* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Май – под каждым кустиком рай.

РЕПЕЙНИК

Посвящается

Исааку, Аврааму и Сарре

БИТВА ПОСТА И МЯСОЕДА НА ШЕСТИ САЛФЕТКАХ

ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ НЕМЕЦКОЙ ПРИНЦЕССЫ СОФИИ ФЕДЕРИКИ АВГУСТЫ

* * *

МИСТИЧЕСКИЕ ЛЮБОВНИКИ

* * *

Не страсть страшна, небытие – кошмар.

Мне стыдно, Айзенберг, самим собою быть.

Вот эту кофту мне подельник постирал,

а мог бы тоже, между прочим, жить.

* * *

Евгению Ш., Соколову, Кукулину

и другим моим друзьям

ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ

Не может быть, чтоб ты такой была:

лгала, жила, под тополем ходила,

весь сахар съела, папу не любила

(теперь – и как зовут меня – забыла),

зато, как молодая, умерла.

Но если вдруг – все про меня узнала?

(хотя чего там – углядеть в могиле –

да и вообще: все про могилы лгут,

то, что в пальто, не может сыпать пылью,

ботинки ноги мертвому не жмут).

Май, конец июля – 2 августа 96

ТРАМВАЙ

Конец июля – 20 октября 96

* * *

Даниле Давыдову

* * *

ВЕСЬ 1997

Сломай стишок, увидишь ты внутри,

как мало общего у них у всех с людьми

ВЕСЬ 1998

Нет, никогда не стану я

до самой старости дитя.

ЛЮБОВЬ БЕССМЕРТНАЯ – ЛЮБОВЬ ПРОСТАЯ

Я отдаю себе отчет в том, что все нижеприведенное, может быть, и не обладает большой художественной ценностью. Но условия моей духовной жизни таковы, что, если бы я все это не написал, я бы перестал себя уважать. А этого я никак не могу допустить.

ЭССЕ И ВЫБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Я потому себе так много позволяю,

что по-другому не могу.

Из одного стихотворенья

Писатель так часто говорит о себе, что можно подумать, что он очень себе интересен. Но ему интересно другое.

Во-первых, ему интересен тот человеческий тип, куда его затолкали насильно, наделав ссадин и рытвин.

Во-вторых, он хочет этому человеческому типу помочь, потому что прекрасно помнит о том, как раньше чужие книги помогали ему, а также о том, что никто не имеет морального права считать свою жизнь исключеньем.

Что же касается моей книги, то она вполне произвольна, и ни ее порядок, ни случайные связи стихов – никакого значения не имеют.

ЛУЧШИЙ АВТОЭПИГРАФ – ПОСЛЕДНИЙ АВТОЭПИГРАФ

Pokljanis’ – chto marketing, tabu, sexual’nost’,

prava cheloveka,

gospodin prezident,

zhurnaly, gazety, TV –

t.e. vsjo to chto nashe

i chto ot tebja ne zavisit –

vsjo eto tozhe tebe interesno.

Клянусь, но – однако...

КАК ТРУДНО БЫТЬ ЗВЕЗДОЙ

(или откуда такое желанье ударить кого-нибудь по лицу)

как сказала однажды газета «сегодня»

ЕГО БЕЗНАДЕЖНЫЙ, ЕГО ДРАГОЦЕННЫЙ ГОЛОС – ТАК УМЕЮЩИЙ СТАВИТЬ СЛОВА – ПОСТОЯННО ГОТОВИТ К ТОМУ, ЧТО КАЖДОЕ СЛОВО МОЖЕТ ЯВИТЬСЯ ПОСЛЕДНИМ

как написала тебе на е-mail одна идиотка

ТЫ ЖИВЕШЬ, КАК МЕЧТА, КАК ИГРУШКА, КОТОРОЙ НИКТО НЕ ПОДАРИТ И КОТОРУЮ НАДО УКРАСТЬ, УКРАСТЬ НЕПРЕМЕННО

и уж как совсем справедливо заметил тебе твой приятель выводя подышать – после одной неожиданной драки

НУ ЧЁ ТЫ ТРЯСЕШЬСЯ ОТ ЗЛОБЫ, ЧЁ ТЫ ТРЯСЕШЬСЯ

ВЕДЬ ВСЁ ЖЕ ЕСТЬ У ТЕБЯ: МНОГО ДЕНЕГ, ПИРОЖНЫХ.

ВСЕ ТЕБЯ УВАЖАЮТ, А ТЕ, КТО НЕ ХОЧЕТ (АХ ТЫ, СУКА ТАКАЯ, ГОВНО), ВСЁ РАВНО УВАЖАЮТ.

вот только этого

мне еще не хватало – для полного счастья

* * *

ДВЕ СЕСТРЫ

(Отрывок из пьесы)

Анночка Иванна сидит рядом с кроватью, на которую навалено огромное количество одеял. Под одеялами – Ангелина Иванна.

АННОЧКА ИВАННА. Анна, я так и знала, чем это кончится. Сначала ты ведешь беспорядочный образ жизни. Потом всю ночь стоишь на сквозняке, кого-то выглядывая. Потом ты заболеваешь, а вот теперь умираешь. Как тебе только не стыдно, Анна.

(Молчание.)

АННОЧКА ИВАННА. Как сказал поэт: «а ты живи, как будто там внутри/ не этой смерти пухнущий комочек,/ не костный мозг и не подкожный жир,/ а так, как будто там/ какой-то жар цветочный,/ цветочный жар, подтаявший пломбир». Давай обсудим прочитанное, Анна, давай обсудим.

(Молчание.)

АННОЧКА ИВАННА. Какая же ты все-таки сволочь, Анна. Я всегда хотела, чтобы ты была счастлива. В конце концов, тебе не в чем меня упрекнуть. Разве я виновата, что у тебя нет детей?

(Молчание.)

АННОЧКА ИВАННА. Нет, я все понимаю, я тоже иногда грущу и думаю о высоком. Но разве жизнь ограничивается только борьбой и чужими любовниками? Это же не так! Вот посмотри на меня. В жизни есть масса других полезных вещей.

АНГЕЛИНА ИВАННА (из-под одеял). Какие же у тебя ужасные ноги, Аня.

(Анночка Иванна поражена, она сначала смотрит себе на ноги, потом на одеяло.)

АННОЧКА ИВАННА (патетически). Неправда. Я прожила прекрасную жизнь, понимаешь: прекрасную жизнь. Меня все любили. Меня любил муж, мой покойный Николай Степанович, меня любили дети, сослуживцы и сослуживицы...

АНГЕЛИНА ИВАННА (вылезая из-под одеял). Николай Степанович тебя не любил.

АННОЧКА ИВАННА. Нет, любил.

АНГЕЛИНА ИВАННА. Нет, не любил.

АННОЧКА ИВАННА. Нет, любил.

АНГЕЛИНА ИВАННА. Как же он мог тебя любить, когда спал со мной. Два раза.

