Книги

Читать онлайн Сочинения. В 2-х томах бесплатно

Сочинения. В 2-х томах

НИКОЛАЙ КЛЮЕВ

Только во сто лет раз слетает с Громового дерева огнекрылая Естрафиль-птица, чтобы пропеть-провещать крещенному люду Судьбу-Гарпун.

И лишь в сороковую, неугасимую, нерпячью зарю расцветает в грозных соловецких дебрях Святогорова палица — чудодейная Лом-трава, сокрушающая стены и железные засовы. Но еще реже, еще потайнее проносится над миром пурговый звон народного песенного слова, — подспудного, мужицкого стиха. Вам, люди, несу я этот звон — отплески Медного Кита, на котором, по древней лопарской сказке, стоит Всемирная Песня.

Николай КЛЮЕВ

Присловие к книге стихов «Медный Кит», 1919.

* * *

Песни мои Олонецкие журавли да болотные гагары — летите за синее море, под сапфирное небо прекрасной Италии! Поклонитесь от меня вечному городу Риму, страстотерпному праху Колизея, гробнице чудного во святых русских Николы Милостивого, могилке сладчайшего брата калик перехожих Алексия-человека Божьего, соснам Умбрии и убрусу Апостола Петра! Расскажите им, песни, что заросли русские поля плакун-травой невылазной, что рыдален шум берез новгородских, что кровью течет Матерь-Волга, что от туги и скорби своего панцырного сердца захлебнулся черной тиной тур Иртыш — Ермакова братчина, червонная сулея Сибирского царства, что волчьим воем воют родимые избы, замолкли грановитые погосты, и гробы отцов наших брошены на чумных и смрадных свалках.

Увы! Увы! Лютой немочью великая, непрощёная и неприкаянная Россия!

Николай КЛЮЕВ

День Похвалы Пресвятыя Богородицы 1929 года.

(Из посвящения «Этторе Лё Гатто — Светлому брату» Песнослова)

(АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА)

Мне тридцать пять лет, родом я по матери прионежский, по отцу же из-за Свити-реки, ныне Вологодской губ.

Грамоте, песенному складу и всякой словесной мудрости обучен своей покойной матерью, память которой чту слезно, даже до смерти.

Жизнь моя — тропа Батыева. От Соловков до голубиных китайских гор пролегла она: много на ней слез и тайн запечатленных… Родовое древо мое замглено коренем во временах царя Алексия, закудрявлено ветвием в предивных строгановских письмах, в сусальном полыме пещных действ и потешных теремов.

До Соловецкого Страстного сиденья восходит древо мое, до палеостровских самосожженцев, до выговских неколебимых столпов красоты народной.

Первая книга моя «Сосен перезвон» напечатана радением купца Знаменского в Москве 1912 года.

Мои книги: «Сосен перезвон», «Братские песни», «Лесные были», «Мирские думы», «Медный Кит», «Песнослов» (I и II кн.), «Избяные песни», «Песнь Солнценосца», «Четвертый Рим», «Мать-Суббота» и «Ленин».

(1925)

(АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА)

Говаривал мне мой покойный тятинька, что его отец, а мой — дед, медвежьей пляской сыт был. Водил он медведей по ярмаркам, на сопели играл, а косматый умник под сопель шином ходил. Подручным деду был Федор Журавль — мужик, почитай, сажень ростом: тот в барабан бил и журавля представлял. Ярманки в Белозерске, в Кирилловской стороне, до двухсот целковых деду за год приносили.

Так мой дед Тимофей и жил. Дочерей, а моих теток, за хороших мужиков замуж выдал. Сам жил не на квасу да редьке: по престольным праздникам кафтан из ирбитского сукна носил, с плисовым воротником, кушак по кафтану бухарский, а рубаху носил тонкую, с бисерной надкладкой по вороту.

Разоренье и смерть дедова от указа пришла. Вышел указ: медведей-плясунов в уездное управление для казни доставить… Долго еще висела шкура кормильца на стене в дедовой повалуше, пока время не стерло ее в прах.

Но сопель медвежья жива, жалкует она в моих песнях, рассыпается золотой зернью, аукает в сердце моем, в моих снах и созвучиях… Я — мужик, но особой породы: кость у меня тонкая, кожа белая, и волос мягкий. Ростом я два аршина восемь вершков, в грудях двадцать четыре, а в головной обойме пятнадцать с половиной. Голос у меня чистый и слово мерное, без слюны и без лая, глазом же я зорок и сиз: нерпячий глаз у меня, неузнанный. Не пьяница я и не табакур, но к сиропному пристрастен: к тверскому прянику, к изюму синему в цеженом меду, к суслу, к слоеному пирогу с куманичным вареньем, к постному сахару и ко всякому леденцу.

В обиходе я тих и опрятен. Горница у меня завсегда, как серебряная гривна, сияет и лоснится. Лавка древесным песком да берестой натерта — моржевому зубу белей не быти…

Жизнь моя — тропа Батыева: от студеного Коневца (головы коня) до порфирного быка Сивы пролегла она. Много на ней слез и тайн запечатленных. Труды мои на русских путях, жизнь на земле, тюрьма, встречи с городом, с его бумажными и каменными людями, революция — выражены мною в моих книгах, где каждое слово оправдано опытом, где все пронизано Рублевским певчим заветом, смысловой графьей, просквозило ассисом любви и усыновления.

Из всех земных явлений я больше люблю огонь. Любимые мои поэты — Роман Сладкопевец, Верлэн и царь Давид. Самая желанная птица — жаворонок, время года — листопад, цвет — нежно-синий, камень — сапфир. Василек — цветок мой, флейта — моя музыка.

(1926)

«ПЕСНОСЛОВ» [1]

Сосен перезвон

Александру Блоку –

Нечаянной Радости

1
В златотканые дни сентября

В златотканные дни Сентября
Мнится папертью бора опушка.
Сосны молятся, ладан куря,
Над твоей опустелой избушкой.

Ветер-сторож следы старины
Заметает листвой шелестящей.
Распахни узорочье сосны,
Промелькни за березовой чащей!

Я узнаю косынки кайму,
Голосок с легковейной походкой…
Сосны шепчут про мрак и тюрьму,
Про мерцание звезд за решеткой,

Про бубенчик в жестоком пути,
Про седые бурятские дали…
Мир вам, сосны, вы думы мои,
Как родимая мать, разгадали!

В поминальные дни Сентября
Вы сыновнюю тайну узнайте,
И о той, что погибла, любя,
Небесам и земле передайте.

2
Весна отсияла. Как сладостно больно

Весна отсняла… Как сладостно больно,
Душой отрезвяся, любовь схоронить.
Ковыльное поле дремуче раздольно,
И рдяна заката огнистая нить.

И серые избы с часовней убогой,
Понурые ели, бурьяны и льны
Суровым безвестьем, печалию строгой —
«Навеки», «Прощаю», — как сердце полны.

О, матерь-отчизна, какими тропами
Бездольному сыну укажешь пойти;
Разбойную ль удаль померять с врагами,
Иль робкой былинкой кивать при пути?

Былинка поблекнет, и удаль обманет,
Умчится, как буря, надежды губя;
Пусть ветром нагорным душа моя станет
Пророческой сказкой баюкать тебя.

Баюкать безмолвье и бури лелеять,
В степи непогожей шуметь ковылем,
На спящие села прохладою веять
И в окна стучаться дозорным крылом.

3
Наша радость, счастье наше

Наша радость, счастье наше
Не крикливы, не шумны,
Но блаженнее и краше,
Чем младенческие сны.

В серых избах, в казематах
В нестерпимый крестный час
Смертным ужасом объятых
Не отыщется меж нас.

Мы блаженны, неизменны,
Веря любим и молчим,
Тайну Бога и вселенной
В глубине своей храним.

Тишиной безвестья живы,
Во хмелю и под крестом,
Мы — жнецы вселенской нивы
Вечеров уборки ждем.

И хоть смерть косой тлетворной
Нам грозит из лет седых,
Он придет, нерукотворный
Век колосьев золотых.

4
Вечер ржавой позолотой

Вечер ржавой позолотой
Красит туч изгиб.
Заболею за работой
Под гудочдый хрип.

Прибреду в подвальный угол —
В гнилозубый рот.
Много страхов, черных пугал
Темень приведет.

Перепутает с просонка
Стрелка ход минут…
Убаюкайте совенка,
Сосны, старый пруд!

Мама, дедушка Савелий,
Лавка глаже щек…
Темень каркнет у постели:
«Умер паренек».

«По одежине — фабричный,
Обликом — белес»…
И положат в гроб больничный
Лавку, старый лес.

Сказку мамину на сердце,
В изголовье — пруд,
Убиенного младенца
Ангелы возьмут.

К деду Боженьке, рыдая,
Я щекой прильну:
«Там, где гарь и копоть злая,
Вырасти сосну!»

«Страшно, дедушка, у домны
Голубю-душе…»
И раздастся голос громный
В Божьем шалаше:

«Полетайте, серафимы,
В преисподний дол!
Там для пил неуязвимый
Вырастите ствол.

Расплесните скатерть хвои,
Звезды шишек, смоль,
Чтобы праведные Нои
Утолили боль.

Чтоб от смол янтарно пегий,
Как лесной закат,
Приютил мои ковчеги
Хвойный арарат».

5
Я говорил тебе о Боге,

Я говорил тебе о Боге,
Непостижимое вещал
И об украшенном чертоге
С тобою вместе тосковал.

Я тосковал о райских кринах,
О берегах иной земли,
Где в светло-дремлющих заливах
Блуждают сонно корабли.

Плывут преставленные души
В незатемненный далью путь,
К Материку желанной суши
От бурных странствий отдохнуть.

С тобой впервые разгадали
Мы очертанья кораблей,
В тумане сумеречной дали,
За гранью слившихся морей.

И стали чутки к откровенью
Незримо веющих сирен,
Всегда готовы к выступленью
Из Лабиринта бренных стен.

Но иногда мы чуем оба
Ошибки чувства и ума:
О неужель за дверью гроба
Нас ждет неволя и тюрьма?

Все так же будет вихрь попутный
Крутить метельные снега,
Синеть чертою недоступной
Вдали родные берега?
Свирелью плачущей сирены
Томить пугливые сердца,
И океан лохмотья пены
Швырять на камни без конца?

(1908)

6. ПАХАРЬ

Вы на себя плетете петли
И навостряете мечи.
Ищу вотще: меж вами нет ли
Рассвета алчущих в ночи?

На мне убогая сермяга,
Худая обувь на ногах,
Но сколько радости и блага
Сквозит в поруганных чертах.

В мой хлеб мешаете вы пепел,
Отраву горькую в вино,
Но я как небо мудро-светел,
И не разгадан как оно.

Вы обошли моря и сушу,
К созвездьям взвили корабли,
И лишь меня — мирскую душу,
Как жалкий сор пренебрегли.

Работник Господа свободный
На ниве жизни и труда,
Могу ль я вас, как терн негодный,
Не вырвать с корнем навсегда?

7
Я был прекрасен и крылат

Я был прекрасен и крылат
В Богоотеческом жилище,
И райских кринов аромат
Мне был усладою и пищей.

Блаженной родины лишен
И человеком ставший ныне,
Люблю я сосен перезвон,
Молитвословящий пустыне.

Лишь одного недостает
Душе в подветренной юдоли,
Чтоб нив просторы, лоно вод
Не оглашались стоном боли,

Чтоб не стремил на брата брат
Враждою вспыхнувшие взгляды,
И ширь полей как вертоград
Цвела для мира и отрады,

И чтоб похитить человек
Венец Создателя не тщился,
За что, отверженный навек,
Я песнокрылия лишился.

8. ГОЛОС ИЗ НАРОДА

Вы — отгул глухой, гремучей,
Обессилевшей волны,
Мы — предутренние тучи,
Зори росные весны.

Ваши помыслы — ненастье,
Дрожь и тени вечеров,
Наши — мирное согласье
Тяжких времени шагов.

Прозревается лишь в книге
Вами мудрости конец, —
В каждом облике и миге
Наш взыскующий Отец.

Ласка матери-природы
Вас забвеньем не дарит, —
Чародейны наши воды
И огонь многоочит.

За слиянье нет поруки,
Перевал скалист и крут,
Но бесплодно ваши стуки
В лабиринте не замрут.

Мы как рек подземных струи
К вам незримо притечем,
И в безбрежном поцелуе
Души братские сольем.

9
Просинь — море, туча — кит,

Просинь — море, туча — кит,
А туман — лодейный парус.
За окнищем моросит
Не то сырь, не то стеклярус.

Двор — совиное крыло —
Весь в глазастом узорочьи.
Судомойня — не село,
Брань — не щекоты сорочьи.

В городище, как во сне,
Люди — тля, а избы — горы.
Примерещилися мне
Беломорские просторы

Гомон чаек, плеск весла,
Вольный промысел ловецкий:
На потух заря пошла,
Чуден остров Соловецкий.

Водяник прядет кудель,
Что волна, то пасмо пряжи…
На извозчичью артель
Я готовлю харч говяжий.

Повернет небесный кит
Хвост к теплу и водополью…
Я как невод, что лежит
На мели, изьеден солью.

Не придет за ним помор —
Пододонный полонянник…
Правят сумерки дозор,
Как ночлег бездомный странник.

(1911)

10
Осенюсь могильною иконкой

Осенюсь могильною иконкой,
Накормлю малиновок кутьей,
И с клюкой, с дорожною котомкой
Закачусь в туман вечеровой.

На распутьях дальнего скитанья,
Как пчела медвяную росу,
Соберу певучие сказанья
И к тебе, родимый, принесу.

В глубине народной не забытым
Ты живешь, кровавый и святой…
Опаленным, сгибнувшим, убитым,
Всем покой за дверью гробовой.

11
В морозной мгле, как око сычье,

В морозной мгле, как око сычье,
Луна-дозорщица глядит;
Какое светлое величье
В природе мертвенной сквозит.

Как будто в поле, мглой объятом,
Для правых подвигов и сил,
Под сребротканным снежным платом
Прекрасный витязь опочил.

О кто ты, родина? Старуха?
Иль властноокая жена?
Для песнотворческого духа
Ты полнозвучна и ясна.

Твои черты январь-волшебник
Туманит вьюгой снеговой,
И схимник-бор читает требник,
Как над умершею тобой.

Но ты вовек неуязвима
Для смерти яростных зубов.
Как мать, как женщина любима
Семьей отверженных сынов.

На их любовь в плену угрюмом,
На воли пламенный недуг
Ты отвечаешь бора шумом,
Мерцаньем звезд да свистом вьюг.

О изреки: какие боли,
Ярмо какое изнести,
Чтоб в тайники твоих раздолий
Открылись торные пути?

Чтоб, неизбывная доселе,
Родная сгинула тоска
И легкозвоннее метели
Слетела песня с языка?

12
Сердцу сердца говорю:

Сердцу сердца говорю:
Близки межи роковые,
Скоро вынесет ладью
На просторы голубые.

Не кручинься и не плачь.
Необъятно и бездумно,
Одиночка и палач —
Все так ново и безумно.

Не того в отшедшем жаль,
Что надеждам изменило,
Жаль, что родины печаль
Жизни море не вместило.

Что до дна заметено
Зарубежных вьюг снегами,
Рокоча как встарь, оно
Не заспорит с берегами.

13
Холодное как смерть, равниной бездыханной

Холодное как смерть, равниной бездыханной
Болото мертвое раскинулось кругом,
Пугая робкий взор безбрежностью туманной,
Зловещее в своем молчаньи ледяном.

Болото курится как дымное кадило,
Безгласное как труп, как камень мостовой.
Дитя моей любви, не для тебя ль могилу
Готовит здесь судьба незримою рукой!

Избушка ветхая на выселке угрюмом
Тебя изгнанницу святую приютит,
И старый бор печально-строгим шумом
В глухую ночь невольно усыпит.

Но чуть рассвет затеплится над бором,
Прокрякает чирок в надводном тростнике,
Болото мертвое немерянным простором
Тебе напомнит вновь о смерти и тоске.

14
Ты все келейнее и строже,

Ты все келейнее и строже,
Непостижимее на взгляд…
О кто же, милостивый Боже,
В твоей печали виноват?

И косы пепельные глаже,
Чем раньше, стягиваешь ты,
Глухая мать сидит за пряжей
На поминальные холсты.

Она нездешнее постигла,
Как ты, молитвенно-строга…
Блуждают солнечные иглы
По колесу от очага.

Зимы предчувствием объяты,
Рыдают сосны на бору;
Опять глухие казематы
Тебе приснятся ввечеру.

Лишь станут сумерки синее,
Туман окутает реку, —
Отец, с веревкою на шее,
Придет и сядет к камельку.

Жених с простреленною грудью,
Сестра, погибшая в бою, —
Все по вечернему безлюдью
Сойдутся в хижину твою.

А Смерть останется за дверью,
Как ночь, загадочно темна.
И до рассвета суеверью
Ты будешь слепо предана.

15
О ризы вечера, багряно-золотые,

О ризы вечера, багряно-золотые,
Как ярое вино пьяните вы меня!
Отраднее душе развалины седые
Туманов — вестников рассветного огня.

Горите же мрачней, закатные завесы!
Идет Посланец Сил, чтоб сумрак одолеть;
Пусть в безднах темноты ликуют ночи бесы,
Отгулом вторит им орудий злая медь.

Звончее топоры поют перед рассветом,
От эшафота тень черней — перед зарей…
Одежды вечера пьянят багряным цветом,
А саваны утра покоят белизной.

16. ПРОГУЛКА

Двор, как дно огромной бочки,
Как замкнутое кольцо;
За решеткой одиночки
Чье-то бледное лицо.

Темной кофточки полоски,
Как ударов давних след,
И девической прически
В полумраке силуэт.

После памятной прогулки,
Образ светлый и родной,
В келье каменной и гулкой
Буду грезить я тобой.

Вспомню вечер безмятежный,
В бликах радужных балкон,
И поющий скрипкой нежной
За оградой граммофон.

Светло-крашеную шлюпку,
Весел мерную молву,
Рядом девушку-голубку —
Белый призрак наяву…

Я все тот же — мощи жаркой
Не сломил тяжелый свод…
Выйди, белая русалка,
К лодке, дремлющей у вод!

Поплывем мы… Сон нелепый!
Двор, как ямы мрачной дно,
За окном глухого склепа
И зловеще и темно.

(1907)

17
Я надену черную рубаху,

Я надену черную рубаху,
И вослед за мутным фонарем
По камням двора пройду на плаху
С молчаливо ласковым лицом.

Вспомню маму, крашеную прялку,
Синий вечер, дрему паутин,
За окном ночующую галку,
На окне любимый бальзамин,

Луговин поемные просторы,
Тишину обкошенной межи,
Облаков жемчужные узоры
И девичью песенку во ржи:

Узкая полосынька
Клинышком сошлась, —
Не во-время косынька
На две расплелась,

Развилась по спинушке,
Как льняная плеть, —
Не тебе-детинушке
Девушкой владеть.

Деревца вилавого
С маху не срубить, —
Парня разудалого
Силой не любить.
Белая березынька

Клонится к дождю…
Не кукуй, загозынька,
Про судьбу мою…

Но прервут куранты крепостные
Песню-думу боем роковым…
Бред души! То заводи речные
С тростником поют береговым.

Сердца сон кромешный как могила!
Опустил свой парус рыбарь-день.
И слезятся жалостно и хило
Огоньки прибрежных деревень.

(1911)

18
Темным зовам не верит душа,

Темным зовам не верит душа,
Не летит встречу призракам ночи.
Ты как осень ясна, хороша,
Только строже и в ласках короче.

Потянулися с криком в отлет
Журавли над потусклой равниной.
Как с природой, тебя эшафот
Не разлучит с родимой кручиной.

Не однажды под осени плач,
О тебе — невозвратно далекой,
За разгульным стаканом палач
Головою поникнет жестокой.

19
Безответным рабом

«Безответным рабом
Я в могилу сойду,
Под сосновым крестом
Свою долю найду».

Эту песню певал
Мой страдалец-отец,
И по смерть завещал
Допевать мне конец.

Но не стоном отцов
Моя песнь прозвучит,
А раскатом громов
Над землей пролетит.

Не безгласным рабом,
Проклиная житье,
А свободным орлом
Допою я ее.

(1905)

20
Есть на свете край обширный

Есть на свете край обширный,
Где растут сосна да ель,
Неисследный и пустынный, —
Русской скорби колыбель.

В этом крае тьмы и горя
Есть забытая тюрьма,
Как скала на глади моря,
Неподвижна и нема.

За оградою высокой
Из гранитных серых плит,
Пташкой пленной, одинокой
В башне девушка сидит.

Злой кручиною объята,
Все томится, воли ждет,
От рассвета до заката,
День за днем, за годом год.

Но крепки дверей запоры,
Недоступно страшен свод,
Сказки дикого простора
В каземат не донесет.

Только ветер перепевный
Шепчет ей издалека:
«Не томись, моя царевна,
Радость светлая близка.

За чертой зари туманной,
В ослепительной броне,
Мчится витязь долгожданный
На вспененном скакуне».

21
По тропе-дороженьке

По тропе-дороженьке
Могота ль брести?..
Ой вы, руки, ноженьки, —
Страдные пути!

В старину по кладочкам
Тачку я катал,
На привале давеча
Вспомнил, — зарыдал.

На заводском промысле
Жизнь не дорога…
Ой вы, думы-розмысли,
Тучи да снега!

22
Я пришел к тебе убогий,

Я пришел к тебе убогий,
Из отшельничьих пустынь,
От родимого порога
Пилигрима не отринь.

Слышишь, — пеною студерой
Море мечет в берега…
Приюти от ночи темной,
Обогрей у очага:

Мой грозою сорван парус,
И челнок пучиной взят, —
Отложи на время гарус,
Подыми от прялки взгляд…

Расскажи про край родимый,
Хорошо ль живется в нем,
Все лежит он недвижимый
Под туманом и дождем?

Как и прежде, мглой повиты,
В брызгах пенистых валов,
Плачут серые граниты
У пустынных берегов?

Если «да» в ответ услышу
Роковое от тебя, —
Гробовую буду нишу
Я готовить для себя.

Если ж «нет»… Рокочет злая
Непогода без конца.
Ты молчишь, не подымая
Бездыханного лица.

К заповедному приходу
Роковое допряла,
И орлиную свободу
Раньше родины нашла.

23
Старый дом зловеще гулок,

Старый дом зловеще гулок,
Бел под лунным серебром.
Час мечтательных прогулок,
Встреч и вздохов о былом.

Но былому неподвластны —
Мы в грядущее глядим,
Замок сказочно прекрасный
Под луною сторожим.

Выйдем в сад, с тобою рядом
Мне так ново, так светло.
Под луны волшебным взглядом
Ты как белое крыло.

Оттого ли, как в темнице,
Сердцу плачется с утра,
Что тебе — урочной птице
Отлететь на Юг пора?

Иль душе поверить тяжко,
Что, забыт в саду глухом,
Твоего возврата, пташка,
Не дождется лунный дом?

24
Любви начало было летом,

Любви начало было летом,
Конец — осенним Сентябрем.
Ты подошла ко мне с приветом
В наряде девичьи-простом.

Вручила красное яичко,
Как символ крови и любви:
Не торопись на Север, птичка,
Весну на Юге обожди!

Синеют дымно перелески,
Настороженны и немы,
За узорочьем занавески
Не видно тающей зимы.

Но сердце чует: есть туманы,
Движенье смутное лесов,
Неотвратимые обманы
Лилово-сизых вечеров.

О не лети в туманы пташкой!
Года уйдут в седую мглу —
Ты будешь нищею монашкой
Стоять на паперти в углу.

И может быть, пройду я мимо,
Такой же нищий и худой…
О дай мне крылья херувима
Лететь незримо за тобой!

Не обойти тебя приветом,
И не раскаяться потом…
Любви начало было летом,
Конец — осенним Сентябрем.

(1908)

25
Не оплакано былое,

Не оплакано былое,
За любовь не прощено.
Береги, дитя, земное,
Если неба не дано.

Об оставленном не плачь ты» —
Впереди чудес земля,
Устоят под бурей мачты,
Грудь родного корабля.

Кормчий молод и напевен,
Что ему бурун, скала?
Изо всех морских царевен
Только ты ему мила. —

За глаза из изумруда,
За кораллы на губах…
Как душа его о чуде,
Плачет море в берегах.

Свой корабль за мглу седую
Не устанет он стремить,
Чтобы сказку ветровую
Наяву осуществить.

(1912)

26. ОТВЕРЖЕННОЙ

Если б ведать судьбину твою,
Не кручинить бы сердца разлукой,
И любовь не считать бы свою
За тебя нерушимой порукой.

Не гадалося ставшее мне,
Что, по чувству сестра и подруг»,
По своей отдалилась вине
Ты от братьев сурового круга.

Оттого, как под ветром ковыль,
И разлучная песня уныла,
Что тебе побирушки костыль
За измену судьба подарила.

И не ведомо, я ли не прав,
Или сердце к тому безучастно,
Что, отверженной облик приняв,
Ты как прежде, нетленно прекрасна.

27
Ты не плачь, не крушись

Ты не плачь, не крушись.
Сердца робость избудь,
И отбыть не страшись
В предуказанный путь.

Чем ущербней зима
К мигу солнечных встреч,
Тем угрюмей тюрьма
Будет сказку стеречь.

И в весенний прилет
По тебе лишь одной
У острожных ворот
Загрустит часовой.

28
Сегодня небо, как невеста,

Сегодня небо, как невеста,
Слепит венчальной белизной,
И от ворот — до казни места
Протянут свиток золотой.

На всем пути он чист и гладок,
Печатью скрепленный слегка,
Для человеческих нападок
В нем не нашлося уголка.

Так отчего глядят тревожно
Твои глаза на неба гладь
Я обещаюсь непреложно
Тебе и в нем принадлежать.

Ласкать как в прошлом, плечи, руки
И пряди пепельные кос…
В неотвратимый час разлуки
Не нужно робости и слез.

Лелеять нам одно лишь надо:
По злом минутии конца,
К уборке трав и винограда
Прибыть в обители Отца.

Чтоб не опали ягод грозди,
Пока отбытья длится час,
И наших ног, ладоней гвозди
Могли свидетельствовать нас

29
Я — мраморный ангел на старом погосте,

Я — мраморный ангел на старом погосте,
Где схимницы-ели да никлый плакун,
Крылом осеняю трухлявые кости,
Подножья обветренный, ржавый чугун;
В руке моей лира, и бренные гости
Уснули под отзвуки каменных струн.

И многие годы, судьбы непреклонней,
Блюду я забвение, сны и гроба.
Поэзии символ — мой гимн легкозвонней,
Чем осенью трав золотая мольба…
Но бдите и бойтесь! За глубью ладоней,
Как буря в ущельи, таится труба!

(1912)

30
Нам закляты и заказаны

Нам закляты и заказаны
К пережитому пути,
И о том, что с прошлым связано,
Ты не плачь и не грусти:

Настоящего видениям —
Огнепальные венки,
А безвестным поколениям —
Снежной сказки лепестки.

31
Не говори — без слов понятна

Не говори — без слов понятна
Твоя предзимняя тоска,
Она как море необъятна,
Как мрак осенний глубока.

Не потому ли сердцу мнится
Зимы венчально-белый сон,
Что смерть костлявая стучится
У нашей хижины окон?

Что луч зари ущербно-острый
Померк на хвойной бахроме…
Не проведут ли наши сестры,
Как зиму — молодость в тюрьме?

От их девического круга,
Весну пророчащих судьбин,
Тебе осталася лачуга,
А мне — медвежий карабин.

Но, о былом не сожалея,
Мы предвесенни как снега…
О чем же, сумеречно тлея,
Вздыхает пламя очага?

Или пока снегов откосы
Зарозовеют вешним днем —
Твои отливчатые косы
Затмятся зимним серебром?

32
Я за гранью, я в просторе

Я за гранью, я в просторе
Изумрудно-голубом,
И не знаю, степь иль море
Расплеснулося кругом.
Прочь ветрила размышленья,
Рифм маячные огни,
Ветром воли и забвенья
Поле-море полыхни!

Чтоб души корабль надбитый,
Путеводных волен уз,
Не на прошлого граниты
Драгоценный вынес груз!..

Колыбельны трав приливы,
Кругозор, как моря дно.
Спит ли ветер? Спят ли нивы? —
Я уснул давно… Давно.

33
Мы любим только то, чему названья нет

Мы любим только то, чему названья нет,
Что как полунамек, загадочностью мучит:
Отлеты журавлей, в природе ряд примет
Того, что прозревать неведомое учит.

Немолчный жизни звон, как в лабиринте стен,
В пустыне наших душ бездомным эхом бродит;
А время, как корабль под плеск попутных пен,
Плывет и берегов желанных не находит.

И обращаем мы глаза свои с тоской
К Минувшего Земле — не видя стран грядущих…
. . . . . .

В старинных зеркалах живет красавиц рой,
Но смерти виден лик в их омутах зовущих.

34
Вы обещали нам сады

Я обещаю вам сады…
К. Бальмонт

Вы обещали нам сады
В краю улыбчиво-далеком.
Где снедь — волшебные плоды,
Живым питающие соком.

Вещали вы: «Далеких зла
Мы вас от горестей укроем,
И прокаженные тела
В ручьях целительных омоем».

На зов пошли: Чума, Увечье,
Убийство, Голод и Разврат,
С лица — вампиры, по наречью —
В глухом ущелье водопад.

За ними следом Страх тлетворный
С дырявой Бедностью пошли, —
И облетел ваш сад узорный,
Ручьи отравой потекли.

За пришлецами напоследок
Идем неведомые Мы, —
Наш аромат смолист и едок,
Мы освежительней зимы.

Вскормили нас ущелий недра,
Вспоил дождями небосклон,
Мы — валуны, седые кедры.
Лесных ключей и сосен звон.

35
На песню, на сказку рассудок молчит,

На песню, на сказку рассудок молчит,
Но сердце так странно правдиво, —
И плачет оно, непонятно грустит,
О чем? — Знают ветер да ивы.

О том ли, что юность бесследно прошла,
Что поле заплаканно-нище?
Вон серые избы родного села,
Луга, перелески, кладбище.

Вглядись в листопадную странничью даль,
В болот и оврагов пологость,
И сердцу-дитяти утешной едва ль
Почуется правды суровость.

Потянет к загадке, к свирельной мечте,
Вздохнуть, улыбнуться украдкой —
Задумчиво-нежной небес высоте
И ивам, лепечущим сладко.

Примнится чертогом — покров шалаша,
Колдуньей лесной — незабудка,
И горько в себе посмеется душа
Над правдой слепого рассудка.

36

Я молился бы лику заката,
Темной роще, туману, ручьям,
Да тяжелая дверь каземата
Не пускает к родимым полям

Наглядеться на бора опушку,
Листопадом, смолой подышать,
Постучаться в лесную избушку,
Где за пряжею старится мать…

Не она ли за пряслом решётки
Ветровою свирелью поет…
Вечер нижет янтарные четки,
Красит золотом треснувший свод.

(1912)

37-38. АЛЕКСАНДРУ БЛОКУ

I

Верить ли песням твоим –

Верить ли песням твоим —
Птицам морского рассвета,
Будто туманом глухим
Водная зыбь не одета?

Вышли из хижины мы,
Смотрим в морозные дали:
Духи метели и тьмы
Взморье снегами сковали.

Тщетно тоскующий взгляд
Скал испытует граниты, —
В них лишь родимый фрегат
Грудью зияет разбитой.

Долго ль обветренный флаг
Будет трепаться так жалко?..
Есть у нас зимний очаг,
Матери мерная прялка.

В снежности синих ночей
Будем под прялки жужжанье
Слушать пролет журавлей,
Моря глухое дыханье.

Радость незримо придет
И над вечерними нами
Тонкой рукою зажжет
Зорь незакатное пламя.

II

Я болен сладостным недугом –

Я болен сладостным недугом —
Осенней, рдяною тоской.
Нерасторжимым полукругом
Сомкнулось небо надо мной.

Она везде, неуловима,
Трепещет, дышит и живет;
В рыбачьей песне, в свитках дыма,
В жужжаньи ос и блеске вод.

В шуршаньи трав — ее походка,
В нагорном эхо — всплески рук,
И казематная решетка —
Лишь символ смерти и разлук.

Ее ли косы смоляные,
Как ветер смех, мгновенный взгляд…
О, кто Ты: Женщина? Россия? —
В годину черную собрат!

Поведай: тайное сомненье
Какою казнью искупить,
Чтоб на единое мгновенье
Твой лик прекрасный уловить?

39

Простятся вам столетий иго,
И все, чем страшен казни час,
Вражда тупых, и мудрых книги,
Как змеи, жалящие нас.

Придет пора, и будут сыты
Нездешней мудростью умы,
И надмогильные ракиты
Зазеленеют средь зимы.

40. ЗАВЕЩАНИЕ

В час зловещий, в час могильный
Об одном тебя молю:
Не смотри с тоской бессильной
На восходную зарю.

Но, верна словам завета,
Слезы робости утри,
И на проблески рассвета
Торжествующе смотри.

Не забудь за далью мрачной,
Средь волнующих забот,
Что взошел я новобрачно
По заре на эшафот;

Что, осилив злое горе,
Ложью жизни не дыша,
В заревое пала море
Огнекрылая душа.

Братские песни

ОТ АВТОРА

«Братские песни» — не есть мои новые произведения. В большинстве они сложены до первой моей книги «Сосен перезвон», или в одно время с нею. Не вошли же они в первую книгу потому, что не были записаны мною, а передавались устно или письменно помимо меня, так как я, до сих пор, редко записывал свои песни, и некоторые из них исчезли из памяти.

Восстановленные уже со слов других, или по посторонним запискам, песни мои и образовали настоящую книжку.

Николай Клюев

41
Я был в духе в день воскресный

«Я был в духе в день воскресный».
Апокалипсис, гл. 1, 10.

Я был в духе в день воскресный,
Осененный высотой,
Просветленно бестелесный
И младенчески простой.

Видел ратей колесницы,
Судный жертвенник и крест,
Указующей десницы
Путеводно-млечный перст.

Источая кровь и пламень,
Шестикрыл и многолик,
С начертаньем белый камень
Мне вручил Архистратиг.

И сказал: «Венчайся белым
Твердо-каменным венцом,
Будь убог и темен телом,
Светел духом и лицом.

И другому талисману
Не вверяйся никогда —
Я пасти не перестану
С высоты свои стада.

На крылах кроваво-дымных
Облечу подлунный храм,
И из пепла тел невинных
Жизнь лазурную создам».

Верен ангела глаголу,
Вдохновившему меня,
Я сошел к земному долу,
Полон звуков и огня.

42. БЕГСТВО

Я бежал в простор лугов
Из-под мертвенного свода,
Где зловещий ход часов —
Круг замкнутый без исхода.

Где кадильный аромат
Страстью кровь воспламеняет,
И бездонной пастью ад
Души грешников глотает.

Испуская смрад и дым,
Всадник-смерть гнался за мною,
Вдруг провеяло над ним
Вихрем с серой проливною —

С высоты дохнул огонь,
Меч, исторгнутый из ножен, —
И отпрянул Смерти конь,
Перед Господом ничтожен.

Как росу с попутных трав,
Плоть томленья отряхнула,
И душа, возликовав,
В бесконечность заглянула.

С той поры не наугад
Я иду путем спасенья,
И вослед мне: свят, свят, свят, —
Шепчут камни и растенья.

43
Костра степного взвивы,

Костра степного взвивы,
Мерцанье высоты,
Бурьяны, даль и нивы —
Россия, — это ты!

На мне бойца кольчуга,
И подвигом горя,
В туман ночного луга
Несу светильник я.

Вас люди, звери, гады
Коснется-ль вещий крик:
Огонь моей лампады —
Бессмертия родник.!

Все глухо. Точит злаки
Степная саранча…
Передо мной, во мраке,
Колеблется свеча; —

Роняет сны-картинки
На скатерчатый стол, —
Минувшего поминки,
Грядущего символ.

44. ПОЛУНОЩНИЦА

(Зачало. Возглас первый.).

Всенощные свечи затеплены,
Златотканные подножья разостланы,
Воскурен ладан невидимый,
Всколыбнулося било вселенское,
Взвеяли гласы серафимские;
Собирайтесь-ка, други, в Церковь Божию,
Пречудную, пресвятейшую.!
Собираючись, други, поразмыслите,
На себя поглядите оком мысленным,
Не таится ли в ком слово бренное,
Не запачканы ль где ризы чистые,
Легковейны ль крыла светозарные?
Коль уста — труба, ризы — облако,
Крылья — вихори поднебесные,
То стекайтесь в Храм все без боязни!

(Лик голосов)

Растворитеся врата
Пламенного храма,
Мы — глашатаи Христа,
Первенцы Адама.

Человечий бренный род
Согрешил в Адаме, —
Мы омыты вместо вод
Крестными кровями.

Нам дарована Звезда,
Ключ от адской бездны,
Мы порвали навсегда
Смерти плен железный.

Вышли в райские луга,
Под живые крины,
Где не чуется Врага
И земной кручины.

Где смотреть Христу в глаза —
Наш блаженный жребий,
Серафимы — образа,
Свечи — зори в небе.

(Конец. Возглас второй).

Наша нива — тверди круг,
Колосится звездной рожью,
И лежит вселенский плуг
У Господнего подножья.

Уж отточены серпы
Для новины лучезарной,
Скоро свяжется в снопы
Колос дремлюще-янтарный.

(Лик голосов).

Аминь!

(1912)

45
Есть то, чего не видел глаз,

Есть то, чего не видел глаз,
Не уловляло вечно ухо:
Цветы, лучистей, чем алмаз,
И дали призрачнее пуха.

Недостижимо смерти дно,
И реки жизни быстротечны, —
Но есть волшебное вино
Продлить чарующее вечно.

Его испив, не меркнущ я,
В полете времени безлетен,
Как моря вал из бытия —
Умчусь певуч и многоцветен.

И всем, кого томит тоска,
Любовь и бренные обеты,
Зажгу с высот Материка
Путеводительные светы.

46. ОЖИДАНИЕ

Кто-то стучится в окно:
Буря ли, сучья ль ракит?
В звуках, текущих ровно —
Топот поспешных копыт.

Хижина наша мала,
Некуда гостю пройти;
Ночи зловещая мгла
Зверем лежит на пути.

Кто он? Седой пилигрим?
Смерти костлявая тень?
Или с мечом Серафим,
Пламеннокрылый, как день?

Никнут ракиты, шурша,
Топот как буря растет…
Встань, пробудися, душа —
Светлый ездок у ворот!

47
Спят косогор и река

Спят косогор и река
Призраком сизо-туманным.
Вот принесло мотылька
Ночи дыханьем медвяным.

Шолом избы, как челнок,
В заводи смерти глядится…
Ангелом стал мотылек
С райскою ветвью в деснице.

Слышу бесплотную весть —
Голос чарующе властный:
«Был ты, и будешь, и есть —
Смерти во-век непричастный».

48
За лебединой белой долей,

За лебединой белой долей,
И по лебяжьему светла,
От васильковых меж и поля
Ты в город каменный пришла.

Гуляешь ночью до рассвета,
А днем усталая сидишь,
И перья смятого берета
Иглой неловкою чинишь.

Такая хрупко-испитая
Рассветным кажешься ты днем.
Непостижимая, святая, —
Небес отмечена перстом.

Наедине, при встрече краткой,
Давая совести отчет,
Тебя вплетаю я украдкой
В видений пестрый хоровод:

Панель… Толпа… И вот картина,
Необычайная чета:
В слезах лобзает Магдалина
Стопы пречистые Христа.

Как ты, раскаяньем объята,
Янтарь рассыпала волос, —
И взором любящего брата
Глядит на грешницу Христос.

49
Позабыл, что в руках:

Позабыл, что в руках:
Сердце, шляпа иль трость?..
Зреет в Отчих садах
Виноградная гроздь.

Впереди крик: «нельзя»,
Позади: «воротись».
И тиха лишь стезя,
Уходящая ввысь.

Не по ней ли идти?
Может быть, не греша,
На лазурном пути
Станет птицей душа.

(1912)

50. ВАЛЕНТИНЕ БРИХНИЧЕВОЙ

Заревеют нагорные склоны,
Мглистей дали, туманнее бор.
От закатной черты небосклона
Ты не сводишь молитвенный взор.

О туманах, о северном лете,
О пустыне моленья твои,
Обо всех, кто томится на свете,
И кто ищет ко Свету пути.

Отлетят лебединые зори,
Мрак и вьюги на землю сойдут,
И на тлеюще-дымном просторе
Безотзывно молитвы замрут.

(1912)

51. БРАЧНАЯ ПЕСНЯ

Белому брату
Хлеб и вино новое
Уготованы.
Помолюсь закату,
Надем рубище суровое,
И приду на брак непозванный.

Ты узнай меня, Братец,
Не отринь меня, одноотчий,
Дай узреть Зари Твоей багрянец,
Покажи мне Солнце после Ночи,
Я пришел к Тебе без боязни,
Молоденький и бледный как былинка,
Укажи мне после тела казни
В Отчие обители тропинку.
Божий Сын, Невидимый Учитель,
Изведи из мира тьмы наружной
Человека — брата своего!
Чтоб горел он, как и Ты, Пресветлый,
Тихим светом в сумраке ночном,
Чтоб белей цветов весенней ветлы
Стала жизнь на поприще людском!

Белому брату
Хлеб и вино новое
Уготованы.
Помолюсь закату,
Надем рубище суровое,
И приду на брак непозванный.

52

«Не бойтесь, убивающих тело,
Души же не могущих убитъ».
Еванг. от Матф., гл. 10, 28

Как вора дерзкого, меня
У града врат не стерегите,
И под кувшинами огня
Соглядатайно не храните.

Едва уснувший небосклон
Забрезжит тайной неразгадной,
Меня князей синедрион
Осудит казни беспощадной.

Обезображенная плоть
Поникнет долу зрелым плодом,
Но жив мой дух, как жив Господь
Как сев пшеничный перед всходом.

Еще бесчувственна земля,
Но проплывают тучи мимо,
И тонким ладаном куря,
Проходит пажитью Незримый.

Его одежды, чуть шурша,
Неуловимы бренным слухом.
Как одуванчика душа,
В лазури тающая пухом.

53
Дремны плески вечернего звона,

Дремны плески вечернего звона,
Мглистей дали, туманнее бор.
От закатной черты небосклона
Ты не сводишь молитвенный взор.

О туманах, о северном лете,
О пустыне моленья твои,
Обо всех, кто томится на свете,
И кто ищет ко Свету пути.

Отлетят лебединые зори,
Мрак и вьюги на землю сойдут,
И на тлеюще-дымном просторе
Безотзывно молитвы замрут.

54

Не верьте, что бесы крылаты, —
У них, как у рыбы, пузырь,
Им любы глухие закаты
И моря полночная ширь.

Они за ладьею акулой,
Прожорливым спрутом плывут;
Утесов подводные скулы —
Геенскому духу приют.

Есть бесы молчанья, улыбки,
Дверного засова, и сна…
В гробу и в младенческой зыбке
Бурлит огневая волна.

В кукушке и в песенке пряхи
Ныряют стада бесенят.
Старушьи, костлявые страхи —
Порука, что близится ад.

О, горы, на нас упадите,
Ущелья, окутайте нас!
На тле, на воловьем копыте
Начертан громовый рассказ.

За брашном, за нищенским кусом
Рогатые тени встают…
Кому же воскрылья с убрусом
Закатные ангелы ткут?

55
Вы деньки мои — голуби белые,

Вы деньки мои — голуби белые,
А часы — запоздалые зяблики,
Вы почто отлетать собираетесь,
Оставляете сад мой пустынею?

Аль осыпалось красное вишенье,
Виноградье мое приувянуло,
Али дубы матерые, вечные,
Буреломом как зверем обглоданы?

Аль иссякла криница сердечная,
Али веры ограда разрушилась,
Али сам я — садовник испытанный
Не возмог прикормить вас молитвою?

Проворкуйте, всевышние голуби,
И прожубруйте, дольние зяблики,
Что без вас с моим вишеньем станется:
Воронью оно в пищу достанется.

По отлете ж последнего голубя
Постучится в калитку дырявую
Дровосек с топорами да пилами,
В зипунище, в лаптищах с оборами.

Час за часом, как поздние зяблики,
Отлетает в пространство глубинное…
Чу! Как няни сверчковая песенка
Прозвенело крыло голубиное.

56
«Не жди зари — она погасла,

«Не жди зари — она погасла,
Как в мавзолейной тишине
Лампада чадная без масла»…
Могильный демон шепчет мне.

Душа смежает робко крылья,
Недоуменно смущена,
Пред духом мрака и насилья
Мятется трепетно она.

И демон сумрака кровавый
Трубит победу в смертный рог.
Смутился кубок брачной славы
И пуст украшенный чертог.

Рассвета луч не обагрянит
Вино в бокалах круговых,
Пока из мертвых не восстанет
Гробнице преданный Жених.

Пока же камень не отвален
И стража тело стережет, —
Душа безмолвие развалин
Чертога брачного поет.

57
Отвергнув мир, врагов простя,

Отвергнув мир, врагов простя,
Собрат букашке многоногой,
Как простодушное дитя,
Сижу у хижины порога.

Смотрю на северный закат,
Внимаю гомону пингвинов,
Взойти на Радужный Фрегат
В душе надежды не отринув.

Уже в дубраве листопад
Намел смарагдов, меди груду…
Я здесь бездумен и крылат
И за морями светел буду.

58
Помню я обедню раннюю,

Помню я обедню раннюю,
Вереницы клобуков,
Над толпою покаянною
Тяжкий гул колоколов.

Опьяненный перезвонами,
Гулом каменно-глухим,
Дал обет я пред иконами
Стать блаженным и святым.

И в ответ мольбе медлительной,
Покрывая медный вой,
Голос ясно-повелительный
Мне ответил: «ты не Мой».

С той поры я перепутьями
Невидимкою блуждал,
Под валежником и прутьями
Вместе с ветром ночевал.

Истекли грехопадения,
И посланец горних сил
Безглагольного хваления
Путь заблудшему открыл.

Знаки замысла предвечного —
Зодиака и Креста,
И на плате солнца млечного
Лик прощающий Христа.

59
Отгул колоколов, то полновесно-четкий,

Отгул колоколов, то полновесно-четкий,
То дробно-золотой, колдует и пьянит.
Кто этот, в стороне, величественно-кроткий,
В одежде пришлеца, отверженным стоит?

Его встречаю я во храме, на проселке,
По виду нищего, в лохмотьях и в пыли,
Дивясь на язвы рук, на жесткие иголки,
Что светлое чело короной оплели.

Ужели это Он? О, сердце — бейся тише!
Твой трепетный восторг гордынею рожден:
По Ком томишься ты, Тот в полумраке ниши,
Поруганный мертвец, ко древу пригвожден.

Бесчувственному чужд Пришелец величавый,
Служитель перед Ним тимьяна не курит,
И кутаясь во мглу, как исполин костлявый,
С дыханьем льдистым смерть очей Его бежит.

60-61. НА КРЕСТЕ

I

Лестница златая

Лестница златая
Прянула с небес,
Вижу, умирая,
Райских кринов лес.

В кущах духов клиры, —
Светел лик, крыло…
Хмель вина и мирры
Ветром донесло.

Лоскуты рубахи
Треплются у ног…
Камни шепчут в страхе:
«Да воскреснет Бог».

II

Гвоздяные ноют раны,

Гвоздяные ноют раны,
Жалят тернии чело.
Чу! Развеяло туманы
Серафимское крыло.

К моему ли, горний, древу
Перервать томленья нить, —
Иль нечающую деву
Благовестьем озарить?

Ночь глуха и безотзывна,
Ко кресту утрачен след.
Где ты, светлая отчизна —
Голубиный Назарет?

62
О поспешите, братья, к нам,

О поспешите, братья, к нам,
В наш чудный храм, где зори — свечи,
Где предалтарный фимиам —
Туманы дремлющих поречий!

Спешите к нам, пока роса
Поит возжаждавшие травы,
И в заревые пояса
Одеты дымные дубравы.

Служить Заутреню любви,
Вкусить кровей, живого хлеба…
Кто жив, души не очерстви
Для горних труб и зовов неба!

В передрассветный тайный час,
Под заревыми куполами,
Как летний дождь, сойдет на нас
Всеомывающее пламя.

Продлится миг, как долгий век, —
Взойдут неведомые светы…
У лучезарных райских рек
Сойдемся мы, в виссон одеты.

Доверясь радужным ладьям,
Мы поплывем, минуя мысы…
О поспешите, братья, к нам
В нетленный сад, под кипарисы!

(1912)

63. БРАТСКАЯ ПЕСНЯ

Поручил ключи от ада
Нам Вселюбяший стеречь.
Наша крепость и ограда —
Серафима грозный меч.

Град наш тернием украшен,
Без кумирен и палат.
На твердынях светлых башен
Братья-воины стоят.

Их откинуты забрала,
Адамант — стожарный щит,
И ни ад, ни смерти жало
Духоборцев не страшит.

Кто придет в нетленный город, —
Для вражды неуязвим.
Всяк собрат нам — стар и молод,
Земледел и пилигрим.

Наш удел — венец терновый,
Ослепительней зари. —
Мы — соратники Христовы,
Преисподней ключари.

Ада пламенные своды
Разомкнуть дано лишь нам,
Человеческие роды
Повести к живым рекам.

Крест целящий, крест разящий,
Нам водитель и завет.
Брат, на гноище лежащий,
Подымись, Христос грядет!

Он не в нищенском хитоне,
И не с терном вкруг чела…
На рассветном небосклоне
Плещут ангелов крыла.

Их заоблачные гимны
Буреветрами звучат…
Звякнул ключ гостеприимный
У предвечных светлых врат.

(1911)

64
В Моем раю обитель есть,

В Моем раю обитель есть,
Как день лазурно беспотемна,
Где лезвия не точит месть,
Где не выносят трупов волны.

За непреклонные врата
Лишь тот из смертных проникает,
На ком голгофского креста
Печать высокая сияет.

Тому в обители Моей
Сторицей горести зачтутся,
И слезы выспренних очей
Для всезабвения утрутся.

Он не воротится назад —
Нерукотворных сеней житель,
И за него в тиши палат
Не раз содрогнется мучитель

65
Он придет! Он придет! И содрогнутся горы

Он придет! Он придет! И содрогнутся горы
Звездоперстой стопы огневого Царя,
Как под ветром осока, преклонятся боры,
Степь расстелет ковры, ароматы куря.

Он воссядет под елью, как море гремучей,
На слепящий престол, в нестерпимых лучах,
Притекут к Нему звери пучиной рыкучей,
И сойдутся народы с тоскою в очах.

Он затопчет, как сор, вероломства законы,
Духом уст поразит исполинов-бойцов,
Даст державу простым, и презренным короны,
Чтобы царством владели во веки веков.

Мы с тобою, сестра, боязливы и нищи,
Будем в море людском сиротами стоять:
Ты печальна, как ивы родного кладбища,
И на мне не изглажена смерти печать

Содрогаясь, мы внемлем Судьи приговору:
Истребися, воскресни, восстань и живи!
Кто-то шепчет тебе: «к бурь и молний собору
Вы причислены оба — за подвиг любви».

И пойму я, что минуло царство могилы,
Что за гробом припал я к бессмертья ключу…
Воспаришь ты к созвездьям орлом буйнокрылым,
Молоньей просияв, я вослед полечу.

(1912)

66
Как звезде, пролетной тучке,

Как звезде, пролетной тучке,
Мне отчизна — синева.
На терновника колючке
Кровь, заметная едва.

Кто прошел стезею правой,
Не сомкнув хвалебных уст?
Шелестит листвою ржавой
За окном колючий куст:

«Чтоб на Божьем аналое
Сокровенное читать,
Надо тело молодое
Крестным терном увенчать».

(1912)

67-69. РАДЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ

I

Ах вы други — полюбовные собратья,

Ах вы други — полюбовные собратья,
Обряжайтеся в одежу — в цветно платье.

Снаряжайтесь, умывайтеся беленько,
Расцвечайтеся, как зорюшка, аленько.

Укрепитеся, собратья, хлебом-солью,
Причаститеся незримой Агнчьей кровью!

Как у нас ли, други, ныне радость:
Отошли от нас болезни, смерть и старость.

Стали плотью мы заката зарянее,
Поднебесных облак-туч вольнее.

Разделяют с нами брашна серафимы,
Осеняют нас крылами легче дыма,

Сотворяют с нами знамение-чудо,
Возлагают наши душеньки на блюдо.

Дух возносят серафимы к Саваофу,
Телеса на Иисусову голгофу.

Мы в раю вкушаем ягод грозди,
На земле же терпим крест и гвозди.
Перебиты наши голени и ребра…
Ей, гряди ко стаду, Пастырь добрый!

Аминь.

(1912)

II

Мне сказали — Света век не видать, –

Мне сказали — Света век не видать, —
Белый Светик и поныне во глазах.

Я возьму каленовострую стрелу,
На полете звонкоперой накажу.

«Не кровавь, стрела зубчата, острия,
Ни о зверя, ни о малого червя».

Не послушалась каленая меня,
Полетела за туманные моря.

За морями синий камешек лежит,
Из-под камня быстра реченька бежит,

Вдоль по речке лебедь белая плывет,
Выше берега головушку несет,

Выше леса крылья взмахивает,
На себя водицу вспляскивает.

Угодила звонкоперая стрела
В жилу смертную лебяжьего крыла.

Дрогнул берег, зашаталися леса,
Прокатилися по взгорьям голоса:

«Ныне, други, сочетался с братом брат:
С белой яблоней — зеленый виноград!»

III

Ты взойди, взойди, Невечерний Свет,

Ты взойди, взойди, Невечерний Свет,
С земнородными положи завет!

Чтоб отныне ли до скончания
Позабылися скорби давние,

Чтоб в ночи душе не кручинилось,
В утро белое зла не виделось,

Не желтели бы травы тучные,
Ветры веяли б сладкозвучные,

От земных сторон смерть бежала бы,
Твари дышущей смолкли б жалобы.

Ты взойди, взойди, Невечерний Свет —
Необорный меч и стена от бед!

Без Тебя, Отец, вождь, невеста, друг,
Не найти тропы на животный луг.

Зарных ангельских не срывать цветов,
Победительных не сплетать венков,

Не взыграть в трубу, в гусли горние,
Не завихрить крыл ярче молнии.

(1912)

70
Путь надмирный совершая,

Путь надмирный совершая,
Посети меня родная,
И с любовью
К изголовью,
Как бывало, припади,

Я забуду смерти муку,
С жизнью скорую разлуку,
Прозревая,
С верой чая,
Кущи рая впереди.

Не отринь меня, Царица,
Ангел, Дева, Дух и Птица,
Одиноким не оставь!
Предавая тело Змею,
Я затишья вожделею

Кипарисовых дубрав
Нераздельные судьбою,
Мы увидимся с Тобою
Средь лазоревых полей
И, грозя кровавым жалом,
На триумфе запоздалом
Зашипит тлетворно Змей.

(1912)

71
Под ивушкой зеленой

Под ивушкой зеленой,
На муравчатом подножьи травном
Где ветер-братик нас в уста целует,
Где соловушко-свирель поет-жалкует,
Доберемся-ка мы, други-братолюбцы,
Тихомудрой, тесною семейкой
Всяк с своей душевною жилейкой.

Мы вспоем-ка, друженьки, взыграем,
Глядючи друг другу в очи возрыдаем
Что-ль о той приземной доле тесной,
Об украшенной обители небесной,
Где мы в Свете Неприступном пребывали,
Хлеб животный, воду райскую вкушали,
Были общники Всещедрой Силы,
Громогласны, световидны, шестикрылы…

Серафимами тогда мы прозывались,
Молоньею твари трепетной казались…
Откликались бурей-молвью громной,
Опоясаны броней нерукотворной.

Да еще мы, братики, воспомним,
Дух утробу брашном сладостным накормим,
Как мы, духи, человечью плоть прияли,
Сетовязами, ловцами в мире стали,
Как рыбачили в водах Генисарета
Где Ты — Альфа и Омега, Отче Света?..

Свет явился, рек нам «мир вам, други!»
Мы оставили мережи и лачуги,
И пошли во след Любови-Света,
Воссиявшего земле от Назарета.

Рек нам Свете «с вами Я во веки!
Обагрятся кровью вашей реки,
Плотью вашей будут звери сыты,
Но в уме вы Отчем не забыты»,
Ныне, братики, нас гонят и бесчестят,
Тем Уму Христову приневестят.

Мы восплещем, други, возликуем,
Заодно с соловкой пожалкуем
С вешней ивой росно прослезимся,
В серафимский зрак преобразимся:

Наши лица заряницы краше,
Молоньи лучистей ризы наши,
За спиной шесть крылии легковейных,
На кудрях венцы из звезд вечерних!

Мы восплещем зарными крылами
Над кручинными, всерусскими полями,
Вдунем в борозды заплаканные нови
Дух живой всепобеждающей любови —

И в награду, друженьки, за это
Вознесут нас крылья в лоно света

(1912)

72
Ты не плачь, моя касатка,

Ты не плачь, моя касатка,
Что на Юг лететь пора,
Мне уснуть зимою сладко
Под фатой из серебра.

Снежный бор от вьюг студеных
Сироту оборонит,
Сказкой инеев узорных
Боль — любовь угомонит.

И когда метель-царица
Допрядет снегов волну,
О невесте-голубице
Я под саваном вздохну. —

Бор проснется, снег растает,
Улыбнется небосвод,
Сердце зимнее взыграет,
Твой предчувствуя прилет.

73. ПЕСНЬ ПОХОДА

Иисуса крест кровавый —
Наше знамя, меч и щит,
Зверь из бездны семиглавый
Перед ним не устоит.

Братья-воины, дерзайте
Встречу вражеским полкам!
Пеплом кос не посыпайте,
Жены, матери, по нам.

Наши груди — гор уступы,
Адаманты — рамена.
Под смоковничные купы
Соберутся племена.

Росы горние увлажат
Дня палящие лучи,
Братьям раны перевяжут
Среброкрылые врачи…

В светлом лагере победы,
Как рассветный ветер гор,
Сокрушившего все беды
Воспоет небесный хор, —

Херувимы, Серафимы…
И как с другом дорогим,
Жизни Царь Дориносимый
Вечерять воссядет с ним.

Винограда вкусит гроздий,
Для сыновних видим глаз…
Чем смертельней терн и гвозди.
Тем победы ближе час…

Дух животными крылами
Прикоснется к мертвецам,
И завеса в пышном храме
Раздерется пополам…

Избежав могильной клети,
Сопричастники живым,
Мы убийц своих приветим
Целованием святым:

«Мир вам, странники-собратья
И в блаженстве равный пай,
Муки нашего распятья
Вам открыли светлый рай.»

И враги, дрожа, тоскуя,
К нам на груди припадут…
Аллилуя, аллилуя!
Камни гор возопиют.

(1912)

Лесные были

74
Пашни буры, межи зелены,

Пашни буры, межи зелены,
Спит за елями закат,
Камней мшистые расщелины
Влагу вешнюю таят.

Хороша лесная родина:
Глушь да поймища кругом!
Прослезилася смородина,
Травный слушая псалом.

И не чую больше тела я,
Сердце — всхожее зерно…
Прилетайте, птицы белые,
Клюйте ярое пшено!

Льются сумерки прозрачные,
Кроют дали, изб коньки,
И березки — свечи брачные
Теплят листьев огоньки.

(1914)

75. СТАРУХА

Сын обижает, невестка не слухает.
Хлебным куском да бездельем корит…
Чую — на кладбище колокол ухает,
Ладаном тянет от вешних ракит.

Вышла я в поле, седая, горбатая, —
Нива без прясла, кругом сирота…
Свесила верба сережки мохнатые
Меда душистей, белее холста.

Верба-невеста, молодка пригожая,
Зеленью-платом не засти зари!
Аль с алоцветной красою не схожа я —
Косы желтее, чем бус янтари.

Ал сарафан с расписной оторочкою,
Белый рукав и плясун-башмачок…
Хворым младенчиком всхлипнув над кочкою,
Звон оголосил пролесок и лог.

Схожа я с мшистой, заплаканной ивою,
Мне ли крутиться в янтарь-бахрому?
Зой-невидимка узывней, дремливее,
Белые вербы в кадильном дыму.

76. ОСИНУШКА

Ах, кому судьбинушка
Ворожит беду:
Горькая осинушка
Ронит лист-руду.

Полымем разубрана,
Вся красным-красна,
Может быть, подрублена
Топором она.

Может, червоточина
Гложет сердце ей,
Черная проточина
Въелась меж корней.

Облака по просини
Крутятся в кольцо.
От судины-осени
Вянет деревцо.

Ой заря-осинушка,
Златоцветный лет,
У тебя детинушка
Разума займет!

Чтобы сны стожарные
В явь оборотить,
Думы — листья зарные
По ветру пустить.

(1913)

77
Я люблю цыганские кочевья,

Я люблю цыганские кочевья,
Свист костра и ржанье жеребят,
Под луной как призраки — деревья,
И ночной железный листопад.

Я люблю кладбищенской сторожки
Нежилой пугающий уют,
Дальний звон и с крестиками ложки,
В чьей резьбе заклятия живут.

Зорькой тишь, гармонику в потемки,
Дым овина, в росах коноплю…
Подивятся дальние потомки
Моему безбрежному «люблю».

Что до них? Улыбчивые очи
Ловят сказки теми и лучей…
Я люблю остожья, грай сорочий,
Близь и дали, рощу и ручей.

(1914)

78. ПОВОЛЖСКИЙ СКАЗ

Собиралися в ночнину,
Становились в тесный круг:
«Кто старшой, кому по чину
Повести за стругом струг?

Есть Иванко Шестипалый,
Васька Красный, Кудеяр,
Зауголыш, Рямза, Чалый
И Размыкушка-гусляр.

Стать не гоже Кудеяру,
Рямзе с Васькой-яруном!
Порешили: быть Гусляру
Струговодом-большаком!

Он доселе тешил братов,
Не застаивал ветрил, —
Сызрань, Астрахань,
Саратов В небо полымем пустил».

В япанчу, поверх кольчуги,
Оболок Размыка стан
И повел лихие струги
На слободку — Еруслан.

Плыли долго аль коротко,
Обогнули Жигули,
Еруслановой слободки
Не видали — не нашли.

Закручинились орлята:
Навожденье чем избыть? —
Отступною данью-платой
Волге гусли подарить…

Воротилися в станища, —
Что ни струг, то сирота:
Буруны разъели днища,
Червоточина — борта.

Объявилась горечь в браге.
Привелось, хоть тяжело,
Понести лихой ватаге
Черносошное тягло.

И доселе по Поволжью
Живы слухи: в ледоход
Самогуды звучной дрожью
Оглашают глуби вод.

Кто проведает — учует
Половодный вещий сказ,
Тот навеки зажалкует,
Не сведет с пучины глаз.

Для того туман поречий —
Стружный парус; гул валов —
Перекатный рокот сечи,
Удалой повольный зов.

Дрожь осоки — шепот жаркий
Огневая вспышка струй —
Зарноокой полонянки
Приворотный поцелуй.

(1913)

79
В просинь вод загляделися ивы

В просинь вод загляделися ивы,
Словно в зеркальце девка-краса.
Убегают дороги извивы,
Перелесков, лесов пояса:

На деревне грачиные граи,
Бродит сонь, волокнится дымок;
У плотины, где мшистые сваи,
Нижет скатную зернь Солнопек:

— Водянице стожарную кику, —
Самоцвет, зарянец, камень-зель…
Стародавнему верен навыку,
Прихожу на поречную мель.

Кличу девушку с русой косою,
С зыбким голосом, с вишеньем щек.
Ивы шепчут: «Сегодня с красою
Поменялся кольцом Солнопек.

Подарил ее зарною кикой,
Заголубил в речном терему»…
С рощи тянет смолой, земляникой,
Даль и воды в лазурном дыму.

(1912)

80. ЛЕС

Как сладостный орган, десницею небесной
Ты вызван из земли, чтоб бури утишать,
Живым дарить покой, жильцам могилы тесной
Несбыточные сны дыханьем навевать.

Твоих зеленых волн прибой тысячеустный
Под сводами души рождает смутный звон.
Как будто моряку, тоскующий и грустный,
С родимых берегов доносится поклон.

Как будто в зыбях хвои рыдают серафимы
И тяжки вздохи их, и гул скорбящих крыл
О том, что Саваоф броней неуязвимой
От хищности людской тебя не оградил.

81
Прохожу ночной деревней

Прохожу ночной деревней.
В темных избах нет огня.
Явью сказочною, древней
Потянуло на меня.

В настоящем разуверясь,
Стародавних полон сил,
Распахнул я лихо ферязь,
Шапку-соболь заломил.

Свистнул, хлопнул у дороги
В удалецкую ладонь,
И, как вихорь, звонконогий
Подо мною взвился конь.

Прискакал. Дубровым зверем
Конь храпит, копытом бьет;
Предо мной узорный терем,
Нет дозора у ворот.

Привязал гнедого к тыну;
Будет лихо, али прок, —
Пояс шелковый закину
На точеный шеломок.

Скрипнет крашеная ставнями!
«Что, разлапушка, — не спишь?
Неспроста повесу-парня
Знают Кама и Иртыш!

Наши хаживали струги
До Хвалынщины подчас, —
Не иссякнут у подруги
Бирюза и канифас…»

Прояснилися избенки,
Речка в утреннем дыму.
Гусли-морок, всхлипнув звонко,
Искрой канули во тьму.

Но в душе как хмель струится
Вещих звуков серебро —
Отлетевшей жаро-птицы
Самоцветное перо.

(1912)

82
Певучей думой обуян,

Певучей думой обуян,
Дремлю под жесткою дерюгой.
Я — королевич Еруслан
В пути за пленницей-подругой.

Мой конь под алым чепраком,
На мне серебряные латы…
А мать жужжит веретеном
В луче осеннего заката.

Смежают сумерки глаза,
На лихо жалуется прялка…
Дымится омут, спит лоза,
В осоке девушка-русалка.

Она поет, манит на дно
От неги ярого избытка…
Замри, судьбы веретено,
Порвись, тоскующая нитка!

(1912)

83
Тучи, как кони в ночном,

Тучи, как кони в ночном,
Месяц — грудок пастушонка.
Вся поросла ковылем
Божья святая сторонка.

Только и русла, что шлях —
Узкая, млечная стёжка.
Любо тебе во лесях,
В скрытой избе, у окошка.

Светит небесный грудок
Нашей пустынной любови.
Гоже ли девке платок
Супить по самые брови?

По сердцу ль парню в кудрях
Никнуть плакучей ракитой?
Плыть бы на звонких плотах
Вниз по Двине ледовитой!

Чуять, как сказочник-руль
Будит поддонные были…
Много б Устёш и Акуль
Кудри мои полонили.

Только не сбыться тому, —
Берег кувшинке несносен…
Глянь-ка, заря бахрому
Весит на звонницы сосен.

Прячется карлица-мгла
То за ивняк, то за кочку.
Тысяча лет протекла
В эту пустынную ночку.

84
Я борозду за бороздою

Я борозду за бороздою
Тяжелым плугом провожу
И с полуночною звездою
В овраг молиться ухожу.

Я не кладу земных поклонов
И не сплетаю рук крестом, —
Склонясь над сумрачною елью,
Горю невидимым огнем.

И чем смертельней лютый пламень,
Тем полногласней в вышине
Рыдают ангельские трубы
О незакатном, райском дне.

Но чуть заря, для трудной нови
Я покидаю дымный лог, —
В руке цветок алее крови —
Нездешней радости залог.

85
Ноченька темная, жизнь подневольная…

Ноченька темная, жизнь подневольная…
В поле безлюдье, бесследье да жуть.
Мается душенька… Тропка окольная,
Выведи парня на хоженый путь!

Прыснул в глаза огонечек малешенек,
Темень дохнула далеким дымком.
Стар ли огневщик, младым ли младешенек,
С жаркою бровью, с лебяжьим плечом, —

Что до того? Отогреть бы ретивое,
Ворога тезкою, братом назвать…
Лютое поле, осочье шумливое
Полнятся вестью, что «умерла мать».

«Что не ворохнутся старые ноженьки,
Старые песни, как травы, мертвы»…
Ночь — домовище, не видно дороженьки,
Негде склонить сироте головы.

(1914)

86
Изба-богатырица,

Изба-богатырица,
Кокошник вырезной,
Оконце, как глазница,
Подведено сурьмой.

Кругом земля-землища
Лежит, пьяна дождем,
И бора-старичища
Подоблачный шелом.

Из-под шелома строго
Грозится туча-бровь…
К заветному порогу
Я припадаю вновь.

Седых веков наследство,
Поклон вам, труд и пот!..
Чу, песню малолетства
Родимая поет:

Спородила я сынка-богатыря
Под потокою на сиверке,
На холодном полузимнике,
Чтобы дитятко по матери пошло,
Не удушливато в летнее тепло,
Под морозами не зябкое,
На воде-луде не хлябкое!

Уж я вырастила сокола-сынка
За печным столбом на выводе,
Чтоб не выглядел Старик-Журавик,
Не ударил бы черемушкой,
Не сдружил бы с горькой долюшкой!

(1914)

87
Месяц — рог олений,

Месяц — рог олений,
Тучка — лисий хвост.
Полон привидений
Таежный погост.

В заревом окладе
Спит Архангел Дня.
В Божьем вертограде
Не забудь меня.

Там святой Никита,
Лазарь — нищим брат.
Кирик и Улита
Страсти утолят.

В белом балахонце
Скотий врач — Медост…
Месяц, как оконце,
Брезжит на погост.

Темь соткала куколь
Елям и бугру.
Молвит дед: «не внука ль
Выходил в бору?»

Я в ответ: «теперя
На пушнину пост,
И меня, как зверя,
Исцелил Медост».

88
Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор,

Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор,
Из-за быстрых рек, из-за дальних гор,
Чтоб у ног твоих, витязь-схимнище,
Подышать лесной древней силищей.

Ты прости, отец, сына нищего,
Песню-золото расточившего!
Не кудрявичем под гуслярный звон
В зелен терем твой постучался он.

Богатырь душой, певник розмыслом,
Раздружился я с древним обликом,
Променял парчу на сермяжину,
Кудри-вихори на плешь-лысину.

Поклонюсь тебе, государь, душой —
Укажи тропу в зелен терем свой!
Там, двенадцать в ряд, братовья сидят —
Самоцветней зорь боевой наряд…

Расскажу я им, баснослов-баян,
Что в родных степях поредел туман,
Что сокрылися гады, филины,
Супротивники пересилены,

Что крещеный люд на завалинах,
Словно вешний цвет на прогалинах…

Ах, не в руку сон! Седовласый бор
Чуда-терема сторожит затвор:
На седых щеках слезовая смоль,
Меж бровей-трущоб вещей думы боль.

(1911)

89
Галка-староверка ходит в черной ряске,

Галка-староверка ходит в черной ряске,
В лапотках с оборой, в сизой подпояске,
Голубь в однорядке, воробей в сибирке,
Курица ж в салопе — клеваные дырки.
Гусь в дубленой шубе, утке ж на задворках
Щеголять далося в дедовских опорках.

В галочьи потемки, взгромоздясь на жердки,
Спят, нахохлив зобы, курицы-молодки;
Лишь петух-кудесник, запахнувшись в саван,
Числит звездный бисер, чует травный ладан.

На погосте свечкой теплятся гнилушки,
Доплетает леший лапоть на опушке,
Верезжит в осоке проклятый младенчик…
Петел ждет, чтоб зорька нарядилась в венчик.

У зари нарядов тридевять укладок…
На ущербе ночи сон куриный сладок:
Спят монашка-галка, воробей-горошник…
Но едва забрезжит заревой кокошник —
Звездочет крылатый трубит в рог волшебный:
«Пробудитесь, птицы, пробил час хвалебный!
И пернатым брашно, на бугор, на плёсо,
Рассыпает солнце золотое просо!»

90. ВЕШНИЙ НИКОЛА

Как лестовка в поле дорожка,
Заполье ж финифти синей.
Кручинюсь в избе у окошка
Кручиной библейских царей.

Давид убаюкал Саула
Пастушеским красным псалмом,
А мне от елового гула
Нет мочи ни ночью, ни днем.

В тоске распахнула оконце:
Все празелень хвои да рябь вод.
Глядь — в белом, худом балахонце
По стежке прохожий идет.

Помыслила: странник на Колу,
Подпасок, иль Божий Бегун, —
И слышу: «я Вешний Никола» —
Усладней сказительных струн.

Было мне виденье, сестрицы,
В сне тонцем, под хвойный канон.
С того ль гомонливы синицы,
Крякуши и гусь-рыбогон.

Плескучи лещи и сороги
В купели финифтяных вод…
«Украшенны вижу чертоги» —
Верба-клирошанка поет.

91. РОЖЕСТВО ИЗБЫ

От кудрявых стружек тянет смолью,
Духовит, как улей, белый сруб.
Крепкогрудый плотник тешет колья,
На слова медлителен и скуп.

Тепел паз, захватисты кокоры,
Крутолоб тесовый шоломок.
Будут рябью писаны подзоры
И лудянкой выпестрен конек.

По стене, как зернь, пройдут зарубки:
Сукрест, лапки, крапица, рядки,
Чтоб избе-молодке в красной шубке
Явь и сонь мерещились легки.

Крепкогруд строитель-тайновидец,
Перед ним щепа, как письмена:
Запоет резная пава с крылец,
Брызнет ярь с наличника окна.

И когда оческами кудели
Над избой взлохматится дымок —
Сказ пойдет о Красном Древоделе
По лесам, на запад и восток.

92
Посмотри, какие тени

Посмотри, какие тени
На дорогу стелют вязы!
Что нам бабушкины пени,
Деда нудные рассказы.

Убежим к затишью речки
От седой, докучной ровни…
У тебя глаза, как свечки
В полусумраке часовни.

Тянет мятою от сена,
Затуманились покосы.
Ты идешь, бледна как пена,
Распустив тугие косы.

Над рекою ветел лапы,
Тростника пустые трости.
В ивняке тулья от шляпы:
Не вчерашнего ли гостя?

Он печальнее, чем ели
На погосте, в час заката…
Ты дрожишь, белей кудели,
Вестью гибели объята.

Ах, любовь, как воск для лепки,
Под рукою смерти тает!..
«Святый Боже, Святый крепкий» —
Вяз над омутом вздыхает.

(1915)

93
Разохалась старуха

Разохалась старуха
Про молодость, про ад.
В зените горы пуха
Пролиться норовят.

Нет моченьки на кроснах
Ткать белое рядно.
Расплакалося в соснах
Пурги веретено.

Любовь, как нитку в бёрде,
Упустишь — не найдешь.
Запомнилося твердо,
Что был матер, пригож.

Под таежным медведем
Погиб лихой лесник…
Плакучих дум соседям
Не вымолвил язык.

Все выплакано кроснам —
Лощеному рядну.
Не век плясать по соснам
Пурги веретену.

Изба — гнездо тетерье,
Где жизнь, как холст доткать…
А тучи ронят перья
В лесную темь и гать.

94
Дымно и тесно в избе,

Дымно и тесно в избе,
Сумерки застят оконце.
Верь, не напрасно тебе
Грезятся небо и солнце.

Пряжи слезой не мочи,
С зимкой иссякнет куделя…
Кот, задремав на печи,
Скажет нам сказку про Леля.

«На море остров Буян,
Терем Похитчика-Змея»…
В поле редеет туман,
Бор зашептался, синея.

«Едет ко терему Лель,
Меч-кладенец нагот-еве»…
Стукнул в оконце Апрель —
Вестник победной любови.

95
Невесела нынче весна:

Невесела нынче весна:
В полях безголосье и дрема,
Дымится, от ливней черна,
На крышах избенок солома.

Окутала сизая муть
Реку и на отмели лодку.
Как узника, тянет взглянуть
За пасмурных облак решётку.

Душа по лазури грустит,
По ладану ландышей, кашек.
В лиловых потемках ракит
Не чуется щебета пташек.

Ужель обманула зима
И сны, что про солнце шептали?
Плывут облаков терема
В рябые, потусклые дали.

(1911)

96
Талы избы, дорога,

Талы избы, дорога,
Буры пни и кусты.
У лосиного лога
Четки елей кресты.

На завалине лыжи
Обсушил полудняк.
Снег дырявый и рыжий,
Словно дедов армяк.

Зорька в пестрядь и лыко
Рядит сучья ракит.
Кузовок с земляникой —
Солнце метит в зенит.

Дятел — пущ колотушка —
Дразнит стуком клеста,
И глухарья ловушка
На сегодня пуста.

97
Ветхая ставней резьба,

Ветхая ставней резьба,
Кровли узорный конек.
Тебе, моя сказка, судьба
Войти в теремок.

Счастья-Царевны глаза
Там цветут в тишине,
И пленных небес бирюза
Томится в окне.

По зиме в теремок прибреду
Про свои поведать вины,
И глухую старуху найду
Вместо синей звенящей весны.

(1912)

98
Мне сказали, что ты умерла

Мне сказали, что ты умерла
Заодно с золотым листопадом,
И теперь, лучезарно светла,
Правишь горним неведомым градом.

Я нездешним забыться готов, —
Ты всегда баснословной казалась,
И багрянцем осенних листов
Не однажды со мной любовалась.

Говорят, что не стало тебя.
Но любви иссякаемы ль струи:
Разве зори — не ласка твоя,
И лучи — не твои поцелуи?

(1913)

99
Косогоры, низины, болота,

Косогоры, низины, болота,
Над болотами ржавая марь.
Осыпается рощ позолота,
В бледном воздухе ладана гарь.

На прогалине теплятся свечи,
Озаряя узорчатый гроб,
Бездыханные девичьи плечи
И молитвенный с венчиком лоб.

Осень — с бледным челом инокиня —
Над покойницей правит обряд.
Даль мутна, речка призрачно-синя,
В роще дятлы зловеще стучат.

(1915)

100
Октябрь — петух медянозобый

Октябрь — петух медянозобый
Горланит в ветре и в лесу:
Я в листопадные сугробы
Яйцо снеговое снесу

И лес под клювом петушиным
Дырявым стал. Курятник туч
Сквозит пометом голубиным, —
Мол Духа Божьего не мучь,

Снести яйцо на первопутки
Однажды в год тебе дано.
Как баба, выткала за сутки
Реченка сизое рядно

Близки дубленые Покровки,
Коровьи свадьбы, конский чес,
И к звездной кузнице для ковки
Плетется облачный обоз.

101
Болесть да засуха,

Болесть да засуха,
На скотину мор.
Горбясь, шьет старуха
Мертвецу убор.

Холст ледащ наощупь,
Слепы нить, игла…
Как медвежья поступь
Темень тяжела.

С печи смотрят годы
С карлицей-судьбой.
Водят хороводы
Тучи над избой

Мертвый дух несносен,
Маята и чад.
Помялища сосен
В небеса стучат.

Глухо Божье ухо,
Свод надземный толст.
Шьет, кляня, старуха
Поминальный холст.

(1915)

102
Чу! Перекатный стук на гумнах

Чу! Перекатный стук на гумнах
Он по заре звучит как рог.
От бед, от козней полоумных
Мой вещий дух не изнемог.

Я все такой же, как в столетьях,
Широкогрудый удалец…
Знать, к солнцепеку на поветях
Рудеет утренний багрец.

От гумен тянет росным медом,
Дробь молотьбы — могучий рог
Нас подарил обильным годом
Сребробородый древний Бог.

103
Снова поверилось в дали свободные,

Снова поверилось в дали свободные,
В жизнь, как в лазурный, безгорестный путь.
Помнишь ракиты седые, надводные,
Вздохи туманов, безмолвия жуть?

Ты повторяла. «Туман — настоящее,
Холоден, хмур и зловеще глубок,
Сердцу пророчит забвенье целящее
В зелени ив пожелтевший листок».

Явью безбольною стало пророчество:
Просинь небес и снега за окном
В хижине тихо. Покой, одиночество —
Веют нагорным, свежительным сном.

104
Набух, оттаял лед на речке,

Набух, оттаял лед на речке,
Стал пегим, ржаво-золотым.
В кустах затеплилися свечки
И засинел кадильный дым.

Березки — бледные белички,
Потупясь, выстроились в ряд.
Я голоску веснянки-птички,
Как материнской ласке, рад.

Природы радостный причастник,
На облака, молюся я.
На мне иноческий подрясник
И монастырская скуфья.

Обету строгому неверен,
Ушел я в поле к лознякам,
Чтоб поглядеть, как мир безмерен,
Как луч скользит по облакам,

Как пробудившиеся речки
Бурлят на талых валунах,
И невидимка теплит свечки
В нагих, дымящихся кустах.

(1912)

105
Пушистые, теплые тучи,

Пушистые, теплые тучи,
Над плесом соловая марь.
За гатью, где сумрак дремучий,
Трезвонит Лесной Понамарь.

Плывут вечевые отгулы…
И чудится: витязей рать,
Развеся по ельнику тулы,
Во мхи залегла становать.

Осенняя явь Обонежья
Как сказка, баюкает дух.
Чу, гул… Не душа ли медвежья
На темень расплакалась вслух?

Иль чует древесная сила,
Провидя судьбу наперед,
Что скоро железная жила
Ей хвойную ризу прошьет.

Зовут эту жилу Чугункой, —
С ней лихо и гибель во мгле…
Подъёлыш с Ольховой лазункой
Таятся в родимом дупле.

Тайга — Боговидящий инок,
Как в схиму, закуталась в марь.
Природы великий поминок
Вещает Лесной Понамарь.

106. ВРАЖЬЯ СИЛА

Возят щебень, роют рвы,
Понукают лошаденок.
От встревоженной травы
Дух идет, горюч и тонок.

В лысый пень оборотясь,
На людей дивится леший:
Где дремали топь и грязь,
Там снуют ездок и пеший.

И береза, зелень кос
Гребню ветра подставляя,
Как вдова, бледна от слез:
Тяжела-де участь злая.

Камни-очи луговин
От тоски посоловели,
Прячут изморозь седин
Под кокошниками ели.

И звериный бог Медост
Пришлецам грозит корягой:
Мол пробыть до первых звезд,
Опосля уйти ватагой.

Вот и звезды, как грибы,
На опушке туч буланых.
Вторя снам лесной избы,
Дед бранит гостей незваных:

«Принесло лихую рать,
Зайцу филина-соседа!..»
И с божницы Богомать
Смотрит жалостно на деда.

А над срубленной сосной,
Где комарьи зой и плясы,
«Со святыми упокой»
Шепчет сумрак седовласый.

107
Обозвал тишину глухоманью,

Обозвал тишину глухоманью,
Надругался над белым «молчи»,
У креста простодушною данью
Не поставил сладимой свечи.

В хвойный ладан дохнул папиросой
И плевком незабудку обжег;
Зарябило слезинками плесо,
Сединою заиндевел мох.

Светлый отрок — лесное молчанье,
Помолясь на заплаканный крест,
Закатилось в глухое скитанье
До святых, незапятнанных мест.

Заломила черемуха руки,
К норке путает след горностай…
Сын железа и каменной скуки
Попирает берестяный рай.

108
От дремы, от теми-вина

От дремы, от теми-вина
Накренились деды-овины.
Садится за прясло луна,
Как глаз помутнело-совиный.

На просини елей кресты,
Узорно литье и чеканка…
Пробрезжило. Будит кусты
Заливчатым криком зарянка.

Загукала в роще желна,
Витлюк потянул на болото…
В избе заслюдела стена
Как риза, рябой позолотой.

Встречая дремучий рассвет,
В углу, как святой безымянный,
По лестовке молится дед,
Белесым лучом осиянный.

(1914)

109
Радость видеть первый стог,

Радость видеть первый стог,
Первый сноп с родной полоски,
Есть отжиночный пирог
На меже, в тени березки,

Знать, что небо ввечеру
Над избой затеплит свечки,
Лики ангелов в бору
Отразят лесные речки…

Счастье первое дитя
Усыплять в скрипучей зыбке,
Темной памятью летя
В край, где песни и улыбки,

Уповать, что мир потерь
Канет в сумерки безвестья,
Что как путник, стукнет в дверь
Ангел с ветвью благовестья.

(1913)

110
Запечных потемок чурается день:

Запечных потемок чурается день:
Они сторожат наговорный кистень, —
Зарыл его прадед-повольник в углу,
Приставя дозором монашенку-мглу.

И теплится сказка… Избе лет за двести,
А все не дождется от витязя вести,
Монашка прядет паутины кудель…
Смежает зеницы небесная бель.

Изба засыпает… С узорной божницы
Взирают Микола и сестры Седьмицы,
На матице ожила карлиц гурьба,
Топтыгин с козой — избяная резьба.

Глядь, — в горенке стол самобранкой накрыт,
На лавке разбойника дочка сидит,
На ней пятишовка, из гривен блесня,
Сама же понурей осеннего дня.

Ткачиха-метель напевает в окно:
На саван повольнику ткися рядно, —
Лежит он в логу, окровавлен чекмень,
Не выведал ворог про чудо-кистень…

Колотится сердце… Лесная изба
Глядится в столетья, темна как судьба,
И пестун былин, разоспавшийся дед,
Спросонок бормочет про Тутошний Свет.

111
Сготовить деду круп, помочь развесить сети,

Сготовить деду круп, помочь развесить сети,
Лучину засветить, и слушая пургу,
Как в сказке, задремать на тридевять столетий,
В Садко оборотясь, иль в вещего Вольгу.

«Гей, други! Не в бою, а в гуслях нам удача, —
Соловке-игруну претит вороний грай…»
С палатей смотрит Жуть, гудит, как било, Лаче,
И деду под кошмой приснился красный рай.

Там горы-куличи и сыченые реки,
У чаек и гагар по мисе яйцо…
Лучина точит смоль, смежив печурки-веки,
Теплынью дышит печь — ночной избы лицо.

Но уж рыжеет даль, пурговою метлищей
Рассвет сметает темь, как из сусека сор,
И слышно, как сова, спеша засесть в дуплище,
Гогочет и шипит на солнечный костер.

Почуя скитный звон, встает с лежанки бабка,
На ней пятно зари, как венчик у святых,
А Лаче ткет валы размашисто и хлябко,
Теряяся во мхах и в далях ветровых.

112
В овраге снежные ширинки

В овраге снежные ширинки
Дырявит посохом закат,
Полощет в озере, как в кринке,
Плеща на лес, кумачный плат.

В расплаве мхов и тине роясь, —
Лесовику урочный дар, —
Он балахон и алый пояс
В тайгу забросил, как пожар.

У лесового нос — лукошко,
Волосья — поросли ракит…
Кошель с янтарного морошкой,
Луна забрезжить норовит.

Зарит… Цветет загозье лыко,
Когтист и свеж медвежий след,
Озерко — туес с земляникой,
И вешний бор — за лаптем дед.

Дымится пень — ему лет со сто,
Он в шапке, с сивой бородой…
Скрипит лощеное бересто
У лаптевяза под рукой.

(1915)

113
Черны проталины. Навозом,

Черны проталины. Навозом,
Капустной прелью тянет с гряд.
Ушли Метелица с Морозом,
Оставив Марту снежный плат.

И за неделю Март-портняжка
Из плата выкроил зипун,
Наделал дыр, где пол запашка,
На воротник нашил галун.

Кому достанется обнова?..
Трухлявы кочки, в поле сырь,
И на заре, в глуши еловой,
Как ангелок, поет снигирь.

Капели реже, тропки суше,
Ручьи скатилися в долок…
Глядь, на припеке лен кукупщй
Вздувает сизый огонек.

(1913)

114
Облиняла буренка,

Облиняла буренка,
На задворках теплынь.
Сосунка-жеребенка
Дразнит вешняя синь.

Преют житные копны,
В поле пробель и зель…
Чу! Не в наши ли окна
Постучался Апрель?

Он с вербой монашек,
На груди образок,
Легкозвоннее пташек
Ветровой голосок.

Обрядись в пятишовку,
И пойдем в синь и гать
Солнце-Божью коровку
Аллилуйем встречать,

Прослезиться у речки,
Погрустить у бугров…
Мы — две белые свечки
Перед ликом лесов.

(1915)

115
Осинник гулче, ельник глуше,

Осинник гулче, ельник глуше,
Снега туманней и скудней.
В пару берлог разъели уши
У медвежат ватаги вшей.

У сосен сторожки вершины,
Пахуч и бур стволов янтарь.
На разопрелые низины
Летит с мошнухою глухарь.

Бреду зареющей опушкой, —
На сучьях пляшет солнопек.
Вон, над прижухлою избушкой
Виляет беличий дымок.

Там коротают час досужий
За думой дед, за пряжей мать…
Бурлят ключи, в лесные лужи
Глядится пней и кочек рать.

(1913)

116
Я дома. Хмарой тишиной

Я дома. Хмарой тишиной
Меня встречают близь и дгиЫ.
Тепла лежанка, за стеной
Старухи-ели задремали.

Их не добудится пурга,
Ни зверь, ни окрик человечий…
Чу/ С домовихой кочерга
Зашепелявили у печи.

Какая жуть… Мошник-петух
На жердке мреет как куделя,
И отряхает зимний пух —
Предвестье буйного Апреля.

(1913)

117
Не в смерть, а в жизнь введи меня,

Не в смерть, а в жизнь введи меня,
Тропа дремучая лесная!
Привет вам, братья-зеленя,
Потемки дупел, синь живая!

Я не с железом к вам иду,
Дружась лишь с посохом да рясой,
Но чтоб припасть в слезах, в бреду
К ногам березы седовласой,

Чтоб помолиться лику ив,
Послушать пташек-клирошанок,
И, брашен солнечных вкусив,
Набрать младенческих волвянок.

На мху, как в зыбке, задремать,
Под баю-бай осиплой ели…
О пуща-матерь, тучки прядь,
Туман, пушистее кудели, —

Как сладко брагою лучей
На вашей вечери упиться,
Прозрев, что веткою в ручей
Душа родимая глядится!

(1915)

118
Растрепало солнце волосы –

Растрепало солнце волосы —
Без кудрей, мол, я пригоже,
На продрогший луг и полосы
Стелет блесткие рогожи.

То обшарит куст ракитовый,
То распляшется над речкой!..
У соседок не выпытывай,
Близко милый, аль далечко.

За Онежскими порогами
Есть края, где избы — горы,
Где щетина труб с острогами
Застят росные просторы.

Там могилушка бескрестная
Безголосьем кости нежит,
И луна, как свечка местная,
По ночам над нею брезжит.

Привиденьем жуть железная,
Запахнувшись в саван бродит…
Не с того ль, моя болезная,
Солнце тучи хороводит?

Аль и солнышко отмыкало
Болесть нив и бездорожий,
И земле в поминок выткало
Золоченые рогожи.

(1915)

119
На темном ельнике стволы берез –

На темном ельнике стволы берез —
На рытом бархате девические пальцы.
Уже рябит снега, и слушает откос,
Как скут струю ручья невидимые скальцы.

От лыж неровен след; покинув темь трущоб
Бредет опушкой лось, вдыхая ветер с юга,
И таежный звонарь — хохлатая лешуга, —
Усевшись на суку, задорно пучит зоб.

(1915)

120
Под низкой тучей вороний грай,

Под низкой тучей вороний грай,
За тучей брезжит Господний рай.
Вороньи пени на горний свет
Под образами прослышал дед.

Он в белой скруте, суров пробор,
Во взоре просинь и рябь озер…
Не каркай, ворон, тебе на снедь
Речное юДо притащит сеть!

Поделят внуки счастливый лов,
Глазастых торпиц, язей, сигов…
Земля погоста — притин от бурь, —
Душа, как рыба, всплеснет в лазурь.

Не будет деда, но будет сказ,
Как звон кувшинок в лебяжий час,
Когда в просонки и в хмару вод
Влюбленный лебедь подруг ведет…

Дыряв и хлябок небесный плат,
Лесным гарищем чадит закат.
Изба, как верша… Лучу во след
В то-светный сумрак отходит дед.

(1916)

121
Лесные сумерки — монах

Лесные сумерки — монах
За узорочным часословом.
Горят заставки на листах
Сурьмою в золоте багровом.

И богомольно старцы-пни
Внимают звукам часословным.
Заря, задув свои огни,
Тускнеет венчиком иконным.

Лесных погостов старожил,
Я молодею в вечер Мая,
Как о судьбе того, кто мил,
Над палой пихтою вздыхая:

Забвенье светлое тебе,
В многопридельном хвойном храме»
По мощной жизни, по борьбе,
Лесными ставшая мощами!

Смывает киноварь стволов
Волна финифтяного мрака,
Но строг и вечен часослов
Над котловиною, где рака.

(1915)

122
Оттепель — баба хозяйка

Оттепель — баба хозяйка
Лог, как беленая печь.
Тучка — пшеничная сайка —
Хочет сытою истечь.

Стряпке все мало раствора,
Лапти в муке до обор.
К посоху дедушки-бора
Жмется малютка-сугор:

«Дед, пробудися, я таю!
Нет у шубейки полы».
Дед же спросонок: «Знать к Маю
Смолью дохнули стволы».

«Дедушка, скоро ль сутёмки
Косу заре доплетут?..»
Дед же: «Сыреют в котомке,
Чай, и огниво и трут.

Нет по проселку проходу,
Всюду раствор, да блины…»
В вешнюю полую воду
Думы как зори ясны.

Ждешь, как вестей, жаворонка,
Ловишь лучи на бегу…
Чу! Громыхает заслонка
В теплом, разбухшем логу.

123
Льнянокудрых тучек бег –

Льнянокудрых тучек бег —
Перед ведреным закатом.
Детским телом пахнет снег,
Затененный пнем горбатым,

Луч — крестильный образок —
На валежину повешен,
И ребячий голосок
За кустами безутешен.

Под березой зыбки скрип,
Ельник в маревных пеленках…
Кто родился иль погиб
В льнянокудрых сутемёнках?

И кому, склонясь, козу
Строит зорька-повитуха?..
«Поспрошай куму-лозу»,
Шепчет пихта, как старуха.

И лоза, рядясь в кудель,
Тайну светлую открыла:
«На заранке я Апрель
В снежной лужице крестила».

(1916)

124
Теплятся звезды-лучинки,

Теплятся звезды-лучинки,
В воздухе марь и теплынь.
Веселы будут отжинки,
В скирдах духмянна полынь.

Спят за омежками риги,
Роща — пристанище мглы.
Будут пахучи ковриги,
Зимние избы теплы.

Минет пора обмолота,
Пуща развихрит листы.
Будет добычна охота,
Лоски на слищах холсты.

Месяц засветит лучинкой,
Скрипнет под лаптем снежок…
Колобы будут с начинкой,
Парень матер и высок.

(1913)

125
Сегодня в лесу именины,

Сегодня в лесу именины,
На просеке пряничный дух,
В багряных шугаях осины
Умильней причастниц-старух,

Пышней кулича муравейник,
А пень, как с наливкой бутыль.
В чаще именинник-затейник
Стоит, опершись на костыль.

Он в синем, как тучка, кафтанце,
Бородка — очесок клочок:
О лете, сынке-голодранце,
Тоскует лесной старичок.

Потрафить приятельским вкусам
Он ключницу-осень зовет…
Прикутано старой бурнусом
Спит лето в затишье болот.

Пусть осень густой варенухой
Обносит трущобных гостей, —
Ленивец, хоть филин заухай,
Не сгонит дремоты с очей!

(1915)

126
Уже хоронится от слежки

Уже хоронится от слежки
Прыскучий заяц… Синь и стыть,
И нечем голые колешки
Березке в изморозь прикрыть.

Лесных прогалин скатеретка
В черничных пятнах; на реке
Горбуньей-девушкою лодка
Грустит и старится в тоске.

Осина смотрит староверкой,
Как четки, листья обронив;
Забыв хомут, пасется Серко
На глади сонных, сжатых нив.

В лесной избе покой часовни —
Труда и светлой скорби след..
Как Ной ковчег, готовит дровни
К веселым заморозкам дед.

И ввечеру, под дождик сыпкий,
Знать, заплутав в пустом бору, —
Зайчонок-луч, прокравшись к зыбке,
Заводит с первенцем игру.

(1915)

127. СМЕРТНЫЙ СОН

Туча — ель, а солнце — белка
С раззолоченным хвостом.
Синева — в плату сиделка
Наклонилась над ручьем.

Голубеют воды-очи,
Но не вспыхивает в них
Прежних удали и мочи,
Сновидении золотых.

Мамка кажет: «Эво, елка!
Хворь, дитя, перемоги…»
У ручья осока — челка,
Камни — с лоском сапоги.

На бугор кафтан заброшен,
С чернью петли, ал узор,
И чинить его упрошен
Пропитуха мухомор

Что наштопает портняжка,
Все ветшает, как листы,
На ручье ж одна рубашка
Да посконные порты.

От лесной, пролетней гари
Веет дремою могил..
Тише, люди, тише, твари, —
Светлый отрок опочил!

(1915)

128
Ель мне подала лапу, береза серьгу,

Ель мне подала лапу, береза серьгу,
Тучка канула перл, просияв на бегу,
Дрозд запел «Блажен муж» и «Кресту Твоему».
Утомилась осина вязать бахрому
В луже крестит себя обливанец-бекас,
Ждет попугного ветра небесный баркас
Уж натянуты снасти, скрипят якоря,
Закудрявились пеной Господни моря,
Вот и сходню убрал белокрылый матрос
Не удачлив мой путь, тяжек мысленный воз"
Кобылица-душа тянет в луг, где цветы,
Мята слов, древозвук, купина красоты
Там, под Дубом Покоя, накрыты столы,
Пиво Жизни в сулеях, и гости светлы —
Три пришельца, три солнца, и я — Авраам,
Словно ива ручью, внемлю росным словам
«Родишь сына — звезду, алый песенный сад.
Где не властны забвенье и дней листопад,
Где береза серьгою и лапою ель
Тиховейно колышут мечты колыбель».

Мирские думы

Памяти храбрых

129

В этот год за святыми обеднями

В этот год за святыми обеднями
Строже лики и свечи чадней,
И выходят на паперть последними
Детвора да гурьба матерей.

