Я. ЛЮБЯР
ПРОТИВОРЕЧИЯ
Книга Первая
Эпикуру
I
ДАЛЕКИЕ СВЕТОТЕНИ
В АФИНАХ
ШАХ МАДПАДАР
ГРУСТНЫЙ ГРАНД
КАРДИНАЛ РИШЕЛЬЕ
МУШКАТЕР
(К картине Мейссонье)
Посв. Гансу фон-Шредеру
«Ах, руина была молодою…»
В ГЕТТО
В ВЕНЕЦИИ
I
«Кто молчаливей и скромней…»
II
«Несчастна, но горда жена…»
БЕССМЕРТНЫЙ(Загадка)
Мыслители… священнее мучеников.
Магомет
«В стужу лапландец едет на ловлю…»
ИЗ ТИРОЛЬСКИХ СКАЗАНИЙ
Посвящается Е. И. С<тарынке>вич
Das ist der alte Marchenwald!
H. Heine
I. Лапа Черта
II. Портняжка-весельчак
III. Нитука
ФИОРД
«Рос лотос прелестно и стройно…»
«Пред кельей отшельника, в зарослях пышных…»
УЧЕНИКИ ПЛАТОНА
РАББИ АКИБА
(Переложение из Талмуда)
«В какие-то свои мечтанья…»
ИЗ ТАЛМУДА
УДЕЛ ЛЕВИТОВ
В ШВЕЙЦАРИИ
II
СЕКУНДЫ ЖИЗНИ
«Вы тоже не раз замечали…»
В БИБЛИОТЕКЕ
«Я странную женщину знаю…»
Посв. Е.К.Щ.
«В знакомой, привычной печали…»
МОГИЛЬНАЯ НАДПИСЬ В ВАЛААМСКОМ МОНАСТЫРЕ
Посвящается М. X. Б.
ПУСТЯКИ
Уже в былое цепь уходит далеко,
Которую зовут воспоминаньем…
В. Брюсов
«Глубокой осенью я в парке…»
ДЕВОЧКА ШЕСТНАДЦАТИ ЛЕТ
БРОДЯГА СВОБОДЫ
ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ ГОДА
Un peu de morale aprts un реu de poetique, cela va si bien!
Diderot. Les deux amis de Bourbonne
«Я гляжу на рисунок головки…»
УРОК
Посвящается А. Ф. К-ской
«Измятая подушка…»
ЧЕРДАК
(Перевод: Beranger. Le grenier)
НОВЫЙ ГОД
«Как-то милая мне говорила…»
III
ФИЛОСОФИЯ
ЗА ЕВАНГЕЛИЕМ
НА ЗЕМЛЕ
АРЛЕКИН
ОТВЕТ НА СТИХОТВОРЕНИЕ В. БРЮСОВА
«ГРЯДУЩИЕ ГУННЫ»
На нас ордой опьянелой
Рухните с темных становий –
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови.
В. Брюсов
«Цвет нации, – басил военный хмурый…»
НА ЭТОЙ МАЛЕНЬКОЙ ПЛАНЕТЕ
«Пред истиной стою безрадостно, но смело…»
Дьявол – логика.
Данте
В БОЮ С НЕВЕДОМЫМ
«Есть много доброго у злого…»
Посв. Володе
РАЗГОВОР ДУРНОГО ТОНА
Посв. Н. М. Карамышеву
«Базар замолк. Торговец, груды…»
«И город, и люди забыты…»
«Мою жестокую печаль…»
Книга Вторая
МЫ, БЕЗУМНЫЕ…
I
НАБАТ
Война – отец всех, царь всех.
Гераклит
ХИМЕРЫ СОБОРА NOTRE DAME DE PARIS
Una eademque res duobus modus expressa.
Спиноза
I."Философ, мысливший, что тайна..."
II. "Под ними шумно перемены..."
III. "Там, за Ситэ, где снова..."
IV. "Да, кто они? Я, сын усталых..."
ОЛАФ
Посвящается Г. А. Энгельгардту
БРЕТОНСКАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЬ
РАЗБОЙНИКИ
(Сцена в лесу)
«Штыки наготове…»
КОЛДУНЬЯ
«Гудит толпа, ревет. Пугливый император…»
ВАТЕРЛО
Поcв. Леве
CREDO, QUIA ABSURDUM EST
Посв. В Степанеку
«Хлесткий ветер совсем раздразнил океан…»
«Прекрасно вдруг, средь множества уродцев…»
1871-ый ГОД
НИМФЫ
К ВЕРШИНАМ
Посв. Е. К. Щ.
МАРСЕЛЬЕЗА
ЗАКОН
Fata volentem ducunt, nolentem irahum
Кто-то из стоиков
Онтогения – повторение филогении.
Гексли
ТРУПЫ
Посв. Зинаиде Павловне Шапиевской
II
ВЛЮБЛЕННЫМ
Я знал его влюбленным нежно,
страстно, бешено, дерзко, скромно.
Гоголь
ВОСТОЧНАЯ ЛЕГЕНДА
ПРИНЦЕССА
ОХОТНИК ЗА СЕРНАМИ
РОМАНСЫ
Mein dunkles Herze liebt dich,
Es liebt dich und es bricht,
Und bricht, und zuckt, und vetblutet,
Aber du siehst es nicht.
H. Heine
1. «Дней моих впечатленья так бедны…»
2. «Был тревожным и пристальным взгляд…»
3. «Он, злобный, вниз сползал…»
4. «Перерезали черные ели…»
«Он ей лгал. Он смеялся, играл…»
В ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ
1. «Я влюбился в глаза незнакомки…»
2. «Я головку нашел у скульптора…»
III
ШЕЛЕСТ ТАЙНЫ
«Мансарда темная, окно, ряд книжных полок…»
«В минуты прелестных бессилий…»
НА ГАНГЕ
(Декорация)
«Она опять придет. Сегодня ночью. Знаю…»
«В эпоху тьмы, в начале мирозданья…»
ОБ ОДНОМ МАЛЬЧИКЕ
«Послушай, послушай, есть нежность…»
ВЕДА
ЮЖНОЕ И СЕВЕРНОЕ МОРЕ
I. «Голубые, разомлелые…»
II. «Бесконечное, свинцовое…»
Книга Третья
HOMO FORMICA
Памяти добровольно ушедшего
Вениамина Ризеля
I
ПЕРЕД ЦЕЛЫМ
Какого же Бога почтим мы всесожжением?
Риг-Веда. Гимн 21
СРЕДЬ ТРЕХ ПРОСТРАНСТВ
I. «Там, в прошлом, там, в дали…»
II. «Там, в черных небесах…»
III. «Там, в будущем, во мгле…»
IV. «И между трех пространств…»
ГЛАДИАТОР
Ave, Caesar imperator, morituri te salutant.
Приветствие гладиаторов императору
ИЗ МЫСЛЕЙ ОТШЕЛЬНИКА
De sideribus atque eorum motu,
de rerum natura, de deorum immortalium vi ac potestate,
de mundi pulchritudine…
Caesar
1. «Когда от суеты, от лжи и наслаждений…»
2. «День настанет, и Космос великий…»
3. «Когда пройдут века…»
4. «С ученым я, о Боге споря…»
5. «Мы все, живущие на маленькой планете…»
6. «Куда бы наших дум пытливая рапира…»
7. «Различно все тела природа мира строит…»
8. «Пришел ко мне мой друг и рек мне: “Между нами”…»
9. «Когда мне говорят, что, уничтожив беды…»
10. «Лишь то есть в голове, что раньше было чувством…»
11. «Конечно, лишь дикарь, считавший твердью небо…»
12. «Мы круглого нигде в природе не встречали…»
13. «Стою среди дерев и думаю о небе…»
ПРИГОВОРЕННЫЕ
«Я ЖИВУ ВО ВСЕЛЕННОЙ»
«Жестокая Дьявола кара…»
СНЫ ГОРОДА
I. «Когда заснут величавые груды соборов…»
II. «Их много, снов! Распаленные, с хрипом проклятий…»
III. «Но всходит день, равнодушный, немой и безликий…»
ДНЕВНИК МИСТИКА
1. «Мы – скальды огромных скоплений…»
2. «Над Невою сфинкс спокойный…»
3. «Я был в храме. Сквозь окна на плиты…»
4. «Не оторваться… Мучительно…»
5. «Мир стал переменчивым, новым…»
6. «Пора бежать от роскоши страданья…»
«Пред всею жизнью я, недвижимый и слабый…»
II
ПРОТЕСТ! ПРОТЕСТ!
J’accuse
Золя
МУРАВЕЙНИК
«Нет, я не раб, хоть связан с вами…»
СТРАННИЦА
«Весь день один, угрюмо-равнодушный…»
Посв. Валентину Лозинскому
«Мне царство грезилось великой тишины…»
Aetas, quae vindice nullo
Sponte sua, sine lege, fidem rectumque colebat.
O. Nason
«Мир ваш. Он отдан простакам…»
ШУТ
Посв. Михаилу Мухину
«Есть безмолвные, робко бредущие…»
«Что ты плачешь, мой друг, как ребенок?..»
«В сердце, не знавшем отрады…»
Посв. Н. Карамышеву
ПАНИХИДА В БОГАДЕЛЬНЕ
«Где вы дворяне протеста…»
БАЛ
РОЖДЕСТВО В ТЮРЬМЕ
«Как тяжело… Как жжет меня сознанье…»
ВЕЛИКИЕ ГОДЫ
Как в математике, так и в социологии,
мы можем взять среднюю величину…
Масса именно и состоит из средних людей…
Кетлэ
«В моей душе, и сумрачной, и ждущей…»
МАКИ
«Два лица у всех нас в мире…»
СРЕДИ КНИГ
III
УСТАЛОЕ
О, смерть! О, нежный друг!
Зачем в твои чертоги
Не устремятся вдруг
И земнородные, и боги?
Ф. Сологуб
«Взирает вдаль измученный…»
ИЗ ДНЕВНИКА
И надо мною одиночество
Возносит огненную плеть
За то, что древнее пророчество
Мне суждено преодолеть.
Гумилев. Жемчуга
1. «Всё та же жизнь и дни всё дольше…»
2. «Мы все одной мыслью страдаем…»
3. «Ты любишь, юноша, своих раздумий смену…»
4. «Слеп – кто в своем, кто не ломался…»
5. «Вот Кант, книги Маркса, Бэкона…»
6. «Расплываясь, смотрят в окна…»
7. «Я всё забыл и дням забыл я счет…»
Посв. С. М. Арамянц
«Снова мир наивный…»
ГРЯДУЩАЯ СМЕРТЬ
«Я не люблю театр. Я вижу слишком ясно…»
В ЗАБЫТЬИ
TAEDIUM VITAE
«На дно погрузились останки от шкуны…»
ДЕВУШКА В БАЛЬНОМ ПЛАТЬЕ
«Пусть мы пред Божьими просторами…»
«Люблю бывать на шумных вечеринках…»
«Что выбрать нам, всевидящим, опорой?..»
В ГОСТЯХ
«Пред отпертым окном бродячий итальянец…»
«Уже рассвет. Какая тишь…»
НА ВЗМОРЬЕ
«Ей было сорок лет. Она детей имела…»
«Бывает, я брожу, истерзанный и бледный…»
POST-SCRIPTUM
(Монолог Гамлета нашего времени)
Кто смеет здесь страданьями
Путь звездный оскорблять?
Шекспир. Гамлет
ТРОТТУАР
(ПЕТРОГРАД, 1916)
Измените смерть мою в жизнь, мои кипарисы в лавры и ад мой в небо. Осените меня бессмертием, сотворите из меня поэта, оденьте меня блеском, когда я буду петь о смерти, кипарисах и аде.
Джордано Бруно О героическом восторге
L'ART POETIQUE
A quelle existence triste, precaire et miserable… se voue celui qui s'engage dans cette voie douloureuse qu'on nomme la carrifcre des lettres!,. les nerfs s'irritent, le cerveau s'enflamme, la sensibility s'exacerbe; et la nevrose arrive avec ses inquietudes bizarres, ses insomnies hallueinees, ses souffrances indefinissables, ses caprices morbides, ses depravations fantasques, ses engouements et ses repugnances sans motif, ses energies folles et ses prostrations enervees, sa recherche d'excitants et son degoflt pour toute nourriture saine.
Theophile Gautier
«Размер моих стихов есть поступь легионов…»
Barbarus hie ego sum, quia non intellegior illis.
Ovid. Trist. V. eleg. 10. v. 37
MAESTRO
В БИБЛИОТЕКЕ
НА КЛАДБИЩЕ
«Я верблюд, чересчур нагруженный…»
«Есть шелест шелковый нам дорогого платья…»
«Я, замкнутый в квадрат со скучными углами…»
МЕЧТЫ
«Сегодня я факир с недвижимым и дальним…»
«Когда я буду стар, я буду, как гравер…»
«Когда закончит дух последнюю эклогу…»
Assai palpitasti…
Leopardi
ТРОТТУАР
Моя душа соткана из грязи, нежности и грусти.
В. Розанов. Уединенное
ЛАНДЫШИ
«Хранят Значение громады улиц строго…»
ТРУЛАЛА
«Чуть в мир вступила бархатная тьма…»
«Есть на дне жемчуга и кораллы…»
МАСКОТТА
ПАРИКМАХЕРСКАЯ
ЖЕМАННИЦА
ТАНГО
К РИСУНКАМ БЕРДСЛИ
ПОСЛЕДНИЙ ТУАЛЕТ
ТАБАРЭН
Е tu, ribelle cor, perche al villano
I muscoli robusti, il sangue sano
E l'ignoranza invidi?
Eccoti danze, fior, chiome fluenti,
Candidi petti, volutta cocenti…
Ridi una volta… ridi!
Stechetti
ДЖЕНТЕЛЬМЭН И ГАВРОШ
ЦИРКАЧКА
«Среди домов (которых страшно много!)…»
СУЛАМИТА
Оглянись, оглянись Суламита,
и мы посмотрим на тебя…
Соломон. Песнь песней
ИДЕАЛ
«Она любила? Да. И даже очень много…»
«Как мрамор, женщина застыла утомленно…»
CHIMERISANDO
«Я знаю, я умру, когда мои желанья…»
Folle! D'amore tentai la via,
Amai con tutta l'anima mia,
Per lunghe notti cupo vegliai,
Piansi, pregai…
L. Stecchetti
«Я помню тишь, Манон, кокетливой мансарды…»
«Над трупом прадеда колдует троглодит…»
О нерассчетливый! Убить
Любовь ты смог.
