Книги

Читать онлайн Круги на песке бесплатно

Круги на песке

I. Однажды…

КУЗНЕЧИК И МУДРЕЦ

Жил-был кузнечик от слова кузнец,
Маленький сам, но большой молодец.
Ковал он рассветы, ковал вечера,
Чтоб были не хуже, чем были вчера.
Все думали: время само по себе
Течет и течет, как вода по трубе.
И знал только самый великий мудрец,
Что это — кузнечик от слова кузнец.
Однажды кузнечик сидел при луне
И думал, что вечер удался вполне:
Не слишком морозный, он тихо светлел,
Где окна, как звезды, зажглись на земле.
И звал он, и влек он в бескрайнюю высь,
Где звезды, как окна, на небе зажглись.
И даже кузнечик от счастья притих.
Отличный был вечер, не хуже других.
И тут-то приходит великий мудрец.
«Послушай, кузнечик от слова кузнец,
Я старый, я дряхлый, мне тысяча лет,
Ты скуй мне, кузнечик, последний рассвет».
Кузнечик ответил: «Дождемся утра.
Пока еще рано, еще не пора.
Ведь мы же светаем обычно к утру».
«Да что ты, кузнечик! Я раньше умру…»
Кузнечик заметил как будто в упрек:
«Неужто умрете? В такой вечерок?»
«Умру, потому что приходит конец.
Вот так-то, кузнечик от слова кузнец».
Кузнечик подумал: тут надо помочь.
Хотя до утра еще целая ночь,
Но ждать не приходится, времени нет…
Кузнечик подумал — и начал рассвет.
Рассвет начинался за вечером вслед,
Такого рассвета не видывал свет,
Как будто бы в этом рассвете слились
И утро, и вечер, и целая жизнь.
Вся жизнь старика. И воскликнул мудрец:
«Спасибо, кузнечик от слова кузнец!
Скажу откровенно: за тысячу лет
Я вижу впервые подобный рассвет.
Сейчас я умолкну на тысячу лет.
Но ты перед этим открой мне секрет,
Ответь мне, пожалуйста, не откажись:
Откуда ты знаешь про целую жизнь?
Как жил я на свете, ты видеть не мог.
Ты, может, волшебник? Провидец? Пророк?»
Смутился кузнечик: «Ну что ты, отец!
Я просто кузнечик от слова кузнец».

ОДНАЖДЫ…

Я начал сказку так: «Однажды Заяц…»
Потом чуть-чуть помедлил, сомневаясь.
Потом, сомнения преодолев,
Я начал сказку так: «Однажды Лев…»

Потом сравнил я эти два «однажды»,
Сообразил, что так бывает с каждым,
Кто, в чем-то струсив, в чем-то осмелев,
Однажды заяц, а однажды лев.

О это всемогущее «однажды»!
«Однажды» труса делает отважным,
Из робких зайцев делает мужчин.
И это — сказки доблестный зачин!

Однажды в сказке может все случиться.
А кто за остальное поручится?
Ведь даже сказка — в этом весь секрет —
Однажды сказка, а однажды — нет.

НА ПОЭТА ВЛИЯЕТ ПОЭТ

На поэта влияет поэт,
На планету влияет планета.
Вы заметили: даже цвет
Подражает другому цвету.

Он бывает светлей и темней,
Принимает оттенки любые…
Если в небо глядит муравей,
То глаза у него голубые.

ДВА ВЕСЕЛЫХ КОЛЕСА

Два веселых колеса
По дороге длинной мчатся,
И дороги полоса
Не торопится кончаться.

А над ними небеса,
А вокруг — леса и нивы.
Два веселых колеса
Мчатся резво и счастливо.

Два веселых колеса,
Два веселых перестука
Будят нивы и леса,
Разгоняют лень и скуку.

Два веселых колеса
По дороге простучало…
У дороги два конца,
И любой из них — начало.

УКРОЩЕНИЕ СКАЗКИ

Один судьбу свою вершит,
Другой — вершится ею.
Тот, кто себе принадлежит,
Собою не владеет.

А тот, кто не принадлежит
Себе и сам не свой,
Тому, конечно, надлежит
Всегда владеть собой.

И эти первый и второй —
Как будто два врага.

На свете жил один король
И жил один слуга.

Слуга, послушная душа,
Пред королем робел,
А тот, себе принадлежа,
Собою не владел.

Он не жалел ни слов, ни сил,
Куражась над слугой.
Слуга покорно все сносил:
Слуга владел собой…

Так я бы начал свой рассказ
И так бы речь держал,
Когда бы в этот трудный час
Себе принадлежал.

Но я не стану отрывать
Читателя от дел.
Смотрите: я уже опять
Собою овладел.

События перекроя
Сюжету вопреки,
Отправим к черту короля
При помощи слуги.

Допустим, так: из сапога
Он вытащил кинжал —
В тот краткий миг, когда слуга
Себе принадлежал.

И сказка кончена. Могла
Быть длинною она,
Но волей краткости была
Она укрощена.

Ушел король во цвете лет,
Слуга — на долгий срок.
Ушел заманчивый сюжет.
Какой для всех урок!

А я остался. Мне решать
Наедине с судьбой:
Себе ли мне принадлежать
Или владеть собой?

КУКЛЫ В ТЕАТРЕ

Каково им — кроенным и клеенным —
Постигать секреты ремесла?
Но еще задолго до рождения
Их судьба задумана была.

Драматург, серьезный, хоть и кукольный,
Что немало в жизни повидал,
Их судьбу обдумывал, обстукивал
На машинке взрослой «рейн-металл».

Чтоб они не ведали сомнения,
Чтобы каждый знал как дважды два —
И какие принимать решения,
И какие говорить слова.

Их еще совсем на свете не было,
А уже солидный худсовет
Их судьбу заботливо исследовал,
Взвешивал, рассматривал на свет.

Что-то в ней вычеркивал, выбрасывал,
Изменял поступки, имена…
В очень уважаемых инстанциях
Их судьба была утверждена.

Ну а мы живем и ошибаемся,
Маемся и не щадим себя.
Потому что прежде мы рождаемся,
А потом рождается судьба.

К ЦЕЛИ

У снаряда
Летящего,
У состава
Идущего
Нет в пути
Настоящего —
Только прошлое
И грядущее.

РАБОТА

Натянута струна,
Плита раскалена.

Так каждый, кто при деле,
Быть должен на пределе.

ВЫ ВИДЕЛИ, КАК УМИРАЕТ ЛЕД?

Вы видели, как умирает лед?
Его, беднягу, прошибает пот.
Но он готов себя похоронить,
Отдать себя,
Чтоб холод сохранить.

Вы видели, как умирает пар?
Его сжимает ледяной кошмар.
Но у него такое ремесло:
Отдай себя,
Но сохрани тепло.

Пар охладится.
Испарится лед.
Так кто из них родится?
Кто умрет?

ЛИКИ ЛЖИ

Ложь бывает доброй или злой,
Сердобольной или беспощадной.
Ложь бывает ловкой и нескладной,
Осмотрительной и безоглядной,
Упоительной и безотрадной,
Слишком сложной и совсем простой.

Ложь бывает грешной и святой,
Скромненькой бывает и нарядной,
Выдающейся и заурядной,
Откровенной, нелицеприятной,
А бывает просто суетой.

Ложь бывает страшной и смешной,
То всесильной, то совсем бесправной,
То униженной, то своенравной,
Мимолетной или затяжной.

Ложь бывает дикой и ручной,
Будничной бывает и парадной,
Вдохновенной, скучной и иной…

Правда же бывает только правдой.

ПУТЬ К ИСТИНЕ

Путь к истине точно такой же,
Как и от истины путь.
Он ничуть не длиннее,
Он только труднее чуть-чуть.

На то, чтоб подняться к истине,
Можно потратить жизнь.
От истины нужно всего лишь
Скатиться кубарем вниз.

Всемирный закон притяжения,
Где ж постоянство твое?
Притягивает нас истина,
А катимся мы — от нее.

Но все ж, вопреки всем силам,
Которые тянут вниз,
Мы поднимаемся к истине
И тратим на это жизнь.

НОВОЕ И СТАРОЕ

Когда пещерный человек
Надел впервые шкуру зверя,
То он в глазах своих коллег
Был чудаком, по меньшей мере.

Его ругали старики
И ребятня встречала свистом,
На нем точили языки
Безжалостные моралисты,

И жизнь его была горька
На данном уровне культуры.
А время шло.
Прошли века —
И люди все надели шкуры.

Но в них ценились иногда
Не легкость, теплота и носкость,
А только яркие цвета —
Разводы, крапинки, полоски.

Какой нелепый оборот:
Презрев разумные законы,
То, что новатор создает,
Уничтожают эпигоны.

ОБЕЗЬЯНА И РОБОТ

Она воскликнула: «Я буду!»
Он бросил холодно: «Я был».
Как презирал его рассудок
Ее невежественный пыл!

Она была надежды пошлой
И глупой радости полна.
Что для него являлось прошлым.
Считала будущим она.

Ее опасность не страшила.
Готовая идти на риск,
Она рвалась к его вершинам.
Он был не прочь спуститься вниз.

И наблюдать за ними было
Занятно, стоя в стороне…
Но это все происходило,
Увы, не где-то, а во мне.

НЕБО СЕВЕРА

Как говорят поверья древние,
Изображения наскальные,
На Скандинавском скудном севере
Небесный свод держали карлики.

Быть может, в это время дикое
Земля была бедна талантами,
Что стали малые великими,
Что стали карлики атлантами?

Давно мы стали атеистами
И веру заменили знанием…
Но небо и сегодня низкое
Над городами Скандинавии.

НОЧНЫЕ ОГНИ

По ночам, когда землю окутает мгла,
Загораются звезды над нею.
Есть созвездие Ворона, Пса и Орла —
Нет созвездия Прометея.

То ли сфера небесная слишком мала —
Прометей на ней не отмечен…
Но горит над землею созвездье Орла,
Что клевал Прометееву печень.

И горит над землею созвездие Пса,
Злого Цербера, стража ночи.
И стоглавая Гидра таращит глаза,
Словно миру погибель прочит.

Скалит пасти Дракон, извивается Змей,
Но от них на земле не светлее…
Среди тысяч и тысяч ночных огней
Ищут люди огонь Прометея.

МИФ

На языке нивхов Земля — Миф.

Неведомо куда,
Неведомо откуда
Летит моя Земля,
Неведомое чудо.

И я, как будто нивх
В пучине океана:
Из мрака и тумана
Меня выносит Миф.

ШЕЛ КОРАБЛЬ…

Шел корабль от Вопроса к Ответу,
Было много на палубе люда.
Но спокойно читал газету
Человек, отвергающий чудо.

Шел корабль от Загадки к Разгадке,
Возмущая холодный рассудок.
Но держал свои мысли в порядке
Человек, отвергающий чудо.

Дули мимо попутные ветры,
Паруса безнадежно повисли.
И не верил ни сантиметру
На пути от Безумия к Мысли,

И стоял, как невзятая крепость,
И считал это бредом и блудом
На пути из Нелепости в Леность
Человек, отвергающий чудо.

Но все так же упорно и дерзко
Шел корабль от Случайности к Сути
Через рифы и бури, и бездны,
И толпились на палубе люди.

Если где-то они затонут,
Если к цели они не прибудут,
Это значит: открыл кингстоны
Человек, отвергающий чудо.

ЧЕЛОВЕК ИЗ АРИФМЕТИКИ

Человек из арифметики
Не верит в тригонометрию,
Не верит в это поветрие
Тригонометрических функций.
Сейчас у нас даже школьники
Рассуждают о треугольнике —
О любовном,
Трагическом,
А особенно о Бермудском.

Человека из арифметики
Кое-кто обвиняет в косности —
Из-за секансов этих,
Косинусов
И прочего безрассудства.
Но он проживет спокойненько
Без всех ваших треугольников —
Без любовных,
Трагических,
А в особенности бермудских.

Занимались бы лучше сложением,
Вычитанием,
Умножением.
Кстати, к таблице умножения
Никогда не поздно вернуться.
А в ней — ну ни вот на столько
Не сказано о треугольнике —
Ни о любовном,
Ни о трагическом,
Ни, тем более, о Бермудском.

ДОНКИХОТЫ

У рассудка трезвые заботы,
У мечты — неведомые страны.
Называли люди донкихотом
Первого на свете Магеллана.
Первого на свете капитана,
Первого на свете морехода,
Уплывающего в океаны,
Называли люди донкихотом.

У рассудка точные расчеты,
У мечты — туманные идеи.
Называли люди донкихотом
Первого на свете Галилея,
Первого на свете Птоломея,
Первого на свете звездочета,
Негодуя или сожалея,
Называли люди донкихотом.

Но Земля, как прежде, рвется в небо,
И мечта скитается по свету.
В прошлое уходят быль и небыль,
Но живут бессмертные сюжеты.
Обезьяне было неохота
Расставаться с добрым старым веком,
И она считала донкихотом
Первого на свете человека.

НАСЛЕДИЕ ДЕКАРТА И ВИЙОНА

Соорудил я цепь простую
Из нескольких известных истин:
Я мыслю — значит, существую.
Я сомневаюсь — значит, мыслю.
Я вижу — значит, сомневаюсь,
Пусть это кажется бесспорным,
И, видя белое, пытаюсь
Его себе представить черным.
И тут же думаю: а может,
Не черный это цвет, а белый?
О, до чего же, до чего же
Мне сомневаться надоело!
Но от сомнений ненавистных
Нигде спасенья не найду я:
Я сомневаюсь — значит, мыслю,
А мыслю — значит, существую.

МЫСЛЬ

Нерешительно, робко и словно боясь,
Что ее истолкуют превратно,
Мысль выходит из дома,
Где она родилась,
И не помнит дороги обратно.

И блуждает она в суматохе толпы,
Все кого-то зовет, окликает.
И стучится в чужие,
Неприступные лбы, —
Но ее никуда не пускают.

И смеется над ней проходящий народ,
Никому она здесь не понятна.
И привратники гонят
Ее от ворот —
Те, что мысли толкуют превратно.

Вдруг — распахнуты двери, запреты сняты,
Вдруг овации грянули громом.
Ей белейшие под ноги
Стелют листы,
И она в каждом доме — как дома.

И открылись сердца, и улыбки зажглись,
Все довольны, и всё идеально.
Вам она незнакома?
Прекрасная мысль!
Но теперь она слишком банальна.

СПУТНИКИ

Как два непросвещенных школяра,
Как два великовозрастных балбеса,
Зло без стыда сдувает у добра,
Реакция сдирает у прогресса.

Нельзя сказать, чтоб им всегда везло,
И все ж, однако, случаи нередки:
Работает добро, но, как на зло,
Зло получает лучшие отметки.

Неутомимо трудится прогресс,
Реакции не видя за собою.
Хоть для нее наука — темный лес,
Но это то, что нужно для разбоя.

Не виноват прогресс, не виноват!
Ведь у него не может быть секретов.
Но как узнать: конечный результат
Сойдется ли с сегодняшним ответом?

СКАЗКА О ВРЕМЕНИ

Жил король.
Поставив ногу в стремя,
Чтоб начать кровавую войну,
Он вздыхал:
— Живем в такое время.
Люди лучше жили в старину.

Жил бандит.
И он, в глухую темень
Выходя с дубиной на разбой,
Проклинал лихое это время,
Очень недоволен был судьбой.

Жил бедняк.
Неся двойное бремя,
Был он тоже с веком не в ладу.
И, конечно, сваливал на время
Всю свою обиду и беду.

Жило время.
Древнее такое,
Что его ничем не удивишь.
И оно, махнув на все рукою,
Думало: «На всех не угодишь!»

Старенькое,
Руганное всеми…
Мы-то, люди, думаем подчас,
Что всего лишь отражаем время,
А ведь время — отражает нас.

ЗВЕЗДНЫЕ ЧАСЫ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Наш предок был великим человеком.
Хоть кое в чем и отставал от нас.
Не потому ли каждый звездный час
Он с вечностью сверял, не только с веком?

Мы временем умеем дорожить,
Нам не хватает ни часов, ни суток.
Наш звездный час разложен по минутам,
Но мы не знаем, как его сложить.

II Дистрофики

Дистрофик (буквально: двухстрофный) — это в прошлом длинное стихотворение, из которого выброшены все строфы, кроме двух, самых необходимых. Этим дистрофик-жанр напоминает другого дистрофика — человека, от которого остались кожа да кости, то есть самое главное.
То, что дистрофик иногда использует уже однажды (и не однажды) использованные сюжеты, свидетельствует о том, что он действительно находится в трудном положении, но из этого положения он старается выйти с честью. Не со славой, но с честью. Литература — дело трудное, тут не до славы — хотя бы честь сохранить.

ГОРА С ГОРОЙ

Гора с горой не сходятся никак.
Не сходятся сияние и мрак.
Расходятся дороги и пути,
А также те, кому по ним идти.

Несовместимы иней и роса,
Земные и иные полюса…
Но неразлучны меж собой навек
Вчерашний день и прошлогодний снег.

ВЫСОТА

Отпустила реку высота,
И река потекла, понеслась,
Выбирая пониже места,
О высокие камни дробясь,

Рассыпаясь на тысячи брызг
На опасном пути своем…
Так бывают легки на подъем
Те, которые катятся вниз.

КРИТИКА

Осуждали путники Осину,
Что на ней не зреют апельсины.
Под Осиной сидя в жаркий день,
На Осину наводили тень.

И такое было не однажды,
В мире так ведется искони:
Бросить тень из нас умеет каждый,
Но не в каждой спрячешься тени.

ОСЕНЬ

Живущий в лиственном лесу
Без листьев выглядит уродом.
Не нужно сбрасывать листву!
Но раз пошла такая мода…

Хоть нас и пробирает дрожь,
Мы все равно листочки сбросим.
Пусть холода! Пусть ветер, дождь…
Сегодня в моду входит осень.

ДОЛЯ

У Апельсина не доля, а долька,
Но Апельсин не в обиде нисколько.
Сладкая долька ему суждена,
Да и к тому же еще не одна.

Прячутся дольки под толстою кожей,
Здесь их не сушит ничто, не тревожит.
Доля ж открыта, у всех на виду,
Всем на потеху, себе на беду.

ЛЕСНЫЕ ШЕЛЕСТЫ

Говорит Сосна Травинке:
«Распрями, подруга, спинку.
Если хочешь быть в чести,
Постарайся подрасти».

Но Травинка гнется ниже:
«Я уж тут, к земле поближе.
Мало радости, сестра,
Быть в чести у топора».

ОМЕЛА

Один ретивый лесоруб,
Как говорится, знавший дело,
Решил срубить столетний дуб,
Чтоб не росла на нем омела.

И там, где дерево росло,
Теперь бездомно дуют ветры…
Уничтожайте в жизни зло,
Но сохраняйте жизнь при этом.

ДЕРЕВО

Дерево… Ну что, казалось, в нем?
Листья, ветки, шелест и прохлада…
Отчего же знойным летним днем
Каждому приятно быть с ним рядом?

Даже лесоруба с топором
Дерево в тени готово спрятать…
И каким же нужно быть богатым,
Чтоб за все, за все платить добром!

В ГОСТЯХ И ДОМА

Лев на обед Барана пригласил.
В расчете на приятную беседу,
Пришел Баран. И тут сообразил,
Что приглашен он в качестве обеда.

Баран, конечно, был весьма задет:
Лев поступил не слишком благородно.
Вздохнул Баран: «Эх, пропадай обед!
Чем так гостить, пойду домой голодный!»

УКРОЩЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

«Ты след медведя не заметил?» —
Спросил Охотник Лесника.
«Не только след. Наверняка
Ты встретишь самого медведя».

Попятился стрелок бывалый:
«Да нет, мне нужен только след…»
Чтоб жить на свете много лет,
Умей довольствоваться малым.

РОГА И НОГИ

Сказали Оленю: «При виде врага
Всегда ты уходишь от драки.
Ведь ты же имеешь такие рога,
Каких не имеют собаки».

Олень отвечал: «Моя сила в ногах,
Иной я защиты не вижу,
Поскольку витают рога в облаках,
А ноги — к реальности ближе».

НАДЕЖДА

Ждал Воробей на ветке,
Когда созреют сливы.
Голодные нередко
Надеждою счастливы.

Но околел он прежде,
Чем подоспели сливы:
Счастливые надеждой
Порой нетерпеливы.

ПРИМЕР ВЕЛИКИХ

Училась Галка у Орла
Из стада красть баранов.
Она способная была,
Бралась за дело рьяно.

Хваталась цепко, но взлететь
Силенок не хватало…
Да, чтоб наукой овладеть,
Одной науки мало.

ДВА ВЕРБЛЮДА

Сказал Верблюд Верблюду: «О-хо-хо!
И я, как ты, в былые дни когда-то
Носил одни лишь дыры и заплаты…
И знаешь, парень: было мне легко.

А вот теперь, когда пора настала,
Когда и мне как будто повезло,
Когда ношу я сундуки с металлом, —
Мне почему-то стало тяжело».

МЫШИ

Тормошит Мышонок Мышь,
Вон из норки просится:
«На другого поглядишь —
Как с ним кошки носятся!»

Отвечает мать в сердцах:
«Глупая ты кроха!
Если носят на руках,
Значит, дело плохо».

ЛЕБЕДЬ, ЩУКА И РАК

Да, Лебедь рвется ввысь, и в этом есть резон.
И Щука в холодок стремится не напрасно.
Рак пятится назад: что сзади, знает он,
А что там впереди — ему пока не ясно.

А воз стоит. И простоит сто лет.
И о другой он жизни не мечтает.
Пока в товарищах согласья нет,
Ему ничто не угрожает.

СМЕХ И СЛЕЗЫ

Лев настигал Быка. Бык спрятался в пещере.
Поободрал бока, но жив по крайней мере.
Он думал переждать, но тут случились козы.
Пошли быка бодать — ну прямо смех и слезы.

Бык молча все сносил, не издавал ни звука.
Хоть не хватало сил терпеть такую муку,
Но он смирял свой гнев, бодать себя позволил:
Когда на воле Лев, спокойней жить в неволе.

ВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ

Над гробницей плачет Обезьянка.
Обезьянке человека жалко.
А Лиса ей говорит: «Соседка,
Ты, никак, оплакиваешь предков?»
Обезьянка слезы утирает,
Обезьянка всхлипывает громко.
«Предки — что! — печально отвечает. —
Тяжелей оплакивать потомков…»

ТРАГИЧЕСКАЯ МАСКА

Трагическую маску нашла в траве Лисица
И проронила скорбно: «Какой позор и стыд!
Хозяин-то, наверно, с друзьями веселится,
Меж тем как под забором лицо его грустит.»

И заключила гордо: «Нет, мы живем иначе,
Не выставляем морды на посторонний суд.
И хоть и мы, бесспорно, в душе нередко плачем,
Но морды, наши морды улыбками цветут!»

МУЛ

Кобылица жеребенка родила,
Родила она ребенка от осла.
И понятно всем и каждому вполне,
Отчего такое ржанье в табуне.

Ой кобылушки, ретивые сердца,
Выбирая жеребеночку отца,
Не скачите, закусивши удила,
Отличайте как-то лошадь от осла!

ВОСПИТАНИЕ

Подложили Наседке змеиные яйца.
Удивляйся, наседка, горюй, сокрушайся!
Ну и дети пошли! Настоящие змеи!
Может быть, мы воспитывать их не умеем?

А Змею посадили на яйца Наседки.
У Змеи получились отличные детки.
Потому что Змея относилась к ним строго.
До чего же ответственна роль педагога!

ОПЫТ

Воробей попался в западню,
За сухое зернышко попался.
Старый Волк попался за свинью —
Он и раньше хорошо питался.

И сказал прозревший Воробей:
«Мне бы только выйти поздорову.
Уж теперь-то буду я умней:
Непременно украду корову!»

ТЯГА К СВЕТУ

Уж сколько говорено было Сове:
«Тянись-ка, голубушка, к свету!»
Но нет, не прижились в ее голове
Полезные эти советы.

Не хочется к свету тянуться Сове,
Ей нравится мрак беспросветный.
Не верит Сова, что учение — свет:
Она от учения слепнет.

ЛИЧНЫЙ ПРИМЕР

«Погляди сюда, сынок, —
Учит Краба мама. —
Ты ползешь куда-то вбок,
Нужно ползать прямо».

«А сама ты как ползешь?
Тоже мастерица!»
Каждый всех учить хорош,
И никто — учиться.

МУХА

Попавши в блюдце, Муха ликовала:
«Да здесь же пищи — выше головы!
Как хорошо, что я сюда попала!
Эх, мухи, мухи… просчитались вы…»

И — захлебнулась. Утонула в блюдце.
Теперь бы жить, однако же — увы!
И счастьем тоже можно захлебнуться,
Его имея выше головы.

ВОЛК В ОВЕЧЬЕЙ ШКУРЕ

За Волком гонятся собаки.
Сопротивляться что за толк?
Чтоб избежать неравной драки,
Не быть затравленным как волк.

Смирив жестокую натуру,
Пошел матерый на обман:
Он нацепил овечью шкуру…
И был зарезан как баран.

ЛЯГУШКИ

Синица хвасталась, что море подожжет.
Вы слышали? Какое горе!
Засуетились жители болот,
Хватают ведра, носят воду к морю.

Синица хвасталась, но моря не зажгла,
Одумалась злодейка, вероятно.
Тут у лягушек новые дела:
Хватают воду и несут обратно.

МЕРА ПРАВДЫ

В миг доброты позволил Волк Овечке
Сказать одно правдивое словечко.
И тут она ему сказала правду:
«Чтоб ты пропал! Чтоб не дожил до завтра!

Чтоб весь твой род лежал в пыли дорожной!..»
Волк озверел: ну, право же, ей-богу,
Словечко правды выслушать бы можно,
Но столько слов — пожалуй, это много.

ДУША В ДЕЛЕ

Огромный Пес — а Зайца не догнал.
Пришлось ни с чем с охоты возвращаться.
Ох, этот Заяц! Он хотя и мал,
А бегает — большому не угнаться,

А почему? Не взять Собаке в толк.
Она ведь тоже бегает не хуже…
Собака только выполняет долг,
А Заяц в пятки вкладывает душу.

ВСТРЕЧИ И ПРОВОДЫ

По одежке встречает Павлина земля,
Но, прославив его повсеместно,
Не Павлина, а скромного Журавля
Провожает в полет поднебесный.

Что такое одежка? Простое тряпье.
Не одежка людей возвышает.
Мы на землю приходим совсем без нее,
Но по-разному нас провожают…

РЕШЕНИЕ СПОРА

Спросили Осла для решения спора:
Как любит ходить он — с горы или в гору?
В какую бы пору охотней он шел?
«Я лучше бы ездил, — ответил Осел. —

Запряг бы осла да шарахнул дубиной,
Иначе не сладишь с упрямой скотиной.
Тут главное дело — покрепче узда!»
Прекрасная вещь — верховая езда!

СКАЗКА О РЫБАКЕ И РЫБКЕ

«Отпусти меня, рыбак, — говорит Рыбешка. —
Дай возможность мне, рыбак, подрасти немножко.
Будут у меня, рыбак, и семья, и дети —
Вот тогда-то мы, рыбак, попадемся в сети.

Будет знатная уха — с луком и картошкой…»
Соблазняет рыбака хитрая Рыбешка.
Ох, Рыбешка, что-то ты размечталась шибко:
Редко сходятся мечты рыбака и рыбки.

ПРИМЕР ВЕРБЛЮДА

Обильные яства к добру не ведут,
В еде соблюдайте культуру.
Недаром не ест по неделям Верблюд:
Верблюд сохраняет фигуру.