На завалинах рать сарафанная,
Что ни баба, то горе-вдова;
Вечерами же мглица багряная
Поминальные шепчет слова.

Посиделки, как трапеза братская, —
Плат по брови, послушней кудель,
Только изредка матерь солдатская
Поведет причитаний свирель:

«Полетай, моя дума болезная,
Дятлом-птицею в сыр-темен бор…»
На загуменьи ж поступь железная —
Полуночный Егорьев дозор.

Ненароком заглянешь в оконницу —
Видишь въявь, как от северных вод
Копьеносную звездную конницу
Страстотерпец на запад ведет…

Как влачит по ночным перелесицам
Сполох-конь аксамитный чепрак,
И налобником ясным, как месяцем.
Брезжит в ельник, пугаючи мрак.

1915

130

Что ты, нивушка, чернешенька,

Что ты, нивушка, чернешенька,
Как в нужду кошель порожнешенька,
Не взрастила ты ржи-гуменницы,
А спелегала — к солнцу выгнала
Неедняк-траву с горькой пестушкой?

Оттого я, свет, чернотой пошла,
По омежикам замуравела,
Что по ведру я не косулена,
После белых рос не боронена,
Рожью низовой не засеяна…

А и что ты, изба, пошатилася,
С парежа-угара, аль с выпивки,
Али с поздних просонок расхамкавшись,
Вплоть до ужина чешешь пазуху,
Не запрешь ворот — рта беззубого,
Креня в сторону шолом-голову?

Оттого я, свет, шатуном гляжу,
Не смыкаю рта деревянного,
Что от бела дня до полуночи
«Воротись» вопю доможирщику,
Своему ль избяному хозяину.
Вопия, надорвала я печени:
Глинобитную печь с теплым дымником.
Видно, утушке горькой — хозяюшке
Вековать приведется без селезня…

Ты, дорога-путинушка дальняя
Ярый кремень да супесь горючая,
Отчего ты, дороженька, куришься,
Обымаешься копотью каменной?
Али дождиком ты не умывана,
Не отерта туманом-ширинкою,
Али лапоть с клюкой-непоседою
Больно колют стоверстную спинушку?

Оттого, человече, я куревом
Замутилась, как плесо от невода,
Что по мне проходили солдатушки
С громобойными лютыми пушками.
Идучи, они пели: «лебедушку
Заклевать солеталися вороны»,
Друг со другом крестами менялися,
Полагали зароки великие:
«Постоим-де мы, братцы, за родину,
За мирскую Микулову пахоту,
За белицу-весну с зорькой свеченькой
Над мощами полесий затепленной!..»
Стороною же, рыси лукавее,
Хоронясь за бугры да валежины,
Кралась смерть, отмечая на хартии,
Как ярыга, досрочных покойников.

Ах ты, ель-кружевница трущобная,
Не чета ты кликуше осинушке,
Что от хвойного звона да ладана
Бьет в ладошки и хнычет по-заячьи;
Ты ж сплетаешь зеленое кружево
От коклюшек ресниц не здымаючи,
И ни месяц-проныра, ни солнышко
Не видали очей твоих девичьих.
Молви, елушка, с горя аль с устали
Ты верижницей строгою выглядишь?
Не топор ли тебе примерещился,
Печь с беленым, развалистым жарником:
Пышет пламя, с таганом бодается,
И горишь ты в печище, как грешница?

Оттого, человече, я выгляжу
Срубом-церковкой в пуще забытою,
Что сегодня солдатская матушка
Подо мною о сыне молилася:
Она кликала грозных архангелов,
Деву-Пятенку с Теплым Николою,

Припадала как к зыбке, к валежине,
Называла валежину Ванюшкой,
После мох, словно волосы, гладила
И казала сосцы почернелые…
Я покрыла ее епитрахилью,
Как умела родную утешила…
Слезы ж матери — жито алмазное,
На пролете склевала кукушица,
А склевавши она спохватилася,
Что не птичье то жито, а Божие…
Я считаю ку-ку покаянные
И в коклюшках как в требнике путаюсь.

(1915)

131

Без посохов, без злата

Без посохов, без злата
Мы двинулися в путь;
Пустыня мглой объята, —
Нам негде отдохнуть.

Здесь воины погибли:
Лежат булат, щиты…
Пред нами Вечных Библий
Развернуты листы.

В божественные строки,
Дрожа, вникаем мы,
Слагаем, одиноки,
Орлиные псалмы.

О, кто поймет, услышит
Псалмов высокий лад?
А где-то росно дышит
Черемуховый сад.

За створчатою рамой
Малиновый платок, —
Туда ведет нас прямо
Тысячелетний рок.

Пахнуло смольным медом
С березовых лядин…
Из нас с Садко-народом
Не сгинет ни один.

У Садко — самогуды,
Стозвонная молва;
У нас — стихи-причуды,
Заморские слова.

У Садко — цвет-призорник,
Жар-птица, синь-туман;
У нас — плакун-терновник
И кровь гвоздинных ран.

Пустыня на утрате,
Пора исчислить путь,
У Садко в красной хате
От странствий отдохнуть.

(1912)

132. НЕБЕСНЫЙ ВРАТАРЬ

Как у кустышка у ракитова,
У колодечка у студеного,
Не донской казак скакуна поил, —
Молодой гусар свою кровь точил,
Вынимал с сумы полотенышко,
Перевязывал раны черные…
Уж как девять ран унималися,
А десятая словно вар кипит…

С белым светом гусар стал прощатися,
Горючьми слезьми уливатися:
«Ты прощай-ка, родимая сторонушка,
Что ль бажоная теплая семеюшка!
Уж вы ангелы поднебесные,
Зажигайте-ка свечи местные, —
Ставьте свеченьку в ноги резвые,
А другую мне к изголовьицу"
Ты, смеретушка — стара тетушка,
Тише бела льна выпрядь душеньку».

Откуль-неоткуль добрый конь бежит,
На коне-седле удалец сидит,
На нем жар-булат, шапка-золото,
С уст текут меды — речи братские:
«Ты признай меня, молодой солдат,
Я дозор несу у небесных врат,
Меня ангелы славят Митрием,

Преподобный лик — Свет-Солунскивш.
Объезжаю я Матерь-Руссию,
Как цветы вяжу души воинов…
Уж ты стань, солдат, быстрой векшею,
Лазь на тучу-ель к солнцу красному.
А оттуль тебе мостовичина
Ко Маврийскому дубу-дереву, —
Там столы стоят неуедные,
Толокно в меду, блинник масленый;
Стежки торные поразметены,
Сукна красные поразостланы».

(1915)

133

Луговые потемки, омежки, стога,

Луговые потемки, омежки, стога,
На пригорке ракита — сохачьи рога,
Захлебнулась тальянка горючею мглой,
Голосит, как в поминок семья по родной:
«Та-ля-ля, та-ля-ля, ти-ли-ли.
Сенокосные зори прошли.
Август-дед, бородища снопом,
Подарил гармониста ружьем.
Эх-ма, старый, не грызла б печаль,
Да родимой сторонушки жаль.
Чует медное сердце мое,
Что погубит парнюгу ружье,
Что от пули ему умереть,
Мне ж поминные приплачки петь.
Луговые потемки, как плат;
Будет с парня пригожий солдат,
Только стог-бородач да поля
Не услышат ночного «та-ля»…

Медным плачем будя тишину,
Насулила тальянка войну,

134. СОЛДАТКА

Скучно молодешеньке у свекра жить в дому,
Мне питье в досадушку, еда не по уму,
Русы мои косыньки повысеклися,
Белые руки примозолилися,
Животы-приданое трунь взяла!

Погляжу я, беднушка, в стекольчато окно, —
Не увижу ль милого за рядой во торгу.
Ах, не торг на улице, не красная гульба,
А лежит дороженька Коломенская!

Как по этой ли дороге воевать милой ушел,
Издалеча слал поклоны, куньей шапкою махал,
На помин зеленой иве часто ветье заломал:
«Мол, пожди меня, сударка, по куль ива зелена,
А как ива облетит, втымеж я буду убит,
Меня ветер отпоет, полуночь глаза сомкнет,
А поплачут надо мной воронье с ковыль-травой!»

(1914)

135. ОБИДИН ПЛАЧ

В красовитый летний праздничек,
На раскат-широкой улице
Будет гульное гуляньице —
Пир — мирское столованьице.
Как у девушек-согревушек
Будут поднизи плетеные,
Сарафаны золоченые.
У дородных добрых молодцев, —
Мигачей и залихватчиков,
Перелетных зорких кречетов,
Будут шапки с кистью до уха,
Опояски соловецкие,
Из семи шелков плетёные.
Только я, млада, на гульбище
Выйду в старо-старом рубище,
Нищим лыком опоясана…
Сгомонятся красны девушки —
Белолицые согревушки,
Как от торопа повального
Отшатятся на сторонушку.
Парни ражие, удалые
За куветы станут талые.
Притулятся на завалины
Старики, ребята малые —
Диво-дивное увидючи,
Промежду себя толкуючи:
«Чья здесь ведьма захудалая
Ходит, в землю носом клюючи?
Уж не горе ли голодное,
Лихо злое, подколодное,
Забежало частой рощею,
Корбой темною, дремучею, —
Через лягу — грязь топучую,
Во селенье домовитое,
На гулянье круговитое?
У нас время не догуляно,
Зелено вино не допито,
Девицы не доцелованы,
Молодцы не долюбованы,
Сладки пряники не съедены,
Серебрушки не доменены…»

Тут я голосом, как молотом,
Выбью звоны колокольные:
Не дарите меня золотом,
Только слухайте, крещеные:
Мне не спалось ночкой синею
Перед Спасовой заутреней.
Вышла к озеру по инею,
По росе медвяной, утренней.
Стала озеро выспрашивать,
Оно стало мне рассказывать
Тайну тихую, поддонную
Про святую Русь крещеную.
От озерной прибауточки,
Водяной потайной басенки

Понабережье насупилось,
Пеной-саваном окуталось.
Тучка сизая проплакала —
Зернью горькою прокапала,
Рыба в заводях повытухла,
На лугах трава повызябла…

Я поведаю на гульбище
Праздничанам-залихватчикам,
Что мне виделось в озерышке,
Во глуби на самом донышке:
Из конца в конец я видела
Поле грозное, убойное,
Костяками унавожено.
Как на полюшке кровавоём
Головами мосты мощены.
Из телес реки пропущены,
Близ сердечушка с ружья паля,
О бока пуля пролятыва,
Над глазами искры сыплются…

* * *

Оттого в заветный праздничек,
На широкое гуляньице
Выйду я, млада, непутною,
Стану вотдаль немогутною,
Как кручинная кручинушка,
Та пугливая осинушка,
Что шумит-поет по осени
Песню жалкую свирельную,
Ронит листья — слезы желтые
На могилу безымянную.

136. МИРСКАЯ ДУМА

Не гуси в отлет собирались,
Не лебеди на озере скликались, —
Подымались мужики — Пудожане,
С заонежской кряжистой Карелой,
С Каргопольскою дикой Лешнею,
Со всею полесной хвойною силой,
Постоять за крещеную Землю,
За зеленую матерь-пустыню,
За березыньку с вещей кукушкой…

Из-под ели два-десять вершинной
От сиговья Муромского плёса,
Подымался Лазарь преподобный
Ратоборцам дать благословенье,
Провещать поганых одоленье…
Вопрошали Лазаря Лешане,
Каргополы, Чудь и Пудожане:
«Источи нам, Лазаре всечудный,
На мирскую думу сказ медвяный:
Что помеха злому кроволитью, —
Ум-хитрец аль песня-межеумка,
Белый воск, аль черное железо?»
Рек святой: «Пятьсот годин в колоде
Почивал я, об уме не тщася;
Смерть моих костей не обглодала,
Из телес не выплавила сала,
Чтоб отлить свечу, чей брезг бездонный
У умерших теплится во взоре,
По ночному кладбищу блуждает,
Черепа на плитах выжигая;
А железо проклято от века:
Им любовь пригвождена ко древу,
Сожаленью ребра перебиты,
Простоте же в мир врата закрыты.

Белый воск и песня-недоумка
Истекли от вербы непорочной:
Точит верба восковые слезы
И ведет зеленый тайный причит
Про мужицкий рай, про пир вселенский,
Про душевный град, где «Свете Тихий».
И тропарь зеленый кто учует,
Тот на тварь обуха не поднимет,
Не подрубит яблони цветущей,
И веслом бездушным вод не ранит…»
Поклонились Лазарю Лешане,
Каргополы, Лопь и Пудожане:
«Сказ блаженный, как баю над зыбкой,
Что певала бабка Купариха
У Дедери Храброго на свадьбе».
Был Дедеря лют на кроволитье,
После ж песни стал, как лес осенний,
Сердцем в воск, очами в хвои потемки,
А кудрями в прожелть листопада.

137

Кабы я не Акулиною была,

Кабы я не Акулиною была,
Не Пахомовной по батюшке слыла,
Не носила б пятишовки с галуном,
Становицы с оподольником,
Еще чалых кос под сборником, —
Променяла бы я жарник с помелом
На гнедого с плящим огненным ружьем,
Ускакала бы со свекрова двора
В чужедалыцину, где вражьи хутора,
Где станует бусурманская орда,
Словно выдра у лебяжьего гнезда;
Разразила бы я огненным ружьем
Супротивника с нахвалыциком-царем.
«Не хвались-де, снаряжаючись на рать,
На крещеную мирскую благодать?
Лучше выдай-ка за черные вины
Из ордынской, государевой казны
На мужицкий полк алтынов по лубку,
А на бабий чин камлоту по куску,
Старикам по казинетовым портам,
Бабкам-клюшницам по красным рукавам,
Еще дитятку Алешеньке
Зыбку с пологом алешеньким,
Чтобы полог был исподом канифас,
На овершьи златоризый чудный Спас,
По закромкам были б рубчаты мохры,
Чтобы чада не будили комары,
Не гусело б его платьице
В новой горенке на матице!»

138. ПОМИННЫЙ ПРИЧИТ

Покойные солдатские душеньки
Подымаются с поля убойного:
До подкустья они — малой мошкою,
По надкустью же — мглой столбовитою,
В Божьих воздухах синью мерещатся,
Подают голоса лебединые,
Словно с озером гуси отлетные,
С свято-русской сторонкой прощаются.

У заставы великой, предсолнечной
Входят души в обличие плотское,
Их встречают там горние воины
С грознокрылым Михаилом архангелом,
По три-краты лобзают страдателен,
Изгоняют из душ боязнь смертную.
Опосля их ведут в храм апостольский —
По своим телесам окровавленным
Отстоять поминальную служебку.
Правит службу им Аввакум пророк,
Чтет писание Златоуст Иван,
Херувимский лик плещет гласами,
Солнце-колокол точит благовест.

Как улягутся вей сладкие,
Сходит Божий Дух на солдатушек,
Словно теплый дождь озимь ярую,
Насыщая их брашном ангельским,
Горечь бренных дней с них смывают,
Раны черные заживляючи…

На последки же громовник Илья
Со Еремою запрягальником,
Снаряжают им поезд огненный, —
Звездных меринов с колымагами,
Отвезти гостей в преблаженный рай,
Где страдателям уготованы

Веси красные, избы новые,
Кипарисовым тесом крытые,
Пожни сенные — виноград-трава,
Пашни вольные, бесплатежные —
Всё солдатушкам уготовано,
Храбрым душенькам облюбовано.

139

Гей, отзовитесь, курганы, –

Гей, отзовитесь, курганы, —
Клады, седые кремли, —
Злым вороньем басурманы
Русский рубеж облегли!

Чуется волчья повадка,
Рысье мяуканье, вой…
Аль булавы рукоятка
С нашей не дружна рукой?

Али шишак златолобый
Нам не по ярую бровь?
Пусть богатырские гробы
Кроет ковыльная новь, —

Муромцы, Дюки, Потоки
Русь и поныне блюдут…
Чур нас! Вещуньи-сороки
Щокот недобрый ведут,

В сутемень плачут гагары,
Заяц валежник грызет, —
Будут с накладом товары,
Лют на поганых поход.

Гром от булатных ударов
Слаще погудной струны…
Радонеж, Выгово, Сэров, —
Наших имен баюны.

Гей, отзовитеся, деды, —
Правнуков меч не ослаб!
Витязю после победы
Место в светелке у баб.

Ждут его сусло, что пенник,
Гребень-шептун перед сном,
В бане ж духмянистый веник,
Шайка с резным ободком.

Хата чужбины не плоше,
К суслу кто ж больно охоч, —
С первой веселой порошей
Зыбку для первенца прочь.

Ярого кречета раны
Сыну-орлу не в изъян…
Мир вам, седые курганы,
Тучи, сказитель-бурьян!

1915

140. СКРЫТНЫЙ СТИХ

По крещеному Белому Царству
Пролегла великая дорога,
Протекла кровавая пучина —
Есть проход лихому человеку,
Чтоль проезд ночному душегубу.
Только нету вольного проходу
Тихомудру Божью пешеходу.
Как ему — Господню — путь засечен,
Завален проклятым Черным Камнем.

Из песен олонецких скрытников

Не осенний лист падьмя падает,
Не березовый наземь валится,
Не костер в бору по моховищам
Стелет саваном дымы-пажегу, —
На Олон-реку, на Секир-гору
Соходилася нища братия.
Как Верижники с Палеострова,
Возгорелыцики с Красной Ягремы,
Солодяжники с речки Андомы,
Крестоперстники с Нижней Кудамы,
Толоконники с Ершеедами,
Бегуны-люди с Водохлёбами,
Всяка сборица-Богомолыцина:
Становилася нища братия
На велик камень, со которого
Бел плитняк гагатят на могилища,
Опосля на нем — внукам памятку —
Пишут теслами год родительский,
Чертят прозвище и изочину,
На суклин щербят кость Адамову…

Не косач в силке ломит шибанки,
Черный пух роня, кровью капая,
Не язвец в норе на полесника
Смертным голосом кличет Ангела, —
Что ль звериного добра пестуна, —
Братья старища свиховалися,
О булыжину лбами стукнули, —
Уху Спасову вестку подали:
«Ты, Пречистый Спас, Саваофов Сын, —
Не поставь во грех воздыхания:
Али мы тебе не служители,
Нищей лепоты не рачители,
Не плакиды мы, не радельщики,
За крещеный мир не молельщики,
Что нашло на нас время тесное,
Негде нищему куса вымолить,
Малу луковку во отишьи съесть?
Во посад идти, — там табашники,
На церковный двор, — всё щепотники,
В поле чистое, — там Железный Змий,
Ко синю морю, — в море Чудище.

Железняк летит, как гора валит,
Юдо водное Змию побратень:
У них зрак — огонь, вздохи — торопы,
Зуб — литой чугун, печень медная…
Запропасть от них Божью страннику,
Зверю, птичине на убой пойти,
Умной рыбице в глубину спляснуть!»

Покуль старища Спасу плакались,
На кажину тварь легота нашла:
Скокнул заюшка из-под кустышка,
Вышел журушка из болотины,
Выдра с омута наземь вылезла,
Лещ по заводи пузыри пустил,
Ель на маковке крест затеплила.

Как на озере Пододонница,
Зелень кос чеша, гребень выронит,
И пойдет стозвон по зажоринам,
Через гатища, до матерых луд,
Где судьба ему в прах рассыпаться,
Засинеть на дне ярым жемчугом, —
Так молельщикам Глас почуялся:
«Погублю Ум Зла Я Умом Любви,
Положу препон силе Змиевой,
Проращу в аду рощи тихие,
По земле пущу воды сладкие, —
Чтобы демоны с человеками
Перстнем истины обручилися,
За одним столом преломляли б хлеб,
И с одних древес плод вкушали бы!..»

Старцы Голосу поклонилися,
Обоюдный труд взяли в розмысел:
Отшатиться им на крещену Русь, —
По лугам идти — муравы не мять,
Во леса ступить — зверю мир нести,
Не держать огня, трута с плоткою,
Что ль того ножа подорожного,

Когда Гремь гремит, Тороп с Вихорем
В грозовом бою ломят палицы
Норовят сконать Птицу-Фиюса,
Вьюжный пух с нее снегом выперхать,
Кровь заре отдать, гребень — сполоху,
А посмертный грай волку серому, —
Втымеж пахарю тайн не сказывать.
Им тогда вести речи вещие,
Когда солнышко засутемится,
И черница-темь сядет с пяльцами
Под оконце шить златны воз духи, —
Чтоб в простых словах бранный гром гремел,
В малых присловьях буря чуялась,
В послесловии ж клекот коршуна,
Как душа в груди, ясно слышался, —
Чтоб позналась мочь несусветная,
Задолело бы гору в пястку взять,
Сокрушить ее, как соломину.

(1914)

141. СЛЕЗНЫЙ ПЛАТ

Не пава перо обронила,
Обронила мать солдатская платочек,
При дороженьке слезный утеряла.
А и дождиком плата не мочит,
Подкопытным песком не заносит…
Шел дорогой удалый разбойник,
На платок, как на злато, польстился —
За корысть головой поплатился.
Проезжал посиделец гостиный,
Потеряжку почел за прибыток —
Получил перекупный убыток…
Пробирался в пустыню калика
С неугасною свеченькой в шуйце,
На устах с тропарем перехожим;
На платок он умильно воззрился,
Величал его честной слезницей:
«Ай же плат, много в устье морское
Льется речек, да счет их известен,
На тебе ж, словно рос на покосе,
Не исчислить болезных слезинок!
Я возьму тебя в красную келью
Пеленою под Гуриев образ,
Буду Гурию-Свету молиться
О солдате в побоище смертном, —
Чтобы вражья поганая сабля
При замашке закал потеряла,
Пушки-вороны песенной думы
На вспугнули бы граем железным,
Чтоб полесная яблоня-песня,
Чьи цветы плащаницы духмянней,
На Руси как веха зеленела,
И казала бы к раю дорогу!»

(1916)

142. РУСЬ

Не косить детине пожен,
Не метать крутых стогов, —
Кладенец из красных ножен
Он повынул на врагов.

Наговорна рукоятка,
Лезвие — светлей луча,
Будет ворогу не сладко
От мужицкого меча!

У детины кудри — боры,
Грудь — Уральские хребты,
Волга реченька — оборы,
Море синее — порты.

Он восстал за сирых братов,
И, возмездием горя,
Пал на лысину Карпатов
Кладенец богатыря.

Можно б вспять, поправши злобу,
Да покинешь ли одну
Русь Червонную — зазнобу
В басурманском полону!

Гоже ль свадебную брагу
Не в Белградской гридне пить,
Да и как же дружку-Прагу
Рушником не подарить!

Деду Киеву похула
Алый краковский жупан…
Словно хворост, пушек дула
Попирает великан.

Славься, Русь! Краса-девица,
Ладь колечко и фату, —
Уж спрядает заряница
Бранной ночи темноту.

Вспыхнет день под небосклоном, —
Молодых в земле родной
Всеславянским брачным звоном
Встретит Новгород седой!

1914

143. ПЕСНЯ О СОКОЛЕ И О ТРЕХ ПТИЦАХ БОЖИИХ

Как по озеру бурливому,
По Онегушку шумливому,
На песок-луду намойную,
На коряжину надводную,
Что ль на тот горючий камешек, —
Прибережный кремень муромский, —
Птицы вещие слеталися,
От туманов отряхалися.
Перва птица — Куропь снежная,
Друга — черная Габучина,
А как третья птица вещая —
Дребезда золотоперая.
Взговорила Куропь белая
Человечьим звонким голосом:
Аи же, птицы вы летучие, —
Дребезда и ты Габучина,
Вы летели мимо острова,
Миновали море около,
А не видли ль змея пестрого,
Что ль того Лихого Сокола?
Отвечали птицы мудрые:
Аи же, Куропь белокрылая,
Божья птица неповинная,
У тебя ль перо Архангела,
Голос грома поднебесного, —
Сокол враг, змея суровая,
Та ли погань стоголовая,
Обрядился не на острове,
Схоронился не на ростани,
А навис погодной тучею,
Разметался гривой долгою
Надо свят-рекой текучею —
Крутобережною Волгою.
От налета соколиного,
Злого посвиста змеиного
Волга-реченька смутилася,
В сине море отшатилася…
Ой, не звоны колокольные
Никнут к земи, бродят около, —
Стонут люди полоненные
От налета злого Сокола.
И не песня заунывная
Над полями разливается, —
То плакун-трава могильная
С жалким шорохом склоняется!..

* * *

Мы слетелись птицы умные
На совет, на думу крепкую,
Со того ли саду райского —
С кипариса — Божья дерева.
Мы удумаем по-птичьему,
Сгомоним по-человечьему:
Я — Габучина безгрешная,
Птица темная, кромешная,
Затуманю разум Соколу,
Очи выклюю у серого,
Чтоб ни близ себя, ни около
Не узнал он света белого.
Дребезда тут речь сговорила:
Я развею перья красные
На равнины святорусские,
В буруны озер опасные,
Что ль во те ли речки узкие.
Где падет перо небесное,
Там слепые станут зрячими,
Хромоногие — ходячими,
Безъязыкие — речистыми,
Темноумные — лучистыми.
Где падет перо кровавое,
Там сыра земля расступится,
Море синее насупится,
Вздымет волны над дубравою —
Захлестнет Лихого Сокола,
Его силищу неправую,
Занесет кругом и около
Глиной желтою, горшечною,
И споет с победной славою
Над могилой память вечную.
Прибредет мужик на глинянник,
Кирпича с руды натяпает
На печушку хлебопечную,
На завалину запечную,
Станет в стужу полузимнюю
Спину греть да приговаривать:
Вот те слава Соколиная —
Ты бесславьем опозорилась.
Напоследок слово молвила
Куропь — птица белоперая:
А как я, росой вспоенная,
Светлым облаком вскормленная, —
Возлечу в обитель Божию,
К Саваофову подножию,
Запою стихиру длинную,
Сладословную, умильную.
Ту стихиру во долинушке
Молодой пастух дослушает,
Свесит голову детинушка,
Отмахнет слезу рубахою,
И под дудочку свирельную
Сложит новую бывальщину.
Аминь.

144. СВЯТАЯ БЫЛЬ

Солетали ко мне други-воины
С братолюбным уветом да ласкою,
Приносили гостинцы небесные,
Воду, хлеб, виноградье Адамово,
Благовестное ветвие раево.
Вопрошали меня гости-воины:
Ты ответствуй, скажи, добрый молодец,
Отчего ты душою кручинишься,
Как под вихорем ель, клонишь голову?
Износилось ли платье стожарное,
Загусел ли венец зарнокованный,
Али звездные перстни осыпались,
Али райская песня не ладится?
Я на спрос огнекрылым ответствовал:
Аи же други — небесные витязи,
Мое платье — заря, венец — радуга,
Перстни — звезды, а песни, что вихори,
Камню, травке и зверю утешные;
А кручинюсь, сумлююсь я, друженьки,
По земле святорусския-матери:
На нее века я с небес взирал,
К ней звездой слетев, человеком стал;
Двадцать белых зим, весен, осеней
Я дышу земным бренным воздухом,
Вижу гор алтарь, степь-кадильницу,
Бор — притин молитв, дум убежище, —
Всем по духу брат, с человеками
Разошелся я жизнью внутренней…

Святорусский люд темен разумом,
Страшен косностью, лют обычаем;
Он на зелен бор топоры вострит,
Замуруд степей губит полымем.
Перед сильным — червь, он про слабого
За сивухи ковш яму выроет,
Он на цвет полей тучей хмурится,
На красу небес не оглянется…

* * *

Опустив мечи и скрестив крыла,
Мой навет друзья чутко слушали.
Как весенний гром на поля дохнет,
Как в горах рассвет зоем скажется,
Как один из них взвеял голосом:
Мир и мир тебе, одноотчий брат,
Мир устам твоим, слову каждому!
Мы к твоим речам приклонили слух,
И дадим ответ по разумию.
Тут взмахнул мечом светозарный гость,
Рассекал мою клеть телесную,
Выпускал меня, словно голубя,
Под зенитный круг, в Божьи воздухи.
И открылось мне: Глубина Глубин,
Незакатный Свет, только Свет один!
Только громы кругом откликаются,
Только гор алтари озаряются,
Только крылья кругом развеваются?
И звучит над горами: Победа и Мир!

В бесконечности духа бессмертия пир.

(1911)

145. БЕСЕДНЫЙ НАИГРЫШ, СТИХ ДОБРОПИСНЫЙ

«Его же в павечернее междучасие
пети подобает, с малым погрецом
ногтевым и суставным».
Из Отпуска — тайного свитка
олонецких сказителей-скрытников

По рожденьи Пречистого Спаса,
В житие премудрыя Планиды,
А в успенье Поддубного старца, —
Не гора до тверди досягнула,
Хлябь здынула каменного плешью,
В стороне, где солнышко ночует
На кошме, за пологом кумачным,
И где ночь-горбунья зелье варит,
Чернит косы копотью да сажей,
Под котлом валежины сжигая, —
Народилось железное царство
Со Вильгельмищем, царищем поганым.
У него ли, нечестивца, войска — сила,
Порядового народа — несусветно;
Они веруют Лютеру-богу,
На себя креста не возлагают,
Великого говения не правят,
В Семик-день веника не рядят,
Не парятся в парной паруше,
Нечистого духа не смывают,
Опосля Удилёну не кличут:
«Матушка ржаная Удилёна,
Расчеши солому — золот волос,
Сдобри бражкой, патокою колос…»

* * *

Не сарыч кричит за буераком,
На свежье детенышей сзывая,
И не рысь прыскучая лесная
В ночь мяучит, теплой кровью сыта, —
То язык злокозненный глаголет,
Царь железный пыхает речами:
«Голова моя — умок лукавый,
Поразмысли ты, пораскумекай,
Мне кого б в железо заковати?
Ожелезил землю я и воды,
Полонил огонь и пар шипучий,
Ветер, свет колодниками сделал,
Ныне ж я, как куропоть в ловушку,
Светел Месяц с Солнышком поймаю:
Будет Месяц, как петух на жердке,
На острожном тыне перья чистить,
Брезжить зобом в каменные норы
И блюсти дозоры неусыпно?
Солнцу ж я за спесь, за непокорство
С ног разую красные бахилы,
Желтый волос, ус лихой косатый
Остригу на войлок шерстобитам;
С шеи Солнца бобчатую гривну
Кобелю отдам на ожерелок,
Повалю я красного спесивца
На полати с бабой шелудивой —
Ровня ль будет соколу ворона?»

Неедуча солодяга без прихлебки,
Два же дела без третьего не гожи,
Третье ж дело — гуменная работа,
Выжать рожь на черниговских пашнях,
Волгу-матку разлить по бутылям,
С питухов барыши загребая,
С уха ж Стенькина славного кургана
Сбить литую куяшную шапку,
А с Москвы, боярыни вальяжной,
Поснимать соболью пятишовку,
Выплесть с кос подбрусник златотканный,
Осыпные перстни с ручек сбросить.
На последки ж мощи Макавея
Истолочь в чугунной полуступе,
Пропустить труху через решета
И отсевком выбелить печища,
А попов, игуменов московских
Положить под мяло, под трепало —
Лоско ль будет черное мочало!..

* * *

Не медушник-цветик поит дрема
Павечерней сыченой росою,
И не крест — кладбищенский насельник,
Словно столпник, в тайну загляделся —
Мать-Планида на Руси крещеной
От страды келейной задремала.
Был ли сон, аль малые просонки,
Только въявь Планидушке явились
Петр апостол с Пятенкою-девой.
И рекли святые: «Мать-Планида,
Под скуфьей уснувши стопудовой,
За собой и Русь ты усыпила!
Ты вставай-ка, мать, на резвы ноги,
Повести-ка Русь о супостате.
Не бери в гонцы гуляку-Вихря,
Ни сестриц Сутемок чернокосых,
Ни Мороза с Зоем перекатным:
Вихрю пляс, присвистка да присядка,
Балалайки дробь — всего милее;
Недосуг Сутемкам, — им от Бога
Дан наказ Заре кокошник вышить,
Рыбьи глазки с зеньчугом не спутать,
Корзным стегом выпестрить очелье.
У Мороза же не гладки лыжи,
Где пройдет, там насты да суметы,
В теплых пимах, в малице оленьей
На ходе Морозушко сопреет,
А сопрев, по падям, по низинам
Расплеснется речкой половодной
Звонаря же Зоя брать негоже, —
Без него трущоба — скит без била,
Зой ку-ку загозье, гомон с гремью
Шаргунцами вешает на сучья;
Ввечеру ж монашком сладкогласным
Часослов за елями читает…
Ты прими-ка, матушка Планида,
Во персты отмычки золотые,
Пробудившись, райскими ключами
Отомкни синь-камень несекомый,
Вызволь ты из каменной неволи
Паскарагу, ангельскую птицу,
Супротив стожарной Паскараги
Бирюча на белом свете нету!..»
От словес апостольских Планида
Как косач в мошище, встрепенулась,
Круто буйну голову здынула,
Откатила скуфью за Онего.
Кур-горой скуфья оборотилась,
Опушь стала ельником кромешным,
А завязка речкою Сорогой…

* * *

Ой люди крещеные,
Толико ученые,
Слухайте-внимайте,
На улицу баб не пускайте,
Ребят на воронец —
Дочуять песни конец,
На лежанку старух,
Чтобы голос не тух!
Господи благослови,
Царь Давид помоги,
Иван Богослов,
Дай басеньких слов,
В подъязычный сустав
Красных погрецов-слав,
А с того, кто скуп,
Выпеть денежек рубь!..

* * *

Тысчу лет живет Макоша-Морок,
След крадет, силки за хвоей ставит,
Уловляет души человечьи,
Тысчу лет и Лембэй пущей правит,
Осенщину-дань сбирая с твари:
С зайца — шерсть, буланый пух с лешуги,
А с осины пригоршню алтынов,
Но никто за тысчу зим и весен
Не внимал напеву Паскараги!
Растворила вещая Планида,
Словно складень, камень несекомый,
И запела ангельская птица,
О невзгоде Русь оповещая:

Первый зык дурманней кос девичьих
У ручья знобяник-цвет учуял, —
Он поблек, как щеки ненаглядной
На простинах с воином-зазнобой —
Вещий знак, что много дроль пригожих
На Руси без милых отдевочат.

Зык другой, как трус снегов поморских,
Как булатный свист несметных сабель,
Когда кровь, как жар в кузнечном горне,
Вспучив скулы, Ярость раздувает,
И киркою Смерть-кладоискатель
Из сраженных души исторгает.

Третий зык, как звон воды в купели,
Когда Дух на первенца нисходит,
В двадцать лет детину сыном дарит,
Молодицу ж горлинку — в семнадцать.
Водный звон учуял старичище
По прозванью Сто Племен в Едином,
Он с полатей зорькою воззрился
И увидел рати супостата.
Прогуторил старый: «эту погань,
Словно вошь на гаснике, лишь баней,
Лютым паром сжить со света можно…»
Черпанул старик воды из Камы,
Черпанул с Онеги ледовитой,
И дополнив ковш водой из Дона,
Три реки на каменку опружил.
Зашипели Угорские плиты,
Взмыли пар Уральские граниты,
Валуны Валдая, Волжский щебень
Навострили зубья, словно 1ребень,
И как ельник, как над морем скалы,
Из-под камней сто племен восстало…

* * *

Сказанец — не бабье мотовило,
Послесловье ж присловьем не станет.
А на спрос: «откуль» да «что в последки»
Нам програет Кува — красный ворон;
Он гнездищем с Громом поменялся,
Чтоб снести яйцо — мужичью долю.

1915

Песни из Заонежья

146

Ax вы, цветики, цветы лазоревы,

Ax вы, цветики, цветы лазоревы,
Алоцветней вы красной зорюшки,
Скоротечней вы быстрой реченьки!
Как на вас, цветы, лют мороз падет,
На муравушку белый утренник, —
Сгубит зябель цвет, корень выстудит!

Ах ты, дитятко, свет Миколушка,
Как дубравный дуб — ты матёр-станлив,
Поглядеть кому — сердцу завистно,
Да осилит дуб душегуб-топор,
Моготу твою — штоф зеленого!

На горе стоит елочка,
Под кудрявою — светелочка,
Во светелке красны девушки сидят,
На кажинной брилянтиновый наряд,
На единой дочке вдовиной —
Посконь с серою мешковиной.

Наезжали ко светлице соколья, —
Всё гостиные купецки сыновья,
Выбирали себе женок по уму,
Увозили распригожих в Кострому,
Оставляли по залавочкам труху —
Вдовью дочерь Миколашке-питуху.

(1914)

147

Вы белила-румяна мои,

Вы белила-румяна мои,
Дорогие, новокупленные.

На меду-вине развоженные,
На бело лицо положенные,

Разгоритесь зарецветом на щеках,
Алым маком на девических устах,

Чтоб пригоже меня, краше не было,
Супротивницам-подруженькам на зло.

Уж я выйду на широкую гульбу —
Про свою людям поведаю судьбу:

«Вы не зарьтесь на жар-полымя румян,
Не глядите на парчевый сарафан,

Скоро девушку в полон заполонит
Во пустыне тихозвонный белый скит».

Скатной ягоде не скрыться при пути, —
От любови девке сердца не спасти.

(1912)

148

Западите-ка, девичьи тропины,

Западите-ка, девичьи тропины,
Замуравьтесь травою-лебедой, —
Молоденьке зеленой не топтати
Макасатовым красным сапожком.

Приубавила гульбища-воленья
От зазнобушки грамотка-письмо
Я по зорьке скорописчату читала,
До полуночи в думушку брала.

Пишет девушке смертное прощенье
С Ерусланова, милый, городка, —
На поминку шлет скатное колечко,
На кручинушку бел-гербовый лист.

Я ложила колечко в изголовье, —
Золотое покою не дает.
С ранней пташкою девка пробудилась! —
Распрощалася с матерью, отцом.

Обряжалася черною монашкой,
Расставалась с пригожеством-красой…
Замуравьтеся, девичьи тропины,
Смольным ельником, частою лозой.

(1912)

149

Я сгорела, молоденька, без огня,
Без присухи сердце высушила,
Уж как мой-то муж недобрый до меня,
Не купил мне-ка атласного платка,
А купил злодей, коровушку —
Непорядную работушку!..

Лучше пуд бы мне масла купил,
Подрукавной муки бы мешок, —
Я бы пояс с япанечкой продала,
На те деньги бы стряпейку наняла,
Стряпея бы мне постряпывала,
Я б младешенька похаживала,
Каблучками приколачивала:

Ах вы, красные скрипучи каблучки,
Мне-ка не с кем этой ноченькой легчи —
Нету деда, родной матери с отцом,
Буду ночку коротати с муженьком!
Муженечек на перинушке лежит,
А меня, младу, на лавочку валит,
Изголовьицем ременну плеть кладет,
Потничком велит окутаться:

«Уж ты спи, моя лебедушка, усни,
Ко полуночи квашонку раствори,
К петухам парную баню истопи,
К утру-свету лен повыпряди,
Ко полудню вытки белые холсты,
К сутеменкам муженьку сготовь порты,
У портищ чтоб были строчены рубцы,
Гасник шелковый с кисточкою,
Еще пугвица волжоная…»
Молода жена — ученая.

(1914)

150

На малиновом кусту

На малиновом кусту
Сладки ягоды в росту,
Они зреют, половеют
На заманку-щипоту.

Затрудила щипота
От калинова моста,
От накладины тесовой,
Молодецка долота.

Малец кладочку долбил,
Долотешко притупил,
На точило девку милу
Ненароком залучил.

Я не ведала про то,
В моготу ли долото,
Зарудело, заалело
Камень — тело молодо…

У малинова куста
Нету плодного листа,
Ах, в утробе по зазнобе
Зреет ягода густа.

На реке калинов мост
В снежный кутается холст,
Девке торный, незазорный
Первопуток на погост.

На погосте мил дружок
Стружит гробик-теремок…
Белый саван, сизый ладан —
Светлый девичий зарок.

151

Как по реченьке-реке

Как по реченьке-реке
В острогрудом челноке,

Где падун-водоворот,
Удалой рыбак плывет.

У него приманно-рус
Закудрявлен лихо ус,

Парус-облако, весло —
Лебединое крыло.

Подмережник — жемчуга,
Во мереже два сига,

Из сиговины один —
Рыбаку заочный сын.

В прибережной осоке,
В лютой немочи-тоске

Заломила руки мать.
Широка речная гладь;

Желтой мели полоса,
Словно девичья коса,

Заревые янтари —
Жар-монисто на груди.

С рыболовом, крутобок,
Бороздит янтарь челнок.

Глуби ропщут: так иль сяк —
Будешь ты на дне, рыбак.

152. ПЛЯСЕЯ

(Девка-запевало):

Я вечор, млада, во пиру была,
Хмелен мед пила, сахар кушала;
Во хмелю, млада, похвалялася
Не житьем-бытьем — красной удалью.

Не сосна в бору дрожмя дрогнула,
Топором-пилой насмерть ранена,
Не из невода рыба шалая,
Извиваючись, в омут просится, —

Это я пошла в пляску походом:
Гости бражники рты разинули.
Домовой завыл — крякнул под полом,
На запечье кот искры выбрызнул:

Вот я —
Плясея —
Вихорь, прах летучий,
Сарафан —
Синь-туман,
Косы — бор дремучий!
Пляс-гром,
Бурелом,
Лешева погудка,
Под косой —
Луговой
Цветик незабудка!

(Парень-припевало):

Ой, пляска приворотная,
Любовь — краса залетная,
Чем вчуже вами маяться,
На плахе белолиповой
Срубить бы легче голову!

Не уголь жжет мне пазуху,
Не воск — утроба топится,
О камень — тело жаркое
На пляс — красу орлиную
Разбойный ножик точится!

(1912)

153

На припеке цветик алый

На припеке цветик алый
Обезлиствел и поблек, —
Свет-детина разудалый
От зазнобушки далек.

Он взвился бы буйной птицей, —
Цепи-вороги крепки,
Из темницы до светлицы
Перевалы велики:

Призапала к милой стежка,
Буреломом залегла,
За окованным окошком
Колокольная игла.

Все дозоры да запоры,
Каземат — глухой капкан…
Где вы, косы — темны боры,
Заряница-сарафан?

В белоструганной светелке
Кто призарился на вас,
На фату хрущата шелка,
На узорный канифас?

Заручился кто от любы
Скатным клятвенным кольцом, —
Волос — зарь, малина — губы,
В цвет черемухи лицом?..

Захолонула утроба,
Кровь, как цепи тяжела…
Помяни, душа-зазноба,
Друга — сизого орла!

Без ножа ему неволя
Кольца срезала кудрей,
Чтоб раздольней стало поле,
Песня-вихорь удалей.

Чтоб напева ветровова
Не забыл крещеный край…
Не шуми ты, мать-дуброва,
Думу думать не мешай!

(1913)

154

Ах, подруженьки-голубушки,

Ах, подруженьки-голубушки,
Луговые серы утушки,
Вы берите-ка скорешенько
Пялы новые, точеные,
Еще иглы золоченые,
Шелк бурмитчатый, наводчатый,
Мелкий бисер с ясным золотом,
Расшивайте к сроку-времени
Разузорчатую завесу!
На одном углу — скради глаза,
Наведите солнце с месяцем,
На другом углу — рехнись ума,
Нижьте девушку с прилукою!

Как наедут сват со свахою,
Поезжане с девьим выкупом,
Разглядятся и раззарятся
На мудрены красны шитипы,
А раззарясь, с думы выкинут
Сватать павушку за ворона,
Ощипать перо лазорево,
Довести красу до омута!

(1914)

155. ПОСАДСКАЯ

Не шуми, трава шелкова,
Бел-призорник, зарецвет,
Вышиваю для милова
Левантиновый кисет.

Я по алу левантину
Расписной разброшу стёг,
Вышью Гору Соколину,
Белокаменный острог.

Неба ясные упеки
Наведу на уголки,
Бирюзой занижу реки,
С Беломорьем — Соловки.

Оторочку на кисете
Литерами обовью:
«Люди с титлою», «Мыслете»,
Объявилося: «Люблю».

Ах, не даром на посаде
Грамотеей я слыву…
Зелен-ветер в палисаде
Всколыхнул призор-траву.

Не клонись, вещунья-травка,
Без тебя вдомек уму:
Я — посадская чернавка,
Мил жирует в терему.

У милого — кунья шуба,
Гоголиной масти конь,
У меня — сахарны губы,
Косы чалые в ладонь.

Не окупит мил любови
Четвертиной серебра…
Заревейте на обнове,
Расписные литера!

Дорог камень бирюзовый,
В стёг мудреный заплетись,
Ты, муравонька шелкова,
Самобранкой расстелись.

Не завихрился бы в поле
Подкопытный прах столбом,
Как проскачет конь гоголий
С зарнооким седоком.

(1912)

156. ПЕСНЯ ПРО ВАСИХУ

Откуль пошло прозвище Лешева Находка

Кемское предание.

Баба Василиста
Хороша, грудиста,
Голова кувшином
С носом журавлиным,
Руки — погонялки,
Ноги — волчьи пялки.
Как пошла Васиха
Слободе на лихо
Бёрда наживати,
Самобранку ткати.
Дали ей бердище
По колу зубище…
На повозной паре
Ехали бояре,
Охобни бобровы,
Сами чернобровы:
«Помогай-те Боже
Вытыкать рогожи!»
Баба Василиста
На язык речиста,
Как выжлец у сала,
Мерином заржала.
«Аи да баба-пава,
Гридняя забава…
Быть тебе, Васиха,
В терему ткачихой,
За глумство-отвагу
Трескать солодягу,
За кудель на тыне
Окрестить отныне
Красную Слободку
В Лешеву Находку!»

157. СЛОБОДСКАЯ

Как во нашей ли деревне —
В развеселой слободе,
Был детина, как малина,
Тонкоплеч и чернобров;

Он головушкой покорен,
Сердцем-полымем ретив,
Дозволенья ожениться
У родителя просил.

На кручинное моленье
Не ответствовал отец, —
Тем на утреннем пролете
Сиза голубя сгубил:

У студеного поморья,
На пустынном берегу,
Сын под елью в темной келье
Поселился навсегда.

Иногда из кельи строгой
На уклон выходит он
Поглядеть, как стелет море
По набережью туман,

Как плывут над морем тучи,
Волны буйные шумят,
О любови, о кручине,
О разлуке говорят.

(1912)

158. БАБЬЯ ПЕСНЯ

Страховито деревинке под грозой стояти,
Листопадные волосья по ветру трепати,
Таково ли молоденьке за неладным мужем,
Как за вороном касатке, годы коротати.

Надоумилося птахе перышки оправить, —
Молодешеньке у мужа спеси приубавить.
Я рядилася в уборы — в дорогую кику,
Еще в алу косоплетку — по любезну память,

Улещала муженечка в рощу погуляти,
На заманку посулила князем величати.
Улучала молоденька времени маленько, —
Привязала лиходея ко дремучей ели.

Я гуляла-пировала круглую неделю
С кудреватым, вороватым, с головой разбойной.
По разлуке, по гостибью разума хватилась,
Заставала душу в теле — муженька у ели:

«Еще станешь ли, негодный, любу веселити?»
— Ой, сударыня-жена, буду забавляти!
«Еще станешь ли, негодный, на гульбу возити?»
— Ой, боярыня-жена, буду на пеганке."

«Ах, пегана у цыгана, сани на базаре,
Крутобокое седельце у дружка в промене,
Погонялочка с уздицей — в кабаке на спице».

(1913)

159

Я ко любушке-голубушке ходил,

Я ко любушке-голубушке ходил,
Голубую однорядку износил,
Шубу беличью повыволочил,
Коробейку мелких денег издержал,
Разлюбезной воркованьем докучал:
Я куплю тебе гостинец — скатну нить,
Буду баско оболоченой водить,
Разлюби ты дегтегона-лесника,
Лаптевяза, да Мирона-резчика,
Не подмигивай торговому в ряду,
Не обранивай платочка на ходу,
Протопопу белой ручкой не маши,
Не заглядывай в рыбачьи шалаши,
У калачника не мешкай в куреню,
Не давай овса гонецкому коню,
На гонца крутую бровь не наводи,
Чтобы сердце не кровавилось в груди!
У гонца не застоялая душа, —
В торбе ложка и походная лапша.
Он тебя за белояровый овес
Доведет до неуемных горьких слез,
Что ль до зыбки — непотребного лубка,
До отцовского глухого кулака,
Будет зыбочка поскрипывать,
Красна девушка повздыхивать!

(1914)

160. ДОСЮЛЬНАЯ

Не по зелену бархату,
Не по рытому, черевчату,
Золото кольцо катается,
Красным жаром распыляется, —
По брусяной новой горнице,
По накатаной половичине,
Разудалый ходит походом,
Голосит слова ретивые:

Ах, брусяные хоромы,
В вас кому ли жировати,
Красоватися кому?
Угодити мне из горниц,
С белоструганных половиц,
В поруб — лютую тюрьму!

Ax вы, сукна-заволоки,
Вами сосны ли крутити,
Обряжать пути-мосты?
Побраталися с детиной
Лыки с белою рядниной, —
Поминальные холсты!

Ах ты, сад зеленотемный,
He заманивай соловкой,
Духом-брагой не пои:
У тебя есть гость захожий,
Под лозой лежит пригожий,
С метким ножиком в груди!

Ой, не в колокол ударили,
Не валун с нагорья ринули,
Подломив ковыль с душицею,
На отшибе ранив осокорь, —
Повели удала волостью,
За острожный тын, как ворога,
До него зенитной птахою
Долетает причит девичий:

Ой, не полымя в бору
Полыхает ало —
Голошу — утробой мру
По тебе, удалый.

У перильчата крыльца
Яровая мята
Залучила жеребца
Друга-супостата.

Скакуну в сыром лугу
Мята с зверобоем,
Супротивнику-врагу
Ножик в ретивое.

Свянет мятная трава,
Цвет на бересклете…
Не молодка, не вдова —
Я одна на свете.

Заторится стежка-вьюн
До девичьей хаты,
И не вытопчет скакун
У крылечка мяты.

161. ПЕСНЯ ПРО СУДЬБУ

Из-за леса — лесу темного,
Из-за садика зеленого,

Не ясен сокол вылетывал, —
Добрый молодец выезживал

По одежи он купецкий сын,
По обличью — парень-пахотник

Он подъехал во чистом поле
Ко ракитовому кустику,

С корня сламывал три прутика,
Повыстругивал три жеребья.

Он слезал с коня пеганого,
Становился на прогалине,
Черной земи низко кланяясь:

«Ты ответствуй, мать-сыра земля,
С волчняком-травой, с дубровою,

Мне какой, заочно суженый,
Изо трех повыбрать жеребий?

Первый жребий — быть лапотником,
Тихомудрым, черным пахарем,

Средний — духом ожелезиться,
Стать фабричным горемыкою,

Третий — рай высокий, мысленный,
Добру молодцу дарующий,

Там река течет животная,
Веют воздухи безбольные,

Младость резвая не старится,
Не седеют кудри-вихори».

(1912)

162

Меня матушка будит спозаранья,

Меня матушка будит спозаранья,
Я поздёшенько, девушка, встаю.
Покуль белое личко умываю —
Мне изюмный калачик испечен,
Покуль в цветное платье обряжаюсь,
Мне-ка чарочка меду подана,
Пока медом калачик запиваю, —
На работу подруженьки уйдут…
От крестьянской работки-рукоделья
У подруженек рученьки болят,
Болят спинушка с буйной головою,
Ретивому сердечку тяжело…
Мне ж едина работушка далася —
Шить наводы по алому сукну.
Ах, с сиденья, с девичьего безделья
Сполюблю я удала паренька, —
С распригожим не будет девке тошно
До замужества время коротать, —
До того ли замужества-разлуки,
До проклятого бабьего житья!
Распроклятое бабье жированье,
Расхорошее девичье житье:
Уж я высплюся девушкой досыта, >
Нагуляюся красной до люби.

163. КРАСНАЯ ГОРКА

Как у нашего двора
Есть укатана гора,

Ах, укатана, увалена,
Водою полита.

Принаскучило младой
Шить серебряной иглой, —

Я со лавочки встала,
Серой уткой поплыла,

По за-сенцам — лебедком,
Под крылечико — бегом.

Ах, не ведала млада,
Что гора — моя беда,

Что козловый башмачок
По раскату — не ходок!

Я и этак, я и так —
Упирается башмак.

На ту пору паренек
Подал девушке платок.

Я бахромчат плат брала»,
Парню славу воздала:

«Ты откуль изволишь быть,
Чем тебя благодарить:

Золотою ли казной,
Али пьяною гостьбой?»

Раскудрявич мне в ответ,
«Я по волости сосед;

Приурочил для тебя
Плат и вихоря-коня,

Сани лаковые,
Губы маковые».

(1912)

164. ПЕСНЯ ПОД ВОЛЫНКУ

Как родители-разлучники
Да женитьба подневольная
Довели удала молодца
До большой тоски-раздумьица!

Допрежь сердце соколиное
Черной немочи не ведало, —
Я на гульбищах погуливал,
Шапки старосте не ламывал

А тепереча я, молодец,
Словно птаха-конопляница,
Что по зорьке лет направивши,
Птицелову в сеть сгодилася.

Как лихие путы пташицу,
Так станливого молодчика
Завязала и запутала
Молода жена-приданница.

165. СВАДЕБНАЯ

Ты, судинушка — чужая сторона,
Что свекровьими попреками красна,

Стань-ка городом, дорогой столбовой,
Краснорядною торговой слободой!

Было б друженьке где волю волевать,
В сарафане-разгуляне щеголять,

Краснорядцев с ума-разума сводить,
Развеселой слобожанкою прослыть,

Перемочь невыносимую тоску —
Подариться нелюбиму муженьку!

Муж повышпилит булавочки с косы,
Не помилует девической красы.

Сгонит с облика белила и сурьму,
Не обрядит в расписную бахрому.

Станет друженька преклонливей травы,
Не услышит человеческой молвы,

Только благовест учует по утру,
Перехожую волынку в вечеру.

(1912)

166

Не под елью белый мох

Не под елью белый мох
Изоржавел и засох,

Заростала сохлым мхом
Пахотинка-чернозем.

Привелося на грехи
Раскосулить белы мхи,

Призасеять репку
Не часту, не редку.

Выростала репа-мед
Вплоть до тещиных ворот…

Глядь, в осенний репорез
Вор на репище залез.

Как на воре тещин плат
Красной вышивкой назад,

Подзатыльник с галуном…
Неподатлив чернозем.

Зять воровку устерег,
Побивало приберег,
Что ль гужину во всю спину,
На затылицу батог.

Завопила теща-мать:
«Государь — любимый зять,

Погоди меня казнить
Вели говор говорить!

Уж как я, честна вдова,
Как притынная трава,

Ни ездок, ни пешеход
Муравы не колыхнет,

Потоптал тимьян-траву
Ты на студную молву,

Я за студную беду
Дочку-паву уведу!

Ах, без павушки павлин —
Без казны гостиный сын,

Он в зеленый сад пойдет —
Мелко листье опадет,

Выйдет в красный хоровод —
Отшатится весь народ.

Ему тамова житье,
Где кабацкое питье,

Где кружальный ковш гремит,
Ретивое пепелит,

Ронит кудри на глаза
Перегарная слеза!»

(1914)

167. ИВУШКА ЗЕЛЕНЕНЬКА…

Ивушка зелененька —
Девушка молодёнька.
Стали иву ломати —
Девку замуж отдавати.
Красна девушка догадалась,
В нову горницу, свет, кидалась:
«Ах ты, горенка — светлая сидельня,
Мне-ка нонева не до рукоделья,
А еще не до смирныя беседы!
Ах вы, пялы мои золочены,
Ворота ли вами подпирати?
Вы, шелки мои — бобчаты поясья,
По сугорам ли вас расстилати?
Уж вы плящие, ярые свечи,
Темны корбы ли вами палити?
Ты согрева — муравчата лежанка,
Не смолой ли тебя растопити?»
Отвечала лежанка-телогрейка
Она речью крещеной человечьей:
«Лучше б тебе, девушке, родиться
Во сыром болоте черной кочкой,
Чем немилу сапог разув ати,
За онучею гривну искати,
За нее лиходея целовати!»

168. СИЗЫЙ ГОЛУБЬ

Сизый голубь ворковал,
Под оконце прилетал;
Он разведал, распознал,
Что в светлице говорят.
Ухитряют во светлице
Сиза в клетку залучить,
Чтобы с голубем девице
Красоту-любовь делить,
Обряжатися-крутиться
В алый кемрик, в скатну нить.
Буйноперый под окном
Обернулся пареньком, —
Очи — ночка — день — лицо…
Хлипко девичье крыльцо.
Тесовая дверь бела,
Клетка-горенка мала,
На лежанке пуховик —
Запрокинуть девий лик,
С перелету на груди
Птичьим пылом изойти.

169

Летел орел за тучею,

Летел орел за тучею,
В догонку за гремучею,
Он воздухи разреживал,
А туч не опереживал.

Упал орел на застреху
Кружала затрапезного,
Повыглядел в оконницу
Становище кабацкое.

Он в пляс пошел — завихрился,
Обжег метельным холодом,
Нахвалыциков — кудрявичей
Притулил на залавицы…

Ой, яра кровь орлиная,
Повадка-поступь гульная,
Да чарка злая, винная,
Что песенка досюльная,
Не мимо канет-молвится,
Глянь, пьяница-пропойщина,
Мирская краснобайщина,
Тебе ль попарщик сиз орел,
Что с громом силой мерялся,
С крыла дожди отряхивал,
С зениц стожары-сполохи,

Ан он за красоулею
Погнавшись, стал вороною,
Каркуньей загуменною.

А и всё-то она, ворона, грает,
На весь свет растопорха пеняет:
«Извели меня вороги-люди,
Опризорили зависть да лихо,
Разлучили с невестой-звездою,
Подружили с вороньею жирой,
С загуменною, пьяною долей!»

170

На селе четыре жителя,

На селе четыре жителя,
Нет у девки уважителя, —
Как у Власа-то савраса борода,
У Никиты нос подбитый завсегда,
У Савелья от безделья чернота, —
Не выводится цыгарка изо рта,
У Ипата кудревата голова,
Да пронесена недобрая молва:
Будто ночкою Ипатушка

Загубил свою разлапушку, —
Вышибал ей печень черную
За повадку непокорную,
За орехи, за изюмные стручки,
За ручные мелкотравчаты платки,
На платочках красны литеры —
Подарил купец из Питера.

Кабы я Ипату любушкой была,
Не такое бы бесчестье навела,
Накурила бы вина позеленей,
Напекла бы колобов погорячей,
Угостила б супостата-миляша,
Чтобы вышла из постылого душа!..

Ах, тальянка медносборчатая,
Голосистая, узорчатая,
Выдай погрецы детинушке —
Ласкослову сиротинушке,
Чтобы девку не сушила сухота,
Без жалобного не сгибла б красота,
Не палила б мои кречетьи глаза
Неуемная капучая слеза!

(1914)

171

Недозрелую калинушку

Недозрелую калинушку
Не ломают и не рвут, —
Недорощена детинушку
Во солдаты не берут.

Придорожну скатну ягоду
Топчут конник, пешеход, —
По двадцатой красной осени
Парня гонят во поход.

Раскудрявьтесь, кудри-вихори,
Брови — черные стрижи,
Ты, размыкушка-тармоника,
Про судину расскажи:

Во незнаемой сторонушке
Красовита ли гульба?
По страде свежит ли прохолодь,
В стужу греет ли изба?

Есть ли улица расхожая,
Девка-зорька, маков цвет,
Али ночка непогожая
Ко сударке застит след?

Ах, размыкушке-гармонике
Поиграть не долог срок!..
Придорожную калинушку
Топчут пеший и ездок.

(1912)

172. СТИХ О ПРАВЕДНОЙ ДУШЕ

Жила душа свято, праведно;
Во пустыне душа спасалася,
В листвие нага одевалася,
Во бересто боса обувалася,
Притулья-жилья душа не имала,
За застольным брашном не сиживала,
Куса в соль не обмакивала.
Утрудила душа тело белое
Что ль до туги-издыхания смертного,
Чаяла душа, что в рай пойдет,
А пошла она в тартарары.
Закрючили душеньку два огненных пса,
Учали душеньку во уста лакать…
Калыгеря-бес да бес-едун
К Сатане пришли с судной хартией…
Надевал Сатана очки геенские,
Садился на стуло костеножное,
Стал житие души вычитывать:
Трудилась душа по-апостольски,
Служила душа по-архангельски,
Воздыхала душа по-Адамову —
Мукой мучиться душе не за что.
Айв чем же душа провинилася,
В грабеже ль, во разбое поножевничалв,
Мостовую ли гривну утаивала,
Аль чужие силки оголаживала,
Аль на уду свят артос насаживала?
Неповинна душенька и в сих грехах…
А как была душа в плоти-живности,
Что ль семи годков без единого,
Так в Страстной Пяток она стреснула,
Не покаявшись, глупыш масленый…
Не суди нас, Боже, во многом,
И спаси нас, Спасе, во малом.
Аминь.

173. ПРОСЛАВЛЕНИЕ МИЛОСТЫНИ

Песня убогого Пафнутъюшки

Не отказна милостыня праведная,
На помин души родительской
По субботним дням подавана
Нищей братьи со мостинами…
А убогому Пафнутьюшке
Дан поминный кус в особицу.

Как у куса нутра ячневы,
С золотой наводной корочкой,
Уж как творен кус на патоке,
Испечен на росном ладане,
А отмяк кусок под образом,
Белым воздухом прикутанный…
Спасет Бог, воз благодарствует
Кормящих, поящих,
Одевающих, обувающих,
Теплом согревающих!
Милостыня сота —
Будет душеньке вольгота;
Хозяину в дому,
Как Адаму во раю,
Детушкам в дому,
Как орешкам во меду"
Спасет Бог радетелей,
Щедрых благодетелей!
Аверкий — банный согреватель,
Душ и телес очищатель,
Сесентий-калужник,
Олексий — пролужник,
Все святые с нами
В ипостасном храме.
Аминь.

Сердце единорога

174-176. ИЗБЯНЫЕ ПЕСНИ

Памяти матери

I

Четыре вдовицы к усопшей пришли…

Четыре вдовицы к усопшей пришли…
(Крича бороздили лазурь журавли,
Сентябрь-скопидом в котловин сундуки
С сынком-листодером ссыпал медяки).

Четыре вдовы в поминальных платках,
Та с гребнем, та с пеплом, с рядниной в руках,
Пришли, положили поклон до земли,
Опосле с ковригою печь обошли,
Чтоб печка-лебедка, бела и тепла,
Как допреж, сытовые хлебы пекла.

Посыпали пеплом на куричий хвост,
Чтоб немочь ушла, как мертвец, на погост.
Хрущатой рядниной покрыли скамью, —
На одр положили родитель мою.

Как ель под пилою, вздохнула изба,
В углу зашепталася теней гурьба,
В хлевушке замукал сохатый телок,
И вздулся, как парус, на грядке платок, —
Дохнуло молчанье… Одни журавли,
Как витязь победу, трубили вдали:

«Мы матери душу несем за моря,
Где солнцеву зыбку качает заря,
Где в красном покое дубовы столы
От мис с киселем словно кипень белы.
Там Митрий Солунский, с Миколою Влас
Святых обряжают в камлот и атлас,
Креститель-Иван с ендовы расписной
Их поит живой Иорданской водой…»

Зарделось оконце… Закат золотарь
Шасть в избу незваный: — «Принес-де стихарь —
Умершей обнову, за песни в бору,
За думы в рассветки, за сказ ввечеру,
А вынос блюсти я с собой приведу
Сутемки, зарянку и внучку-звезду,
Скупцу ж листодеру чрез мокреть и гать
Велю золотые ширинки постлать».

(1916)

II

Лежанка ждет кота, пузан-горшок хозяйку, –

Лежанка ждет кота, пузан-горшок хозяйку, —
Объявятся они, как в солнечную старь,
Мурлыке будет блин, а печку-многознайку
Насытят щаный пар и гречневая гарь.

В окне забрежжит луч — волхвующая сказка,
И вербой расцветет ласкающий уют;
Запечных бесенят хихиканье и пляска,
Как в заморозки ключ, испуганно замрут.

Увы, напрасен сон. Кудахчет тщетно рябка,
Что крошек нет в зобу, что сумрак так уныл —
Хозяйка в небесах, с мурлыки сшита шапка,
Чтоб дедовских седин буран не леденил.

Лишь в предрассветный час лесной, снотворной влагой
На избяную тварь нисходит угомон,
Как будто нет Судьбы, и про блины с котягой,
Блюдя печной дозор, шушукает заслон.

(1915)

III

Осиротела печь, заплаканный горшок

Осиротела печь, заплаканный горшок
С таганом шепчутся, что умерла хозяйка,
А за окном чета доверчивых сорок
Стрекочет: «близок май, про то, дружок, узнай-ка!

Узнай, что снигири в лесу справляют свадьбу,
У дятла-кузнеца облез от стука зоб,
Что, вверивши жуку подземную усадьбу,
На солнце вылез крот — угрюмый рудокоп,

Что тянут журавли, что проболталась галка
Воришке-воробью про первое яйцо»…
Изжаждалась бадья… Вихрастая мочалка
Тоскует, что давно не моется крыльцо.

Теперь бы плеск воды с веселою уборкой,
В окне кудель лучей и сказка без конца…
За печкой домовой твердит скороговоркой
О том, как тих погост для нового жильца,

Как шепчутся кресты о вечном, безымянном,
Чем сумерк паперти баюкает мечту.
Насупилась изба, и оком оловянным
Уставилось окно в капель и темноту.

(1914)

177
«Умерла мама» — два шелестных слова

«Умерла мама» — два шелестных слова.
Умер подойник с чумазым горшком.
Плачется кот и понура корова,
Смерть постигая звериным умом:

Кто она? Колокол в сумерках пегих,
Дух живодерни, ведун-коновал,
Иль на грохочущих пенных телегах
К берегу жизни примчавшийся шквал?

— Знает лишь маковка ветхой церквушки,
В ней поселилась хозяйки душа,
Данью поминною — рябка в клетушке
Прочит яичко, соломой шурша.

В пестрой укладке повойник и бусы
Свадьбою грезят: «Годов пятьдесят
Бог насчитал, как жених черноусый
Выменял нас — молодухе в наряд».

Время, как шашель, в углу и за печкой
Дерево жизни буравит, сосет…
В звезды конек и в потемки крылечко
Смотрят и шепчут: «вернется… придет…»

Плачет капелями вечер соловый,
Крот в подземельи и дятел в дупле…
С рябкиной дремою, ангел пуховый
Сядет за прялку в кауровой мгле.

«Мама в раю», — запоет веретенце,
«Нянюшкой светлой младенцу-Христу…»
Как бы в стихи, золотые как солнце,
Впрясть волхвованье и песенку ту?

Строки и буквы — лесные коряги,
Ими не вышить желанный узор…
Есть, как в могилах, душа у бумаги —
Алчущим перьям глубинный укор.

(1915–1916)

178
Шесток для кота, что амбар для попа,

Шесток для кота, что амбар для попа,
К нему не заглохнет кошачья тропа;
Зола, как перина, — лежи, почивай, —
Приснятся снетки, просяной каравай.

У матери-печи одно на уме:
Теплынь уберечь да всхрапнуть в полутьме;
Недаром в глухой, свечеревшей избе
Как парусу в ведро, дремотно тебе.
Ой, вороны-сны, у невесты моей
Не выклевать вам беспотемных очей;
Летите к мурлыке на теплый шесток,
Куда не заглянет прожорливый рок,

Где странники-годы почили золой,
И бесперечь хнычет горбун-домовой;
Ужели плакида — запечный жилец
Почуял разлуку и сказки конец?

Кота ж лежебока будите скорей,
Чтоб был на стороже у чутких дверей,
Мяукал бы злобно и хвост распушил,
На смерть трясогузую когти острил!

(1916)

179
Весь день поучатися правде Твоей,

Весь день поучатися правде Твоей,
Как вешнюю озимь, ждать светлых гостей,
В раю избяном, и в затишьи гумна
Поплакать медово, что будет «она».

Задремлется деду, лучина замрет —
Бесплотная гостья в светелку войдет,
Поклонится Спасу, погладит внучат,
Как травка лучу, улыбнется на плат:

Висит, дескать, сирый, хозяйке взамен.
Повыкован венчик из облачных пен:
Очелье — алмаз, по бокам — изумруд.
Трех отроков пещных и ангелов труд.

Петух кукарекнет, забрезжит светец,
В дверях засияет Медостов венец;
Пречудный святитель войдет с посошком,
В пастушьих лапотцах, повитый лучом.

За ним, умеряючи крыл паруса,
Предстанет Иван — грозовая краса:
Он с чашей крестильной, и голубь над ним…
Всю ночь поучаюсь я тайнам Твоим.

Заутро у бурой полнее удой,
У рябки яичко, и весел гнедой.
А там, где святые росою прошли,
С курлыканьем звонким снуют журавли:

Чтоб сизые крылья и клюв укрепить,
Им надо росы благодатной испить.

(1915–1916)

180
Хорошо в вечеру, при лампадке,

Хорошо в вечеру, при лампадке,
Погрустить и поплакать втишок,
Из резной, низколобой укладки
Недовязанный вынуть чулок.

Ненаедою-гостем за кружкой
Усадить на лежанку кота,
И следить, как лучи над опушкой
Догорают виденьем креста,

Как бредет позад дремлющих гумен,
Оступаясь, лохмотница-мгла…
Все по старому: дед, как игумен,
Спит лохань и притихла метла.

Лишь чулок, как на отмели верши,
И с котом раздружился клубок.
Есть примета: где милый умерший,
Там пустует кольцо иль чулок,

Там божничные сумерки строже,
Дед безмолвен, провидя судьбу,
Глубже взор и морщины… О Боже —
Завтра год, как родная в гробу!

(1914)

181
Заблудилось солнышко в корбах темнохвойных,

Заблудилось солнышко в корбах темнохвойных,
Износило лапчатый золотой стихарь:
Не бежит ли красное от людей разбойных,
Не от злых ли кроется в сутемень да в марь.

Али корба хвойная с бубенцами шишек,
С рушниками-зорями просини милей,
Красики с волвянками слаще звездных пышек
И громов размычливей гомон журавлей?

Эво, на валежине, словно угли в жарнике,
Половеет лапчатый золотой стихарь…
Потянули за море витлюки-комарники,
Нижет перелесица бляшки да янтарь.

Сядь, моя жалобная, в сарафане сборчатом,
В камчатом накоснике за послушный лен, —
Постучится солнышко под оконцем створчатым —
Шлет-де вестку матушка с Тутошних сторон:

Мы в ответ: радехоньки говору то-светному,
Ходоку от маминой праведной души,
Здынься по крылечику к жарнику приветному,
От росы да мокрети лапти обсуши!

Полыхнувши золотом, прянет гость в предызбицу,
Краснобайной сказкою пряху улестит.
Как игумен в куколе, вечер, взяв кадильницу,
Складню рощ финифтяных ладаном кадит.

В домовище матушка… Пасмурной округою
Водит мглу незрячую поводырка-жуть,
И в рогожном кузове, словно поп за ругою,
В Сторону то-светную солнце правит путь.

(1915)

182
От сутемок до звезд, и от звезд до зари

От сутемок до звезд, и от звезд до зари
Бель бересты, зыбь хвои и смолы янтари,

Перекличка гагар, вод дремучая дремь,
И в избе, как в дупле, рудо-пегая темь,

От ловушек и шкур лисий таежный дух,
За оконцем туман, словно гагачий пух,

Журавлиный пролет, ропот ливня вдали,
Над поморьем лесов облаков корабли,

Над избою кресты благосенных вершин…
Спят в земле дед и мать, я в потемках один.

Чую, — сеть на стене, самопрялка в углу,
Как совята с гнезда, загляделись во мглу,

Сиротеют в укладе шушун и платок,
И на отмели правит поминки челнок,

Ель гнусавит псалом: «яко воск от огня…»
Далеко до лесного железного дня,

Когда бор, как кольчужник, доспехом гремит —
Королевну-Зарю полонить норовит.

(1918)

183
Бродит темень по избе,

Бродит темень по избе,
Спотыкается спросонок.
Балалайкою в трубе
Заливается бесенок:

Трынь, да брынь, да тере-рень…
Чу! Заутренние звоны!
Богородицына тень,
Просияв, сошла с иконы.

В дымовище сгинул бес,
Печь, как старица, вздохнула.
За окном бугор и лес
Зорька в сыту окунула.

Там, минуючи зарю,
Ширь безвестных плоскогорий,
Одолеть судьбу-змею "
Скачет пламенный Егорий.

На задворки вышел Влас
С вербой, в венчике сусальном…
Золотой, воскресный час,
Просиявший в безначальном.

(1915)

184
Зима изгрызла бок у стога,

Зима изгрызла бок у стога,
Вспорола скирды, но вдомек
Буренке пегая дорога
И грай нахохленных сорок.

Сороки хохлятся — к капели,
Дорога пега — быть теплу.
Как лещ наживку, ловят ели
Луча янтарную иглу.

И луч бежит в переполохе,
Ныряет в хвои, в зыбь ветвей…
По вечерам коровьи вздохи
Снотворней бабкиных речей:

«К весне пошло, на речке глыбко,
Буренка чует водополь»…
Изба дремлива, словно зыбка,
Где смолкли горести и боль.

Лишь в поставце, как скряга злато,
Теленье числя и удой,
Подойник с крынкою щербатой
Тревожат сумрак избяной.

(1916)

185
В селе Красный Волок пригожий народ,

В селе Красный Волок пригожий народ,
Лебедушки девки, а парни как мед,
В моленных рубахах, в беленых портах,
С малиновой речью на крепких губах;

Старухи в долгушках, а деды — стога,
Их россказни внукам милей пирога:
Вспушатся усищи, и киноварь слов
Выводит узоры пестрей теремов.

Моленна в селе — семискатный навес:
До горнего неба семь нижних небес,
Ступенчаты крыльца, что час, то ступень,
Всех двадцать четыре — заутренний день.

Рундук запорожный — пречудный Фавор,
Где плоть убедится, как пена озер,
Бревенчатый короб — утроба кита,
Где спасся Иона двуперстьем креста.

Озерная схима и куколь лесов
Хоронят село от людских голосов.
По Пятничным зорям, на хартии вод
Всевышние притчи читает народ:

«Сладчайшего Гостя готовьтесь принять!
Грядет Он в нощи, яко скимен и тать;
Будь парнем женатый, а парень, как дед…»
Полощется в озере маковый свет,
В пеганые глуби уходит столбом
До сердца земного, где праотцев дом.

Там, в саванах бледных, соборы отцов
Ждут радужных чаек с родных берегов;
Летят они с вестью, судьбы бирючи,
Что попрана Бездна и Ада ключи.

(1918)

186. КОВРИГА

Коврига свежа и духмяна,
Как росная пожня в лесу,
Пушист у кормилицы мякиш,
И бел, как береста, испод.

Она — избяное светило,
Лучистее детских кудрей:
В чулан загляни ненароком —
В лицо тебе солнцем пахнет.

И в час, когда сумерки вяжут,
Как бабка, косматый чулок,
И хочется маленькой Маше
Сытового хлебца поесть —

В ржаном золотистом сияньи
Коврига лежит на столе,
Ножу лепеча: «я готова
Себя на закланье принесть».

Кусок у малютки в подоле —
В затоне рыбачий карбас:
Поломана мачта, пучиной
Изгрызены днище и руль, —

Но светлая радость спасенья,
Прибрежная тишь после бурь
Зареют в ребяческих глазках,
Как ведреный, синий Июль.

(1916)

187
Вешние капели, солнопек и хмара,

Вешние капели, солнопек и хмара,
На соловом плесе первая гагара,

Дух хвои, бересты, проглянувший щебень,
Темью — сон-липуша, россказни да гребень.

Тихий, мерный ужин, для ночлега лавка,
За оконцем месяц — Божья камилавка,

Сон сладимей сбитня, петухи спросонок,
В зыбке снигиренком пискнувший ребенок,

Над избой сутемки — дедовская шапка,
И в углу божничном с лестовкою бабка,

От печного дыма ладан пущ сладимый,
Молвь отшельниц-елей: «иже херувимы»…

Вновь капелей бусы, солнопека складень…
Дум — гагар пролетных не исчислить за день.

Пни — лесные деды, в дуплах гуд осиный,
И от лыж пролужья на тропе лосиной.

(1914)

188
Ворон грает к теплу, а сорока к гостям,

Ворон грает к теплу, а сорока к гостям,
Ель на полдень шумит — к звероловным вестям.

Если полоз скрипит, конь ушами прядет —
Будет в торге урон и в кисе недочет.

Если прыскает кот и зачешется нос —
У зазнобы рукав полиняет от слез.

А над рябью озер прокричит дребезда —
Полонит рыбака душегубка-вода.

Дятел угол долбит — загорится изба,
Доведет до разбоя детину гульба.

Если девичий лапоть ветшает с пяты, —
Не доесть и блина, как наедут сваты.

При запалке ружья в уши кинется шум —
Не выглаживай лыж, будешь лешему кум.

Семь примет к мертвецу, но про них не теперь,
У лесного жилья зааминена дверь,

Под порогом зарыт «Богородицын Сон», —
От беды-худобы нас помилует он.

189. БЕЛАЯ ПОВЕСТЬ

Памяти матери

То было лет двадцать назад,
И столько же зим, листопадов,
Четыре морщины на лбу
И сизая стежка на шее —
Невесты-петли поцелуй.
Закроешь глаза, и Оно
Родимою рябкой кудахчет,
Морщинистым древним сучком
С обиженной матицы смотрит,
Метлою в прозябшем углу
На пальцы ветловые дует.
Оно не микроб, не Толстой,
Не Врубеля мозг ледовитый,
Но в победья час мировой,
Когда мои хлебы пекутся,
И печка мурлычет, пьяна
Хозяйской, бобыльною лаской,
В печурке созвездья встают,
Поет Вифлеемское небо,
И Мать пеленает меня —
Предвечность в убогий свивальник.

Оно нарастает, как в темь
Измученный, дальний бубенчик,
Ныряет в укладку, в платок,
Что сердцу святее иконы,
И там серебрит купола,
Сплетает захватистый невод,
Чтоб выловить камбалу-душу,
И к груди сынишком прижать,
В лесную часовню повесть,
Где Боженька книгу читает,
И небо в окно подает
Лучистых зайчат и свистульку.
Потом черноусьем идти,
Как пальчику в бороду тятьке,
В пригоршне зайченка неся —
Часовенный, жгучий гостинец.

Есть остров — Великий Четверг
С изюмного, лакомой елью,
Где Ангел в кутейном дупле
Поет золотые амини, —
Туда меня кличет Оно
Воркующим, бархатным громом,
От Ангела перышко дать.
Сулит — щекотать за кудряшкой,
Чтоб Дедушка-Сон бородой
Согрел дорогие колешки.

Есть град с восковою стеной,
С палатой из титл и заставок,

Где вдовы Реснииы живут
С привратницей-Родинкой доброй,
Где коврик моленный расшит
Субботней страстною иглою,
Туда меня кличет Оно
Куличневым, сдобным трезвоном
Христом разговеться и всласть
Наслушаться вешних касаток,
Что в сердце слепили гнездо
Из ангельских звонких пушинок.

То было лет десять назад,
И столько же весен простудных,
Когда, словно пух на губе,
Подснежная лоснилась озимь,
И Месяц — плясун водяной
Под ольхами правил мальчишник,
В избе, под распятьем окна
За прялкой Предвечность сидела,
Вселенскую душу и мозг
В певучую нить выпрядая.
И Тот, кто во мне по ночам
О печень рогатину точит,
Стучится в лобок, как в притон,
Где Блуд и Чума потаскуха, —
К Предвечности Солнце подвел
Для жизни в лучах белокурых,
Для зыбки в углу избяном,
Где мозг мирозданья прядется.
Туда меня кличет Оно
Пророческим шелестом пряжи,
Лучом за распятьем окна,
Старушьей блаженной слезинкой,
Сулится кольцом подарить
С бездонною брачной подушкой,
Где остров — ржаное гумно
Снопами, как золотом, полон.
И в каждом снопе аромат
Младенческой яблочной пятки,
В соломе же вкус водяной
И шелест крестильного плата…

То было сегодня… Вчера…
Назад миллионы столетий, —
Не скажут ни святцы, ни стук
Височной кровавой толкуши,
Где мерно глухие песты
О темя Земли ударяют, —
В избу Бледный Конь прискакал,
И свежестью горной вершины
Пахнуло от гривы на печь, —
И печка в чертог обратилась:
Печурки — пролеты столпов,
А устье — врата огневые.
Конь лавку копытом задел,
И дерево стало дорогой,
Путем меж алмазных полей,
Трубящих и теплящих очи,
И каждое око есть мир,
Сплав жизней и душ отошедших.
«Изыди» — воззвали Миры,
И вышло Оно на дорогу…

В миры меня кличет Оно
Нагорным пустынным сияньем,
Свежительной гривой дожди
С сыновних ресниц отряхает.
И слезные ливни, как сеть,
Я в памяти глубь погружаю,
Но вновь неудачлив улов,
Как хлеб, что пеку я без Мамы, —
Мучнист стихотворный испод
И соль на губах от созвучий,
Знать, в замысла ярый раствор
Скатилась слеза дождевая.

Долина единорога

190. БЕЛАЯ ИНДИЯ

На дне всех миров, океанов и гор
Хоронится сказка — алмазный узор, —
Земли талисман, что Всевышний носил
И в Глуби Глубин, наклонясь, обронил.
За ладанкой павий летал Гавриил
И тьмы громкокрылых взыскующих сил, —
Обшарили адский кромешный сундук,
И в Смерть открывали убийственный люк,
У Времени-скряги искали в часах,
У Месяца в ухе, у Солнца в зубах;
Увы! Схоронился «в нигде» талисман,
Как Господа сердце — немолчный таран!..

Земля — Саваофовых брашен кроха,
Где люди ютятся средь терний и мха,
Нашла потеряжку и в косу вплела,
И стало Безвестное — Жизнью Села.

Земная морщина — пригорков мозоли,
За потною пашней — дубленое поле,
За полем лесок, словно зубья гребней, —
Запуталась тучка меж рябых ветвей;
И небо — Микулов бороздчатый глаз
Смежает ресницы — потемочный сказ;
Реснитчатый пух на деревню ползет —
Загадок и тайн золотой приворот.
Повыйди в потемки из хмарой избы —
И вступишь в поморье Господней губы,
Увидишь Предвечность — коровой она
Уснула в пучине, не ведая дна.

Там ветер молочный поет петухом,
И Жалость мирская маячит конем,
У Жалости в гриве овечий ночлег,
Куриная пристань и отдых телег:
Сократ и Будда, Зороастр и Толстой,
Как жилы, стучатся в тележный покой.
Впусти их раздумьем — и вьявь обретешь
Ковригу Вселенной и Месячный Нож —
Нарушай ломтей, и Мирская душа
Из мякиша выйдет, крылами шурша.
Таинственный ужин разделите вы,
Лишь Смерти не кличьте — печальной вдовы…

* * *

В потемки деревня — Христова брада,
Я в ней заблудиться готов навсегда,
В живом чернолесьи костер разложить
И дикое сердце, как угря, варить,
Плясать на углях, и себя по кускам
Зарыть под золою в поминок векам,
Чтоб Ястребу-духу досталась мета —
Как перепел алый, Христовы уста!
В них тридцать три зуба — жемчужных горы,
Язык — вертоград, железа же — юры,
Где слюнные лоси, с крестом меж рогов,
Пасутся по взгорьям иссопных лугов…

Ночная деревня — преддверие Уст…
Горбатый овин и ощеренный куст
Насельников чудных, как струны, полны…
Свершатся ль, Господь, огнепальные сны!
И морем сермяжным, к печным берегам
Грома-корабли приведет ли Адам,
Чтоб лапоть мозольный, чумазый горшок
Востеплили очи — живой огонек,
И бабка Маланья, всем ранам сестра,
Повышла бы в поле ясней серебра
Навстречу Престолам, Началам, Властям,
Взывающим солнцам и трубным мирам!..

О, ладанка Божья — вселенский рычаг,
Тебя повернет не железный Варяг,
Не сводня-перо, не сова-звездочет —
Пяту золотую повыглядел кот,
Колдунья-печурка, на матице сук!..
К ушам прикормить бы зиждительный Звук,
Что вяжет, как нитью, слезинку с луной
И скрип колыбели — с пучиной морской,

Возжечь бы ладони — две павьих звезды,
И Звук зачерпнуть, как пригоршню воды,
В трепещущий гром, как в стерляжий садок,
Уста окунуть, и причастьем молок
Насытиться всласть, миллионы веков
Губы не срывая от звездных ковшов!..

На дне всех миров, океанов и гор
Цветет, как душа, адамантовый бор, —
Дорога к нему с Соловков на Тибет,
Чрез сердце избы, где кончается свет,
Гда бабкина пряжа — пришельцу веха:
Нырни в веретенце, и нитка-леха
Тебя поведет в Золотую Орду,
Где ангелы варят из радуг еду, —
То вещих раздумий и слов пастухи,
Они за таганом слагают стихи,
И путнику в уши, как в овчий загон,
Сгоняют отары — волхвующий звон.
Но мимо тропа, до кудельной спицы,
Где в край «Невозвратное» скачут гонцы,
Чтоб юность догнать, душегубную бровь…
Нам к бору незримому посох — любовь,
Да смертная свечка, что пахарь в перстах
Держал пред кончиной, — в ней сладостный страх
Низринуться в смоль, в адамантовый гул…
Я первенец Киса, свирельный Саул,
Искал пегоухих отцовских ослиц
И царство нашел многоценней златниц:
Оно за печуркой, под рябым горшком,
Столетия мерит хрустальным сверчком.

191
Судьба-старуха нижет дни,

Судьба-старуха нижет дни,
Как зерна бус — на нить:
Мелькнет игла — и вот они,
Кому глаза смежить.

Блеснет игла — опять черед
Любить, цветы срывать…
Не долог день, и краток год
Нетленное создать.

Всё прах и дым. Но есть в веках
Богорожденный час.
Он в сердобольных деревнях
Зовется Светлый Спас.

Не потому ль родимых сел
Смиренномудрей вид,
Что жизнедательный глагол
Им явственно звучит,

Что небо теплит им огни,
И Дева-благодать
Как тихий лен спрядает дни,
Чтоб вечное соткать?

(1915)

192
Рыжее жнивье — как книга,

Рыжее жнивье — как книга,
Борозды — древняя вязь,
Мыслит начетчица-рига,
Светлым реченьям дивясь.

Пот трудолюбца Июля,
Сказку кряжистой избы, —
Всё начертала косуля
В книге народной судьбы.

Полно скорбеть, человече,
Счастье дается в черед!
Тучку — клуб шерсти овечьей —
Лешева бабка прядет.

Ветром гудит веретнище,
Маревом тянется нить:
Время в глубоком мочище
Лен с конопелью мочить.

Изморозь стелет рогожи,
Зябнет калины кора:
Выдубить белые кожи
Деду приспела пора.

Зыбку, с чепцом одеяльце
Прочит болезная мать —
Знай, что кудрявому мальцу
Тятькой по осени стать.

Что начертала косуля,
Всё оборотится в быль…
Эх-ма! Лебедка Акуля,
Спой: «не шуми чернобыль!»

(1915)

193
Так немного нужно человеку:

Так немного нужно человеку:
Корова, да грядка луку,
Да слезинка в светлую поруку,
Что пробьет кончина злому веку,

Что буренка станет львом крылатым,
Лук же древом, чьи плоды — кометы…
Есть живые, вещие приметы,
Что пройдет Господь по нашим хатам:

От оконца тень крестообразна,
Задремала тайна половицей,
И душа лугов парит орлицей
От росы свежительно-алмазна.

Приходи, Жених дориносимый, —
Чиста скатерть, прибрана светелка!..
Есть в хлевушке, в сумерках проселка,
Золотые Китежи и Римы.

Уврачуйте черные увечья,
О святые грады, в слезном храме!..
У коровы дума человечья,
Что прозябнет луковка громами.

194
Вылез тулуп из чулана

Вылез тулуп из чулана
С летних просонок горбат:
Я у татарского хана
Был из наряда в наряд.

Полы мои из Бухары
Род растягайный ведут,
Пазухи — пламя Сахары
В русскую стужу несут.

Помнит моя подоплека
Желтый Кашмир и Тибет,
В шкуре овечьей востока
Теплится жертвенный свет.

Мир вам, Ипат и Ненила,
Печь с черномазым горшком!
Плеск звездотечного Нила
В шорохе слышен моем.

Я — лежебок из чулана
В избу зазимки принес…
Нилу, седым океанам,
Устье — запечный Христос.

Кто несказанное чает,
Веря в тулупную мглу,
Тот наяву обретает
Индию в красном углу.

195
Печные прибои пьянящи и гулки,

Печные прибои пьянящи и гулки,
В рассветки, в косматый потемочный час,
Как будто из тонкой серебряной тулки
В ковши звонкогорлые цедится квас.

В полях маята, многорукая жатва,
Соленая жажда и оводный пот.
Квасных переплесков свежительна дратва,
В них раковин влага, кувшинковый мед.

И мнится за печью седое поморье,
Гусиные дали и просырь мереж.
А дед запевает о Храбром Егорье,
Склонив над иглой солодовую плешь.

Неспора починка, и стёг неуклюжий,
Да море незримое нудит иглу:
То Индия наша, таинственный ужин,
Звенящий потирами в красном углу.

Печные прибои баюкают сушу,
Смывая обиды и горестей след…
«В раю упокой Поликарпову душу»,
С лучом незабудковым шепчется дед.

196
Под древними избами, в красном углу,

Под древними избами, в красном углу,
Находят распятье, алтын и иглу —
Мужицкие Веды: мы распяты все,
На жернове мельник, косарь на косе,
И куплены медью из оси земной,
Расшиты же звездно Господней иглой.
Мы — кречетов стая, жар-птицы, орлы,
Нам явственны бури и вздохи метлы, —
В метле есть душа — деревянный божок,

А в буре Илья — громогласный пророк…
У Божьей иглы не измерить ушка,
Мелькает лишь нить — огневая река…
Есть пламенный лев — он в мужицких кресцах,
И рык его чуется в ярых родах,
Когда роженичный, заклятый пузырь
Мечом рассекает дитя-богатырь…
Есть черные дни — перелет воронят,
То Бог за шитьем оглянулся назад —
И в душу народа вонзилась игла…
Нас манят в зенит городов купола,
В коврижных поморьях звенящий баркас
Сулится отплыть в горностаевый сказ,
И нож семьянина, ковригу деля,
Как вал ударяет о грудь корабля.
Ломоть черносошный, — то парус, то руль,
Но зубы, как чайки, у Степ и Акуль, —
Слетятся к обломкам и правят пиры…
Мы сеем, и жнем до урочной поры,
Пока не привел к пестрядным берегам
Крылатых баркасов нетленный Адам.

197
Потные, предпахотные думы

Потные, предпахотные думы
На задворках бродят, гомонят…
Ввечеру застольный щаный сад
Множит сны — берестяные шумы.

Завтра вёдро… Солнышко впряглось
В золотую, жертвенную соху.
За оконцем гряд парному вздоху
Вторит темень — пегоухий лось.

Господи, хоть раз бы довелось
Видеть лик Твой, а не звездный коготь!
Мировое сердце — черный деготь
С каплей пота устьями слилось.

И глядеться в океан алмазный —
Наша радость, крепость и покой.
Божью помощь в поле, за сохой
Нам вещает муж благообразный.

Он приходит с белых полуден,
Весь в очах, как луг в медовой кашке…
Привкус моря в пахотной рубашке,
И в лаптях мозольный пенный звон,

Щаный сад весь в гнездах дум грачиных,
Древо зла лишь призрачно голо.
И как ясно-задремавшее стекло —
Жизнь и смерть на папертях овинных.

198
Пушистые горностаевые зимы,

Пушистые горностаевые зимы,
И осени глубокие, как схима.
На палатях трезво уловимы
Звезд гармошки и полет серафима.

Он повадился телке недужной
Приносить на копыто пластырь —
Всей хлевушки поводырь и пастырь
В ризе непорочно-жемчужной.

Телка ж бурая, с добрым носом,
И с молочным, младенческим взором.
Кружит врачеватель альбатросом
Над избой, над лысым косогором.

В теле буйство вешних перелесков:
Под ногтями птахи гнезда вьют,
В алой пене от сердечных плесков
Осетры янтарные снуют.

И на пупе, как на гребне хаты,
Белый аист, словно в свитке пан,
На рубахе же оазисы-заплаты,
Где опалый финик и шафран.

Где араб в шатре чернотканном,
Русских звезд познав глубину,
Славит думой, говором гортанным
Пестрядную, светлую страну.

199
О ели, родимые ели,

О ели, родимые ели,
Раздумий и ран колыбели,
Пир брачный и памятник мой,
На вашей коре отпечатки,
От губ моих жизней зачатки,
Стихов недомысленный рой.

Вы грели меня и питали,
И клятвой великой связали —
Любить Тишину-Богомать.
Я верен лесному обету,
Баюкаю сердце: не сетуй,
Что жизнь, как болотная гать.

Что умерли юность и мама,
И ветер расхлябанной рамой,
Как гроб забивают, стучит,
Что скуден заплаканный ужин,
И стих мой под бурей простужен,
Как осенью листья ракит —

В нем сизо-багряные жилки
Запекшейся крови; подпилки
И критик ее не сотрут.
Пусть давят томов Гималаи, —
Ракиты рыдают о рае,
Где вечен листвы изумруд.

Пусть стол мой и лавка-кривуша
Умершего дерева души
Не видят ни гостя, ни чаш, —
Об Индии в русской светелке,
Где все разноверья и толки,
Поет, как струна, карандаш.

Там юных вселенных зачатки —
Лобзаний моих отпечатки,
Предстанут, как сонмы богов.
И ели, пресвитеры-ели,
В волхвующей хвойной купели
Омоют громовых сынов.

200
Утонувшие в океанах

Утонувшие в океанах
Не восходят до облаков,
Они в подземных, пламенных странах
Средь гремучих красных песков.

До второго пришествия Спаса
Огневейно крылаты они,
Лишь в поминок Всадник Саврасый
На мгновенье гасит огни.

И тогда прозревают души
Тихий Углич и праведный Псков,
Чуют звон колокольный с суши,
Воск погоста и сыту блинов.

Блин поминный круглый не даром:
Солнце с месяцем — Божьи блины,
За вселенским судным пожаром
Круглый год ипостась весны.

Не напрасны пшеница с медом —
В них услада надежды земной:
Мы умрем, но воскреснем с народом,
Как зерно, под Господней сохой.

Не кляните ж, ученые люди,
Вербу, воск и голубку-кутью —
В них мятеж и раздумье о чуде
Уподобить жизнь кораблю,

Чтоб не сгибнуть в глухих океанах,
А цвести, пламенеть и питать,
И в подземных, огненных странах
К небесам врата отыскать.

201
Осенние сумерки — шуба,

Осенние сумерки — шуба,
А зимние — бабий шугай,
Пролетние — отрочьи губы,
Весна же — вся солнце и рай.

У шубы дремуча опушка,
Медвежья, лесная душа,
В шугае ж вещунья-кукушка
Тоскует, изнанкой шурша.

Пролетье с весною — услада,
Их выпить бы бражным ковшом…
Есть в отроках хмель винограда,
Брак солнца с надгубным пушком.

Живые, нагие, благие,
О, сумерки Божьих зрачков,
В вас желтый Китай и Россия
Сошлися для вязки снопов."

Тучна, златоплодна пшеница,
В зерне есть коленце, пупок…
Сгинь Запад — Змея и Блудница, —
Наш суженый — отрок Восток!

Есть кровное в пагоде, в срубе —
Прозреть, окунуться в зенит…
У русского мальца на губе
Китайское солнце горит.

202
Олений гусак сладкозвучнее Глинки

Олений гусак сладкозвучнее Глинки,
Стерляжьи молоки Вердена нежней,
А бабкина пряжа, печные тропинки
Лучистее славы и неба святей.

Что небо — несытое, утлое брюхо,
Где звезды роятся глазастее сов.
Покорствуя пряхе, два Огненных Духа
Сплетают мережи на песенный лов.

Один орлеокий, с крылом лиловатым
Пред лаптем столетним слагает свой щит,
Другой тихосветный и схожий с закатом,
Кудельную память жезлом ворошит:

«Припомни, родная, карельского князя,
Бобровые реки и куньи леса»…
В державном граните, в палящем алмазе
Поют Алконосты и дум голоса.

Под сон-веретенце печные тропинки
Уводят в алмаз, в шамаханский узор…
Как стерлядь в прибое, как в музыке Глинки
Ныряет душа с незапамятных пор.

О, русская доля — кувшинковый волос,
И вербная кожа девичьих локтей,
Есть слухи, что сердце твое раскололось,
Что умерла прялка и скрипки лаптей,

Что в куньем раю громыхает Чикаго,
И Сиринам в гнезда Париж заглянул.
Не лжет ли перо, не лукава ль бумага,
Что струнного Спаса пожрал Вельзевул?

Что бабкина пряжа скуднее Вердена,
Руслан и Людмила в клубке не живут…
Как морж в солнопек, раздышалися стены, —
В них глубь океана, забвенье и суд.

203-206
Поэту Сергею Есенину

I

Оттого в глазах моих просинь

Оттого в глазах моих просинь,
Что я сын Великих Озер.
Точит сизую киноварь осень
На родной, беломорский простор.

На закате плещут тюлени,
Загляделся в озеро чум…
Златороги мои олени —
Табуны напевов и дум.

Потянуло душу, как гуся,
В голубой полуденный край;
Там Микола и Светлый Исусе
Уготовят пшеничный рай!

Прихожу. Вижу избы — горы,
На водах — стальные киты…
Я запел про синие боры,
Про Сосновый Звон и скиты.

Мне ученые люди сказали:
«К чему святые слова?
Укоротьте поддевку до талии
И обузьте у ней рукава!»