Но в доме, где мертвец, не жить
Без злых тревог.
Т. Ефименко, «Жадное сердце»
«О, не было ль в одной из самых темных комнат…»
АНЕМОНА
СЛОВА ОТЧАЯНИЯ
ЧЕРНАЯ МЕССА
«Душа моя строга, как пепельная урна…»
«В тьме, безразличной, как время, в котором…»
«Кто был зачат в марте, в месяце желаний…»
Les Sages d'autrefois, qui valaient bien ceux-ci,
Crurent, et с'est un point encor mal eclairci,
Lire au del les bonheurs ainsi que les desastres
P. Verlaine
«Как это грубо, жить… А, в мире, на краю…»
«Когда увидела с небес Урганда (фея…»
Ah! Bonne fee, enseignez-nous
Ol vous cachez votre baguette!
Beranger. Fee Urgande
«Глетчером, синим глетчером…»
НАДМЕННОСТЬ ПАДШИХ
La garde meurt, mais elle ne se rend pas!
«Всё внешность, всё углы, всё страшно, плоско, ложно…»
ГРЕХ
СОН
Я помню ночь, как черную наяду…
Гумилев. Шестистопные ямбы
«На звездном полотне большого небосклона…»
О, ДАМА ПИК!
КАТИЛИНА
НА СЕВЕРЕ
«В просторах космоса пороки ночью внятны…»
КОЛОДЕЦ В ЭЛЬ-ДЖЕМАХЕ
КОЛЛЕКЦИЯ ТИШИН
Il a tout de meme des belles choses –
le silence et l’immobility…
E. Rod. La course a la mort
«Это может быть, что вы не замечали…»
Посв. E. А. Ш.
«Как мучают они! Я знаю их туманно…»
«Когда археолОг, и радостный, и строгий…»
«В зюд-вестке фриз у отчего камина…»
«Аллеи мудрые запятнаны упавшей…»
Мне всё равно, мне всё равно, слежу игру теней…
В. Брюсов
«Есть серо-светлый день, стальной, немного синий…»
«Нынче утром небо нежно-переменчиво…»
СТИХОТВОРЕНИЕ
БЛАГОЧЕСТИВЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ
(ПЕТРОГРАД, 1916)
ПРЕДИСЛОВИЕ
которое бессвязно, длинно и, кажется, не имеет никакого отношения к книге!
Странно, что я пишу предисловие к этой книге стихов… Еще пять минут тому назад я вовсе не имел в виду написать его. И сейчас, когда я уже пишу его, я решительно не могу сказать, зачем оно нужно? И, главное, что я в нем скажу? Я пишу его тем не менее, подчиняясь какому-то чувству, властному, как приказание гипнотизера, и теряющему ясность, когда я пробую оформить, оправдать, объяснить его разумом. Я хочу сказать что-то в защиту поэзии…
Но знаю ли я, зачем я пишу вообще, почему я стал заниматься литературой, я, который всегда презирал изящную литературу еще больше, чем журналистику, и считал ее необходимой только для того, чтобы у людей при завязке романа с малознакомой женщиной была прекрасная тема для первого разговора, тема, которая позволяет в четверть часа показать себя человеком интеллигентным, остроумным, чутким и изящным! Е2 – е4, говорите вы. Е7 – е5, отвечает она. Ого, думаете вы, она тоже играет в шахматы без доски и знает буквы. F2 – f4, говорите вы. Ого, думает она, он знает королевский гамбит; это теоретик. Е5 х f4, говорит она. Э, да и она знает королевский гамбит. Это теоретик тоже!
Зачем писать? Разве это не бессмысленно, не бесстыдно, не смешно, не нелепо – писать? И еще стихи… Нет, это очевидная бессмыслица.
Но мой любимый порок – подробно доказывать очевидное. Я буду доказывать, что писать – жалкий вздор. Это вопрос заработка или тщеславия, и поэты – лгуны, маниаки, дураки, модники, ломаки.
Боже мой, я почему-то занят сейчас такими отвлеченными идеями! Я думаю, что если вселенная имеет смысл и единство, то какие это огромные смысл и единство! Но если в ней нет смысла и единства, то какие это огромные бессмыслица и хаос! И если после смерти есть только «ничего», то этот змеевидный иероглиф – ? улыбается такими тонкими и сухими губами! Не всё ли равно – всё или ничего? Ведь и то и другое равно обязывает к поклонению! Ну, пусть только к серьезности. Ну, только к безмолвию .
Я думаю часто о смерти.
Послушайте, вы поднимали с земли мертвых маленьких птиц? Вы помните безвольное тело, умещающееся на вашей ладони, полузакрытые глаза, по-детски, удивленно, полураскрытый клюв, пух, равнодушно и тихо шевелящийся под вашим дыханием, то безмолвие, которое наступает в мире, когда вы делаетесь надолго неподвижным с мертвой птицей на ладони, тот бледный цвет, который приобретает тогда небо… Но, господа, мертвая птица на ладони это та смерть, что наполняет нас любовью к жизни, задумчивой любовью, подернутой музыкальным скепсисом так же, как мягкий день бывает чуть подернут умными сумерками… В ней есть какой-то оборванный вопрос, удивленный, чистый, как ребенок, как роса… Есть смерть, которая кажется самым грациозным явлением мира!
Пусть в мае, что-то напевающем про себя, на белом балконе над синим морем умирает самая прелестная девушка. Ее душа создана, как слабость, как улыбка, как понимание, как вечер, как матовый горный хрусталь. Для нее витали в небе бледные и колоссальные призраки архангелов; для нее гримасничали смешные китайские домашние лары. Пусть эта девушка знает, что она умирает, не получив в жизни ничего, ничего, ничего, даже права обвинять кого-нибудь, что все ее изящные и тихие мысли, которые делали ей больно, и чуткие шорохи души, которые обещали так много, что всё ее бескорыстное внимание, и осторожность, и любовь – всё это было даром, даром, даром.
Вы были другом этой девушки; вы кутали ее газельи ноги в плэд и гладили ее трогательные, прозрачные, исхудавшие руки; вы читали ей газеты, рассказы, статьи, вздор; вы шутили с ней; вы грустили с ней; она умерла.
Да, до сих пор это всё еще маленькая мертвая птица на вашей ладони! Но, сделайте милость, посмотрите на покойницу в гробу, когда ее обрядят, как невесту, в белое, чтоб отвезти червям! Она лежит чужая, не та, совсем другая, каменная, от которой нельзя добиться ничего… чужая, чужая! Вы никогда не знали этой! Это не она, вот в чем ужасное. И, знаете, если ей не подвязать подбородка, не закрыть глаз, она оскалит зубы, уставится стеклянным взором и будет походить на вампира. И она пахнет на третий день самым отвратительным и самым тонким в мире запахом, остающемся на платье, на воспоминании, на мировоззрении.
Нет, смерть не должна быть грациозной. Если покойница безобразна, то это… да, я нашел слово! Это – правильно. Не подвязывайте челюсти, не закрывайте глаза прекрасным девушкам, что умерли в мае, что-то напевавшем про себя. Пусть иррациональное поразит вас, иначе вы будете думать, что иррациональное – милая штучка! Ведь люди так тупы, когда дело касается невидимого. Посмотрите хотя бы на трезвых людей, на жизнерадостных адвокатов, на благородных общественных деятелей! Презирайте трезвых людей. Любите только поэтов, но поэтов безмолвных!
Ах, да, я пишу предисловие к моей книге стихов… я пишу предисловие… Ну, да, я и хотел сказать, что писать вовсе не стоит. На кой черт писать? Для людей? Для славы? Для идеалов? Нет, вы не великий человек, если вы думаете так. Вы малы, как Гёте, как Наполеон, как Цицерон. Великий человек не удостаивает своим разговором человечество и любит неизвестность.
Но я все-таки написал не то, что я хотел… Неужели же я хотел сказать только то, что всё вздор перед смертью и вечностью? В этом мало нового… К тому же я сам, как все серьезные люди, влюблен в жизнь самым легкомысленным образом.
Но я думал о смерти… о маленьких птицах на моей ладони… Почему?
Я исправлял корректурный оттиск стихов, присланный из типографии. Я люблю держать корректуру, когда дело идет о моих собственных произведениях; это милое занятие… Я люблю хороший банальный вечер и банальную зеленую лампу (сейчас вечер и горит зеленая лампа). Почему же я говорил о птицах на моей ладони?
Господа, вы никогда не замечали, что те знаки, которыми мы изображаем наши мысли на бумаге, смешные, причудливые зигзаги, что строка это чертовски извращенная лента? Буква – это декаданс. Переверните письмо верхом вниз и пристально глядите на него, как неграмотный (есть мудрость в том, чтобы на мгновение стать бушмэном!) – через пять минут вы получите оригинальное и забавное впечатление: мы, люди, заплетаем такие фантастические каракули! Перестаньте быть бушмэном, однако. Вспомните, что знаки обозначают слова, что слово есть звук, а звук это элемент мелодии. И не забудьте о смысле слов – а ведь настоящий смысл это уже непременно мелодия.
И… и… нет, эта мысль нелепа! Но она была у меня, тем не менее. Именно она-то, кажется, и была с самого начала, когда я исправлял корректуру. И она такова: какая-то злая волшебница превращает волнения и искания поэта, его нежность, на которую он так злится, его злость, к которой он питает такую нежность, в карнавал уродливых и чепушистых карликов, в черную, бесконечную процессию витиеватых червячков, собравшихся на похороны чьего-то сердца! Что за чудовищная метаморфоза, над которой я сам хохочу до упаду! Какая смехотворная вещь – одно и то же, состоящее ныне из черных и хитрых закорючек, а некогда из слез, улыбок, биений в груди и времени!
Пожалуй, я солгал, я вовсе не хохочу. Я даже думаю о маленьких мертвых птицах на моей ладони.
Но бушмэны, наверное, никак не почуют в процессии завитушек – слез, улыбок, биений в груди и времени!
Но не всё ли равно? Что тебе до бушмэнов и трезвых людей? Не говори с бушмэнами! Ведь ты сам любишь безмолвных поэтов.
Ах, да, я писал предисловие к книге моих стихов… Пора же, наконец, перестать болтать и приняться за него серьезно!
Вот что, господа. Надо пускать по ветру старые бумажки. Ведь и вы (и вы) держите их в письменном столе. Как они туда попали? Нечайно, конечно. Вы воровали яблоки с дерева познания добра и зла, и кушали их, и бросали вниз кожицу, а та добрая волшебница, что по глупости навредила вам больше всего в жизни, превращала ее в старые бумажки: в мучительные письма, всё еще пахнущие духами, в дневники, пахнущие юностью, в философские статьи, пахнущие табаком и рассветом, в стихи, овеянные печалью…
Пускайте по ветру старые бумажки!
Храня их, таких незначительных для всех других, вы для себя приготовляете дозу яда, которую вы не вынесете когда-нибудь ночью: настоянные на времени, старые бумажки приобретают вместе с желтизной – смертоносность. Бесполезно сжигать старые бумажки – вы будете помнить их всё равно, вы будете грустить о них, потому что их нет, как вы будете грустить о них, потому что они есть.
Но… превратите их милые рукописные буквы, которые каждой извилиной говорят о ваших настроениях и волнениях, о вашем прошлом, превратите их скорей в процессию черных червячков!
Это трудно?
Дайте отпечатать рукопись в типографии — типография сумеет это сделать.
Да, снесите ее в типографию, любовно погладьте обложку новой книги, написанной вами, продайте ее издателю, книгопродавцу, пошлите авторские экземпляры знакомым… Ваша книга будет выставлена в витрине, где у нее будет много и даже слишком много соседей (как бы они не затерли ее вовсе, эти проклятые соседи!). У вашей книги будет белое, как саван, лицо; она будет лежать чужой и холодной; ее будут трогать чужие и холодные руки; потом ее начнут грызть критики, потом ее сгрызут мыши…
Но ведь она уже чужая вам! Это не она, не она, не та, которую вы любили…
Но, послушайте, оденьте покойницу в белое, как невесту, подвяжите покойнице подбородок, закройте ей глаза, окружите ее цветами – смерть девушек должна походить на грациозную смерть маленьких птиц…
АВТОР
ЦВЕТЫ РУИН
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
А равнодушная природа
Красою вечною сиять
Пушкин
ПРОЛОГ
Auf die Berge will ich steigen!
H. Heine
NAPOLI
POMPEI
CASTELLAMARE
CAPRI
1. «Капри подымается, как крепость…»
2. «О, виноград, цветы и пышность Феба!..»
Canton le tenere sirene amabili Grazie del mar…
3. «Чертоза дряхлая (восьмое чудо света)…»
4. «Сегодня видел я во дворике чужом…»
Puri sermonis amator...
С. J. Caesar. Versus
5. «Прямой и мертвый срез надменно туп и страшен…»
О Maria del buon Consiglio,
Doice Maria, to le saluto
Laudi spirituali
6. «Белый дом на сером и высоком…»
Et toi, la derniere venue,
Je t'aime moins, que l'inconnue,
Que demain me fera mourir.
S. Prudome
7. «В кафэ Hiddigeigei всегда ужасно много…»
8. «Нини Карачьоло и Бьянка поутру…»
IL MARE
Но ради Джэн, о ради Джэн
Бальмонт
POSITANO
Оjeunesse, оmusique, оparfum, оcandeur,
Italie, evoquant la caresse des lignes…
Compte Fersen. Ode a la terre promise
CONCA MARINI
AMALFI
Люблю одно: бродить без цели
По шумным улицам один…
В. Брюсов
RAVELLO. PALAZZO RUFOLO
Ou l'Indecis au Precis se joint.
Verlaine
RAVELLO
Посвящается Гансу Шредеру
1. «Засели рыцари в башне…»
2. «В кабачке я, что за дело!..»
Дам обет священный – быть непочтенным
и упиться и к чертям!
Рабиндранат Тагор. Садовник
VALLE DEI MULINI
Die Nacht ist tief,
Und tiefer als der Tag gedacht.
Nietzsche
CAPO TUMULO
Il faut qu'il croie, de la temple;
il faut qu'il cree, de la la cite;
il faut qu'il vive, de la la charrue…
V Hugo. Les travailleurs de la mer
CETARA
Wieder ist ein Tag gesunken
In die stille Todesruh
Lenau
VIETRI
И, как мечты почиющей природы,
Волнистые проходят облака.
Фет
LA TRINITA DELLA CAVA
Монастырская библиотека
О, пожелтевшие листы,
Шагреневые переплеты…
Гумилев. Жемчуга.