АННОЧКА ИВАННА (плачет). Но не всю же жизнь, не всю же жизнь. Все другое время, когда он спал со мной, он ужасно меня любил. (Визжит.)А ты просто завидуешь, что он всю жизнь спал со мной! Сука! Сука!

АНГЕЛИНА ИВАННА (саркастически).Да уж, есть чему позавидовать. (Пауза.) Ну прости, Аня. Я совсем не хотела тебя обидеть.

АННОЧКА ИВАННА (успокаиваясь). Да-а? (Вздыхает.) Значит, мне показалось. Но все одно, Анна: с тобой стало невозможно разговаривать. Ты на всех бросаешься, как волчица. Это не доведет тебя до добра.

Как будто в подтверждение ее слов дверь вдруг распахивается, дует замогильным ветром, на пороге стоит каменный Николай Степанович. «Дай руку мне, – говорит каменный Николай Степанович помертвевшей Ангелине Иванне, – дай руку мне».

АНГЕЛИНА ИВАННА (подавая руку). О, как тяжело! Оставь меня! Пусти. Мне больно, больно.

Они проваливаются.

Потом на подъемной театральной машине они подымаются и раскланиваются. Медленно опускаются. Потом появляется одна Ангелина Иванна, принимает аплодисменты, цветы, посылает воздушные поцелуи публике – и наконец-то проваливается уже навсегда.

ГОЛОС ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ. Анечка, Анечка... Какие же у тебя ужасные ноги!

Занавес.

ИНТЕРАКТИВНЫЙ ВЫПУСК

(или реквием по моим литературным кумирам)

* * *

СОКРАЩЕННОЕ ИНТЕРВЬЮ

(или первые ростки нового имперского сознания)

– Как вы написали в одном эссе, «всякий любимец, всякий социальный феномен прекрасно понимает, что любая любовь и любая феноменальность держится на живом мясе». Возникает ощущение, что любовь – это самое яркое ваше жизненное впечатление? Так ли это?

– Нет. Самое мое яркое жизненное впечатление – это унижение. Унижение, которое я испытываю при столкновении с жизнью, ежедневной и ежечасной. Может быть, я и стал делать то, что стал делать, когда понял, что этот мир настроен против меня. Причем в данном случае у меня нет особого сострадания только к себе. Просто я очень хорошо знаю, в чем именно заключается мое унижение.

– Но это унижение, наверное, должны чувствовать и ваши читатели, зрители, только уже получая его от вас?

– А они его и чувствуют. Даже если я говорю только о себе. Правда, есть и приятные исключенья. Так, в свое время меня очень удивило, что один припухшего вида человек, слушая мое выступление, заметил: «Вот мужик дает. Молоток». (Это обо мне-то.) А однажды еще подошел то ли мальчик, то ли девочка, то ли собачка со словами: «Это вы все про меня написали». Вообще-то я писал про другое. Но мне было тоже приятно.

– Можно ли сказать о вас, что вы принадлежите к тому типу поэта или писателя, для которого вопрос о собственной жизни, ее успехе или неуспехе становится сутью и смыслом поэтического высказывания?

– Можно. Я принципиально иначе, чем многие (которые, кстати, во всех смыслах достойней и лучше меня), отношусь к своим книгам. Если угодно, как к сериалу, где каждое новое стихотворение перестает быть просто стихотвореньем, а становится исполненным (либо неисполненным) обещаньем. Как будто ты проживаешь свою жизнь, фиксируешь ее, а потом говоришь «вот так жить нельзя», «а вот так у меня не получилось», «а вот так можно попробовать». Но в любом случае ты всегда ощущаешь себя добровольной подопытной крысой. Не могу сказать, что это такое уж большое наслаждение.

– А что же тогда для вас наслаждение?

– Знать, что твой голос, прорезая пространство и время, способен вызывать столько любви и вражды, столько раздражения и участья, столько неприятия и желанья. И обратите вниманье – при этом всем уже абсолютно неважно, о чем, собственно, ты говоришь. Это похоже на чудо, от которого уже нельзя отказаться.

– И последний вопрос. Если следовать вашей образной логике, кем бы вы хотели стать в конце сериала: победителем, жертвой? Ну, хотя бы гипотетически?

– Национальной святыней. Только – почему гипотетически?

REMAKE – REMIX

(или все-таки не последний)

REMAKE – REMIX 2

(заключение)

ЦВЕТУЩИЙ ЦИКЛ

Ну так здравствуй,

моя дорогая тупая черешня!

Я ведь раньше не думал,

что мой возмутительный прах –

это родины прах.

(...этот яростный, сливочный, нежный...)

Он, как ветер, весной –

Застревает в цветных волосах.

* * *

полстолетья спустя без посвященья

ТАК ВОТ ВО ЧТО СТВОРОЖИЛАСЬ ЛЮБОВЬ

Так вот во что – створожилась любовь:

сначала ела, пела, говорила,

потом, как рыба снулая, застыла,

а раньше – как животное рвалось.

* * *

За нестерпимый блеск чужого бытия,

за кость мою, не ставшую сиренью,

из силы – славы –

слабости – забвенья,

за вас за всех – я голосую: за.

* * *

Эти ягоды слаще, чем все поцелуи твои,

и твои, и твои, и твои.

Ну и хватит об этом,

Дай мне ягоду эту – в твоей и моей крови.

Слаще ягоды этой – поганой – на свете нету.

ПРОЩАЯСЬ – ГРУБО, ДЛИТЕЛЬНО, С ЛЮБОВЬЮ

Ну что – опять? –

(в последний раз?) цветком горячим в мыле,

как лошадь загнанная, вздрагивать во сне? –

да все все поняли уже, все – уяснили,

а ты – все о себе да о себе.

Май – 30 мая 2001

МУЖЧИНЫ ТОЖЕ МОГУТ ИМИТИРОВАТЬ ОРГАЗМ

Прошу обратить внимание на то,

что я ничего не пишу о своей повседневной жизни, –

а лишь о мгновениях мистического потрясенья,

которые мне довелось пережить.

Юкио Мисима

В молодости мне говорили, что я хороша,

я этому верила,

потом говорили, что я умна, –

я этому верила тоже,

теперь же мне говорят,

будто бы я святая,

но этому я не поверю уже никогда.

Святая Тереза

Господи, всю свою жизнь

я хотел быть проституткой

или по крайней мере – быть абсолютным монархом,

вместо этого

про меня написали десяток статей (www.levin.rinet.ru):

«Очищение возвышенным криком» ,

«Буйный цветок неокрепшего неомодерна» ,

«Слово-субъект в полифоническом тексте»

и даже

«Новая искренность, новая чувственность, новое слово».

Господи, на что ж ты потратил

мою бесценную жизнь.