Я заплакал Братскими Песнями,
Порешили: «в рифме не смел!»
Зажурчал я ручьями полесными
И Лесные Были пропел.

В поучение дали мне Игоря
Северянина пудреный том.
Сердце поняло: заживо выгорят
Те, кто смерти задет крылом.

Лихолетья часы железные
Возвестили войны пожар,
И Мирские Думы болезные
Я принес отчизне, как дар.

Рассказал, как еловые куколи
Осеняют солдатскую мать,
И бумажные дятлы загукали:
«Не поэт он, а буквенный тать!

«Русь Христа променяла на Платовых,
Рай мужицкий — ребяческий бред»…
Но с Рязанских полей коловратовых
Вдруг забрезжил конопляный свет.

Ждали хама, глупца непотребного,
В спинжаке, с кулаками в арбуз, —
Даль повыслала отрока вербного
С голоском слаще девичьих бус.

Он поведал про сумерки карие,
Про стога, про отжиночный сноп;
Зашипели газеты: «Татария!
И Есенин — поэт-юдофоб!»

О, бездушное книжное мелево,
Ворон ты, я же тундровый гусь!
Осеняет Словесное дерево
Избяную, дремучую Русь!

Певчим цветом алмазно заиндевел
Надо мной древословный навес,
И страна моя, Белая Индия,
Преисполнена тайн и чудес/

Жизнь-Праматерь заутрени росные
Служит птицам и правды сынам;
Книги-трупы, сердца папиросные —
Ненавистный Творцу фимиам!

(1917)

II

Изба — святилище земли,

Изба — святилище земли,
С запечной тайною и раем;
По духу росной конопли
Мы сокровенное узнаем.

На грядке веников ряды —
Душа берез зеленоустых…
От звезд до луковой гряды —
Всё в вещем шёпоте и хрустах.

Земля, как старище-рыбак,
Сплетает облачные сети,
Чтоб уловить загробный мрак
Глухонемых тысячелетий.

Провижу я: как в верше сом,
Заплещет мгла в мужицкой длани;
Золотобревный отчий дом
Засолнцевеет на поляне.

Пшеничный колос-исполин
Двор осенит целящей тенью…
Не ты ль, мой брат, жених и сын,
Укажешь путь к преображенью?

В твоих глазах дымок от хат,
Глубинный сон речного ила,
Рязанский, маковый закат —
Твои певучие чернила.

Изба — питательница слов
Тебя взрастила не напрасно:
Для русских сел и городов
Ты станешь Радуницей красной.

Так не забудь запечный рай,
Где хорошо любить и плакать!
Тебе на путь, на вечный май,
Сплетаю стих — матерый лапоть.

III

У тебя, государь, новое ожерельице…

У тебя, государь, новое ожерельице…
Слова убийц Св. Димитрия-царевнча.

Елушка-сестрица,
Верба-голубица,
Я пришел до вас:
Белый цвет-Сережа,
С Китоврасом схожий
Разлюбил мой сказ!

Он пришелец дальний,
Серафим опальный,
Руки — свитки крыл.
Как к причастью звоны,
Мамины иконы
Я его любил.

И в дали предвечной,
Светлый, трехвенечный,
Мной провиден он.
Пусть я некрасивый,
Хворый и плешивый,
Но душа, как сон.

Сон живой, павлиний,
Где перловый иней
Запушил окно,
Где в углу, за печью,
Чародейной речью
Шепчется Оно.

Дух ли это Славы,
Город златоглавый,
Савана ли плеск?
Только шире, шире,
Белизна псалтири —
Нестерпимый блеск.

Тяжко, светик, тяжко!
Вся в крови рубашка…
Где ты, Углич мой?..
Жертва Годунова,
Я в глуши еловой
Восприму покой.

Буду в хвойной митре,
Убиенный Митрий,
Почивать, забыт…
Грянет час вселенский,
И Собор Успенский
Сказку приютит.

IV

Бумажный ад поглотит вас

Бумажный ад поглотит вас
С чернильным черным сатаною,
И бесы: Буки, Веди, Аз,
Согнут построчников фитою.

До воскрешающей трубы
На вас падут, как кляксы, беды,
И промокательной судьбы
Не избежат бумагоеды.

Заместо славы будет смерть
Их костяною рифмой тешить,
На клякс-папировую жердь
Насадят лавровые плеши.

Построчный пламень во сто-крат
Горючей жюпела и серы.
Но книжный червь, чернильный ад
Не для певцов любви и веры.

Не для тебя, мой василек,
Смола терцин, устава клещи,
Ржаной колдующий восток
Тебе открыл земные вещи:

«Заря-котенок моет рот,
На сердце теплится лампадка».
Что мы с тобою не народ —
Одна бумажная нападка.

Мы, как Саул, искать ослиц
Пошли в родные буераки,
И набрели на блеск столиц,
На ад, пылающий во мраке.

И вот, окольною тропой,
Идем с уздой и кличем: сивка!
Поют хрустального трубой
Во мне хвоя, в тебе наливка, —

Тот душегубный варенец,
Что даль рязанская сварила.
Ты — коловратов кладенец,
Я — бора пасмурная сила.

Таран бумажный нипочем
Для адамантовой кольчуги…
О, только б странствовать вдвоем,
От Соловков и до Калуги.

Через моздокский синь-туман,
На ржанье сивки, скрип косули!..
Но есть полынный, злой дурман
В степном жалеечном Июле.

Он за курганами звенит
И по-русалочьи мурлычет:
«Будь одиноким, как зенит,
Пускай тебя ничто не кличет».

Ты отдалился от меня
За ковыли, глухие лужи…
По ржанью певчего коня
Душа курганная недужит.

И знаю я, мой горбунок
В сосновой лысине у взморья,
Уж преисподняя из строк
Трепещет хвойного Егорья.

Он возгремит, как Божья рать,
Готовя ворогу расплату,
Чтоб в книжном пламени не дать
Сгореть родному Коловрату.

207
На овинной паперти Пасха,

На овинной паперти Пасха,
Звон соломенок, сдобный дух:
Здесь младенцев город, не старух,
Не в косматый вечер злая сказка.

Хорошо с суслоном «Свете» петь,
С колоском в потемках повенчаться,
И рукою брачной постучаться
В недомысленного мира клеть.

С древа жизни сиринов вспугнуть,
И под вихрем крыл сложить былину.
За стихи свеча Садко-овину…
Скушно сердцу строки-дуги гнуть.

Сгинь, перо и вурдалак-бумага!
Убежать от вас в суслонный храм,
Где ячменной наготой Адам
Дух свежит, как ключ в глуши оврага.

Близок к нищим сдобный, мглистый рай,
Кус сиротский гения блаженней…
Вседержитель! Можно ль стать нетленней,
Чем мирской, мозольный каравай?

208
Я потомок лапландского князя,

Я потомок лапландского князя,
Калевалов волхвующий внук,
Утолю без настоек и мази
Зуд томлений и пролежни скук.

Клуб земной — с солодягой корчагу
Сторожит Саваофов ухват,
Но, покорствуя хвойному магу,
Недвижим златорогий закат.

И скуластое солнце лопарье,
Как олений, послушный телок,
Тянет желтой морошковой гарью
От колдующих тундровых строк.

Стих — дымок над берестовым чумом,
Где уплыла окунья уха,
Кто прочтет, станет гагачьим кумом
И провидцем полночного мха.

Льдяный Врубель, горючий Григорьев
Разгадали сонник ягелей;
Их тоска — кашалоты в поморьи —
Стала грузом моих кораблей.

Не с того ль тянет ворванью книга,
И смолой запятых табуны?
Вашингтон, черепичная Рига
Не вместят кашалотной волны.

Уплывем же, собратья, к Поволжью,
В папирусно-тигриный Памир!
Калевала сродни желтокожью,
В чьем венце ледовитый Сапфир.

В русском коробе, в эллинской вазе,
Брезжат сполохи, полюсный щит,
И сапфир самоедского князя
На халдейском тюрбане горит.

209
Чтобы медведь пришел к порогу

Чтобы медведь пришел к порогу
И щука выплыла на зов,
Словите ворона-тревогу
В тенета солнечных стихов.

Не бойтесь хвойного бесследья,
Целуйтесь с ветром и зарей,
Сундук железного возмездья
Взломав упорною рукой.

Повыньте жалости повязку,
Сорочку белой тишины,
Переступя в льняную сказку
Запечной, отрочьей весны.

Дремля, присядьте у печурки —
У материнского сосца,
И под баюканье снегурки
Дождитесь вещего конца.

Потянет медом от оконца,
Паучьим лыком и дуплом,
И весь в паучьих волоконцах
Топтыгин рявкнет под окном.

А в киновареном озерке,
Где золотой окуний сказ,
На бессловесный окрик зорко
Блеснет каурый щучий глаз.

210
Гробичек не больше рукавицы,

Гробичек не больше рукавицы,
В нем листочек осиновый, белый.
Говорят, что младенческое тело
Легкокрылей пчелки и синицы.

Роженичные ж боли — спицы,
Колесо мученицы Екатерины,
Все на свете кошмы и перины
От кровей Христовы багряницы.

Царский сын, на вымени у львицы
Я уснул, проснулся же поэтом:
Вижу гробик, листиком отпетым
В нем почили горькие страницы.

Дайте же младенчику водицы,
Омочите палец в синем море."..
Уши мира со стихами в споре:
Подавай им строки, как звоницы.

Гробичек не больше рукавицы,
Уплывает в сумерки и в свечи…
Не язык ли бедный человечий
Погребут на вечные седьмицы?

211
Есть каменные небеса

Есть каменные небеса
И сталактитовые люди,
Их плоскогорья и леса
Не переехать на верблюде.

Гранитоглавый их король
На плитняке законы пишет;
Там день — песчаник, полночь — смоль,
И утро киноварью дышит.

Сова в бычачьем пузыре
Туда поэта переносит,
Но кто о каменной заре
Косноязыкого расспросит?

И кто уверится, что Ной
Досель на дымном Арарате,
И что когда-то посох мой
Сразил египетские рати?

Хитрец и двоедушный плут —
Вот Боговидящему кличка…
Для сталактитовых Иуд
Не нужно красного яичка.

Им тридцать сребренников дай,
На плешь упроченные лавры;
Не Моисею отчий край
Забьет в хвалебные литавры.

Увы, и шашель платяной
Живет в порфирном горностае!
Пророк, венчанный купиной,
Опочивает на Синае.

Каменнокрылый херувим
Его окутал руд наносом,
Чтоб мудрецам он был незрим,
Простым же чудился утесом.

212. ТРУД

Свить сенный воз мудрее, чем создать
«Войну и Мир», иль Шиллера балладу.
Бредете вы по золотому саду,
Не смея плод оброненный поднять.

В нем ключ от врат в Украшенный Чертог,
Где слово — жрец, а стих — раджа алмазный,
Туда въезжают возы без дорог
С билетом: Пот и Труд многообразный.

Батрак, погонщик, плотник и кузнец
Давно бессмертны и богам причастны:
Вы оттого печальны и несчастны,
Что под ярмо не нудили крестец.

Что ваши груди, ягодицы, пятки
Не случены с киркой, с лопатой, с хомутом.
В воронку адскую стремяся без оглядки,
Вы Детство и Любовь пугаете Трудом.

Он с молотом в руках, в медвежьей дикой шкуре,
Где заблудился вихрь, тысячелетий страх,
Обвалы горные в его словах о буре,
И кедровая глубь в дремучих волосах.

213
Громовые, владычные шаги,

Громовые, владычные шаги,
Пята — гора, суставы — скал отроги,
И вопль Земли: Всевышний, помоги!
Грядет на ны Сын Бездны семирогий!

Могильный бык, по озеру крыло,
Ощерил пасть кромешнее пещеры:
«Мне пойло — кровь, моя отрыжка — зло,
Утроба — ночь, костяк же — камень серый».

Лев четырех ветров залаял жалким псом:
Увы! Увы! Разбиты семь печатей…
И лишь в избе, в затишье вековом,
Поет сверчок, и древен сон палатей.

Заутра дед расскажет мудрый сон
Про Светлый град, про Огненное древо,
И будет строг высокий небосклон,
Безмолвен труд, и зелены посевы.

А ввечеру, когда тела без сил,
Певуча кровь и сладкоустны братья, —
Влетит в светелку ярый Гавриил
Благословить безмужние зачатья.

214
Два юноши ко мне пришли

Два юноши ко мне пришли
В Сентябрьский вечер листопадный,
Их сердца стук, покой отрадный
К порогу милому влекли.

Я им писание открыл,
Купели слез глагол высокий,
«Мы приобщились к Богу сил» —
Рекли пророческие строки.

«Дела, которые творю,
И вы, птенцы мои, — творите…»
Один вскричал: «я возгорю»,
Другой аукнулся в зените.

И долго я гостей искал:
«Любовь, явись! Бессмертье, где ты?..»
«В сердечных далях теплим светы» —
Орган сладчайший заиграл.

И понял я: зачну во чреве,
И близнецов на свет рожу:
Любовь отдам скопца ножу,
Бессмертье ж излучу в напеве.

215
Братья, это корни жизни –

Братья, это корни жизни —
Воскресные умытые руки,
Чистая рубаха на отчизне,
Петушиные, всемирные звуки!

Дагестан кукарекнул Онеге,
Литва аукнулась Якутке:
На душистой, сеновозной телеге
Отдохнет Россия за сутки.

Стоголовые Дарьи, Демьяны
Узрят Жизни алое древо:
На листьях роса — океаны,
И дупло — преисподнее чрево.

В дупле столетья — гнилушки,
Помет судьбы — слезной птицы.
К валдайской нищей хлевушке
Потянутся зебры, веприцы.

На Таити брякнет подойник,
Ольховый, с олонецкой резьбою,
Петроград — благоразумный разбойник
Вострубит архангельской трубою:

«Помяни мя, Господи,
Егда приидеши во Царствие Твоё!»
В пестрядине и в серой поскони
Ходят будни — народное житье.

Будни угрюмы, вихрасты,
С мозольным горбом, с матюгами.,
В понедельник звезды не часты,
В субботу же расшиты шелками…

Воскресенье — умытые руки,
Земляничная, алая рубаха…
Братья, корни жизни — не стуки,
А за тихой куделью песня-пряха.

216
Миллионам ярых ртов,

Миллионам ярых ртов,
Огневых, взалкавших глоток,
Антидор моих стихов,
Строки ярче косоплеток.

Красный гром в моих крылах,
Буруны в немолчном горле,
И в родимых деревнях
Знают лёт и клекот орлий.

В черносошной глубине
Есть блаженная дубрава,
Там кручинятся по мне
Две сестры: Любовь и Слава.

И вселенский день придет, —
Брак Любви с орлиным словом;
Вещий, гусельный народ
Опочиет по дубровам.

Золотые дерева
Свесят гроздьями созвучья,
Алконостами слова
Порассядутся на сучья.

Будет птичница-душа
Корм блюсти, стожары пуха,
И виссонами шурша,
Стих войдет в чертоги духа.

Обезглавит карандаш
Сводню старую — бумагу,
И слетятся в мой шалаш
Серафимы слушать сагу.

Миллионы звездных ртов
Взалчут песни-антидора…
Я — полесник хвойных слов
Из Олонецкого бора.

217
По Керженской игуменьи Манефе,

По Керженской игуменьи Манефе,
По рассказам Мельникова-Печерского
Всплакнулось душеньке, как дрохве
В зоологическом, близ моржа Пустозерского.

Потянуло в мир лестовок, часословов заплаканных,
В град из титл, где врата киноварные…
Много дум, недомолвок каляканных
Знают звезды и травы цитварные!

Повесть дней моих ведают заводи,
Бугорок на погосте родительский;
Я родился не в башне, не в пагоде,
А в лугу, где овчарник обительский.

Помню Боженьку, небо первачное,
Облака из ковриг, солнце щаное,
В пеклеванных селениях брачное
Пенье ангелов: «чадо желанное».

На загнетке соборы святителей,
В кашных ризах, в подрясниках маковых,
И в творожных венцах небожителей
По укладкам келарника Якова.

Помню столб с проволокой гнусавою,
Бритолицых табашников-нехристей;
С «Днесь весна» и с «Всемирною славою»
Распростился я, сгинувши без вести.

Столб-кудесник, тропа проволочная, —
Низвели меня в ад электрический…
Я поэт — одалиска восточная
На пирушке бесстыдно языческой.

Надо мною толпа улюлюкает,
Ад зияет в гусаре и в патере,
Пусть же Керженский ветер баюкает
Голубец над могилою матери.

218
Я — древо, а сердце — дупло,

Я — древо, а сердце — дупло,
Где сирина-птицы зимовье,
Поет он — и сени светло,
Умолкнет — заплачется кровью.

Пустынею глянет земля,
Золой власяничное солнце,
И умной листвой шевеля,
Я слушаю тяжкое донце.

То смерть за кромешным станком
Вдевает в усновище пряжу,
Чтоб выткать карающий гром —
На грешные спины поклажу.

Бередят глухие листы;
В них оцет, анчарные соки,
Но небо затеплит кресты —
Сыновности отблеск далекий.

И птица в сердечном дупле
Заквохчет, как дрозд на отлете,
О жертвенной, красной земле,
Где камни — взалкавшие плоти.

Где Музыка в струнном шатре
Томится печалью блаженной
О древе — глубинной заре,
С листвою яровчато-пенной.

Невеста, я древо твое,
В тени моей песни-олени;
Лишь браком святится жилье,
Где сиринный пух по колени.

Явися, и в дебрях возляг,
Окутайся тайной громовой,
Чтоб плод мой созрел и отмяг —
Микулово, бездное слово!

219
Есть горькая супесь, глухой чернозем,

Есть горькая супесь, глухой чернозем,
Смиренная глина и щебень с песком,
Окунья земля, травяная медынь,
И пегая охра, жилица пустынь.

Меж тучных, глухих и скудельных земель
Есть Матерь-земля, бытия колыбель,
Ей пестун Судьба, вертоградарь же Бог,
И в сумерках жизни к ней нету дорог.

Лишь дочь ее, Нива, в часы бороньбы,
Как свиток являет глаголы Судьбы, —
Читает их пахарь, с ним некто Другой,
Кто правит огнем и мужицкой душой.

Мы внуки земли и огню родичи,
Нам радостны зори и пламя свечи,
Язвит нас железо, одежд чернота, —
И в памяти нашей лишь радуг цвета.

В кручине по крыльям, пригожих лицом
Мы «соколом ясным» и «павой» зовем.
Узнайте же ныне: на кровле конек
Есть знак молчаливый, что путь наш далек.

Изба — колесница, колеса — углы,
Слетят серафимы из облачной мглы,
И Русь избяная — несметный обоз! —
Вспарит на распутья взывающих гроз…

Сметутся народы, иссякнут моря,
Но будет шелками расшита заря, —
То девушки наши, в поминок векам,
Расстелют ширинки по райским лугам.

(1917)

220
Как гроб епископа, где ладан и парча

Как гроб епископа, где ладан и парча
Полуистлевшие смешались с гнилью трупной,
Земные осени. Бурее кирпича
Осиновая глушь. Как склеп, ворам доступный,
Зияют небеса. Там муть, могильный сор,
И ветра-ключаря гнусавый разговор:
«Украден омофор, червонное кадило,
Навек осквернена святейшая могила:
Вот митра — грязи кус, лохмотья орлеца…»
Земные осени унылы без конца.
Они живой зарок, что мира пышный склеп
Раскраден будет весь, и без замков и скреп
Лишь смерти-ключарю достанется в удел.
Дух взломщика, Господь, и туки наших тел
Смиряешь Ты огнем и ранами войны,
Но струпья вновь мягчишь бальзамами весны,
Пугая осенью, как грозною вехой,
На росстани миров, где сумрак гробовой!

221
Счастье бывает и у кошки –

Счастье бывает и у кошки —
Котеночек — пух медовый,
Солнопек в зализанной плошке,
Где звенит пчелой душа коровы.

Радостью полнится и рябка,
Яйцом в пеклеванной соломе,
И веселым лаем Арапка
В своей конуре — песьем доме.

Горем седеет и муха —
Одиночкой за зимней рамой…
Песнописцу в буквенное брюхо
Низвергают воды Ганг и Кама.

И внимая трубам вод всемирных,
Рад поэт словесной бурной пене, —
То прибой, поход на ювелирных
Мастерочков рифм — собак на сене.

Гам, гам, гам, — скулят газеты, книги,
Магазины Вольфа и Попова…
Нужны ль вам мои стихи-ковриги,
Фолиант сермяжный и сосновый?

Расцветает скука беленою
На страницах песьих, на мольбертах;
Зарождать жар-птицу, роха, сою
Я учусь у рябки, а не в Дерптах.

Нежит солнце киску и Арапка,
Прививает оспу умной твари;
Под лучами пучится, как шапка,
Мякоть мысли. Зреет гуд комарий.

Треснет тишь — булыжная скорлупка,
И стихи, как выводок фрегатов,
Вспенят глубь, где звукоцвета губка
Тянет стебель к радугам закатов…

Счастье быть коровой, мудрой кошкой,
В молоке ловить улыбки солнца…
Погрусти, мой друг, еще немножко
У земного, тусклого оконца.

222
Шепчутся тени-слепцы:

Шепчутся тени-слепцы:
«Я от рожденья незрячий».
«Я же ослепла в венцы,
В солнечный пир новобрачий».

«Дед мой бродяга-фонарь,
Матерь же искра-гулеха»…
«Помню я сосен янтарь,
Росные утрени моха».

«Взломщик походку мне дал,
Висельник — шею цыплячью».
Призраки, вас я не звал
Бить в колотушку ребячью!

Висельник, сядь на скамью,
Девушке место, где пряжа.
Молвите: в Божьем раю
Есть ли надпечная сажа?

Есть ли куриный Царьград,
В теплой соломе яичко,
Сказок и шорохов клад,
Кот с диковинною кличкой?

Бабкины спицы там есть,
Песье ворчанье засова?..
В Тесных вратах не пролезть
С милой вязанкой былого.

Ястреб, что смертью зовут,
Город похитил куриный,
Тени-слепцы поведут
Душу дорогою длинной.

Только ужиться ль в аду
Сердцу теплее наседки;
В келью поэта приду
Я в золотые последки.

К кудрям пытливым склонюсь,
Тайной дохну на ресницы,
Та же бездонная Русь
Глянет с упорной страницы.

Светлому внуку незрим,
Дух мой в чернильницу канет,
И через тысячу зим
Буквенным сирином станет.

223
Будет брачная ночь, совершение тайн

Виктору Шимановскому

Будет брачная ночь, совершение тайн,
Все пророчества сбудутся, камни в пляску пойдут,
И восплачет над Авелем окровавленный Каин,
Видя полночь ресниц, виноград палых уд.

Прослезится волчица над костью овечьей,
Зарыдает огонь, что кусался и жег,
Станет бурей душа, и зрачок человечий
Вознесется, как солнце, в небесный чертог.

И Единое око насытится зреньем
Брачных ласк и зачатий от ядер миров,
Лавой семя вскипит, изначальным хотеньем
Дастся солнцу — купель, долу — племя богов.

Роженица-земля, охладив ложесна,
Улыбнется Супругу крестильной зарей…
О пиры моих уд, мрак мужицкого сна, —
Над могилой судеб бурных ангелов рой!

224
Октябрьское солнце, косое, дырявое,

Октябрьское солнце, косое, дырявое,
Как старая лодка, рыбачья мерда,
Баюкает сердце незрячее, ржавое,
Как якорь на дне, как глухая руда.

И очап скрипит. Пахнет кашей, свивальником,
И чуется тяжесть осенней земли:
Не я ли — отец, и не женским ли сальником
Стал лес-роженица и тучи вдали?

Бреду к деревушке мясистый и розовый,
Как к пойлу корова — всещедрый удой;
Хозяйка-земля и подойник березовый —
Опалая роща лежит предо мной.

Расширилось тело коровье, молочное,
И нега удоя, как притча Христа:
«Слепцы, различаете небо восточное.
Мои же от зорь отличите ль уста!»

Христос! Я — буренка мирская, страдальная, —
Пусть доит Земля мою жизнь-молоко…
Как якорь на дне, так душа огнепальная
Тоскует о брачном, лебяжьем Садко.

Родить бы предвечного, вещего, струнного,
И сыну отдать ложесна и сосцы…
Увы! От октябрьского солнца чугунного
Лишь кит зачинает, да злые песцы.

225
Эта девушка умрет в родах…

Аннушке Кирилловой

Эта девушка умрет в родах…
Невдогад болезной повитухе,
Что он был давяще-яр в плечах
И с пушком на отроческом брюхе,

Что тяжел и сочен был приплод —
Бурелом средь яблонь белоцветных…
Эта девушка в пространствах межпланетных
Родит лирный солнечный народ.

Но в гробу, червивом как валежник,
Замерцает фосфором лобок.
Огонек в сторожке и подснежник —
Ненасытный девичий зрачок.

Есть в могилах роды и крестины
В плесень — кровь и сердце — в минерал.
Нянин сказ и заводи перины
Вспенит львиный рыкающий шквал.

И в белках заплещут кашалоты,
Смерть — в моржовой лодке эскимос…
Эту девушку, душистую как соты,
Приголубит радужный Христос.

226
Улыбок и смехов есть тысяча тысяч

Улыбок и смехов есть тысяча тысяч.
Их в воск не отлить и из камня не высечь,
Они как лучи, как овечья парха,
Сплетают то рай, то мережи греха.

Подснежная озимь — улыбка ребенка,
В бесхлебицу рига — оскал старика,
Издевка монаха — в геенну воронка,
Где дьявола хохот — из трупов река.

Стучит к потаскухе скелет сухопарый,
(А вербы над речкой как ангел белы),
То Похоть смеется, и души-гагары
Ныряют как в омут, в провалы скулы.

Усмешка убийцы — коза на постели.
Где плавают гуси — пушинки в крови,
Хи-хи роженицы, как скрип колыбели,
В нем ласточек щебет, сиянье любви.

У ангелов губы — две алые птицы,
Их смех огнепальный с пером не случить:
Издохнут созвучья, и строки-веприцы
Пытаются в сердце быдлом угодить.

Мое ха-ха-ха — преподобный в ночлежке,
Где сладостней рая зловонье и пот,
Удавленник в церкви, шпионы на слежке…
Провижу читателя смех наперед.

О борозды ртов и зубов миллионы,
Пожар языков, половодье слюны,
Вы ярая нива, где зреют законы
Стиха миродержпа и струнной весны!

227
О скопчество — венец, золотоглавый град,

О скопчество — венец, золотоглавый град,
Где ангелы пятой мнут плоти виноград,
Где площадь — небеса, созвездия — базар,
И Вечность сторожит диковинный товар:
Могущество, Любовь и Зеркало веков,
В чьи глуби смотрит Бог, как рыбарь на улов!

О скопчество — страна, где бурый колчедан
Буравит ливней клюв, сквозь хмару и туман,
Где дятел-Маята долбит народов ствол
И Оспа с Колтуном навастривают кол,
Чтобы вонзить его в богоневестный зад
Вселенной матери и чаше всех услад!

О скопчество — арап на пламенном коне,
Гадательный узор о незакатном дне,
Когда безудный муж, как отблеск Маргарит,
Стокрылых сыновей и ангелов родит!
Когда колдунью-Страсть с владыкою-Блудом
Мы в воз потерь и бед одрами запряжем,
Чтоб время-ломовик об них сломало кнут.

Пусть критики меня невеждой назовут.

228
Всё лики в воздухе, да очи,

Всё лики в воздухе, да очи,
В пустынном оке снова лик….
Многопудовы, неохочи,
Мы — за убойным пойлом бык.

Объемист чан, мучниста жижа,
Зобатый ворон на хребте
Буравит клювом войлок рыжий —
Пособье скотской красоте.

Поганый клюв быку приятен,
Он песня, арфы ворожба.
И от пометных, смрадных пятен
Дымится луг, ручья губа.

И к юду, в фартуке кровавом,
Не раз подходит смерть-мясник,
Но спит душа под сальным сплавом
Геенских лакомок балык.

Убойный молот тяжко-сладок —
Обвал в ущельях мозговых…
О, сколько в воздухе загадок,
Очей и обликов живых!

229
В зрачках или в воздухе пятна,

В зрачках или в воздухе пятна,
Лес башен, подобье горы?
Жизнь облак людям непонятна,
Они для незрячих — пары.

Не в силах бельмо телескопа
Небесной души подглядеть.
Драконовой лапой Европа
Сплетает железную сеть:

Словлю я в магнитные верши
Громовых китов и белуг!
Земля же чешуйкой померкшей
Виляет за стаей подруг.

Кит солнце, тресковые луны
И выводку звезд-осетров
Плывут в океанах, где шхуны
Иных, всемогущих ловцов.

Услышат Чикаго с Калугой
Предвечный полет гарпуна,
И в судоргах, воя белугой,
Померкнет на тверди луна.

Мережи с лесой осетровой
Протянут над бездной ловцы:
На потрохи звездного лова
Свежатся кометы-песцы.

Пожрут огневую вязигу,
Пуп солнечный, млечный гусак.
Творец в Голубиную книгу
Запишет: бысть воды и мрак.

И станет предвечность понятна,
Как озими мать-борозда.
В зрачках у провидца не пятна,
А солнечных камбал стада.

230
Полуденный бес, как тюлень,

Полуденный бес, как тюлень,
На отмели греет оплечья.
По тяге в сивушную лень
Узнаешь врага человечья.

Он в тундре оленем бежит,
Суглинком краснеет в овраге,
И след от кромешных копыт
Болотные тряские ляги.

В пролетье, в селедочный лов,
В крикливые гагачьи токи,
Шаман заклинает бесов,
Шепча на окуньи молоки:

«Эй, эй! Юксавель, ай-наши!»
(Сельдей, как бобровой запруды),
Пречистей лебяжьей души
Шамановы ярые уды.

Лобок — желтоглазая рысь,
А в ядрах — по огненной утке, —
Лишь с Солнцевой бабой любись,
Считая лобзанье за сутки.

Чмок — сутки, чмок — пять, пятьдесят —
Конец самоедскому маю.
На Солнцевой бабе заплат,
Как мхов по Печенгскому краю.

Шаману покорствует бес
В раю из оленьих закуток,
И видит лишь чума навес
Колдующих, огненных уток.

231
Городские, предбольничные березы

Городские, предбольничные березы
Захворали корью и гангреной.
По ночам золотарей обозы
Чередой плетутся неизменной.

В пухлых бочках хлюпает Водянка,
На Волдырь пеняет Золотуха,
А в мертвецкой крючнику цыганка
Ворожит кули нежнее пуха:

«Приплывет заморская расшива
С диковинным, солнечным товаром…»
Я в халате. За стеною Хива
Золотым раскинулась базаром.

К водопою тянутся верблюды,
Пьют мой мозг аральских глаз лагуны
И делить стада, сокровищ груды
К мозжечку съезжаются Гаруны.

Бередит зурна: любовь Фатимы
Как чурек с кашмирским виноградом…
Совершилось. Иже Херувимы
Повенчали Вологду с Багдадом.

Тишина сшивает тюбетейки,
Ковыляет Писк к соседу-Скрипу.
И березы песенку Зюлейки
Напевают сторожу Архипу.

232
Я уж больше не подрасту, –

Я уж больше не подрасту, —
Останусь лысым и робко сутулым,
И таким прибреду ко кресту,
К гробовым, деревянным скулам.

В них завязну, как зуб гнилой;
Лязгнет пасть — поджарая яма…
А давно ли атласной водой
Меня мыла в корытце мама?

Не вчера ли я стал ходить,
Пугаясь бороды деда?
Или впрямь допрялась, как нить,
Жизнь моя и дьячка-соседа?

Под окном березка росла,
Ствол из воска, светлы побеги,
Глядь, в седую губу дупла
Ковыляют паучьи телеги.

Буквы Аз и Буки везут
Весь алфавит и год рожденья…
Кто же мозгу воздаст за труд.
Что тесал он стихи-каменья?

Где подрядчик — пузатый журнал?
В счете значатся: слава, тений…
Я недавно шутя хворал
От мальчишеской, пьяной лени.

Тосковал, что венчальный наряд
Не приглянется крошке-Марусе…
Караул/ Ведь мне шестьдесят,
Я — закладка из Книжной Руси."

Бередит нафталинную плешь,
Как былое, колпак больничный…
Кто-то черный бормочет: съешь
Гору строк, свой обед обычный.

Видно я, как часы, захворал,
В мироздании став запятою,
И дочитанный Жизни журнал
Желтокожей прикрыл рукою.

233. ПУТЕШЕСТВИЕ

«Я здесь», — ответило мне тело, —
Ладони, бедра, голова, —
Моей страны осиротелой
Материки и острова.

И, парус солнечный завидя,
Возликовало Сердце-мыс:
«В моем лазоревом Мадриде
Цветут миндаль и кипарис».

Аорты устьем красноводным
Плывет Владычная Ладья;
Во мгле, по выступам бесплодным
Мерцают мхи да ягеля.

Вот остров Печень. Небесами
Нам ним раскинулся Крестец.
В долинах с желчными лугами
Отары пожранных овец.

На деревах тетерки, куры,
И души проса, пухлых реп.
Там солнце — пуп, и воздух бурый
К лучам бесчувственен и слеп.

Но дальше путь, за круг полярный,
В края Желудка и Кишек,
Где полыхает ад угарный
Из огнедышащих молок.

Где салотопни и толкуши,
Дубильни, свалки нечистот,
И населяет гребни суши
Крылатый, яростный народ.

О, шготяные Печенеги,
Не ваш я гость! Плыви ладья
К материку любви и неги,
Чей берег ладан и кутья."

Лобок — сжигающий Марокко,
Где под смоковницей фонтан
Мурлычет песенку востока
Про Магометов караван.

Как звездотечностью пустыни
Везли семь солнц — пророка жен —
От младшей Евы, в Месяц Скиний,
Род человеческий рожден.

Здесь Зороастр, Христос и Брама
Вспахали ниву ярых уд,
И ядра — два подземных храма
Их плуг алмазный стерегут.

Но и для солнечного мага
Сокрыта тайна алтарем…
Вздыхает судоржно бумага
Под ясновидящим пером.

И возвратясь из далей тела,
Душа, как ласточка в прилет,
В созвучий домик опустелый
Пушинку первую несет.

234
Звук ангелу собрат, бесплотному лучу,

Звук ангелу собрат, бесплотному лучу,
И недруг топору, потемкам и сычу.
В предсмертном «ы-ы-ы!..» таится полузвук —
Он каплей и цветком уловится, как стук, —
Сорвется капля вниз и вострепещет цвет,
Но трепет не глагол, и в срыве звука нет.

Потемки с топором и правнук ночи, сыч,
В обители лесов подымут хищный клич,
Древесной крови дух дойдет до Божьих звезд,
И сирины в раю слетят с алмазных гнезд;
Но крик железа глух и тяжек, как валун,
Ему не свить гнезда в блаженной роще струн.

Над зыбкой, при свече, старуха запоет:
Дитя, как злак росу, впивает певчий мед,
Но древний рыбарь-сон, чтоб лову не скудеть,
В затоне тишины созвучьям ставит сеть.

В бору, где каждый сук — моленная свеча,
Где хвойный херувим льет чашу из луча,
Чтоб приобщить того, кто голос уловил
Кормилицы мирской и пестуньи могил, —
Там отроку-цветку лобзание даря,
Я слышал, как заре откликнулась заря,
Как вспел петух громов и в вихре крыл возник
Подобно рою звезд, многоочитый лик…

Миг выткал пелену, видение темня,
Но некая свирель томит с тех пор меня;
Я видел звука лик и музыку постиг,
Даря уста цветку, без ваших ржавых книг!

(1917)

235
Мужицкий лапоть свят, свят, свят!

Мужицкий лапоть свят, свят, свят!
Взывает облако, кукушка,
И чародейнее чем клад,
Мирская потная полушка.

Горыныч, Сирин, Царь Кащей, —
Всё явь родимая, простая,
И в онемелости вещей
Гнездится птица золотая.

В телеге туч неровный бег,
В метелке — лик метлы небесной.
Пусть черен хлеб, и сумрак пег, —
Есть вехи в родине безвестной.

Есть мед и хмель в насущной ржи,
За лаптевязьем дум ловитва.
«Вселися в ны и обожи» —
Медвежья умная молитва.

236
Где пахнет кумачом — там бабьи посиделки,

Где пахнет кумачом — там бабьи посиделки,
Медынью и сурьмой — девичий городок…
Как пряжа мерен день, и солнечные белки,
Покинув райский бор, уселись на шесток.

Беседная изба — подобие вселенной:
В ней шолом — небеса, палати — млечный путь,
Где кормчему уму, душе многоплачевной,
Под веретенный клир усладно отдохнуть.

Неизреченен Дух и несказанна тайна
Двух чаш, двух свеч, шести очей и крыл!
Беседная изба на свете не случайна,
Она Судьбы лицо, преддверие могил.

Мужицкая душа, как кедр зеленотемный,
Причастье Божьих рос неутолимо пьет;
О радость быть простым, носить кафтан посконный
И тельник на груди, сладимей диких сот!

Индийская земля, Египет, Палестина —
Как олово в сосуд, отлились в наши сны.
Мы братья облакам, и савана холстина —
Наш верный поводырь в обитель тишины.

(1917)

237
У розвальней — норов, в телеге же — ум,

У розвальней — норов, в телеге же — ум,
У карего много невыржанных дум.

Их ведает стойло, да дед дворовик,
Что кажет лишь твари мерцающий лик.

За скотьей вечерней в потемках хлева,
Плачевнее ветра овечья молва.

Вздыхает каурый, как грешный мытарь:
«В лугах Твоих буду ли, Отче и Царь?

Свершатся ль мои подъяремные сны,
И, взвихрен, напьюсь ли небесной волны?..»

За конскою думой кому уследить?
Она тишиною спрядается в нить.

Из нити же время прядет невода,
Чтоб выловить жребий, что светел всегда.

Прообраз всевышних, крылатых коней
Смиренный коняга, страж жизни моей.

С ним радостней труд, благодатней посев,
И смотрит ковчегом распахнутый хлев.

Взыграет прибой и помчится ковчег
Под парусом ясным, как тундровый снег.

Орлом огнезобым взметнется мой конь,
И сбудется дедов дремучая сонь!

(1917)

238
Плач дитяти через поле и реку,

Плач дитяти через поле и реку,
Петушиный крик, как боль, за версты,
И паучью поступь, как тоску,
Слышу я сквозь наросты коросты.

Острупела мать-сыра-земля,
Загноились ландыши и арфы,
Нет Марии и вифанской Марфы
Отряхнуть пушинки с ковыля, —

Чтоб постлать Возлюбленному ложе
Пыльный луч лозою затенить.
Распростерлось небо рваной кожей, —
Где ж игла и штопальная нить?

Род людской и шила недомыслил,
Чтоб заплатать бездну или ночь;
Он песчинки по Сахарам числил,
До цветистых выдумок охоч.

Но цветы, как время, облетели.
Пляшет сталь и рыкает чугун.
И на дымно закоптелой ели
Оглушенный плачет Гамаюн.

239
Где рай финифтяный и Сирин

Где рай финифтяный и Сирин
Поет на ветке расписной,
Где Пушкин говором просвирен
Питает дух высокий свой,

Где Мей яровчатый, Никитин,
Велесов первенец Кольцов,
Туда бреду я, ликом скрытен,
Под ношей варварских стихов.

Когда сложу свою вязанку
Сосновых слов, медвежьих дум?
«К костру готовьтесь спозаранку» —
Гремел мой прадед — Аввакум.

Сгореть в мятельном Пустозерске
Или в чернилах утонуть?
Словопоклонник богомерзкий,
Не знаю я, где орлий путь.

Поет мне Сирин издалеча:
«Люби, и звезды над тобой
Заполыхают красным вечем,
Где сердце — колокол живой».

Набат сердечный чует Пушкин —
Предвечных сладостей поэт…
Как Яблоновые макушки,
Благоухает звукоцвет.

Он в белой букве, в алой строчке,
В фазаньи-пестрой запятой.
Моя душа, как мох на кочке,
Пригрета пушкинской весной.

И под лучом кудряво-смуглым
Дремуча глубь торфяников.
В мозгу же, росчерком округлым,
Станицы тянутся стихов.

240
Оскал Февральского окна

Оскал Февральского окна
Глотает залпы, космы дыма…
В углу убитая жена
Лежит строга и недвижима.

Толпятся тени у стены,
Зловеще отблески маячат…
В полях неведомой страны
Наездник с пленницею скачет.

Хватают косы ковыли,
Как стебли свесилися руки,
А конь летит в огне, в пыли,
И за погоню нет поруки.

Прости, прости! В ковыль и мглу
Тебя умчал ездок крылатый…
Как воры, шепчутся в углу
Кирка с могильною лопатой.

(1913)

241-248. СПАС

I

Вышел лен из мочища

Вышел лен из мочища
На заезженный ток —
Нет вернее жилища,
Чем косой солнопек.

Обсушусь и провею,
После в мяло пойду,
На порты Еремею
С миткалем на ряду.

Будет малец Ерема
Как олень, белоног —
По опушку — истома,
После — сладкий горох.

Волосок подколенный,
Кресцовой, паховой,
До одежды нетленной
Обручатся со мной.

У мужицкого Спаса
Крылья в ярых кресцах,
В пупе перьев запасы,
Чтоб парить в небесах.

Он есть Альфа, Омега,
Шамаим и Серис,
Где с Ефратом Онега
Поцелуйно слились.

В ком Коран и Минея,
Вавилон и Сэров
Пляшут пляскою змея
Под цевницу веков.

Плоти громной, Господней,
На порты я взращен,
Чтоб Земля с Преисподней
Убедились как лен.

Чтоб из Спасова чрева
Воспарил об-он-пол
Сын праматери Евы —
Шестикрылый Орел.

II

Я родил Эммануила –

Я родил Эммануила —
Загуменного Христа,
Он стоокий, громокрылый,
Кудри — буря, меч — уста.

Искуплением заклятый,
Он мужицкий принял зрак;
На одежине заплаты,
Речь — авось, да кое-как.

Спас за сошенькой-горбушей
Потом праведным потел,
Бабьи, дедовские души
Возносил от бренных тел.

С белопахой коровенкой
Разговор потайный вел,
Что над русскою сторонкой
Судный ставится престол.

Что за мать, пред звездной книгой,
На слезинках творена,
Черносошная коврига
В оправданье подана.

Питер злой, железногрудый
Иисусе посетил,
Песен китежских причуды
Погибающим открыл.

Петропавловских курантов
Слушал сумеречный звон,
И Привал Комедиантов
За бесплодье проклял Он.

Не нашел светлей, пригоже
Загуменного бытья…
О мой сын, — Всепетый Боже,
Что прекрасно без Тебя?

И над Тятькиной могилой
Ты начертишь: пел и жил.
Кто родил Эммануила,
Тот не умер, но почил.

III

Я родился в вертепе,

Я родился в вертепе,
В овчем, теплом хлеву,
Помню синие степи
И ягнячью молву.

По отцу-древоделу
Я грущу посейчас —
Часто в горенке белой
Посещал кто-то нас.

Гость крылатый, безвестный,
Непостижный уму, —
Здравствуй, тятенька крестный,
Лепетал я ему.

Гасли годы, всё реже
Чаровала волшба,
Под лесной гул и скрежет
Сиротела изба.

Стали цепче тревоги,
Нестерпимее страх,
Дьявол злой, тонконогий
Объявился в лесах.

Он списал на холстину
Ель, кремли облаков;
И познал я кончину
Громных отрочьих снов.

Лес, как призрак, заплавал,
Умер агнчий закат,
И увел меня дьявол
В смрадный, каменный ад.

Там газеты-блудницы,
Души книг, души струн…
Где ты, гость светлолицый,
Крестный мой — Гамаюн?

Взвыли грешные тени:
Он бумажный, он наш…
Но прозрел я ступени
В Божий певчий шалаш.

Вновь молюсь я, как ране,
Тишине избяной,
И к шестку и к лохани
Припадаю щекой:

О, простите, примите
В рай запечный меня!
Вяжут алые нити
Зори — дщери огня.

Древодельные стружки
Точат ладанный сок,
И мурлычит в хлевушке
Гамаюнов рожок.

IV

В дни по Вознесении Христа

В дни по Вознесении Христа
Пусто в горнице, прохладно, звонко,
И как гробная прощальная иконка,
Так мои зацелованы уста.

По восхищении Христа
Некому смять складок ризы.
За окном, от утренника сизы,
Обнялися два нагих куста.

Виноградный Спас прости, прости.
Сон веков, как смерть, не выпить горсткой.
Кто косматой пятернею жесткой
Остановит душу на пути?

Мы Тебе лишь алчем вознести
Жар очей, сосцов и губ купинных.
В ландышевых горницах пустынных
Хоть кровинку-б-цветик обрести.

Обойти все горницы России
С Соловков на дремлющий Памир,
И познать, что оспенный трактир
Для Христов усладнее Софии.

Что как куща, веред-стол уютен,
Гнойный чайник, человечий лай,
И в церквах обугленный Распутин
Продает сусальный, тусклый рай.

V

Неугасимое пламя,

Неугасимое пламя,
Неусыпающий червь…
В адском, погибельном храме
Вьется из грешников вервь.

В совокупленьи геенском
Корчится с отроком бес…
Гласом рыдающе женским
Кличет обугленный лес:

Милый, приди! О, приди же…
И, словно пасечный мед,
Пес огнедышащий лижет
Семени жгучий налет.

Страсть многохоботным удом
Множит пылающих чад,
Мужа зовет Изумрудом,
Женщину — Черный Агат.

Сплав Изумруда с Агатом —
Я не в аду, не в раю, —
Жду солнцеликого брата
Вызволить душу мою:

Милый, явись, я — супруга,
Ты же — сладчайший жених,
С Севера, с ясного ль Юга
Ждать поцелуев Твоих?

Чрево мне выжгла геенна,
Бесы гнездятся в костях.
Птицей — волной белопенной
Рею я в диких стихах.

Гибнут под бурей крылатой
Ад и страстей корабли…
Выведи, Боже распятый,
Из преисподней земли.

VI

Мои уста — горючая пустыня,

Мои уста — горючая пустыня,
Гортань — русло, где камни и песок,
Сгораю я о Златоризном Сыне,
Чьи кудри — запад, очи же — восток…

О сыне мой, возлюбленное чадо,
Не я ль тебя в вертепе породил…
Твои стопы пьянее винограда,
Веянье риз свежительней кропил.

Испечены пять хлебов благодатных,
Пять тысяч уст в пылающей алчбе,
Кошница дев и сонм героев ратных
В моих зрачках томятся по Тебе.

Убелены мое жилье и ложе,
Раздроблен агнец, целостно вино,
Не на щеколде дверь… О стукни, Сыне Божий,
Зиждительным перстом в Разумное окно!

Я солнечно брадат, розовоух и нежен,
Моя ладонь — тимпан, сосцы сладимей сот,
Будь в ласках, как жена, в лобзании безбрежен,
Раздвигни ложесна, войди в меня, как плод!

Я вновь Тебя зачну, и муки роженицы,
Грызь жил, последа жар стеня перетерплю…
Как сердцевину червь, и как телков веприцы,
Тебя, мое дитя, супруг и Бог — люблю.

VII

Господи, опять звонят,

Господи, опять звонят,
Вколачивают гвозди голгофские
И Тобою попранный починяют ад
Сытые кутейные московские!

О душа, невидимкой прикинься,
Притаись в ожирелых свечах,
И увидишь, как Распутин на антиминсе
Пляшет в жгучих, похотливых сапогах.

Как в потире купаются бесенята,
Надовратный голубь вороном стал,
Чтобы выклевать у Тебя, Распятый,
Сон ресниц и сердце-опал.

Как же бежать из преисподней,
Где стены из костей и своды из черепов?
Ведь в белых яблонях без попов
Совершается обряд Господний.

Ведь пичужка с глазком васильковым
Выше библий, тиар и порфир…
Ждут пришельца в венце терновом
Ад заводский и гиблый трактир.

Он же, батюшка, в покойчике сосновом,
У горбатой Домны в гостях,
Всю деревню радует словом
О грядущих золотых мирах.

И деревня — Красная ляга
Захмелела под звон берез…
Знать, и смертная роспита баклага
За Тебя, буревестный Христос.

VIII

Войти в Твои раны — в живую купель,

Войти в Твои раны — в живую купель,
И там убедиться, как вербный Апрель,
В сердечном саду винограда вкусить,
Поющею кровью уста опалить.
Распяться на древе — с Тобою, в Тебе,
И жил тростники уподобить трубе,
Взыграть на суставах: Или — Элои,
И семенем брызнуть в утробу Земли:
Зачни, благодатная, пламенный плод, —
Стокрылое племя, громовый народ,
Сладчайшее Чадо в моря спеленай,
На очапе радуги зыбку качай!
Я в пупе Христовом, в пробитом ребре,
Сгораю о Сыне — крылатом царе,
В пяте Иисусовой ложе стелю,
Гвоздиною кровью Орленка кормлю.
Пожри меня, Чадо, до ада проклюй,
Геенское пламя крылами задуй,
И выведи Разум и Деву Любовь
Из чревных глубин на зеленую новь!
О Сын мой, краснейшая гроздь и супруг,
Конь — тело мое не ослабит подпруг.
Воссядь на него, натяни удила,
И шпорами нудь, как когтями орла,
Об адские камни копыта сломай,
До верного шляха в сияющий рай!

Уплыть в Твои раны, как в омут речной,
Насытиться тайною, глубью живой,
Достать жемчугов, золотого песка,
Стать торжником светлым, чья щедра рука.
Купите, о други, поддонный товар —
Жемчужину-солнце, песчинку-пожар!

Мой стих — зазыватель в Христовы ряды —
Охрип под туманами зла и беды,
Но пуст мой прилавок, лишь Дева-Любовь
Купила повязку — терновую кровь,
Придачей покупке, на вес не дробя,
Улыбчивой гостье я отдал себя.

249. ПОДДОННЫЙ ПСАЛОМ

Что напишу и что реку, о Господи!
Как лист осиновый все писания,
Все книги и начертания:
Нет слова неприточного,
По звуку неложного, непорочного;
Тяжелы душе писанья видимые,
И железо живет в буквах библий!
О душа моя — чудище поддонное,
Стоглавое, многохвостое, тысячепудовое,
Прозри и виждь: свет брезжит!
Раскрылась лилия, что шире неба,
И колесница Зари Прощения
Гремит по камням небесным!
О ясли рождества моего.
Теплая зыбка младенчества,
Ясная келья отрочества,
Дуб, юность мою осеняющий,
Дом крепкий, пространный и убранный,
Училище красоты простой
И слова воздушного, —
Как табун белых коней в тумане,
О родина моя земная, Русь буреприимная!
Ты прими поклон мой вечный, родимая,
Свечу мою, бисер слов любви неподкупной,
Как гора необхватной,
Свежительной и мягкой,
Как хвойные омуты кедрового моря!
Вижу тебя не женой, одетой в солнце,
Не схимницей, возлюбившей гроб и шорохи
часов безмолвия.
Но бабой-хозяйкой, домовитой и яснозубой
С бедрами, как суслон овсяный,
С льняным ароматом от одежды…
Тебе только тридцать три года —
Возраст Христов лебединый,
Возраст чайки озерной,
Век березы, полной ярого, сладкого сока!..
Твоя изба рудожелта,
Крепко срублена, смольностенна,
С духом семги и меда от печи,
С балагуром-котом на лежанке
И с парчевою сказкой за пряжей.
Двор твой светл и скотинушкой тучек,
Как холстами укладка невесты;
У коров сытно-мерная жвачка,
Липки, сахарно-белы удои,
Шерсть в черед с роговицей линяет,
А в глазах человеческий разум;
Тишиною вспоенные овцы
Шелковистее ветра лесного;
Сыты кони овсяной молитвой
И подкованы веры железом;
Ель Покоя жилье осеняет,
А в ветвях ее Сирин гнездится;
Учит тайнам глубинным хозяйку, —
Как взмесить нежных красок опару;
Дрожжи звуков всевышних не сквасить,
Чтобы выпечь животные хлебы,
Пищу жизни, вселенское брашно…

Побывал я под чудною елью
И отведал животного хлеба,
Видел горницу с полкой божничной,
Где лежат два ключа золотые:
Первый ключ от Могущества Двери,
А другой — от Ворот Воскрешенья…
Боже, сколько алчущих скрипа петель,
Взмаха створов дверных и воротных,
Миллионы веков у порога,
Как туманов полки над поморьем,
Как за полночью лед ледовитый!..

Есть вода черноводнее вара,
Липче смол и трескового клея,
И недвижней стопы Саваофа:
От земли, словно искра из горна,
Как с болот цвет тресты пуховейной,
Возлетает душевное тело,
Чтоб низринуться в черные воды —
В те моря без теченья и ряби;
Бьется тело воздушное в черни,
Словно в ивовой верше лососка;
По борьбе же и смертном биеньи
От души лоскутами спадает.
Дух же — светлую рыбью чешуйку,
Паутинку луча золотого —
Держит вар безмаячного моря:
Под пятой невесомой не гнется
И блуждает он, сушей болея…
Но едва материк долгожданный
Как слеза за ресницей забрезжит —
Дух становится сохлым скелетом,
Хрупче мела, трухлявее трута,
С серым коршуном-страхом в глазницах,
Смерть вторую нежданно вкушая.

Боже, сколько умерших миров,
Безымянных вселенских гробов!
Аз Бог Ведаю Глагол Добра —
Пять знаков чище серебра;
За ними вслед: Есть Жизнь Земли —
Три буквы — с златом корабли,
И напоследки знак вита —
Змея без жала и хвоста…
О Боже сладостный, ужель я в малый миг
Родимой речи таинство постиг.
Прозрел, что в языке поруганном моем
Живет Синайский глас и вышний трубный гром;

Что песню мужика: «Во зеленых лузях»
Создать понудил звук, и тайнозренья страх?!

По Морю морей плывут корабли с золотом:
Они причалят к пристани того, кто братом
зовет Сущего,
Кто, претерпев телом своим страдание,
Все телесное спасет от гибели
И явится Спасителем мира.

Приложитесь ко мне, братья,
К язвам рук моих и ног:
Боль духовного зачатья
Рождеством я перемог!

Он родился — цветик алый,
Долгочаемый младень!
Серый камень, сук опалый
Залазурились как день.

Снова голубь Иорданский
Над землею воспарил:
В зыбке липовой крестьянской
Сын спасенья опочил.

Бельте, девушки, холстины.
Печь топите для ковриг;
Легче отблеска лучины
К нам слетит Архистратиг.

Пир мужицкий свят и мирен
В хлебном Спасовом раю,
Запоет на ели Сирин:
Баю-баюшки-баю.

От звезды до малой рыбки
Все возжаждет ярых крыл,
И на скрип вселенской зыбки
Выйдут деды из могил.

Станет радуга лампадой,
Море — складнем золотым,
Горн потухнувшего ада —
Полем ораным мирским.

По тому ли хлебоборью
Мы, как изморозь весной,
Канем в Спасово поморье
Пестрядинною волной.
Красный рык

250. ПЕСНЬ СОЛНЦЕНОСЦА

Три огненных дуба на пупе земном,
От них мы три жолудя-солнца возьмем;

Лазоревым — облачный хворост спалим,
Павлиньим — грядущего даль озарим,

А красное солнце — мильонами рук
Подымем над Миром печали и мук.

Пылающий кит взбороздит океан,
Звонарь преисподний ударит в Монблан;

То колокол наш — непомерный язык.
Из рек бичеву свил Архангелов лик.

На каменный зык отзовутся Миры
И демоны выйдут из адской норы,

В потир отольются металлов пласты,
Чтоб солнца вкусили народы-Христы.

О Демоны-братья, отпейте и вы
Громовых сердец, поцелуйной молвы!
Мы, рать солнценосцев, на пупе земном
Воздвигнем стобашенный, пламенный дом;

Китай и Европа, и Север, и Юг
Сойдутся в чертог хороводом подруг,

Чтобы Бездну с Зенитом в одно сочетать:
Им Бог — восприемник, Россия же — мать.

Из пупа вселенной три дуба растут:
Премудрость, Любовь и волхвующий Труд…

О, молот-ведун, чудотворец-верстак.
Вам ладан стиха, в сердце сорванный мак;

В ваш яростный ум, в многострунный язык,
Я пчелкою-рифмой, как в улей, проник,

Дышу восковиной, медынью цветов,
Сжигающих Индий и Волжских лугов!..

Верстак — Назарет, наковальня — Немврод,
Их слил в песнозвучье родимый народ:

«Вставай, подымайся» и «Зелен мой сад» —
В кровавом окопе и в поле звучат…

«Вставай, подымайся» — старуха поет,
В потемках телега и петли ворот;

За ставней береза и ветер в трубе
Гадают о вещей народной судьбе…

Три жулудя-солнца досталися нам —
Засевный подарок взалкавшим полям:

Свобода и Равенство, Братства венец —
Живительный выгон для ярых сердец;

Тучнейте, отары голодных умов,
Прозрений телицы и кони стихов!

В лесах диких грив, звездных рун и вымян
Крылатые боги раскинут свой стан,

По струнным лугам потечет молоко
И певчей калиткою стукнет Садко:

«Пустите Баяна — Рублевскую Русь,
Я Тайной умоюсь, а Песней утрусь,

Почестному пиру отвешу поклон,
Румянее яблонь и краше икон»:

«Здравствуешь, Волюшка-мать,
Божьей Земли благодать,
Белая Меря, Сибирь,
Ладоги хлябкая ширь.

Здравствуйте, Волхов-гусляр,
Степи Великих Бухар,
Синий Моздокский туман,
Волга и Стенькин курган!

Чай стосковались по мне,
Красной поддонной весне,
Думали — злой водяник
Выщербил песенный лик?

Я же — в избе и в хлеву
Ткал золотую молву,
Сирин мне вести носил
С плах и бескрестных могил.

Рушайте ж лебедь-судьбу,
В звон осластите губу,
Киева сполох-уста
Пусть воссияют, где Мета.

Чмок городов и племен
В лике моем воплощен,
Я — песноводный жених,
Русский, яровчатый стих!»

(1918)

251. КРАСНАЯ ПЕСНЯ

Распахнитесь, орлиные крылья,
Бей набат и гремите, грома, —
Оборвалися цепи насилья
И разрушена жизни тюрьма!
Широки Черноморские степи,
Буйна Волга, Урал златоруд, —
Сгинь, кровавая плаха и цепи,
Каземат и неправедный суд!

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идем мы на битву с врагами, —
Довольно им властвовать нами!
На бой, на бой!

Пролетела над Русью жар-птица,
Ярый гнев зажигая в груди…
Богородица наша Землица, —
Вольный хлеб мужику уроди!
Сбылись думы и давние слухи, —
Пробудился народ-Свято гор;
Будет мед на домашней краюхе,
И на скатерти ярок узор.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идем мы на битву с врагами, —
Довольно им властвовать нами!
На бой, на бой!

Хлеб да соль, Костромич и Волынец,
Олончанин, Москвич, Сибиряк!
Наша Волюшка — Божий гостинец, —
Человечеству светлый маяк!
От Байкала до теплого Крыма
Расплеснется ржаной океан…
Ослепительней риз серафима
Заревой Святогоров кафтан.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идем мы на битву с врагами, —
Довольно им властвовать нами!
На бой, на бой!

Ставьте ж свечи мужицкому Спасу!
Знанье — брат и Наука — сестра, —
Лик пшеничный, с брадой солнцевласой, —
Воплощенье любви и добра!
Оку Спасову сумрак несносен,
Ненавистен телец золотой;
Китеж-град, ладан Саровских сосен —
Вот наш рай вожделенный, родной.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идем мы на битву с врагами, —
Довольно им властвовать нами!
На бой, на бой!

Верьте ж, братья, за черным ненастьем
Блещет солнце — Господне окно;
Чашу с кровью — всемирным причастьем
Нам испить до конца суждено.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идем мы на битву с врагами, —
Довольно им властвовать нами!
На бой, на бой!

1917

252. ФЕВРАЛЬ

Двенадцать месяцев в году,
Посланец бурь — Февраль;
Он полуночную звезду
Перековал на сталь.

И сталь поет ясна, остра,
Как половодный лед.
Не самоцветов ли гора
Из сумрака встает?

То огнепальное чело,
Очей грозовый пыл
Того, кто адское жерло
Слезою угасил.

Чей крестный пот и серый кус
Лучистей купины.
Он воскрешенный Иисус,
Народ родной страны.

Трепещет ад гвоздиных ран,
Тернового чела…
В глухой степи, где синь-туман,
Пылают купола.

То кровью выкупленный край,
Земли и Воли град,
Многоплеменный каравай
Поделят с братом брат:

Литва — с кряжистым Пермяком,
С Карелою — Туркмен;
Не сломят штык, чугунный гром
Ржаного Града стен,

Не осквернят палящий лик
Свободы буревой…
Красноголосый вечевик,
Ликуй, народ родной!

Алмазный плуг подымет ярь
Волхвующих борозд.
Овин — пшеничный государь
В венце из хлебных звезд.

Его сермяжный манифест —
Предвечности строка…
Кто пал, неся кровавый крест,
Земля тому легка.

Тому овинная свеча,
Как Спасу, зажжена…
Моря мирского калача
Без берега и дна.

В них погибают корабли:
Неволя, лихо, сглаз, —
То Царь Морской — Душа Земли —
Свершает брачный пляс.

1917

253
Солнце Осьмнадцатого года,

Солнце Осьмнадцатого года,
Не забудь наши песни, дерзновенные кудри.
Славяно-персидская природа
Взрастила злаки и розы в тундре.
Солнце Пламенеющего лета,
Не забудь наши раны и угли-кровинки,
Как старого мира скрипучая карета
Увязла по дышло в могильном суглинке.

Солнце Ослепительного века,
Не забудь Праздника великой коммуны…
В чертоге и в хижине дровосека
Поют огнеперые Гамаюны.

О шапке Мономаха, о царьградских бармах
Их песня? О, солнце, — скажи!..
В багряном заводе и в красных казармах
Роятся созвучья-стрижи.

Словить бы звенящих в построчные сети,
Бураны из крыльев запречь в корабли…
Мы — кормчие мира, мы — боги и дети,
В пурпурный октябрь повернули рули.

Плывем в огнецвет, где багрец и рябина,
Чтоб ран глубину с океанами слить;
Суровая пряха — бессмертных судьбина —
Вручает лишь Солнцу горящую нить.

1918

254. ПУЛЕМЕТ

Пулемет… Окончание — мед.
Видно сладостен он для охочих
Пробуравить свинцом народ —
Непомерные, звездные очи.

Ранить Глубь, на божнице вербу,
Белый сон купальских березок.
Погляди за суслонов гурьбу:
Сколько в поле крылатых повозок.

То летучий Христов Лазарет
Совершает Земли врачеванье,
И как няня, небесный кларнет
Напевает седое сказанье:

«Утолятся твои вереда,
Раны, пролежни, злые отеки;
Неневестная, будь же тверда
До гремящей звезды на востоке!

Под Лучом заскулит пулемет,
Сбросит когти и кожу стальную…»
Неспроста буреломный народ
Уповает на песню родную.

255. ТОВАРИЩ

Революцию и Матерь света
В песнях возвеличим,
И семирогие кометы
На пир бессмертия закличем.

Ура, Осанна — два ветра-брата
В плащах багряных трубят, поют…
Завод железный, степная хата
Из ураганов знамена ткут.

Убийца красный — святей потира,
Убить — воскреснуть, и пасть — ожить…
Браду морскую, волосья мира
Коммуна-пряха спрядает в нить.

Из нитей невод сплетет Отвага,
В нем затрепещут стада веков.
На горной выси, в глуши оврага
Цветет шиповник пурпурных слов.

Товарищ ярый, мой брат орлиный,
Вперяйся в пламя и пламя пей!..
Потемки шахты, дымок овинный
Отлились в перстень яснее дней!

А ночи — вставки, в их гранях глуби
Стихов бурунных, лавинных строк…
Мы ало гибнем, прибойно любим,
Как злая клятва — любви зарок.

Как воск алтарный — мозоль на пятке,
На ярой шее — веревки след,
Пусть в Пошехоньи чадят лампадки,
Пред ликом Мести — лучи комет.

И лик стожарный нам кровно-ясен,
В нем сны заводов, раздумье нив…
Товарищ верный, орел прекрасен,
Но ты — как буря, как жизнь красив!

(1918)

256
Из подвалов, из темных углов,

Из подвалов, из темных углов,
От машин и печей огнеглазых
Мы восстали могучей громов,
Чтоб увидеть всё небо в алмазах,
Уловить серафимов хвалы,
Причаститься из Спасовой чаши!
Наши юноши — в тучах орлы,
Звезд задумчивей девушки наши.

Город-дьявол копытами бил,
Устрашая нас каменным зевом,
У страдальческих теплых могил
Обручились мы с пламенным гневом.
Гнев повел нас на тюрьмы, дворцы,
Где на правду оковы ковались…
Не забыть, как с детями отцы
И с невестою милый прощались…

Мостовые расскажут о нас,
Камни знают кровавые были…
В золотой победительный час
Мы сраженных орлов схоронили.

Поле Марсово — красный курган,
Храм победы и крови невинной…
На державу лазоревых стран
Мы помазаны кровью орлиной.

1917

257. КОММУНА

Боже, Свободу храни —
Красного Государя Коммуны,
Дай ему долгие дни
И в венец лучезарные луны!

Дай ему скипетр-зарю,
Молнию — меч правосудный!..
Мы Огневому Царю
Выстроим терем пречудный:

Разум положим в углы,
Окна — чистейшая совесть…
Братские груди-котлы
Выварят звездную повесть.

Повесть потомки прочтут, —
Строк преисподние глуби…
Ярый, строительный труд
Только отважный полюбит.

Боже, Коммуну храни —
Красного мира подругу!
Наши набатные дни —
Гуси, летящие к югу.

Там голубой океан,
Дали и теплые мели…
Ала Россия от ран,
От огневодной купели.

Сладко креститься в огне,
Искры в знамена свивая,
Пасть и очнуться на дне
Невозмутимого рая.

258-259. ИЗ «КРАСНОЙ ГАЗЕТЫ»

I

Пусть черен дым кровавых мятежей

Пусть черен дым кровавых мятежей
И рыщет Оторопь во мраке, —
Уж отточены миллионы ножей
На вас, гробовые вурдалаки!

Вы изгрызли душу народа,
Загадили светлый Божий сад,
Не будет ни ладьи, ни парохода
Для отплытья вашего в гнойный ад.

Керенками вымощенный проселок —
Ваш лукавый искариотский путь;
Христос отдохнет от терновых иголок,
И легко вздохнет народная грудь.

Сгинут кровосмесители, проститутки,
Церковные кружки и барский шик,
Будут ангелы срывать незабудки
С луговин, где был лагерь пик.

Ьедуинам и желтым корейцам
Не будет запретным наш храм…
Слава мученикам и красноармейцам,
И сермяжным советским властям!

гусские юноши, девушки, отзовитесь:
Вспомните Разина и Перовскую Софию!
В львиную красную веру креститесь,
В гибели славьте невесту-Россию!

1918

II

Жильцы гробов, проснитесь! Близок

Жильцы гробов, проснитесь! Близок
Страшный Суд!
И Ангел-истребитель стоит у порога!
Ваши черные белогвардейцы умрут
За оплевание Красного Бога.

За то, что гвоздиные раны России
Они посыпают толченым стеклом.
Шипят по соборам кутейные змии,
Молясь шепотком за романовский дом.

За то, чтобы снова чумазый Распутин
Плясал на иконах и в чашу плевал…
С кофейником стол, как перина, уютен
Для граждан, продавших свободу за кал.

О племя мокриц и болотных улиток!
О падаль червивая в Божьем саду!
Грозой полыхает стоярусный свиток,
Пророча вам язвы и злую беду.

Хлыщи в котелках и мамаши в батистах,
С битюжьей осанкой купеческий род,
Не вам моя лира, — в напевах тернистых
Пусть славится гибель и друг-пулемет!

Хвала пулемету, несытому кровью
Битюжьей породы, батистовых туш!..
Трубят серафимы над буйною новью,
Где зреет посев струннопламенных душ.

И души цветут по родным косогорам
Малиновой кашкой, пурпурным глазком…
Боец узнается по солнечным взорам,
По алому слову с прибойным стихом.

1918

260. МАТРОС

Грохочет Балтийское море,
И пенясь в расщелинах скал,
Как лев, разъярившийся в ссоре,
Рычит набегающий вал.

Со стоном другой, подоспевший,
О каменный бьется уступ,
И лижет в камнях посиневший,
Холодный, безжизненный труп.

Недвижно лицо молодое,
Недвижен гранитный утес…
Замучен за дело святое
Безжалостно юный матрос.

Не в грозном бою с супостатом,
Не в чуждой, далекой земле, —
Убит он своим же собратом —
Казнен на родном корабле.

Погиб он в борьбе за свободу,
За правду святую и честь…
Снесите же, волны, народу,
Отчизне последнюю весть.

Снесите родной деревушке
Посмертный рыдающий стон,
И матери, бедной старушке,
От павшего сына поклон!

Рыдает холодное море,
Молчит неприветная даль,
Темна, как народное горе,
Как русская злая печаль.

Плывет полумесяц багровый,
И кровью в пучине дрожит…
О где же тот мститель суровый,
Который за кровь отомстит!

261
На божнице табаку осьмина

На божнице табаку осьмина
И раскосый вылущенный Спас,
Не поет кудесница-лучина
Про мужицкий сладостный Шираз.

Древо песни бурею разбито,
Не Триодь, а Каутский в углу.
За окном расхлябанное сито
Сеет копоть, изморозь и мглу.

Пучит печь свои печурки-бельма:
«Я ослепла, как скорбящий дед…»
Грезит парень стачкой и Палермо,
Президентом, гарком кастяньет…

Сказка — чушь, а тайна — коршун серый,
Что когтит, как перепела, ум.
Облетел цветок купальской веры
В слезный рай, в озимый древний шум!

Кто-то черный, с пастью яро-львиной
Встал на страже полдней и ночей.
Дед как волхв, душою пестрядинной
Загляделся в хляби дум-морей.

Смертны волны львиного поморья,
Но в когтисто-жадной глубине
Серебрится чайкой тень Егорья
На бурунном гибельном коне.

«Страстотерпец, вызволь цветик маков!
Китеж-град ужалил лютый гад…»
За пургой же Глинка и Корсаков
Запевают: «Расцветай мой сад!»…

(1918)

262
В избе гармоника: «накинув плащ с гитарой…»

В избе гармоника: «накинув плащ с гитарой…»
А ставень дедовский провидяще грустит:
Где Сирин — грасный гость, Вольга с Мамелфой
старой,
Божниц Рублевский сон, и бархат ал и рыт?
«Откуля, доброхот?» «— С Владимира-Залесска…»
«Сгорим, о братия, телес не посрамим!..»
Махорочная гарь, из ситца занавеска
И оспа полуслов: — «валета скозырим».

Под матицей резной (искусством позабытым)
Валеты с дамами танцуют «валц-плезир»,
А Сирин на шестке сидит с крылом подбитым,
Щипля сусальный пух, и сетуя на мир.

Кропилом дождевым смывается со ставней
Узорчатая быль про ярого Вольгу,
Лишь изредка в зрачках у вольницы недавней
Пропляшет царь морской и сгинет на бегу.

263
Уму — республика, а сердцу — Матерь-Русь

Уму — республика, а сердцу — Матерь-Русь.
Пред пастью львиною от ней не отрекусь.
Пусть камнем стану я, корягою иль мхом, —
Моя слеза, мой вздох о Китеже родном,
О небе пестрядном, где звезды — комары,
Где с аспидом дитя играют у норы,
Где солнечная печь ковригами полна,
И киноварный рай дремливее челна…

Упокой Господи, душу раба Твоего!..

Железный небоскреб, фабричная труба,
Твоя ль, о родина, потайная судьба!
Твои сыны-волхвы — багрянородный труд
Вертепу Господа иль Ироду несут?
Пригрезятся ли им за яростным горном
Сад белый восковой и златобревный дом, —
Берестяный придел, где отрок Пантелей
На пролежни земли льет миро и елей…

Изведи из темницы душу мою!..

Под красным знаменем рудеет белый дух,
И с крыльев Михаил стряхает млечный пух,
Чтоб в битве с Сатаной железноперым стать, —
Адама возродить и Еву — жизни мать,
Чтоб Дьявол стал овцой послушной и простой,
А Лихо черное — граченком за сохой,
Клевало б червяков и сладких гусениц
Под радостный раскат небесных колесниц…

Свят, свят Господь Бог Саваоф!

Уму — республика, а сердцу — Китеж-град,
Где щука пестует янтарных окунят,
Где нянюшка-Судьба всхрапнула за чулком,
И покумился серп с пытливым васильком.
Где тайна, как полей синеющая таль…
О тысча девятьсоть семнадцатый Февраль!
Под вербную капель и под грачиный грай
Ты выпек дружкин хлеб и брачный каравай,
Чтоб Русь благословить к желанному венцу…
Я запоздалый сват, мне песня не к лицу,
Но сердце — бубенец под свадебной дугой —
Глотает птичий грай и воздух золотой…

Сей день, его же сотвори Господь,
Возрадуемся и возвеселимся в онь!

1917

264. РЕВОЛЮЦИЯ

Низкая деревенская заря, —
Лен с берестой и с воском солома.
Здесь всё стоит за Царя
Из Давидова красного дома.

Стог горбатый и лог стоят,
Повязалася рига платом:
Дескать, лют окромедшый ад,
Но и он доводится братом.

Щиплет корпию нищий лесок,
В речке мокнут от ран повязки.
Где же слез полынный поток
Или горести книжные, сказки?

И Некрасов, бумажный лгун, —
Бог не чуял мужицкого стона?
Лик Царя и двенадцать лун
Избяная таит икона.

Но луна, по прозванью Февраль,
Вознеслась с державной божницы —
И за далью взыграла сталь,
Заширяли красные птицы.

На престоле завыл выжлец:
«Горе, в отпрысках корень Давида!»
С вечевых Новгородских крылец
В Русь сошла золотая Обида.

В ручке грамота: Воля, Земля,
На груди образок Рублевский.
И, Карельскую рожь меля,
Дед учуял ладон московский.

А в хлевушке, где дух вымян,
За удоем кривая Лукерья
Въявь прозрела Индийских стран
Самоцветы, парчу и перья.

О колдуй, избяная луна!
Уж Рублев, в пестрядном балахонце,
Расписал, глубже смертного сна,
У лесной церквушки оконце.

От зари восковой ветерок
Льнет как воск к бородам дубленым:
То гадает Сермяжный Восток
О судьбе по малиновым звонам.

1917

265
Я — посвященный от народа,

Я — посвященный от народа,
На мне великая Печать,
И на чело свое природа
Мою прияла благодать.
Вот почему на речке ряби
В ракитах ветер-Алконост
Поет о Мекке и арабе,
Прозревших лик Карельских звезд.

Все племена в едином слиты:
Алжир, оранжевый Бомбей
В кисете дедовском зашиты
До золотых, воскресных дней.

Есть в сивке доброе, слоновье,
И в елях финиковый шум, —
Как гость в зырянское зимовье,
Приходит пестрый Эрзерум.

Китай за чайником мурлычет,
Чикаго смотрит чугуном…
Не Ярославна рано кычет
На зоборале городском, —

То богоносный дух поэта
Над бурной родиной парит,
Она в громовый плащ одета,
Перековав луну на щит.

Левиафан, Молох с Ваалом —
Ее враги. Смертелен бой.
Но кроток луч над Валаамом,
Целуясь с Ладожской волной.

А там, где снежную Печору
Полою застит небосклон,
В окно к тресковому помору
Стучится дед — пурговый сон.

Пусть кладенечные изломы
Врагов, как молния, разят, —
Есть на Руси живые дремы —
Невозмутимый, светлый сад.

Он в вербной слезке, в думе бабьей,
В Богоявленьи наяву,
И в дудке ветра об арабе,
Прозревшем Звездную Москву.

266
Нила Сорского глас: «Земнородные братья,

Нила Сорского глас: «Земнородные братья,
Не рубите кринов златоствольных,
Что цветут, как слезы в древних платьях,
В нищей песни, в свечечках юдольных.

Низвергайте царства и престолы,
Вес неправый, меру и чеканку,
Не голите лишь у Иверской подолы,
Просфору не чтите за баранку.

Причта есть: просфорку-потеряжку
Пес глотал, и пламенем сжигался.
Зреть красно березку и монашку —
Бель и чернь, в них Руси дух сказался.

Не к лицу железо Ярославлю, —
В нем кровинка Спасова — церквушка:
Заслужила ль песью злую травлю
На сучке круживчатом пичужка?

С Соловков до жгучего Каира
Протянулась тропка — Божьи четки,
Проторил ее Спаситель мира,
Старцев, дев и отроков подметки.

Русь течет к Великой Пирамиде,
В Вавилон, в сады Семирамиды;
Есть в избе, в сверчковой панихиде
Стены Плача, Жертвенник Обиды.

О познайте, братия и други,
Божьих ризниц куколи и митры —
Окунутся солнце, радуг дуги
В ваши книги, в струны и палитры.

Покумится Каргополь с Бомбеем,
Пустозерск зардеет виноградно,
И над злым похитчиком-Кащеем
Ворон-смерть прокаркает злорадно».

267
Меня Распутиным назвали,

Меня Распутиным назвали,
В стихе расстригой, без вины,
За то, что я из хвойной дали
Моей бревенчатой страны,

Что души печи и телеги
В моих колдующих зрачках,
И ледовитый плеск Онеги
В самосожженческих стихах.

Что, васильковая поддевка
Меж коленкоровых мимоз,
Я пугачевскою веревкой
Перевязал искусства воз.

Картавит дружба: «святотатец».
Приятство: «хам и конокрад».
Но мастера небесных матиц
Воздвигли вещему Царьград.

В тысячестолпную Софию
Стекутся зверь и человек.
Я Алконостную Россию
Запрятал в дедовский сусек.

У Алконоста перья — строчки,
Пушинки — звездные слова;
Умрут Кольцовы-одиночки,
Но не лесов и рек молва.

Потомок бога Китовраса,
Сермяжных Пудов и Вавил,
Угнал с Олимпа я Пегаса,
И в конокрады угодил.

Утихомирился Пегаске,
Узнав полеты в хомуте…
По Заонежью бродят сказки,
Что я женат на Красоте.

Что у меня в суставе — утка,
А в утке — песня-яйцо…
Сплелась с кометой незабудка
В бракоискусное кольцо.

За Евхаристией шаманов
Я отпил крови и огня,
И не оберточный Романов,
А вечность жалует меня.

Увы, для паюсных умишек
Невнятен Огненный Талмуд,
Что миллионы чарых Гришек
За мной в поэзию идут.

1918

268-269

Владимиру Кириллову

I

Мы — ржаные, толоконные,

Мы — ржаные, толоконные,
Пестрядинные, запечные,
Вы — чугунные, бетонные,
Электрические, млечные.

Мы — огонь, вода и пажити,
Озимь, солнца пеклеванные,
Вы же тайн не расскажете
Про сады благоуханные.

Ваши песни — стоны молота,
В них созвучья — шлак и олово;
Жизни дерево надколото,
Не плоды на нем, а головы.

У подножья кости бранные,
Черепа с кромешным хохотом;
Где же крылья ураганные,
Поединок с мечным грохотом?

На святыни пролетарские
Гнезда вить слетелись филины;
Орды книжные, татарские,
Шестернею не осилены.

Кнут и кивер аракчеевский,
Как в былом, на троне буквенном.
Сон Кольцовский, терем Меевский
Утонули в море клюквенном.

Баша кровь водой разбавлена
Из источника бумажного,
И змея не обезглавлена
Песней витязя отважного.

Мы — ржаные, толоконные,
Знаем Слово алатырное,
Чтобы крылья громобойные
Вас умчали во всемирное.

Там изба свирельным шоломом
Множит отзвуки павлинные…
Не глухим, бездушным оловом
Мир связать в снопы овинные.

Воск с медыныо яблоновою —
Адамант в словостроении,
И цвести над Русью новою
Будут гречневые гении.

Или муза — котельный мастер
С махорочной гарью губ…
Заплутает железный Гастев,
Охотясь на лунный клуб…

Приведет его тропка к избушке
На куриной, заклятой пяте;
Претят бунчуки и пушки
Великому сфинксу — красоте.

Поэзия, друг, не окурок,
Не Марат, разыгранный по наслышке.
Караван осетинских бурок
Не согреет муз в твоей книжке.

Там огонь подменен фальцовкой,
И созвучья — фабричным гудком,
По проселкам строчек с веревкой
Кружится смерть за певцом.

Убегай же, Кириллов, в Кириллов,
К Кириллу — азбучному святому,
Подслушать малиновок переливы,
Припасть к неоплаканному, родному.

И когда апрельской геранью
Расцветут твои глаза и блуза,
Под оконцем стукнет к зараныо
Песнокудрая девушка-муза.

270
Проснуться с перерезанной веной,

Проснуться с перерезанной веной,
Подавиться черным смерчем…
Наши дни багровы изменой,
Кровяным, веселым ключем.

На оконце чахнут герани:
У хозяйки — пуля в виске…
В маргариновом океане
Плывут корабли налегке.

Неудачна на Бога охота,
Библия дождалась пинка.
Из тверского ковша-болота
Вытекает песня-река.

Это символ всерусской доли,
Черносошных, пламенных рек,
Где цветут кувшинки-мозоли,
И могуч осетр-человек.

Не забыть бы, что песня — Волга,
Бурлацкий, каганный сказ!
Товарищи, ждать недолго
Солнцеповоротный час.

От Пудожа до Бомбея
Расплеснется злат-караван,
Приведет Алисафия Змея,
Как овцу, на озимь полян.

То-то, братцы, будет потеха —
Древний Змий и Смерть за сохой!
Океан — земная прореха
Потечет стерляжьей ухой.

Разузорьте же струги-ложки,
Сладкострунный, гусельный кус!
Заалеет герань на окошке,
И пули цветистей бус.

Только яростней солнца чайте,
Кумачневым буйством горя…
Товарищи, не убивайте,
Я — поэт!.. Серафим!.. Заря!..

На лежанку не сядет дед,
В валенках-кораблях заморских,
С бородищей — пристанью лет,
С Индией узорною в горстках.

В горенке Сирин и Китоврас
Оставили помет, да перья.
Не обрядится в шамаханский атлас
В карусельный праздник Лукерья.

И «Орина, солдатская мать»,
С помадным ртом, в парике рыжем…
Тихий Углич, брынская гать
Заболели железной грыжей.

В Светлояр изрыгает завод
Доменную отрыжку — шлаки…
Светляком, за годиною год,
Будет теплиться Русь во мраке.

В гробе утихомирится Крупп,
И стеня, издохнет машина;
Из космических косных скорлуп
Забрезжит лицо Исполина:

На челе прозрачный топаз —
Всемирного ума панорама,
И «в нигде» зазвенит Китоврас,
Как муха за зимней рамой.

Заслюдеет память-стекло,
Празелень хвои купальских…
Я олонецкий Лонгфелло
С сердцевиной кедров уральских.

Смертельны каменные обноски
На Беле-озере, где Синеус…
Облетают ладожские березки,
Как в былом, когда пела Русь.

Когда Дон испивался шеломом,
На базаре сурьмился медведь.
Дятлом — стальным ремингтоном
Проклевана скифская медь.

И моя пестрядная рубаха,
Тюлень на Нильских песках…
В эскимосском чуме, без страха,
Запевает лагунный Бах.

На морозном стекле Менделеев
Выводит удельный вес, —
Видно, нет святых и злодеев
Для индустриальных небес.

(1918)

273
Се знамение: багряная корова,

Се знамение: багряная корова,
Скотница с подойником пламенным.
Будет кринка тяжко-свинцова,
Устойка с творогом каменным.
Прильнул к огненному вымени
Рабочий-младенец тысячеглавый.
За кровинку Ниагару выменять —
Не венец испепеляющей славы.

Не подвиг — рассекать ущелья,
Звезды-гниды раздавить ногтем,
И править смертельное новоселье
Над пропастью с кромешным дегтем.

Слава — размерить и взбить удои
В сметану на всеплеменный кус.
В персидско-тундровом зное
Дозревает сердце-арбуз.

Это ужин янтарно-алый
Для демонов и для колибри;
От Нила до кандального Байкала
Воскреснут все, кто погибли.

Обернется солнце караваем,
Полумесяц — ножик застольный,
С избяным киноварным раем
Покумится молот мозольный.

Подарится счастье молотобойцу
Отдохнуть на узорной лавке,
Припасть к пеклеванному солнцу,
Позабытому в уличной давке.

Слетит на застреху Сирин,
Вспенит сказка баяновы кружки,
И говором московских просфирен
Разузорится пролетарский Пушкин.

Мой же говор — пламенный подойник,
Где удои — тайна и чудо;
Возжаждав, благоразумный разбойник
Не найдет вернее сосуда.

274
Незабудки в лязгающей слесарной,

Незабудки в лязгающей слесарной,
Где восемь мозолей, рабочих часов,
И графиня в прачешной угарной,
Чтоб выстирать совесть белей облаков.

Алмазный король на свалке зловонной,
В апостольском чертоге бабий базар,
На плошади церковь подбитой иконой
Уставилась в сумрак, где пляшет пожар.

Нам пляска огня колыбельно-знакома,
Как в лязге слесарной незабудковый сон;
Мы с радужных Индий дождемся парома,
Где в звездных тюках поцелуи и звон.

То братьев громовых бесценный подарок…
Мы ранами Славы корабль нагрузим.
У наших мордовок, узорных татарок
В напевах Багдад и пурговый Нарым.

Не диво в батрацкой атласная дама,
Алмазный король за навозной арбой,
И в кузнице розы… Печатью Хирама
Отмечена Русь звездоглазой судьбой.

Нам Красная Гибель соткала покровы…
Слезинка России застынет луной,
Чтоб невод ресниц на улов осетровый
Закинуть к скамье с поцелуйной четой.

От залежей костных на Марсовом Поле
Подымется столб медоносных шмелей
Повысосать розы до сладостной боли,
О пляшущем солнце пируюших дней.

(1918)

275
Говорят, что умрет дуга,

Говорят, что умрет дуга,
Лубяные лебеди-санки,
Уж в стальные бьют берега
Буруны избяной лоханки.

Переплеск, как столб комаров,
Запевает в ушах деревни;
Знать, пора крылатых китов
Родить нашей Саре древней.

Песнолиственный дуб облетел,
Рифма стала клокочуще бурна…
Кровохарканьем Бог заболел, —
Оттого и Россия пурпурна.

Ощенилась фугасом земля,
Динамитом беременны доли…
Наши пристани ждут корабля
С красным грузом корицы и соли.

Океан — избяная лохань
Плещет в берег машинно-железный,
И заслушалась Мать-глухомань
Бунчука торжествующей бездны.

276
Не хочу Коммуны без лежанки,

Не хочу Коммуны без лежанки,
Без хрустальной песенки углей!
В стихотворной тягостной вязанке
Думный хворост, буреломник дней.

Не свалить и в Красную Газету
Слов щепу, опилки запятых,
Ненавистен мудрому поэту
Подворотный, тявкающий стих.

Лучше пунш, чиновничья гитара,
Под луной уездная тоска.
Самоцвет и пестрядь Светлояра
Взбороздила шрифтная река.

Не поет малиновкой лучина,
И Садко не гуслит в ендове.
Не в тюрбанах гости из Берлина
Приплывут по пляске и молве.

Их дары — магнит и град колбасный,
В бутербродной банке Парсифаль,
Им навстречу, в ферязи атласной,
Выйдет Лебедь — русская печаль.

И атлас с васяжскою кольчугой
Обручится вновь, сольет уста…
За безмерною зырянской вьюгой
Купина горящего куста.

То моя заветная лежанка,
Караванный аравийский шлях, —
Неспроста нубийка и славянка
Ворожат в олонеиких стихах.

277
Господи! Да будет воля Твоя

Господи! Да будет воля Твоя
Лесная, фабричная, пулеметная.
Руки устали, ловя
Призраки, тени болотные.

Революция не открыла Врат,
Но мы дошли до Порога Несказанного,
Видели Пламенной зрелости сад,
Отрока — агнпа багряного.

На отроке угли ран,
Ключи кровяные, свирельные, —
Уста народов и стран
Припадали к ним в годы смертельные.

Вот и заветный Порог,
Простой, как у часовни над речкою,
А за ним предвечный чертог
Серебрится заутренней свечкою.

Господи! Мы босы и наги,
На руках с неповинною кровью…
Шелестят леса из бумаги,
«Красная Газетд» мычит по-коровьи:

«Мм-у-у!» Чернильны мои удои,
Жирна пенка — построчная короста…
По-казенному, в чинном покое,
Дервенеют кресты погоста.

Как и при Осипе патриархе,
В набойчатом плату просвирня,
И скулит в щенячьей лютой пархе
Меднозвоном древняя кумирня.

278
На ущербе красные дни,

На ущербе красные дни,
Наступают геенские серные, —
Блюдите на башнях огни,
Стражи — товарищи верные!

Слышите лающий гуд,
Это стучится в ад Григорий Новых..
У Лючифера в венце изумруд,
Как празелень рощ сосновых.

Не мой ли Сосен перезвон
И радельных песен свирели
Затаили Распутинских икон
Сладкий морок, резьбу и синели?

В наговорной поддевке моей
Хлябь пурги и просинь Байкала.
За пляской геенских дней
Мерещится бор опалый.

В воздухе просфора и кагор,
(Приобщался Серафим Саровский)
И за лаптем дед-Святогор
Мурлычет псалом хлыстовский.

Ковыляет к деду медведь,
Матер от сытной брусники…
Где ж индустриальная клеть,
Городов железные лики?

На ущербе красные дни,
К первопутку лапти — обнова,
Не тревожит гуд шестерни
Рай медвежий и сумрак еловый.

Только где-то пчелой звенят
Новобрачных миров свирели,
И душа — запричастный плат —
Вся в резьбе, жемчугах и синели.

279-288. ЛЕНИН

I

Есть в Ленине Керженский дух,

Есть в Ленине Керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в Поморских Ответах.

Мужицкая ныне земля,
И церковь — не наймит казенный.
Народный испод шевеля,
Несется глагол краснозвонный.

Нам красная молвь по уму, —
В ней пламя, цветенье сафьяна;
То Черной Неволи Басму
Попрала стопа Иоанна.

Борис — златоордный мурза,
Трезвонит Иваном Великим,
А Лениным — вихрь и гроза
Причислены к Ангельским ликам.

Есть в Смольном потемки трущоб
И привкус хвои с костяникой,
Там нищий колодовый гроб
С останками Руси великой.

«Куда схоронить мертвеца» —
Толкует удалых ватага…
Поземкой пылит с Коневца,
И плещется взморье-баклага.

Спросить бы у тучки, у звезд,
У зорь, что румянят ракиты…
Зловещ и пустынен погост,
Где царские бармы зарыты.

Их ворон-судьба стережет
В глухих преисподних могилах…
О чем же тоскует народ
В напевах татарско-унылых?

1918

II

Братья, сегодня наша малиновая свадьба –

Братья, сегодня наша малиновая свадьба —
Брак с Землей и с орлиной Волей!
Костоедой обглоданы церковь и усадьба,
Но ядрено и здраво мужицкое поле.

Не жалейте же семени для плода мирскова,
Разнежьте ядра и случкой китовьей
Порадуйте Бога — старого рыболова,
Чтоб закинул он уду в кипяток нашей крови!

Сладко Божью наживку чуять в заводях тела,
У крестца, под сосцами, в палящей мошонке:
Чаял Ветхий, что выловит Кострому да иконки,
Ан леса, как наяда, бурунами запела.

Принапружь, ветробрадый, судьбу-удилище!
Клев удачен, на уде молот-рыба и кит.
На китовьей губе гаги-песни гнездище,
И пята мирозданья — поддонный гранит.

Братья, слышите гулы, океанские храпы!
(Подавился Монбланом земледержец титан)
Это выловлен мир — искрометные лапы,
Буйно-радостный львенок народов и стран.

Оглянитесь, не небо над нами, а грива,
Ядра львиные — солнце с луной!..
Восшумит баобабом карельская нива,
И взрастет тамарис над капустной грядой.

С Пустозерска пригонят стада бедуины,
Караванный привал узрят Кемь и Валдай,
И с железным Верхарном сказитель Рябинин
Воспоет пламенеющий ленинский рай.

Ленин, лев, лунный лен, лучезарье:
Буква «Люди» — как сад, как очаг в декабре…
Есть чугунное в Пуде, вифанское в Марье,
Но Христово лишь в язве, в пробитом ребре.

Есть в истории рана всех слав величавей, —
Миллионами губ зацелованный плат…
Это было в Москве, в человечьей дубраве,
Где идей буреломы и слов листопад.

Это было в Москве… Недосказ и молчанье —
В океанах киты, погруженные в сон.
Ленин — Красный олень, в новобрачном сказаньи,
Он пасется меж строк, пьет малиновый звон.

Обожимся же, братья, на яростной свадьбе
Всенародного сердца с Октябрьской грозой,
Пусть на полке Тургенев грустит об усадьбе,
Исходя потихоньку бумажной слезой.

III

Смольный, — в кожаной куртке, с загаром на лбу,

Смольный, — в кожаной куртке, с загаром на лбу,
Юный шкипер глядится в туманы-судьбу…
Чу! Кричит буревестник… К Гороховой 2
Душегубных пучин докатилась молва.

Вот всплеснула акула, и пролежни губ
Поглотили, как чайку, Урицкого труп.
Браунинговый чех всколыхнул океан, —
Это ранен в крыло альбатрос-капитан.

Кровь коралловой пеной бурлит за рулем —
Знак, что близится берег — лазоревый дом,
Где столетия-угли поют в очаге
О космической буре и черном враге.

Где привратники — Радий, плечистый Магнит
Провожают пришельцев за полюсный щит;
Там долина Титанов, и яственный стол
Водрузил меж рогов Электричество-вол.

Он мычит Ниагарой, в ноздрях Ливерпуль,
А в зрачках петроградский хрустальный Июль,
Рог — подпора, чтоб ветхую твердь поддержать,
Где живет на покое Вселенская мать.

На ущербе у мамушки лунный клубок
Довязать краснозубому внуку чулок,
Он в истории Лениным звался, никак,
Над пучиной столетий воздвигши маяк.

IV

Багряного Льва предтечи

Багряного Льва предтечи
Слух-упырь и ворон-молва.
Есть Слово — змея по плечи
И схимника голова.

В поддевке синей, пурговой,
В испепеляющих сапогах,
Пред троном плясало Слово,
На гибель и черный страх.

По совиному желтоглазо
Щурилось солнце с высоты,
И, штопая саван, Проказа
Сидела у Врат Красоты.

Царскосельские помнят липы
Окаянный хохот пурги;
Стоголовые Дарьи, Архипы
Молились Авось и Низги.

Авось и Низги — наши боги
С отмычкой, с кривым ножом;
И въехали гробные дроги
В мертвый Романовский дом.

По козьи рогат возница,
На запятках Предсмертный час.
Это геенская страница,
Мужицкого Слова пляс.

В Багряного Льва Ворота
Стучится пляшущий рок…
Книга «Ленин» — жила болота,
Стихотворной Волги исток.

V

Октябрьские рассветки и сумерки

Октябрьские рассветки и сумерки
С ледовитым гайтаном зари,
Бог предзимний, пушистый Ай-кюмерки,
Запевает над чумом: фью-ри.

Хорошо в теплых пимах и малице
Слышать мысль — горностая в силке;
Не ужиться с веснянкой-комарницей
Эскимосской, пустынной тоске.

Мир — не чум, не лосиное пастбище,
Есть Москва — золотая башка;
Ледяное полярное кладбище
Зацветет голубей василька.

Лев грядет. От мамонтовых залежей
Тянет жвачкой, молочным теплом,
Кашалоты резвятся, и плеск моржей,
Как тальянка помора «в ночном».

На поморские мхи олениха-молва
Ронит шерсть и чешуйки с рогов…
Глядь, к тресковому чуму, примчалась Москва
Табунами газетных листов!

Скрежет биржи, Словаки и пушечный рык,
Перед сполохом красным трепещут враги,
Но в душе осетром плещет Ленина лик,
Множа строки — морские круги.

VI

Стада носорогов в глухом Заонежьи,

Стада носорогов в глухом Заонежьи,
Бизоний телок в ярославском хлеву…
Я вижу деревни седые, медвежьи,
Где Скрябин расставил силки на молву.

Бесценна добыча: лебяжьи отлеты,
Мереж осетровых звенящая рябь.
Зурна с тамбурином вселились в ворота,
Чтоб множились плеск и воздушная хлябь.

Удойны коровы, в кокосовых кринках
Живет Парсифаля молочная бель.
К Пришествию Льва василек и коринка
Осыпали цвет — луговую постель.

У пудожской печи хлопочет феллашка,
И в красном углу медноликий Будда.
Люба австралийцу московка-фуражка:
То близится Лев — голубая звезда.

В желтухе Царь-град, в огневице Калуга,
Покинули Кремль Гермоген и Филипп,
Чтоб тигровым солнцам лопарского юга
Сердца врачевать и молебственный хрип.

К Кронштадтскому молу причалили струги, —
То Разин бурунный с персидской красой…
Отмерили год циферблатные круги,
Как Лев обручился с родимой землей.

Сегодня крестины. — Приплод солнцеглавый
У мамки-Истории спит на руках.
Спеваются горы для ленинской славы,
И грохот обвала роится в стихах.

VII

Нора лебединого отлета,

Нора лебединого отлета,
Киноварно-брусничные дни,
В краснолесьи рысья охота,
И у лыж обнова — ремни.

В чуме гарь, сладимость морошки,
Смоляной канатной пеньки,
На гусином сале лепешки
Из оленьей костной муки.

Сны о шхуне, песне матросов
Про «последний решительный бой»,
У пингвинных, лысых утесов
Собирались певцы гурьбой.

