Жанры
Регистрация
Читать онлайн Стихи (2) бесплатно

Стихи (2)



Развивая Платона

I
  • Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река
  • высовывалась бы из-под моста, как из рукава — рука,
  • и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы,
  • как Шопен, никому не показывавший кулака.
  • Чтобы там была Опера, и чтоб в ней ветеран —
  • тенор исправно пел арию Марио по вечерам;
  • чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере
  • бормотал бы, сжав зубы от ненависти: «баран».
  • В этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб.
  • По отсутствию дыма из кирпичных фабричных труб
  • я узнавал бы о наступлении воскресенья
  • и долго бы трясся в автобусе, мучая в жмене руб.
  • Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой
  • там, где нога продолжает начатое головой.
  • Изо всех законов, изданных Хаммурапи,
  • самые главные — пенальти и угловой.
II
  • Там была бы Библиотека, и в залах ее пустых
  • я листал бы тома с таким же количеством запятых,
  • как количество скверных слов в ежедневной речи,
  • не прорвавшихся в прозу, ни, тем более, в стих.
  • Там стоял бы большой Вокзал, пострадавший в войне,
  • с фасадом, куда занятней, чем мир вовне.
  • Там при виде зеленой пальмы в витрине авиалиний
  • просыпалась бы обезьяна, дремлющая во мне.
  • И когда зима, Фортунатус, облекает квартал в рядно,
  • я б скучал в Галерее, где каждое полотно
  • — особливо Энгра или Давида —
  • как родимое выглядело бы пятно.
  • В сумерках я следил бы в окне стада
  • мычащих автомобилей, снующих туда-сюда
  • мимо стройных нагих колонн с дорическою прической,
  • безмятежно белеющих на фронтоне Суда.
III
  • Там была бы эта кофейня с недурным бланманже,
  • где, сказав, что зачем нам двадцатый век, если есть уже
  • девятнадцатый век, я бы видел, как взор коллеги
  • надолго сосредотачивается на вилке или ноже.
  • Там должна быть та улица с деревьями в два ряда,
  • подъезд с торсом нимфы в нише и прочая ерунда;
  • и портрет висел бы в гостиной, давая вам представленье
  • о том, как хозяйка выглядела, будучи молода.
  • Я внимал бы ровному голосу, повествующему о вещах,
  • не имеющих отношенья к ужину при свечах,
  • и огонь в камельке, Фортунатус, бросал бы багровый отблеск
  • на зеленое платье. Но под конец зачах.
  • Время, текущее в отличие от воды
  • горизонтально от вторника до среды,
  • в темноте там разглаживало бы морщины
  • и стирало бы собственные следы.
IV
  • И там были бы памятники. Я бы знал имена
  • не только бронзовых всадников, всунувших в стремена
  • истории свою ногу, но и ихних четвероногих,
  • учитывая отпечаток, оставленный ими на
  • населении города. И с присохшей к губе
  • сигаретою сильно заполночь возвращаясь пешком к себе,
  • как цыган по ладони, по трещинам на асфальте
  • я гадал бы, икая, вслух о его судьбе.
  • И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж,
  • подрывную активность, бродяжничество, менаж —
  • а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала,
  • тыча в меня натруженными указательными: «Не наш!» —
  • я бы втайне был счастлив, шепча про себя: «Смотри,
  • это твой шанс узнать, как выглядит изнутри
  • то, на что ты так долго глядел снаружи;
  • запоминай же подробности, восклицая „Vive la Patrie!“»

1976

Посвящается стулу

I
  • Март на исходе. Радостная весть:
  • день удлинился. Кажется, на треть.
  • Глаз чувствует, что требуется вещь,
  • которую пристрастно рассмотреть.
  • Возьмем за спинку некоторый стул.
  • Приметы его вкратце таковы:
  • зажат между невидимых, но скул
  • пространства (что есть форма татарвы),
  • он что-то вроде метра в высоту
  • на сорок сантиметров в ширину
  • и сделан, как и дерево в саду,
  • из общей (как считалось в старину)
  • коричневой материи. Что сухо
  • сочтется камуфляжем в Царстве Духа.
II
  • Вещь, помещенной будучи, как в Аш —
  • два-О, в пространство, презирая риск,
  • пространство жаждет вытеснить; но ваш
  • глаз на полу не замечает брызг
  • пространства. Стул, что твой наполеон,
  • красуется сегодня, где вчерась.
  • Что было бы здесь, если бы не он?
  • Лишь воздух. В этом воздухе б вилась
  • пыль. Взгляд бы не задерживался на
  • пылинке, но, блуждая по стене,
  • он достигал бы вскорости окна;
  • достигнув, устремлялся бы вовне,
  • где нет вещей, где есть пространство, но
  • к вам вытесненным выглядит оно.
III
  • На мягкий в профиль смахивая знак
  • и «восемь», но квадратное, в анфас,
  • стоит он в центре комнаты, столь наг,
  • что многое притягивает глаз.
  • Но это — только воздух. Между ног
  • (коричневых, что важно — четырех)
  • лишь воздух. То есть дай ему пинок,
  • скинь все с себя — как об стену горох.
  • Лишь воздух. Вас охватывает жуть.
  • Вам остается, в сущности, одно:
  • вскочив, его рывком перевернуть.
  • Но максимум, что обнажится — дно.
  • Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.
  • Товар из вашей собственной ноздри.
IV
  • Четверг. Сегодня стул был не у дел.
  • Он не переместился. Ни на шаг.
  • Никто на нем сегодня не сидел,
  • не двигал, не набрасывал пиджак.
  • Пространство, точно изморось — пчелу,
  • вещь, пользоваться коей перестал
  • владелец, превращает ввечеру
  • (пусть временно) в коричневый кристалл.
  • Стул напрягает весь свой силуэт.
  • Тепло; часы показывают шесть.
  • Все выглядит как будто его нет,
  • тогда как он в действительности есть!
  • Но мало ли чем жертвуют, вчера
  • от завтра отличая, вечера.
V
  • Материя возникла из борьбы,
  • как явствуют преданья старины.
  • Мир создан был для мебели, дабы
  • создатель мог взглянуть со стороны
  • на что-нибудь, признать его чужим,
  • оставить без внимания вопрос
  • о подлинности. Названный режим
  • материи не обещает роз,
  • но гвозди. Впрочем, если бы не гвоздь,
  • все сразу же распалось бы, как есть,
  • на рейки, перекладины. Ваш гость
  • не мог бы, при желании, присесть.
  • Составленная из частей, везде
  • вещь держится в итоге на гвозде.
VI
  • Стул состоит из чувства пустоты
  • плюс крашенной материи; к чему
  • прибавим, что пропорции просты
  • как тыщи отношенье к одному.
  • Что знаем мы о стуле, окромя,
  • того, что было сказано в пылу
  • полемики? — что всеми четырьмя
  • стоит он, точно стол ваш, на полу?
  • Но стол есть плоскость, режущая грудь.
  • А стул ваш вертикальностью берет.
  • Стул может встать, чтоб лампочку ввернуть,
  • на стол. Но никогда наоборот.
  • И, вниз пыльцой, переплетенный стебель
  • вмиг озарит всю остальную мебель.
VII
  • Воскресный полдень. Комната гола.
  • В ней только стул. Ваш стул переживет
  • вас, ваши безупречные тела,
  • их плотно облегавший шевиот.
  • Он не падет от взмаха топора,
  • и пламенем ваш стул не удивишь.
  • Из бурных волн под возгласы «ура»
  • он выпрыгнет проворнее, чем фиш.
  • Он превзойдет употребленьем гимн,
  • язык, вид мироздания, матрас.
  • Расшатан, он заменится другим,
  • и разницы не обнаружит глаз.
  • Затем что — голос вещ, а не зловещ —
  • материя конечна. Но не вещь.

<1987>

Шорох акации

  • Летом столицы пустеют. Субботы и отпуска
  • уводят людей из города. По вечерам — тоска.
  • В любую из них спокойно можно ввести войска.
  • И только набравши номер одной из твоих подруг,
  • не уехавшей до сих пор на юг,
  • насторожишься, услышав хохот и волапюк,
  • и молча положишь трубку: город захвачен; строй
  • переменился: все чаще на светофорах — «Стой».
  • Приобретая газету, ее начинаешь с той
  • колонки, где «что в театрах» рассыпало свой петит.
  • Ибсен тяжеловесен, А. П. Чехов претит.
  • Лучше пойти пройтись, нагулять аппетит.
  • Солнце всегда садится за телебашней. Там
  • и находится Запад, где выручают дам,
  • стреляют из револьвера и говорят «не дам»,
  • если попросишь денег. Там поет «ла-ди-да»,
  • трепеща в черных пальцах, серебряная дуда.
  • Бар есть окно, прорубленное туда.
  • Вереница бутылок выглядит как Нью-Йорк.
  • Это одно способно привести вас в восторг.
  • Единственное, что выдает Восток,
  • это — клинопись мыслей: любая из них — тупик,
  • да на банкнотах не то Магомет, не то его горный пик,
  • да шелестящее на ухо жаркое «ду-ю-спик».
  • И когда ты потом петляешь, это — прием котла,
  • новые Канны, где, обдавая запахами нутра,
  • в ванной комнате, в четыре часа утра,
  • из овала над раковиной, в которой бурлит моча,
  • на тебя таращится, сжав рукоять меча,
  • Завоеватель, старающийся выговорить «ча-ча-ча».

1977

* * *

  • Восходящее желтое солнце следит косыми
  • глазами за мачтами голой рощи,
  • идущей на всех парах к Цусиме
  • крещенских морозов. Февраль короче
  • прочих месяцев и оттого лютее.
  • Кругосветное плавание, дорогая,
  • лучше кончить, руку согнув в локте и
  • вместе с дредноутом догорая
  • в недрах камина. Забудь Цусиму!
  • Только огонь понимает зиму.
  • Золотистые лошади без уздечек
  • масть в дымоходе меняют на масть воронью.
  • И в потемках стрекочет огромный черный кузнечик,
  • которого не накрыть ладонью.

1978

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

Шведская музыка

К. Х.

  • Когда снег заметает море и скрип сосны
  • оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз,
  • до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины
  • может упасть безучастный голос?
  • Пропадая без вести úз виду, мир вовне
  • сводит счеты с лицом, как с заложником Мамелюка.
  • …так моллюск фосфоресцирует на океанском дне,
  • так молчанье в себя вбирает всю скорость звука,
  • так довольно спички, чтобы разжечь плиту,
  • так стенные часы, сердцебиенью вторя,
  • остановившись по эту, продолжают идти по ту
  • сторону моря.

1975

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

Bagatelle[1]

Елизавете Лионской

I
  • Помрачненье июльских бульваров, когда, точно деньги во сне,
  • пропадают из глаз, возмущенно шурша, миллиарды,
  • и, как сдача, звезда дребезжит, серебрясь в желтизне
  • не от мира сего замусоленной ласточкой карты.
  • Вечер липнет к лопаткам, грызя на ходу козинак,
  • сокращает красавиц до профилей в ихних камеях;
  • от великой любви остается лишь равенства знак
  • костенеть в перекладинах голых садовых скамеек.
  • И ночной аквилон, рыхлой мышцы ища волокно,
  • как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус,
  • разодрав каковой, от земли отплывает фоно
  • в самодельную бурю, подняв полированный парус.
II
  • Города знают правду о памяти, об огромности лестниц в так наз.
  • разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком.
  • Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас,
  • воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским.
  • И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рука
  • то ли машет вослед, в направленьи растраченных денег,
  • то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облака
  • из-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек.
  • Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир —
  • вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем,
  • и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил,
  • лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям.
III
  • Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве,
  • время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,
  • обращается к звуку, к его серебру в соловье,
  • центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.
  • Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьи
  • в захолустных садах созерцаемы выцветшей осью,
  • руку бросившем пальцем на слух подбирает ключи
  • к бытию вне себя, в просторечьи — к его безголосью.
  • Так лучи подбирают пространство; так пальцы слепца
  • неспособны отдернуть себя, слыша крик «Осторожней!»
  • Освещенная вещь обрастает чертами лица.
  • Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней.

<1987>

Полдень в комнате

I
  • Полдень в комнате. Тот покой,
  • когда наяву, как во
  • сне, пошевелив рукой,
  • не изменить ничего.
  • Свет проникает в окно, слепя.
  • Солнце, войдя в зенит,
  • луч кладя на паркет, себя
  • этим деревенит.
  • Пыль, осевшая в порах скул.
  • Калорифер картав.
  • Тело, застыв, продлевает стул.
  • Выглядит, как кентавр
II
  • вспять оглянувшийся: тень, затмив
  • профиль, чье ремесло —
  • затвердевать, уточняет миф,
  • повторяя число
  • членов. Их переход от слов
  • к цифрам не удивит.
  • Глаз переводит, моргнув, число в
  • несовершенный вид.
  • Воздух, в котором ни встать, ни сесть,
  • ни, тем более, лечь,
  • воспринимает «четыре», «шесть»,
  • «восемь» лучше, чем речь.
III
  • Я родился в большой стране,
  • в устье реки. Зимой
  • она всегда замерзала. Мне
  • не вернуться домой.
  • Мысль о пространстве рождает «ах»,
  • оперу, взгляд в лорнет.
  • В цифрах есть нечто, чего в словах,
  • даже крикнув их, нет.
  • Птица щебечет, из-за рубежа
  • вернувшись в свое гнездо.
  • Муха бьется в стекле, жужжа
  • как «восемьдесят». Или — «сто».
IV
  • Там был город, где, благодаря
  • точности перспектив,
  • было вдогонку бросаться зря,
  • что-либо упустив.
  • Мост над замерзшей рекой в уме
  • сталью своих хрящей
  • мысли рождал о другой зиме —
  • то есть, зиме вещей,
  • где не встретить следов; рельеф
  • выглядит, как стекло.
  • Только маятник, замерев,
  • источает тепло.
V
  • Воздух, бесцветный и проч., зато
  • необходимый для
  • существования, есть ничто,
  • эквивалент нуля.
  • Странно отсчитывать от него
  • мебель, рога лося,
  • себя; задумываться, «ого»
  • в итоге произнося.
  • Взятая в цифрах, вещь может дать
  • тамерланову тьму,
  • род астрономии. Что подстать
  • воздуху самому.
VI
  • Там были также ряды колонн,
  • забредшие в те снега,
  • как захваченные в полон,
  • раздетые донага.
  • В полдень, гордясь остротой угла,
  • как возвращенный луч,
  • обезболивала игла
  • содержимое туч.
  • Слово, сказанное наугад,
  • вслух, даже слово лжи,
  • воспламеняло мозг, как закат
  • верхние этажи.
VII
  • Воздух, в сущности, есть плато,
  • пат, вечный шах, тщета,
  • ничья, классическое ничто,
  • гегелевская мечта.
  • Что исторгает из глаз ручьи.
  • Полдень. Со стороны
  • мозг неподвижней пластинки, чьи
  • бороздки засорены.
  • Полдень; жевательный аппарат
  • пробует завести,
  • кашлянув, плоский пи-эр-квадрат —
  • музыку на кости.
VIII
  • Там были комнаты. Их размер
  • порождал ералаш,
  • отчего потолок, в чей мел
  • взор устремлялся ваш,
  • только выигрывал. Зеркала
  • копили там дотемна
  • пыль, оседавшую, как зола
  • Геркуланума, на
  • обитателей. Стопки книг,
  • стулья, в окне — слюда
  • инея. То, что случалось в них,
  • случалось там навсегда.
IX
  • Звук уступает свету не в
  • скорости, но в вещах,
  • внятных даже окаменев,
  • обветшав, обнищав.
  • Оба преломлены, искажены,
  • сокращены: сперва —
  • до потёмок, до тишины;
  • превращены в слова.
  • Можно вспомнить закат в окне,
  • либо — мольбу, отказ.
  • Оба счастливы только вне
  • тела. Вдали от нас.
X
  • Я был скорее звуком, чем —
  • стыдно сказать — лучом
  • в царстве, где торжествует чернь,
  • прикидываясь грачом
  • в воздухе. Я ночевал в ушных
  • раковинах: ласкал
  • впадины, как иной жених —
  • выпуклости; пускал
  • петуха. Но, устремляясь ввысь,
  • звук скидывает балласт:
  • сколько в зеркало не смотрись,
  • оно эха не даст.
XI
  • Там принуждали носить пальто,
  • ибо холод лепил
  • тело, забытое теми, кто
  • раньше его любил,
  • мраморным. Т. е. без легких, без
  • имени, черт лица,
  • в нише, на фоне пустых небес,
  • на карнизе дворца.
  • Там начинало к шести темнеть.
  • В восемь хотелось лечь.
  • Но было естественней каменеть
  • в профиль, утратив речь.
XII
  • Двуногое — впрочем, любая тварь
  • (ящерица, нетопырь) —
  • прячет в своих чертах букварь,
  • клеточную цифирь.
  • Тело, привыкшее к своему
  • присутствию, под ремнем
  • и тканью, навязывает уму
  • будущее. Мысль о нем.
  • Что — лишнее! Тело в анфас уже
  • само есть величина!
  • сумма! Особенно — в неглиже,
  • и лампа не включена.
XIII
  • В будущем цифры рассеют мрак.
  • Цифры не умира.
  • Только меняют порядок, как
  • телефонные номера.
  • Сонм их, вечным пером привит
  • к речи, расширит рот,
  • удлинит собой алфавит;
  • либо наоборот.
  • Что будет выглядеть, как мечтой
  • взысканная земля
  • с синей, режущей глаз чертой —
  • горизонтом нуля.
XIV
  • Или — как город, чья красота,
  • неповторимость чья
  • была отраженьем своим сыта,
  • как Нарцисс у ручья.
  • Так размножаются камень, вещь,
  • воздух. Так зрелый муж,
  • осознавший свой жуткий вес,
  • не избегает луж.
  • Так, по выпуклому лицу
  • памяти всеми пятью скребя,
  • ваше сегодня, подстать слепцу,
  • опознает себя.
XV
  • В будущем, суть в амальгаме, суть
  • в отраженном вчера
  • в столбике будет падать ртуть,
  • летом — жужжать пчела.
  • Там будут площади с эхом, в сто
  • превосходящим раз
  • звук. Что только повторит то,
  • что обнаружит глаз.
  • Мы не умрем, когда час придет!
  • Но посредством ногтя
  • с амальгамы нас соскребет
  • какое-нибудь дитя!
XVI
  • Знай, что белое мясо, плоть,
  • искренний звук, разгон
  • мысли ничто не повторит — хоть
  • наплоди легион.
  • Но, как звезда через тыщу лет,
  • ненужная никому,
  • что не так источает свет,
  • как поглощает тьму,
  • следуя дальше, чем тело, взгляд
  • глаз, уходя вперед,
  • станет назад посылать подряд
  • всё, что в себя вберет.

<1978>

Роттердамский дневник

I
  • Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.
  • Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.
  • Четыре дня они бомбили город,
  • и города не стало. Города
  • не люди и не прячутся в подъезде
  • во время ливня. Улицы, дома
  • не сходят в этих случаях с ума
  • и, падая, не призывают к мести.
II
  • Июльский полдень. Капает из вафли
  • на брючину. Хор детских голосов.
  • Вокруг — громады новых корпусов.
  • У Корбюзье то общее с Люфтваффе,
  • что оба потрудились от души
  • над переменой облика Европы.
  • Что позабудут в ярости циклопы,
  • то трезво завершат карандаши.
III
  • Как время ни целебно, но культя,
  • не видя средств отличия от цели,
  • саднит. И тем сильней — от панацеи.
  • Ночь. Три десятилетия спустя
  • мы пьем вино при крупных летних звездах
  • в квартире на двадцатом этаже —
  • на уровне, достигнутом уже
  • взлетевшими здесь некогда на воздух.