Дмитрий Воденников

ОЖИДАНИЕ ПЕРВОГО СНЕГА

Но – мне! – не нравится

так поступать с тобой:

о, как ужасна жизнь мужского пола –

ты все еще, – а я уже живой,

ты все как девочка, – а я уже тяжелый

(неповторимый, ласковый, тупой,

бессмысленный, ореховый, сосновый),

самоуверенный, как завуч средней школы, –

нет, выпускник – лесной воскресной – школы,

ее закончивший – с медалью золотой.

ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ

...а теперь – все, что хочешь,

но только не эти «Итоги»,

и не этот политик – с растрепанными глазами,

и уж точно не эти солдаты,

солдаты – в кровавой пыли, –

но их,

кто простит – их –

за их некрасивые ноги

(и что я все время суюсь – со своими ногами?),

за их – некрасивые ноги,

за красивые их – сапоги.

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Он делал все – с таким видом,

будто хотел сказать:

«...вот как щас подойду,

и как дам по башке этим микрофоном, –

будет тебе и ка€тарсис и ката€рсис

и все, что захочешь...»

Однако на самом деле – хотел он сказать совсем про другое.

«Место поэта, – хотел он сказать, – в рабочем строю,

место поэта – в рабочем столе,

место поэта – во мне и в тебе

ЖИЗНЬ ЗАЩИЩАЕТ – твою и мою».

...И в этом смысле – я с ним – абсолютно согласен.

А снег летел – до покрасненья

костяшек, пальцев, крыльев носа, глаз.

ЕЩЕ ВСЕГО ОДНО ПРИКОСНОВЕНЬЕ.

В ПОСЛЕДНИЙ – РАЗ.

Как куст – в луче прожектора, осенний,

я чувствую разлуку – впереди.

ЕЩЕ ВСЕГО ОДНО СТИХОТВОРЕНЬЕ.

НЕ УХОДИ.

А кажется – нельзя еще теснее,

а кажется, еще прочней – нельзя...

ЕЩЕ ОДНО ТАКОЕ ПОТРЯСЕНЬЕ,

И ВСЕ – И БАЦ! – И БОЛЬШЕ НЕТ МЕНЯ.

Но – размыкая руки, – без сомненья,

я все перенесу, но и запомню – все.

...еще одно мое стихотворенье...

...еще одно твое прикосновенье...

...еще одно – такое – потрясенье...

* * *

ЧЕТВЕРТОЕ ДЫХАНИЕ

Но что-то, видно, есть во мне такое,

что я никак смириться не могу,

что больше нету – никого со мною,

ни соболя, ни соловья в снегу.

* * *

Я был – в ослепительных джинсах,

в густой ярко-синей рубашке,

было мне – тридцать три года,

и сердце мое –

разрывалось – от счастья.

ШИПОВНИК

И мальчиком, и дядечкой – нельзя:

кусаю губы, потому что знаю,

что – вот она! – не первая весна

и не последняя... а так, очередная...

* * *

Только что ж мне так тошно

в моем ослепительном сне –

по колено в песке, на участке из солнца и пыли –

знать, что всех схоронили, устроили в этой земле

(и тебя в том числе), а меня почему-то забыли.

ШИПОВНИК – РАСПАДАЮЩИЙСЯ НА ЧАСТИ

* * *

Кс. Р. и Е. Р.

ШИПОВНИК FOREVER

в первый раз я увидел тебя – в шесть лет,

второй раз – когда мне стукнуло 35,

в третий раз я увижу тебя – перед смертью,

а больше я тебя уже никогда не увижу.

* * *

ЕДИНСТВЕННОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ 2005 ГОДА

О, эта мука детских фотографий

людей, которых мы любили или любим

(все эти уши, ежики и лбы),

она не в том, что все они – жемчужны,

не в том она, что мы им – не нужны,

а в том, что мы про них уже все знаем,

а им не видно – собственной судьбы.

ЧЕРНОВИК

потому что стихи не растут, как приличные дети,

а прорастают ночью, между ног,

и только раз рождаются в столетье

поэт-дурак, поэт-отец, поэт-цветок

МОИ ТЕБЕ ЧУЖИЕ ПИСЬМА

Один человек, страстный садовод, пытался натянуть нити вдоль грядок, на которых он посеял салат-латук, для того чтобы защитить его от птиц.

Его жена вернулась из магазина и обнаружила паутину из нитей, завязанных сложным и бессмысленным образом, вне зависимости от направления грядок.

Это был первый признак того, что в последующем оказалось слабоумием.

(Из книги по психиатрии)

– Закрыв глаза и посмотрев на свет, на белый свет, продольный и огромный, скажу:

– Мне было шесть, а стало тридцать шесть, а что там между – я уже не помню.

* * *

СТИХИ К СЫНУ

Мне приснился сегодня ночью (ну почти приснился) перед страшной душной грозой очень странный цикл.

Я сразу увидел его как некий многоярусный компактный куст, обсыпанный белоснежными, синими и розовыми цветками.

Цветки были мелкими, а строфы короткими.

Сам же куст – был какой-то праздничный и веселый.

А главным героем этого цикла-куста был ты.

* * *

Здравствуйте, Уолт Уитмен, здравствуйте, Чарльз Буковски, —

Анна Андревночка, здравствуйте —

и Елена Андреевна, здравствуйте! здравствуйте, Марина Иванна, здравствуйте, Ян Сатуновский. —

Я не для вас их вытаскивал, но вам бы они – понравились.

КНИГА РУН[1]

Не верьте, когда говорят, что мистический опыт похож

на эротический жар.

Это неправда.

Да, то же тело болит, и те же глаза закрыты, но это только

в начале.

Различия начинаются после.

...С утра в этот день было так много солнца.

И вдруг ты увидел всех тех, с кем когда-то был рядом.

Комната у тебя небольшая, но люди стояли – как бы это

помягче сказать – достаточно плотно.

Большинство из них было тебе безразлично, но при виде двух-трех у тебя защемило сердце. «Есть ли здесь кто-то, с кем бы ты захотел умирать?» – спросили тебя.

– НЕТ, – поспешно ответил ты.

Слишком поспешно.

ДАГАЗ

ГЕБО

ТЕЙВАЗ (РУНА ВОИНА)

...Помните 11 сентября? Все говорили о жертвах высоток и о террористах, но как-то забыли о двух самолетах. А там ведь тоже летели люди. Что они чувствовали, интересно? Вам интересно? – Я думаю, близость к убийцам-пилотам. Которые стали им родиной, их отцами и их сыновьями. Мужьями и женами тоже стали. Кто-то, наверное, плакал. А кто-то, наверное, пел и смеялся. Неудивительно, что их мало потом (как-то вскользь) вспоминали. Они умирали ради символа. Пусть и чужого. И ради идеи. Пусть и не нашей. Если выбирать между смертью в концлагере или подвале, я бы не отказался лететь в таком самолете. Ибо в этом их отсутствии выбора перед смертью (у жертв и у тех камикадзе) – было больше братства, чем у всех нас, кто потом занимался раскопками павших башен.

...Помните, нам показали предсмертное послание уже американского человека, застрелившего больше 30 студентов Virginia Tech? (Это был мальчик с прыщами, но что нам за дело до его уже мертвых прыщей?)