Океану махали флагом,
(По-лопарски флаг — «юйнаши»)
Косолапым пингвинам и гагам
Примерещился Нил, камыши.

От Великого Сфинкса к тундре
Докатилась волна лучей,
И на полюсе сосны Умбрий
Приютили красных грачей.

От Печоры слоновье стадо
Потянулось на водопой…
В очаге допели цикады,
Обернулася сказка мглой.

Дымен чум и пустынны дюны,
Только, знак брусничной поры —
На скале задремали руны:
Люди с Естью, Наш, Иже, Еры.

VIII

Октябрь — месяц просини, листопада,

Октябрь — месяц просини, листопада,
Тресковой солки и рябиновых бус.
Беломорское, Камское сердце-громада —
Всенародная руга — малиновый кус.

Кус принесен тебе, ягелей володыка,
Ледовитой зари краснозубый телок;
Над тобой кашалот чертит ластами Ни-Ка,
За ресницей моржи вскипятили белок.

Ты последыш медвежий, росток китобойца,
(Есть в сутулости плеч недолет гарпуна,
За жилетной морщинкой просветы оконца,
Где стада оленят сторожит Глубина).

Ленин — тундровой Руси горячая печень,
Золотые молоки, жестокий крестец,
Будь трикраты здоров и трикраты же вечен,
Как сомовья уха, как песцовый выжлец!

Эскимосскую кличку запомнит гагара;
На заре океан плещет «Ленин» скалам,
Лебединая матка, драчлива и яра,
Очарована плеском, гогочет: «он-сам».

Жизни ухо подслушало «Люди» и «Енин».
В этот миг я сохатую матку доил, —
Вижу кровь в молоке, и подойник мой пенен, —
Так рождается Слово — биение жил.

Так рождается Слово. И пуля в лопатке —
Двоеточье в строке, вестовые Конца…
Осыпайся, Октябрь, и в тресковые кадки
Брызни кровью стиха — голубого песца.

IX. ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ

Я построил воздушный корабль,
Где на парусе Огненный лик.
Слышу гомон отлетных цапль,[2]
Лебединый хрустальный крик.

По кошачьи белый медведь,
Слюня лапу, моет скулу…
Стихотворная, трубная медь
Оглашает журнальную мглу.

Я под Смольным стихами трубил,
Но рубиново-красный солдат
Белой нежности чайку убил
Пулеметно-суровым «назад».

Половецкий привратный костер,
Как в степи, озарял часовых.
Здесь презрен ягелевый узор,
Глубь строки и капель запятых.

С книжной выручки Бедный Демьян
Подавился кумачным хи-хи…
Уплывает в родимый туман
Мой корабль — буревые стихи.

Только с паруса Ленина лик
С укоризной на Смольный глядит,
Где брошюрное море на миг
Потревожил поэзии кит.

X. ПОСОЛ ОТ МЕДВЕДЯ

Я — посол от медведя
К пурпурно-горящему Льву;
Малиновой китежской медью
Скупаю родную молву.

Китеж, Тайна, Финифтяный рай,
И меж них ураганное слово:
Ленин — кедрово-таежный май,
Где и солнце, как воин, сурово.

Это слово кровями купить,
Чтоб оно обернулось павлином…
Я — посол от медведя, он хочет любить,
Стать со Львом песнозвучьем единым.

1918–1919.

289. МЕДНЫЙ КИТ

Объявится Арахлин-град,
Украшенный ясписом и сардисом,
Станет подорожник кипарисом,
И кукуший лен обернется в сад.

Братья, это наша крестьянская красная культура,
Где звукоангелы сопостники людских пабедок
и просонок!
Карнаухий кот мудрей, чем Лемура,
И мозг Эдиссона унавозил в веках поросенок.

Бодожёк Каргопольского Бегуна — коромысло
весов вселенной,
И бабкино веретено сучит бороду самого Бога.
Кто беременен соломой, — родит сено,
Чтоб не пустовали ясли Мира — Великого Единорога.

Чтобы мерна была жвачка Гималайнозубых полушарий,
(Она живет в очапе и в ткацком донце.)
Много на Руси уездных Татарии
От тоски, что нельзя опохмелиться солнцем.

Что луну не запечь, как палтосу, в тесто,
И Тихий океан не влить в самовар.
Не величайте революцию невестой,
Она только сваха, принесшая дар —

В кумачном платочке яичко и свечка,
(Газеты пищат, что грядет Пролеткульт.)
Изба — Карфаген, арсеналы же — печка,
По зорким печуркам не счесть катапульт.

Спешите, враги — легионы чернильниц,
Горбатых вопросов, поджарых тире,
Развеяться прахом у пахотных крылец,
Где Радужный Всадник и конь в серебре!

Где тропка лапотная — план мирозданья,
Зарубки ступеней — укрепы земли,
Там в бухтах сосновых от бурь и скитанья
Укрылись родной красоты корабли.

Вон песни баркас — пламенеющий парус,
Ладья поговорок, расшива былин…
Увы! Оборвался Дивеевский гарус,
Увял Серафима Саровского крин.

На дух мироварниц не выйдет Топтыгин,
Не выловит чайка леща на уху…
Я верю вам, братья Есенин, Чапыгин, —
Трущобным рассказам и ветру-стиху:

Инония-град, Белый скит — не Почаев,
Они — наши уды, Почаев же — трость.
Вписать в житие Аввакумов, Мамаев,
Чтоб Бог не забыл черносошную кость.

И вспомнил Вселюбящий, снял семь печатей
С громовых страниц, с ураганных миней,
И Спас Ярославский на солнечном плате
Развеял браду смертоноснее змей: —

Скуратовы очи, татарские скулы,
Путина к Царьграду — лукавый пробор…
О горе! В потире ныряют акулы,
Тела пожирая и жертвенный сор.

Всепетая Матерь сбежала с иконы,
Чтоб вьюгой на Марсовом поле рыдать
И с Псковскою Ольгой, за желтые боны,
Усатым мадьярам себя продавать.

О горе, Микола и светлый Егорий
С поличным попались: отмычка и нож…
Смердят облака, прокаженные зори —
На Божьей косице стоногая вошь.

И вошь — наша гибель. Завшивело солнце,
И яростно чешет затылок луна.
Рубите ж Судьбину на баню с оконцем,
За ним присносущных небес глубина!

Глядите в глубинность, там рощи-смарагды,
Из ясписа даль, избяные коньки, —
То новая Русь — совладелица ада,
Где скованы дьявол и Ангел Тоски.

Вперяйтесь в глубинность, там нищие в бармах
И с девушкой пляшет Кумачневый Спас.
Не в книгах дозреет, а в Красных Казармах
Адамотворящий, космический час.

Погибла Россия — с опарой макитра,
Черница-Калуга, перинный Устюг!
И новый Рублев, океаны — палитра,
Над Ликом возводит стоярусный круг —

То символы тверди плененной и сотой
(Девятое небо пошло на плакат),
По горним проселкам, крылатою ротой
Спешат серафимы в Святой Петроград.

На Марсовом Поле сегодня обедня
На тысяче красных, живых просфорах,
Матросская песня канонов победней,
И брезжат лампадки в рабочих штыках.

Матросы, матросы, матросы, матросы —
Соленое слово, в нем глубь и коралл;
Мы родим моря, золотые утесы,
Где гаги — слова для ловцов — Калевал.

Прости, Кострома в душегрейке шептухи!
За бурей «прости» словно саван шуршит.
Нас вывезет к солнцу во Славе и Духе
Наядообразный, пылающий кит.

ВАРИАНТЫ, РАЗНОЧТЕНИЯ, ПРИМЕЧАНИЯ

В 1954 году, в издательстве имени Чехова, в Нью Йорке, вышло под ред. Бориса Филиппова «Полное собрание сочинений» Николая Клюева в двух томах. Названо «полным» оно было издательством, хотя сам редактор указывал на неполноту этого собрания — в предисловии к первому тому. Но, конечно, это было наиболее полное собрание произведений Клюева из всех, к тому времени вышедших: оно включало в себя и впервые в нем опубликованную поэму «Погорельщина», и много стихотворений, не входивших ни в один из сборников Клюева. Был и еще один изъян в чеховском собрании произведений Клюева: редакторы издательства исключили несколько строк Клюева — по соображениям моральным.

Никак нельзя утверждать, что это наше издание представляет полное собрание произведений поэта: нами не разыскано несколько его стихотворений, опубликованных в редких и недоступных нам сборниках и газетах, едва ли можно считать, что исчерпаны все возможности для нахождения и еще никогда неопубликованных стихов и прозаических вещей Клюева. Найдено, главным образом г. Гордоном Мак-Вэем, много, может быть, все, что находится в литературных архивах Москвы и Ленинграда. Но многое может еще быть найдено в частных литературных собраниях, многое еще может быть обнаружено в провинциальных архивах.

Во всяком случае, наше собрание произведений поэта возросло, по сравнению с «полным собранием сочинений», почти в полтора раза. За пятнадцать лет, прошедших со времени выхода чеховского издания, возросло и количество книг, статей, заметок о Клюеве. Библиография публикаций Клюева и литературы о нем также чрезвычайно выросла по сравнению с чеховским изданием. Изменилось многое и в части биографических данных о поэте: опубликован ряд воспоминаний, документов, писем. Все это заставило основательно переработать и дополнить наши «Материалы к биографии» Клюева, в частности, и внести в них большинство тех выдержек из рецензий о его книгах, которые в издании 1954 года были включены в примечания к отдельным книгам (разделам нашего собрания сочинений). В настоящем собрании произведений поэта в примечаниях даются только цитаты из рецензий, не помещенных в «Материалах», или другие цитаты из тех же рецензий и статей, не те, что включены в «Материалы».

Издание дополненного, пересмотренного и исправленного собрания сочинений Николая Клюева осуществлено благодаря помощи ряда библиотек и отдельных лиц. Редакторы благодарят за помощь Л.А. Алексееву-Иванникову. Хелен Диксон, Гордона Мак-Вэя, В.Ф. Маркова, А.К. Раннита, Т.О. Федорову и художника Николая Сафонова.

* * *

Как уже указывалось во вступительной статье, Клюев до сих пор — полузапретный, а в ряде своих произведений — запретный автор в СССР. Бели его упоминают — в связи с Блоком, с Есениным, с клеймящимся в Советском Союзе «модернизмом», — то только для того, чтобы подчеркнуть, что «"глубины духа", которые открывались в поэзии Клюева, оказывались всего лишь настроениями зажиточного мужичка, принимавшего революцию лишь постольку, поскольку она освободила его от царя и помещика и дала ему землю, но упорно сопротивлявшегося социалистическим преобразованиям деревни». Так пишет о Клюеве в статье «Кровное, завоеванное» один из наиболее тупых ортодоксов-критиков, А. Метченко («Октябрь», 1966, № 5, стр. 199). Но и один из наиболее «академических» критиков и литературоведов СССР, Вл. Орлов, в менее трафаретных выражениях, все же говорит почти что то же самое: «…о чем бы ни писал Клюев, он всегда оставался самим собой — "певцом мистической сущности крестьянства", по характеристике Горького. Приветствуя революцию, прославляя даже революционный террор, Клюев и не думал отказываться от того, что кровно было близко и дорого его сердцу: ни от религии, ни от народной мистики "чарых Гришек", предтечей которых он себя считал, ни от любезного ему благостного лампаднозапечного быта. Он хотел, чтобы революция не только пощадила, но и упрочила стародавние заветы и уставы — даже церковь, которая теперь, после свержения самодержавия, уже не "наймит казенный", а духовный оплот "сермяжного Востока", живущего якобы божественной "извечной тайной"». («Николай Клюев». — «Литературная Россия», № 48, 25 ноября 1966, стр. 17). Все здесь — и правда, и неправда: правда, ибо Клюев, конечно, был против уничтожения, подавления религии, народной мистики, бытового уклада и издавна идущих культурно-исторических традиций. Неправда, потому что Клюев смотрел отнюдь не назад, а вперед, но понимал, что быть передовым — отнюдь не значит — отказываться от традиций. Неправда, ибо рассматривать Клюева только как «крестьянского» поэта — по меньшей мере смешно. Хорошо говорит об этом Роман Гуль: Искусство, увы, социальным происхождением не интересуется, и нарочитое подчеркивание "мужиковства" Клюева вряд ли имеет отношение к искусству» («Николай Клюев. Полное собрание сочинений» — рец. — «Новый Журнал», Нью Йорк, № 38, 1954, стр. 291). «"Крестьянский поэт", — пишет Юрий Иваск, — но, ведь, вместе с тем и декадент, даже почище многих других декадентов… …Все-таки был он поэт настоящий, и конечно лирический…» («Ник. Клюев. Поли. собр. соч.» — рец. — «Опыты», Нью Йорк, № 4, 1955, стр. 104). «Среди своих современников Н. Клюев обладал тем, чего многим и многим не хватало (и не хватает, и будет не хватать), а именно: силой, — как человек — силой внутренней убежденности в своей правде, как поэт — силой образа (пусть часто непривычного)». (Борис Нарциссов. Николай Клюев. «Новое Русское Слово», Нью Йорк, 12 сентября 1954). «Клюев — величайший в русской поэзии мастер орнамента, который в более поздних вещах уже начинает перегружать стиховую ткань» (Вл. Марков. Приглушённые голоса. Поэзия за железным занавесом. Изд. им. Чехова, Нью Йорк, 1952, стр. 16). «В его поэзии — прохладная нежность, ласковость. Он многим любуется, но мало что любит или даже ничего не любит страстно. Он кажется бесполым. Есть в нем что-то рыбье. Но иногда он вспыхивает — как сырые дрова, как костер под моросящим дождиком. Это случается, когда он говорит об утаенных своих реальностях — о материнстве, о братстве-сестричестве, и об одиночестве…А тайная тайных Клюева не хлыстовская полу-духовность, а скопческая — пусть ложная, но тотальная духовность и духовный рай — "то-светеая сторона"… Клюевский рай этот — очень экзотичен. Это фантастическая, улучшенная воображением Русь Светлояра, Китежа. Но клюевский рай все-таки завораживает…» (Юрий Иваск. Клюев. «Опыты», Нью Йорк, № 1, 1953, стр. 83, 85). «Раскольничья стихия, как это ни парадоксально, сожгла революционные мотивы поэзии Клюева. Путь к воскрешению идет через смерть. В сердце поэта кипит кровь старообрядцев, которые сжигали себя в срубах. Не революционные чувства, а мистический восторг самосожжения — вот чем сильны стихи Клюева о революции» (В. Завалишин. Николай Клюев. «Новое Русское Слово», Нью Йорк, 15 августа 1954).

Но, говоря словами «младшего брата» Клюева — Сергея Есенина, «истинный художник не огобразитель и не проповедник каких-либо определенных в нас чувств, он есть тот ловец, о котором так хорошо сказал Клюев:

В затонах тишины созвучьям ставит сеть».

(«Отчее слово». — Собр. соч. в 5 тт., т. 5, ГИХЛ, Москва, 1962, стр. 63–64).

* * *

(АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА): «Мне тридцать пять лет…» Записана со слов поэта в 1922 г. П. Н. Медведевым и опубликована в книгах: Современные рабоче-крестьянские поэты в образцах и автобиографиях, с портретами, составил П.Я. Заволокин. Изд. «Основа», Иваново-Вознесенск, 1925, и Русская поэзия XX века. Антология русской лирики от символизма до наших дней. Составили И.С. Ежов и Е.И. Шамурин. Изд. «Новая Москва», Москва, 1925.

«Пещное действо» — или «Семь отроков в пещи огненной» — русская мистерия XVI–XVII века, исполнявшаяся молодыми диаконами и «певчими дьяками» в московских храмах времен царя Алексея Михайловича. В музыкальной редакции Каратыгина исполнялась в дореволюционные годы и в 1920-х годах в Академической (бывшей Придворной) Капелле в Петербурге. Палеостров, Выговская обитель — духовные исторические центры староверов.

(АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА): «Говаривал мне…» Опубликована в отделе «Литераторы о себе» еженедельного журнала «Красная Панорама», Ленинград, № 30 (124), 23 июня 1926, стр. 13.

Сопель, шин, гривна, графья, ассис — см. словарь.

Автобиографическая заметка эта заставляет предположить, что жизненные пути поэта шли от Коневецкого монастыря (на острове Коневец, на Ладожском озере) до… Индии («до порфирного быка Сивы» = Шивы).

Сосен перезвон

В этот раздел, в основном, вошли стихи из одноименной книги стихов поэта, вышедшей в самом конце 1911 года (на титульном листе — 1912 г.). В «Песнослове» поэт перенес в этот раздел еще и стихи из «Братских песен», «Лесных былей», зато из стихов «Сосен перезвона», в свою очередь, перенес часть стихов в «Братские песни», «Мирские думы», а одно стихотворение вообще в «Песнослов» не включил. Так как «Песнослов» является собранием избранных стихотворений поэта, все исключенные поэтом из его предшествующих «Песнослову» книг стихи нами публикуются в составе соответствующих разделов. Но стихи, перенесенные поэтом в другие разделы, публикуются по тому, как и где они помешены в «Песнослове».

Авторское посвящение первой книги стихов: «Александру Блоку — Нечаянной Радости». В книге «Сосен перезвон» блоковские влияния весьма ощутимы. Много и общих мест символистской поэзии тех лет. Но уже очень много и своеобычного, чисто клюевского. Перед первым разделом книжки, названным — так же, как и вся книжка, — «Сосен перезвон» — эпиграф из Тютчева: «Не то, что мните вы, природа…» Второй раздел книги был назван «Лесными былями».

Первая книга Клюева была очень хорошо встречена и читателями, и критикой. Приведем полностью рецензию Н. Гумилева, небольшой отрывок из которой включен во вступительную статью: «Эта зима принесла любителям поэзии неожиданный и драгоценный подарок. Я говорю о книге почти не печатавшегося до сих пор Н. Клюева. В ней мы встречаемся с уже совершенно окрепшим поэтом, продолжателем традиций Пушкинского периода. Его стих полнозвучен, ясен и насыщен содержанием. Такой сомнительный прием, как постановка дополнения перед подлежащим, у него вполне уместен и придает его стихам величавую полновесность и многозначительность. Нечеткость рифм тоже не может никого смутить, потому что, как всегда в большой поэзии, центр тяжести лежит не в них, а в словах, стоящих внутри строки. Но зато такие словообразования, как "властноокая" или "многоочит" — с гордостью заставляют вспомнить о подобных же попытках Языкова. Пафос поэзии Клюева редкий, исключительный — это пафос нашедшего.

Недостижимо смерти дно
И реки жизни быстротечны,
Но есть волшебное вино
Продлить чарующее вечно…

говорит он в одном из первых стихотворений, и всей книгой своей доказывает, что он и испил этого вина. Испил, и ему открылись райские крины, берега иной земли и источающий кровь и пламень шестикрылый Архистратиг. Просветленный, он по новому полюбил мир, и лохмотья морской пены, и сосен перезвон в лесной блуждающий пустыне, и даж! золоченые сарафаны девушек-согревушек или опояски соловецкие дородных добрых молодцев, лихачей и залихватчиков. Но…

Лишь одного недостает
Душе в изгнания юдоли:
Чтоб нив просторы, лоно вод
Не оглашались стоном боли…
…И чтоб похитить человек
Венец Создателя не тщился,
За что, посрамленный навек,
Я рая светлого лишился.

Неправда ли, это звучит как: Слава в вышних Богу, и на земле мир и в человецех благоволение? Славянское ощущение светлого равенств! всех людей и византийское сознание золотой иерархичности при мысл! о Боге. Тут, при виде нарушения этой чисто русской гармонии, поэт впервые испытывает горе и гнев. Теперь он видит странные сны:

Лишь станут сумерки синее,
Туман окутает реку —
Отец с веревкою на шее
Придет и сядет к камельку.

Теперь он знает, что культурное общество — только "отгул глухой, гремучей, обессилевшей волны". Но крепок русский дух, он всегда найдет дорогу к свету. В стихотворении "Голос из народа" звучит лейт-мотив всей книги. На смену изжитой культуры, приведшей нас к тоскливому безбожью и бесцельной злобе, идут люди, которые могут сказать про себя: "Мы — предутренние тучи, зори росные весны… в каждом облике и миге наш взыскующий Отец… Чародейны наши воды и огонь многоочит" 1 Что же сделают эти светлые воины с нами, темными, слепо-надменными и слепо-жестокими? Какой казни подвергнут они нас? Вот их ответ:

Мы — как рек подземных струи
К вам незримо притечем
И в безбрежном поцелуе
Души братские сольем.

В творчестве Клюева намечается возможность большого эпоса». («Аполлон», 1912, № 1, стр. 70–71; перепеч.: Н. Гумилев. Собр. соч. в 4 тт., под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова, т. 4, изд. В.П. Камкина, Вашингтон, 1968, стр. 281–283).

В. Львов-Рогачевский писал о первой книге Клюева: «Н. Клюев приносит в строгую размеренную поэзию ту свежую струю, тот аромат полей и сосен, которых не знают поэты-эрудиты и которым так богата поэзия Ив. Бунина». («Современный Мир», 1912, № 1, стр. 343). В левонароднических «Заветах» О. Колбасина писала два месяца спустя: «Неожиданная радость — этот маленький сборничек В нем много "своего", неповторяемого, много яркого и значительного и неожиданно прекрасны многие стихотворения». («Заветы», 1912, № 3, стр. 190).

№ 1. В ЗЛАТОТКАНЫЕ ДНИ СЕНТЯБРЯ. В кн. «Сосен перезвон» разночтения:

Стих 7. Из-за полога выглянь сосны,

«10. Грудь и профиль задумчиво-кроткий.

«13. Про бубенчик в изгнанья пути,

«14. Про бегущие родины дали.

№ 3. НАША РАДОСТЬ, СЧАСТЬЕ НАШЕ. В кн. «Сосен перезвон» помещено в виде стихотворного пролога, напечатано курсивом под названием «Жнецы» и предварено эпиграфом из А.В. Кольцова:

Сладок будет отдых

На снопах тяжелых.

№ 5. Я ГОВОРИЛ ТЕБЕ О БОГЕ. Впервые: «Золотое Руно», 1908, № 10. Разночтение (оно же — в «Сосен перезвоне»):

Стих 2. Картины неба рисовал.

№ 6. ПАХАРЬ. В «Медном Ките», 1919, цензурная «поправка»:

Стих 17. Работник родины свободный

№ 7. Я БЫЛ ПРЕКРАСЕН И КРЫЛАТ. В «Сосен перезвоне» под названием «Изгнанник». Разночтения:

Стих 2. В надмирном ангелов жилище,

«8. В лесной блуждающий пустыне.

«10. Душе в изгнания юдоли,

«19. За что, посрамленный навек,

«20. Я рая светлого лишился.

№ 8. ГОЛОС ИЗ НАРОДА. В «Сосен перезвоне» разночтение:

Стих 13. Ласка девичья природы

№ 10. ОСЕНЮСЬ МОГИЛЬНОЮ ИКОНКОЙ. Перенесено из «Братских песен».

№ 11. В МОРОЗНОЙ МГЛЕ, КАК ОКО СЫЧЬЕ. В «Сосен перезвоне» под названием «К родине» и с эпиграфами из А.В. Кольцова:

Поднимись, что силы
Размахни крылами.
Может, наша радость
Живет за горами.

В мечтах не разуверюсь я.

Разночтение:

Стих 11. Для поэтического слуха

Одно из наиболее «блоковских» стихотворений Клюева.

№ 12. СЕРДЦУ СЕРДЦА ГОВОРЮ. Перенесено автором из книги «Братские песни», в ней — разночтение:

Стих 7. Крест, голгофа и палач –

№ 15. О, РИЗЫ ВЕЧЕРА, БАГРЯНО-ЗОЛОТЫЕ. Перенесено из «Братских песен».

№ 16. ПРОГУЛКА. Впервые: «Трудовой Путь», 1908, № 1, стр. 35, за подписью: «Крестьянин Николай Олонецкий». В журнальной публикации стихотворение это длиннее на 12 строк, чем в «Сосен перезвоне» (в «Песнослов» оно не включено). После строки 20-й («Белый призрак наяву») в журнале следует:

И суровый плен нежданный
Вспомню я наедине;
Зал торжественно-парадный,
Где так страшно было мне.
Где, как воры, люди робко
Совещание вели,
По-военному, коротко
Смертный приговор прочли.
Может быть на казни место
Поведут меня сейчас;
Посмотри, моя невеста,
На меня в последний раз.
Я все тот же — мощи жаркой — и т. д.

В журнале стихотворение «посвящается дорогой сестре».

№ 17. Я НАДЕНУ ЧЕРНУЮ РУБАХУ. В «Сосен перезвоне» под названием «Под вечер». Разночтения:

стих 2. Опояшусь кожаным ремнем,

«6. Синий вечер, дрему светлых стен.

«8. На окне любимый бальзамен,

«33. Сердца сон неистово-нелепый!

«34. По оврагам бродит ночи тень,

«35. И слезятся жалобно и слепо

Первая публикация редакции «Песнослова» (и нашей) — в «Медном Ките». Дата (1911) — в публикации Вл. Орлова: «Литературная Россия», 1966, № 48, стр. 17.

№ 18. ТЕМНЫМ ЗОВАМ НЕ ВЕРИТ ДУША. Перенесено из «Братских песен».

№ 19. БЕЗОТВЕТНЫМ РАБОМ. Перенесено из кн. «Братские песни». Впервые: «Волны», Москва, 1905, стр. 2. Разночтение:

Стих 7. И в наследство отдал

«Ранние стихи Клюева совсем еще незрелы, наивны и подражательны, но порой в них звучит, слабая, впрочем, нота социального протеста, разбуженная революционными событиями тех лет:

…не стоном отцов
Моя песнь прозвучит,
А раскатом громов
Над землей пролетит. —»

(Вл. Орлов. Ник. Клюев. «Литер. Россия», 1966, № 48, стр. 16).

№ 20. ЕСТЬ НА СВЕТЕ КРАЙ ОБШИРНЫЙ. У нас — по тексту «Избы и поля». В «Песнослове» разночтение:

Стих 19. Эхо дикого простора

№ 21. ПО ТРОПЕ-ДОРОЖЕНЬКЕ. Перенесено из «Братских песен».

№ 22. Я ПРИШЕЛ К ТЕБЕ УБОГИЙ. В «Сосен перезвоне» под названием «Пилигрим». Разночтение:

Стих 31. И лазурную свободу

№ 23. СТАРЫЙ ДОМ ЗЛОВЕЩЕ ГУЛОК. Перенесено из «Братских песен».

№ 24. ЛЮБВИ НАЧАЛО БЫЛО ЛЕТОМ. Впервые — «Золотое Руно», 1908, № 10. Разночтения (они же в «Сосен перезвоне»):

Стих 4. В наряде девичьем простом.

«11. Сквозь паутину занавески

«17. О не лети в тумане пташкой!

№ 25. НЕ ОПЛАКАНО БЫЛОЕ. Перенесено из «Братских песен». Впервые — «Новая Земля», 1912, № 9-10, стр. 8. Разночтения только в пунктуации и в том, что первые две строки стихотворения и слово «он» в стихе 18-м набраны в журнале курсивом.

№ 27. ТЫ НЕ ПЛАЧЬ, НЕ КРУШИСЬ. В «Сосен перезвоне» под названием «На отлете».

№ 28. СЕГОДНЯ НЕБО, КАК НЕВЕСТА. В «Сосен перезвоне» под названием «На пороге жизни» и с разночтением:

Стих 23. И наших рук пробитых гвозди

№ 29. Я — МРАМОРНЫЙ АНГЕЛ НА СТАРОМ ПОГОСТЕ. Перенесено из книги «Лесные были». Впервые — «Гиперборей», №, 1912,

стр. 16. Разночтение — в журнале и «Леон, былях»:

Стих 11. Но бдите и бойтесь! В изваянном лоне,

№ 30. НАМ ЗАКЛЯТЫ И ЗАКАЗАНЫ. В «Сосен перезвоне» с разночтением (с этим же разночтением перепечат. в «Северной Звезде», 1916, № 4, стр. 32):

Стих 6. Скорбь и траура венки,

№ 31. НЕ ГОВОРИ — БЕЗ СЛОВ ПОНЯТНА. В «Сосен перезвоне» под названием «У очага» и с разночтениями:

Стих 10. На елей меркнет бахроме…

«16. А мне умолкший карабин.

«24. Зимы затмятся серебром.

Чем-то, каким-то внутренним звучанием позднее стихотворение Федора Сологуба (1923) перекликается с этими ранними стихами Клюева:

Не слышу слов, но мне понятна
Твоя пророческая речь.
Свершившееся — невозвратно,
И ничего не уберечь…

№ 32. Я ЗА ГРАНЬЮ, Я В ПРОСТОРЕ. Перенесено из «Братских песен».

№ 35. НА ПЕСНЮ, НА СКАЗКУ РАССУДОК МОЛЧИТ. У нас — по «Избе и полю». В «Сосен перезвоне» разночтения:

Стих 9. Вглядись в эту дымно-лиловую даль,

«13. Потянет к загадке, к туманной мечте,

Разночтение в «Песнослове»:

Стих 2. Но сердцу так странно-правдиво,

№ 36. Я МОЛИЛСЯ БЫ ЛИКУ ЗАКАТА. Перенесено из «Лесных былей». Впервые — «Новая Жизнь», 1912, № 10, стр. 44.

№ 37. ВЕРИТЬ ЛИ ПЕСНЯМ ТВОИМ. В «Сосен перезвоне» разночтения:

Стих 2. Птицам звенящим рассвета,

«4. Моря лазурь не одета?

«7. Злые метели зимы

«10. Шхер испытует граниты, –

№ 38. Я БОЛЕН СЛАДОСТНЫМ НЕДУГОМ. В «Сосен перезвоне» разночтения:

Стих 2. Багряной осени тоской.

«11. И свод тюрьмы, окна решетка –

№ 39. ПРОСТЯТСЯ ВАМ СТОЛЕТИЙ ИГО. Перенесено из «Лесных былей».

№ 40. ЗАВЕЩАНИЕ. Многократно перепечатывалось, в частности, в «Северной Звезде», 1916, № 4, стр. 39. В. Львов-Рогачевский видел в этом стихотворении «кольцовскую силу, кипучую и огненную» и утверждал, что оно «задумано в эпоху казней, расправ и расстрелов 1906–1907 гг.» («Поэзия новой России. Поэты полей и городских окраин». Книгоизд. Писателей в Москве, 1919, стр. 49).

Братские песни

В 1912 г. вышли «Братские песни», сначала в виде 16-страничной брошюры, изд. журн. «К Новой Земле», затем, в виде книги под тем же названием, с большим предисловием В. Свенцицкого (XIV стр.; тексты Клюева — 62 стр.), в изд. журнала «Новая Земля». В авторском предисловии Клюев пишет о том, что эти стихи написаны ранее, чем стихи «Сосен перезвона», но не вошли в первую книгу потому, что автором не записывались, а передавались устно или письменно помимо автора.

Это предисловие возмутило В. Львова-Рогачевского: «г. Клюев, только что вступивший в литературу, заявляет…» («Современный Мир», 1912, № 7, стр. 325). Гумилев, напротив, процитировав часть авторского предисловия, пишет: «Именно так и складываются образцы народного творчества, где-нибудь в лесу, на дороге, где нет возможности, да и охоты записывать, отделывать, где можно к удачной строфе приделать неуклюжее окончание, поступиться не только грамматикой, но и размером»… «До сих пор, начинает свою статью Гумилев, — ни критика, ни публика не знает, как относиться к Николаю Клюеву. Что он — экзотическая птица, странный гротеск, только крестьянин — по удивительной случайности пишущий безукоризненные стихи, или провозвестник новой силы, народной культуры? По выходе его первой книги "Сосен перезвон", я говорил второе; "Братские песни" укрепляют меня в моем мнении Пафос Клюева — все тот же, глубоко религиозный:

Отгул колоколов, то полновесно-четкий,
То дробно-золотой, колдует и пьянит.
Кто этот, в стороне, величественно-кроткий,
В одежде пришлеца, отверженным стоит?

Христос для Клюева — лейтмотив не только поэзии, но и жизни. Это не сектантство отнюдь, это естественное устремление высокой души к небесному Жениху… Монашество, аскетизм ей противны; она не позволит Марии обидеть кроткую Марфу:

Не оплакано былое,
За любовь не прощено,
Береги, дитя, земное,
Если неба не дано.

Но у нас есть гордое сознание, ставящее ее над повседневностью:

Мы — глашатаи Христа,
Первенцы Адама.

Вступительная статья В. Свенцицкого грешит именно сектантской узостью и бездоказательностью. Вскрывая каждый намек, философски обосновывая каждую метафору, она обесценивает творчество Николая Клюева, сводя его к простому пересказу Голгофской церкви». («Аполлон», 1912, № 6, стр. 53; перепеч.: Н. Гумилев. Собр. соч. в 4 тт., под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова, т. 4, изд. В.П. Камкина, Вашингтон, 1968, стр. 298–300).

В. Свенцицкий, в своей вступит, статье, писал: «"Песни" Клюева по содержанию своему имеют еще два основных начала: Вселенское, в том смысле, что в них выражается не односторонняя правда того или иного "вероисповедания", а общечеловеческая правда полноты вселенского религиозного сознания. Национальное, в том смысле, что раскрывается это вселенское начало в чертах глубоко русских, если можно так выразиться, плотяных, черноземных, подлинных, национальных…Мировой процесс, — это постепенное воплощение "Царствия Божия на земле", — постепенное освобождение земли от рабства внешнего: господства страдания, зла и смерти. "Освобождение земли" на языке религиозном должно быть названо искуплением. Путь к этому освобождению должен быть назван голгофским. Не дано "искупление", как подвиг единого Агнца — оно дастся, как усилие всей земли. Голгофа же Христова — первое слово освобождения, первый Божественный призыв, обращенный к земле: — взять крест и идти на распятие, — не в муку вечную, а в жизнь вечную»… (стр. VI–VII). Подзаголовок книги в первом ее, брошюрочном, сокращенном виде, — недаром — «Песни голгофских христиан».

Еще более восторженно приветствовал «Братские песни» их издатель, редактор и издатель «Новой Земли» и «Нового Вина», Иона Брихничев: «Пока жизнь продолжает стремиться мутным потоком и человек в борьбе за лучшее будущее, — неведомое и непонятное, — нагромождает одну неправду на другую, — Бог, незаметно для него, готовит себе вестника, — там, где он не ожидает… Великое, мировое — всегда зачинается в маленьком Назарете… Пусть вокруг нас объюродели мудрые и великие — олонецкий мужик скажет, что повелел ему Вышний…» (Поэт голгофского христианства. «Новая Земля», 1912, № 1–2, стр. 3). А в том же номере «Новой Земли» Сергей Городецкий приветствовал Клюева стихами (стр. 5):

Как воду чистую ключа кипучего
Твою любовь, родимый, пью,
Еще в теснинах дня дремучего
Провидев молонью твою.

Ой, сосны старые, ой, звоны зарные.
Служите вечерю братам!
Подайте, Сирины, ключи янтарные
К заветным рая воротам!

В «Новом Вине», пришедшем на смену закрытой цензурой «Новой Земле», столь же восторженный панегирик «Братским песням» пропела Любовь Столица (О певце-брате. «Новое Вино», 1912, № 1, стр. 13–14).

«В том-то и состояло различие между Клюевым и большинством крестьянских авторов, что последние во всю "крестились" и "причащались" не в силу глубокой внутренней потребности, а, так сказать, по традиции, "для виду", с целью передать свою "лапотность", "сермяжность", "народность", которая нередко понималась ими до крайности упрощенно, в соответствии с привычными штампами, механически усвоенными у тех же символистов. Тут действует не крестьянское мировоззрение, а поэтический "канон", насаждаемый "учителями"», — говорят А. Меньшутин и А. Синявский (Поэзия первых лет революции. 1917–1920. Изд. «Наука», 1964, стр. 77), резко выделяя Клюева с его неколебимым религиозным мировоззрением. «Не буду приводить цитат из этих "христианских" стихов Клюева, настолько они кощунственны и бесстыдны», — пишет поэт Вл. Смоленский (Мысли о Клюеве. «Русская Мысль», Париж, 15 октября 1954). Вообще, к религиозным мотивам в творчестве Клюева многие подходили по-разному… В. Львов-Рогачевский, в цитированной уже выше рецензии, жалуется: «Новый сборник нас разочаровал. Несмотря на истерически приподнятое, крикливое предисловие г. В. Свенцицкого, в котором Николай Клюев производится в пророки, а его песни превращаются в "пророческий гимн Голгофе", тощую, претенциозную "вторую книгу" Николая Клюева трудно дочитать до конца. Слишком он "велегласно возопил"Не пристало носить терновый венок набекрень и кричать о своих крестных муках» («Современный Мир», 1912, № 7, стр. 325–326).

Последнее замечание вызвано стихотворением Клюева «На кресте» и «Радельными песнями» с их «скачущим» мотивом. Плохо знающий русскую литературу, Львов-Рогачевский не принял во внимание мелодики «христовских» (хлыстовских) песнопений и того обстоятельства, что эти песни Клюева — хлыстовские песни. «То-то пивушко-то, — говорят хлысты, особенно после радения, и поясняют посторонним: — человек плотскими устами не пьет, а пьян бывает» (о. Ив. Сергеев. Изъяснение раскола, именуемого христовщина или хлыстовщина. Цитирую по В.В. Розанову: Апокалипсическая секта. СПб, 1914, стр. 10–11). Песни радельные распеваются во время верчения, в вакхическом экстазе, и мотив их всегда несколько плясовой, например:

Ай, кто пиво варил,
Ай, кто затирал?
Варил пивушко Сам Бог,
Затирал Святой Дух.
Сама Матушка сливала,
Вкупе с Богом пребывала;
Святы Ангелы носили,
Херувимы разносили;
Серафимы подносили.
Скажи ж, Батюшка Родной,
Скажи, Гость дорогой!
Отчего пиво не пьяно?
Али я гостям не рада?
Рада, Батюшка родной,
Рада, Гость дорогой,
На святом кругу гулять,
В золоту трубу трубить,
В живогласну возносить!
Богу слава и держава
Bo-веки, аминь.

(Исследование о скопческой ереси (Надеждина). СПб, 1845. Приложение).

«Старинные хлысты складывали и певали свои гимны на манер простонародных русских песен, — пишет Ф.В. Ливанов, — а у новейших сектаторов песнопение их сложено уже по версификации Ломоносова и Державина, книжным литературным языком, иногда же состоит из переводов со псалм французских, немецких и английских поэтов» («Раскольники и острожники», т. 1, изд. 4-е, СПб, 1872, стр. 63). Ну, а в 20-м веке V Клюева старораскольничьи и народные песни чередуются (а иногда и скрещиваются) с поэтикой символизма и даже футуризма.

Раздел второй «Песнослова» — «Братские песни» — состоит, в основном, из стихов одноименной второй книги Клюева (стихотворение «Что вы, друга, приуныли», заключающее брошюру «Братские песни», как не включенное автором во «вторую книгу стихов», нами перенесено во второй том, в раздел стихов, не включенных Клюевым в его книги). Однако, как мы видели, некоторые стихи из этой книги в «Песнослове» перенесены в раздел «Сосен перезвон»; с другой стороны, ряд стихотворений из «Сосен перезвона» перенесены автором в раздел «Братские песни». Из этой книги, при включении ее в «Песнослов», автор изъял наибольшее количество стихотворений (частично также и для того, чтобы несколько ослабить религиозную окраску собрания своих стихов, выходившего уже в1919 году).

№ 41. В БЫЛ В ДУХЕ В ДЕНЬ ВОСКРЕСНЫЙ. Перенесено из «Сосен перезвона». Разночтение:

Стих 22. Облечу вселенной храм,

№ 42. БЕГСТВО. Перенесено из «Сосен перезвона».

№ 44. ПОЛУНОЩНИЦА. Впервые — «Новая Земля», 1912, № 19–20, стр. 3.

№ 45. ЕСТЬ ТО, ЧЕГО НЕ ВИДЕЛ ГЛАЗ. Перенесено из «Сосен перезвона». Разночтение:

Стих 15. Зажгу с Земли материка

№ 46. ОЖИДАНИЕ. Перенесено из «Сосен перезвона». Разночтения:

Стих 10. Смерти ль костлявая тень?

«12. В ризах огнистых как день?

№ 47. СПЯТ КОСОГОР И РЕКА. Перенесено из «Сосен перезвона», где было под названием «У окна». Разночтения:

Стих 2. Платом закрыты туманным.

«5. Сердцу полей ветерок

«6. Смерти дыханием мнится…

№ 48. ЗА ЛЕБЕДИНОЙ БЕЛОЙ ДОЛЕЙ. Перенесено из «Сосен перезвона», где было под названием «Грешница». Разночтения:

Стих 1. Бледна, со взором полным боли,

«2. С овалом вдумчивым чела –

«3. От мирных хижины и поля

«4. Ты в город каменный пришла.

«23. И взором милующим брата

№ 49. ПОЗАБЫЛ, ЧТО В РУКАХ. Впервые — «Новая Земля», 1912, № 5–6. Расхождения только в пунктуации.

№ 50. ВАЛЕНТИНЕ БРИХНИЧЕВОЙ. Впервые — «Новая Земля», 1912, № 9-10, стр. 8.

№ 52. КАК ВОРА ДЕРЗКОГО, МЕНЯ. Перенесено из «Сосен перезвона», где было под названием «Мученик» (так же и в «Медном Ките»).

№ 56. НЕ ЖДИ ЗАРИ, ОНА ПОГАСЛА. В «Братских песнях» разночтение:

Стих 10. Трубит победу в смерти рог.

№ 58. ПОМНЮ Я ОБЕДНЮ РАННЮЮ. Перенесено из «Сосен перезвона». Разночтения:

Стих 17. Дни свершилися падения,

«23. И на диске солнца млечного

№ 60. ЛЕСТНИЦА ЗЛАТАЯ. В «Братских песнях» разночтения:

Стих 5. В кущах братья-духи,

«7. Ладан черемухи

«8. С ветром донесло.

№ 61. ГВОЗДЯНЫЕ НОЮТ РАНЫ. В «Братских песнях» разночтения:

Стих 3. Чу! провеяло в тумане

«12. Мой Фавор и Назарет?

№ 62. О ПОСПЕШИТЕ, БРАТЬЯ, К НАМ. Впервые — «Новая Земля», 1912, № 17–18, стр. 4, в составе цикла «Братские песни» (наши №№ 62, 67, 69, на стр. 4, б, 8), под названием «Утренняя». Разночтения только в пунктуации.

№ 63. БРАТСКАЯ ПЕСНЯ. Впервые — «Новая Земля», 1912, № 1–2, стр. 3.

В журнале — ряд эпиграфов:

Смерть, где твое жало?
Ад, где твоя победа?
Из писаний Павла Тарсянина

И подобно камням в венце
Они воссияют на земле Его.
Из пророка Захарии

Ты светись, светись, Иисусе,
Ровно звезды в небесах,
Ты восстани и воскресни
Во нетленных телесах.
Из народных песен

(В «Братских песнях» эпиграфы сняты). Разночтения:

Стих 4. Заревой, палящий меч.

«10. На кольчугах крест горит.

«33. Наши битвенные гимны

«34. Как прибой морей звучат…

Стихов 17–20, 25–32 — в «Песнослове» нет. Нами они восстановлены по журнальной публикации и «Братским песням», поскольку их исключение произведено, главным образом, по цензурным соображениям.

№ 65. ОН ПРИДЕТ! ОН ПРИДЕТ! И СОДРОГНУТСЯ ГОРЫ. Впервые — «Новая Земля», 1912, № 13–14, стр. 6, под названием «Сестре» (в «Братских песнях» название снято). Разночтения:

Стих 2. Под могучей стопою Пришельца-Царя!

«19. Кто-то шепчет тебе: «к серафимов Собору

«22. Что за гробом припал я к живому ключу.

«23. Воспаришь ты к лазури, светла, шестикрыла,

№ 66. КАК ЗВЕЗДЕ, ПРОЛЕТНОЙ ТУЧКЕ. Впервые — «Новая Земля», 1912, № 3–4, стр. 11. Разночтения:

Стих 1. Как звезде, крылатой тучке,

«8. За окном осенний куст…

№ 67. АХ ВЫ ДРУГИ — ПОЛЮБОВНЫЕ СОБРАТЬЯ. Впервые — «Новая Земля», 1912, № 17–18, стр. 6, в составе цикла «Братские песни» (стр. 4, 6, 8, наши №№ 62, 67, 69), под названием «Полуденная». Разночтения только в пунктуации.

№ 69. ТЫ ВЗОЙДИ, ВЗОЙДИ, НЕВЕЧЕРНИЙ СВЕТ. Впервые — «Новая Земля», 1912, № 17–18, стр. 8, в составе цикла «Братские песни» (стр. 4, 6, 8, наши №№ 62, 67, 69), под названием «Вечерняя».

Разночтения только в пунктуации.

№ 70. ПУТЬ НАДМИРНЫЙ СОВЕРШАЯ. Впервые — «Новая Земля», 1912, № 14–15, под названием «Змей». Разночтения:

Стих 7. С жизнью тяжкую разлуку

«15. Я бессмертья вожделею

«19. Средь немеркнущих полей.

Кроме того, после второй строфы, в журнале следует еще одна — пропущенная в «Братских песнях» (в «Песнослов» вообще эта песня не входит) — строфа:

До зари во мгле суровой
Буду грезить жизнью новой
В царстве благостных теней.
Просветленный, не услышу,
Как крылом неволи нишу
Осенит Убийца-Змей.

Не отринь меня, Царица… —

В журнальной публикации подзаголовок: «Из серии "Тюрьма"».

№ 71. УСЛАДНЫЙ СТИХ. Впервые — «Новая Земля», 1912, № 11–12, стр. 2, под названием «Вечерняя песня». В «Песнослове» стихи 34–35:

Ныне, братики, нас гонят и бесчестят,
Тем Уму Христову приневестят. —

исключены — по цензурным соображениям.

№ 72. ТЫ НЕ ПЛАЧЬ, МОЯ КАСАТКА. В «Братских песнях» — как третья часть триптиха «На отлете» (I. «Старый дом зловеще-гулок»; II. «Темным зовам не верит душа»; III. «Ты не плачь…»)

№ 73. ПЕСНЬ ПОХОДА. Впервые — «Новая Земля», 1912, № 7–8, стр. 3, под названием «Песнь — братьям». В «Песнослове» исключены совсем четверостишия первое (стихотворение сразу начинается со слов «Братья-воины, дерзайте»), и девятое («Мир вам, странники-собратья») и последние две строки стихотворения.

Лесные были

В том же 1912 году, что и «Братские песни», вышла — в издании журнала «К Новой Земле» — брошюра (16 стр.) «Лесные были». А в следующем, 1913 году, — третья книга стихов Клюева — «Лесные были», в издательстве К.Ф. Некрасова (78 стр.). В третью книгу поэта вошло 38 стихотворений, из которых 2 стихотворения было перепечатано из «Сосен перезвона». При распределении стихов из этой книги по разделам «Песнослова», автор оставил в одноименном разделе всего 15 стихотворений из этой книги, а 3 перенес в раздел «Сосен перезвон», 4 — в раздел «Мирские думы» и 15 стихотворений — в раздел «Песни из Заонежья». Таким образом, в этом разделе собрания стихотворений из 55 стихотворений 40 включены из журнальных и газетных публикаций.

Третья книга поэта — несомненно, лучшая из всех предреволюционных книг его. Но встречена она была более, чем сдержанно. От поэта ждали больше не чистой поэзии, а пророчеств, политических намеков, мистики с налетом сельской буколики. «Лесные были», поэтому, не произвели такого впечатления — в особенности на критику. Еще сравнительно сдержанно (если припомнить его последующие хвалебные оды Клюеву!) встречает новую книгу поэта Иванов-Разумник. Всем трем его первым книгам посвящает он в своем журнале — цитадели будущих «Скифов» — статью «Природы радостный причастник»: «Николай Клюев — поэт "из народа", пришедший в нашу сложную "культуру" из далеких архангельских и олонецких лесов. "Культура" часто обезличивает; и вот почему так, сравнительно, много у Н. Клюева стихотворений, принадлежащих не ему, а какому-то общему безликому поэту наших дней…К счастью для Клюева…подлинная поэзия составляет его сущность, его душу; увидев, почувствовав ее — навсегда забываешь все "чужие" его стихи, все резиновые штампы и общие места; начинаешь ценить только подлинно его стихотворения, — а их, к счастью, тоже не мало в небольшом собрании его стихов. Целая книжка стихов его посвящена перепевам на религиозные, полу-"сектантские" темы ("Братские песни"). Но не в этом сила его. Храм его — лес, и здесь, воистину, ему

В златотканные дни Сентября
Мнится папертью бора опушка;
Сосны молятся, ладан куря…

И в храме этом не звон колоколов, а "сосен перезвон" слышит и любит он — Адам, изгнанный из рая и обретший свой храм на земном лоне… Здесь он становится зорок, смел, силен; слова его становятся яркими, образы — четкими, насыщенными; он заставляет видеть и нас, как "у сосен сторожки вершины, пахуч и бур стволов янтарь", как "по оврагам бродит ночи тень, и слезятся жалостно и слепо огоньки прибрежных деревень", — он заставляет слышать и нас "лесных ключей и сосен перезвон". Здесь — подлинный его "религиозный экстаз"… …Вот одно из лучших его стихотворений:

Набух, оттаял лед на речке,
Стал пегим, ржаво-золотым…
…Природы радостный причастник,
На облака молюся я…

"Природы радостный причастник" — вот где подлинный поэт Николай Клюев, вот место его среди других современных поэтов……Вечную победу жизни, сквозь смерть и поражения, легче других может чувствовать поэт, который в природе видит нерукотворный храм и радостно приобщается к жизни в этом храме. Так приобщается к жизни подлинный "народный поэт", "природы радостный причастник" Николай Клюев». («Заветы», 1914, № 1, отд. III, стр. 45–49).

Даже принявший книгу более чем осторожно, Чешихин-Ветринский все-таки не мог не сказать: «В литературе г. Клюев счастливо занял место, аналогичное месту в русской живописи поэта религиозного Севера — Нестерова; картины его невольно вспоминаются под тихий "Сосен перезвон"». («Вестник Европы», 1913, № 4, стр. 386). «У Клюева в каждой песне слышится "псалмов высокий лад"», — пишет В. Львов-Рогачевский («Поэзия новой России…», Москва, 1919, стр. 80). Позднее, в статье «Клюев» («Литература и революция», 2-е изд., ГИЗ, 1924, стр. 47–48) Лев Троцкий заметит: «Всякий мужик есть мужик, но не всякий выразит себя.

Мужик, сумевший на языке новой художественной техники выразить себя самого и самодовлеющий свой мир, или, иначе, мужик, пронесший свою мужичью душу через буржуазную выучку, есть индивидуальность крупная — и это Клюев…Клюев не мужиковствующий, не народник, он мужик (почти). Его духовный облик подлинно-крестьянский, притом северно-крестьянский. Клюев по-крестьянски индивидуалистичен: он себе хозяин, он себе и поэт. Земля под ногами и солнце над головою. У крепкого крестьянина запас хлеба в закроме, удойные коровы в хлеву, резные коньки на гребне кровли, хозяйское самосознание плотно и уверенно. Он любит похвалиться хозяйством, избытком и хозяйственной своей сметкой, — так и Клюев талантом своим и поэтической ухваткой: похвалить себя так же естественно, как отрыгнуть после обильной трапезы или перекрестить рот после позевоты». «Его лесная олонецкая Русь враждебна не только коммунизму, но всякой городской цивилизации — и советской Москве и императорскому Петербургу». «…Но зто все вопросы исторические, политические и к искусству они имеют только косвенное отношение. А Клюев прежде всего поэт…», — пишет Юрий Иваск («Клюев». «Опыты», Нью Йорк, № 2, 1953, стр. 81).

«Известная парадоксальность литературной судьбы Клюева заключалась в том, что при всей своей ненависти к дворянско-буржуазной интеллигенции и книжной культуре как поэт он учился именно у самых рафинированных интеллигентов — у символистов», пишет Вл. Орлов («Николай Клюев». — «Литературная Россия», № 48, 25 ноября 1966, стр. 16).

№ 74. ПАШНИ БУРЫ, МЕЖИ ЗЕЛЕНЫ. Впервые — «Северные Записки», 1914, № 5, в составе цикла «Из северных лесов» (наши №№ 74, 188, 187). У нас — по тексту «Избы и поля». В «Песнослове» разночтение:

Стих 16. Теплят листья огоньки.

№ 75. СТАРУХА. Впервые — «Русская Мысль», 1912, №Ю.

№ 76. ОСИНУШКА. Впервые — «Заветы», 1913, № 8.

№ 77. Я ЛЮБЛЮ ЦЫГАНСКИЕ КОЧЕВЬЯ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 2, стр. 6, с мелкими разночтениями в пунктуации.

№ 78. ПОВОЛЖСКИЙ СКАЗ. Впервые — «Заветы», 1913, № 2. Разночтение:

Стих 17. В есаулову кольчугу

№ 79. В ПРОСИНЬ ВОД ЗАГЛЯДЕЛИСЯ ИВЫ. Впервые — «Заветы», 1912, № 4. У нас по тексту «Избы и поля». В «Песнослове» разночтение:

Стих 6. Бродит сон, волокнится дымок;

№ 80. ЛЕС. Перенесено из «Братских песен».

№ 81. ПРОХОЖУ НОЧНОЙ ДЕРЕВНЕЙ. Впервые — «Заветы», 1912, № 2.

В «Лесных былях» под названием «А. Городецкой» и еще с одной строфой, исключенной в «Песнослове»: после строки 28-й («Бирюза и канифас») следует:

Обвила руками шею,
Косы-тучи, темный бор…
Изумрудно розовея,
Прояснился кругозор:

Поруделые избенки,
Речка в утреннем дыму… —

№ 82. ПЕВУЧЕЙ ДУМОЙ ОБУЯН. Впервые — «Нива», 1912, № 45, стр. 891, под названием по первой строке. Разночтение:

Стих 4. В пути за Ладою-подругой.

№ 85. НОЧЕНЬКА ТЕМНАЯ, ЖИЗНЬ ПОДНЕВОЛЬНАЯ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 4, стр. 5.

№ 86. ИЗБА-БОГАТЫРИЦА. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 7, стр. 5.

№ 88. Я ПРИШЕЛ К ТЕБЕ, СЫР-ДРЕМУЧИЙ БОР. Впервые — «Гиперборей», №, 1912, стр. 15–16, и, одновременно, «Заветы», 1912,

№ 1; и в журнальн. публикациях, и в «Лесных былях» под названием «Лесная».

№ 91. РОЖЕСТВО ИЗБЫ. Название дано в «Избе и поле».

№ 92. ПОСМОТРИ, КАКИЕ ТЕНИ. Впервые — «Биржевые Ведомости», утренний выпуск, 27 сентября 1915, под названием «Речная сказка».

№ 95. НЕВЕСЕЛА НЫНЧЕ ВЕСНА. Впервые — «Современный Мир», 1913, № 4.

№ 97. ВЕТХАЯ СТАВНЕЙ РЕЗЬБА. Впервые — «Современник», 1912, № 12.

Несколько иная первая строфа:

Ветхая ставен резьба,
Кровли узорной конек.
Тебе, голубка, судьба
Войти в теремок.

В журнале под названием «Сказка», в «Лесных былях» под названием «Сказке».

№ 98. МНЕ СКАЗАЛИ, ЧТО ТЫ УМЕРЛА. Впервые — «Ежемесячные Литературные и Популярно-Научные Приложения к "Ниве"», 1913, № 2, столб. 357. Разночтение (оно же и в «Лесных былях»): Стих 11. Разве ветер — не ласка твоя,

№ 99. КОСОГОРЫ, НИЗИНЫ, БОЛОТА. Впервые — «Северная Звезда», 1915, № 14, декабрь, стр. 26, без разделения на строфы.

№ 101. БОЛЕСТЬ ДА ЗАСУХА. Впервые — «Огонек», 1915, № 47.

№ 104. НАБУХ, ОТТАЯЛ ЛЕД НА РЕЧКЕ. Впервые — «Русская Мысль», 1912, № 10.

№ 106. ВРАЖЬЯ СИЛА. Название дано в «Избе и поле».

№ 108. ОТ ДРЕМЫ, ОТ ТЕМИ-ВИНА. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 1, стр. 2.

№ 109. РАДОСТЬ ВИДЕТЬ ПЕРВЫЙ СТОГ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 1, стр. 2, с посвящением Надежде Яковлевне Брюсовой.

№ 112. В ОВРАГЕ СНЕЖНЫЕ ШИРИНКИ. Впервые — «Голос Жизни», № 20, 13 мая 1915; перепечатано, под названием «В овраге», — «Биржевые Ведомости», 25 декабря 1916 (утренний выпуск).

№ 113. ЧЕРНЫ ПРОТАЛИНЫ. НАВОЗОМ. Впервые — «Заветы», 1914, № 1. Последняя строфа в журнале:

Изба руда (чепец старуший —
Облез сурмленый шеломок).
И на припеке лен кукуший
Янтарный треплет огонек.

№ 114. ОБЛИНЯЛА БУРЕНКА. Впервые — «Северные Записки», 1915, № 4, в составе диптиха (наши №№ 114 и 121) под названием «Перед ликом лесов», с подзаголовком «Памяти матери». Разночтение:

Стих 11. И узывнее пташек

№ 115. ОСИННИК ГУЛЧЕ, ЕЛЬНИК ГЛУШЕ. Впервые — «Заветы», 1914,

№ 1. У нас — по тексту «Избы и поля». Разночтения:

Стих 12. Соловый хохлится дымок.

«13. В избе потемки, смачный ужин,

«14. Медвежья пряжа, сказка, мать…

«16. Глядится пень и кочек рать. («Песнослов»).

№ 116. Я ДОМА. ХМАРОЙ ТИШИНОЙ. Впервые — «Заветы», 1914, № 1. Разночтение:

Стих 10. На жердке хохлится куделей,

№ 117. НЕ В СМЕРТЬ, А В ЖИЗНЬ ВВЕДИ МЕНЯ. Впервые — «Голос Жизни», № 20, 13 мая 1915, под названием «Памяти матери»; перепечатана — «Биржевые Ведомости», утренний выпуск, 13 ноября 1916, с разночтением:

Стих 15. О пуща-матерь, тучка-прядь,

№ 118. РАСТРЕПАЛО СОЛНЦЕ ВОЛОСЫ. Впервые (без разделения на строфы) — «Ежемесячный Журнал», 1915, № 11, стр. 7.

№ 119. НА ТЕМНОМ ЕЛЬНИКЕ СТВОЛЫ БЕРЕЗ. Впервые — «Голос Жизни», № 20, 13 мая 1915.

№ 120. ПОД НИЗКОЙ ТУЧЕЙ ВОРОНИЙ ГРАЙ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1916, № 9-10, стр. 10, под названием «Смерть деда», без разделения на строфы. Разночтение:

Стих 11. Земля погоста притин от бурь, –

№ 121. ЛЕСНЫЕ СУМЕРКИ — МОНАХ. Впервые — «Северные Записки», 1915, № 4, в составе диптиха: «Перед ликом лесов. Памяти матери» (наши №№ 114 и 121).

№ 123. ЛЬНЯНОКУДРЫХ ТУЧЕК БЕГ. Впервые — «Биржевые Ведомости», утренний выпуск, 3 апреля 1916, Разночтения:

Стих 11. Кто родился, аль погиб

«13. И кому, клонясь, козу

«14. Кажет зорька-повитуха?

№ 124. ТЕПЛЯТСЯ ЗВЕЗДЫ-ЛУЧИНКИ. Впервые — «Заветы», 1914, № 1.

№ 125. СЕГОДНЯ В ЛЕСУ ИМЕНИНЫ. Впервые — «Биржевые Ведомости», утренний выпуск, 25 декабря 1915, под названием «Сегодня в лесу», с разделением не на четырехстрочия, а восьмистрочиями, с четырьмя строками (после стиха «Спит лето в затишьи болот»), исключенными в «Песнослове»:

Ему нипочем именины
Без зорь, без русалок-подруг;
Пусть мгла, словно пух из перины
Ложится на речку и луг.
Пусть осень густой варенухой… —

№ 126. УЖЕ ХОРОНИТСЯ ОТ СЛЕЖКИ. Впервые — «Голос Жизни», № 20, 13 мая 1915.

№ 127. СМЕРТНЫЙ СОН. Впервые, под названием «Смерть ручья», сохраненном и в «Песнослове», — «Ежемесячный Журнал», 1915, № 8, стр. 4. В журнале — разночтение в последней строке:

Отрок-ручей опочил!

Мирские думы

Четвертая книга стихов Клюева вышла через три года после выхода третьей — в 1916 г. Разделена была на два раздела: в первом — «Мирские думы» — с авторским посвящением: «Памяти храбрых», — 12 стихотворений (наши №№ 129–130, 132–134, 136–139, 141–142, 145); во втором — «Песни из Заонежья» — 13 стихотворений (наши №№ 146, 149, 166,154, 156, 159, 162, 164, 172, 167, 173, 170, 140). Всего в книге 25 стихотворений. Цикл «Песни из Заонежья» выделен в «Песнослове» (и у нас) в особый раздел (за исключением № 140, оставленного в «Мирских думах»), а в четвертый раздел «Песнослова» (и наш) введены из других книг поэта 4 стихотворения: 2 из «Сосен перезвона» (№№ 135, 143) и 2 из «Лесных былей» (№№ 131, 144). Таким образом, в разделе «Мирские думы» у нас всего 17 стихотворений, но большинство из них — небольшие поэмы.

После выхода «Мирских дум» П. Сакулин в «Вестнике Европы» (1916, № 5) поместил статью «Народный златоцвет», посвященную Клюеву и Есенину и доказывающую что «это — голос из народа»… «родник народного творчества не иссяк». Подчеркивая самобытность «Мирских дум» и огромный рост клюевского дарования, Натан Венгров цитирует отрывок из стихотворения «Что ты, нивушка, чернешенька» и говорит: «"Мирские думы" посвящены "памяти храбрых". И из большой любви, которой любит Клюев Русь и ее деревню — поэт создает долго незабывающиеся образы, воистину трогающие, как настоящее доподлинное чувство…У Клюева намечается тяготение к эпосу. И такая вещь, как "Наигрыш", кстати сказать, несколько растянутый — имеет, кроме художественного, еще и этнографический интерес. Такое устремление уже намечалось и в "Лесных былях", но в последней книге Клюева — куда тверже, как в лирике, так и в опытах эпического творчества» («Современный Мир», 1916, № 2). На эпос, как основную дорогу для клюевского творчества, указывали и указывают многие. «Несмотря на прелесть многих ранних лирических стихотворений Клюева, Гумилев сразу почувствовал, что не лирика подлинный путь этого поэта. Гумилев указал Клюеву другую дорогу: эпос. Но развернуться этой силе Клюева помешали "всероссийские обстоятельства"» (Р. Гуль. Ник. Клюев. Полн. собр. соч. — рецензия — «Новый Журнал», Нью-Йорк, № 38, 1954, стр. 293). Другие, с неменьшей убедительностью, пишут, что «был он поэт настоящий, и, конечно, лирический. Ведь вся его пестрая "эпика" неубедительна. А песенная лирика — очень даже хороша…» (Ю. Иваск. Ник. Клюев. Пол. собр. соч. — рецензия — «Опыты», Нью-Йорк, № 4, 1955, стр. 104). Думается, что подходить к Клюеву с мерилом чистого эпоса или чистой лирики не совсем основательно: ведь и большие его поэмы пронизаны лиризмом, являются, по большей части, развернутым лирическим стихотворением.

Во вступительной статье приведено немало свидетельств того, что именно эту книгу поэта большевистская критика использовала для «доказательства» «империалистических» настроений поэта. «Накануне и во время империалистической войны Клюев, впавший в воинствующий квасной патриотизм и писавший лубочные "беседные наигрыши" о "Вильгельмище, царище поганом", прямиком и быстро шел к сближению с наиболее темными и реакционными силами. От его бунтарских настроений к тому времени не осталось и следа». (В. Орлов. Ник. Клюев. «Литературная Россия», № 48, 25 ноября 1966, стр. 16). Но не только критики и литературоведы советского лагеря писали и пишут об этом: «младший брат» Клюева, его «жавороночек» — Сергей Есенин, — сам в те годы писавший и патриотические стихи, и читавший свои стихи царице, желая обособиться от «реакционера» Клюева, писал в своих «Ключах Марии»: «Уходя из мышления старого капиталистического обихода, мы не должны строить наши творческие образы так, как построены они хотя бы, например, у того же Николая Клюева:

Тысячу лет и Лембэй пущей правит,
Осеныцину дань собирая с тварей:
С зайца шерсть, буланый пух с лешуги,
А с осины пригоршню алтынов.

Этот образ построен на заставках стертого революцией быта; в том, что он прекрасен, мы не можем ему отказать, но он есть тело покойника в нашей горнице обновленной души и потому должен быть предан земле». (Собр. соч. в 5 тт., т. 5, ГИХЛ, 1962, стр. 51–52).

И.Н. Розанов в статье «Есенин и его спутники» (сборн. «Есенин…», под ред. Е.Ф. Никитиной, изд. «Работник Просвящения», Москва, 1926, стр. 175) рассказывает о том огромном впечатлении, какое производило публичное чтение Клюевым его стихов. В особенности «Беседного наигрыша», большой сказовой поэмы.

№ 129. В ЭТОТ ГОД ЗА СВЯТЫМИ ОБЕДНЯМИ. Впервые — «Биржевые Ведомости», утренний выпуск, 1915, номер и точная дата не установлены (номер этот не найден). В «Мирских думах» разночтение:

Стих 22. Сполох-конь аксамитный чапрак,

№ 130. ЧТО ТЫ, НИВУШКА, ЧЕРНЕШЕНЬКА. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1915, № 12 (и в том же журн. — 1916, № 12, стр. 7, под назв. «Мирская дума»); одновременно — «Речь», 6 декабря 1915. В журнале с эпиграфом:

Мирских умильных думушек
В долгий летний день не высказать,
В ночь осеннюю не выслухать.
(Из северных принтов)

Разночтения (у нас — по тексту «Избы и поля»):

Стих 25. Вековать придется без селезня! (Песнослов)

«31. Не отерта тумана ширинкою, (Ежем. Журн.)

№ 131. БЕЗ ПОСОХОВ, БЕЗ ЗЛАТА. Перенесено из «Лесных былей».

Впервые — «Заветы», 1912, № 7, с посвящением «Сергею Городецкому». Разночтение (в журн. и «Лесн. былях»):

Стих 12. Лазурные псалмы.

№ 132. НЕБЕСНЫЙ ВРАТАРЬ. Впервые — «Биржевые Ведомости», утренний выпуск, 15 февраля 1915, без деления на строфы и с разночтением (в 3-й строфе):

Стих 17 III строфы: Стежки торные поразметаны,

№ 134. СОЛДАТКА. Впервые — «Биржевые Ведомости», утренний выпуск, 14 декабря 1914. Разночтение:

Стих 8. Ах, в торгу на улице — не красная гульба,

№ 135. ОБИДИН ПЛАЧ. Впервые — в «Сосен перезвоне»; перепечатано в «Лесных былях». Перенесено в «Мирские думы» — раздел «Песнослова». Перепечатана и в «Избе и поле». Разночтения:

Стих 22. За куветы встанут талые. (Изба и поле)

«67. Царство белое, кручинное (Сосен перезвон)

«68. Все столбами огорожено… (—» —)

«69–72. (строчки точек) (—» —)

«73–74. — в «Сосен перезвоне» отсутствуют.

В «Сосен перезвоне» и «Лесных былях» это стихотворение под

названием «Лесная быль».

№ 139. ГЕЙ, ОТЗОВИТЕСЬ, КУРГАНЫ. Впервые — «Биржевые Ведомомости», утренний выпуск, 21 марта 1915.

№ 140. СКРЫТНЫЙ СТИХ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 6, стр. 4, без разделения на строфы. Разночтение (оно же и в «Мирских думах»):

Стих 1. Не осенний лист падьмя-падет,

№ 141. СЛЕЗНЫЙ ПЛАТ. Впервые — «Биржевые Ведомости», утренний выпуск, 10 апреля 1916.

№ 142. РУСЬ. Впервые — «Биржевые Ведомости», утренний выпуск, 25 декабря 1914. В «Песнослов» не вошло.

№ 143. ПЕСНЯ О СОКОЛЕ И О ТРЕХ ПТИЦАХ БОЖИИХ. Перенесено из «Сосен перезвона». Разночтения: в «Песнослове» пропущено 7 стихов после стиха 25-го («Голос грома поднебесного»):

Мы летели мимо острова,
Миновали море около,
А не видли змея пестрого.
Что ль того лихого Сокола,
Только волны говорливые
Принесли нам слухи верные,
Вой гулкие пещерные:

И разночтение в самом конце (4-я строка с конца):

Стих 97. Подотрет слезу рубахою,

Перепечатана была и в «Лесных былях», уже в редакции «Песнослова», но последние стихи — по «Сосен перезвону».

№ 144. СВЯТАЯ БЫЛЬ. Перенесена из «Лесных былей». Впервые — без названия — «Гиперборей», №, 1912, стр. 17–19. Разночтение в «Гиперборее» и «Лесных былях»:

Стих 8. Отчего ты утробой кручинишься,

№ 145. БЕСЕДНЫЙ НАИГРЫШ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1915, № 12. Разночтения в части, начинающейся со стиха «Тысчу лет живет Макоша-Морок» (счет стихов ведется тут, начиная с этой строки):

Стих 20. Зык другой — как трус снегов полярных,

«51. Он гнездом с громами поменялся

Песни из Заонежья

В основу этого раздела положен одноименный цикл, завершающий книгу «Мирские думы» (в нашем собрании это стихи №№ 146, 149, 154, 156, 159, 162, 164, 166–167, 170, 172–173), всего 12 песен; одно стихотворение (наш № 161) перенесено из «Братских песен»; остальные 15 песен — из «Лесных былей» (наши №№ 147–148, 150–153, 155, 157–158, 160, 163, 165, 168–169, 171).

Первоначально Клюев думал выпустить эти песни отдельной книгой в издательстве Цеха Поэтов «Гиперборей». Так, в объявлениях о книгах, подготовленных к изданию, в № 5 журнала акмеистов «Гиперборей» (1913) значится книга Клюева «Плясея». Но книга в свет не вышла.

Еще в 1912 г., в рецензии на альманах «Аполлон», В. Львов-Рогачевский выделил помещенные там две песни Клюева: «Из стихов выделяются многокрасочные песни Николая Клюева, в которых нет подделки под народное творчество и чувствуется сила и свежесть, но этим стихам не место в книжном "Аполлоне"». («Современный Мир», 1912, № 1, стр. 342). Р. Иванов-Разумник, в статье о творчестве Клюева «Природы радостный причастник», писал: «Есть еще одна область, в которой Н. Клюев является несомненным "мастером", это — "народные песни", которыми заполнена его последняя книжка стихов "Лесные были". целый ряд этих народных песен обрисовывает новую сторону таланта этого поэта, сторону, тесно связанную с основной "стихией" его творчества. Природы радостный причастник не может не быть радостным выразителем души народной, ибо душа народная — та же "природа" в ином ее проявлении. Радостная вера в народ, вера в жизнь и вера в будущее — глубочайшее ощущение этого подлинно народного поэта». («Заветы», 1914, № 1, стр. 48). В рецензии на «Мирские думы» Натан Венгров укорял Клюева: «Только совершенно напрасно поэт не указывает в своей книге, что, например, "Песни из Заонежья" — обработка народной песни, что чересчур чувствуется под стихами. Вещи от этого только выиграли бы, но к творчеству Клюева отношение было бы значительно доверчивее. Так — неудобно…» («Современный Мир», 1916, № 2). Замечание несправедливое: песни Клюева замечательны именно тем, что они не стилизация, не обработка, а подлинно народные песни. Недаром многие из них расходились в народе и распевались еще до их записи (см. авторское предисловие к «Братским песням»). Вместе с тем, формальное сходство в песнях ограничивается, главным образом, совпадением первых строк при полной самостоятельности дальнейшего развития песни. «Клюев не подражал русской народной песне, — замечает Борис Нарциссов, — он просто был одним из тех, кто эту песню создавал» («Николай Клюев». «Новое Русское Слово», Нью-Йорк, 12 сентября 1954).

№ 146. АХ ВЫ, ЦВЕТИКИ, ЦВЕТЫ ЛАЗОРЕВЫ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 2, стр. 6, с посвящением Надежде Васильевне Плевицкой (посвящение это сохранено и в «Мирских думах»). Разночтение (или опечатка?) в журнале: Стих 15. На кажинной брелянтиновый наряд,

№ 147. ВЫ БЕЛИЛА-РУМЯНА МОИ. Впервые в альманахе «Аполлон», 1912, под названием «Девичья». Под тем же названием в «Лесных былях». Перепечатано в журн. «Северная Звезда», 1916, № 1, январь, стр. 31, без разделения на двустишия.

№ 148. ЗАПАДИТЕ-КА, ДЕВИЧЬИ ТРОПИНЫ. Впервые — «Заветы», 1912, № 5, под названием «Девичья» (то же название в «Лесных былях»).

№ 149. Я СГОРЕЛА, МОЛОДЕНЬКА, БЕЗ ОГНЯ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 11, стр. 3 (без деления на строфы), в составе цикла «Песни из Заонежья» (наши №№ 149, 166, 154). Разночтения: Стих 17. Буду ночку коротать с муженьком!

«30. Еще пугявица волжоная…»

№ 150. НА МАЛИНОВОМ КУСТУ. В «Лесных былях» под названием «Полюбовная», с разночтением (а, вернее, опечаткой, так как дальше куст — малиновый): Стих 1. На калиновом кусту

№ 151. КАК ПО РЕЧЕНЬКЕ-РЕКЕ. В «Лесных былях» под названием «Рыбачья».

№ 152. ПЛЯСЕЯ. Впервые — альманах «Велес», 1912–1913, с разночтением (или опечаткой?): первая строка слов «Парня-припевалы»:

Ой, пляска проворотная,

Вслед за первым куплетом «Парня-припевалы» («Ой, пляска…) в «Велесе» еще куплет (второй):

Ой, люба — птица вьюжная,
Присуха — боль недужная,
Блесни, взгляни на молодых,
Развей, как тучи, розмысли,
Размыкай душу черную!

Не уголь жжет мне пазуху… —

Предпоследняя строка припева «Парня-припевалы» в «Велесе»:

На грудь твою орлиную

Приводим один из распространенных вариантов параллельной «посадской» (городской окраинной) песни:

Я вечор, млада, во пиру была,
Во пиру была — во беседушке;
Во пиру была, пиво-мед пила,
Пиво-мед пила, сладку водочку.
Во пиру была — похвалялася,
Уж как полем шла — не качалася;
Уж как полем шла — не качалася,
А домой пришла — зашаталася;
До двора дошла — пошатилася,
За вереюшку ухватилася:
— Ты вереюшка, верея моя,
Поддержи меня, бабу пьяную,
Бабу пьяную, разудалую…

(Записана в г. Ставрополе Кавказском Б.А. Филипповым).

№ 153. НА ПРИПЕКЕ ЦВЕТИК АЛЫЙ. Впервые — «Заветы», 1913, № 8, под названием «Острожная», сохраненном в «Лесных былях». В «Заветах», очевидно, опечатка:

Стих 23. Волос — гад, малина — губы,

№ 154. АХ, ПОДРУЖЕНЬКИ-ГОЛУБУШКИ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 11, стр. 4 (без разделения на строфы), в составе цикла «Песни из Заонежья» (наши №№ 149, 170, 159, 166, 154).

№ 155. ПОСАДСКАЯ. Впервые — «Заветы», 1912, № 6, сентябрь.

№ 157. СЛОБОДСКАЯ. Впервые — альманах «Аполлон», 1912, стр. 37–38, под названием «Теремная» (в «Лесных былях» — «Слободская»). Для того, чтобы показать, насколько песни Клюева не являются «стилизацией» народных, приведем наиболее близкий на первый взгляд «слободской» романс — «трагическую мещанскую балладу» (по характеристике В.И. Чернышева), из сборника Истомина и и Дютша «Песни русского народа», стр. 182, № 21:

Как во нашей во деревне,
Во веселой слободе
Жил мальчишка лет в семнадцать
Неженатой, холостой.
Как любил-то свою девку,
Обещался замуж взять.
Его люди научили:
«Ты спросись-ко у отца». —
«Позволь, батюшка, жениться,
Позволь взять, кого люблю».
Отец сыну не поверил,
Что любовь на свете есть:
«Есть на свете люди равны,
Надо всех равно любить».
Отвернулся сын, заплакал —
Прямо к Саше в теремок.
Под окошком постучался:
«Выйди, Саша, на часок.
Дай мне руку, дай мне праву,
С руки перстень золотой.
Не отдашь с руки перстенька,
Не увидимся с тобой».
Пошел, вышел на крылечко,
Востру саблю обнажил;
Обнаживши востру саблю,
Себе голову срубил.
«Покатись, моя головка,
По шелковой по траве!»
Тогда отец сыну поверил,
Что любовь на свете есть.

Что же общего между примитивным мещанским «страдательным» романсом и клюевскои «Слободской»? Г. Адамович полностью приводит «Слободскую» Клюева в «Литературных беседах» («Звено», Париж, 1926, № 203) и говорит: «Оно необычайно прекрасно по существу, по той глубокой внутренней музыке, которая, конечно, важнее всего в стихотворении… В то же время это стихотворение фальшивит во всю»… (стр. 2).

№ 158. БАБЬЯ ПЕСНЯ. Впервые — «Заветы», 1913, № 8. Разночтение («Лесные были» тоже):

Стих 2. Замурудные волосья по ветру трепати,

Ср. «Хороводную», из сборника Смирнова «Песни крестьян Владимирской и Костромской губернии», Москва, 1847, стр. 142:

…А пришлося негодяю мимо идти рощи.
Привязала негодяя к белой березе,
А сама-то ли пошла загуляла,
Ровно девять денечков к нему не бывала,
На десятый-ет денечек жена стосковалась,
Стосковалась, стосковалась, стала тужить плакать:
«Сходить было, подти к негодяю!»
Не дошедши негодяя, жена остановилась,
Низехонько ему поклонилась.
«Хорошо ли ти, негодный, в пиру пировати?»
«Государыня-жена, мне-ка не до пира…»
…«Уж и станешь ли, негодный, меня кормить хлебом?»
«Государыня-жена, стану калачами!»
«Уж и станешь ли, негодный, меня поить квасом?»
«Государыня-жена, все стану сытою,
Я сытой, сытою, сладкой, медовою!»
«Уж и станешь ли, негодный, меня пущать в гости?»
«Государыня-жена, ступай хоть и вовсе!»

№ 159. Я КО ЛЮБУШКЕ-ГОЛУБУШКЕ ХОДИЛ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 11, стр. 3, в составе цикла «Песни из Заонежья» (наши №№ 149, 170, 159, 166, 154).

№ 160. ДОСЮЛЬНАЯ. Впервые, очевидно, в «Лесных былях».

№ 161. ПЕСНЯ ПРО СУДЬБУ. Перенесена из «Братских песен». Впервые — «Заветы», 1912, № 2, май, с разночтениями (есть разночтение и в «Братских песнях»):

Стих 8. Ко ракитовому кустышку,

«9. С корня сламывал три прутышка,

«14. «Прореки-ка, мать сыра-земля, (и в «Брат, песнях»).

№ 163. КРАСНАЯ ГОРКА. Впервые — «Заветы», 1912, № 8, ноябрь.

№ 165. СВАДЕБНАЯ. Впервые — «Современник», 1912, № 8, совершенно отличный от окончательной редакции вариант. Приводим его полностью:

Ты, судинушка — чужая сторона,
Необорная, острожная стена,
Стань-ка стежкою — дорогой столбовой,
Краснорядною торговой слободой!
Было б девушке где волю волевать,
В сарафане-разгуляне щеголять,
Краснорядцев с ума-разума сводить,
Развеселой слобожанкою прослыть.
Не послухала боярыня-судьба.
За гулёного повыслала раба.
Раб повышпилит булавочки с косы,
Не помилует девической красы,
Сгонит с облика белила и сурьму,
Захоронит в грановитом терему.
Станет девушка приземнее травы,
Не услышит человеческой молвы,
Только благовест учует по утру,
Перехожую волынку в вечеру.

В «Лесных былях» — редакция «Песнослова».

№ 166. НЕ ПОД ЕЛЬЮ БЕЛЫЙ МОХ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 11, стр. 4 (без разделения на двустишия), в составе цикла «Песни из Заонежья» (наши №№ 149, 170, 159, 166, 154).

№ 168. СИЗЫЙ ГОЛУБЬ. Из «Лесных былей». Частое начало скопческих песен — с подслушивающим голубем — использовано Клюевым для любовной темы. Приводим духовный стих скопцов (Надеждин. Исследование о скопческой ереси. СПб, 1845, Приложение, № 5):

Уж ты, белый голубок,
Мой сизенький воркунок,
По саду ты летишь, воркуешь,
Припал к терему, послушал.
Что в тереме говорят?
Волю Божию творят.
Да поди, братец, порадей,
Живым Богом завладей!
Да пошел братец, порадел,
Живым Богом завладел:
Он пословичку сказал,
Свою братью величал,
Сестриц-братьев обличал.
Красны девушки сошлися,
Они Батюшку созвали.
Сударь Батюшка пошел,
К братцу с песенкой подшел:
«Уж ты братец молодец,
Ты неправдой, брат, живешь,
Непорядки, брат, ведешь;
Божью книгу ты читал,
Свою братью величал,
Сестриц, братцев обличал.
Почему их обличал?
Ведь над ними есть начал,
Кто им ризушки тачал,
И добру их научал!»
Богу слава и держава,
Во веки веков.
Аминь!

Ср. также песню № 164 — «Девка голубя купила» — в сборн. «Русская баллада», под ред. В.И. Чернышева. Больш. серия «Библиотеки Поэта», изд. «Советский Писатель», Ленинград, 1936, стр. 176–177.

№ 169. ЛЕТЕЛ ОРЕЛ ЗА ТУЧЕЮ. В «Лесных былях» под названием «Кабацкая».

№ 170. НА СЕЛЕ ЧЕТЫРЕ ЖИТЕЛЯ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 11, стр. 3, в составе цикла «Песни из Заонежья» (наши №№ 149, 170, 159, 166, 154). Разночтения:

Стих 17. Кабы я Никите любушкой была,

«23. Ах, тальянка мелкосборчатая,

№ 171. НЕДОЗРЕЛУЮ КАЛИНУШКУ. Впервые — «Заветы», 1912, № 6, под названием «Рекрутская» (под тем же названием в «Лесных былях»).

№ 172. СТИХ О ПРАВЕДНОЙ ДУШЕ. Навеян стихами духовными. Ср. след. строки из «Стиха о грешной душе» («Русь страждущая», стихи народные о любви и скорби. Венец многоцветный. Собр. Е.А. Ляцкий. Изд. 2-е, «Северные Огни», Стокгольм, 1920, стр. 39):

Еще душа Богу согрешила:
— Середы и пятницы не пащивалась,
— Великого говления не гавливалась,
— Заутрени, вечерни просыпывала я,
— В воскресный день обедни прогуливала.

Пост строго соблюдается раскольниками и хлыстами. В послании основателя скопчества Кондратия Селиванова, как всегда написанном полустихами, наказывается строго-настрого: «А притом и должен кушать хлеб с водой, чтоб не жить с бедой, да третью — соль на подкрепление членов; а от других прохлад бывает душам наклад» (Послания Кондратия Селиванова, в прилож. к вып. 3-му В. Кельсиева, Лондон, 1862). Ср. также строки о царище Вильгельмище и немцах в «Беседном наигрыше» Клюева: немцы «великого говения не правят»…

№ 173. ПРОСЛАВЛЕНИЕ МИЛОСТЫНИ. Навеяно стихами нищих, «калик перехожих». Ср. также с составленными по Бессонову В.И. Вельским хорами нищих в «Сказании о Невидимом Граде Китеже и деве Февронии» Римского-Корсакова:

А и тем пристанище бывает, —
На земли Ерусалим небесный, —
Кто душою восскорбя в сем мире,
Сердце взыщет тишины духовной…
…Кормильцы вы милостивые,
Батюшки родные!
Сошлите нам милостыньку
Господа для ради.
Бог даст за ту милостыньку
Дом вам благодатный.
Покойным родителям
Царствие небесное…

Сердце единорога

Раздел «Сердце Единорога» составлен Клюевым из стихов, впервые опубликованных в альманахах, сборниках, журналах. После «Песнослова» часть стихов этого раздела опубликована отдельной брошюрой в Берлине в 1920 г. издательством «Скифы» — под названием «Избяные песни».

«Избяные песни», наряду с «Песнями на крови» и поэмами Клюева, — лучшее, что написал поэт. Тем более странным явился для поэта отрицательный (в печати? или устный? — нами не установлено) отзыв об этих стихах Валерия Брюсова, укорявшего поэта за «техническую слабость» его стихов, банальность образов, слабую и плохую «слаженность» рифм. Брюсов писал, что обманулся в ожиданиях, что Клюев в «Сосен перезвоне» обещал много больше… Оценка Брюсова больно задела Клюева. В «Львином Хлебе» (1922) он ругается с Брюсовым:

…Погребают меня так рано.
Тридцатилетним бородачом,
Засыпают книжным гуано
И Брюсовским сюртуком.
Сгинь, поджарый!..

«Если Клюеву покажется, что в городе его не ценят, то он, Клюев, тут же обнаружит нрав и накинет цену своему пшеничному раю по сравнению с индустриальным адом, — писал про поэта Л.Д. Троцкий. — И если его в чем укорят, то он за словом в карман не полезет, противника обложит, себя похвалит крепко и убежденно» («Литература и революция», изд. 2-е, ГИЗ, 1924, стр. 50). В той же книге Троцкого, в статье «Сергей Есенин», автор писал: «Есенин и вся группа имажинистов — Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков — стоят где-то на пересечении линий Клюева и Маяковского…Неправильно говорят, будто избыточная образность имажинистов вытекает из индивидуальных склонностей Есенина. На самом деле мы ту же черту находим и у Клюева. Его стих отягощен образностью еще более замкнутой и неподвижной. В основе своей это не индивидуальная, а крестьянская эстетика. Поэзия повторяющихся форм жизни мало подвижна в своих основах и ищет путей в сгущенной образности» (стр. 51–52). Поэт Владимир Смоленский («Мысли о Клюеве»), напротив, утверждает: «Клюев совсем не представлял собою русское крестьянство, в большинстве своем православное ("Никоньянское", как его презрительно называет Клюев) или старообрядческое, разделившееся на несколько толков, но все же цельное и чистое в своих глубинах. Представляет он собой очень немногочисленную, изуверскую и истерическую часть русского крестьянства, предавшихся радениям, воображавших себя в гордыне и глупости Христами и Богородицами» («Русская Мысль», Париж, 15 октября 1954). В. Друзин («Стиль современной литературы», Ленинград, 1929, стр. 90) пишет: «Можно доказать, что весь инвентарь развернутых метафор Есенина заимствован в порядке почтительного усвоения у Клюева». Б.В. Михайловский писал об «Избяных песнях» Клюева: «Удовлетворенность действительностью, нежелание никаких изменений, утверждение, что "вес благостно и свято"…..Клюев изображал и прославлял деревню сытую, сонную, застойную — "избяной рай"» («Русская литература XX века. С 90-х гг. до 1917 года», Учпедгиз, Москва, 1939, стр. 345). «Но до этих стихов Клюева-поэта, трепетных, беззащитных и волшебных, кажется, никому никакого дела нет. Говорят, спорят о его "мировоззрении", т. е. о клюевщине: и если бы ее не было, о Клюеве едва ли вспомнили», — справедливо жалуется Юрий Иваск (рецензия: Ник. Клюев. Поли. собр. соч. «Опыты», Ныо Йорк, № 4, 1955, стр. 104).

«Этот вот образ его рая-Руси может "соперничать" с цыганским раем Блока (Кармен):

Есть град с восковою стеной,
С палатой из титл и заставок,
Где вдовы Ресницы живут,
С привратницей-Родинкой доброй,
Где коврик моленный расшит
Субботней страстною иглой,
Туда меня кличет Оно… —

Сейчас сердце наше — на романтику не отзывается, но все-таки колется эта субботняя страстная игла и хочется внимать этому чуть дребезжащему напеву. И какая счастливая "находка" вдовы-Ресницы и привратница-Родинка добрая. Это не экзотика, а прежде всего — поэзия. В некоторых лучших вещах самая экзотичность не мешает и иногда даже обостряет чувство соприкосновения с мирами иными (напр, в стихотворении — Заблудилось солнышко в корбах темнохвойных). При всей декоративности есть в них воздух иного бытия. Мы все теперь очень протрезвели и недоверчивы к любым вещаниям. Но признаем, что Клюев о последних вещах знал не меньше Сологуба, В. Иванова, даже Блока» (Юрий Иваск. Клюев. «Опыты», Нью Йорк, № 2, 1953, стр. 85–86).

№ 174. ЧЕТЫРЕ ВДОВИЦЫ К УСОПШЕЙ ПРИШЛИ. Впервые— «Страда», (кн. 1), Петроград, 1916, в составе диптиха «Памяти матери» (наши №№ 174 и 178), без разделения на строфы. Затем — «Скифы», сборн. 2-й, СПб, 1918, в составе цикла «Избяные песни» (наши №№ 174, 175, 182, 180, 178, 176, 179, 184–187, 183, 191, 192). Перепечатано в кн. «Избяные песни». Разночтение (или опечатка) в «Скифах» и отд. издании «Изб. песен»: Стих 8. А после с ковригою печь обошли…

Кроме того, в «Изб. песнях» почти все слова-имена, как «Листодер», «Молчанье», «Заря» — с заглавной буквы…

Клюевский пантеон мужицких святых имеет много народно-поэтических параллелей — как в народном быту, народном календаре, так и в стихах духовных, особенно раскольничьих и сектантских. Приведем, для примера, песню, взятую из дела о скопце, унтер-офицере Морской типографии Мироне Данильчикове (Кельсиев, вып. 3, Лондон, 1862, прилож., стр. 73, № 37):

Ой, спасибо тому, кто в Божием дому!
А в начале спасибо Небесному Царю;
И спасибо хозяину с хозяюшкою,
На хлебушке, на соли и на жалованье!
Что поил, кормил, сударь, нас много жаловал;
Что поели, попили, побеседовали,
Мы про Исуса про Христа Бога советывали!
А Илья, сударь, Енох — всю вселенную прошел,
Всю вселенную прошел, на Седьмо Небо взошел;
А Василий-то Велик — на Собор идти велит;
А Григорий Богослов — читал книгу Родослов;
А Иван-то Златоуст — учит верных изо уст;
А Борис, сударь, и Глеб — сосылал нам сущий хлеб.
Савватий и Зосим — свет у Господа просил,
Свет у Господа просил, это дар нам разносил;
А Архангел Михаил — всех недругов победил,
Всех недругов победил, со Седьмого Неба сбил;
А великий Николай — своей помощи подал;
Илья, сударь, Пророк — по Седьмому Небу катал,
Грозны тучи наводил, сильны дожжики спустил,
На сырой-то на земле, сущий хлебушка родил,
Сущий хлебушка родил, верных праведных кормил,
Он поил, кормил, сударь, нас много жаловал!
Что поели, попили, побеседовали,
Про Исуса про Христа советовали:
А и братцам и сестрицам по поклону всем! Аминь!

№ 175. ЛЕЖАНКА ЖДЕТ КОТА. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1915, № 3, стр. 3, в составе цикла «Избяные песни» (наши №№ 175, 180, 183), и с посвящением: «Памяти матери». Затем — «Скифы», сборник 2, 1918.

№ 176. ОСИРОТЕЛА ПЕЧЬ, ЗАПЛАКАННЫЙ ГОРШОК. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1914, № 4, стр. 5. Затем — «Скифы», сборн. 2, 1918. У нас — по тексту «Избы и поля». Разночтения:

Стих 5. Узнай, что снигири в саду справляют свадьбу, (Ежем. Журн.)

«11. Изождалась бадья… Вихрастая мочалка (Песнослов)

«18. Чем сумрак паперти баюкает мечту. (Ежем. Журн.)

№ 178. ШЕСТОК ДЛЯ КОТА, ЧТО АМБАР ДЛЯ ПОПА. Впервые — «Страда» (кн. 1), Петроград, 1916, в составе диптиха «Памяти матери» (наши №№ 174, 178); затем — «Скифы», сборн. 2, 1918.

№ 179. ВЕСЬ ДЕНЬ ПОУЧАТИСЯ ПРАВДЕ ТВОЕЙ. Впервые — «Скифы», сборн. 2, 1918.

№ 180. ХОРОШО В ВЕЧЕРУ, ПРИ ЛАМПАДКЕ. Впервые — «Ежемесячном Журнале», 1915, № 3, стр. 3, в составе цикла «Избяные песни» (наши №№ 175, 180, 183); затем — «Скифы», сборн. 2, 1918.

№ 181. ЗАБЛУДИЛОСЬ СОЛНЫШКО В КОРБАХ ТЕМНОХВОЙНЫХ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1915, № 5, стр. 4. Сопровождено примечаниями Н. Клюева: «Корба — чаща (Олон. губ.). Красик — гриб подосиновик. Жарник — костер, сильный огонь. Жадобный — желанный, сердце мое, любимый. Здынуться — подняться, вздыматься. Домовище — гроб».

№ 182. ОТ СУТЕМОК ДО ЗВЕЗД. Впервые — «Скифы», сборн. 2, 1918.

№ 183. БРОДИТ ТЕМЕНЬ ПО ИЗБЕ. Впервые — «Ежемесячный Журнал», 1915, № 3, стр. 3, в составе цикла «Избяные песни» (наши №№ 175, 180, 183); затем — «Скифы», сборн. 2, 1918.

№ 184. ЗИМА ИЗГРЫЗЛА БОК У СТОГА. Впервые — «Новый Журнал для Всех», 1916, № 1; затем — «Скифы», сборн. 2, 1918. Разночтение в журнале: Стих 18. Теленья числя и удой,

№ 185. В СЕЛЕ КРАСНЫЙ ВОЛОК. Впервые — «Скифы», сборн. 2, 1918. Строки: «Сладчайшего Гостя готовьтесь принять!.. Будь парнем женатый, а парень, как дед», — ср. с «посланиями» и «страдами» «батюшки» Кондратия Селиванова, основателя русского скопчества: «Ибо единые девственники предстоят у Престола Господня, и чистые сердцем зрят на Бога Отца моего лицем к лицу; в чистых же и непорочных сердцах любезно присутствует благодать Божия»… («Послания», в приложениях к «Исследованию о скопческой ереси» (Надеждина), СПб, 1845).

№ 186. КОВРИГА. Впервые — «Новый Журнал для Всех», 1916, № 1, без названия (название дано в «Избе и поле»), с разночтениями. Затем — «Скифы», сборн. 2, 1918. Разночтения в журнале:

Стих 12. Сытявого хлебца поесть –

«17. Кусок у мамашки в подоле –

№ 187. ВЕШНИЕ КАПЕЛИ, СОЛНОПЕК И ХМАРА. Впервые — «Северные Записки», 1914, № 5, в составе цикла «Из северных лесов» (наши №№ 74, 188, 187); затем — «Скифы», сборн. 2, 1918.

№ 188. ВОРОН ГРАЕТ К ТЕПЛУ. Впервые — «Северные Записки», 1914, № 5, в составе цикла «Из северных лесов» (наши №№ 74, 188, 187).

№ 189. БЕЛАЯ ПОВЕСТЬ. Об апокалипсическом значении Избы — творческого труда на земле — и о «путях возрастания» души в дух: творческом, духовном понимании христианства. Не вчера свершилось Искупление. Оно для каждого и каждый раз совершается в духе его и благодатию Духа Святого: «То было сегодня… Вчера… Назад миллионы столетий… В избу Бледный Конь прискакал… И печка в чертог обратилась»… Тут все и вся сливаются в Пли-рому, божественную Полноту и Единство бытия, полноту и единство в Боге: и Земля-Богородица, и сам поэт, и изба с ее сердцем — хлебопечною печью, пекущей причастие земли… Духоборческие течения в русском расколе склонны вообще к трактовке Евангелия только как символического образа, притчи для всякого человека; искупление — не совершившийся раз и навсегда исторический, неповторимый акт, а «притча» — для духовного окормления и восхождения каждой души к Богу-Отцу в качестве Сына, Христа тож. «Смерть Лазарева — грехи. Сестры Лазаревы — плоть и душа; плоть — Марфа, душа — Мариа. Гроб — житейские попечения. Камень на гробе — окаменение сердечное». — Так рассказывает о русских духоборах XVII столетия св. Димитрий Ростовский в «Розыске о Брынской Вере». У Клюева — и так — и принципиально иначе. Символ, идея — реальны, вещны, более того, они — домашняя реальность. Конь Бледный врывается в мир не только в конце исторического процесса: «времени больше не будет» для всякой души и ныне и присно, и во веки веков. Эти мотивы отныне многократно будут звучать у Клюева. Последняя книга его — «Изба и поле», 1928, составленная, главным образом, из старых, прежде опубликованных стихов, прямо подобрана для доказательства этого положения. А. Холодович, в статье «Язык и литература» («Звезда», 1933, № 1) писал, разбирая последнюю книгу поэта: «Возьмем Клюева. Это поэт кулацкий. Его мировоззрение враждебно нашей советской поэзии. Между тем его художественная система, его язык, созданная им поэтическая образность сохраняют огромную впечатляемость. В его поэзии художественный язык является действительно необходимым элементом художественного целого, а не простым привеском, созданным по принципу "пять хороших слов и девяносто пять плохих". В языке идеология Клюева развертывается столь же закономерно, как и в сюжете, теме, так что между всеми этими элементами нет противоречия. В основе клюевского мировоззрения лежит некоторая религиозно-мифологическая концепция, согласно которой мир, вселенная представляется как макроскопическая изба и, наоборот, изба представляется как микроскопический мир, космос. Так происходит невероятная гиперболизация, мифологическое разрастание своей околицы до мировых пределов и одновременно мифологическое сужение мира до пределов своей хаты…Как бы окончательно утверждая великолепие своего космического мировоззрения, своей курной философии, поэт дает нам понять, что дело не в том, что одна часть мира — скит, а другая часть мира — изба, а в том, что за скитом в мире прозревается изба, а за избою мерещится скит и что эти "два" — в "одном" или "одно" — в "двух лицах"». (Стр. 234–235, 236). Язык Клюева, его зрелое мастерство привлекает внимание исследователей. О языке Клюева пишет (очень слабо и неубедительно, хотя и восторженно) М.А. Рыбникова: Книга о языке. Изд. 3-е, «Работник Просвещения», Москва, 1926, стр. 40–47. Якубинский пишет: «Поэтический язык по Аристотелю должен иметь характер чужеземного, удивительного… Сейчас…русский литературный язык, по происхождению своему для России чужеродный, настолько проник в толщу народа, что уровнял с собой многое в народных говорах, зато литература стала проявлять любовь к диалектам (Ремизов, Клюев, Есенин…) и варваризмам… Таким образом просторечие и литературный язык обменялись своими местами». («Поэтика», стр. 112–113).