CORPO DI CAVA
Und nichts zu suchen, das war mein Sinn.
Goethe. Lieder
SALERNO. CASTELLO
Ne grandis pas trop vite…
Chansonde Bretagne
SALERNO
A furore Normannorum libera nos, Domine!
1. «Немилость Господа Бога…»
2. «Какою-то улицей, длинной и черной…»
Вкушая вкусих мало меду и се, аз, умираю.
3. «Величаво-однотонный…»
4. «Я рано утром встал и были ярко-сочны…»
Доколе день дышит прохладою и убегают тени,
пойду я на гору мирровую и на холм фимиама…
Соломон. Песнь песней
PESTO
Посв. А. А. Золотареву
FERROVIA
А где-то мирт, зеленый мирт цветет
И кущи белых роз…
Мирра Лохвицкая
МОРЕ! МОРЕ!
«Что-то глупое есть в этом споре…»
Море! Море!
Ксеннофонт. Катабасис
«Была пора, когда я грезил так…»
«Эй, брат, смениться б недурно!..»
«Ветер умер. Немного побродит…»
«В койке лежу я угрюмо…»
«Я шел на рассвете по вереску лиловой…»
«Издали казался он лиловым…»
«Иду один, смеясь, в прозрачных перелесках…»
«Закат багрит морское колыханье…»
«Край еще горит багряно-нездоровый…»
«В полдень, холодный, насмешливо-ясный…»
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла…
Пушкин
Петербург – это самый умышленный
и отвлеченный город на свете.
Достоевский
I. «Я на Неву пришел, когда уж тени стали…»
II. «Теперь мне всё равно, где жизнь моя проходит…»
III. «На шпиц Исакия иду я деревянной…»
IV. «Я многое люблю. Моя душа ласкает…»
V. «Когда чертеж окна квадратом странно-белым…»
VI. «Ночная улица прекрасна и ужасна…»
VII. «Но, возвращаясь вновь, по поздним и пустынным…»
VIII. «Да, это было так: глухой бульвар, окрайна…»
IX. «А иногда в тиши, когда всё странно-строго…»
СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ
«Есть редко такие мгновенья…»
«Ветер злобный мутил, волновал океан…»
МОЯ ЛЮБОВЬ
Нет тягостной любви и лишь полна
страданий одна любовь – Фамари и Аммона.
Трактат Авот
«Я вспомню. Был вечер, и мебель…»
«Ах, в моем сердце вновь Содом-Гоморра…»
ЛЕГЕНДА
НА КОМО
«Я не люблю тебя; мне суждено судьбою…»
ПЕСНЯ ИГРОКА
К СМЕРТИ
Credo, quia absurdum est.
Св. Августин
«Комната есть в моем сердце…»
К ХОЗЯИНУ ПИВНОЙ
АЛКОГОЛЬ
Посв. Вал. Лозинскому
In vino Veritas.
АРАБЫ
«Она в мое сердце глубоко…»
«Она была добра и мною не играла…»
ПИСЬМО
ПЬЯНОЕ
«Зима стоит унылая…»
ЛЕТОМ
ПЕСНЯ СТРОИТЕЛЬНОГО РАБОЧЕГО
СТАРИК
«Ну, вот она, груда томов…»
НЕПУТЕВАЯ КОМЕТА
«Опять так поздно ты! Видишь – тени…»
К БОГУ
«Выйду из дома, от старых, привычных…»
АЭРОНАВТЫ
АУТО-ДА-ФЕ
(Старинная серенада)
Mein dunkles Herze liebt dich,
Es liebt dich und es bricht,
Und bricht und zuckt und verblutet,
Aber du siehst es nicht
Н. Heine
ДРУЗЬЯМ
«Когда заснуть невмочь…»
«Невский под вечер.Девицы, разносчики…»
«Вот нищий, слепой… И просит и гнется…»
«Рифм ищу я, поэт, для искусства…»
«Жизнь мне кажется скучною ссорой…»
В КАФЭ
НИЩЕМУ МАЛЬЧИКУ
«После быстрых, ненужных метаний…»
«Пред мной предвечная лазурь…»
ОСЕНЬ
(к рисунку Мисси)
«Идет в поколеньях мир…»
ОНТОЛОГИЧЕСКИЙ АРГУМЕНТ
ГОЛОСА В НОЧИ
Ворон ворону кричит…
Пушкин
Голоса (песня)
Один голос
«Ученый напачкает много…»
«Капли дождевые…»
НЕ САМИ
МЫ ЧЕТВЕРО
Во время выборов
«Гладкая дорога…»
СТИХИ O СТАРИКЕ
«У моря есть одна предательская маска…»
НА НОВЫЙ ГОД
СМЕРТЬ АРЛЕКИНА
Еnulio qui…
Shakespeare. Otello
«Усталый, старый мир. Покой подзвездных снов…»
ШОРОХ СВИДАНИЙ
(к рисунку Мисси)
«Философ, улыбнись! О, улыбнись невольно…»
В АЛЬБОМ
«Какая немая тревога…»
«Есть господа, свое существованье…»
ГРОТ ВЕНЕРЫ НА ОСТРОВЕ КАПРИ
В АЛЬБОМ
(Рузеру)
НА ПАМЯТЬ САВЕЛИЮ РУЗЕРУ
«Проконсул Пилат. Перед ним – мятежный…»
«Наивно-строгими, серьезными глазами…»
СИЦИЛЬЯНСКАЯ ТРАГЕДИЯ
У ОЗЕРА
«Как вещий сон года, но всё трудней дорога…»
«Тишина лесная, успокой меня…»
«Есть жизнь глубокого, последнего покоя…»
«Я часто брожу в одном брошенном парке…»
«Он был, громадный мир, певучий и единый…»
«Наполнилась чаша терпенья Творца…»
«Господь, мы лежим распростерты в пыли…»
ИЗ ДНЕВНИКА
ПОСВЯЩАЕТСЯ Л. М. Р.
АСТРОНОМ
SUB SPECIE AETERNITATIS
«Уныло по ночам перебирая эти…»
«На камне когда-то, когда…»
L'ENNUI DE VIVRE
ИСКУШЕНИЯ ПРОРОКА
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился…
Пушкин. Пророк
С тех пор, как вещий Судия
Мне дал всеведенье пророка…
Лермонтов. Пророк
I. «Когда в пустыне жизнь моя…»
II. «Когда бросала кровь заря…»
III. «Был дня медлительный конец…»
«Есть подземные, недвижные озера…»
Посв. С. М. А.
АРЛЕКИН В ТИШИНЕ СТАРОГО ДОМА
«Всё в мире суета. Мы этим начинаем…»
«С чертом в шахматы играю…»
«За те мои часы, когда я утром рано…»
«Где, a la fin des fins, огромный, необъятный…»
ДРУЖБА HE-МОЛОДЫХ
«Когда-то, когда-то у Нила…»
ТРЕМ СЕСТРАМ АРАМЯНЦ
ДИ-КАВАЛЬКАНТИ
Н. Гумилеву
«Дряхлые башни на серых уступах…»
К ПОРТРЕТУ RITRATTO D'UN IGNOTO
Maniera di Memling
Посвящ. С. M. A.
«С какой-то ласковой и хрупкой чистотой…»
ПЬЯНЫЙ ФОРДЕВИНД
ЗАТМЕНИЕ
«Когда-то в небе раз Мадонна заскучала…»
«Бродяга-музыкант с смешною обезьянкой…»
АЛЛЕГОРИИ
«Мои желания подобны пьяной банде…»
«Темно сознание и сердце не согрето…»
«Я видел взгляд, серьезно-строгий…»
«Любил задумчивый король…»
CIRCULUS VITIOUS
Утверждение, отрицание,
отрицание отрицания, утверждение…
Гегель
«Ночью в поле иду я в туманность…»
«Почему, почему в этом мире мне всё…»
«Принцесса Ильза я! Живу я в Ильзенштейне!..»
Ich bin die Prinzessin Ilse,
Und wohne im Ilsenstein,
Komm mit nach meinem Schlosse,
Wir woolen selig sein.
H.Heine
«Джаным, слуга Магомета…»
«Вы помните тяжесть дыханья…»
МОНМАРТР
«Рассудочные, жадные объятья…»
«Покорность Господу в слоне сильна, как видно…»
ЗА КАРТАМИ
СТАРОМОДНАЯ МУЗЫКА
«Как бубенец шута, я был опять болтливым…»
«Мир – как хрусталь…»
«Мне хочется срезать цветы магнолий…»
ДО-ПИТЕКАНТРОП
«Все десять человек лабазников-присяжных…»
«Лазурный, чистый день, девически-прозрачный…»
VENALIS
«В поэмах поэтов все дамы…»
«Мое положенье отчайно…»
«Пред нами, ахнув, мир открылся в миг экстаза…»
«Спокойный маятник из самой дальней ниши…»
«Как звонки в зале плиты!..»
«Было: вечером сердце распелося…»
CAPRI
«В мрачные цвета окрасил рыцарь свой герб…»
CABARET ARTISTIQUE
«Две плаксы нежные, которым Тайна вдруг…»
«Мне снилась сегодня во сне…»
«Луна желта. Шаманское кольцо…»
ДОН-ЖУАН
СЕРЕНАДА
НЕДАТИРОВАННОЕ
«О, неужели все здесь ничего не знают…»
ПЕСЕНЬКА ЕЩЕ БОЛЕЕ ДУРНОГО ТОНА
ПРИЗНАНИЕ ТРАГИЧЕСКОГО ФАТА
ОДНА
ШАХМАТНАЯ КОМНАТА В КАФЭ ДОМИНИКА
«Есть на свете такой индивидуум…»
«На нашей маленькой планете…»
«Сняв наложенный во время оно…»
ПЕРЕВОДЫ
ШАРЛЬ БОДЛЕР (1821-1867)
ПЕЧАЛИ ЛУНЫ
КОШКИ
ПОГРЕБЕНИЕ ПРОКЛЯТОГО ПОЭТА
НАДТРЕСНУТЫЙ КОЛОКОЛ
СПЛИН
СПЛИН
ИГРА
ВИНО ОДИНОКОГО
СМЕРТЬ БЕДНЫХ
СМЕРТЬ АРТИСТОВ
ГОЛОС
БЕЗДНА
КРЫШКА
ПОЛЬ ВЕРЛЕН(1844-1896)
ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ
ЛОРЕНЦО СТЕККЕТТИ(1845-1916)
«Ветру бросаю я бедные песни мои…»
СРЕДНИЕ ВЕКА
«Веселый Карнавал… Вот я серьезен снова…»
«Чуть спустит девушка немного с плеч покров…»
SPES, ULTIMA DEA
ТОСТ
ОДНОМУ ПОЭТУ
«Я плакал у ног ее страстно…»
ГЕНРИХ ГЕЙНЕ(1797-1856)
«Не знаю я, что означает…»
В. К. ЛОЗИНА-ЛОЗИНСКИЙ
Материалы для биографии поэта Алексея Константиновича Лозина-Лозинского
Род<ился> 29 ноября (11 декабря) 1886 г. Сконч<ался> 5 ноября (18 ноября) 1916 г.
Записаны его братом, Влад<имиром> Конст<антиновичем> Лозина-Лозинским.
1933 г.
КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ
Родился в Петербурге 29 ноября 1886 г. с.с. Крещен там же в ц<еркви> св. Космы и Дамиана, что на Фурштадтской ул.
Поступил в гимназию Человеколюбивого Об<щест>ва в Петербурге в 1896 г.
Окончил ее в 1905 г.
Первая поездка за границу в 1908 г.
Издал «Смерть призраков» 1908 г.
Стрелялся 2/15 ноября 1909 г.
Издал «Противоречия» 1912 г.
Вторая поездка за границу в 1912 г.
Новое покушение на самоубийство 2/15 января 1914 г.
Третья поездка за границу в 1914 г.
Поездка в шхеры 1915 г.
Поездка на Белое море 1915 г.
Издал «Тротуар», «Благочестивые путешествия» и «Одиночество» 1916 г.
Скончался 5/18 ноября 1916 г. в Петербурге Похоронен 8/21 ноября на Митрофаньевском кладбище
А. Лозина-Лозинский
Эти беглые воспоминания не имеют характера систематической биографии покойного моего брата Алексея Константиновича Лозина-Лозинского, а служат только некоторым пособием для составления более подробного описания, как его жизни, так и условий его творчества. Не имея под руками никаких материалов о брате, ни его архива, переписки и пр., мне трудно, порой, по памяти, восстановить многое, поэтому я ставлю себе пока задачей вносить в эти записки отдельные моменты и факты его жизни, не оставляя надежды рано или поздно объединить всё в обстоятельную его биографию, дополненную как материалами бумаг и переписки, так и воспоминаниями близких лиц, его знавших.
В. Лозина-Лозинский
Покойный брат мой, Алексей Константинович Лозина-Лозинский, был на полтора года моложе меня и родился в Петербурге 29 ноября ст.ст. 1886 г. (на Кирочной ул. около Таврического сада). Семья наша, в ту пору состоявшая из отца моего, врача Константина Степановича, матери, женщины-врача, Варвары Карловны, рожд. Шейдеман, и меня, временно жила в г. Петербурге, гае родители наши находились на курсах усовершенствования врачей. Отец наш родом из Каменец-Подольска, окончил в 1883 г. в С<анкт>-Петербурге Военно-Медицинскую Академию, а мать была из Курской губернии и тоже в 1883 г. окончила женские медицинские курсы при тогдашнем Николаевском военном госпитале. Вскоре после рождения брата они снова вернулись в г. Духовщину Смоленской губ., где наши мать и отец занимали должности сельских врачей. Весной 1888 г., когда брату было всего 1 г. 6 м., от сыпного тифа умерла наша мать. Женщина исключительного идейного порыва, ушедшая на трудную земскую работу из семьи совершенно иного склада (отец ее был военный, известный герой Севастопольской обороны 1854 г. – К. Ф. Шейдеман), Она всеми силами души отдалась служению ближнему, и как прекрасный врач, как видный общественный деятель. Живая, умная, блестяще образованная и увлекательная, Варвара Карловна была выдающимся явлением даже в то время, богатое идейными работниками послепореформенного периода. Деятельность ее как врача, как педагога, как общественного земского работника отмечена, между прочим, в ряде некрологов Смоленских и столичных газет того времени, а память о ней как о необыкновенно и исключительно обаятельном человеке до сих пор жива еще в кругах тех из ее современников или их детей, кому хоть раз в жизни пришлось быть в ее обществе. Скончалась она 29 лет. Смерть ее совпала с тяжелой болезнью (тифом же) и нашего отца, так что мы с моим братом Алексеем были взяты временно на попечение родственниками. Особенное участие в судьбе нашей тогда, а впоследствии и до самой смерти брата, в нас принимала сестра нашей матери Клавдия Карловна Э<нгельгардт>, в семье которой всю нашу жизнь мы встречали помощь, любовь и радушие. Да и вообще, мы были окружены заботой и лаской как отца, так и родных, а в доме у нас жила пожилая сестра милосердия в качестве нашей няни-воспитательницы. Эта добрейшая Татьяна Ефимовна души не чаяла в «Лешеньке», как она его называла, и пронесла это чувство обожания к нему через всю свою одинокую жизнь.