Он говорил:

«У вас были сотни миллиардов шансов предотвратить сегодняшний день. Но вы предпочли пролить мою кровь. Вы загнали меня в угол и оставили мне только один выход. Это решение было принято вами. Теперь на ваших руках кровь, которая никогда не смоется. <...>Вам мало было ваших «Мерседесов», подонки. Мало ваших золотых цепей, снобы. Мало ваших капиталов. Мало водки и коньяка. Мало ваших гулянок. Всего этого не хватало, чтобы удовлетворить ваши прихоти. У вас было все... Из-за вас я умираю, как Иисус Христос, чтобы стать примером для всех слабых и беззащитных».

Делайте выводы, господа.

МАННАЗ

Я никогда не делал зла сознательно. Но иногда (бывали такие дни и особенно ночи) я вдруг поддавался от унижения или боли приступам неконтролируемой ярости и чувствовал, как проклятие вырывается из меня узким, но плотным лучом. Оно было такой силы, что вполне могло стать сверхреальным. И если не убить кого-нибудь, то навредить и покалечить точно. Тогда я как бы цеплял этот луч (как веревкой, мысленно, за хвост или острие самого луча) и – если успевал – то как будто возвращал его в себя. Как ракету, как шар, как стрелу, как бумеранг, диск или то, что метают в воздух.

Но однажды я такое проделал, выпустил ярость (проклятье), но понял, что, возможно, сильно буду раскаиваться потом. И тогда – накинув в последний момент лассо, я вернул – все, что пустил в конкретного (вполне дерьмового) человека, в самого себя и утром долго не мог подняться от ужасной головной боли.

Три дня меня терзали то ли бесы, то ли паника и отчаяние, или, может, мне это все померещилось, – уже неважно. Главное, что я понял, – это то, что мрак и зло – отвратительны.

ИНГУЗ

ТУРИСАЗ (РУНА НЕДЕЯНИЯ, ВРАТА)

Чем дольше живешь на этом свете, тем яснее понимаешь, что счастье – это то, что всегда с тобой. Мы просто забыли (я – забыл, ты – забыла, они – забыли, но вот я вспомнил теперь и не забуду уже никогда), что счастье – это почти как спички: что оно всегда с тобой – просто сейчас они завалились в карман или за подкладку. Но оно все равно ЗДЕСЬ. И ни от кого не зависит.

Ни от чужой любви, ни от нашей удачи, ни от нашего положения дел, ни от нашего не-одиночества. Оно – ПРОСТО ЕСТЬ.

Даже если мы часто бываем несчастны.

Это наш внутренний остов, скелет, состав крови, кальций в наших костях и постоянный бэкграунд в наших ироничных умах. Только не забывай: что счастье так пронзительно и в своей сути так невыносимо, что, когда человек его испытывает, он начинает крутиться, как Шарик, которому на шею привязали гремящую консервную банку. Крутиться, чтоб только это счастье с себя скинуть. Потому что счастье всем видно (а значит, позорно), потому что оно очень громкое и непривычное (а значит, мешает спать, точнее: даже лежать мешает)... Потому что тебе от него – никуда не деться.

ХАГАЛАЗ (ГРАД, РАЗРУШЕНИЕ)

Во всех этих мучениях любви (всех этих злорадных кошачьих играх с другим человеком, вполне дебильных и детских) – самое главное и сладостное знать, что чужое терпение небесконечно.

«Время рассудит» (чего оно там рассудит? – запорошит и все), «время залечит», тебя забудут, отпустят, простят, перестанут любить...

И почему-то это самое блаженное во всех наших убогих играх.

Никаких резонов. Одно веселое зверство.

Если ж представить, что ты мучаешь человека как бы навек, как в тысячелетнем рабстве, без всякой возможности тебе отомстить (полным потом равнодушием) – вот тут уже тухло все. Скучно. Погано. Как с ухом – больным.

Нет.

Только так – на границе будущего забвенья.

В ожидании, через лет 5 или 6, на пограничной полосе.

Вот тогда – радость бытия.

И воздух свежее, и солнце ярче, и небо – аквамарин.

– Смотри, туча на дальней границе моего королевства начинает потихоньку пожирать мир. Значит, можно попробовать построить новый.

– Если получится, мой король.

КАНО

Я сижу с сигаретой на пограничной полосе, в ярком тумане. Раскладываю разные камни.

Деревянный камешек Burberry Touch пахнет осенью и корзиной для свежестираного белья. Новым льном. Глиняный камешек Dior Homme пахнет тленом и тоже осенью. Умершей, золотой. Я сижу на балконе в кресле, курю (бычки оставляю в цветочном горшке) и нюхаю: то корзину для белья и простыни в английском доме, то Джонни Деппа в гробу. А то голубцы, которые готовлю в микроволновке.

Еще одна такая неделя, и я стану бессмертным.

Но слабоумным.

Я часто живу в ощущении какого-то скорого конца. Не в смысле меня или чего-то, а как физического понимания границы, за которым начинается нечто совершенно иное и куда, если честно, мне не так уж и хочется идти (а что делать).

Вот и сегодня я проснулся утром с четким убеждением, что что-то кончилось.

Осталось только это «что-то» найти и определить.

АНСУЗ (ЗНАКИ, РУНА ПОСЛАННИКА)

Больше всего мне нравится читать тексты, по прочтении которых тебе кажется, что тебя поймали на чем-то, переплюнули, уличили. Обычно – поймали на том, что ты вот сейчас сидишь и читаешь, а там изменилась жизнь. Как правило, это бывает в прощальных вещах (когда человек решил круто изменить свою жизнь, уйти, или она сама изменилась).

Еще в самом начале, когда я только начал вести первый публичный блог, я прочел по ссылке письмо девушки, которая уходила на войну. То ли она была наемницей, то ли еще кем-то, не помню. Зато помню – моментальное ощущение стыда, за все: за всю шелуху, мусор и лепет, которую ты обычно городишь, когда твердо сидишь в собственной жизни по самое горло. Причем – сидишь на стуле. Причем – перед монитором.

Комичность (убожество) твоей ситуации, твоей фигуры (а ты в этот момент пронзительно видишь себя именно со стороны) высвечивается как раз этим чужим жестом свободы.

Это похоже на стихи.

На настоящие стихи.

Когда ты читаешь такие чужие стихи – тебе становится стыдно, что ты не там. Не на этой вершине, не на этой горе.

Надеюсь, что я тоже многим доставил такие же неприятные (в альпийском смысле) минуты.

ЙЕРА

ОТАЛ (РУНА НАСЛЕДСТВА И РАЗДЕЛЕНИЯ)

...В какой-то момент понимаешь, что все родственное, семейное тянет тебя в землю. Как будто родственники, спящие в соседней (или в одной с тобой) комнате, во сне – сами того не осознавая – тянут из тебя силы. Корнями. Забирают с собою в почву.

