ЛИПКИН, СЕМЕН ИЗРАИЛЕВИЧ (1911–2003), русский поэт, прозаик, переводчик, мемуарист. Родился 6 (19) сентября 1911 в Одессе в семье кустаря-закройщика. С 1929 живет в Москве, тогда же без особого успеха выступил со стихами, по его позднейшему признанию, «лишенными самостоятельности», «написанными под влиянием жадно прочитанных Лескова, Мельникова-Печерского, Хомякова, Ивана и Константина Аксаковых, Н.Я.Данилевского».
С начала 1930-х годов, освоив персидский язык, занимался переводами, параллельно учась в Московском инженерно-экономическом институте (окончил в 1937). В годы Великой Отечественной войны был военным корреспондентом на юге России, что нашло отражение как в его стихах ("В бинокле", "Правый берег", оба 1942, и др.), так и в прозе (кн. очерков "Сталинградский корабль", 1943). В 1956 опубликовал подборку стихов в «Новом мире» А.Т.Твардовского, изредка выступал в альманахах (в т. ч. «День поэзии», 1969; «Метрополь», 1979), издал сб. "Очевидец: Стихотворения разных лет" (1967). Тонкое чувство природы, изящная образность («К сердцу дождик прижал молчаливо /Потемневшую воду залива» — "В экипаже", 1941), аура тонкого настроения сменяются в поэзии Липкина серьезной, информативной событийностью (поэмы "Техник-интендант", 1963, написанная свободным стихом, — об отступлении летом 1942 в составе кавалерийской дивизии; "Литературное воспоминание", 1974, — о посещении в компании друга юности, Э.Г.Багрицкого, дачи наркома внутренних дел СССР Н.И.Ежова), историко-литературными реминисценциями (стихотворение "Молдавский язык", 1962, где звуки романской речи вызывают в воображении поэта сначала древнеримских каторжан, ссылавшихся в молдаванские степи, затем «нового Овидия», О.Э.Мандельштама), политическими инвективами (поэма "Нестор и Сария", 1962, — об убийстве политического и государственного деятеля Абхазии Н.А.Лакобы его сподвижником Л.П.Берией), размышлениями о собственной судьбе ("Вячеславу. Жизнь переделкинская", 1982, — о «диссидентском» повороте судьбы Липкина: в 1980 вместе с женой, поэтессой И.Л.Лиснянской, он в знак протеста против разносной критики «Метрополя» вышел из СП СССР) и о возможности и обязанности поэта смягчить жестокость нашего мира («Дамы внимают советнику Гете, / Оптики он объясняет основы, / Не замечая в тускнеющем свете, / Что уже камеры смерти готовы», — стихотворение "В часе ходьбы от Веймара", 1985).
Целый пласт стихов Липкина опирается на мощный и разноязычный культурный фундамент, живо отзываясь при этом на острые и необычные явления в мире (стихотворения "Моисей", 1967; "Союз", 1968, — о южнокитайском племени «И»; "Годовщина армянского горя", 1972), особенно выделяя проблему национального самосознания и межнациональных взаимоотношений (цикл поэм под общим названием "Вождь и племя: Туман в горах" (1953) — «кавказская быль» о чеченце, скрывшемся от депортации; "Тбилиси в апреле 1956" (1958) — о массовом побоище, вызванном национальным противостоянием; "Поездка в Ясную Поляну" (1952) — о лично пережитом эпизоде национального унижения). Эта «больная» для Липкина тема делает поэта обостренно чутким ко всем проявления национального ущемления — будь то трагедия сожженных гитлеровцами евреев (стихотворение "Зола", 1967), депортированных калмыцкого (поэма "Техник-интендант") или малого кавказского («летописная повесть» "Декада", 1980, опубл. в 1981 в США, в 1989 в СССР) народов. Поэт проводил четкую грань между «прекрасным» национальным самосознанием культуры и «отвратительным» национальным самосознанием крови.
Подобное восприятие национального многоцветия мира было закономерно для Липкина, творческое лицо которого с наибольшей силой проявилось в переводах с языков народов бывшего СССР. Ему принадлежат хрестоматийные переводы эпосов — калмыцкого "Джангар" (1940), киргизского "Манас" (1941) и героической повести "Манас Великодушный" (1947), кабардинского "Нарты" (1951), поэм "Лейли и Меджнун" (1943) и "Семь планет" (1948) А.Навои, "Сказание о Бахраме Чубине" (1952) и "Шахнаме" (1955) А.Фирдоуси, "Гуль и Навруз" (1959) Лутфи, произведений Мирмухсина, М.Турсун-заде, Г.Тукая, Х.Алимджана, Айбека и др.
Изучив персидский язык, с 1934 занимается литературными переводами с восточных языков. В 1937 окончил московский инженерно-экономический институт, но продолжал профессионально заниматься переводческой деятельностью. Пишет стихи, но опубликует их значительно позже.
Липкин известен как переводчик лучших образцов национальной литературы: он перевел калмыцкий эпос "Джангар" (1940), киргизский эпос "Манас" (1941), кабардинский эпос "Нарты" (1951), поэмы А.Навои "Лейла и Меджнун" (1943) и "Семь планет" (1948), поэму Фирдоуси "Шахнаме" (1955), произведения М.Турсун-заде, Айбека и др. Липкину принадлежат книга военных очерков "Сталинградский корабль" (1943), повести для детей по мотивам народных сказаний — "Приключение богатыря Шовшура" (1947), "Царевна из города Тьмы" (1961). Опубликовав несколько стихотворений в "Метрополе", подвергся резкой критике официальных властей. В знак протеста вышел из Союза писателей, после чего был наложен запрет на публикацию не только его стихотворений, но и переводов. В 1981 в журнале "Время и мы" (США) были опубликованы стихи Липкина, вошедшие потом в сборник "Воля", изданный в США с предисловием И.Бродского. В 1983 был написан первый роман — "Декада". В 1984 вышел сборник статей — "Кочевой огонь", в 1986 — "Картины и голоса". В 1986 С. Липкин был восстановлен в Союзе писателей. В 1989 опубликовал сборник стихов разных лет "Лира"; в 1990 — сборник "Письмена", включивший стихи и поэмы, а также книгу "Жизнь и судьба Василия Гроссмана"; в 1991 — "Угль, пылающий огнем" (зарисовки и соображения о Мандельштаме и Шенгели); в 1995 — "Вторая дорога" (зарисовки и соображения о советской литературе и литературной жизни в СССР); в том же году в Париже вышла книга стихов и переводов 1990-93 — "Перед заходом солнца".
Как прозаик Липкин выступил с психологическими, более или менее автобиографичными повестями "Записки жильца" (1962–1976; опубл. в 1992), с мемуарной прозой (воспоминания об А.А.Ахматовой, О.Э.Мандельштаме, Э.Г.Багрицком, Н.А.Клюеве, П.Н.Васильеве и др.; кн. "Жизнь и судьба Василия Гроссмана", 1984, опубл. в 1990; первонач. опубл. в США, 1986, под назв. "Сталинград Василия Гроссмана").
Автор повестей для детей по мотивам народных сказаний "Приключения богатыря Шовшура" (1947) и "Царевна из Города Тьмы" (1961).
Умер 1 апреля 2003 в Санкт-Петербурге.
СЕМЕН ЛИПКИН
"БЬЕТСЯ БАБОЧКА В ГОРЛЕ КУМГАНА"
Прекрасное стихотворение Семена Липкина "На Тянь-Шане" кажется мне написанным и о моем детстве. Маленьким я видел людей, таких же, как изображенные поэтом, и, оглядываясь в прошлое, могу оценить ситуацию, которую Семен Израилевич запечатлел и которую он окинул зорким оком правдивого очевидца. В Средней Азии, особенно в Таджикистане, я часто думал о его судьбе…
Участь русских поэтов, которые по возрасту были несколько моложе Заболоцкого, часто имеет общие черты. Заболоцкий издал первую книгу, она подверглась сокрушительной критике, его посадили. Более молодые авторы сборников напечатать не успели, так как наступили времена строжайшей цензуры, приспосабливаться к которой у честных стихотворцев не было охоты. Изменять предмету поэзии они не хотели. Высокая "квалификация" пропадала, и вот способные молодые люди стали переводчиками, а собственные стихи писали втайне… Однако большинство поехало в аристократический Тбилиси, в интеллигентный Ереван, еще в какие-то города, где было общество, не чуждое русской и европейской культуре. Липкин же оказался в полнейшем одиночестве на самой глухой имперской окраине. Конечно, и здесь жизнь была многокрасочной, и трагичной. Лишенный читателей Липкин написал здесь лучшие свои стихи и поэмы.