Сухую колючку Верблюд пожует —
И дальше спокойно шагает.
От голода впалый верблюжий живот
С другой стороны выпирает.

ПОХОРОНЫ

Когда хоронили беднягу Оленя,
Надгробную речь поручили Гиене.
И долго Гиена над трупом рыдала
И слезы — а может быть, слюни? — глотала.

И было на это смотреть непривычно:
Гиена, что так откровенно грустила,
К живому Оленю была безразлична…
За что ж она мертвого так полюбила?

ПЛАКАЛЬЩИЦЫ

Плачьте, плакальщицы, плачьте,
Горя горького не прячьте.
Почему бы вам не плакать?
Вам за это деньги платят.

Нелегка у вас задача,
Но она вполне понятна.
А иной бедняга плачет
Целый век — и все бесплатно!

ЛИСА И ВИНОГРАД

«Нет, с виноградом лучше погодить, —
Лиса сказала. — Слишком он незрелый».
И так себя сумела убедить,
Что есть его навек перехотела.

С тех пор не ест. Хоть он давно созрел,
Но и она на вещи смотрит зрело:
Что попусту желать? Желаньям нет предела.
А счастье только там, где есть предел.

ПОГРЕМУШКА

Осел купил на рынке погремушку.
Хотел он прогреметь и вот — гремит:
Где погремушка, там и колотушка.
Колотят серого. Ну прямо срам и стыд!

Что говорить, осел попал впросак,
Не знал он, видно, мудрого совета:
Не будь дурак. А если ты дурак,
Не будь дурак — хоть не звони об этом.

ОПЕРЕНИЕ

Подстрелили беднягу Орла,
И сказал он в последних мученьях:
«Нет, не ядом смертельна стрела,
А орлиным своим опереньем!»

И поникнул Орел, и затих,
И сложил свои крылья большие.
И куда улетать от своих?
Как понять, где свои, где чужие?

ЧЕСТЬ

У Волка Лев овечку отобрал.
Волк поднял шум. «Охота есть охота, —
Ответил Лев. — Допустим, я украл,
А ты? Неужто честно заработал?»

Так кто же прав? И кто виновен здесь?
Ответ возможен только компромиссный.
Одна Овца здесь сохранила честь,
Но, к сожалению, лишилась жизни.

РАЗБЕГ

Погнался за рыбой прожорливый Жерех,
И оба с разбега влетели на берег.
И думает Жерех: «Нет, рыба, шалишь!
На суше, поди, от меня не сбежишь!»

И думает Жерех, что рыба погибла,
И, радуясь, шлет благодарность судьбе.
Но вдруг вспоминает, что сам-то он — рыба!
В такую минуту забыть о себе!

МЕД И ЯД

Добродушная Пчела
Жалит не со зла.
Яд последний отдает,
Защищая мед.

Гибнет Пчелка ни за грош.
Так устроен свет,
Что без меда проживешь,
А без яда — нет.

ПРАВДА

Пригласили правду отобедать враки,
И узнала правда, где зимуют раки.
Как дошло до драки из-за пятака,
Наломали правде честные бока.

Видно, только голод правде по карману,
Ни гроша у правды за душою нет.
А когда покормится правда у обмана,
То обычно дорого платит за обед.

БОРЕЙ И СОЛНЦЕ

Однажды заспорили Солнце с Бореем,
Кто снимет с прохожего шубу скорее.
Борей попытался сорвать ее грубо —
Прохожий плотнее закутался в шубу.

А Солнце пригрело — и сразу прохожий
Снял шубу и шапку, и валенки тоже.
Поистине ласка — великое дело:
Кого она только из нас не раздела!

ВЕТЕР

Что ни вечер, воет Ветер:
«Всем пора на боковую!
Не беда, что солнце светит,
Я сейчас его задую!»

Воет Ветер на рассвете,
Заступая в караул:
«Эй, вставайте, солнце светит!
Это я его раздул!»

ЗАВИСТЬ

Завистливый зависит
От всех людей на свете.
От дел чужих и мыслей,
От фактов и от сплетен.

И он у всех во власти,
Он раб, он вечный пленник.
Увы, чужое счастье
Не знает снисхожденья.

СЧАСТЬЕ

Лысый и Плешивый по дороге шли.
Лысый и Плешивый гребешок нашли.
Лысый и Плешивый начали делиться.
Тут бы им друг другу в волосы вцепиться.
Кабы не ленились, подружней взялись,
Стал плешив бы Лысый, а Плешивый — лыс.

Ох уж это счастье! Как оно подводит…
Хоть бы поглядело, кто его находит!

КОРАБЛЬ

Сидящий на корме лелеял мысль одну:
«Чтоб вверх подняться мне, пусть нос пойдет ко дну».
А тот, что сел на нос, в пучину слал корму,
Мечтал, чтоб удалось подняться вверх ему.

И было решено моленьям слезным внять:
Пошел ко дну корабль, тиха морская гладь.
И где-то там, на дне, клянут неправый суд
Сидящий на корме с сидящим на носу.

РАДОСТИ ЖИЗНИ

Хотя богатству бедность не чета,
Но как-то встретились они на рынке:
Богатство — о карете возмечтав,
А бедность — просто, чтоб купить ботинки.

И как же были счастливы они,
В карете сидя и в ботинках стоя!
У всех на свете радости одни,
Но бедности они дешевле стоят.

ЗОРКОСТЬ

Звездочет своим орлиным взором
Неземные дали охватил,
Пронизал надзвездные просторы —
И в земную яму угодил.

Далеко уводит нас наука,
Но земные опыты просты:
Дальнозоркость, как и близорукость,
Есть один из видов слепоты.

ЗАГАДКА СЕМИ МУДРЕЦОВ

Среди многих загадок на свете
Есть загадка семи мудрецов:
Почему нас не слушают дети?
Почему они против отцов?

И ответов найдется немало.
Вот один, подходящий как раз:
Как бы зеркало нас отражало,
Если б не было против нас?

УДАРЫ

Сердца — не камни. Им знакома боль.
Удары жизни их страшат порою.
И часто, утомленные борьбой,
Сердца людей мечтают о покое.

Но каменеют лучшие сердца,
Когда они в покое пребывают.
А камни под ударами резца
И красоту, и душу обретают.

УТЕШЕНИЕ

Не нужно сетовать, река,
Что время мчит тебя куда-то,
Что уплывают берега,
К которым больше нет возврата,

Все уплывает без следа,
Тебя же гонит мимо, мимо…
Не нужно сетовать: вода
Свежа, пока она гонима.

ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

Там, где река утратит имя
И перестанет быть рекой,
Ее в свои владенья примет
Неведомый простор морской.

И, окунувшись в неизбежность,
Тогда почувствует река,
Насколько плата велика
За бесконечность и безбрежность.

СЛЕД ВРЕМЕНИ

Не оставляет рыба в море след,
И след не оставляет в небе птица.
В немом пространстве вереница лет
На мертвый камень камнем не ложится.

У времени и веса даже нет,
Его нести и муравью не трудно.
Столетья невесомы, как секунды…
Откуда же на лицах наших след?

III. Кемберлиада

1. СТИХИ О СКРЕЛЕ

Нет стихов о звере Скреле.
В чем же дело? В чем секрет?
Есть стихи о Бегемоте,
Есть стихи о Кашалоте,
О Еноте,
О Койоте…
А стихов о Скреле — нет.

Как-то раз одна Горилла
Проходила через Нил
И в пучину угодила.
Спас Гориллу Крокодил.
И молва о Крокодиле
Облетела целый свет.
Есть молва о Бегемоте,
Есть молва о Кашалоте,
О Еноте,
О Койоте…
А молвы о Скреле — нет.

Две отважные Улитки
По дороге длинной шли.
Захотели две Улитки
Обойти вокруг земли.
И об этих двух Улитках
Написал в стихах поэт
Лучше, чем о Бегемоте,
Лучше, чем о Кашалоте,
О Еноте,
О Койоте…
А стихов о Скреле — нет.

Целый день без передышки,
От рассвета дотемна,
Рыла, рыла норку Мышка
Для бездомного Слона.
И об этой доброй Мышке
Будут помнить много лет —
Больше, чем о Бегемоте,
Больше, чем о Кашалоте,
О Еноте,
О Койоте…
А о Скреле помнят?
Нет…

Нет стихов о звере Скреле.
В чем тут дело? В чем секрет?
Нет стихов о звере Скреле,
Потому что Скреля нет.
Просто нет такого зверя.
Нет в природе, верь не верь.
Жаль, что нет на свете Скреля,
Был бы он хороший зверь.
Он бы тоже спас Гориллу,
Обошел весь белый свет,
Для кого-то норку вырыл,
Если б был.
Но Скреля — нет.
Очень многих нет на свете,
А они бы быть могли.
Нет на свете
Зверя Грэтя,
Нет на свете
Птицы Флетти,
Нет на свете
Рыбы Снети
И лягушки Кемберли.

Потому и неохота
Мне писать про Бегемота,
Про Енота,
Кашалота, —
Я б хотел о них забыть,
Чтоб писать о звере Скреле,
Хоть и нет такого зверя,
В мире нет такого зверя,
Нет нигде…
А мог бы быть!

2. КАК НА НЕБО ЗАБРЕЛИ КЕМБЕРЛИ И БЕРКЕМЛИ

Лягушка Кемберли,
Которой нет на свете,
И жаба Беркемли,
Которой нет на свете,
Решили как-то летом
Увидеть белый свет
И побрели по свету,
Где их на свете нет.

Они брели, брели
И день, и два, и двадцать,
Брели и не могли
Никак налюбоваться:
Зеленые просторы,
Сиреневый рассвет,
Леса, поля и горы,
Где их на свете нет.

Среди красот земли
Веселые подружки
Сначала просто шли,
Как жаба и лягушка,
А после полетели
За облаками вслед.
А что им, в самом деле?
Ведь их на свете нет.

Лягушка Кемберли
Летит по небу птицей.
И жаба Беркемли
Летит по небу птицей.
Чтоб, в небе их заметив,
Мог убедиться свет,
Что есть они на свете,
Хоть их на свете нет.

3. КАК УВИДЕТЬ ЗВЕРЯ ГРЭТЯ?

Каждый ищет зверя Грэтя,
Всем на свете нужен Грэть.
Все мечтают Грэтя встретить,
Чтоб на Грэтя посмотреть.
И не только посмотреть,
Но и поучиться:
Косолапости — медведь,
Хитрости — лисица.
Бык мечтает стать рогатым,
Как Грэть.
Тигр — таким же полосатым,
Как Грэть.
Слон — большим,
Осел — упрямым,
А жираф, конечно, самым,
Самым, самым длинношеим,
Как Грэть.
Ищут звери зверя Грэтя
Утром, вечером и днем,
Каждый ищет зверя Грэтя,
Чтоб себя увидеть в нем:
Слон — слона,
Лиса — лису,
А медведь — медведя.
Чтоб воскликнули в лесу
Добрые соседи:
— Ах, какой же он рогатый!
Как Грэть!
— Ах, какой он полосатый!
Как Грэть!
— Ах, какой же он упрямый!
— Ах, какой он самый-самый —
Самый-самый-самый-самый…
Как Грэть!
Ищут звери зверя Грэтя,
— Где ты, Грэть?
Ау!
Ау!
Светлячки друг другу светят,
Перерыли всю траву.
Ищут звери зверя Грэтя,
Только время зря губя:
Как увидеть зверя Грэтя,
Если видеть лишь себя?

4. О РЫБЕ СНЕТИ, ЗА КОТОРУЮ НИКОМУ НЕ ПРИХОДИТСЯ КРАСНЕТЬ

Никому за рыбу Снеть
Не приходится краснеть:
Ни Форели,
Ни Кефали.
А Макрели?
Нет, едва ли.
Не краснеет и Карась —
Разве что его покрась.
Не краснеет и Плотичка —
Просто нет такой привычки.
Больше всех за рыбу Снеть
Не приходится краснеть,
Разумеется, Акуле.
Вы, наверное, смекнули?
Чем краснеть за рыбу Снеть,
Ей бы за себя успеть.
При акульей жизни бурной
Ей бы нужно быть пурпурной.
Не краснеет также Скат,
Хоть во многом виноват.
Не краснеет и Минога,
Хоть вреда приносит много.
Не краснеет Рыба-Меч,
Головы снимая с плеч.
Есть, помимо рыбы Снети,
За кого краснеть на свете.
Чем краснеть за рыбу Снеть,
Им бы за себя успеть.

5. О ПТИЦЕ ФЛЕТТИ, КОТОРАЯ ТАК И НЕ НАУЧИЛАСЬ ЛЕТАТЬ

На рассвете,
Прогуливаясь по балкону,
Птицу Флетти
Окликнула птица Ворона.
И спросила Ворона,
Отвесив поклон:
— Птица Флетти,
Ответьте:
А где ж ваш балкон?
У меня, птица Флетти,
Пять тысяч балконов.
Сорок тысяч, заметьте,
Карнизов оконных.
Девятьсот пятьдесят
Телеграфных столбов
И пятьсот километров
Одних проводов.
Неудобно парить,
Понимаете сами,
Не имея совсем ничего под ногами.
Птица Флетти,
Вы, право, рискуете зря. —
И Ворона
Пошла по балкону,
Паря.
Птица Флетти
Плыла над землей облаками,
Не имея совсем ничего под ногами.
Не имея опор
И насиженных мест,
Осыпаясь дождями
С высоких небес.
А потом в небесах
Загоралась огнями,
Не имея совсем ничего под ногами,
Не умея себя
В небесах удержать,
И летела на землю
Опять и опять
Золотыми лучами,
Дождями,
Снегами,
Не имея совсем ничего под ногами.
Опадала закатом
В туманной дали,
Расшибаясь об острые
Камни земли.
И опять говорила ей
Птица Ворона,
Что парила
На крепких перилах
Балкона,
Наблюдая за тем,
Как восходит заря:
— Птица Флетти, вы, право, рискуете зря!

6. РЫНОК

На зверином рынке
Ни горшка, ни крынки,
Ни корзины,
Ни лукошка,
Ни витрины,
Ни окошка —
Просто лес
От земли и до небес.
Но у лесных зверушек
Хватает суеты:
Менять рога на уши
И уши на хвосты.
С Жуком торгуется Медведь —
Надеется разбогатеть.
С Вороной рядится Комар,
Нахваливает свой товар.
И тут же Заяц сдуру,
Извлечь надеясь прок,
С себя сдирает шкуру
За львиный коготок.
Идут усы
За гриву,
Идут носы
За шерсть…
Как трудно быть счастливым,
Имея то, что есть!
Однажды мимо рынка
Бежал, гуляя, Грэть.
А сам он — что картинка,
Приятно посмотреть:
Глаза,
Копыта,
Уши —
Все крупно,
В полный рост.
Как у бизона, туша,
Как у павлина, хвост,
Как у жирафа, шея,
Как у верблюда, горб.
И это все имея,
Он вовсе не был горд.
Он не рычал, не топал,
Как будто все — не в счет.
И скромно прятал хобот
Среди бульдожьих щек.
Увидел Грэтя Дятел —
И к дереву прирос.
И крикнул:
— Эй, приятель!
На что меняешь хвост?
Из норки выглянул Сурок:
— Сынок!
На что меняешь рог?
Неслышно подкатился Еж:
— Иглу за хобот не возьмешь?
А толстобрюхий Бегемот
Открыто рявкнул Грэтю:
— Я для тебя такой живот
Имею на примете!
От нетерпения дрожа,
Кружа,
Оса жужжала:
— Дражжайший!
Дружжбой дорожжа,
Я жжало
Придержжала!
И им сказал добрейший Грэть:
— Вы объясните внятно:
Зачем вам это все иметь?
Я все отдам бесплатно.
И призадумался Сурок:
Зачем ему какой-то рог?
И рассудил неглупый Еж,
Что он без хобота хорош.
И спохватился Бегемот:
— Отдать зазря такой живот!
А Дятел думал: «Суета!
Короткий или длинный,
Мне хватит моего хвоста.
Подумаешь — павлины!»
И сразу кончился базар:
Ворону отпустил Комар,
Медведь сказал, прозревши вдруг,
Жуку:
— А ты, я вижу, — жук!
И Заяц шкуру приберег,
Решив: «Менять не стану!»
Да, Зайцу львиный коготок,
Увы, не по карману.
И по горам, долинам
Неслась, ликуя, весть,
Что можно быть счастливым,
Имея то, что есть.

7. РЫБА СНЕТЬ ПРЕДАЕТСЯ РАЗМЫШЛЕНИЯМ

Размышляла
Рыба Снеть,
Как попала
Прямо в сеть:
«Различайте,
Господа,
Где вода,
Где не вода.
Ведь нередко
Не вода
Это, детки,
Невода».
Размышляла б
Раньше Снеть,
Не попала б
Нынче в сеть.

8. ПТИЦА ФЛЕТТИ ПРИНИМАЕТ ГОСТЕЙ

Однажды птица Флетти
Давала званый сон.
Накрыл поляну ветер
На тысячу персон.
И в ароматном свете
Прохладной тишины
Хозяйка птица Флетти
Показывала сны.
Таких вам снов не видывать —
Ну, разве что во сне!
И мне таких не выдумать
В прохладной тишине.
Певуче-шелковистые,
Пахуче-серебристые,
Кипуче-голосистые —
Все выстроились в ряд.
И ну плясать, кружиться,
Резвиться, веселиться…
Эй, птица, что ж вы, птица?
Ведь ваши гости спят!
Лежат себе вповалку —
Вся тысяча персон.
Их не разбудишь палкой,
Такой сморил их сон.
И что им краски эти
Прохладной тишины?
Напрасно вы им, Флетти,
Показывали сны.
Им красота созвучий,
Соцветий не нужна…
Какой банальный случай:
Уснуть во время сна!

9. ЗВЕРЬ ГРЭТЬ ПРИБЛИЖАЕТСЯ К ИСТИНЕ

Встретив
Грэтя
На рассвете,
Грэтю
Жаловался Ветер.
Говорил он:
— Слышь,
Малыш!
На зверей не угодишь.
Летом
Все ко мне с приветом,
Все так ласковы со мной,
Но при этом,
Но при этом
Все клянут меня зимой.

Отвечал смышленый Грэть:
— Как на дело посмотреть.
Летом все жаре подвластно,
Ты ж идешь против жары.
И тебе еще не ясно,
Почему к тебе добры?
А зимой кому ты служишь?
Ну-ка, вспомни, старина!
Ты усиливаешь стужу,
А она и так сильна.

И вздохнул притихший Ветер:
— Хорошо тому на свете,
Кто не рвется никуда,
Ни на что не претендует,
Кто живет и в ус не дует,
А кто дует — тем беда!

10. РЫБА СНЕТЬ БЕЖИТ ИЗ СЕТИ

Потащили рыбу Снеть
Из родной воды на берег.
Чтоб на суше уцелеть,
Притворилась рыба зверем.
Прорычала рыба:
— Р-р-р-р-р-ры!
Нет ли здесь большой дыры?
А когда нашлась дыра,
Рыба крикнула:
— Ур-р-р-р-р-ра!
Все в порядке.
Путь открыт.
Рыба по дороге
Побежала, сделав вид,
Что имеет ноги.
Мягко стелются поля
Под ее ногами.
Вдруг окончилась земля:
Хлоп! — и рыба в яме.
Только к небу пыль взвилась.
Не робей, подружка!
Если зверем назвалась —
Полезай в ловушку!

Сверху стало вечереть,
В яме не сидится.
И решила рыба Снеть
Притвориться птицей.
Все в порядке.
Путь открыт.
Легким вольным стилем
Взмыла птица, сделав вид,
Что имеет крылья.
Полетала,
Полетала,
Вдруг крыло в силке застряло.
И вздохнула рыба Снеть:
— От себя не улететь..

И, повесив два крыла
На высокий ясень,
Потихоньку побрела
Рыба восвояси.
Видно, это не пустяк —
Обмануть природу.
И решила рыба так:
— Лучше — прямо в воду!

11. КАК ЛЯГУШКА КЕМБЕРЛИ НЕ ДАЛА ЗАМОРИТЬ ЧЕРВЯЧКА

Морили, ох, морили,
Морили червячка.
Морили-говорили:
— Заморим червячка!
Уже столы накрыли:
— Заморим червячка!
Уже ножи острили:
— Заморим червячка!

Не слышен в общем хоре
Один лишь червячок.
Ну, думает, заморят,
Им это пустячок.
Ну, думает, попался,
Попался на крючок.
Он так перепугался,
Заморыш-червячок!
Но мимо проходила
Лягушка Кемберли,
Которая гостила
На том краю земли.
Она пришла из дали,
Из-за лесов и гор,
И видела, как брали
Беднягу на измор.
Лягушка возмутилась:
— Умерьте вашу прыть!
Скажите-ка на милость:
Нашли кого морить!
Ты помори Акулу,
Медведя помори! —
Лягушка подмигнула: —
Эх вы, богатыри!

На волю отпустила
Лягушка червячка
И, улыбнувшись мило,
Сказала всем: — Пока!
И шляпой помахала
Лягушка Кемберли.
И дальше пошагала,
К другим краям земли,
Где мышки, мошки, мушки
Дождаться не могли:
— Да где ж она, лягушка,
Лягушка Кемберли?

12. ПТИЦА ФЛЕТТИ ЛЕТИТ ЧЕРЕЗ ОКЕАН

Ходил по океану хмурый ветер,
Не слыша волн сердитых нареканий.
А там, под облаками, птица Флетти
Летела, отражаясь в океане.

И видела она в своем движенье,
Как, у стихий выпрашивая милость,
Покинутое ею отраженье
На гребнях волн угодливо дробилось.

Захлебывалось, билось и дрожало,
Но все-таки, сквозь океан и ветер,
Оно текло, упорно путь держало
Туда, куда летела птица Флетти.

Порой и мы,
В себя теряя веру,
Угодливо дробимся в океане.
Мы так слабы…
Но нас ведут примеры,
Которые летят под облаками.

13. ПЕСЕНКА О ЛЯГУШКЕ КЕМБЕРЛИ И ЖАБЕ БЕРКЕМЛИ, А ТАКЖЕ О ЛЮБВИ КОРОЛЯ И КОРОЛЕВЫ

Кемберли и Беркемли
Пели песни о любви,
Потому что соловьи
Замолчали.
И со всех концов земли
Приплывали корабли,
Приплывали каравеллы
Печали.

Каравеллы королевы,
Королёвы корабли —
Кто направо,
Кто налево
Королевство разнесли:
Направо скипетр,
Налево трон.
Ах, посмотрите,
Какой урон!

Кемберли и Беркемли
Пели песни, как могли,
Не имея ни таланта,
Ни слуха.
Потому что там, вдали,
Где-то плыли корабли,
Где-то плыли каравеллы
Разлуки.

Каравеллы королевы,
Королёвы корабли —
Кто направо,
Кто налево
Королевство разнесли.
Тебе столица,
А мне дворец.
Как говорится,
Любви конец.

Но старалась Кемберли,
Надрывалась Беркемли,
Хоть и пели о любви
Неумело.
И смотрите, там, вдали,
Повернули корабли
И на прежний курс легли
Каравеллы.

Каравеллы королевы,
Королёвы корабли,
Покидая воды гнева,
Плыли к пристани любви.
И все заботы
Уже не в счет…
Ах, кто там, кто там,
Кто так поет?

И, услышав о любви,
Вновь запели соловьи.
Где ж вы были, соловьи,
Что ж молчали?
А лягушка Кемберли
Вместе с жабой Беркемли
Уходили почему-то
В печали.

Каравеллы королевы,
Королёвы корабли —
Отзовитесь, где вы, где вы,
На каком краю земли?
Но повсеместно
Звучит в ответ:
Где всё чудесно,
Там наших нет.

14. ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

— Кто отсутствует?
— Снеть.
— Кто отсутствует?
— Грэть.
— Может, по лесу бродит?
— Не бродит.
— Птица Флетти?
— И эту попробуй-ка встреть.
— Ставим прочерк во всей природе.

— А куда подевалась у нас Кемберли?
Беркемли почему не приходит?
Где наш Скрель?
— Мы искали, но не нашли.
— Ставим прочерк во всей природе.

Каждый прочерк в природе сродни пустоте,
Где ничто никогда не родится.
Сколько прочерков всюду!
На суше, в воде,
Там, где жили и рыбы, и птицы.
Прежде жили.
Но вряд ли появятся впредь,
Бесполезно о них сокрушаться.
Может, лучше им было, как Скрель и как Грэть,
В этом мире совсем не рождаться?

Чтоб от страха у них не сжималась душа,
От охотничьих залпов не глохла…
Нет, не лучше…
Ведь все-таки жизнь — хороша,
Хоть она и кончается плохо.

IV. Все неживое хочет жить

ФИЛОСОФСКИЕ КАМНИ

Люди ищут философские камни,
А они лежат повсеместно.
Каждый камень по-своему Гамлет:
Без толчка не сдвинется с места.

Есть у камня свои сомненья
И свои вековые вопросы.
Чтобы камень принял решенье,
Нужно камень поднять и бросить.

Философские, мудрые камни,
Каждый знает привычное место.
Каждый камень по-своему Гамлет..
Но трагедии им — неизвестны.

ВСЕ НЕЖИВОЕ ХОЧЕТ ЖИТЬ

Все неживое хочет жить,
Мир согревать своим дыханием,
Страдать, безумствовать, грешить…
Жизнь возникает из желания.

У неживых желаний нет:
Лежишь ты камнем без движения.
И это — всё? На сотни лет?
Жизнь возникает из сомнения.

Хоть сомневаться не дано
Тому, кто прочно занял место, —
Что место! Пропади оно!
Жизнь возникает из протеста.

Но как себя преодолеть,
Где взять и силу, и дерзание?
Тут нужно только захотеть:
Жизнь возникает из желания.

ВЕШАЛКА

Трудное у вешалки житье,
Постоянно у нее запарка.
И никто не спросит у нее:
«Вешалка, простите, вам не жарко?»

Ей слова пустые ни к чему,
У нее серьезная работа.
Очевидно, люди потому
Окружают вешалку почетом.

Чтобы жизнь казалась ей светлей,
Пыль с нее стирают влажной тряпкой
И при встрече в коридоре с ней
Все до одного снимают шапки.

ГРАДУСНИК

Ох этот градусник, стеклянный паренек,
Отзывчивая, чуткая натура!
В квартире кто-то сляжет на денек,
А у него уже — температура.

СПИЧКИ

Спичкам жить на свете нелегко,
Спички — беспокойные творения:
Даже с лучшим другом — коробком —
Не обходится у них без трения.

Для чего им жизнь свою растрачивать
На такие вздорные дела?
Спички, спички, головы горячие…
Но без них ни света, ни тепла.

ПРЕСС-ПАПЬЕ

Ох и достается пресс-папье!
Целый день какие-то помехи:
Тут дела на письменном столе,
А его зовут колоть орехи.

То его зачислят в молотки,
То в подставки, то еще во что-то…
И чернила сохнут от тоски,
От его общественной работы.

ШКАФ

Он очень содержателен.
И скромен: посмотри —
Он даже носит платье
Не сверху, а внутри.

А тот, кому он служит,
Иной имеет вкус:
Он разодет снаружи,
А в середине — пуст.

ОРКЕСТР

У скрипки не хватает настроения,
А у кларнета — вдохновения.
Рояль сегодня что-то не звучит,
Не до игры расстроенной гитаре…
И только барабан восторженно стучит,
Поскольку он — всегда в ударе.