июль 1973, Роттердам

Над восточной рекой

  • Боясь расплескать, проношу головную боль
  • в сером свете зимнего полдня вдоль
  • оловянной реки, уносящей грязь к океану,
  • разделившему нас с тем размахом, который глаз
  • убеждает в мелочных свойствах масс.
  • Как заметил гном великану.
  • В на попа поставленном царстве, где мощь крупиц
  • выражается дробью подметок и взглядом ниц,
  • испытующим прочность гравия в Новом Свете,
  • все, что помнит твердое тело pro
  • vita sua — чужого бедра тепло
  • да сухой букет на буфете.
  • Автостадо гремит; и глотает свой кислород,
  • схожий с локтем на вкус, углекислый рот;
  • свет лежит на зрачке, точно пыль на свечном огарке.
  • Голова болит, голова болит.
  • Ветер волосы шевелит
  • на больной голове моей в буром парке.

1974

Война в убежище Киприды

  • Смерть поступает в виде пули из
  • магнолиевых зарослей, попарно.
  • Взрыв выглядит как временная пальма,
  • которую раскачивает бриз.
  • Пустая вилла. Треснувший фронтон
  • со сценами античной рукопашной.
  • Пылает в море новый Фаэтон,
  • с гораздо меньшим грохотом упавший.
  • И в позах для рекламного плаката
  • на гальке, раскаленной добела,
  • маячат неподвижные тела,
  • оставшись загорать после заката.

21 июля 1974

Строфы

М. Б.

I
  • Наподобье стакана,
  • оставившего печать
  • на скатерти океана,
  • которого не перекричать,
  • светило ушло в другое
  • полушарие, где
  • оставляют в покое
  • только рыбу в воде.
II
  • Вечером, дорогая,
  • здесь тепло. Тишина
  • молчанием попугая
  • буквально завершена.
  • Луна в кусты чистотела
  • льет свое молоко:
  • неприкосновенность тела,
  • зашедшая далеко.
III
  • Дорогая, что толку
  • пререкаться, вникать
  • в случившееся. Иголку
  • больше не отыскать
  • в человеческом сене.
  • Впору вскочить, разя
  • тень; либо — вместе со всеми
  • передвигать ферзя.
IV
  • Все, что мы звали личным,
  • что копили, греша,
  • время, считая лишним,
  • как прибой с голыша,
  • стачивает — то лаской,
  • то посредством резца —
  • чтобы кончить цикладской
  • вещью без черт лица.
V
  • Ах, чем меньше поверхность,
  • тем надежда скромней
  • на безупречную верность
  • по отношению к ней.
  • Может, вообще пропажа
  • тела из виду есть
  • со стороны пейзажа
  • дальнозоркости месть.
VI
  • Только пространство кóрысть
  • в тычущем вдаль персте
  • может найти. И скорость
  • света есть в пустоте.
  • Так и портится зренье:
  • чем ты дальше проник;
  • больше, чем от старенья
  • или чтения книг.
VII
  • Так же действует плотность
  • тьмы. Ибо в смысле тьмы
  • у вертикали плоскость
  • сильно берет взаймы.
  • Человек — только автор
  • сжатого кулака,
  • как сказал авиатор,
  • уходя в облака.
VIII
  • Чем безнадежней, тем как-то
  • проще. Уже не ждешь
  • занавеса, антракта,
  • как пылкая молодежь.
  • Свет на сцене, в кулисах
  • меркнет. Выходишь прочь
  • в рукоплесканье листьев,
  • в американскую ночь.
IX
  • Жизнь есть товар на вынос:
  • торса, пениса, лба.
  • И географии примесь
  • к времени есть судьба.
  • Нехотя, из-под палки
  • признаешь эту власть,
  • подчиняешься Парке,
  • обожающей прясть.
X
  • Жухлая незабудка
  • мозга кривит мой рот.
  • Как тридцать третья буква,
  • я пячусь всю жизнь вперед.
  • Знаешь, все, кто далече,
  • по ком голосит тоска —
  • жертвы законов речи,
  • запятых языка.
XI
  • Дорогая, несчастных
  • нет! нет мертвых, живых.
  • Всё — только пир согласных
  • на их ножках кривых.
  • Видно, сильно превысил
  • свою роль свинопас,
  • чей нетронутый бисер
  • переживет всех нас.
XII
  • Право, чем гуще россыпь
  • черного на листе,
  • тем безразличней особь
  • к прошлому, к пустоте
  • в будущем. Их соседство,
  • мало проча добра,
  • лишь ускоряет бегство
  • по бумаге пера.
XIII
  • Ты не услышишь ответа,
  • если спросишь «куда»,
  • так как стороны света
  • сводятся к царству льда.
  • У языка есть полюс,
  • север, где снег сквозит
  • сквозь Эльзевир; где голос
  • флага не водрузит.
XIV
  • Бедность сих строк — от жажды
  • что-то спрятать, сберечь;
  • обернуться. Но дважды
  • в ту же постель не лечь.
  • Даже если прислуга
  • там не сменит белье.
  • Здесь — не Сатурн, и с круга
  • не соскочить в нее.
XV
  • С той дурной карусели,
  • что воспел Гесиод,
  • сходят не там, где сели,
  • но где ночь застает.
  • Сколько глаза ни колешь
  • тьмой — расчетом благим
  • повторимо всего лишь
  • слово: словом другим.
XVI
  • Так барашка на вертел
  • нижут, разводят жар.
  • Я, как мог, обессмертил
  • то, что не удержал.
  • Ты, как могла, простила
  • все, что я натворил.
  • В общем, песня сатира
  • вторит шелесту крыл.
XVII
  • Дорогая, мы квиты.
  • Больше: друг к другу мы
  • точно оспа привиты
  • среди общей чумы.
  • Лишь объекту злоречья
  • вместе с шансом в пятно
  • уменьшаться, предплечье
  • в утешенье дано.
XVIII
  • Ах, за щедрость пророчеств —
  • дней грядущих шантаж —
  • как за бич наших отчеств,
  • память, много не дашь.
  • Им присуща, как аист
  • свёртку, приторность кривд.
  • Но мы живы, покамест
  • есть прощенье и шрифт.
XIX
  • Эти вещи сольются
  • в свое время в глазу
  • у воззрившихся с блюдца
  • на пестроту внизу.
  • Полагаю, и вправду
  • хорошо, что мы врозь —
  • чтобы взгляд астронавту
  • напрягать не пришлось.
XX
  • Вынь, дружок, из кивота
  • лик Пречистой Жены.
  • Вставь семейное фото —
  • вид планеты с луны.
  • Снять нас вместе мордатый
  • не сподобился друг,
  • проморгал соглядатай;
  • в общем, всем недосуг.
XXI
  • Неуместней, чем ящер
  • в филармонии, вид
  • нас вдвоем в настоящем.
  • Тем верней удивит
  • обитателей завтра
  • разведенная смесь
  • сильных чувств динозавра
  • и кириллицы смесь.
XXII[2]
  • Все кончается скукой,
  • а не горечью. Но
  • это новой наукой
  • плохо освещено.
  • Знавший истину стоик —
  • стоик только на треть.
  • Пыль садится на столик,
  • и ее не стереть.
XXII
  • Эти строчки по сути
  • болтовня старика.
  • В нашем возрасте судьи
  • удлиняют срока.
  • Иванову. Петрову.
  • Своей хрупкой кости.
  • Но свободному слову
  • не с кем счеты свести.
XXIII
  • Так мы лампочку тушим,
  • чтоб сшибить табурет.
  • Разговор о грядущем —
  • тот же старческий бред.
  • Лучше всё, дорогая,
  • доводить до конца,
  • темноте помогая
  • мускулами лица.
XXIV
  • Вот конец перспективы
  • нашей. Жаль, не длинней.
  • Дальше — дивные дивы
  • времени, лишних дней,
  • скачек к финишу в шорах
  • городов, и т. п.;
  • лишних слов, из которых
  • ни одно о тебе.
XXV
  • Около океана,
  • летней ночью. Жара
  • как чужая рука на
  • темени. Кожура,
  • снятая с апельсина,
  • жухнет. И свой обряд,
  • как жрецы Элевсина,
  • мухи над ней творят.
XXVI
  • Облокотясь на локоть,
  • я слушаю шорох лип.
  • Это хуже, чем грохот
  • и знаменитый всхлип.
  • Это хуже, чем детям
  • сделанное «бо-бо».
  • Потому что за этим
  • не следует ничего.

1978

Датировано по переводу в PS. — С. В.

«Барбизон Террас»

  • Небольшая дешевая гостиница в Вашингтоне.
  • Постояльцы храпят, не снимая на ночь
  • черных очков, чтоб не видеть снов.
  • Портье с плечами тяжелоатлета
  • листает книгу жильцов, любуясь
  • внутренностями Троянского подержанного коня.
  • Шелест кизилового куста
  • оглушает сидящего на веранде
  • человека в коричневом. Кровь в висках
  • стучит, как не принятое никем
  • и вернувшееся восвояси морзе.
  • Небо похоже на столпотворение генералов.
  • Если когда-нибудь позабудешь
  • сумму углов треугольника или площадь
  • в заколдованном круге, вернись сюда:
  • амальгама зеркала в ванной прячет
  • сильно сдобренный милой кириллицей волапюк
  • и совершенно секретную мысль о смерти.

1974

Новый Жюль Верн

Л. и Н. Лифшиц

I
  • Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна.
  • Корвет разрезает волны профилем Франца Листа.
  • Поскрипывают канаты. Голая обезьяна
  • с криком выскакивает из кабины натуралиста.
  • Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то,
  • только бутылки в баре хорошо переносят качку.
  • Ветер относит в сторону окончание анекдота,
  • и капитан бросается с кулаками на мачту.
  • Порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы Брамса.
  • Штурман играет циркулем, задумавшись над прямою
  • линией курса. И в подзорной трубе пространство
  • впереди быстро смешивается с оставшимся за кормою.
II
  • Пассажир отличается от матроса
  • шорохом шелкового белья,
  • условиями питания и жилья,
  • повтореньем какого-нибудь бессмысленного вопроса.
  • Матрос отличается от лейтенанта
  • отсутствием эполет,
  • количеством лент,
  • нервами, перекрученными на манер каната.
  • Лейтенант отличается от капитана
  • нашивками, выраженьем глаз,
  • фотокарточкой Бланш или Франсуаз,
  • чтением «Критики чистого разума», Мопассана и «Капитала».
  • Капитан отличается от Адмиралтейства
  • одинокими мыслями о себе,
  • отвращением к синеве,
  • воспоминаньем о длинном уик-энде, проведенном в именьи тестя.
  • И только корабль не отличается от корабля.
  • Переваливаясь на волнах, корабль
  • выглядит одновременно как дерево и журавль,
  • из-под ног у которых ушла земля.
III

Разговор в кают-компании

  • «Конечно, эрцгерцог монстр! но как следует разобраться
  • — нельзя не признать за ним некоторых заслуг…»
  • «Рабы обсуждают господ. Господа обсуждают рабство.
  • Какой-то порочный круг!» «Нет, спасательный круг!»
  • «Восхитительный херес!» «Я всю ночь не могла уснуть.
  • Это жуткое солнце: я сожгла себе плечи».
  • «…а если открылась течь? я читал, что бывают течи.
  • Представьте себе, что открылась течь, и мы стали тонуть!
  • Вам случалось тонуть, лейтенант?» «Никогда. Но акула меня кусала».
  • «Да? любопытно… Но, представьте, что — течь… И представьте
  • себе…»
  • «Что ж, может, это заставит подняться на палубу даму в 12-б».
  • «Кто она?» «Это дочь генерал-губернатора, плывущая в Кюрасао».
IV

Разговоры на палубе

  • «Я, профессор, тоже в молодости мечтал
  • открыть какой-нибудь остров, зверушку или бациллу».
  • «И что же вам помешало?» «Наука мне не под силу.
  • И потом — тити-мити». «Простите?» «Э-э… презренный металл».
  • «Человек, он есть кто?! Он — вообще — комар!»
  • «А скажите, месье, в России у вас, чтó — тоже есть резина?»
  • «Вольдемар, перестаньте! Вы кусаетесь, Вольдемар!
  • Не забывайте, что я…» «Простите меня, кузина».
  • «Слышишь, кореш?» «Чего?» «Чего это там вдали?»
  • «Где?» «Да справа по борту». «Не вижу». «Вон там». «Ах, это…
  • Вроде бы кит. Завернуть не найдется?» «Не-а, одна газета…
  • Но оно увеличивается! Смотри!… Оно увели…»
V
  • Море гораздо разнообразнее суши.
  • Интереснее, чем что-либо.
  • Изнутри, как и снаружи. Рыба
  • интереснее груши.
  • На земле существуют четыре стены и крыша.
  • Мы боимся волка или медведя.
  • Медведя, однако, меньше и зовем его «Миша».
  • А если хватит воображенья — «Федя».
  • Ничего подобного не происходит в море.
  • Кита в его первозданном, диком
  • виде не трогает имя Бори.
  • Лучше звать его Диком.
  • Море полно сюрпризов, некоторые неприятны.
  • Многим из них не отыскать причины;
  • ни свалить на Луну, перечисляя пятна,
  • ни на злую волю женщины или мужчины.
  • Кровь у жителей моря холодней, чем у нас; их жуткий
  • вид леденит нашу кровь даже в рыбной лавке.
  • Если б Дарвин туда нырнул, мы б не знали «закона джунглей»
  • либо — внесли бы в оный свои поправки.
VI
  • «Капитан, в этих местах затонул „Черный принц“
  • при невыясненных обстоятельствах». «Штурман Бенц!
  • ступайте в свою каюту и хорошенько проспитесь».
  • «В этих местах затонул также русский „Витязь“».
  • «Штурман Бенц! Вы думаете, что я
  • шучу?» «При невыясненных обстоя…»
  • Неукоснительно надвигается корвет.
  • За кормою — Европа, Азия, Африка, Старый и Новый свет.
  • Каждый парус выглядит в профиль, как знак вопроса.
  • И пространство хранит ответ.
VII
  • «Ирина!» «Я слушаю». «Взгляни-ка сюда, Ирина».
  • «Я же сплю». «Все равно. Посмотри-ка, что это там?» «Да где?»
  • «В иллюминаторе». «Это… это, по-моему, субмарина».
  • «Но оно извивается!» «Ну и что из того? В воде
  • все извивается». «Ирина!» «Куда ты тащишь меня?! Я раздета!»
  • «Да ты только взгляни!» «О боже, не напирай!
  • Ну, гляжу. Извивается… но ведь это… Это…
  • Это гигантский спрут!.. И он лезет к нам! Николай!..»
VIII
  • Море внешне безжизненно, но оно
  • полно чудовищной жизни, которую не дано
  • постичь, пока не пойдешь на дно.
  • Что подтверждается сетью, тралом.
  • Либо — пляской волн, отражающих как бы в вялом
  • зеркале творящееся под одеялом.
  • Находясь на поверхности, человек может быстро плыть.
  • Под водою, однако, он умеряет прыть.
  • Внезапно он хочет пить.
  • Там, под водой, с пересохшей глоткой,
  • жизнь представляется вдруг короткой.
  • Под водой человек может быть лишь подводной лодкой.
  • Изо рта вырываются пузыри.
  • В глазах возникает эквивалент зари.
  • В ушах раздается бесстрастный голос, считающий: раз, два, три.
IX
  • «Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского осьминога.
  • Чудо, что письменные принадлежности и твоя фотокарточка уцелели.
  • Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко:
  • рядом два дикаря, и оба играют на укалеле.
  • Главное, что темно. Когда напрягаю зрение,
  • различаю какие-то арки и своды. Сильно звенит в ушах.
  • Постараюсь исследовать систему пищеваренья.
  • Это — единственный путь к свободе. Целую. Твой верный Жак».
  • «Вероятно, так было в утробе… Но спасибо и за осьминога.
  • Ибо мог бы просто пойти на дно, либо — попасть к акуле.
  • Все еще в поисках. Дикари, увы, не подмога:
  • о чем я их не спрошу, слышу странное „хули-хули“.
  • Вокруг бесконечные, скользкие, вьющиеся туннели.
  • Какая-то загадочная, переплетающаяся система.
  • Вероятно, я брежу, но вчера на панели
  • мне попался некто, назвавшийся капитаном Немо».
  • «Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я
  • пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога.
  • Как протест против общества. Раньше была семья,
  • но жена и т. д. И ему ничего иного
  • не осталось. Говорит, что мир потонул во зле.
  • Осьминог (сокращенно — Ося) карает жесткосердье
  • и гордыню, воцарившиеся на Земле.
  • Обещал, что если останусь, то обрету бессмертье».
  • «Вторник. Ужинали у Немо. Было вино, икра
  • (с „Принца“ и „Витязя“). Дикари подавали, скаля
  • зубы. Обсуждали начатую вчера
  • тему бессмертья, „Мысли“ Паскаля, последнюю вещь в „Ля Скала“.
  • Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон — осьминог.
  • Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенца.
  • Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок…»
  • (Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтенанта Бенца).
X
  • Когда корабль не приходит в определенный порт
  • ни в назначенный срок, ни позже,
  • Директор Компании произносит: «Черт!»,
  • Адмиралтейство: «Боже».
  • Оба неправы. Но откуда им знать о том,
  • что приключилось. Ведь не допросишь чайку,
  • ни акулу с ее набитым ртом,
  • не направишь овчарку
  • пó следу. И какие вообще следы
  • в океане? Все это сущий
  • бред. Еще одно торжество воды
  • в состязании с сушей.
  • В океане все происходит вдруг.
  • Но потом еще долго волна теребит скитальцев:
  • доски, обломки мачты и спасательный круг;
  • всё — без отпечатка пальцев.
  • И потом наступает осень, за ней — зима.
  • Сильно дует сирокко. Лучшего адвоката
  • молчаливые волны могут свести с ума
  • красотою заката.
  • И становится ясно, что нечего вопрошать
  • ни посредством горла, ни с помощью радиозонда
  • синюю рябь, продолжающую улучшать
  • линию горизонта.
  • Что-то мелькает в газетах, толкующих так и сяк
  • факты, которых, собственно, кот наплакал.
  • Женщина в чем-то коричневом хватается за косяк
  • и оседает на пол.
  • Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод.
  • Вдалеке на волне покачивается какой-то
  • безымянный предмет. И колокол глухо бьет
  • в помещении Ллойда.

1976

Датировано 1977 в «To Urania». — С. В.

* * *

Пора забыть верблюжий этот гам

и белый дом на улице Жуковской.

Анна Ахматова
  • Помнишь свалку вещей на железном стуле,
  • то, как ты подпевала бездумному «во саду ли,
  • в огороде», бренчавшему вечером за стеною;
  • окно, завешанное выстиранной простынею?
  • Непроходимость двора из-за сугробов, щели,
  • куда задувало не хуже, чем в той пещере,
  • преграждали доступ царям, пастухам, животным,
  • оставляя нас греться теплом животным
  • да армейской шинелью. Что напевала вьюга
  • переходящим за полночь в сны друг друга,
  • ни пружиной не скрипнув, ни половицей,
  • неповторимо ни голосом наяву, ни птицей,
  • прилетевшей из Ялты. Настоящее пламя
  • пожирало внутренности игрушечного аэроплана
  • и центральный óрган державы плоской,
  • где китайская грамота смешана с речью польской.
  • Не отдернуть руки, не избежать ожога,
  • измеряя градус угла чужого
  • в геометрии бедных, чей треугольник кратный
  • увенчан пыльной слезой стоваттной.
  • Знаешь, когда зима тревожит бор Красноносом,
  • когда торжество крестьянина под вопросом,
  • сказуемое, ведомое подлежащим,
  • уходит в прошедшее время, жертвуя настоящим,
  • от грамматики новой на сердце пряча
  • окончание шепота, крика, плача.