Сейчас известны подробности организованной властями провокации с альманахом "Метрополь". Семен Израилевич поступил благороднейшим образом: в знак протеста против действий аппаратной верхушки Союза писателей, вышел из организации, старейшим членом которой являлся. Ко всеобщему изумлению классик поэтического перевода подорвал все здание своих обширных трудов — больше их не печатали; стаи акул кинулись пожирать "наследство", перепереводить… Но нетленная часть творчества Семена Липкина все же не переводы. В разные периоды жизни им написаны замечательные циклы стихов и удавшиеся (как это редко!) поэмы. Вскоре после скандала с "Метрополем" вышла книга избранных произведений Липкина, предваренная предисловием Иосифа Бродского. Этой книгой место Семена Липкина в современной русской поэзии было утверждено.
Сокровенные, до поры, до времени таившиеся стихотворения Липкина свидетельствуют о том, что их автор всегда был глубоко религиозен. Неся в себе знание об исполняющемся в мире Божьем законе, свято чтя Писание, поэт бывал безошибочен…
Семену Израилевичу пошел 87 год, его разум ясен, память тверда, он пишет все новые проникновенные стихи.
Михаил Синельников
“НА БОЖЕСТВЕННОМ УРОВНЕ ГОРЯ И СЛЕЗ”
Владимир МОЩЕНКО
Один воскликнет нагло и хитро:
— Да, сотворил я зло, но весом в атом! –
Другой же скажет с видом виноватым:
— Я весом в атом сотворил добро.
Семен Липкин
Во второй половине 80-х вышел “знаменитый” библиографический справочник “Писатели Москвы”, купив который, я тотчас начал листать страницы на “Л”: есть ли там Семен Липкин и Инна Лиснянская? Их там не было. В общем-то я знал, что не найду их в справочнике, как, допустим, не смог бы отыскать целый квартал напротив памятника Пушкину в центре Москвы (с закусочной “Эльбрус”, с кинотеатром “Хроника”, с аптекой и уютнейшим кафе). Но квартал этот снесли, остался на его месте лишь сквозняк, а Липкин и Лиснянская существовали, жили — не когда-то, а сегодня, тем более — их поэзия. И всё-таки на официальных совписовских страницах между сведениями о Лимановой Г.Х. и Лисицком С.Ф., а также о Лисичкине Г.С. и Лисянском М.С. тоже болезненно ощущались два занозистых сквозняка, два ужасных пробела. Словно предвидя нечто несуразное в этом роде, совсем еще молодой Липкин (в 44-м) восклицал: “О патефоны без пластинок!..”
Впрочем, поэта вообще не баловали, хотя, во-первых, его самобытный талант проявился очень рано и развивался, несмотря на всяческие препоны, а во-вторых, он — фронтовик, был в окружении, участник Сталинградской битвы. Тем не менее боевые заслуги и несомненный поэтический дар в учет издательствами брались крайне неохотно, а то и вовсе не брались. Приходилось заниматься в основном переводами. Кстати, их поистине высокий уровень заставил говорить о себе. Первая книга Семена Липкина (“Очевидец”) вышла в “Советском писателе”, когда автору было уже едва ли не шестьдесят. Критика относилась к его стихам весьма недоброжелательно, обвиняя их одно время даже в “альбомности” и “враждебности”. А тут еще масло в огонь подлило его участие в скандальном “Метрополе”, и недруги предрекали ему полное забвение. Забегая вперед, замечу, что, к счастью, всё получилось иначе. Иосиф Бродский составил его книгу “Воля”, которая появилась в начале 80-х в США. Затем там же увидела свет новая книга “Кочевой огонь”. Однако в ту пору, пору идеологического шабаша, Липкину грозили, что его поэзия пересечется с “линией небытия”.
О том, что подобное произойдет, говорил мне перед своим выдворением из Советского Союза и выездом в Штаты Василий Аксенов. Те времена, ознаменованные взрывом негодования, улюлюканьем по поводу появления “Метрополя”, он вспоминает в книге “В поисках грустного бэби”, где пишет, как мы с ним встретились в подземном переходе на Манежной, как я пригласил его в гости на “армейские антрекоты”, чтобы послушать новые “контрабандные” джазовые пластинки, и признается: “Надо сказать, я удивился: меня уже тогда далеко не все друзья приглашали в гости”. Да, нешуточные дела были. Как известно, тот грандиозный скандал закончился тем, что Инна Лиснянская и Семен Липкин, объявленные отщепенцами, вослед за Аксеновым вышли из СП, руководство которого делало вид, что этих писателей как бы вовсе и нет.
А между тем разве могла существовать отечественная литература хотя бы вот без таких строк Липкина:
Автор этих строчек родился в 1911 году в Одессе, кусты будяка которой вместе с ярко-красным вагончиком, пожелтевшими листьями акаций, морем, меняющим цвета, заросшими невысокой травой пустырями, пляшущим под дребезжанье запиленной иглы кожевенным цехом стали фактом его поэзии. Удивительно ли, что своему одесскому детству поэт посвящает строчки именно одесские:
Ощущая себя “остывшею золой без мысли, облика и речи”, поэт неоднократно проделывал в послевоенных стихах путь к родному городу.
Вскоре после этого он написал об одесской синагоге, о ее обшарпанных стенах, угрюмом грязном входе, о том, как там, “на верхотуре, где-то над скинией завета мяучит кот”. Тон вроде бы несколько ироничный, что-то вроде будничного. Вот, к примеру, следующий портрет:
Но не по такому поводу брался за перо Семен Липкин. Ему бы простили и Одессу, и даже синагогу (“шум, разговор банальный, трепещет поминальный огонь свечей”), и даже раввина, только как могли простить пугающую тревогу, не случайно возникшую на празднике Торы, гневное недоумение: “И здесь бояться надо унылых стукачей?” — и молитву: “Я только лишь прохожий, но помоги мне, Боже, о, помоги!”
Тут и доказывать не надо: стихи эти были неизбежными прежде всего потому, что поэт без чьей-либо подсказки понял основное: “Пришел сюда я поневоле, еще не зная крупной соли сухого края, чуждой боли”. После такого осознания поэтической сверхзадачи “чуждой боли” уже быть не может. Липкин никогда не возносился, он ни на секунду не смел позволить себе забыть: главное — “не золотые слитки, а заповедей свитки”, оставался самим собой.
Поэзия Семена Липкина парадоксальна прежде всего по той причине, что его любовь к человеку, к людям проявляется как факт художничества тем явственнее, тем сильнее, чем ярче он показывает всё их несовершенство. Примеров тому несть числа.
Этот “новый Овидий” не страшится петь “о бессмысленном апартеиде в резервацьи воров и блядей”, не то что не страшится — наоборот, считает своим долгом только так слагать свои песни, беря пример с “блатной музыки”, которая “сочиняется вольно и дико в стане варваров за Воркутой”, ведь иначе нельзя прочесть книгу, данную Господом, “на рассвете доесть мамалыгу и допить молодое вино”. Липкину известна беда “забытых поэтов”, умевших находить и краски для описания закатов и рассветов, и, кроме того, “терпкость нежданных созвучий”, испытывавших “восторг рифмованья”: увы, у них не хватило ума стать необходимыми людям, и они просчитались. Почему же просчитались? Они запамятовали вот что: “Говорят, нужен разум в эдеме, но нужнее — на грешной земле”. Именно — на грешной!
Стихи Семена Липкина мужественны (и это мы еще раз подчеркнем в конце статьи), мужественны — потому что не пытаются ни единой буквой, ни единым звуком идти против истины, не всегда (далеко не всегда!) приятной для нас. Обратите внимание на “Телефонную будку” и не подумайте, что здесь речь идет об обыкновенном “городском сумасшедшем”, который непрестанно и “с напряжением вертит диск автомата”. Это наподобие того сумасшедшего поэзия проламывается сквозь косность нашего окаянного бытия.