Долина единорога

Раздел «Долина Единорога» составлен из стихов, опубликованных ранее в книге Клюева «Медный Кит», 1919 (наши №№ 192, 212, 216, 240, 247, 249); в «Скифах», сборн. 1, 1917 (наши №№ 203, 219, 234, 236, 237); в «Скифах», сборн. 2, 1918 (наши №№ 191, 192). Эти же стихи, частично, были опубликованы ранее в журналах «Голос Жизни» (наши №№ 191, 192) и «Заветы» (наш № 240). Из 60 стихотворений этого раздела, таким образом, нами не установлены в отношении 48 стихотворений их более ранняя, нежели в «Песнослове», 1919, — публикация. Вполне возможно, что, по крайней мере, большая часть этих стихотворений и опубликована в первый раз в «Песнослове»: то время часто называют «кафейный периодом русской поэзии», так как в те годы книг и журналов издавалось чрезвычайно мало, и поэты читали свои произведения в различных кафе: правда, и «кафе» эти были кофе и почти без еды…

Поэтому и отзывов на книги было немного: их попросту было негде печатать: так мало было органов печати. Хвалебную рецензию на «Песнослов» дал в петроградском библиографическом журнале «Книга и Революция» (1920, №б) Иннокентий Оксенов (см. вступит, статью Б. Филиппова). По поводу «иноземщины» в словесной орнаментике Клюева Есенин говорит в «Ключах Марии»: «Туга по небесной стране посылает мя в страны чужие", — отвечал спрашивающим себя Козьма Индикоплов на спрос, зачем он покидает Россию. И вот слишком много надо этой "туги", чтоб приобщиться…Но как к образу, а именно, как к неводу того, что "природа тебя обстающая — ты", и среди ее ущелий тебе виден Младенец.

Потому и сказал Клюев:
Приложитесь ко мне, братья,
К язвам рук моих и ног, —
Боль духовного зачатья
Рождеством я перемог…

"Слова поэта уже суть дела его", — писал когда-то Пушкин…» (С. Есенин. Собр. соч. в 5 тт., т. 5, ГИХЛ, 1962, стр. 65–66).

«Читая произведения Н. Клюева, нетрудно убедиться в исключительной приверженности поэта к неподвижно-патриархальному укладу русской деревни. Поэтизация "естественности", "нетронутости" быта и психики крестьян, сельской природы, противопоставление нравственной "чистоты" деревни "развращенному" городу, боязнь осквернения этого мира цивилизацией — вот наиболее характерные мотивы стихотворений (особенно ранних) Клюева. Вся Россия видится ему прежде всего, как правильно отмечала и критика тех лет, деревенской Бабой-Хозяйкой, живущей в добротной избе, окруженной тучными коровами, осененной Елью Покоя, с которой птица Сирин учит хозяйку глубинным тайнам. А народ — это Садко, воспевающий "цветник, жар-птицу и синь-туманы". Сами представления Клюева о жизни, его характер мышления ("хлеб — дар Божий" и т. п.) связаны с представлениями отсталых слоев крестьянства. Чем дальше, тем все более усиливается в его творчестве влияние книжно-религиозных, мистических премудростей. "Правда пахотная" облекается в различного рода теософические одежды». Так пишет в своей обширнойкниге «Русская советская поэзия и народное творчество» П.С. Выходцев, утверждая далее, что у него «народно-поэтическая стихия захлестывалась, подавлялась религиозной образностью, в общем не свойственной произведениям народного творчества трудовых масс». И всю эту длиннейшую галиматью (546 стр.) издала в 1963 г. Академия Наук СССР! (Цитировались стр. 59–60).

«Может быть даже он сам никогда не радел — только романтически мечтал, — пишет Ю. Иваск. — Но мог быть и настоящим хлыстом. Хлысты никого в частности, в особенности, не любят — любят весь свой хоровой пляшущий Корабль (это угадал Розанов). Полу-духовен, полуэротичен их совместный пожар — то разгорающееся, то затихающее горение. У Клюева не только хлыстовские, но и скопческие мотивы…По Розанову… — скопчество есть логическое завершение хлыстовства. Хлыстовское братство осуществляется преимущественно во время радений, в экстазе (при этом т. н. свальный грех вовсе для них не типичен, обязателен, как многие думают). Хлысты стремятся к духовному, не к плотскому восторгу. И в лучшие минуты они доплясываются до "преображения эроса", сублимируют эротику, а в худшие минуты — впадают в свальный грех. Скопцы же всегда чисто духовны. В лучезарных очах великого скопца Кондратия Селиванова — то солнце духа, то духовное небо, о котором хлысты тщетно мечтают, как о чем-то недостижимом! Как ни судить о скопцах — они "народные таланты", народная элита. По Розанову — они то же, что для образованного общества — художники, музыканты, поэты! Пусть — заблудшие овцы, но самые лучшие, тонкорунные! И у Клюева, конечно, есть какая-то связь с этой народной аристократией духа — если не биографическая, то творческая…

Любовь отдам скопца ножу,
Бессмертье ж излучу в напеве.

Или

О, скопчество — венец, золотоглавый град,
Где ангелы пятой мнут плоти виноград.

Скопец физически бесплоден, но у него ученики-сыновья:…безудный муж, как отблеск Маргарит, стокрылых сыновей и ангелов родит… Или родит Сына-Спасителя — Эммануила, "загуменного Христа" Яркая звукопись (эвфония) — от декадентов…Смелая его метафоричность — очень своеобразна… Своеобразна также живописная нелогичность изложения. Вот последние стихи Белой Индии:

Нам к бору незримому посох-любовь,
Да смертная свечка, что пахарь в перстах
Держал пред кончиной, — в ней сладостный страх
Низринуться в смоль, в адамантовый гул…
Я первенец Киса, свирельный Саул,
Искал пегоухих отцовских ослиц
И царство нашел многоцветней златниц:
Оно за печуркой, под рябым горшком,
Столетия мерит хрустальным сверчком.

Девять строк, одна за другой, без типографских "пролетов", и в них уместились три картины — деревенское предсмертье (5 строк), Клюев-Саул (3 строки), печурка, горшок, сверчок (2 строки). У всех старых символистов было больше логики, их романтическая задняя мысль, их декадентский умысел — очевиднее… …Отрывочность удачно нарушает монотонию клюевских ритмов, особенно длинных трехсложников». (Клюев. «Опыты», № 2, 1953, стр. 83–84, 87). Иваск правильно отмечает также наличие очень большого количества отроков в клюевских стихах.

№ 190. БЕЛАЯ ИНДИЯ. Эта небольшая поэма является как бы продолжением «Белой повести», заканчивающей предыдущий раздел. Та же система образов, та же словесная ткань. «И бабка Маланъя, всем ранам сестра» — образ, навеянный сказкой Н.С. Лескова «Маланья — голова баранья»: «Так прозвали ее потому, что считали ее глупою, а глупою ее почитали за то, что она о других больше, чем о себе, думала» (Собр. соч., изд. А.Ф. Маркс, 1903, т. XXXIII, стр. 196). «Я первенец Киса, свирельный Саул» — взято из глав 9 и 10-й Первой Книги Царств, повествующих о том, как Саул, сын Киса, в поисках ослиц своего отца, пришел к городу пророка Самуила, помазавшего его — после беседы с ним — на царство. В «Белой Индии», как и во многих других произведениях Клюева, — предельная «физиологизация» мира, как целого, вызванная сознанием полной слиянности человеческого «я» с Я божественным — и с «большим» «я» — «я» всей твари. По словам покойного С.А. Алексеева-Аскольдова, Клюев хорошо знал «Аврору» и «Христософию» Якова Беме и творения мистиков Запада и Востока.

№ 191. СУДЬБА-СТАРУХА НИЖЕТ ДНИ. Впервые — «Голос Жизни», № 20, 13 мая 1915; затем — «Скифы», сборн. 2, 1918, в составе цикла «Избяные песни. Памяти матери» (наши №№ 174–175, 182, 180, 178, 176, 179, 184–187, 183, 191, 192).

№ 192. РЫЖЕЕ ЖНИВЬЕ — КАК КНИГА. Впервые — «Голос Жизни», № 20, 13 мая 1915; затем — «Скифы», сборн. 2, 1918, и «Медный Кит», 1919.

№ 203. ОТТОГО В ГЛАЗАХ МОИХ ПРОСИНЬ. Впервые — «Скифы», сборн. 1, 1917, в составе цикла «Земля и Железо» (наши №№ 219, 237, 234, 236, 203), под названием «Прекраснейшему из сынов крещеного царства, крестьянину Рязанской губернии, поэту Сергею Есенину».

№ 205. ЕЛУШКА-СЕСТРИЦА. Эпиграф взят «Клюевым из сказания об убиении царевича Дмитрия, в котором, в частности, рассказывается о том, что Борис Годунов через подставных лиц подкупил Битяговского, предложив ему убить царевича Дмитрия. В день убийства сообщница Битяговского, мамка Волохова, вывела Дмитрия гулять на крыльцо. К царевичу подошел убийца Волохов и спросил его: "Это у тебя, государь, новое ожерельице?" — "Нет, старое", — ответил Дмитрий и, чтобы показать ожерелье, поднял голову. В это время Волохов ударил царевича по горлу…В самом стихотворении Клюев, сравнивая Есенина с Годуновым, себя уподобляет его жертве — Дмитрию-царевичу…» (В. Вдовин. Документы следует анализировать. «Вопросы Литературы», 1967, № 7, стр. 194).

№ 206. БУМАЖНЫЙ АД ПОГЛОТИТ ВАС. «Мы, как Саул, искать ослиц» — ал. примеч. к стих. 190.

№ 208. Я ПОТОМОК ЛАПЛАНДСКОГО КНЯЗЯ. Горюний Григорьев — худ. Борис Дмитриевич Григорьев (1886–1939), рисовал, в частности, портрет Клюева. С 1920 гг. — эмигрант. Автор замечательной книги рисунков «Расея» (изд. С. Ефрон, Берлин, 1922), открывающейся стилизованным портретом Клюева — в виде пастуха. «У Григорьева, — пишет в той же книге А.Н. Толстой, — много почитателей и не меньше врагов. Иные считают его "большевиком" в живописи, иные оскорблены его "Расеей", иные силятся постичь через него какую-то знакомую сущность молчаливого, как камень, загадочного славянского лица, иные с гневом отворачиваются: — это ложь, такой России нет и не было…В этой России есть правда, темная и древняя. Это — вековечная, еще до-петровская Русь…» (стр. 5 и 6 ненумер.).

№ 212. ТРУД. Опубликовано в «Медном Ките», 1919 (первая публикация?).

№№ 213–214. ГРОМОВЫЕ, ВЛАДЫЧНЫЕ ШАГИ. — ДВА ЮНОШИ КО МНЕ ПРИШЛИ. Тут и хлыстовские и скопческие реминисценции, и влечение Клюева к отрокам, при этом окрашенное в мистико— эротические тона. По хлыстовским и скопческим представлениям всякая душа (в том числе и мужская) — дева, ждущая Жениха Небесного и соединения с Ним. Чувство это и вера в это так сильны и ярки, что воплощаются в подчеркнуто эротической форме. Сравни, напр., скопческую песню, приведенную под № 16 в приложениях к «Исследованию о скопческой ереси» (Надеждина), СПб, 1845:

Утенушка по речушке плывет,
Выше бережку головушку несет;
Про меня младу худу славу кладет,
Будто я млада в любви с Богом жила
Со Христом в одном согласьице.
Я спать лягу, мне не хочется,
Живот скорбью осыпается,
Уста кровью запекаются:
Мне к Батюшке в гости хочется,
У родимова побывать, побеседовать.
На беседушку апостольскую,
И где ангелы пиршествуют,
И где Дух Святой ликуется.

№ 216. МИЛЛИОНАМ ЯРЫХ РТОВ. Опубликовано в «Медном Ките», 1919 (первая публикация?).

№ 219. ЕСТЬ ГОРЬКАЯ СУПЕСЬ, ГЛУХОЙ ЧЕРНОЗЕМ. Впервые — «Скифы», сборн. 1, 1917, в составе цикла «Земля и Железо» (наши №№ 219, 237, 234, 236, 203).

№ 227. О СКОПЧЕСТВО — ВЕНЕЦ, ЗОЛОТОГЛАВЫЙ ГРАД. «И Вечность сторожит диковинный товар» — ср. в «Страдах» у Кондратия Селиванова: «Еще я пишу вам. Когда я шел в Иркутской, было у меня товару за одной печатью: из Иркутска пришел в Россию, — вынес товару за тремя печатями… Я товар обывал все трудами своими; свечи мне становили — по плечам и по бокам все дубинами, а светильни были — воловые жилы» (В. Кельсиев, вып. 3, 1862, приложение). «Товар», дающий свободу, могущество, смирение и чистоту — «оскопления: "малая печать" — отрезание ядер; "большая печать" —…всей детородной системы»… (В. Розанов. Апокалипсическая секта. СПб, 1914, стр. 142). Перед оскоплением — «прощальная» молитва: «Прости меня, Господи, прости меня Пресвятая Богородица, простите меня Ангелы, Херувимы, Серафимы и вся Небесная Сила, прости небо, прости земля, прости солнце, прости луна, простите звезды, простите озера, реки и горы, простите все стихии небесные и земные!» (Кельсиев, вып. 3, 1862, стр. 138–139).

№ 233. ПУТЕШЕСТВИЕ. Название дано стихотворению впервые в «Избе и поле». В этой последней книге поэта в стихотворении опущены четверостишия 9, 10 и 11 — вопросы пола в СССР уже в 1928 г. стали табу. Одно из характернейших стихотворений Клюева этой поры.

№ 234. ЗВУК АНГЕЛУ СОБРАТ. Впервые — «Скифы», сборн. 1, 1917, в составе цикла «Земля и Железо» (наши №№ 219, 237, 234, 236, 203). В «Избе и поле» разночтения, не введенные нами в основной корпус, так как они вызваны не художественными соображениями, а стремлением автора (вернее, цензора) смягчить церковную окраску словообразов:

Стих 8. В обители лесов поднимут хищный клич,

«19. Чтоб напоить того, кто голос уловил

№ 236. ГДЕ ПАХНЕТ КУМАЧОМ. Впервые — «Скифы», сборн. 1, 1917, в составе цикла (см. прим. к № 234).

№ 237. У РОЗВАЛЬНЕЙ — НОРОВ. Там же (см. прим. к № 234).

№ 240. ОСКАЛ ФЕВРАЛЬСКОГО ОКНА. Впервые — «Заветы», 1914, № 1 (другая редакция стихотворения); в новой редакции — «Пламя», 1918, № 27, октябрь; наш текст по «Медному Киту», 1919.

Редакция «Заветов»:

В белесоватости окна
Макушки труб и космы дыма,
На лавке мертвая жена
Лежит строга и недвижима.
Толпятся тени у стены.
Как взоры, отблески маячат…

Дальше — как в нашем тексте. Разночтение в «Пламени»:

Стих 1. Оскал октябрьского окна

№ 242. Я РОДИЛ ЭММАНУИЛА. «Привал Комедиантов, кафе-клуб писателей, музыкантов, художников я кабарэ и кафе-клуб писателей, музыкантов, художников, артистов, организованный артистом Борисом Прониным в Петербурге.

№ 247. ГОСПОДИ, ОПЯТЬ ЗВОНЯТ. Опубликовано в «Медном Ките», 1919 (может быть, первая публикация).

№ 249. ПОДДОННЫЙ ПСАЛОМ. Опубликован в «Медном Ките», 1919 (первая публикация?). Разночтение:

III строфа:

Стих 1. Есть моря черноводнее вара,

Сочетание мистики русского древлего благочестия и «Философии Общего Дела» Н.Ф. Федорова, с его учением о всеобщем воскрешении нами самими всех наших покойников, как основном общем деле человечества. И об окончательной победе над смертью.

Красный рык

В последний раздел «Песнослова» автор включил свои стихи 1917–1919 гг., часть из которых уже была собрана в книге 1919 г. — «Медный Кит» (наши №№ 250–252, 254, 256–261, 263–265, 267, 279, 289, — всего 16 стихотв.). 5 стихотворений (наши №№ 253, 255, 268, 272, 274) включены из публикаций в журнале «Пламя». Остальные 19 стихотворений этого раздела или впервые опубликованы в «Песнослове» (1919), или их первые публикации остались нам неизвестными. Сборник Клюева «Медный Кит», 1919, предварялся авторским «присловием», помещенным нами в начале нашего собрания, и был разделен на три раздела: «Судьба-гарпун», «Поддонный псалом» и «Медный Кит». Кроме того, в 1917 г. вышла отдельно, в виде листовки, «Красная песня» Клюева.

Критика народнического и марксистского толка очень высоко расценивала революционную музу Клюева. Никого не смутила даже ее — необычная для поэта — формальная слабость, доходящая до прямых провалов, до уровня творений П. Лаврова, Е. Нечаева или Ф. Шкулева… Такие вещи Клюева, как «Матрос» или «Коммуна», поражают своей беспомощностью. Но В. Львов-Рогачевский писал: «Сила революционной поэзии Клюева в ее сплетении с революционными настроениями восставшего народа» («Поэзия новой России. Поэты полей и городских окраин». Москва, 1919, стр. 61). В статье «Творчество Клюева» в «Книге для чтения по истории новейшей русской литературы», ч. 1, изд. «Прибой», Ленинград, 1926, тот же Львов-Рогачевский писал: «Порой поэт портит сбои стихи хлестко полемическими газетными выпадами против газетных врагов и занят не столько революцией, сколько Клюевым. Это к "смиренному Миколаю" совсем не идет» (стр. 138). Таким образом, Львов-Рогачевский осудил как раз лучшие из вещей Клюева, помещенные им в его пореволюционных сборниках: вещи тоскующие, сомневающиеся — и просто отчаявшиеся, — вещи полемические. А именно среди этого разряда вещей поэта — самые лучшие его стихи того времени в «Красном Рыке». Иванов-Разумник, идеолог «Скифов», поднимает Клюева на щит. В трижды опубликованной в 1918 г. статье «Поэты и революция» (в газ. «Знамя Труда», во 2-м сборнике «Скифов» и в «Красном Звоне») Иванов-Разумник писал: «Клюев — первый народный поэт наш, первый, открывающий нам подлинные глубины духа народного. До него, за три четверти века, Кольцов вскрыл лишь одну черту этой глубинности, открыл перед нами народную поэзию земледельческого быта. Никитин, более бледный, Суриков, Дрожжин, совсем уже поэтически беспомощные — вот и все наши народные поэты. Клюев среди них и после них — подлинно первый народный поэт; в более слабых первых его сборниках и во все более и более сильных последних — он вскрывает перед нами не только глубинную поэзию крестьянского обихода (напр., в "Избяных песнях"), но и тайную мистику внутренних народных переживаний ("Братские песни", "Мирские думы", "Новый псалом"). И если не он, то кто же мог откликнуться из глубины народа на грохот громов и войны и революции?» («Скифы», сборн. 2, 1918, стр. 1). Эта статья Иванова-Разумника встретила заслуженную отповедь М. Цетлина, писавшего в статье «Истинно народные поэты и их комментатор» («Современные Записки», № 3, Париж, 2 февр. 1921): «Как мог г. Иванов-Разумник не увидеть "стилизации", принять картон за металл, не расслышать звука подделки, смещать слово-подвиг со словом-игрой?» (стр. 251). Все это пишется как-раз о слабейших вещах Клюева… Всеволод Рождественский тоже отрицательно расценивает революционные стихи Клюева: «Сложности и схематичности метафор обречены последующие сборники, в особенности там, где Клюев, чувствуя себя обязанным быть современным, возводит идеологические терема и крылатую легкость слова отягчает смысловой нагроможденностью. "Медный Кит" и "Львиный Хлеб", при всех своих ярких достоинствах характерны именно для этой, "трудной" поры творчества…Поэзия его прежде всего не проста, хотя и хочет быть простоватой. При большой скудости изобразительных средств (без устали повторяющаяся метафора-сравнение) и словно нарочитой бедности ритмической Клюев последних лет неистощим в словаре. Революцию он воспринял с точки зрения вещной, широкогеографической пестрословности. "Интернационал" поразил его воображение возможностью сблизить лопарскую вежу и соломенный домик японца, Багдад и Чердынь. Вся вдохновенная реторика "Медного Кита" именно в таких неожиданных современных сопоставлениях. Хорош бы был сам Клюев в его неизменной поддевке где-нибудь на съезде народов Востока! Пестроте головокружительных дней созвучны его яркие, как одеяло из лоскутов, стихи. Он наш, он глубоко современен но только в те минуты, когда сам меньше всего об этом думает». («Мать-Суббота», «Книга и Революция», 1923, № 2 (26), стр. 62). На всех «космически-революционных», «евразийских» стихах Клюева отразилась левоэсеровская идеология «скифства». В 1917 г. Иванов-Разумник писал в статье «Третий Рим»: «"Москва" нашла свой конец в Петербурге 27 февраля 1917 года. Так погиб "третий Рим" идеи самодержавия, "а четвертому не быть"… Мир вступает ныне в новую полосу истории, новый Рим зарождается на новой основе, и с новым правом повторяем мы теперь старую формулу XVI века, только относим ее к идее не автократии, а демократии, не самодержавия, а народодержавия. "Два Рима пали, третий стоит, а четвертому не быть". В папе, в патриархе, в царе выражалась идея "старого Рима", старого мира; в идее Интернационала выражается социальная идея демократии, идея мира нового»… («Новый Путь», журнал левых социалистов-революционеров, 1917, № 2, октябрь. стр. 3). Иванов-Разумник рассматривает Третий Рим, как Третий Интернационал, как дружную семью братских народов, клюевский хоровод племен и наций…

Большевики весьма настороженно отнеслись к революционному «баловству» Клюева. Л.Д. Троцкий, расценивая талант Клюева очень высоко, посмеивался: «У него много пестроты, иногда яркой и выразительной, иногда причудливой, иногда дешевой, мишурной — все это на устойчивой крестьянской закладке. Стихи Клюева, как мысль его, как быт его, не динамичны. Для движения в клюевском стихе слишком много украшений, тяжеловесной парчи, камней самоцветных и всего прочего. Двигаться надо с осторожностью во избежание поломки и ущерба». Рассказывая далее, что Клюев принял все-таки революцию на ее первых порах, принял по-крестьянски, Троцкий отмечает специфический характер «коммуны» Клюева: «Клюев поднимается даже до песен в честь Коммуны. Но это именно песни "в честь", величальные. "Не хочу коммуны без лежанки". А коммуна с лежанкой — не перестройка по разуму, с циркулем и угломером в руках, всех основ жизни, а все тот же мужицкий рай… …Не без сомнения допускает Клюев в мужицкий рай радио и плечистый магнит и электричество: и тут же оказывается, что электричество — это исполинский вол из мужицкой Калевалы, и что меж рогов у него — яственный стол… …Клюев ревнив. Кто-то советовал ему отказаться от божественных словес. Клюев ударился в обиду: "Видно нет святых и злодеев для индустриальных небес". Неясно, верит он сам или не верит: Бог у него вдруг харкает кровью, Богородица за желтые боны отдает себя какому-то венгру. Все это выходит вроде богохульства, но выключить Бога из своего обихода, разрушить красный угол, где на серебряных и золоченых окладах играет свет лампад — на такое разорение Клюев не согласен. Без лампады не будет полноты… …Вот поэтика Клюева целиком. Какая тут революция, борьба, динамика, устремление к будущему? Тут покой, заколдованная неподвижность, сусальная сказочность, билибинщина: "алконостами слова порассядутся на сучья". Взглянуть на это любопытно, но жить в этой обстановке современному человеку нельзя. Каков будет дальнейший путь Клюева: к революции или от нее? Скорее от революции: слишком он уж насыщен прошлым. Духовная замкнутость и эстетическая самобытность деревни, несмотря даже на временное ослабление города, явно на ущербе. На ущербе как будто и Клюев» («Литература и революция», изд. 2-е, ГИЗ, 1924, стр. 49–51).

В рецензии на «Медный Кит», в пролеткультовском журнальчике «Грядущее» (1919, № 1, стр. 23), Бессалько, процитировав из «Поддонного псалма»:

Что напишу и что реку, о Господи!
Как лист осиновый все писания…
…Нет слова непроточного,
По звуку не ложного, непорочного… —

иронизировал: «Но что поделаешь — взялся за гуж! Нужно писать, пусть знает земля, что вмещает в себе чрево "медного кита". "Есть в Ленине Керженский дух, /Игуменский окрик в декретах!!!" Ну, уж зарапортовались, пророк, от этого греха вас и пребывание "во чреве" не отучило. Но катайте дальше! "Боже, Свободу храни — / Красного Государя Коммуны…" — Какая архаическая лесть! Пророк не догадывается, что слово "парь", хоть и с прилагательным "красный", теперь совсем не в моде. Но послушаем, как относится Николай Клюев, то бишь Иона, к республике. "Свят, Свят, Господь Бог-Саваоф!/ Уму республика, а сердцу — Китежград…" — Хоть пророку и не мило это слово "республика", но "Сей день, его же сотвори Господь, / Возрадуемся и возвеселимся в онь!"… …"Медный Кит1 — книга нездоровая. Да это и понятно: как можно было автору написать здоровую, ясную, солнечную книгу, когда он пробыл такое продолжительное время в свалочном месте прожорливого кита?» Борис Гусман писал о Клюеве еще сравнительно положительно («Сто поэтов. Литературные портреты». Изд. «Октябрь», Тверь, 1923, стр. 135–136). Зато В. Тарсис в подобной же книжке — «Современные русские писатели», под ред. и с дополнениями Инн. Оксенова, Изд. Писателей в Ленинграде, 1930, — пишет прямо, что Клюев — классовый враг, кулак: «мировоззрение Клюева — идеология певца патриархальной кулацкой деревни, выразителя ее устремлений» (ст. 109). Доходило до курьезов: пресловутая Е. Усиевич, критик-доноситель, придиралась даже к пейзажной лирике вообще, как к чему-то, что не подходило под требования «индустриальных небес»: «На весь предыдущий период развития послеоктябрьской поэзии можно распространить то положение, что о природе писали главным образом поэты нам враждебные или чуждые (Клюев, Есенин, Орешин, Клычков)…» («Писатели и действительность», ГИХЛ, Москва, 1936, стр. 106). Зато Виссарион Саянов в «Очерках по истории русской поэзии XX века» (Рабочая литстудия «Резец»), изд. «Красная Газета», Ленинград, 1929, — писал: «Значение литературной деятельности Клюева исключительно велико. Он является одним из самобытнейших русских поэтов. Все то поколение крестьянских писателей, которое выступило одновременно с ним, во многом от него зависело». Ольга Форш, в документальной повести «Сумасшедший Корабль» (изд. МЛС, Вашингтон, 1964, стр. 187), писала: «Гаэтан (Блок, БФ), Еруслан (Горький, БФ), Микула (Клюев, БФ) и Инопланетный Гастролер (А. Белый, БФ) — собирательные исторические фигуры, — опустили в землю старую мать-Русь мужицкую, Русь интеллигентски-рабочую…., чей петербургский период закончился Октябрем». А Клюев — по Форш — «матерой мужик Микула, почти гениальный поэт, в темноте своей кондовой метафизики, берущий от тех же народных корней, что и некий фатальный мужик, тяжким задом расплющивший трон» (там же, стр. 165).

Все эти — столь противоречивые — оценки весьма характерны: «…важно подчеркнуть, — пишут А. Меньшутин и А. Синявский, — широкий общественный резонанс полемики вокруг Клюева, выходившей за рамки групповой борьбы и в то же время столкнувшей между собою ряд очень отличных, противоположных друг другу эстетических платформ. В этом, казалось бы, частном эпизоде литературной жизни тех лет отразились чрезвычайно важные противоречия, касающиеся коренных проблем современной поэзии и, шире, современной действительности. За идейно-художественной доктриной Клюева, так же, как за выступлениями его антагонистов, вырисовываются, по сути дела, противоположные классовые интересы, разные представления об исторических судьбах современной России. Так литературные дискуссии непосредственно перерастали в явление большого социального масштаба, и здесь уже решающую роль имели не столько индивидуальные склонности и вкусы Клюева… сколько принципиальные вопросы идеологии и культуры, выступившие в этих спорах на передний план и поэтому привлекшие внимание многих деятелей литературы, искусства. Это была борьба не только против Клюева, но против всего старого, ветхозаветного уклада, который он защищал и навязывал революционной совести. В стихотворном послании "Владимиру Кириллову" Клюев писал:

Твое прозвище — русский город.
Азбучно-славянский святой,
Почему же мозольный молот
Откликается в песне простой?
Или муза — котельный мастер
С махорочной гарью губ

Там огонь подменен фальцовкой,
И созвучья — фабричным гудком,
По проселкам строчек с веревкой
Кружится смерть за певцом.
Убегай же, Кириллов, в Кириллов,
К Кириллу, азбучному святому…

Так, обыгрывая совпадение фамилии пролетарского поэта с названием древнерусского города, пытается Клюев переубедить своих литературных противников, отстоять художественную систему, которой вполне отвечали "азбучная святость" и "переливы малиновок", но решительно не соответствовали "фальцовка", "фабричный гудок". И не случайно в этой полемике возникало также имя Маяковского…» («Поэзия первых лет революции. 1917–1920». Изд. «Наука», Москва, 1964, стр. 118–119). Любопытен и ответ Вл. Кириллова на обращенные к нему стихи Клюева. Стихотворение так и называется — «Николай Клюев»:

Певец глухого Заонежья,
Как листья обрывая дни,
Глядишь, кедровый и медвежий,
На доменные огни.

И видишь, как на склон брусничный,
На бархат заповедных мхов
Ступает тяжко мир кирпичный
С гудящей армией станков.

И песнями твоими плачут,
Твоею древнею тоской,
О том, что близко всадник скачет
С огнепылающей косой,

Что Русь, разбуженная кровью,
Срывает дедовский наряд,
Что никогда за росной новью
Не засияет Китеж-Град.

(Владимир Кириллов. Голубая страна. ГИЗ, Москва-Ленинград, 1927, стр. 23–24).

Все эти разглагольствования о том, глядит ли Клюев «вперед» или «назад», основаны, понятно, на чистом наукобесии, примитивной вере в «прогресс» и в то, что все, что наступает позже, является более перередовым и положительным. При этом приходится иной раз морщиться, если вслед за веймарской, как-никак, демократией — в Германии к власти приходит Гитлер. Но и тут есть оправдание: «в конечном, мол, счете — история не идет вспять». Но Клюев вообще никак не глядел вспять. Пишущий эти строки хорошо запомнил один разговор с Клюевым: «— Отлетает Русь, отлетает… — Широкий крест над скорбным позевком рта с длинными моржовыми усами: — Было всякое. Всяко и будет. Не в прошлое гляжу, голубь, но в будущее. Думаешь, Клюев задницу мужицкой истории целует? Нет, мы, мужики, вперед глядим. Вот, у Федорова — читал ты его, ась? — "город есть совокупность небратских состояний". А что ужасней страшной силы небратства, нелюбви? К братству — и из городов!» (Б. Филиппов. Кочевья. Вашингтон, 1964, стр. 38–39; разговор записан почти дословно). Прав Клюев или не прав, но уже сейчас лучшие умы думают о том, как бы бороться со злом гипертрофированной урбанизации и механизации, грозящей вконец обезличить человека…

№ 250. ПЕСНЬ СОЛНЦЕНОСЦА. Впервые — «Скифы», сборн. 2, 1918, с предваряющей восторженной статьей А. Белого: «Слышит Клюев, народный поэт, что — Заря, что огромное солнце всходит над "белой Индией"… И его не пугает гроза, если ясли младенца — за громом: Дитя-Солнце родится» и т. д. Затем — «Медный Кит», 1919. На «Песни Солнценосца» отразились не только неонароднические («Скифы»), но и славянофильские увлечения Клюева, в частности, стихи Хомякова и Тютчева. Отразились и хлыстовские представления о «народах-Христах» и аналогичные воззрения Достоевского. Ср. также «соборную» духовную песню хлыстов (Кельсиев, вып. 3, 1862, прилож., стр. 72–73, № 36):

Как не золота трубушка жалобнешенько
Вострубливала, аи! жалобнешенько:
Восставали, восставали духи бурные;
Заходили, заходили тучи грозные.
Соберемтесь, братцы, во един Собор,
Посудимте, братцы, такую радость.
Уж вы, верные, избранные!
Вы не знаете и не ведаете,
Что у нас ныне, на сырой земле,
Катает у нас в раю птица,
Летит, в тую сторону глядит,
Где трубит труба златая, там наш Батюшка…

На слова этой весьма аляповатой оды Клюева написана оратория, исполнявшаяся в Ленинградской Гос. Академической Капелле, под управлением М.Г. Климова, 18 ноября 1928: А.Ф. Пащенко. Песнь Солнценосца. Героическая поэма для солистов, хора и оркестра, 1924.

№ 251. КРАСНАЯ ПЕСНЯ. Впервые — «Дело Народа», 4 июня 1917; затем — отдельная листовка: Ник. Клюев. Красная Песня. Изд. Художественного комитета при Комиссии по организации духа при Комитете технической помощи. Напечатана была в Синодальной типографии, летом 1917 г. (2 ненумер, страницы). Перепечатана в «Знамени Труда» 30 декабря 1917 (12 января 1918 — нов. стиля), в «Вестнике Жизни», 1918, № 1 (декабрь), в сборнике «Красный Звон», 1918, и, наконец, в «Медном Ките», 1919. Написана на мотив «Русской Марсельезы» П.Л. Лаврова.

«Богородица наша землица» и «Китеж-град, ладан Саровских сосен» — характерные мотивы в революционных стихах Клюева. Борис Гусман назвал эту песню «тальяночной деревенской марсельезой» («Сто поэтов. Литературные портреты», Тверь, 1923, стр. 136). В рецензии на «Красный Звон» Фома Верный писал о «Красной песне» и «Из подвалов…»: «Сборник открывается двумя "красными песнями" Николая Клюева. Они прекрасны, как и все, созданное этим поистине "первым" народным тайновидцем-поэтом… Но тем не менее, ничего нового к художественному облику нашего удивительного поморского гусляра они не прибавляют. Жаль, что определенное настроение сборника не позволило включить сюда еще далеко не всеми понятые и оцененные жемчужины поэзии Николая Клюева "Беседный наигрыш" и "Новый псалом", вещи, которым предстоит занять место не только в русской, но и в мировой сокровищнице искусства». («Знамя Труда», 3 марта/18 февраля 1918, стр. 4). «Новый псалом» — первоначальное название «Поддонного псалма». Не знаем, кто укрылся под псевдонимом «Фома Верный» (не Андрей Белый ли?). Но сам псевдоним характерен: он как бы противоставляет себя «Фоме Неверному»: под этим псевдонимом писали прогрессивные и народнические литераторы второй половины XIX и начала XX века (см. Словарь псевдонимов Масанова).

№ 252. ФЕВРАЛЬ. Впервые — «Знамя Труда», 28 декабря 1917 (10 янв. 1918); затем, без названия, «Скифы», сборн. 2, 1918; «Медный Кит», 1919. Разночтение в «Скифах»: Стих 30. Свободы золотой…

№ 253. СОЛНЦЕ ОСЬМНАДЦАТОГО ГОДА. Впервые — «Пламя», 1918, № 31, 8 декабря, стр. 15. Разночтения в журнале и кн. Клюева «Ленин», 1924:

Стих 2. Не забудь наши песни, бесстрашные кудри! (Ленин)

«3. Славяно-персидская порода (Пламя)

№ 254. ПУЛЕМЕТ. Опубликовано в «Медном Ките», 1919 (первая публикация?)

№ 255. ТОВАРИЩ. Впервые — «Пламя», 1918, № 27, октябрь (7 ноября), стр. 2. В «Ленине», 1924, без названия и с разночтением: Стих 19. Потемки шахты, дымок овина

№ 256. ИЗ ПОДВАЛОВ, ИЗ ТЕМНЫХ УГЛОВ. Впервые — «Знамя Труда», 30 декабря 1917 (12 января 1918); затем — «Красный Звон», 1918; «Медный Кит», 1919. По «Медн. Киту» и «Кр. Звону» нами исправлена явная опечатка «Знамени Труда» и «Песнослова»: Стих 16. И с невестою милой прощались…

Марсово Поле — площадь в Петербурге-Ленинграде, одно время переименованная в «Площадь Жертв Революции». В центре обширнейшей площади — братские могилы погибших в 1917 г. революционеров. Мих. Цетлин справедливо писал об этом стихотворении, что оно невольно напоминает «сборник революционных песен, где были, помнится, строки "О, не плачь, невеста, о студенте"… …Разумеется, такими стихами не исчерпывается творчество Клюева. Он — очень даровитый поэт». («Истинно-народные» поэты и их комментатор. «Современные Записки», № 3, Париж, 1921, стр. 241).

№ 257. КОММУНА. «Медный Кит», 1919, на мотив «Боже, Царя храни», с некоторым нарушением размера. Набрасываясь на подобные вирши Клюева и Есенина, Мих. Платонов, в альманахе правых эсеров «Мысль», 1, 1918, все-таки отмечает, что поэтов этих тянет к другому, своему, не большевистскому. При этом автор вспоминает и стихи Клюева «Февраль»: «Даже Клюев, занимающий место "придворного пииты" Державина, неосторожно мечтает вслух о времени, когда "Не сломит штык, чугунный град /Ржаного Града стен…"» (стр. 287).

№ 258. ПУСТЬ ЧЕРЕН ДЫМ КРОВАВЫХ МЯТЕЖЕЙ. Впервые — «Красная Газета», Петроград, 1918 (№нами не найден — и дата не установлена). Затем — «Медный Кит», 1919.

№ 259. ЖИЛЬЦЫ ГРОБОВ, ПРОСНИТЕСЬ! Впервые — «Красная Газета», 1918 (№нами не найден). Затем — «Медный Кит», 1919. «Строки эти направлены против духовенства, "черных белогвардейцев", как их называет Клюев, оказавших отчаянное сопротивление советской власти. Им он и пророчит гибель…». (В. Вдовин. Документы следует анализировать. «Вопросы Литературы», 1967, № 7, стр. 195).

№ 260. МАТРОС. «Медный Кит», 1919.

№ 261. НА БОЖНИЦЕ ТАБАКУ ОСЬМИНА. Впервые — «Знамя Труда», 9 (22) мая 1918; затем — «Медный Кит», 1919. В газете под названием «Республика».

№ 262. В ИЗБЕ ГАРМОНИКА: НАКИНУВ ПЛАЩ С ГИТАРОЙ… «Накинув илащ, с гитарой под полою» — начало популярного романса на слова гр. В. А. Соллогуба (1814–1882). «Вольга с Мамелфой старой» — Вольга, он же Волх (в) — один из «старших» богатырей русского эпоса; Мамелфа, Мемелфа или Амелфа, часто Тимофеевна — мать богатыря новгородского Василия Буслаева (см., напр., «Древние Российские Стихотворения» Кирши Данилова, № 10),

№ 263. УМУ — РЕСПУБЛИКА, А СЕРДЦУ — МАТЕРЬ-РУСЬ. «Медный Кит», 1919 (первая публикация?). Написано, судя по строчке «О, тысча девятьсот семнадцатый февраль», не позже конца 1917 г. Нами так и датировано. В этом замечательном стихотворении особенно сильно звучат мотивы Китежа. Представление о земном рае пришло, отчасти, и из старых лубочных картин. «Лубочная карта, известная под заглавием "Книга, глаголемая Козмография, переведена бысть с римского языка", представляет круглую равнину земли, омываемую со всех сторон рекою-океаном; на восточной стороне означен "остров Макарийский, первый под самым востоком солнца, близь блаженного рая; потому его так нарицают, что залетают в сий остров птицы райские Гомоюн и Финикс и благоухание износят чудное… тамо зимы нет"». (А.Н. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 2, Москва, 1868, стр. 135). Преображенная мужицкая, христовская (хлыстовская) Русь у Клюева — то Белая Индия, то — пиршественные столы под дубом Ма/м/врийским. Преображенная Русь — и стан Авраамов под дубом Мамврийским, и Невидимый Град Китеж, цветущий Вечностью и Божественной Полнотой жизни, — и «райский крин благоухающий» — сад лилейный, — и райски преображенное Человечество, София, Мать Сыра-Земля — все это одновременно. В «Сказании о Невидимом Граде Китеже» Римского-Корсакова-Бельского:

А и сбудется небывалое:
Красотою все изукрасится,
Словно райский крин процветет Земля
И распустятся крины райские…
…Время кончилось — вечный миг настал…

А в хлыстовской и скопческой песне, записанной — по показаниям скопцов — в Соловецком монастыре (Кельсиев, 3, прилож., стр. 35, № 6), поется:

Аи, нуте-тка, други, порадейте-тка,
Вы у Батюшки-сударя во зеленом саду!
Сия милость Его Божья, благодать Его Святая,
Уж и этой благодатью вы умейте повладать:
А золоты коренья вы не стаптывайте,
А серебряны веточки вы не обламывайте,
А бумажные листочки вы не осыпывайте.
А нуте-тка, други, порадейте-тка,
И вы Батюшку-сударя поутешьте-тка,
И нас многогрешных порадывайте.

№ 264. РЕВОЛЮЦИЯ. «Медный Кит», 1919: «В Русь сошла золотая Обида»: «Уже бо, братие, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида в силах Дажьбога внука, вступила девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синем море у Дону плещучи, упуди жирня времена. Усобица князем на поганыя погыбе…» (Слово о полку Игореве. Изд. Академии Наук СССР, «Литературн. Памятники», 1950, стр. 17). «Автор "Слова" говорит здесь об обиде всей Русской земли в целом… …Образ девы-обиды, лебеди-девушки, плещущей лебедиными крыльями — типично фольклорный» (там же, комментарии Д. С. Лихачева, стр. 418). Датируется нами 1917 годом, так как строка «Но луна, по прозванью Февраль» и связанные с нею — не могла быть написана позже конца 1917 г.

№ 265. Я — ПОСВЯЩЕННЫЙ ОТ НАРОДА. «Медный Кит», 1919. Валаам — монастырь на одноименном острове Ладожского озера.

№ 266. НИЛА СОРСКОГО ГЛАС. Преп. Нил Сорский (ум. 1508) — «постриженник Кириллова Монастыря… долго жил на Афоне, наблюдал тамошние и цареградские скиты и, вернувшись в отечество, на реке Соре в Белозерском краю основал первый скит в России. Скитское жительство — средняя форма подвижничества между общежитием и уединенным отшельничеством. Скит похож и на особняк своим тесным составом из двух-трех келий, редко больше, и на общежитие тем, что у братии пища, одежда, работы — все общее. Но существенная особенность скитского жития — в его духе и направлении…"Кто молится только устами, а об уме небрежет, тот молится воздуху: Бог уму внимает". Скитский подвиг — это умное или мысленное делание, сосредоточенная внутренняя работа духа над самим собой, состоящая в том, чтобы "умом блюсти сердце" от помыслов и страстей, извне навеваемых или возникающих из неупорядоченной природы человеческой. Лучшее оружие в борьбе с ними — мысленная, духовная молитва и безмолвие, постоянное наблюдение над своим умом». (В.О. Ключевский. Курс русской истории, часть II, переиздание, Госсоцэкгиз, Москва, 1937, стр. 299–300). Преп. Нил Сорский — основоположник русского старчества.

№ 267. МЕНЯ РАСПУТИНЫМ НАЗВАЛИ. «Медный Кит», 1919. «И не оберточный Романов» — самооправдание Клюева, бывшего в царской семье — и одновременно — в социалистических, революционных организациях, близко, судя по всему, знакомого и с Распутиным (см. вступ. статью). «Не случайно Клюева даже возили в Царское Село, где он читал свои стихи императрице и был принят благосклонно. Об этом сказано, между прочим, у самого Клюева, в "Четвертом Риме"…» (Вл. Орлов. Николай Клюев. «Литературная Россия», № 48, 25 ноября 1966, стр. 17). «Утихомирился Пегаске» — не опечатка и не описка Клюева, а упорное клюевское написание, да еще подтвержденное рифмой: «сказки».

№ 268. МЫ — РЖАНЫЕ, ТОЛОКОННЫЕ. Впервые — «Пламя», 1918, № 27, октябрь (7 ноября), под назв. «Владимиру Кириллову». См. об этом стихотворении во вступит, статье Б. Филиппова и во вступит, примечаниях к разделу «Красный рык». Владимир Дмитриевич Кириллов (1890–1943) — поэт, родившийся в крестьянской семье. Был матросом, участвовал в революционном движении. В печати выступил впервые в 1913. Член большевистской партии. Сначала — один из столпов «Пролеткульта», затем, с 1920 г. — один из руководящих членов «Кузницы». В 1937 г. арестован, как «кровавый пес империализма» и погиб где-то в лагерях НКВД. «Посмертно реабилитирован». А был он и председателем Всесоюзной ассоциации пролетарских писателей (ВАПП), и руководящим работником Коммунистической партии, и воевал за советскую власть… Кириллову, между прочим, принадлежит и «программное» стихотворение пролетарских писателей — «Мы»:

…Мы во власти мятежного, страстного хмеля;
Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты»,
Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы…

Стихи — конца 1917 года. (Вл. Кириллов. Стихотворения. ГИХЛ, Москва, 1958, стр. 41).

№ 269. ТВОЕ ПРОЗВИЩЕ — РУССКИЙ ГОРОД. См. примечания к разделу «Красный рык». "Марат, разыгранный по наслышке» — в 1919–1922 гг. на всех клубных и провинциальных сценах шла глупейшая пьеска «Марат — Друг Народа». Написал ее некий Антон Амнуэль, подписавший ее «Красный Петроград, май 1919» (опубликована в журнальчике Пролеткульта «Грядущее», как раз в том же № 5–6, 1919, где и напечатан «Красный Конь» Клюева). Но пьеса — в ее первоначальной редакции — была написана и разыгрывалась еще в 1918 г.

№ 270. ПРОСНУТЬСЯ С ПЕРЕРЕЗАННОЙ ВЕНОЙ. «Приведет Алисафия Змея» — мотив из духовного стиха «О спасении Елисафии Арахлинской царевны» Егорием Храбрым. Царевна Е/А/лисафия, обреченная на съедение Змеем, спасена св. Георгием Победоносцем (см., напр., «Русь Страждущая. Стихи народные о любви и скорби. Венец многоцветный», Е.А. Ляцкого, Стокгольм, 1920, стр. 103–110).

№ 272. РЕСПУБЛИКА. Впервые — «Пламя», 1918, № 29, 17 октября, стр. 5. «Керженец в городском обноске» — характерный образ Руси тех лет. Река Керженец в Заволжье, в Семеновском уезде — центр древлего благочестия, скитов староверья. Неподалеку и озеро Светлояр — местонахождение легендарного Китежа.

№ 274. НЕЗАБУДКИ В ЛЯЗГАЮЩЕЙ СЛЕСАРНОЙ. Впервые — «Пламя», 1919, № 37, 19 января, стр. 7. Марсово Поле — см. примеч. К стих. № 256.

№ 278. НА УЩЕРБЕ КРАСНЫЕ ДНИ. Григорий Новых — Григорий Распутин. См. во вступит, статье. Опять мотивы революции переплетаются с хлыстовством, распутинщиной и былевыми крестьянскими мотивами. И основной лейтмотив — переход революции в дни «серные геенские». Мотив — общий для «скифов» (см., напр., лево-эсеровский журнал под ред. М. Спиридоновой — «Наш Путь», особенно №№ 1 и 2 за 1917 г. — статьи о «спасении революции»), для близкого к «скифам» А. Блока: «Большевизма и революции нет ни в Москве, ни в Петербурге. Большевизм — настоящий, русский, набожный — где-то в глуби России, может быть в деревне»; новый — неосуществленный — сборник стихов Блок предполагал озаглавить «Черный день»… (См. статью «Александр Блок» Вл. Орлова, в кн. Ал. Блок. Стихотворения. — Поэмы. — Театр. Редакция Вл. Орлова, ГИХЛ, Ленинград, 1936, стр. 43–44).

№ 279. ЕСТЬ В ЛЕНИНЕ КЕРЖЕНСКИЙ ДУХ. Впервые — «Знамя Труда», журн., 1918, № 1, стр. 15; затем — «Медный Кит», 1919. О стихах Клюева, посвященных Ленину, много писал, когда они вышли отдельной книжкой, Г. Лелевич. Он прямо утверждал, что клюевский «Ленин» — кулацкий Ленин, и с революцией Клюеву не по пути (рецензия: Н. Клюев. Ленин. «Печать и Революция», 1924, № 2; статья: Окулаченный Ленин, в кн. «На литературном посту», изд. «Октябрь», Тверь, 1924; отдельные замечания в кн. «Литературный стиль военного коммунизма», 1928). Троцкий говорил, как уже сказано раньше, что у Клюева не поймешь — Ленин это — или Анти-Ленин?

№ 281. СМОЛЬНЫЙ, — В КОЖАНОЙ КУРТКЕ. В «Ленине», 1924, разночтение:

Стих 24. Над пучиной столетий грозовый маяк.

Гороховая 2 — дом ЧК-ГПУ-НКВД в Петрограде-Ленинграде.

«Урицкого труп» — первый председатель ЧК Урицкий был убит в 1918 г. членом партии социалистов-революционеров — поэтом Леонидом Каннегиссером.

№ 286. ОКТЯБРЬ — МЕСЯЦ ПРОСИНИ, ЛИСТОПАДА. В «Ленине», 1924, разночтение:

Стих 16. Как сомовья икра, как песцовый выжлец!

№ 287. ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ. В «Ленине», 1924, без названия — и совсем в иной редакции:

Я построил воздушный корабль,
Где на парусе Огненный лик.
Слышу гомон отлетных цапль,
Лебединый, хрустальный крик.

По кошачьи белый медведь,
Слюня лапу, моет скулу…
Самоедская рдяная медь
Небывалую трубит хвалу.

Я под Смольным стихами трубил,
Где горящий, как сполох, солдат
Пулеметным пшеном прикормил
Ослепительных гаг и утят.

Там ночной звероловный костер,
Как в тайге, озарял часовых…
Отзвенел ягелевый узор,
Глубь строки и капель запятых.

Только с паруса Ленина лик
Путеводно в межстрочья глядит,
Где взыграл, как зарница, на миг
Песнобрюхий лазоревый кит.

Строфа с Демьяном Бедным (предпоследняя) исключена вовсе, а остальные искажены до неузнаваемости цензурой (или автором — под давлением цензуры). «С книжной выручки Бедный Демьян подавился кумачным хи-хи» — уже в те годы началось чудовищное массовое производство стихов, плакатов, брошюр, фельетонов в стихах, басен и песен — и чудовищное обогащение Демьяна Бедного. 30 августа 1918 эсерка Дора Каплан стреляла в Ленина, а уже 7 сентября 1918 Демьян Бедный писал на разудалый мотив: «Мы раны нашего вождя слезами ярости омоем» (Демьян Бедный. Избр. произведения. Больш. серия «Библиотеки Поэта», изд. «Совет. Писатель», Ленинград, 1951, стр. 94).

№ 288. ПОСОЛ ОТ МЕДВЕДЯ. В «Ленине», 1924, название снято.

№ 289. МЕДНЫЙ КИТ. В одноименной книге Клюева, может быть, первая публикация этой небольшой поэмы. Арахлин-град — апокрифический град-царство, который Господь покарал за грехи, послав на него дракона-Змея, пожиравшего девиц. Очередную жертву — Алисафию-царевну — спас Егорий Храбрый (св. Георгий Победоносец). Дивеево — женский монастырь, основанный преп. Серафимом Саровским неподалеку от Саровской обители, в Темниковском уезде Костромской губернии, у северных ее границ с губернией Нижегородской. Чапыгин, Алексей Павлович (1870–1937), родившийся в Каргопольском уезде Олонецкой губернии, превосходный прозаик («Белый скит», «Разин Степан», «Гулящие люди», и т. д.), — земляк Клюева, одно время близкий к «Скифам». «Инония» — «скифская» программная поэма Есенина (1918):

Языком вылижу на иконах я
Лики мучеников и святых.
Обещаю вам град Инонию,
Где живет божество живых!
Плачь и рыдай, Московия!..

Кострома — и название города, и русско-славянское божество смерти и зимы: Кострому жгут — в виде снопа — или топят в реке, озере, пруде — в Иванову ночь

ОГНЕННЫЙ ЛИК[3]

Львиный хлеб

290
Псалтырь царя Алексия,

Псалтырь царя Алексия,
В страницах убрусы, кутья,
Неприкаянная Россия
По уставам бродит кряхтя.

Изодрана душегрейка,
Опальный треплется плат…
Теперь бы в сенцах скамейка,
Рассказы про Китеж-град.

На столе медовые пышки,
За тыном успенский звон…
Зачураться бы от наслышки
Про железный неугомон,

Как в былом, всхрапнуть на лежанке.
Только в ветре порох и гарь…
Не заморскую ль нечисть в баньке
Отмывает тишайший царь?

Не сжигают ли Аввакума
Под вороний несметный грай?..
От Бухар до лопского чума
Полыхает кумачный май.

Заметает яблонным цветом
Душегрейку, постный псалтырь…
За плакатным советским летом
Расцветают розы, имбирь.

В лучезарьи звездного сева,
Как чреватый колос браздам,
Наготою сияет Ева,
Улыбаясь юным мирам.

291
Свет неприкосновенный, свет неприступный

Свет неприкосновенный, свет неприступный
Опочил на родной земле…
Уродился ячмень звездистый и крупный,
Румяный картофель пляшет в котле.

Облизан горшок белокурым Васяткой,
В нем прыгает белка — лесной солнопек,
И пленники — грызь, маята с лихорадкой,
Завязаны в бабкин заклятый платок.

Не кашляет хворь на счастливых задворках,
Пуста караулка и умер затвор,
Чтоб сумерки выткать, в алмазных оборках
Уселась заря на пуховый бугор.

Покинула гроб долгожданная мама,
В улыбке — предвечность, напевы в перстах…
Треух — у тунгуза, у бура — панама,
Но брезжит одно в просветленных зрачках:

Повыковать плуг — сошники Гималаи,
Чтоб чрево земное до ада вспахать, —
Леха за Олонцем, оглобли в Китае…
То свет неприступный — бессмертья печать.

Васятку в луче с духовидицей печкой,
Я ведаю, минет карающий плуг,
Чтоб взростил не меч с сарацынской насечкой
Удобренный ранами песенный луг.

292
Россия плачет пожарами,

Россия плачет пожарами,
Варом, горючей золой,
Над перинами, над самоварами,
Над черной уездной судьбой.

Россия смеется зарницами,
Плеском вод, перелетом гусей
Над чертогами и темницами,
Над грудой разбитых цепей.

Россия плачет распутицей,
Листопадом, серым дождем
Над кутьею и Троеручицей
С кисою, с пудовым замком.

Россия смеется бурями,
Блеском молний, обвалами гор
Над сединами, буднями хмурыми,
Где чернильный и мысленный сор,

Над моею заклятой тетрадкою,
Где за строчками визг бесенят!..
Простираюсь перед укладкою,
И слезам, и хохоту рад.

Там, Бомбеем и Ладогой веющий,
Притаился мамин платок,
О твердыни ларца, пламенеющий,
Разбивается смертный поток.

И над Русью ветвится и множится
Вавилонского плата кайма…
Возгремит, воссияет, обожится
Материнская вещая тьма!

293
Я знаю, родятся песни —

Я знаю, родятся песни —
Телки у пегих лосих, —
И не будут звезды чудесней,
Чем Россия и вятский стих!

Города Изюмец, Чернигов
В словозвучьи сладость таят…
Пусть в стихе запылает Выгов,
Расцветет хороводный сад.

По заставкам Волга, Онега
С парусами, с дымом костров!..
За морями стучит телега,
Беспощадных мча седоков.

Черный уголь, кудесный радий,
Пар-возница, гулёха-сталь
Едут к нам, чтобы в Китеж-граде
Оборвать изюм и миндаль,

Чтобы радужного Рублева
Усадить за хитрый букварь…
На столетье замкнется снова
С драгоценной поклажей ларь.

В девяносто девятое лето
Заскрипит заклятый замок,
И взбурлят рекой самоцветы
Ослепительных вещих строк.

Захлестнет певучая пена
Холмогорье и Целебей,
Решетом наловится Вена
Серебристых слов-карасей!

Я взгляну могильной березкой
На безбрежность песенных нив,
Благовонной зеленой слезкой
Безымянный прах окропив.

294
Умирают звезды и песни

Умирают звезды и песни
Но смерть не полнит сумы, —
Самоцветный лебедь Воскресни
Гнездится в недрах тюрьмы.

Он сосцов девичьих алее
Ловит рыбок — чмоки часов…
Нож убийцы и цепи злодея
Знают много воскресных слов.

И на исповеди, перед казнью.
Улей-сердце выводит пчел,
Над смертельной слезой, над боязнью
Поцелуйный реет орел.

Оборвутся часов капели,
Как луга, омыв каземат,
Семисвечником на постели
Осенит убийцу закат.

И с седьмого певчего неба
Многовзорный скатится Глаз,
Чтобы душу черней Эреба
Спеленать в лазурный атлас.

А за ним Очиститель сходит
С пламенеющею метлой,
Сор метет и пятна выводит,
Хлопоча, как мать, над душой.

И когда улыбка дитяти
Расплещет губ черноту,
Смерть — стрелок в бедуинском плате
Роковую ставит мету.

295
Проститься с лаптем-милягой,

Проститься с лаптем-милягой,
С овином, где дед-Велес
Закатиться красной ватагой
В безвестье чужих небес.

Прозвенеть тальянкой в Сиаме,
Подивить трепаком Каир,
В расписном бизоньем вигваме
Новоладожский править пир.

Угостить раджу солодягой,
Баядерку сладким рожком…
Как с Россией, простясь с бумагой,
Киммерийским журчу стихом.

И взирает Спас с укоризной
Из угла на словесный пляс.
С окровавленною отчизной
Не печалит разлука нас.

И когда зазвенит на Чили
Керженский самовар,
Серафим на моей могиле
Вострубит светел и яр.

И взлетит душа алконостом
В голубую млечную медь,
Над родным плакучим погостом
Избяные крюки допеть.

296
Коровы — платиновые зубы,

Коровы — платиновые зубы,
Оранжевая масть, в мыке валторны,
На птичьем дворе гамаюны, инкубы
Домашние твари, курино-покорны.

Пшеничные рощи, как улей, медовы,
На радио солнце лелеют стволы.
Глухие преданья про жатву и ловы
В столетиях брезжат неясно-смуглы.

Двуликие девушки ткут песнопенья, —
Уснова — любовь, поцелуи — уток,
Блаженна земля и людские селенья,
Но есть роковое: Начало и Срок.

Но есть роковое: Печаль и Седины,
Плакучие ивы и воронов грай…
Отдайте поэту родные овины,
Где зреет напев — просяной каравай!

Где гречневый дед — золотая улыба
Словесное жито ссыпает в сусек…
Трещит ремингтон, что Удрас и Барыба
В кунсткамерной банке почили навек,

Что внук китовраса в заразной больнице
Гнусавит Ой-ра, вередами цветя…
Чернильный удав на сермяжной странице
Пожрал мое сердце, поэзии мстя.

297
Придет караван с шафраном,

Виктору Шимановскому

Придет караван с шафраном,
С шелками и бирюзой,
Ступая по нашим ранам,
По отмели кровяной.

И верблюжьи тяжкие пятки
Умерят древнюю боль,
Прольются снежные святки
В ночную арабскую смоль.

Сойдутся — вятич в тюрбане,
Поморка в тунисской чадре,
В незакатном новом Харане
На Гор лучезарной горе.

Переломит Каин дубину
Для жертвенного костра,
И затопит земную долину
Пылающая гора.

Города журавьей станицей
Взбороздят небесную грудь.
Повенец с лимонного Ниццей
Укажут отлетный путь.

И не будет песен про молот,
Про невидящий маховик,
Над Сахарою смугло-золот
Прозябнет России лик.

В шафранных зрачках караваны
С шелками и бирюзой,
И дремучи косы-платаны,
Целованные грозой.

298
Суровое, булыжное государство, –

Суровое, булыжное государство, —
Глаза Ладога, Онего сизоводное…
Недосказ — стихотворное коварство,
Чутье следопытное народное.

Нос мужицкий — лось златорогий
На тропе убийства, всеземного кипения; —
Проказа на солнце, лишь изб пороги
Духмянней аравийского курения.

У порога избы моей страж осьмикрылый,
О, поверьте, то не сказка, не слова построчные!
Чу, как совы, рыдают могилы…
Все цепче, глазастее лучи восточные.

Мир очей, острова из улыбок и горы из слов,
Баобабы, смоковницы, кедры из нот:
Фа и Ля на вершинах, и в мякоть плодов
Ненасытные зубы вонзает народ.

Дарья с Вавилом качают Монблан,
Каменный корень упрям и скрипуч…
Встал Непомерный, звездистый от ран,
К бездне примерить пылающий ключ.

Чу! За божницею рыкают львы,
В старой бадье разыгрались киты:
Ждите обвала — утесной молвы,
Каменных песен из бездн красоты.

Гулы в ковриге… То стадо слонов
Дебри пшеничные топчет пятой:
Ждите самумных арабских стихов,
Пляски смоковниц под ярой луной.

299
Домик Петра Великого,

Домик Петра Великого,
Бревна в лапу, косяки аршинные,
Логовище барса дикого,
Где тлеют кости безвинные.

Сапоги — шлюзы амстердамские,
С запахом ила, корабельного якоря,
Пакля в углах — седины боярские,
Думы столетий без песни и бахоря.

Правнуки барсовы стали котятами,
Топит их в луже мальчонко — история.
Глядь, над сивушными, гиблыми хатами
Блещет копье грозового Егория.

Домик Петровский не песня Есенина,
В нем ни кота, ни базара лещужного,
Кружка голландская пивом не вспенена:
Ала Россия без хмеля недужного.

Выловлен жемчуг, златницы татарские,
Пестун бурунный — добыча гербария,
Стих обмелел… Сапоги амстердамские
Вновь попирают земли полушария.

Барсова пасть и кутья на могилушке,
Кто породнил вас, Зиновьев с Егорием?
Видно недаром блаженной Аринушке
Снилися маки с плакучим цикорием.

300
Зурна на зырянской свадьбе,

Зурна на зырянской свадьбе,
В братине знойный чихирь,
У медведя в хвойной усадьбе
Гомонит кукуший псалтырь:

«Борони Иван волосатый,
Берестяный Семиглаз…»
Туркестан караваном ваты
Посетил глухой Арзамас.

У кобылы первенец — зебу,
На задворках — пальмовый гул.
И от гумен к новому хлебу
Ветерок шафранный пахнул.

Замесит Орина ковригу —
Квашня — семнадцатый год…
По малину колдунью-книгу
Залучил корявый Федот.

Быть приплоду нутром в Микулу,
Речью в струны, лицом в зарю…
Всеплеменному внемля гулу,
Я поддонный напев творю.

И ветвятся стихи-кораллы,
Неявленные острова, —
Где грядущие Калевалы
Буревые пожнут слова.

Где совьют родимые гнезда
Фламинго и журавли…
Как зерно, залягу в борозды
Новобрачной жадной земли!

301
В шестнадцать — кудри да посиделки,

В шестнадцать — кудри да посиделки,
А в двадцать — первенец, молодица, —
Это русские красные горелки,
Неопалимая феникс-птица.

Под тридцать — кафтан степенный,
Пробор, как у Мокрого Спаса, —
Это цвет живой, многоценный,
С луговин певца-китовраса.

Золотые столбы России,
Китоврас, коврига и печь,
Вам в пески и устья чужие
Привелось как Волге истечь.

Но мерцает в моих страницах
Пеклеванных созвездий свет.
Голосят газеты в столицах.
Что явился двуглаз — поэт.

Обливаясь кровавым потом,
Я несу стихотворный крест
К изумрудным
Лунным воротам,
Где напевы, как сонм невест.

Будет встреча хлебного слова
С ассирийской флейтой-змеей,
И Великий Сфинкс как корова
На Сахару прольет удой.

Из молочных хлябей, как озимь,
Избяные взойдут коньки,
Засвирелит блеянием козьим
Китоврас у райской реки.

И под огненным баобабом
Закудахчет павлин — изба…
На помин олонецким бабам
Эта тигровая резьба.

302
На помин олонецким бабам

На помин олонецким бабам
Воскуряю кедровый стих;
Я под огненным баобабом
Мозг ковриги и звезд постиг.

Есть Звезда Квашни и Сусека,
Материнской пазушной мглы.
У пиджачного человека
Не гнездятся в сердце орлы.

За ресцами не вязнут перья
Пеклеванных драчливых стай,
Не магнит, а стряпка-Лукерья
Указует дорогу в рай.

Там сосцы тишины и крынки
С песенным молоком,
Не поэты ли сиротинки,
Позабывшие Отчий дом?

Не по ним ли хнычет мутовка,
Захлебываясь в дрожжах?
Как словесная бронза ковка
Шепелявой прозе на страх!

Раздышалась мякишем книга,
Буква «Ша» — закваска в пере,
И Казбеком блещет коврига
Каравану пестрых тире.

303
Осыпалась избяная сказка —

Осыпалась избяная сказка —
Шатер под смоковницей сусальной,
На затерянном судне полярная Пасха,
Путешествие по библии при свечке сальной.

Пересохли подлавочные хляби,
И кит — тишина с гарпуном в ласту.
В узорной каргопольской бабе
Провижу богов красоту.

Глядь, баба в парижской тальме,
Напудрен лопарский нос…
Примерещился нильской пальме
Сельдяной холмогорский обоз.

За обозом народ — Ломоносов
В песнорадужном зипуне…
Умереть у печных утесов
Индустриальной волне.

Чтоб в коврижные океаны
Отчалил песенный флот…
Товарищи, отомстим за раны
Девы-суши и Матери вод!

Ложесна бытия иссякли, —
В наших ядрах огонь и гром,
Пиренеи словесной пакли
Падут под тараном-стихом.

На развалинах строк, созвучий
Каркнет ворон — мое перо,
И прольется из трубной тучи
Живоносных рифм серебро.

304
Женилось солнце, женилось

Вещему другу А. Богданову

Женилось солнце, женилось
На ладожском журавле,
Не ведалось и не снилось,
Что дьявол будет в петле.

Что смерть попадется в сети
Скуластому вотяку…
Глядятся боги и дети
В огненную реку.

И видят: журавье солнце
На тигровом берегу
Курлыкает об Олонце,
Взнуздавшем коня-пургу.

Будя седую пустыню,
Берестяный караван
Везет волшебную скрыню
Живых ледовитых ран.

От хвои платану подарок.
Тапиру — тресковый дар…
Тропически ал и жарок
Октябрьских знамен пожар.

Не басня, что у араба
Львиный хлеб — скакун в табуне,
И повойник зырянка-баба
Эфиопской мерит луне;

Что плеяды в бурлацком взваре
Убаюкивает Ефрат,
И стихом в родном самоваре
Закипает озеро Чад.

305
Теперь бы Казбек — коврига,

Теперь бы Казбек — коврига,
Урал — румяный омлет…
Слезотечна старуха-книга,
Опечален Толстой и Фет.

По цыгански пляшет брошюра
И бренчит ожерельем строк.
Примеряет мадам культура
Усть-Сысольский яхонт-платок.

Костромские Зори-сережки,
Заонежские сапожки…
Строятся филины, кошки
В симфонические полки.

Мандолина льнет к барабану —
Одалиска к ломовику…
По кумачному океану
Уплывает мое ку-ку.

Я кукушка времен и сроков,
И коврига — мое гнездо.
А давно ль Милюков, Набоков
Выводили глухое «до».

Огневое «Фа» — плащ багряный,
Завернулась в него судьба,
Гамма «Соль» осталась на раны
Песнолюбящего раба.

306
ЖЕЛЕЗО

Безголовые карлы в железе живут,
Заплетают тенета и саваны ткут,
Пишут свиток тоски смертоносным пером,
Лист убийства за черным измены листом.

Шелест свитка и скрежет зубила-пера
Чуют Сон и Раздумье, Дремота-сестра…
Оттого в мире темень, глухая зима,
Что вселенские плечи болят от ярма,

От железной пяты безголовых владык,
Что за зори плетут власяничный башлык,
Плащаницу уныния, скуки покров,
Невод тусклых дождей и весну без цветов!

Громоносные духи в железе живут:
Мощь с Ударом, с Упругостью девственный Труд,

Непомерна их ласка и брачная ночь…
Человеческий род до объятий охоч,
И горючие перси влюбленных машин
Для возжаждавших стран словно влага долин. —
Из магнитных ложесн огневой баобаб
Ловит звездных сорок краснолесьями лап.

И стрекочут сороки: «в плену мы, в плену».
Допросить бы мотыгу и шахт глубину,
Где предсердие руд, у металла гортань,
Чтобы песня цвела, как в апреле герань,

Чтобы млечным огнем серебрилась строка,
Как в плотичные токи лесная река,
И суровый шахтер по излукам стихов
Наловил бы певучих гагар и бобров.

307
Солнце избу взнуздало —

Солнце избу взнуздало —
Бревенчатого жеребца,
Умчимся в эскуриалы,
В глагол мирового Отца.

С Богом станем богами,
Виссонами шелестя…
Над олонецкими полями
Взыграло утро-дитя.

Сиамских шелков сорочка,
Карельские сапожки.
Истекла глухая отсрочка
Забубённой русской тоски. —

На покосе индус в тюрбане,
Эфиоп — Вавилин приймак.
Провидит сердце заране
Живой, смоковничий мрак.

И когда огневой возница
Взнуздывает избу,
Каргопольским говором Ницца
Провещает Руси судьбу.

Пустозерье кличет Хараном,
Казуарами — журавлей…
Плывут по народным ранам
Караваны солнц-кораблей.

И, внимая плескам великим,
Улыбается мать-изба,
А за печью лебяжьим криком
Замирает миров борьба.

308
Солнце верхом на овине

Солнце верхом на овине
Трубит в лазоревый рог…
Как и при Рюрике, ныне
Много полюдных дорог:

В Индию, в сказку, в ковригу…
(Горестен гусельный кус).
Помнит татарское иго
В красном углу Деисус.

Грезит изба Гостомыслом,
Суслом тверезый корец…
Братья, по ранам иль числам
Огненный ведом конец?

Наше смертельное знамя
Сладостней персей и струн,
Пляшет тигренком над нами
Юное солнце коммун!

Эво, — ревун на раките,
Кафр у тунгуза в гостях,
В липовом бабьем корыте
Плещет лагуною Бах,

В избах и в барках ловецких
Пляска сидонских ковров!..
Тянет от пущ соловецких
Таборным дымом стихов.

309
Родина, я умираю, —

Родина, я умираю, —
Кедр без влаги в корнях,
Возношусь к коврижному раю,
Где калач-засов на дверях!

Где изба — пеклеванный шолом,
Толоконная горотьба…
Сарафанным, алым подолом
Обернулась небес губа.

Сапожки — сафьянные тучи,
И зенит — бахромчатый плат.
Не Кольцов, мандолинный Кардуччи
Мой напевно плакучий брат.

Стать бы жалким чумазым кули,
Горстку риса стихами чтя…
Нижет голод, как четки, пули,
Костяной иглой шелестя.

И в клетушке издохла рябка,
(Это солнце сразил колтун).
Не откроет куриная лапка
Адамантовых врат коммун.

Перед ними не вымолить корки
За сусальный, пряничный стих…
Жаворонками скороговорки
Утонули в далях пустых.

От былин, узорных погудок
Только перья, сухой помет, —
И гремит литаврой желудок,
Янычар созывая в поход.

310
Родина, я грешен, грешен,

Родина, я грешен, грешен,
Богохульствуя и кляня!..
Осыпается цвет черешен —
Жемчуга Народного дня.

Не в окладе Спас, а в жилетке
С пронырою-кодаком…
Прочитают внуки заметки
О Черепе под крестом.

Скажут: «в строчках оцет и раны.
Мужицкий, самумный вздох»…
Салтычихи и Тамерланы
Не вошли в Сермяжный чертог.

Но бумажные, злые черви
Пробуравили Хризопрас,
От Маркони, Радио вервий,
Саваоф не милует нас.

И над суздальскою божницей
Издевается граммофон;
Пламенеющей колесницей
Обернется поэта сон.

С Зороастром сядет Есенин —
Рязанской земли жених,
И возлюбит грозовый Ленин
Пестрядиный, клюевский стих.

311
Поселиться в лесной избушке

Поселиться в лесной избушке
С кудесником-петухом,
Чтоб не знать, как боровы-пушки
Изрыгают чугунный гром,

Чтоб не зреть, как дымятся раны,
Роженичные ложесна…
На лопарские мхи, поляны
Голубая сойдет весна.

Прибредет к избушке лосиха
Просить за пегих телят,
И пузатый пень как купчиха
Повяжет зеленый плат.

Будет месяц как слезка светел,
От росы чернобыльник сед,
Но в ночи кукарекнет петел,
Как назад две тысячи лет.

Вспыхнет сердце — костер привратный,
Озаряя Терновый лик…
Римский век багряно-булатный
Гладиаторский множит крик,

И не слышна слеза Петрова —
Огневая моя слеза…
Осыпается Бога-Слова
Живоносная бирюза,

Нет иглы для низки и нити
Победительных чистых риз…
О распните меня, распните
Как Петра, — головою вниз!

312
Братья, мы забыли подснежник,

Братья, мы забыли подснежник,
На проталине снигиря,
Непролазный, мертвый валежник
Прославляют поэты зря!

Хороши заводские трубы,
Многохоботный маховик,
Но всевластней отрочьи губы,
Где живет исступленья крик;

Но победней юноши пятка,
Рощи глаз, где лешачий дед.
Ненавистна борцу лампадка,
Филаретовских риз глазет!

Полюбить гудки, кривошипы, —
Снигиря и травку презреть…
Осыпают церковные липы
Листопадную рыжую медь,

И на сердце свеча и просфорка,
Бересклет, где щебечет снигирь,
Есть Купало и Красная Горка,
Сыропустная, блинная ширь.

Есть Россия в Багдадском монисто,
С Бедуинским изломом бровей…
Мы забыли про цветик душистый
На груди колыбельных полей.

(1920)

313
Теперь бы герань на окнах,

Теперь бы герань на окнах,
Ватрушка, ворчун-самовар,
В зарю на реченке и копнах
Киноварно-сизый пожар.

Жизнь, как ласково-мерная пряжа
Под усатую сказку кота…
Свершилась смертельная кража,
Развенчана Мать- Красота!

Слепящий венец и запястье
В обмен на сорочий язык…
Народное горькое счастье
Прозябло кустом павилик.

Сплести бы веночек Марусе,
Но жутко пустынна межа,
И песенка уличной Руси —
Точильные скрипы ножа.

Корейцы, чумазые сербы
Заслушались визга точил…
Сутулятся волжские вербы
Над скорбью бурлацких могил.

314
На заводских задворках, где угольный ад,

На заводских задворках, где угольный ад,
Одуванчик взрастает звездистою слезкой; —
Неподвластен турбине незримый царьград,
Что звенит жаворонком и зябликом-тёзкой.

Пусть плакаты горланят: «падите во прах
Перед углем чумазым, прожорливой домной, —
Воспарит моя песня на струнных крылах
В позапечную высь, где Фавор беспотемный.

Где отцовская дума — цветенье седин,
Мозг ковриги и скатерти девьи персты; —
Не размыкать сейсмографу русских кручин,
Гамаюнов — рыдающих птиц красоты.

И вотще брат-железо березку корит,
Что как песня она с топором не дружна…
Глядь, в бадейке с опарою плещется кит,
В капле пота дельфином ныряет луна.

Заливаются иволги в бабьем чепце,
(Есть свирели в парче, плеск волны в жемчугах),
Это Русь загрустила о сыне-певце,
О бизоньих вигвамах на вятских лугах.

Стих — черпак на родной соловецкой барже,
Где премудрость глубин, торжество парусов.
Я в историю въеду на звонном морже
С пододонною свитой словесных китов.

315
В степи чумацкая зола,

Сергею Есенину

В степи чумацкая зола,
Твой стих гордынею остужен.
Из мыловарного котла
Тебе не выловить жемчужин.

И груз Кобыльих кораблей —
Обломки рифм, хромые стопы, —
Не с Коловратовских полей
В твоем венке гелиотропы. —

Их поливал Мариенгоф
Кофейной гущей с никотином…
От оклеветанных Голгоф
Тропа к Иудиным осинам.

Скорбит Рязанская земля,
Седея просом и гречихой,
Что, соловьиный сад трепля,
Парит Есенинское лихо.

Оно как стая воронят,
С нечистым граем, с жадным зобом,
И опадает песни сад
Над материнским строгим гробом.

В гробу пречистые персты,
Лапотцы с посохом железным…
Имажинистские цветы
Претят очам многоболезным.

Словесный брат, внемли, внемли
Стихам — берестяным оленям:
Олонецкие журавли
Христосуются с Голубенем.

Трерядница и Песнослов —
Садко с зеленой водяницей.
Не счесть певучих жемчугов
На нашем детище-странице.

Супруги мы… В живых веках
Заколосится наше семя,
И вспомнит нас младое племя
На песнотворческих пирах.

316
В васильковое утро белее рубаха,

В васильковое утро белее рубаха,
В междучасие зорь самоцветна слеза.
Будет олово в горле, оковы и плаха,
И на крыльях драконьих седая гроза.

Многозубые башни укроют чертоги,
Где властители жизни — Епископ и Царь,
Под кандальный трезвон запылятся дороги…
Сгиньте, воронов стаи — словесная гарь!

В васильковое утро белее рубаха,
Улыбается печь и блаженна скамья,
За певучей куделью незримая пряха
Мерит нитью затон, где Бессмертья ладья.

На печной материк сходят мама и дед,
Облеченные в звон, в душу флейт и стихов,
И коврижное солнце крупитчатый свет
Проливает в печурки, где выводок слов.

И ныряют слова в самоцветную хлябь,
Ронят радужный пух запятых и тире…
О, горящее знамя — тигриная рябь,
Буйный молот и серп в грозовом серебре!

Куйте, жните, палите миры и сердца!
Шар земной — голова, тучи — кудри мои,
Мозг — коралловый остров, и слезку певца
Омывают живых океанов струи.

317
В заборной щели солнышка кусок —

В заборной щели солнышка кусок —
Стихов веретено, влюбленности исток,
И мертвых кашек в воздухе дымок…
Оранжевый сентябрь плетет земле венок.

Предзимняя душа, как тундровый олень,
Стремится к полюсу, где льдов седая лень,
Где ледовитый дуб возносит сполох-сень,
И эскимоска-ночь укачивает день.

В моржовой зыбке светлое дитя
До мамушки — зари прикурнуло, грустя…
Позёмок-дед, ягельником хрустя,
За чумом бродит, ежась и кряхтя.

Душа-олень летит в алмаз и лед,
Где время с гарпуном, миров стерляжий ход,
Чтобы закликать май, гусиный перелет,
И в поле, как стихи, суслонный хоровод.

В заборной щели солнечный глазок
Глядит в овраг души, где слезка-ручеек
Звенит украдкою меж галек — серых строк,
Что умерла любовь и нежный май истек.

318
МАТЬ

Она родила десятерых
Краснозубых, ярых сынов;
В материнских косах седых
Священный сумрак лесов:

Под елью старый Велес,
Пшено и сыр на костре,
И замша тюркских небес,
Как щит в голубом серебре.

Поет заклятья шаман,
Над жертвой кудрявится дым…
Родительский талисман
В ученую лупу незрим.

И мамин еловый дух
Гербарий не полонит…
Люблю величавых старух
В чьих шалях шумы ракит.

Чьи губы умели разжечь
В мужчине медвежий жар,
Отгулы монгольских сеч
И смертный пляс янычар.

Старушья злая любовь
Дурманнее белены,
Салоп и с проседью бровь
Таят цареградские сны.

В Софию въехал Мурат,
И Влахерн — пристанище змей,
Могуч, боговидящ и свят,
Я сын сорока матерей.

И сорок титанов-отцов,
Как глыбу, тесали меня.
Придите из певчих сосцов
Отпить грозового огня!

319
Строгоновские иконы —

Строгоновские иконы —
Самоцветный, мужицкий рай;
Не зовите нас в Вашингтоны,
В смертоносный, железный край.

Не обертывайте в манишки
С газетным хитрым листом,
По звенящей, тонкой наслышке
Мы Предвечное узнаем.

И когда златится солома,
Оперяются озима,
Мы в черте алмазной, мы дома,
У живых истоков ума.

Самоцветны умные хляби —
Непомерность ангельских глаз…
Караван к Запечной Каабе
Привезет виссон и атлас.

Нарядяся в пламя и розы,
В Строгоновское письмо,
Мы глухие смерчи и грозы
Запряжем в земное ярмо.

Отдохнет многоскорбный сивка,
От зубастых ножниц — овца,
Брызнет солнечная наливка
Из небесного погребца.

Захмелеют камни и люди,
Кедр и кукуший лен,
И восплачет с главой на блюде
Плясея Кровавых Времен.

Огневые рощи — иконы
Восшумят: «се Жених грядет»…
Не зовите нас в Вашингтоны
Под губительный молот бед!

320
Узорные шаровары

Узорные шаровары
Вольготней потных, кузнечных…
Воронье да злые пожары
На полях родимых запечных.

Черепа по гулким печуркам,
В закомарах лешачий пляс,
Ускакал за моря каурка,
Добрый волк и друг-китоврас.

Лучше вихорь, песни Чарджуев,
На пути верблюжий костяк;
Мы борцы, Есенин и Клюев,
За ковригу возносим стяг,

За цветы в ушах у малайца,
За кобылий сладкий удой,
Голубка и ржаного зайца
Нам испек Микула родной.

Оттого на песенной кровле
Воркование голубей,
Мы — Исавы, в словесной ловле
Обросли землей до грудей.

И в земле наших книг страницы,
Запятые — медвежий след,
Не свивают гнезд жаро-птицы
По анчарным дебрям газет.

На узорчатых шароварах
Прикурнуть ли маховику?
Лишь пучина из глубей ярых
Выплескивает строку.

321
Маяковскому грезится гудок над Зимним,

Маяковскому грезится гудок над Зимним,
А мне журавлиный перелет и кот на лежанке.
Брат мой несчастный, будь гостеприимным:
За окном лесные сумерки, совиные зарянки!

Тебе ненавистна моя рубаха,
Распутинские сапоги с набором,
В них жаворонки и грусть монаха
О белых птицах над морским простором.

В каблуке в моем терем кащеев,
Соловей-разбойник поныне, —
Проедет ли Маркони, Менделеев,
Всяк оставит свой мозг на тыне.

Всякий станет песней в ночевке,
Под свист костра, над излучиной сивой;
Заблудиться в моей поддевке
«Изобразительным искусствам» не диво.

В ней двенадцать швов, как в году високосном,
Солноповороты, голубые пролетья,
На опушке по сафьяновым соснам
Прыгают дятлы и белки — столетья.

Иглокожим, головоногим претит смоль и черника,
Тетеревиные токи в дремучих строчках,
Свете Тихий от народного лика
Опочил на моих запятых и точках.

Простой как мычание, и облаком в штанах казинетовых
Не станет Россия, так вещает Изба.
От мереж осетровых и кетовых
Всплески рифм и стихов ворожба.

Песнотворцу ль радеть о кранах подъемных,
Прикармливать воронов — стоны молота?
Только в думах поддонных, в сердечных домнах
Выплавится жизни багряное золото.

322
Блузник, сапожным ножом

Блузник, сапожным ножом
Раздирающий лик Мадонны, —
Это в тумане ночном
Достоевского крик бездонный.

И ныряет, аукает крик —
Черноперый, колдующий петел,
Неневестной Матери лик
Предстает нерушимо светел.

Безобиден горлинка-нож
В золотой коврижной потребе.
Колосится зарная рожь
На валдайском, ямщицком небе.

И звенит Достоевского боль
Бубенцом плакучим, поддужным…
Глядь, кабацкая русская голь
Как Мадонна, в венце жемчужном!

Только буйственна львенок-брада,
Ястребята — всезрящие очи…
Стали камни, огонь и вода
До пурпуровых сказок охочи.

И волхвующий сказочник я,
На устах огневейные страны…
Достоевского боль, как ладья,
Уплывает в ночные туманы.

323
Повешенным вниз головою

Повешенным вниз головою
Косматые снятся шатры
И племя с безвестной молвою
У аспидно-синей горы.

Там девушка тигру услада,
И отрок геенски двууд.
Захлестнутым за ноги надо
Отлить из кровинок сосуд.

В нем влага желёз, сочленений,
И с семенем клей позвонков…
Отрадны казненному сени
Незыблемых горных шатров.

Смертельно пеньковой тропою
Достичь материнской груди…
Повешенных вниз головою
Трещоткою рифм не буди.

324
У вечерни два человека –

У вечерни два человека —
Поп да сторож в чуйке заплатанной.
На пороге железного века
Стою, мертвец неоплаканный.

Бог мой, с пузом распоротым,
Выдал миру тайны сердечные;
Дароносица распластана молотом,
Ощипаны гуси — серафимы млечные.

Расстреляны цветики на проталинках
И мамины спицы-кудесницы…
Снегурка в шубейке и валенках
Хнычет у облачной лестницы.

Войти бы в Божью стряпущую,
Где месяц — калач анисовый…
Слезинка над жизненной пущею
Расцветет, как сад барбарисовый.

Спицы мамины свяжут Нетленное —
Чулки для мира голопятого,
И братина — море струнно-пенное
Выплеснет Садко богатого.

Выстроит Садко Избу соборную,
Подружит Верхарна с Кривополеновой
И обрядит Ливерпуль, Каабу узорную
В каргопольскую рубаху с пряжкой эбеновой.

325
Убежать в глухие овраги,

Убежать в глухие овраги,
Схорониться в совьем дупле
От пера, колдуньи-бумаги,
От жестоких книг на земле.

Обернуться малой пичугой,
Дом — сучок, а пища — роса,
Чтоб не знать, как серною вьюгой
Курятся небеса.

Как в пылающих шлемах горы
Навастривают мечи…
Помню пагодные узоры,
Чайный сад и плеск че-чун-чи.

Гималаи видели ламу
С ячменным русским лицом…
Песнописец, Волгу и Каму
Исчерпаю ли пером?

Чтобы в строчках плавали барки,
Запятые, как осетры…
Половецкий голос татарки
Черодейней пряжи сестры.

В веретенце жалобы вьюги,
Барабинская даль в зурне…
Самурай в слепящей кольчуге
Купиною предстанет мне.

Совершит обряд харакири:
Вынет душу, слезку-звезду…
Вспомянет ли о волжской шири
Китайчонок в чайном саду?

Домекнутся ли по Тян-Дзину,
Что под складками че-чун-чи
Запевают, ласкаясь к сыну,
Заонежских песен ключи?

326
Незримая паутинка

Незримая паутинка
Звенит как память, как миг.
Вьется жизненная тропинка
Перевалом пустынных книг.

Спотыкаюсь о строки-кварцы,
О кремни точек, тире.
Вотяки, голубые баварцы
Притекают к Единой заре.

На пути капканами книги:
Тургенев, жасминный Фет.
На пламенной ли квадриге
Вознесется русский поэт?

Иль как я, переметной сумкой
Будет мыкать горе-судьбу?
Ах, родиться бы недоумкой
Песнолюбящему рабу!

Не знать бы «масс», «коллектива»,
Святых имен на земле…
Львиный Хлеб — плакучая ива
С анчарным ядом в стволе.

327
Портретом ли сказать любовь,

Надпись на портрете Николаю Ильичу Архипову

Портретом ли сказать любовь,
Мой кровный, неисповедимый!..
Уж зарумянилась морковь,
В рассоле нежатся налимы.

С бараньих почек сладкий жир
Как суслик прыскает свечою,
И вдовий коротает пир
Комар за рамою двойною.

Салазкам снится, что зима
Спрядает заячью порошу…
Глядь, под окно свалила тьма
Лохмотьев траурную ношу.

Там шепелявит коленкор
Подслеповатому глазету:
«Какой великопостный сор
Поэт рассыпал по портрету,

Как восковина строк горька,
Горбаты буквы-побирушки!»…
О, только б милая рука
Легла на смертные подушки!

О, только б обручить любовь
Созвучьям — опьяненным пчелам,
Когда кровавится морковь
И кадки плачутся рассолом!

328
Чернильные будни в комиссариате,

Чернильные будни в комиссариате,
На плакате продрог солдат,
И в папахе, в штанах на вате,
Желто-грязен зимний закат.

Завтра поминальный день, —
Память расстрелянных рабочих…
Расцветет ли в сердцах сирень
У живых, до ран неохочих?

Расплетут ли девушки косы,
Старцы воссядут ли у ворот,
Светорунные мериносы
Сойдутся ль у чермных вод?

Дохнет ли вертоград изюмом,
Банановой похлебкой очаг?..
Вторя смертельным думам,
Реет советский флаг.

Как будто фрегат багряный
Отплывает в безвестный край…
Восшумят в печурке платаны,
На шесток взлетит попугай.

И раджа на слоне священном
Посетит зырянский овин,
Из ковриги цветом нетленным
Взрастет златоствольный крин.

Вспыхнет закат-папаха,
Озарит потемки чернил,
И лагунной музыкой Баха
Зажурчит безмолвье могил.

(1913)

329
У соседа дочурка с косичкой —

У соседа дочурка с косичкой —
Голубенький цветик подснежный.
Громыхает, влекомо привычкой,
Перо, словно кузов тележный.

На пути колеи, ухабы,
Недозвучья — коровьи мухи.
Стихотворные дали рябы,
И гнусавы рифмы-старухи.

Ах, усладней бы цветик-дочка,
Жена в родильных веснушках!
Свернулась гадюкою точка,
Ни зги в построчных макушках.

Громыхает перо-телега
По буквам — тряским ухабам…
Медвежья хвойная нега
Внимать заонежским бабам.

В них вече и вольтова домбра,
Теремов слюдяные потемки…
Щекочет бесенок ребра
У соседа — рыжего Фомки.

Оттого и дочка с косичкой,
Перина, жена в веснушках.
Принижен гения кличкой,
Я крот в певучих гнилушках.

330
По мне Пролеткульт не заплачет,

По мне Пролеткульт не заплачет,
И Смольный не сварит кутью,
Лишь вечность крестом обозначит
Предсмертную песню мою.

Да где-нибудь в пестром Харане
Нубиец, свершивши намаз,
О раненом солнце-тимпане
Причудливый сложит рассказ.

И будет два солнца на небе,
Две раны в гремящих веках, —
Пурпурное — в Ленинской требе,
Сермяжное — в хвойных стихах.

Недаром мерещится Мекка
Олонецкой серой избе.
Горящий венец человека
Задуть ли самумной судьбе!

От смертных песков есть притины,
Узорный оазис — изба —
Грядущей России картины —
Арабская вязь и резьба.

В кряжистой тайге попугаи,
Горилла за вязкой лаптей…
Я грежу о северном рае
Плодов и газельных очей!

(1919)

331
Задворки Руси — матюги на заборе,

Задворки Руси — матюги на заборе,
С пропащей сумой красноносый кабак,
А ветер поет о родимом поморье,
Где плещется солнце — тюлений вожак,

Где заячья свадьба, гагарьи крестины
И ос новоселье в зобатом дупле…
О, если б в страницах златились долины,
И строфы плясали на звонкой земле!

О, если б ковычки — стада холмогорок
Сходились к перу — грозовому ручью!
Люблю песнотравный гремучий пригорок,
Где тайна пасет двоеточий семью.

Сума и ночлежка — судьбина поэта,
За далью же козлик — дымок над избой
Бодается с просинью — внучкою света…
То сон колыбельный, доселе живой.

Как раненый морж многоротая книга
Воззвала смертельно: приди! О, приди!
И пал Карфаген — избяная коврига…
Найдет ли изменник очаг впереди?

Иль в зуде построчном, в словесном позоре,
Износит певучий Буслаев кафтан?..
Цветет костоеда на потном заборе —
Бесструнных времен прокаженный коран.

332
ЛЬВИНЫЙ ХЛЕБ

«Тридцать три года, тридцать три»,
Это дудка няни-зари,
Моей старой подруги.
Первый седой волос
И морщинок легкие дуги —
Знак, что и в мою волость
Приплетутся гости-недуги:
Лихорадка — поджарая баба,
Костолом — сутулый бродяга…
В тени стиха-баобаба
Залегла удавом бумага.
Под чернильным солнцем услада
Переваривать антилопу — чувства…
Баобабы пасынки сада
Неувядаемого искусства.
В их душе притаились пумы,
Каннибалов жадный поселок,
Где треплются скальпы-думы
У божничных свирепых полок,
Где возмездие варит травы
Напитывать стрелы ядом,
И любовь — мальчонка чернявый
С персиковым сладким задом.
В тридцать три года норов
Лобызать, как себя, мальчонка,
Отныне женщине боров
Подарит дитя-свиненка.
И не надобна пупорезка
Полосатой тигровой самке…
Песнословного перелеска
Не ищите в славянской камке: —
Питомец деда — Онега
Отведал Львиного хлеба, —
Прощайте изба, телега —
Моя родная потреба!
Лечу на крыльях самума —
Коршуна, чье яйцо Россия,
В персты арабского Юма,
В огни и флейты степные.
Свалю у ворот Судана
Вязанку стихов овинных, —
Олонецкого баяна
Возлюбят в шатрах пустынных.
И девушки-бедуинки
В Песнослов окунут кувшины…
Не ищите меня на рынке,
Где ярятся бесы-машины,
Где, оскаля шрифтные зубы,
Взвизгивает газета…
В зрачках чернокожей Любы
Заплещет душа поэта…
И заплачут шишками сосны
Над моей пропащей могилой…
Тридцать третий год високосный
Вздувает ночи ветрило.
Здравствуй шкипер из преисподней!
Я — кит с гарпуном в ласту,
Зову на пир новогодний
Дьяволицу-красоту.
Нам любо сосать в обнимку
Прогорклый собственный хвост,
Пока и нашу заимку
Хлестнет пургою погост.

333
Древний новгородский ветер,

Древний новгородский ветер,
Пахнущий колокольной медью и дымом бурлацких костров,
Таится в урочищах песен,
В дуплах межстрочных,
В дремучих потемках стихов.

Думы — олонецкие сосны
С киноварной мякотью коры,
С тульёй от шапки Ивана-царевича на макушке,
С шумом гусиного перелета,
С плеском окуньим в излуке ветвей
Живут в моих книгах до вечной поры.
Бобры за постройкой плотины,
Куницы на слежке тетерьей,
И синие прошвы от лыж
К мироварнице — келье пустынной,
Где Ярые Очи зырянский Исус
С радельной рубахой на грядке —
Вот мое сердце и знанье и путь.
В стране холмогорской, в нерпячьем снегу,
Под старым тресковым карбасом,
Нашел я поющий, берестяный след
От лаптя, что сплел Ломоносов:
Горящую пятку змея стерегла,
Последье ж орлы-рыбогоны,
И пять кашалотов в поморьи перстов
Познанья Скалу сторожили.

Я племенем мозга змею прикормил,
Орлов — песнокрылою мыслью,
Пяти кашалотам дал зренье и слух,
Чутье с осязаньем и вкусом —
Разверзлась пучина, к Познанья Скале
Лазоревый мост обнажая.
Кто раз заглянул в ягеля моих глаз,
В полесье ресниц и межбровья,
Тот видел чертог, где берестяный Спас
Лобзает шафранного Браму,
Где бабья слезинка, созвездием став,
В Медину ведет караваны,
И солнце Таити — суропный калач
Почило на пудожском блюде.

Запечную сказку, тресковую рябь,
Луну в толоконном лукошке
У парня в серьге талисманный Памир,
В лучине — кометное пламя,
Тюрбан Магомета в старушьем чепце,
Карнак — в черемисской божнице —
Всё ведает сердце, и глаз-изумруд
В зеленые неводы ловит.
Улов непомерный на строчек шесты
Развесила пестунья-память:
Зубатку с кораллом, с дельфином треску,
Архангельский говор с халдейским,
И вышла поэма — ферганский базар
Под сенью карельских погостов.
Пиджачный читатель скупает товар,
Амбары рассудка бездонны,
И звездную тайну страницей зовет,
Стихами жрецов гороскопы,
Ему невдомек, что мой глаз-изумруд —
Зеленое пастбище жизни.

334
Меня хоронят, хоронят…

Меня хоронят, хоронят…
Построчная тля, жуки
Навозные проворонят
Ледоход словесной реки.

Проглазеют моржа златого
В половодном разливе строк,
Где ловец — мужицкое слово
За добычей стремит челнок.