<1978>

* * *

М. Б.

Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной

струн, продолжающая коричневеть в гостиной,

белеть а-ля Казимир на выстиранном просторе,

темнеть — особенно вечером — в коридоре,

спой мне песню о том, как шуршит портьера,

как включается, чтоб оглушить полтела,

тень, как лиловая муха сползает с карты

и закат в саду за окном точно дым эскадры,

от которой осталась одна матроска,

позабытая в детской. И как расческа

в кулаке дрессировщика-турка, как рыбку — леской,

возвышает болонку над Ковалевской

до счастливого случая тявкнуть сорок

раз в день рожденья, — и мокрый порох

гасит звезды салюта, громко шипя, в стакане,

и стоят графины кремлем на ткани.

22 июля 1978

Осенний крик ястреба

  • Северозападный ветер его поднимает над
  • сизой, лиловой, пунцовой, алой
  • долиной Коннектикута. Он уже
  • не видит лакомый променад
  • курицы по двору обветшалой
  • фермы, суслика на меже.
  • На воздушном потоке распластанный, одинок,
  • все, что он видит — гряду покатых
  • холмов и серебро реки,
  • вьющейся точно живой клинок,
  • сталь в зазубринах перекатов,
  • схожие с бисером городки
  • Новой Англии. Упавшие до нуля
  • термометры — словно лары в нише;
  • стынут, обуздывая пожар
  • листьев, шпили церквей. Но для
  • ястреба, это не церкви. Выше
  • лучших помыслов прихожан,
  • он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
  • с прижатою к животу плюсною
  • — когти в кулак, точно пальцы рук —
  • чуя каждым пером поддув
  • снизу, сверкая в ответ глазною
  • ягодою, держа на Юг,
  • к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
  • буков, прячущих в мощной пене
  • травы, чьи лезвия остры,
  • гнездо, разбитую скорлупу
  • в алую крапинку, запах, тени
  • брата или сестры.
  • Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
  • бьющееся с частотою дрожи,
  • точно ножницами сечет,
  • собственным движимое теплом,
  • осеннюю синеву, ее же
  • увеличивая за счет
  • еле видного глазу коричневого пятна,
  • точки, скользящей поверх вершины
  • ели; за счет пустоты в лице
  • ребенка, замершего у окна,
  • пары, вышедшей из машины,
  • женщины на крыльце.
  • Но восходящий поток его поднимает вверх
  • выше и выше. В подбрюшных перьях
  • щиплет холодом. Глядя вниз,
  • он видит, что горизонт померк,
  • он видит как бы тринадцать первых
  • штатов, он видит: из
  • труб поднимается дым. Но как раз число
  • труб подсказывает одинокой
  • птице, как поднялась она.
  • Эк куда меня занесло!
  • Он чувствует смешанную с тревогой
  • гордость. Перевернувшись на
  • крыло, он падает вниз. Но упругий слой
  • воздуха его возвращает в небо,
  • в бесцветную ледяную гладь.
  • В желтом зрачке возникает злой
  • блеск. То есть, помесь гнева
  • с ужасом. Он опять
  • низвергается. Но как стенка — мяч,
  • как падение грешника — снова в веру,
  • его выталкивает назад.
  • Его, который еще горяч!
  • В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
  • В астрономически объективный ад
  • птиц, где отсутствует кислород,
  • где вместо проса — крупа далеких
  • звезд. Что для двуногих высь,
  • то для пернатых наоборот.
  • Не мозжечком, но в мешочках легких
  • он догадывается: не спастись.
  • И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
  • клюва, похожий на визг эриний,
  • вырывается и летит вовне
  • механический, нестерпимый звук,
  • звук стали, впившейся в алюминий;
  • механический, ибо не
  • предназначенный ни для чьих ушей:
  • людских, срывающейся с березы
  • белки, тявкающей лисы,
  • маленьких полевых мышей;
  • так отливаться не могут слезы
  • никому. Только псы
  • задирают морды. Пронзительный, резкий крик
  • страшней, кошмарнее ре-диеза
  • алмаза, режущего стекло,
  • пересекает небо. И мир на миг
  • как бы вздрагивает от пореза.
  • Ибо там, наверху, тепло
  • обжигает пространство, как здесь, внизу,
  • обжигает черной оградой руку
  • без перчатки. Мы, восклицая «вон,
  • там!» видим вверху слезу
  • ястреба, плюс паутину, звуку
  • присущую, мелких волн,
  • разбегающихся по небосводу, где
  • нет эха, где пахнет апофеозом
  • звука, особенно в октябре.
  • И в кружеве этом, сродни звезде,
  • сверкая, скованная морозом,
  • инеем, в серебре,
  • опушившем перья, птица плывет в зенит,
  • в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
  • перл, сверкающую деталь.
  • Мы слышим: что-то вверху звенит,
  • как разбивающаяся посуда,
  • как фамильный хрусталь,
  • чьи осколки, однако, не ранят, но
  • тают в ладони. И на мгновенье
  • вновь различаешь кружки, глазки,
  • веер, радужное пятно,
  • многоточия, скобки, звенья,
  • колоски, волоски —
  • бывший привольный узор пера,
  • карту, ставшую горстью юрких
  • хлопьев, летящих на склон холма.
  • И, ловя их пальцами, детвора
  • выбегает на улицу в пестрых куртках
  • и кричит по-английски «Зима, зима!»

1975

К Урании

И. К.

  • У всего есть предел: в том числе у печали.
  • Взгляд застревает в окне, точно лист — в ограде.
  • Можно налить воды. Позвенеть ключами.
  • Одиночество есть человек в квадрате.
  • Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.
  • Пустота раздвигается, как портьера.
  • Да и что вообще есть пространство, если
  • не отсутствие в каждой точке тела?
  • Оттого-то Урания старше Клио.
  • Днем, и при свете слепых коптилок,
  • видишь: она ничего не скрыла,
  • и, глядя на глобус, глядишь в затылок.
  • Вон они, те леса, где полно черники,
  • реки, где ловят рукой белугу,
  • либо — город, в чьей телефонной книге
  • ты уже не числишься. Дальше, к югу,
  • то есть к юго-востоку, коричневеют горы,
  • бродят в осоке лошади-пржевали;
  • лица желтеют. А дальше — плывут линкоры,
  • и простор голубеет, как белье с кружевами.

1981

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова

I
  • Взбаламутивший море
  • ветер рвется как ругань с расквашенных губ
  • в глубь холодной державы,
  • заурядное до-ре —
  • ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб.
  • Не-царевны-не-жабы
  • припадают к земле,
  • и сверкает звезды оловянная гривна.
  • И подобье лица
  • растекается в черном стекле,
  • как пощечина ливня.
II
  • Здравствуй, Томас. То — мой
  • призрак, бросивший тело в гостинице где-то
  • за морями, гребя
  • против северных туч, поспешает домой,
  • вырываясь из Нового Света,
  • и тревожит тебя.
III
  • Поздний вечер в Литве.
  • Из костелов бредут, хороня запятые
  • свечек в скобках ладоней. В продрогших дворах
  • куры роются клювами в жухлой дресве.
  • Над жнивьем Жемайтии
  • вьется снег, как небесных обителей прах.
  • Из раскрытых дверей
  • пахнет рыбой. Малец полуголый
  • и старуха в платке загоняют корову в сарай.
  • Запоздалый еврей
  • по брусчатке местечка гремит балаголой,
  • вожжи рвет
  • и кричит залихватски: «Герай!»
IV
  • Извини за вторженье.
  • Сочти появление за
  • возвращенье цитаты в ряды «Манифеста»:
  • чуть картавей,
  • чуть выше октавой от странствий в дали.
  • Потому — не крестись,
  • не ломай в кулаке картуза:
  • сгину прежде, чем грянет с насеста
  • петушиное «пли».
  • Извини, что без спросу.
  • Не пяться от страха в чулан:
  • то, кордонов за счет, расширяет свой радиус бренность.
  • Мстя, как камень колодцу кольцом грязевым,
  • над Балтийской волной
  • я жужжу, точно тот моноплан —
  • точно Дариус и Геренас,
  • но не так уязвим.
V
  • Поздний вечер в Империи,
  • в нищей провинции.
  • Вброд
  • перешедшее Неман еловое войско,
  • ощетинившись пиками, Ковно в потемки берет.
  • Багровеет известка
  • трехэтажных домов, и булыжник мерцает, как
  • пойманный лещ.
  • Вверх взвивается занавес в местном театре.
  • И выносят на улицу главную вещь,
  • разделенную на три
  • без остатка.
  • Сквозняк теребит бахрому
  • занавески из тюля. Звезда в захолустье
  • светит ярче: как карта, упавшая в масть.
  • И впадает во тьму,
  • по стеклу барабаня, руки твоей устье.
  • Больше некуда впасть.
VI
  • В полночь всякая речь
  • обретает ухватки слепца.
  • Так что даже «отчизна» наощупь — как Леди Годива.
  • В паутине углов
  • микрофоны спецслужбы в квартире певца
  • пишут скрежет матраца и всплески мотива
  • общей песни без слов.
  • Здесь панует стыдливость. Листва, норовя
  • выбрать между своей лицевой стороной и изнанкой,
  • возмущает фонарь. Отменив рупора,
  • миру здесь о себе возвещают, на муравья
  • наступив ненароком, невнятной морзянкой
  • пульса, скрипом пера.
VII
  • Вот откуда твои
  • щек мучнистость, безадресность глаза,
  • шепелявость и волосы цвета спитой,
  • тусклой чайной струи.
  • Вот откуда вся жизнь как нетвердая честная фраза,
  • на пути к запятой.
  • Вот откуда моей,
  • как ее продолжение вверх, оболочки
  • в твоих стеклах расплывчатость, бунт голытьбы
  • ивняка и т. п., очертанья морей,
  • их страниц перевернутость в поисках точки,
  • горизонта, судьбы.
VIII
  • Наша письменность, Томас! с моим, за поля
  • выходящим сказуемым! с хмурым твоим домоседством
  • подлежащего! Прочный, чернильный союз,
  • кружева, вензеля,
  • помесь литеры римской с кириллицей: цели со средством,
  • как велел Макроус!
  • Наши оттиски! в смятых сырых простынях —
  • этих рыхлых извилинах общего мозга! —
  • в мягкой глине возлюбленных, в детях без нас.
  • Либо — просто синяк
  • на скуле мирозданья от взгляда подростка,
  • от попытки на глаз
  • расстоянье прикинуть от той ли литовской корчмы
  • до лица, многооко смотрящего мимо,
  • как раскосый монгол за земной частокол,
  • чтоб вложить пальцы в рот — в эту рану Фомы —
  • и, нащупав язык, на манер серафима
  • переправить глагол.
IX
  • Мы похожи;
  • мы, в сущности, Томас, одно:
  • ты, коптящий окно изнутри, я, смотрящий снаружи.
  • Друг для друга мы суть
  • обоюдное дно
  • амальгамовой лужи,
  • неспособной блеснуть.
  • Покривись — я отвечу ухмылкой кривой,
  • отзовусь на зевок немотой, раздирающей полость,
  • разольюсь в три ручья
  • от стоваттной слезы над твоей головой.
  • Мы — взаимный конвой,
  • проступающий в Касторе Поллукс,
  • в просторечье — ничья,
  • пат, подвижная тень,
  • приводимая в действие жаркой лучиной,
  • эхо возгласа, сдача с рубля.
  • Чем сильней жизнь испорчена, тем
  • мы в ней неразличимей
  • ока праздного дня.
X
  • Чем питается призрак? Отбросами сна,
  • отрубями границ, шелухою цифири:
  • явь всегда наровит сохранить адреса.
  • Переулок сдвигает фасады, как зубы десна,
  • желтизну подворотни, как сыр простофили,
  • пожирает лиса
  • темноты. Место, времени мстя
  • за свое постоянство жильцом, постояльцем,
  • жизнью в нем, отпирает засов, —
  • и, эпоху спустя,
  • я тебя застаю в замусоленной пальцем
  • сверхдержаве лесов
  • и равнин, хорошо сохраняющей мысли, черты
  • и особенно позу: в сырой конопляной
  • многоверстной рубахе, в гудящих стальных бигуди
  • Мать-Литва засыпает над плесом,
  • и ты
  • припадаешь к ее неприкрытой, стеклянной,
  • поллитровой груди.
XI
  • Существуют места,
  • где ничто не меняется. Это —
  • заменители памяти, кислый триумф фиксажа.
  • Там шлагбаум на резкость наводит верста.
  • Там чем дальше, тем больше в тебе силуэта.
  • Там с лица сторожа
  • моложавей. Минувшее смотрит вперед
  • настороженным глазом подростка в шинели,
  • и судьба нарушителем пятится прочь
  • в настоящую старость с плевком на стене,
  • с ломотой, с бесконечностью в форме панели
  • либо лестницы. Ночь
  • и взаправду граница, где, как татарва,
  • территориям прожитой жизни набегом
  • угрожает действительность, и наоборот,
  • где дрова переходят в деревья и снова в дрова,
  • где что веко не спрячет,
  • то явь печенегом
  • как трофей подберет.
XII
  • Полночь. Сойка кричит
  • человеческим голосом и обвиняет природу
  • в преступленьях термометра против нуля.
  • Витовт, бросивший меч и похеривший щит,
  • погружается в Балтику в поисках броду
  • к шведам. Впрочем, земля
  • и сама завершается молом, погнавшимся за
  • как по плоским ступенькам, по волнам
  • убежавшей свободой.
  • Усилья бобра
  • по постройке запруды венчает слеза,
  • расставаясь с проворным
  • ручейком серебра.
XIII
  • Полночь в лиственном крае,
  • в губернии цвета пальто.
  • Колокольная клинопись. Облако в виде отреза
  • на рядно сопредельной державе.
  • Внизу
  • пашни, скирды, плато
  • черепицы, кирпич, колоннада, железо,
  • плюс обутый в кирзу
  • человек государства.
  • Ночной кислород
  • наводняют помехи, молитва, сообщенья
  • о погоде, известия,
  • храбрый Кощей
  • с округленными цифрами, гимны, фокстрот,
  • болеро, запрещенья
  • безымянных вещей.
XIV
  • Призрак бродит по Каунасу, входит в собор,
  • выбегает наружу. Плетется по Лайсвис-аллее.
  • Входит в «Тюльпе», садится к столу.
  • Кельнер, глядя в упор,
  • видит только салфетки, огни бакалеи,
  • снег, такси на углу,
  • просто улицу. Бьюсь об заклад,
  • ты готов позавидовать. Ибо незримость
  • входит в моду с годами — как тела уступка душе,
  • как намек на грядущее, как маскхалат
  • Рая, как затянувшийся минус.
  • Ибо все в барыше
  • от отсутствия, от
  • бестелесности: горы и долы,
  • медный маятник, сильно привыкший к часам,
  • Бог, смотрящий на все это дело с высот,
  • зеркала, коридоры,
  • соглядатай, ты сам.
XV
  • Призрак бродит бесцельно по Каунасу. Он
  • суть твое прибавление к воздуху мысли
  • обо мне,
  • суть пространство в квадрате, а не
  • энергичная проповедь лучших времен.
  • Не завидуй. Причисли
  • привиденье к родне,
  • к свойствам воздуха — так же, как мелкий петит,
  • рассыпаемый в сумраке речью картавой,
  • вроде цокота мух,
  • неспособный, поди, утолить аппетит
  • новой Клио, одетой заставой,
  • но ласкающий слух
  • обнаженной Урании.
  • Только она,
  • Муза точки в пространстве и Муза утраты
  • очертаний, как скаред — гроши,
  • в состояньи сполна
  • оценить постоянство: как форму расплаты
  • за движенье — души.
XVI
  • Вот откуда пера,
  • Томас, к буквам привязанность.
  • Вот чем
  • объясняться должно тяготенье, не так ли?
  • Скрепя
  • сердце, с хриплым «пора!»
  • отрывая себя от родных заболоченных вотчин,
  • что скрывать — от тебя!
  • от страницы, от букв,
  • от — сказать ли! — любви
  • звука к смыслу, бесплотности — к массе
  • и свободы к — прости
  • и лица не криви —
  • к рабству, данному в мясе,
  • во плоти, на кости,
  • эта вещь воспаряет в чернильный ночной эмпирей
  • мимо дремлющих в нише
  • местных ангелов:
  • выше
  • их и нетопырей.
XVII
  • Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых лишь
  • в телескоп! Вычитанья
  • без остатка! Нуля!
  • Ты, кто горлу велишь
  • избегать причитанья
  • превышения «ля»
  • и советуешь сдержанность! Муза, прими
  • эту арию следствия, петую в ухо причине,
  • то есть песнь двойнику,
  • и взгляни на нее и ее до-ре-ми
  • там, в разреженном чине,
  • у себя наверху
  • с точки зрения воздуха.
  • Воздух и есть эпилог
  • для сетчатки — поскольку он необитаем.
  • Он суть наше «домой»,
  • восвояси вернувшийся слог.
  • Сколько жаброй его ни хватаем,
  • он успешно латаем
  • светом взапуски с тьмой.
XVIII
  • У всего есть предел:
  • горизонт — у зрачка, у отчаянья — память,
  • для роста —
  • расширение плеч.
  • Только звук отделяться способен от тел,
  • вроде призрака, Томас.
  • Сиротство
  • звука, Томас, есть речь!
  • Оттолкнув абажур,
  • глядя прямо перед собою,
  • видишь воздух:
  • анфас
  • сонмы тех,
  • кто губою
  • наследил в нем
  • до нас.
XIX
  • В царстве воздуха! В равенстве слога глотку
  • кислорода. В прозрачных и сбившихся в облак
  • наших выдохах. В том
  • мире, где, точно сны к потолку,
  • к небу льнут наши «о!», где звезда обретает свой облик,
  • продиктованный ртом.
  • Вот чем дышит вселенная. Вот
  • что петух кукарекал,
  • упреждая гортани великую сушь!
  • Воздух — вещь языка.
  • Небосвод —
  • хор согласных и гласных молекул,
  • в просторечии — душ.
XX
  • Оттого-то он чист.
  • Нет на свете вещей, безупречней
  • (кроме смерти самой)
  • отбеляющих лист.
  • Чем белее, тем бесчеловечней.
  • Муза, можно домой?
  • Восвояси! В тот край,
  • где бездумный Борей попирает беспечно трофеи
  • уст. В грамматику без
  • препинания. В рай
  • алфавита, трахеи.
  • В твой безликий ликбез.
XXI
  • Над холмами Литвы
  • что-то вроде мольбы за весь мир
  • раздается в потемках: бубнящий, глухой, невеселый
  • звук плывет над селеньями в сторону Куршской Косы.
  • То Святой Казимир
  • с Чудотворным Николой
  • коротают часы
  • в ожидании зимней зари.
  • За пределами веры,
  • из своей стратосферы,
  • Муза, с ними призри
  • на певца тех равнин, в рукотворную тьму
  • погруженных по кровлю,
  • на певца усмиренных пейзажей.
  • Обнеси своей стражей
  • дом и сердце ему.

1974

* * *

  • Время подсчета цыплят ястребом; скирд в тумане,
  • мелочи, обжигающей пальцы, звеня в кармане;
  • северных рек, чья волна, замерзая в устье,
  • вспоминает истоки, южное захолустье
  • и на миг согревается. Время коротких суток,
  • снимаемого плаща, разбухших ботинок, судорог
  • в желудке от желтой вареной брюквы;
  • сильного ветра, треплющего хоругви
  • листолюбивого воинства. Пора, когда дело терпит,
  • дни на одно лицо, как Ивановы-братья,
  • и кору задирает жадный, бесстыдный трепет
  • пальцев. Чем больше пальцев, тем меньше платья.