Еще более драматично это чувство выражено в “Комбинате глухонемых”, стихотворении очень предметном, ярком, где наличествует и живая соль знойных городских улиц, и морская даль, и звон трамвая, и мастерская, в которой склоняются над шитьем сорочек артельщики, — и всё ради того, чтобы задаться тем же самым проклятым вопросом:
Но, к великому счастью, как мы уже говорили выше, поэзия Семена Липкина проникнута состраданием к ближнему — и не на словах, а на деле, в готовности сочувствовать, допустим, молодой женщине Марусе, у которой “случилось большое несчастье”, поскольку у нее взяли мужа: он в субботу немного подвыпил, потом ему пришлось везти врача, и он заехал к любовнице, застал ее с кабардинцем и в ту же ночь сгоряча поранил ее. Конечно, “дали срок и угнали”. Что остается Марусе? Известно — что: печалиться и любить, ненавидеть его и жалеть его. И это не просто пересказ, Липкин пересказов не признаёт; он воссоздает жизнь своей Маруси (она “в брезентовой куртке, в штанах”), воссоздает в строчках и строфах ее, ни на что не похожий, особый, мир:
А уже после того как эта действительность создана, следуют строки, которые можно с уверенностью считать поэтическим кредо Липкина:
Вот оно, отличительное свойство этого поэта, в чьих книгах — “усталый облик правды голой, не сознающей наготы” и отвергающей “хитроискуссную суету”, и вот оно, робкое, но оттого и трогательное желание:
Действенность таких стихов заключается не только в их нравственной позиции писателя, но и в поражающей воображение новизне, в виртуозной импровизации, опирающейся на самые неожиданные, а именно липкинские детали бытия. Тут уж никак не приходится говорить о традиционности стиха в известном, смахивающем на упрек, смысле. Липкин следует одной традиции — традиции достигать первозданной свежести в каждой строке, раз за разом открывать и открывать мир. Вот он живописует старинную открытку:
Картина эта поражает достоверностью, это кисть большого мастера. Но, показывая нам, читателям, город, где происходит действие, дома, улицы, где “я проживаю, но другой, но лучший, но слепо верящий в святыни”, Семен Липкин доказывает, что одних картин, как бы замечательны они ни были, мало, необходимо еще вскрытие сокровеннейших глубин души, обращенной к Всевышнему, и потому стихотворение кончается не столько проникновенными, сколько таинственными словами: “Там ни к чему умельца дар постыдный, и мне туда не шлют открыток”. Как доказано в “Беседе”, “умельца дар постыдный” вызывает порицание Бога: “Пусть лукавил ты с миром, лукавил с толпой, говори, почему ты лукавишь с собой?” Вот почему так важны здесь вопрос стихотворца и ответ на этот вопрос:
Мера истинности, справедливости, любви и добра у поэта одна — это Бог, кто бы не поклонялся Ему — православный, католик, иудей, буддист, мусульманин… Вот только две иллюстрации: “Одного лишь хочу я на свете — озариться небесным лицом, удаляясь под своды мечети, насладиться беседой с Творцом” (“Ночь в Бухаре”), “Тени заката сгустились в потемки, город родной превратился в обломки. Всё изменилось на нашей земле, резче морщины на Божьем челе” (“Морю”). Липкин смотрит на Всевышнего сердцем и глазами человека каждой нации, каждой конфессии. В “Двуединстве” это проявляется наиболее впечатляюще:
Кажется, это уникальный случай в литературе. Никто еще с такой художественной убедительностью не говорил, что все мы, “Отца единого дети, свеченье видим одно, и голуби на минарете об этом знают давно”.
Но и тут Семен Липкин не кривит душой, не собираясь обходить стороной мотив “теней заката” и городских обломков.
Поэт напоминает, что рвы копали не “только нам” и не “только мы” полегли в карьерах, на нашем месте так легко оказаться любому, вот почему “Матерь Утоли Моя Печали не рыдала ль плачем всей земли?”
Да, здесь мы слышим “столь возвышенную музыку” с ее “внезапно нахлынувшим понятьем Божества”. Вместе с тем эта возвышенность обеспечена прозой жизни, иллюстрировать которую в статье хочется без разбивки на строфы (из-за чего стих не утратит своей поэтичности): “Как тайны бытия счастливая разгадка, руины города печальные стоят. Ковыльные листы в парадных шелестят, оттуда холодом и трупом пахнет сладко”. Эти парадные — на уровне лучших кадров Микеланджело Антониони и Федерико Феллини. А вот как мощно входят в наше воображение окраины Европы, “где на треснувшем глиняном блюде солонцовых просторов степных низкорослые молятся люди желтым куклам в лоскутьях цветных”. Липкин без видимых усилий соединяет несоединимое — и не потому, что так ему хочется, а потому, что такова реальность. Она вся именно так скроена, и поэзия первой откликается на эту ее особенность. К примеру, заходит разговор о Тянь-Шане: “Бьется бабочка в горле кумгана, спит на жердочке беркут седой” И вдруг… “И глядит на них Зигмунд Сметана, элегантный варшавский портной”. “Откуда он взялся, этот Зигмунд?” — думает читатель. Так уж распорядилась судьба: не исчезнув в золе Треблинки, он попал сюда, и здесь всё рельефно, достоверно до мельчайшей черточки: “День в пыли исчезает, как всадник, овцы тихо вбегают в закут, зябко прячет листы виноградник, и опресноки в юрте пекут. Точно так их пекли в Галилее, под навесом, вечерней порой… И стоит с сантиметром на шее элегантный варшавский портной”.
Вот так же, вживую, мы видим праотца нашего Адама, которого Ева укорила: “Зачем это нужно, — вздохнула жена, — явленьям и тварям давать имена?” И Еву не так уж трудно понять. Если б можно было ограничиться лишь наименованием тени, льва, сна, соловья, воды, ветра, тростника… Но ограничиться, на беду, никак нельзя. “Всеобщая ночь приближалась к садам. “Вот смерть”, - не сказал, а подумал Адам. И только подумал, едва произнес, над Авелем Каин топор свой занес”. С липкинской поэзией, пожалуй, то же самое. Перед нами волею автора “многоярусный, многодостойный… поднимается к нему Гуниб” — земля Шамиля. “На вершине гранитных громад ныне праздно зияют бойницы, там виднеется зданье больницы, рядом школа, при ней интернат”. Ныне?! Нет, ныне “отсвет кровавый” не на одних лишь тополях, и бойницы праздно не зияют. Или вот такая история: “Писанье читает сапожник в серебряных круглых очках. А был он когда-то безбожник, служил в краснозвездных войсках…” Всё бы ничего, да кончается эта история сокрушительным взрывом: “О если бы, пусть задыхаясь, сказать этой ранней порой, что в жизни прекрасен лишь хаос, и в нем-то и ясность и строй”. Не обладая дерзостью подлинного художника, такого не напишешь. А как иначе выразить свою боль и боль близких тебе людей?
Недавно у Семена Липкина вышла книга “Семь десятилетий”. Но мы не хотим называть ее итоговой. Даст Бог, будут у него еще книги, и мы их будем ждать.
Воспоминания о поэте Арсении ТАРКОВСКОМ
его друга и коллеги Семена Израилевича ЛИПКИНА
3 июня 2000 года
Краткое предисловие
C.И.Липкин. Фото А.Н.Кривомазова
В марте-апреле 2000 г. я попросил всеми уважаемого патриарха нашего поэтического цеха С.И.Липкина дать мне магнитофонное интервью о его старом друге поэте и переводчике Арсении Александровиче Тарковском. Я медленно писал (собирал) третью часть воспоминаний об этом поэте и у меня уже были записаны некоторые живые рассказы о нем его друзей. После того как я получил это интервью, оно было набрано и сверстано в редакции для публикации — но файл потерялся… Ни на одном из редакционных компьютеров мы не смогли его найти. Прошел почти год. В воскресенье, 22 апреля 2001 г. я вновь навестил в Переделкине С.И.Липкина и И.Л.Лиснянскую — и, после доброй теплой памятной встречи, вновь предпринял бешеный поиск потерянного файла. Безрезультатно. Тогда 23 апреля я попросил присутствовавшую по делам в редакции студентку Университета Печати Т.Насыбулину выручить меня и заново расшифровать магнитофонную запись…
А.Н.Кривомазов, 23 апреля 2001 г.