Делают заранее смертным.

Им раньше – вот и делают.

Самое душное воспоминание – в этом смысле – это приход в детстве к прабабке какой-то ее племянницы Риммы Федоровны. Римма Федоровна приносила жирный советский торт (самый дешевый), с маслянистыми розочками и медузным желе на бисквите. Бисквит был мокрый, а она ела с аппетитом и говорила: «Сочно!»

Римма Федоровна была хорошая тетка, и торт тут совсем ни при чем, но, хотя «сочно» вошло в нашу младшую эдду, в наш подростковый семейный фольклор, было в этой сцене что-то неправильное.

НАУТИЗ (НУЖДА, ПРИНУЖДЕНИЕ, ЧЕРНАЯ СТАРУХА)

Года четыре назад (а все это длилось где-то в течение полугода) в районе появилась какая-то странная старуха. С сумкой на тележке. Я не знаю, что там у нее было в ее сумке на колесиках (ну, такие – с которыми часто старики ездят на дачу, чтоб не поднимать тяжести), но она – и это было самое странное – все время мне попадалась на глаза. Как будто специально.

Я выходил из дому – на углу я видел ее.

Возвращался другим путем домой – опять ее видел.

Это было почему-то неприятно, но повторялось как дурной сон: я, выходя из дома, даже говорил Е.С.: «Смотри, сейчас я опять ее увижу». Так и случалось.

Скорей всего, она просто кружила по району. В каком-то старческом злобном безумии (я говорю «злобном», потому что есть такие старики, как ведьмы. И она явно была из их числа. Она была сухонькая, с резким лицом, крючкообразным носом – и что-то было в ней ненавидящее... Не знаю).

Однажды я встретил ее прямо в угловом магазине. Она покупала соль.

Пачка упала, и я – по привычке помогать женщинам – нагнулся, поднял пакет и положил на прилавок.

Она отреагировала – совершенно неожиданно.

Уже, видимо, давно потеряв привычку говорить высокомерные женские вещи, она тем не менее, путаясь и неправильно сопрягая глаголы и соотнося слова, сказала, вздернув голову, что-то похожее на: «Я не соблаговоляла... вам... разрешения, сударь, поднимать мою соль».

Продавщица оторопела, а у меня возникло сильное желание взять этот пакет и так же аккуратно (подчеркнуто вежливо) положить его снова на пол. Вернуть обратно. Отмотать время. Упразднить жест.

Однако я этого не сделал.

...После этого все стало только хуже. Теперь – старуха с тележкой (с капустой или отрубленной головой для Маленького Мука) попадалась мне каждый раз на разном углу с еще большей раздражающей периодичностью. Но – кроме этого – она еще останавливалась и смотрела мне вслед. Ну метров 100 – 150, пока я не скрывался из виду. То есть – в прямом смысле – буравила мне спину. Ощущение было отвратительное.

Я, разумеется, бесился ужасно.

– Чего ты бесишься, – говорила мне, смеясь, Е.С., – скорей всего, она просто влюбилась в тебя. Такое бывает. Когда старые женщины влюбляются в молодых мужчин. Может, она думает, что ты сказочный принц. Который ее расколдует. И она снова станет – прекрасной и молодой. Как раньше.

...Все это, наверное, было бы очень мило, но у меня была менее романтическая версия. Не-женская.

Я думал, что старуха просто хочет меня сглазить. Или совсем чокнулась. (К тому же в это время стали случаться какие-то странные, малоприятные вещи в моей жизни. Я не вел подсчет, как это было связано с нашими уличными встречами, но в виду это имел...)

Поэтому однажды я не выдержал и, когда был один, повернулся и сказал что-то резкое.

Даже не резкое, а грубое. Сказал на «ты». По всем законам народной сказки. Как говорят некуртуазные иванушки, когда говорят с ведьмой.

Типа: – Что ты на меня уставилась, старая дура?

Старуха ничего не ответила. А просто – отвернулась и пошла.

Тележка гремела за ней.

Больше я ее не видел.

Из нашего района она пропала.

Меня до сих пор иногда мучает вопрос, почему я ее больше не вижу. Вообще. Никогда. В прямом смысле этого слова – без всяких приблизительных.

Может, она действительно думала, что я расколдую ее. Как доморощенный принц.

А я ее убил. Ненароком.

А может, она просто смотрела на парня, который напомнил ей, что она «давно никому не соблаговоляла». И потом она ушла в свою квартиру и умерла там – среди склянок и запаха старости, получив на прощание от этого мира очередную пощечину, которая вернула ее туда, где мы все будем плавать и задыхаться. Когда останемся совершенно одни.

А может быть, она на самом деле была ведьмой – и таким образом заколдовала меня окончательно и я проглотил какой-то медленный злой яд, от которого когда-нибудь тоже осыплюсь и обветшаю. Чтобы кто-нибудь тоже – убил меня – в свое время – каким-нибудь словом. Как и ее.

У меня нет ни одного бесспорного варианта ответа на этот вопрос.

Старушка светлая

«...Есть вещи, – говорит Арсений Р., из Санкт-Петербурга, – которые рассказать почти невозможно. Так, позавчера через Литейный проспект в нашу сторону кинулась старушка, останавливая машины буквально руками. Бабушка эта ростом была совсем-совсем маленькая, очень опрятная, и с лицом, я даже не знаю, как описать, то есть одновременно детским, светлым и как с картины. У нее была тележка с картонной коробкой, а в ней навалены какие-то мешки, газеты, пластиковые стаканы, и все это очень контрастировало с ее видом.

Она остановилась и заговорила с какими-то ребятами, я не слышал, что она рассказывала, но думал, что, если бы эта старушка подошла ко мне, я бы не смог отойти. Тут пришла маршрутка, и мы сели в нее, и за нами эта старушка, и она стала говорить водителю, что ей надо доехать до театра, что она поехала кормить бездомных, а когда вошла в троллейбус, увидела уже из окна, что оставила на остановке бидон с горячим супом, что его вряд ли кто-то взял, а если и взял, то она спросит, попросит, и ей отдадут.

Я не могу объяснить, как она говорила, очень просто, просто объясняла, но при этом вся маршрутка ее слушала раскрыв рот, совершенно завороженно, и водитель без единого слова остановил машину напротив театра, и в окно было видно, что бидон стоит. Она вышла и так же, останавливая машины, как Моисей раздвигал море, побежала на ту сторону улицы...

Я проплакал полночи, почему – не знаю, явно не из-за жалости к этой бабушке, ты же знаешь, я вообще не жалостлив, и ее, в общем-то, не за что было жалеть, да я и не знаю о ней ничего, не потому, что она кормит бездомных, не от умиления, – я не могу это объяснить, ну, во-первых, красота страшная, во-вторых, в этой маленькой хрупкой старушке (она мне чуть ли не по пояс) такая потрясающая сила, от которой мир просто прогибается...»