<1978>

* * *

  • Я распугивал ящериц в зарослях чаппараля,
  • куковал в казенных домах, переплывал моря,
  • жил с китаянкой. Боюсь, моя
  • столбовая дорога вышла длинней, чем краля
  • на Казанском догадывалась. И то:
  • по руке не вычислить скорохода.
  • Наизнанку вывернутое пальто
  • сводит с ума даже время года,
  • а не только что мусора. Вообще верста,
  • падая жертвой своего предела,
  • губит пейзаж и плодит места,
  • где уже не нужно, я вижу, тела.
  • Знать, кривая способна тоже, в пандан прямой,
  • озверевши от обуви, пробормотать «не треба».
  • От лица фотографию легче послать домой,
  • чем срисовывать ангела в профиль с неба.

<1987>

Полярный исследователь

  • Все собаки съедены. В дневнике
  • не осталось чистой страницы. И бисер слов
  • покрывает фото супруги, к ее щеке
  • мушку даты сомнительной приколов.
  • Дальше — снимок сестры. Он не щадит сестру:
  • речь идет о достигнутой широте!
  • И гангрена, чернея, взбирается по бедру,
  • как чулок девицы из варьете.

22 июля 1978

Пятая годовщина

  • Падучая звезда, тем паче — астероид
  • на резкость без труда твой праздный взгляд настроит.
  • Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит.

***

  • Там хмурые леса стоят в своей рванине.
  • Уйдя из точки «А», там поезд на равнине
  • стремится в точку «Б». Которой нет в помине.
  • Начала и концы там жизнь от взора прячет.
  • Покойник там незрим, как тот, кто только зачат.
  • Иначе — среди птиц. Но птицы мало значат.
  • Там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью.
  • Пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью.
  • Оцепеневший дуб кивает лукоморью.

***

  • Там лужа во дворе, как площадь двух Америк.
  • Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик.
  • Неугомонный Терек там ищет третий берег.
  • Там дедушку в упор рассматривает внучек.
  • И к звездам до сих пор там запускают жучек
  • плюс офицеров, чьих не осознать получек.
  • Там зелень щавеля смущает зелень лука.
  • Жужжание пчелы там главный принцип звука.
  • Там копия, щадя оригинал, безрука.

***

  • Зимой в пустых садах трубят гипербореи,
  • и ребер больше там у пыльной батареи
  • в подъездах, чем у дам. И вообще быстрее
  • нащупывает их рукой замерзшей странник.
  • Там, наливая чай, ломают зуб о пряник.
  • Там мучает охранник во сне штыка трехгранник.
  • От дождевой струи там плохо спичке серной.
  • Там говорят «свои» в дверях с усмешкой скверной.
  • У рыбной чешуи в воде там цвет консервный.

***

  • Там при словах «я за» течет со щек известка.
  • Там в церкви образа коптит свеча из воска.
  • Порой дает раза соседним странам войско.
  • Там пышная сирень бушует в полисаде.
  • Пивная цельный день лежит в глухой осаде.
  • Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади.
  • Там в воздухе висят обрывки старых арий.
  • Пшеница перешла, покинув герб, в гербарий.
  • В лесах полно куниц и прочих ценных тварей.

***

  • Там, лежучи плашмя на рядовой холстине,
  • отбрасываешь тень, как пальма в Палестине.
  • Особенно — во сне. И, на манер пустыни,
  • там сахарный песок пересекаем мухой.
  • Там города стоят, как двинутые рюхой,
  • и карта мира там замещена пеструхой,
  • мычащей на бугре. Там схож закат с порезом.
  • Там вдалеке завод дымит, гремит железом,
  • не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым.

***

  • Там слышен крик совы, ей отвечает филин.
  • Овацию листвы унять там вождь бессилен.
  • Простую мысль, увы, пугает вид извилин.
  • Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.
  • Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
  • Там, грубо говоря, великий план запорот.
  • Других примет там нет — загадок, тайн, диковин.
  • Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.
  • Там в моде серый цвет — цвет времени и бревен.

***

  • Я вырос в тех краях. Я говорил «закурим»
  • их лучшему певцу. Был содержимым тюрем.
  • Привык к свинцу небес и к айвазовским бурям.
  • Там, думал, и умру — от скуки, от испуга.
  • Когда не от руки, так на руках у друга.
  • Видать, не расчитал. Как квадратуру круга.
  • Видать, не рассчитал. Зане в театре задник
  • важнее, чем актер. Простор важней, чем всадник.
  • Передних ног простор не отличит от задних.

***

  • Теперь меня там нет. Означенной пропаже
  • дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.
  • Отсутствие мое большой дыры в пейзаже
  • не сделало; пустяк: дыра, — но небольшая.
  • Ее затянут мох или пучки лишая,
  • гармонии тонов и проч. не нарушая.
  • Теперь меня там нет. Об этом думать странно.
  • Но было бы чудней изображать барана,
  • дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,

***

  • паясничать. Ну что ж! на все свои законы:
  • я не любил жлобства, не целовал иконы,
  • и на одном мосту чугунный лик Горгоны
  • казался в тех краях мне самым честным ликом.
  • Зато столкнувшись с ним теперь, в его великом
  • варьянте, я своим не подавился криком
  • и не окаменел. Я слышу Музы лепет.
  • Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет:
  • мой углекислый вздох пока что в вышних терпят,

***

  • и без костей язык, до внятных звуков лаком,
  • судьбу благодарит кириллицыным знаком.
  • На то она судьба, чтоб понимать на всяком
  • наречьи. Предо мной — пространство в чистом виде.
  • В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.
  • В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.
  • Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох.
  • Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах,
  • эпоха на колесах нас не догонит, босых.

***

Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.

Зане не знаю я, в какую землю лягу.

Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.

4 июня 1977

В Англии

Диане и Алану Майерс

I. Брайтон-рок
  • Ты возвращаешься, сизый цвет ранних сумерек. Меловые
  • скалы Сассекса в море отбрасывают запах сухой травы и
  • длинную тень, как ненужную черную вещь. Рябое
  • море на сушу выбрасывает шум прибоя
  • и остатки ультрамарина. Из сочетанья всплеска
  • лишней воды с лишней тьмой возникают, резко
  • выделяя на фоне неба шпили церквей, обрывы
  • скал, эти сизые, цвета пойманной рыбы,
  • летние сумерки; и я прихожу в себя. В зарослях беззаботно
  • вскрикивает коноплянка. Чистая линия горизонта
  • с облаком напоминает веревку с выстиранной рубашкой,
  • и танкер перебирает мачтами, как упавший
  • на спину муравей. В сознании всплывает чей-то
  • телефонный номер — порванная ячейка
  • опустевшего невода. Бриз овевает щеку.
  • Мертвая зыбь баюкает беспокойную щепку,
  • и отражение полощется рядом с оцепеневшей лодкой.
  • В середине длинной или в конце короткой
  • жизни спускаешься к волнам не выкупаться, но ради
  • темно-серой, безлюдной, бесчеловечной глади,
  • схожей цветом с глазами, глядящими, не мигая,
  • на нее, как две капли воды. Как молчанье на попугая.
II. Северный Кенсингтон
  • Шорох «Ирландского времени», гонимого ветром по
  • железнодорожным путям к брошенному депо,
  • шелест мертвой полыни, опередившей осень,
  • серый язык воды подле кирпичных десен.
  • Как я люблю эти звуки — звуки бесцельной, но
  • длящейся жизни, к которым уже давно
  • ничего не прибавить, кроме шуршащих галькой
  • собственных грузных шагов. И в небо запустишь гайкой.
  • Только мышь понимает прелести пустыря —
  • ржавого рельса, выдернутого штыря,
  • проводов, не способных взять выше сиплого до-диеза,
  • поражения времени перед лицом железа.
  • Ничего не исправить, не использовать впредь.
  • Можно только залить асфальтом или стереть
  • взрывом с лица земли, свыкшегося с гримасой
  • бетонного стадиона с орущей массой.
  • И появится мышь. Медленно, не спеша,
  • выйдет на середину поля, мелкая, как душа
  • по отношению к плоти, и, приподняв свою
  • обезумевшую мордочку, скажет «не узнаю».
III. Сохо
  • В венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой,
  • отражается матовый профиль красавицы с рваной раной
  • говорящего рта. Партнер созерцает стены,
  • где узоры обоев спустя восемь лет превратились в «Сцены
  • скачек в Эпсоме». — Флаги. Наездник в алом
  • картузе рвется к финишу на полуторагодовалом
  • жеребце. Все слилось в сплошное пятно. В ушах завывает ветер.
  • На трибунах творится невообразимое… — «не ответил
  • на второе письмо, и тогда я решила…» Голос
  • представляет собой борьбу глагола с
  • ненаставшим временем. Молодая, худая
  • рука перебирает локоны, струящиеся, не впадая
  • никуда, точно воды многих
  • рек. Оседлав деревянных четвероногих,
  • вокруг стола с недопитым павшие смертью храбрых
  • на чужих простынях джигитуют при канделябрах
  • к подворотне в — ском переулке, засыпанном снегом. — Флаги
  • жухнут. Ветер стихает; и капли влаги
  • различимы становятся у соперника на подбородке,
  • и трибуны теряются из виду… — В подворотне
  • светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,
  • словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто бы
  • ни пришел сюда первым, колокол в переулке
  • не звонит. И подковы сивки или каурки
  • в настоящем прошедшем, даже достигнув цели,
  • не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.
IV. Ист Финчли
  • Вечер. Громоздкое тело движется в узкой,
  • стриженной под полубокс аллее с рядами фуксий
  • и садовой герани, точно дредноут в мелком
  • деревенском канале. Перепачканный мелом
  • правый рукав пиджака, так же как самый голос,
  • выдает род занятий — «Розу и гладиолус
  • поливать можно реже, чем далии и гиацинты,
  • раз или два в неделю». И он мне приводит цифры
  • из «Советов любителю-садоводу»
  • и строку из Вергилия. Земля поглощает воду
  • с неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостиной,
  • скупо обставленной, нарочито пустынной,
  • жена — он женат вторым браком, — как подобает женам,
  • раскладывает, напевая, любимый Джоном
  • Голсуорси пасьянс «Паук». На стене акварель: в воде
  • отражается вид моста неизвестно где.
  • Всякий живущий на острове догадывается, что рано
  • или поздно все это кончается; что вода из-под крана,
  • прекращая быть пресной, делается соленой,
  • и нога, хрустевшая гравием и соломой,
  • ощущает внезапный холод в носке ботинка.
  • В музыке есть то место, когда пластинка
  • начинает вращаться против движенья стрелки.
  • И на камине маячит чучело перепелки,
  • понадеявшейся на бесконечность лета,
  • ваза с веточкой бересклета
  • и открытки с видом базара где-то в Алжире — груды
  • пестрой материи, бронзовые сосуды,
  • сзади то ли верблюды, то ли просто холмы;
  • люди в тюрбанах. Не такие, как мы.
  • Аллегория памяти, воплощенная в твердом
  • карандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом.
  • Дом на пустынной улице, стелящейся покато,
  • в чьих одинаковых стеклах солнце в часы заката
  • отражается, точно в окне экспресса,
  • уходящего в вечность, где не нужны колеса.
  • Милая спальня (между подушек — кукла),
  • где ей снятся ее «кошмары». Кухня;
  • издающая запах чая гудящая хризантема
  • газовой плитки. И очертания тела
  • оседают на кресло, как гуща, отделяющаяся от жижи.
  • Посредине абсурда, ужаса, скуки жизни
  • стоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанку
  • мелкие вещи — с розой, подобно знаку
  • бесконечности из-за пучка восьмерок,
  • с колесом георгина, буксующим меж распорок,
  • как расхристанный локомотив Боччони,
  • с танцовщицами-фуксиями и с еще не
  • распустившейся далией. Плавающий в покое
  • мир, где не спрашивают «что такое?
  • что ты сказал? повтори» — потому что эхо
  • возвращает того воробья неизменно в ухо
  • от китайской стены; потому что ты
  • произнес только одно: «цветы».
V. Три рыцаря
  • В старой ротонде аббатства, в алтаре, на полу
  • спят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу —
  • мраке ротонды, как каменные осетры,
  • чешуею кольчуги и жабрами лат. Все три
  • горбоносы и узколицы, и с головы до пят
  • рыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечом. И спят
  • дольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Руки
  • скрещены на груди, точно две севрюги.
  • За щелчком аппарата следует вспышка — род
  • выстрела (все, что нас отбрасывает вперед,
  • на стену будущего, есть как бы выстрел). Три
  • рыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутри
  • камеры то, что уже случилось — либо при Пуатье,
  • либо в святой земле: путешественник в канотье
  • для почивших за-ради Отца и Сына
  • и Святого Духа ужаснее сарацина.
  • Аббатство привольно раскинулось на берегу реки.
  • Купы зеленых деревьев. Белые мотыльки
  • порхают у баптистерия над клумбой и т. д.
  • Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде,
  • природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз;
  • и под стеной ротонды, как перед раз
  • навсегда опустившимся занавесом в театре,
  • аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.
VI. Йорк

W. H. A.

  • Бабочки северной Англии пляшут над лебедою
  • под кирпичной стеною мертвой фабрики. За средою
  • наступает четверг, и т. д. Небо пышет жаром,
  • и поля выгорают. Города отдают лежалым
  • полосатым сукном, георгины страдают жаждой.
  • И твой голос — «Я знал трех великих поэтов. Каждый
  • был большой сукин сын» — раздается в моих ушах
  • с неожиданной четкостью. Я замедляю шаг
  • и готов оглянуться. Скоро четыре года,
  • как ты умер в австрийской гостинице. Под стрелкой перехода
  • ни души: черепичные кровли, асфальт, известка,
  • тополя. Честер тоже умер — тебе известно
  • это лучше, чем мне. Как костяшки на пыльных счетах,
  • воробьи восседают на проводах. Ничто так
  • не превращает знакомый подъезд в толчею колонн,
  • как любовь к человеку; особенно, если он
  • мертв. Отсутствие ветра заставляет тугие листья
  • напрягать свои мышцы и нехотя шевелиться.
  • Танец белых капустниц похож на корабль в бурю.
  • Человек приносит с собою тупик в любую
  • точку света; и согнутое колено
  • размножает тупым углом перспективу плена,
  • как журавлиный клин, когда он берет
  • курс на юг. Как всё движущееся вперед.
  • Пустота, поглощая солнечный свет на общих
  • основаньях с боярышником, увеличивается наощупь
  • в направленьи вытянутой руки, и
  • мир сливается в длинную улицу, на которой живут другие.
  • В этом смысле он — Англия. Англия в этом смысле
  • до сих пор Империя и в состояньи — если
  • верить музыке, булькающей водой, —
  • править морями. Впрочем — любой средой.
  • Я в последнее время немного сбиваюсь, скалюсь
  • отраженью в стекле витрины; покамест палец
  • набирает свой номер, рука опускает трубку.
  • Стоит закрыть глаза, как вижу пустую шлюпку,
  • замерзшую на воде посредине бухты.
  • Выходя наружу из телефонной будки,
  • слышу голос скворца, в крике его — испуг.
  • Но раньше, чем он взлетает, звук
  • растворяется в воздухе. Чьей беспредметной сини
  • и сродни эта жизнь, где вещи видней в пустыне,
  • ибо в ней тебя нет. И вакуум постепенно
  • заполняет местный ландшафт. Как сухая пена,
  • овцы покоятся на темнозеленых волнах
  • йоркширского вереска. Кордебалет проворных
  • бабочек, повинуясь невидимому смычку,
  • мельтешит над заросшей канавой, не давая зрачку
  • ни на чем задержаться. И вертикальный стебель
  • иван-чая длинней уходящей на север
  • древней Римской дороги, всеми забытой в Риме.
  • Вычитая из меньшего большее, из человека — Время,
  • получаешь в остатке слова, выделяющиеся на белом
  • фоне отчетливей, чем удается телом
  • это сделать при жизни, даже сказав «лови!».
  • Что источник любви превращает в объект любви.
VII
  • Английские каменные деревни.
  • Бутылка собора в окне харчевни.
  • Коровы, разбредшиеся по полям.
  • Памятники королям.
  • Человек в костюме, побитом молью,
  • провожает поезд, идущий, как всё тут, к морю,
  • улыбается дочке, уезжающей на Восток.
  • Раздается свисток.
  • И бескрайнее небо над черепицей
  • тем синее, чем громче птицей
  • оглашаемо. И чем громче поет она,
  • тем все меньше видна.

1976

Датировано по переводу в PS (<1977> в СИБ). — С. В.

Сан-Пьетро

I
  • Третью неделю туман не слезает с белой
  • колокольни коричневого, захолустного городка,
  • затерявшегося в глухонемом углу
  • Северной Адриатики. Электричество
  • продолжает в полдень гореть в таверне.
  • Плитняк мостовой отливает желтой
  • жареной рыбой. Оцепеневшие автомобили
  • пропадают из виду, не заводя мотора.
  • И вывеску не дочитать до конца. Уже
  • не терракота и охра впитывают в себя
  • сырость, но сырость впитывает охру и терракоту.
  • Тень, насыщающаяся от света,
  • радуется при виде снимаемого с гвоздя
  • пальто совершенно по-христиански. Ставни
  • широко растопырены, точно крылья
  • погрузившихся с головой в чужие
  • неурядицы ангелов. Там и сям
  • слезающая струпьями штукатурка
  • обнажает красную, воспаленную кладку,
  • и третью неделю сохнущие исподники
  • настолько привыкли к дневному свету
  • и к своей веревке, что человек
  • если выходит на улицу, то выходит
  • в пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.
  • В два часа пополудни силуэт почтальона
  • приобретает в подъезде резкие очертанья,
  • чтоб, мгновенье спустя, снова сделаться силуэтом.
  • Удары колокола в тумане
  • повторяют эту же процедуру.
  • В итоге невольно оглядываешься через плечо
  • самому себе вслед, как иной прохожий,
  • стремясь рассмотреть получше щиколотки прошелестевшей
  • мимо красавицы, но — ничего не видишь,
  • кроме хлопьев тумана. Безветрие, тишина.
  • Направленье потеряно. За поворотом
  • фонари обрываются, как белое многоточье,
  • за которым следует только запах
  • водорослей и очертанья пирса.
  • Безветрие; и тишина как ржанье
  • никогда не сбивающейся с пути
  • чугунной кобылы Виктора-Эммануила.
II
  • Зимой обычно смеркается слишком рано;
  • где-то вовне, снаружи, над головою.
  • Туго спеленутые клочковатой
  • марлей стрелки на городских часах
  • отстают от меркнувшего вдалеке
  • рассеянного дневного света.
  • За сигаретами вышедший постоялец
  • возвращается через десять минут к себе
  • по пробуравленному в тумане
  • его же туловищем туннелю.
  • Ровный гул невидимого аэроплана
  • напоминает жужжание пылесоса
  • в дальнем конце гостиничного коридора
  • и поглощает, стихая, свет.
  • «Неббия»,[3] - произносит, зевая, диктор,
  • и глаза на секунду слипаются, наподобье
  • раковины, когда проплывает рыба
  • (зрачок погружается ненадолго
  • в свои перламутровые потемки);
  • и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок,
  • поглощенный чтением под одеялом;
  • одеяло все в складках, как тога Евангелиста
  • в нише. Настоящее, наше время
  • со стуком отскакивает от бурого кирпича
  • базилики, точно белый
  • кожаный мяч, вколачиваемый в нее
  • школьниками после школы.
  • Щербатые, но не мыслящие себя
  • в профиль, обшарпанные фасады.
  • Только голые икры кривых балясин
  • одушевляют наглухо запертые балконы,
  • где вот уже двести лет никто
  • не появляется: ни наследница, ни кормилица.
  • Облюбованные брачующимися и просто
  • скучающими чудищами карнизы.
  • Колоннада, оплывшая как стеарин.
  • И слепое, агатовое великолепье
  • непроницаемого стекла,
  • за которым скрываются кушетка и пианино:
  • старые, но именно светом дня
  • оберегаемые успешно тайны.
  • В холодное время года нормальный звук
  • предпочитает тепло гортани капризам эха.
  • Рыба безмолствует; в недрах материка
  • распевает горлинка. Но ни той, ни другой не слышно.
  • Повисший над пресным каналом мост
  • удерживает расплывчатый противоположный берег
  • от попытки совсем отделиться и выйти в море.
  • Так, дохнув на стекло, выводят инициалы
  • тех, с чьим отсутствием не смириться;
  • и подтек превращает заветный вензель
  • в хвост морского конька. Вбирай же красной
  • губкою легких плотный молочный пар,
  • выдыхаемый всплывшею Амфитритой
  • и ее нереидами! Протяни
  • руку — и кончики пальцев коснутся торса,
  • покрытого пузырьками
  • и пахнущего, как в детстве, йодом.
III
  • Выстиранная, выглаженная простыня
  • залива шуршит оборками, и бесцветный
  • воздух на миг сгущается в голубя или в чайку,
  • но тотчас растворяется. Вытащенные из воды
  • лодки, баркасы, гóндолы, плоскодонки,
  • как непарная обувь, разбросаны на песке,
  • поскрипывающим под подошвой. Помни:
  • любое движенье, по сути, есть
  • перенесение тяжести тела в другое место.
  • Помни, что прошлому не уложиться
  • без остатка в памяти, что ему
  • необходимо будущее. Твердо помни:
  • только вода, и она одна,
  • всегда и везде остается верной
  • себе — нечувствительной к метаморфозам, плоской,
  • находящейся там, где сухой земли
  • больше нет. И патетика жизни с ее началом,
  • серединой, редеющим календарем, концом
  • и т. д. стушевывается в виду
  • вечной, мелкой, бесцветной ряби.
  • Жесткая, мертвая проволока виноградной
  • лозы мелко вздрагивает от собственного напряженья.
  • Деревья в черном саду ничем
  • не отличаются от ограды, выглядящей
  • как человек, которому больше не в чем
  • и — главное — некому признаваться.
  • Смеркается; безветрие, тишина.
  • Хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилого
  • тростника. Пинаемая носком
  • жестянка взлетает в воздух и пропадает
  • из виду. Даже спустя минуту
  • не расслышать звука ее паденья
  • в мокрый песок. Ни, тем более, всплеска.

