ПЕРЕВОДЫ ИЗ ЭССЕ “РУПЕРТ БРУК”[4]
“В полдневный час, ленивым летом…”
- В полдневный час, ленивым летом,
- овеянная влажным светом,
- в струях с изгиба на изгиб
- блуждает сонно-сытых рыб
- глубокомысленная стая,
- надежды рыбьи обсуждая,
- и вот значенье их речей:
- “У нас прудок, река, ручей,
- но что же дальше? Есть догадка,
- что жизнь — не всё; как было б гадко
- в обратном случае! В грязи,
- в воде есть тайные стези,
- добро лежит в их основанье.
- Мы верим: в жидком состоянье
- предназначенье видит Тот,
- Кто глубже нас и наших вод.
- Мы знаем смутно, чуем глухо —
- грядущее не вовсе сухо!
- “Из ила в ил!”, — бормочет смерть;
- но пусть грозит нам водоверть, —
- к иной готовимся мы встрече…
- За гранью времени, далече,
- иные воды разлились.
- Там будет слизистее слизь,
- влажнее влага, тина гуще…
- Там проплывает Всемогущий,
- с хвостом, с чешуйчатой душой,
- благой, чудовищно-большой,
- извечно царствовавший над илом…
- И под Божественным правилом
- из нас малейшие найдут
- желанный, ласковый приют…
- О, глубь реки безмерно мирной!
- Там, под водою, в мухе жирной
- крючок зловещий не сокрыт…
- Там тина золотом горит,
- там — ил прекрасный, ил пречистый.
- И в этой области струистой —
- ах, сколько райских червяков,
- бессмертных мошек, мотыльков —
- какие плавают стрекозы!”
- И там, куда все рыбьи грезы
- устремлены сквозь влажный свет,
- там, верят рыбы, суши нет…
<Январь 1920>
“Когда, погаснув, как зарницы…”
- Когда, погаснув, как зарницы,
- уйдя от дальней красоты,
- во мгле, в ночи своей отдельной,
- истлею я, истлеешь ты;
- когда замрет твой локон легкий,
- и тяжкий тлен в моих устах
- прервет дыханье, и с тобою
- мы будем прах, мы будем прах, —
- как прежде, жадные, живые,
- не пресыщенные, — о нет! —
- блестя и рея, мы вернемся
- к местам, где жили много лет.
- В луче мы пылью закружимся,
- былых не ведая оков,
- и над дорогами помчимся
- по порученьям ветерков.
- И станет каждая пылинка,
- блестя и рея тут и там,
- скитаться, как паломник тайный,
- по упоительным путям.
- Не отдохнем, пока не встретит,
- за непостижною чертой,
- один мой странствующий атом
- пылинку, бывшую тобой.
- Тогда, тогда, в саду спокойном,
- в вечерних ласковых лучах,
- и сладостный, и странный трепет
- найдут влюбленные в цветах.
- И средь очнувшегося сада
- такое счастие, такой
- призыв воздушно-лучезарный
- они почуют над собой,
- что не поймут — роса ли это,
- огонь ли, музыка, иль цвет,
- иль благовонье, или двое,
- летящие из света в свет.
- И, с неба нашего блаженства
- испепеляющего, крик
- заставит вспыхнуть их пустые
- и нищие сердца — на миг.
- И в расползающемся мраке
- они, блеснув, потухнут вновь,
- но эти глупые людишки
- на миг постигнут всю любовь…
<Январь 1920>
“Их сонмы облекли полночный синий свод…”
- Их сонмы облекли полночный синий свод,
- теснятся, зыблются, волнуются безгласно,
- на дальний юг текут; к таящейся, прекрасной
- луне за кругом круг серебряный плывет.
- Одни, оборотясь, прервав пустынный ход,
- движеньем медленным, торжественно-неясно
- благословляют мир, хоть знают, что напрасно
- моленье, что земли моленье не спасет.
- Нет смерти, говорят; все души остаются
- среди наследников их счастья, слез и снов…
- Я думаю, они по синеве несутся,
- печально-пышные, как волны облаков;
- и на луну глядят, на гладь морей гудящих,
- на землю, на людей, туда-сюда бродящих.
<Январь 1920>
“Их душу радости окрасили, печали…”
- Их душу радости окрасили, печали
- омыли сказочно. Мгновенно их влекли
- улыбки легкие. Вся радужность земли
- принадлежала им, и годы их смягчали.