А.К. (А.Н.Кривомазов): — Сегодня 3 июня 2000 года. Я в гостях у поэта и переводчика Семена Израилевича Липкина. Мы договорились встретиться и поговорить о прошлом, о его друзьях и о поэте Тарковском. Мой первый вопрос. Как возникла знаменитая четверка? Как вы все познакомились? Кто же был с кем ранее в дружбе?
С.Л. (С.И.Липкин): Я познакомился с Тарковским осенью 1929 года в доме Штейнбергов. Тогда же я познакомился и с Марией Петровых. Наше знакомство превратилось в дружбу. Конечно, были и размолвки, как всегда в таких случаях, но в общем, тогда началась наша дружба. Собирались мы у Штейнберга, его отец был врач, важный человек, начальник санатория на Северном Кавказе, часто отсутствовал, поэтому у Штейнберга была своя комната. Тарковский жил рядом. Штейнберг жил на Старобасманной, а он в переулке ближе к Разгуляю. У него (Тарковского) была интересная квартира. Она находилась, я не помню, в одноэтажном или двухэтажном здании на территории заводика, поэтому, чтобы к нему пройти, надо было страже показать какой-то пропуск, еще паспортов не было тогда, в 33-м году. Относились они к этому спокойно, зная, что здесь живет такой жилец. Они жили на первом этаже, поэтому и сами, и их гости часто входили через окно. Вот это — начало знакомства…
А.К.: Кто из старших поэтов опекал вашу четверку на первых порах?
С.Л.: По-разному. Ко всем относился хорошо Шенгели.
А.К.: А как вы с ним познакомились? Тоже через Штейнберга?
С.Л.: Видимо, я уже забыл, как произошло это знакомство. Он был наиболее близок к Тарковскому. Это одна, так сказать, ипостась знаменитого поэта. Вторая, моя со Штейнбергом, это Багрицкий, который недооценил дарование Тарковского. Тарковский у него не бывал. В 1930-м году у нас был вечер в доме печати. Публика нас очень хорошо встречала, потому что больше половины публики были друзья Штейнберга.
А.К.: Вечер именно вашей четверки?
А.К.: Да, вел ее поэт Миних. Он был нам близок по возрасту, но уже печатался в «Красной нови» и других местах. В общем, вечер прошел очень для нас хорошо.
А.К.: А почему было так тяжело публиковаться? Может быть, вы прилагали недостаточно усилий? Ведь было так много журналов, газет… Учитывая, что качество стихов было высокое, наверняка это можно было сделать. Какие были проблемы?
С.Л.: Это очень правильный и очень сложный вопрос. Еще до моего знакомства с Тарковским он напечатал в «Прожекторе» (был такой журнал) стихотворение «Хлеб». Штейнберг называл это «труд» Тарковского. Меня и Штейнберга печатали первые два года, конец 1929 и начало 1932. Потом, после великого перелома, печатать нас перестали и мы все оказались переводчиками, потому что Шенгели стал редактором «Народов СССР» в Гослитиздате. Тогда штат был небольшой, он был, по-моему, один, без помощников. И мы стали работать, так сказать, для пропитания.
А.К.: А почему именно восточные переводы?
С.Л.: Потому что Шенгели ведал «Народами СССР».
А.К.: А из народов СССР культура Востока, как более древняя, была для вас наиболее интересной? Вас тогда интересовала наиболее ранняя поэтическая культура?
С.Л.: Это был настоящий подарок. А обычно попадались советские стихи, которые никакого художественного значения не имели. Нужно было только аккуратно, чисто это делать.
А.К.: Опишите, пожалуйста, ранних Штейнберга, Тарковского, Петровых. Какие это были характеры? Кому каждый из них подражал?
С.Л.: Это были разные люди. Нашим лидером был Штейнберг. Он был наиболее образован, прекрасно знал немецкий, немецкую поэзию. Русскую поэзию мы все хорошо знали. Он был художник, поэтому хорошо знал живопись. Вообще, он был нашим лидером благодаря темпераменту. Я не знаю, это понимали Тарковский и Петровых, я это так понимал.
А.К.: Вы были их намного моложе?
С.Л.: Я был самый молодой. Штейнберг и Тарковский были с 1907 года, Петровых — с 1908, а я — с 1911.
А.К.: Так какими они были?
С.Л.: У Тарковского характер был очень женский, мягкий.
А.К.: Сказалось ли то, что в детстве мать воспитывала его как девочку, одевала в платья?
С.Л.: Этого я не знаю, впервые слышу от вас. Он очень нравился женщинам. Как правило, дамы, с которыми он имел дело, были старше его, порой, лет на десять. Это была не только дружба, а нечто большее…
Вообще мы все подчинялись Штейнбергу. Возможно, потому, что он был наиболее темпераментный и образованный, активный.
Во всяком случае, Тарковский следовал за ним.
Они читали друг другу стихи, говорили честно, нравится или не нравится.
А.К.: А чем отличалась Петровых? Какие качества она привносила в компанию? Если вы приняли ее, значит ее стихи заставили вас уважать ее?
С.Л.: Мы ценили ее как поэта, она была очень робкая, не всегда читала, надо было ее сильно уговорить. Из нас она наиболее близка была к Тарковскому по дружбе.
А.К.: То есть, даже ближе, чем Штейнберг с Тарковским?
С.Л.: Да. Тарковский и Петровых учились вместе. В Брюсовском или в наследии Брюсовского института. А Штейнберг учился во ВХУТЕМАСе.
А.К.: А где учились вы?
С.Л.: Я учился в инженерно-экономическом институте на химика.
А.К.: Вопрос, на который я уже частично получил ответ.
Где вы жили в Москве и были ли переезды?
Где жила Петровых?
С.Л.: Я жил в разных местах, несколько лет я жил в общежитии на Стромынке. Штейнберг жил в хорошей квартире на Старобасманной. Тарковский где-то в деревянном доме, я никогда там не был, в Сокольниках.
А.К.: Знаете ли вы, что Тарковский какое-то время жил под столом у Шенгели? И большой ли это был стол, и с чем это было связано? И как долго он там жил?
С.Л.: Это особая история. У Шенгели была странная квартира в переулке, в районе Поварской. В этой квартире был детский сад. При входе стояли низенькие вешалки с именами детей. Затем была очень большая комната Шенгели, разделенная книжными шкафами. Каким-то образом Тарковский оказался без квартиры, еще до нашего знакомства, поэтому я не знаю подробностей. А так как там были Георгий Аркадиевич, Нина Леонтьевна, домработница, места другого не было и он ночевал под столом, потому что там были подставки для белья.
А.К.: Расскажите, пожалуйста, где и как вы познакомились с Ахматовой.
С.Л.: Я с ней знакомился дважды. В первый раз в 1943 году в Ташкенте. После Сталинградской битвы меня отпустили на свидание с матерью. Дело в том, что я был мобилизован, а моя мать с сестрой жили в Одессе. Я не знал, живы они или нет. Я приехал в Москву в 1943 году, потому что меня вызвали. Дело в том, что я Сталинградскую битву провел на корабле, на канонерской лодке… и я написал очерковую книжечку «Сталинградский корабль». Ее наше начальство направило в Военмориздат, и меня вызвали, чтобы я внес некоторые поправки. Там, в Москве, я встретил одного человека, который сказал мне, что моя мать в Ташкенте. Я попросил у начальства разрешения туда поехать. Мне дали пять суток без дороги, а дорога туда и обратно длилась 20 дней, все же было разрушено. Оказалось, моя мать и сестра жили на улице Жуковского в том доме, где жила Ахматова. А я был знаком со вдовой Мандельштама еще в Москве. Итак, в Ташкенте мы встретились, и она отвела меня к Ахматовой. Оказалось, Ахматова меня уже видела и попросила Надежду Яковлевну Мандельштам привести меня к ней. Ее отец служил по морской части, и она с детства привыкла к морской форме. Так что она интересовалась мною не как поэтом, а как моряком. Я провел у нее час, рассказывал о Сталинградской битве. Предлагать ей послушать свои стихи я не стал.