АЛЬГИЗ (ЗАЩИТА, ЗАЩИЩЕННОСТЬ, ТРОСТНИК)

Из всех русских сказок меня всегда в детстве завораживал только «Аленький цветочек». Не вся эта история с путешествием купца и его нарушенным словом, а совсем другая – основная – любовная его часть. Ближе к концу. Когда Аленушка (или Настенька, или как там звали младшую дочь), уже обещая чуду-юду вернуться (то есть надеть кольцо на закате, чтоб неведомый зверь не умер от тоски по ней на своем заколдованном острове), приезжает на короткую – почти солдатскую – побывку домой. А старшие сестры ее обманывают. (То ли от ревности к дорогим подаркам, то ли по плотносбитой коренастой сермяжной бабьей жалости: «Что ж ты с уродом и позором таким связалась».) Но факт остается фактом. Они закрывают ставнями окна и переводят часы. За окнами уже пылает закат, а Аленушка так ничего и не видит.

...Но когда вдруг понимает, что время вышло, что она предательница и убийца, когда срывает ставни и глядит на пылающую полоску багрового закатного солнца, то кричит она сестрам: «Что же вы со мной сделали?», надевает кольцо на палец – и сразу переносится на потемневший остров. Только там уже дурные дела.

Низкие тучи ходят, деревья гнутся, земля стонет, и птицы уже не поют.

А на той поляне, где рос тот самый аленький цветочек, лежит, обняв бугорок, мертвое чудо-юдо. И шепчет (или не шепчет, а это я сам все сейчас придумал): «Обманула меня Аленушка-Настенька, не пришла».

Ну а дальнейшее всем хорошо известно.

Так вот именно в этом дальнейшем, в самом конце (когда расколдованный принц в сафьяновых сапожках и она в кокошнике уходили играть свадьбу и рожать белокурых детей), я испытывал сильное чувство, что это не его, а меня обманули.

Потому что я бы на месте Аленушки остался бы с чудом-юдом. В том его зачарованном виде. Быть добровольным пленником чудища и одновременно его не бояться и быть им любимым – вот оно настоящее горькое счастье. Настоящий красный цветок.

Хотя с другой стороны... Какой же сладкой болью, тоской должно было сжиматься трусливое человеческое сердце, когда стоишь на пустынном берегу и смотришь (на опять же закатное) бурное безымянное море. Превращение отменилось, все корабли ушли, на острове никого.

А из чащи – протяжный тоскливый призывный вой.

Выходит на каменный пляж могучее заколдованное животное. Пахнет диким зверем.

Ластится.

...А она его гладит потом по квадратной огромной башке и говорит, как Рената Литвинова из фильма «Настройщик»:

– Ничего-ничего, не бойся. Я еще немного с тобой поживу.

ВУНЬО

«...Понимаете, Федя, вот если представить себе... я забыл, где это есть – не в Альпах, а в Швейцарии, наверное... такие высокогорные плато. Плато устроены таким образом, что к ним ведут ступеньки или холм такой относительно пологий, а может, крутой, а потом уже идет собственно плато – ровная-ровная площадка. А потом опять ступеньки, а потом опять идет ровная поверхность. Вот это и есть стиховая жизнь, да вообще любая жизнь, как восхождение. Идти по ступенькам, идти по плато сначала радостно, а к концу – все тревожней: ты идешь, а тебе все хуже и хуже, кто-то предал, болезнь, чужая смерть, и нужно строить ступеньки. Ты построил, поднялся, идешь, и опять хорошо, но вот любовь кончилась, пищи нет, сил нет, воды нет, и ты строишь новую короткую лестницу. А идешь по последней ровной площадке, и опять все хорошо, хоть и сам стареешь, толстеешь, ну не знаю – раздаешься в плечах, и возможно, рядом вообще никого, а потом поднимаешься на очередной, как ты думал, пологий или крутой холм, а там дверь. А за дверью – ослепительный свет.

...Так вот. Что касается стихов и людей. Ни те, ни другие тебе уже после двери той не помогут (после смерти ни тех, ни других уже нет). Но пока я иду до этой двери? Двадцать лет, десять, четыре года, один... Они же могут быть? Иными словами, я имею право сказать – что я понимаю, что я – такое небесное, больное и одновременно цветущее животное, такая тварь цветная и что мне для того, чтобы дойти правильно до этой двери, нужно время от времени строить эти ступеньки? И встречать этих людей?

И я готов ждать этих людей и стихи годами. Но я хочу, чтобы они мне помогали».

ФЕХУ

РАЙДО (РУНА ДОРОГИ, СВИДЕТЕЛИ ГОВОРЯТ)

ЭВАЗ (РУНА ДВИЖЕНИЯ, СВИДЕТЕЛИ ГОВОРЯТ – 2)

«...О какой «технике» вы говорите? О технике – как об умении в мертвую форму вложить якобы совершенное содержание? ...Техника – это когда ты берешь кусок неба, кусок ветвей и себя, лежащего в постели рядом с человеком, которого ты любишь, и каким-то образом изымаешь это все из текущей мелкой жизни и вставляешь в рамку. Вот это техника.

И если ты смог сделать так, что это живет после того, как ты это сделал, пусть даже рамка (как это, допустим, бывает на фотографии, иногда перерезает половину плеча, и плечо уходит за кадр) – вот это техника.

Это когда ты каждый раз берешь кусок жизни и филигранно, как хирург, не умертвив и не уничтожив его, переносишь его куда-то – это может быть все, что угодно, не обязательно стихи, не обязательно фотография, это может быть, в конце концов, архитектура, все, что угодно, – вот это божественная техника.

В Японии вроде существует такое направление, как расписывание то ли ширм, то ли панно. Представьте себе, что на панно нарисованы птицы и вдруг одна птица вспархивает. Вспархивание птицы и есть, собственно говоря, задача настоящего стихотворения».

БЕРКАНА

Знаешь, что я тебе скажу: у каждого своя особая рана.

Объяснить ее нельзя: границы, края – все это чувствуешь (еще бы не чувствовать), но вот рана чего (какого имени, какой розы, какого цветка или хрена) и откуда она – сказать невозможно.

Поэтому все напрасно. Но мне еще Е.С. говорила: «У тебя странные реакции: иногда о тебе говорят грубые вещи и кажется, что ты должен взорваться, а ты смеешься, а иногда ну сказал человек глупость, или пошлость, или умность (разницы нет), но в любом случае – так, среднюю, ничего, в сущности, обидного: ну не понимает или понимает иначе, ведь на самом деле неважно – а ты взрываешься. И как будто заболеваешь».

...потому что рана.

Причем она явно старая, наработанная (натертая). Всеми дураками, всеми умными, всеми «прекрасными» и «ужасными»... С коростой. Да и болит как-то паршиво: по-старому (уже хорошо ведомой болью и беспомощностью), но каждый раз – сильно. Объяснять мне это некому. Говорить об этом не стоит. Однако я говорю. Потому что болит всегда то, что должно болеть.

А потом – бац! – и цветет.