Рос мой брат тихим и сосредоточенным ребенком, как будто вне мира сего, так что еще кормилица называла его «унывненький». Однако очень рано в нем начала складываться порывистая, нервная, поэтичная натура матери, характер, который он унаследовал в большей мере, да и внешностью он был похож на нее. Наряду с ранней задумчивостью, он с детства поражал окружающих необыкновенной памятью (особенно на стихи), вдумчивостью и интересом к отвлеченным вопросам. В обществе же сверстников наш Леша всегда играл первую скрипку и был с самых ранних лет инициатором всяких игр и забав. Лет 3 он перенес скарлатину. В эту пору отец наш уже приехал (в 1888 г.) в Петербург и занял место старшего врача на тогдашнем Путиловском заводе. В 1891 г. он вторично женился на племяннице известного художника Ольге Владимировне Сверчковой. От этого брака у отца было еще трое детей. Жили мы сначала в Екатерингофе, а затем на Фонтанке и на Садовой в районе Покрова, садик которого был обычным местом наших ежедневных прогулок с гувернанткой. Лет 5-6 брат хорошо умел читать (прекрасно говорил по-немецки) и любил рисование. Уже на 8 году он сочинял длинные рассказы из индейского быта, иллюстрируя их рисунками, полными своеобразного движения и замысла. Увлечение индейцами по романам Купера, М<айн> Рида, Буссенара и Жюль Верна сменилось страстным увлечением Наполеоном I. В этом отношении очень характерно его юношеское стихотворение «Ватерло», где так сказался этот детский восторг. С небывалой для ребенка эрудицией он говорил о его походах, разбирал военные планы и стратегию и умел, как и всё, что он делал, окружать ореолом обаяния и величия любимого им героя. Вообще его всегда тянуло всё «героическое». Он любил рассказы про рыцарей. Его мистическое воображение населяло величественными образами развалины замков, которыми он разрисовывал свои бруллионы, любил мечтать «о подвигах, о доблести, о славе»… и всё это ребенком, что теперь называется, «дошкольного периода». Постоянно он что-то писал, рисовал, был полон каких-то грез. Вместе с тем он был рассеянным и точно ничего не различал во внешней жизненной обстановке. С детства это был романтик и поэт-философ совершенно особого склада. Отчасти это объяснялось еще его необычайной близорукостью, наследованной от матери, в роду которой это было характерной чертой. Однако он любил и бегать и поиграть со сверстниками, и тогда весь отдавался игре, как будто умышленно отгоняя от себя какую-то надвигавшуюся на него, 8-летнего ребенка, не то тоску и угнетенность, не то болезненную пытливость духа. Какая-то грусть чувствовалась в нем всякий раз, когда он задумывался, и казалось, нужно было усилие, чтобы ее стряхнуть. Эта грусть, «меланхолия», в сущности была основным мотивом или канвой его жизни, и я помню, что когда он уже взрослым, бывало, встряхивал своими длинными волосами, у меня было всякий раз какое-то болезненное ощущение за него, что он именно стряхивал какие-то неотвязные думы, которые мучают его мозг и сердце. Повторяю, что любил он всё героическое, и в этом смысле ему нравилась, как часто вообще мальчикам, игра в войну. У него были тысячи прекрасных оловянных солдатиков (их привозили тогда в магазин Цвернера из Нюренберга) и он лет до 12-13, с увлечением и тонкой стратегией, проводил за игрой с ними иногда целые дни. Лучшим другом его детства и юности был младший сын Клавд<ии> Карл<овны> Э<нгельгардт> Юрий, ровесник ему. С этим Юрой связана в дальнейшем вся его жизнь. «Гурман и сибарит – живой и вялый скептик», как он его характеризовал в одном стихотворении. Несмотря на разность их характеров, они нежно любили друг друга, и брат ни в чем от него не таился. Иначе было несколько со мной – он был более скрытен, и, б<ыть> м<ожет>, потому, что мы были не только очень близки друг другу, он с необычайной для ребенка, мальчика, а потом и взрослого деликатностью скрывал от меня всё, что могло бы меня огорчить. Привязан же он ко мне был необычайно, и хоть иногда мы и дрались с ним детьми, всё же наша взаимная дружба и любовь были самым сильным чувством нашей жизни.
Зимами мы жили в Петербурге, а летом на дачах в Луге, на Сиверской, или в деревне у родственников («Колосовка» Псковской губ., «Буда» Могилевской и т. д.). Одно лето жили на курорте в Гунгенбурге, а с 1902 г. в «Волме». Осенью 1896 г. брат поступил в приготовительный класс гимназии Человеколюбивого общества, что тогда находилась на Крюковом канале д. 15. Учение ему давалось легко, а в классе он занял не только доминирующее положение, но и фрондирующее по отношению к начальству. Неоднократно вызывали к директору на объяснения наших родителей по поводу его какой-либо выходки или «протеста». А раз, помню, негодуя на какой-то несправедливый поступок учителя, он швырнул дневником в инспектора. Начальство на него ворчало, но ученики его просто боготворили. Уже в приготовительном классе он поражал взрослых и учителей своей начитанностью, сообразительностью и красноречием. Выводы его были умны и тонки, философски построены, так сказать, и мальчуганы не без уважения шутили над ним, называя его «профессором кислых щей и баварского кваса», отдавая дань его «профессорскому» подходу ко всему, чего касалась его мысль. До 14 лет он был небольшого роста, коренастый, немного сутулый, в очках, а потом вытянулся и развился в стройного юношу, хотя привычка сутулиться осталась за ним до конца жизни. Волосы – не особенно темный шатен; глаза серые, скорее темные и удивительно вдумчивые» добрые и с особым оттенком не то скорби, не то какой-то грустной задумчивости. Ровные, но некрупные зубы; руки очень небольшие, но энергические, крепкие. Внешности он придавал мало значения; никогда его не интересовали костюм, прическа и пр., как это водится у большинства молодежи. Он не только не интересовался, но в этом отношении был совершенно небрежен к самому себе, так что наша рыжая старая француженка м<ада>м Макко оставляла его подолгу стоять «на углу», т. е. в углу, и не только мыть хорошенько руки, но и исписывать страницы фразой; «А tu lave tes mains?» Знание французского языка открыло ему мир французской романтики, и Виктор Гюго сделался его любимым автором. Он делал выписки на целых страницах, смаковал такие главы, как «Ceci а tue celu», с увлечением изучал готику и пересыпал свои рассказы и увлекательную речь образами прочитанных романов и героев Химеры «Notre Dame de Paris», «Les travailleurs de la mer» и др. – все это тогда уже закладывало фундамент тем настроениям, которыми проникнуты его стихи и поэтическая проза. Опять «героическое», «мистическое», «потустороннее». Религиозен он не был никогда в том смысле, как это понималось школой и официальной церковью, но он всю жизнь не только не был атеистом, но, как мистик, всегда глубоко верил в Бога, и под конец жизни (о чем речь впереди) вера эта приняла почти определенные формы, я бы сказал, близкие к религиозному культу. О себе он писал: «есть демон, верующий в Бога». Сосредоточенная, но не афишированная миру грусть и глубокая вера в вечность и Бога – вот лейтмотив его поэзии и прозы. Всё что он ни делал, ни изучал, что ни наблюдал или любил – всё это преломлялось через эти ощущения вечности, искание ее, и вытекавшей из них печали и жажды смерти. Впоследствии он всегда с такой милой иронией и грустью говорил: «на этой маленькой планете»… или «lе monde est si petit». Поэзию любил всегда, хорошо знал на память русских поэтов, особенно любил Тютчева, а из иностранных Гейне, Беранже, Верлена и Бодлера. Стихи он начал писать рано, так же рано, как начал, правда, по-детски, чувствовать нежность и красоту. Одно из первых его «увлечений» была одна институтка Лида С., у которых бывали мы на каникулах. «Василечки, васильки, как вы чудно хороши, но красивее всех вас, это Лиды черный глаз»» писал он ей. Было ему тогда 9-10 лет. Он вел дневники, писал рассказы, стихи, а в 4-5-ом классе гимназии – сатиры на учителей и на весь тогдашний учебный уклад, достаточно раскритикованный прессой. Газетой он всегда интересовался. Помню его удивительные прогнозы о Бурской войне. Он знал все сводки и положение дел, так что разъяснял взрослым. А дело Дрейфуса и др.! Всё это было 1898-1900 гг. Летом 1900 г. он перенес брюшной тиф и был почти при смерти. Вспоминаю кстати, как, еще будучи лет 7, он упал в деревне в пруд и чуть не утонул. Его вытащили, и на вопрос, боялся ли он и пр., он отвечал – «Я только думал, куда я попаду – в рай или чистилище». Смерти вообще он не боялся, искал ее, хотел ее «разгадать», и только физический страх боли удерживал его «рискнуть» идти ей навстречу. А сколько раз он порывался! Однако в годы его отрочества и юности эта черта его характера не всем была ясна и заметна, потому что на людях, в общем, он поражал своею жизнерадостностью, живостью, увлекательной беседой, всегда содержательным разговором и остроумной речью. Особенно он умел рассказывать о своих поездках или путешествиях. Так как он был очень близорук, то многое внешнее уходило из его поля зрения, но зато интуитивно чувствовал он и многое из того, что для других проходило незамеченным. Он схватывал окружающее чутьем поэта и романтика, и потому рассказ его, даже иногда уклоняясь в сторону преувеличений или воображения, всегда имел (уже в детских его повествованиях) и литературный оттенок, и какой-то философский смысл. Это впоследствии и сказалось в его очерках «Одиночество». Одной из первых его поездок, мальчиком лет 12, было путешествие с отцом и со мной на Иматру по шхерам, а затем в 1901 г. в Новгород с отцом, где он пытливо присматривался к русской старине и зодчеству. Зимою жизнь наша в Петербурге шла в обычном посещении гимназии, в условиях зажиточной трудовой семьи; дома, кроме того, мы занимались языками и музыкой (к которой у брата, кстати сказать, способностей ж было). Однако впоследствии он любил музыку и сам пробовал подбирать любимые им мотивы. Читал он всегда массу. Начав с М<анн> Рида, он постепенно переходил на классиков и к 15 годам перечел уже всех. Достоевского он читал позднее. Вырастая в условиях демократических веяний, под влиянием народовольческих идей нашего отца, а равным образом и в атмосфере начинавшегося брожения в стране, он с увлечением читал Писарева, Добролюбова, Якубовича-Мельшина, который был дружен с нашим отцом, между прочим, и др. Вместе с этими авторами он заинтересовывается вообще материалистическим мировоззрением и набрасывается на литературу этого направления. Начиная с начала 1900-х годов появляется на книжном рынке множество книг и брошюр такого рода: изд<ания> «Донской Речи» и пр., а также переводы Каутского, Бебеля, Лафарга, работы Плеханова и др. Всё это, в связи с его природным романтизмом, идеализируется им, как какой-то героический переворот, долженствующий с корнем уничтожить «мещанство быта». Один из журналистов (П. Пильский) в статье своей в «Русской воле» 20 февр<аля> 1917 г. очень верно сказал о моем брате, что он обладал «аристократизмом породы при демократизме мечты». И вот на этом базисе у него и строилось отвлеченное, идейное представление о победе социализма. 16-ти лет он «засел» за Маркса и прочел «Капитал», делая из него выписки и часами дискуссируя о прочитанном со своим рано скончавшимся другом по гимназии Сергеем Желниным. Особенно памятны мне эти дискуссии у нас в усадьбе, в Новгородской губ. около ст. Торбино, в «Волме», куда с 1901 по 1916 г. мы обычно ездили на лето. В стремлении «дойти до точки», как мы тогда говорили, брат, изучая Маркса, часами сидел с Сергеем над некоторыми трудными страницами. Этому изучению он тоже отдавался с увлечением и быстро схватил и этот цикл идей. В ту пору (уже и ранее) всюду шли споры между «народниками» и «марксистами», и Леша (его так звали дома) с необыкновенной диалектикой всегда был в стане победителей у вторых (впоследствии примкнул к меньшевизму). Однако, инстинктивно боясь уйти в одну область, а теоретически считая необходимым развиваться всесторонне, он от Маркса бежал играть в крокет, теннис или в лапту с деревенскими ребятами, или садился линовать свой огромный альбом для марок, которые он собирал не кое-как, а по «своей», как он говорил, «системе». Вообще всю жизнь он хотел прожить или проделать «по системе» и в спорах всегда логически доказывал эту возможность, В последние годы жизни он даже разрабатывал какую-то «верную систему» игры в рулетку. Но, конечно, и здесь, как и во всех своих надуманных «системах», оказался в проигрыше. Но самое это стремление к волевому принципу жизни характерно для всей его жизни. Словом, на нем сказалась пословица: «Каков в колыбельке – таков и в могилку» Всё, что характерно для него с детства – красной нитью прошло через всю жизнь. В нем не было «переломов», свойственных молодости. Казалось, всё было в нем заложено в миниатюре: интересы, симпатии, думы, искания и страдания – и всё это только увеличивалось с ростом тела и духа, но из тех же зерен. Даже в такой мелочи, как пища, он сохранял всю свою жизнь одинаковые вкусы, так что, например, у нас в семье в дни его рождения и именины (17 марта) было традицией до конца его дней заказывать на обед непременно его любимые «суп с клецками», «котлеты с макаронами» и «трубочки со сливками» – так шло 25 лет подряд!
Читать он любил всегда, забываясь за книгой, где бы и какая ему ни попадалась, но впоследствии читал больше ночью, страдая бессонницами.
Курить начал лет 16-17 и курил очень много.