1977

Квинтет

Марку Стрэнду

I
  • Веко подергивается. Изо рта
  • вырывается тишина. Европейские города
  • настигают друг друга на станциях. Запах мыла
  • выдает обитателю джунглей приближающегося врага.
  • Там, где ступила твоя нога,
  • возникают белые пятна на карте мира.
  • В горле першит. Путешественник просит пить.
  • Дети, которых надо бить,
  • оглашают воздух пронзительным криком. Веко
  • подергивается. Что до колонн, из-за
  • них всегда появляется кто-нибудь. Даже прикрыв глаза,
  • даже во сне вы видите человека.
  • И накапливается как плевок в груди:
  • «Дай мне чернил и бумаги, а сам уйди
  • прочь!» И веко подергивается. Невнятные причитанья
  • за стеной (будто молятся) увеличивают тоску.
  • Чудовищность творящегося в мозгу
  • придает незнакомой комнате знакомые очертанья.
II
  • Иногда в пустыне ты слышишь голос. Ты
  • вытаскиваешь фотоаппарат запечатлеть черты.
  • Но — темнеет. Присядь, перекинься шуткой
  • с говорящей по-южному, нараспев,
  • обезьянкой, что спрыгнула с пальмы и, не успев
  • стать человеком, сделалась проституткой.
  • Лучше плыть пароходом, качающимся на волне,
  • участвуя в географии, в голубизне, а не
  • только в истории — этой коросте суши.
  • Лучше Гренландию пересекать, скрипя
  • лыжами, оставляя после себя
  • айсберги и тюленьи туши.
  • Алфавит не даст позабыть тебе
  • цель твоего путешествия — точку «Б».
  • Там вороне не сделаться вороном, как ни каркай;
  • слышен лай дворняг, рожь заглушил сорняк;
  • там, как над шкуркой зверька скорняк,
  • офицеры Генштаба орудуют над порыжевшей картой.
III
  • Тридцать семь лет я смотрю в огонь.
  • Веко подергивается. Ладонь
  • покрывается потом. Полицейский, взяв документы,
  • выходит в другую комнату. Воздвигнутый впопыхах,
  • обелиск кончается нехотя в облаках,
  • как удар по Эвклиду, как след кометы.
  • Ночь; дожив до седин, ужинаешь один,
  • сам себе быдло, сам себе господин.
  • Вобла лежит поперек крупно набранного сообщенья
  • об изверженьи вулкана черт знает где,
  • иными словами, в чужой среде,
  • упираясь хвостом в «Последние Запрещенья».
  • Я понимаю только жужжанье мух
  • на восточных базарах! На тротуаре в двух
  • шагах от гостиницы, рыбой, попавшей в сети,
  • путешественник ловит воздух раскрытым ртом:
  • сильная боль, на этом убив, на том
  • продолжается свете.
IV
  • «Где это?» — спрашивает, приглаживая вихор,
  • племянник. И, пальцем блуждая по складкам гор,
  • «Здесь» — говорит племянница. Поскрипывают качели
  • в старом саду. На столе букет
  • фиалок. Солнце слепит паркет.
  • Из гостиной доносятся пассажи виолончели.
  • Ночью над плоскогорьем висит луна.
  • От валуна отделяется тень слона.
  • В серебре ручья нет никакой корысти.
  • В одинокой комнате простыню
  • комкает белое (смуглое) просто ню —
  • живопись неизвестной кисти.
  • Весной в грязи копошится труженик-муравей,
  • появляется грач, твари иных кровей;
  • листва прикрывает ствол в месте его изгиба.
  • Осенью ястреб дает круги
  • над селеньем, считая цыплят. И на плечах слуги
  • болтается белый пиджак сагиба…
V
  • Было ли сказано слово? И если да, —
  • на каком языке? Был ли мальчик? И сколько льда
  • нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник
  • мысли? Помнит ли целое роль частиц?
  • Что способен подумать при виде птиц
  • в аквариуме ботаник?
  • Теперь представим себе абсолютную пустоту.
  • Место без времени. Собственно воздух. В ту
  • и в другую, и в третью сторону. Просто Мекка
  • воздуха. Кислород, водород. И в нем
  • мелко подергивается день за днем
  • одинокое веко.
  • Это — записки натуралиста. За —
  • писки натуралиста. Капающая слеза
  • падает в вакууме без всякого ускоренья.
  • Вечнозеленое неврастение, слыша жжу
  • це-це будущего, я дрожу,
  • вцепившись ногтями в свои коренья.

1977

Датировано 1976 в «To Urania». — С. В.

Письма династии Минь

I
  • «Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки
  • вырвался и улетел. И, на ночь глядя, таблетки
  • богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного,
  • откидывается на подушки и, включив заводного,
  • погружается в сон, убаюканный ровной песней.
  • Вот такие теперь мы празднуем в Поднебесной
  • невеселые, нечетные годовщины.
  • Специальное зеркало, разглаживающее морщины,
  • каждый год дорожает. Наш маленький сад в упадке.
  • Небо тоже исколото шпилями, как лопатки
  • и затылок больного (которого только спину
  • мы и видим). И я иногда объясняю сыну
  • богдыхана природу звезд, а он отпускает шутки.
  • Это письмо от твоей, возлюбленный, Дикой Утки
  • писано тушью на рисовой тонкой бумаге, что дала мне императрица.
  • Почему-то вокруг все больше бумаги, все меньше риса».
II
  • «Дорога в тысячу ли начинается с одного
  • шага, — гласит пословица. Жалко, что от него
  • не зависит дорога обратно, превосходящая многократно
  • тысячу ли. Особенно отсчитывая от „о“.
  • Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли —
  • тысяча означает, что ты сейчас вдали
  • от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова
  • перекидывается на цифры; особенно на нули.
  • Ветер несет нас на Запад, как желтые семена
  • из лопнувшего стручка, — туда, где стоит Стена.
  • На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф,
  • как любые другие неразборчивые письмена.
  • Движенье в одну сторону превращает меня
  • в нечто вытянутое, как голова коня.
  • Силы, жившие в теле, ушли на трение тени
  • о сухие колосья дикого ячменя».

1977

Сан-Пьетро

I
  • Третью неделю туман не слезает с белой
  • колокольни коричневого, захолустного городка,
  • затерявшегося в глухонемом углу
  • Северной Адриатики. Электричество
  • продолжает в полдень гореть в таверне.
  • Плитняк мостовой отливает желтой
  • жареной рыбой. Оцепеневшие автомобили
  • пропадают из виду, не заводя мотора.
  • И вывеску не дочитать до конца. Уже
  • не терракота и охра впитывают в себя
  • сырость, но сырость впитывает охру и терракоту.
  • Тень, насыщающаяся от света,
  • радуется при виде снимаемого с гвоздя
  • пальто совершенно по-христиански. Ставни
  • широко растопырены, точно крылья
  • погрузившихся с головой в чужие
  • неурядицы ангелов. Там и сям
  • слезающая струпьями штукатурка
  • обнажает красную, воспаленную кладку,
  • и третью неделю сохнущие исподники
  • настолько привыкли к дневному свету
  • и к своей веревке, что человек
  • если выходит на улицу, то выходит
  • в пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.
  • В два часа пополудни силуэт почтальона
  • приобретает в подъезде резкие очертанья,
  • чтоб, мгновенье спустя, снова сделаться силуэтом.
  • Удары колокола в тумане
  • повторяют эту же процедуру.
  • В итоге невольно оглядываешься через плечо
  • самому себе вслед, как иной прохожий,
  • стремясь рассмотреть получше щиколотки прошелестевшей
  • мимо красавицы, но — ничего не видишь,
  • кроме хлопьев тумана. Безветрие, тишина.
  • Направленье потеряно. За поворотом
  • фонари обрываются, как белое многоточье,
  • за которым следует только запах
  • водорослей и очертанья пирса.
  • Безветрие; и тишина как ржанье
  • никогда не сбивающейся с пути
  • чугунной кобылы Виктора-Эммануила.
II
  • Зимой обычно смеркается слишком рано;
  • где-то вовне, снаружи, над головою.
  • Туго спеленутые клочковатой
  • марлей стрелки на городских часах
  • отстают от меркнувшего вдалеке
  • рассеянного дневного света.
  • За сигаретами вышедший постоялец
  • возвращается через десять минут к себе
  • по пробуравленному в тумане
  • его же туловищем туннелю.
  • Ровный гул невидимого аэроплана
  • напоминает жужжание пылесоса
  • в дальнем конце гостиничного коридора
  • и поглощает, стихая, свет.
  • «Неббия»,[4] - произносит, зевая, диктор,
  • и глаза на секунду слипаются, наподобье
  • раковины, когда проплывает рыба
  • (зрачок погружается ненадолго
  • в свои перламутровые потемки);
  • и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок,
  • поглощенный чтением под одеялом;
  • одеяло все в складках, как тога Евангелиста
  • в нише. Настоящее, наше время
  • со стуком отскакивает от бурого кирпича
  • базилики, точно белый
  • кожаный мяч, вколачиваемый в нее
  • школьниками после школы.
  • Щербатые, но не мыслящие себя
  • в профиль, обшарпанные фасады.
  • Только голые икры кривых балясин
  • одушевляют наглухо запертые балконы,
  • где вот уже двести лет никто
  • не появляется: ни наследница, ни кормилица.
  • Облюбованные брачующимися и просто
  • скучающими чудищами карнизы.
  • Колоннада, оплывшая как стеарин.
  • И слепое, агатовое великолепье
  • непроницаемого стекла,
  • за которым скрываются кушетка и пианино:
  • старые, но именно светом дня
  • оберегаемые успешно тайны.
  • В холодное время года нормальный звук
  • предпочитает тепло гортани капризам эха.
  • Рыба безмолствует; в недрах материка
  • распевает горлинка. Но ни той, ни другой не слышно.
  • Повисший над пресным каналом мост
  • удерживает расплывчатый противоположный берег
  • от попытки совсем отделиться и выйти в море.
  • Так, дохнув на стекло, выводят инициалы
  • тех, с чьим отсутствием не смириться;
  • и подтек превращает заветный вензель
  • в хвост морского конька. Вбирай же красной
  • губкою легких плотный молочный пар,
  • выдыхаемый всплывшею Амфитритой
  • и ее нереидами! Протяни
  • руку — и кончики пальцев коснутся торса,
  • покрытого пузырьками
  • и пахнущего, как в детстве, йодом.
III
  • Выстиранная, выглаженная простыня
  • залива шуршит оборками, и бесцветный
  • воздух на миг сгущается в голубя или в чайку,
  • но тотчас растворяется. Вытащенные из воды
  • лодки, баркасы, гóндолы, плоскодонки,
  • как непарная обувь, разбросаны на песке,
  • поскрипывающим под подошвой. Помни:
  • любое движенье, по сути, есть
  • перенесение тяжести тела в другое место.
  • Помни, что прошлому не уложиться
  • без остатка в памяти, что ему
  • необходимо будущее. Твердо помни:
  • только вода, и она одна,
  • всегда и везде остается верной
  • себе — нечувствительной к метаморфозам, плоской,
  • находящейся там, где сухой земли
  • больше нет. И патетика жизни с ее началом,
  • серединой, редеющим календарем, концом
  • и т. д. стушевывается в виду
  • вечной, мелкой, бесцветной ряби.
  • Жесткая, мертвая проволока виноградной
  • лозы мелко вздрагивает от собственного напряженья.
  • Деревья в черном саду ничем
  • не отличаются от ограды, выглядящей
  • как человек, которому больше не в чем
  • и — главное — некому признаваться.
  • Смеркается; безветрие, тишина.
  • Хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилого
  • тростника. Пинаемая носком
  • жестянка взлетает в воздух и пропадает
  • из виду. Даже спустя минуту
  • не расслышать звука ее паденья
  • в мокрый песок. Ни, тем более, всплеска.

1977

Элегия

М. Б.

  • До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу
  • в возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связки
  • не чета голой мышце, волосу, багажу
  • под холодными буркалами, и не бздюме утряски
  • вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук
  • не изнашивается в результате тренья
  • о разряженный воздух, но, близорук, из двух
  • зол выбирает бóльшее: повторенье
  • некогда сказанного. Трезвая голова
  • сильно с этого кружится по вечерам подолгу,
  • точно пластинка, стачивая слова,
  • и пальцы мешают друг другу извлечь иголку
  • из заросшей извилины — как отдавая честь
  • наважденью в форме нехватки текста
  • при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть
  • вещи, предметы, между собой столь тесно
  • связанные, что, норовя прослыть
  • подлинно матерью и т. д. и т. п., природа
  • могла бы сделать еще один шаг и слить
  • их воедино: тум-тум фокстрота
  • с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас
  • в крайнем случае. То есть повысить в ранге
  • достиженья Мичурина. У щуки уже сейчас
  • чешуя цвета консервной банки,
  • цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей
  • разделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще,
  • чем увеличивает; вспомни размер зверей
  • в плейстоценовой чаще. Мы — только части
  • крупного целого, из коего вьется нить
  • к нам, как шнур телефона, от динозавра
  • оставляя простой позвоночник. Но позвонить
  • по нему больше некуда, кроме как в послезавтра,
  • где откликнется лишь инвалид — зане
  • потерявший конечность, подругу, душу
  • есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне
  • как выползти из воды на сушу.

1982

Пьяцца Маттеи

I
  • Я пил из этого фонтана
  • в ущелье Рима.
  • Теперь, не замочив кафтана,
  • канаю мимо.
  • Моя подружка Микелина
  • в порядке штрафа
  • мне предпочла кормить павлина
  • в именьи графа.
II
  • Граф, в сущности, совсем не мерзок:
  • он сед и строен.
  • Я был с ним по-российски дерзок,
  • он был расстроен.
  • Но что трагедия, измена
  • для славянина,
  • то ерунда для джентльмена
  • и дворянина.
III
  • Граф выиграл, до клубнички лаком,
  • в игре без правил.
  • Он ставит Микелину раком,
  • как прежде ставил.
  • Я тоже, впрочем, не в накладе:
  • и в Риме тоже
  • теперь есть место крикнуть «Бляди!»,
  • вздохнуть «О Боже».
IV
  • Не смешивает пахарь с пашней
  • плодов плачевных.
  • Потери, точно скот домашний,
  • блюдет кочевник.
  • Чем был бы Рим иначе? гидом,
  • толпой музея,
  • автобусом, отелем, видом
  • Терм, Колизея.
V
  • А так он — место грусти, выи,
  • склоненной в баре,
  • и двери, запертой на виа
  • дельи Фунари.
  • Сидишь, обдумывая строчку,
  • и, пригорюнясь,
  • глядишь в невидимую точку:
  • почти что юность.
VI
  • Как возвышает это дело!
  • Как в миг печали
  • все забываешь: юбку, тело,
  • где, как кончали.
  • Пусть ты последняя рванина,
  • пыль под забором,
  • на джентльмена, дворянина
  • кладешь с прибором.
VII
  • Нет, я вам доложу, утрата,
  • завал, непруха
  • из вас творят аристократа
  • хотя бы духа.
  • Забудем о дешевом графе!
  • Заломим брови!
  • Поддать мы в миг печали вправе
  • хоть с принцем крови!
VIII
  • Зима. Звенит хрусталь фонтана.
  • Цвет неба — синий.
  • Подсчитывает трамонтана
  • иголки пиний.
  • Что год от февраля отрезал,
  • он дрожью роздал,
  • и кутается в тогу цезарь
  • (верней, апостол).
IX
  • В морозном воздухе, на редкость
  • прозрачном, око,
  • невольно наводясь на резкость,
  • глядит далёко —
  • на Север, где в чаду и в дыме
  • кует червонцы
  • Европа мрачная. Я — в Риме,
  • где светит солнце!
X
  • Я, пасынок державы дикой
  • с разбитой мордой,
  • другой, не менее великой
  • приемыш гордый, —
  • я счастлив в этой колыбели
  • Муз, Права, Граций,
  • где Назо и Вергилий пели,
  • вещал Гораций.
XI
  • Попробуем же отстраниться,
  • взять век в кавычки.
  • Быть может, и в мои страницы
  • как в их таблички,
  • кириллицею не побрезгав
  • и без ущерба
  • для зренья, главная из Резвых
  • взглянет — Эвтерпа.
XII
  • Не в драчке, я считаю, счастье
  • в чертоге царском,
  • но в том, чтоб, обручив запястье
  • с котлом швейцарским,
  • остаток плоти терракоте
  • подвергнуть, сини,
  • исколотой Буонаротти
  • и Борромини.
XIII
  • Спасибо, Парки, Провиденье,
  • ты, друг-издатель,
  • за перечисленные деньги.
  • Сего податель
  • векам грядущим в назиданье
  • пьет чоколатта
  • кон панна в центре мирозданья
  • и циферблата!
XIV
  • С холма, где говорил октавой
  • порой иною
  • Тасс, созерцаю величавый
  • вид. Предо мною —
  • не купола, не черепица
  • со Св. Отцами:
  • то — мир вскормившая волчица
  • спит вверх сосцами!
XV
  • И в логове ее я — дома!
  • Мой рот оскален
  • от радости: ему знакома
  • судьба развалин.
  • Огрызок цезаря, атлета,
  • певца тем паче
  • есть вариант автопортрета.
  • Скажу иначе:
XVI
  • усталый раб — из той породы,
  • что зрим все чаще —
  • под занавес глотнул свободы.
  • Она послаще
  • любви, привязанности, веры
  • (креста, овала),
  • поскольку и до нашей эры
  • существовала.
XVII
  • Ей свойственно, к тому ж, упрямство.
  • Покуда Время
  • не поглупеет как Пространство
  • (что вряд ли), семя
  • свободы в злом чертополохе,
  • в любом пейзаже
  • даст из удушливой эпохи
  • побег. И даже
XVIII
  • сорвись все звезды с небосвода,
  • исчезни местность,
  • все ж не оставлена свобода,
  • чья дочь — словесность.
  • Она, пока есть в горле влага,
  • не без приюта.
  • Скрипи, перо. Черней, бумага.
  • Лети, минута.