Но что мы знаем о том, что ждет нас еще – впереди?

...в этом смысле мне нравится, как сказал один поэт про другого поэта (будем считать, имярека): «Его стихи напоминают обращение Сталина к народу в первые дни войны: братья и сестры – одновременно царское слово (лукавое) и растерянность человека».

– Да, потрясающее определение.

...Сухое и жаркое лето... Неизвестность, тревога, пышная зелень Москвы, свобода от гнета, – и никто не знает, будет ли через четыре года (и чья?) победа.

А стихи – это есть первые дни войны.

ЛАГУЗ (ВОДА)

Не по этой ли причине вчера (на том тонком перешейке между сном и реальностью) – я вдруг увидел себя и нескольких людей в молочно-сером киселе. Людей было немного, но было понятно, что это все. (Просто видение не хотело тратиться на показ сразу всех 14 миллиардов, бывших и небывших, решило обойтись символической кучкой.)

Мы все стояли в каком-то огромном ковше, кисель был нам по пояс, а кому – и по плечи, но, видимо, нам всем было этого мало, мало... Так что мы еще черпали ручными ковшиками этот кисель – и пили.

Кисель тек в рот и мимо (по подбородкам, по груди, по «усам», по шее) – благо недалеко было течь: мы уже почти все в этом бесконечном киселе не стояли, а плыли... Но мы все равно черпали и черпали.

И кисель был безвкусный, но чистый.

ПЕРТ

Я наконец понял, почему меня так крутит после любого общения с чужими людьми. Легче всего это объяснить на примере.

Вот только представить себе, что ты – средневековый колдун или ведьмак. И вместо того чтобы тебя сжечь, как и положено, или хотя бы прийти за конкретной помощью (ну там подлечиться или скот вернуть), – к тебе почему-то присылают людей, которые якобы хотят овладеть секретом твоей магии (о тебе что-то слышали, дали им такое задание, или сами идут, неважно), что-то понять...

Ну присылают и присылают. Надо так надо.

Люди приходят, и ты начинаешь: Вот я беру котел – зажигаю костер – ставлю котел на огонь...

– Ясно, – говорят люди. – Это чертовски интересно. Все поняли. Спасибо, что уделили свое драгоценное время. Так и запишем.

После чего люди сразу уходят, передают из уст в уста, где-то пишут, сплетничают, между собой говорят, кто-то слышит – и опять к тебе – то ли присылают, то ли сами идут, неважно.

И ты, как дурак, говоришь: Ну вот, значит, беру я котел, разжигаю костер, ставлю котел на огонь...

И все повторяется снова.

...Я понимаю, что и люди, и ты сам, и все-все только так и живут. Но еще ты понимаешь, что для колдовства, для жизни, для этого всего – кроме котла, костра и огня – нужно еще, допустим, третий день в начале первого лунного месяца, когда за мельницей у реки расцветет такой-то и такой неприметный цветок... Или что нужно взять воду для котелка именно в этом колодце и положить туда прах именно от этой соседской кошки (а никак не от другой)... И только через левое плечо.

Ну и так далее. И все что-то в этом духе.

И небольшая беда, что эти секреты и особенно-то никому не нужны или совсем непонятны. И небольшая беда, что все эти походы к тебе – сплошная профанация и завихривание пустоты. Твоей в том числе.

И уж точно неважно, что мир востребует от тебя только одну сотую (причем какой-то уж совсем очевидной мути). В конце концов – хоть какая-то польза от этого всего есть: рано или поздно – когда одряхлеешь – помогут тебе городские власти и забор поправить, и дров привезут.

А беда в том, что удивительно скучно и тошно из года в год (из века век) повторять, как каторжный: «Значит, беру котелок, развожу костер – ставлю котел на огонь...» – и так до бесконечности.

От этого и крутит.

ЭЙВАЗ

ИСА

(...) Я сейчас читаю одну книгу, там есть такое место: «Иса – одна из трех великих Рун Промедления. Глубокая ровная царапина на темной поверхности абрикосовой косточки. «Лед очень холоден, он прозрачен, как стекло, он сияет на солнце, которое должно долго светить прежде, чем лед растает» – эти слова когда-то произнесли мои собственные мертвые губы, и с тех пор простая вертикальная черточка – руна по имени Иса – стала символом инерции, прекращения активности, вынужденного ожидания благоприятной ситуации... Я чувствовал, как эта проклятая ледяная руна бездействия забирает мою силу – капля по капле. И все же каждое утро я начинал с гадания – в эти дни я на собственном опыте понял, что такое надежда. Я нуждался в надежде – как ни унизительно это звучит...»

Потом – после этого текста в книге идет рисунок. Самой руны.

Изображается она примерно так: |

Я закрываю книгу и – повинуясь неясно чему, сразу же встаю, иду к плетеному сундуку и беру кисет с рунами (давнишний подарок). Стоит сказать, что у меня есть смутное убеждение, что там не хватает нескольких дощечек, но проверять я совсем не хочу.

Я запускаю руку (предварительно вынув буклетик с описанием: я же говорю, что это давнишний подарок, чепуха в сущности), почему-то усмехаюсь при этом и не глядя выкладываю руну на покрывало.

Это, естественно, – |

Нет слов.

УРУЗ (ДИКИЙ БЫК И МАЛЬЧИК-УБИЙЦА)

– Я тебе уже рассказывал, как в детстве меня чуть не убили? Была зима, я был в четвертом классе, шел по Стромынке, по той стороне, где знаменитый дом Русакова (памятник конструктивизма, построенный по проекту архитектора Константина Мельникова), чтобы как раз напротив него перейти на другую сторону Стромынки – на троллейбусной остановке.

На остановке было много народа и наледь. Приближался троллейбус.

И тут я заметил, что какой-то мальчишка (из неведомой мне школы, на два примерно класса старше меня), старательно не глядя в мою сторону и вообще сохраняя безразличный вид, ставит ботинок рядом с моим. Так – что мне приходится отстраниться.

Я делаю шаг ближе к обочине, а парнишка (опять не глядя в мою сторону, но весь подсобравшийся) опять ставит ногу таким образом, чтобы я попятился.

На остановке этого никто не замечает, троллейбус уже совсем близко – и он делает последнее почти незаметное для окружающих, но тщательно продуманное и существенное движение ботинком в мою сторону – и я начинаю скользить.

И тогда он первый раз поднял на меня глаза.

Он смотрел не мигая. С остановившимся внимательным лицом. Видимо, чтобы детально запомнить лицо младшего школьника, который сейчас упадет под колеса.

Надо сказать, что я так удивился, что даже не испугался.

Под троллейбус я не упал, только потому что прирожденный канатоходец и слишком внимателен к странностям. Особенно тем, которые творятся рядом с моей ногой. И пока всегда выходил победителем.

– Представляешь, – говорил я тебе, вспоминая весь этот эпизод. – В принципе это же мальчик-убийца. Он, скорее всего, это делал уже несколько раз. И скорее всего, успешно. На разных остановках – чтоб не привлекать внимания.