Если не ошибаюсь, с 1900-1901 года в среде учащейся молодежи средней школы начали возникать сначала кружки самообразования, которые затем, в такт развивавшемуся революционному движению, постепенно переходили в так наз<ываемые> «нелегальные организации». В Петербурге образовалось среди гимназистов и реалистов такое объединение, получившее название «Северный союз». Деятельное участие в нем уже с 1902 г. принял и мой покойный брат Алексей. Устройство кружков самообразования, пропаганда соц<иал>дем<ократических> идей, связь со студенчеством и рабочими организациями, издание прокламаций, листовок и журнала, всё это увлекло и его. Он состоял одним из инициаторов, но главными были тогда, кажется, Щетинин, Велтистов, Ювенальев, Б. Г. Успенский (сын писателя), племянник Короленко – Р. Никитин и др. Была и Е. К. Р-ва (впоследствии вышедшая замуж). Начиная с первого дня, когда брат ее увидел, чувство его к ней не оставляло его до последнего часа его жизни. Мне он никогда ничего не говорил об этом, и я позволяю себе коснуться этого вопроса только потому, что «в жизни людской, как и в песне, выкинуть слова нельзя». Кроме того, знакомство это наложило свой отпечаток на всю его жизнь и творения настолько прочно и сильно, что умолчать об этом было бы невозможным. Целый ряд стихотворений посвящен ей и этому чувству. В особенности характерны из них его юношеское: «Быстрых дней впечатленья так бедны, но пред сном я беру две руки» и из последних уже – «Есть на дне жемчуга и кораллы». В дальнейшем мне еще придется говорить об этом, но, повторяю, брат мой никогда не был откровенен именно об этом своем чувстве, и я обо многом либо догадывался, либо случайно узнавал. Вообще от всех почти он берег и скрывал эти переживания, так что и я считаю себя вправе много не говорить на эту тему. Но несмотря на это основное чувство, он рано начал «увлекаться» вообще. Будучи же еще гимназистом, кажется 6-го класса, он (очевидно, до знакомства с Евг. К.) летом уехал в Крым со своим товарищем по гимназии, Поляковым. Там он тоже принял участие в студенческих и рабочих кружках и, между прочим, увлекся одной местной барышней, некой Map. Ил. О-ой. В продолжение нескольких лет он вел с ней переписку – Марусей, как он ее называл, но через года три, встретившись с ней за границей, в Женеве, понял, что они друг другу не пара, и отношения их сами собой порвались. Вообще в возрасте до 17 лет он любил обычное тому возрасту общество, охотно бывал в гостях на вечеринках и дома и любил даже танцевать, и всегда, что называется, имел успех – не столько светской ловкостью в танцах и играх, сколько своим остроумием и живой и интересной манерой себя держать и рассказывать. Нравиться он и хотел и умел. В сущности, он любил скорее свою мечту, какой-то отвлеченный идеализированный образ и любил говорить чьи-то стихи «La femme qu'on adore n'est pas celle qu'on a deja» и в жизненной колоде карт искал «не даму треф, иль пик, бубен или червей, но даму пятую, что строже тонких лилий и умных сумерек интимней и нежней». Это прелестное, ненапечатанное стихотворение «За картами» кончается строфой:
Забегал несколько вперед, добавлю, что как обаятельно чуткий человек, умный, живой, поэт и философ, очень привлекательный и с виду, он имел большой успех у женщин и имел то, что называется немало романтических переживаний. Всегда оставаясь рыцарем и поэтом, всё же увлечения его были довольно мимолетны и полны какой-то неврастении. Бурный 1904 год застал его еще в 8 кл<ассе> гимназии, где он был душой всякого брожения и протеста, часто необоснованного и наивного, но бывшего результатом общих влияний тех дней. Событие 9-го января глубоко потрясло его. Припоминаю, что, кажется, еще в это время (он часто вспоминал) какая-то цыганка предсказала ему, что «в нем будет три пули и он не проживет до 30 лет». При его мистической склонности к неизвестному и неразгаданному (впоследствии он интересовался даже хиромантией и «гороскопами»), это предсказание как будто глубоко запало в его душу. А сбылось оно в точности. В 1905 г., сдав выпускные экзамены, он уехал к нам в усадьбу «Волма», где жила уже вся семья. Он очень любил сестру Ирину (р. 1897 г.) и маленького тогда еще брата Льва (р. 1899 г.), которым рассказывал увлекательные сказки. Нужно, однако, сказать, что у него было странное свойство передавать свою затаенную грусть, даже в этих ребяческих сказках, и как-то захватывать или заражать своих слушателей каким-то пессимизмом. На нервных натурах это особенно сказывалось, о чем впереди еще. В «Волму» обычно съезжалось много родственной нам молодежи, жило и семейство художника Малышева (это был друг писателя Гаршина), старшие сыновья которого – наши ровесники – были с нами очень дружны и мы их любили. Гостили и другие товарищи. Иногда мы ездили в «Волму» и зимой на каникулы. В 1905 г., по окончании гимназии, пробыв недолго в «Волме», брат уехал в Крым, а оттуда на обратном пути заехал в деревню к тетке нашей Э<нгельгардт>, в «Буду», а от нее в конце июля брат решил съездить погостить к своему товарищу Ювенальеву, в той же Могилевской губ. около ст. Копысь. Несмотря на общее отговаривание, он взял с собой охотничье ружье. Нужно сказать, что он до того времени никогда не охотился, а при его близорукости и рассеянности желание его всем нам a priori казалось опасным. Действительно, 6-го августа 1905 года он, войдя в лодку с заряженным ружьем, положил его поперек лодки, которую начал сталкивать в воду. Почему-то произошел выстрел и весь заряд попал ему под колено. Пока вызвали врача (за 30 верст), перевязку сделал неумелый фельдшер; пока поспел я, которого брат (из «Буды») вызвал телеграммой, а это случилось уже 8-го, у него сделалось гангренозное воспаление в ране, и муки и страдания в условиях деревенского ухода были невероятные. В карете брата повезли за 60 верст в г Могилев, с фельдшером; ехали еще я и наша бывшая воспитательница О. К. Корф. В Могилеве для спасения жизни пришлось срочно сделать ампутацию правой ноги, 11-го авт., немного выше колена, что было для него и для нашей семьи страшным ударом. Ему в эту пору было 18 лет. В Могилев приехал наш отец, не поспев к операции, и когда непосредственная опасность для жизни миновала, мы с отцом перевезли брата в Петербург, в Александровскую общину, к проф. Е. В. Павлову. Физически он очень страдал; у него были сильнейшие припадки, он бился и жаловался на боли в отсутствующей части ноги, причем консилиумы лучших врачей не могли облегчить эти страдания. Морально же брат удивительно твердо переносил свое несчастие. Когда проходили припадки – шутил, читал, принимал гостей и друзей. Помню только один раз, как-то на мой вопрос еще в Могилеве, не надо ли ему чего-либо, он, вздохнув, сказал: «ничего не хочется – ни пить, ни есть, ни жить». Вообще же за эти годы, протекшие со дня этого события – он никогда и никому не пожаловался на свою судьбу. «Надменность гибнущих – не звякать нежным звоном», – пишет он в одном из своих стихотворений. Отчасти это было из природной гордости, а отчасти, думается, что он как-то так исключительно жил «отвлеченным», что это земное несчастие было только одной из сторон, и притом не главной, его тосковавшего духа. Как будто постоянное горе, лежавшее на дне сердца его, было таким большим, что всё в сравнении с ним было временным и не столько заметным, но автобиографически всё же звучит его «Судьбою с юности жестоко обделен»… Вскоре ему сделали протез, по тем временам прекрасный, и он очень быстро научился ходить, почти не хромая, а впоследствии ходил даже без палки. Год этот ознаменовался еще одной болезнью — в ноябре он заболел аппендицитом и снова лежал в той же общине. Как только он начал поправляться и выезжать, он немедленно, хотя еще на костылях, а потом и с протезом уже, стал ездить в университет, не столько еще на лекции, сколько захваченный сходками и всей студенческой жизнью того времени. Обычно я его сопровождал. В это время он состоял студентом филологического факультета. В это время он состоял студентом филологического факультета. Достаточно оправившись, с осени 1906 г Алексей Константинович решил жить «по-студенчески», самостоятельно, и переехал в тогдашний «Латинский квартал» в Петербурге – на Васильевский остров. Здесь он снял комнату на 9 линии, а в соседней поселился его большой приятель Н. М. Карамышев. Здесь брат окунулся в соц<иал>дем<ократическую> атмосферу студенчества и отчасти рабочих кругов, его захватили и вольная, «не семейная жизнь», и годы этой совместной жизни, а впоследствии – просто дружба с Карамышевым, отмеченные своего рода студенческими дебошами, на которые особенный мастер был Карамышев. К этому времени относится его знакомство с П. А. Красиковым. Однако на брате всегда тяжело сказывалась всякая такая вечеринка или попойка, так как чувствовалось, что он искал искусственного веселия и дурмана, но происходило обратное – и у него это «vin triste» переходило часто в какое-то трагически тяжелое состояние. Многие не понимали его, осуждали или пользовались отчаянием этих минут, но надо было хоть раз видеть его в такой тоске, которую он не мог уже сдержать, чтобы понять, какую скрытую, душевную муку постоянно переживал он.
Часто в эту пору он ездил во Псков погостить в семье Карамышевых, а одно время поселился с ними на Охте, где читал лекции по полит<ической> эк<ономии> в рабочих аудиториях.
В университете он иногда выступал на сходках, всегда с большим успехом, а впоследствии (в 1908 г.) издал под псевдонимом Алексей Ярмолович памфлет-брошюру «Смерть призраков», это «надгробное слово», как он писал, «о студенческих событиях и волнениях в связи с ликвидацией забастовки учащихся». Стихи он писал всё время, но свои «Противоречия» впервые издал только в 1912 г. под псевдонимом Я. Любяр. – 3 книжки: 1) Эпикуру, 2) Мы – безумные и 3) Homo formica. Не смогу сейчас припомнить, в какие годы он подвергался аресту, но, кажется, в 1908, 1910, 1912 (перед высылкой за границу). Если не ошибаюсь, арестован он был все три раза по обвинению в принадлежности к с<оциал>д<емократам>, но не подолгу. Один раз сидел в доме предварительного заключения, один раз в «Крестах» и раз в пересыльной тюрьме. Я носил ему передачи, и все мы, конечно, немало волновались о его судьбе.
В ноябре 1909 г. он стрелялся. Произошло это так Накануне, 1-го ноября с.с. он пришел ко мне, был очень нежен и привез мне почему-то подарки, как сейчас помню – портфель и рамкн. Прощаясь, долго не уходил и как-то особенно душевно, проникновенно простился. Нужно сказать, что накануне этого дня он читал в 5-ой аудитории университета доклад на тему: «Интеллигенция как класс», с большим успехом, который, видимо, был ему приятен. Жил он тогда один на Вас<ильевском> Острове на углу 3 лин<ии> и Большого пр. у некой Трасак. Вечером 2-го ноября, оставшись в комнате с Карамышевым, он во время разговора с ним вынул револьвер и направил себе в грудь. Тот заметил это движение и толкнул брата, т<ак> ч<то> пуля попала выше сердца в плечо, следствием чего образовался паралич левой руки. Его немедленно отвезли в Александровскую немецкую больницу на 15 лин<ии>. Лечение оказалось очень длительным, и почти полгода пришлось продолжать еще и домашнее лечение. Узнав о его покушении на самоубийство, одна молодая девушка курсистка, Надя К., которая увлекалась братом, в отчаянии приняла яд и умерла. Это тоже сильно потрясло и мучило брата, хотя перед нею он ни в чем не был виноват. Но в стихотворении «Chimerisando» он посвящает ей строфы, как о той, о которой он «грустил так много лет». По выходе из больницы он переехал в пустую квартиру нашей тетки Э<нгельгардт> на Нюстадтскую ул. д. № 3, поставленный там в самые благоприятные условия ухода и лечения в Нервной Клинике Медицинской Академии. Казалось, жизнь и желание жить возвращалось к нему. Он стал как будто веселее, вероятно, часто скрывая внутреннее страдание, чтобы успокоить родных, как бы испытывая некоторый стыд, что столько внес волнений в их жизнь. Да он так и говорил мне: «Ты знаешь, как противно жить, не дострелившись». Это состояние, тщательно им маскируемое, странным образом сказывалось на бывшей при нем прислуге. Я уже говорил, что у брата была способность как-то заражать людей мыслью о самоубийстве, и вот это здесь сказалось на лицах, непосредственно ухаживающих за ним. Очевидно, так любившие его Варя и Иван ближе других угадывали его тоску и безысходное настроение. Она пыталась отравиться, Иван – повеситься. Пришлось подумать, куда бы увезти брата, и мы выбрали, по совету врачей, санаторию «Хювингэ» под Гельсингфорсом, куда я отвез его в конце июня 1910 г Там посетил его отец, проведший с ним некоторое время. Пребывание в санатории принесло его руке огромную пользу, движение вполне восстановилось, но обстановка пансиона и жизнь в санатории были ему в тягость. Его раздражал режим санатории, и скучал он отсутствием здоровых и интересных людей.
Конец лета он провел в «Волме», а затем осенью мы с ним сняли общую квартиру на Вас<ильевском> Остр<ове> на 16 лин<ии>. Я упустил сказать, что еще летом 1908 г. он ездил за границу в Париж и в Швейцарию и пробыл в путешествии месяца два. В Петербурге он дружил с семьей проф<ессора> экономиста В. В. Святловского, детей которого он очень любил. Вообще, ко всем ребятам он чувствовал необычайную нежность и умел удивительно просто и интересно подходить к их психологии. А Алексея Константиновича дети просто обожали всюду. Да и вообще, без всякого преувеличения можно сказать, что он оставлял исключительное впечатление на всех, кто с ним встречался. Настолько необыкновенными были его речь, его знания, отношения к людям и манера себя держать. Диалектик и спорщик он был непобедимый и убежденный. Когда один из его друзей – художник П. А. Шиллинговский написал его портрет (1909 г.), чрезвычайно удачный, кто-то, зайдя в мастерскую к художнику, спросил: «скажите – этот юноша, вероятно, большой спорщик». – «О, да». – «Ну, знаете, такого не переспоришь – посмотрите, какие у него глаза». В ту пору он имел бородку, а впоследствии не носил ни усов, ни бороды, но у него всегда были длинные волосы, за что дети в одной семье звали его «Рохматый», передразнивая его манеру немного картавить в слове «лохматый».