Потом, в 50-х, нас вновь познакомила Петровых. Петровых с ней познакомилась гораздо раньше, через Мандельштама.
А.К.: Как состоялось ваше знакомство с Мандельштамом?
С.Л.: В Одессе я посещал кружок при комсомольской газете «Молодая гвардия» и как-то выделился в этом кружке. И руководитель кружка, вернее, его председатель, старый комсомолец по фамилии Абель собрал несколько стихов и отправил в журнал «Молодая гвардия». Стихами там заведовал поэт Кудрейко-Зеленяк. Как-то в редакцию зашел Мандельштам. И там же был Абель. Кудрейко дал Мандельштаму стихи, предназначенные для ближайшего номера. Там были и его стихи, и еще чьи-то, и мои. И Мандельштам отметил мое стихотворение. Тогда Абель сказал, что я хочу приехать в Москву и что я очень люблю его. Мандельштам написал записочку мне, что стихотворение ему понравилось, пригласил в гости. Я эту записку в Одессе спрятал в корзину, а когда мать и сестра оттуда уезжали, они ее не взяли. Когда я приехал, узнал адрес Мандельштама, он меня пригласил к себе. Вот так началось знакомство.
А.К.: И насколько я знаю по вашим воспоминаниям, оно было очень длительным и сердечным.
С.Л.: Я бы не сказал, что дружеским. Он очень снисходительно ко мне относился. Что-то ругал, что-то хвалил. Больше ругал, чем хвалил. Вообще, я стал часто у него бывать.
А.К.: Дружили ли вы с Пастернаком? Или кто-то из ваших друзей?
С.Л.: Нет, я с ним был знаком. Близко с ним познакомилась Петровых, а Штейнберг и Тарковский с ним знакомы не были.
А.К.: Тарковские мне говорили о том, что когда Пастернак написал «Доктора Живаго», он давал им читать и спрашивал их отзывы.
С.Л.: Этого я не знаю, я только знаю, что Тарковский не любил поэзию Пастернака. Как к нему относился Пастернак, я не знаю.
А.К.: Вы, наверное, знаете, что Тарковский не любил поэзию Бродского.
С.Л.: Нет, так резко сказать нельзя. Он мне говорил, что Ахматова очень увлечена мальчиком по фамилии Бродский. Он живет в Ленинграде. Дети Ардова позже дали мне стихи Бродского. Поэму «Шествие» и несколько других стихотворений; я был потрясен силой этой поэзии, хотя понимал, что «Шествие» — это еще молодые стихи. Тарковский со мной не соглашался. Он мягко говорил, что это способный мальчик, но не более того. Такова его оценка.
А.К.: То есть не резкое неприятие?
С.Л.: Нет, такого не было. Я восхищенно говорил, а он смягчал.
А.К.: Известно теплое отношение Каверина к творчеству Тарковского. Известны ли вам имена литераторов, которые также поддерживали его, когда его не печатали?
С.Л.: Был один литератор, не помню его фамилию, он описывал разные путешествия. Так вот, он был страстный его поклонник. А однажды мы встретились с Тарковским в Карловых Варах, где в это время был Лихачев. И Лихачев также восторженно отнесся к Тарковскому.
А.К.: Это уже после публикации его книжек?
С.Л.: Нет, его книжка вышла в 1962 году, а мы были там в 1960-м или в 1961-м.
А.К.: Но Лихачев уже знал его стихи и высоко их ценил?
С.Л.: Да. А вот Багрицкий не оценил его стихов.
А.К.: Вы, Семен Изралиевич, единственный из всей четверки, кто мог бы помочь какие-то акценты правильно расставить или какие-то факты привести, которых мы, новое поколение, не знаем. В частности, я хотел бы вас расспросить о размолвках. Много всяких толков о вашей ссоре с Тарковским. Согласились бы вы сами рассказать об этой размолвке? Кто помирил вас, Татьяна Алексеевна Тарковская-Озерская или Инна Львовна Лиснянская?
С.Л.: Помирила нас Инна Львовна. Мне не хочется говорить о причинах. Виноваты мы были оба. Тарковский и одна поэтесса вместе что-то переводили. Поделили гонорар. Потом это опять напечаталось, а поэтесса не получила свою часть. Она сказала Ахматовой, а та очень любила Тарковского и не любила его жену, она вообще не любила жен писателей. Анна Андреевна попросила меня поговорить с Тарковским, чтобы он вернул причитающуюся ей часть. Я с ним говорил очень грубо. Я не должен был этого делать, зная его мягкий характер. Я должен был сказать, что Анна Андреевна поручила мне некрасивое дело, которое нужно как-то решить. А я его стал ругать. Он обиделся на меня и мы на много лет поссорились, потом нас Инна Львовна помирила.
А.К.: Должен сказать, что слышал другую версию. Тарковский перевел эпос «Сорок девушек», по-моему, а вы на каком-то литературном собрании будто бы сказали, что это байский эпос, и его не нужно публиковать. Теперь вы видите, как будет сложно тем, кто пойдет за Вами следом, можно запросто заблудиться в миражах.
С.Л.: Нет, в литературе у нас никогда не было разногласий, это просто бытовой момент.
А.К.: Почему охладели друг к другу в последние годы жизни Тарковский и Штейнберг?
С.Л.: Они оба переводили югослава Радуле Стийенского. Когда Штейнберга арестовали, эти переводы выходили только под именем Тарковского. Штейнберг, когда вернулся из лагеря, попросил свои деньги. Тарковский отказался. Как это было, я знаю только со слов Штейнберга. Но Штейнберг был добрый человек, и когда был вечер Тарковского, Штейнберг выступил и очень любовно о нем говорил, как мне говорили те, кто там был. Но когда потом стали проходить в ресторан, Тарковский его не позвал, и Штейнберг был этим пренебрежением очень обижен.
А.К.: Спасибо большое. Последний вопрос в ряду этих ссор. Похоже на то, что и Тарковский с Петровых в последние годы стали редко видеться. Говорят, что причина этому — Татьяна Алексеевна.
С.Л.: Причина в начале была та же, что со мной. Та поэтесса была ее подругой. Они разошлись с Тарковским, и тот даже говорил, что она не написала ничего хорошего, кроме одного стихотворения. Но потом они помирились, и Тарковский очень хорошо к ней относился.
А.К.: Мы с вами проводим очень хорошую беседу. Ваши откровенные ответы позволяют закрыть целый ряд сплетен и миражей. Спасибо вам за это большое. Я продолжу задавать вопросы относительно творчества Арсения Александровича. Откуда у него такая тяга к архаике?
С.Л.: Я считаю его одним из крупнейших поэтов второй половины XX века. Его, Заболоцкого и Бродского. Я не чувствую у него архаики.
А.К.: Под архаикой я имею в виду то, что у него есть раннее стихотворение «…О, матерь Ахайя, Пробудись, я твой лучник последний…» (Из тетради 1921 г.) или:
(В музее)
С.Л.: Это не архаика, это тема, на которую он откликнулся. Никакой архаики у него нет, у него живой русский язык, очень музыкальный.
А.К.: Можете ли вы что-нибудь сказать о том, когда он увлекся астрономией? Есть ли в вашей памяти что-нибудь любопытное, связанное с этим увлечением?
С.Л.: Точно не могу сказать, но перед войной. Он купил при мне телескоп на Арбате. Он стал специалистом в этом деле. Кроме того, он хорошо разбирался в музыке.
А.К.: В моих воспоминаниях о Тарковском я ему говорю о том, что у нас с ним получился дуэт и привожу по памяти фрагмент из украинской оперы. И он тут же назвал композитора, автора либретто, исполнителей, роли. У него было много пластинок. Ему было очень тяжело утратить свои пластинки, ведь в последние годы его не пускали в их квартиру на Маяковке. Они произвели обмен с первой женой Андрея, она переехала в их двухкомнатную квартиру, им отдала свою однокомнатную, они однокомнатную отдали Союзу кинематографистов и получили право жить пожизненно в Матвеевском. Но у них остались в квартире все вещи. А их не пускали на порог.