- Они видали жизнь и музыке вдали
- внимали. Знали сон и явь. Любовь встречали
- и дружбу гордую. Дивились. И молчали.
- Касались щек, цветов, мехов… Они ушли.
- Так ветры с водами смеются на просторе,
- под небом сладостно-лазоревым, но вскоре
- зима заворожит крылатую волну,
- плясунью нежную, и развернет морозный
- спокойный блеск, немую белизну,
- сияющую ширь под небом ночи звездной.
<Январь 1920>
“Лишь это вспомните узнав, что я убит…”
- Лишь это вспомните узнав, что я убит:
- стал некий уголок, средь поля на чужбине,
- навеки Англией. Подумайте: отныне
- та нежная земля нежнейший прах таит.
- А был он Англией взлелеян; облик стройный
- и чувства тонкие Она дала ему,
- дала цветы полей и воздух свой незнойный,
- прохладу рек своих, тропинок полутьму.
- Душа же, ставшая крупицей чистой света,
- частицей Разума Божественного, где-то
- отчизной данные излучивает сны:
- напевы и цвета, рой мыслей золотистый
- и смех, усвоенный от дружбы и весны
- под небом Англии, в тиши ее душистой.
<Январь 1920>
“Из дремы Вечности туманной…”
- Из дремы Вечности туманной,
- из пустоты небытия
- над глубиною гром исторгся:
- тобою призван, вышел я.
- Я расшатал преграды Ночи,
- законы бездны преступил
- и в мир блистательно ворвался
- под гул испуганных светил.
- Распалось вечное молчанье…
- Я пролетел — и Ад зацвел.
- Каким же знаком докажу я,
- что наконец тебя нaшeл?
- Иные вычеканю звезды,
- напевом небо раздроблю…
- В тебе я огненной любовью
- свое бессмертие люблю.
- Ты уязвишь седую мудрость,
- и смех твой пламенем плеснет,
- Я именем твоим багряным
- исполосую небосвод.
- И рухнет Рай, и Ад потухнет
- в последней ярости своей,
- и мгла прервет холодным громом
- стремленья мира, сны людей.
- И встанет Смерть в пустых пространствах
- и, в темноту из темноты
- скользя неслышно, убоится
- сиянья нашей наготы.
- Любви блаженствующей звенья
- ты, Вечность верная, замкни!
- Одни над мраком мы, над прахом
- богов низринутых, — одни…
<Январь 1920>
“Троянские поправ развалины, в чертог…”
- Троянские поправ развалины, в чертог
- Приамов Менелай вломился, чтоб развратной
- супруге отомстить и смыть невероятный
- давнишний свой позор. Средь крови и тревог
- он мчался, в тишь вошел, поднялся на порог,
- до скрытой горницы добрался он неслышно,
- и вдруг, взмахнув мечом, в приют туманно-пышный
- он с грохотом вбежал, весь огненный как бог.
- Сидела перед ним, безмолвна и спокойна,
- Елена белая. Не помнил он, как стройно
- восходит стан ее, как светел чистый лик…
- И он почувствовал усталость, и смиренно,
- постылый кинув меч, он, рыцарь совершенный,
- пред совершенною царицею поник.
- Так говорит поэт. И как он воспоет
- обратный путь, года супружеского плена?
- Расскажет ли он нам, как белая Елена
- рожала без конца законных чад и вот
- брюзгою сделалась, уродом… Ежедневно
- болтливый Менелай брал сотню Трой меж двух
- обедов. Старились. И голос у царевны
- ужасно резок стал, а царь — ужасно глух.
- “И дернуло ж меня, — он думает, — на Трою
- идти! Зачем Парис втесался?” Он порою
- бранится со своей плаксивою каргой,
- и, жалко задрожав, та вспомнит про измену.
- Так Менелай пилил визгливую Елену,
- а прежний друг ее давно уж спал с другой.
<Январь 1920>
“Моими дивными деревьями хранимый…”
- Моими дивными деревьями хранимый,
- лежал я, и лучи уж гасли надо мной,
- и гасли одинокие вершины,
- омытые дождем, овеянные мглой.
- Лазурь и серебро и зелень в них сквозили;
- стал темный лес еще темней;
- и птицы замерли, и шелесты застыли,
- и кралась тишина по лестнице теней.
- И знал я в это вещее мгновенье,
- что ночь, и лес, и ты — одно,
- я знал, что будет мне дано
- в глубоком заколдованном покое
- найти сокрытый ключ к тому,
- что мучило меня, дразнило: почему
- ты — ты, и ночь — отрадна, и лесное
- молчанье — часть моей души.