Жизненных впечатлений у него было много, он их жадно искал, и главным образом летом, когда уезжал куда-либо странствовать. Не могу сейчас хронологически восстановить порядок путешествий, да и вообще не ручаюсь за точность всех хронологических дат, но кроме Крыма он ездил в Самарканд со своим приятелем К. Д. Поляковым. Жил он там на углу Кауфманской и Зирабурагской ул. Затем гостил у сестры нашего отца М. С. Казариновой в Одессе (в Военном Госпитале), ездил в «Литовцы» Курской губ., на Валаам (еще гимназистом), а в 1915 г. на Мурман, через Архангельск. В промежутках гостил он у родных и знакомых в Могилевской, Псковской и Новгородской губерн<иях>, в Финляндии (в Усикирко), где часто проводил <время> наш двоюр<одный> брат Юрий Э<нгельгардт> с женой и ребенком в семье своего тестя, Гардера. За границей брату пришлось быть три раза. Сначала в 1908 г., как я уже говорил, он проехал через Берлин в Париж, где жил на Carrefour d'Odeon 4, а оттуда проехал в Швейцарию и некоторое время жил в Женеве. Вторая его поездка была вызвана высылкой в 1912 г. Нужно сказать, что поводом ареста послужило его выступление на студенческой сходке по поводу казни испанского анархиста Ферреро. Говорили, будто испанский посол заявил протест на выступление студенчества, и брат, арестованный при сдаче государственных экзаменов, был приговорен к высылке на 2 года из столицы, замененною ему (по нашему ходатайству) выездом за границу на один год. Там он поселился на о. Капри, и результатом этого пребывания явилась его книга «Одиночество» (изд. в 1916 г. В. Д. Бонч-Бруевичем), которая, за малым исключением, носит вполне автобиографический характер. Между прочим, на Капри он встречался с Максимом Горьким. По-итальянски брат Алексей говорил прекрасно и даже писал стихи на этом языке. Наконец, третий раз он ездил за границу в 1914 г. с семьей двоюродного брата Юрия Э<нгельгардта> и одной из двоюродных невесток — Люсей Ш<ейдема>н. Упоминаю о ней потому, что впоследствии эта живая, веселая, жизнерадостная Люся, очень дружившая с моим братом, покончила тоже жизнь самоубийством. По-видимому, ей посвящено его стихотворение «Трулала». Точно даже и после его смерти им зароненный зародыш самоубийства толкнул и ее на этот путь. В эту поездку он главным образом был в Швейцарии, в Вех, а кроме того, со своей «теорией» выигрыша в рулетку, поехал в Монте-Карло, где, конечно, проиграл свои невеликие ресурсы. Жажда путешествий и впечатлений не оставляла его и в Петербурге, здесь он с двоюр<одным> братом Юрием купил яхту «Mery-Valery», совершая поездки по шхерам. Компаньонами их были Карамышеи, затем рано скончавшийся Вл. Г. Гардер и М. X. Бадеда. Политические его симпатии продолжали быть на стороне с<оциал>д<емократов>, где у него были знакомства и связи среди рабочих, студентов и подпольных деятелей того времени, в частности П. А. Красиков, впоследствии член ВЦИК'а.
Жил в Петербурге брат «одиночно», выбирая комнаты где-либо повыше, несмотря на свою искусственную ногу. Вообще, он точно хотел уйти ближе к небу. Любил всходить на горы, лазал несколько раз на Исаакиевский собор и даже снимал оттуда фотографические снимки. В его поэме «Санкт Петербург» (в книге «Благочестивые путешествия») строфы, написанные под впечатлением этого зрелища, включены даже в хрестоматии. Один год, 1910-1911, как я упоминал, мы поселились с ним вместе, сняв квартиру на 16 линии Васильевского Острова в доме Конради. Я тогда только что окончил юридический факультет, а брат решил заниматься в Университете и вести «правильный» образ жизни и желал быть окруженным покоем и работой, т. к. это были годы чрезвычайно для него тяжелые по тому подавленному состоянию духа, которое он переживал. Он точно сам себя хотел ввести в какую-нибудь колею. Однако «нормальная жизнь» ему не давалась. Он спал до 6 ч. вечера, а ночью писал и мучился бессонницей, тяготился обществом и целые дни одиноко сидел на своем диване с папиросой за черным кофе, сосредоточенный, подавленный, в том состоянии, которое называл «своими мертвыми днями». А то вдруг, наоборот, бросался искать каких-нибудь бодрых впечатлений и встреч. Часто он принимал меры, чтобы достать револьвер или яд, т. к. мысль о смерти по-прежнему доминировала, и надо было много энергии и надзора, чтобы не дать ему возможность привести ее в исполнение. Помню, что он иногда целые ночи писал и рвал какие-то записки и бумаги, письма, готовясь покончить расчеты с жизнью. Приходилось ни на минуту не оставлять его без незаметного ему надзора, чтобы спасти его жизнь. Бывало, я часами сидел у его двери, незаметно для него наблюдая за каждым его движением и в нужную минуту входя в комнату, как бы по делу или с шуткой. Этот период прошел и только в 1914 г. опять нахлынул настолько сильно, что в январе 1914 г. он пытался снова стреляться. Это случилось за товарищеской пирушкой в ресторане. В числе собравшихся были, между прочим, и писатель А. И. Куприн, П. А. Красиков и др. Брат прострелил себе грудь чуть-чуть выше сердца; пуля прошла через легкое навылет Его отвезли в городскую Александровскую больницу на Фонтанке Случай этот окончился сравнительно благополучно, и браг мой скоро поправился, т. к. само по себе здоровье у него было отличное.
Вернувшись в этот год летом из заграницы, он приехал в нашу усадьбу «Волму», где его и застала война 1914 г. В жажде впечатлений и романтически настроенный вообще, он жалел, что не может идти на фронт, куда его влекли опасности и потрясения боевой жизни, искание героических подвигов, а вернее всего, случайной смерти, которая просто, безболезненно и трагически оборвала бы его жизнь. Как он завидовал друзьям и родным, которые ушли на войну! Он всё проектировал, не мог бы и он сделаться хотя бы летчиком. Но, конечно, при его больной ноге и сильной близорукости это было бы немыслимо. Кстати сказать, он даже носил две пары очков, но последние годы не надевал их вовсе, точно не интересуясь внешним, а весь уходя в себя и свой мир. Что касается до его литературных работ, то писал он всегда много, но много и уничтожал; порою буквально весь пол его комнаты к утру был покрыт лоскутами бумаги. Печатался он впервые в 1908 г., а в 1912 выпустил три томика своих стихов «Противоречия» под псевдонимом «Любяр». Псевдоним этот выбран из полной нашей фамилии: Любич-Ярмолович-Лозина-Лозинский. Он взял первые буквы двух первых ее частей. Издавая свой памфлет «Смерть призраков», он брал псевдонимом вторую часть фамилии – Ярмолович, и только когда эти книги встретили сочувствие и одобрение друзей и лиц, мнение которых он ценил, Алексей Константинович решился печататься под нашей двойной фамилией. Так были изданы им «Тротуар», «Благочестивые путешествия» и «Одиночество». Две последние книги вышли в свет уже после его кончины, в январе 1917 г., но он еще успел их прокорректировать. При жизни его был напечатан его рассказ в «Русских записках» в 1916 г (кажется, за март), под названием «Меланхолия». Впоследствии мне придется сказать о нем отдельно, так как обстановка его смерти удивительно схожа с описанной им смертью «иностранца» в этом рассказе. Начиная с 1914 г. он стал усердно приводить в порядок материалы для своего большого политико-экономического труда: «Торгово-Промышленное Общество», которые он готовил к печати под названием «Антично-Меновое Общество». Все хлопоты по изданию своих произведений он вел сам, причем его частенько эксплуатировали, и тогда он приходил домой после таких переговоров, мытарств и торгашеств совершенно изнервничавшийся и угнетенный прозой этой мелочной и низменной работы. Когда я говорил ему о невыгодности его литературных сделок, он отвечая обычно, что ему «надо торопиться» с печатанием и корректурой, «а то», прибавлял он, «не тебе же вести корректуру». Очевидно, он не оставлял мысли о смерти и всё, всё хотел издать сам и уйти из жизни. Впрочем, издание его книги «Одиночество» взял на себя В. Д. Бонч-Бруевич, отнесшийся к брату тепло и с интересом, что было в ту пору для брата редкостью. Я помню, как осенью 1916 года он долго жил в «Волме». Всё разбирал и сортировал свою переписку и бумаги, аккуратно подбирая по годам и лицам. На мой вопрос, почему он этим занят, он ответил: «надо всё собрать и уложить как следует, а разбирать уж ты будешь». Я вспомнил эти слова, когда через полгода мне действительно пришлось приводить в порядок всё, что после него осталось.
Когда появился в печати его «Тротуар» (август 1916 г.), то со всех сторон посыпались похвалы и о нем заговорили в литературных кружках и в печати. Он часто встречался с молодыми поэтами того времени (Л. Рейснер, Ахматова, М. Л. Лозинский) и был очень окрылен их поддержкой и одобрением. Когда в газете «Речь» (1916 г.) критик Ю. Айхенвальд в фельетоне «Критические наброски» очень лестно отозвался о нем, Алексей Константинович говорил полушутя одному своему приятелю, Гансу Шредеру: «Меня так хвалят, что, право, не стоит теперь и стреляться». Вообще осень 1916 г. проходила для него как будто лучше других лет. В 1915 году он вернулся с севера России, проехав через Архангельск на Мурман, побывав на границе Норвегии, в Печенегском монастыре. Он всегда любил Север и еще мальчиком писал мне с Валаама: «все Крымы мира не стоят ни черта в сравнении с Валаамом». Любил блеклые тона, прозрачность северных вод и лесов, холод и угрюмость их. Любил осень. Это он часто говорил. В Печенегском монастыре ему понравился один монах-старец, и, вернувшись, он много рассказывал об этом трогательном простеце молитвеннике на дальнем севере. Словом, по приезде его в Петербург в нем не было заметно обычного его угнетенного состояния; наоборот, он был полон воодушевления и планов. Как будто бы в нем зрело какое-то решение «для жизни». Он много писал, вел большую и остроумнейшую переписку, печатался кое-где в журналах, занят был корректурой и изданием «Одиночества», книги стихов «Благочестивые путешествия», наконец, поговаривал о женитьбе, т. к. сблизился с одной девушкой, Ек. А. Ш<ульц>, которая платила ему взаимностью. В одном из своих юношеских стихотворений он писал: «изменяя, всё же я знал, что тебе не изменял». Это нужно бы сказать и по отношению ко всем его увлечениям – они были как-то поверхностны, т. к. основное, может быть, безнадежное чувство его всегда было отдано той же Ев. К., мимолетные встречи с которой были, кажется, не особенно часты. Она была та «с духами вялых лилий», что неизменно занимала его сердце. Таким образом, можно сказать, что попытки его наладить жизнь иначе всегда были попытками попробовать забыть свою первую и единственную любовь – Евг. К. И каждый раз, когда была возможность укрепить новое свое чувство и близость к кому-нибудь, он находил поводы, чтобы его не продолжать и оборвать. Так случилось и с Ек. А. Ш<ульц>. Роман этот как будто и стал расстраиваться, хотя весной 1916 г. он и приводил ее в наш дом как невесту, но мы, домашние, как-то плохо верили в возможную прочность этого союза. Осложнившаяся жизнь, ввиду тяжелой войны, дороговизны, отсутствие правильного общего распорядка, неопределенность внешнего течения жизни – всё это сказывалось и на Алексее Константиновичей Он снял комнату на Петерб<ургской> ст<ороне> довольно далеко от центра, т. к. не мог найти ничего более подходящего, на Песочной ул. в д. № 41, почти у Аптекарского острова. По обычаю он выбрал пятый или шестой этаж, т. к. всегда искал «высоты» даже в этом отношении. Все эти хлопоты и мелочи раздражали его, и он приходил к нам «домой» часто усталый и нервный, жалуясь мне то на людей «с глазами кроликов и щупальцами спрутов», то на «мещанские» условия жизни, в которые его втягивала судьба. Несколько упрямо он отказывался от помощи или предложений приехать в семью – очевидно, опять начиная лелеять мысль о самоубийстве. В конце октября было получено известие с фронта, что один молодой офицер, кот<орый> когда-то ухаживал за его ех-невестой Катей Ш<ульц>, был убит в окопах. Говоря с братом по телефону, я между прочим рассказал ему и об эхом. Он немедленно начал наводить справки и узнал где-то и о дне прибытия тела. Он всегда любил ездить проститься с умершими. «Ах, труп для наших душ властительный магнит», – писал он. На похоронах было много народу, в том числе и Катя Ш<ульц>, которая много плакала. Говорят, что это его особенно поразило и потрясло. Так или иначе, в день похорон он вернулся сначала на Измайловский пр. к нашей двоюр<од>н<ой> сестре Е. А. Оф<росимов>ой (рожд. Э<нгельгардт>), где эти последние недели жил, помогая ее старшему сыну готовиться к экзаменам. Уходя, брат простился со всеми, дал много денег за услуги прислуге, подошел к роялю, взял несколько аккордов и вышел… Это было 4 ноября в пятницу, часов в 5 вечера. Дальнейшая картина представляется в следующем виде. Видимо, он прямо проехал к себе на Песочную и там занялся писанием писем. Ни у Оф<росимов>ых, которых он очень любил, ни у нас в семье ничего не предполагали. Вечером в субботу 5/18 ноября 1916 г. я оставался один дома, собираясь куда–то выйти, но почему-то, точно томимый каким-то предчувствием, одетый, в шинели, сидел в столовой. Вдруг раздается телефонный звонок и незнакомый голос вызывает меня. Оказалось, говорит хозяин квартиры с Песочной д. 41: «С вашим братом что-то нехорошо». Меня сразу пронзила мысль о его смерти. «Он умер?» – «Не знаю», отвечает, «но что-то странное». Я немедленно вызвал автомобиль колонны Скорой Помощи Красного Креста, где я был начальником в то время, работая по эвакуации раненых, и с санитарами помчался к брату. Мой отец был у знакомых, по дороге я заехал за ним, и не более как через 30 минут после телефона мы были на Песочной. Я быстро взбежал на шестой этаж и, войдя в комнату, увидел следующую картину. Слева у двери, на своем широком турецком диване полусидел брат. Казалось, что он спал. Лицо его было совершенно спокойно, обычного даже цвета. Прекрасные волосы лежали волнисто вокруг лица, в одной руке была недокуренная папироска, а на коленях, придерживаемая другой, лежала фотографическая карточка нашей покойной матери. Одет он был в свой обычный костюм. Очевидно, он не раздевался на ночь. Было около 9 часов вечера. Я бросился к нему, но он уже был совершенно холодный и закоченевший в своей последней позе. На полу валялось много окурков. Вероятно, он много курил. Около него был придвинут письменный стол, на котором лежали написанные им прощальные письма, в том числе – мне, томик стихов Верлена по-французски, открытый на стихах «Il pleure dans mon coeur, comme il pleut sur la ville», и последняя записка, в которой он записывал все свои предсмертные ощущения. Это небольшой клочок бумаги, начинавшийся словами: «11 ч. – принял яд…» (Морфий). У меня нет ее под руками, но в ней, в 10-12 строках, с перерывами, он записывает свои переживания. Через полчаса отмечает, как гаснет одно окно, потом другое напротив, как закурил папиросу («милая папироска – всю жизнь меня утешала»), еще через несколько строк и минут – что он слабеет («пропал голос», «до кровати, чай, не дойти»), и, наконец, уже совсем слабеющим почерком: «умираю, что будет дальше, мама…» На этом всё обрывалось. Видимо, он взял карточку матери в руки, откинулся на подушку дивана и начал терять сознание. Это было, должно быть, около 12 ч. ночи 4 ноября 1916 г. (См. газеты). Утром горничная, входя убирать, думала, что он спит, т. к. он часто ночью долго писал и утром вставал поздно… Ночью хозяева слышали, что он тяжело дышал и как бы стонал во сне. Только к вечеру они обратили внимание на долгий сон брата и тогда, войдя в комнату, убедились, что брат мой умер. Еще до моего прихода они вызвали полицейского врача, который мог констатировать только полное окоченение. Очевидно, кончина брата произошла часов в 5-6 утра в ночь на 5-ое ноября 1916 г. Через несколько минут подъехала Е. А. Оф<росимо>ва. Горю нашему, а моему в особенности, не было предела. Хотя все у нас обычно как-то были тревожно готовы к вести о его смерти, но совершившийся факт, да еще в такой необыкновенной обстановке, особенно резко подчеркивал нашу утрату.