С.Л.: Я этого не знал. Когда мы помирились, уже не было прежнего общения…
А.К.: Для любителей творчества Тарковского известна его первая любовь к некой Ф. из Кировограда.
С.Л.: Мне об этом ничего не известно.
А.К.: Были ли вы свидетелем его поэтической работы? Переводил ли он что-нибудь при вас? Может быть, стихотворение какое-то написал?
С.Л.: Нет, никогда.
А.К.: То есть, вы можете согласиться с тем, что он был совой, работал по ночам, когда никто этого не видел?
С.Л.: Даже если он работал днем, я этого не видел, как он не видел, как работал я.
А.К.: Известно ли вам что-нибудь о том, что Татьяна Алексеевна Озерская-Тарковская написала ему подстрочники неких «паровозиков», то есть дала ему некоторые темы, которые могли способствовать тому, что его первые книжки были изданы? Синельников в своих воспоминаниях о Тарковском-переводчике написал об этом и сказал, что чуть ли не пять стихотворений таких было сделано.
Некоторые из них, будучи зарифмованными, стали поэтическим событием.
С.Л.: Нет, об этом я не знал.
А.К.: Какова, на ваш взгляд, эволюция творчества Тарковского? Только ли накопление мастерства? Почему он избегал крупных форм?
С.Л.: Во-первых, он написал поэмы…
А.К.: «Слепой» и «Чудо со щеглом»…
С.Л.: Инна мне даже рассказывала, что он говорил: “Я напишу поэму лучше, чем ваш…” Я забыл, как он меня называл. “Начальник” или “хозяин”…
А.К.: Он знал ваши поэмы? Вы ему их читали, или он у кого-нибудь брал их читать?
С.Л.: Я помню вечер в Союзе писателей, где он слышал их.
А.К.: Относительно эволюции его творчества… Что это было, просто накопление мастерства или что-то иное? Все-таки, на ваших глазах это все происходило.
А.А.Тарковский. Фото А.Н.Кривомазова (1987)
С.Л.: Я заметил рано эволюцию, потому что в первые наши годы он был очень зависим от Мандельштама и не сразу он расстался с этим. Теперь, когда вышли его книги, и там напечатаны его ранние стихи, я вижу, что там не так уж Мандельштам и существует. Но тогда нам, близким, казалось, что это перепев Мандельштама. Перелом у него произошел где-то во время войны. Сильный перелом.
А.К.: Некое возмужание?
С.Л.: Да, возмужание, война…
А.К.: Потери, не исключено… Нога…
С.Л.: Конечно, конечно…
А.К.: Спасибо… Кого, вам кажется, следовало бы назвать учителями или предшественниками Тарковского? Мандельштама Вы назвали. Может быть, кого-то еще нужно поместить в этом ряду?
С.Л.: Ну, во-первых, вся русская поэзия… Больше всего Тютчев, я думаю. Думаю, и от Ходасевича он тоже что-то важное взял.
А.К.: Сохранились ли в Вашем архиве какие-нибудь ранние стихи Тарковского? Или письма его к Вам? Был ли он плодовитым в юности?
С.Л.: Нет… Нет…
А.К.: То есть, когда Вы читали друг другу стихи на Ваших встречах, то плодовитым был Штейнберг?
С.Л.: Плодовитым был Штейнберг…
А.К.: Спасибо.
С.Л.: Я добавлю немного… Почему мне было трудно? Я понимаю так… Во-первых, я был религиозен. У Тарковского такого прямого чувства религии не было.
А.К.: По крайней мере, вначале, да?
С.Л.: Да… Я старался так сделать, чтобы не видно было, что речь идет о том, КТО нас создал… В издательствах это все очень быстро «раскручивалось»… Потом у меня были стихи, из которых ясно было, что я не согласен с нашим государством… У Тарковского этого не было… Я думаю, его не печатали потому, что его считали «мертвым» поэтом, который далек от магистральной линии развития советской поэзии, далек не только от Маяковского, но даже и от Пастернака, что он весь в каком-то мире серебряного века… Вот причина.
А.К.: Спасибо большое. Осталась самая малость. Почему в нем сохранилось так много детских черт?
С.Л.: Такой характер… Вообще он был очень женственный…
Характер у него был, как говорят, «сложный, но в действительности хороший»… Он никому не делал зла… не хотел зла… сочувствовал несчастным…
Все то, о чем я вам рассказывал, он тоже делал как ребенок. Ему казалось, что все должны радоваться, что ему помогают. Он был женственной натурой. Хотя и как мужчина он был большой молодец…
А.К.: Самым продуктивным в его творчестве оказался период совместной жизни с Татьяной Алексеевной Озерской-Тарковской. Вы знали и первую его семью, и вторую, и третью… Что-нибудь Вы могли бы сказать по этому поводу? Может быть, те жены не очень соответствовали ему как поэту?
С.Л.: Я знал его первую жену Марусю… Знал так хорошо, что я даже не знаю ее отчества. Это была прелестная милая женщина, которая его боготворила… Затем возникла Тоня… (Тренина, по первому мужу)… Это была женщина красивая, добрая, мягкая, но она не была властной… Она была куколкой… Прелестной, милой, доброй, порядочной, — и ему было тяжело… Квартира была такая: на первом этаже (на Серпуховской где-то, если я не ошибаюсь)… одна комната темная (без окна), другая хорошая; в темной спала дочь Тони, которая его очень не любила (почему, я не знаю)… Ему было очень тяжело: путь к дому часто заливался водой, а ему было очень трудно, на костыле… на костылях… Мое мнение, которое я доказать не могу, заключалось в том, что у Татьяны была хорошая квартира, в удобном месте, и это по-человечески понять можно… Как женщина, она была, по-моему, непривлекательна… Сухая… Например, мы жили в одном доме на Черняховской; встречаемся, — она жалуется, что Арсик не переводит, ленится… Мне она не нравилась… Ну… ничего такого плохого о ней я сказать не могу… Я не думаю, что он ее любил.
А.К.: Я слышал от супруги Корина (Гиляровой), что Татьяна Алексеевна очень часто говорила Тарковскому: «Ты — гениальный», «Ты — суперспособный», «Ты — должен!», «Ты — можешь!» — и тем самым его активно мобилизовала на работу, помогла ему раскрыться…
С.Л.: Ну… не знаю… может быть… Мне она жаловалась, что он не переводит…
А.К.: Были ли Вы вместе с Тарковским в компании с Цветаевой? Какие у них были отношения?
С.Л.: Не был… Не знаю, какие у них были отношения…
А.К.: И последний вопрос: с кем еще дружил Тарковский в 30-е, 40-е, 50-е годы?
С.Л.: У него были друзья… Горнунг, кажется… Есть такая фамилия?
А.К.: Есть, есть.
С.Л. Но я его не видел. Слышал… Я с ними вместе не сталкивался…
А.К. Это был известный для меня фотограф…
С.Л. Он еще и стихи писал.
А.К. Кстати, знаете ли Вы об этом или нет, Горнунг — это фамилия мужа дочери Тарковского Марины… Если Александр Горнунг — это сын того Горнунга, то это интересно…
С.Л. Вот как? Я ничего не знал об этом…
А.К. Семен Израилевич, большое Вам спасибо за все сегодняшнее длительное наше общение, крепкого Вам здоровья, долгих лет жизни, и побольше творческих удач! Ваши последние стихи мне очень понравились.
С.Л. По случаю вспомнил почти анекдот (хороший) из той жизни. Мы выступали где-то в одной из республик…
А.К. С Тарковским? Или с кем-то?
С.Л. Тарковский… и я… и Долматовский… и Ошанин… Ведущий сказал: «К нам приехали знаменитые поэты: Евгений Долматовский, Лев Ошанин, Михаил Луконин… а также переводчики — Липкин и Тарковский». И это его так рассердило, что он в президиуме — и все это видели! — поднялся и вышел за кулисы… Я ему потом говорю: «Ведь этот человек не имел в виду ничего плохого… ведь он нас не знает как оригинальных поэтов… Он сказал то, что есть…» Но он был очень раздосадован.
А.К. Спасибо огромное! Все эти воспоминания очень теплые, и последняя деталь — только Вы о ней можете рассказать… очень важная деталь — и только Вы ее свидетель. Большое, большое Вам спасибо!