ТРЮМО

Трюмо терпеть не может лжи
И тем и знаменито,
Что зеркала его души
Для каждого открыты.

А в них-то кресло, то комод,
То рухлядь, то обновки…
Меняется душа трюмо
Со сменой обстановки.

К ВОПРОСУ О КВАЛИФИКАЦИИ

Гвоздь работает, старается —
И его все время бьют.
А шурупам все прощается,
Хоть у них полегче труд.

И не те у них усилия,
И не та у них судьба —
Дело ж все в одной извилине
Под названием резьба.

МУНДШТУК

Всем известно, что мундштук
Постоянства не выносит.
Посчитайте, сколько штук
Сигарет он в жизни бросил.

Нет на свете чудака
Своенравней и капризней.
Берегитесь мундштука,
Прожигательницы жизни!

КОШЕЛКА И КОШЕЛЕК

Живут кошелка с кошельком,
Как голубок с голубкою.
С утра идут они рядком
На рынок за покупками.
Походят по базару,
Присмотрятся к товару.
Почем редис, почем арбуз
Узнают по пути.
Кошелка набирает груз,
А кошелек — плати:
И за томат, и за чеснок,
И за отрезы шелка…
Когда ж пустует кошелек,
Пустует и кошелка.

ТУФЛЯ

Нарядная туфля — царица паркета,
Вздыхают о ней сапоги и штиблеты.
И только обутая в туфлю нога
Всегда почему-то в ней видит врага.
Ей, видимо, больше о туфле известно:
У них отношения — самые тесные.

ПЕДАГОГИЧЕСКОЕ

Развязный галстук весел и беспечен,
И жизнь его привольна и пестра:
Заглядывает в рюмку что ни вечер,
Болтается по скверам до утра.
Сидит на шее — и забот не знает,
И так в безделье прожигает век…

Подумайте,
А ведь его хозяин
Вполне, вполне приличный человек!

ЛИНЕЙКА

Линейка говорит перу:
— Ты, братец, не хитри!
И если хочешь что сказать,
То прямо говори.
По строчкам нечего петлять,
Значки-крючки вычерчивать,
Чтоб только зря интриговать
Читателей доверчивых.
Нет, если хочется тебе,
Перо, иметь успех,
Прямую линию веди,
Понятную для всех!

БРИТВЫ

Какою бритвою скорей
Лицо себе поранить можно?
Не той, которая острей, —
С тупою будьте осторожны.

Пускай не вызовет обид
И шутка в нашем разговоре:
Острота зла не причинит,
А тупость — причиняет горе.

КАЛЕНДАРЬ

Недолог век календаря —
Всего лишь только год.
От января до декабря
На свете он живет.
Он отдает свои листы,
Худеет с каждым днем,
И если ваши дни пусты —
Подумайте о нем.
У вас в году немало дел,
И вы за то в ответе,
Чтоб календарь не пожалел,
Что он живет на свете.

ВЕЩИ

Умирает маленькая свечка
И позвать не просит докторов.
Кочерга бесстрашно входит в печку,
Будто укротительница дров.
И удары не пугают ступку,
Сколько медным пестиком ни бей…
Многим замечательным поступкам
Научились вещи у людей.

ХОДИКИ

Ходики помедлили и стали,
Показав без четверти четыре…
Общее собрание деталей
Обсуждает поведенье гири.
— Как случилось?
Почему случилось?
Тут и там вопросы раздаются.
Все твердят, что гиря опустилась
И что гире нужно подтянуться.
Разговор подробный и конкретный,
Очень своевременный для гири…
Три часа проходят незаметно.
На часах — без четверти четыре.

ПОЧЕМУ СТЕНЫ ТРЕСКАЮТСЯ

Как будто бы стены безмолвны и немы,
Но есть и у них вековые проблемы:
Зачем? Почему? Для чего? И кабы…
Прорезали трещины твердые лбы.
Могла бы стена развернуться пошире,
Но только, конечно, не в этой квартире:
С одной стороны — стена у стены,
С другой стороны — стена у стены.
И справа, и слева зажали беднягу,
Ни вправо, ни влево не сделаешь шагу:
С одной стороны и с другой стороны
Мешают друг другу четыре стены.

Соседка, что справа, — та держится браво,
Соседка, что слева, — глядит королевой.
А что им стесняться? Чего им плошать?
Им главное дело — другого прижать.
Так думает стенка, прижатая ими,
Печально и горестно щеки морщиня,
Готовясь испить свою чашу до дна…
«Вот это квартирка!» — вздыхает она.

А как же соседка, которая слева?
О чем загрустила она, королева?
С одной стороны — стена у стены,
С другой стороны — стена у стены.
Конечно, простора и ей маловато,
И справа, и слева соседка зажата,
Ей тесно, и, мыслей печальных полна,
«Вот это квартирка!» — вздыхает она.

А как же соседка, которая справа,
Которая издали выглядит браво?
С одной стороны — стена у стены,
С другой стороны — стена у стены.
Попробуй-ка вырвись из этого плена…

От мыслей подобных полезешь на стену,
А может, — научишься жить — не плошать:
Тут главное дело — другого прижать.
А может, — постигнешь простую науку:
Стена без стены — никудышная штука,
Стена без стены никому не нужна.
Не станет квартирой такая стена.
Хоть каждый не прочь развернуться пошире,
Но думать-то нужно о целой квартире.

КОГДА СОЛИ СОЛОНО, А САХАРУ СЛАДКО

Соль:
Мы те — и мы уже не те,
Меж тем и этим нет границы.
Чтоб сохранить себя в воде,
Всего вернее — раствориться.
Конечно, лучше быть собой,
Но это не всегда удобно.
И мы становимся водой,
Чтоб растворять себе подобных.

Сахар:
Ах, это что?
Вода?
Ну да!
Подумайте!
А было сухо…
Беда?
Какая там беда!
От всей души!
Единым духом!
Мы так согласны со средой,
Текущей, плещущей, журчащей!
Подумать только: стать водой!
Что может быть на свете слаще!

К ЕДИНИЦЕ

Порой согнешься на странице,
Покорно спину округля…
Держись ровнее, единица,
Не то догнешься до нуля!

Порою выгнешь грудь, как птица,
Как гордый парус корабля…
Держись скромнее, единица,
Не то догнешься до нуля!

ТЕНЬ И ЭХО

Что такое тень,
Ты спроси у эха.
Но его задень —
И пойдет потеха:
Спрашивать у эха
Можно целый день.
Что такое эхо,
Это знает тень.
Скрылась тень от света
За своим предметом.
Эхо — по науке —
Держится при звуке.
— Как вам отражается?
— Как вам повторяется?
— Ничего, спасибо,
Так, как полагается.
Так они с успехом
Трудятся весь день:
Тень — предмета эхо,
Эхо — звука тень.

СВЕТОФОР

В непримиримом споре
И несогласье вечном
Живут на светофоре
Два ярких человечка.
И человечек красный
Пугливо бьет тревогу:
«Ах, нынче так опасно
Переходить дорогу!»
А друг его беспечный
Ведет себя иначе:
Зеленый человечек
Шагает наудачу
И, вперекор собрату,
Отважно вскинул ногу:
Смотрите, вот как надо
Переходить дорогу!
Зеленый цвет и красный
В непримиримом споре.
Такое разногласье
На общем светофоре!
Стоит по стойке красный,
Зеленый вскинул ногу:
«Ах, это так прекрасно —
Переходить дорогу!»

V. Белый свет

ТЕЧЕТ ДОРОГА ЧЕРЕЗ РЕЧКУ

Пейзажу сельскому навстречу,
Забыв о шуме городском,
Течет дорога через речку
И называется мостом.

Струится каменно и строго,
В движенье обретя покой.
А под мостом течет дорога
И называется рекой.

Бегут, бегут пути земные,
Спешат неведомо куда.
Стоят столбы, как часовые,
И называются: года.

И каждый постоит немного
И растворится без следа.
А мимо них спешит дорога
И называется: судьба.

ВОДА ЖИВЕТ

Вода — живет. То дождь она, то снег,
То лед, когда уснет, устав журчать и литься,
То распахнет себя, подобно птице,
Чтоб душу подарить прозрачной синеве,

И гладь она, и ширь, и высота,
Волна и глубина, кипенье и прохлада,
И тишина, и грохот водопада,
Всегда и та — и будто бы не та.

В ней и беда, и средство от беды,
Вода то тверже льда, то призрачнее пара.
Реальность и мечта…
Да, все-таки недаром
Мы на четыре пятых — из воды.

ЦВЕТЫ ВЕЧНОСТИ

Этот удивительный поток
До того насыщен минералами,
Что в него опущенный цветок
Сразу покрывается кристаллами.

Ко всему житейскому остыв,
Он в века шагнет,
В тысячелетия…
И увянут прочие цветы,
Позавидовав его бессмертию.

Даже вековечные дубы,
Одному лишь только небу равные,
Захотят себе его судьбы,
Но, конечно, не увидят главного:

Как цветок сожмется от тоски,
Как, при внешней гордой безупречности,
Тяжело заноют лепестки
В леденящих,
Мертвых пальцах вечности.

«ПОКРЫТАЯ СНЕГОМ, ОЗЯБШАЯ ЕЛКА…»

Покрытая снегом, озябшая елка
Прильнула к окну, подобравши иголки,
И жадно глядела на елку в огнях,
Мечтая о собственных радостных днях.

А елка домашняя, в ярком уборе,
Вздыхала о ветре, о снежном просторе,
О том, что она променяла вчера
На пеструю роскошь и блеск серебра.

РОМАШКА

Не ведавший иных дорог,
Чем в небеса — из черной глуби,
Все знает маленький цветок:
Кто любит нас, а кто не любит.

Он разговор ведет всерьез
И не бросает слов на ветер.
На каждый заданный вопрос
Он головой своей ответит.

И самому себе не впрок
До лепестка себя растратит…
Цветок,
Как истинный пророк,
За слово правды
Жизнью платит.

ЖУРАВЛИ В НЕБЕ

Синица никому не снится,
По ней не сохнут от любви.
И чем доступнее синицы,
Тем недоступней журавли.

Недосягаемые птицы
Парят в несбыточных мечтах,
И снятся журавлям синицы,
Которые у нас в руках.

ПИНГВИН В ЗООПАРКЕ

В центре города,
Рядом с Садовым кольцом,
В суматохе людей и машин,
Он живет в зоопарке,
Как в фильме цветном,
Черно-белая птица пингвин.

Он выходит к народу.
Серьезен и строг,
Долго ищет кого-то в толпе.
Но в цветном этом мире
Он так одинок,
Потому что он так черно-бел.

И такая печаль
У пингвина в глазах,
Но в душе не питает он зла.
И все так же с иголочки
Старенький фрак,
И манишка все так же бела.

ЦВЕТ

Чтобы время скоротать
От зимы до лета,
Стали спорить три крота
О природе цвета.

— Он довольно мил на слух.
— Нет, скорей на запах.
— Но наощупь слишком сух,
Натирает лапы.

Кто их может рассудить?
Надо, очевидно,
Им у зрячего спросить.
Да его — не видно.

ПЕСЕНКА О ВЕРБЛЮДЕ

У верблюда не сложилась судьба,
Подвела верблюда жизнь, подвела:
У верблюда на спине два горба,
Нераскрывшихся к полету крыла,

И бредет верблюд пешком да пешком,
И свисают его крылья мешком,
И застыла на реснице слеза,
Заслоняя от него небеса.

Что же делать, что же делать, верблюд,
Если в небо нас с тобой не берут?
Если самый никудышный подъем
Мы не крыльями берем, а горбом?

Неизведанная даль голуба,
Нас тревожит и зовет высота.
Не у каждого сложилась судьба,
Но у каждого сложилась мечта.

УТРО

Стоят заслоны тишины,
Нам сладко спится.
Ни с той, ни с этой стороны
К нам не пробиться.
Такую тишину вокруг
Услышишь редко.
Но вдруг какой-то малый звук
Пошел в разведку.

Он пробирался стороной,
Глухой тропою,
Старался слиться с тишиной,
Стать тишиною.
Разведчик опытный сполна
Постиг науку:
В стране, где правит тишина,
Не место звуку.

Он шел. Его никто не ждал.
Но ветер дунул —
И встрепенулась тишина,
И стала шумом.
И, далеко вокруг слышна,
Заслоны руша,
Встревоженная тишина
Летела в уши.

И все смешалось: гул и гуд,
Шипенье, пенье,
И не было ни там, ни тут
От них спасенья.
Но вот — из самой глубины,
Едва заметный,
Росточек малый тишины
Пошел в разведку.

ГОРИЗОНТ

Не имеет море высоты,
Не имеет небо глубины.
И, вполне возможно, потому
Так они друг в друга влюблены.
Им на свете нечего делить,
И они сливаются вдали —
Там, где нет высот и нет глубин,
Где остались только даль и ширь —
То, что им обоим по плечу.

Не имеет море высоты,
Не имеет небо глубины.
Потому отныне и навек
Все у них проблемы решены.
Ну, случается — не без того,
Море вверх швырнет свою волну,
Небо сверху молнию метнет,
Но ведь это так легко понять
И друг другу так легко простить.

Не имеет море высоты,
Не имеет небо глубины.
Значит, им живется так, как всем,
Раз они чего-то лишены.
И в полоске тонкой, будто нить,
Поместился общий их простор,
Два простора — моря и небес,
Вся их глубина и высота,
Что тоскуют в мире друг без друга.

«ВСЯ ЖИЗНЬ — МЕЖДУ ПОЛОМ И ПОТОЛКОМ…»

Вся жизнь — между полом и потолком,
Они неразлучны друг с другом.
Но быть потолком в этой жизни легко,
А полу приходится туго.

Вся жизнь — между небом и твердью земной,
Все наши дела и заботы.
Но небо сияет голубизной,
Земля же — черна от работы,

И в этом как раз заключается жизнь,
Безмерно любимая нами:
Над головой — недоступная высь
И прочная твердь — под ногами.

ХОДИТ В ЗОЛОТЕ ЛУНА…

Ходит в золоте луна,
В серебре — вода.
Ходит в мягком тишина,
В зябком — холода.

Ходит в пышном торжество,
В пестром — суета.
И совсем без ничего
Ходит доброта.

Ей бы серебро воды,
Золото луны, —
В мире не было б нужды,
Не было б войны.

Это не ее вина,
А ее печаль…
Ходит в мягком тишина,
Голубеет даль.

ТОСТ

От глуби вод до поднебесья.
Во всей безбрежности своей,
Да будет мир просторный тесен,
Чтоб чаще видеть в нем друзей.

От моря синего до моря,
От берегов до берегов,
Да будет тесный мир просторен,
Чтоб реже видеть в нем врагов.

РАЗМЫШЛЕНИЕ В ПОЛНОЧЬ У ГОРОДСКОГО ФОНАРЯ

Ночь-еретичка на огне горит,
От фонаря сбегая робкой тенью.
Ее никто ни в чем не укорит,
И все-таки не будет ей прощенья.

Не думал день, светлейший государь,
Что, не спросивши у него совета,
Его соседку вздернут на фонарь
Во имя торжества добра и света.

За темноту не стать благодарить,
Но и сжигать — неважная привычка.
От мыслей этих хочется курить,
И я в волненье зажигаю спичку.

Испуганно попятясь от меня,
Дрожала ночь и всхлипывала глухо.
Ну вот, и я добавил ей огня,
Как Яну Гусу добрая старуха.

Все добавляют. Ведь о том и речь.
Какая-то, простите, сигарета,
Сомнительная дама полусвета,
Едва пыхтит, а норовит припечь.

Огни, огни, полночные огни,
Пронзая ночь, над городом повисли.
Но мысли зажигаются от них
Не светлые.
Совсем другие мысли.

И я гашу,
И я гоню их прочь.
Вопросы оставляю без ответа…
На всех огнях горит большая ночь
И, кажется, совсем сгорит к рассвету.

БЕЛЫЙ СВЕТ

Свет называют белым,
быть может, и неспроста,
Но есть у него места,
где он нисколько не белый.
То ли он разлагается
на составные цвета,
То ли еще сложиться
как следует не успел он.
Вовсе не от старости
выцветают цвета,
Вовсе не от странности
меняют одежды.
Есть у черной зависти
голубая мечта,
Есть у зеленой тоски
розовая надежда.

VI. Дети русалок

ГОРОД КОНОТОП

Два зеленых тополя
По дороге топали:
Топ,
Топ,
Топ.

И дорогой спорили:
Скоро ли, не скоро ли
Город Конотоп?

Дули ветры встречные,
А они, беспечные:
Топ,
Топ,
Топ.

Ой ты, поле чистое,
Далеко ли, близко ли
Город Копотоп?

Поспешили б тополи —
Только в землю вкопаны:
Коп,
Коп,
Коп, —

Эти ноги длинные,
Что бредут долиною
В город Конотоп.

А вокруг тревожные
Знаки придорожные:
«Стоп!
Стоп!
Стоп!

Разве здесь не любо вам?
Не дойти вам, глупые,
В город Конотоп!»

Но листочки малые,
Плясуны бывалые —
Хлоп,
Хлоп,
Хлоп, —

Подбодряют тополей.
Только не прохлопать бы
Город Конотоп!

КОМАРИНАЯ НОЧЬ

В комариную ночь
Мне сказал мой малыш,
Раскрывая большой
Комариный секрет,

Отчего комары,
Комариную тишь
Протыкая насквозь,
Прилетают на свет.

Вы не смейтесь, пожалуйста,
Будьте добры!
Все великие истины
Очень просты.

Отчего они к свету летят,
Комары?
Потому что боятся они
Темноты.

БРОДЯЧИЕ ДОМОСЕДЫ

В доме улитки
Открыта калитка
Для всех соседок улиток.
Но сколько улиток,
Столько калиток,
И все широко открыты.

У каждой калитки
Сидит по улитке,
У каждой досуга в избытке.
Соседки,
Бросайте свои калитки!
Пожалуйте в гости
К улитке!

Пожалуйста, бросьте!
Пожалуйста, бросьте!
Пожалуйста, бросьте
Калитки!
Пожалуйте в гости!
Пожалуйте в гости!
Пожалуйте в гости
К улитке!

Но собственный дом
Не покинет улитка,
Чтоб в гости
Пожаловать к вам.
И ползают в гости
Дома и калитки,
Улитки —
Сидят по домам.

ИЛ-18 В СИМФЕРОПОЛЕ

Мы с ним стояли в центре города,
Обычай города наруша.
На нем, по голубому борту,
Краснело робкое: «Илюша».

Но он, такой нескладный в городе,
Был настоящим самолетом.
С его крыла взлетая, голуби
Учились у него полетам.

Кружились птицы беззаботные,
А он, бывалый авиатор,
Был отстранен от дела летного
И превращен в кинотеатр.

Он развлекает юных зрителей
И надрывает чью-то душу,
Но не экранными событиями,
А скромной надписью: «Илюша».

И навсегда к земле прикованы
Его могучие детали…
Мы помолчали, как знакомые.
Над нами голуби летали.

МЕСЯЦ ЛИСТОПАД

Шел по улице солдат,
Раз,
Два,
Три,
Четыре,
В зябкий месяц листопад,
Раз,
Два,
Три,
Четыре.

Шел походкой строевой.
Листья в воздухе кружились,
Листья под ноги ложились
И сдавали высоту за высотой.

В хмурый месяц листопад
Город был ненастьем занят.
Шел по улице солдат
Перед строем мокрых зданий.

И, равнение держа
И в почтении высоком,
Не сводили с пария окон
Все четыреста четыре этажа,

И — светлели небеса,
Оживала вся природа,
За каких-то полчаса
Изменилось время года.

Землю солнцем одарив,
Расступились в небе тучи
(Озадачил этот случай
Все барометры и все календари).

Шел по улице солдат,
Раз,
Два,
Три,
Четыре,
В славный месяц листопад,
Раз,
Два,
Три,
Четыре.

Город в солнце утонул,
Будто лето снова рядом
В день осенний листопада…
Потому что шел солдат не на войну.

«У ДЕРЕВА КВЕРХУ РАСХОДЯТСЯ ВЕТВИ…»

У дерева кверху расходятся ветви,
Чтоб там повстречаться с другими деревьями,
Найти себе новых друзей и подруг.
Не так ли и мы, повзрослевшие дети,
Расходимся на вершинах времени,
Чтоб встретиться с миром, который вокруг?..

ВСТРЕЧА

Как просто для кого-то стать судьбой!
Однажды я пришел в библиотеку
И книгу взял, которая полвека
Пылилась там в обложке голубой.

Ее еще никто не раскрывал.
За этот срок, неумолимо долгий,
Она еще не покидала полки.
Но я пришел — и час ее настал.

Мне эту книгу выдали домой,
И я читал ее, благоговея,
И чувствовал, что становлюсь умнее…
Да, очевидно, час настал и мой.

Как будто это не она, а я
Пылился в ожидании полвека.
Но избегала книга человека,
Свой главный смысл до времени храня.

Бездумный Случай в щедрости слепой
Немало встреч дарует нам чудесных.
Но никогда при этом не известно,
Кто для кого становится судьбой.

ФАКТ МОЕЙ БИОГРАФИИ

Я храню в потрепанном конверте
Документ особого значения:
Старое «Свидетельство о смерти»
С выцветшей поправкой: «о рождении».

Видимо, рождений был избыток
Там, где эти справки выдавались.
На рожденье кончились лимиты,
А на смерть лимиты оставались.

Очень трудный случай оказался,
Тут бы мне расстаться с белым светом.
Хорошо, что бог работал в загсе,
Хорошо, что был он человеком.

Смерть идет на всякие уловки,
И не раз мне опыт пригодился,
Что в такой опасной обстановке
Я тогда не умер, а родился.

ВЗГЛЯД

На солнце щурился малыш,
Вертя в руке кристалл:
Вот так посмотришь —
Камень рыж,
Вот так посмотришь —
Ал.
А так посмотришь —
Камень желт.

Малыш еще не знал,
Что мир, в который он пришел, —
Один большой кристалл.

И жизнь, что будет впереди,
Окажется такой:
Из детства смотришь —
Цвет один,
Из старости —
Другой.

«И ВСЕ-ТАКИ Я ВЕРЮ, ВЕРЮ…»

И все-таки я верю, верю:
Кому-то жизнь моя видна.
Переминаются деревья,
Но не отходят от окна.

Их ветер тормошит и гонит:
На свете столько разных мест!
А вот у них к моей персоне
Не угасает интерес.

И жизнь моя, совсем простая,
Для них, наверно, не пустяк…
И я живу.
И твердо знаю,
Что жить на свете нужно так,

Чтоб вызывать к себе доверье,
Чтоб чем-то жизнь была полна,
Чтоб молчаливые деревья
Не отходили от окна.

ДЕТИ РУСАЛОК

Детей русалок находят в морской капусте.
Детей русалок приносят летучие рыбы.
И дети растут, и русалки стареют и с грустью
Отводят глаза от всезнающих детских улыбок.

Давно ли вы, дети, беспечно гоняли в салки?
И кто мог подумать, что вы догоняете взрослых?
Из детства не видно, что короток век у русалки:
Все кажется рано, и вдруг замечаешь: поздно!

Ну, что вы, русалки! Ведь это не повод для грусти.
Пускай настоящее прошлому скажет спасибо,
Украдкой вздохнув о далекой, прекрасной капусте,
К которой слетались такие летучие рыбы.

«ИГРАЕТ СТАРОСТЬ В ГРЕЛКИ, НЕ В ГОРЕЛКИ…»

Играет старость в грелки, не в горелки
И не на счастье бьет свои тарелки.
Но все-таки, хоть трудно с ней ужиться,
Никто не хочет старости лишиться.

«НЕ СМОТРИ НА ГОДЫ, НЕ СМОТРИ…»

Не смотри на годы, не смотри,
Не живи календарю в угоду.
Мы отменим все календари,
Чтоб тебя не торопили годы,
Чтоб, не омрачая небосвода,
Проносилось время над тобой,
Чтоб была ты вечно молодой,
Как тебя задумала природа.

СЧИТАЛ ВЕТЕР ВОЛНЫ…

Считал ветер волны — и сбился со счета.
И стонет, и воет, и море клянет он.
Брось, ветер!
О прошлом грустить не пристало!
Считай — и считай, что считаешь сначала.

Считал человек торопливые годы,
Что прочь уплывали, как быстрые воды.
В ушедших годах утешения мало:
Живи — и считай, что считаешь сначала!

ДЕТСТВО

Любая точка действительности — дорога в страну фантазии,
И в этом удивительная особенность каждого детства.
Любая точка фантазии — дорога обратно в действительность:
Взрослому в небе фантазии не на что опереться.

Но мы ведь еще не взрослые, поэтому нам не опасно.
Не взрослые мы, не взрослые, хоть нам и по многу лет.
И мы так легко и просто уходим в страну фантазию,
На этой земле удивительной свой оставляя след.

ХОДЯТ ПО ГОРОДУ ВОСПОМИНАНИЯ

Поздним ли вечером,
Утром ли ранним,
Шляпы немодные заломив,
Ходят по городу воспоминания
И заговаривают с людьми.

Каждая улица ими заполнена,
Библиотека, рынок, почтамт…
— Помните?
— Помните?
— Помните?
— Помните? —
Ходят за нами они по пятам.
Где-то стоят у подъездов до полночи,
Ездят в автобусах.
И в кино
Смотрят не то, что другие,
А — помните? —
Фильмы, которые были давно.

То отдыхают,
Усевшись на проводе,
То кувыркаются на снегу…
— Помните?
— Помните?
— Помните?
— Помните? —
Только и слышно на каждом шагу.

Воспоминания, воспоминания,
Что за привычка людей окликать?
Время к потомкам спешит на свидание,
Право, не стоит его отвлекать.

Может быть, здесь,
Возле этого здания,
Мимо которого нынче иду,
Стану я тоже воспоминанием,
Буду сидеть на скамейке в саду.

Я постараюсь не ныть и не хмуриться,
Бодро держаться,
Как будто я жив.
Буду ходить по бульварам и улицам,
Шляпу немодную заломив.

Буду бродить возле вашего дома я,
Но до того истончусь,
что — как знать? —
Вы меня,
прежде такого знакомого,
Можете вспомнить — и не узнать.

VII. Разговор о погоде

БУХТА

Голубая стихия, безбрежный простор,
Кто, мятежный, в тебя не поверит?
Но когда разгуляется бешеный шторм,
Даже море потянет на берег.
И пускай этот берег пустынен и крут,
Пусть не слишком приветливо встретит,
Берега — берегут,
Берега — берегут…
Отчего ж так упорно текут и текут
Мимо них беспокойные реки?
Сквозь туманы,
Метели,
Дожди и снега,
Чтоб назад не вернуться вовеки.
Пусть попробуют их удержать берега!
Не нуждаются реки
В опеке!
До чего же приятный у нас разговор
В окружении благостной суши!

Голубая стихия!
Мятежный простор!
Мы — твои неспасенные души!

ТУМАН В СТЕПИ

Над степью,
Над сплетением дорог,
Над всем, что может зрению открыться,
Стоит туман,
Который сам не смог
Занять в природе четкую позицию.

Туман, туман…
Ни правда, ни обман,
Ни дождь, ни снег, ни ясная погода.
Как будто вдруг
Лохматый великан
К себе в карман
Упрятал всю природу.

И сразу — будто ничего и нет,
Исчезло все за ближними пределами.
На части развалился белый свет,
И света нет — осталось только белое.

РАЗГОВОР СО СНЕГОМ

Снег в ноябре

Вдали от суетных дорог,
Наедине с холодным небом,
Он видеть многого не мог,
Поскольку был он первым снегом.