Погребают меня так рано,
Тридцатилетним бородачом,
Засыпают книжным гуано
И Брюсовским сюртуком.

Сгинь, поджарый! Моя одёжа
Пестрядь нив и ржаной атлас!
Разорвалась тучами рожа,
Что пасла, как отары, нас.

Я из ста миллионов первый
Гуртовщик златорогих слов,
Похоронят меня не стервы,
А лопаты глухих веков.

Нестерпим панихидный запах…
Мозг бодает изгородь лба…
На бревенчатых тяжких лапах
Восплясала моя изба.

Осетром ныряет в оконцах
Краснобрюхий лесной закат;
То к серпу на солнечных донцах
Пожаловал молот — брат.

И зажглись словесные клады
По запечным дебрям и мхам…
Стихотворные водопады
Претят бумажным жукам.

Не с того ль из книжных улусов
Тянет прелью и кизяком,
Песнослову грозится Брюсов
Изнасилованным пером.

Но ядрен мой рай и чудесен,
В чаще солнца рассветный гусь,
И бадьею омуты песен
Расплескала поморка-Русь.

335
Из избы вытекают межи,

Из избы вытекают межи,
Русские тракты, Ломоносовы, Ермаки.
Убежать в половецкие вежи
От валдайской ямщицкой тоски.
Журавиная, русская тяга
С Соловков — на узорный Багдад…
В Марсельезе, в напеве «Варяга»
Опадает судьба-виноград.
Забубенно, разгульно и пьяно,
Бровь-стрела, степь да ветер в зрачках; —
Обольщенная Русь, видно рано
Прозвенел над Печорою Бах!
Спозаранка знать внук Коловрата
Аду Негри дарил перстеньком…
Поседела рязанская хата
Под стальным ливерпульским лучом.
Эфиопская черная рожа
Над родимою пущей взошла.
Хмура Волга и степь непогожа,
Где курганы пурга замела.
Где Светланина треплется лента,
Окровавленный плата лоскут…
Грай газетный и щокот конвента
Славословят с оковами кнут.
И в глухом руднике Ломоносов,
Для Европы издевка — Ермак…
В бубенце и в напеве матросов
Погибающий стонет Варяг.

336
Глухомань северного бревенчатого городишка,

Глухомань северного бревенчатого городишка,
Где революция, как именины у протопопа.
Ряд обжорный и каланчи вышка
Ждут антихриста, сивушного потопа.
На заборе кот корноухий
Мурлычит про будошника Егора,
В бурнастых растегаях старухи
Греют души на припеке у собора.
Собор же помнит Грозного, Бориса,
На створах врат Илья громогласный,
Где же Свобода в венке из барбариса,
И Равенство — королевич прекрасный?
Здесь не верят в жизнь без участка,
В смерть без кутьи и без протопопа.
Сбывается аракчеевская сказка
Про немчуру и про мужика-холопа:
Немец был списан на икону —
Мужику невдомеки рожа…
По купецким крышам, небосклону,
Расплеснулся закат-рогожа.
На рогоже страстотерпица Россия
Кажет Богу раны и отеки…
Как за буйство царевна София
Мы получим указ жестокий:
«Стать уездной бревенчатой глухомани
Черной кухней при Утгоф-бароне,
И собору, как при грозном Иоанне,
Бить уставы в медные ладони».

337
Миновав житейские версты

Миновав житейские версты
Умереть, как золе в печурке,
Без малинового погоста,
Без сказки о котике Мурке.

Без бабушки за добрым самоваром,
Когда трепыхает ангелок-лампадка.
Подружиться с яростным паром
Человечеству не загадка. —

Пржевальский в желтом Памире
Видел рельсы — прах тысячелетий…
Грянет час, и к мужицкой лире
Припадут пролетарские дети.

Упьются озимью, солодягой,
Подлавочной ласковой сонатой,
Уж загрезил пасмурный Чикаго
О коньке над пудожскою хатой.

О сладостном соловецком чине
С подблюдными славами, хвалами…
Над Багдадом по моей кончине
Заширяют ангелы крылами.

И помянут пляскою дервиши
Сердце — розу смятую в Нарыме,
А старуха-критика запишет
В поминанье горестное имя.

338
Запах инбиря и мяты

Запах инбиря и мяты
От парня с зелеными глазами:
Какие Припяти и Ефраты
Протекают в жилах кровями?
Не закат ли пустыни в мочках,
Леопарды у водопоя?
В осиновых терпких почках
Есть оцет халдейского зноя.
Есть в плотничьих звонких артелях
Отгулы арабской стоянки,
Зареет в лапландских мятелях
Коралловый пляс негритянки.
Кораллы на ладожской юфти —
К словесному знать половодью…
В церквушке узорчатый муфтий
Рыдает над ветхой триодью. —
То встреча в родимых бороздах
Зерна с земляными сосцами.
У парня в глазницах, как в звездах,
Ночное, зеленое пламя.
Как будто в бамбуковых дебрях
За маткой крадутся тигрята,
И желчью прозябли на вербах
Инбирь и чилийская мята.

339
Петухи горланят перед солнцем,

Петухи горланят перед солнцем,
Пред фазаньим лучом на геранях,
Над глухим, бревенчатым Олонцем
Небеса в шамаханских тканях.

И не верится, что жизнь — обида
С бесхлебицею и бестишьем,
Это возводится Семирамида
Повеленьем солнечным вышним.

Тяжек молот, косны граниты,
В окровавленных ризах зодчий…
Полюбил кумач и бархат рытый,
Как напев, обугленный рабочий.

Только б вышить жребий кумачный
Бирюзой кокандской, смирнским шёлком,
Чтобы некто чопорно-пиджачный
Не расставил Громное по полкам.

Чтобы в снедь глазастым микроскопам
Не досталась песня, кровь святая…
В белой горенке у протопопа
Заливается тальянка злая.

Кривобоки церковь и лавчонки
Позабыв о купле, Божьих данях…
Петухи горланят вперегонки
О фазаньем солнце на геранях.

340
Поле усеянное костями,

Поле усеянное костями,
Черепами с беззубою зевотой,
И над ним, гремящий маховиками,
Безыменный и безликий кто-то.
Кружусь вороном над страшным полем,
Узнаю чужих и милых скелеты,
И в железных тучах демонов с дрекольем,
Провожающих в тартар серные кареты.
Вот шестерня битюгов крылатых,
Запряженных в кузов, где Есенина поэмы.
Господи, ужели и в рязанских хатах
Променяли на манишку ржаные эдемы!
И нет Ярославны поплакать зигзицей,
Прекрасной Евпраксии низринуться с чадом…
Я — ворон, кружусь над великой гробницей,
Где челюсть осла с Менделеевым рядом.
Мой грай почитают за песни народа, —
Он был в миллионах годин и столетий…
На камне могильном старуха-свобода
Из саванов вяжет кромешные сети.
Над мертвою степью безликое что-то
Родило безумие, тьму, пустоту…
Глядь, в черепе утлом осиные соты,
И кости ветвятся, как верба в цвету.
Светила слезятся запястьем перловым,
Ручей норовит облобзаться с лозой,
И Бог зеленеет побегом ветловым
Под новою твердью, над красной землей.

Огненный лик

341
Всемирного солнца восход –

Всемирного солнца восход —
Великий семнадцатый год
Прославим, товарищи, мы
На черных обломках тюрьмы!
От крови обломки черны,
От слез неизмерней волны
И горше пустынных песков
От мук и свирепых оков!
Гремящий семнадцатый год
Железного солнца восход!

Мы руку громам подадим,
С Таити венчая Нарым,
Из молнии перстень скуем,
С лозой покумив бурелом,
Созвездья раздуем в костры,
В живые павлиньи миры,
Где струнные горы и дол
Баюкает Жизни Глагол!
Багряный семнадцатый год —
Певучего солнца восход!

Казбек, златоперстый Урал,
И полюса льдяный опал
Куют ожерелье тому,
Кто выпрял косматую тьму,
Застенки и плесень могил
Лавинною кровью омыл,
Связал ураганы в суслон,
Чтоб выпечь ковригу племен!
Озимый семнадцатый год —
Пшеничного солнца восход!

Прославимте, братья, персты,
Где бранный шатер красоты,
Где трубная роща ногтей
Укрыла громовых детей,
Их смех — полнозвучье строки,
Забавы же — песен венки,
Где жгучий шиповник и ярь
Связуют кровавый янтарь!
Литаврный семнадцатый год —
Тигриного солнца восход!

Леса из бород и зубов,
Проселок из жадных зрачков,
Где мчится истории конь
На вещий купальский огонь,
Чтоб клад непомерный добыть —
Борьбы путеводную нить,
Прославим, товарищи, мы
В час мести и раненой тьмы!
Разящий семнадцатый год —
Булатного солнца восход!

(1918)

342
Огонь и розы на знаменах,

Огонь и розы на знаменах,
На ружьях — маковый багрец,
В красноармейских эшелонах
Не счесть пылающих сердец!

Шиповник алый на шинелях,
В единоборстве рождена,
Цветет в кумачневых метелях
Багрянородная весна.

За вороньем погоню правя,
Парят коммуны ястреба…
О нумидийской знойной славе
Гремит пурговая труба.

Египет в снежном городишке,
В броневиках — слоновый бой…
Не уживется в душной книжке
Молотобойных песен рой.

Ура! Да здравствует коммуна!
(Строка — орлиный перелет)
Припал к пурпуровым лагунам
Родной возжаждавший народ.

Не потому ль багрец и розы
Заполовели на штыках,
И с нумидийским тигром козы
Резвятся в яростных стихах!

(1919)

343
Ленин на эшафоте,

Ленин на эшафоте,
Два траурных солнца зрачки,
Неспроста журавли на болоте
Изнывают от сизой тоски.

И недаром созвездье Оленя
В Южный Крест устремило рога…
Не спасут заклинанья и пени
От лавинного, злого врага!

Муравьиные косные силы
Гасят песни и пламя знамён…
Волга с Ладогой — Ленина жилы,
И чело — грозовой небосклон.

Будет буря от Камы до Перу,
Половодье пророчит Изба,
Убегут в гробовую пещеру
Черный сглаз и печалей гурьба!

Свет, как очи, взойдет над болотом,
Где тоскуют сердца-журавли.
По лесным глухариным отлетам
Узнаются раздумья земли.

Ленин — птичья октябрьская тяга,
Щедрость гумен, янтарность плодов…
Словно вереск дымится бумага
От шаманских волхвующих слов.

И за строчками тень эшафота —
Золотой буреломный олень…
Мчатся образы, турья охота
В грозовую страничную сень.

(1918)

344
Мы опояшем шар земной

Мы опояшем шар земной
Не острозубою стеной —
Цветистей радуг наша ткань,
Уснова — груди, губ герань,
Кайма из дерзостных кудрей,
Узор из выспренних очей,
Живого пояса конец
Из ослепительных сердец!

Мы опояшем океан
Как твердь, созвездьями из ран,
А кровь в рубиновый канат
Сплетет нам старище-закат!
Под вулканическим перстом
Взгремят в пространстве мировом
Созвездья ран, кометы слез, —
Планетный огненный обоз!

Пусть подивится на товар
Кузнец архангельских тиар,
Ткачиха саванов и мглы,
И рок, развесивший котлы
У запоздалых очагов
Варить похлебку из рабов:
Его убийственный таган
Поглотит красный океан!

Мы опояшем шар земной —
Рука с дерзающей рукой,
Уста — мирскую купину
Сольем в горящую волну,
Чтоб ярых песен корабли
К бессмертью правили рули, —
На Острова Знамен и Струн,
Где брак племен и пир коммун!

Осанна миру, красоте,
Снегам на горной высоте,
И кедру с шишкой смоляной,
Пчеле, корове за удой,
За поцелуи ветерку,
Сохе и дятлу-молотку —
Он проклевал насилья ствол,
Соха же прочит стих-помол!

Хвала коврижному стиху —
Коммуны-девы жениху!
Багрянородный их союз
Свершон собором синих блуз,
Им горн — палящий аналой,
Венец же — бой, безмерный бой!

Хвала ресницам и крестцам,
Улыбке, яростным родам,
Свирепой ласке ястребов,
Кровоточивой пляске слов,
Сосцам, любовника бедру,
И моему змее-перу —
Тысячежалое оно,
Неисчислимых жизней дно!

(1919)

Изба и поле

Старые или новые это песни — что до того! Знающий не изумляется новому. Знак же истинной поэзии — бирюза. Чем старее она, тем глубже ее голубо-зеленые омуты. На дне их — самое подлинное, самое любимое, без чего не может быть русского художника — моя Избяная Индия.

345
В суслонах усатое жито,

В суслонах усатое жито,
Скидает летнину хорек,
Болото туманом покрыто,
И рябчик летит на манок.

У деда лесная обнова —
Берестяный белый кошель,
Изба богомольно сурова,
И хмура привратница-ель.

Крикливы куличьи пролеты
В ущербной предсолнечной мгле,
Медведю сытовые соты
Мерещатся в каждом дупле.

Дух осени прянично-терпкий
Сулит валовой листопад,
Пасет преподобный Аверкий
На речке буланых утят.

На нем балахонец убогий,
Но в сутемень видится мне,
Как свечкою венчик двурогий
Маячит в глухой глубине.

(1916)

346
Вернуться с оленьего извоза,

Вернуться с оленьего извоза,
С бубенцами, с пургой в рукавицах,
К печным солодовым грозам,
К ржаным и щаным зарницам.

К черемухе белой, — женке,
К дитяти — свежей поляны.
Овчинные жаворонки
Поют, горласты и рьяны.

За трапезой гость пречудный —
Сермяжное солнце в крыльях.
Почил перезвон погудный
На Прохорах и Васильях.

С того ль у Маланьи груди
Брыкасты как оленята?
В лапотном лыковом гуде
Есть мед и мучная сата.

Вскисайте же хлебные недра —
Микуловы отчие жилы!
Потемки и празелень кедра
Зареют в зрачках у Вавилы.

И крыльями плещет София —
Орлица запечных ущелий,
То вещая пряха-Россия
Прядет бубенцы и мятели.

Стихи, не включенные в книги автора и неопубликованные

347
Не сбылись радужные грезы,

Не сбылись радужные грезы,
Поблекли юности цветы;
Остались мне одни лишь слезы
И о былом одни мечты.

Погибли юные стремленья,
Все идеалы красоты,
И тщетно жду их возрожденья
Среди житейской суеты.

В лесу густом, под сводом неба
Отрадней было бы мне жить,
Чем меж людей, лишь ради хлеба
Оковы рабские носить.

Мне нужно вновь переродиться,
Чтоб жить, как все, — среди страстей.
Я не могу душой сродниться
С содомской злобою людей.

Светила мудрости, науки,
Вы разрешите мне вопрос:
Когда окончатся все муки
И на земле не будет слез?

Когда наступит день отрадный,
Не будет литься больше кровь,
И в нашу жизнь, как свет лампадный,
Прольется чистая любовь?

(1904)

348
Широко необъятное поле,

Широко необъятное поле,
А за ним чуть синеющий лес!
Я опять на просторе, на воле
И любуюсь красою небес.

В этом царстве зеленом природы
Не увидишь рыданий и слез;
Только в редкие дни непогоды
Ветер стонет меж сучьев берез.

Не найдешь здесь душой пресыщенной
Пьяных оргий, продажной любви,
Не увидишь толпы развращенной
С затаенным проклятьем в груди.

Здесь иной мир — покоя, отрады.
Нет суетных волнений души;
Жизнь тиха здесь, как пламя лампады,
Не колеблемой ветром в тиши.

(1904)

349
Где вы, порывы кипучие,

Где вы, порывы кипучие,
Чувств безграничный простор,
Речи проклятия жгучие,
Гневный насилью укор?

Где вы, невинные, чистые,
Смелые духом борцы,
Родины звезды лучистые,
Доли народной певцы?

Родина, кровью облитая
Ждет вас, как светлого дня,
Тьмою кромешной покрытая
Ждет — не дождется огня!

Этот огонь очистительный,
Факел свободы зажгёт
Голос земли убедительный,
Всевыносящий народ!

(1905)

350
НАРОДНОЕ ГОРЕ

Пронеслась над родимою нивой
Полоса градовая стеной,
Пала на землю спутанной гривой
Рожь-кормилица с болью тупой.
Пала на землю, с грязью смешалась,
Золотистой волной не шумит…
Пахарь бедный!.. Тебе лишь осталась
За труды — горечь слез и обид!
Заколачивай окна избушки
И иди побираться с семьей
Далеко от своей деревушки,
От полей и землицы родной.
С малолетства знакомые краски:
Пахарь — нищий, и дети и мать,
В тщетных поисках хлеба и ласки,
В города убегают страдать…
Сердце кровью горячей облилось,
Поневоле житье проклянешь:
Ты куда, наша доля, сокрылась?
Где ты, русское счастье, живешь?

(1905)

351
ГИМН СВОБОДЕ

Друг друга обнимем в сегодняшний день,
Забудем былые невзгоды,
Ушли без возврата в могильную сень
Враги животворной свободы.
Сегодняшний день без копья и меча
Сразил их полки-легионы;
Народная сбылась святая мечта,
Услышаны тяжкие стоны.
День радости светлой! Надежды живой!
Надежды на лучшую долю!
Насилия сорван покров вековой
И просится сердце на волю.
На волю! на волю! В волшебную даль!
В обитель свободного счастья!..
Исчезни навеки злодейка-печаль!
Исчезни кошмар самовластья!
Мы новою жизнью теперь заживем —
С бесстрашием ринемся к битве;
Мы новые песни свободе споем —
И новые сложим молитвы.

(1905)

352
ПОЭТ

Наружный я и зол и грешен,
Неосязаемый — пречист,
Мной мрак полуночи кромешен,
И от меня закат лучист.

Я смехом солнечным младенца
Пустыню жизни оживлю
И жажду душ из чаши сердца
Вином певучим утолю.

Так на рассвете вдохновенья
В слепом безумьи грезил я,
И вот предтечею забвенья
Шипит могильная змея.

Рыдает колокол усопший
Над прахом выветренных плит,
И на кресте венок поблекший
Улыбкой солнце золотит.

(1905?)

353
ПРЕДЧУВСТВИЕ

Посвящается Е.Д.

Пусть победней и сумрачней своды,
Глуше стоны замученных жертв,
Кто провидит грядущие годы,
Тот за дверью могилы не мертв!
Не тебе ль эту песню, голубка,
Я в былом недалеком певал: —
Бился парус… Стремительно шлюпка
Рассекала бушующий вал.
И так много кипело отваги
В необъятной, как море, груди.
Мы с тобою, как вещие маги.
Прозревали миры впереди.
Не хотелось к утесу причалить…
Всё лететь по волнам без конца,
Чтобы явью земли не печалить
Твоего дорогого лица.
В дни потерь и большого унынья
Я глухое предчувствье таю,
Что волнам приобщила стихия
Обреченную душу твою.
Что желанью тревожному вторя,
Как навеки прощальный поклон,
Долетит до родимого моря
Твой предсмертный, рыдающий стон.

(1905?)

354
Рота за ротой проходят полки –

Рота за ротой проходят полки —
Конница, пушки, пехота;
Кажутся сетью блестящей штыки,
Кровью — погон позолота.
Трубы торжественно маршем старинным
Дух утомленный обманно бодрят,
Мимо острога по улицам длинным
Роты к вокзалам спешат.
Там наготове, окутаны паром,
Чудищем черным стоят поезда,
Веет с полян отдаленным пожаром,
Словно за ними горят города.
Словно за гранью полян одичалых
Гений возмездья сигналы зажег…
Взводы шагают, зовет запоздалых
Жалкой свирелью горниста рожок.
Эхом ответным свистят паровозы,
Дробных шагов заглушая молву,
Сбылись ночные зловещие грезы,
Сбылись кровавые сны наяву.
Скоро по лону полей торопливо
Воинский поезд помчится гремя,
Заяц метнется в кусты боязливо,
В встречной деревне заплачет дитя.

(1905?)

355
Плещут холодные волны,

Плещут холодные волны,
Стонут и плачут навзрыд.
Гневным отчаяньем полны,
Бьются о серый гранит.
С шумом назад отступают,
Белою пеной вскипев.
Скалы их горя не знают,
Им непонятен их гнев.
Знает лишь вечер кручину
Бездны зыбучей морской, —
Мертвым сегодня в пучину
Брошен матрос молодой.
Был он свободный душою,
Крепко отчизну любил,
Братской замучен рукою,
Сном непробудным почил.
Стихло безумное горе,
Умерло сердце в груди,
Тяжко вздымается море,
Бурю суля впереди.
Бьются у берега шлюпки,
Стонут сирены во мгле,
Белые волны-голубки
Стаей несутся к земле.
Шлют берегам укоризны
В песне немолчной своей…
Много у бедной отчизны
Павших безвинно детей!

(1905)

356
КАЗАРМА

Казарма мрачная с промерзшими стенами,
С недвижной полутьмой зияющих углов,
Где зреют злые сны осенними ночами
Под хриплый перезвон недремлющих часов, —
Во сне и наяву встает из-за тумана
Руиной мрачною из пропасти она,
Как остров дикарей на глади океана
Полна зловещих чар и ужасов полна.
Казарма дикая, подобная острогу,
Кровавою мечтой мне в душу залегла,
Ей молодость моя как некоему богу
Вечерней жертвою принесена была.
И часто в тишине полночи бездыханной
Мерещится мне въявь военных плацев гладь,
Глухой раскат шагов и рокот барабанный —
Губительный сигнал: идти и убивать.
Но рядом клик другой могучее сторицей,
Рассеивая сны, доносится из тьмы: —
Сто раз убей себя, но не живи убийцей,
Несчастное дитя казармы и тюрьмы!

(1907)

357
НА ЧАСАХ

На часах у стен тюремных,
У окованных ворот,
Скучно в думах неизбежных
Ночь унылая идет.
Вдалеке волшебный город
Весь сияющий в огнях,
Здесь же плит гранитных холод,
Да засовы на дверях.
Острый месяц в тучах тонет,
Как обломок палаша;
В каждом камне, мнится, стонет
Заключенная душа.
Стонут, бьются души в узах
В безучастной тишине.
Все в рабочих синих блузах,
Земляки по крови мне.
Закипает в сердце глухо
Яд пережитых обид…
Мать, родимая старуха,
Мнится, в сумраке стоит.
К ранцу жалостно и тупо
Припадает головой…
Одиночки, как уступы,
Громоздятся надо мной.
Словно глаз лукаво-грубый,
За спиной блестит ружье,
И не знаю я кому бы
Горе высказать свое.
Жизнь безвинно молодую
Загубить в расцвете жаль, —
Неотступно песню злую
За спиною шепчет сталь.
Шелестит зловеще дуло:
Не корись лихой судьбе.
На исходе караула
В сердце выстрели себе.
И умри безумно молод,
Тяготенье кончи дней…
За тюрьмой волшебный город
Светит тысячью огней.
И огни, как бриллианты,
Блесток радужных поток…
Бьют унылые куранты
Череды унылой срок.

(1907)

358
ПЕСНЬ УТЕШЕНИЯ

Что вы, други, приуныли,
Закручинились о чем,
О безвестной ли могиле,
Аль о рае золотом?
О житейском хлебе-соли, —
Изобильном животе,
Аль от мук гвоздиной боли
На невидимом кресте?
Запеклися кровью губы,
Жизнь иссякла в телесах…
Веют ангельские трубы
В громозвучных небесах.
Пробудитесь, светы— други,
Иисусовы птенцы,
Обрядитеся в кольчуги,
Навострите кладенцы!
Град наш сумрачною тучей
Обложила вражья рать:
Кто прекрасней и могучей
Поединок зачинать?
Победительные громы
До седьмых дойдут небес,
Заградит твердынь проломы
Серафимских копий лес.
Что, собратья, приуныли,
Оскудели моготой?
Расплесните перья крылий,
Просияйте молоньей. —
Красотой затмите зори,
Славу звезд, луны чертог,
Как бывало на Фаворе
У Христовых, чистых ног.

(1912).

359
Правда ль, други, что на свете

Правда ль, други, что на свете
Есть чудесная страна,
Где ни бури и ни сети
Не мутят речного дна.

Где не жнется супостатом
Всколосившаяся новь,
И сумой да казематом
Не карается любовь.

Мать не плачется о сыне,
Что безвременно погиб,
И в седой морской пучине
Стал добычей хищных рыб…

Где безбурные закаты
Не мрачат сиянья дня,
Благосенны кущи-хаты
И приветны без огня.

Поразмыслите-ка, други,
Отчего ж в краю у нас
Застят таежные вьюги
Зори красные от глаз?

От невзгод черны избушки,
В поле падаль и навоз,
Да вихрастые макушки
Никлых, стонущих берез?

Да маячат зубья борон,
Лебеду суля за труд,
Облака, как черный ворон,
Темь ненастную несут?

(1913)

360
ПАМЯТИ ГЕРОЯ

Умер, бедняга, в больнице военной
К. Р.

«Умер бедняга в больнице военной»
В смерти прекрасен и свят,
То не ему ли покров многоценный
Выткал осенний закат!
«Таял он словно свеча понемногу»,
Вянул, как в стужу цветы —
Не потому ли с берез на дорогу
Желтые сдуло листы.
И не с кручины ль, одевшись в багрянец,
Плачет ивняк над рекой…
«С виду пригожий он был новобранец,
Статный и рослый такой».

Мир тебе, юный! Осенние дали
Скорбны, как родина-мать —
«Всю глубину материнской печали
Трудно пером описать».
Злая шрапнель с душегубкою-пулей
Сгинут, вражду разлюбя, —
Рыбарь за сетью, мужик за косулей,
Вспомнят, родимый, тебя!

(1914).

361
В РОДНОМ УГЛУ

Не ветер в поле свищет —
Военный гром гремит…
Старинный романс

Ах, зачем не ветер я,
Не орел ширококрылый,
Чтоб умчаться в те края,
Где сражается мой милый!

Сиротеет наш уют —
Над рекой пожухлый домик,
Как сверчок, докучен труд
И стихов заветный томик.

Словно нянюшкин костыль,
На крылечке тень от вяза;
Няня помнит, как Шамиль
Воевал в горах Кавказа,

Как бухарец бунтовал,
Пал Рущук, и в крае вражьем
Турку Белый генерал
Потоптал конем лебяжьим.

Ну, как в нынешнюю брань
Всадник-лебедь не прискачет.
Няня шамкает: «у бань
Не к добру Барбос дурачит —

Роет щебень, хвост ежом,
Жди бескормицы и кражи…
Ладу нет с веретеном
У моей вещуньи-пряжи —

Словно бес в веретене,
Верещит, на темень злится.
Знать, голубка, на войне
Кровный кто по нам журится.

Лен отсырел — бабьих слез
На Руси прольется море…
Молвь идет, что сам Христос
Снизойдет на землю вскоре…

Он, как буря, без ядра
Супостата изничтожит…
Есть поверье: серебра
Ржа вовеки не изгложет

Наша Русь черна избой,
Да пригожа хлебным кусом»…
Я дремлю, летя душой
За победным Иисусом.

Чую сечу, гром побед,
С милым встречу предвкушая…
О, война! в шестнадцать лет
Ты, как сказка роковая!

1914.

362
На сивом плесе гагарий зык, —

На сивом плесе гагарий зык, —
Знать, будет вёдро и зной велик,
Как клуб бересты в ночи луна —
Рассвету лапти плетет она.
Сучит оборы жаровый пень,
И ткет онучи чернавка-тень.
Рассвет-кудрявич, лихой мигач,
В лесной избушке жует калач,
Глядит в оконце, и волос рус
Зарит вершины, как низка бус.
Заря Рассвету: «ах, в руку сон!
Я пряла тучку — саврасый лен,
Колдунья-буря порвала нить,
Велела прялку навек забыть!»
Рассвет на речь ту:
«Хитрить не след,
Не День ли купчик тебе сосед?
Не я ли прялка? Мне в путь пора, —
Настыла за ночь берез кора»…
И стукнул дверью… А купчик млад
В избу, как кречет, уходу рад.
Чтобы с жалобным уснуть часок,
Зымает Зорька ему сапог.
Глядь, луч в оконце… Рыжеет бор,
Рассвет над плёсом зажег костер.
И День затмился: «любовь не в час!
Не тятька ль Вечер спешит в лабаз!
В лабазе ж сукна алей огня,
До звезд, сударка, не жди меня»…
И хлопнул дверью… Заря одна
Пошла за полог бледнее льна,
Слезой сытовой смочить рукав,
Чтоб льны дыбились тучней дубрав,
Чтоб рос под елью малыш-красик,
И славил вёдро гагарий зык!

(1916)

363
МОЛИТВА

Упокой мою душу Господь
Во святых, где молчит всяка плоть,
Где под елью изба — изумруд —
Сладковейный родимый приют,
Там божница — кувшинковый цвет,
И шесток неотрывно согрет?

Облачи мою душу, Господь,
Как зарю, в золотую милоть,
Дай из молний венец, и вручи
От небесной ограды ключи:
Повелю серафимам Твоим
Я слететься к деревьям родным,
Днем сиять, со всенощного мглой
Теплить свечи пред каждой избой!..

О, взыщи мою душу Творец —
Дай мне стих — золотой бубенец,
Пусть душа — сизый северный гусь
Облетит непомерную Русь, —
Здесь вспарит, там обронит перо —
Песнотворческих дум серебро,
И свирельный полет возлюбя —
Во святых упокоит себя!

(1916)

364
…Солдаты испражняются

…Солдаты испражняются.
Где калитка, где забор —
Мережковского собор.

(ок. 1916)

365
ЗАСТОЛЬНЫЙ СКАЗ

Как у нас ли на Святой Руси
Городища с пригородками,
Красны села со проселками,
Белы лебеди с лебедками,
Добры молодцы с красотками.
Как молодушки все «аи», да «не замай»,
Старичищам только пару поддавай,
Наша банища от Камы до Оки,
Горы с долами — тесовые полки,
Ковш узорчатый — озерышко Ильмень:
Святогору сладко париться, не лень!

Ой, вы, други, гости званые,
Сапожки на вас сафьянные,
Становой кафтан — индийская парча,
Речь орлиная смела и горяча,
Сердце-кречет рвется в поймища степей
Утиц бить, да долгоносых журавлей,
Все вы бровью в Соликамского бобра,
Русской совестью светлее серебра.
Изреките ж песнослову-мужику
Где дорога к скоморошью теремку,

Где тропиночка в боярский зелен сад, —
Там под вишеньем зарыт волшебный клад,
Ключ от песни всеславянской и родной,
Что томит меня дремучею тоской…
Аль взаправду успокоился Садко,
Князь татарский с полонянкой далеко,
Призакрыл их след, как саваном, ковыль,
Источили самогуды ржа да пыль,
И не выйдет к нам царевна в жемчугах,
С речью пряничной на маковых губах?
Ой, вы други — белы соколы,
Лихо есть, да бродит около, —
Ключ от песни недалёконько зарыт —
В сердце жаркое пусть каждый постучит:
Если в сердце золотой, щемящий звон,
То царевна шлет вам солнечный поклон,
Если ж в жарком плещут весла якоря, —
То Садко наш тешит водного царя.
Русь нетленна, и погостские кресты —
Только вехи на дороге красоты!
Сердце, сердце, русской удали жилье,
На тебя ли ворог точит лезвие,
Цепь кандальную на кречета кует,
Чтоб не пело ты, как воды в ледоход,
Чтобы верба за иконой не цвела,
Не гудели на Руси колокола,
И под благовест медовый в вешний день
Не приснилось тебе озеро Ильмень,
Не вздыхало б ты от жаркой глубины:
Где вы, вещие Бояновы сыны?

(1917)

366
МОЛИТВА СОЛНЦУ

Солнышко-светик! Согрей мужика… —
В сердце моем гробовая тоска.
Братья мои в непомерном бою
Грудь подставляют штыку да огню.
В бедной избе только холод да труд,
Русские реки слезами текут!
Пятеро нас, пять червлёных щитов
Русь боронят от заморских врагов:
Петра, Ляксандра, Кудрявич Митяй,
Федя-Орленок, да я — Миколай.
Старший братан, как полесный медведь,
Мял, словно лыко, железо и медь;
Братец Ляксандр — бородища снопом —
Пахарь Господний, вскормленный гумном.
Митя-Кудрявич, волосья как мед,
Ангелом стал у небесных ворот;
Рана кровавая точит лучи.
Сам же светлее церковной свечи.
Федюшка-цветик, осьмнадцать годков,
Сгиб на Карпатах от вражьих штыков.
Сказывал взводный: где парень убит,
Светлой слезинкой лампадка горит.
В волость бумага о смерти пришла;
Мать о ту пору куделю пряла,
Нитка порвалась… Куделя, как кровь…
Много на нашем погосте крестов! —
Новый под елью, как сторож, стоит,
Ладаном ель над родимой кадит.
Петрова баба, что лебедь речной,
Косы в ладонь, сарафан расшитой,
Мужа кончину без слез приняла,
Только свечу пред божницей зажгла.
Ночью осенней, под мелким дождем,
Странницей-нищей ушла с посошком…
Бают крещеные: «в дальнем скиту
Схимница есть, у святых на счету,
Поступь лебяжья, а схима по бровь»…
Ой, велика, ты мужичья любовь!
Солнышко-светик! Согрей мужика!
Русская песня, что Волга-река!
Катится в море, где пена, да синь…
Песне моей не сказать ли «Аминь»?
Русь не вместить в человечьи слова:
Где, ты, небес громовая молва,
Гул океана, и гомон тайги!..
Сердце свое, человек, береги!
Озеро-сердце, а Русь, как звезда,
В глубь его смотрит всегда!

(1917)

367
СКАЗ ГРЯДУЩИЙ

Кабы молодцу узорчатый кафтан,
На сапожки с красной опушью сафьян,
На порты бы мухояровый камлот, —
Дивовался бы на доброго народ.
Старики бы помянули старину,
Бабки — девичью, зеленую весну,
Мужики бы мне-ка воздали поклон:
«Дескать, в руку был крестьянский дивный
Будто белая престольная Москва
Не опальная кручинная вдова»…
В тихом Угличе поют колокола,
Слышны клёкоты победного орла:
Быть Руси в златоузорчатой парче,
Как пред образом заутренней свече!
Чтобы девичья умильная краса
Не топталась, как на травушке роса,
Чтоб румяны были зори-куличи,
Сытны варева в муравчатой печи,
Чтоб родная черносошная изба
Возглашала бы, как бранная труба:
Солетайтесь белы кречеты на пир,
На честное рукобитие да мир! —
Буй-Тур Всеволод, и Темный Василько,
С самогудами Чурило и Садко,
Александр Златокольчужный Невский страж,
И Микулушка — кормилец верный наш,
Радонежские Ослябя, Пересвет, —
Стяги светлые столетий и побед!
Не забыты вы народной глубиной,
Наши облики схоронены избой,
Смольным бором, голубым березняком,
Призакрыты алым девичьим платком!..
Тише, Волга, Днепр Перунов, не гуди,
Наших батырей до срока не буди!

(1917)

368
ПЕСНЬ ПОХОДА

Мы — красные солдаты,
Священные штыки,
За трудовые хаты
Сомкнем свои полки.
От Ладоги до Волги
Взывает львиный гром…
Товарищи, недолго
Нам меряться с врагом!

Мир хижинам, — война дворцам,
Цветы побед и честь — борцам!

Низвергнуты короны,
Стоглавый капитал,
Рабочей обороны
Бурлит железный вал!
Он сокрушает скалы —
Пристанище акул…
Мы молоды и алы
За изгородью дул!

Мир хижинам, — война дворцам,
Цветы побед и честь — борцам!

Да здравствует Коммуна —
Багряная звезда!
Не оборвутся струны
Певучие труда.
Да здравствуют Советы,
Социализма строй!
Орлиные рассветы
Трепещут над землей.

Мир хижинам, — война дворцам,
Цветы побед и честь — борцам!

С нуждой проклятой споря,
Зовет поденщик нас;
О, сколько слез и горя
Приносит рабства час.
Малюток миллионы,
Скорбящих матерей
Сплетают плач и стоны
В мережи нищих дней.

Мир хижинам, — война дворцам,
Цветы побед и честь — борцам!

За праведные раны,
За ливень кровяной
Расплатятся тираны
Презренной головой.
Купеческие туши
И падаль по церквам,
В седых морях, на суше,
Погибель злая вам!

Мир хижинам, — война дворцам,
Цветы побед и честь — борцам!

Мы — красные солдаты,
Всемирных бурь гонцы,
Приносим радость в хаты
И гибель во дворцы.
В пылающих заводах
Нас славят горн и пар…
Товарищи в походах,
Будь каждый смел и яр!

Мир хижинам, — война дворцам,
Цветы побед и честь — борцам!

Под огненное знамя
Скликайте земляков…
Кивач гуторит Каме,
Олонцу вторит Псков:
«За землю и за Волю
Идет бесстрашных рать».
Пускай не клянет долю
Красноармейца мать.

Мир хижинам, — война дворцам,
Цветы побед и честь — борцам!

На золотом пороге
Немеркнущих времен
Отпрянет ли в тревоге
Бессмертный легион?
Как буря, без оглядки.
Мы старый мир сметем,
Знамен палящих складки
До солнца доплеснем!
Мир хижинам, — война дворцам,
Цветы побед и честь — борцам!

(1919)

369
ЛОВЦЫ

Скалы — мозоли земли,
Волны — ловецкие жилы,
Ваши черны корабли,
Путь до бесславной могилы.

Наш буреломен баркас,
В вымпеле солнце гнездится,
Груз — огнезарый атлас —
Брачному миру рядиться.

Спрут и морской огнезуб
Стали бесстрашных добычей.
Дали, прибрежный уступ
Помнят кровавый обычай: —

С рубки низринуть раба
В снедь брюхоротым акулам…
Наша ли, братья, судьба
Ввериться пушечным дулам!

В вымпеле солнце-орел
Вывело красную стаю;
Мачты почуяли мол,
Снасти — причальную сваю.

Скоро родной материк
Ветром борта поцелует;
Будет ничтожный — велик,
Нищий в венке запирует.

Светлый восстанет певец
Звукам прибоем научен,
И не изранит сердец
Скрип стихотворных уключин.

(1919)

370
БОГАТЫРКА

Моя родная богатырка —
Сестра в досуге и в борьбе
Недаром огненная стирка
Прошла булатом по тебе!

Стирал тебя Колчак в Сибири
Братоубийственным штыком,
И голод на поволжской шири
Костлявым гладил утюгом.

Старуха мурманская вьюга,
Ворча, крахмалила испод,
Чтоб от Алтая и до Буга
Взыграл железный ледоход.

Ты мой чумазый осьмилеток,
Пропахший потом боевым,
Тебе венок из лучших веток
Плетет Вайгач и теплый Крым.

Мне двадцать пять, крут подбородок,
И бровь моздокских ямщиков,
Гнездится крепкий зимородок
Под карим бархатом усов.

В лихом бою, над зыбкой в хате,
За яровою бороздой,
Я помню о суконном брате
С неодолимою звездой.

В груди, в виске ли будет дырка —
Ее напевом не заткнешь…
Моя родная богатырка,
С тобой и в смерти я пригож!

Лишь станут пасмурнее брови,
Суровее твоя звезда…
У богатырских изголовий
Шумит степная лебеда.

И улыбаются курганы
Из-под отеческих усов
На ослепительные раны
Прекрасных внуков и сынов.

1925.

371
Наша собачка у ворот отлаяла,

Наша собачка у ворот отлаяла,
Замело пургою башмачок Светланы,
А давно ли нянюшка ворожила-баяла
Поваренкой вычерпать поморья-океаны.

А давно ли Россия избою куталась, —
В подголовнике бисеры, шелка багдадские,
Кичкою кичилась, тулупом тулупилась,
Слушая акафисты, да бунчуки казацкие.

Жировалось, бытилось братанам Елисеевым,
Налимьей ухой текла Молога синяя,
Не было помехи игрищам затейливым,
Саянам-сарафанам, тройкам в лунном инее.

Хороша была Настенька у купца Чапурина,
За ресницей рыбица глотала глубь глубокую,
Аль опоена, аль окурена,
Только сгибла краса волоокая.

Налетела на хоромы преукрашены
Птица мертвая — поганый вран,
Оттого от Пинеги до Кашина
Вьюгой разоткался Настин сарафан.

У матёрой матери Мамёлфы Тимофеевны
Сказка-печень вспорота и сосцы откушены,
Люди обезлюдены, звери обеззверены…
Глядь, березка ранняя мерит серьги Лушины!

Глядь, за красной азбукой, мглицею потуплена,
Словно ива в озеро, празелень ресниц,
Струнным тесом крытая и из песен рублена
Видится хоромина в глубине страниц.

За оконцем Настенька в пяльцы душу впялила —
Вышить небывалое кровью, да огнем…
Наша карнаухая у ворот отлаяла
На гаданье нянино с вещим башмачком.

(1926)

372
ЛЕНИНГРАД

В излуке Балтийского моря,
Где невские волны шумят,
С косматыми тучами споря,
Стоит богатырь-Ленинград.

Зимой на нем снежные латы,
Метель голубая в усах,
Запутался месяц щербатый
В карельских густых волосах.

Румянит мороз ему щеки,
И ладожский ветер поет
О том, что Апрель светлоокий
Ломает по заводям лед.

Что скоро сирень на бульваре
Оденет лиловую шаль,
И сладко в матросской гитаре
Заноет горячий «Трансваль».

Когда же заря молодая
Багряное вздует горно —
Великое Первое Мая
В рабочее стукнет окно.

Взвалив себе на спину трубы,
На площади выйдет завод,
За ним Комсомол красногубый —
Республики пламенный мед.

И Армии Красной колонны,
Наш флот — океану собрат,
Пучиной стальной, непреклонной
На Марсово поле спешат.

Там дремлют в суровом покое
Товарищей подвиг и труд,
И с яркой гвоздикой левкои
Из ран благородных растут.

Плющом Володарского речи
Обвили могильный гранит…
Печаль об ушедшем далече,
Как шум придорожных ракит.

Люблю Ленинград в богатырке
На каменном тяжком коне, —
Пускай у луны-поводырки
Мильоны сестер в вышине.

Звезда Октября величавей
Стожаров и гордых комет…
Шлет Ладога смуглой Мораве
С гусиной станицей привет.

И слушает Рим семихолмный,
Египет в пустынной пыли,
Как плавят рабочие домны
Упорную печень земли.

Как с волчьей метелицей споря,
По-лоцмански зорко лобат,
У лысины хмурого моря
Стоит богатырь Ленинград.

Гудят ему волны о крае
Где юность и Мая краса,
И ветер лапландский вздувает
В гранитных зрачках паруса.

(1926)

373
ЗАСТОЛЬНАЯ

Мои застольные стихи
Свежей подснежников и хмеля,
Знать, недалеко до апреля,
Когда цветут лесные мхи…
Мои подснежные стихи.

Не говори, что ночь темна,
Что дик и взмылен конь метели,
И наш малютка в колыбели
Не встрепенется ото сна…
Не говори, что жизнь темна!

О, позабудь глухие дни,
Подвал обглоданный и нищий,
Взгляни, дорога и кладбище
В сосновой нежатся тени…
О, позабудь глухие дни!

Наш мальчуган, как ручеек
Журчит и вьется медуницей,
И красным галстухом гордится —
Октябрьский яростный дичок…
Наш мальчуган, как ручеек!

Ах, в сердце ноет, как вино,
Стрела семнадцатого года,
Когда весельем ледохода
Пахнуло в девичье окно…
Ах, сердце — лютое вино!

Не говори, моя Сусанна,
Что мы старей на восемь лет,
Что оплешивел твой поэт
От революции изъяна…
Не опускай ресниц, Сусанна!

В твою серебряную свадьбу,
У обветшалых клавесин,
Тебе споет красавец-сын
Не про Татьянину усадьбу —

Про годы бурь и славных ран,
Про человеческие муки,
Когда как бор шумели руки,
Расплескивая океан…
Наш сын — усатый мальчуган!

Друзья, прибой гудит в бокалах
За трудовые хлеб и соль,
Пускай уйдет старуха-боль
В своих дырявых покрывалах…
Друзья, прибой гудит в бокалах!

Нам труд — широкоплечий брат
Украсил пир простой гвоздикой,
Чтоб в нашей радости великой,
Как знамя рдел октябрьский сад…
Нам труд — широкоплечий брат.

Чу! Неспроста напев звучит
Подоблачной орлиной дракой,
И крыльями в бессильном мраке
Взлетают волны на гранит, —
Орлиный мир, то знает всякий,
Нам жизнь в грядущем подарит!

(1926)

374
Сегодня празднество у домен,

Сегодня празднество у домен,
С рудой целуется багрец,
И в глубине каменоломен
Запел базальтовый скворец.

У антрацита лоска кожа, —
Он — юный негр, любовью пьян;
Клубится дымная рогожа
Из труб за облачный бурьян.

Есть у завода явь и небыль,
Железный трепет, чернь бровей…
Портретом Маркс, листовкой Бебель
Гостят у звонких слесарей.

О, неизведанных Бразилий
Живая новь — упругость губ!..
Люблю на наковальном рыле
Ковать борьбы горящий зуб.

Лебедок когти, схваты, слазы,
Сады из яблонь гвоздяных,
Чтобы орленком черномазым
Тонуть в пучинах городских.

Играть страницей жизнетома
От Повенца до Сиракуз,
Как бородою Совнаркома
Мир — краснощекий карапуз.

(1926)

375
Я, кузнец Вавила,

Я, кузнец Вавила,
Кличка Железня,
Рудовая сила
В жилах у меня!

По мозольной блузе
Всяк дознать охоч:
Сын-красавец в Вузе,
В комсомоле дочь.

Младший пионером —
Красногубый мак…
Дедам-староверам
Лапти на армяк.

Ленинцам негожи
Посох и брада,
Выбродили дрожжи
Вольного труда.

Будет и коврига —
Пламенный испод…
С наковальней книга
Водят хоровод.

Глядь, и молот бравый
Заодно с серпом,
Золотые павы
Плещут за горном.

Все звончей, напевней
Трудовые сны,
Радости деревни
Лениным красны.

Он глядит зарницей
В продухи берез:
На гумне сторицей
Сыченый овес.

Труд забыл засухи
В зелени ракит,
Трактор стальнобрюхий
На задворках спит.

И над всем, что мило
Ярому вождю,
Я, кузнец Вавила,
С молотом стою.

(1926)

376
ЮНОСТЬ

Мой красный галстук так хорош,
Я на гвоздику в нем похож!
Гвоздика — радостный цветок
Тому, кто старости далек,
И у кого на юной шее,
Весенних яблонь розовее,
Горит малиновый платок.
Гвоздика — яростный цветок!

Мой буйный галстук — стая птиц,
Багряных зябликов, синиц!
Поет с весною заодно,
Что парус вьюг упал на дно
Во мглу скрипучего баркаса,
Что синь небесного атласа
Не раздерут клыки зарниц.
Мой рдяный галстук — стая птиц!

Пусть ворон каркает в ночи,
Ворчат овражные ключи,
И волк выходит на опушку, —
Козлятами в свою хлевушку
Загнал я песни и лучи…
Пусть в темень ухают сычи!

Любимый мир — суровый дуб,
И бора пихтовый тулуп,
Отары, буйволы в сто пуд
В лугах зрачков моих живут!
Моим румянцем под горой
Цветет шиповник молодой,
И крепкогрудая скала
Упорство мышц моих взяла!

Мой галстук с зябликами схож,
Румян от яблонных порош,
От рдяных листьев Октября
И от тебя, моя заря,
Что над родимою страной
Вздымаешь молот золотой!

(1927)

377
ВЕЧЕР

Помню на задворках солнопёк,
Сивку, мухояровую телку,
За белесой речкою рожок:
Ту-ру-ру, не дам ягненка волку!

Волк в лесу косматом и седом,
На полянке ж смолки, незабудки.
Дома загадали о Гришутке
Теплый блин, да крынка с молоком.

Малец блин, а крынка что девчонка,
Вся в слезах, из глины рябый нос…
Глядь, ведет сохатая буренка
Золотое стадо через мост!

Эка зарь, и голубень и просинь,
Празелень, березовая ярь!
Под коровье треньканье на плёсе
Завертится месячный кубарь.

Месяц, месяц — селезень зобатый,
Окунись как в плёсо в глыбкий стих!
Над строкою ивой бородатой
Никну я в просонках голубых.

Вижу мухояровую телку,
На задворках мглицу — шапку сна,
А костлявый гость в дверную щёлку
Пялит глаз, как сом с речного дна.

От косы ложится на страницы,
На луга стихов, кривая тень…
Здравствуй вечер, сумерек кошницы,
Холод рук и синяя сирень!

(1927)

378
Отрывок из неопубликованной поэмы-песни «ГОРОД БЕЛЫХ ЦВЕТОВ»

Будет трактор, упырь железный,
Кровь сосать из земли.
Край былинный мой, край болезный,
До чего тебя довели!

379
От иконы Бориса и Глеба,

От иконы Бориса и Глеба,
От стригольничьего Шестокрыла
Моя песенная потреба,
Стихов валунная сила.

Кости мои от Маргарита,
Кровь — от костра Аввакума.
Узорнее аксамита
Моя золотая дума:

Чтобы Русь как серьга повисла
В моем цареградском ухе…
Притекают отары-числа
К пастуху — дырявой разрухе.

И разруха пасет отары
Половецким лихим кнутом,
Оттого на Руси пожары
И заплакан родимый дом.

На задворках, в пустом чулане,
Бродит оторопь, скрёб и скок,
И не слышно песенки няни
На крылечке, где солнопёк.

Неспроста и у рябки яичко
Просквозило кровавым белком…
Громыхает чумазый отмычкой
Над узорчатым тульским замком.

Неподатлива чарая скрыня,
В ней златница — России душа,
Да уснул под курганом Добрыня,
Бородою ковыльной шурша.

Да сокрыл Пересвета с Ослябей
Голубой Богородицын плат!..
Жемчугами из ладожской хляби
Не скудеет мужицкий ушат.

И желанна великая треба,
Чтоб во прахе бериллы и шелк
Пред иконой Бориса и Глеба
Окаянный поверг Святополк!

(1927)

380
КОРАБЕЛЬЩИКИ

Мы, корабельщики-поэты,
В водовороты влюблены,
Стремим на шквалы и кометы
Неукротимые челны.

И у руля, презрев пучины,
Мы атлантическим стихом
Перед избушкой две рябины
За вьюгою не воспоем.

Что романтические ямбы —
Осиный гуд бумажных сот,
Когда у крепкогрудой дамбы
Орет к отплытью пароход!

Познав веселье парохода
Баюкать песни и тюки,
Мы жаждем львиного приплода
От поэтической строки.

Напевный лев (он в чревной хмаре),
Взревет с пылающих страниц —
О том, как русский пролетарий
Взнуздал багряных кобылиц.

Как убаюкал на ладони
Грозовый Ленин боль земли,
Чтоб ослепительные кони
Луга беззимние нашли. —

Там, как стихи, павлиноцветы,
Гремучий лютик, звездный зев…
Мы — китобойцы и поэты —
Взбурлили парусом напев.

И вея кедром, росным пухом
На скрип словесного руля,
Поводит мамонтовым ухом
Недоуменная земля!

(1927)

381
НОЧНАЯ ПЕСНЯ

За Невской тихозвонной лаврой,
Меж гробовых забытых плит,
Степной орел — Бахметьев[4] храбрый —
Рукой предательской зарыт.

Он в окровавленной шинели,
В лихой папахе набекрень, —
Встряхнуть кудрями цепче хмеля
Богатырю смертельно лень.

Не повести смолистой бровью,
Не взвить двух ласточек-ресниц.
К его сырому изголовью
Слетает чайкой грусть звонниц.

По-матерински стонет чайка
Над неоплаканной судьбой,
И темень — кладбища хозяйка —
Скрипит привратной щеколдой.

Когда же невские буксиры
Угомонит глухой ночлег,
В лихой папахе из Кашмира
Дозорит лавру человек.

Он улыбается на Смольный —
Отвагой выкованный щит,
И долго с выси колокольной
В ночные улицы глядит.

И траурных касаток стая
Из глуби кабардинских глаз
Всем мертвецам родного края
Несет бахметьевский приказ:

Не спать под крышкою сосновой,
Где часовым косматый страх,
Пока поминки правят совы
На глухариных костяках.

По русским трактам и лядинам
Шумит седой чертополох,
И неизмерена кручина
Сибирских каторжных дорог.

У мертвецов одна забава —
Звенеть пургой да ковылем,
Но только солнечная пава
Блеснет лазоревым крылом, —

На тиховейное кладбище
Закинет невод угомон,
Буксир сонливый не отыщет
Ночного витязя затон.

Лишь над пучиной городскою,
Дозорным факелом горя,
Лассаль гранитной головою
Кивнет с Проспекта Октября.

Кому поклон — рассвету ль мира,
Что вечно любит и цветет,
Или папахой из Кашмира
Вождю пригрезился восход?

И за провидящим гранитом
Поэту снится наяву,
Что горным розаном-джигитом
Глядится утренник в Неву.

382
НЕРУШИМАЯ СТЕНА

Рогатых хозяев жизни
Хрипом ночных ветров
Приказано златоризней
Одеть в жемчуга стихов.

Ну, что же? — Не будет голым
Тот, кого проклял Бог,
И ведьма с мызглым подолом —
Софией Палеолог!

Кармином, не мусикией
Подведен у ведьмы рот…
Ужель погас над Россией
Сириновый полет?!

И гнездо в безносой пивнушке
Златорогий свил Китоврас!..
Не в чулке ли нянином Пушкин
Обрел певучий Кавказ.

И не Веткой ли Палестины
Деревенские дни цвели,
Когда ткал я пестрей ряднины
Мои думы и сны земли.

Когда пела за прялкой мама
Про лопарский олений рай,
И сверчком с избяною Камой
Аукался Парагвай?

Ах, и лермонтовская ветка
Не пустила в душу корней!..
Пусть же зябликом на последках
Звенит самопрялка дней.

Может выпрядется родное —
Звон успенский, бебрян рукав!..
Не дожди, кобыльи удои
Истекли в бурдюки атав. —

То пресветлому князю Батый
Преподнес поганый кумыс, —
Полонянкой тверские хаты
Опустили ресницы вниз.

И рыдая о милых близях,
В заревой конопель и шелк
Душу Руси на крыльях сизых
Журавиный возносит полк.

Вознесенье Матери правя,
Мы за плугом и за стихом
Лик Оранты, как образ славий,
Нерушимой Стеной зовем.

383
Кто за что, а я за двоперстье,

Кто за что, а я за двоперстье,
За байку над липовой зыбкой…
Разгадано ль русское безвестье
Пушкинской Золотою рыбкой?

Изловлены ль все павлины,
Финисты, струфокамилы
В кедровых потемках овина,
В цветике у маминой могилы?

Погляди на золотые сосны,
На холмы — праматерние груди!
Хорошо под гомон сенокосный
Побродить по Припяти и Чуди, —

Окунать усы в квасные жбаны
С голубой татарскою поливой,
Слушать ласточек, и ранным-рано
Пересуды пчел над старой сливой. —

«Мол, кряжисты парни на Волыни,
Как березки девушки по Вятке»…
На певущем огненном павлине
К нам приедут сказки и загадки.

Сядет Суздаль за лазорь и вапу,
Разузорит Вологда коклюшки…
Кто за что, а я за цап-царапу,
За котягу в дедовской избушке.

384
Не буду петь кооперацию,

Не буду петь кооперацию,
Ситец, да гвоздей немного,
Когда утро рядит акацию
В серебристый плат, где дорога.

Не кисти Богданова-Бельского —
Полезности рыжей и саженной,
Отдам я напева карельского
Чары и звон налаженный.

И мужал я, и вырос в келий
Под брадою отца Макария,
Но испить Тициана, как зелия,
Нудит моя Татария.

Себастьяна, пронзенного стрелами,
Я баюкаю в удах и в памяти,
Упоительно крыльями белыми
Ран касаться, как инейной замяти.

Старый лебедь, я знаю многое,
Дрёму лилий и сны Мемфиса,
Но тревожит гнездо улогое
Буквоедная злая крыса. —

Чтоб не пел я о Тициане,
Пляске арф и живых громах…
Как стрела в святом Себастьяне,
Звенит обида в стихах.

И в словесных взвивах и срывах,
Страстотерпный испив удел,
Из груди не могу я вырвать
Окаянных ноющих стрел!

385
Москва! Как много в этом звуке

Москва! Как много в этом звуке
Скворешниц, звона, калачей.
И нет в изменчивости дней
За дружбу сладостней поруки!
Ах, дружба — ласточек прилет,
Весенний, синий ледоход
И пихты под стерляжьей Вяткой —
Ты вновь прельстительной загадкой
Меня колдуешь в сорок лет!..
И кровь поет: — Восстань, поэт!
В зарю и ветер настежь двери,
Чтобы воочию поверить
В блистанье белого крыла!
Любовь зовет и ждет тепла
Родной щеки, как речка солнца,
Как избяного веретенца
Голубоглазый в поле лен!
Мой роковой московский звон
Я слушаю в твоих бумажках,
И никнет белая ромашка
Моих седин на бисер строк,
Где щебет зябликов и сок
Румяных пихт под той же Вяткой.
Благочестивою лампадкой
Не сыто сердце… Ад иль рай,
Лишь поскорее прилетай!
И про любовь пропой с дороги
Касаткою под кровлей нашей.
Пусть бороду могильщик вспашет,
Засеет прахом и песком, —
Я был любим, как любят боги,
Как водопад — горы отроги,
Чтоб жить в глубинном и морском.
О, друг! Березовой сережки
Ты слаще старому кресту, —
Он верен песне и кресту
И ронит солнечные крошки
В лесную темь и глуботу,
Чтоб у лосенка крепли рожки
За живописную мечту!
Чтоб мой совенок ухал рьяно,
Пугая лесовиху-темь,
И в тициановский гарем
Стремил лишь кисть, а дудку Пана
Оставил дружбе на помин
О том, что есть Москва и Крым,
Египтоокая Россия,
И что любовь всегда Мария
У ног Христа, как цвет долин.

(1927?)

386-389
СТИХИ О КОЛХОЗЕ

I

Саратовский косой закат —

Саратовский косой закат —
Киргиз в дубленом малахае…
В каком неведомом Китае
Цветет овечий этот сад?!

Под мериносовым закатом
За голубым полынным скатом
Пастушеской иглой киргиз
Сшивает малахай из лис.

Бреду соломенной деревней —
Вон ком земли, седой и древний,
Читает вести про Китай.
«Здорово, дед!» — «Здорово, милай!..»
Не одолеет и могила
Золотогрудый каравай!
Порхает в строчках попугай,
И веет ветер Индостана, —
То львиная целится рана —
Твоя, мой пестрый Парагвай!
Но эта серость, соль, сермяга,
Как в зной ручей на дне оврага,
Который год пленяют нас! —
То, окунув в струи копытца,
Не может сказке надивиться
Родной овечий Китоврас!

II

На просини рябины рдяны

На просини рябины рдяны.
Трещат сороками бурьяны,
И на опушке дух груздей.
Какие тучные запашки!
Ковриги будут и алажки!
Плеск ложек в океане щей!
Сегодня батькина пирушка, —
На петуха бранится клушка,
Что снова понесла яйцо,
А именинник под навесом
Глядит, как облачко над лесом
Румянит ситное лицо,
Как золоченую ковригу
Скатили сумерки за ригу —
Знать, испеклась за потный день!
Глядит из-под навеса батя
На скирд непочатые рати,
На зори новых деревень.
Какая молодость и статность!
Не уязвила бы превратность
Пшенично-яростного льва!
Скулят волчатами слова
И точат кости запятые…
Татарщина и Византия —
Извечная плакун-трава!
По сытым избам комсомол —
Малиной ландышевый дол
Цветет зазвонисто и сладко.
Недаром тяжковатый батька
Железным клювом бьет зарю,
Где осенница у покосьев
Из рдяных гроздьев и колосьев
Венок сплетает октябрю.

III

В ударной бригаде был сокол Иван,

В ударной бригаде был сокол Иван,
Артемий беркут, буревестник Степан,
Привольные птицы земли не в изъян!

За пот трудовой подарил им колхоз
Прибоем пшеницы, пучиной овес
С горою гречихи и розовых прос!

Дозорным орлам похвала не нужна, —
Зажмурилось солнце, глазеет луна,
Что в золоте хлебном родная страна!

У девушек наших пшеничный загар, —
Залить только песней вишневый пожар,
Но ждет и орленка нещадный удар!

Шептались березы под мягкой луной,
И перепел тренькал за дымкой ночной.
Кто не был влюбленным пролетней порой?!

Как в смуглые борозды житный суслон,
Красавец Иван в Катерину влюблен,
Под лунной березкой задумался он!

Республики дети суровы на вид,
Но сердце улыбкой и счастьем звенит
От меда стогов и похмелья ракит!

Таков крепкогрудый и юный Иван…
Но что это? Выстрел прорезал туман!..
Кровавою брагой упился бурьян!

Погасла луна, и содрогнулась мгла, —
Коварная пуля сразила орла,
Он руки раскинул — два сизых крыла!

Зловещую ночь не забудет колхоз!..
Под плач перепелок желтеет овес,
Одна Катерина чужая для слез.

Она лишь по брови надвинула плат,
И доит буренок, и холит телят,
Уж в роще синицей свистит листопад.

Отпраздновал осень на славу колхоз.
И прозван «Орлиным» за буйный покос,
За море пшеницы и розовых прос!

В ударной бригаде был сокол Иван.
Он крылья раскинул в октябрьский туман,
Где бури да ливни косые!

Где вьюгой на саван спрядая кудель,
В болота глядится недужная ель —
В былое былая Россия!

IV

В алых бусах из вишен,

В алых бусах из вишен,
Из антоновки рудой
Ходит кто-то запрудой, —
Над Байкалом и Судой
Шаг серебряный слышен:

«Я — смуглянка Октябрина,
У меня полна корзина:
Львиный зев и ноготки —
Искрометные венки!

Но кому цветы подаришь
Без весенней нежной яри,
Незабудок, бледных роз?
Понесу цветы в колхоз!

Там сегодня именины —
Небывалые отжины,
Океан каленых щей
Ждет прилета журавлей!

И летят несметной силой
От соломенного Нила,
От ячменных островов
Стаи праздничных снопов!

Заплетет снопу бородушку —
Помянуть лихую долюшку:

Нивка, нивка,
Отдай мою силку!

Слава, кто костями лег
За матерый братский стог!
Лист кленовый тучно ал,
Кроет Суду и Урал.

Это вещие пороши,
Мой пригожий, мой хороший,
Из колхоза суженый,
Зазывает ужинать,
Подивиться морю щей,
С плеском ложек-лебедей!

Слава лебедю алому,
Всем горам с перевалами,
Петуху с наседками,
Молодице с детками!
Дружным дедам, добрым бабам,
От Алтая и до Лабы,
До пшеничных берегов
Короб песен и цветов!»

(1932)

390
ПИСЬМО ХУДОЖНИКУ АНАТОЛИЮ ЯРУ

В разлуке жизнь обозревая,
То улыбаясь, то рыдая,
Кляня, заламывая пальцы,
Я слушаю глухие скальцы
Набухлых и холодных жил; —
Так меж затерянных могил
Ворчит осенняя вода.
Моя славянская звезда,
Узорная и избяная,
Орлицей воспарив из рая,
Скатилася на птичий двор,
Где властелин — корявый сор
С пометом — закорузлым другом,
Ку-ку-ре-ку и кряки цугом
От перегноя до нашеста…
Не чудо ль? Родина-невеста
Рядно повыткала из стали!
Но молоты ковать устали
В сердечной кузнице секиру:
Их стон не укоризна пиру,
Где в мертвой пляске Саломея.
Ах, жигулевская Рассея,
Ужели в лямке бурлаки?!
У риторической строки
Я поверну ишачью шею
И росной резедой повею
Воспоминаний, встреч, разлуки!
По-пушкински созвучьем «руки»
Чиня былые корабли,
Чтоб потянулись журавли
С моих болот в твое нагорье.
Там облако купает в море
[Строй] розовеньких облачат,
И скалы забрели назад
В расплавы меди, охры, зели…
Ты помнишь ли на Вятке ели,
Избу над пихтовым обрывом?
Тебе под двадцать, я же сивым
Был поцелован голубком,
Слегка запороша снежком,
Как первопуток на погост.
Смолистый хвойный алконост
Нам вести приносил из рая,
В уху ершовую ныряя,
В твою палитру, где лазори,
Чтоб молодость на косогоре
Не повстречала сорок пугал —
Мои года, что гонит вьюга
На полюс ледяным кнутом.
Лесное утро лебедком
Полощется в моей ладони,
И словно тучи смерти кони
В попонах черных ржут далече.
Какие у березки речи,
У ласточки какие числа?
У девичьего коромысла
Есть дума по воду ходить
Поэту же — любить, любить
И пихты черпать шляпой, ухом
По вятским турицам-краюхам.
Полесным рогом трубит печень.
Теперь бы у матерой печи
Послушать как бубнят поленья
Про баснословные селенья,
Куда в алмазнорудый бор
Не прокрадется волк-топор
Пожрать ветвистого оленя.
Ведь в каждом тлеющем полене
Живут глухарь, лосята, белки!
Свои земные посиделки
Я допрядаю без тебя;
И сердце заступом дробя,
Под лопухи, глухой суглинок,
Костлявый не пытает инок
Моих свирелей и волынок —
Как я молился, пел, любил.
Средь неоплаканных могил
Ты побредешь на холмик дикий,
И под косынкой земляники
Усмотришь смуглую праматерь.
Так некогда в родимой хате,
С полатей выглянув украдкой,
В углу под синею лампадкой
Я видел бабушку за прялкой:
Она казалася русалкой,
И омут глаз качал луну…
Но памятью не ту струну
Я тронул на волшебной лютне
Под ветром, зайца бесприютней.
Я щедр лишь бедностью стапесней.
Теперь в Москве, на Красной Пресне,
В подвальце, как в гнезде гусином,
Томлюсь любовницей иль сыном —
Не все ль равно? В гнезде тепленько,
То сизовато, то аленько,
Смежают сумерки зенки.
Прости! Прости! В разлив реки
Я распахну оконце вежи
И выплыву на пенный стрежень
Под трубы солнца, трав и бора —
И это будет скоро, скоро!
Уж черный инок заступ точит
На сердца россыпи и ночи,
И веет свежестью речной,
Плотами, теплою сосной,
Как на влюбленной в сказку Вятке;
А синий огонек лампадки
По детству — бабушку мне кажет
Подводную, за лунной пряжей.
С ней сорок полных веретён
Стучатся в белокрылый сон,
Последнее с сапфирной нитью —
К желанной встрече и отплытью!

19 ноября 1932

391
Среди цветов купаве цвесть

Среди цветов купаве цвесть
Не приведется в милом поле:
Она у озера в неволе,
Чтоб водяницам мерды плесть
Иль под берестяной луной
Грустить за пряжей голубой.
Лишь у пузатого сома,
Где слюдяные терема
Таят берилла груды зерен
Купава позабудет горе
И, чашей запрокинув груди,
Сома увидит на запруде:
С зеленой лунной бородищей
Он лапушку свою отыщет
И приголубит слаще ката —
Неотвратимо, без возврата.
И будет лебединый чёлн
Подводным узорочьем полн
Живыми рыбьими слезами
И полноводными стихами,
Где звездный ковш, гусиный спор
И синий времени шатер.
В шатре разлапушка-купава,
Сома бессмертная забава.
Не о тебе ли, мой цветок,
Пора журчит, как ручеек,
Лесную сказку про кувшинку,
И под сердечную волынку
Рождает ландышами строки,
Что сом — поэт подводноокий?!
И что ему под пятьдесят,
Тебе же скряга-листопад
Лишь двадцать отсчитал монет —
Веселых, золотистых лет,
Похожих на речных форелей.
Я попряду свои кудели,
Быть может, через год проточный,
Чтобы любить тебя заочно,
Тростинку; птичка горихвостка,
Не медли укоризной жесткой —
Гарпун нестрашен для сома;
Тебе речные терема,
Стихов жемчужная верея.
Пусть на груди моей лилея
Сплетется с веткою сосновой,
Как символ юности и слова
И что берестяные глуби
По саван лебедя голубят!

(1932–1933)

392
Ночной комар — далекий эвон

Ночной комар — далекий эвон,
На Светлояре белый сон,
От пугал темени заслон,
И от кладбищенских ворон
Мечте, как лебедю затон.
Дон-дон!
Дуб — ухо, и сосна другое,
Одно лицо, сосец же хвои
Роняют в ночи глубину
И по ее пустому дну
Влачат зеленые лохмотья.
Не бездне ли вручаю плоть я,
А разум — звездам — палым розам,
Что за окном чумацким возом
Пристали, осью верезжа?
То в зале сердца вальс забытый,
Я к сорока, как визг ножа,
Познал словесного ежа,
Как знал в младенчестве ракиты.
Культура — вечная вдова,
Супруг поженится в Мемфисе, —
Оскалом тигра, хваткой рыси
Цветут дикарские слова.
И таборною головней
Грозят пришелице ночной:
— Уйди, колдунья! У-гу-гу! —
Подсела ближе к очагу,
И пальцы синие в опалах
Костра лесного лижут жала.
Ляс, ляс… плю, плю…
Ужель вдовицу полюблю
Я, первоцвет из Костромы,
Румяный Лель — исчадье тьмы.
— Уйди, старуха! — Злой комар
В моем мозгу раздул пожар,
Горю, товарищи, горю!
И ненавижу и люблю
Затоны лунные — опалы,
Где муза крылья искупала
Лебяжьи с сыченой капелью,
С речным разливом по апрелю,
С малиновым калужным словом
И с соловьем в кусту ольховом.
Прости, родимое, прости!
Я с новым посохом в пути,
Змеиным, в яростных опалах
И в каплях крови черно-алых,
Иду в неведомые залы,
Где легковейней опахалы,
Струится вальс — ночной комар —
На биллион влюбленных пар!

(1932–1933)

393
Под пятьдесят пьянее розы,

Под пятьдесят пьянее розы,
Дремотней лён, синей фиалки,
Пряней, землистей резеда,
Как будто взрыто для посева
Моим племянником веселым
Дерно у старого пруда;
Как будто в домик под бузиной
Приехала на хлябких дрожках
С погоста мама. Солнце спит
Теленком рыжим на дорожке,
И веет гроздью терпкой винной
От бухлых слизистых ракит.
Все чудится раскат копыт
По кремню непробудных плит.
От вавилонских городов
Шмелиной цитрой меж цветов
Теленькают воспоминанья.
Преодолел земную грань я,
Сломал у времени замок,
Похожий на засов церковный,
И новобрачною поповной
Вхожу в заветный теремок,
Где суженый, как пастушок,
Запрячет душу в кузовок,
Чтоб пахли звезды резедой,
Стихи же — полою водой,
Плотами, буйным икрометом,
Гаданьем девичьим по сотам:
Чет, нечет, лапушка иль данник?
Как будто юноша-племянник
Дерно у старого пруда
Веселым заступом корчует,
А сам поет, в ладони дует,
Готовя вереску и льну
Пятидесятую весну!

(1932–1933)

394
Я гневаюсь на вас и горестно браню,

Я гневаюсь на вас и горестно браню,
Что десять лет певучему коню,
Узда алмазная, из золота копыта,
Попона же созвучьями расшита,
Вы не дали и пригоршни овса
И не пускали в луг, где пьяная роса
Свежила б лебедю надломленные крылья.
Ни волчья пасть, ни дыба, ни копылья
Не знали пытки вероломней
Пегасу русскому в каменоломне.
Нетопыри вплетались в гриву
И пили кровь, как суховеи ниву,
Чтоб не цвела она золототканно
Утехой брачною республике желанной.
Чтобы гумно, где Пушкин и Кольцов
С Есениным в венке из васильков,
Бодягой поросло, унылым плауном
В разлуке с песногривым скакуном
И с молотьбой стиха свежее борозды
И непомернее смарагдовой звезды,
Что смотрит в озеро, как чаша, колдовское,
Рождая струнный плеск и вещих сказок рои!
Но у ретивого копыта
Недаром золотом облиты.
Он выпил сон каменоломный
И ржет на Каме, под Коломной
И на балтийских берегах…
Овсянки, явственны ль в стихах
Вам соловьиные раскаты,
И пал ли Клюев бородатый,
Как дуб, перунами сраженный,
С дуплом, где Сирин огневейный
Клад стережет — бериллы, яхонт?
И от тверских дубленых пахот
С андротиком лесным под мышкой
Клычков размыкал ли излишки
Своих стихов — еловых почек
И выплакал ли зори очи
До мертвых костяных прорех
На грай вороний, черный смех?
Ахматова — жасминный куст,
Обложенный асфальтом серым,
Тропу утратила ль к пещерам,
Где Данте шел и воздух густ
И нимфа лен прядет хрустальный?
Средь русских женщин Анной дальней
Она как облачко сквозит
Вечерней проседью ракит!
Полыни сноп, степное юдо,
Полуказак, полукентавр,
В чьей песне бранный гром литавр,
Багдадский шелк и перлы грудой,
Васильев — омуль с Иртыша.
Он выбрал щуку и ерша
Себе в друзья — на песню право,
Чтоб цвесть в поэзии купавой.
Не с вами правнук Ермака.
На стук степного батожка,
На ржанье сосунка кентавра
Я осетром разинул жабры,
Чтоб гость в моей подводной келье
Испил раскольничьего зелья,
В легенде став единорогом,
И по родным полынным логам
Жил гривы заревом, отгулами копыт —
Так нагадал осетр и вспенил перлы кит!
Я гневаюсь на вас, гнусавые вороны,
Что ни свирель ручья, ни сосен перезвоны,
Ни молодость в кудрях, как речка в купыре,
Вас не баюкают в багряном октябре,
Когда кленовый лист лохмотьями огня
Летит с лесистых скал, кимвалами звеня,
И ветер-конь в дождливом церазке
Взлетает на утес вздыбиться налегке,
Под молнии зурну копытом выбить пламя
И вновь низринуться, чтобы клектать орлами
Иль ржать над пропастью потоком пенногривым!
Я отвращаюсь вас, что вы не так красивы!
Что Знамя гордое, где плещется заря,
От песен застите крылом нетопыря,
Крапивой полуслов, бурьяном междометий,
Не чуя пиршества столетий,
Как бороды моей певучую грозу,
Базальтовый обвал — художника слезу
О лилии с полей Иерихона —
Я содрогаюсь вас, убогие вороны,
Что серы вы, в стихе не лирохвосты,
Бумажные размножили погосты
И вывели ежей, улиток, саранчу.
За будни львом на вас рычу
И за мои нежданные седины
Отмщаю тягой лебединой.
Все на восток, в шафран и медь,
В кораллы розы нумидийской,
Чтоб под ракитою российской
Коринфской арфой отзвенеть
Их от Печенеги до Бийска,
Завьюжить песенную цветь,
Где конь пасется диковинный,
Питаясь ягодой наливной,
Травой улыбой, приворотом,
Что по фантазии болотам
И на сердечном глыбком дне
Звенят, как пчелы по весне.
Меж трав волшебных Анатолий,
Мой песноглаз, судьба-цветок,
Ему ковер индийских строк —
Рязанский лыковый уток
С арабским бисером до боли.
Чу! Ржет неистовый скакун
Прибоем слов о гребень дюн —
Победно-трубных как органы,
Где юность празднуют титаны.

(1932–1933)

395
Мне революция не мать —

Мне революция не мать —
Подросток смуглый и вихрастый,
Что поговоркою горластой
Себя не может рассказать.
Вот почему Сезанн и Суслов
С индийской вязью теремов
Единорогом роют русло
Средь брынских гатей и лесов.
Навстречу Вологда и Вятка,
Детинцы Пскова, Костромы…
Гоген Рублеву не загадка,
Матисс лишь рясно от каймы
Моржовой самоедской прялки.
Мы — щуры, нежити, русалки —
Глядим из лазов дупел, тьмы
В густую пестроту народов
И электрических восходов,
Как новь румяных корнеплодов
Дождемся в маревах зимы.
Чу! Голос из железных губ!
Уселись чуйка и тулуп
С заморским гостем побалакать,
И лыковой ноздрею лапоть
Чихнул на долгое здоровье.
Напудрен нос у Парасковьи,
Вавилу молодит Оксфорд.
Ах, кто же в старо-русском тверд —
В подблюдной песне, Алконосте?
Молчат могилы на погосте
И тучи ветхие молчат.

(1932–1933)

396
Деревня — сон бревенчатый, дубленый,

Деревня — сон бревенчатый, дубленый,
Овинный город, прозелень иконы,
Колядный вечер, вьюжный и каленый.
Деревня — жатва в косах и в поняве
С волынкою о бабьей лютой славе,
С болезною кукушкою в дубраве!

Деревня — за кибиткой волчья стая —
Вот-вот настигнет, сердце разрывая
Ощеренной метелицею лая!
Свекровь лихая — филин избяной,
Чтоб очи выклевать невестке молодой, —
Деревня — саван вытканный пургой,
Для солнца упокойник костяной.
Рученек не разомкнуть,
Ноженек не разогнуть —
Не белы снежки — мой путь!

Деревня — буря, молний наковальня,
Где молот — гром, и тучи — китовальня,
Где треплют шерсть — осинника опальней;
Осинник, жгуч, багров и пестр,
Ждет волчьих зим — седых невест,
С вороньим табором окрест.
Деревня — смертная пурга —
Метелит друга и врага,
Вонзив в безвестное рога.
Деревня — вепрь и сатана…
Но ронит коробом луна
На нивы комья толокна.
И сладко веет толокном
В родных полях, в краю родном,
Где жаворонок с васильком
Справляют свадьбу голубую.
В республике, как и в России,
Звенят подснежники лесные,
Венчая пчелку восковую.
Кинет воску на березку,
Запряглась луна в повозку —
Чтобы утро привезти
По румяному пути!

(1932–1933)

397
Ночь со своднею-луной

Ночь со своднею-луной
Правят сплетни за стеной,
Будто я, поэт великий,
Заплетаю в строки лыки,
Скрип лаптей, угар корчаги,
Чтобы пахло от бумаги
Черемисиной, Рязанью;
Что дородную Маланью
Я лелею пуще муз, —
Уж такой лабазный вкус.
Красота кипит как сальце,
По-барсучьи жить в подвальце,
Мягкой устланной норе,
По колено в серебре,
В бисере по лопатки;
Что Распутина [шулятки]
Ставлю я горбатой Пресне
За ухмылки да за песни.
У меня бесенок в служках,
Позашиваны в подушках
Окаянные рубли!
Вот так сусло развели
Темень и луна косая
Про лесного Миколая!
Про сосновый бубенец!..
Но, клянусь, не жеребец
Унавозил мой напев,
В нем живет пустынный лев
С водопадным вещим рыком, —
Лебедь я, и шит не лыком,
Не корчажным [вспенным] суслом,
Медом, золотом загуслым
Из ладони смугло-глыбкой!
Над моей ольховой зыбкой
Эта мреяла ладонь.
И фатой, сестрица-сонь,
Утирая сладкий ротик,
Легкозвонной пчелкой в соте
Поселилась в мой язык.
За годами гуд и зык
Стали пасекой певучей.
Самоедихе иль чукче
Я любовней поднесу
Ковш мой — ярую росу
Из подземных ульев браги,
Чем поэтам из бумаги
С карнаухой жучкой-лирой.
Я не серый и не сирый,
Не Маланьин и не Дарьин —
Особливый тонкий барин,
В чьем цилиндре, строгом банте
Капюшоном веет Данте,
А в глазах, где синь метели,
Серебрится Марк Аврелий,
В перстне перл — Александрия,
В слове же опал — Россия!
Он играет, нежный камень,
Речкой, облачком, стихами
И твоим, дитя, письмом —
Голубым лесным цветком;
В нем слезинок пригорошня,
Расцвела моя Опошня
(Есть село на Украине,
Все в цветистой жбанной глине).
Мой подвалец лесом стал: —
Вон в дупле горит опал,
Сердце родины иль зыбка
С чарою ладонью глыбкой —
Смуглой нежен, — плат по щеки.
За стеной молчат сороки,
Видно лопнула луна,
Ночь от зависти черна,
Погоняя лист пролетний —
Подноготицу и сплетни!

(1932–1933)

398
Когда осыпаются липы

Когда осыпаются липы
В раскосый и рыжий закат
И кличет хозяйка — цып, цыпы!
Осенних зобастых курят,
На грядках лысато и пусто,
Вдовеет в полях борозда,
Лишь пузом упругим капуста,
Как баба обновой, горда.

Ненастна воронья губерния,
Ущербные листья — гроши.
Тогда предстают непомерней
Глухие проселки души.
Мерещится странником голос
Под вьюгой без верной клюки,
И сердце в слезах раскололось
Дуплистой ветлой у реки.

Ненастье и косит и губит
На кляче ребрастой верхом,
И в дедовском кондовом срубе
Беда покумилась с котом.
Кошачье мяу в половицах,
Простужена старая печь, —
В былое ли внуку укрыться
Иль в новое мышкой утечь?!

Там лета грозовые кони,
Тучны золотые овсы…
Согреть бы, как душу, ладони
Пожаром девичьей косы.

(1932–1933)

399
Россия была глуха, хрома,

Россия была глуха, хрома,
Копила сор в избе, но дома
В родном углу пряла судьбу
И аравитянку-рабу
В тюрбане пестром чтила сказкой,
Чтобы за буквенной указкой
Часок вольготный таял слаже,
Сизее щеки, [чтобы] глаже,
И перстенек жарчей от вьюги,
По белый цвет — фату подруги —
Заполонили дебри дыма;
Снежинка — слезка Серафима —
Упала на панельный слизень
В семиэтажьи, на карнизе,
Как дух, лунатик… Бьют часы
По темени железной тростью
Жемчужину ночной красы.
Отужинать дождусь я гостью
Хвостастую, в козлиных рожках:
Она в аду на серных плошках,
Глав-винегретчица Авдотья.
Сегодня распотешу плоть я
Без старорусского креста,
И задом и губой лапта,
Рогами и совиным глазом!..
Чтоб вередам, чуме, заразам
Нашлося место за столом
В ничьем, бездомном, [под полом],
Где кровушка в бокалах мутных
И бесы верезжат на лютнях
Ослиный марш — топ-топ, топ-топ;
Меж рюмочных хрустальных троп
Ползет змея — хозяйка будни,
Вон череп пожирает студни,
И в пляс пустились башмаки,
Колотят в ребра каблуки.
А сердце лает псом забитым,
У дачи в осень позабытым!
Ослепли ставни на балконе,
Укрылись листья от погони
Ловца свирепого — ненастья.
Коза — подруга, — сладострастья
Бокалом мутным не измерить!
Поди и почеши у двери
Свой рог корявый, чтоб больней
Он костенел в груди моей!
Родимый дом и синий сад
Замел дырявый листопад
Отрепьем сумерек безглазых —
Им расцвести сурьмой на вазах,
Глядеться в сон, как в воды мысу
Иль на погосте барбарису!
Коза-любовница топ-топ,
И через тартар, через гроб
К прибою, чайкам, солнцу-бубну!
Ах, я уснул небеспробудно:
По морям — по волнам,
Нынче здесь, а завтра там! —
Орет в осенний переулок,
И голоса, вином из втулок,
Смывают будни, слов коросту…
Не верю мертвому погосту,
Чернявым рожкам и копытам.
Как молодо панельным плитам
И воробьям задорно-сытым!

(1932–1933)

400
Кому бы сказку рассказать,

Кому бы сказку рассказать,
Как лось матерый жил в подвале —
Ведь прописным ославят вралей,
Что есть в Москве тайга и гать,
Где кедры осыпают шишки —
Смолистые лешачьи пышки;
Заря полощет рушники
В дремотной заводи строки;
Что есть стихи — лосиный мык,
Гусиный перелетный крик;
Чернильница — раздолье совам,
Страницы с запахом ольховым.
И все, как сказки на Гранатном!
В пути житейском необъятном
Я — лось, забредший через гать
В подвал горбатый умирать!
Как тяжело ресницам хвойным,
Звериным легким, вьюгам знойным
Дышать мокрицами и прелью!
Уснуть бы под вотяцкой елью,
Сугроб пушистый — одеяло!
Чтобы не чуять над подвалом
Глухих вестей — ворон носатых,
Что не купаются закаты
В родимой Оби стадом лис,
И на Печоре вечер сиз,
Но берега пронзили сваи;
Кимена не венчает в мае
Березку с розовым купалой,
По тундре длинной и проталой,
Не серебрится лосий след;
Что мимо дебри, брынский дед,
По лапти пилами обрезан,
И от свирепого железа
В метель горящих чернолесий
Бегут медвежьи, рысьи веси,
И град из рудых глухарей,
Кряквы, стрельчатых дупелей
Лесные кости кровью мочит…

От лесоруба убегая,
Березка в горностайной шубке
Ломает руки на порубке.
Одна меж омертвелых пней!
И я один, в рогожу дней
Вплетен как лыко волчьим когтем,
Хочу, чтобы сосновым дегтем,
Парной сохатою зимовкой,
А не Есенина веревкой
Пахнуло на твои ресницы.
Подвалу, где клюют синицы
Построчный золотой горох —
Тундровый соловый мох, —
Вплетает время лосью челку;
На Рождестве закличет елку
[На] последки [на] сруб в подвал.
За любовь лесной бокал
Осушим мы, как хлябь болотца, —
Колдунья будет млеть, колоться,
Пылать от ревности зеленой.
А я поникну над затоном —
Твоим письмом, где глубь и тучки,
Поплакать в хвойные колючки
Под хриплый рог лихой погони
Охотника с косой зубастой.
И в этот вечер звезды часто,
Осиным выводком в июле,
Заволокут небесный улей,
Где няня-ель в рукав соболий
Запрячет сок земной и боли!

(1932–1933)

401
Продрогли липы до костей,

Продрогли липы до костей,
До лык, до сердца лубяного
И в снежных сиверах готовы
Уснуть навек, не шля вестей.
В круговороте зимних дней,
Косматых, волчьих, лязгозубых,
Деревья не в зеленых шубах,
А в продухах, сквозистых срубах
Из снов и морока ветвей.
Продрогли липы до костей,
Стучатся в ставни костылями:
«Нас приюти и обогрей
Лежанкой, сказкою, стихами».
Войдите, снежные друзья!
В моей лежанке сердце рдеет
Черемухой и смолью мреет,
И журавлиной тягой веет
На одинокого меня
Подснежниками у ручья.
Погрейтесь в пламени сердечном,
Пока горбун — жилец запечный —
Не погасил его навечно!
Войдите!.. Ах!.. Звездой пурговой
Сияет воротник бобровый
И карий всполох глаз перловых.
Ты опоздал, метельный друг,
В оковах льда и в лапах пург
Продрогла грудь, замглился дух!
Вот сердце, где тебе венок
Сплетала нежность-пастушок,
Черемуха и журавли
Клад наговорный стерегли,
Стихов алмазы, дружбы бисер,
Чтоб россомахи, злые рыси,
Что водят с лешим хлеб и соль,
Любя позёмок хмарь и голь,
Любимых глаз — певучих чаш —
Не выпили в звериный раж,
И рожки — от зари лоскут —
Не унесли в глухой закут,
Где волк-предательство живет.
Оно горит, как ярый мед,
Пчелиным, грозовым огнем!..
Ты опоздал седым бобром —
Серебряным крылом метели —
Пахнуть в оконце бедной кельи,
И за стеной старик-сугроб
Сколачивал глубокий гроб.
Мои рыданья, пальцев хруст
Подслушал жимолости куст.
Он, содрогаясь о поэте,
Облился кровью на рассвете.

(1932–1933)

402
Мой самовар сибирской меди —

Мой самовар сибирской меди —
Берлога, где живут медведи.
В тайге золы — седой, бурластой —
Ломает искристые насты.
Ворчун в трубе, овсянник в кране,
Лесной нехоженой поляне
Сбирают землянику в кузов.
На огонек приходит муза,
[Испить] стихов с холостяком
И пораспарить в горле ком
Дневных потерь и огорчений,
Меж тем как гроздьями сирени
Над самоваром виснет пар,
И песенный старинный дар
В сердечном море стонет чайкой
И бьется крыльями под майкой.
За революцию, от страху,
Надел я майку под рубаху,
Чтобы в груди, где омут мглистый,
Роился жемчуг серебристый
И звезды бороздили глуби.
Овсянник бурого голубит
Косматой пясткой земляники.
Мои же пестряди и лыки
Цветут для милого Китая,
Где в золотое море чая
Глядится остров — губ коралл
И тридцать шесть жемчужных скал,
За перевалом снежных пик
Мыс олеандровый — язык.
Его взлюбили альбатросы
За арфы листьев и утесы,
За славу крыльев в небесах.
На стихотворных парусах
Любимый облик, как на плате,
Волной на пенном перекате
Свежит моих седин отроги.
У медной пышущей берлоги,
Где на любовь ворчит топтыгин,
Я доплету, как лапоть, книги
Таежные, в пурговых хлопьях.
И в час, когда заблещут копья
Моих врагов из преисподней,
Я уберу поспешно сходни:
Прощай, медвежий самовар!
Отчаливаю в чай и пар,
В Китай, какого нет на карте.
Пообещай прибытье в марте,
Когда фиалки на протале,
Чтоб в деревянном одеяле
Не зябло сердце-медвежонок,
Неприголубленный ребенок!

(1932–1933)

403
Баюкаю тебя, райское древо

Баюкаю тебя, райское древо
Птицей самоцветною — девой.
Ублажала ты песней царя Давыда,
Он же гуслями вторил взрыдам.
Таково пресладостно пелось в роще,
Где ручей поцелуям ропщет,
Виноградье да яхонты-дули, —
И проснулась ты в русском июле.

Что за края, лесная округа?
Отвечают: Рязань да Калуга!
Протерла ты глазыньки рукавом кисейным.
Видишь: яблоня в плоду златовейном!
Поплакала с сестрицей, пожурилась
Да и пошла белицей на клирос,
Таяла как свеченька, полыхая веждой,
И прослыла в людях Обуховой Надеждой.
А мы, холуи, зенки пялим,
Не видим, что сирин в бархатном зале,
Что сердце райское под белым тюлем!
Обожжено грозовым русским июлем,
Лесными пожарами, гладом да мором,
Кручинится по синим небесным озерам,
То Любашей в «Царской Невесте»,
То Марфой в огненном благовестьи.
А мы, холуи, зенки пялим,
Не видим крыл в заревом опале,
Не слышим гуслей Царя Давыда
За дымом да слезами горькой панихиды.
Пропой нам, сестрица, кого погребаем
В Костромском да Рязанском крае?
И ответствует нам краса-Любаша:
Это русская долюшка наша:
Головня на поле,
Костыньки в пекле,
Перстенек на Хвалынском дне.
Аминь.

(1932–1933)

404
Меня октябрь настиг плечистым,

Меня октябрь настиг плечистым,
Как ясень, с усом золотистым,
Глаза — два селезня на плёсе,
Волосья — копны в сенокосе,
Где уронило грабли солнце.
Пятнадцатый октябрь в оконце
Глядит подростком загорелым
С обветренным шафранным телом
В рябину — яркими губами,
Всей головой, как роща, знамя,
Где кипень бурь, крутых дождей,
Земли матерой трубачей.
А я, как ива при дороге, —
Телегами избиты ноги
И кожа содрана на верши.
Листвой дырявой и померкшей
Напрасно бормочу прохожим
Я, златострунным и пригожим, —
Средь вас, как облачко, плыву!
Сердца склоните на молву.
Не бейте, обвяжите раны,
Чтобы лазоревой поляны,
Саврасых трав, родных лесов
Я вновь испил привет и кров!
Ярью, белками, щеглами,
Как наговорными шелками,
Расшил поэзии ковер
Для ног чудесного подростка,
Что как подснежная березка
Глядит на речку, косогор,
Вскипая прозеленью буйной!
Никто не слышит ветродуйной
Дуплистой и слепой кобзы.
Меня октябрь серпом грозы
Как иву по крестец обрезал
И дал мне прялку из железа
С мотком пылающего шелка,
Чтобы ощерой костью волка
Взамен затворничьей иглы
Я вышил скалы, где орлы
С драконами в свирепой схватке,
И вот, как девушки, загадки
Покровы сняли предо мной
И первородной наготой
Под древом жизни воссияли.
Так лебеди, в речном опале
Плеща, любуются собой!
Посторонитесь! Волчьей костью
Я испещрил подножье гостю:
Вот соболиный, лосий стёг,
Рязани пестрядь и горох,
Сибири золотые прошвы,
Бухарская волна и кошмы.
За ними Грузии узор
Горит как сталь очам в упор,
Моя же сказка — остальное:
Карельский жемчуг, чаек рои
И юдо вещее лесное:
Медведь по свитку из лозы
Выводит ягодкой азы!
Я снова ткач разлапых хвои,
Где зори в бусах киноварных!
В котомке, в зарослях кафтанных,
Как гнезда, песни нахожу,
И бородой зеленой вея,
Порезать ивовую шею
Не дам зубастому ножу.

(1932–1933)

405
Я человек, рожденный не в боях,

Я человек, рожденный не в боях,
А в горенке с муравленною печкой,
Что изразцовой пестрою овечкой
Пасется в дреме, супрядках и снах
И блеет сказкою о лунных берегах,
Где невозвратнее, чем в пуще хвойный прах,
Затеряно светланино колечко.

Вот почему яичком в теплом пухе
Я берегу ребячий аромат,
Ныряя памятью, как ласточки в закат,
В печную глубину краюхи,
Не веря желтокожей голодухе,
Что кровью вытечет сердечный виноград!

Ведь сердце — сад нехоженный, немятый,
Пускай в калитку год пятидесятый
Постукивает нудною клюкой,
Я знаю, что за хмурой бородой
Смеется мальчик в ластовках лопарских,
В сапожках выгнутых бухарских
С былиной-нянюшкой на лавке.
Она была у костоправки
И годы выпрядает пряжей.
Навьючен жизненной поклажей,
Я все ищу кольцо Светланы,
Рожденный в сумерках сверчковых,
Гляжу на буйственных и новых,
Как тальник смотрит на поляны.

Где снег предвешний ноздреватый
Метут косицами туманы, —
Побеги будут терпко рьяны,
Но тальник чует бег сохатый
И выстрел… В звезды ли иль в темя?!
Кольцо Светланы точит время,
Но есть ребячий городок
Из пуха, пряжи и созвучий,
Куда не входит зверь рыкучий
Пожрать заклятый колобок.
И кто рожден в громах, как тучи,
Тем не уловится текучий,
Как сон, запечный ручеек!

Я пил из лютни жемчуговой
Пригоршней, сапожком бухарским,
И вот судьею пролетарским
Казним за нежность, [сказку], слово,
За морок горенки в глазах —
Орленком — иволга в кустах!
Не сдамся! мне жасмин ограда
И розы алая лампада,
Пожар нарцисса, львиный зев.
Пусть дубняком стальной посев
Взойдет на милом пепелище,
Я мальчуган, по голенище
Забрел в цымбалы, лютни, скрипки
Узорной стежкою от зыбки
Чрез горенку и дебри-няни,
Где бродят супрядки и лани,
И ронят шерсть на пряжу сказке.
Уже Есенина побаски
Измерены, как синь Оки,
Чья глубина по каблуки.

Лишь в пойме серебра чешуйки.
Но кто там в рассомашьей чуйке
В закатном лисьем малахае
Ковром зари, монистом бая
Прикрыл кудрявого внучонка?!
Иртыш баюкает тигренка —
Васильева в полынном шелке!..
Ах, чур меня! Вода по холки!
Уже о печень плещет сом,
Скирда кувшинок — песен том.
Далече — самоцветны глуби…
Я человек, рожденный в срубе,
И гостю с яхонтом на чубе,
С алмазами, что давят мочку,
Повышлю в сарафане дочку.

Ее зовут Поклон до земи,
От Колывани, снежной Кеми,
От ластовок — шитья лопарки —
И печи — изразцовой ярки.
Колдунья падка до Купав,
Иртышских и шаманских трав.
Авось, попимши и поемши,
Она ершонком в наши верши
Загонит перстенек Светланы,
И это будет ранным-рано,
Без слов дырявых человечьих,
Забыв о [стонах] и увечьях,
Когда на розовых поречьях
Плывет звезда вдоль рыбьих троп,
А мне доской придавят лоб,
Как повелося изначала,
Чтоб песня в дереве звучала!

(1932–1933)

406
Прощайте, не помните лихом

Прощайте, не помните лихом.
Дубы осыпаются тихо
Под низкою ржавой луной,
Лишь вереск да терн узловатый,
Репейник как леший косматый
Буянят под рог ветровой.

Лопух не помянет и лошадь,
Дубового хвороста ношу
Оплачет золой камелек,
И в старой сторожке объездчик,
Когда темень ставней скрежещет,
Затянет по мне тютюнок.

Промолвит: минуло за тридцать,
Как я разохотился бриться
И ластить стрельчатую бровь.
Мой друг под луною дубовой,
Где брезжат огарками совы,
Хоронит лесную любовь.

И глаз не сведет до полночи —
Как пламя валежину точит,
Целует сухую кору…
А я синеватою тенью
Присяду рядком на поленья,
Забытый в ненастном бору.

В глаза погляди, Анатолий:
Там свадьбою жадные моли
И в сердце пирует кротиха:
Дубы осыпаются тихо
Под медно-зеленой луной,
Лишь терний да вереск шальной
Буянят вдоль пьяной дороги,
Мои же напевы, как ноги,
Любили проселок старинный,
Где ландыш под рог соловьиный
Подснежнику выткал онучки.
Прощайте, не помните лихом!
Дубы осыпаются тихо
Рудою в шальные колючки.