февраль 1981

Стихи о зимней кампании 1980-го года

«В полдневный зной в долине Дагестана…»

М. Ю. Лермонтов
I
  • Скорость пули при низкой температуре
  • сильно зависит от свойств мишени,
  • от стремленья согреться в мускулатуре
  • торса, в сложных переплетеньях шеи.
  • Камни лежат, как второе войско.
  • Тень вжимается в суглинок поневоле.
  • Небо — как осыпающаяся известка.
  • Самолет растворяется в нем наподобье моли.
  • И пружиной из вспоротого матраса
  • поднимается взрыв. Брызгающая воронкой,
  • как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться
  • в грунт, покрывается твердой пленкой.
II
  • Север, пастух и сеятель, гонит стадо
  • к морю, на Юг, распространяя холод.
  • Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана.
  • Механический слон, задирая хобот
  • в ужасе перед черной мышью
  • мины в снегу, изрыгает к горлу
  • подступивший комок, одержимый мыслью,
  • как Магомет, сдвинуть с места гору.
  • Снег лежит на вершинах; небесная кладовая
  • отпускает им в полдень сухой избыток.
  • Горы не двигаются, передавая
  • свою неподвижность телам убитых.
III
  • Заунывное пение славянина
  • вечером в Азии. Мерзнущая, сырая
  • человеческая свинина
  • лежит на полу караван-сарая.
  • Тлеет кизяк, ноги окоченели;
  • пахнет тряпьем, позабытой баней.
  • Сны одинаковы, как шинели.
  • Больше патронов, нежели воспоминаний,
  • и во рту от многих «ура» осадок.
  • Слава тем, кто, не поднимая взора,
  • шли в абортарий в шестидесятых,
  • спасая отечество от позора!
IV
  • В чем содержанье жужжанья трутня?
  • В чем — летательного аппарата?
  • Жить становится так же трудно,
  • как строить домик из винограда
  • или — карточные ансамбли.
  • Все неустойчиво (раз — и сдуло):
  • семьи, частные мысли, сакли.
  • Над развалинами аула
  • ночь. Ходя под себя мазутом,
  • стынет железо. Луна от страха
  • потонуть в сапоге разутом
  • прячется в тучи, точно в чалму Аллаха.
V
  • Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.
  • Ввезенная, сваленная как попало
  • тишина. Растущая, как опара,
  • пустота. Существуй на звездах
  • жизнь, раздались бы аплодисменты,
  • к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.
  • Убийство — наивная форма смерти,
  • тавтология, ария попугая,
  • дело рук, как правило, цепкой бровью
  • муху жизни ловящей в своих прицелах
  • молодежи, знакомой с кровью
  • понаслышке или по ломке целок.
VI
  • Натяни одеяло, вырой в трухе матраса
  • ямку, заляг и слушай «уу» сирены.
  • Новое оледененье — оледененье рабства
  • наползает на глобус. Его морены
  • подминают державы, воспоминанья, блузки.
  • Бормоча, выкатывая орбиты,
  • мы превращаемся в будущие моллюски,
  • бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.
  • Дует из коридора, скважин, квадратных окон.
  • Поверни выключатель, свернись в калачик.
  • Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.
  • Утром уже не встать с карачек.
VII
  • В стратосфере, всеми забыта, сучка
  • лает, глядя в иллюминатор.
  • «Шарик! Шарик! Прием. Я — Жучка».
  • Шарик внизу, и на нем экватор.
  • Как ошейник. Склоны, поля, овраги
  • повторяют своей белизною скулы.
  • Краска стыда вся ушла на флаги.
  • И в занесенной подклети куры
  • тоже, вздрагивая от побудки,
  • кладут непорочного цвета яйца.
  • Если что-то чернеет, то только буквы.
  • Как следы уцелевшего чудом зайца.

1980

Полонез: вариация

I
  • Осень в твоем полушарьи кричит «курлы».
  • С обнищавшей державы сползает границ подпруга.
  • И, хотя окно не закрыто, уже углы
  • привыкают к сорочке, как к центру круга.
  • А как лампу зажжешь, хоть строчи донос
  • на себя в никуда, и перо — улика.
  • Плюс могилы нет, чтоб исправить нос
  • в пианино ушедшего Фредерика.
  • В полнолунье жнивье из чужой казны
  • серебром одаривает мочажина.
  • Повернешься на бок к стене, и сны
  • двинут оттуда, как та дружина,
  • через двор на зады, прорывать кольцо
  • конопли. Но кольчуге не спрятать рубищ.
  • И затем что все на одно лицо,
  • согрешивши с одним, тридцать трех полюбишь.
II
  • Черепица фольварков да желтый цвет
  • штукатурки подворья, карнизы — бровью.
  • Балагола одним колесом в кювет,
  • либо — мерин копытом в луну коровью.
  • И мелькают стога, завалившись в Буг,
  • вспять плетется ольшаник с водой в корзинах;
  • и в распаханных тучах свинцовый плуг
  • не сулит добра площадям озимых.
  • Твой холщовый подол, шерстяной чулок,
  • как ничей ребенок, когтит репейник.
  • На суровую нитку пространство впрок
  • зашивает дождем — и прощай Коперник.
  • Лишь хрусталик тускнеет, да млечный цвет
  • тела с россыпью родинок застит платье.
  • Для самой себя уже силуэт,
  • ты упасть не способна ни в чьи объятья.
III
  • Понимаю, что можно любить сильней,
  • безупречней. Что можно, как сын Кибелы,
  • оценить темноту и, смешавшись с ней,
  • выпасть незримо в твои пределы.
  • Можно, пóру за пóрой, твои черты
  • воссоздать из молекул пером сугубым.
  • Либо, в зеркало вперясь, сказать, что ты
  • это — я; потому что кого ж мы любим,
  • как не себя? Но запишем судьбе очко:
  • в нашем будущем, как бы брегет не медлил,
  • уже взорвалась та бомба, что
  • оставляет нетронутой только мебель.
  • Безразлично, кто от кого в бегах:
  • ни пространство, ни время для нас не сводня,
  • и к тому, как мы будем всегда, в веках,
  • лучше привыкнуть уже сегодня.

1981

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

Венецианские строфы (1)

Сюзанне Зонтаг

I
  • Мокрая кóновязь пристани. Понурая ездовая
  • машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.
  • Скрипичные грифы гóндол покачиваются, издавая
  • вразнобой тишину.
  • Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага,
  • и рука, дотянуться до горлышка коротка,
  • прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго
  • каменного платка.
II
  • Площадь пустынна, набережные безлюдны.
  • Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:
  • дева в шальварах наигрывает на лютне
  • такому же Мустафе.
  • О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза
  • изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,
  • луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,
  • писавших, что — от любви.
III
  • Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе, ни арий.
  • Одинокий каблук выстукивает диабаз.
  • Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий,
  • отшатывается от вас
  • и выдыхает пар. Ночью мы разговариваем
  • с собственным эхом; оно обдает теплом
  • мраморный, гулкий, пустой аквариум
  • с запотевшим стеклом.
IV
  • За золотой чешуей всплывших в канале окон —
  • масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.
  • Вот что прячут внутри, штору задернув, окунь!
  • жаброй хлопая, лещ!
  • От нечаянной встречи под потолком с богиней,
  • сбросившей все с себя, кружится голова,
  • и подъезды, чье нёбо воспалено ангиной
  • лампочки, произносят «а».
V
  • Как здесь били хвостом! Как здесь лещами вúлись!
  • Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овал
  • зеркала! В епанче белый глубокий вырез
  • как волновал!
  • Как сирокко — лагуну. Как посреди панели
  • здесь превращались юбки и панталоны в щи!
  • Где они все теперь — эти маски, полишинели,
  • перевертни, плащи?
VI
  • Так меркнут люстры в опере; так на убыль
  • к ночи идут в объеме медузами купола.
  • Так сужается улица, вьющаяся как угорь,
  • и площадь — как камбала.
  • Так подбирает гребни, выпавшие из женских
  • взбитых причесок, для дочерей Нерей,
  • оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчуг
  • уличных фонарей.
VII
  • Так смолкают оркестры. Город сродни попытке
  • воздуха удержать ноту от тишины,
  • и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,
  • плохо освещены.
  • Только фальцет звезды меж телеграфных линий —
  • там, где глубоким сном спит гражданин Перми.[5]
  • Но вода аплодирует, и набережная — как иней,
  • осевший на до-ре-ми.
VIII
  • И питомец Лоррена, согнув колено,
  • спихивая, как за борт, буквы в конец строки,
  • тщится рассудок предохранить от крена
  • выпитому вопреки.
  • Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,
  • рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,
  • как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцем
  • нежность не соскрести.

1982

Венецианские строфы (2)

Геннадию Шмакову

I
  • Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус.
  • От пощечины булочника матовая щека
  • приобретает румянец, и вспыхивает стеклярус
  • в лавке ростовщика.
  • Мусорщики плывут. Как прутьями по ограде
  • школьники на бегу, утренние лучи
  • перебирают колонны, аркады, пряди
  • водорослей, кирпичи.
II
  • Долго светает. Голый, холодный мрамор
  • бедер новой Сусанны сопровождаем при
  • погружении под воду стрекотом кинокамер
  • новых старцев. Два-три
  • грузных голубя, снявшихся с капители,
  • на лету превращаются в чаек: таков налог
  • на полет над водой, либо — поклеп постели,
  • сонный, на потолок.
III
  • Сырость вползает в спальню, сводя лопатки
  • спящей красавицы, что ко всему глуха.
  • Так от хрустнувшей ветки ежатся куропатки,
  • и ангелы — от греха.
  • Чуткую бязь в окне колеблют вдох и выдох.
  • Пена бледного шелка захлестывает, легка,
  • стулья и зеркало — местный стеклянный выход
  • вещи из тупика.
IV
  • Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушную
  • раковину заполняет дребезг колоколов.
  • То бредут к водопою глотнуть речную
  • рябь стада куполов.
  • Из распахнутых ставней в ноздри вам бьет цикорий,
  • крепкий кофе, скомканное тряпье.
  • И макает в горло дракона златой Егорий,
  • как в чернила, копье.
V
  • День. Невесомая масса взятой в квадрат лазури,
  • оставляя весь мир — всю синеву! — в тылу,
  • припадает к стеклу всей грудью, как к амбразуре,
  • и сдается стеклу.
  • Кучерявая свора тщится настигнуть вора
  • в разгоревшейся шапке, норд-ост суля.
  • Город выглядит как толчея фарфора
  • и битого хрусталя.
VI
  • Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки,
  • как непарная обувь с ноги Творца,
  • ревностно топчут шпили, пилястры, арки,
  • выраженье лица.
  • Все помножено на два, кроме судьбы и кроме
  • самоей Н2О. Но, как всякое в мире «за»,
  • в меньшинстве оставляет ее и кровли
  • праздная бирюза.
VII
  • Так выходят из вод, ошеломляя гладью
  • кожи бугристой берег, с цветком в руке,
  • забывая про платье, предоставляя платью
  • всплескивать вдалеке.
  • Так обдают вас брызгами. Те, кто бессмертен, пахнут
  • водорослями, отличаясь от вообще людей,
  • голубей отрывая от сумасшедших шахмат
  • на торцах площадей.
VIII
  • Я пишу эти строки, сидя на белом стуле
  • под открытым небом, зимой, в одном
  • пиджаке, поддав, раздвигая скулы
  • фразами на родном.
  • Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней
  • мелких бликов тусклый зрачок казня
  • за стремленье запомнить пейзаж, способный
  • обойтись без меня.

1982

Резиденция

  • Небольшой особняк на проспекте Сарданапала.
  • Пара чугунных львов с комплексом задних лап.
  • Фортепьяно в гостиной, точно лакей-арап,
  • скалит зубы, в которых, короткопала
  • и близорука, ковыряет средь бела дня
  • внучка хозяина. Пахнет лавандой. Всюду,
  • даже в кухне, лоснится, дразня посуду,
  • образ, в масле, мыслителя, чья родня
  • доживает в Европе. И отсюда — тома Золя,
  • Бальзака, канделябры, балясины, капители
  • и вообще колоннада, в чьем стройном теле
  • размещены установки класса «земля-земля».
  • Но уютней всего в восточном — его — крыле.
  • В окнах спальни синеет ольшаник, не то орешник,
  • и сверчок верещит, не говоря уже о скворешнях
  • с их сверхчувствительными реле.
  • Здесь можно вечером щелкнуть дверным замком,
  • остаться в одной сиреневой телогрейке.
  • Вдалеке воронье гнездо как шахна еврейки,
  • с которой был в молодости знаком,
  • но, спасибо, расстались. И ничто так не клонит в сон,
  • как восьмизначные цифры, составленные в колонку,
  • да предсмертные вопли сознавшегося во всем
  • сына, записанные на пленку.

1983

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

Ария

I
  • Что-нибудь из другой
  • оперы, типа Верди.
  • Мало ли под рукой?
  • Вообще — в круговерти.
  • Безразлично о ком.
  • Трудным для подражанья
  • птичкиным языком.
  • Лишь бы без содержанья.
II
  • Скоро мене полста.
  • Вон гоношится бобрик
  • стриженого куста.
  • Вон изменяет облик,
  • как очертанья льдин,
  • марля небесных клиник.
  • Что это, я — один?
  • Или зашел в малинник?
III
  • Розовый истукан
  • здесь я себе поставил.
  • В двух шагах — океан,
  • место воды без правил.
  • Вряд ли там кто-нибудь,
  • кроме солнца, садится,
  • как успела шепнуть
  • аэроплану птица.
IV
  • Что-нибудь про спираль
  • в башне. И про араба
  • и про его сераль.
  • Это редкая баба
  • если не согрешит.
  • Мысль не должна быть четкой.
  • Если в горле першит,
  • можно рискнуть чечеткой.
V
  • День пролетел. Пчела
  • шепчет по-польски «збродня».
  • Лучше кричать вчера,
  • чем сегодня. Сегодня
  • оттого мы кричим,
  • что, дав простор подошвам,
  • Рок, не щадя причин,
  • топчется в нашем прошлом.
VI
  • Ах, потерявши нить,
  • «моль» говорит холстинка.
  • Взгляда не уронить
  • ниже, чем след ботинка.
  • У пейзажа — черты
  • вывернутого кармана.
  • Пение сироты
  • радует меломана.

<1987>

Римские элегии

Бенедетте Кравиери

I
  • Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.
  • Под потолком — пыльный хрустальный остров.
  • Жалюзи в час заката подобны рыбе,
  • перепутавшей чешую и остов.
  • Ставя босую ногу на красный мрамор,
  • тело делает шаг в будущее — одеться.
  • Крикни сейчас «замри» — я бы тотчас замер,
  • как этот город сделал от счастья в детстве.
  • Мир состоит из наготы и складок.
  • В этих последних больше любви, чем в лицах.
  • Как и тенор в опере тем и сладок,
  • что исчезает навек в кулисах.
  • На ночь глядя, синий зрачок полощет
  • свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.
  • И луна в головах, точно пустая площадь:
  • без фонтана. Но из того же камня.
II
  • Месяц замерших маятников (в августе расторопна
  • только муха в гортани высохшего графина).
  • Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно
  • прожекторам ПВО в поисках серафима.
  • Месяц спущенных штор и зачехленных стульев,
  • потного двойника в зеркале над комодом,
  • пчел, позабывших расположенье ульев
  • и улетевших к морю покрыться медом.
  • Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблой
  • мышцей, играй куделью седых подпалин.
  • Для бездомного торса и праздных граблей
  • ничего нет ближе, чем вид развалин.
  • Да и они в ломаном «р» еврея
  • узнают себя тоже; только слюнным раствором
  • и скрепляешь осколки, покамест Время
  • варварским взглядом обводит форум.
III
  • Черепица холмов, раскаленная летним полднем.
  • Облака вроде ангелов — в силу летучей тени.
  • Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним
  • длинноногой подруги. Я, певец дребедени,
  • лишних мыслей, ломаных линий, прячусь
  • в недрах вечного города от светила,
  • навязавшего цезарям их незрячесть
  • (этих лучей за глаза б хватило
  • на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь
  • полдня. Владелец «веспы» мучает передачу.
  • Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль
  • считаю с прожитой жизни сдачу.
  • И как книга, раскрытая сразу на всех страницах,
  • лавр шелестит на выжженной балюстраде.
  • И Колизей — точно череп Аргуса, в чьих глазницах
  • облака проплывают как память о бывшем стаде.
IV
  • Две молодых брюнетки в библиотеке мужа
  • той из них, что прекрасней. Два молодых овала
  • сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза
  • объясняет Судьбе то, что надиктовала.
  • Шорох старой бумаги, красного крепдешина,
  • воздух пропитан лавандой и цикламеном.
  • Перемена прически; и локоть — на миг — вершина,
  • привыкшая к ветреным переменам.
  • О, коричневый глаз впитывает без усилий
  • мебель того же цвета, штору, плоды граната.
  • Он и зорче, он и нежней, чем синий.
  • Но синему — ничего не надо!
  • Синий всегда готов отличить владельца
  • от товаров, брошенных вперемежку
  • (т. е. время — от жизни), дабы в него вглядеться.
  • Так орел стремится вглядеться в решку.
V
  • Звуки рояля в часы обеденного перерыва.
  • Тишина уснувшего переулка
  • обрастает бемолью, как чешуею рыба,
  • и коричневая штукатурка
  • дышит, хлопая жаброй, прелым
  • воздухом августа, и в горячей
  • полости горла холодным перлом
  • перекатывается Гораций.
  • Я не воздвиг уходящей к тучам
  • каменной вещи для их острастки.
  • О своем — и о любом — грядущем
  • я узнал у буквы, у черной краски.
  • Так задремывают в обнимку
  • с «лейкой», чтоб, преломляя в линзе
  • сны, себя опознать по снимку,
  • очнувшись в более длинной жизни.
VI
  • Обними чистый воздух, а ля ветви местных пиний:
  • в пальцах — не больше, чем на стекле, на тюле.
  • Но и птичка из туч вниз не вернется синей,
  • да и сами мы вряд ли боги в миниатюре.
  • Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали,
  • выси и проч. брезгают гладью кожи.
  • Тело обратно пространству, как ни крути педали.
  • И несчастны мы, видимо, оттого же.
  • Привались лучше к кортику, скинь бахилы,
  • сквозь рубашку стена холодит предплечье;
  • и смотри, как солнце садится в сады и виллы,
  • как вода, наставница красноречья,
  • льется из ржавых скважин, не повторяя
  • ничего, кроме нимфы, дующей в окарину,
  • кроме того, что она — сырая
  • и превращает лицо в руину.
VII
  • В этих узких улицах, где громоздка
  • даже мысль о себе, в этом клубке извилин
  • прекратившего думать о мире мозга,
  • где то взвинчен, то обессилен,
  • переставляешь на площадях ботинки
  • от фонтана к фонтану, от церкви к церкви
  • — так иголка шаркает по пластинке,
  • забывая остановиться в центре, —
  • можно смириться с невзрачной дробью
  • остающейся жизни, с влеченьем прошлой
  • жизни к законченности, к подобью
  • целого. Звук, из земли подошвой
  • извлекаемый — ария их союза,
  • серенада, которую время óно
  • напевает грядущему. Это и есть Карузо
  • для собаки, сбежавшей от граммофона.
VIII
  • Бейся, свечной язычок, над пустой страницей,
  • трепещи, пригинаем выдохом углекислым,
  • следуй — не приближаясь! — за вереницей
  • литер, стоящих в очередях за смыслом.
  • Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише
  • — бóльшую площадь, чем покрывает почерк!
  • Да и копоть твоя воспаряет выше
  • помыслов автора этих строчек.
  • Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя;
  • вечным пером, в память твоих субтильных
  • запятых, на исходе тысячелетья в Риме
  • я вывожу слова «факел», «фитиль», «светильник»,
  • а не точку — и комната выглядит как в начале.
  • (Сочиняя, перо мало что сочинило).
  • О, сколько света дают ночами
  • сливающиеся с темнотой чернила!
IX
  • Скорлупа куполов, позвоночники колоколен.
  • Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега.
  • Ястреб над головой, как квадратный корень
  • из бездонного, как до молитвы, неба.
  • Свет пожинает больше, чем он посеял:
  • тело способно скрыться, но тень не спрячешь.
  • В этих широтах все окна глядят на Север,
  • где пьешь тем больше, чем меньше значишь.
  • Север! в огромный айсберг вмерзшее пианино,
  • мелкая оспа кварца в гранитной вазе,
  • не способная взгляда остановить равнина,
  • десять бегущих пальцев милого Ашкенази.
  • Больше туда не выдвигать кордона.
  • Только буквы в когорты строит перо на Юге.
  • И золотистая бровь, как закат на карнизе дома,
  • поднимается вверх, и темнеют глаза подруги.
X
  • Частная жизнь. Рваные мысли, страхи.
  • Ватное одеяло бесформенней, чем Европа.
  • С помощью мятой куртки и голубой рубахи
  • что-то еще отражается в зеркале гардероба.
  • Выпьем чаю, лицо, чтобы раздвинуть губы.
  • Воздух обложен комнатой, как оброком.
  • Сойки, вспорхнув, покидают купы
  • пиний — от брошенного ненароком
  • взгляда в окно. Рим, человек, бумага;
  • хвост дописанной буквы — точно мелькнула крыса.
  • Так уменьшаются вещи в их перспективе, благо
  • тут она безупречна. Так на льду Танаиса
  • пропадая из виду, дрожа всем телом,
  • высохшим лавром прикрывши темя,
  • бредут в лежащее за пределом
  • всякой великой державы время.
XI
  • Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.
  • Бюст, причинное место, бёдра, колечки ворса.
  • Обожженная небом, мягкая в пальцах глина —
  • плоть, принявшая вечность как анонимность торса.
  • Вы — источник бессмертья: знавшие вас нагими
  • сами стали катуллом, статуями, трояном,
  • августом и другими. Временные богини!
  • Вам приятнее верить, нежели постоянным.
  • Слався, круглый живот, лядвие с нежной кожей!
  • Белый на белом, как мечта Казимира,
  • летним вечером я, самый смертный прохожий,
  • среди развалин, торчаших как ребра мира,
  • нетерпеливым ртом пью вино из ключицы;
  • небо бледней щеки с золотистой мушкой.
  • И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы,
  • накормившей Рема и Ромула и уснувшей.
XII
  • Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
  • благодарен за все; за куриный хрящик
  • и за стрекот ножниц, уже кроящих
  • мне пустоту, раз она — Твоя.
  • Ничего, что черна. Ничего, что в ней
  • ни руки, ни лица, ни его овала.
  • Чем незримей вещь, тем оно верней,
  • что она когда-то существовала
  • на земле, и тем больше она — везде.
  • Ты был первым, с кем это случилось, правда?
  • Только то и держится на гвозде,
  • что не делится без остатка на два.
  • Я был в Риме. Был залит светом. Так,
  • как только может мечтать обломок!
  • На сетчатке моей — золотой пятак.
  • Хватит на всю длину потемок.