Первая публикация в журнале "АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ", № 5, 2001, с. 69–78.[2]
Х А Й Я М И А Д А
Р У Б А И
(перевод: Семен Липкин)
Большая книга стихов поэта
Поэт Семен Израилевич Липкин
"Есть прелесть горькая в моей судьбе…"
1937
АПРЕЛЬ
1937
ОТКРЫТКА
1937
СЧАСТЬЕ
1938
"В неверии, неволе, нелюбви…"
1940
ЧАБАН
1940
ПЕРЕД МАЕМ
1941
В ЭКИПАЖЕ
1941
РЕВОЛЮЦИЯ
1941
В ТРИДЦАТЬ ЛЕТ
1941
НА СВЕЖЕМ КОРЧЕВЬЕ
1942
БЕСЕДА
1942
КАЗАЧКА
1942
СТРАННИКИ
1942
ПЕРВОЕ ЗАБВЕНЬЕ
1943
МЕТАМОРФОЗЫ
1943
ИМЕНА
1943
ВЕЧЕР
1943
ВОЛЯ
1943
РУИНЫ
1943
ЧЕРНЫЙ РЫНОК
1944
ШТАБНАЯ СИМФОНИЯ
1944
ГОРОДОК
1944
СОЛОВЬИ
1944
КВАРТИРА
1944
СЧАСТЛИВЕЦ
1945
РОСА
С.Гроссману
1945
МОРЮ
1946
ДОГОВОР
1946
У РУЧЬЯ
1946
ТОТ ЖЕ ПРИЗНАК
1947
МУЗЫКА ЗЕМЛИ
1947
НА ТЯНЬ-ШАНЕ
1948
ЗНАКОМЫЕ МЕСТА
1948
ВЕЧЕР НА ЧЕГЕМЕ
1948
САПОЖНИК
1948
РАННЕЕ ЛЕТО
1949
СТЕПНАЯ ПРИТЧА
1949
КАВКАЗ ПОДО МНОЮ
Отселе я вижу потоков рожденье…
Пушкин
1950
ТОПОЛЯ В ГУНИБЕ
1950
УТРО
1950
СОСНЫ
1951
ПЕРЕСЕЛЕНЕЦ
1950
У ШЛАГБАУМА
1950
НОЧЬ В БУХАРЕ
1952
СНОВА В ОДЕССЕ
1952
У РАЗВАЛИН ЛИВОНСКОГО ЗАМКА
1952
ВОРОБЫШЕК
1953
В НОЧНОМ РОСТОВЕ
1954
МОЛОДАЯ МАТЬ
1955
ПОДРАЖАНИЕ КОРАНУ
1955
ПЕПЕЛ
1956
БОГОРОДИЦА
1956
ГРЕК
1956
САД НА КРАЮ ПУСТЫНИ
1956
У СОБАК
1957
ВАШ СПУТНИК
1957
ПОХОРОНЫ
1958
УЛИЦА ПЕЧАЛИ
1959
ЗАЛОЖНИК
1960
МОЙ ДЕНЬ
1960
ТО ДА СЕ
1960
У ГРОБА
1960
СОЛОВЕЙ ПОЕТ
1960
ОДНА МОЯ ЗНАКОМАЯ
1960
ОЧЕВИДЕЦ
1960
МЕРТВЫМ
1960
АКУЛИНА ИВАНОВНА
1960
ДОБРО
1960
ПО ВЕСЕННИМ ПОЛЯМ
1960
КОМБИНАТ ГЛУХОНЕМЫХ
1960
СОЛОВЕЙ ПОЕТ
1960
РИСУНОК В ВАГОНЕ
1960
НА РЕАКТИВНОМ САМОЛЕТЕ
1960
РИСУНОК В НАЧАЛЕ ВЕСНЫ
1960
РИСУНОК НА ГРЕЧЕСКОЙ ПЛОЩАДИ
1960
КОЛЮЧЕЕ КРУЖЕВО
1961
ГОРОД-СПУТНИК
1961
ЧЕЛОВЕК В ТОЛПЕ
1961
ЧАСТУШКА
1961
КНЯЗЬ
1961
ПЕРВЫЙ МОРОЗ
1961
ДОРОГА
1961
ТАЙГА
1962
МОЛДАВСКИЙ ЯЗЫК
1962
СУЯЗОВ
Баллада
1962
ЛЕЗГИНКА
1962
СТАРОСТЬ
1962
ДАО
1962
ТЕНИ
1962
ТЕХНИК-ИНТЕНДАНТ
1961–1963
ЗАБЫТЫЕ ПОЭТЫ
1963
ЛУННЫЙ СВЕТ
1963
ГЕОЛОГ
1963
ТЕЛЕФОННАЯ БУДКА
1963
ВИЛЬНЮССКОЕ ПОДВОРЬЕ
1963
ОБЕЗЬЯННИК
1963
РОЖДЕСТВО
1963
МОЛЧАЩИЕ
1963
ЗИМНЕЕ УТРО
1964
ШЕЛКОВИЦА
1965
У МОРЯ
1965
ПРИТЧА ОБ ОСЛЕ
Подражание немецкому
1965
ЕРЕВАНСКАЯ РОЗА
1965
АРАРАТ
1965
ВОЖАТЫЙ КАРАВАНА
Подражание Саади
1966
ЧЕШСКИЙ ЛЕС
1966
ПУСТОТА
1966
ДВЕ ЕЛИ
1966
ПРОИСШЕСТВИЕ
1966
СВИРЕЛЬ ПАСТУХА
1967
У МАГАЗИНА
1967
"Еще дыханье суеты…"
1967
ЛЮБОВЬ
Нас делает гончар; подобны мы сосуду…
Кабир
1967
НОЧИ В ЛЕСУ
1967
В КАФЕ
1967
СОЮЗ
1967
МОИСЕЙ
1967
ПАМЯТНОЕ МЕСТО
1967
ОТСТРОЕННЫЙ ГОРОД
1967
ЗОЛА
1967
ЖИВОЙ
1967
ПОДРАЖАНИЕ МИЛЬТОНУ
1967
КОЧЕВНИКИ
1967
УРОЧИЩЕ
1967
РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПЛИТЕ
1968
РАЗМЫШЛЕНИЯ В САРАЕВЕ
1968
ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ ДОМА РЕМБРАНДТА
А.М.Любимову
I. ПРИГОРОДНЫЕ ДЕРЕВЬЯ
2. УЛИЦА У КАНАЛА
3. ДЕРЕВЬЯ ОСЕНЬЮ
4. НОЧНОЙ ДОЗОР
1968
СТЕПНАЯ ТРАВА
1968
ТЕЛЕГА
И.Л.Лиснянской
1968
ОДЕССКИЙ ПЕРЕУЛОК
1969
ОДЕССКАЯ СИНАГОГА
1969
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЕГИПТА
1969
ГОНЧАР
1969
КИПАРИС
1969
ПТИЦЫ ПОЮТ
1969
"Как ты много курила!.."
1969
УЗНАВАНИЕ
1969
ЗАКАТ В АПРЕЛЕ
Пред вечным днем я опускаю вежды.