Он ничего не знал про дождь,
Про слякоть, грязь и непогоду.
И я спросил:
— Чего ты ждешь
От наступающего года?

И он услышал мой вопрос
И стал задумчив и серьезен:
— Мне хочется, чтоб был мороз.
Для снега истина — в морозе.

Мне хочется, чтоб без помех
На землю каждое мгновенье
Все падал, падал, падал снег…
Для снега истина — в паденье.

Хочу, чтоб было все кругом
Еще белей, еще искристей…

Он был в том возрасте святом,
Когда известно много истин.

Снег в январе

Шаги, шаги…
На след ложится след.
Идет борьба.
Борьба за память снега.
И он старается.
Готов запомнить всех он.
Но в памяти —
Живого места нет.
В его глазах
Квадраты и круги,
И он,
Все новых впечатлений полный,
Уже не тот,
Каким себя он помнил,
А тот,
Какими помнит он других.

Снег в марте

Я спросил:
— Как дела твои, снег?
Он ответил:
— Скриплю, помаленьку.
Но, признаюсь тебе откровенно:
До сих пор я летаю во сне.

ТРОПИНКА НА РЕКЕ

Протоптана тропинка на реке.
Когда морозом все заледенило,
Наперекор морозу и пурге
Два берега она соединила.

Прошла зима. Оттаяла река.
Над нею вьюги больше не кружили.
И радовались солнцу берега,
Счастливые — и снова как чужие.

ПРИМЕТЫ ВЕСНЫ

Вот и потеплела атмосфера.
Холодов как будто не бывало.
После трудной зимней обстановки
Слышится дыхание весны.
И стоят в зеленом —
офицеры,
В голубом и синем —
генералы,
Во дворах на бельевых веревках
Выстроились
Нижние
Чины.

ВЕСНА НЕ ХОЧЕТ БЫТЬ ВЕСНОЙ

Ничто не ново под луной,
Но все ужасно отсырело.
Весна не хочет быть весной —
Она для осени созрела.

Для опадающей листвы,
Для стыни, слякоти и прели…
Акселерация весны —
Осенние дожди в апреле.

КОНЕЦ ЛЕТА

Осени еще нет.
Она лишь в усталости лета,
В его дурном настроении и недовольстве собой.
Быть может, настало время убавить немного света?
И, может, к зеленому цвету добавить цвет золотой?
Осени еще нет.
Она лишь в желании лета
Сделать приятное осени: сблизить рассвет и закат.
Чуть поспешить с закатом, чуть подождать с рассветом,
А в довершенье устроить этакий листопад.
Осени еще нет.
Она лишь в готовности лета
Слегка позябнуть на холоде, слегка помокнуть в воде.
Пониже надвинуть тучи, плотней опоясаться ветром,
Впредь экономить на солнце и тратиться на дожде.
Осени еще нет…

ДОЖДЬ ОСЕНЬЮ

Хорошо быть дождем,
где тебя кто-то ждет не дождется,
Хорошо быть дождем,
приходящим на землю, как благодать,
Среди снежных заносов,
среди жаркого лета и солнца
Прямо с неба земле
бескорыстную руку подать.
Дождь, куда ты идешь?
Ты напрасно расходуешь силы.
Твое время прошло,
твое время не наступило.
Быть сегодня дождем —
это так неразумно… И все же
Мы с тобою идем.
Мы иначе не можем.
Кто-то выставит руку в окно,
о погоде справляясь.
Нет дождя!
Это нас с тобой нет, понимаешь?
Нет совсем, нет нигде, не существует в природе.
Пусть уж лучше мы зря, пусть некстати приходим,
Пусть не вовремя и не туда упадем —
На какой-нибудь дом, на трамвай, на дорогу…
Мы идем, моросим…
Не судите нас строго.
Мы и так слишком скоро пройдем.

КОРОЛЕВСТВО ПРОГНОЗОВ

В Крыму девятнадцать —
и это тепла!
На Диксоне восемь —
и это мороза!
Давно я мечтаю, забросив дела,
Отправиться в королевство Прогнозов.
Хрустальные замки из чистого льда…
Туман… И песок, раскаленный от зноя…
Туманные сводки приводят туда,
Где холодно летом и жарко зимою.
Прекрасное место!
Не даль и не близь,
Ни мокро, ни сухо,
Ни ясно, ни хмуро.
Пронзают термометры смутную высь
На площади Цельсия и Реомюра.
То солнышко светит,
То дождь моросит,
А то они светят и капают вместе.
И если работа, допустим, кипит,
То тут же она замерзает на месте.
Одни прозябают — хотя и в тепле,
А у других — на морозе запарка.
У третьих погода всегда на нуле:
Им, третьим, не холодно и не жарко.
Укрыться бы где-то от солнца щедрот,
От вьюги, от града, от ливня хотя бы…
— Не холодно, тетка? — топчась у ворот,
Спросил я какую-то снежную бабу.
— По-всякому, милый. Известно, поди,
Какие у нас на сегодня прогнозы. —
Она улыбнулась: — Да ты заходи!
Немножко погреться, немножко померзнуть.
Вошли мы в избу.
Тихо падал снежок,
Как падает с потолка штукатурка.
Морозец трещал, как за печкой сверчок,
И так же поленья трещали в печурке.
Из комнаты в комнату и в коридор
Бродил по квартире рассеянный ветер.
Мы грелись и мерзли, ведя разговор
О баобабах и белых медведях,
О тепловозах и леденцах,
О холодильниках и жар-птицах,
О телогрейках и холодцах,
О зимородках и летописцах.
И тут я случайно заметил портрет,
Как будто рисованный прямо с натуры:
Со стенки смотрел на меня Фаренгейт
На площади Цельсия и Реомюра.
Старуха смутилась: — Да это все внук!
Уж я говорила: «Себя пожалей ты!»
Но так углубился он в дебри наук,
Что даже, гляди, раскопал Фаренгейта.
Но мы его Цельсием дома зовем,
Поскольку для нас Фаренгейт не фигура.
Зачем нам чужие, когда мы живем
На площади Цельсия и Реомюра?
Смеркалось.
Сосульки плескались в тазу.
Все виделось как-то неясно и слабо.
Сморкалась,
О внуке пуская слезу,
И даже подтаяла снежная баба.
Ох бабы вы, бабы, горючи снега,
Как быстро вы таете, честное слово.
Но все это видеть — покорный слуга.
Я встал и откланялся: будьте здоровы!
Она проводила меня до дверей.
Я вышел.
Жара состязалась с морозом.
Бесчинствовал ливень
И дул суховей
На улицах королевства Прогнозов.
Из всех подворотен хлестала вода
И слышались льда отдаленные залпы.
Летели метели не зная куда…
Какие запасы погоды на завтра!

ВЗГЛЯД НА МИР

Каждый старается делать погоду —
Старый профессор и юный дошкольник.
Господи, сколько разбилось народу,
Глядя на мир со своей колокольни!

VIII. Несовершенство двигает прогресс

ДЕТИ СМЕХА

Тут одни помирают от смеха,
А другие родятся — ей-ей!
Он, беспутный, себе на потеху
Наплодил незаконных детей.

И пустил их скитаться по жизни,
Будоражить умы и сердца.
Дети смеха, серьезные мысли,
Не похожи ни в чем на отца.

Да и что с него взять, с ветрогона?
Ведь по собственной сути своей
Он какой-то и сам незаконный
Для обычных, законных детей.

Где по свету его ни таскало,
И кому ни дарил он любовь…
У него, у шута, зубоскала,
Уж почти не осталось зубов.

Пожелай ему в жизни успеха,
Безмятежных, безоблачных лет.
Чтобы мы помирали от смеха
И от смеха рождались на свет.

СКАЗКА О ВЕСЕЛОМ ПОПУГАЕ

В одной веселой клетке,
Где не житье, а рай,
Жил на веселой ветке
Веселый попугай.

Он был со всеми в дружбе
И сам себе не враг.
И у себя на службе
Твердил, что он дурак.

Такое заявление
Разит наверняка.
Смеялось население:
«Видали дурака!»

И каждый кто попало
Спешил послушать, как
Веселый этот малый
Твердит, что он дурак.

Все посмеяться рады,
Такой уж нынче свет.
Мы тоже не сократы,
Но это наш секрет.

Ведь это же нахальство —
Невозмутимо так
Под носом у начальства
Твердить, что ты дурак.

Начальство понимало
В премудрости своей,
Что честный этот малый,
Конечно, не Эйнштейн.

Но как самокритично,
Бескомпромиссно как
Он заявляет лично
О том, что он дурак!

И, как работник лучший,
А не шалтай-болтай
Продвинут был по службе
Веселый попугай.

Сидит он веткой выше,
И это верный знак,
Что вряд ли кто услышит
О том, что он дурак.

В такой веселой клетке,
Где не житье, а рай,
Нахохлился на ветке
Веселый попугай.

И смотрит туча тучей,
Такой на сердце мрак…
Насколько было лучше,
Когда он был дурак!

«ВСЕМ КАК БУДТО ДУРАК ХОРОШ…»

Всем как будто дурак хорош,
Но его держите подальше.
Правда в устах дурака — это ложь,
Его искренность — хуже фальши.
Он тиран,
Если даже добряк,
Он злодей,
Пусть он зла не желает…
Если камень
на камень
кладет
дурак,
Он не строит,
а разрушает.

МОНОЛОГ ГЛУПОСТИ

Мы далеко не так глупы,
Как в поговорках говорится,
И расшибаем мы не лбы,
Когда заставят нас молиться.

Вы слышите чугунный стук?
О чем он миру возвещает?
Все расшибается вокруг,
И только наши лбы — крепчают.

РАЗМЫШЛЕНИЕ НА ВЕТРУ

Недели по ветру летят,
Как мелкий дождик, сеют.
От огорчений и утрат
Календари лысеют.

И, потеряв неделям счет,
Январь спешит к июлю.
И жизнь течет.
И жизнь течет,
Как старая кастрюля.

И время все бежит, бежит,
Как молоко на плитке.
Никто его не сторожит.
Кругом одни убытки.

ДОГОНИТ ЛИ АХИЛЛЕС ЧЕРЕПАХУ?

(Решение древней задачи)

Ох и поле! Ах и лес!
Охи, ахи…
Вызов бросил Ахиллес
Черепахе:
Кто скорее пробежит
Лес и поле?
Пусть потомство разрешит
В средней школе.

Хоть задача тяжела,
Но без страха
Гордый вызов приняла
Черепаха.
Этот необычный кросс
Не случаен.
Нам понятен ваш вопрос.
Отвечаем.

В трезвом мире без чудес
Одним махом
Одолеет Ахиллес
Черепаху.
Побегут они вдвоем
Или порознь —
Мало шансов у нее
Выжать скорость.
Дело здесь не в быстроте,
А в размахе —
Ахиллесовой пяте
Черепахи.

Там, где травы у небес
На ладони,
Черепаху Ахиллес
Не догонит.
Где мечта, а не расчет
Мчатся в дали,
Черепаха так нажмет
На педали,
Что забьется от стыда
В чашу леса
Черепахова пята
Ахиллеса.

ИГРА ВООБРАЖЕНИЯ

Мне как-то приснился загадочный сон,
Без явной на это причины:
Не грудь колесом, а спина колесом
В том сне украшала мужчину.

И тайного смысла подобной игры
Не смог я понять по сю пору:
Все груди-колеса катились с горы,
А спины-колеса — все в гору.

РАЗГОВОР С ЮНЫМ ЧИТАТЕЛЕМ

Ты называешь пиратов пилатами,
Я называю пилатов пиратами.
Ты — потому, что сказать трудновато,
Я — потому, что я знаю пилатов.

СКЕПТИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ

Приумолкли в рощах соловьи,
Огрубели нежные натуры.
Кто сегодня сохнет от любви?
Все сегодня сохнут для фигуры.

И хотя красавиц в мире тьма,
Больше, чем каких-нибудь уродов,
Все-таки мужчины без ума
Не от них, а чаще от природы.

И хотя мужчина может быть
Умным, сильным, даже знаменитым, —
Как его без памяти любить,
Если память прежними забита?

Но любовь по-прежнему живит,
Услаждает, холит и лелеет.
Кто сегодня сохнет от любви?
От любви не сохнут, а толстеют.

ОБЩИЙ ЗНАК

ЛЮБОВЬ, СЕМЬЯ —
что общего у них?
Один лишь мягкий знак —
во всей разноголосице.
Но этот знак
так молчалив и тих,
Что он ни тут,
ни там не произносится.
Не будем умалять его заслуг:
Ведь главное — не говорится вслух.

РЕВНОСТЬ

От измены ревность не спасает.
Ревность — это глупый пес, который
Своего хозяина кусает
И свободно пропускает вора.

ПЕДАГОГИКА

Нет у педагогики конца,
У любви родительской — предела.
Высидеть цыпленка из яйца —
Это только половина дела.

Половина первая — не в счет.
Сбросит он скорлупки, как пеленки,
Но ведь надо высидеть еще
Курицу из этого цыпленка.

Высидела.
Можно отдыхать.
Это тоже трудно с непривычки.
Но не время крыльями махать:
Курочка твоя снесла яичко.

ЗАПРЕТНЫЙ ПРИЕМ

Пожалейте детей, воспитатели!
Люди взрослые, как вам не совестно?
Вы удары наносите сзади им
И к тому же еще — ниже пояса!

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЖИЗНИ

Известный миру жук-рогач
Был в молодости жук-прыгач
И прыгал беззаботно.
Хоть утверждают знатоки,
Что вряд ли прыгают жуки,
Но молодому все с руки —
Скачи куда угодно.

В семейной жизни жук-рогач
Был жук-строгач и жук-ругач,
Своих детишек жучил
За то, что дети — рогачи,
За то, что дети — прыгачи,
За то, что эти сморкачи
Отца родного учат!

Теперь состарился рогач.
Теперь он просто жук-брюхач,
Уж тут похвастать нечем.
Он не ругает прыгачей,
Он не ругает сморкачей,
Ругает он одних врачей
За то, что плохо лечат.

ПАССАЖИР

На остановке при посадке
Кричит он в гневе благородном:
«Эй, не толпитесь на площадке!
Там впереди совсем свободно!»

Но лишь ему пробиться дайте,
Как он начнет ворчать сердито:
«Потише вы! Не нажимайте!
Здесь и без вас битком набито!»

ПРАВИЛО БЛОХИ

Пускай ты черен — это не беда,
Пусть мелок ты-и это не беда еще.
Выше себя не прыгнешь, это да,
Но как не прыгнуть выше окружающих?

СТРАУСИНОЕ

Я не страус, хоть я не умею летать.
Что же делать — такой недостаток.
И поэтому мне до крыла не достать,
Чтоб под ним свою голову спрятать.
A сегодня прозренье ко мне забрело,
И суровую правду открыл я:
Чтобы спрятать голову под крыло,
Нужно тоже иметь крылья!

КУРИНОЕ

Куры счастливы тем, что они из семейства Павлинов.
Но смущает их то, что павлин — из отряда Куриных.
От Куриных ушли и к Куриным приехали — здрасьте!
Нам всегда не хватает чего-то для полного счастья…

ТИХАЯ ИСТОРИЯ

Ничего нет нового, ничего не слышно,
Из беседы дружеской ничего не вышло.
Совершенно не о чем говорить с гостями:
Обменяться можем мы только новостями.

Обменяться сплетнями — не плетутся сплетни,
Сплетены-расплетены сплетни до последней,
Ими все оплетено — и земля, и воздух,
Общие знакомые в них, как птицы в гнездах.

Обменяться мыслями о текущей жизни,
О высоких истинах — только где же мысли?
Сотни раз обменены, в целом и частями.
Совершенно не о чем говорить с гостями!

КОЛОВРАЩЕНИЕ

Больной пообещал
За то, чтоб стать здоровым,
Отдать своим врачам
Последнюю корову.

И он здоровым стал.
Но, в тяжком бескоровье,
Он за нее отдал
Последнее здоровье.

И снова обещал
Отдать врачам корову.
И снова обнищал,
Но стал зато здоровым.

Ну прямо колдовство,
Коловращенье света:
Есть это — нет того,
Есть то — исчезло это.

Кто этому виной?
Вопрос не пустяковый.
Здоровье?
Врач?
Больной?
А может быть — корова?

ПРИМЕТЫ

Ходят кошки по лунной дорожке,
И кукушка в лесу ворожит.
Где-то падают вилки и ложки —
Где-то кто-то к кому-то спешит.

В жизни многое кажется вздором,
Но в одном лишь сомнения нет:
Глупо верить всю жизнь в контролера,
Лучше верить в счастливый билет.

В МИРЕ ЖИВОТНЫХ

Змеилась речка в тишине,
Плетя витки излучин.
А там, на самой глубине,
Плотичку сом прищучил.
Вдали темнели берега,
Ершился лес на склоне.
И кот, окрысясь на щенка,
Мышонка проворонил.
Цыпленка жучил таракан,
Сазан с лещом судачил.
И, как всегда, ослил баран,
Что конь весь день ишачил.
И каждый знал чужой шесток
И чтил не свой обычай.
Там выкомаривал сверчок,
Там гусь сычал, набычась,
Но всяк старался за двоих,
И разбирать не стоит,
Кто обезьянничал из них,
Кто был самим собою.
Их всех укрыла ночи тень —
И малых, и великих.
И как ни петушился день,
Но съежился и сник он.
И звезды счастья и любви
Зажглись над миром снова.
От них совели соловьи
И соловели совы.

ПРИЗНАНИЕ

Воспитанием дорожа,
Путь держа на вершины культуры,
Я спрошу: вы видали ежа?
Вот такую бы мне шевелюру!

Жизнь тревог и волнений полна,
И страстей, и раздумий, — но все же
Я спрошу: вы видали слона?
Вот бы мне его толстую кожу!

Не хочу я рядиться в слова,
Мне бы действовать прямо и грубо.
Я спрошу вас: вы видели льва?
Вот бы мне его когти и зубы!

Нелегко мне, друзья, нелегко
На вершине двадцатого века:
У меня ни когтей, ни клыков…
Остается мне быть человеком.

МАГНИТНАЯ АНОМАЛИЯ

Плюсы притягивают минусы,
И минусы гордятся этим.
В такой простой соотносимости
Легко и просто жить на свете.

Обман блаженно верит в истину,
Зло в доброте души не чает,
И вероломство просит искренность
Зайти к нему на чашку чая.

Циничность дружит со стыдливостью,
С талантом бездарь славу делит.
И все взывают к справедливости.

Но всё не так на самом деле.

Неправда с правдою не знается,
Бесчестье с честностью не дружит.
Бездушье вовсе не стесняется
Признаться, что оно — бездушье.

Нахальство говорит в открытую:
«Ты что, не видишь? Я — нахальство!»
И скромность может не рассчитывать
На снисхождение зазнайства.

И ум у глупости в немилости.
Добро и худо — не знакомы.
Плюсы притягивают минусы
Лишь по физическим законам.

ГИМН ИСКУССТВЕННОМУ СЕРДЦУ

Пересадка сердца,
Пересадка сердца,
Пересадка сердца становится модной.
Открывают дверцу,
Вынимают сердце,
Взамен его, горячего, вставляют холодное.
И человек доволен:
Он — живой.
Не чувствует боли
Своей и чужой.
Исправно сердце служит,
Хоть мир вокруг крушись.
Пусть смерть снаружи,
В середке — жизнь.
Вот это трансплантация!
Да, это трансплантация…
Было мое сердце пылким и горячим,
А теперь — другое,
А теперь — в покое,
Не горюет сердце, не поет, не плачет.
Не поет и не колет,
Не рвется в бой.
Не чувствует боли
Своей и чужой.
И ни о чем не тужит —
Хоть всё вокруг гори:
Ведь всё — снаружи,
Оно — внутри.
Закон несовместимости,
Закон несовместимости,
Закон несовместимости преодолен!
Закон несовместимости,
Лишь надо совесть вымести —
И станет совместимостью любой закон.
А ты доволен,
Что ты живой.
Не чувствуешь боли
Своей и чужой.
А что кому-то хуже,
На это не смотри:
Они снаружи,
А ты — внутри.

СРЕДА ОБИТАНИЯ

К вопросу о загрязнении водной стихии

Какой там смерч! Какой там ураган!
Не им, не им грозить морям и рекам.
На что велик Великий океан,
А тоже Тихий — рядом с человеком.

К вопросу о засорении атмосферы цементной пылью

Пришла пора задуматься серьезно,
Учтя простой, но веский аргумент:
Цемент, конечно, нужен нам как воздух,
Но воздух нужен больше, чем цемент.

К вопросу о среде обитания

В наше время былая беда — не беда,
Одолели мы эту беду:
Если некогда нас заедала среда.
То теперь мы заели среду.

СОН НА ЛОНЕ ПРИРОДЫ

Нас природа обратно к себе позвала,
Чтобы мы ее вновь полюбили,
Чтобы мы в ней ходили,
В чем мать родила…
Но в чем мать родила —
Мы забыли.

УРОК ПРИРОДЕ

Трамваи, телеги, кареты,
Троллейбусы и такси
Гоняют по белу свету,
Планету исколесив.
А ноги выходят из моды.
Никто в них не верит всерьез.
Напрасно, напрасно природа
Оставила нас без колес.
Быть может, она поспешила
Тогда по незрелости лет,
А может быть, просто решила,
Что правды в колесах нет.
Мы взяли колеса с бою,
Мы дали природе урок.
От радости мы под собою
Почти что не чувствуем ног.
Колес мы не чувствуем тоже
В стремительный век ракет.
Мы мчимся, мы скорости множим,
У времени времени нет.
Звенят позади трамваи,
Телеги скрипят позади,
И мы от себя улетаем…
Счастливого нам пути!

ИТОГИ

День прошел, по примеру многих,
И опять на исходе дня
Я сижу, подвожу итоги,
А итоги подводят меня.

НЕСОВЕРШЕНСТВО ДВИГАЕТ ПРОГРЕСС

Несовершенство двигает прогресс,
Несовершенство камня и металла,
А совершенство от всего устало
И к жизни потеряло интерес.

Несовершенство двигает прогресс,
Несовершенство быта и комфорта,
А совершенство все послало к черту,
Поскольку мягко спит и сладко ест.

Несовершенство двигает прогресс,
Несовершенство знания и мысли,
А совершенству мысли ненавистны,
Ведь легче жить не с мыслями, а без.

Несовершенство двигает прогресс —
Все выше, все быстрее век от века…
И лишь несовершенство человека
Его на землю шмякает с небес.

МЫ ВСЕ НАДЕЯЛИСЬ, ЧТО ИЗ НЕГО ЧТО-ТО ВЫЙДЕТ…

Из него вышел Моцарт
и ушел в неизвестном направлении.
Из него вышел Репин
и ушел в неизвестном направлении.
Сколько из него вышло великих людей!
И все ушли в неизвестном направлении.

IX. Азбука таланта

РАССКАЗЫВАЮТ ГРЕКИ

СЛОВО

Рассказывают греки,
В их древние века
Текли все так же реки
И плыли облака.
И вот в одной деревне,
В каком-то там дворе,
В каком-то марте древнем,
А может, сентябре
В зубах у древней кошки
Взмолился воробей:
«Поговорим немножко,
А после — хоть убей!»
«Ну что же, я готова», —
Злодейка снизошла.
И вылетело Слово,
Расправив два крыла.
На дерево взлетело
И шевелит хвостом.
А кошка, как сидела,
Сидит с открытым ртом.
(Она бы рот закрыла,
Но, очевидно, ждет:
А вдруг оно вернется,
Влетит обратно в рот).
Сюжет, увы, не новый:
Сиди хоть три часа,
А не желает Слово
Покинуть небеса.
Но я все жду улова,
Хоть понимаю я,
Что убиваю Слово,
Как кошка воробья.
Поймаю — и в два счета
Проткну его пером.
Подобная охота
Не кончится добром.
Пускай оно витает
Свободно в вышине,
Пускай в тумане тает,
Взлетает на волне,
Пускай оно вовеки
Не встретится со мной…
Рассказывают греки.
Запахло стариной.
И снова, снова, снова
Я слышу: в тишине
Непойманное Слово
Летит навстречу мне.

МУЗЫКА

Осел на лире вздумал прозвенеть.
Разок сыграл — и зарыдал от муки:
— Какие уши надобно иметь,
Чтоб вынести такие звуки!

ПОЧЕМУ СОЛОВЕЙ ПОЕТ, А ВОЛЧИЦА ВОЕТ

Мы простим нашим предкам отсталость,
Ненаучный к природе подход.
Из того, что от греков осталось,
Мы припомним такой анекдот:
Соловью обещала волчица,
Что она, мол, его пощадит,
Если станет он певчею птицей,
Если песнями ей угодит.
С той поры соловью и не спится,
Надрывает он душу свою.
А волчица
Грустит и томится,
Подвывая в ночи соловью.
И она напрягает усилья,
Чтоб, как он, воспарить в вышине,
И она уже чувствует крылья
Где-то там, у себя на спине, —
Чтоб от суетных дел и привычек
Прямо к звездам рвануться во мгле…
Но мелькнет за кустами добыча —
И волчица опять на земле.
До чего же печальна развязка!
Словно язва на светлом лице:
Поначалу высокая сказка
И житейская проза — в конце.
И сегодня случается встретить
Этот старый-престарый сюжет.
Мы такие же древние греки,
Только младше на тысячу лет.

ЛЕПИЛ ПИГМАЛИОН…

Лепил Пигмалион
Красотку Галатею.
Извлек из глины он
Прекрасную идею:
Идею рук и ног,
Кудрей, густых и длинных…
А может, не извлек —
Вложил идею в глину?
Ведь глина — прах, балласт,
Бездушная порода.
Но ты хотя бы раз
Вложить в нее попробуй
Все то, о чем тужил,
Одним резцом владея…
Но, может быть, вложил
Он вовсе не идею?
Над глиною корпя,
Не думая о чуде,
Вложил всего себя
В несбыточные груди.
Лепил Пигмалион…
От дел земных отринув,
Извлек из глины он
(А может, не из глины?)
Творение свое —
Красотку Галатею…
А может, не ее?
Ну, что ж, тогда бог с нею!
Но что-то он лепил —
Творец, художник, мастер —
И так себя влюбил
В несбыточное счастье
Что было все — как сон,
Томлением и бредом…
«Наверно, спятил он», —
Сосед шепнул соседу.
Лепил Пигмалион.
Я пусть иной ваятель —
Ну не пигмей ли он? —
Осклабится некстати,
Пусть горе-знатоки
Хулят его творенье.
Творенье — пустяки,
А главное — горенье.

СИЛА СЛОВА

Поэтом был Наполеон, поэтом,
И так умел он мысли выражать,
Что каждый, кто присутствовал при этом,
Уже не мог себе принадлежать.
И не страшны потери и утраты,
И стерта грань между добром и злом,
Поскольку было сказано:
— Солдаты
Владеют — каждый — маршальским жезлом.
И быть не может армии на свете,
Которая дорогу преградит,
Поскольку было сказано:
— Столетья
Глядят на нас с вершины пирамид.
Поэтом был Наполеон, поэтом,
Он так искусно подбирал слова,
Что армия его прошла полсвета,
Поправ чужие земли и права.
И думалось, что слава не затмится,
И слышался уже победы гром,
Когда сказал он:
— Солнце Аустерлица
Взойдет и ныне — под Бородином!
Сказал весьма удачно. Но при этом
Не избежал печального конца.
Поэтом был Наполеон, поэтом…
Поэты, бойтесь красного словца!