1981

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

Эклога 4-я (зимняя)

Ultima Сumaei venit iam carminis aetas:

magnus ab integro saeclorum nascitur ordo…

Virgil. Eclogue IV[6]

Дереку Уолкотту

I
  • Зимой смеркается сразу после обеда.
  • В эту пору голодных нетрудно принять за сытых.
  • Зевок загоняет в берлогу простую фразу.
  • Сухая, сгущенная форма света —
  • снег — обрекает ольшаник, его засыпав,
  • на бессоницу, на доступность глазу
  • в темноте. Роза и незабудка
  • в разговорах всплывают все реже. Собаки с вялым
  • энтузиазмом кидаются по следу, ибо сами
  • оставляют следы. Ночь входит в город, будто
  • в детскую: застает ребенка под одеялом;
  • и перо скрипит, как чужие сани.
II
  • Жизнь моя затянулась. В речитативе вьюги
  • обострившийся слух различает невольно тему
  • оледенения. Всякое «во-саду-ли»
  • есть всего-лишь застывшее «буги-вуги».
  • Сильный мороз суть откровенье телу
  • о его грядущей температуре
  • либо — вздох Земли о ее богатом
  • галактическом прошлом, о злом морозе.
  • Даже здесь щека пунцóвеет, как редиска.
  • Космос всегда отливает слепым агатом,
  • и вернувшееся восвояси «морзе»
  • попискивает, не застав радиста.
III
  • В феврале лиловеют заросли краснотала.
  • Неизбежная в профиле снежной бабы
  • дорожает морковь. Ограниченный бровью,
  • взгляд на холодный предмет, на кусок металла,
  • лютей самого металла — дабы
  • не пришлось его с кровью
  • отдирать от предмета. Как знать, не так ли
  • озирал свой труд в день восьмой и после
  • Бог? Зимой, вместо сбора ягод,
  • затыкают щели кусками пакли,
  • охотней мечтают об общей пользе,
  • и вещи становятся старше на год.
IV
  • В стужу панель подобна сахарной карамели.
  • Пар из гортани чаще к вздоху, чем к поцелую.
  • Реже снятся дома, где уже не примут.
  • Жизнь моя затянулась. По крайней мере,
  • точных примет с лихвой хватило бы на вторую
  • жизнь. Из одних примет можно составить климат
  • либо пейзаж. Лучше всего безлюдный,
  • с девственной белизной за пеленою кружев,
  • — мир, не слыхавший о лондонах и парижах,
  • мир, где рассеянный свет — генератор будней,
  • где в итоге вздрагиваешь, обнаружив,
  • что и тут кто-то прошел на лыжах.
V
  • Время есть холод. Всякое тело, рано
  • или поздно, становится пищею телескопа:
  • остывает с годами, удаляется от светила.
  • Стекло зацветает сложным узором: рама
  • суть хрустальные джунгли хвоща, укропа
  • и всего, что взрастило
  • одиночество. Но, как у бюста в нише,
  • глаз зимой скорее закатывается, чем плачет.
  • Там, где роятся сны, за пределом зренья,
  • время, упавшее сильно ниже
  • нуля, обжигает ваш мозг, как пальчик
  • шалуна из русского стихотворенья.
VI
  • Жизнь моя затянулась. Холод похож на холод,
  • время — на время. Единственная преграда —
  • теплое тело. Упрямое, как ослица,
  • стоит оно между ними, поднявши ворот,
  • как пограничник держась приклада,
  • грядущему не позволяя слиться
  • с прошлым. Зимою на самом деле
  • вторник он же суббота. Днем легко ошибиться:
  • свет уже выключили или еще не включили?
  • Газеты могут печататься раз в неделю.
  • Время глядится в зеркало, как певица,
  • позабывшая, чтó это — «Тоска» или «Лючия».
VII
  • Сны в холодную пору длинней, подробней.
  • Ход конем лоскутное одеяло
  • заменяет на досках паркета прыжком лягушки.
  • Чем больше лютует пурга над кровлей,
  • тем жарче требует идеала
  • голое тело в тряпичной гуще.
  • И вам снятся настурции, бурный Терек
  • в тесном ущелье, мушиный куколь
  • между стеной и торцом буфета:
  • праздник кончиков пальцев в плену бретелек.
  • А потом все стихает. Только горячий уголь
  • тлеет в серой золе рассвета.
VIII
  • Холод ценит пространство. Не обнажая сабли,
  • он берет урочища, веси, грады.
  • Населенье сдается, не сняв треуха.
  • Города — особенно, чьи ансамбли,
  • чьи пилястры и колоннады
  • стоят как пророки его триумфа,
  • смутно белея. Холод слетает с неба
  • на парашюте. Всяческая колонна
  • выглядит пятой, жаждет переворота.
  • Только ворона не принимает снега,
  • и вы слышите, как кричит ворона
  • картавым голосом патриота.
IX
  • В феврале чем позднее, тем меньше ртути.
  • Т. е. чем больше времени, тем холоднее. Звезды
  • как разбитый термометр: каждый квадратный метр
  • ночи ими усеян, как при салюте.
  • Днем, когда небо под стать известке,
  • сам Казимир бы их не заметил,
  • белых на белом. Вот почему незримы
  • ангелы. Холод приносит пользу
  • ихнему воинству: их, крылатых,
  • мы обнаружили бы, воззри мы
  • вправду горе, где они как по льду
  • скользят белофиннами в маскхалатах.
X
  • Я не способен к жизни в других широтах.
  • Я нанизан на холод, как гусь на вертел.
  • Слава голой березе, колючей ели,
  • лампочке желтой в пустых воротах,
  • — слава всему, что приводит в движенье ветер!
  • В зрелом возрасте это — вариант колыбели,
  • Север — честная вещь. Ибо одно и то же
  • он твердит вам всю жизнь — шепотом, в полный голос
  • в затянувшейся жизни — разными голосами.
  • Пальцы мерзнут в унтах из оленьей кожи,
  • напоминая забравшемуся на полюс
  • о любви, о стоянии под часами.
XI
  • В сильный мороз даль не поет сиреной.
  • В космосе самый глубокий выдох
  • не гарантирует вдоха, уход — возврата.
  • Время есть мясо немой Вселенной.
  • Там ничего не тикает. Даже выпав
  • из космического аппарата,
  • ничего не поймаете: ни фокстрота,
  • ни Ярославны, хоть на Путивль настроясь.
  • Вас убивает на внеземной орбите
  • отнюдь не отсутствие кислорода,
  • но избыток Времени в чистом, то есть
  • без примеси вашей жизни, виде.
XII
  • Зима! Я люблю твою горечь клюквы
  • к чаю, блюдца с дольками мандарина,
  • твой миндаль с арахисом, граммов двести.
  • Ты раскрываешь цыплячьи клювы
  • именами «Ольга» или «Марина»,
  • произносимыми с нежностью только в детстве
  • и в тепле. Я пою синеву сугроба
  • в сумерках, шорох фольги, чистоту бемоля —
  • точно «чижика» где подбирает рука Господня.
  • И дрова, грохотавшие в гулких дворах сырого
  • города, мерзнувшего у моря,
  • меня согревают еще сегодня.
XIII
  • В определенном возрасте время года
  • совпадает с судьбой. Их роман недолог,
  • но в такие дни вы чувствуете: вы правы.
  • В эту пору неважно, что вам чего-то
  • не досталось; и рядовой фенолог
  • может описывать быт и нравы.
  • В эту пору ваш взгляд отстает от жеста.
  • Треугольник больше не пылкая теорема:
  • все углы затянула плотная паутина,
  • пыль. В разговорах о смерти место
  • играет все большую роль, чем время,
  • и слюна, как полтина,
XIV
  • обжигает язык. Реки, однако, вчуже
  • скованы льдом; можно надеть рейтузы;
  • прикрутить к ботинку железный полоз.
  • Зубы, устав от чечетки стужи,
  • не стучат от страха. И голос Музы
  • звучит как сдержанный, частный голос.
  • Так родится эклога. Взамен светила
  • загорается лампа: кириллица, грешным делом,
  • разбредаясь по прописи вкривь ли, вкось ли,
  • знает больше, чем та сивилла,
  • о грядущем. О том, как чернеть на белом,
  • покуда белое есть, и после.

1980

Эклога 5-я (летняя)

Марго Пикен

I
  • Вновь я слышу тебя, комариная песня лета!
  • Потные муравьи спят в тени курослепа.
  • Муха сползает с пыльного эполета
  • лопуха, разжалованного в рядовые.
  • Выраженье «ниже травы» впервые
  • означает гусениц. Буровые
  • вышки разросшегося кипрея
  • в джунглях бурьяна, вьюнка, пырея
  • синеют от близости эмпирея.
  • Салют бесцветного болиголова
  • сотрясаем грабками пожилого
  • богомола. Темно-лилова,
  • сердцевина репейника напоминает мину,
  • взорвавшуюся как бы наполовину.
  • Дягиль тянется точно рука к графину.
  • И паук, как рыбачка, латает крепкой
  • ниткой свой невод, распятый терпкой
  • полынью и золотой сурепкой.
  • Жизнь — сумма мелких движений. Сумрак
  • в ножнах осоки, трепет пастушьих сумок,
  • меняющийся каждый миг рисунок
  • конского щавеля, дрожь люцерны,
  • чабреца, тимофеевки — драгоценны
  • для понимания законов сцены,
  • не имеющей центра. И злак, и плевел
  • в полдень отбрасывают на север
  • общую тень, ибо их посеял
  • тот же ветреный сеятель, кривотолки
  • о котором и по сей день не смолкли.
  • Вслушайся, как шуршат метелки
  • петушка-или-курочки! что лепечет
  • ромашки отрывистый чет и нечет!
  • как мать-и-мачеха им перечит,
  • как болтает, точно на грани бреда,
  • примятая лебедою Леда
  • нежной мяты. Лужайки лета,
  • освещенные солнцем! бездомный мотыль,
  • пирамида крапивы, жара и одурь.
  • Пагоды папортника. Поодаль —
  • анис, как рухнувшая колонна,
  • минарет шалфея в момент наклона —
  • травяная копия Вавилона,
  • зеленая версия Третьеримска!
  • где вправо сворачиваешь не без риска
  • вынырнуть слева. Все далеко и близко.
  • И кузнечик в погоне за балериной
  • капустницы, как герой былинный,
  • замирает перед сухой былинкой.
II
  • Воздух, бесцветный вблизи, в пейзаже
  • выглядит синим. Порою — даже
  • темно-синим. Возможно, та же
  • вещь случается с зеленью: удалённость
  • взора от злака и есть зелёность
  • оного злака. В июле склонность
  • флоры к разрыву с натуралистом,
  • дав потемнеть и набрякнуть листьям,
  • передается с загаром лицам.
  • Сумма красивых и некрасивых,
  • удаляясь и приближаясь, в силах
  • глаз измучить почище синих
  • и зеленых пространств. Окраска
  • вещи на самом деле маска
  • бесконечности, жадной к деталям. Масса,
  • увы, не кратное от деленья
  • энергии на скорость зренья
  • в квадрате, но ощущенье тренья
  • о себе подобных. Вглядись в пространство!
  • в его одинаковое убранство
  • поблизосте и вдалеке! в упрямство,
  • с каким, независимо от размера,
  • зелень и голубая сфера
  • сохраняет колер. Это — почти что вера,
  • род фанатизма! Жужжанье мухи,
  • увязшей в липучке, — не голос муки,
  • но попытка автопортрета в звуке
  • «ж». Подобие алфавита,
  • тело есть знак размноженья вида
  • за горизонт. И пейзаж — лишь свита
  • убежавших в Азию, к стройным пальмам,
  • óсобей. Верное ставням, спальням,
  • утро в июле мусолит пальцем
  • пачки жасминовых ассигнаций,
  • лопаются стручки акаций,
  • и воздух прозрачнее комбинаций
  • спящей красавицы. Душный июль! Избыток
  • зелени и синевы — избитых
  • форм бытия. И в глазных орбитах —
  • остановившееся, как Аттила
  • перед мятым щитом, светило:
  • дальше попросту не хватило
  • означенной голубой кудели
  • воздуха. В одушевленном теле
  • свет узнаёт о своем пределе
  • и преломляется, как в итоге
  • длинной дороги, о чьем истоке
  • лучше не думать. В конце дороги —
III
  • бабочки, мальвы, благоуханье сена,
  • река вроде Оредежи или Сейма,
  • расположившиеся подле семьи
  • дачников, розовые наяды,
  • их рискованные наряды,
  • плеск; пронзительные рулады
  • соек тревожат прибрежный тальник,
  • скрывающий белизну опальных
  • мест у скидывающих купальник
  • в зарослях; запах хвои, обрывы
  • цвета охры; жара, наплывы
  • облаков; и цвета мелкой рыбы
  • волны. О, водоемы лета! Чаще
  • всего блестящие где-то в чаще
  • пруды или озёра — части
  • воды, окруженные сушей; шелест
  • осоки и камышей, замшелость
  • коряги, нежная ряска, прелесть
  • желтых кувшинок, бесстрастность лилий,
  • водоросли — или рай для линий —
  • и шастающий, как Христос, по синей
  • глади жук-плавунец. И порою окунь
  • всплеснет, дабы окинуть оком
  • мир. Так высовываются из окон
  • и немедленно прячутся, чтоб не выпасть.
  • Лето! пора рубах на выпуск,
  • разговоров про ядовитость
  • грибов, о поганках, о белых пятнах
  • мухоморов, полемики об опятах
  • и сморчках; тишины объятых
  • сонным покоем лесных лужаек,
  • где в полдень истома глаза смежает,
  • где пчела, если вдруг ужалит,
  • то приняв вас сослепу за махровый
  • мак или за вещь, коровой
  • оставленную, и взлетает, прóбой
  • обескуражена и громоздка.
  • Лес — как ломаная расческа.
  • И внезапная мысль о себе подростка:
  • «выше кустарника, ниже ели»
  • оглушает его на всю жизнь. И еле
  • видный жаворонок сыплет трели
  • с высоты. Лето! пора зубрежки
  • к экзаменам формул, орла и решки;
  • прыщи, бубоны одних, задержки
  • других — от страха, что не осилишь;
  • силуэты техникумов, училищ,
  • даже во сне. Лишь хлысты удилищ
  • с присвистом прочь отгоняют беды.
  • В образовавшиеся просветы
  • видны сандалии, велосипеды
  • в траве; никелированные педали
  • как петлицы кителей, как медали.
  • В их резине и в их металле
  • что-то от будущего, от века
  • Европы, железных дорог — чья ветка
  • и впрямь, как от порыва ветра,
  • дает зеленые полустанки —
  • лес, водокачка, лицо крестьянки,
  • изгородь — и из твоей жестянки
  • расползаются вправо-влево
  • вырытые рядом со стенкой хлева
  • червяки. А потом — телега
  • с наваленными на нее кулями
  • и бегущий убранными полями
  • проселок. И где-то на дальнем плане
  • церковь — графином, суслоны, хаты,
  • крытые шифером с толью скаты
  • и стёкла, ради чьих рам закаты
  • и существуют. И тень от спицы,
  • удлиняясь до польской почти границы,
  • бежит вдоль обочины за матерком возницы
  • как лохматая Жучка, она же Динка;
  • и ты глядишь на носок ботинка,
  • в зубах травинка, в мозгу блондинка
  • с каменной дачей — и в верхотуре
  • только журавль, а не вестник бури.
  • Слава нормальной температуре! —
  • на десять градусов ниже тела.
  • Слава всему, до чего есть дело.
  • Всему, что еще вам не надоело!
  • Рубашке болтающейся, подсохнув,
  • панаме, выглядящей, как подсолнух,
  • вальсу издалека «На сопках».
IV
  • Развевающиеся занавески летних
  • сумерек! крынками полный ледник,
  • сталин или хрущев последних
  • тонущих в треске цикад известий,
  • варенье, сделанное из местной
  • брусники. Обмазанные известкой
  • щиколотки яблоневой аллеи
  • чем темнее становится, тем белее;
  • а дальше высятся бармалеи
  • настоящих деревьев в сгущенной синьке
  • вéчера. Кухни, зады, косынки,
  • слюдяная форточка керосинки
  • с адским пламенем. Ужины на верандах!
  • Картошка во всех ее вариантах.
  • Лук и редиска невероятных
  • размеров, укроп, огурцы из кадки,
  • помидоры, и все это — прямо с грядки,
  • и, наконец, наигравшись в прятки,
  • пыльные емкости! Копоть лампы.
  • Пляска теней на стене. Таланты
  • и поклонники этого действа. Латы
  • самовара и рафинад, от соли
  • отличаемый с помощью мухи. Соло
  • удода в малиннике. Или — ссоры
  • лягушек в канаве у сеновала.
  • И в латах кипящего самовара —
  • ужимки вытянутого овала,
  • шорох газеты, курлы отрыжек;
  • из гостиной доносится четкий «чижик»;
  • и мысль Симонида насчет лодыжек
  • избавляет на миг каленый
  • взгляд от обоев и ответвлений
  • боярышника: вид коленей
  • всегда недостаточен. Тем дороже
  • тело, что ткань, его скрыв, похоже
  • помогает скользить по коже,
  • лишенной узоров, присущих ткани,
  • вверх. Тем временем чай в стакане,
  • остывая, туманит грани,
  • и пламя в лампе уже померкло.
  • А после под одеялом мелко
  • дрожит, тускло мерцая, стрелка
  • нового компаса, определяя
  • Север не хуже, чем удалая
  • мысль прокурора. Обрывки лая,
  • пазы в рассохшемся табурете,
  • сонное кукареку в подклети,
  • крик паровоза. Потом и эти
  • звуки смолкают. И глухо — глуше,
  • чем это воспринимают уши —
  • листва, бесчисленная, как души
  • живших до нас на земле, лопочет
  • нечто на диалекте почек,
  • как языками, чей рваный почерк
  • — кляксы, клинопись лунных пятен —
  • ни тебе, ни стене невнятен.
  • И долго среди бугров и вмятин
  • матраса вертишься, расплетая,
  • где иероглиф, где запятая;
  • и снаружи шумит густая,
  • еще не желтая, мощь Китая.