Но мне интересно другое... Вот он возвращается домой, ставит портфель, ему разогревают суп, потом дают котлету с картошкой (или макаронами), потом – компот. Мама что-то спрашивает: «Как твои дела в школе, сынок?»

А он сидит, что-то отвечает и думает: «Это третий. Сегодня я убил третьего. Первый, второй, третий... А никто ведь НЕ ЗНАЕТ».

...в ленте своего Живого Журнала я на днях прочел забавную историю. «По пути от метро к моему дому, – писал знакомый мне виртуально юзер, – на одном из гаражей появилась страшная надпись: «Поймаю наркомана – убью нахуй!» Я не наркоман, но на всякий случай изменил маршрут возвращения домой...»

Переходя оживленную Стромынку напротив знаменитого клуба Русакова (памятник коструктивизма), я вот уже 30 лет все время думаю: «Врешь, не убьешь».

И пока победителем из этого спора-сражения выхожу – я.

СОВЕЛУ (ЦЕЛОСТНОСТЬ, РУНА СОЛНЦА)

Так вот для чего это лето стояло

в горле, как кость и вода:

ни утешеньем, ни счастьем не стало,

а благодарностью – да.

ПУСТАЯ РУНА

я: – А ты знаешь, что в том мешочке не было одной руны?

И знаешь какой? – Пустой.

(...на меня это произвело огромное впечатление. без шуток.

я оторвал бусину с мешочка и добавил.)

мне: – Да, добавить божественную неопределенность своими руками,

по своей воле – это прекрасный жест.

И правильное событие.

Это просто необъяснимо: жизнь идет вперед, так явно и ясно идет вперед, все меняя, тебя самого меняя (что и не узнать) – и – одновременно топчется. На одном и том же месте. Обычно это хорошо заметно в какой-то конкретной физической точке: когда куришь первую сигарету, когда бреешься в ванной, когда еще что-то делаешь обязательное и неизбежное.

Это неприятно.

Так как все километры, которые ты прошел, вся жизнь, которая тебя поменяла и ты ее поменял, – все аннулируется этим топтанием.

На одном месте, на одном месте...

Как будто вас два человека.

И один приплясывает (как газовщик дядя Вася в никогда не виданной тобой деревне) на твоей второй могиле.

И мысли: исключительно мелкие, пошлые, злые.

– Не уйдешь, – говорит дядя Вася. – Не уйдешь.

Уйду, отвечает колобок из-под земли.

Только вот сигарету докуришь, и убегу.

СТИХИ О СОБАКЕ

когда сижу за работой

у компьютера,

а собака лежит на коленях –

иногда не глядя поднимаю ее под передние лапы, прижимаю к себе,

говорю ей: Дура ты, дура.

а сейчас, не отрывая глаз от экрана, – машинально снова поднял ее,

прижал,

говорю ей: Дура ты, дура, –

потом посмотрел:

а на уровне лица ее хвост и попа (видимо, лежала наоборот),

и ведь даже не пикнет.

Висит вниз головой.

вот так и нас бог поднимет

непонятно за что

СТИХИ О ЕЛКЕ

Проснуться в 147 лет, прочитать смс:

«здравствуй, мой обжигающий мальчик»,

изумиться, переспросить: – Почему обжигающий? –

получить очевидный ответ: «потому что ты меня обжигаешь»,

и даже не удивиться, что тебя называют на ты.

– Господи, сколько вас было,

и хоть бы одна собака

сделала отчисленье в мой пенсионный фонд.

СТИХИ ОБО ВСЕМ

Влюбленные смотрят друг другу в глаза, но не видят тебя, а видят куски мешковины и куклу из тряпок.

– Посмотри на меня! – Я совсем не твоя судьба, я товарищ тебе, твой любовник, цветок и собака.

Как будто я зову ее из тьмы, она прыгает, прыгает и когда-нибудь не ...Кстати, о собаке. Когда я ложусь спать и выключаю свет, она стоит внизу у кровати, там, в темноте, и терпеливо ждет, когда я ей дам команду: – Иди сюда.

(Она очень воспитанная собака.)

И вот я говорю: иди ко мне! – и она начинает прыгать, прыгать, как оглашенная, цепляясь передними лапами за кровать, вытягивая морду, подрагивая невидимыми миру ушами, карабкаясь и срываясь.

Как будто я зову ее из тьмы, она прыгает, прыгает и когда-нибудь не Она так отчаянно хочет выбраться ко мне из этого мрака, так хочет забраться сюда, под защиту, в привычную жизнь, на подушку, в родное тепло, что мне вдруг начинает казаться, что это другой мрак и другие прыжки...

Как будто я зову ее из тьмы, она прыгает, прыгает и когда-нибудь не допрыгнет.

1.

2.

3.

4.

(К слову сказать, мне всегда казалось, что в любом стихотвореньи, в самом важном слове есть какой-то лишний слог. Например, вот слово «столтворенье» (беру от фонаря, с потолка). В уме, в подглазной тьме оно слышится именно так. А вытянешь всю строфу на бумагу: и понятно, что надо писать «столпотворенье». Лишний слог – это «по». По-временить, по-любить, по-вы-по-ласкивать. И ты все, конечно, потом переделаешь, заменишь это слово на близкое или подвинешь другие – и все вроде бы хорошо, но ты-то знаешь: что там, в тумане, в твоей голове, на ничейной полосе, в небесной какой-то параллельной стихотворной России лежала и лежит настоящая строфа, – та, с лишним слогом. Которого как будто не слышно. Которого – просто – нет. А здесь – есть. Потому что не бывает на русском языке нужных слов. И слог «по» – это тоже лишняя деталь. Все как и было обещано.)

5.

6.

Кстати о Новом годе. Вышеозначенный Ромочка мне однажды написал (а я тоже его любил, по-своему):

«Дима, здравствуйте.

Я просто хотел сказать, что во втором варианте вашего предыдущего стихотворения есть на один фрагмент пазла больше.

И вот о чем я только что подумал.

Это как в старых, еще советских, детских конструкторах, которые нам так часто дарили под новогодние праздники, – там всегда на одну железяку больше. Как проклятье какое.

И вот ты сидишь, как дурак, собираешь механизм, завинчиваешь болтики, следуешь чертежу-схеме, а все равно ничего не получается. И тогда – крутишь, вертишь то, что должно было быть идеальным (потому что таким было задумано) – жизнью, любовью, не знаю, ну богом, если он есть. А вместо этого у тебя в руках – сам не понимаешь что.

Сейчас почти четыре утра, поэтому вряд ли смогу толком объяснить, что имею в виду, и буду надеяться, что вы понимаете мой лепет.

(...естественно, лишняя деталь не в том стишке. Просто дописанная строфа, как мне показалось, «подкидывает» ее во вселенную стихотворения.)

Понимаете?»

– Конечно, нет.

7.

8.