(1932–1933)

407
Хозяин сада смугл и в рожках,

Хозяин сада смугл и в рожках,
Пред ним бегут кусты, дорожки
И содрогается тюльпан,
Холодным страхом обуян.
Умылся желчью бальзамин,
Лишь белена да мухоморы
Ведут отравленные споры,
Что в доме строгий господин,
Что проклевал у клавесин
Чумазый ворон грудь до ребер,
Чтоб не затеплилася в небе
Слезинкой девичьей звезда,
Седея, ивы у пруда
Одели саваны и четки —
Отчалить в сумеречной лодке
К невозмутимым берегам.
Хозяин дома делит сам
Пшеницу, жемчуг, горностаи,
И в жерла ночи бесов стаи
Уносят щедрую добычу.
Я липою медыни сычу,
Таинственный, с дуплистым глазом,
О полночь вижу, как проказам,
Нетопырям, рогатым юдам
Ватага слуг разносит блюда,
Собачий брех, ребячьи ножки,
И в лунном фраке по дорожке
Проходит сатана на бал.
Дуплистым глазом видя зал,
Я, липа, содрогаюсь лубом,
Но вот железным мертвым зубом
И мне грозят лихие силы:
В саду посвистывают пилы
Марш похоронный вязам, кленам,
И белой девушкой с балкона
Уходит молодость поэта…
То было в бред и грозы лета,
Мне снился дом под старой липой,
Медынью лунною осыпан,
И сельский бал. На милом бале,
В жасминном бабушкином зале,
Мы повстречалися с тобой,
Ручей с купавой голубой.
Не слава ли — альбомной строчкой
Над окровавленной сорочкой,
Над угольком в виске — бряцать?!
Пускай поплачет ива-мать,
Отец — продроглый лысый тополь, —
Уехать бы в Константинополь,
Нырнуть в сапог, в печную сажу,
Чтобы в стране прорех и скважин
Найти мой бал и в косах маки —
На страх рогатому во фраке:
Ему смертельна липа в шали…

(1933.)

408
Над свежей могилой любови

Над свежей могилой любови
Душа словно дверь на засове.
Чужой, не стучи щеколдой!
Шипящие строки мне любы —
В них жуть и горящие срубы,
С потемками шорох лесной.
Как травы и вербы плакучи!
Ты нем, лебеденок, замучен
Под хмурым еловым венком.
Не все еще песни допеты,
Дописаны зарью портреты
Опаловым лунным лучом!
Погасла заря на палитре,
Из Углича отрок Димитрий,
Ты сам накололся на нож.
Царица упала на грудку —
Закликать домой незабудку
В пролетье, где плещется рожь.
Во гробике сын Иоанна —
Черемухи ветка, чья рана
Как розан в лебяжьем пуху!
Прости, жаворонок, убивца!
Невесело савану шитьца,
Игле бороздить по греху!
А грех-от, касатик, великий —
Не хватит в лесу земляники
Прогорклую сдобрить полынь.
Прирезаны лебеди-гусли
И струны, что Волги загуслей,
Когда затихает сарынь.
Но спи под рябиной и кашкой,
Ножовая кровь на рубашке,
Дитя пригвожденной страны!
Оса забубнит на могилке
И время назубрит подпилки,
Трухлявя кору у сосны.
Все сгибнет — ступени столетий,
Опаловый луч на портрете,
Стихи и влюбленность моя.
Нетленны лишь дружбы левкои,
Роняя цветы в мировое,
Где Пан у живого ручья;
Поет золотая тростинка,
И хлеб с виноградом в корзинке —
Художника чарый обед.
Вкушая, вкусих мало меда,
Ты умер для песни и деда,
Которому имя — Поэт!

У свежей могилы любови,
Орел под стремниною, внове
Пьет сердце земную юдоль.
Как юны холмы и дубравы…
Он снился мне, выстрел кровавый,
Старинная рана и боль!

Май 1933 года.

409
Не пугайся листопада,

Не пугайся листопада,
Он не вестник гробовой!
У заброшенного сада
Есть завидная услада —
Голосок хрустальный твой!
Тая флейтой за рекой!

Я, налим в зеленой тине,
Колокольчики ловлю.
Стать бы гроздью на рябине,
Тихой пряжей при лучине,
Чтобы выпрясть коноплю —
Листопадное люблю! —
Медом липовым в кувшине
Я созвучия коплю.

Рассомашьими сосцами
Вскормлен песенный колхоз,
И лосиными рогами
Свит живой душистый воз.
Он пьяней сосновых кос,
Поприглядней щучьих плес.
Будь с оглядкой голубок —
Омут сладок и глубок!
Для омытых кровью строк
Не ударься наутек!

Куплен воз бесценным кладом
Нашей молодостью, садом
И рыдальцем соловьем
Под Татьяниным окном.
Куплен воз страдой великой —
Все за красную гвоздику,
За малиновую кашку
С окровавленной рубашкой —
В ней шмелей свинцовых рой,
Словно флейта за рекой.

Уловил я чудо-флейту
По пятнадцатому лету
В грозовой озимый срок,
Словно девичий платок,
Как стозвонного павлина
В дымной пазухе овина.

В буйно-алый листопад
Просквозили уши-сад
Багрецом, румянцем, зарью,
И сосцом землица-Дарья
Смыла плесень с языка,
Чтоб текла стихов река!

Искупайся, сокол, в речке —
Будут крылышки с насечкой,
Клюв булатный из Дамаска,
Чтоб пролилась солнцем сказка
В омут глаз, в снопы кудрей,
В жизнь без плахи и цепей!

(1930-е гг.)

410
Зимы не помнят воробьи

Зимы не помнят воробьи
В кругу соломенной семьи,
Пушинок, зернышек, помета.
Шмель не оплакивает соты,
Что разорил чумазый крот
В голодный, непогожий год.
Бурьян не памятует лист,
Отторгнутый в пурговый свист,
И позабудет камень молот,
Которым по крестец расколот.
Поминок не справляет лен,
В ткача веселого влюблен.
Но старый дом с горбатой липой
Отмоет ли глухие всхлипы,
Хруст пальцев с кровью по коре
И ветку в слезном серебре —
Ненастьем, серыми дождями
И запоздалыми стихами —
Бекасами в осенний скоп?
Ты уходил под Перекоп
С красногвардейскою винтовкой
И полудетскою сноровкой
В мои усы вплетал снега, —
Реки полярной берега —
С отчаяньем — медведем белым —
И молнии снопом созрелым
Обугливали сердца ток.
Ты был как росный ветерок
В лесной пороше, я же — кедр,
Старинными рубцами щедр
И памятью — дуплом ощерым,
Где прах годов и дружбы мера!
Ты уходил под Перекоп —
На молотьбу кудрявый сноп, —
И старый дом с горбатой липой
Запомнят кедровые всхлипы,
Скрип жил и судорги корней!
На жернове суровых дней
Измелется ячмень багровый,
Ковригой испечется слово
Душистое, с мучным нагарцем —
«Подснежник в бороде у старца» —
Тебе напишется поэма:
Волчицей северного Рема
Меня поэты назовут
За глаз несытый изумруд,
Что наглядеться не могли
В твои зрачки, где конопли,
Полынь и огневейный мак,
Как пальцы струны, щиплет як
Подлунный с гривою шафранной,
Как сказка — вещий и нежданный!

(1930-е гг.)

411
Недоуменно не кори,

Недоуменно не кори,
Что мало радио-зари
В моих стихах, бетона, гаек,
Что о мужицком хлебном рае
Я нудным оводом бубню
Иль костромским сосновым звоном!
Я отдал дедовским иконам
Поклон до печени земной,
Микула с мудрою сохой,
И надломил утесом шею;
Без вёсен и цветов коснея,
Скатилась долу голова, —
На языке плакун-трава,
В глазницах воск да росный ладан,
И буйным миром неразгадан,
Я цепенел каменнокрыло
Меж поцелуем и могилой
В разлуке с яблонною плотью.
Вдруг потянуло вешней сотью!
Не Гавриил ли с горней розой?
Ты прыгнул с клеверного воза,
Борьбой и молодостью пьян,
В мою татарщину, в бурьян,
И молотом разбил известку,
К губам поднес, как чашу, горстку
И солнцем напоил меня
Свежее вымени веприцы!
Воспрянули мои страницы
Ретивей дикого коня! —
В них ржанье, бешеные гривы,
Дух жатвы и цветущей сливы.
Сбежала темная вода
С моих ресниц коростой льда!
Они скрежещут, злые льдины,
И низвергаясь в котловины
Забвения, ирисы режут,
Подснежники — дары апреля,
Но ты поставил дружбы вежу
Вдали от вероломных мелей,
От мглистых призраков трясин.
Пусть тростники моих седин,
Как речку, юность окаймляют.
Плывя по розовому маю,
Причалит сердце к октябрю,
В кленовый яхонт и зарью,
И пеклеванным Гималаям
Отдаст любовь с мужицким раем,
С олонецким сосновым звоном,
С плакучим ивовым поклоном
За клеверный румяный воз,
За черноземный плеск борозд.
О берега России, — сказки
Без серой заячьей опаски,
Что василек забудет стог
За пылью будней и дорог!

(1930-е гг.)

412
Есть дружба песья и воронья

Есть дружба песья и воронья
Во имя пищи и зловонья,
Змеиная в глухой норе,
У жаворонка в серебре;
Черемуха ломает руки
С калиной-девушкой в разлуке,
Плотица тянет плавники,
Где забияки-тростники
Целуются с речной осокой.
Лишь от меня любовь далёко,
И дружбу позднюю мою
Я с одиночеством делю.
Гляжу в совиное дупло —
Там полюбовное тепло.
И от излук, где вентеря…
Не сом ли полюбил тебя,
Моя купава, мой ершонок?
Иль это сон на старом плёсе,
Как юность грезится под осень
Челну, дырявому от гонок?
Иль это сон на ржавом дне
И нет черемухи в окне,
Янтарного пушка над губкой?
И лишь на посохе зарубкой
Отметить приведется деду,
Что гнал он лося не по следу,
Что золоченое копытце
В чужие заводи глядится
Купальской смуглою тоской
С подругой — тучкой голубой!

(1930-е гг.)

413
Шапку насупя до глаз,

Шапку насупя до глаз,
Спит. «Не доскачешь до нас».
Старый колдун — городишка, —
Нос — каланчевая вышка,
Чуйка — овражный лопух…
Только б ночник не потух!
Снова кручинится деду,
Некому дрёмы поведать.
Ясени в лунных косынках,
Садик в росистых барвинках,
В хворосте спят снегири…
Где вы, глаза купыри
В травах стрельчатых ресниц,
Локон пьяней медуниц?
Пляшет ответно ночник:
Впредь не влюбляйся, старик!
Плюнул бы дурню в бельмо:
Сердце не знает само —
Двадцать ему или сотня!..
Где ты, мой цветик болотный?!
В срок я доштопал коты,
Мягко подрезал кусты,
Зерен насыпал щеглу,
Жучку приветил в углу,
Сел на лежанку совой: —
Где ты, подснежник лесной?!
Сумерки дратвы длинней,
Ночи — одёр без возжей —
Тянут чугунный обломок,
Чтоб улыбнулся потомок
Виршам на нем пустозвонным:
«Умер в щегленка влюбленным».
Тяжек могильный колпак…
Вспыхнул за окнами мак
[Буйственным] алым плащом,
Видятся меч и шелом,
Сбруя с арабской насечкой:
«Грозный, тебе ли за печкой
Тени пустые ловить?!»
Только любви не избыть!
Подвиг ли, слава ли, честь ли?
Что там? Колеса да петли!
Терпкая пытка моя!..
Тянется веткой заря
В просинь сутулого зальца…
Выстрел, иль хрустнули пальцы?
Ах, то щегленок старинный
Утро вплетает в седины —
В пустую, в худую постель!..
Где ты, лесная свирель?!

(1930-е гг.)

414
Я лето зорил на Вятке,

Я лето зорил на Вятке,
Жених в хороводе пихт,
Любя по лосьей повадке
Поречье, где воздух тих.

Где чёлн из цельной осины
Веет каменным веком, смолой:
Еще водятся исполины
В нашей стране лесной!

Еще гнутая лодка из луба
Гагарой и осетром,
Из кряковистого дуба
Рубят суровый дом.

И бабы носят сороки —
Очелья в хазарских рублях,
Черемиска — лен синеокий
Полет в белесых полях.

Жаворонковый бисер, как в давнем,
При посаднике, земской избе,
И заводь цветком купавным
Теплит слезку в полюдье-судьбе.

Полюдье же локтем железным
Попирает горбыль кедрячам.
Ой, тошнёхонько дедам болезным
Приобыкнуть татарским харчам!

(1930-е гг.)

415
Мы старее стали на пятнадцать

Мы старее стали на пятнадцать
Ржавых осеней, вороньих зим,
А давно ль метелило в Нарым
Нашу юность от домашних пятниц?
Обветшали липы за окном,
На костыль оперся дряблый дом,
Мыши бы теперь да вьюга —
Вышла б философия досуга.
За годами грамотным я стал
И бубню Вердена по-французски,
Только жаворонок белорусский
С легковейной ласточкой калужской
Перстнем стали, где смежил опал
Воды бледные у бледных скал.
Где же петухи на полотенцах,
Идолище-самовар?!
«Ах, вы сени» обернулись в бар,
Жигули, лазурный Светлояр
Ходят, неприкаянные, в немцах!
А в решетчатых кленовых сенцах,
Как судьба, поет стальной комар.
Про него не будет послесловья, —
Есть комарье жало, боль и зуд.
Я не сталь, а хвойный изумруд,
Из березовой коры сосуд,
Налитой густой мужицкой кровью,
И, по пяди косы, Парасковью
На базар не вывожу, как плут!
Ах, она болезная, родная,
Ста пятидесяти миллионов мать,
Про нее не хватит рассказать
Ни степей моздокских, ни Китая, —
Только травы северного мая
Знают девичью любовь и стать.
Я — Прасковьин сын, из всех любимый,
С лебединым выводком в зрачках,
С заячьей порошей в волосах,
Правлю первопуток в сталь и дымы, —
Кто допрежде, принимайте Клима,
Я — Прасковьин сын, цветок озимый!
Голос мой — с купавой можжевель,
Я — резной, мудрёный журавель.
На заедку поклевал Верлена,
Мылил перья океанской пеной,
Подивись же на меня, Европа, —
Я — кошница с перлами Антропа!
Мы моложе стали на пятнадцать
Ярых осеней, каленых зим,
И румяным листопадом чтим
Деда снежного — глухой Нарым
С вереницей внучек — серых пятниц!

(1930-е гг.)

416
По жизни радуйтесь со мной,

По жизни радуйтесь со мной,
Сестра буренка, друг гнедой,
Что стойло радугой цветет,
В подойнике лучистый мед,
Кто молод, любит кипень сот,
Пчелиный в липах хоровод!
Любя, порадуйся со мной,
Пчела со взяткой золотой,
Ты сладкой пасеке верна,
Я ж — песне голубее льна,
Когда цветет дремотно он,
В просонки синие влюблен!
Со мною радость разделите —
Баран, что дарит прялке нити
Для теплых ласковых чулок,
Глашатай сумерек — волчек —
И рябка — тетушка-ворчунья,
С котягою — шубейка кунья,
Усы же гоголиной масти,
Ворона — спутница ненастья, —
Не каркай голодно, гумно
Зареет, словно в рай окно —
Там полногрудые суслоны
Ждут молотьбы рогов и звона!
Кто слышит музыку гумна,
Тот вечно молод, как весна!
Как сизый аир над ручьем,
Порадуйся, мой старый дом,
И улыбнись скрипучей ставней —
Мы заживем теперь исправней.
Тебе за нищие годины
Я шапку починю тесиной
И брови подведу смолой.
Пусть тополь пляшет над тобой
Гуськом, в зеленую присядку!
Порадуйся со мной и кадка,
Моя дубовая вдова,
Что без соленья не жива,
Теперь же, богатея салом,
Будь женкой мне и перевалом
В румяно-смуглые долины,
Где не живут с клюкой морщины,
И старость, словно дуб осенний,
Пьет чашу снов и превращений;
Вся солнце рдяное, густое,
Чтоб закатиться в молодое,
Быть может, в песенки твои,
Где гнезда свили соловьи,
В янтарный пальчик с перстеньком.
Взгляни, смеется старый дом,
Осклабил окна до ушей
И жмется к тополю нежней,
Как я, без мала в пятьдесят,
К твоей щеке, мой смуглый сад,
Мой улей с солнечною брагой.
Не потому ли над бумагой
Звенит издёвкой карандаш,
Что бледность юности не пара,
Что у зимы не хватит чаш
Залить сердечные пожары?!
Уймись, поджарый надоеда, —
Не остудят метели деда,
Лишь стойло б клевером цвело,
У рябки лоснилось крыло
И конь бы радовался сбруе,
Как песне непомерный Клюев! —
Он жив, олонецкий ведун,
Весь от снегов и вьюжных струн
Скуластой тундровой луной
Глядится в яхонт заревой!

(1930-е гг.)

417
Чтоб пахнуло розой от страниц

Чтоб пахнуло розой от страниц
И стихотворенье садом стало,
Барабанной переклички мало,
Надо слышать клекоты орлиц,
В непролазных зарослях веприц —
На земле, которой не бывало.
До чудесного материка
Не доедешь на слепых колесах:
Лебединый хоровод на плесах,
Глубину и дрёму тростника
Разгадай, где плещется строка
Словно утро в розовых прокосах.
Я люблю малиновый падун —
Листопад горящий и горючий —
Оттого стихи мои как тучи
С отдаленным громом теплых струн.
Так во сне рыдает Гамаюн,
Что забытый туром бард могучий.
Простираясь розой подышать,
Сердце, как малиновка в тенетах,
Словно сад в осенних позолотах,
Ронит давнее, как листья в гать.
Роза же в неведомых болотах,
Как лисица редкая в охотах,
Под пером не хочет увядать.
Роза, роза! Суламифь! Елена!
Спят чернила заодно с котом,
Поселилась старость в милый дом,
В заводь лет не заплывет сирена.
Там гнилые водоросли, пена
Парусов, как строчек рваный ком.
Это тридцать лет словостроенья,
Плешь как отмель, борода — прибой,
Будет и последний китобой —
Встреча с розою — владычицей морской —
Под тараны кораблекрушенья.
Вот тогда и расцветут страницы
Горним льном, наливами пшеницы,
Пихтовой просекой и сторожкой.
Мой совенок, подожди немножко,
Гости близко: роза и луна,
Старомодно томна и бледна!

Сентября 6-го (1930-е гг.)

418
Ой, кроваво березыньке в бусах

Ой, кроваво березыньке в бусах
Удавиться зеленой косой.
Так на Вятке, в цветущих Чарусах,
Пил я солнце и пихтовый зной.
И вернулся в Москву черемисом,
Весь медовый, как липовый шмель,
Но в Пушторге ощеренным рысям
Не кажусь я как ворон досель.
Вдруг повеет на них ароматом
Пьяных трав, приворотных корней!..
За лобатым кремлевским закатом
Не дописана хартия дней.
Будут ночи рысиной оглядки
Победителем рог ветровой,
Но раскосое лето на Вятке
Нудит душу татарской уздой!

(1930-е г г.)

419
Старикам донашивать кафтаны,

Старикам донашивать кафтаны,
Сизые над озером туманы,
Лаптевязный подорожный скрип…
Нет по избам девушек-улыб,
Томных рук и кос в рублях татарских,
Отсняли в горницах боярских
Голубые девичьи светцы.
Нижет страстотерпные венцы
Листопад по Вятке, по Кареле: —
Камень-зель, оникс и хризолит
Забодали Мономахов щит
Турок в белозубые метели.
Он — в лохмотах бархат, ал и рыт,
Вороном уселся, злобно сыт,
На ракиту, ветер подорожный,
И мужик бездомный и безбожный
В пустополье матом голосит: —
Пропадай, моя телега, растакая бабка-мать!
Где же ты, невеста — павья стать,
В аравийских паволоках дева?
Старикам отжинки да посевы,
Глаз поречья и бород туман,
Нет по избам девушек-Светлан, —
Серый волк живой воды не сыщет.
Теремное светлое кладбище
Загляделось в медный океан,
Узорочье, бусы, скрыни, прялки, —
Но в тюки увязаны русалки,
Дед-Мороз и святки с Колядой.
Им очнуться пестрою гурьбой,
Содрогаясь, в лавке антикварной.
Где же ты, малиновый, янтарный
Русский лебедь в чаше заревой?."
Старикам донашивать кафтаны,
Нам же рай смертельный и желанный,
Где проказа пляшет со змеей!

(1930-ые гг.)

Поэмы

420
ЧЕТВЕРТЫЙ РИМ

Николаю Ильичу Архипову

А теперь хожу в цилиндре
И в лаковых башмаках…
Сергей Есенин

Не хочу быть знаменитым поэтом
В цилиндре и в лаковых башмаках,
Предстану миру в песню одетым,
С медвежьим солнцем в зрачках,
С потемками хвои в бородище,
Где в случке с рысью рычит лесовик!
Я сплел из слов, как закат, лаптище
Баюкать чадо — столетий зык.
В заклятой зыбке седые страхи,
Колдуньи дремы, горбун низги…
Мое лицо — ребенок на плахе,
Святитель в гостях у бабы-яги.
А сердце — изба, бревна сцеплены в лапу,
Там горница — ангелов пир,
И точат иконы рублевскую вапу,
Молитв молоко и влюбленности сыр.
Там тайны чулан, лавка снов и раздумий,
Но горница сердца лобку не чета:
О край золотых сенокосов и гумен!
О ткацкая радуг и весен лапта!
К тебе притекают искатели кладов —
Персты мои — пять забубённых парней,
И в рыжем полесье, у жил водопадов
Буравят пласты до алмазных ключей.
Душа — звездоперый петух на нашесте,
Заслушалась яростных чмоков сверла…
Стихи — огневища о милой невесте,
Чьи ядра — два вепря, два лютых орла.

Не хочу укрывать цилиндром
Лесного чёрта рога!
Седым кашалотам, зубаткам и выдрам
Моих океанов и рек берега!
Есть берег сосцов, знойных ягодиц остров,
Долина пахов, плоскогорье колен;
Для галек певучих и раковин пестрых
Сюда заплывает ватага сирен.
Но хмурится море колдующей плоти,
В волнах погребая страстей корабли,
Под флейту тритона на ляжек болоте
Полощется леший и духи земли.
О плоть — голубые нагорные липы,
Где в губы цветений вонзились шмели,
Твои листопады сгребает Архипов
Граблями лобзаний в стихов кошели!
Стихов кошели полны липовым медом,
Подковами радуг, лесными ау…
Возлюбленный будет возлюблен народом
За то, что баюкал слезинку мою.
Возлюбленный — камень, где тысячи граней,
В их омуте плещет осетр-сатана,
В змеиной повязке, на сером кабане,
Блюдет сладострастье обители сна.
Возлюбленный — жатва на северном поле,
Где тучка — младенчик в венце гробовом,
Печаль журавиная русских раздолий,
Спрядающих травы и звезды крестом.

Не хочу цилиндром и башмаками
Затыкать пробоину в барке души!
Цвету я, как луг избяными коньками,
Улыбкой озер в песнозвонной тиши.
И верен я зыбке плакучей, родимой,
Могилушке маминой, лику гумна;
Зато, как щеглята, летят серафимы
К кормушке моей, где любовь и весна.
Зато на моем песнолиственном дубе
Бессмертная птица и стая веков,
Варить Непомерное в черепа срубе
Сошлись колдуны у заклятых котлов.
В котлах печень мира и солнца вязига,
Безумия перец, укроп тишины…
Как первенец ясный, столикая книга
Лежит на руках у родимой страны.
В той книге страницы — китовьи затоны.
На буквенных скалах лебяжий базар,
И каркают точки — морские вороны,
Почуя стихов ледовитый пожар.
В той книге строка — беломорские села
С бревенчатой сказкою изб и дворов,
Где темь — медвежонок, и бабы с подола
Стряхают словесных куниц и бобров.
Кукует зегзицею Дева-обида
Над слезкой России (о камень драгий!..)
Когда-нибудь хрустнет небесная гнида —
Рябой полумесяц под ногтем стихий.
И зуд утолится, по ляжек болотам
Взойдет чистоты белоснежный ирис,
Заклятым стихам отдадут словно сотам
Мед глаз ярославец, вогул и киргиз.

Не хочу быть лакированным поэтом
С обезьяньей славой на лбу!
С Ржаного Синая багряным заветом
Связую молот и мать-избу.
Связую думы и сны суслона
С многоязычным маховиком…
Я — Кит Напевов, у небосклона
Моря играют моим хвостом.
Блюду я, вечен и неизменен,
Печные крепи, гумна пяту.
Пилою-рыбой кружит Есенин,
Меж ласт родимых ища мету.

Пилою-рыбой прослыть почестно
У сонных крабов, глухих бодяг…
Как дед внучонка, качает вёсны
Паучьей лапой запечный мрак.
И зреют вёсны: блины, драчены,
Рогатый сырник, пузан-кулич…
«Для варки песен — всех стран
Матрены Соединяйтесь!» — несется клич.
Котел бессмертен, в поморьях щаных
Зареет яхонт — Четвертый Рим:
Еще немного, и в новых странах
Мы желудь сердца Земле вручим.
В родных ладонях прозябнет дубом
Сердечный желудь, листва — зрачки…
Подарят саван заводским трубам
Великой Азии пески.
И сядет ворон на череп Стали —
Питомец праха, судьбы маяк…
Затмит ли колоб на звездном сале
Сосцы ковриги, — башмачный лак?

Не хочу быть «кобыльим» поэтом,
Влюбленным в стойло, где хмара и кал!
Цветет в моих снах геенское лето,
И в лязге строк кандальный Байкал.
Я вскормлен гумном, соловецким звоном,
Что вьет, как напевы, гнезда в ушах. —
Это я плясал перед царским троном
В крылатой поддевке и злых сапогах.
Это я зловещей совою
Влетел в Романовский дом,
Чтоб связать возмездье с судьбою
Неразрывным красным узлом,
Чтоб метлою пурги сибирской
Замести истории след…
Зырянин с душой нумидийской,
Я — родной мужицкий поэт. —
Черномазой пахоты ухо
Жаворонковый ловит гром —
Не с того ль кряжистый Пантюха
Осеняет себя крестом.
Не от песни ль пошел в присядку
Звонкодугий лихой Валдай,
И забросил в кашную латку
Многострунный невод Китай.
На улов таращит Европа
Окровавленный жадный глаз,
А в кисе у деда Антропа
Кудахчет павлиний сказ.

Анафема, Анафема вам
Башмаки с безглазым цилиндром!
Пожалкую на вас стрижам,
Речным плотицам и выдрам.

Попечалюсь родной могилке,
Коту, горшку-замарашке,
Чтобы дьявольские подпилки
Не грызли слезинок ляшки.

Чтоб была как подойник щедра
Душа молоком словесным… —
Не станут коврижные недра
Калачом поджарым и пресным.

Не будет лаковым Клюев,
Златорог — задорным кутёнком!
Легче сгинуть в песках Чарджуев
С мягкозадым бачей-сартёнком.

В чай-хане дремать на цыновке
В полосатом курдском халате,
И видеть, как звезд подковки
Ныряют в небесной вате.

Как верблюдица-полумесяц
Пьет у Аллы с ладони…
У мускусных перелесиц
Замедлят времени кони.

И сойду я с певчей кобылы,
Кунак в предвечном ауле…
Ау, Николенька милый —
Живых поцелуев улей!

Ау! Я далеко, далеко…
Но в срок как жених вернуся,
Стихи — жемчуга востока —
Сложить перед образом Руси.

(1922)

421
МАТЬ-СУББОТА

Николаю Ильичу Архипову —
моей последней радости!

Ангел простых человеческих дел
В избу мою жаворонком влетел,
Заулыбалися печь и скамья,
Булькнула звонко гусыня-бадья,
Муха впотьмах забубнила коту:
«За ухом, дяденька, смой черноту!»

Ангел простых человеческих дел
Бабке за прялкою венчик надел,
Миром помазал дверей косяки,
Бусы и киноварь пролил в горшки.
Посох вручая, шепнул кошелю:
«Будешь созвучьями полон в раю!»…

Ангел простых человеческих дел
Вечером голуб, в рассветки же бел,
Перед ковригою свечку зажег,
В бороду сумерек вплел василек,
Сел на шесток и затренькал сверчком:
«Мир тебе, нива с горбатым гумном,
Мир очагу, где обильны всегда
Звездной плотвою годов невода!..»

Невозмутимы луга тишины —
Пастбище тайн и овчинной луны,
Там небеса как палати теплы,
Овцы — оладьи, ковриги — волы;
Пищным отарам вожак — помело,
Отчая кровля — печное чело.

Ангел простых человеческих дел
Хлебным теленьям дал тук и предел.

Судьям чернильным постылы стихи,
Где в запятых голосят петухи,
Бродят коровы по злачным тире,
Строки ж глазасты, как лисы в норе.
Что до того, если дедов кошель —
Луг, где Егорий играет в свирель,
Сивых, соловых, буланых, гнедых
Поят с ладоней соборы святых:
Фрол и Медост, Пантелеймон, Илья —
Чин избяной, луговая семья.

Что до того, если вечер в бадью
Солнышко скликал: «тю-тю да тю-тю!»
Выведет солнце бурнастых утят
В срок, когда с печью прикурнет ухват,
Лавка постелет хозяйке кошму,
Вычернить косы — потемок сурьму.

Ангел простых человеческих дел
Певчему суслу взбурлить повелел.

Дремлет изба, как матерый мошник
В пазухе хвойной, где дух голубик,
Крест соловецкий, что крепче застав,
Лапой бревенчатой к сердцу прижав.
Сердце и Крест — для забвенья мета…
Бабкины пальцы — Иван Калита
Смерти грозятся, узорят молву,
В дебрях суслонных возводят Москву…

Слышите ль, братья, поддонный трезвон
Отчие зовы запечных икон!?
Кони Ильи, Одигитрии плат,
Крылья Софии, Попрание врат,
Дух и Невеста, Царица предста
В колосе житном отверзли уста!

Ангел простых человеческих дел
В персях земли урожаем вскипел.

Чрево овина и стога кресцы —
Образов деды, прозрений отцы.
Сладостно цепу из житных грудей
Пить молоко первопутка белей,
Зубы вонзать в неневестную плоть —
В темя снопа, где пирует Господь.
Жернову зерна — детине жена:
Лоно посева — квашни глубина,
Вздохи серпа и отжинок тоску
Каменный пуп растирает в муку.

Бабкины пальцы — Иван Калита
Ставят помолу капкан решета.
В пестрой макитре вскисает улов:
В чаше агатовой очи миров,
Распятый Лебедь и Роза над ним…
Прочит огонь за невесту калым,
В звонких поленьях зародыши душ
Жемчуг ссыпают и золота куш…
Савское миро, душисто-смугла
Входит Коврига в Чертоги Тепла.

Тьмы серафимов над печью парят
В час, как хозяйка свершает обряд:
Скоблит квашню и в мочалки вихор
Крохи вплетает, как дружкин убор.
Сплетницу муху, пройдоху кота
Сказкой дивит междучасий лапта.

Ангел простых человеческих дел
Умную нежить дыханьем пригрел.

Старый баран и провидец-петух,
Сторож задворок лохматый лопух
Дождик сулят, бородами трепля…
Тучка повойником кроет поля,
Редьке на грядке испить подает —
Стала б ядрена, бела наперед.
Тучка — к пролетью, к густым зеленям,
К свадьбам коровьим и к спорым блинам.
В горсти запашек опару пролив,
Селезнем стала кормилица нив.

Зорко избе под сытовым дождем
Просинь клевать, как орлице, коньком,
Нудить судьбу, чтобы ребра стропил
Перистым тесом хозяин покрыл,
Знать, что к отлету седые углы
Сорок воскрылий простерли из мглы,
И к новоселью в поморья окон
Кедровый лик окунул Елеон,
Лапоть Исхода, Субботу Живых…

Стелют настольник для мис золотых,
Рушают хлеб для крылатых гостей
(Пуду — Сергунька, Васятке — Авдей).
Наша Суббота озер голубей!
Ангел простых человеческих дел
В пляске Васяткиной крылья воздел.

Брачная пляска — полет корабля
В лунь и агат, где Христова Земля.

Море житейское — черный агат
Плещет стихами от яростных пят.
Духостихи — златорогов стада,
Их по удоям не счесть никогда,
Только следы да сиянье рогов
Ловят тенета захватистых слов.
Духостихи отдают молоко
Мальцам безудным, что пляшут легко.
Мельхиседек и Креститель Иван
Песеннорогий блюдут караван.

Сладок Отец, но пресладостней Дух —
Бабьего выводка ястреб — пастух,
Любо ему вожделенную мать
Страсти когтями как цаплю терзать,
Девичью печень, кровавый послед
Клювом долбить, чтоб родился поэт.
Зыбка в избе — ястребиный улов
Матери мнится снопом васильков;
Конь-шестоглав сторожит васильки, —
Струнная грива и песня-зрачки.

Сноп бирюзовый — улыбок кошель
В щебет и грай пеленает апрель,
Льнет к молодице: «сегодня в ночи
Пламенный дуб возгорит на печи,
Ярой пребудь, чтобы соты грудей
Вывели ос и язвящих шмелей:
Дерево-сполох кудрявый Федот
Даст им смолу и сжигающий мед!»

Улей ложесн двести семьдесят дней
Пестует рой медоносных огней…
Жизнь-пчеловод постучится в леток;
Дескать, проталинка теплит цветок!..
Пасеке зыбок претит пустота —
В каждой гудит как пчела красота.
Маковый ротик и глазок слюда —
Бабья держава, моя череда.

Радуйтесь, братья, беременен я
От поцелуев и ядер коня!
Песенный мерин — багряный супруг
Топчет суставов и ягодиц луг,
Уды мои словно стойло грызет,
Роет копытом заклятый живот.
Родится чадо — табун жеребят,
Музыка в холках и в ржании лад.

Ангел простых человеческих дел
Гурт ураганный пасти восхотел.

Слава ковриге и печи хвала,
Что Голубую Субботу спекла,
Вывела лося — цимбалы рога,
Заколыбелить души берега!

Ведайте, други, к животной земле
Едет купец на беляне-орле!
Груз преисподний: чудес сундуки,
Клетки с грядущим и славы тюки!
Пристань-изба упованьем цветет,
Веще мурлычит подойнику кот,
Птенчики зерна в мышиной норе
Грезят о светлой засевной поре;

Только б привратницу серую мышь
Скрипы вспугнули от мартовских лыж,
К зернышку в гости пожалует жук,
С каплей малюткою лучиков пук.
Пегая глыба, прядя солнопек,
Выгонит в стебель ячменный пупок.
Глядь, колосок как подругу бекас
Артосом кормит лазоревый Спас…

Ангел простых человеческих дел
В книжных потемках лучом заалел.

Братья, Субботе Земли
Всякий любезно внемли:
Лишь на груди избяной
Вы обретете покой!

Только ковриги сосцы —
Гаг самоцветных ловцы,
Яйца кладет, где таган
Дум яровой пеликан…

Светел запечный притин —
Китеж Мамелф и Арин,
Где словорунный козел
Трется о бабкин подол.

Там образок Купины —
Чаша ржаной глубины;
Тела и крови Руси,
Брат озаренный, вкуси!

Есть Вседержитель гумна,
Пестун мирского зерна,
Он, как лосиха телка,
Лижет земные бока,
Пахоту поит слюной
Смуглый Господь избяной.

Перед Ним Единым,
Как молокой сом,
Пьян вином овинным,
Исхожу стихом.

И в ответ на звуки
Гомонят улов
Осетры и щуки
Пододонных слов,

Мысленные мрежи,
Слуха вертоград,
Глуби Заонежий
Перлами дарят.

Палеостров, Выгу,
Кижи, Соловки
Выплескали в книгу
Радуг черпаки.

Там псаломогорьем
Звон и чаек крик,
И горит над морем
Мой полярный лик.

Ангел простых человеческих дел
В сердце мое жаворонком влетел.
Видит, светелка как скатерть чиста,
Всюду цветут «ноготки» и «уста»,
Труд яснозубый тачает суму —
Слитки беречь рудокопу Уму,
Девушка Совесть вдевает в иглу
Нити стыда и ресничную мглу…
Ткач пренебесный, что сердце потряс,
Полднем солов, в вечеру синеглаз,
Выткал затон, где напевы-киты
Дремлют в пучине до бурь красоты…
Это — Суббота у смертной черты.
Это — Суббота опосле Креста…
Кровью рудеют России уста,
Камень привален, и плачущий Петр
В ночи всемирной стоит у ворот…

Мы готовим ароматы
Из березовой губы,
Чтоб помазать водоскаты
У Марииной избы.

Гробно выбелим убрусы,
И с заранкой-снегирем
Пеклеванному Исусу
Алавастры понесем.

Ты уснул, пшеничноликий,
В васильковых пеленах…
Потным платом Вероники
Потянуло от рубах.

Блинный сад благоуханен…
Мы идем чрез времена,
Чтоб отведать в новой Кане
Огнепального вина.

Вот и пещные ворота,
Где воркует голубь-сон,
И на камне Мать-Суббота
Голубой допряла лен.

(1922)

422
ЗАОЗЕРЬЕ

Памяти матери

Отец Алексей из Заозерья —
Берестяный светлый поп,
Бородка — прожелть тетерья,
Волосы — житный сноп.

Весь он в росе кукушей
С окуньим плеском в глазах,
За пазухой бабьи души,
Ребячий лоскутный страх.

Дудя коровьи молебны
В зеленый Егорьев день,
Он в воз молочный и хлебный
Свивает сны деревень.

А Егорий Поморских писем
Мчится в киноварь, в звон и жуть,
Чтобы к стаду волкам и рысям
Замела метелица путь,

Чтоб у баб рожались ребята
Пузатей и крепче реп,
И на грудах ржаного злата
Трепака отплясывал цеп.

Алексею ружит деревня,
Как Велесу при Гостомысле.
Вон девка несет не креня
Два озера на коромысле.

На речке в венце сусальном
Купальница Аграфёна,
В лесах зарит огнепально
Дождевого Ильи икона.

Федосья — колосовица
С Медостом — богом овечьим,
Велят двуперстьем креститься
Детенышам человечьим.

Зато у ребят волосья
Желтее зимнего льна…
В парчевом плату Федосья, —
Дозорит хлеба она.

Фролу да Лавру работа —
Пасти табун во лесях; —
Оттого мужичьи ворота
В смоляных рогатых крестах.

Хорошо зимой в Заозерьи:
Заутренний тонок звон,
Как будто лебяжьи перья
Падают на амвон.

А поп в пестрядиной ризе,
С берестяной бородой,
Плавает в дымке сизой,
Как сиг, как окунь речной.

Церквушка же в заячьей шубе
В сердцах на Никона-кобеля: —
От него в заруделом срубе
Завелась скрипучая тля!

От него мужики в фуражках,
У парней в раскидку часы!
Только сладко в блинах да олашках,
Как в снопах, тонуть по усы.

А уж бабы на Заозерьи —
Крутозады, титьки как пни,
Все Мемёлфы, Груни, Лукерьи,
По верётнам считают дни!

У баб чистота по лавкам,
В печи судачат горшки, —
Синеглазым Сенькам да Савкам
Спозаранка готовь куски.

У Сеньки кони — салазки,
Метель подвязала хвост…
Но вот с батожком и в ряске
Колядный приходит пост.

Отец Алексей в притворе
Стукает об пол лбом,
Чтоб житные сивые зори
Покумились с мирским гумном.

Чтоб водились сиги в поречьи,
Был добычен прилет гусей…
На лесного попа, на свечи
Смотрит Бог, озер голубей.

Рожество — звезда золотая,
Воробьиный ребячий гам, —
Колядою с дальнего края
Закликают на Русь Сиам.

И Сиам гостит до рассветок
В избяном высоком углу: —
Кто не видел с павлинами клеток,
Проливающих яхонт во мглу?

Рожество — калач златолобый,
После святки — вьюг помело, —
Вышивают платки зазнобы
На морозное глядя стекло.

В Заозерьи свадьбы на диво, —
За невестой песен суслон,
Вплетают в конские гривы
Ирбитский, Суздальский звон.

На дружках горят рубахи
От крепких, девичьих губ,
Молодым шептухи да свахи
Стелют в горнице волчий тулуп.

И слушают избы и звезды
Первый звериный храп,
У елей, как сев в борозды,
Сыплется иней с лап.

Отцу Алексею руга
За честной и строгий венец…
У зимы ослабла подпруга,
Ледяной взопрел жеребец.

Эво! Масленица навстречу,
За нею блинный обоз!..
В лесную зыбель и сечу
Повернул пургача мороз.

Великие дни в деревне —
Журавиный плакучий звон,
По мертвой снежной царевне
Церквушка правит канон.

Лиловые павечерья,
И, как весточка об ином,
Потянет из Заозерья
Березовым ветерком.

Христос Воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ!..
И у елей в лапах простертых
Венки из белых купав.

В зеленчатом сарафане
Слушает звон сосна.
Скоро в лужицу на поляне
Обмокнет лапоток весна.

Запоют бубенцы по взгорью,
И как прежде в тысячах дней,
Молебном в уши Егорью
Задудит отец Алексей.

(1927)

423-425
ПЛАЧ О ЕСЕНИНЕ

(а)

Младая память моя железом погибает,

и тонкое мое тело увядает…
(Плач Василька, князя Ростовского)

Мы свое отбаяли до срока —
Журавли, застигнутые вьюгой.
Нам в отлет на родине далекой
Снежный бор звенит своей кольчугой.

Помяни, чортушко, Есенина
Кутьей из углей да омылков банных!
А в моей квашне пьяно вспенена
Опара для свадеб да игрищ багряных.

А у меня изба новая —
Полати с подзором, божница неугасимая.
Намел из подлавочья ярого слова я
Тебе, мой совенок, птаха моя любимая!

Пришел ты из Рязани платочком бухарским,
Нестираным, неполосканым, немыленым,
Звал мою пазуху улусом татарским,
Зубы табунами, а бороду филином!

Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка,
Слюной крепил мысли, слова слезинками,
Да погасла зарная свеченька, моя лесная лампадка,
Ушел ты от меня разбойными тропинками!

Кручинушка была деду лесному,
Трепались по урочищам берестяные седины,
Плакал дымом овинник, а прясла солому
Пускали по ветру, как пух лебединый.

* * *

Из-под кобыльей головы, загиблыми мхами
Протянулась окаянная пьяная стежка.
Следом за твоими лаковыми башмаками
Увязалась поджарая дохлая кошка.

Ни крестом от нее, ни пестом, ни мукой,
(Женился ли, умер — она у глотки,
Вот и острупел ты веселой скукой
В кабацком буруне топить свои лодки!
А все за грехи, за измену зыбке,
Запечным богам Медосту и Власу.
Тошнехонько облик кровавый и глыбкий
Заре вышивать по речному атласу!

* * *

Рожоное мое дитятко, матюжник милый,
Гробовая доска — всем грехам покрышка.
Прости ты меня, борова, что кабаньей силой
Не вспоил я тебя до златого излишка!

Златой же удел — быть пчелой жировой,
Блюсти тайники, медовые срубы.
Да обронил ты хазарскую гривну — побратимово слово,
Целовать лишь ковригу, солнце да цвет голубый.

С тобою бы лечь во честной гроб,
Во желты пески, да не с веревкой на шее!..
Быль иль не быль то, что у русских троп
Вырастают цветы твоих глаз синее?

Только мне горюну — горынь-трава…
Овдовел я без тебя, как печь без помяльца,
Как без Настеньки горенка, где шелки да канва
Караулят пустые, нешитые пяльца!

* * *

Ты скажи, мое дитятко удатное,
Кого ты сполохался-спужался,
Что во темную могилушку собрался?
Старичища ли с бородою,
Аль гуменной бабы с метлою,
Старухи ли разварухи,
Суковатой ли во играх рюхи?
Знать, того ты сробел до смерти,
Что ноне годочки пошли слезовы,
Красны девушки пошли обманны,
Холосты ребята все бесстыжи!

* * *

Отцвела моя белая липа в саду,
Отзвенел соловьиный рассвет над речкой.
Вольготней бы на поклоне в Золотую Орду
Изведать ятагана с ханской насечкой!

Умереть бы тебе, как Михаиле Тверскому,
Опочить по-мужицки — до рук борода!..
Не напрасно по брови родимому дому
Нахлобучили кровлю лихие года.

Неспроста у касаток не лепятся гнезда,
Не играет котенок веселым клубком…
С воза, сноп-недовязок, в пустые борозды
Ты упал, чтобы грудь испытать колесом.

Вот и хрустнули кости… По желтому жнивью
Бродит песня-вдовица — ненастью сестра
Счастливее елка, что зимнею синью,
Окутана саваном, ждет топора.

Разумнее лодка, дырявые груди
Целящая корпией тины и трав…
О жертве вечерней иль новом Иуде
Шумит молочай у дорожных канав?

* * *

Забудет ли пахарь гумно,
Луна — избяное окно,
Медовую кашку — пчела,
И белка — кладовку дупла?

Разлюбит ли сердце мое
Лесную любовь и жилье,
Когда, словно ландыш в струи,
Гляделся ты в песни мои?

И слушала бабка-Рязань,
В малиновой шапке Кубань,
Как их дорогое дитя
Запело, о небе грустя.

Напрасно Афон и Саров
Текли половодьем из слов,
И ангел улыбок крылом
Кропил над печальным цветком.

Мой ландыш березкой возник, —
Берестяный звонок язык,
Сорокой в зеленых кудрях
Уселись удача и страх.

В те годы Московская Русь
Скидала державную гнусь,
И тщетно Иван золотой
Царь-Колокол нудил пятой.

Когда же из мглы и цепей
Встал город на страже полей —
Подпаском, с волынкой щегла,
К собрату березка пришла.

На гостью ученый набрел,
Дивился на шитый подол,
Поведал, что пухом Христос
В кунсткамерной банке оброс.

Из всех подворотен шел гам:
Иди, песноликая, к нам!
А стая поджарых газет
Скулила: кулацкий поэт!

Куда не стучался пастух —
Повсюду урчание брюх.
Всех яростней в огненный мрак
Раскрыл свои двери кабак.

* * *

На полете летит лебедь белая,
Под крылом несет хризопрас-камень.
Ты скажи, лебедь пречистая, —
На пролетах-переметах недосягнутых,
А на тихих всплавах по озерышкам
Ты поглядкой-выглядом не выглядела ль,
Ясным смотром-зором не высмотрела ль,
Не катилась ли жемчужина по чисту полю,
Не плыла ль злат-рыба по тихозаводью,
Не шел ли бережком добрый молодец,
Он не жал ли к сердцу певуна-травы,
Не давался ли на родимую сторонушку?
Отвечала лебедь умная:
На небесных переметах только соколы,
А на тихих всплавах — сиг да окуни,
На матерой земле медведь сидит,
Медведь сидит, лапой моется,
Своей суженой дожидается.
А я слышала и я видела:
На реке Неве грозный двор стоит,
Он изба на избе, весь железом крыт,
Поперек дворище — тыща дымников,
А вдоль бежать — коня загнать.
Как на том ли дворе, на большом рундуке,
Под заклятой черной матицей
Молодой детинушка себя сразил,
Он кидал себе кровь поджильную,
Проливал ее на дубовый пол.
Как на это ли жито багровое
Налетали птицы нечистые —
Чирея, Грызея, Подкожница,
Напоследки же птица-Удавница.
Возлетала Удавна на матицу,
Распрядала крыло пеньковое,
Опускала перище до земли.
Обернулось перо удавной петлей…
А и стала Удавна петь-напевать,
Зобом горготать, к себе в гости звать:

«На румяной яблоне
Голубочек,
У серебряна ларца
Сторожочек.
Кто отворит сторожец,
Тому яхонтов корец!

На осенней ветице
Яблок виден, —
Здравствуй, сокол-зятюшка —
Муж Снафидин!
У Снафиды перстеньки —
На болоте огоньки!

Угоди-ка вежеством,
Сокол, теще,
Чтобы ластить павушек
В белой роще!
Ты одень на шеюшку
Золотую денежку!»

Тут слетала я с ясна-месяца,
Принимала душу убойную
Что ль под правое тепло крылышко,
Обернулась душа в хризопрас-камень,
А несу я потеряжку на родину
Под окошечко материнское.
Прорастет хризопрас березынькой,
Кучерявой, росной, как Сергеюшко.
Сядет матушка под оконницу
С долгой прялицей, с веретенышком,
Со своей ли сиротской работушкой,
Запоет она с ниткой наровне
И тонехонько и тихохонько:

Ты гусыня белая,
Что сегодня делала?
Баю-бай, баю-бай,
Елка челкой не качай!

Али ткала, али пряла,
Иль гусеныша купала?
Баю-бай, баю бай,
Жучка, попусту не лай!

На гусеныше пушок,
Тега мальчик-кудряшок —
Баю-бай, баю-бай,
Спит в шубейке горностай!

Спит березка за окном
Голубым купальским сном —
Баю-бай, баю-бай,
Сватал варежки шугай!

Сон березовый пригож,
На Сереженькин похож!
Баю-бай, баю-бай,
Как проснется невзначай!

(б)

Мой край, мое поморье,
Где песни в глубине!
Твои лядины, взгорья
Дозорены Егорьем
На лебеде-коне!

Твоя судьба — гагара
С Кащеевым яйцом,
С лучиною стожары,
И повитухи-хмары
Склонились над гнездом.

Ты посвети лучиной,
Синебородый дед!
Гнездо шумит осиной,
Ямщицкою кручиной
С метелицей вослед.

За вьюжною кибиткой
Гагар нескор полет…
Тебе бы сад с калиткой
Да опашень в раскидку
У лебединых вод.

Боярышней собольей
Привиделся ты мне,
Но в сорок лет до боли
Глядеть в глаза сокольи
Зазорно в тишине.

Приснился ты белицей —
По бровь холстинный плат,
Но Алконостом-птицей
Иль вещею зегзицей
Не кануть в струнный лад.

Остались только взгорья,
Ковыль да синь-туман,
Меж тем как редкоборьем
Над лебедем Егорьем
Орлит аэроплан.

(в). УСПОКОЕНИЕ

Падает снег на дорогу —
Белый ромашковый цвет.
Может, дойду понемногу
К окнам, где ласковый свет?
Топчут усталые ноги
Белый ромашковый цвет.

Вижу за окнами прялку,
Песенку мама поет,
С нитью веселой вповалку
Пухлый мурлыкает кот.
Мышку-вдову за мочалку
Замуж сверчок выдает.

Сладко уснуть на лежанке…
Кот — непробудный сосед.
Пусть забубнит в позаранки
Ульем на странника дед,
Сед он, как пень на полянке —
Белый ромашковый цвет.

Только б коснуться покоя,
В сумке огниво и трут,
Яблоней в розовом зное
Щеки мои расцветут,
Там, где вплетает левкои
В мамины косы уют.
Жизнь — океан многозвенный —
Путнику плещет вослед.
Волгу ли, берег ли Роны —
Все принимает поэт…
Тихо ложится на склоны
Белый ромашковый цвет.

1926

426
ДЕРЕВНЯ

Поэма Валентину Михайловичу Белогородскому

Будет, будет стократы
Изба с матицей пузатой,
С лежанкой-единорогом,
В углу с урожайным Богом:
У Бога по блину глазища, —
И под лавкой грешника сыщет,
Писан Бог зографом Климом
Киноварью да златным дымом.
Лавицы — сидеть Святогорам,
Кот с потемным дозором,
В шелому чтоб роились звезды…
Вот они, отчие борозды —
Посеешь усатое жито,
А вырастет песен сыта!
На обраду баба с пузаном —
Не укрыть извозным кафтаном,
Полгода, а с телку весом.
За оконцами тучи с лесом,
Всё кондовым да заруделым…
Будет, будет русское дело, —
Объявится Иван Третий
Попрать татарские плети,
Ясак с ордынской басмою
Сметет мужик бородою!
Нам любы Бухары, Алтай, —
Не тесно в родимом крае,
Шумит Куликово поле
Ковыльной залетной долей.
По Волге, по ясной Оби,
На всяком лазе, сугробе,
Рубили мы избы, детинцы,
Чтоб ели внуки гостинцы,
Чтоб девки гуляли в бусах,
Не в чужих косоглазых улусах!

Ах девки — калина с малиной,
Хороши вы за прялкой с лучиной,
Когда вихорь синебородый
Заметает пути и броды!
Вон Полоцкая Ефросинья,
Ярославна — зегзица с Путивля,
Евдокию — Донского ладу
Узнаю по тихому взгляду!
Ах парни — Буслаевы Васьки,
Жильцы из разбойной сказки,
Всё лететь бы голью на Буяны
Добывать золотые кафтаны!
Эво, как схож с Коловратом,
Кучерявый, плечо с накатом,
Видно, у матери груди —
Ковши на серебряном блюде!
Ах, матери — трудницы наши,
В лапотцах, а яблони краше,
На каждой, как тихий привет,
Почил немерцающий свет!
Ах, деды — овинов владыки,
Ржаные, ячменные лики,
Глядишь и не знаешь — сыр-бор
Иль лунный в сединах дозор!

Ты Рассея, Рассея матка,
Чаровая, заклятая кадка!
Что там, кровь или жемчуга,
Иль лысого чорта рога?
Рогатиной иль каноном
Открыть наговорный чан?
Мы расстались с Саровским звоном —
Утолением плача и ран.
Мы новгородскому Никите
Оголили трухлявый срам, —
Отчего же на белой раките
Не поют щеглы по утрам?

Мы тонули в крови до пуза,
В огонь бросали детей, —
Отчего же небесный кузов
На лучи и зори скупей?
Маята как змея одолела,
Голову бы под топор…
И Сибирь, и земля Карела
Чутко слушают вьюжный хор.
А вьюга скрипит заслонкой,
Чернит сажей горшки…
Знаем, бешеной самогонкой
Не насытить волчьей тоски!
Ты Рассея, Рассея матка,
На мирской смилосердись гам:
С жемчугами иль с кровью кадка,
Окаянным поведай нам!

На деревню привезен трактор —
Морж в людское жилье.
В волсовете баяли: «Фактор,
Что машина… Она тое…»
У завалин молчали бабы,
Детвору окутала сонь,
Как в поле межою рябой
Железный двинулся конь.
Желты пески расступитесь,
Прошуми на последках полынь!
Полюбил стальногрудый витязь
Полевую плакучую синь!
Только видел рыбак Кондратий,
Как прибрежьем, не глядя назад,
Утопиться в окуньей гати
Бежали березки в ряд.
За ними с пригорка елки
Раздрали ноженьки в кровь…
От ковриг надломятся полки,
Как взойдет железная новь.
Только ласточки по сараям
Разбили гнезда в куски.
Видно к хлебушку с новым раем
Посошку пути не легки!

Ой ты каша, да щи с мозгами —
Каргопольской ложке родня!
Черноземье с сибиряками
В пупыре захотело огня!
Лучина отплакала смолью,
Ендова показала течь,
И на гостя с тупою болью
Дымоходом воззрилась печь.
А гость, как оса в сетчатке,
В стекольчатом пузыре…
Теперь бы книжку Васятке
О Ленине и о царе.
И Вася читает книжку,
Синеглазый как василек.
Пятясь, охая, на сынишку
Избяной дивится восток.
У прялки сломило шейку,
Разбранились с бёрдами льны,
В низколобую коробейку
Улеглись загадки и сны.
Как белица, платок по брови,
Туда, где лесная мгла,
От полавочных изголовий
Неслышно сказка ушла.
Домовые, нежити, мавки —
Только сор, заскорузлый прах…
Глядь, и дед улегся на лавке
Со свечечкой в желтых перстах.
А гость, как оса в сетчатке,
Зенков не смежит на миг…
Начитаются всласть
Васятки Голубых задумчивых книг.

Ты Рассея, Рассея теща,
Насолила ты лихо во щи,
Намаслила кровушкой кашу —
Насытишь утробу нашу!
Мы сыты, мать, до печёнок,
Душа — степной жеребенок
Копытом бьет о грудину, —
Дескать, выпусти на долину
К резедовым лугам, водопою…
Мы не знаем ныне покою,
Маята-змея одолела
Без сохи, без милого дела,
Без сусальной в углу Пирогощей…

Ты Рассея — лихая теща!
Только будут, будут стократы
На Дону вишневые хаты,
По Сибири лодки из кедра,
Олончане песнями щедры,
Только б месяц, рядяся в дымы.
На реке бродил по налимы,
Да черемуху в белой шали
Вечера как девку ласкали!

(1926)

427
ПОГОРЕЛЫЦИНА

Наша деревня — Сиговый Лоб
Стоит у лесных и озерных троп…
Где губы морские, олень да остяк,
На тысячу верст ягелевый желтяк.
Сиговец же ярь и сосновая зель,
Где слушают зори медвежью свирель,
Как рыбья чешуйка свирель та легка,
Баюкает сказку и сны рыбака.
За неводом сон — лебединый затон,
Там яйца в пуху и кувшинковый звон…
Лосиная шерсть у совихи в дупле,
Туда не плыву я на певчем весле!

Порато баско весной в Сиговце,
По белым избам, на рыбьем солнце!
А рыбье солнце — налимья майка,
Его заманит в чулан хозяйка,
Лишь дверью стукнет, — оно на прялке
И с веретенцем играет в салки.
Арина баба на пряжу дюжа,
Соткет из солнца порты для мужа,
По ткани свекор, чтоб песне длиться,
Доской резною набьет копытца,
Опосле репки, следцы гагарьи…
Набойки хватит Олехе, Дарье,
На новоселье и на поминки…
У наших девок пестры ширинки,
У Степаниды, веселой Насти
В коклюшках кони живых брыкастей,
Золотогривы, огнекопытны
Пьют дым плетёный и зоблют ситный.
У Прони скатерть синей Онега, —
По зыби едет луны телега,
Кит-рыба плещет и яро в нем
Пророк Иона грозит крестом.

Резчик Олеха — лесное чудо,
Глаза — два гуся, надгубье рудо,
Повысек птицу с лицом девичьим,
Уста закляты потайным кличем.
Когда Олеха тесал долотцем
Сосцы у птицы, прошел Сиговцем
Медведь матерый, на шее гривна,
В зубах же книга злата и дивна. —
Заполовели у древа щеки,
И голос хлябкий, как плеск осоки,
Резчик учуял: «Я — Алконост,
Из глаз гусиных напьюся слез!»
Иконник Павел — насельник давний
Из Мстер великих, отец Дубравне,
Так кличет радость язык рыбачий…
У Павла ощупь и глаз нерпячий: —
Как нерпе сельди во мгле соленой,
Так духовидцу обряд иконный.
Бакан и умбра, лазорь с синелью
Сорочьей лапкой цветут под елью,
Червлец, зарянку, огонь купинный
По косогорам прядут рябины.
Доска от сердца сосны кондовой —
Иконописцу, как сот медовый,
Кадит фиалкой, и дух лесной
В сосновых жилах гудит пчелой.

Явленье Иконы — прилет журавля, —
Едва прозвенит жаворонком земля,
Смиренному Павлу в персты и в зрачки
Слетятся с павлинами радуг полки,
Чтоб в роще ресниц, в лукоморьях ногтей,
Повывесть птенцов — голубых лебедей, —
Их плески и трубы с лазурным пером
Слывут по Сиговцу «доличным письмом».
«Виденье Лица» богомазы берут
То с хвойных потемок, где теплится трут,
То с глуби озер, где ткачиха-луна
За кросном янтарным грустит у окна.
Егорию с селезня пишется конь,
Миколе — с крещатого клена фелонь,
Успение — с перышек горлиц в дупле,
Когда молотьба и покой на селе.
Распятие — с редьки: как гвозди креста,
Так редечный сок опаляет уста.
Но краше и трепетней зографу зреть
На птичьих загонах гусиную сеть,
Лукавые мёрды и петли ремней
Для тысячи белых кувшинковых шей.
То Образ Суда, и метелица крыл —
Тень мира сего от сосцов до могил.
Студеная Кола, Поволжье и Дон
Тверды не железом, а воском икон.

Гончарное дело прехитро зело.
Им славится Вятка, Опошня село; —
Цветет Украина румяным горшком,
А Вятка кунганом, ребячьим коньком,
Сиговец же Андому знает реку,
Там в крынках кукушка ку-ку да ку-ку,
Журавль-рукомойник курлы да курлы,
И по сту годов доможирят котлы…
Сиговому Лбу похвала — Силиверст,
Он вылепил Спаса на Лопский погост,
Украсил сурьмой и в печище обжег, —
Суров и прекрасен глазуревый Бог.
На Лопский погост (лопари, а не чудь)
Укажут куницы да рябчики путь: —
Не ешь лососины и с бабой не спи,
Берестяный пестер молитв накопи,
Волвянок-Варвар, Богородиц-груздей,
Пройдут в синих саванах девять ночей,
Десятые звезды пойдут на-потух,
И Лопский погост — многоглавый петух
На кедровом гребне воздынет кресты:
Есть Спасову печень сподобишься ты.
О, русская сладость — разбойника вопь —
Идти к красоте через дебри и топь.
И пестер болячек, заноз, волдырей
Со стоном свалить у Христовых лаптей!
О, мед нестерпимый — колодовый гроб,
Где лебедя сон — изголовице сноп,
Под крылышком грамота: «чадца мои,
Не ешьте себя ни в нощи, ни во дни!»

* * *

Порато баско зимой в Сиговце!
Снега, как шапка на устьсысольце,
Леса — тулупы, предлесья — ноги,
Где пар медвежий да лосьи логи.
По шапке вьются пути-суземки,
По ним лишь душу нести в котомке
От мхов оленьих до кипарисов…
Отец «Ответов» Андрей Денисов,
И трость живая Иван Филипов
Суземок пили, как пчелы липы.
Их черным медом пьяны доселе
По холмогорским лугам свирели,
По сизой Выге, по Енисею
Седые кедры их дымом веют…
Но вспять сказанье! Зимой в Сиговце
Помор за сетью, ткея за донцем,
Петух на жердке дозорит беса,
И снежный ангел кадит у леса,
То киноварный, то можжевельный,
Лучась в потемках свечой радельной.
И длится сказка… Часы иль годы.
Могучей жизни цветисты всходы. —
За бородищей незрим Васятка, —
Сегодня в зыбке, а завтра — надь-ка! —
Кудрявый парень, как пена зубы,
Плечистым дядям племянник любый!
Изба — криница без дна и выси
Семью питает сосцами рыси:
Поет ли бахарь, орда ли мчится,
Звериным пойлом полна криница, —
Извечно-мерно скрипит черпуга…
Душа кукует, иль ноет вьюга,
Но сладко, сладко к сосцам родимым
Припасть и плакать по долгим зимам!

«Не белы снеги да сугробы
Замели пути до зазнобы,
Ни проехать, ни пройти по проселку
Во Настасьину хрустальную светелку!
Как у Настеньки женихов
Было сорок сороков,
У Романовны сарафанов
Сколько у моря туманов!..

Виноградье мое со клиною,
Выпускай из рукава стаю лебединую!

Уж как лебеди на Дунай-реке,
А свет Настенька на белой доске,
Не оструганной, не отесанной,
Наготу свою застит косами!
Виноградье мое, виноградьице,
Где зазнобино цветно платьице?

Цветно платьице с аксамитами
Ковылем шумит под ракитами!

На раките зозулит зозуля:
«Как при батыре-есауле»…
Ты зозуля, не щеми печенки
У гнусавой каторжной девчонки!
Я без чести, без креста, без мамы,
В Звенигороде иль у Камы
Напилась с поганого копытца.
Мне во злат шатер не воротиться!
Ни при батыре-есауле,
Ни по осени, ни в июле,
Ни на Мезени, ни в Коломне,
А и где, с опитухи не помню,
А звалася свет — Анастасией!»…

Вот так песня, словеса лихие,
Кто пропел ее в голубый вечер
На дремотном веретенном вече!?

И сказал Олеха: это ели
Стать смолистым срубом захотели,
Или сосны у лесной часовни
Запряглися в ледяные дровни,
Чтоб бежать от самоедской стужи,
Заглядеться в водопой верблюжий!
Нет, сказала кружевница Проня,
Это кони в петельной погоне
Расплескали бубенцы в коклюшках,
Или в рукомойнике кукушка
Нагадала свадьбу Дорофею!
Знать, прогукал филин к снеговею,
Молвил свекор, или гусь с набойки
Посулил леща глазастой сойке!
Силиверст пробаял: то в гончарной
Стало рябому котлу угарно,
Он и стонет, прасол нетверёзый!..
Светлый Павел, утирая слезы,
Обронил из уст словесный бисер:
Чадца, теля не от нашей рыси; —
Стала ялова праматерь на удои,
Завывают избы волчьим воем,
И с иконы ускакал Егорий, —
На божнице змий да сине море!..

Неусыпающую в молитвах Богородицу
Кличьте, детушки, за застолицу!

«Обрадованное Небо —
К Тебе озера с потребой,
Сладкое Лобзание —
До Тебя их рыдание!
Неопалимая Купина —
В чем народная вина?
Утоли Моя Печали —
Стань березкой на протале!
Умягчение Злых Сердец —
Сядь за теплый колобец!
Споручница Грешных —
Спаси от мук кромешных!»

Гляньте, детушки, за стол —
Он стоит чумаз и гол;
Нету Богородицы
У пустой застолицы!

Вы покличьте-ка, домочадцы,
На Сиговец к студеному долу
Парусов и рыбарей братца —
Святителя теплого — Миколу!
Он, кормилец, в ризе сермяжной,
Ради песни, младеня в зыбке,
Откушает некуражно
Янтарной ухи да рыбки!

«Парусов погонщик Миколае,
Объявился змий в родимом крае,
Вороти Егорья на икону —
Избяного рая оборону!
Красной ложкой похлебай ушицы,
Мы тебе подарим рукавицы,
И на ноженьки оленьи пимы…
Свете Тихий, Свет Незаходимый!
Русский сад — мужики да бабы,
От Норвеги и до смуглой Лабы
Принесем тебе морошки, яблок…
Ты воспой, наш сладковейный зяблик.

Правило веры и образ кротости,
Не забудь соборной волости!
В зимы у нас баско, —
Деды бают сказки,
Как потемок скрыни
Сарафаны сини,
Шубы долгоклинны,
Лестовицы чинны!
По моленным нашим
Чирин да Парамшин,
И персты Рублева
Словно цвет вербовый!
По зеленым веснам
Прилетает к соснам
На отцов могилы
Сирин песнокрылый.
Он, что юный розан,
По Сиговцу прозван
Братцем виноградным,
В горестях усладным!

Ти-ли, ти-ли —
Плывут корабли —
Голубые паруса
Напрямки во небеса.
У реки животной
Берег позолотный,
Воды-маргариты
Праведным открыты.
Кто во гробик ляжет
Бледной, лунной пряжей,
Тот спрядется Богом
Радости залогом!
Гробик, ты мой гробик,
Вековечный домик,
А песок желтяный —
Суженый желанный!»
Гляньте, детушки, на стол —
Змий хвостом ушицу смел!..
Адский пламень по углам: —
Не пришел Микола к нам!

* * *

Увы, увы, раю прекрасный!..
Февраль рассыпал бисер рясный,
Когда в Сиговец, златно-бел,
Двуликий Сирин прилетел.
Он сел на кедровой вершине,
Она заплакана поныне,
И долго, долго озирал
Лесов дремучий перевал.
Истаевая, сладко он
Воспел: Кирие елейсон!
Напружилось лесное недро,
И как на блюде, вместе с кедром,
В сапфир, черемуху и лен
Певец чудесный вознесен.

В тот год уснул навеки Павел, —
Он сердце в краски переплавил,
И написал икону нам:
Тысячестолпный дивный храм,
И на престоле из смарагда,
Как гроздь в точиле винограда,
Усекновенная глава.
Вдали же никлые березы,
И журавлиные обозы,
Ромашка и плакун-трава.

Еще не гукала сова,
И тетерев по талой зорьке
Клевал пестрец да ягель горький,
Еще медведь на водопое
Гляделся в зеркальце лесное
И прихорашивался втай, —
Стоял лопарский сизый май,
Когда на рыбьем перегоне,
В лучах озерных, легче соний,
Как в чаше запоны опал,
Олеха старцев увидал. —
Их было двое светлых братий,
Один Зосим, другой Савватий,
В перстах златые копей…
Стал огнен парус у ладьи,
И невода многоочиты,
Когда сиянием повиты.
В нее вошли озер Отцы.
«Мы покидаем Соловцы,
О, человече Алексие!
Вези нас в горнюю Россию,
Где Богородица и Спас
Чертог украсили для нас!»
Не стало резчика Олехи…
Едва забрезжили сполохи,
Пошла гагара на утек,
Заржал в коклюшках горбунок,
Как будто годовалый волк
Прокрался в лен и нежный шелк.
Лампадка теплилась в светелке,
И за мудреною иголкой
Приснился Проне смертный сон:
Сиговец змием полонен,
И нет подойника, ушата,
Где б не гнездилися змеята.
На бабьих шеях, люто злы,
Шипят змеиные узлы,
Повсюду посвисты и жала,
И на погосте кровью алой
Заплакал глиняный Христос…
Отколе взялся Алконост,
Что хитро вырезан Алешей, —
«Я за тобою по пороше!
Летим, сестрица, налегке
К льняной и шелковой реке!»
Не стало кружевницы Прони…
С коклюшек ускакали кони,
Лишь златогривый горбунок,
За печкой выискав клубок,
Его брыкает в сутеменки…
А в горенке по самогонке
Тальянка гиблая орет —
Хозяев новых обиход.

* * *

Степенный свекор с Силиверстом
Срубили келью за погостом,
Где храм о двадцати главах,
В нем Спас в глазуревых лаптях.
Который месяц точит глина,
Как иней ягодный крушина,
Из голубой поливы глаз
Кровавый бисер и топаз.
Чудно, болезно мужичью
За жизнь суровую свою,
Как землянику в кузовок,
Сбирать слезинки с Божьих щек!

Так жили братья. Всякий день,
Едва раскинет сутемень
Свой чум у таежных полян,
В лесную келью, сквозь туман,
Сорока грамотку носила:
Была она четверокрыла,
И, полюбив налимье сало,
У свекра в бороде искала.
Уж не один полет воочью
Сильверст за пазухой сорочьей
Худые вести находил, —
Писал их столпник, старец Нил:
Он на прибрежии Онега
Построил столп из льда и снега,
Покрыл его дерном, берестой,
И тридцать лет стоит невестой
Пустынных чаек, облаков
И серых беличьих лесов; —
Их немота роила были,
Что белки столпника кормили.
Он по мирскому стольный князь,
Как чешуей озерный язь,
Так ослеплял служилым златом
Любимец царские палаты.
Но сгибло всё: Нил на столпе —
Свеча на таежной тропе,
В свое дупло, как хризопраз,
Его укрыл звериный Спас!

* * *

Однажды птица прилетела
Понурою, отяжелелой,
И не клевала творожку.
Сильверст желанную строку
У ней под крылышком сыскал:
«Готовьтесь к смерти», Нил писал.
Ударили в било поспешно…
И как опалый цвет черешни,
На новоселье двух смертей
Слетелись выводки гусей;
Тетерева и куропатки,
Свистя крылами, без оглядки,
На звон завихрились из пущ…
И молвил свекор: «Всемогущ,
Кто плачет кровию за тварь!
Отменно знатной будет гарь;
Недаром лоси ломят роги,
Медведи, кинувши берлоги,
С котятами рябая рысь,
Вкруг нашей церкви собрались…
Простите, детушки, убогих!
Мы в невозвратные дороги
Одели новое рядно…
Глядят в небесное окно
На нас Аввакум, Феодосий…
Мы вас, болезные, не бросим,
С докукою пойдем ко Власу,
Чтоб дал лебедушкам атласу
А рыси выбойки рябой!..
Живите ладно меж собой:
Вы, лоси, не бодайтесь больно,
Медведихе-княгине стольной
От нас в особицу поклон —
Ей на помин овса суслон,
Стоит он миленький в сторонке…
Тетеркам пестрым по иконке, —
На них кровоточивый Спас, —
Пускай помолятся за нас!»

«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко»
Воспела в горести великой
На человечьем языке
Вся тварь, вблизи и вдалеке.
Когда же церковь-купина
Заполыхала до вершины,
Настала в дебрях тишина,
И затаили плеск осины.
Но вот разверзлись купола,
И въявь из маковицы главной,
На облак белизны купавной
Честная двоица взошла
За нею трудница сорока
С хвостом лазоревым, в тороках…
Все трое метятся писцом
Горящей птицей и крестом.

Не стало деда с Силиверстом…
С зарей над сгибнувшим погостом
Рыдая, солнышко взошло,
И по надречью, по-над логом,
Оленем сивым, хромоногим
Заковыляло на село.
Несло валежником от суши,
Глухою хмарой от болот,
По горенкам и повалушам
Слонялся человечий сброд.
И на лугу перед моленной,
Сияя славою нетленной,
Икон горящая скирда: —
В окне Мокробородый Спас,
Успение, коровий Влас…
Се предреченная звезда,
Что в карих сумерках всегда
Кукушкой окликала нас!

Да молчит всякая плоть человеча:
Уснул, аки лев,
Великий Сиг!
Икон же души, с поля сечи,
Как белый гречневый посев,
И видимы на долгий миг,
Вздымались в горнюю Софию…
Нерукотворную Россию
Я — песнописец Николай,
Свидетельствую, братья, вам.
В сороковой полесный май,
Когда линяет пестрый дятел,
И лось рога на скид отпятил,
Я шел по Унженским горам.
Плескали лососи в потоках,
И меткой лапою с наскока
Ловила выдра лососят.
Был яр, одушевлен закат,
Когда безвестный перевал
Передо мной китом взыграл.
Прибоем пихт и пеной кедров
Кипели плоскогорий недра,
И ветер, как крыло орла,
Студил мне грудь и жар чела.
Оледенелыми губами,
Над россомашьими тропами,
Я бормотал: «Святая Русь,
Тебе и каторжной молюсь!..
Ау, мой ангел пестрядинный,
Явися хоть на миг единый!»
И чудо! Прыснули глаза
С козиц моих, как бирюза,
Потом, как горные медведи,
Сошлись у врат из тяжкой меди.
И постучался левый глаз,
Как носом в лужицу бекас, —
Стена осталась безответной.
И око правое — медведь
Сломало челюсти о медь,
Но не откликнулась верея, —
Лишь страж, кольчугой пламенея,
Сиял на башне самоцветной.
Сластолюбивый мой язык,
Покинув рта глухие пади,
Веприцей ринулся к ограде,
Но у столпов, рыча, поник.
С нашеста ребер, в свой черед,
Вспорхнуло сердце — голубь рябый,
Чтобы с воздушного ухаба
Разбиться о сапфирный свод.
Как прыснуть векше, — голубок
В крови у медного порога!..
И растворились на восток
Врата запретного чертога.
Из мрака всплыли острова,
В девичьих бусах заозерья,
С морозным Устюгом Москва,
Валдай — ямщик в павлиньих перьях,
Звенигород, где на стенах
Клюют пшено струфокамилы,
И Вологда, вся в кружевах,
С Переяславлем белокрылым.
За ними Новгород и Псков —
Зятья в кафтанах атлабасных,
Два лебедя на водах ясных —
С седою Ладогой Ростов.
Изба резная — Кострома,
И Киев — тур золоторогий
На цареградские дороги
Глядит с Перунова холма!
Упав лицом в кремни и гальки,
Заплакал я, как плачут чайки
Перед отплытьем корабля: —
«Моя родимая земля,
Не сетуй горько о невере,
Я затворюсь в глухой пещере,
Отрощу бороду до рук, —
Узнает изумленный внук,
Что дед недаром клад копил,
И короб песенный зарыл,
Когда дуванили дуван!..
Но прошлое, как синь туман:
Не мыслит вешний жаворонок
Как мертвен снег и ветер звонок.

Се предреченная звезда,
Что темным бором иногда
Совою окликала нас!..
Грызет лесной иконостас
Октябрь — поджарая волчица,
Тоскуют печи по ковригам
И шарит оторопь по ригам
Щепоть кормилицы-мучицы.
Ушли из озера налимы,
Поедены гужи и пимы,
Кора и кожа с хомутов,
Не насыщая животов.
Покойной Прони в руку сон:
Сиговец змием полонен,
И синеглазого Васятку
Напредки посолили в кадку.
Ах, синеперый селезень!..
Чирикал воробьями день,
Когда, как по грибной дозор,
Малютку кликнули на двор.
За кус говядины с печенкой
Сосед освежевал мальчонка,
И серой солью посолил
Вдоль птичьих ребрышек и жил.
Старуха же с бревна под балкой
Замыла кровушку мочалкой.
Опосле, — как лиса в капкане,
Излилась лаем на чулане.
И страшен был старуший лай,
Похожий то на баю-бай,
То на сорочье стрекотанье.
Ополночь бабкино страданье
Взошло над бедною избой
Васяткиною головой.
Стеклися мужики и бабы:
«Да, те ж вихры и носик рябый!»
И вдруг за гиблую вину
Громада взвыла на луну.
Завыл Парфен, худой Егорка,
Им на обглоданных задворках
Откликнулся матерый волк…
И народился темный толк:
Старух и баб сорокалеток
Захоронить живьем в подклеток,
С обрядой, с жалкой плачеей
И с теплою мирской свечей;
Над ними избу запалить,
Чтоб не достались волку в сыть!

* * *

Так погибал Великий Сиг.
Заставкою из древних книг,
Где Стратилатом на коне
Душа России, вся в огне,
Летит ко граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста!
Иная видится заставка: —
В светлице девушка-чернавка
Змею под створчатым окном
Своим питает молоком:
Горыныч с запада ползет
По горбылям железных вод!
И третья восстает малюнка:
Меж колок золотая струнка,
В лазури солнце и луна
Внимают как поет струна.
Меж ними костромской мужик
Дивится на звериный лик,
Им, как усладой, манит бес
Митяя в непролазный лес!

Так погибал Великий Сиг,
Сдирая чешую и плавни!..
Год девятнадцатый, недавний,
Но горше каторжных вериг!
Ах, пусть полголовы обрито,
Прикован к тачке рыбогон,
Лишь только бы шелками шиты
Дремали сосны у окон,
Да родина нас овевала
Черемуховым крылом,
Дымился ужин рыбьим салом,
И ночь пушистым глухарем
Слетала с крашеных палатей
На осьмерых кудрявых братий,
На становитых зятевей,
Золовок, внуков-голубей,
На плешь берестяную деда
И на мурлыку-тайноведа:
Он знает, что в тяжелой скрыне,
Сладимым родником в пустыне,
Бьют матери тепло и ласки…
Родная, не твои ль салазки,
В крови, изгрызены пургой,
Лежат под Чертовой Горой?!

Загибла тройка удалая,
С уздой татарская шлея,
И бубенцы — дары Валдая,
Дуга моздокская лихая, —
Утеха светлая твоя!

«Твоя краса меня сгубила» —
Певал касимовский ямщик,
«Пусть одинокая могила
В степи ненастной и унылой
Сокроет ненаглядный лик!

Калужской старою дорогой,
В глухих олонецких лесах,
Сложилось тайн и песен много
От Сахалинского острога
До звезд в глубоких небесах».

Но не было напева краше
Твоих метельных бубенцов!..
Пахнуло молодостью нашей,
Крещенским вечером с Парашей,
От ярославских милых слов!

Ах, неспроста душа в ознобе,
Матерой стаи чуя вой! —
Не ты ли, Пашенька, в сугробе,
Как в неотпетом белом гробе,
Лежишь под Чертовой Горой?!

Разбиты писаные сани,
Издох ретивый коренник,
И только ворон на-заране,
Ширяя клювом в мертвой ране,
Гнусавый испускает крик!

Лишь бубенцы — дары Валдая
Не устают в пурговом сне
Рыдать о солнце, птичьей стае,
И о черемуховом мае
В родной далекой стороне!

* * *

Кто вы — лопарские пимы
На асфальтовой мостовой?
«Мы сосновые херувимы,
Слетели в камень и дымы
От синих озер и хвои.
Поведайте, добрые люди,
Жалея лесной народ, —
Здесь ли с главой на блюде,
Хлебая железный студень,
Иродова дщерь живет?
До нее мы в кошеле рысьем
Мирской гостинец несем:
Спаса рублевских писем,
Ему молился Анисим
Сорок лет в затворе лесном!
Чай, перед Светлым Спасом
Блудница не устоит,
Пожалует нас атласом,
Архангельским тарантасом,
Пузатым, как рыба кит!
Да еще мы ладили гостинец: —
Птицу-песню пером в зарю,
Чтобы русских высоких крылец,
Как околиц да позатылиц,
Не минуть и богатырю!
Чай, на песню Иродиада
Склонит милостиво сосцы,
Поднесет нам с перлами ладан,
А из вымени винограда
Даст удой вина в погребцы!»

Выла улица каменным воем,
Глотая двуногие пальто. —
«Оставьте нас, пожалста, в покое!»…
«Такого треста здесь не знает никто!..
Граждане херувимы, прикажете авто?!».
«Позвольте, я актив из КИМ"а!»…
«Это экспонаты из губздрава!»…
«Мильционер, поймали херувима!»…
«Реклама на теплые джимы?»…
«А!.. Да!.. Вот… Так, право!!»… —
А из вымени винограда
Даст удой вина в погребцы!!..

Это последняя Лада,
Купава из русского сада,
Замирающих строк бубенцы!
Это последняя липа
С песенным сладким дуплом;
Знаю, что слышатся хрипы,
Дрожь и тяжелые всхлипы
Под милым когда-то пером!
Знаю, что вечной весною
Веет березы душа,
Но борода с сединою,
Молодость с песней иною,
Слезного стоят гроша!
Вы же, кого я обидел
Крепкой кириллицей слов,
Как на моей панихиде,
Слушайте повесть о Лидде,
Городе белых цветов! —

Как на славном Индийском помории,
При ласковом князе Онории,
Воды были тихие, стерляжие,
Расстилались шелковою пряжею.
Берега — все ониксы с лалами,
Кутались бухарскими шалями,
Еще пухом чаиц с гагарятами,
Тафтяными легкими закатами.
Кедры-ливаны семерым в обойм,
Мудро вышиты паруса у сойм,
Гнали паруса гуси махами,
Селезни с чирятами кряками,
Солнышко в снастях бородой трясло,
Месяц кормовое прямил весло,
Серебряным салом смазывал —
Поморянам пути указывал.
Срубил князь Онорий Лидду-град,
На синих лугах меж белых стад.
Стена у города кипарисова,
Врата же из скатного бисера.
Избы во Лидде — яхонты,
Не знают мужики туги-пахоты.
Любовал Онорий высь нагорную
Повыстроить церковь соборную. —
Тесали каменья брусьями,
Узорили налепами да бусами,
Лемехом свинчатым крыли кровлища,
Закомары, лазы, переходища,
Маковки, кресты басменили,
Арабской синелью синелили,
На вратах чеканили Митрия,
На столпе писали Одигитрию.
Чаицы, гагары встрепыхалися,
На морское дно опускалися,
Доставали жемчугу с искрицей —
На высокий кокошник Владычице.

А и всем пригоже у Онория,
На славном Индийском помории,
Только нету в лугах мала цветика,
Колокольчика, курослепика,
По лядинам ушка медвежьего,
Кашки, ландыша белоснежного.
Во садах не алело розана,
Цветником только книга прозвана.
Закручинилась Лидда стольная:
«Сиротинка я подневольная!
Не гулять сироте по цветикам,
По лазоревым курослепикам,
На Купалу мне не завить венка,
Средь пустых лугов протекут века…
Ой, верба, где ты сросла? —
Твои листыньки вода снесла!»…
Откуль взялась орда на выгоне, —
Обложили град сарацыняне.
Приужахнулся Онорий с горожанами,
С тихими стадами да полянами:
«Ты, Владычица Одигитрия,
На помогу нам вышли Митрия,
На нем ратная сбруна чеканена, —
Одолеет он половчанина!»
Прослезилася Богородица:
«К Моему столпу мчится конница!..
Заградили Меня целой сотнею,
Раздирают хламиду золотную,
И высокий кокошник со искрицей…
Рубят саблями лик Владычице!!»
Сорок дней и ночей сарацыняне
Столп рубили, пылили на выгоне,
Краски, киноварь с Богородицы
Прахом веяли у околицы.
Только лик пригож и под саблями,
Горемычными слезками бабьими,
Бровью волжскою синеватою,
Да улыбкою скорбно сжатою.
А где сеяли сита разбойные
Живописные вапы иконные,
До колен и по оси тележные
Выростали цветы белоснежные.
Стала Лидда, как чайка, белешенька,
Сарацынами мглится дороженька,
Их могилы цветы приукрасили
На Онорья святых да Протасия!

Лидда с храмом белым,
Страстотерпным телом
Не войти в тебя!
С кровью на ланитах,
Сгибнувших, убитых,
Не исчесть любя.

Только нежный розан,
Из слезинок создан,
На твоей груди.
Бровью синеватой,
Да улыбкой сжатой
Гибель упреди!

Радонеж, Самара,
Пьяная гитара,
Свилися в одно…
Мы на четвереньках,
Нам мычать да тренькать
В мутное окно!

За окном рябина,
Словно мать без сына
Тянет рук сучье.
И скулит трезором
Мглица под забором —
Темное зверье.

Где ты, город-розан, —
Волжская береза,
Лебединый крик,
И ордой иссечен
Осиянно вечен
Материнский Лик?!

Цветик мой дитячий,
Над тобой поплачет
Темень да трезор.
Может им под тыном
И пахнёт жасмином
От Саронских гор!

ПОЯСНИТЕЛЬ К «ПОГОРЕЛЫЦИНЕ»

(Словарик, составленный и переданный автором профессору Этторе Ло-Гатто, Рим)

1) Порато баско — весьма прекрасно.

2) Майка — рыбьи молоки.

3) Коклюшки — палочки с головками, употребляемые при плетении кружев.

4) Набойка — ткань, набитая в узор резной доской, смоченной жидким раствором растительной краски того или иного цвета.

5) Заполовели — вспыхнули румянцем или заревым огнем (яблоня в цвету, розан, мак и всякий цвет малиновой нежной окраски).

6) Доличное письмо — у иконописцев все, что раньше пишется лица, — палаты, древеса, горы, тварь… После же всего пишется Виденье лица.

7) Пестер — род сумы — сплетенной из полосок особо вылощенной бересты — носится за спиной на лямках-помочах. То же что и кошель.

8) Мёрды — конусообразные плетушки для загона рыбы. Приготовляются из ивовых тонких прутьев.

9) Дюжий — преисполненный крепости, силы и исключительных качеств.

10) Кросна — ткацкий станок, непременно украшенный резьбой и раскраской, иногда золоченый.

11) Парамшин, Рублев и Чирин — древние русские зографы-иконописцы. Их иконы необычной гармонии, глубины и нежности. Почти все чудотворные.

12) Аввакум — борец за древлее православие и за церковно народную красоту. Сожжен на костре в Пустозерске, при царе Феодоре Алексеевиче.

13) Феодосии — инок-основатель особого феодосьевского согласия со строгим аскетическим уставом и воздержанием от вступления в брак, породивший бесчисленные самосжигательства в северном Помории.

14) Денисов Андрей — основатель знаменитой Выговской обители на реке Выге, в нынешнем Повенецком уезде. Пламенный борец против новин патриарха Никона, написавший удивительную книгу, неоспоримо доказывающую непорочность древнего православия. Книга носит название «Поморские ответы».

15) Иван Филипов — бытописатель Выговской обители. Его книга — «Виноград россшеский» — потрясающей словесной силы и похвал самосожжению.

16) Выбойка — то же, что и набойка, только по бумажной ткани, в отличие от набойки, обыкновенно льняной.

17) Нерпа — тюлень пятнистый, средней величины.

18) Кондовый — выросший на песчаном сухом грунте, подобный сплаву красной меди.

19) Волвянка — рыжик нежно телесной окраски, покрытый пушком — делающим его похожим на ухо молодой девушки или юноши блондина.

20) Зозуля — кукушка — птица.

21) Обрадованное Небо, Сладкое Лобзание, Неопалимая Купина, Утоли Моя Печали, Умягчение Злых Сердец, Споручница Грешных — названия православных икон Пресвятыя Богородицы, различно изображаемых.

22) Ягель — мох белый, которым питаются олени.

23) Сутемень — легкие сумерки сизо-лилового цвета.

24) Мстеры — знаменитое по иконописанию село Владимирской губернии Вязниковского уезда.

25) Ялова — недойная, переставшая обильно давать молоко корова.

26) Суслон — десять снопов овса, из которых девять ставятся в кружок, соединяясь зерновыми метелками в один пук, десятый же служит им как бы покровом, — образуя род крыши, предохраняющей нижние снопы от дождя.

Проза

428
ЗА СТОЛОМ ЕГО

Стихотворение в прозе

Сердце зимы прошло,
Дождь пролил, перестал.
Выйди, невеста моя,
Покажи лицо, Голубица моя!
Слушай! ночь прошла
И распустились цветы…

Я хочу любить тебя, сестра, любовью нежной и могущественной, змеиное все в тебе отвергаю, потому что я знаю — ангелом ты была. Как одежда лучами в драгоценных камнях ты сияла. Бедная, бросаемая бурей, позабытая, с этого дня глаз мой на тебе, но не ради теперешнего унижения, не ради грехопадений твоих.

Дух вложил в меня бесконечное сожаление к тебе.

Я видел сегодня горницу залитую огнем, где все мы сидели за столом Его. Цветущая весна одевала звездами черемухи наши золотистые кудри, вечная спускалась на все члены наши, и Он сказал нам: «Друзья, Я отдаю вам Царство Свое, отказываюсь от венца Своего. В бесконечной любви, как любовник перед первой невестой своей, как сын перед, отцом, как женщина отиравшая ноги Мои волосами, и покрывавшая их лобзаньем Святым, так рыдаю я в любви бесконечной, в ужасе за прошлые вечные заблужденья друзей Своих.

«Во всем искушен, я как вы, только чист. Часто, часто глядел в бездну греха скорбный взор Мой, даже смерть едва не победила Меня, ибо, однажды, ради друзей я спустился в долины земли». И я, как ослепленный отвечал: «Но я не могу любить, наверно, никого после красоты Твоей. Я жил сегодня с Тобою, слышал бесконечное биение сердца в груди Твоей. Но он сказал: Радуйтесь! Я, Я радуюсь о вас. Только вы пьете из чаши истинной крови Моей… Ибо наступают Дни, в которые совершится написанное: «и будут священниками, и царями, даже Богу своему». Тогда я пал на снег и закричал. Боже, как я взойду на престол Твой, в побеждающий свет Твой? Я боюсь, что умрет от радости дух мой! Зачем так полюбил Ты меня неудержимой любовью?.. И вновь я вошел в тело, и огляделся вокруг. Было уже под вечер, когда я пришел домой. Самовар кипел на припечке, синяя муть заволакивала теплую, тихую кухню. «Тебе опять письмо, Миколенька», — сказала мне мама. Это было твое последнее письмо, сестра, и повязка спала с глаз моих.

(1914)

429
КРАСНЫЙ КОНЬ

Что вы верные, избранные!
Я дождусь той поры-времечка:
Рознить буду всяко семечко.
Я от чистых не укроюся,
Над царями царь откроюся
Завладаю я престолами,
И короною с державою…
Все цари-власти мне поклонятся,
Енералы все изгонятся.
Из песен олонецких скопцов.

В Соловках, на стене соборных сеней изображены страсти: пригорок дерновый, такой русский, с одуванчиком на услоне, с голубиным родимым небом напрямки, а по середке Крестное древо — дубовое, тяжкое: кругляш ушел в преисподние земли, а потесь — до зенита голубиного.

И повешан на древе том человек, мужик ребрастый; длани в гвоздиных трещинах, и рот замком задорожным, англицким заперт. Полеву от древа барыня в скруте похабной ручкой распятому делает, а поправу генерал на жеребце тысячном топчется, саблю с копием на взлете держит. И конский храп на всю Россию…

Старичок с Онеги-города, помню, стоял, припадал ко древу: себя узнал в Страстях, Россию, русский народ опознал в пригвожденном с кровавыми ручейками на дланях. А барыня похабная — буржуазия, образованность наша вонючая. Конный енерал ржаную душеньку копием прободеть норовит — это послед блудницы на звере багряном, Царское село, Царский пузырь тресковый, — что ни проглотит — все зубы не сыты. Железо, это Петровское, Санкт-Петербурхское.

«Дедушка, — спрашиваю, — воскреснет народ-то, замок-то губы не будет у него жалить? Запретное, крестное слово скажется»?

Старичок из Онеги-города, помню, все шепотком втишок, размотал клубок свой слезный, что в горле, со времен Рюрика, у русского человека стоит. «Воскреснет, — говорит, — ягодка! Уж Печать ломается, стража пужается, камение распадается… От Коневой головы каменной вздыбится Красный конь на смертное страженье с Черным жеребцом. Лягнет Конь шлюху в блудное место, енерала булатного сверзит, а крестцами гвозди подножные вздымет… Сойдет с древа Всемирное Слово во услышание всем концам земным»…

Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!

Нищие, голодные, мученики, кандальники вековечные, серая, убойная скотина, невежи сиволапые, бабушки многослезные, многодумные, старички онежские, вещие, — вся хвойная, пудожская мужицкая сила — стекайтесь на великий, красный пир воскресения!

Ныне сошло со креста Всемирное слово. Восколыбнулась вселенная — Русь распятая, Русь огненная, Русь самоцветная, Русь — пропадай голова, соколиная, упевная, валдайская!

Эх, ты, сердце наше — красный конь,
У тебя подковы — солнце с месяцем,
Грива-масть — бурливое Онегушко, и
Скок — от Сарина Носа к Арарат горе,
В ухе Тур-земля с теплой Индией,
Очи — сполохи беломорские, —
Ты лети-скачи, не прядай назад: —
Позади кресты, кровь гвоздиная,
Впереди — Земля лебединая.

(1919)

430
ОГНЕННАЯ ГРАМОТА

Я — Разум Огненный, который был, есть и будет во-веки.

Русскому народу — первенцу из племен земных, возлюбленному и истинному — о мудрости и знании радоваться.

Вот беру ветры с четырех концов земли на ладонь мою, четыре луча жизни, четыре пылающих горы, четыре орла пламенных, и дую на ладонь мою, да устремятся ветры, лучи, горы и орлы в сердце твое, в кровь твою, и в кости твои — о, русский народ!

И познаешь ты то, что должен познать.

Тысячелетия Я берег тебя, выращивал, как виноградную лозу в саду Моем, пестовал, как мать дитя свое, питая молоком крепости и терпения. И вот ныне день твоего совершеннолетия.

Ты уже не младенец, а муж возрастный.

Ноги твои, как дикий камень, и о грудь твою разбиваются волны угнетения.

Лицо твое подобно солнцу, блистающему в силе своей, и от голоса твоего бежит Неправда.

Руки твои сдвинули горы, и материки потряслись от движения локтей твоих.

Борода твоя, как ураган, как потоп, сокрушающий темничные стены и разбивающий в прах престолы царствующих.

«Кто подобен народу русскому» — дивятся страны дальние, и отягощенные оковами племена протягивают к тебе руки, как к Богу и искупителю своему.

Всем ты прекрасен, всем взыскан, всем препрославлен.

Но одно преткновение Я нашел в тебе:

Ты слеп на правый глаз свой.

Когда Я становлюсь по правую руку твою, — ты уклоняешься налево, и когда по левую — ты устремляешься вправо.

Поворачиваешься задом к Солнцу Разума и уязвленный незнанием, лягаешься, как лось, раненый в крестец, как конь, взбесившийся от зубов волчьих. И от ударов пяты твоей не высыхает кровь на земле.

Я посылаю к тебе Солнечных посланцев, красных пророков, юношей с огненным сердцем и мужей дерзающих, уста которых — меч поражающий. Но когда попадают они в круг темного глаза твоего, ты, как горелую пеньку, разрываешь правду, совесть и милосердие свои.

Тогда семь демонов свивают из сердца твоего гнездо себе и из мыслей твоих смрадное логовище.

Имена же демонов: незнание, рабство, убийство, предательство, самоунижение, жадность и невежество.

И, когда семь Ужасов, по темноте своей, завладевают духом твоим, тогда ты из пылающей горы становишься комом грязи, из орла — червем, из светлого луча — копотью, чернее котла смолокура.

Ты попираешь ногами кровь мучеников, из злодея делаешь властителя, и, как ошпаренный пес, лижешь руки своим палачам и угнетателям.

Продаешь за глоток водки свои леса и земли обманщикам, выбиваешь последний зуб у престарелой матери своей и отцу, вскормившему тебя, с мясом вырываешь бороду… Забеременела вселенная Зверем тысячеглавым. Вдоль и поперек прошел меч.

Чьи это раздирающие крики, которые потрясают горы? Это — жалобы молодых жен и рыдания матерей. Два всадника, закутанные в саваны, проносятся через села и города.

Один обглоданный, как скелет, гложет кусок нечистого животного, у другого вместо сердца — черная язва, и волчьи стаи с воем бегут за ним.

И нет пощады отцам ради детей.

Горе, горе! Кровь разливается; она окружает землю красным поясом!

Какие эти жернова, которые вращаются, не переставая, и что размалывают они?

Русский народ! Прочисти уши свои и расширь сердце свое для слов Огненной Грамоты!

Жернова — это законы царей, вельмож и златовладетелей, и то, что размалывают они, — это мясо и кости человеческие.

Хочешь ли ты, сын мой, попасть под страшный, убийственный жернов? Хочешь ли ты, чтобы шею твою терзал, наглухо заклепанный, железный ошейник раба, чтобы правая рука твоя обвила цепями левую, а левая обвила ими правую? И чтобы во власти злых видений ты так запутался в оковах, что все тело твое было бы покрыто и сжато ими, чтобы звенья каторжной цепи прилипли к твоему телу, подобно кипящему свинцу, и более не отпадали?

Если ты веришь тьме — иди во тьму!

Вот поднялись на тебя все поработители, все Каины и убийцы, какие есть на земле. И они сотрут имя твое, и будешь ты, как грязь, попираемая на площади. И даже паршивый пес должен будет нагнуть морду свою, чтобы увидеть тебя.

И там, где была Россия — земля родимая, колыбельная, будут холмы из пепла, пустое, горелое место, политое твоей кровью.