СТИХИ О КРАТКОСТИ, ОБРАЩЕННЫЕ К НЕЙ ЖЕ

О краткость мудрая, прости
Соображенье дилетанта!
Я знаю, ты у нас в чести:
Ведь ты у нас — сестра таланта.

И мне известно, что стократ
Выигрывает тот, кто краток…
Но все же, краткость: где твой брат?
Куда ты подевала брата?

ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ТРАВМА

Да, и за письменным столом
Случаются порою травмы,
Когда стремглав обходишь правду
И сам с собой столкнешься лбом.

ПРАВДЫ ПОДОБИЕ

И в красоте своей, и в простоте,
В своей любви (и ненависти тоже)
От правды ложь порой отлична тем,
Что слишком явно на нее похожа.

СЕКРЕТ СТИЛЯ

Его романы длинноваты,
А в телеграммах без труда
Он выражается всегда
И содержательно, и сжато.

Какой загадочный писатель!
Но здесь, однако, есть резон:
Ведь там ему за слово платят,
А здесь за слово платит он.

СЕКРЕТ УСПЕХА

Было сказано давно,
Дескать, надлежит
Брать везде свое добро,
Где оно лежит.

Ваши ж методы, мадам,
Тоже не новы:
Вы добро берете там,
Где лежите вы.

О ПЕРЕВОДАХ, СЛЫВУЩИХ ОРИГИНАЛАМИ

Поэт включил в свой сборник юбилейный
Стихи «Из Байрона», «Из Шиллера», «Из Гейне».
А как украсили бы книжку эту
Стихи из Пушкина, из Тютчева, из Фета!

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

Ваш слог и бледен, и недужен,
За робкой мыслью не спешит.
Вам тяжело. Излейте душу.
Скажите что-то от души.

Пусть смело вырвется наружу
Все то, что думалось в тиши.
Там, где лишают слова душу,
Там слово лишено души.

О ФОРМЕ И СОДЕРЖАНИИ

Ты не падай, поэзия, низко!
Чтоб избегнуть участи жалкой,
Опасайся стать формалисткой,
Но при этом не будь содержанкой.

О ВРЕМЕНИ И О ТЕБЕ

Спроси у времени совета,
Оно тебя не подведет.
Но помни, что часы поэта
Должны идти на век вперед.

ПЕРЕКЛИЧКА

(Для двух голосов — женского и мужского)

Из далека,
Из нелегка
Кричит любовь осиротелая,
Кричат пространства и века:
«Мой милый, что тебе я сделала?»[1]
В ответ лишь прохлада,
В ответ лишь досада,
В ответ лишь бравада
Короткого дня:
«Ну что тебе надо?
Ну что тебе надо?
Ну что тебе надо
Еще от меня?»[2]

АЗБУКА ТАЛАНТА

Не знает легкой участи ТАЛАНТ.
Когда ТАЛАНТ в работе, он — АТЛАНТ.
Когда ж спадает
Творческий накал,
Он мучится, страдает,
Он — ТАНТАЛ.
Из тех же букв,
Из тех же самых букв
Он создан для работы и для мук.

НАСЛЕДНИКИ ТАЛАНТА

Чем увенчались труды многолетние,
Цели большие и малые средства?
Он-то пытался оставить наследие,
А от него ожидали — наследства.

ГЕНИИ

Известно, что гений — это терпение,
Об этом написано много книг.
Не потому ли в истории гении
Всегда терпели больше других?

ПРОЗА ЖИЗНИ

Пусть иные становятся в позу,
Это тяжкое бремя неся, —
Проза жизни — прекрасная проза,
От нее оторваться нельзя.

Хоть приносит она огорчения
И исход ее предрешен, —
Лишь в бездарном произведении
Все кончается хорошо.

X. Ультрабелые стихи

СМЕХ И СЛЕЗЫ

Мы рождаемся, смеясь и плача,
Пробуя себя на чувство юмора и на сочувствие чужой беде.
Хватит ли нам на всю жизнь слез и смеха?
Хватит, если их не расходовать по пустякам.

СУД ЖИЗНИ

На суде, который над нами идет,
Родители наши —
свидетели защиты,
А дети наши —
свидетели обвинения.

НЕБО

Стены устремляются в небо,
Но доходят только до крыши.
Никак они не могут без крыши над головой.

ВРЕМЯ СПЕШАЩЕЕ

Один сказал: «Как быстро летит время!
Не успеешь оглянуться — кончился рабочий день!»
Другой сказал: «Как быстро летит время!
Не успеешь оглянуться — опять на работу!»
Оба не успевали оглядываться,
Только каждый на свое.

ВРЕМЯ ОТСТАЮЩЕЕ

Когда часы отстают, время выглядит моложе.
И тогда непременно куда-нибудь опоздаешь:
Не заглядывайся на молодых!

ВРЕМЯ РАБОТАЮЩЕЕ

Время работает на нас,
Не замечая ни нас, ни того, что оно работает.
Так работают в сфере обслуживания:
Не замечая того, что работают, и никого вокруг не замечая.

ПРАВИЛО ПЕРЕХОДА

Количество!
Переходя в качество, оглянись по сторонам,
Чтобы знать, в какое качество ты переходишь.

ЦЕЛЬ И СРЕДСТВО

Добро, которое служит злу, становится злом.
Но зло, которое служит добру, добром не становится.

ЦВЕТЫ

Разные цветы
Плохо уживаются в общем сосуде.
Они ненавидят друг друга за форму листьев, за цвет лепестков.
Даже в общей своей беде
Они не прощают друг другу различия.

ЧЕЛОВЕК И ПРИРОДА

Природа не устает зеленеть,
Открывая нам с вами зеленый свет.
Но мы почему-то упорно идем на красный.

МОЛЧАНИЕ

Оптимисты считают, что молчание — знак согласия.
Нет!
Молчание — золото.
Обычный денежный знак.

КНИГИ

Книги любят, когда на них обращают внимание.
Пусть ее только раскрыли и тут же закрыли,
Но книга уже вобрала мимолетный взгляд
И долго будет потом вспоминать,
Как ее раскрывали.

ЧИНОВНИК И ПОЭТ

Один сказал: «Поговорим в другом месте».
Другой сказал: «Поговорим в другом времени».

ПУТЬ К СЛАВЕ

Герой былинный, он попал в былину,
Минуя быль.

ГЕРОИ ДЖЕРОМА

Трое в одной лодке, не считая собаки, раскачивают
лодку, пытаясь друг друга убедить, что нужно плыть
спокойно, плавно, не раскачиваясь.
Мысль, очевидная для всех, пока ее не возьмешься доказывать.
А станешь доказывать — и она уже не так очевидна,
и все горячатся (не считая собаки), взывают
к благоразумию (не считая собаки) и так
раскачивают лодку, что она того и гляди перевернется.
И собака, которую не считают, угодливо виляет хвостом и заглядывает в глаза тем, троим.
Конечно, ее не считают, и правильно, что ее не считают…
Но если все потонут, пойдет ко дну и она.
Независимо от того, считают ее или не считают.

НАДОЛБА

С тех пор как надолба,
Означавшая приворотный столбик,
Простой деревянный столбик у ворот,
Стала означать противотанковое заграждение,
К ней не подступись.
Даже на танке не подступись.
Теперь она каменная,
Железная,
Противотанковая.
Но она помнит свое первое значение,
То, ради которого родилась на свет.
То, ради которого мы все родились на свет.
И хотелось бы ей стать опять прежней надолбой,
Приворотной, а не противотанковой,
Чтобы приворачивать к себе,
А не отворачивать от себя.
Мы все этого хотим.
Но как это сделать?

ЛОШАДИНЫЕ СИЛЫ

Лошадей на земле почти уже нет, остались только лошадиные силы.
Лошадиных сил все больше и больше, и чем их больше, тем меньше на земле лошадей.
Могла ли думать лошадь,
Что она станет жертвой собственной силы?
Не могла.
Ведь человек намного умней,
Но и он об этом тоже не думает.

ВЗРОСЛЫЕ ИГРЫ

Что бы нам построить из кубиков? Башню? Дом? Танк?
Давайте построим поезд, уходящий в тихую даль,
когда самого поезда уже не видно, а остались только
чуть слышный стук колес и даль, и грусть по тем,
кто уехал…
Как построить это из кубиков?
Кубики слишком плотные, угловатые, но разве в их
жизни не было расставаний?
А разве, когда мы от них ушли в другие годы, в другие
игры, они совсем ничего не почувствовали?
Мы ушли, не оглянувшись, а теперь мы все чаще
оглядываемся.
Будто мы что-то там не достроили — башню? Дом?
Танк?
Мы не достроили поезд, который нас оттуда увез,
а теперь уже давно скрылся за горизонтом.
И мы, уехавшие на поезде, где-то там остались
и смотрим себе вслед…
Прислушайтесь…
В тишине, где-то в самой глубине тишины, стучат
колеса.
Это мы уезжаем…
Это мы себя провожаем…
Забираемся на кубики и машем себе рукой…

XI. Круги на песке

РЕФОРМА КАЛЕНДАРЯ

Два человека
Условились встретиться в один из дней
С 5-го по 14-е октября 1582 года.
Быть может, это пятидесятилетний Монтень
Хотел передать восемнадцатилетнему Шекспиру
Кое-что из своих «Опытов».
Возможно, сорокалетний Эль-Греко
Хотел нарисовать портрет двадцатилетнего Бэкона,
Чтобы молодость великого мыслителя не ускользнула от грядущих поколений.
Не исключено, что зрелый Джордано Бруно
Собирался поговорить с юным Галилеем о кострах,
Которые нередко освещают пути человечества,
Или о дон-кихотах, восходящих на эти костры,
Поговорить со своим ровесником — Мигелем Сервантесом Сааведрой.
Два человека
Не встретились в этот день —
Ни Бэкон с Эль-Греко,
Ни с Шекспиром Монтень.
Потому что все эти дни — с 5-го по 14-е —
Были вычеркнуты календарной реформой.
Цена времени не всегда одинакова.
Особенно она высока в эпоху человеческих взлетов, человеческих гениев.
Поэтому гении не тратят времени зря.
Потому они и гении, что не тратят времени зря.
И время у них отнять можно только самым невероятным способом.
Например — реформой календаря.

ХАЛДЕИ

Жили два бедных халдея,
Один другого беднее:
Два крокодила у одного,
А у другого — четыре.
Бедность, конечно.
И оттого
Трудно ужиться в мире.
Взмолился богу один халдей,
Тот, который другого бедней:
«Ваал! Яви свою милость!
Установи справедливость!»
Послушал Ваал,
Головой закивал:
«Ну что ж, если так прикрутило,
Возьми у него крокодила.
Но за того,
Что возьмешь у него,
Мне, Ваалу, отдашь своего».
Взмолился богу другой халдей:
«Смотри, что делает этот злодей!
Ведь он, нечистая сила,
Украл у меня крокодила!»
Послушал Ваал,
Головой закивал:
«Все правильно, все понятно.
Возьми крокодила обратно.
Но за того,
Что возьмешь у него,
Мне, Ваалу, отдашь своего».

Живут два бедных халдея,
Один другого беднее:
У одного один крокодил,
А у двоих — четыре.
Соотношение три и один —
Как тут ужиться в мире?
Взмолился богу один халдей,
Тот, который другого бедней:
«Таммуз, яви свою милость!
Установи справедливость!»
Послушал Таммуз,
Помотал на ус:
«Ну что ж, если так прикрутило,
Возьми у него крокодила.
Но за того,
Что возьмешь у него,
Мне, Таммузу, отдашь своего».
Взмолился богу другой халдей;
«Смотри, что делает этот злодей!
Ведь он, нечистая сила,
Украл у меня крокодила!»
Послушал Таммуз,
Помотал на ус:
«Все правильно, все понятно.
Возьми крокодила обратно.
А чтоб по совести было вполне,
Двух крокодилов доставишь мне».

Живут два бедных халдея,
Один другого беднее.
Два халдея, один крокодил.
Просят бога, чтоб он рассудил:
«Мардук, яви свою милость!
Установи справедливость!»
Послушал Мардук,
Подставил сундук:
«Чтоб легче обоим было,
Кладите сюда крокодила!»

Живут на свете халдеи,
Никто никого не беднее…

РЯДОМ С МУДРОСТЬЮ

Верная, примерная Ксантиппа,
Как ты любишь своего Сократа!
Охраняешь ты его от гриппа,
От друзей,
От водки,
От разврата,
От больших и малых огорчений,
От порывов, низких и высоких,
От волнений,
Лишних впечатлений,
От весьма опасных философий,
От суждений,
Слишком справедливых,
Изречений,
Чересчур крылатых…
Хочешь ты, чтоб был твой муж счастливым.
Но тогда не быть ему Сократом.

СОКРАТ

— В споре рождается истина!
— Что ты, Сократ, не надо!
Спорить с богами бессмысленно,
Выпей-ка лучше яду!
— Пей! Говорят по-гречески!
— Просят как человека!

Так осудило жречество
Самого мудрого грека.

Праведность — дело верное.
Правда карается строго.
Но не боялись смертные
Выступить против бога.
Против его бессмысленных,
Бесчеловечных догматов.

В спорах рождались истины.
И умирали сократы.

ГЕРОСТРАТ

А Герострат не верил в чудеса,
Он их считал опасною причудой.
Великий храм сгорел за полчаса,
И от него осталась пепла груда.

Храм Артемиды. Небывалый храм
По совершенству линий соразмерных.
Его воздвигли смертные богам
И этим чудом превзошли бессмертных.

Но Герострат не верил в чудеса,
Он знал всему действительную цену.
Он верил в то, что мог бы сделать сам.
А что он мог? Поджечь вот эти стены.

Его ругают уж который век
И называют извергом и зверем,
А он был заурядный человек,
Который просто в чудеса не верил.

БОЧКА

Диоген получил квартиру.
После тесной и душной бочки
Стал он барином и жуиром,
Перестал скучать в одиночку.
Всем доволен, всем обеспечен,
Он усваивал новый опыт.
Иногда у него под вечер
Собирались отцы Синопа, —
Те, что прежде его корили,
Те, что прежде смотрели косо…

Но все чаще в своей квартире
Тосковал Диоген-философ.

И тогда, заперев квартиру,
Не додумав мысли до точки,
Шел к соседнему он трактиру…

Диогена тянуло к бочке.

КРУГИ НА ПЕСКЕ

Не троньте, не троньте его кругов,
Не троньте кругов Архимеда!
— Кругов? —
Улыбнулся один из врагов.
Он мудрости этой не ведал.
Быть может, нужна эта мудрость другим,
Солдату ж она — обуза.
Ему приказал благородный Рим,
И он пришел в Сиракузы.
Он шел, пожиная плоды побед,
На зависть сынам и внукам.
И вдруг — незнакомый ему Архимед
С какой-то своей наукой.
— К чему говорить о таком пустяке? —
Спросил победитель с улыбкой. —
Ты строишь расчеты свои на песке,
На почве особенно зыбкой. —
Сказал — и услышал ответ старика:
— Солдат, вы меня извините,
Но мудрость жива и в зыбучих песках,
А глупость мертва и в граните. —
Солдат был к дискуссии не готов,
И он завершил беседу:
— Старик, я не трону твоих кругов. —
Сказал — и убил Архимеда.
И прочь пошагал — покорять города,
Себе пожелав удачи.
Кто жив, а кто мертв — он решил без труда,
Но время решило иначе.
Оно с недостойных срывает венец,
Другим присуждая победу.
И троям, и римам приходит конец,
Но живы круги Архимеда.

18 ФЕВРАЛЯ 1564 ГОДА

Не может жить земля без гения
Ни год, ни день, ни полчаса,
Его высокие стремления —
Ее земные небеса.

Без гения темно и страшно ей,
Вокруг такая пустота…
Когда скончался Микеланджело,
Увяли краски и цвета.

И солнце в небе, еле тлея,
Жалело для земли огня…
Но Галилео Галилею
Уже исполнилось три дня.

ГОДЫ ЖИЗНИ ЛЕРМОНТОВА

(1814–1841)

Стал Четырнадцатый Сорок первым,
Посолиднел, вошел в лета.
И не стало поэта Лермонтова,
Там, где Лермонтов был, — пустота.
Незначительное перемещение:
Цифра задняя вышла вперед…
Может, смерть — это то же рождение,
Но прочитанное наоборот?
Одноглазо в живое тычется
Пистолет, начиненный свинцом.
Сорок первый,
Бывший Четырнадцатый,
Был началом,
А стал концом.
Был рассветом,
А стал затмением.
Цифры те же, а сам — не тот,
Из счастливого года рождения
Перекроенный смертный год.
А какой еще болью вырвется,
Горем выльется
Век спустя,
В Сорок первом,
Как и в Четырнадцатом:
— Там, где жизнь была,
Пустота!

ОТБОР

Все немощное отмирает,
Едва вступает с жизнью в спор.
Природа лучших отбирает —
Таков естественный отбор.

И хоть один бы выпал случай,
Когда б, всесильная, сама
Она уничтожала лучших, —
Природа не сошла с ума.

Но есть отбор иного рода,
Ей непонятного.
Увы!
Свои примеры у природы,
У человечества — свои.

ДАТЫ

О человечество, ты жизни прожигало,
Не прогорая в мотовстве своем.
В тот самый год,
Когда горела Жанна,
Родился твой неистовый Вийон.

И ты все новых гениев рождало,
Владеющих и шпагой, и пером:
В тот самый год,
Когда горел Джордано,
Родился твой беспечный Кальдерон.

И он-то смог дойти до самой сути
В комическом творении своем:
«С любовью, —
Кальдерон сказал, —
Не шутят».

Не шутят ни с любовью,
Ни с огнем.

* * *

Нетрудно быть Сократом в век Сенеки.
Сенекой — в бурный век Джордано Бруно.
Чужому веку угодить нетрудно.
Все трудности — от собственного века.

О СМЫСЛЕ МЫСЛИ

Нас безрассудство часто тянет вглубь,
А здравый смысл привязывает к берегу:
— Не открывай Америку, Колумб!
Ну посуди: зачем тебе Америка?

О здравый смысл, испытанный стократ,
Он все понять и объяснить умеет:
— Не слишком философствуй, брат Сократ,
Ты умный человек, но будь умнее.

И как ни бейся, сердцем ни болей,
Но здравый смысл всегда прикажет сердцу:
— Побереги здоровье, Галилей,
Не нам судить, чему и как вертеться.

…На сладкое мы ели виноград.
И, от еды и мыслей тяжелея,
Какой-то захмелевший Несократ
За пуговицу брал Негалилея.

Рассказывал Негоголь анекдот,
И, без труда переходя на прозу,
Небайрон или даже Небальмонт
Вбивал какой-то тезис в Неспинозу.

Но, как всегда, великолепно груб,
Нецицерона хлопнув по затылку,
Всех заглушил бывалый Неколумб:
— Отставить споры! — И открыл бутылку.

XII. Прогулка со Свифтом

ПАМЯТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Память человечества — огромная страна,
Населенная людьми и жившими, и не жившими.
Чтобы жить в памяти, необязательно жить на самом деле
Печорин и Гамлет не жили, а в памяти вон как живут!
А другой и жил, и долго жил, а в памяти его не отыщешь.
Чтобы жить в памяти, нужно иметь свое собственное,
запоминающееся лицо, которое ни с каким другим
лицом спутать невозможно.
Память человечества перенаселена, и она не потерпит стандартных лиц.
Нестандартность,
Которая живущим укорачивает жизнь,
Живущим в памяти ее удлиняет.

СУД ПАРИСА

Войдите в положение Париса:
Он выбирает все же из богинь.
У них и стан стройнее кипариса,
И воспитанье — не в пример другим.
Ну, словом, все богини в лучшем виде.
Парис не хочет никого обидеть,
Он очень мягкий человек, Парис.
И, пользуясь своей судейской властью,
Он разрезает яблоко на части
И всем троим вручает первый приз.
«Ну, вы видали этого кретина? —
Вскричала возмущенная Афина. —
Он у меня отрезал два куска!»
«Нет, у меня… Ну, парень, погоди ты!» —
Сердито пригрозила Афродита,
На остальных взирая свысока.
А Гера, настоящая мегера,
Металась, как пантера по вольеру,
Грозя сослать Париса на галеры,
Суля ему холеру и чуму.
А он не знал, за что такая участь.
И он стоял, казня себя и мучась
И вопрошая небо:
«Почему?»

В ЗАЩИТУ ЯНУСА

Не беда, что Янус был двулик,
В общем-то он жизнь достойно прожил.
Пусть он был одним лицом ничтожен,
Но зато другим лицом — велик.
Пусть в одном лице он был пройдоха,
Но в другом бесхитростно правдив.
Пусть с людьми бывал несправедлив,
Но с начальством вел себя неплохо.
Можно заявить авторитетно:
Не беда, что Янус был двулик.
Для того, кто к Янусу привык,
Это было даже незаметно.
Разве что порой случится грех,
И сдержаться Янус не сумеет:
Побледнеет, глядя снизу вверх,
Глядя сверху вниз — побагровеет.
Был он тих, зато бывал и лих,
Если ж то и это подытожить, —
Не беда, что Янус был двулик,
В среднем он считается хорошим.

КОМЕДИЯ МАСОК

Простак, Убийца и Король,
Играя без подсказки,
Со временем входили в роль
И привыкали к маске.

И даже кончив свой спектакль
И сняв колпак бумажный,
Держался простаком Простак,
Убийца крови жаждал.

Скупец копил, транжирил Мот,
Обжора плотно ужинал,
Любовник все никак не мог
Вернуться к роли мужа.

И не поймешь в конце концов:
Где правда, а где сказка.
Где настоящее лицо,
А где всего лишь маска.

СКАЗКИ

Даже в самом что ни есть
Необычном
Совершается обычный
Процесс:
Был когда-то Мальчик-с-Пальчик
С-Мизинчик,
Ну а нынче —
С-Указательный Перст.
Хорошо это?
А может быть, плохо?
Понапрасну кличет рыбку рыбак..
Царь Горох,
Что был когда-то с горохом,
Основательно сидит на бобах.

ПРОГУЛКА СО СВИФТОМ

Не так-то просто, проходя по городу,
Увидеть человека в полный рост:
Где великаны опускают голову,
Там лилипуты задирают нос.

ФАУСТ

Над землей повисло небо —
Просто воздух;
И зажглись на небе звезды —
Миф и небыль,
След вселенского пожара,
Свет летучий…
Но закрыли звезды тучи —
Сгустки пара.
Слышишь чей-то стон и шепот?
Это ветер.
Что осталось нам на свете?
Только опыт.
Нам осталась непокорность
Заблужденью,
Нам остался вечный поиск —
Дух сомненья.
А еще осталась вера
В миф и небыль.
В то, что наша атмосфера —
Это небо,
Что космические искры —
Это звезды…
Нам остались наши мысли —
Свет и воздух.

— Доктор Фауст, хватит философий
И давайте говорить всерьез! —
Мефистофель повернулся в профиль,
Чтобы резче обозначить хвост.
Все темнее становилась темень,
За окном неслышно притаясь.
За окном невидимое время
Уносило жизнь — за часом час.
И в старинном кресле, неподвижен
Близоруко щурился на свет
Доктор Фауст, маг и чернокнижник,
Утомленный старый человек.
— Все проходит и пройдет бесследно,
И на время нечего пенять.
Доктор Фауст, люди слишком смертны,
Чтоб законы вечности понять.
Не берите лишнего разбега,
Пожалейте ваше естество!
Что такое наша жизнь, коллега?
Химия — и больше ничего! —
Что он хочет, этот бес нечистый,
Этот полудемон, полушут?
— Не ищите, Фауст, вечных истин,
Истины к добру не приведут.
Лучше отдыхайте, пейте кофе… —

Исчерпав словесный свой запас,
Мефистофель передвинул профиль,
Чтоб яснее обозначить фас.

КВАЗИМОДО

Сколько стоит душа?
Ни гроша…
Хороша,
Но выходит из моды…
И живет на земле, не греша,
Золотая душа — Квазимодо.

Он живет, неприметен и сер,
В этом мире комфорта и лоска,
В этом веке, где каждый нерв
Обнажен, как Венера Милосская.

Не коря ни людей, ни судьбу,
Красоты молчаливый свидетель,
Тащит он на своем горбу
Непосильную ей добродетель.

ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО

Человек простой и неученый,
Всей душой хозяина любя,
Пятница поверил в Робинзона,
Робинзон уверовал в себя.
Он уверовал в свое начало
И в свои особые права.
И — впервые слово прозвучало.
Робинзон произносил слова.
Первое пока еще несмело,
Но смелей и тверже всякий раз,
Потому что, став превыше дела,
Слово превращается в приказ.
И оно становится законом,
Преступать который — смертный грех.
Пятница — свободный человек,
Но он хочет верить в Робинзона.

МУШКЕТЕРЫ

Бражники, задиры, смельчаки,
Словом, — настоящие мужчины…
Молодеют в зале старики,
Женщины вздыхают беспричинно.
Горбятся почтенные отцы:
Их мечты — увы! — не так богаты.
Им бы хоть бы раз свести концы
Не клинков, а собственной зарплаты.
Но зовет их дивная страна,
Распрямляет согнутые спины, —
Потому что женщина, жена
Хочет рядом чувствовать мужчину.
Бой окончен. Выпито вино.
Мир чудесный скрылся за экраном.
Женщины выходят из кино.
Каждая уходит с д'Артаньяном.

СКУПЫЕ РЫЦАРИ

Скупые рыцари не пьют шеломом Дону
И не пытают ратную судьбу.
Скупые рыцари, не выходя из дома,
Ведут свою смертельную борьбу.

И пыль на их дорогах не клубится,
На башнях их не выставлен дозор.
Трепещут занавески на бойницах.
Ковры на стенах умиляют взор.
И — вечный бой.
То явный бой, то скрытый —
За этот дом, за службу, за семью.
За каждый грамм налаженного быта,
Добытого в нерыцарском бою.

И все же рыцарь — по натуре рыцарь.
И по ночам, наедине с собой,
Они не спят, и им покой не снится,
А снится самый настоящий бой.

Но не пробить им собственные стены,
Воды донской шеломом не испить.
Привычных уз мечом не разрубить —
Не вырваться из собственного плена.

ПАНУРГ

Всем известно — кому из прочитанных книг,
А кому просто так, понаслышке, сторонкой,
Как бродяга Панург, весельчак и шутник,
Утопил всех баранов купца Индюшонка.
После торгов недолгих с надменным купцом
Он купил вожака, не скупясь на расходы.
И свалил его за борт. И дело с концом.
И все стадо послушно попрыгало в воду.
Ну и зрелище было! И часто потом
Обсуждал этот случай Панург за стаканом.
И смеялся философ, тряся животом,
Вспоминая, как падали в воду бараны.
Но одно позабыл он, одно умолчал,
Об одном он не вспомнил в застольных беседах:
Как в едином порыве тогда сгоряча
Чуть не прыгнул он сам за баранами следом.
Он, придумавший этот веселенький трюк,
Испытал на себе эти адские муки,
Когда ноги несут и, цепляясь за крюк,
Не способны сдержать их разумные руки.
Когда знаешь и веришь, что ты не баран,
А что ты человек и к тому же философ…
Но разумные руки немеют от ран,
От жестоких сомнений и горьких вопросов.
А теперь он смеется, бродяга хмельной,
А теперь он хохочет до слез, до упаду…
Но, однако, спешит обойти стороной,
Если встретит случайно на улице стадо.

ФИГАРО

— Где Фигаро?
— Он только что был здесь.
— Где Фигаро?
— Он там еще как будто.
— Где Фигаро?
— Он есть.
— Где Фигаро?
— Он здесь,
Он будет здесь с минуты на минуту.