- Дыханье затаив, один я ждал в тиши,
- и, медленно, все три мои святыни —
- три образа единой красоты —
- уже сливались: сумрак синий,
- и лес, и ты.
- Но вдруг —
- все дрогнуло, и грохот был вокруг,
- шумливый шаг шута в неискренней тревоге,
- и треск, и смех, слепые чьи-то ноги,
- и платья сверестящий звук,
- и голос, оскорбляющий молчанье.
- Ключа я не нашел, не стало волшебства,
- и ясно зазвучал твой голос, восклицанья,
- тупые, пошлые, веселые слова.
- Пришла и близ меня заквакала ты внятно…
- Сказала ты: здесь тихо и приятно.
- Сказала ты: отсюда вид неплох.
- А дни уже короче, ты сказала.
- Сказала ты: закат — прелестен.
- Видит Бог,
- хотел бы я, хотел, чтоб ты в гробу лежала!
<Январь 1920>
“Усталый, поздно возвратился…”
- Усталый, поздно возвратился
- я в сумрак комнатки моей,
- к уюту бархатного кресла,
- к рубинам тлеющих углей.
- Вошел тихонько я и… замер:
- был женский облик предо мной:
- щеки и шеи светлый очерк,
- прически очерк теневой,
- да, в кресле кто-то незнакомый,
- вон там, сидел ко мне спиной.
- И волосы ее и шею
- я напряженно наблюдал;
- на миг застыл, потом рванулся —
- и никого не увидал.
- Игра пустая, световая
- лишь окудесила меня —
- теней узоры да подушка
- на этом кресле у огня.
- О вы, счастливые, земные,
- скажите, мог ли я уснуть?
- Следил я, как луна во мраке
- свершала крадучись свой путь —
- по стенке, в зеркале, на чашке…
- Я в эту ночь не мог уснуть.
<Январь 1920>
“Было поздно, было скучно…”
- Было поздно, было скучно,
- было холодно, и я
- звездам — братии веселой
- позавидовал: друзья
- золотые, хорошо вам!
- Не тоскует никогда
- со звездою лучезарной
- неразлучная звезда.
- Светом нежности взаимной,
- светом радостей живых,
- беззаботностью, казалось,
- свыше веяло от них.
- Так, быть может, и Создатель
- смотрит с вышины своей,
- развлекаемый веселой
- вереницею людей,
- и не ведает, что каждый
- в одиночестве своем,
- как потерянный в пустыне,
- бродит в сумраке немом.
- Я-то ведал, полюбил их,
- пожалел от всей души:
- там, в пустынях непостижных,
- в угнетающей тиши,
- тлели звезды одиноко,
- и с далеким огоньком
- огонек перекликался
- комариным голоском…
<Январь 1920>
“Алмазно-крепкою стеною от меня…”
- Алмазно-крепкою стеною от меня
- Всесильный отделил манящую отраду.
- Восстану, разобью угрюмую ограду
- и прокляну Его, на троне из огня!
- Всю землю я потряс хулой своей великой,
- но пламенем Любовь вилась у ног моих,
- и, гордый, я дошел до лестниц золотых,
- ударил трижды в дверь, вошел с угрозой дикой.
- Дремал широкий двор; он полон солнца был
- и полон отзвуков бесплодных. Мох покрыл
- квадраты плит сквозных и начал, неотвязный,
- в покои пыльные вползать по ступеням…
- Внутри — пустой престол; и веет ветер праздный
- и зыблет тяжкие завесы по стенам.
<Январь 1920>
“По кругам немым, к белоснежной вершине земли…”
- По кругам немым, к белоснежной вершине земли
- четыре архангела ровно и медленно шли:
- огромные крылья сложив, выделяясь на небе пустом,
- несли они гробик убогий; ребенок покоился в нем,
- да, верно, — ребенок (хоть склонны мы думать, что Бог
- не мог бы ребенка увлечь от весенних дорог:
- и в хрупкой и в жуткой скорлупке смахнуть его прочь
- в пространства пустынные, в тишь бесконечную, в ночь).
- И вниз они глянули, сбросив с вершины крутой,
- в объятья неведомой тьмы, черный гробик простой,
- и Господа жалкое тельце, свернувшись в клубок,
- лежало в нем, точно измятый, сухой лепесток.
- Он в бездне исчез, и в молчанье, один за другим
- архангелы грустно спустились к равнинам пустым.
<Январь 1920>