Брата положили на носилки и в автомобиле перевезли к нам на квартиру на Рижский пр. д. 52.
На панихидах было множество знакомых и друзей его. Похороны состоялись 8-го (21) ноября в Петрограде на Митрофаньевском кладбище. Там после отпевания его опустили в землю на дорожке «Орла». Наш отец поставил на могиле памятник-крест, на котором были вырезаны слова Джордано Бруно, взятые покойным братом, как эпиграф к сборнику его стихов «Тротуар». Вот они: «Измените смерть мою – в жизнь, мои кипарисы – в лавры, и ад мой – в небо. Осените меня бессмертием, сотворите из меня пола, оденьте меня блеском, когда я буду петь о смерти, кипарисах и аде».
Несомненно, что все стихи брата носят отпечаток его индивидуальных переживаний и полны автобиографических черт, понятных тем, кто близко знал его жизнь. Даже в самые абстрактные, казалось бы, формы и мысли он вносил оттенок своего «я», рассудочной и вместе с тем изысканной, тонкой, страдающей души. Все явления жизни, даже внешние, всё проходило через призму его собственного миропонимания и принимало в его глазах тот поэтический оттенок, который так характерен для всех его произведений. Читая его, я узнаю людей, обстановку, обстоятельства, но всё это какое-то по-своему им изложенное, освещенное и понятое. И природу, и людей, и события, и даже лица он наделял какими-то ему одному зримыми свойствами и чертами, улавливал в них оттенки того общего очертания мира, которыми была переполнена его мысль, его «проводник мой, мой ум раздраженный», как он писал в одном из своих стихотворений. Берслей, Верлэн, Бодлер, А. Франс и другие трагически-изысканные художники, Бергсон в философии, были постоянными спутниками его мысли, особенно в последние годы. Предоставляя критикам и историкам литературы разбор его произведений, я только хочу указать на то, как именно этот уклад мысли и мистически-реального, я бы сказал, направления сказывается на всякой строке, выходившей из-под его пера. Конечно, в чисто политических статьях и памфлетах (он помещал их до 1916 г. в разных журналах) его идеи носят несколько иной характер, но везде в них прежде всего чувствуется «поэт», каким он был от рождения, всегда и всюду. Алексей Константинович обладал отличной памятью и легко цитировал огромные цитаты, очень любил пересыпать свою речь меткими словами, особенно когда, повторяю, по приезде из Италии хорошо овладел итальянским языком. Кроме того, он свободно говорил по-французски и по-немецки. С детства любил шахматы и играл недурно. В личных отношениях он был всеми любим, даже людьми совершенно других взглядов и общественного положения, привлекая всех своей исключительной разносторонностью, благородством, приветливостью, простотой и обаянием, прямо непередаваемым. Кроме того, он так шел навстречу всякому душевному горю, так страстно и энергично всегда о ком-либо хлопотал. Что же касается до материальной помощи людям, то он отдавал первому, на его взгляд, нуждающемуся всё, что мог, и часто оставался без копейки.
Всё, что я пишу о нем, может показаться братским панегириком, но я знаю, что все, кто когда-либо, даже мало встречались с ним, подтвердят справедливость моих слов, вспоминая о том необыкновенном обаянии, которое как-то умел вносить в жизнь мой покойный брат. Я, конечно, далеко не исчерпал всего, что можно было бы о нем рассказать, но повторяю, что это только беглые записки, без нужных для биографии материалов, и я позволяю себе отдать их будущему составителю его биографии как заметки о нем человека, с которым брат мой прожил неразлучно и дружно всю жизнь. Пусть те, кому дорога его память, дополнят эти строки, освещая те стороны жизни покойного поэта, которые им ближе памятны. Не теряю надежды и я заняться его архивом, большей частью сданным нами в Пушкинский Дом Всесоюзной Академии Наук в Ленинграде, и перепиской брата, могущей пополнить эти далеко не исчерпывающие о нем воспоминания.
В заключение хочется добавить несколько слов о том, как его рассказ «Меланхолия» имеет как бы особенное отношение к его кончине. В рассказе описана смерть эмигранта в Неаполе, найденного в мансарде мертвым, сидящим за своим письменным столом. Трудно просто вообразить, до чего картина смерти брата верно, я сказал бы, почти пророчески точно изображена в этом рассказе, перенесенном в нашу русскую обстановку. Начиная от суетливого любопытства и волнения в громадном доме и на лестнице, которые мы застали, приехав на Песочную ул., и кончая позой умершего у стола и тем огромным, глубоким покоем, который лежал на лице брата, всё было так близко и почти фотографически похоже на рассказ, который он писал за год до смерти. Только был не сверкающий юг и солнце Италии, а холодный, морозный, малоснежный в том году вечер, перед нами не отживший долгую жизнь странник, а полный еще сил, молодой и талантливый, так много еще могший дать и пережить поэт.
Владимир Лозина-Лозинский
1933 г.
Внесен в VI ч. Дворян Самарской губ.
КОММЕНТАРИИ
(сокращенный вариант)
ПРОТИВОРЕЧИЯ
В наст. изд. ст-ния сб. «Противоречия» печатаются по известным составителю комплектам сборника с авторской правкой. Первый комплект – из собрания М. С. Лесмана (Музей А. Ахматовой в Фонтанном Доме, СПб.; далее – П-1), второй – личный экземпляр В. К. Лозина-Лозинского (Собрание О. С. Северцевой, Москва; далее – П-2). Тексты исправленных ст-ний печатаются по тому из комплектов, где правка проведена наиболее последовательно (как правило, для первой и третьей книг это П-1. для второй – П-2). Остальные варианты текста приводятся в комментарии.
Книга первая ЭПИКУРУ
I. Далекие светотени
Из тирольских сказаний . Расшифровка посвящения – см. примеч. к ст-нию «Мне царство фезилось великой тишины…» (с. 502). Помета в П-2: «St. Mauria. Grotte des Fees». Эпиграф из ст-ния, открывающего «Предисловие к третьему изданию» сборника ст-ний Генриха Гейне «Книга песен» (1839); перевод; «Вот старый сказочный лес!».
Нитука. Печ. по П-1 и П-2. Печатный вариант – строфа XIV, ст, 7; «Навещали его мышки,». Cives, quomodo… sic (лат.) – Граждане, каким образом… так.
II. Секунды жизни
«Я странную женщину знаю…» . Посвящение по П-1, там же помета: «Хювингэ. 1910». Вариант П-2 – ст. 20: «И там лишь души не нашла», trefle-incarnat – клевер пунцовый (фр ).
Пустяки. Эпиграф – из ст-ния «L'ennui de vivre» (1902) из сб. «Urbi et orbi» (раздел «Думы»); см. одноименное ст-ние А. Лозина– Лозинского (с. 522).
Бродяга свободы . Печ. по П-1. Ст. 5-8 строфы VI и 1-6 строфа IX в печатном тексте изъяты цензурой (заменены строками точек). Печатные варианты – строфа III, ст. 10: «Едет на зов того пенья» (то же в П-2); строфа VIII, ст. 2: « от к нему не подойдет…» (то же в П-2); строфа X, ст. 2: «Ласки захочешь вдруг ты,» (то же в П-2); строфа X, ст. 10: «Милостыню "за свободу”?»; строфа XI, ст. 5: «Но ты был тверд в непогоды,» (то же в П-2). Вариант П-2 – строфа VI, ст. 6: «Как-то он раз с баррикад,». «Еpur si muove» (шпал.) – «А все-таки она вертится».
Четыре времени года. Печ. по П-1 и П-2. Печатный вариант – строфа XVII, ст. 1: «Изменчивая и больная,». Эпиграф – из романа Дени Дидро «Два друга Бурбонов»; перевод: «Доля морали вслед за долей поэтики – как это верно!»
III. Философия
Ответ на стихотворение В. Брюсова «Грядущие гунны». «tangere circulos noli» (лат.) – «Не трогай чертежей».
Книга вторая МЫ, БЕЗУМНЫЕ…
I. Набат
Эпиграф – из «Фрагментов»; перевод: «Война – отец всех, царь всех» (см.: Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. М.: Наука, 1989. С. 202).
Химеры собора Notre Dame de Paris. Помета в П-2: «paris. 1909». Эпиграф – из трактата «Этика» (1677; Ч. ii: О природе и происхождении души); перевод: «Одна и та же вещь, выраженная двумя способами». Laudamus Deum! – Хвала Господу! (лат.)
Credo, quia absurdum est. Посвящение по П-2. credo, quia absurdum est (лат.) «Верую, ибо абсурдно»; девиз некоторых отцов церкви, проистекающий из презрения к человеческому разуму по сравнению с разумом божественным; приписывается Тертуллиану.
1871-ый год. sapristi! (фр.) – Черт возьми! …chute (фр.) – здесь: тише.
Закон. Печ. по П-2. Вариант – ст. 8: «Пугают всех; всех – до самообмана» (печатный), «Пугают всех; и жаждут все самообмана» (П-1; последнее слово, видимо, осталось неисправленным по случайности). Эпиграф 1 – из стихов греческого стоика Клеанфа (331-251 гг. до н. э.); в переводе на латынь процитировано Сенекой в 107-м письме к Луциллию (см.: Луций Анней Сенека. Нравственные письма к Луциллию. М.: Наука, 1977. С. 270); перевод: «Желающего судьба ведет, нежелающего – тащит». Эпиграф 2 – т. н. биогенетический закон, выведенный немецким естествоиспытателем и философом Э. Г. Геккелем (1834-1919); в тексте сборника автором ошибочно проставлен Гексли.
II. Влюбленным
Эпиграф – из повести «Старосветские помещики» (сб. «Миргород», 1835).
Романсы. Помета в П-1: «Хювингэ. Июнь 1910». Эпиграф – из ст-ния Г. Гейне «Sie haben heut abend Gesellschaft…»(«У вас сегодня вечеринка…») из «Книги Песен»» (цикл «Опять на родине»); перевод: «Мое темное сердце любит тебя, / Оно любит тебя и разбился, / Разбивается, трепещет и исходит кровью, / Но ты этого не видишь».
Книга третья HOMO FORMICA
I. Перед целым
Гладиатор. Эпиграф – «Здравствуй, Цезарь император, идущие на смерть приветствуют тебя» (лат.). «Неu! Moriturus sum, sed ave, imperator,/ Saluto te!» (лат.) – «Увы! Смертен я, но здравствуй, император, приветствую тебя!»
Из мыслей отшельника. Конъектура – главка 7, ст. 3: «коллоид» вм. «калоид» (в П-2 помета карандашом на полях: «верно – коллоид?»). Эпиграф – неточная цитата из «Записок о галльской войне» (VI, 14); перевод: «О светилах и их движении, о природе вещей, о могуществе и власти бессмертных богов, о красоте мира…».
II. Протест! Протест!
Эпиграф – заглавие открытого письма Эмиля Золя (1840-1902), опубликованного в ежедневной газете «L'Aurore» 13 января 1898; перевод: «Я обвиняю!»
«Мне царство грезилось великой тишины…». Печ. по П-1, Печатный вариант – ст. 5: «Там жизнь труда прекрасным молодым годам». Варианты П-2 – посвящение: «Поев. Е. И. Старынкевич»; ст. 5: «Там людям жизнь труда их молодым годам». Эпиграф – из поэмы Публия Овидия Назона «Метаморфозы» (I, 89-90); в переводе С. Шервинского: «[Первым] век [золотой народился], не знавший возмездий, / Сам соблюдавший всегда, без законов, и правду и верность».
«Два лица у всех нас в мире…» (с. 203). ignoramus! ignoramus! (дат.) – Не знаем! Не знаем!
III. Усталое
Post-scriptum. Печ. по П-2. Ст. 74-88 – переработка строф I-IV ст-нии «Друзьям». Строки, изъятые цензурой, в П-1 и не восстановлены. Печатные варианты – ст. 85: «Нет, нет, мы не сдавались! Цепь наша разорвалась»; ст. 188: «Это жестокий был и длительный экстаз»; ст. 263: «Пусти вновь в лес его: как раковиной крепкой» Варианты П-1 – посвящение: «Посвящается поколению 1905-го года, ст. 85: как в печатном тексте; ст. 188: «То был убийственный и длительный экстаз». Horror vacui (лат.) – страх пустоты, imbeciles! (фр) –Безумцы!