Ах, этот Фигаро! Ему недаром честь.
Поможет каждому и каждому услужит.
Жаль, что он там, когда он нужен здесь,
И здесь тогда, когда он здесь не нужен.

СЛОВО,

провозглашенное одним поэтом в тесной компании

в честь другого поэта, смелого и бескомпромиссного

Сирано де Бержерака, известного особенно широко

по пьесе третьего поэта — Эдмона Ростана

Беспощадный Сирано,
Стань приятным Все Равно,
Посмотри на вещи проще и шире.
И не суй свой длинный нос
Ни в один чужой вопрос,
Разбирайся, где свои, где чужие.

И костюм смени, поэт,
Слишком ярко ты одет.
Мы сегодня по-другому одеты.
Может, это серо, — но
Ты оценишь, Сирано,
Пользу этого неброского цвета.

Наливайте, сэр, вино,
С вами выпьет Сирано,
Хоть ублюдок вы, подлец и скотина,
Хоть ничтожество и мразь,
Подходите не стыдясь:
Разве это, чтоб не выпить, причина?

ТОРЖЕСТВО ПОБЕДИТЕЛЯ

Ну какие тут нужны слова?
Не мечтая о другой победе,
Унтер-офицерская вдова
Высекла себя — на страх соседям.

И пошла по городу молва,
От которой сникли все мужчины:
Унтер-офицерская вдова —
Автор небывалого почина.

А она сечет себя, сечет,
Вдохновенно, истово и гордо…
Снег ложится…
Солнышко печет…
Без работы ходят держиморды.

МОЛЧАЛИНЫ

Молчалину невмоготу молчать,
Лакействовать, чужих собачек гладить.
Невмоготу с начальниками ладить,
На подчиненных кулаком стучать.
В нем тайно совершается процесс,
Невидимый, но давний и упорный.
Сейчас он встанет, выразит протест,
Оспорит все, что почитал бесспорным.
Куда там Чацкому, герою громких фраз,
Которые достаточно звучали!
Но ждите, слушайте, настанет час,
Придет пора — заговорит Молчалин!

Нет, не придет…
Он знает их тщету —
Всех этих фраз, геройства и бравады.
Молчалину молчать невмоготу,
Но он смолчит, минуя все преграды.
И будет завтра так же, как вчера,
Держать свое бунтарство под запретом.
Когда со сцены уходить пора,
Молчаливым не подают карету.

ДОН-ЖУАН

Сколько нужно порывов темных,
Чтобы разум один заменить?
Сколько нужно иметь невиновных,
Чтобы было кого обвинить?
Сколько немощи — для здоровья?
Сколько горечи — чтобы всласть?
Сколько нужно иметь хладнокровья,
Чтоб одну заменило страсть?
И победы — совсем не победы.
И блестящие латы твои
Ни к чему тебе, рыцарь бедный,
Дон-Жуан, донкихот любви…
Сколько крика нужно для шепота?
Сколько радости — для печали?
Сколько нужно позднего опыта,
Чтобы жизнь была — как вначале?
И бесчестья сколько-для почестей,
Безупречности — для упреков?
Сколько нужно иметь одиночества,
Чтобы не было одиноко?

ЙОРИК

Мне хочется во времена Шекспира,
Где все решали шпага и рапира,
Где гордый Лир, властительный король,
Играл невыдающуюся роль.
Где Гамлет, хоть и долго колебался,
Но своего, однако, добивался.
Где храбрый Ричард среди бела дня
Мог предложить полцарства за коня.
Где клеветник и злопыхатель Яго
Марал людей, но не марал бумагу.
Где даже череп мертвого шута
На мир глазницы пялил неспроста.
Мне хочется во времена Шекспира.
Я ровно в полночь выйду из квартиры,
Миную двор, пересеку проспект
И пошагаю…
Так, из века в век,
Приду я к незнакомому порогу.
Ссудит мне Шейлок денег на дорогу,
А храбрый Ричард своего коня.
Офелия, влюбленная в меня,
Протянет мне отточенную шпагу…
И я поверю искренности Яго,
Я за него вступлюсь, презрев испуг.
И друг Гораций, самый верный друг,
Меня сразит в жестоком поединке,
Чтобы потом справлять по мне поминки.
И будет это долгое Потом,
В котором я успею позабыть,
Что выпало мне — быть или не быть?
Героем — или попросту шутом?

САНЧО ПАНСА

Санчо Панса, трезвый человек,
Человек не сердца, а расчета,
Вот уже подряд который век
Ходит на могилу Дон-Кихота.
И уже не бредом, не игрой
Обернулись мельничные крылья…
Старый рыцарь — это был герой.
А сегодня он лежит в могиле.
Был старик до подвигов охоч,
Не в пример иным из молодежи.
Он старался каждому помочь,
А сегодня — кто ему поможет?
Снесены доспехи на чердак,
Замки перестроены в хоромы.
Старый рыцарь был большой чудак,
А сегодня — мыслят по-другому.
Видно, зря идальго прожил век,
Не стяжал он славы и почета…
Санчо Панса, трезвый человек,
Ходит на могилу Дон-Кихота.

ВЕТРЯНЫЕ МЕЛЬНИЦЫ

Крылья созданы для полета,
А полета все нет и нет.
Машут мельницы крыльями вслед
Уходящим с земли донкихотам.

Что ж ты, мельница,
мельница,
мельница,
У тебя ведь четыре крыла…
Почему б тебе не осмелиться
На решительные дела?

Неужели тебе неохота
Против ветра крылом махнуть?
Пусть тебя назовут донкихотом,
Это вовсе не стыдно, ничуть.

Ну-ка, вспомни: трубы трубили
И герои качались в седле…
Ты не вспомнишь.
Даны тебе крылья,
Чтобы тверже стоять на земле.

Все, что мелется, перемелется,
Перемелется в радость беда.
Деспот сжалится, трус осмелится,
Но когда это будет, когда?

И уже ни во что не верится,
Только в крепкие жернова.
Ах ты, мельница,
мельница,
мельница,
Эта песенка не нова.

Ах, крылатая ты пехота,
Понапрасну усилий не трать.
Сколько мельницам ни махать,
Но живут на земле донкихоты.

И воюют, как прежде, с мельницами.
В этом здравого смысла нет.
Но порой пораженья ценятся
Больше самых блестящих побед.

Так трубите поход, музыканты,
Так скачите из ночи в день
Вы, сидящие на Росинантах,
Сдвинув тазики набекрень.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Датский принц давно уже не тот,
Он не станет с тенью разговаривать.
Доктор Фауст в опере поет,
У него на все готова ария.
И на самый каверзный возрос
Он готов ответить без суфлера.
Ленский выжил.
Недоросль подрос.
Хлестаков назначен ревизором.
И, как денди лондонский одет,
Плюшкин прожигает все — до цента.
Собакевич поступил в балет.
Пришибеев стал интеллигентом.
Среди прочих радостных вестей
Новость у Монтекки с Капулетти:
Скоро будет свадьба их детей,
И о том объявлено в газете.
Дон-Жуан — семейный человек,
У него отличная семейка.
Полюбивший службу бравый Швейк
Стал недавно капитаном Швейком.
И Мюнхгаузен, устав от небылиц,
Что ни слово, так и режет правду…

Сколько в мире действующих лиц
Действуют не так, как хочет автор!

XIII. Шаги Командора

***

Нас окружают привычные истины:
Земля вертится, курить — здоровью вредить,
От перестановки мест сомножителей произведение не меняется…
Привычные истины, в прошлом наши поводыри,
Превращаются со временем в наших стражников
И берут нас в плен,
И ведут под конвоем.
Дважды два, с неизменным знаком наперевес, шагает сзади,
чеканя свою любимую песенку:
Равняется,
Равняется,
Равняется
Четыре!
А другие истины, идущие по бокам, чеканят о том, что вода —
мокрая, камень — твердый, а туман вообще
неизвестно какой,
Потому что в тумане ничего не увидишь.
Привычные истины окружают нас плотным кольцом, частоколом
И зорко следят, чтобы мы не шмыгнули куда-нибудь в сторону.
Туда,
Где газы при нагревании
НЕ расширяются,
Где вода при кипении
НЕ испаряется,
Где выталкивающая сила НЕ равна весу вытесненной телом жидкости,
А дерево для электричества —
ДА, ДА, ДА — является отличным проводником.
Привычные истины нам отводят привычную роль,
Играть которую нам не всегда бывает охота:
Злодей играет злодея, короля играет король
(Хотя ему по вкусу совсем другая работа).
Но если бы, если бы, если бы, отбросив привычную роль,
Герой сумел одолеть привычку свою и природу…

Итак, игра начинается.
На сцене известный герой.
Хорошо известный герой —

Дон-Жуан становится Квазимодо

О Дон-Жуане написано много трагедий, поэм и статей,
Вокруг него давно накаляются страсти.
Его обвиняют:
он сделал несчастными столько счастливых семей!
Его оправдывают:
ведь он и сам не был счастлив!
Все победы его — суета и обман.
В этом мире страстей сам себя обираешь.
И чем больше находишь, тем больше теряешь,
Дон-Жуан!
Среди легких побед и пустых разговоров,
Ради мига о вечности позабыв,
Ты услышишь внезапно шаги Командора,
Беспощадную, гулкую поступь Судьбы.
Будто вдруг окунешься в холодную воду v
Или в бездну шмякнешься с высоты,
Дон-Жуан, ты увидишь в себе Квазимодо
И отвернешься от зеркала, узнавая его черты.
Ты выйдешь на улицу, некрасивый, немолодой человек:
Сколько женщин вокруг!
Но — такая досада:
Ни одной улыбки из-под опущенных век,
Ни одного перехваченного запретного взгляда!
Что-то изменилось.
Не только в тебе, но вокруг.
Даже серое небо как-то выше и чище стало.
Некрасивые женщины превратились в красавиц вдруг,
И каждая кажется тебе идеалом.
Мир перевернулся.
Закат превратился в рассвет.
Изменились улицы, деревья и лица…
Неужели оттого, что изменился один человек,
Целый мир должен вокруг измениться?

Привычные истины, служившие нам без помех,
Вдруг
На глазах у всех
Переменяются круто.
И вот — незаурядный, можно сказать, выдающийся человек,

Гулливер становится лилипутом

Мир лилипутов копошился у его каблука,
Суетился и хлопотал, и карабкался на вершины прогресса,
Между тем как легко и свободно шевелюрой бороздил облака
Он,
Лемюэль Гулливер,
Человек возвышенных интересов.
С интересов-то, собственно, все и началось:
Случайный лилипут, заблудившийся в гулливеровом ухе,
Оставил там, как собака зарытую кость,
Какие-то сплетни. Какие-то пошлые слухи.
И Гулливер прислушался. Проявил интерес.
Впервые высокое с низменным перепутал.
И все опускался и опускался на землю с небес,
Пока не опустился до уровня лилипута.
И, большой человек, благородная, возвышенная душа,
Среди суетных мелочей и житейского сора
Слышал он только то, что прилипало к ушам,
И не слышал, не слышал шагов Командора.

Привычные истины совершают крутой вираж,
И вот уже, на глазах деградируя и грубея,
Интеллигентный, учтивый, хорошо воспитанный персонаж —

Молчалин уже не Молчалив, а Пришибеев

Сослуживцы опечалены:
Откуда такие манеры у Алеши Молчалина?
Был он ко всем почтителен, а стал откровенно груб,
Всем поголовно тыкает, даже старухе Хлестовой.
Сергей Сергеич — вы его знаете — полковник Скалозуб
Боится при Молчалине вымолвить слово.
Князь Тугоуховский, хоть и на ухо туг,
Слушая Молчалина, не мог не заметить,
Что все матери вздрагивают на километр вокруг,
Когда он ведет разговор у себя в кабинете.
И откуда напористость эта взялась,
Этот характер, перед которым даже сильные души слабеют?
Не зря заметил Тугоуховский, уважаемый князь,
Что в каждом Молчалине скрывается свой Пришибеев.

Привычные истины свой расширяют круг,
И мир становится вдруг непривычным и небывалым.
И конь Дон-Кихота, заезженный, старый друг, —

Росинант становится Буцефалом

Ветряные мельницы остались далеко позади,
И теплый сарай, и небо мирное, голубое…
Росинант поднял голову и увидел себя посреди
Настоящего поля боя.
Это поле щетинилось копьями и вздымало к небу мечи,
И оно бряцало угрозами и взрывалось хохотом;
«Кляча!
Старая кляча!
Ну-ка давай, скачи!
Ну-ка давай, вручи
Битве свою удачу!»
Росинант загремел доспехами, которые состояли из
выпирающих ребер, ключиц и мослов,
И хвост его затрепетал от неумения стлаться по ветру…
Старая кляча…
От этих обидных слов
Ноги подкашиваются, как от пройденных километров.
Старая кляча…
Об этом забываешь, когда вокруг
ветряные мельницы с амбразурами дыр и щелей,
И тогда хочется вскинуть голову и ударить копытом о камень,
И помчаться навстречу опасности —
все быстрей и быстрей,
Распластавши по ветру хвост, не касаясь земли ногами.
Старая кляча…
Росинант глубоко вздохнул,
Отчего еще явственней проступили его доспехи.
И заржал,
И ударил копытом,
И гривой опавшей тряхнул,
И шагнул —
прямо в пасть, оскалившуюся в дьявольском смехе.
Старая кляча…
У каждого свой талант,
Свой удел.
Но когда прозвучат боевые клики,
Буцефалом становится Росинант,
Дон-Кихот становится Александром Великим.

Все это на сцене мы называем игрой,
Рассчитанной на публику — в назидание или в угоду.
Но если бы,
если бы,
если бы,
отбросив привычную роль,
Человек сумел одолеть привычку свою и природу!
И Мальчик-с-Пальчик в кармане бы не зачах,
А, выйдя в широкий свет, превратился в такого детину,
Что весь этот свет широкий жал бы ему в плечах,
А небо мешало бы распрямить спину.
Если б всем надоевшая баба Яга
Выступала почаще в роли Спящей Красавицы
(И чтоб ее не будили!)…
Если б умный слуга
Не делал глупостей,
чтоб своему господину понравиться.
Если бы,
если бы,
если бы…
Поскольку жизнь — не игра,
В ней не любую роль нужно играть, а с разбором.
Есть отличные роли.
Для них наступила пора.
Слышите?
Вслушайтесь:
Это шаги Командора.

XIV. Фома Мюнцер
Несколько эпизодов Великой Крестьянской войны

Человек, которого Энгельс назвал пророком революции, не имеет точной даты рождения. Но дата смерти его известна: 27 мая 1525 года. Это было время, неблагоприятное для пророков революции, которые, впрочем никогда не знали благоприятных времен и всегда впадали «в святую ошибку любви и нетерпения» (Герцен).
Генрих Гейне писал об этом человеке в книге «Французские дела», хотя дела эти были не французские, а немецкие. Потому что в борьбе за свободу нет сугубо немецких или сугубо французских, русских, американских дел. Есть общие дела, которые касаются каждого.
Человек этот был Томас Мюнцер. Фома Мюнцер. Человек из Истории, из памяти многих поколений.

* * *

Нашей жизни прошлогодний снег
Заметен снегами и веками.
И навряд ли вспомнит
Мертвый камень
То, чего не помнит человек.

Пусть он даже мрамор и гранит,
Пусть поднялся вровень с облаками,
Но не вспомнит,
Не запомнит камень
То, что в сердце человек хранит.

Мы не выбирали наше время,
Это время выбирало нас.
Звездный час,
Как звездное мгновенье,
Мимолетно вспыхнул — и погас.

Но вдали, за смертной полосою,
Может быть, замедлит время бег.
В чьей-то жизни
Выпадет росою
Нашей жизни прошлогодний снег.

О ВЕСЕЛОМ ТРУБАЧЕ И ДВУХ ЗНАМЕНОСЦАХ

С веселой дудкою своей,
Бесхитростен и юн,
Ходил по свету Ганс Бегейм —
«Иванушка Свистун».

Он говорил: наступят дни,
Рассеет солнце мрак,
И люди будут все равны —
Что барин, что батрак.

Рассеет солнце мрак, и зло
Сгорит, как жалкий сор.
До солнца дело не дошло,
Но запылал костер.

Сожгли «Ивана Свистуна»,
Ему по делу честь.
Но дудка в мире не одна,
Иваны тоже есть.

И косы есть, и топоры,
И поднебесный гром.
Густеет ночь. Горят костры.
А мы — опять поем.

Опять поем, что сгинет зло,
Сгорит, как жалкий сор.
Пожалуй, тридцать лет прошло
С тех незабвенных пор,

Пожалуй, тысячи огней
Взметнулись в высоту
С тех пор, как отпылал Бегейм,
«Иванушка Свистун».

Не по наивной старине —
Идет борьба всерьез:
Теперь поехал по стране
Бывалый воин Йосс.

Во имя бога самого
И всех небесных благ
Просил на знамени его
Нарисовать башмак.

Готовы в бой его войска,
Им нужен только стяг.
Но что за стяг без башмака?
Не стяг, а так — пустяк.

Не будет твердою рука,
И всей борьбе ущерб.
Башмак — эмблема бедняка,
Его фамильный герб.

Но маляров не уломать,
Не умолить никак:
Готовы все нарисовать,
Но только не башмак.

Они ведь помнят, маляры,
О времени другом, —
Когда шагали топоры
За этим «Башмаком».

И невеселый был финал:
Фриц Йосс в пути застрял.
Пока он знамя рисовал —
Все войско растерял.

Но пораженья не для нас,
Мы снова на коне.
Теперь уже не Фриц, а Ганс
Поехал по стране.

Колес веселый перестук,
Спешит его возок.
Спешит на запад и на юг,
На север и восток.

И хоть дорога нелегка,
Но дали — голубы:
Везет он знамя «Башмака»
Для будущей борьбы.

Вокруг — знакомые поля,
Безмолвье и простор.
Шварцвальд, Шварцвальд, его земля
Уснула среди гор.

Но ей уже недолго спать,
Ей пламенем гореть,
Поскольку бури просит гладь,
Набата жаждет медь.

Ганс Мюллер нынче на коне,
Весь мир ему родня.
Не зря он едет по стране,
Не зря томит коня.

Он едет, едет, Мюллер Ганс,
Крестьянин и солдат.
Покуда есть какой-то шанс,
Дороги нет назад.

* * *

Чужая история снова стоит у двери.
Чужая история просит меня: «Отвори!»
Но я отвечаю: «Ты выбрала адрес не тот.
Своя мне история спать по ночам не дает».

Чужая история тихо вздыхает: «А я?
Я разве чужая? Я тоже, я тоже своя!
Все связано в мире — и люди, и страны, поверь!
Все в мире едино…»
И я открываю ей дверь.

НАЧАЛО

Поднимается рыцарство — с косами и топорами,
Без гербов на щитах, без щитов и без лат.
Доставай, летописец, стило и пергамент!
Над шестнадцатым веком походные трубы трубят.

Поднимается рыцарство — рвань, голодранцы, плебеи,
Ни ружьем не владея, ни даже мечом и копьем…
Их лохмотья рябеют, сердца их немного робеют,
Но знамена их реют и души пылают огнем.

Поднимается рыцарство — то, что молчало веками,
Что терпело веками унижение, страх и позор.
Даже пыль поднимается, когда ее топчут ногами,
Возвышаясь над миром, себе подчиняя простор.

Время битв впереди. И не скоро, не скоро пробьет он,
Час грядущей победы. Не скоро побеги взойдут.
И еще не родился Сервантес со своим Дон-Кихотом,
С бескорыстным порывом умереть за мечту.

Может, время еще не пришло. Может, рано. А может, — не рано.
Каждый право имеет пожертвовать только собой.
Мы не станем потомкам отдавать свои боли и раны,
Уклоняться от боя, других посылая на бой.

Знаем, скажет историк, что мы для боев не созрели
И что наши задачи тоже были четки не вполне.
Пусть простит нас историк. Мы умерли так, как умели,
На смертельной своей, на Великой Крестьянской войне.

ФОМА ВЕРНЫЙ

Небо наняло меня в поденщики по грошу в день, и я точу мой серп, чтобы жать колосья.
Мюнцер

Германия. Крестьянская война.
Огонь священный выжигает скверну.
И перед богом раб его Фома
В который раз становится неверным.

Прости, господь, неверного Фому,
Ему и так спасения не будет.
Он верен был завету одному:
Нельзя служить и господам и людям.

Прости его за то, что не был слеп,
К людскому горю равнодушен не был.
О небе спор ведется на земле,
А спор о небе — это спор о хлебе.

Прости ему Крестьянскую войну,
Прости его ужасную кончину…
Прости, господь, неверного Фому,
Он был вернее верного Мартина.

И в час последний, на исходе сил,
В руках твоих служителей нечистых,
Он даже смерти верность сохранил,
Ее не предал ради рабской жизни.

«Времена меняются, и мы — с временами».
Это сказано давно и не нами.
Нам совсем другая истина видна:
Мы меняемся, и с нами — времена.

ОТРЕЧЕНИЕ ЛЮТЕРА

На том стою и не могу иначе.
Лютер

Нет, Лютер не сдается и не кается,
Угрозы и гонения терпя.
Пусть от него другие отрекаются —
Он сам не отречется от себя.
Пока не отречется.
Отречение
Придет поздней, когда его учение
Приобретет и силу, и значение,
Мирскую власть и славу возлюбя…
И вот тогда, об этом сам не ведая,
Все то, чему он следовал, преследуя,
И побежденный собственной победою,
Он, Лютер, отречется от себя.
На том стою…
Но это все утрачено,
Пришли на смену сытость и престиж.
На том стою и не могу иначе я!
Опомнись!
Погляди, на чем стоишь!

На смену миннезингерам пришли мейстерзингеры,
На смену певцам любви — мастера песен…

ПРОТЕСТ РЕФОРМАЦИИ

В интересах народа и нации
Не мешало б заметить Мюнцеру:
Нынче время у нас
Реформации,
А не время у нас
Революции.
Прекратите ж свою агитацию,
Не носитесь с идеями вздорными.
Нынче время у нас
Реформации,
Посему и займемся
Реформами.
Мы имущим дадим
Дотацию,
С неимущих возьмем
Контрибуцию.
Потому что у нас
Реформация,
А нисколько не
Революция.
Бедняку прочитаем
Нотацию
И ее закрепим
Экзекуцией.
Потому что у нас
Реформация,
Реформация,
Не Революция.
Лишь одно непонятно, признаться, нам:
Реки крови откуда-то льются.
Всем известно:
У нас Реформация.
Почему же у них —
Революция?

Если б жил я в шестнадцатом веке,
Я ходил бы на чай к Микеланджело,
Любовался закатом с Коперником
И о юморе спорил с Рабле.
У великого Томаса Мора
Я спросил бы не без укора:
Почему он назвал Утопией
Человеческую мечту?
Но и это тоже утопия…

Если б жил я в шестнадцатом веке,
Я б не знал ничего о Копернике,
О Рабле и Томасе Море.
Так нередко в жизни случается:
Человек с человеком встречается,
Но он знает живущих в истории
Лучше тех, что живут на земле.

ВЗГЛЯД ВПЕРЕД

У Германии все впереди,
Все лишь только в начале.
Ей еще идти и идти
К своим высям и далям.

В ней едва занимается свет
Над безумством и страхом.
Ей еще полтораста лет
До рождения Баха.

У нее только начат счет
И умам, и талантам.
Двести лет остается еще
До рождения Канта.

Ей еще шагать и шагать
Через годы и годы.
Двести двадцать лет отсчитать
До рождения Гёте.

У Германии все впереди,
От вершин до падений.
Будет много на этом пути —
И не только рождений.

Давит нам на плечи прошлое —
Распрямиться тяжело.
Ничего в нем нет хорошего:
То, что было, то прошло.

Нас дела такие ждут еще,
Мы в такие дни живем…
Лучше думать нам о будущем,
Позаботиться о нем.

Но не сбросить тяжкой ноши нам,
От себя не оторвать,
Потому что нам без прошлого
На ногах не устоять.

Не шагать легко и весело
По укатанной дорожке…
В настоящем равновесие —
Между будущим и прошлым.

Будущее и прошлое встречаются в настоящем.
«Что слышно?» «Что было слышно?» «Что будет слышно?»
Обо всем нужно успеть переговорить, а времени в настоящем так мало…
Прошлое длинное, будущее длинное, а настоящее коротенькое,
В нем так трудно бывает поместиться.
Вы никогда не задумывались, почему в настоящем так трудно?
В нем не вообще трудно, а трудно поместиться.
В прошлом — удобно, в будущем — удобно, а в настоящем то давит, то жмет,
А то еще вдобавок сквозит,
потому что окна в прошлое и будущее всегда
распахнуты настежь.

ГЕРЦОГ ГЕНРИХ БЛАГОЧЕСТИВЫЙ И ХУДОЖНИК ЛУКА КРАНАХ СТАРШИЙ НАКАНУНЕ ВОЙНЫ

Генрих Благочестивый
Не был милитаристом
Был он ближе по духу
К нумизматам, филателистам.
Но не монеты, не марки,
Ни даже пивные кружки, —
Генрих Благочестивый
Коллекционировал пушки.
Не для грядущих сражений.
А просто, чтоб не было скучно,
Любил он пушку-другую
Почистить собственноручно.
Мирное было время:
Охота, балы, пирушки.
Мирный художник Кранах
Проектировал пушки.
Чем дальше, тем дальнобойней,
Тем мощней и жерлистей.
Благочестивый герцог
Их собирал и чистил.
Отличные орудия —
Гаубицы, мортиры…
Не для войны, естественно,
А в интересах мира.
Спокойные, добродушные,
Стояли орудия немо
И отражали солнце
И ясное, мирное небо.
А небо такое мирное,
Что даже вздохнешь невольно:
Неужто они бывают,
Эти ужасные войны?
Все тихо, все замечательно,
Нет повода для беспокойства…
Но пушка не может не выстрелить,
Такое у пушки свойство.

Чужая история снова меня позвала:
«Из крови, из горя я в столетие ваше пришла.
Мне так захотелось на время забыть про войну!
Я вся изболелась. Позволь, я у вас отдохну!»
«Ну, если ты хочешь, — я ей отвечаю, — так что ж…
Хотя, между прочим, не очень у нас отдохнешь.
И время прогресса плодит мертвецов и калек.
Но вот тебе кресло. Ну, как там шестнадцатый век?»

КАЗНЬ В ВЮРЦБЮРГЕ

Тот, кто боится пострадать во имя правды, погибнет ради сатаны.
Мюнцер

Веселил палач толпу
Шуткою излюбленной:
Стоит высунуть башку,
Глядь — она отрублена.
Ты, родимый, слез не лей,
Потерявши голову:
С шуткой дело веселей
И для тела здорово.

Любопытный мужичок —
По колено морюшко —
Поглядеть решил разок
На чужое горюшко.
А в народе говорят,
И не раз отмечено,
Что когда не нас поят,
Похмеляться нечего.

Но неймется мужичку:
Место ведь не куплено.
Только высунул башку,
Глядь — она отрублена.
Что ж ты, бравый мужичок,
Прежде голову берег?
Шли твои сельчане в бой —
Не боялись тратиться.
Поплатились головой

И сейчас вон платятся.
Получили все сполна
И в петле, и в пламени.
Шла Крестьянская война —
Где ж и быть крестьянину?
Ты же голову берег,
Будто шапку новую.
Эх, мужик ты, мужичок,
Голова садовая!