1981

Прилив

I
  • В северной части мира я отыскал приют,
  • в ветреной части, где птицы, слетев со скал,
  • отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют
  • с криком поверхность рябых зеркал.
  • Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ.
  • В доме — шаром покати, и в станке — кондей.
  • Окно с утра занавешено рванью туч.
  • Мало земли, и не видать людей.
  • В этих широтах панует вода. Никто
  • пальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: «вон!»
  • Горизонт себя выворачивает, как пальто,
  • наизнанку с помощью рыхлых волн.
  • И себя отличить не в силах от снятых брюк,
  • от висящей фуфайки — знать, чувств в обрез
  • либо лампа темнит — трогаешь ихний крюк,
  • чтобы, руку отдернув, сказать: «воскрес».
II
  • В северной части мира я отыскал приют,
  • между сырым аквилоном и кирпичом,
  • здесь, где подковы волн, пока их куют,
  • обрастают гривой и ни на чем
  • не задерживаются, точно мозг, топя
  • в завитках перманента набрякший перл.
  • Тот, кто привел их в движение, на себя
  • приучить их оглядываться не успел!
  • Здесь кривится губа, и не стóит базлать
  • про квадратные вещи, ни про свои черты,
  • потому что прибой неизбежнее, чем базальт,
  • чем прилипший к нему человек, чем ты.
  • И холодный порыв затолкает обратно в пасть
  • лай собаки, не то, что твои слова.
  • При отсутствии эха вещь, чтоб ее украсть,
  • увеличить приходится раза в два.
III
  • В ветреной части мира я отыскал приют.
  • Для нее я — присохший ком, но она мне — щит.
  • Здесь меня найдут, если за мной придут,
  • потому что плотная ткань завсегда морщит
  • в этих широтах цвета дурных дрожжей;
  • карту избавив от пограничных дрязг,
  • точно скатерть, составленная из толчеи ножей,
  • расстилается, издавая лязг.
  • И, один приглашенный на этот бескрайний пир,
  • я о нем отзовусь, костú не в пример, тепло.
  • Потому что, как ни считай, я из чаши пил
  • больше, чем по лицу текло.
  • Нелюдей от живых хорошо отличать в длину.
  • Но покуда Борей забираться в скулу горазд
  • и пока толковище в разгаре, пока волну
  • давит волна, никто тебя не продаст.
IV
  • В северной части мира я водрузил кирпич!
  • Знай, что душа со временем пополам
  • может все повторить, как попугай, опричь
  • непрерывности, свойственной местным сырым делам!
  • Так, кромсая отрез, кравчик кричит: «сукно!»
  • Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы.
  • Плюс пустые дома стоят как давным-давно
  • отвернутые на бану углы.
  • В ветреной части мира я отыскал приют.
  • Здесь никто не крикнет, что ты чужой,
  • убирайся назад, и за постой берут
  • выцветаньем зрачка, ржавою чешуей.
  • И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом,
  • как монах либо мусор, обутый в жесть.
  • И громоздкая письменность с ревом идет на слом,
  • никому не давая себя прочесть.
V
  • Повернись к стене и промолви: «я сплю, я сплю».
  • Одеяло серого цвета, и сам ты стар.
  • Может, за ночь под веком я столько снов накоплю,
  • что наутро море крикнет мне: «наверстал!»
  • Все равно, на какую букву себя послать,
  • человека всегда настигает его же храп,
  • и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,
  • шевелясь, разбираешь, как донный краб.
  • Вот про что напевал, пряча плавник, лихой
  • небожитель, прощенного в профиль бледней греха,
  • заливая глаза на камнях ледяной ухой,
  • чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.
  • Так впадает — куда, стыдно сказать — клешня.
  • Так следы оставляет в туче кто в ней парил.
  • Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,
  • чтоб по волнам ступать, не держась перил.

1981

Бюст Тиберия

  • Приветствую тебя две тыщи лет
  • спустя. Ты тоже был женат на бляди.
  • У нас немало общего. К тому ж
  • вокруг — твой город. Гвалт, автомобили,
  • шпана со шприцами в сырых подъездах,
  • развалины. Я, заурядный странник,
  • приветствую твой пыльный бюст
  • в безлюдной галерее. Ах, Тиберий,
  • тебе здесь нет и тридцати. В лице
  • уверенность скорей в послушных мышцах,
  • чем в будущем их суммы. Голова,
  • отрубленная скульптором при жизни,
  • есть, в сущности, пророчество о власти.
  • Все то, что ниже подбородка, — Рим:
  • провинции, откупщики, когорты
  • плюс сонмы чмокающих твой шершавый
  • младенцев — наслаждение в ключе
  • волчицы, потчующей крошку Рема
  • и Ромула. (Те самые уста!
  • глаголющие сладко и бессвязно
  • в подкладке тоги.) В результате — бюст
  • как символ независимости мозга
  • от жизни тела. Собственного и
  • имперского. Пиши ты свой портрет,
  • он состоял бы из сплошных извилин.
  • Тебе здесь нет и тридцати. Ничто
  • в тебе не останавливает взгляда.
  • Ни, в свою очередь, твой твердый взгляд
  • готов на чем-либо остановиться:
  • ни на каком-либо лице, ни на
  • классическом пейзаже. Ах, Тиберий!
  • Какая разница, что там бубнят
  • Светоний и Тацит, ища причины
  • твоей жестокости! Причин на свете нет,
  • есть только следствия. И люди жертвы следствий.
  • Особенно в тех подземельях, где
  • все признаются — даром, что признанья
  • под пыткой, как и исповеди в детстве,
  • однообразны. Лучшая судьба —
  • быть непричастным к истине. Понеже
  • она не возвышает. Никого.
  • Тем паче цезарей. По крайней мере,
  • ты выглядишь способным захлебнуться
  • скорее в собственной купальне, чем
  • великой мыслью. Вообще — не есть ли
  • жестокость только ускоренье общей
  • судьбы вещей? свободного паденья
  • простого тела в вакууме? В нем
  • всегда оказываешься в момент паденья.
  • Январь. Нагроможденье облаков
  • над зимним городом, как лишний мрамор.
  • Бегущий от действительности Тибр.
  • Фонтаны, бьющие туда, откуда
  • никто не смотрит — ни сквозь пальцы, ни
  • прищурившись. Другое время!
  • И за уши не удержать уже
  • взбесившегося волка. Ах, Тиберий!
  • Кто мы такие, чтоб судить тебя?
  • Ты был чудовищем, но равнодушным
  • чудовищем. Но именно чудовищ —
  • отнюдь не жертв — природа создает
  • по своему подобию. Гораздо
  • отраднее — уж если выбирать —
  • быть уничтоженным исчадьем ада,
  • чем неврастеником. В неполных тридцать,
  • с лицом из камня — каменным лицом,
  • рассчитанным на два тысячелетья,
  • ты выглядишь естественной машиной
  • уничтожения, а вовсе не
  • рабом страстей, проводником идеи
  • и прочая. И защищать тебя
  • от вымысла — как защищать деревья
  • от листьев с ихним комплексом бессвязно,
  • но внятно ропщущего большинства.
  • В безлюдной галерее. В тусклый полдень.
  • Окно, замызганное зимним светом.
  • Шум улицы. На качество пространства
  • никак не реагирующий бюст…
  • Не может быть, что ты меня не слышишь!
  • Я тоже опрометью бежал всего
  • со мной случившегося и превратился в остров
  • с развалинами, с цаплями. И я
  • чеканил профиль свой посредством лампы.
  • Вручную. Что до сказанного мной,
  • мной сказанное никому не нужно —
  • и не впоследствии, но уже сейчас.
  • Но если это тоже ускоренье
  • истории? успешная, увы
  • попытка следствия опередить причину?
  • Плюс, тоже в полном вакууме — что
  • не гарантирует большого всплеска.
  • Раскаяться? Переверстать судьбу?
  • Зайти с другой, как говориться, карты?
  • Но стоит ли? Радиоактивный дождь
  • польет не хуже нас, чем твой историк.
  • Кто явится нас проклинать? Звезда?
  • Луна? Осатаневший от бессчетных
  • мутаций, с рыхлым туловищем, вечный
  • термит? Возможно. Но, наткнувшись в нас
  • на нечто твердое, и он, должно быть,
  • слегка опешит и прервет буренье.
  • «Бюст, — скажет он на языке развалин
  • и сокращающихся мышц, — бюст, бюст».

1981

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

В окрестностях Александрии

Карлу Профферу

  • Каменный шприц впрыскивает героин
  • в кучевой, по-зимнему рыхлый мускул.
  • Шпион, ворошащий в помойке мусор,
  • извлекает смятый чертеж руин.
  • Повсюду некто на скакуне;
  • все копыта — на пьедестале.
  • Всадники, стало быть, просто дали
  • дуба на собственной простыне.
  • В сумерках люстра сродни костру,
  • пляшут сильфиды, мелькают гузки.
  • Пролежавший весь день на «пуске»
  • палец мусолит его сестру.
  • В окнах зыблется нежный тюль,
  • терзает голый садовый веник
  • шелест вечнозеленых денег,
  • непрекращающийся июль.
  • Помесь лезвия и сырой
  • гортани, не произнося ни звука,
  • речная поблескивает излука,
  • подернутая ледяной корой.
  • Жертва легких, но друг ресниц,
  • воздух прозрачен, зане исколот
  • клювами плохо сносящих холод,
  • видимых только в профиль птиц.
  • Се — лежащий плашмя колосс,
  • прикрытый бурою оболочкой
  • с отделанной кружевом оторочкой
  • замерзших после шести колес.
  • Закат, выпуская из щели мышь,
  • вгрызается — каждый резец оскален —
  • в электрический сыр окраин,
  • в то, как строить способен лишь
  • способный все пережить термит;
  • депо, кварталы больничных коек,
  • чувствуя близость пустыни в коих,
  • прячет с помощью пирамид
  • горизонтальность свою земля
  • цвета тертого кирпича, корицы.
  • И поезд подкрадывается, как змея,
  • к единственному соску столицы.

1982, Вашингтон

Келломяки

М. Б.

I
  • Заблудившийся в дюнах, отобранных у чухны,
  • городок из фанеры, в чьих стенах едва чихни —
  • телеграмма летит из Швеции: «Будь здоров».
  • И никаким топором не наколешь дров
  • отопить помещенье. Наоборот, иной
  • дом согреть порывался своей спиной
  • самую зиму и разводил цветы
  • в синих стеклах веранды по вечерам; и ты,
  • как готовясь к побегу и азимут отыскав,
  • засыпала там в шерстяных носках.
II
  • Мелкие, плоские волны моря на букву «б»,
  • сильно схожие издали с мыслями о себе,
  • набегали извилинами на пустынный пляж
  • и смерзались в морщины. Сухой мандраж
  • голых прутьев боярышника вынуждал порой
  • сетчатку покрыться рябой корой.
  • А то возникали чайки из снежной мглы,
  • как замусоленные ничьей рукой углы
  • белого, как пустая бумага, дня;
  • и подолгу никто не зажигал огня.
III
  • В маленьких городках узнаешь людей
  • не в лицо, но по спинам длинных очередей;
  • и населенье в субботу выстраивалось гуськом,
  • как караван в пустыне, за сах. песком
  • или сеткой салаки, пробивавшей в бюджете брешь.
  • В маленьком городе обыкновенно ешь
  • то же, что остальные. И отличить себя
  • можно было от них лишь срисовывая с рубля
  • шпиль кремля, сужавшегося к звезде,
  • либо — видя вещи твои везде.
IV
  • Несмотря на все это, были они крепки,
  • эти брошенные спичечные коробки
  • с громыхавшими в них посудой двумя-тремя
  • сырыми головками. И, воробья кормя,
  • на него там смотрели всею семьей в окно,
  • где деревья тоже сливались потом в одно
  • черное дерево, стараясь перерасти
  • небо — что и случалось часам к шести,
  • когда книга захлопывалась и когда
  • от тебя оставались лишь губы, как от того кота.
V
  • Эта внешняя щедрость, этот, на то пошло,
  • дар — холодея внутри, источать тепло
  • вовне — постояльцев сближал с жильем,
  • и зима простыню на веревке считала своим бельем.
  • Это сковывало разговоры; смех
  • громко скрипел, оставляя следы, как снег,
  • опушавший изморозью, точно хвою, края
  • местоимений и превращавший «я»
  • в кристалл, отливавший твердою бирюзой,
  • но таявший после твоей слезой.
VI
  • Было ли вправду все это? и если да, на кой
  • будоражить теперь этих бывших вещей покой,
  • вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне,
  • имитируя — часто удачно — тот свет во сне?
  • Воскресают, кто верует: в ангелов, в корни (лес);
  • а что Келломяки ведали, кроме рельс
  • и расписанья железных вещей, свистя
  • возникавших из небытия, пять минут спустя
  • и растворявшихся в нем же, жадно глотавшем жесть,
  • мысль о любви и успевших сесть?
VII
  • Ничего. Негашеная известь зимних пространств, свой корм
  • подбирая с пустынных пригородных платформ,
  • оставляла на них под тяжестью хвойных лап
  • настоящее в черном пальто, чей драп,
  • более прочный, нежели шевиот,
  • предохранял там от будущего и от
  • прошлого лучше, чем дымным стеклом — буфет.
  • Нет ничего постоянней, чем черный цвет;
  • так возникают буквы, либо — мотив «Кармен»,
  • так засыпают одетыми противники перемен.
VIII
  • Больше уже ту дверь не отпирать ключом
  • с замысловатой бородкой, и не включить плечом
  • электричество в кухне к радости огурца.
  • Эта скворешня пережила скворца,
  • кучевые и перистые стада.
  • С точки зрения времени, нет «тогда»:
  • есть только «там». И «там», напрягая взор,
  • память бродит по комнатам в сумерках, точно вор,
  • шаря в шкафах, роняя на пол роман,
  • запуская руку к себе в карман.
IX[7]
  • В середине жизни, в густом лесу,
  • человеку свойственно оглядываться — как беглецу
  • или преступнику: то хрустнет ветка, то всплеск струи.
  • Но прошедшее время вовсе не пума и
  • не борзая, чтоб прыгнуть на спину и, свалив
  • жертву на землю, вас задушить в своих
  • нежных объятьях: ибо — не те бока,
  • и Нарциссом брезгающая река
  • покрывается льдом (рыба, подумав про
  • свое консервное серебро,
X[8]
  • уплывает заранее). Ты могла бы сказать, скрепя
  • сердце, что просто пыталась предохранить себя
  • от больших превращений, как та плотва;
  • что всякая точка в пространстве есть точка «a»
  • и нормальный экспресс, игнорируя «b» и «c»,
  • выпускает, затормозив, в конце
  • алфавита пар из запятых ноздрей;
  • что вода из бассейна вытекает куда быстрей,
  • чем вливается в оный через одну
  • или несколько труб: подчиняясь дну.
XI
  • Можно кивнуть и признать, что простой урок
  • лобачевских полозьев ландшафту пошел не впрок,
  • что Финляндия спит, затаив в груди
  • нелюбовь к лыжным палкам — теперь, поди,
  • из алюминия: лучше, видать, для рук.
  • Но по ним уже не узнать, как горит бамбук,
  • не представить пальму, муху це-це, фокстрот,
  • монолог попугая — вернее, тот
  • вид параллелей, где голым — поскольку край
  • света — гулял, как дикарь, Маклай.
XII
  • В маленьких городках, хранящих в подвалах скарб,
  • как чужих фотографий, не держат карт —
  • даже игральных — как бы кладя предел
  • покушеньям судьбы на беззащитность тел.
  • Существуют обои; и населенный пункт
  • освобождаем ими обычно от внешних пут
  • столь успешно, что дым норовит назад
  • воротиться в трубу, не подводить фасад;
  • что оставляют, слившиеся в одно,
  • белое после себя пятно.
XIII
  • Необязательно помнить, как звали тебя, меня;
  • тебе достаточно блузки и мне — ремня,
  • чтоб увидеть в трельяже (то есть, подать слепцу),
  • что безымянность нам в самый раз, к лицу,
  • как в итоге всему живому, с лица земли
  • стираемому беззвучным всех клеток «пли».
  • У вещей есть пределы. Особенно — их длина,
  • неспособность сдвинуться с места. И наше право на
  • «здесь» простиралось не дальше, чем в ясный день
  • клином падавшая в сугробы тень
XIV
  • дровяного сарая. Глядя в другой пейзаж,
  • будем считать, что клин этот острый — наш
  • общий локоть, выдвинутый вовне,
  • которого ни тебе, ни мне
  • не укусить, ни, подавно, поцеловать.
  • В этом смысле, мы слились, хотя кровать
  • даже не скрипнула. Ибо она теперь
  • целый мир, где тоже есть сбоку дверь.
  • Но и она — точно слышала где-то звон —
  • годится только, чтоб выйти вон.

1982

1 Bagatelle — пустяк, всякая всячина (франц.) (прим. в СИБ)
2 Эта строфа отсутствует в СИБ и в ЧР, источник неизвестен. — С. В.
3 Nebbia (итал.) — туман (прим. в СИБ)
4 Nebbia (итал.) — туман (прим. в СИБ)
5 С. Дягилев, похороненный в Венеции. (прим. в СИБ)
6 «Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской, / Сызнова ныне времен зачинается строй величавый…» (лат.; Вергилий, Эклога IV, пер. С. Шервинского.) (прим. в СИБ)
7 Эта строфа была опущена в ЧР. — С. В.
8 Эта строфа была опущена в ЧР. — С. В.
© BOOK 2025
Контакты для правообладателей
[email protected]