Баратынский
1969
НА ЧУЖОЙ КВАРТИРЕ
1969
СТРАХ
1969
ЮЖНЫЕ ЦЕРКВИ
1969
СУД
1969
В НАЧАЛЕ ПОРЫ
1969
ПОДОБИЕ
1970
"Листья бука, побитые градом…"
1970
МОНАСТЫРСКИЕ СТЕНЫ
1970
ВОСКРЕСНОЕ УТРО В ЛЕСУ
1970
"Я покину лес кудрявый…"
1970
ПОДРАЖАНИЕ КАБИРУ
1970
ЛИРА
1971
СЕЗАНН
1971
БЕЛЫЙ ПЕПЕЛ
1971
УТРЕННИЕ ПОКУПКИ
1971
ПОРТРЕТ
1971
ОБМАН
1971
ПОСЛЕ НЕПОГОДЫ
1972
ПАМЯТЬ
1972
СПУСК В ГАВАНЬ
1972
ГОДОВЩИНА АРМЯНСКОГО ГОРЯ
1972
ПО ДОРОГЕ
1972
ПОДЪЕМ
1972
АРМЯНСКИЙ ХРАМ
1972
"Еще и плотью не оделись души…"
1972
КОЧЕВОЙ ОГОНЬ
1973
КОМИССАР
1973
ХАИ?М
1973
ЗАВОЕВАТЕЛЬ
1973
ОТПУСК ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ
1973
ПОСРЕДИНЕ ЗАПРЕТКИ
1973
ОСТРОВОК
1974
ОЗЕРО
1974
ВЕЧЕРЕЕТ
1974
В ГОЛУБОМ СОСУДЕ
1974
"В этом городе южном я маленький школьник…"
С. Б. Рассадину
1975
РУССКАЯ ПОЭЗИЯ
1975
"Когда болезненной душой устану…"
1975
ВРЕМЯ
1975
"Господин Весенний Ветер…"
1976
ИЗ ТЕТРАДИ
1976
КРИК ЧАЕК
1976
"Когда в слова я буквы складывал…"
1976
НОВАЯ ЖИЗНЬ
1977
"Заснуть и не проснуться…"
1977
КОНЬ
1977
"Доболеть, одолеть странный страх…"
1977
МГНОВЕНЬЕ
1977
НА ТОКУ
1977
ГОРОД ХВОЙНЫХ
1977
НОЧЬЮ
1977
"Ты мысль о мысли или скорбь о скорби?.."
1977
ПУТЬ К ХРАМУ
1977
ГАНЕША
1978
В ХРАМЕ БОГИНИ КАЛИ
1978
"Надеваю плащ болонью…"
1978
В ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ
1978
ПУШКИНСКИЕ МЕСТА
1978
ГОЛОС
1978
"Предвидеть не хочу…"
1978
"Я сижу на ступеньках…"
1978
В ПУСТЫНЕ
1978
МОРСКАЯ ПЕНА
1978
В БРЮХОВИЧАХ
1979
У ВРАТ
1979
КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ
1979
"Над москательной клена…"
1979
ПОРТ
1979
КЛАДБИЩЕ
1979
ОН, Я И ТЫ
1980
"Огонь связующий и жаркий…"
1981
"Тот, кто ветру назначил вес…"
1981
МИМО РЫНКА
1981
"Ночь наступит не скоро…"
06.05.1981
УЛИЦА В КАЛЬКУТТЕ
1981
РАЗМЫШЛЕНИЯ АВРААМА У ЖЕРТВЕННИКА
1983
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ АВРААМА
1981
ВОЕННАЯ ПЕСНЯ
Что ты заводишь песню военну.
Державин
1981
ПОРТРЕТЫ
1981
"Что ты узнал? Что поведал? Вотще…"
1982
"Есть отрада и в негромкой доле…"
1982
"Я принес вам свои раздумия…"
1982
ОСЕНЬ У МОРЯ
1982
МЕЖДУ МОРЕМ И СТЕПЬЮ
1982
ДВА ВОСЬМИСТИШИЯ
1983
ДЕРЕВЕНЬКА
1983
КАМЕНЬ
1983
"Я знаю вместилище мрака…"
1983
НАЧАЛО ЛЕТА
1983
КОРОТКАЯ ПРОГУЛКА
01.08.1983
МУЗЫКА
14.06.1983
НАДПИСЬ НА ВОСТОЧНОЙ КНИГЕ
19.07.1983
"О, как балдеет чужестранец…"
21.08.1983
ИМЕНАМ НА ПЛИТАХ
30.08.1983, Горбово
ЗЕМЛЯ
09.09.1983
ВБЛИЗИ МУЗЕЯ
Если бы выставить в музее плачущего большевика.
Маяковский
05.10.1983
ВЕЧЕР В РЕЗИДЕНЦИИ ПОСЛА
11.01.1984
УТРО ПО ДОРОГЕ В ЛЕС
17.11.1984
КРУГОЗОР
23.07.1984
ЯНВАРЬ, НОЧЬ
1984
МАЛИНОВКА
1984
ЗИМНИЙ ЗАКАТ
1984
В ЦАРСТВЕ ФЛОРЫ
1984
В КАЛМЫЦКОЙ СТЕПИ
1. ДНЕМ
2. НОЧЬЮ
1984
ПТИЦА
1984
ОТРАЖЕНИЕ
1984
"Присягаю песенке пастушьей…"
1984
ОСВЕЩЕННЫЕ ОКНА
1984
ПРАВДА
1984
"Ужели красок нужен табор…"
1984
ПАМЯТНИК СТАРИНЫ
1984
ВОЗЛЕ МИНСКА
И. И. Ром-Лебедеву
1984
ЛЕСНОЙ УГОЛОК
1984
"Коровье дремлет стадо…"
1984
ДВУЕДИНСТВО
1984
"Есть ли жизнь в гончарной мастерской…"
1984
В НИЩЕЙ ХАТЕ
В нищей хате, в Назарете…
Сологуб
1985
"Вот и новый день глаза смыкает…"
1985
ПТИ-КРЮ
1985
24 ИЮНЯ 1985 ГОДА
1985
"Над речкой взбухли ватные химеры…"
1985
"Я никогда не видел правду жизни…"
1985
ЛЕШИЙ
1985
"Воды вдоль тихих берегов…"
1985
В ЧАСЕ ХОДЬБЫ ОТ ВЕЙМАРА
1985
"Я взлечу в небеса из болота…"
1986
ВЫКЛЮЧИЛИ СВЕТ
1985
"Слышу, как везут песок с карьера…"
1986
В ПОЛЕ ЗА ЛЕСОМ
1985
НА ИСТРЕ
1986
"Я забыть не хочу, я забыть не могу…"
1986
ПРИМЕЧАНИЕ К ФОРМУЛЕ ЭЙНШТЕЙНА
1986
СОБОР
1986
"Я иду среди лесного гама…"
1986
"Потомства двигая зачатки…"
1986
"Чистое дыханье облаков…"
1986
РОДНИК
1986
СКОРБЬ
1987
"Как видно, иду на поправку…"
1987
"Когда мы заново родились…"
1987
"Если грозной правде будешь верен…"
05.06.1987
РОЖДЕННЫЙ ИЗ КАМНЯ
05.06.1987
СЕЛЬСКИЙ ЖИТЕЛЬ
02.08.1987
В ПАЛАТЕ
08.08.1987
РАЗГОВОР
1987
ПО ЭДГАРУ ПО
1987
ВОР
1987
НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ
1987
"Когда мне в городе родном…"
1987
НИЩИЕ В ДВАДЦАТЬ ВТОРОМ
1987
БУРЯ
1987
ТУМАН
1988
ИРИСЫ
1988
"Шумит река, в ее одноголосье…"
1988
СТЕНЫ НОВОГО ИЕРУСАЛИМА
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
Гумилев
1988
В КОВЧЕГЕ
1988
"В слишком кратких сообщеньях ТАССа…"
1988
"Устал я от речей…"
1988
ВОСПОМИНАНИЕ
1988
КАВКАЗ
1988
МАЙСКАЯ НОЧЬ В ЛЕСУ
1988
ИСТОРИК
1988
ЗАМЕТКИ О ПРОЗЕ
1988
"Бык сотворен для пашни…"
1988
НЕОПАЛИМОВСКАЯ БЫЛЬ
1988
АНГЕЛ ТРЕТИЙ
1989
БЕГСТВО ИЗ ОДЕССЫ
1989
1919
1989
В САМАРКАНДЕ
1989
ДУБ
1989
ПОЖЕЛТЕВШИЕ БЛОКНОТЫ
1989
"Жил в Москве, в полуподвале…"
1989
АХМАТОВСКИЕ ЧТЕНИЯ В БОСТОНЕ
1989
КВАДРИГА
1995[3]
ЧИТАЯ БОДЛЕРА
1995
ОСНОВА
1995
НИЧТОЖЕСТВО
1996
БРАТ
1996
КРУЖЕНИЕ
1997
ЯВЛЕНЬЕ В ГРУШЕВЕ
Украинская просодия
СПОКОЙНЫЙ ПРИЮТ
ВЕЧЕР В ЛЫХНАХ
СОНЕТ
ЖУКОВСКИЙ