Развлекается палач
На потеху зрячим.
И никто из них — хоть плачь!
По тебе не плачет.
Да, не просто заслужить
Дружеские чувства…
В жизни голову сложить —
Трудное искусство.

ПОЗИЦИЯ ЛЮТЕРА

Подобно тому, как погонщики ослов должны постоянно сидеть на спинах своих животных, точно так же властелин должен толкать, бить, давить, вешать, жечь, обезглавливать и колесовать свой народ.
Лютер

— Бесполезно убеждать палача,
Чтобы действовал палач не сплеча,
Осуждать его за твердость руки,
За жестокость, непонятную нам.
И какие же мы все знатоки,
Каждый — мастер по заплечным делам!
Неразумный в поученьях горяч,
А разумный понимает без слов:
Если в мире существует палач,
Значит, много в мире лишних голов.
Не кривите же брезгливо губу,
Лучше вдумайтесь в несложный расчет:
По статистике, полсотни трибун
Заменяет один эшафот.

МИЛОСТЬ ВО ФРАНКЕНХАУЗЕНЕ

В ноги падая карателям,
За мужей просили женщины —
Жены добрые и матери.
Милость им была обещана.
Но условие поставлено:
Чтоб за это снисхождение
Женщины убили палками
Престарелых двух священников.
Почему? За что? Неведомо.
Отказаться б с возмущением,
Но просительницы бедные
Покраснели от смущения,
И, бедняжки безутешные,
Чтоб добыть мужьям прощение,
Взяли в руки палки женщины
И убили двух священников.
Похвалили их тюремщики:
— Ну и бабы! Ух, бедовые!
Ни к чему мужья вам, женщины,
Оставайтесь лучше вдовами.

* * *

Эй ты, варварство, подбирай себе петлю, готовься к изгнанию!
Ульрих фон Гуттен

Умирает варварство, умирает,
Петлю понадежнее подбирает,
Под костер себе таскает дровишки,
Чтоб пожарче полыхал да повыше.
Дыбу чистит, эшафот прибирает,
Сапоги испанские примеряет,
Умирает варварство, умирает…
Носит ведрами крепчайшие яды,
Отливает пули, ядра, снаряды,
Сочиняет смертоносные газы,
Начиняет смертью жизнь до отказа
И по-всякому себя истребляет,
Веры в скорый свой конец не теряет.
Умирает варварство, умирает…

ОХОТА НА МЮНЦЕРА

Не поддавайтесь ухищрениям немощной плоти, а смело нападайте на врага.
Мюнцер

Ах житейское море, не видно твоих берегов,
Но не тянет нас берег, хоть мы и устали, как черти.
Нас преследуют вечно заботы друзей и врагов —
Те о жизни пекутся, а эти пекутся о смерти.
Предлагается смерть!
Предлагается легкая смерть,
Чтоб тебя уберечь от грядущей — нелегкой.
Многоопытный повар приготовил роскошную снедь,
Он вложил в нее все — и надежды свои, и сноровку.
И пищали заряжены, и разящие насмерть клинки
Вокруг жизни твоей ощетинили жала.
Но не съеден обед, и скучают в засаде стрелки,
И в ночных закоулках ржавеют кинжалы.
Сколько легких смертей припасла милосердная жизнь,
Чтобы вырвать тебя у последнего смертного часа!
Слышишь, Мюнцер!
Одумайся!
Откажись
Пить до дна свою горькую, невыносимую чашу!
Отвернется палач, чтоб на муки твои не смотреть,
Будет время, как гвозди, вбивать за секундой секунду
В твою бедную плоть…
Предлагается легкая смерть!
Но по-прежнему ты отдаешь предпочтение трудной…
К трудной жизни готов и к мучительной смерти готов,
И пути своему до последнего часа верен…
Ах житейское море, не видно твоих берегов!
Потому что отважных не тянет на берег.

ТОЧКА ЗРЕНИЯ ОБЫВАТЕЛЯ XVI ВЕКА

Если б он не занимался политикой,
Он жил бы долго и умер в кругу семьи.
Жизнь состоит из кругов — заколдованных, замкнутых и порочных,
Но лучше всего человеку в кругу семьи,
Во всяком случае, человеку нашего круга.
Звездный час — это хорошо, но ведь счастливые часов не наблюдают,
В том числе и звездных часов.
Он мог бы, например, заняться рисованием.
Ровесник его Тициан занялся — и теперь как рисует!
Он мог бы стать писателем, как Рабле,
Который, кстати, моложе его на четыре года.
За четыре года многое можно успеть.
А не хотел писателем, допустим, это трудно — писателем,
Так разве он не мог отправиться в путешествие, как молодой Магеллан?
Необязательно в кругосветное, — допустим, куда-нибудь в Париж или в Ниццу,
Или поездить по Германии — у нас хватает и своих городов.
Но эти молодые люди, им непременно нужно заниматься политикой.
Поэтому они не доживают до тех лет,
Когда начинаешь понимать, чем ты должен был заниматься.
Да,
Жизнь — это круг, настолько порочный и замкнутый,
Что только в самом конце начинаешь видеть начало.

ПЕСНЯ ИДУЩИХ

Тушите всё, тушите,
Ни света вам, ни дня!
Весь мир опустошите,
Чтоб не было огня!
Тушите наши мысли,
Порывы и желания,
Иначе вам из искры
Да разгорится пламя.
Пока еще не поздно
Накладывать запреты,
Тушите в небе звезды
И на земле рассветы!
Они светить не смеют,
Поставьте им заслон!
Чтоб удушить вернее,
Возьмитесь с двух сторон:
С той стороны — паписты,
А с этой — лютеране.
Иначе вам из искры
Да разгорится пламя.
И все сердца зажгутся
И вырвутся из плена,
И встанет новый Мюнцер
Казненному на смену.
Так что же вы? Так ну же,
Скорей замкните круг!
Душите наши души
И вышибайте дух!
Пройдет еще лет триста,
И мы сочтемся с вами,
Из нашей малой искры
Уж разгорится пламя!
Поэтому спешите
До часа своего.
Душите нас, душите, —
Посмотрим, кто кого.

ЛЕГЕНДЫ

В эти годы бродил по германским дорогам
Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой.
И была его жизнь лишь коротким прологом
К той, веками прославленной жизни, — посмертной.

Его первая жизнь протекала спокойно
И как будто бы даже совсем незаметно.
А вокруг полыхали пожары и войны,
Умирали бойцы и рождались легенды.

Но, уже пожилой, сорокапятилетний,
Согласуясь в делах не с душой, а с рассудком,
Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой,
Не хотел совершать легендарных поступков.

Он служил своей чистой и мирной науке,
Созерцая парящие в небе светила.
Не давал он науке оружия в руки,
Чтоб не стала наука нечистою силой.

И когда поднимался народ за свободу,
Он стоял в стороне, согласуясь с законом.
Не за эти ль заслуги в грядущие годы
Его имя присвоили фаустпатронам?

Эти годы прошли. И в далекие дали
Убегает истории пестрая лента,
Где стоит, затерявшийся в самом начале,
Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой.

Кривая вывезет — это как дважды два,
Вывезет из стыда, из страха и закоснелости.
Кривая истории порою слишком крива,
Но она неизбежно ведет к современности.

ГУМАНИСТЫ

Истинное и единственное наслаждение — наслаждение чистой совестью.
Эразм Роттердамский

Похвально всякое состязание в добродетели.
Ульрих фон Гуттен

Стучит,
Стучит,
Стучит
Калитка у Эразма.
Звучит,
Звучит,
Звучит
Одна и та же фраза, —
Уже не в первый раз
И всякий раз некстати:
«Впусти меня, Эразм,
Я Ульрих, твой приятель!»

Некстати этот друг,
Здесь дело пахнет риском.
Впусти его, а вдруг
Пожалуют паписты?
Вот будешь ты хорош!
Они шутить не любят.
И друга не спасешь
Тем, что тебя погубит.

Стучит,
Стучит,
Стучит
Калитка в старом доме.
Спешит,
Спешит,
Спешит
За Ульрихом погоня.
Видать, на этот раз
Его злодеи схватят.
Впусти его, Эразм,
Он Ульрих, твой приятель!

Но дружбы путь тернист,
И выдан был папистам
Великий гуманист
Великим гуманистом.
Смирил свой гордый дух
Мыслитель, тихо плача:
«Прости меня, мой друг!
Сейчас нельзя иначе!»

Обманчивы друзья,
А недруги — надежны.
Сейчас нельзя, нельзя!
Когда же будет можно?
Чтоб в этой жизни стать
Гуманным человеком,
Неужто нужно ждать
Семнадцатого века?

Стучит,
Стучит,
Стучит
Калитка — все напрасно.
Она надежный щит,
Когда вокруг опасно.
Глас жертвы — божий глас,
А жертва на пороге.
Как видно, ты, Эразм,
Совсем забыл о боге.

Эразм,
Эразм,
Эразм,
Какое вероломство!
Глас жертвы — божий глас,
Прости тебя, потомство!
Но время, как на грех,
Не делает нам скидки.
Уже который век
Стучит твоя калитка.

ВОЛЬНЫЙ ГОРОД НЮРНБЕРГ, XVI ВЕК

В вольном городе Нюрнберге десять базаров,
Двенадцать водопроводов, тринадцать бань.
В вольный город Нюрнберг купцы приезжают с товаром.
Продавай, что хочешь. А не хочешь — так покупай.
Кому вино! Кому сукно! Кому голландское кружево!
Но особенный спрос, постоянный спрос — на оружие.
Потому что еще не окончен бой
За прогресс. И — против прогресса.
И оружие Нюрнберга воюет между собой,
Защищая и эти, и те интересы.
В вольном городе Нюрнберге сто шестнадцать фонтанов
И одиннадцать — каменных, а не деревянных — мостов.
Вольный город Нюрнберг, по статистическим данным,
Выделяется среди других городов.
Мощеные улицы, черепичные кровли,
Художник Альбрехт Дюрер, поэт Ганс Сакс…
Но главные достижения, конечно, в торговле:
Среди говяжьих окороков, сапожных вакс —
Оружие.
Кому оружие?
Оружие!
Нюрнберг не воюет,
Он только тех, кто воюет, обслуживает.
Вокруг города двойная стена,
А на стене сто восемьдесят три башни.
Пускай война.
Ну и что с того, что война?
Мирному городу Нюрнбергу — не страшно!
У него свой, совсем не военный интерес,
Хоть и удовлетворяющий военные интересы…
Этот затянувшийся исторический процесс
Кончится Нюрнбергским процессом.

ГЕРМАНИЯ, 1933 ГОД

Когда на площадях сжигали мысли
И книги — те, что содержали их, —
Писатель, не нашедший в черных списках
Своих, увы, не запрещенных книг, —
Не вынеся такого унижения,
Писал властям: «Я требую сожжения!»
Печататься в такие времена,
Когда и Брехт, и Гейне вне закона?
Когда горят такие имена,
Как можно оставаться несожженным?

Так рассудил писатель Оскар Граф.
Как показало время, был он прав.

* * *

Что написано пером, не вырубишь топором.
Для пера такая уверенность
редко кончается добром.
И все-таки,
хотя перу достается,
Последнее слово за ним остается.

КАЗНЬ В ЗУЛЬЦФЕЛЬДЕ

Умирали два кирпичника,
С белым светом распростясь.
По тогдашнему обычаю
Умирали: шли на казнь.

И один из тех кирпичников
Всю дорогу причитал:
«Ой вы, крыши черепичные!
Ой ты, каменный портал!

Ой вы, глины и красители,
И песок, и алебастр!
Ой дворцы моих губителей,
Некому достроить вас!»

А второй из двух кирпичников
Хохотал, завидя смерть:
«Как-то будет непривычно мне —
Шляпу не на что надеть!»

Так шутили два кирпичника
У могилы на виду.
Не рыдали, горемычные,
Смехом встретили беду,

Приближаясь к той неведомой,
К той немыслимой черте…
Смех — как друг, навеки преданный:
Познается он в беде.

ВОЗРАЖЕНИЕ ОСКАРУ ИЕГЕРУ

Историк Иегер написал историю.
Совсем не ту историю, которую,
Наощупь выбирая направление,
Веками создавали поколения.
Он написал историю, которая
Могла б служить поддержкой и опорою
Его небескорыстным устремлениям
Тысячелетья подчинить мгновению,
Дабы по мановению мгновения
Века свое меняли направление…

Историк Иегер возмущен
Убийством графа Гельфенштейна.
Он ждал, что будет граф прощен
По обстоятельствам семейным.
И восклицает он, грустя
Над оскверненною святыней:
«Напрасно бедная графиня
Простерла к ним свое дитя!
Напрасно пала на колени,
Лицо склонивши до земли,
К ее рыданьям и моленьям
Мятежники не снизошли».
Профессор Иегер — не профан,
И он приводит с сожаленьем
Забытый, но весомый факт:
Графиня пала на колени.
А сколько пало от руки
Ее возлюбленного мужа,
О том Иегер — ни строки.
Им данный факт не обнаружен.
А граф, сметая села в прах,
Ни разу не смягчился сердцем,
И не увидел гордый граф
К нему протянутых младенцев.
Конечно, жаль его жену,
Однако пусть она не взыщет:
Женою сделал граф одну,
А вдовами — не меньше тысячи.

Да, подчинить историю мгновению,
Согнуть века в позорном унижении,
Поставить им условия кабальные —
Поистине замашки феодальные.
Но что поделать, ежели Иегеру
Весьма важны дворянства привилегии?
Иегер ополчается на Мюнцера,
Боясь не той, а этой революции.
Он занимает четкую позицию,
Подобную позиции полиции,
Которой так же, как ему, не нравятся
Все эти толки о всеобщем равенстве.

ПРИВАТ-ДОЦЕНТ РАЗВИВАЕТ МЫСЛИ ПРОФЕССОРА В 1933 ГОДУ

Любопытна весьма оценка
Франца Гюнтера, приват-доцента:
Мол, крестьяне, опора нации,
В достопамятный год Реформации
Поднимали свое восстание,
Снаряжали свои отряды
За великую нашу Германию,
За грядущий «новый порядок».
Только Мюнцер смущает Франца:
Слишком ясен его девиз.
Разве может всемирный фашизм
Допустить всемирное братство?
Но, спустя четыре столетия,
Гюнтер Франц тормошит историю,
Чтоб события давние эти
Современных приход ускорили.
Он — глашатай времен иных
И событий иного сорта.
Гюнтер Франц поминает мертвых,
Чтоб на смерть посылать живых.
Пораженье крестьянской битвы
Не смущает Гюнтера Франца:
Для него сто тысяч убитых —
Только жизненное пространство.
И поэтому он, приват,
Им, убитым, кричит: «Виват!»
Потому, обходя аргументы,
В комплиментах горяч и неистов.
В нем не больше процента доцента.
Остальные проценты — фашиста.
Пусть запомнится поколениям
И живущим, и всем последующим:
Через смерть идти к возрождению —
Привилегия одноклеточных.

ЭТИМОЛОГИЯ ГЕРМАНИИ

Германия — Жадные Руки.
Но до чего жадные? Вот вопрос!
Жадные до работы? До творчества? До великих открытий?
Или до великих захватов? Великих убийств?
Это жадные руки Кеплера или Фридриха Барбароссы?
Гегеля или Геринга?
Бисмарка или Баха?
Этимология Германии пока неясна:
Много темных пятен.
И светлых пятен.

ЭТИМОЛОГИЯ ВОЙНЫ

Слово война
Родственно слову вина,
Как утверждают словари и подтверждает исторический опыт.
Правда, во все обозримые времена
Вина ни разу не сидела в окопах.
Еще глядишь — прославишься сгоряча,
А она не любит, когда о ней вспоминают.
Вина бывает маленькая и неизвестно чья,
А война бывает общая и большая.

БИТВА ПОД ФРАНКЕНХАУЗЕНОМ

Если власти не будут правильно защищать слабых, народ сам возьмет меч.
Мюнцер

Очень трудно быть полководцем
Человеку другой профессии.
Даже численное превосходство
Беззащитно против агрессии,
Против лживости и коварства
И обычной военной хитрости.
Как наивно в своей беззащитности
Прямодушное наше бунтарство!
Прямодушие — не малодушие,
Мы готовы к любому сражению,
Но приходится нам выслушивать
Миротворные предложения.
Мы довольны, что кровь не льется,
Одного только мы не взвесили:
Очень трудно быть миротворцем
Человеку другой профессии.
Перемирие будет нарушено,
И опять нас врасплох застанут…
Мы ведь с детства к вере приучены
И бессильны против обмана.
Очень скоро обман обнаружится,
Кровь прольется в утроенной мере,
И солдаты Георга Трухзесса
Нас научат истинной вере.
И порубят нас в поле чистом.
Превращая в сплошное месиво.
Очень трудно быть гуманистом
Человеку другой профессии.
Будем топтаны, колоты, рубаны, —
Не придумаешь смерти злее.
Но такая будет придумана
Для того, кто в бою уцелеет.
И никто никогда не измерит
Этой смерти, безмерно мучительной.
Нас научит истинной вере
Миротворец с лицом усмирителя.
И не скоро закроются веки,
А палач — рассмеется весело…
Очень трудно быть человеком
Человеку другой профессии.

ТОЧКА ЗРЕНИЯ ОБЫВАТЕЛЯ

О горе вашим детям, если вы оставите им свое горькое отцовское наследие.
Мюнцер

Мы не Мюнцеры, не Гусы, не Жижки,
На которых вечно валятся шишки.
Наша хата не в середке, а с краю,
Мы живем и головы не теряем.
Не теряем головы, не теряем,
Хоть ее у нас легко потерять.

Наши диспуты, протесты и споры
Укрепляют, а не рушат престолы.
Революции в защиту короны
Совершаются легко и бескровно.
Абсолютно, абсолютно бескровно,
Только руки почему-то в крови.

О ДВУХ РЫЦАРЯХ ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ

Берлихинген Гёц, если ты и герой,
То только — трагедии Гёте.
Опущен занавес. Сыграна роль.
В полях отдыхает пехота.

И повторяется с давних пор
Все тот же финал неизменный:
Свет в зале. Сыгравший тебя актер
Выходит на авансцену.

Ему, актеру, и дела нет,
Что годы сметает ветер.
Четыреста лет. Четыреста лет
Тебя уже нет на свете.

Но скачет и скачет по всем временам
И души потомков греет
Тобою преданный Флориан,
Неистребимый Гейер.

Такой же рыцарь, как был и ты,
Такой же опытный воин, —
Не предал он, не сбежал в кусты
Перед решающим боем.

Сумел он голову честно сложить,
А ты — разрывался на части,
Все время решая, кому служить:
Восстанию или власти.

Ты, рыцарь, дорогу искал поверней,
Боялся удачу прохлопать.
Но служат тем, кто сегодня сильней,
Не рыцари, а холопы.

Берлихинген, Гёц, благородный холоп,
Некстати полезший в драку,
Когда бы солнце твое ни взошло б,
Оно — порождение мрака.

Тысячелетья идут на слом,
Но подвиг живет не старея.
Когда бы время твое ни пришло б,
Оно — бесславное время.

И ты, Берлихинген, не герой,
Не будет тебе постамента.
И даже в театре не ты, а другой
Стяжает аплодисменты.

И время пощады тебе не даст
В далекие наши годы.
Опущен занавес. Свет погас.
В полях отдыхает пехота.

Но скачет и скачет по всем временам
И души потомков греет
Неумирающий Флориан,
Неистребимый Гейер.

О КУРФЮРСТЕ ФРИДРИХЕ САКСОНСКОМ, ПРЕСЛЕДОВАВШЕМ МЮНЦЕРА И УМЕРШЕМ С НИМ В ОДИН И ТОТ ЖЕ ГОД

Фридрих Третий, курфюрст, до сих пор непонятно.
Как тебе удалось умереть в двадцать пятом.
Города и деревни, как свечи, горели
В этом смертном году над твоим изголовьем…
Бедный Фридрих Саксонский, ты умер в постели
В двадцать пятом, когда умирали герои.
Умирали в бою, на костре и на плахе,
Лишь в последний момент вспоминая о страхе,
Чтобы он вместе с ними развеялся прахом,
Чтоб в грядущем живые не ведали страха.
Мюнцер, Пфейфер и Шен, Рабман, Гербер и Веэ —
Неизвестно, кто младше из них, кто старее.
Потому что с веками стираются даты,
И ровесники эти борцы за свободу
Не по году рожденья — по смертному году…
Им навеки остался один двадцать пятый.
Ты же, Фридрих, имеешь и дату рожденья,
И правленья, и прочие громкие даты, —
Что же ты умираешь не в честном сраженье
В двадцать пятом, когда умирают солдаты?
Потому что не знаешь, за что умираешь,
Умираешь — лишь опыт чужой повторяешь.
Мол, до нас умирали — и мы умираем,
Кто-то нас пожалеет, а кто-то заплачет…
Вспомни, Фридрих: минуты с веками сверяя.
В двадцать пятом году умирали иначе.
Умирали в бою, на костре и на плахе,
Очень важно, курфюрст, этот опыт усвоить.
В нашей жизни, курфюрст, величайшее благо
Знать, за что умереть.
А иначе — не стоит.
Время катится нам навстречу, как могучий морской прибой,
И одним ложится на плечи, погребая их под собой,
А другим — немногим, немногим, что сумели дать ему бой, —
Время робко ложится под ноги, возвышая их над собой.

ШТУТГАРТ, 1782 ГОД

На книге, которая вышла в Штутгарте,
Место издания — город Тобольск.
Где Тобольск — и где Штутгарт.
Шутка ли!
Неужто поближе мест не нашлось?
Как видно, автор издания, Шиллер,
Крамольный свой заметая след,
Не знал, что первая книга в Сибири
Выйдет еще через десять лет.
Не знал, что еще не сегодня, не завтра
Туда, за многие тысячи верст,
Первый вольный российский автор
Отправится по этапу в Тобольск.
Простим мы Шиллеру произвольность,
Простим, что город выбрал не тот.
Но первая русская ода «Вольность»
Уже написана в этот год.
Чужая история снова стоит у двери.
Чужая история просит меня: «Отвори!
Брожу я по улицам, в каждую душу кричу,
Но, видно, с веками мой голос ослаб чересчур.
В шестнадцатом веке остался бессильный мой крик,
К старинным руинам, к унылым могилам приник.
А я все хожу и в чужие столетья стучу,
Из мертвых веков до живых достучаться хочу.
Кричу в телефоны, на ваших неонах горю,
А с кем говорю? Я сама лишь с собой говорю.
Послушай: когда-то был в мире шестнадцатый век.
Теперь он вчерашний ли день, прошлогодний ли снег,
Но был он живым, и его распинали и жгли,
Стирали с лица… да, вот этой же самой земли.
Но он не сдавался, крепился и прожил сто лет.
Века это могут. Наверное, знают секрет.
Впусти меня в дом, я о многом тебе расскажу,
Я многое знаю, я память веков сторожу,
Но я изболелась от стольких утрат и потерь.
Ты слышишь? Мне страшно…»
И я открываю ей дверь.

ГЕРМАНИЯ, 1525–1945

Я пишу о Крестьянской войне,
Как сейчас ее вижу.
Что до этой истории мне?
Были войны поближе.
Но от самых далеких тем
Никуда мне не деться.
Я пишу, хоть немцы не те
Мне запомнились с детства.
Где-то даль переходит в близь:
В страшном имени Гемлинг
Так и кажется, что сошлись
Гитлер, Гиммлер и Геринг.
Старый Гемлинг для всех означал
Горе, страх и погибель.
Это кличка была палача.
То же самое — Гитлер.
Я вхожу в незнакомую жизнь,
В то далекое время,
Чтоб забыть ужасающий смысл
Слова доброго: «немец».
И сливаются даль и близь,
Как сливаются реки,
Чтобы страшное слово «фашист»
Не забылось вовеки.

КАЗНЬ МЮНЦЕРА

Мюнцер пытан,
Мюнцер мучен,
Мюнцер страху не научен.
Не умеет Мюнцер жить —
Надо голову сложить.

Лютер,
Мюнцера учитель,
Нынче Мюнцера мучитель.
Дело в буквочке одной,
И она всему виной.

Потому что если вдруг вы
Позабыли ради буквы
Человека — горе вам!
Буква мертвая — мертва.

Ну, а те, какие живы,
От мертвящей буквы лживы,
И вгоняет в правду нож
Отставная правда — ложь.

Убивают лютеране
Свой порыв,
Огонь свой ранний,
Жгут былой огонь
Огнем,
Чтоб скорей забыть о нем.

Доктор Лютер
Смотрит люто:
Мюнцер,
Вождь простого люда,
Веки гордые смежив,
После смерти —
Снова жив.

Есть такие чудодеи:
Жить при жизни не умеют,
Им при жизни жизнь горька,
А умрут —
Живут века…

Только память живет века,
Человек — меньше века.
Коротка,
Как эта строка,
Жизнь
Человека.
Но вмещает она красоту
Утра, вечера, дня и ночи.
Если ж кто-то эту строку
Обрывает до точки,
Нарушается общий ритм,
Пропадает звучанье.
Все, что в тексте еще говорит,
Призывает к молчанью.
Только память живет потом,
Утешение — в этом.
Но ведь память — уже не то,
Если нет человека.
Лишь одна обрывается жизнь,
Мир огромен и прочен, —
Но уже теряется смысл
Утра, вечера, дня и ночи.

* * *

Великие творцы и гении
Работали в плохих условиях:
Ведь зарождалось Возрождение
В жестокий век Средневековья.

И это был процесс естественный,
Не вызывавший возражения:
Причина приводила к следствию,
Средневековье — к Возрождению.

Однако иногда случается
Совсем обратное явление,
Когда внезапно возрождается
Средневековье — в Возрождении.

И до сих пор ночами снятся нам
Средневековые обычаи…
В двадцатом веке век двенадцатый
Явление патологическое.

* * *

Но трезвый реалист
Рассудка не теряет:
Зачем идти на риск?
Зачем ходить по краю?

Не лучше ль на краю
Насиженного ада
Себе построить хату
И жить в ней, как в раю?

Мудрец сказал: «Хлеб открывает любой рот».
Добавить надо бы: «…и закрывает».

БРАТ ВЕЛИКОГО УЛЬРИХА

Не ровен час, не ровен,
Увы, не ровен час!
Отважный рыцарь Фровен
Своих друзей предаст.

И, дикою оравой
Смиряя города,
Он учинит в Рейнгау
Расправу без суда.

Как будто он, как будто
Не рыцарь, а пират.
Как будто славный Гуттен
Ему совсем не брат.

Они сражались рядом
И шли бесстрашно в бой,
Сметая все преграды
И жертвуя собой.

Не ровен час, не ровен,
Не ровен час — и вдруг
Отважный рыцарь Фровен
Врагам первейший друг.

И он карает люто,
Впопад и невпопад.
Забыл он, Фровен Гуттен,
Что жил на свете брат.

ПЕЧАТНОЕ ИЗВИНЕНИЕ БЫВШЕГО РЕВОЛЮЦИОНЕРА

О, те, которые успокаиваются и ни к чему не стремятся! Этим людям ничем нельзя помочь.
Мюнцер

Извините Карлштадта за Мюнцера,
Не судите его с пристрастностью.
Наложите свою резолюцию
О Карлштадтовой непричастности!

Пусть он Мюнцеру был приятелем,
Но к нему относился критически,
Выражая всегда неприятие
Крайних мер, а тем паче — физических.

Он всегда был против движения
И, беседуя с орламюндцами,
Отговаривал их от сражения.
Извините Карлштадта за Мюнцера.