ТРОТТУАР
L'artpoetique
Эпиграф – из эссе Теофиля Готье «Шарль Бодлер» (1868); перевод: «На какое печальное, ненадежное и убогое существование… обрекает себя тот, кто вступает на тягостный путь, именуемый литературной карьерой!.. нервы расшатываются, мозг воспламеняется, чувствительность обостряется; и наступает невроз с его странными тревогами, галлюцинирующими бессонницами, невыразимыми страданиями, болезненными капризами, взбалмошными расстройствами, беспричинными пристрастиями и отвращениями, чрезмерными запасами энергии и нервными истощениями, поиском возбуждающих средств и брезгливостью ко всякой здоровой пище».
«Размер моих стихов есть поступь легионов…». Богема. 1915, № 3, май С. 5. Автограф – РГАЛИ, помета: «СПб. Сентябрь 1914». Эпиграф – из «Скорбных элегий» Овидия
(Кн. V. Элегия 10. Ст. 37); в периоде С Шервинского: «Сам я за варвара здесь; понять меня люди не могут».
Maestro. Современный мир. 1915. № 2. Отд. I. С. 172, под загл. «Артист», с подзагол. «Из Бодлэра». – Богема. 1915. № 1, март С. 1. Автограф – РГАЛИ. Ф. 218. On. 1. Ед. хр. 100. Л. 35, под зато. «Артист»; помета: «12 Ноября 1914 СПб». Вырезка из «Богемы» с правкой – РГАЛИ. Ед, хр. 16. Л. 154; датировка: «1915 год», blanc-noir (фр) – черно-белое. II bravo (итал.) – храбрый, отважный.
«Когда закончит дух последнюю эклогу…». Машинопись с правкой – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 117; помета: «23-го Ноября 1914 года. Ресторан "Москва"». Эпиграф – из ст-ния Джакомо Леопарди (1798– 1837) «А se stesso» («Самому себе»); перевод: «Довольно ты билось…». Marchefunebre (фр) – Похоронный марш.
Троттуар
Табарэн. Машинопись с правкой РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 76; помета: «СП.Б. 1913 г. Декабрь. В Табарэне». Эпиграф – последняя строфа ст-ния Лоренцо Стеккетти «Ben ritornato, carneval giocondo ..» (Posthuma, VIII); см. перевод А. К. Лозинского.
Циркачка. Автограф – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л, 164; помета; «Mарт 1916 СПБ». Vin triste (фр.) – печальное вино.
Суламита
Chimerisando. Богема. 1915, № 1, март. С. 23. Вырезка из «Богемы» – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 129-130; помета: «Писано в Вех 1914. Во всяком случае задумано там. Я играл в шахматы с Рамзесовым кузеном. Мертвую птичку я снес Люси Шейдеман в Hotel des Galines». Автограф – РГАЛИ. Ф. 218. On. 1. Ед. хр. 100. Л. 12, под загл. «Созерцая»; помета: «Волма 1914 июль». Автограф – там же. Л. 36, без загл; помета: «Вех. Juin. 1914». Chimerisando (итал.) – предающийся фантазиям.
«Я знаю, я умру, когда мои желанья…». Машинопись с правкой – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 103; помета: «Вех. Juin. 1914». Эпиграф – вторая строфа из ст-ния Лоренцо Стеккетти (Postuma LI); см. перевод А. К. Лозина-Лозинского (с. 566).
Слова отчаяния
«Кто был зачат в марте, в месяце желаний…». Автограф – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 141; помета: «6 марта 1915 СПБ». Эпиграф – из ст-ния, открывающего сб. Поля Верлена «Сатурнические стихотворения» (1866); в переводе Г. Шенгели: «Былые Мудрецы, что так достойны зваться, / Все утверждали – в чем досель не разобраться, – / Что в небе – благ и бед сияют письмена».
«Как это грубо, жить… А, в мире, на краю…». Машинопись с правкой – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 116; помета: «7-го Ноября 1914 года». Автограф – РГАЛИ. Ф. 218. On. 1. Ед. хр. 100. Л. 30; помета: «СПб 7 ноября 1914». Et hoc est Veritas (лат.) – И это Истина.
«Когда увидела с небес Урганда (фея…)». Автограф – РГАЛИ. Ед, хр. 16. Л. 138-139; помета: «1915. Февраль». Эпиграф – из песни П.-Ж. Беранже «La petite fee» («Маленькая фея», 1817); в переводе В. Курочкина: «Добрая фея, скажи нам» / Где твоя палочка, где?»
Надменность падших
Эпиграф – слова, приписываемые генералу, командовавшему наполеоновской старой гвардией в сражении при Ватерлоо (1815); перевод: «Гвардия умирает, но не сдается!»
Коллекция Тишин
Эпиграф из романа швейцарскою французского писателя Эдуарда Рода (1857-1910) «Хождение к смерти» (1885); перевод: «Есть те же милые вещи – тишина и неподвижность…».
«Аллеи мудрые запятнаны упавшей…». Автограф РГАЛИ Ф. 218.0л. 1. Ед. хр. 100. Л. 21; помета: «Волма 1914 Сентябрь». Эпиграф – из ст-ния «Презрение» (1900) из сб. «Urbi et orbi» (раздел «Антология»).
БЛАГОЧЕСТИВЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ
Цветы руин
Эпиграф – из ст-ния «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829).
Пролог. Эпиграф – из «Пролога» к циклу «Путешествие по Гарцу» (1824) в сб. Г. Гейне «Книга песен»; перевод: «На горы хочу я подняться!»
Napoli. Автограф – РГАЛИ. Ед. хр. 17. Л. 195; помета: «1916 СПБ». Pele-mele (фр.) – путаница, смесь.
Castellamare. castellamare (di stabia) – коммуна в провинции Неаполь.
Capri
2.«О, виноград, цветы и пышность Феба!..». Автограф – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 165; помета: «СПБ 1916». Эпиграф – из либретто А. Бойто к его опере «Мефистофель» (1868); перевод: «Поют нежные сирены, любезные… / Грации моря». О bello Napoli (итал.) – о прекрасный Неаполь.
4.«Сегодня видел я во дворике чужом…». Эпиграф – из стихов Юлия Цезаря, обращенных к Теренцию; фрагмент процитирован Светонием в его «Жизнеописаниях»; перевод: «Любитель чистого слога».
5.«Прямой и мертвый срез надменно туп и страшен…». Эпиграф – из духовных гимнов; перевод: «О Мария благого совета, / Нежная Мария, тебя приветствую…»
6. «Белый дом на сером и высоком…». Эпиграф – из ст–ния А. Сюлли-Прюдома «Inconstance» («Непостоянство») из сб. «Стансы и поэмы» («Stance et Poemes», 1865); перевод: «И ты, пришедшая последней, / Тебя я люблю меньше, чем ту незнакомку, / Что завтра умертвит меня».
7. «В кафэ Hiddigeigei всегда ужасно много…». Автограф – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 159; помета: «Янв<арь> 1916. СПБ». hiddigeigei (полное название «Zum Kater Hiddigeigei») – кафе на Капри, названное в честь персонажа поэмы «Трубач из Зекингена» (1853) Йозефа Виктора фон Шеффеля (1826-1886).
9. Il mare. Эпиграф – из баллады «Замок Джон Вальмор» из сб. «Горящие здания» (1899). Il mare (итал.) – море.
Positano.Positano – город на побережье Амальфи на юге Соррентинского полуострова (провинция Салерно). Эпиграф – из «Оды земле обетованной» (1913) Жака д'Адельсварда-Ферзена (1880-1923); перевод: «О молодость, о музыка, о аромат, о простодушие, / Италия, напоминающая ласку линий…»
Conca Marini. Соnca (dei) Marini – город и коммуна на побережье Амальфи.
Amalfi.Amalfi – город и коммуна на одноименном побережье. Эпиграф – из ст-ния «Люблю одно» (1900) из сб. «Urbi et orbi» (раздел «Картины»).
Ravello. Palazzo Rufolo. ravello – город и коммуна на побережье Амальфи. Palazzo Rufolo (Villa Rufolo) – вилла, построенная в 1270 Никола Руфоло, одним из самых богатых жителей Равелло; упоминается в «Декамероне» Дж. Боккаччо. Эпиграф – из ст-ния Поля Верлена «Art poetique» («Искусство поэзии») из сб. «Jadis et Naguere» («Когда-то и недавно»); перевод: «Где Неточное соединяется с Точным». Cortile (итал.) – внутренний дворик.
Valle dei Mulini. Valle dei Mulini (итал. долина мельниц) – местность к северу от Амальфи. Эпиграф – из ст-ния, входящего в книгу Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра» (1885); перевод: «Ночь глубока, / Глубже, чем подразумеваемый день».
Capo Tumulo. Capo(del) Tumulo – холм со сторожевой башней близ города Четара на побережье Амальфи. Эпиграф – из романа Виктора Гюго «Труженики моря» (1866); перевод: «Нужно верить – отсюда храм, нужно созидать – отсюда город, нужно жить – отсюда плуг…»
Cetara. Cetara – город и коммуна на побережье Амальфи. Эпиграф – из ст-ния Николауса Ленау «Vergangenheit» («Прошедшее», ок. 1828); перевод: «Снова день погружен / В безмолвный смертный покой…»
Vietri.Vietri(sul Mare) – город и коммуна на побережье Амальфи. Эпиграф – из ст-ния «Как здесь свежо под липою густою…» (<1854>).
La Trinlta delta Cava. La Trinita della Cava – бенедиктинское аббатство в деревне Корпо ди Каво (Corpo di Cavo). расположенной недалеко от города Кава де Тиррени (Cava de' Tirreni. провинция Салерно). Эпиграф – из ст-ния «В библиотеке» (<1909>).
Corpodi Cava. Corpodi Cava – см. примеч. к предыдущему ст-нию. Эпиграф – из ст-ния И. В. Гёте «Gefunden» («Нашел», 1813); перевод: «И ничего не искать – таков был мой помысел».
Salerno. Castello. Castello – развалины замка Террачена (Castel Terracena) в Салерно. Эпиграф – из бретонской песни, перевод: «Не взрослей слишком быстро…»
Salerno. Эпиграф – средневековая молитва; перевод: «От ярости норманнов избави нас, Господи!»
2. «Какою-то улицей, длинной и черной…». Эпиграф –1 Царств 14:43.
Pesto. Автограф – РГАЛИ. Ф. 218. On. 1. Ед. хр. 100. Л. 8; помета. «1913 Pesto». Pesto (Paestum) – развалины греко-римского города Пестума к юго-востоку от Салерно.
Ferrovia. Эпиграф – неточная цитата из ст-ния «И ветра стон… и шепот мрачных дум…» (1895). Ferrovia (итал.) – железная дорога.
Море! Море!
Санкт-Петербург. Машинопись с правкой – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 35-53, без загл.; помета: «С.П.Б. весна 1912 года – лето 1913 года». Эпиграф 1 – из поэмы «Медный всадник» (1833); эпиграф 2 – неточная цитата из повести «Записки из подполья» (1864). Et erit Veritas (лат.) – И будет Истина.
СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ
Источники текстов большинства ст-ний данного раздела хранятся в личных фондах А. К. Лозина-Лозинского в Российском государственном архиве литературы и искусства (ф. 293, оп. 1) и в Отделе рукописей Института русской литературы РАН (ф. 161, оп. 1). При ссылках на эти фонды указывается архивохранилище (РГАЛИ, ИРЛИ), номера единиц хранений и листов.
Ауто-да-фе. Машинопись с правкой – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 30– 33; датировка не авторская. Эпиграф — см. примеч. к ст-нию «Романсы» (с. 599). Miserere (лат.) – смилуйся.
Онтологический аргумент. Автограф – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 57. et ergo puto (лат.) – И, следовательно, полагаю.
Голоса в ночи. Эпиграф – из «Шотландской баллады» (1828), переведенной А. С. Пушкиным с французского перевода сборника шотландских баллад В. Скотта.
Смерть арлекина.Эпиграф – видимо, из итальянского перевода трагедии У. Шекспира «Отелло»; перевод: «И никого…»
«Проконсул Пилат. Перед ним – мятежный…». Автограф – ИРЛИ. Ед. хр. 10. Л. 45. Quid est Veritas? (лат.) – Что есть истина?
Sub specie aeternitatis. Автограф – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 79. Sub specie aeternitatis (лат.) – с точки зрения вечности.
L'ennui de vivre. Автограф – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 95. l’ennui de vivre (фр ) – скука жизни.
«Где,a la fin des fins, огромный, необъятный…». – a la fin des fins (фр.) – в конце концов.
«Дряхлые башни на серых уступах…». Автограф – ИРЛИ. Ед. хр. 10. Л. 58. РГАЛИ. Ф. 218. on. 1. Ед. хр. 100. Л. 18. le sujet d'un tres pieux Monseigneur (фр.) – подданный очень набожного монсиньора.
К портрету Ritratto d'un ignoto. Автограф – РГАЛИ. Ед. хр. 16. Л. 126. ritratto d'un ignoto (итал.) – портрет неизвестного.
Затмение. Автограф – ИРЛИ. Ед. хр. 10. Л. 68-69. Mane, fakel, fares (.арамейск.) – исчислено, взвешено, разделено; см. Дан. V, 25– 28.
«Мои желания подобны пьяной банде…». dei gratia (лат.) – Божьей милостью.
Circulus vitiosus. Автограф – ИРЛИ. Ед. хр. 10. Л. 79. Circulus vitiosus (лат.) – порочный круг.
«"Принцесса Ильза я! Живу я в Ильзенштейне!"…». Автограф – ИРЛИ. Ед. хр. 11. Л. 46. Эпиграф – из ст-ння «Ильза» из сб. Г. Гейне «Книга песен» (цикл «Путешествие по Гарцу», 1824); перевод: «Я – принцесса Ильза / И живу в Ильзенштейне; / Приходи в мой замок, / Мы будем одни».
Venalis. Автограф – ИРЛИ. Ед. хр. 10. Л. 92. Venalis (лат.) – продажный.
Capri. Автограф – ИРЛИ. Ед. хр. 10. Л. 113. bon giorno! (итал.)– добрый день! Madonna sporca (итал.) – грязная мадонна
Cabaret artistique. Автограф – ИРЛИ. Ед. хр. 10. Л. 105. a parte (лат., итал.) – в сторону, про себя (о реплике актера).
Переводы
ЛОРЕНЦО СТЕККЕТТИ
«Чуть спустит девушка немного с плеч покров…». valle lacrymarum (ит.) – долина слез.
Spec, ultima dea. Ежемесячный журнал 1916. № 4. Стб. 39. ultimadea (лат.) – Спес, последняя богиня; Спес – в римской мифологии богиня надежды.