Он всегда возмущался крамолою
И престолу был предан внутренне.
Не рубите Карлштадту голову,
Хватит тех, что уже отрублены.

Не спешите принять решение.
Чуть помедлите с приговорами:
Это страшное унижение —
Стать короче на целую голову.

Пусть свой век доживет спокойненько,
Он не сделает вам революции.
Извините его за покойника,
За товарища бывшего — Мюнцера.

О СУДЬБЕ ЖИТЕЛЕЙ КИЦИНГЕНА, ОСЛЕПЛЕННЫХ МАРКГРАФОМ КАЗИМИРОМ И МАРКГРАФОВОЙ ДАЛЬНЕЙШЕЙ СУДЬБЕ

И наступит в Германии мир,
И приблизится час возмездья,
И кровавый маркграф Казимир
Заболеет кровавой болезнью, —

А слепые всё будут идти
По земле среди вечного мрака,
Проклиная земные пути
И жестокую волю маркграфа.

На кого снизойдет благодать?
Каменисты пути и неровны…
Будет долго маркграф умирать,
Истекая поганою кровью.

Даже самый высокий ранг
Не спасает от поздних расчетов:
Кардинал досточтимый Ланг
Будет век доживать идиотом.

Гёц Берлихинген жизнь проведет
Под бессрочным домашним арестом.
На кого благодать снизойдет?
Никому никогда не известно.

Неизвестно, что ждет впереди
И когда заживется привольно…
А слепые всё будут идти —
Через годы и беды, и войны.

Снова вспыхнет неравный бой,
Прозвучат боевые клики…
Будет много крестьянских войн —
И великих, и невеликих.

Много будет…
И век не один
На безвестных костях созреет.
А слепые всё будут идти —
До тех пор, пока не прозреют.

ЯРМАРКА

— Красавица! Почем берешь за унцию?
— Штаны украли!
— Наливай бокал!
— Кто, Мюнцер? Нет, не знаю. Что за Мюнцер?
— Какой-то немец.
— Сроду не слыхал.
— Горячие! А ну, кому горячие!
— Сними две карты. Ставлю пять монет.
— Подайте на стакан вина незрячему!
— Купи телегу — повидаешь свет!
— Он был учитель. Или проповедник.
— Украли лошадь!
— А штаны — нашлись!
— Его казнили. Он стоял за бедных.
— Ну, это врешь! Какая в том корысть?

Ах, ярмарка!
Немало свежих истин
Здесь сохраняет свежесть много лет.
И Мюнцер,
Тот, что умер бескорыстно,
Давным-давно покинул этот свет.

ПОСЛЕ МЮНЦЕРА

Истинно говорю вам, я буду возмущать народ. Прощайте!
Мюнцер

Сто лет после Мюнцера. Кастель Сант-Эльмо. Тюрьма.
Кромешная тьма, над которой в веках вознесется
Такой же мятежный, не знающий страха Фома,
Сквозь тьму подземелий пробившийся к «Городу Солнца».
Как мир этот тесен и как бесконечен срок,
Который тебе в этой затхлой могиле отпущен!
Фома Кампанелла, с тобою всевидящий бог,
Тюремщик всевидящий и вездесущий.
Но тщетны усилья и каменных стен, и оков,
Всевидящих стражей и прочих союзников мрака.
Фома Кампанелла пробьется сквозь толщу веков,
А им никогда не подняться из бренного праха.

А время идет. После Мюнцера двести лет.
И, смертью своей прерывающий жизни молчанье,
Священник из Реймса, крестьянский философ Мелье
Оставит потомкам свое «Завещанье».
Он бога отвергнет, тиранов земли проклянет,
Он голос поднимет в защиту веками безгласных.
И с жизнью покончит. И кара его не найдет,
Поскольку над мертвым владыки не властны.
Неправда, что смерть налагает молчанья печать,
Вы только сказать свое слово сумейте.
Порою для этого нужно всю жизнь промолчать,
Чтоб вдруг, заглушая живых, заговорить после смерти.

Как мчатся века! После Мюнцера — триста лет.
Но год двадцать пятый, как прежде, в мятежники призван.
Сенатская площадь. Российской империи цвет,
Сомкнули ряды перед строем веков декабристы.
И будет Россия отныне нести этот пламенный стяг,
И падать, и гибнуть, и дальше идти — до предела.
И будут шагать по бескрайним российским степям
И Мюнцер, и добрый Мелье, и неистовый Кампанелла.
О них, об ушедших, потомки напишут тома
И каждого жизнь не годами — веками измерят.
И скажут потомки, что богу неверный Фома
Остался навек человечеству верен.

БАЛЛАДА О СТАРОМ ДУБЕ

Растет над Рейном старый дуб,
Свидетель древний.
Сейчас он, может, стар и глуп,
Но было время…

Не то что села — города
Летели прахом.
Он мог бы Мюнцеру тогда
Пойти на плаху.

Он мог пойти. Другие шли
Без размышлений.
Другие резали и жгли —
Такое время.

Его куда-то звал простор.
В порыве юном
Он мог пойти и на костер
Джордано Бруно.

А мог бы просто здесь, в лесу,
Раскинув ветви,
Подставить свой могучий сук
Под чью-то петлю.

Но он, иную часть избрав,
Не шел со всеми.
И кто был прав, а кто не прав,
Решило время.

И в этом дней его итог
И жизни целой:
Он очень много сделать мог,
Но он — не сделал.

ЛЕЙПЦИГСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ, 1766 ГОД

Так легко в молодые годы
Оступиться или споткнуться.
Охраняйте студента Гёте
От примера студента Мюнцера!

Между ними почти три века,
Но идеи не знают старости.
Пусть он станет большим человеком,
Пусть спокойно напишет «Фауста».

У него другие заботы,
У него призвание высшее…

Только кто это там,
Рядом с Гёте?
Вы узнали студента Радищева?

XV. Сибирский мемориал

ЯЛУТОРОВСК

Ялуторовск. Пыль и жара.
Сибирское знойное лето.
Медлительные вечера,
Стремительные рассветы.

И можно часами глазеть,
Как с легкостью слабого пола
Негордая речка Исеть
Сливается с гордым Тоболом.

И вот он, мужской произвол:
Порыва ее не заметив,
Течет равнодушный Тобол,
И нет простодушной Исети.

И это, возможно, другим
Послужит серьезным уроком…
Но даже от устья реки
Мы можем вернуться к истокам.

Ялуторовск.
Городок,
Районный, а в прошлом — уездный,
Лежит на сплетенье дорог
Шоссейных, речных и железных.

И ныне известно не всем,
Что в прошлом носило когда-то
Ялуторовское шоссе
Названье Сибирского тракта.

Вздымалась дорожная пыль
И ветры в степи голосили,
Когда провожала Сибирь
Отторженных граждан России.

Кандальный размеренный стук,
А лица — угрюмы и серы.
Так встретил Устим Кармелюк
Мятежных господ офицеров.

Стоял он в толпе каторжан,
Герой из народной легенды,
И молча в Сибирь провожал
Российских интеллигентов.

Идти им к далекой черте,
Где каторга злее и жестче…
В холодной, пустынной Чите
Кончалась Сенатская площадь…

Ялуторовск. Прошлый век.
Затерян в бескрайних просторах,
Стоит у слияния рек
Уездный сибирский город.

Отбывшие каторжный срок,
Живут в городке поселенцы:
Заходит на огонек
К Якушкину князь Оболенский.

И долгие споры ведут
Матвей Муравьев и Пущин.
Им этот печальный приют
Как высшая милость отпущен.

А годы торопят века,
Презревши свою быстротечность,
И время течет, как река,
Впадая в холодную вечность.

Так в небо впадает трава,
Доверясь высоким порывам.
Бессмертная вечность мертва,
А смертное время — живо.

Какой нам от вечности толк?
Мы смертного времени дети,
Впадаем в него, как в Тобол
Бурлящие воды Исети.

Всей смертною жизнью своей
Мы связаны с вечным риском…
Ялуторовск. Дом-музей.
И улица Декабристов.

ЛЕТО В ДЕКАБРЕ

И в декабре не каждый декабрист.
Трещит огонь, и веет летним духом.
Вот так сидеть и заоконный свист,
Метельный свист ловить привычным ухом.
Сидеть и думать, что вокруг зима,
Что ветер гнет прохожих, как солому,
Поскольку им недостает ума
В такую ночь не выходить из дома.
Подкинуть дров. Пижаму запахнуть.
Лениво ложкой поболтать в стакане.
Хлебнуть чайку. В газету заглянуть:
Какая там погода в Магадане?
И снова слушать заоконный свист.
И задремать — до самого рассвета.
Ведь в декабре — не каждый декабрист.
Трещит огонь.
У нас в квартире — лето…

ПУГАЧЕВСКАЯ ДОЧКА

«Казнить так казнить, жаловать так жаловать…»
Слова Пугачева из «Капитанской дочки»

Кто родился в сорочке,
Кто и умер ни в чем.
Капитанскую дочку
Отпустил Пугачев.
Здесь поставить бы точку,
Только точка — обман:
Пугачевскую дочку
Не простил капитан.

Он, тюремщик свирепый,
Надругался над ней.
Заточил ее в крепость
До скончания дней.
Там, где стены темницы
Близко-близко сошлись,
Как могла поместиться
Ее длинная жизнь?

В несмышленые годы
Все казалось игрой:
И тюремные своды,
И за дверью конвой,
И что трудно согреться,
Ложка стынет у рта…
И не выйти из детства:
Крепко дверь заперта.

Но — вину ли, беду ли —
Растворила вода.
Как отцовские пули,
Простучали года.
Молодой, беспокойный,
Убыстряющий бег,
Появился в Кексгольме
Девятнадцатый век.

И, пришелец невольный,
Обреченный на жизнь,
Появился в Кексгольме
Молодой декабрист.
Здесь, где холод и вьюга,
Где полярная ночь,
Он увидел старуху,
Пугачевскую дочь.

Он окликнул старуху
И спросил об отце.
Было пусто и глухо
У нее на лице.
Видно, силы ослабли,
Подкосила беда.
Как отцовские сабли,
Просвистели года.

Жизнь прошла — оттого ли
Поумерилась боль?
Ей казалось, что воля —
Это крепость Кексгольм.
Оттого ль, что ограда
Была слишком тесна,
Ей казалось, что радость —
Это та же тоска.

Вечный страх леденящий,
Вечный каторжный труд.
Ей казалось, иначе
На земле не живут.
И сегодня, и завтра —
Холод, мрак и нужда…
Как отцовские залпы,
Прогремели года.

Здесь поставить бы точку,
Только точка — обман.
Кто родился в сорочке,
Тот опять капитан.
При царе Николае
И при прочих царях
Он мордует, карает,
Он гноит в крепостях.

И невинные — винны,
И опять и опять
Чьим-то дочке и сыну
За отца отвечать.
А Кексгольмские стены
Погружаются в ночь,
Где она, Аграфена,
Пугачевская дочь.

ОТЕЦ ПЕСТЕЛЯ

Отошедши от дел, о которых давно позабыли,
Доживает свой век отставной губернатор Сибири.
И последний предел с каждым часом видней, ощутимей…
Тихо падает снег, занося позабытое имя.
Но оно оживает — и снова гремит над Россией,
Неподвластно смертям, в новом смысле и блеске, и силе.
И ему нипочем, что в безвестном смоленском поместье
Доживает свой век человек по фамилии Пестель.
Что он может теперь, этот старец, убогий и слабый?
И зачем ему эта фамилия звучная — Пестель?
А ушедшие годы бредут и бредут по этапу
И никак не придут на свое покаянное место.
Им шагать и шагать, им звенеть и звенеть кандалами,
Попылится за ними людская недолгая память.
И — вокруг тишина… Пустота… Ни попутных, ни встречных…
Годы сосланы в прошлое. В прошлое — значит, навечно.
А ведь были же годы! Таких ты сегодня не сыщешь.
Сочинял свои письма крамольный писатель Радищев.
И читал эти письма, и слал о них тайные вести
Почт-директор столицы со звучной фамилией Пестель.
Он, не знавший Радищева, не был его адресатом,
Не ему эти письма писал вольнодумец опальный,
Но по долгу чиновному сколько он их распечатал —
Деловых и интимных, и нежных, и злых, и печальных.
Что там пишут теперь? Что читает почтовый директор?
Чьи беспечные строки хранятся в архивах секретных?
Чья тревога и боль, чьи надежды, мечты и порывы?
Что же, что же сегодня хранится в секретных архивах?
Тихо падает снег, занося беззащитную память,
Беззащитную жизнь, ее небылью ставшие были…
А ушедшие годы звенят и звенят кандалами
И никак не дойдут до своей покаянной Сибири.
Почт-директор столицы, позднее — сибирский наместник,
Доживает свой век в одиноком смоленском поместье.
Отставной генерал, отставной губернатор, сенатор…
Но гремит его имя звучней, чем гремело когда-то.
Сыновья, сыновья, вы — наследники нашего дела,
Наших добрых имен. Как же вы обращаетесь с ними?
Имя Пестеля прежде совсем по-другому гремело,
А теперь как гремит оно, Пестеля славное имя?
Даже слушать позор. В этом имени — бунт и крамола.
Потрясенье основ, пугачевщина в имени этом.
Старый Пестель вздыхает: он тоже, конечно, был молод,
Но умел уважать и законы страны, и запреты.
Сыновья, сыновья, вам доверена правда отцова,
Отчего ж, сыновья, от нее отвернули лицо вы?
Вам идти б в генералы, в сенаторы, даже в министры, —
Отчего же уходите вы, сыновья, в декабристы?
Где-то стынет Сибирь, неоглядные дали и шири,
Вечный мрак рудников и железа колодного скрежет.
Павел Пестель, сынок, не дошел до отцовой Сибири, —
Он в начале пути в Петропавловских стенах повешен.
Не дошел до Сибири и сверстник его, Грибоедов.
А ведь шел он — в Сибирь, хоть об этом, бедняга, не ведал.
Сколько их, недошедших, сегодня покоится в мире!
Жизнь, увы, коротка, и не каждый дойдет до Сибири.
Жизнь, увы, коротка. И с нее ты за это не взыщешь,
Не обяжешь ее, не прикажешь ей сделаться длинной.
Сорок лет, как скончался крамольный писатель Радищев,
И по смерти своей отобравший у Пестеля сына.
Страшно мстят мертвецы, и не знают они милосердья.
Как они, мертвецы, ухитряются жить после смерти?
Время мертвых прошло. Им сегодня никто не позволит
Восставать из гробов и живым диктовать свою волю.
А ушедшие годы бредут и бредут по этапу,
Никому не потребные, всеми забытые годы.
Генерала-отца называли сибирским сатрапом,
А родной его сын погибает в борьбе за свободу.
Имена, имена… Вы рождаетесь мертвыми в мире,
В вас вдыхается жизнь нашей мукой и нашей Сибирью.
Нашей каторжной правдой и пролитой кровью, и потом,
Нашей смертною жизнью и нашей бессмертной работой.
Тихо падает снег, тихо жизнь уходящая стынет,
Одряхлевшая мысль все трудней облекается в слово.
И гремит над Россией казненного Пестеля имя
И никто не помянет бесславное имя живого…

УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ

Ершов проводит свой урок.
Ах, эта русская словесность!
Как вдохновенна сила строк,
Когда любая частность — честность.
Конечно, много чепухи,
И в ней немалая опасность.
Как жалки проза и стихи,
Когда любая честность — частность!
Что хуже: совести упрек
Или начальства недовольство?
Ершов проводит свой урок
В губернском городе Тобольске.
А за окном и даль, и ширь
Бредут, бредут по бездорожью…
А за окном лежит Сибирь,
Пусть недалекая, но все же…
Но класс к учителю приник
И слова проронить не смеет.
Сидит за партой Менделеев,
Его любимый ученик.
И если им сейчас солгать,
Их души вечно будут немы.
И нам, быть может, не видать
«Периодической системы».
И все учение не впрок,
Словесность станет словесами…
Ершов проводит свой урок,
Учитель держит свой экзамен.
Он не трибун и не пророк,
Не слишком сильная натура…
Конек волшебный Горбунок,
Спаси его литературу!

СИБИРСКИЙ МЕМОРИАЛ

Я не петрашевец и не декабрист,
И меня сибирские каторги не гнули.
Я живу в Сибири в гостинице «Турист»
И живу — смешно сказать! — в июле.

И Сибирь встречает ласково меня,
Обо мне заботясь, как о друге.
Я иду свободно, цепью не звеня, —
За какие, собственно, заслуги?

Я не сплю на нарах, скорчившись ничком,
И меня не будит окрик резкий.
Для меня Сибирь — никак не мертвый дом,
Потому что я — не Достоевский.

Но гремит Декада в клубах заводских,
На полях — в минуту перекура…
Дни литературы… Это пустяки:
Здесь прошли века литературы.

Суетится река Суетняк
На бескрайнем сибирском просторе,
Но не может, не может никак
Добежать до далекого моря.
До какой-нибудь Карской губы
До какой-нибудь царской судьбы.

Мы спешим, мы торопим себя,
Мы вздыхаем в душе: отдохнуть бы!
Но опять не судьба… Не судьба!
Где они, эти царские судьбы?
Может быть, мы напрасно спешим,
Догоняя Иртыш и Ишим?

Может быть.
Понимаешь, старик,
Нас на карте — и то незаметно.
Мы в порыве — на весь материк,
А в работе — на два километра.
Где ты, Карская, где ты, губа?
Не судьба. Не судьба. Не судьба.

В помощь начинающим поэтам —
Старшие товарищи, среда.
У кого же вам искать совета,
Начинающие города?

Ведь никто не сможет поручиться —
Ни начальник стройки, ни прораб, —
Сможет город выбиться в столицы
Или, скажем, в областной масштаб.

Потому что непедагогично
И не стоит лишнего труда
К жизни подготавливать столичной
Начинающие города.

Пусть сумеют сами отличиться,
Обретут почетные права,
Как другие, древние столицы:
Рим, Афины, Прага и Москва.

Это все пока что в отдаленье
(Хоть, конечно, есть какой-то шанс),
Извини за громкое сравненье,
Начинающий Нефтеюганск.

Может, кто-то о тебе и скажет:
Что он видел на своем веку?
Пробурил каких-то пару скважин,
А уже тягается с Баку.

Лично я греха не вижу в этом
И могу сказать тебе одно:
Даже начинающим поэтам
С Пушкиным тягаться не грешно.

Хоть попробуй с Пушкиным сравниться
Или, скажем, с Тютчевым хотя б!
Можно даже выбиться в столицы,
Сохраняя областной масштаб.

Смотришь — есть и звание, и титул,
И почет — а все-таки не тот.
Объезжает нас читатель-житель,
Не читает что-то, не живет.

У тебя ж — прекрасные задатки,
Колоссальный нефтяной запас.
В этом смысле ты у нас в порядке,
Начинающий Нефтеюганск.

Но при этом счет к тебе особый,
Своего таланта не угробь.
С этих пор смотреть ты должен в оба,
А не только, как бывало, в Обь.

Мы пакуем свои впечатления,
Покидая просторы Сибири.
Мы садимся в машину времени —
В самолет Ан-24.
Пролегла постоянная трасса,
Регулярное сообщение
Между новым Нефтеюганском
И старинным градом Тюменью.
Фантастическое движение!
Мчим сквозь годы — и нам не страшно..
Наша жизнь — как машина времени —
Между завтрашним и вчерашним.

XVI. Охраняйте памятники будущего!

ГРАЖДАНСКАЯ ПЕСНЯ

Дороги знойные пылят,
Дробятся под копытами,
И содрогается земля,
Изрытая, избитая,
Изведавшая сталь штыка,
Тупой удар снаряда,
Во все года, во все века
Не знавшая пощады.

А солнце над землей встает
Горячее, горячее.
Оно планете отдает
Тепло свое незрячее.
Блестят под солнцем купола
В рассветах и пожарах,
И бродит огненная мгла
Вокруг земного шара.

И вот уж сколько тысяч лет
По всем путям нетореным
Идет, шагает по земле
Всемирная История.
Египет, Греция и Рим —
Все проплывает мимо.
И Древний Рим неповторим,
Как жизнь неповторима.

И так идет за веком век,
Сменяя поколения.
И смотрит каждый человек
На землю с изумлением.
Ему в диковину трава
И дали голубые.
Земля для каждого нова,
Открытая впервые.

Не замедляет время бег,
Работает ускоренно.
И каждый тащит на себе
Всемирную Историю.
Дороги знойные пылят,
Сечет жестокий ветер.
Мы сохраним тебя, Земля,
Для будущих столетий!

ДЕНЬ ПАМЯТИ

И в этот день мы снова с ним придем
На старую солдатскую могилу.
Конечно, мы с ним за год подрастем,
У них же все останется, как было.
Они, наверно, не узнают нас.
И он меня не спросит, как когда-то:
«А как же выйдут из земли солдаты?»
И не отвечу я, как в прошлый раз,
На братский холмик глядя виновато:
«Ты посмотри: зеленая трава,
И на кустах зеленая листва…
Вот так выходят из земли солдаты».
Пустые, бесполезные слова…
Мы помолчим над старою могилой…
У нас и даль, и неба синева,
У них же все останется, как было…

ПАМЯТЬ ЗЕМЛИ

Вечный огонь прикован к месту вечной памяти.
Вечный огонь вечная память гложет.
Но он не хочет помнить, он хочет забыть
И, сгорая в собственном пламени,
Бьется, рвется, пытается вырваться —
И не может.
Он то становится на цыпочки,
Заглядывая в бесцветную даль,
То распластывается на холодном, беспамятном камне,
Пытаясь зарыть в него
Боль свою и печаль,
Память свою
О теперь уже давнем.
Он раскачивает, расшатывает себя,
Выдергивает себя, словно луковицу из грядки.
А то вдруг в пляс пускается,
Дробно семеня,
Словно там, внизу, что-то жжет ему пятки.
Бьется вечный огонь
Между вечностью земной и небесной,
Но не оторваться ему
Ни от времени, ни от места.
Стоит ему оторваться — и его больше нет,
Стоит погаснуть — и для него погаснет весь свет,
Как погас для тех,
Кого он несет в своей памяти,
В своем пламени.
Либо вечная память — либо вечное небытиё.
Время соткано из памяти о прошлом,
О случайном, зыбком, непрочном,
Впавшем в вечное забытьё.
Бьется память земли, память веков,
То вжимается в камень, то к небу тянется,
И уже не поймешь, кто к кому прикован:
То ли память к земле,
То ли земля к памяти.

ДЕТИ ИГРАЮТ

Дети играют на улице,
Очень тихие дети,
Невидные и неслышные в уличной толкотне,
Дети тех, которые никогда не жили на свете,
Внуки погибших на войне.
Они играют.
От них ни шума, ни крика,
Ничем не нарушается уличная суета.
Нерожденные живут тихо-тихо,
Выбирая самые укромные, уединенные места:
Чье-то раздумье, чью-то грусть, чье-то воображение,
Чью-то случайную мысль.
Для других мест у них не хватает рождения,
Того единственного мига рождения,
В который они не родились.
Они могли бы жить, потому что они внуки живших,
По земле ходивших,
Говоривших громкими голосами,
Но не ставших дедушками, не ставших даже отцами,
Прежде времени головы сложивших.
Дети играют. Их внуки.
Если б не случилась эта война,
Если б не случилась эта проклятая пуля…
Они до жизни чуть-чуть не дотянулись,
И вокруг них — на много верст — тишина.
Пройдут еще времена,
И на той же войне погибнут правнуки живших,
Потом праправнуки живших,
Все те же головы на той же войне сложивших.
И так — всегда
Все новые и новые поколения
Будут гибнуть, не дождавшись рождения,
На той войне,
Вокруг которой на много веков тишина…
Дети играют на улице.
Внуки живших.
Их не видно, не слышно,
Словно их навек испугала война.

ЯБЛОНЯ

Яблоко от яблони недалеко падает.
И при этом не чувствует боли, хотя падает с высоты.
А чего особенного? Стукнулся — покатился,
К бугорку прислонился,
Травкой прикрылся
И лежи.
А у яблони долго еще болит это место,
С которого сорвалось ее яблоко.
Сколько яблок с нее сорвалось,
И по каждому какое-то место не заживает.
И яблоня кричит по ночам
И становится на цыпочки, чтоб разглядеть, где ее яблоко упало.
Но всем кажется, что яблоня просто растет,
А крик ее кажется не криком, а скрипом.
Потому что всем известно: деревья растут
И скрипят, разминая одеревеневшие суставы.
И яблоки падают не потому, что падают нравы.
Это их законное право:
Пришло время — упал.
А яблоня все тянется и тянется вверх,
Чтоб увидеть все яблоки, которые она растеряла.
Она помнит каждое, по каждому что-то болит,
По-разному болит, ведь яблоки так не похожи друг на друга…
Выросли яблоки,
И это, конечно, радует.
Трудно было с ними.
Но и без них нелегко.
Яблоко от яблони недалеко падает.
Недалеко — для яблока.
Для яблони — далеко.

ОДУВАНЧИК ЛЕТИТ ПО ОРБИТЕ

Одуванчик летит по орбите,
плетя за кольцом кольцо.
Одуванчик летит по орбите,
и ветер
Хлещет ему в лицо.
И пушинки его, как снежинки,
под зябким ветром дрожат.
Одуванчик летит по орбите,
и звезды,
И годы вокруг кружат.
И ночи, и бездны, и грозы,
и громы вокруг кружат.
Одуванчик скользит по орбите,
по краю,
По острию ножа.
Одуванчик летит по орбите,
плетя кольцо за кольцом.
И тело его наливается холодом
и свинцом,
И смертью, и страхом смерти,
и страхом за этот страх…
И вся эта звездная млечность
рябит у него в глазах,
И вся эта бесконечность
его повергает в прах.
Одуванчик летит по орбите,
и вечность
Сжигает его на кострах.
Но солнце греет его,
а звезды
Ему освещают путь.
И ветер тоже вроде попутный —
справимся как-нибудь!
И бездны вроде не так бездонны,
И ночи не так темны.
Одуванчик летит по орбите
и видит
Такие разные сны!
И страшные сны,
И прекрасные сны,
И сны,
Которые просто смешны.
Одуванчик летит по орбите.
Одуванчик летит по орбите.
Он несет свою жизнь сквозь безбрежную смерть
И мгновенье свое — сквозь вечность.
Одуванчик летит.
Продолжает лететь.
Смелость это?
Или беспечность?

ГОДЫ

Двухтысячный год…
Шеститысячный год…
Годы пронумерованы надолго вперед.
Нерожденные,
Они имеют имя
Даже для тех,
Кто никогда не встретится с ними.
Десятитысячный год…
Двадцатитысячный год…
Может, их время никогда не придет.
Может, они не доживут до своего времени.
Но на всякий случай им дано имя.
Для уверенности,
Что они — доживут.

ОХРАНЯЙТЕ ПАМЯТНИКИ БУДУЩЕГО!

Охраняйте памятники будущего,
Завтрашние — больше, чем вчерашние.
Нет у них ни прошлого цветущего,
Ни влиятельного настоящего.

Все они пока еще в возможности,
С ними, бестелесными, воздушными,
Обращаться нужно с осторожностью:
Шаг неловкий — и они разрушены.

Только словом, только мыслью ранить их —
И разрушатся до основания
Памятники, что живут не в памяти,
А в надеждах наших, ожиданиях.

Прошлое уходит — мир входящему!
И в делах своих, в заботах будничных
Каждую минуту настоящего
Охраняйте памятники будущего!

1 Слова Марины Цветаевой.

2 Слова Андрея Вознесенского.