О, русский народ! О, дитя мое!

Прекраснейший из сынов человеческих!

Я — Разум Огненный, который был, есть и будет во-веки, простираю руки мои, на ладонях своих неся дары многоценные.

В правой руке моей пластырь знания — наложи его на темный глаз твой, и в левой руке моей бальзам просвещения — помажь им бельмо свое!

Никогда небо не будет так лучезарно, и земля так зелена и плодородна, как в час прозрения всенародного. И сойдет на русскую землю Жена, облеченная в солнце, на челе ее начертано имя — наука, и воскрылия одежд ее — книга горящая. И, увидя себя в свете Великой Книги, ты скажешь:

«Я не знал ни себя, ни других, я не знал, что такое Человек!

«Теперь я знаю».

И полюбишь ты себя во всех народах, и будешь счастлив служить им. И медведь будет пастись вместе с телицей, и пчелиный рой поселится в бороде старца. Мед истечет из камня, и житный колос станет рощей насыщающей.

Да будет так! Да совершится!

(1919)

431
САМОЦВЕТНАЯ КРОВЬ

Недостаточно откинуть ложную веру,
т. е. ложное отношение к миру,
нужно еще установить истинное.
Лев Толстой

Ты светись, светись, Исусе,
Ровно звезды в небесах,
Ты восстани и воскресни
Во нетленных телесах.
Из песен русских Хлыстов

Почитание нетленных мощей, составляющее глубокую духовную потребность древних восточных народов, и неуследимыми руслами влившееся в греческую, а потом и в российскую церковь, утратило в ней характер гробопоклонения, — обряда с привкусом мясной лавки, от чего не могла быть свободна восточная чувственность, как только встретилось с однородным учением «о нетленной мощи», которое, наперекор точнейшим естественным наукам, маковым цветом искрится в нутрах у каждой рязанской или олонецкой бабы. Что же это за нетленная мощь? На такой вопрос каргопольская баба ответит следующее: «Мы (т. е. бабы, женщины, уже так мы устроены) завсегда "в немощи", а в скиту "мощи", — приложися не к худу: — как в жару вода». Если такой ответ переложить на пояснительный язык, то услышится вот что: Три или четыре столетия тому назад, в известной среде жил человек, который умственно был выше этой среды, был благ, утешен, мудр, обладал особым могуществом в слове и всем своим существом производил впечатление рачительного садовника в великом таинственном вертограде — в мире, в жизни, в человечестве. Умер сей человек и похоронен бренно. Но не умер его образ в сердцах признательных братьев. Из поколения в поколение, в дремучих избах, в пахотных невылазных упряжках, витает бархатная птица — нежная печаль об утрате. И чем длительней и четче вереницы десятилетий, тем слаще и нестерпимее алчба заглянуть Туда, Где Он. И вот:

Расступися, мать-сыра земля,
Расколися, гробова доска,
Развернися, золота парча, —
Ты повыстань, красно солнышко,
Александр — свет ошевенския!
Не шуми ты — всепотемный бор,
Не плещи, вода сугорная,
И не жубруй, мала пташица,
Не бодайся, колос с колосом,
Дым, застойся над хороминой. —
Почивает Мощь нетленная
В малом древе кипарисноем, —
Одеялышком прикутана,
Чистым ладаном окурена:
Лапоточное берестышко,
Клюшка белая, волжоная…

Вот и все наличие мощей, — берестышко от лаптя, да верхняя часть посоха, украшенная резьбой из моржовой кости. Народ, умея чтить своего гения, поклоняясь даже кусочку трости, некогда принадлежащей этому гению, никогда понятие мощей и не связывает с представлением о них, как о трех или четырех пудах человеческого мяса, не сгнившего в могиле. Дело не в мясе, а в той малой весточке «оттуда», из-за порога могилы, которой мучались Толстой и Мечников, Менделеев и Скрябин, и которой ищет, ждет, и — я знаю — дождется русский народ. Какую же нечуткость проявляют те люди, которые разворачивают гробницы с останками просто великих людей в народе! (Позднейшие злоупотребления казенной, никонианской церкви в этой области отвергнуты всенародной совестью, а потому никого и ни в чем не убеждали и убеждать не могут). Народ хорошо осведомлен: о том, что «мощь» человека выявлена в настоящий век особенно резко и губительно. Лучи радия и чудовище-пушка, подъемный кран и говорящая машина — все это лишь мощь уплотненна в один какой-либо вид, ставшая определенной вещью и занявшая определенное место в предметном мире, но без возможности чуда множественности и сознательной жизни, без «купины», как, определяя такое состояние, говорят наши Хлысты-бельцы. Вот почему в роде человеческом не бывало не будет случая, чтобы чьи-нибудь руки возложили воздухи на пушечное рыло или затеплили медовую свечечку перед гигантским, поражающим видимой мощью, подъемным краном.

* * *

По тому же нетленному закону, по какому звук-звон становится «малиновым», т. е. с привкусом, ароматом и цветом малины, и порождает во внемлющем образ златоствольного, если звук исшел из металла, и павлиньего, если звук вытек из животных струн, полного гроздий сада, и человек преобразуется как бы в некое древо сада невидимого, «да возрадуется пред ним вся древа дубравные», как поется в чине Великого пострига.

Плод дерева-человека — «мощи», вызывающие в людях, животных и птицах (медведь св. Серафима, рыбы и лебеди Франциска Ассизского) музыкальные образы, по постригу «Великое ангельское воображение», и тем самым приводящие их «во врата Его во исповедании, во дворы Его в пении». Виноградные люди существуют в мире розно, в церквах и в кораблях обручно, в чем и сердце молитвы: «Призри с небеси и виждь, и посети виноград сей, и соверши и его же насади десница Твоя». Отсюда и «вино внутреннее», «пивушко», сладость исповеди и обнажения:

«Како первое растлил еси девство свое, со отроки, или со женами, или с девицами, или с животными чистыми или нечистыми. Не палил ли свещи на ядрах, калениема железными углием не сластил ли себя, бичеванием, распятием и прободением себя в ребра — от ярости похотныя?..» Блажен, обладающий властью слова, которая не побеждается и гробом: «Видяща мя мертва, любезно ныне целуйте, друзии любовнии и знаемии! Тем моление творяще: память совершайте ими, яко да покоит Господь дух мой».

И память совершается, не осыпается краснейший виноград, благословенное древо гробницы, хотя бы в ней обретались лишь стружки, гвозди, воск и пелены. Стружки с гвоздями, как знак труда и страстей Христовых; воск, как обозначение чистой плоти, и покрывала, как символ тайны. Из алкания, подобного сему, спадает плод и с уст русских революционеров:

Добрым нас словом помянет,
К нам на могилу придет.

* * *

Если не прощается хула на Духа жизни, то не остается не отомщенной и поруганная народная красота. Под игом татарского Ясака, кровавой кобылы Биронов и Салтычих, человекодавов и неусыпающего червя из александровских «третьих отделений», народ пронес неугасимым чисточетверговый огонек красоты, незримую для гордых взоров свою индийскую культуру: великий покой египетского саркофага, кедровый аромат халдейской курильницы, глубочайшие цветовые ощущения, претворение воздушных сфер при звуке в плод, неодолимую силу колыбельной песни и тот мед внутренний, вкусив которого просветлялись Толстые и Петры Великие повелевали: «Не троньте их». (Слова Петра о выгорецких олонецких спасальцах). Тайная культура народа, о которой на высоте своей учености и не подозревает наше так называемое образованное общество, не перестает излучаться и до сего часа. («Избяной рай» — величайшая тайна эсотерического мужицкого ведения: печь — сердце избы, конек на кровле знак всемирного пути).

Одним из проявлений художественного гения народа было прекраснейшее действо перенесения нетленных мощей, всенародная мистерия, пылинки которой, подобранные Глинкой, Римским-Корсаковым, Пушкиным, Достоевским, Есениным, Нестеровым, Врубелем, неувядаемо цветут в саду русского искусства. Дуновение вечности и бессмертия, вот великого артиста, создавшего «Действо перенесения».

И если за поддельно умирающего в Борисе Годунове Шаляпина ученые люди платят тысячи, то вполне понятны и те пресловутые копейки, которые с радостной слезой отдает народ за «Огненное восхищение», за неописуемое зрелище перенесения мощей, где тысячи артистов, где последняя корявая бабенка чувствует себя Комиссаржевской, рыдая и целуя землю в своей истинной артистической одержимости.

Направляя жало пулемета на жар-птицу, объявляя ее подлежащей уничтожению, следует призадуматься над отысканием пути к созданию такого искусства, которое могло бы утолить художественный голод дремучей, черносошной России.

Дело это великое, и тропинка к нему вьется окольно от народных домов, кинематографов и тем более далеко обходит городскую выдумку — пролеткульты. А пока жар-птица трепещет и бьется смертно, обливаясь самоцветной кровью, под стальным глазом пулемета. Но для посвященного от народа известно, что Птица-Красота — родная дочь древней Тайны, и что переживаемый русским народом настоящий Железный Час — суть последний стёг чародейной иглы в перстах Скорбящей Матери, сшивающей шапку-невидимку, Покрывало Глубины, да сокрыто будет им сердце народное до новых времен и сроков, как некогда сокрыт был Град-Китеж землей, воздухами и водами озера Светлояра.

(Из Золотого Письма Братьям-Коммунистам)

(1919)

Варианты

Разночтения

Примечания

Если первый том сочинений Клюева назван нами — в соответствии с первым прижизненным собранием стихотворений поэта — «Песнословом», то при выборе «объединяющего» названия для произведений, в «Песнослов» не вошедших, нами допущена и условность, и вольность. Из всех названий, который сам Клюев давал своим книгам и разделам книг, нам показалось наиболее подходящим и объемлющим название второго раздела его небольшой книги стихов «Ленин», 1924 — «Огненный лик» (первый раздел этой книги назван «Багряным львом»).

ЛЬВИНЫЙ ХЛЕБ

Это — не только книга высокой литературной полемики. В нее входят такие глубоко-лирические стихи, как «Псалтырь царя Алексия», «Поселиться в лесной избушке», «Я знаю, родятся песни», объединенные через два года поэтом в цикл «Песни на крови»; как «Портретом ли сказать любовь», да и многие другие, отнюдь не связанные ни с общественно-литературной «программой» Клюева, ни с его полемикой. Но, как и следовало полагать, в прессе обратили внимание только на полемическую часть книги. Глубокие трагические ноты ее, щемящая тоска ее ничьего внимания не привлекли. Да и отзывов на книгу (как это сказано во вступ. статье к первому тому) было мало. Мало упоминаний о «Львином Хлебе» и в дальнейшем. Обращалось внимание на то, что после того исключительного внимания, какое оказывалось Клюеву в первые три-четыре года революции, наступило резкое охлаждение к нему. При этом упускалось из виду, вернее, об этом умалчивалось, что «внимание» или «невнимание» советской критики (а о вкусах и мнении самих читателей в СССР и речи быть не может) всецело зависит в СССР — в особенности же со второй половины двадцатых годов — от дирижерской палочки ЦК партии… «Зачураться бы от наслышки / Про железный неугомон — с такими откровенными признаниями Клюев пытался войти в новую, советскую поэзию. Ясное дело, это была попытка с негодными средствами, и из нее ничего не могло выйти путного. И чем дальше росла и крепла советская литература, тем резче обозначался глубокий и непоправимый конфликт с нею Клюева. В стихах 1921–1922 гг. (сборник Львиный Хлеб) он уже не прославляет, но обличает революцию. Эти его стихи, как и тогдашние, и более поздние поэмы ("Четвертый Рим", "Мать-Суббота", "Плач о Сергее Есенине", "Деревня", "Погорельщина"), — истошный вопль по старой, погибающей Руси и злобные проклятья неодолимому новому. Клюев понял обреченность своего мира, от которого революция не оставляла камня на камне, и вместе — собственной судьбы, и это понимание сообщило его поздним стихам накал настоящего драматизма:

«Мы свое отбаяли до срока,
Журавли, застигнутые вьюгой.
Нам в отлет на родине далекой
Снежный бор звенит своей кольчугой…»

(Вл. Орлов. Николай Клюев. «Литературная Россия», № 48, 25 ноября 1966, стр. 17). «Трудности были не в том, чтобы откликнуться на слова поэта (Н. Клюева):

Братья, мы забыли подснежник,
На проталинке снегиря…
…Мы забыли про цветок душистый
На груди колыбельных полей…

а в том, чтобы суметь средствами лирики запечатлеть процесс формирования душевного мира нового человека, его психики и сознания в условиях острой классовой борьбы. Много сделал Д. Бедный, который, как некоторые считали, "один…перевешивал всю остальную пролетарскую литературу того времени"». Так пишет П. С. Выходцев («Русская советская поэзия и народное творчество», изд. Академии Наук СССР, 1963, стр. 49). Характерно и знаменательно здесь такое воспевание…Демьяна Бедного. Впрочем, сам Ильич считал Демьяна наиболее практически полезным, а, следовательно, и самым талантливым.

«Стремительный "взлет" Клюева, который развивает в это время необычайно бурную деятельность и на короткий период в известном смысле оказывается "в центре внимания", сопровождался столь же быстрым падением. Как только обнаружилось, что советская общественная и широкая писательская среда не поддаются его увещеваниям, он порывает с современностью, удаляясь под сень "вечности", служившей тогда приютом многим авторам, потерпевшим поражение в общественной борьбе:

По мне Пролеткульт не заплачет,
И Смольный не сварит кутью,
Лишь вечность крестом обозначит
Предсмертную песню мою…

Еще недавно выражавший уверенность, что "миллионы чарых Гришек за мной в поэзию идут", он остается вождем без армии и жалуется на одиночество, непонимание, причиненные ему обиды и поношения. Особенно сильный и чувствительный удар нанес ему тот, на кого Клюев полагался больше всего — его самый талантливый сподвижник, "вербный отрок" С. Есенин… И не случайно в этой полемике возникало также имя Маяковского, еще более последовательно, чем поэты Пролеткульта, стремившегося ввести в искусство новые (в том числе "индустриальные") темы, что и вызвало клюевские нападки: "Маяковскому грезится гудок над Зимним, а мне — журавлиный перелет и кот на лежанке… Песнотворцу ль радеть о кранах подъемных, прикармливать воронов — стоны молота!.." Эти попытки Клюева повернуть вспять поэзию, а тем самым и культуру нового общества не могли не встретить активного противодействия передовых художественных сил…Борьба, развернувшаяся вокруг Клюева и "клюевщины", наглядно показывает, с какой остротой и определенностью выявлялись разногласия в ходе литературного развития…» (А. Меньшутин и А. Синявский. Поэзия первых лет революции. 1917–1920. Изд. «Наука», Москва, 1964, стр. 73, 119).

Сквернейшая привычка — вернее, обязательность, навязываемая всем сверху, — все решительно рассматривать с точки зрения грубейшего и глупейшего «монизма»: экономику, право, исторический процесс, литературу, философию, религию, человеческую психику; все сводить к одному корню и «причине всех причин», да еще со словами: «устремляется вперед», «глядит назад», заставляет и умных людей говорить (чаще всего вопреки их желанию) глупости. Вера в «прогресс» — наследие наивно-рационалистического XVIII века и фанатически-прогрессивного века XIX-го — особенно смешна, когда речь идет об искусстве. Это хорошо выразил еще в 1916 году Осип Мандельштам: «Никакого "высокого уровня" у современников в сравнении с прошлым нет…Да и какой вообще может быть прогресс в поэзии в смысле улучшения. Разве Пушкин усовершенствовал Державина, то есть в некотором роде отменил его? Державинской или ломоносовской оды теперь никто не напишет, несмотря на все наши "завоевания". Оглядываясь назад, можно представить путь поэзии, как непрерывную невознаграждаемую утрату. Столько же новшеств, сколько потерянных секретов: пропорции непревзойденного Страдивариуса и рецепт для краски старинных художников лишают всякого смысла разговоры о прогрессе в искусстве». («О современной поэзии» — Собр. соч. под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова, Т.3, 1969, стр. 27–28). Может быть, современное искусство и должно как раз не соответствовать веку индустриализации и механизации, чтобы быть современным и отвечать духу и стремлениям современности. Может быть, именно в современном искусстве и должен искать современный человек отдушину, прорыв от гнетущей и обездушивающей машинизации. А тогда — искусство, в частности, поэзия, и должны быть как раз — в смысле содержания и «психоидеологии» — быть «несовременными», чтобы стать воистину современными. И недаром сейчас, в эпоху всемерной машинизации, нас влекут, скажем, именно первобытное искусство африканских примитивов, архаическая Греция, а не Греция классическая. Недаром так тянется сейчас душа к примитивам, к лубку, к непосредственности. И — с другой стороны: ведь и «индустриализацию», «механизацию» Маяковский и пролеткультовцы воспевали в нищей России — с неработающими заводами, с закрытыми рудниками. Для них «механизация» была романтикой и фантастикой. Ведь ее — не было…

И Клюев, с его противоречивой, путаной, надтреснутой душой, с его тягой к непосредственности — и тяжким грузом культуры тысячелетий в крови, с его тягой к небу — и тяжелейшей земляной тягой, крайней плотяностью — как раз тысячекратно более наш современник, чем талантливейший, но плоскодонный и прямолинейный Маяковский, например. Нам ведь сейчас тысячекратно ближе Василий Розанов, чем Владимир Соловьев, Алексей Ремизов, чем Максим Горький.

№ 290 ПСАЛТЫРЬ ЦАРЯ АЛЕКСИЯ. Перепечатано автором — вместе со стихами наш. собр. №№ 311 и 293 — в журн. «Русский Современник», 1924, № 1, в качестве триптиха «Песни на крови». Нами принят текст журнала. Разночтение: Стих 8. Рассказы про Цареград.

№ 292. РОССИЯ ПЛАЧЕТ ПОЖАРАМИ. Перепечатано в кн. «Ленин», 1924. Нами принята позднейшая –1924- редакция. Разночтения: Стих 15. Над столетьями, буднями хмурыми,

«16. Где седины и мысленный сор.

Троеручща — явленная икона Прсв. Богородицы. Третья рука — приставшая к иконе рука святотатца, посягнувшего на нее, но затем раскаявшегося и исцеленного Богородицей.

№ 293. Я ЗНАЮ, РОДЯТСЯ ПЕСНИ. Перепечатано автором — вместе со стихами наш. собр. №№ 290 и 311 — в виде триптиха «Песни на крови» — в «Русском Современнике», 1924, № 1. Разночтение в «Львином Хлебе»: Стих 8. Расцветет соловьиный сад.

№ 296. КОРОВЫ — ПЛАТИНОВЫЕ ЗУБЫ. Нами исправлена явная опечатка в «Львином Хлебе», где вторая строка, вопреки рифмовке и размеру, напечатана: «Оранжевая масть, волторны в мыке». Инкуб — демон-оборотень мужского пола. Удрас — персонаж из стихов («Ярь») С. Городецкого: якобы древнеславянский бог плодовитости и плодородия. Барыба — персонаж из повести Евг. Замятина «Уездное».

№ 297. ПРИДЕТ КАРАВАН С ШАФРАНОМ. У нас — по тексту «Избы и поля». Разночтение: Стих 17. Города журавиной станицей

Виктор В. Шимановский, одно время весьма близкий к Клюеву, бывший артист Передвижного театра П. Гайдебурова, затем — Агиттеатра. Создатель в начале 1920-х гг. театральной студии-коммуны в Петрограде: «Если случай заведет вас в узкий, снегом заметенный Саперный переулок, не забудьте взглянуть на маленький двухэтажный дом. Здесь своя жизнь. Здесь помещается Театральная студия Политпросвета. Длинная, узкая столовая — обеденный стол на 50 человек. Посреди зала — высокая украшенная елка. Студия Шимановского — столько же художественная школа, сколько и бытовая организация, желающая стать ячейкой своеобразного, преображенного искусством уклада жизни. Перед нами катакомбы, медленно подготовляющие взрыв толщи господствующего быта». (Петроградский журнал «Жизнь Искусства», 27 января 1922). Конечно, все это не нравилось властям предержащим: «Опять все то же "преображение быта" искусством, на деле прикрывающее эстетическую подмену действительности. И характерно для этой мелкобуржуазной, романтической "революционности" студии, что в первые месяцы новой экономической политики она берет на себя организацию некоего "Ордена серпа и молота", ассоциации художественной интеллигенции…» (А.А. Гвоздев и Адр. Пиотровский. Петроградские театры и празднества в эпоху военного коммунизма. В кн. «История советского театра». Т. 1. ЛенГИЗ, 1933, стр. 254).

№ 301. В ШЕСТНАДЦАТЬ — КУДРИ ДА ПОСИДЕЛКИ. Мокрый Спас — «Спас Мокрая Брада» — нерукотворный образ Спасителя. По преданию, св. Вероника подала Иисусу, изнемогавшему под крестной ношей, плат, полотенце («убрус»), чтобы Спаситель мог отереть свой Лик. И на плате изобразился Лик Христа в терновом венце и с каплями крови и пота, стекающими с бороды.

№ 306. ЖЕЛЕЗО. Перепечатано в альманахе «Ковш», № 4, 1926, и в «Избе и поле». Стихотворение это часто цитируется советскими критиками и литературоведами, как доказательство антисоветских, реакционных и кулацких воззрений Клюева (напр., в статьях Б. Ольхового «О попутничестве и попутчиках», в «Печати и Революции», 1929, № 6, стр. 20; О. Бескина «Кулацкая литература» в Литературн. Энциклопедии, т. 5, 1931, столб. 714, и др.).

Разночтение в «Ковше»:

Стих 23. Где предсердие руд и металлов гортань,

№ 308. СОЛНЦЕ ВЕРХОМ НА ОВИНЕ. Полюдные дороги — дороги для объезда округа, для сбора дани («полюдья»). Деисус или Деисис, или «Поклонение» — чин иконный, иногда — лишь триптих: в центре — икона Спасителя, по бокам — «предстоящие» — икона Богоматери — «Начинательницы» Нового Завета, и икона Иоанна Крестителя — завершителя Завета Ветхого. Часто вслед за ними, по обеим сторонам, сначала Архангелы (чаще всего Гавриил и Михаил или Рафаил), затем — апостолы, учители Церкви…

№ 311. ПОСЕЛИТЬСЯ В ЛЕСНОЙ ИЗБУШКЕ. Перепечатано — в виде триптиха «Песни на крови» — в «Русском Современнике», 1924, № 1 (наши №№ 290, 311 и 293). — Римский век багряно-булатный" — «Имя бо Антихриста 666… Он был на 1000 лет связан…; потом развязан, и сие власть Римскую являет… иже и воцарится по Ефрему, во всем мире……Святый царь, Лев Премудрый ясно сказует рекуще: русский же род с прежесоздательными всего исмаила победят и седьмихолмие примут с прежезаконными его и в нем воцарятся. Очесом зри тоя же третьей главы…Когда же русскими народы взятия царя-града будет? Ответ: в самое явление и пришествие пагубного сына антихриста…» (Из Цветника основателя секты странников-бегунов Евфимия. Кельсиев, 4, 1862, стр. 259–260, 186). Разночтение в журнале: Стих 12. Наденет зеленый плат.

312. БРАТЬЯ, МЫ ЗАБЫЛИ ПОДСНЕЖНИК. Впервые — «Знамя», 1920, № 6, стр. 34–35; затем, в «Знамени» же, но уже не московском, а берлинском: 1921, № 1, стр. 19. Я. Шапирштейн-Лерс приводит это стихотворение, как доказательство «будетлянства-футуризма» Клюева («Общественный смысл русского футуризма…», Москва, 1921, стр. 47–48).

№ 315. В СТЕПИ ЧУМАЦКАЯ ЗОЛА. «Трерядница — книга стихов Есенина. — Кобыльи корабли — его же поэма. Евпатий Коловрат — см. примечание к поэме «Деревня».

№ 317. В ЗАБОРНОЙ ЩЕЛИ СОЛНЫШКА КУСОК. Перепечатано в альманахе «Ковш», № 4, 1926, и в «Избе и поле». В последнем — разночтения:

Стих 10. До матушки-зари прижухнуло, грустя.

«19. Журчит украдкою меж галок — серых строк.

№ 318. МАТЬ. Влахерн — знаменитый Влахернский храм в Константинополе-Византии, где находятся ризы Богоматери.

№ 321. МАЯКОВСКОМУ ГРЕЗИТСЯ ГУДОК НАД ЗИМНИМ. Возможно, что до «Львиного Хлеба» было опубликовано в каком-нибудь журнале, ибо приводится Ивановым-Разумником в его статье «Мистерия» или «Буфф»? датированной декабрем 1918-мартом 1919, опубликованной в сборнике «Искусство старое и новое», 1, под ред. К. Эрберга, изд. «Алконост», Петербург, 1921 (затем издана отдельной брошюрой: «Владимир Маяковский. Мистерия или Буфф?. Изд. «Скифы», Берлин, 1922). Но, может быть, стихотворение это цитировалось Ивановым-Разумником по рукописи.

№ 327. ПОРТРЕТОМ ЛИ СКАЗАТЬ ЛЮБОВЬ. Перепечатано в сборн. «Поэты Наших Дней», изд. Всероссийского Союза Поэтов, Москва, 1924 (там дана и дата написания этого стихотворения); затем — в «Избе и поле». В «Поэтах Наших Дней» разночтение (или опечатка?): Стих 16. Поэт рассыпал по паркету.

№ 328. ЧЕРНИЛЬНЫЕ БУДНИ В КОМИССАРИАТЕ. Впервые — «Пламя», 1919, № 47, 30 марта, стр. 9. Перепечатано в «Ленине», 1924. Разночтения:

Стих 13. Дохнет ли вертоглад изюмом, (Ленин)

«16. Реет советский флаг»

«22. Посетит карельский овин.

№ 330. ПО МНЕ ПРОЛЕТКУЛЬТ НЕ ЗАПЛАЧЕТ. Впервые — «Пламя», 1919, № 46, 23 марта, стр. 5. Разночтения — редкие — в пунктуации.

№ 337. МИНОВАВ ЖИТЕЙСКИЕ ВЕРСТЫ. Пророческое стихотворение Клюева, как бы предвидевшего свою смерть в Нарымском краю.

ОГНЕННЫЙ ЛИК

В 1924 г. вышла — тремя изданиями! — небольшая книжка Клюева «Ленин». Книжка была разделена на два цикла-раздела: «Багряный лев» (10 стихотворений, составляющих цикл «Ленин» в разделе «Красный рык» второго тома «Песнослова», 1919, с некоторыми искажениями текста) и «Огненный Лик». Несколько стихотворений этого раздела ранее не были включены ни в одну из книг поэта, и потому включаются нами в одноименный раздел нашего собрания.

И во вступительной статье в первом томе, и в примечаниях к нему уже приводились отрицательные высказывания советской критики о книге Клюева «Ленин». Укажем еще на столь же отрицательные рецензии в журнале МГСПС «Рабочий Читатель», 1925, № 3 (автор — А. Нилпаков), на рецензию в «Звезде», 1924, № 2 (автор — В.). Значительно позже, небезызвестный Г. Александров, в статье «Ленинские мотивы в поэзии», называл этот цикл стихов «кулацкого поэта Клюева» — «ярчайшим выражением кулацкой фальсификации» («Литературная Газета», 1932, № 4, от 22 января). «Самого Ленина Клюев характеризует (в сильных стихах), как сурового игумена, и в ленинских декретах слышится ему отзвук старообрядческих поучений», — пишет Вл. Орлов («Николай Клюев». — «Литературная Россия», № 48, 25 ноября 1966, стр. 17).

№ 342. ОГОНЬ И РОЗЫ НА ЗНАМЕНАХ. Впервые — «Пламя», 1919, № 45, 16 марта, стр. 8. Разночтения:

Стих 7. Цветет в кумачевых метелях

«14. В броневиках слоновий бой…

«24. Резвятся в яростных стихах?..

№ 344. МЫ ОПОЯШЕМ ШАР ЗЕМНОЙ. Впервые — «Пламя», 1919, № 44, 9 марта, стр. 11.

ИЗБА И ПОЛЕ

В 1928 г. вышла в СССР последняя книга Клюева — «Изба и поле». Книга разделена на циклы-разделы: «Изба» (19 стихотворений из книг «Лесные были» и раздела «Сердце Единорога» «Песнослова»), «Поле» (25 стихотворений из книг «Сосен перезвон», «Лесные были» и раздела «Долина Единорога» «Песнослова») и «Урожай» (17 стихотворений из книг «Сосен перезвон», «Лесные были», «Мирские думы» и разделов Песнослова»: «Песни из Заонежья», «Долина Единорога» и «Красный рык», и из книги «Львиный Хлеб»). Книга посвящена «памяти матери». Только 2 стихотворения из этой последней книги стихов поэта не были включены в другие его книги: одно — в разделе «Поле» и одно в последнем разделе книги — «Урожай». Их-то мы и помещаем в одноименном разделе нашего собрания — «Изба и поле».

Рецензий на сборник было чрезвычайно мало. Наибольшее внимание книге уделил — да и то через пять лет после выхода книги — А. Холодович, в статье «Язык и литература» — «Звезда», 1933, № 1, стр. 234–236. Мы уже приводили цитаты из этой статьи. Да Л. Тимофеев, в статье о Клюеве в Литературной Энциклопедии, т. 5, 1931, отмечает этот сборник, как реакционный и кулацкий. Это и понятно: в 1928 г., после опубликования ярко антисоветской поэмы «Деревня», о поэте говорить стало опасно: даже опасно стало его ругать, разве что мимоходом…

№ 345. В СУСЛОНАХ УСАТОЕ ЖИТО. Впервые — «Пряник Осиротевшим Детям». Сборник в пользу убежища Общества «Детская Помощь». Ред. — издательница А.Д. Барановская. Петроград, 1916, стр. 86.

СТИХИ, НЕ ВКЛЮЧЕННЫЕ В КНИГИ АВТОРА И НЕ ОПУБЛИКОВАННЫЕ

В этот раздел нашего собрания сочинений Николая Клюева входят его ранние стихи, не включенные им в сборники по художественным соображениям. Но таких стихов немного. Основную массу стихов составляют те, что были написаны уже после выхода в свет его последней книги «Изба и поле». Немногие из них были опубликованы, большинство же осталось в рукописи. Тем, что мы можем сейчас их опубликовать, мы обязаны г. Гордону Мак Вэю, которому приносим благодарность.

Во второй половине двадцатых годов Клюева печатают чрезвычайно редко. А в начале тридцатых — почти вовсе не встречаешь имя поэта и его стихи в журналах и газетах. Как уже говорилось во вступительной статье, Клюев живет случайными заработками. В своей книжке «Хорошие, разные…» (изд. «Московский Рабочий», М„1966, стр. 22) поэт А. Коваленков вспоминает мимоходом «Николая Клюева, приглашенного в те годы в качестве оценщика старинных русских икон в Торгсин» (так назывались тогда государственные магазины, в официальном порядке грабившие голодное и раздетое население: за золотой браслет давали два-три фунта муки и фунт растительного масла; за древнюю икону — три-четыре фунта крупы или макарон…). Но Клюев не долго пробыл и на этой работе…

Среди неопубликованных стихотворений Клюева несколько написаны явно с целью их опубликования, благодаря чему производят фальшивое впечатление (как, скажем, и последние опубликованные Клюевым стихи — «Стихи о колхозе» — в журнале «Земля Советская», 1932, № 12). Но большинство неопубликованных стихотворений 1927–1933 гг. принадлежат к числу лучших стихов поэта. К числу его лучших вещей относится и опубликованное в 1926 г. в сборнике «Союза Поэтов» стихотворение «Наша собачка у ворот отлаяла». Зато остальные опубликованные им его стихи этих лет — просто хлам. Если чем-нибудь и оправдано их включение в собрание произведений Клюева, так только тем, что они — лучше даже биографических сведений о его судьбе — рисуют трагедию большого поэта, вынужденного писать такие убогие вирши. Вынужденного не только голодом, погоней за куском хлеба. Нет, в СССР для писателя опасно не писать: раз не пишешь, значит, затаился, скрываешь свои враждебные чувства к партии и правительству… И именно эти убогие, беспомощные, сквернейшие вирши пришлись по душе советской критике и литературоведению (может быть, тоже их хвалят напоказ, для виду? и это может быть…). Так, в не раз уже цитировавшейся нами статье Вл. Орлова «Николай Клюев» («Литературная Россия», № 48, 25 ноября 1966, стр. 17) говорится: «Справедливости ради следует добавить, что в середине двадцатых годов Клюев, к тому времени фактически вытесненный из литературы, написал несколько удачных стихотворений, в которых заговорил голосом советского поэта (среди них — "Богатырка", "Ленинград", "Застольная"), но они уже не смогли изменить сложившегося общего впечатления о его идейно-творческом облике». И слава Богу, что не смогли, — добавим мы.

№ 347. НЕ СБЫЛИСЬ РАДУЖНЫЕ ГРЕЗЫ. «Новые Поэты», изд. 2-е, Н. Иванова, СПб, 1904, стр. 54.

№ 348. ШИРОКО НЕОБЪЯТНОЕ ПОЛЕ. Там же, стр. 55.

№ 349. ГДЕ ВЫ, ПОРЫВЫ КИПУЧИЕ. «Волны», / вып. / 2, изд. «Народный Кружок», Москва, 1905, стр. 1. В том же небольшом сборничке (всего 16 стр.!) опубликовано еще два стихотворения Клюева: одно — у нас под № 19; другое в том экземпляре, который только и был нам доступен, экземпляре дефектном, отсутствовало: «Слушайте песню простую».

№ 350. НАРОДНОЕ ГОРЕ. «Прибой», / вып. / 3, изд. «Народный Кружок», Москва, 1905, стр. 1.

№ 351. ГИМН СВОБОДЕ. Там же, стр. 3.

№ 352. ПОЭТ. Публикуется впервые. ИРЛИ, Р. 1, опись 12, ед. хр. 55. Сообщено Г. Мак Вэем.

№ 353. ПРЕДЧУВСТВИЕ. Тоже. ИРЛИ, Р. 1, оп. 12, ед. хр. 55.

№ 354. РОТА ЗА РОТОЙ ПРОХОДЯТ ПОЛКИ. Тоже. ИРЛИ, Р. 1, оп. 12, ед. хр. 55.

№ 355. ПЛЕЩУТ ХОЛОДНЫЕ ВОЛНЫ. Тоже. ИРЛИ, Р. 1, оп. 12, ед. хр. 55. Датированы стихотворения №№ 352–355 условно, по характеру стихов и их сходству — по технике письма — с известными нам опубликованными стихами Клюева того периода.

№ 356. КАЗАРМА. «Трудовой Путь», 1907, № 9, стр. 10. Подпись: «Крестьянин Николай Олонецкий».

№ 357. НА ЧАСАХ. «Трудовой Путь», 1908, № 1, стр. 35. Подпись: «Крестьянин Николай Олонецкий». За той же подписью в том же № стихотворение «Прогулка» — в наш. собр. под № 16.

№ 358. ПЕСНЬ УТЕШЕНИЯ. Заключительное (IX) стихотворение в брошюре Н. Клюева «Братские песни. (Песни голгофских христиан)». Изд. журн. «К Новой Земле», Москва, 1912, стр. 15–16. Во вторую книгу поэта под тем же названием — «Братские песни», Москва, 1912, это стихотворение включено не было, почему и перенесено нами в раздел «не включенных в книги поэта».

№ 359. ПРАВДА ЛЬ, ДРУГИ, ЧТО НА СВЕТЕ. «Заветы», 1914, № 1.

№ 360. ПАМЯТИ ГЕРОЯ. «Биржевые Ведомости», утренний выпуск, 16 декабря 1914. «Умер бедняга в больнице военной» — стихи великого князя Константина Константиновича (поэта К. Р.).

№ 361. В РОДНОМ УГЛУ. «Биржевые Ведомости», утренний выпуск, 23 декабря 1914.

№ 362. НА СИВОМ ПЛЕСЕ ГАГАРИЙ ЗЫК. «Пряник Осиротевшим Детям». Сборник в пользу убежища «Детская Помощь». Ред. — изд. А. Д. Барановская, Петроград, 1916, стр. 85–86.

№ 363. МОЛИТВА. «Биржевые Ведомости», утренний выпуск, 20 ноября 1916.

№ 364…СОЛДАТЫ ИСПРАЖНЯЮТСЯ. Цитируется в статье С. Есенина «Дама с лорнетом»: «Клюев, которому Мережковский и Гиппиус не годятся в подметки в смысле искусства, говорил: "Солдаты испражняются… — "» (Собр. соч. в 5 тт., т. 5, ГИХЛ, 1962, стр. 84).

№ 365. ЗАСТОЛЬНЫЙ СКАЗ. «Дело Народа», 22 октября 1917.

№ 366. МОЛИТВА СОЛНЦУ. Там же.

№ 367. СКАЗ ГРЯДУЩИЙ. Там же.

№ 368. ПЕСНЬ ПОХОДА. «Пламя», 1919, № 43, 2 марта, стр. 2.

№ 369. ЛОВЦЫ. «Пламя», 1919, № 44, 9 марта, стр. 16.

№ 370. БОГАТЫРКА. «Звезда», 1926, № 1.

№ 371. НАША СОБАЧКА У ВОРОТ ОТЛАЯЛА. «Собрание стихотворений». Ленинградский Союз Поэтов. Л.О.В.С.П., Ленинград, 1926, стр. 20–21. Купец Чапурин — персонаж в романах П.И. Мельникова-Печерского.

№№ 372–373. ЛЕНИНГРАД. — ЗАСТОЛЬНАЯ, под названием «Новые песни» — в журн. «Звезда», 1926, № 2. Именно эти стихи и «Богатырку» и находит возможным похвалить Вл. Орлов… «Богатырку» он даже поместил в числе пяти лучших стихотворений Клюева в подборке его стихов в № 48 «Литературной России», 25 ноября 1966, стр. 17.

№ 374–375. СЕГОДНЯ ПРАЗДНЕСТВО У ДОМЕН. — Я КУЗНЕЦ ВАВИЛА. «Прожектор», № 9 (79), 15 мая 1926, стр. 13, под общим названием «Новые песни».

№ 376. ЮНОСТЬ. «Звезда», 1927, № 5.

№ 377. ВЕЧЕР. «Красная Панорама», 1927, № 39, 23 сентября. № 378. Отрывок из неопубликованной поэмы ГОРОД БЕЛЫХ ЦВЕТОВ. Сообщен В. К. Завалишиным (опубликован им в статье «Трагедия Эйзенштейна», — «Народная Правда», № 15, Париж, апрель 1951, стр. 25; ошибочно отнесено к поэме «Погорельщина»). В. К. Завалишин рассказывал автору этих строк, что на одном из своих выступлений в Ленинграде, в 1930-х гг., Клюев сказал: «А сейчас я прочту вам поэму Город Белых Цветов». Читал он ее минут десять или больше. Завалишину запомнились только приводимые у нас 4 строки: «не лучшие, кажется».

№° 379. ОТ ИКОНЫ БОРИСА И ГЛЕБА. Публикуется впервые. ИРЛИ, Р. 1, оп. 12, ед. хр. 55. Сообщено Г. Мак Вэем. Стригольники — секта, ведущая свое начало от священника новгородского Никиты и «стригольника» (то есть брадобрея, цирюльника), по другим сведениям — бывшего дьякона, тоже новгородского. Карпа (1370-е гг.). Движение явно народно-демократическое. «Учение, как излагают его источники, состояло в том, что духовные недостойны своего сана, потому что поставляются на мзде, стараются приобретать имение и неприлично ведут себя; что не должно принимать от них таинств; что миряне могут учить народ вере; что должно каяться, обращаясь к земле…». Ересь началась во Пскове, а затем, с переездом в Новгород Никиты и Карпа, распространилась особенно сильно в Граде Св. Софии. «Неизвестно, волею или неволею ересиархи явились в Новгороде; известно только то, что здесь в 1375 году Карпа, Никиту и еще третьего какого-то их товарища сбросили с мосту в Волхов. Но гибель ересиархов не искоренила ереси; стригольники прельщали народ своим бескорыстием, своею примерною нравственностью, уменьем говорить от Писания…» (С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. 2, Соцэкгиз, Москва, 1960, стр. 593–594. Курсив мой). «Стригольники обвиняли "весь вселенский собор — патриархов, митрополитов, епископов, игуменов, попов и весь священный чин" за то, что "не по достоянию поставляются, ибо духопродавчествуют". Необходимо отделиться от церкви, чтобы не оскверниться об архиереев и попов-еретиков». (А. В. Карташев. Очерки по истории русской церкви. Т. I. YMCA, Париж, 1959, стр. 485). Прочтенная недавно заново надпись на стариннейшем новгородском Людогощенском деревянном резном кресте относит начало движения стригольников в Новгороде к середине XIV века. Крест этот — по обету — был поставлен на Людгощей улице, в простонародном районе старого Новгорода. «По форме и размеру он совсем не похож на обычные церковные кресты: высота его более двух метров, а верхняя часть напоминает ветвистое дерево. Прихотливо извивающиеся растения заполняют его поверхность, выходят за ее пределы, и, образуя отростки, завитки, окаймляют вершину креста. Сквозь четыре круглых отверстия, как сквозь листву, просвечивало когда-то небо, солнце и облака, еще больше увеличивая сходство креста с пышным деревом. На фоне растительного орнамента — восемнадцать круглых клейм с изображением Распятия и святых. Расположение и вид святых показывают, как свободно художник трактовал христианскую иконографию и пренебрегал церковными догмами. Из круглых медальонов доверчиво и простодушно глядят на нас новгородские мужики…На массивном стояке креста пространная резная надпись, оставленная создателем памятника. Эта надпись…частично объясняет, как появилось на свет такое необычное художественное произведение. "В лета 6867 (1359) июня 12 дня поставлен бысть сей крест… Господи помилуй всех христиан, на всяком месте молящиася тобе верою и чистым сердцем… Помоги поставившим крест сей людогощичам и мне написавшему…" Надпись завершается несвязным набором букв, которыми резчик зашифровал свое имя. Зачем же ему это понадобилось? Оказывается, в те далекие дни малоимущее население Новгорода активно выступило на борьбу с официальной церковной знатью, обвиняя ее в непосильных денежных поборах…в пьянстве и обжорстве. Возглавил движение цирюльник Карп — по местному "стригольник"»… (С. К. Жегалова. Поэма о дереве. Изд. «Художник РСФСР», Ленинград, 1966, стр. 24–25, ненумер.; курсив мой). Мы остановились так подробно на пояснении одного слова, ибо оно — ключ ко многому вообще в творчестве Клюева. Людогощский крест хорошо был известен Клюеву (знаю об этом). Любил чрезвычайно Клюев и «Сказание о Невидимом Граде Китеже» Римского-Корсакова, с его культом Земли-Богородицы: «Научи меня Земли молиться», — просит грешный Гришка Кутерьма Февронию. Маргарит — жемчуг, перл. Так называется и книга избранных поучений св. Иоанна Златоуста. Помимо всего — упоминание стригольников характерно и еще в одном отношении: 1927–1928 гг. (годы, которыми можно предположительно датировать это стихотворение) — годы самой напряженной борьбы части православного духовенства и верующих мирян с теми православными иерархами, которые пошли на «конкордат» с советской властью.

№ 380. КОРАБЕЛЬЩИКИ. Полностью публикуется впервые. ИРЛИ, Р. 1, оп. 12, ед. хр. 55. Сообщено Г. Мак Вэем. Первые пять четверостиший опубликованы Вл. Орловым в подборке из 5 стихотворений Клюева — «Литературная Россия», № 48, 25 ноября 1966, стр. 17. (В подборке стихотворения наш. собр. №№ 9, 17, 267, 370 И 380).

№ 381. НОЧНАЯ ПЕСНЯ. Публикуется впервые. ИРЛИ, Р. 1, оп. 12, ед. хр. 55. Сообщено Г. Мак Вэем. Как и предыдущее стихотворение, написано с расчетом на опубликование…

№ 382. НЕРУШИМАЯ СТЕНА. Публикуется впервые. ИРЛИ, Р. 1, оп. 12, № 234. Написано явно не для печати, как предыдущие несколько стихотворений, в которых Клюев по приказу «одевал жемчугом стихов», хорошо зная, что они «рогатые хозяева жизни», власти предержащие. «Нерушимая Стена» — стена апсиды с мозаичным образом Богоматери-Оранты, оставшаяся неразрушенной при всех тех погромах, пожарах, разрушениях, которым подвергался собор Св. Софии в Киеве. Отсюда и сам образ этот называется «Нерушимой Стеной». Сообщено Г. Мак Вэем.

№ 383. КТО ЗА ЧТО, А Я ЗА ДВОПЕРСТЬЕ. Публикуется впервые. ИРЛИ, Р. 1, оп. 12, № 234. Сообщено Г. Мак Вэем. Роман Менский, знававший Клюева, рассказывает, что «когда крик о коллективизации в прессе и журналах стал истошным, Н.А. (Клюев, БФ) принес в редакцию журнала "Звезда" стихи… "Кто о чем, а я о двоперстии"… (Н.А. Клюев. «Новый Журнал», № 32, 1953, стр. 151). Стихи, понятно, опубликованы не были.

№ 384. НЕ БУДУ ПЕТЬ КООПЕРАЦИЮ. Публикуется впервые. ИРЛИ, Р.1, оп.12, № 234. Сообщено нам Г. Мак Вэем. «Ситец, да гвоздей немного». Г. Мак Вэй указывает на несомненную перекличку со стихами С. Есенина «Русь уходящая»:

…Я в памяти смотрю,
О чем крестьянская судачит оголь.
«С советской властью жить нам по нутрю…
Теперь бы ситцу… Да гвоздей немного…»

(С. Есенин. Собр. соч. в 5 тт., т. 3, ГИХЛ, Москва, 1967, стр. 51).

№ 385. МОСКВА! КАК МНОГО В ЭТОМ ЗВУКЕ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Фонд 178, опись 1, № 7. Сообщено нам Г. Мак Вэем.

№№ 386–389. СТИХИ О КОЛХОЗЕ. «Земля Советская», 1932, № 12, стр. 69–70. Насколько удалось установить, последняя публикация Клюева.

№ 390. ПИСЬМО ХУДОЖНИКУ АНАТОЛИЮ ЯРУ. Публикуется впервые. Сохранились две рукописи Клюева: ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3 и № 6. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения, вычеркнутые строки и т. д.: После стиха 6-го: еще 2 стиха:

Где мыши некому посватать.
На стужу, на ущерб заката

Стих 16. Не сказка ль? Родина-невеста

«16. Меж тем как родина невеста

«17. В перстах с веретеном из стали (вычеркнуто)

Стих 20. На трепет Иродову пиру (вычеркнуто)

«20. Они не предкновенье пиру

«25. Я выверну ишачью шею

После стиха 27-го — вычеркнуто:

И рифмой пушкинскою руки

Стих 29. В строфу (?) былого корабли

После стиха 29-го — вычеркнуто:

Строфу связую, чтоб могли

В стихе 33-м слово в скобках «Строй» введено условно: у Клюева не найдено слово для начала стиха — и размер нарушен. Да простит нам читатель (и покойный автор) эту вольность.

После стиха 42-го — незаконченная строчка:

В закатных лыках

После стиха 45-го — вычеркнуто:

И там яйцо сносил

Стих 89. Я в жизни зайца бесприютней (вычеркнуто)

После стиха 92-го — вычеркнуто:

Пишу столбец невесте ль

После стиха 110-го — вычеркнуто:

Белеют свитком у окон
Как ноша громоздятся в сон

Художник Анатолий Яр-Кравченко — друг последних лет поэта, автор портрета Клюева (воспроизведен в нашем издании).

№ 391. СРЕДИ ЦВЕТОВ КУПАВЕ ЦВЕСТЬ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено Г. Мак Вэем. Разночтения, вычеркнутые строки и т. д.: После стиха 16-го — неоконченная строка:

Челном разбитым

Стих 39. Тростинку юный лебедок (вычеркнуто)

После стиха 39-го — неоконченная строка:

Любовью светлою (вычеркнуто)

После стиха 47-го — вычеркнуто:

Как в мяле лен, по смерти любят!

№ 392. НОЧНОЙ КОМАР — ДАЛЕКИЙ ЗВОН. Публикуется впервые.

ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено Г. Мак Вэем. Разночтения, вычеркнутые строки:

После стиха 3-го — вычеркнуто:

От черных времени ворон

Стих 6. Дон-дон! Дон-дон! (последние два слова вычеркнуты)

№ 393. ПОД ПЯТЬДЕСЯТ ПЬЯНЕЕ РОЗЫ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения, вычеркнутое:

Стих 1. Под пятьдесят нежнее розы (вычеркнуто «нежнее», заменено на «пьянее»)

После стиха 23-го вычеркнуты 4 незаконченные строки:

Но волосат и кривобок
Где сыроежного дьячок
Запрячет душу в кузовок
Укроет

После стиха 31-го — вычеркнутая неоконченная строка:

Вскопал

№ 394. Я ГНЕВАЮСЬ НА ВАС И ГОРЕСТНО БРАНЮ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения, зачеркнутое:

Стих 5. Вы не давали пригоршни овса

«17. Поросло бодягой, унылым плауном

«21. Что смотрит в озеро дремучее, смолистое (последние 2 слова вычеркнуты)

После стиха 47-го — две вычеркнутые строки:

Кувшинок дрёмой и ракит
Белей кувшинок и ракит!

Стих 53. Васильев — омоль с Иртыша, («омоль» — описка)

«61. Чтоб с гостем править новоселье (вычеркнуто)

«62. В моей подводной чарой келье (вычеркнуто)

После стиха 96 — вычеркнутые 4 строки:

Овсянкам же казаться дудкой
Камаринскою прибауткой
И не давать чумазой стае
Ни в Октябре ни в (красном) синем мае

Стих 101. Призорником и приворотом (вычеркнуто)

После стиха 104-го — две вычеркнутые строки:

О поэтической весне
Звенят как ласточки под кровлей

Стих 108. С рязанским лыком и берестой (вычеркнуто)

«109. С багдадским бисером до боли, (вычеркнуто «багдадским»: заменено — «арабским»)

«111. Прибоем слав о гребень дюн –

Это стихотворение, вернее, небольшая поэма, написана в жанре «послания», столь распространенном в начале XIX века. Две строки из него, восстановленные Ахматовой по памяти, были ею взяты в качестве эпиграфа ко второй части «Поэмы без героя»:

…жасминный куст,
где Данте шел и воздух пуст.

Эти стихи — наряду с «Погорельщиной» — послужили причиной ареста и гибели Клюева. Они в списках ходили по рукам, запоминались. Осип Мандельштам читал их Ахматовой: «Осип читал мне на память отрывки из стихотворения "Хулители Искусства" — причину гибели несчастного Николая Алексеевича, — рассказывает в своих воспоминаниях («Мандельштам») Ахматова. — Я своими глазами видела у Варвары Клычковой заявление Клюева (из лагеря о помиловании): "Я, осужденный за стихотворение "Хулители Искусства" и за безумные строки моих черновиков"»… (Сочинения. Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Т. 2, МЛС, 1968, стр. 180). Клычков — см. примеч. 165-е ко вступ. статье в томе первом. Васильев — Павел Николаевич Васильев (1910–1937) — выдающийся поэт, сибиряк, погибший в застенках НКВД, «посмертно реабилитированный». Обвинялся в «кулацкой идеологии» и «клюевщине». Печенега, вернее, Печенга (или Петсамо) — поселок городского типа в Мурманской области, на берегу Ледовитого океана. В свое время там был старинный Печенгский монастырь.

№ 395. МНЕ РЕВОЛЮЦИЯ НЕ МАТЬ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Вычеркнутое:

Стих 30 (последний). И тучи рваные молчат, («рваные» вычеркнуто, заменено — «ветхие»)

Владимир Васильевич Суслов (1857–1921) — архитектор, знаток, исследователь и реставратор (Св. София Новгородская, Псковский Спасо-Мирожский монастырь и т. д.) памятников древнерусского зодчества и русской фрески.

№ 396. ДЕРЕВНЯ — СОН БРЕВЕНЧАТЫЙ, ДУБЛЕНЫЙ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Вычеркнуто в рукописи:

После 8-го стиха две строки (не вычеркнуто только слово «лакая»):

Метелицу кровавую лакая Кровавую метелицу

После 11-го стиха:

Деревня — леший, с хвойной бородой

№ 397. НОЧЬ СО СВОДНЕЮ-ЛУНОЙ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения, вычеркнутое:

Стих 7. Вяткой, Вологдой, Рязанью (вычеркнуто)

«16. Что Распутина силки

«Силки», ни с какой строчкой не рифмующиеся, заменены нами на прямо подсказываемые и рифмой, и смыслом «шулятки». «Целомудренная» советская цензура тех лет (и остающаяся такой же пуритански-фальшивой до наших дней) не позволяла употребления многих слов и образов. И поэтому поэты прибегали к своеобразному методу подсказа читателю или слушателю нужного слова: они или ставили явно не рифмующееся слово взамен ясно подсказывающегося и содержанием, и рифмой слова нужного, или — как сделал это, например, Заболоцкий в стихотворении «Новый быт» («Столбцы», 1929), вставляли слово рифмующееся, но нелепое, совсем несоответственное. Во всех советских мещанско-коммунистических квартирах были гипсовые бюсты Ильича (Ленина). Но в гротескном стихотворении нельзя упоминать имени верховного бога. И Заболоцкий написал:

И, принимая красный спич,
сидит на столике кулич. —

отлично зная, что читатели прочтут: «Ильич». Так же точно поступил и Клюев.

Стих 17. Ставлю я Арбату, Пресне («Арбату» — вычеркнуто) Ставлю я калачной Пресне («калачной» вычеркнуто: заменено — «горбатой»)

«32. После слова «корчажным» Клюев вычеркнул слово — и заменил его словом, написанным неразборчиво, похожим, быть может, на «вспененным». Мы оставляем «вспенным», но ставим его в скобки.

№ 398. КОГДА ОСЫПАЮТСЯ ЛИПЫ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем.

№ 399. РОССИЯ БЫЛА ГЛУХА, ХРОМА. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения, вычеркнутое:

Стих 8. Поставленное в скобки — трудно расшифровываемое слово в рукописи. Похоже на «чтобы».

После стиха 10-го — вычеркнутая строка:

Сокрылась чайкой белокрылой

Стих 18. Туманность (?) дождусь я гостью

№ 400. КОМУ БЫ СКАЗКУ РАССКАЗАТЬ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения, вычеркнутое:

После стиха 39-го:

То кормчий родины — рабочий (вычеркнуто)
Кому напрасны паневы (вычеркнуто)
К чему же лось песню (вычеркнуто)
Копыта
Когда черемуха убита,
Сестра душистая, чьи пальцы…

Стих 45. Уплетен, как лыко, волчьим когтем

«55. А последний лесоруб в подвал. (? Строка вообще написана неразборчиво).

№ 401. ПРОДРОГЛИ ЛИПЫ ДО КОСТЕЙ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Вычеркнутое: После стиха 34-го — вычеркнутая строка:

Мне нагадала сербианка

№ 402. МОЙ САМОВАР СИБИРСКОЙ МЕДИ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения:

Стих 9. Спит стихов с холостяком (очевидно, нужно испить)

После стиха 40-го — строка Благоуханней земляники

Стих 42. И в час, когда заблещут пики

№ 403. БАЮКАЮ ТЕБЯ, РАЙСКОЕ ДРЕВО. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения и вычеркнутое:

Стих 1. Баюкаю тебя, златое древо (вычеркнуто)

«17. А мы, холуи, зенки пялили

«25. А мы, холуи, зенки пялили

Стихотворение посвящено Надежде Андреевне Обуховой (1886–1961), Народн. артистке СССР, известной певице (меццо-сопрано), солистке Большого театра в Москве (1916–1943), часто исполнявшей на концертах русские народные песни и старинные романсы.

№ 404. МЕНЯ ОКТЯБРЬ НАСТИГ ПЛЕЧИСТЫМ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения, вычеркнутое:

После стиха 2-го — вычеркнутые строки:

Рубаха — зарное оплечье
С лесным ау в густом наречьи

После стиха 47-го — строки:

Я снова душистый и лесной (вычеркнуто)

Весь в колокольчиках полянных (вычеркнуто)

И в шапке, в зарослях кафтанных
Как гнезда, песни нахожу,
И бородой зеленой вея
Порезать ивовую шею
Не дам зубастому ножу!

Эти пять строк повторены — почти в той же редакции — в конце стихотворения, поэтому изъяты (после стиха 47-го).

Стих 50. Вот соболиный лопарский стег

№ 405. Я ЧЕЛОВЕК, РОЖДЕННЫЙ НЕ В БОЯХ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения, вычеркнутое:

Стих 9. Баюкая ребячий аромат

«12. Не верим желтокожей голодухе

«44. Клюев вычеркнул слово сказку и заменил его другим, но разобрать это слово не удалось.

«59. Я перебрел… (вычеркнуто)

«78. От ластовок — шитье лопарки

«87. Клюев вычеркнул слово стонах, но ничем его не заменил.

№ 406. ПРОЩАЙТЕ, НЕ ПОМНИТЕ ЛИХОМ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Стихи посвящаются худ. Анатолию Яр-Кравченко. Этим стихотворением заканчивается записная книжка Клюева. На последней странице ее, рукой Клюева (?), написано: «Москва, Садово-Кудринская, № 23, кв. 110. И. С. Агафонов, худ. В. Гисену, ХП/3 32 год».

№ 407. ХОЗЯИН САДА СМУГЛ И В РОЖКАХ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения и вычеркнутое:

Стих 30. Я, липа, содрогаясь лубом,

«44. Не можно ли альбомной строчкой (вычеркнуто)

«44 Не поздно ли альбомной строчкой (вычеркнуто)

«48. Отец — продрогший лысый тополь (вычеркнуто)

«53. Авось рогатому во фраке

После стиха 53-го следовал ряд строк, вычеркнутых Клюевым:

Мой бал, мой дом, мою цевницу
Пускай рогатый подивится,
Что липа старая цветет
И в тридцать третий судный год!
Пускай рогатый скрипнет зубом
Что в золотую свадьбу с дубом
Горбунья-липа точит мед
И птичий бал в дупле ведет!
Как заскрежещет леший зубом
Что липовым медовым лубом

№ 408. НАД СВЕЖЕЙ МОГИЛОЙ ЛЮБОВИ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 3. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения, вычеркнутое: Первые 4 стиха (вычеркнутые):

Над свежей могилой любви
Живи, мое сердце, живи,
Дыши резедой и левкоем,
Вечерним, росистым покоем

Эти строки заменены шестью строками, записанными сразу после конца стихотворения (наши начальные стихи).

Стих 8. Ты нем, лебеденок, замучен

№ 409. НЕ ПУГАЙСЯ ЛИСТОПАДА. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 4. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения, вычеркнуто:

Стих 15. Черноземными сосцами (вычеркнуто)

«18. Свит стихов душистый воз (вычеркнуто)

«40. У колхозного овина (вычеркнуто)

«44. И сосцом землицы — Дарья

№ 410. ЗИМЫ НЕ ПОМНЯТ ВОРОБЬИ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 4. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения, вычеркнуто:

Стих 32. Где прах годов, любовь и вера!

После стиха 38-го — вычеркнутая строка:

История — суровый мельник

№ 411. НЕДОУМЕННО НЕ КОРИ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф.178, оп.1, № 4. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтение: Стих 19. Вдруг потянуло вешней состью (описка?)

№ 412 ЕСТЬ ДРУЖБА ПЕСЬЯ И ВОРОНЬЯ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф.178, оп.1, № 4. Сообщено Г. Мак Вэем.

№ 413 ШАПКУ НАСУПЯ ДО ГЛАЗ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф.178, оп.1, № 5. Сообщено нам Г. Мак Вэем.

№ 414 Я ЛЕТО ЗОРИЛ НА ВЯТКЕ. Публикуется нами впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп. 1, № 5. Сообщено нам Г. Мак Вэем.

№ 415 МЫ СТАРЕЕ СТАЛИ НА ПЯТНАДЦАТЬ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф. 178, оп.1, № 5. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтения:

Стих 30. Ста пятидесяти мильонов мать

«48. Рдяных осеней, каленых зим («рдяных» вычеркнуто)

№ 416. ПО ЖИЗНИ РАДУЙТЕСЬ СО МНОЙ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф.178, оп.1, № 5. Сообщено нам Г. Мак Вэем. Разночтение:

Стих 14. Баран, что дарит прялке нить

№ 417. ЧТОБ ПАХНУЛО РОЗОЙ ОТ СТРАНИЦ. Публикуется впервые. ИМЛИ, Ф.178, оп.1, № 5. Сообщено нам Г. Мак Вэем.

№ 418. ОЙ, КРОВАВО БЕРЕЗЫНЬКЕ В БУСАХ. Тоже.

№ 419. СТАРИКАМ ДОНАШИВАТЬ КАФТАНЫ. Тоже (ИМЛИ, Ф.178, оп.1, № 9).

ПОЭМЫ

Отдельными изданиями вышли только поэмы «Четвертый Рим» (изд. «Эпоха», Петербург, 1922) и «Мать-Суббота» (изд. «Полярная Звезда», Петербург, 1922). «Плач о Есенине» вышел в книге: Николай Клюев и П. Н. Медведев. Сергей Есенин. Изд. «Прибой», Ленинград, 1927 (вместе со статьей П. Медведева «Пути и перепутья Сергея Есенина»). Отдельной книгой «Плач» издан в Нью-Йорке, в 1954 году, в изд. «Мост», с предисловием Р. Гуля. «Заозерье» вышло в сборнике Ленинградского отделения Всероссийского Союза Поэтов — «Костер», Ленинград, 1927 (тираж сборника… 500 экз.); «Деревня» — опубликована в ленинградском журнале «Звезда», в № 1 за 1927 год. «Погорельщина» же впервые опубликована пишущим эти строки только в Собрании сочинений Клюева, изд. им. Чехова, Нью-Йорк, 1954.

Отклики на поэмы Клюева приведены нами с достаточной полнотой во вступительной статье к первому тому, поэтому здесь мы ограничимся несколькими отзывами. По словам Вл. Орлова поэмы («Четвертый Рим», «Мать-Суббота», «Плач о Сергее Есенине», «Деревня», «Погорельщина») — «истошный вопль по старой, погибающей Руси и злобные проклятья неодолимому новому» (Николай Клюев. «Литературная Россия», № 48, 25 ноября 1966, стр. 17). «У Клюева лучшее — его поздние поэмы», — пишет Вл. Марков (О большой форме. «Мосты», Мюнхен, № 1, 1958, стр. 176). «Как поэтически ярки и песенно звонки…стихи из "Заозерья" — пишет Р. Плетнев, — …приятны, звучны "звонкогорлые кувшины", "меднозвонные кумирни" и та заря, что "задув свои огни, тускнеет венчиком иконным"»… (О Н. Клюеве. «Русское Слово в Канаде», № 49, апрель 1956, стр. 10). «Плач о Есенине — совершенно откровенная антисоветская декларация озверелого кулака», пишет «Литературная Энциклопедия» (т. 5, 1931). «Одно из лучших произведений Клюева», — характеризует эту же поэму Р. Гуль (Н. А. Клюев. Предисл. к «Плачу о Есенине», изд. «Мост», Нью-Йорк, 1954, стр. 6). «Даже Клюев, поэт далекий от футуризма, начинает звучать как Маяковский, описывая приезд мужиков в город в своей "Погорельщине"», — замечает Вл. Марков (Мысли о русском футуризме. «Новый Журнал», Нью-Йорк, № 38, 1954, стр. 179). «Клюев хитрил с коммунистами, но им не сдавался, как сдались почти все. В этой неравной борьбе вынуждаемого к компромиссам Клюева-человека победил Клюев-художник: слишком силен был талант. Но когда это обнаружилось, диктатура физически уничтожила Клюева. Перед его могилой надо снять шапку. Таких художников-сопротивленцев у нас раз-два и обчелся…» (Р. Гуль. Ник. Клюев. Полн. собр. соч. — рец. — «Новый Журнал», № 38, 1954, стр. 293). «…Не будет преувеличением утверждать, что после "Двенадцати" Александра Блока русская литература не знает более значительного произведения», — пишет о «Погорельщине» Вяч. Завалишин. — «…Не чернилами, а мужичьей болью написаны…стихи. Тут каждое слово окрашено кровью и предчувствием великой беды, и вся "Погорельщина" — это плач о страданиях русской земли…» (Николай Клюев. «Новое Русское Слово», Нью-Йорк, 15 августа 1954). «А песенная лирика — очень даже хороша…например, в поэме "Погорельщина"…Есть щемящее рыданьице в ямбах и хореях этой поэмы…Это не лубок. Это — прекрасная поэзия»… (Юрий Иваск. Ник. Клюев. Полн. собр. соч. — рецензия. — «Опыты», Нью-Йорк, № 4, 1955, стр. 104). «Клюев не противопоставляет именно сельскую жизнь, как панацею от неизбежного зла — городу: в "Погорельщине" воспевается Русь, как Русь исконных городов — питомников красоты, дивных храмов и теремов, песен и живописи, ремесел и науки. Но современный индустриальный город, а не только рабочая социальная революция, — в нем гибель культуры, самобытности, индивидуальности, самой жизни: он иссушает сами источники воды живой…В какой-то мере необходим возврат к духу ремесленно-художественного цехового города, к духу сельской жизни. Утопия? Может быть. Но на путях урбанизма человечество утратило уже и искусство, и религию, и философское творчество, и саму личность человеческую. Но на путях "индустриально-технического городского прогресса" уже утратился и смысл самого существования. И — в свете сегодняшнего дня и сегодняшних переживаний — вопленный призыв Клюева: остановитесь! одумайтесь! — звучит вовсе не такой уже утопией» (Б. Филиппов. «Погорельщина» Николая Клюева. Studi in onore di Ettore Lo Gatto e Giovanni Maver. G. С Sansoni editore, Roma, 1964, p. 238).

№ 420. ЧЕТВЕРТЫЙ РИМ. Рецензии на эту книгу см. во вступит. статье к первому тому. Дева-Обида — см. примеч. к стих. № 264.

№ 421. МАТЬ-СУББОТА. «Попрание Врат» — традиционное изображение на старинных иконах Воскресения Христова «через Сошествие во ад», где Спаситель изображается сходящим в бездны адские и попирающим две сорванные с петель и крестообразно сложенные двери адовы. «Крылья Софии» — София-Премудрость Божия изображается всегда в виде «Жены, облаченной в солнце», с алым ликом, с крыльями, сидящей в короне на престоле с предстоящими: завершителем Ветхого Завета Иоанном Крестителем и Начинательницей Завета Нового — Богородицей. Над престолом Софии — в небесах — Таинство Евхаристии: Св. Престол и Св. Дары на нем, а над Св. Престолом — Спаситель. Таковы традиционные иконы и фрески Софии — напр., фреска 1525 г. над «Корсунскими» (Сигтунскими) вратами Св. Софии Новогородской (1045–1050). — Брачная пляска — полет корабля» — образы, навеянные радениями хлыстов: радельные кружения пляски Корабля Христовщины уносят души радеющих на небо.

№ 422. ЗАОЗЕРЬЕ. У нас — не только по публикации в «Костре», 1927, но и по рукописи (вернее, машинописи) Клюева, переданной им Этторе Ло Гатто. Поэма — одно из наиболее выдающихся произведений Клюева — живописует праздники мужицкого северного календаря, живописует и саму исконную Русь, затаившуюся еще в глухих лесах Заозерья. Отдельные дни (Аграфена-Купальница и др.) — особенно отмечаются народом. «В сердцах на Никона-кобеля» — патриарха Никона ревнители древлего благочестия чаще всего ругают кобелем. Встарь же ругали его и крепче, Аввакум, к примеру…

№№ 423–425. ПЛАЧ О ЕСЕНИНЕ. О чтении Клюевым этой поэмы см. во вступ. статье к первому тому.

№ 426. ДЕРЕВНЯ. У нас по машинописи автора, переданной в свое время Клюевым проф. Этторе Ло Гатто. В публикации «Звезды» отсутствуют строки 39–42. Евпатий Коловрат — витязь-боярин рязанский, погибший в неравной битве с полчищами Мамая; символ богатырской удали и преданности отчизне. Св. Никита Новгородский — епископ Новгорода, мощи которого почивали в Софийском соборе и были «вскрыты» «в порядке антирелигиозной пропаганды».

№ 427. ПОГОРЕЛЫЦИНА. «Если "Песнь о Великой Матери" не сохранилась, — "Погорельщина" останется вершиной творчества Николая Клюева, памятью о его трагической судьбе», — писал Иванов-Разумник («Писательские судьбы», Нью-Йорк, 1951, стр. 38). «Китежские» мотивы, столь частые в творчестве Клюева («Песен китежских причуды погибающим открыл», — писал он о себе в стихотворении «Я родил Эммануила») — характерны для тех лет. С 1907 года на Мариинской сцене (а несколько позже — и в Большом театре Москвы) идет гениальная опера-мистерия Н. А. Римского-Корсакова (либретто В. И. Вельского) «Сказание о Невидимом Граде Китеже и деве Февронии» (а в 1902 г. в Москве шла опера-кантата С. Н. Василенко, на текст Н. Маныкина-Невструева «Сказание о граде Великом Китеже и тихом озере Светлояре»). В 1913 г. выходят книги о Китеже С. Н. Дурылина «Церковь Невидимого Града (Сказание о Граде Китеже)» и М. М. Пришвина «У стен Града Невидимого». О Китеже пишет В. Г. Короленко и даже Максим Горький в своей автобиографической повести «В людях» (1915), в которой бабушка поет замечательную песню о Китеже:

Обложили окаянные татарове
Да своей поганой силищей,
Обложили они славен Китеж-град,
Да во светлый час, заутренний…
Ой, ли, Господи, Боже наш,
Пресвятая Богородица!
Ой, способьте вы рабей своих
Достоять им службу утренню,
Дослушать Святое Писание!
Ой, не дайте татарину
Святу церкву на глумление,
Жен, девиц — на посрамление,
Малых детушек на игрище,
Старых старцев на смерть лютую!
А услышал Господь Саваоф,
Услыхала Богородица
Те людские воздыхания,
Христианские жалости,
И сказал Господь Саваоф
Свет архангеле Михаиле: —
А поди-ка ты, Михайло,
Сотряхни землею под Китежом,
Погрузи Китеж во озеро;
Ин пускай там люди молятся
Без отдыху, да без устали
От заутрени до всенощной
Все святы службы церковные
Во веки и века веков!

(М. Горький. Собр. соч. в 18 тт., т. 9, ГИХЛ, Москва, 1962, стр. 218–219). Писали о Китеже и Максимилиан Волошин и другие поэты тех лет. Настасья, Анастасия — Воскресение — чрезвычайно чтится тайными сектами. «Кроме Пятницы в хлыстовских кораблях почитают еще Настасью-Воскресенье…» (П. И. Мельников (А. Печерский). Полн. собр. соч., изд. А. Ф. Маркса, т. 6, СПб, 1909, стр. 262). В русских былинах и исторических песнях имя Настасьи очень популярно: Настасья-Королевишна — жена богатыря Дуная Ивановича (Древние Российские стихотворения, собранные Киршою Даниловым. Изд. Академии Наук СССР /«Литературн. Памятники»/, М.-Л., 1958, стр. 74–79); жену Добрыни Никитича зовут Настасьей Микуличной (А. Ф. Гильфердинг. Онежские былины. Том 2. Изд. Акад. Наук СССР, М.-Л., 1950, стр. 75–76, 92–96); мать богатыря «Королевича из Крякова» — Настасья Александровна (там же, стр. 399); «Настасья — доць царевна-то» Ивана Грозного в исторической песне XVI в. (Исторические песни XIII–XVI веков. Изд. подготовили Б. Н. Путилов и Б. М. Добровольский. Изд. Акад. Наук СССР, М.-Л., I960, стр. 256–257), и т. д. «Настенька» — частая гостья клюевских стихов: «Хороша была Настенька у купца Чапурина» (стих. № 371; кстати, это стихотворение явно перекликается с «Погорельщиной»). Растление Настеньки — растление Матери Сырой Земли, потаенной Руси, души народной. Любопытно, что Настасья названа в поэме Романовной (Анастасия Романова?). Иродиада, Иродова дщерь — по учению хлыстовского толка «лазаревцев» — старшая дьяволица. «Верования их о бесплотных духах такие же, как и у хлыстов, — пишет о Лазаревнах Мельников-Печерский: — они говорят, что ангелы не были сотворены бесплотными, но суть души отживших людей… Ангелы — души людей праведных, дьяволы — души людей грешных, и те и другие имеют сношения с здешним миром. Как на земле люди двух полов, так и ангелы и дьяволы двух полов. Ангел женского пола есть тайная милостыня, дьяволы женского пола приносят людям болезни, старшая из них, Иродиада, падчерица царя Ирода, наносит мучительные лихорадки. Православную церковь последователи лазаревшины, так же, как скопцы и хлысты, признают внешнею, а свою — внутреннею или апостольскою. Для спасения нужно пребывать и в той и другой» (Собр. соч., т. 6, стр. 319–320). Подначальные дьяволицы иродиадины: Удавна, Трясея, Грызея, Подкожница и т. д. — см. «Плач о Есенине».

«Я пользовался его доверием и дружбой, — пишет в своих «Воспоминаниях о Клюеве» («Новый Журнал», Нью-Йорк, № 35, 1953) Этторе Ло Гатто, — …главным образом благодаря моему человеческому, а не литературному отношению к нему. Этому доверию я был обязан тем, что позднее, уверенный во мне, он доверил мне рукопись своей поэмы "Погорельщина", которую считал своим magnum opus, но опубликовать которую в России ему, разумеется, не разрешили бы. Уже впоследствии я узнал, что заграницей сохранился только мой экземпляр этой поэмы, и я никак не думал, что настанет день, когда мне удастся исполнить данное поэту обещание напечатать эту вещь после его смерти». (Стр. 125).

ПРОЗА

№ 428. ЗА СТОЛОМ ЕГО. Опубликовано в альм. «Солнечный Путь». Южный альманах. Кн. 1, под ред. Л. Баткиса, изд. «Полигимния». Одесса, 1914 (альманах отпечатан всего в 550 экз.).

№ 429. КРАСНЫЙ КОНЬ. «Грядущее», 1919, № 5–6, стр. 14–15. «В своем подходе к Октябрьской революции Клюев был последователен. Вот в каких цветистых, "узорочных" выражениях славил он революцию, пытаясь повенчать ее с прадедовской кондовой Русью: "Нищие, голодные, мученики, кандальники вековечные…» — Вл. Орлов. Николай Клюев. «Литературная Россия», № 48, 25 ноября 1966, стр.17).

№ 430. ОГНЕННАЯ ГРАМОТА. «Грядущее», 1919, № 7–8, стр. 17–18.

№ 431. САМОЦВЕТНАЯ КРОВЬ. «Записки Передвижного Общедоступного Театра», Петроград, № 22–23, июнь-июль 1919, стр. 3–4. За сообщение этого текста приносим глубокую благодарность проф. В. Ф. Маркову (Лос-Анджелес). И Клюев, и редакция журнала проявили редкое гражданское мужество, опубликовав эту статью в период ярых нападений на религию и «вскрытия мощей» представителями партии и правительства. В редактировании журнала близкое участие принимал друг Клюева — артист Виктор Шимановский, которому посвящены Клюевым стихи в «Львином Хлебе».

Проза Клюева представлена у нас всего тремя произведениями. Остальные, очевидно, пропали для нас безвозвратно. А что они были, свидетельствуют заметки тех лет: так, в 6–7 номере «Записок Мечтателей» должны были появиться клюевские «Воспоминания о Блоке»; в 1923 г. поэт читал в кружке писателей и поэтов «Кузница» свой рассказ «Бугор» (см. об этом во вступ. статье к первому тому). Но сохранились ли где-либо эти рукописи — неизвестно.

Библиография

Книги Н.А. Клюева

СОСЕН ПЕРЕЗВОН. Предисловие В. Брюсова. Изд. В. И. Знаменского и Ко, Москва, 1912, 79 стр.

Изд. 2-е, К. Ф. Некрасова, Москва/-Ярославль/, 1913, 71 стр. Тираж 2.000.

БРАТСКИЕ ПЕСНИ. Песни Голгофских христиан. Библиотека «Новая Земля», Москва, 1912, 16 стр. (издание журн. «К Новой Земле»).

БРАТСКИЕ ПЕСНИ. Книга вторая. Вступительная статья В. Свенцицкого. Изд. «Новая Земля», Москва, 1912, XVI + 64 стр.

ЛЕСНЫЕ БЫЛИ. Библиотека «Новая Земля», Москва, 1912, 16 стр. (издание журн. «К Новой Земле» /«Новая Земля»/). Тираж 5.000.

ЛЕСНЫЕ БЫЛИ. Книга третья. Изд. К. Ф. Некрасова, Москва /-Ярославль/, 1913, 78 стр. Тираж 3.000.

МИРСКИЕ ДУМЫ. Изд. М. В. Аверьянова, Петроград, 1916, 71 стр. Тираж 1.000.

КРАСНАЯ ПЕСНЯ. Стихи. /Синодальная типография/. Изд. Художественной комиссии по организации духа при Комитете военно-технической помощи. Петроград, 1917, 2 ненумерованных страницы.

МЕДНЫЙ КИТ. Изд. Петроградского Совета Рабочих и Красноармейских Депутатов, Петроград, 1919, 116 стр. Тираж 20.000.

ПЕСНОСЛОВ. Изд. Литературно-издательского отдела Наркомпроса, Петроград, 1919:

Книга первая, с портретом автора /«Сосен перезвон»; «Братские песни»; «Лесные были»; «Мирские думы»; «Песни из Заонежья»/, 320 стр. Тираж 10 000.

Книга вторая /«Сердце Единорога»; «Долина Единорога»; «Красный рык»/, 296 стр. Тираж 10.000.

ПЕСНЬ СОЛНЦЕНОСЦА. ЗЕМЛЯ И ЖЕЛЕЗО. Изд. «Скифы», Берлин, 1920, 19 стр.

ИЗБЯНЫЕ ПЕСНИ. Изд. «Скифы», Берлин, 1920, 30 стр.

ЛЬВИНЫЙ ХЛЕБ. Изд. «Наш Путь», Москва, 1922, 102 стр. Тираж 3.000.

ЛЬВИНЫЙ ХЛЕБ. Изд. «Скифы», Берлин, 1922, 38 стр.

ЧЕТВЕРТЫЙ РИМ. Изд. «Эпоха», Петербург, 1922, 23 стр.

МАТЬ-СУББОТА. Изд. «Полярная Звезда», Петербург, 1922, 36 стр. Тираж 3.000.

ЛЕНИН. Госиздат, Москва-Петроград, 1924, 50 стр. Тираж 3.000.

Изд. 2-е, Госиздат, Ленинград, 1924, 51 стр., «Ленинская Библиотека». Тираж 4.000.

Изд. 3-е, Госиздат, Ленинград, 1924, 47 стр., «Ленинская Библиотека». Тираж 25.000.

Николай Клюев и П. Н. Медведев. СЕРГЕЙ ЕСЕНИН /Н. Клюев. Плач о Сергее Есенине. П.Н. Медведев. Пути и перепутья Сергея Есенина/. С 4 фототипиями. Изд. «Прибой», Ленинград, 1927, 86 стр.

ИЗБА И ПОЛЕ. Избранные стихотворения. Изд. «Прибой», Ленинград, 1928, 107 стр. Тираж 3.000.

ПЛАЧ О ЕСЕНИНЕ. С предисловием Р. Гуля. Изд. «Мост», Нью-Йорк, 1954, 31 стр. (с портретом: Клюев и Есенин).

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ. Редакция Бориса Филиппова. Изд. им. Чехова, Нью-Йорк, 1954:

Том первый, со вступ. статьей Б. А. Филиппова, 427 стр.

Том второй, с комментариями Б. А. Филиппова. 280+22 стр.

Публикации в антологиях, альманахах, сборниках, книгах разных авторов

СТИХИ

АНТОЛОГИЯ СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ. Чтец-декламатор. Том IV.

Составил Ф. М. Самоненко. Киев, 1912.

АПОЛЛОН. Литературный альманах. Изд. «Аполлон», СПб, 1912.

Второе, стереотипн. изд. 1914 (№№ 147, 157).

ВЕЛЕС. Первый альманах русских и инославянских писателей. Редакторы Сергей Городецкий и Янко Лаврин. Изд. «Велес», Петербург, 1912–1913 (№ 152).

ВЕСЕННИЙ САЛОН ПОЭТОВ. Изд. «Зерна», Москва, 1918 (№№ 237,234).

ВОЛНЫ. /Вып./ 2-й. Изд. «Народный Кружок», Москва, 1905 (№№ 19, 349; «Слушайте песню простую»).

ВРЕМЕНА ГОДА В РУССКОЙ ПОЭЗИИ. Сборник стихотворений под ред. Н.С. Ангарского. Изд. «Мосполиграф», Москва, 1924 (№ 113).

ДЕРЕВНЯ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ. Собрал Глеб Алексеев. Изд. Гутнова, Берлин, 1922 (№№ 185, 236, 176, 184, 186, 192, 191).

Сергей ЕСЕНИН. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5, ГИХЛ, Москва, 1962, стр. 84 (№ 364).

ЖЕМЧУЖИНЫ РУССКОГО ПОЭТИЧЕСКОГО ТВОРЧЕСТВА. Избранные стихотворения от конца 18-го века и до нашего времени. Составил Т. А. Березний. Изд. Общества Друзей Русской Культуры, Нью-Йорк, 1964, стр. 273–280 (№№ 1, 98, 35, 58, 109, 46, 268, 20, 261, 180, 425, 159).

ИЗБРАННЫЕ СТИХИ РУССКИХ ПОЭТОВ. Серия сборников по периодам. Период 3, выпуск 2 (Блок-Шагинян). СПб, 1914 (№№ 8, 63, 10, 2, 17, 95, 75, 79, 135, 82, 1, 98).

ИЗБРАННЫЕ СТИХИ РУССКИХ ПОЭТОВ. Серия сборников по темам. Россия. /СПб/, 1914, стр. 133–136 (№№ 43, 17, 11).

КОВШ. Литературно-художественный альманах. Книга 4, ГИЗ, Москва-Ленинград, 1926 (№№ 306, 317).

КОННИЦА БУРЬ. /Сборник имажинистов I/. Стихи. Изд. МТАХС /Московской Трудовой Артели Художников Слова/, Москва, 1920 (№№ 258, 256, 252).

КООПЕРАТИВНЫЙ КАЛЕНДАРЬ НА 1919 ГОД. Изд. Всероссийского Союза Потребительских Обществ, Москва, 1918 (№ 11).

КОСТЕР. /Сборник/. Изд. Ленинградского отделения Всероссийского Союза Поэтов. Ленинград, 1927, стр. 32–37 (№ 422).

КРАСНЫЙ ЗВОН. Сборник стихов. Изд. «Революционная Мысль», Петроград, 1919 (№№ 251, 256).

КРЕСТЬЯНСКИЕ ПОЭТЫ. Сборник. Составил И. Н. Розанов. Изд. «Никитинские Субботники», Москва, 1927 (№№ 279, 3).

КРЫЛЬЯ СВОБОДЫ. Советский песенник и декламатор. Изд. Подотдела агитации и пропаганды Иваново-Вознесенского губ. агентства ВЦИК» Иваново-Вознесенск, 1919 (№№ 251, 256).

ЛЕНИН. /Литературно-художественный сборник/. Составили В. Крайний и М. Беспалов. Под ред. Д. Лебедя. Изд. 2-е, «Молодой Рабочий», Харьков, 1924 (№ 279).

НАРОДНЫЕ РУССКИЕ ПЕСНИ И РОМАНСЫ. Том 2-й. Составил и издал А. И. Чернов. Нью-Йорк, 1953, стр. 68 (№ 157).

НА СЦЕНЕ И ДОМА. Избранные произведения художественной литературы. Под ред. Н. А. Ульянова. Сборник 2-й. Изд. «Наука», Москва, 1918 (№ 152).

НОВЫЕ ПОЭТЫ. Изд. 2-е, Н. Иванова, СПб, 1904 (№№ 347, 348).

ОЗАРОВСКАЯ, О.Э. Школа чтеца. Изд. И.Д. Сытина, Москва, 1914 (№№ 1, 79, 99, 11, 135, 24, 98, 35, 46, 152, 155, 82, 143, 171).

ОКТЯБРЬ. Революционный чтец-декламатор. Изд. Главполитпросвета, Харьков, 1921 (№ 279).

ОКТЯБРЬ В КЛУБАХ. Сборник материалов к празднованию годовщины Октябрьской революции. Под ред. и с предисловием М. Лисовского. ГИЗ, Ленинград, 1924 (№ 256).

ОКТЯБРЬ В ПОЭЗИИ. /Сборник стихов/. ГИЗ, Ленинград, 1924 (№ 256).

ОСЕННЯЯ АНТОЛОГИЯ. Составила Н. Николаева. Изд. 2-е. Петроград, без года.

ОТ НЕКРАСОВА ДО ЕСЕНИНА. Русская поэзия 1840–1925. Составил Л. Гроссман. Изд. «Современные Проблемы», Москва, 1927 239, 267, 315).

ПАМЯТИ ЕСЕНИНА. Воспоминания, статьи, стихотворения. Изд. Всероссийского Союза Поэтов, Москва, 1926 (№ 315).

ПОЭТЫ НАШИХ ДНЕЙ. Изд. Всероссийского Союза Поэтов, Москва, 1924 (№ 327).

ПРИБОЙ./Выпуск/ 3-й. Изд. «Народный Кружок», Москва, 1905 (№№ 350, 351).

ПРИГЛУШЁННЫЕ ГОЛОСА. Поэзия за железным занавесом. Составил Вл. Марков. Изд. им. Чехова, Нью-Йорк, 1952, стр. 91-105 (№№ 1, 24, 45, 74, 77, 89, 91, 99, 234, 220, 178, 183, 268).

ПРЯНИК ОСИРОТЕВШИМ ДЕТЯМ. Сборник в пользу убежища общества «Детская Помощь». Ред. — издатель А.Д. Барановская. Петроград, 1916, стр. 85–86 (№№ 362, 345).

РЕВОЛЮЦИОННАЯ ПОЭЗИЯ. Чтец-декламатор. Составил Л.Н. Войтоловский. Том I. Гос. Изд. Украины, Киев, 1923, стр. 165–168 (№№ 279, 250).

РОССИЯ В РОДНЫХ ПЕСНЯХ. Составила А. Чеботаревская. Предисловие Ф. Сологуба. Изд. бывш. М.В. Попова, Петроград, 1915 (№ 104).

РУССКАЯ ЛИРИКА ОТ ЖУКОВСКОГО ДО БУНИНА. Избранные стихотворения. Составил А.А. Боголепов. Изд. им. Чехова, Нью-Йорк, 1952, стр. 372–376 (№№ 1, 20, 46, 40, 34, 261).

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ XX ВЕКА. Антология русской лирики от символистов до наших дней. Составители И.С. Ежов и Е.И. Шамурин. Изд. «Новая Москва», Москва, 1925, стр. 345–354 (№№ 3, 34, 268, 6, 8, 11, 14, 17, 20, 1, 24, 40, 46, 55, 63, 141, 149, 86, 89, 155, 91, 194, 219, 250, 261, 251, 279, 292).

РУССКИЙ ПАРНАС. Антология. Составили А. и Д. Элиасберг. Изд. Insel Verlag, Leipzig, 1920 (№№ 24, 104).

СКИФЫ. Сборник 1-й. Изд. «Скифы», СПб, 1917 (№№ 219, 237, 234, 236, 203).

СКИФЫ. Сборник. 2-й. Изд. «Скифы», СПб, 1918 (№№ 250, 252, 174, 175, 182, 180, 178, 176, 179, 184, 185, 186, 187, 183, 191, 192).

СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ. Изд. ЛОВСП /Ленинградское отделение Всероссийского Союза Поэтов/, Ленинград, 1926, стр. 20–21 (№ 371).

СОВРЕМЕННЫЕ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКИЕ ПОЭТЫ В ОБРАЗЦАХ И АВТОБИОГРАФИЯХ. Составил П. Я. Заволокин. Изд. «Основа», Иваново-Вознесенск, 1925. (Автобиографическая заметка Клюева, помещенная первой в нашем издании, портрет Клюева и стихи №№ 250, 265, 279, 297, 330, 334).

СОВРЕМЕННЫЕ РУССКИЕ ЛИРИКИ. 1907–1912. Стихотворения. Составил Евг. Штерн. Изд. А. Л. Попова, СПб, 1913 (№№ 82, 35, 33).

СТО СТИХОТВОРЕНИЙ. /Сборник/. Составил Д. Ярцев Изд. Тверского Губсоюза, Тверь, 1923 (№ 9).

СТРАДА. Литературный сборник. /Книга 1/. Изд. Д. Д. Семеновского, Петроград, 1916 (№№ 174, 178).

ЧТЕЦ-ДЕКЛАМАТОР. Изд. Н. И. Мартьянова, Нью-Йорк /1964/стр. 148–152 (№№ 98, 180, 159, 188, 104, 89).

1905 ГОД В РУССКОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ. Сборник поэзии и прозы. Составил А. Богданов. Часть 2-я: Деревня. ГИЗ, Москва-Ленинград, 1926 (№№ 17, 19).

INTERMEDIATE RUSSIAN READER. Selected and edited by George Z. Patrick. Pitman Publishing Corporation, New York-Chicago, 1945 p. 161 (№ 3).

LA POESIE RUSSE. Edition bilingue. Anthologie reunie et publece sous la direction de Elsa Triolet. Editions Seghers, Paris, 1965 pp 280–281 (№№ 74, 77).

MODERN RUSSIAN POETRY. Anthology with verse translations. Edited and with an Introduction by Vladimir Markov and Merrill Sparks. The Bobbs-Merrill Co, Inc. Indianapolis-Kansas City-New York, 1967, pp. 622–635 (№№ 54, 89, 74, 115, 220, 225, 233).

THE PENGUIN BOOK OF RUSSIAN VERSE. Introduced and edited by Dimitri Obolensky. With plain prose translation! of ea(h poem penguin Books, Harmondsworth, Middlesex-Baltimore-Mitcham, Victoria, 1962, pp. 310–314 (№№ 1, 24, 424).

Проза

СОВРЕМЕННЫЕ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКИЕ ПОЭТЫ В ОБРАЗЦАХ И АВТОБИОГРАФИЯХ. Составил П.Я. Заволокин Изд. «Основа», Иваново-Вознесенск, 1925. (Автобиографическая заметка Н.А. Клюева, помещенная первой в нашем издании).

СОЛНЕЧНЫЙ ПУТЬ. Южный альманах. Книга 1, под ред. Леонида Баткиса. Изд. «Полигимния», Одесса, 1914 (№«28).

Письма

Александр БЛОК. Собрание сочинений в 8 томах, ГИХЛ, Москва-Ленинград: Том 5, 1962, стр. 213–214 (письмо Клюева к Блоку, опубликованное им в статье «Литературные итоги 1907 года», первонач. опубликованной в журн. «Золотое Руно», М. 1907, № 11–12); стр. 357, 358–359 (письмо к Блоку, опубликованное им в статье «Стихия и культура», первоначально опубликованной в «Нашей Газете», 6 января 1909, и в альманахе «Италия», Петербург, 1909). Том 8, 1963, стр. 587 (примеч. к № 143), 594 (примеч. к №№ 193, 194).

/Александр БЛОК/. Письма Александра Блока к Е.П. Иванову. Под ред. Цезаря Вольпе. Изд. Академии Наук СССР, Москва-Ленинград, 1936, стр. 124–125 (отрывок из письма 1907 г.).

Сергей ЕСЕНИН. Собрание сочинений в 5 томах. ГИХЛ, том 5, Москва, 1962, стр. 232 (коллективное письмо С. Есенина, П. Карпова, С. Клычкова и Н. Клюева к А. Ширяевцу, 30 марта 1917; первоначально опубликовано в статье Д. Благого: Материалы к характеристике Сергея Есенина. Из архива поэта А. Ширяевца. «Красная Новь», 1926, № 2, стр. 201; перепеч. в журн. «Русская Литература», 1962, № 3, стр. 181); стр. 348 (письмо конца 1921 или начала 1922 г. из Вытегры С. Есенину).

ЕСЕНИН И РУССКАЯ ПОЭЗИЯ. Сборник. Изд. «Наука» (Академия Наук СССР), Ленинград, 1967, стр. 191 (письмо к Есенину, лето 1915).

НАУМОВ, Е. Сергей Есенин. Жизнь и творчество. Учпедгиз, Ленинград, 1960, стр. 34–35, 36, 88; 2-е изд., «Просвещение», Москва-Ленинград, 1965, стр. 32–33, 34, 85 (отрывки из писем к Есенину).

СОЛОВЬЕВ, Б. Поэт и его подвиг. Творческий путь Александра Блока. Изд. «Советский Писатель», Москва, 1965, стр. 254 (отрывок из письма к Блоку, 1908).

ТИМОФЕЕВ, Л. Творчество Александра Блока. Изд. Академии Наук СССР, Москва, 1963, стр. 129–130 (текст письма и посвящения Блоку).

Публикации в журналах

СТИХИ

ВЕСТНИК ЖИЗНИ. Петроград: 1918, № 1 (декабрь) (№№ 40, 251).

ГИПЕРБОРЕЙ. СПб: 1912, № (№№ 88, 29, 144)).

ГОЛОС ЖИЗНИ. Петроград: 1915, № 20, 13 мая (№№ 192, 117, 112, 126, 191, 119).

ГРАНИ. Франкфурт/Майн: № 51, 1962 (№ 227).

ДОЛЯ БЕДНЯКА. Нами не разыскана.

ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ЖУРНАЛ Петроград 1914 № 1(№№ 109, 108); № 2 (№№ 146, 77); № 4 (№№ 85, 176): № 6 (№ 140); № 7 (№ 8б); № 11 (№№ 149, 170 159 166, 154). 1915, № 3 (№№ 175, 180, 183); № 5 (№ 181); № 8 (№ 127); № 11 (№ 118); № 12 (№ 145). 1916, № 9-10 (№ 120); № 12 (№ 130).

ЗАВЕТЫ. Петербург: 1912, № 1 (№ 88); № 2 (№№ 161, 81); № 4 (№ 79); № 5 (№ 148); № 6 (№№ 155–171)г № 7 (№ 131); № 8 (№ 163). 1913, № 2 (№ 78); № 8 (№№ 153, 76, 158). 1914 № 1 (№№ 116, 115, 124, 113, 240, 359).

ЗВЕЗДА. Ленинград: 1926, № 1 (№ 370); № 2 (№№ 372, 373). 1927 № 1 (№ 426); № 5 (№ 376).

ЗЕМЛЯ СОВЕТСКАЯ. Москва-Ленинград: 1932, № 12 (№№ 386–389).

ЗНАМЯ. Москва: № 6, 1920 (№ 3l2). Берлин: № 1, 1921 (№ 312).

ЗНАМЯ ТРУДА. Петроград-Москва: № 1 1918 (№ 279).

ЗОЛОТОЕ РУНО. Москва: 1908, № 10 (№№ 5, 24).

КРАСНАЯ ПАНОРАМА. Ленинград 1927 № 39 (№ 377).

НАРОДНАЯ ПРАВДА. Париж: № l5 апрель 1951 (в статье В. Завалишина, стр. 25 — № 378).

НИВА. СПб: 1912, № 45 (№ 82).

Ежемесячные Литературные и Популярно-Научные Приложения к «Ниве»:

1913, № 2 (№ 98).

НОВАЯ ЖИЗНЬ. СПб: 1912 № 10 (№ 36).

НОВАЯ ЗЕМЛЯ. Москва: 1912 № 1–2 (№ 63): № 3–4 (№ 66); № 5–6 (№ 49); № 7–8 (№ 73); № 9-10 (№№ 50, 25); № 11–12 (№ 71); № 13–14 (№ 65); № 15–16 (№ 70); № 17–18 (№№ 62, б7, 69); № 19–20 (№ 44).

НОВЫЙ ЖУРНАЛ. Нью-Йорк: № 35 1953 (№№ 422, 423 — отрывки, 424, 425).

НОВЫЙ ЖУРНАЛ ДЛЯ ВСЕХ. Петроград: 1916, № 1 (№№ 184, 186).

ОГОНЕК. Петроград: 1915, № 47 (№ 101).

ПЛАМЯ. Петроград: 1918, № 27 (№№ 255, 240, 268); № 29 (№ 272); № 31 (№ 253). 1919 № 37 (№ 274); № 43 (№ 368): № 44 (№№ 344, 369); № 45 (№ 342); № 46 (№ 330); № 47 (№ 328).

ПРОЖЕКТОР. Москва: 1926, № 9 (№№ 374, 375).

РУССКАЯ МЫСЛЬ. Москва-Петербург 1912, № 10 (№№ 75, 104).

РУССКИЙ СОВРЕМЕННИК. Петроград, 1924, № 1 (№№ 290, 312, 293).

СЕВЕРНАЯ ЗВЕЗДА. Петроград: 1915, № 14, декабрь (№ 99). 1916, № 1. январь (№ 147); № 4, февраль (№№ 40, 30).

СЕВЕРНЫЕ ЗАПИСКИ. Петроград: 1914, № 5 (№№ 74, 188, 187). 1915, № 4 (№№ 114, 121).

СОВРЕМЕННИК. СПб: 1912, № 8 (№ 97).

СОВРЕМЕННЫЙ МИР. СПб: 1913, № 4 (№ 95).

ТРУДОВОЙ ПУТЬ. СПб: 1907, № 9 (№ 356). 1908, № 1 (№№ 16, 357).

ПРОЗА

ГРЯДУЩЕЕ. Петроград: 1919, № 5–6 (№ 429); № 7–8 (№ 430).

ЗАПИСКИ ПЕРЕДВИЖНОГО ОБЩЕДОСТУПНОГО ТЕАТРА. Петроград: 1919, № 22–23, ИЮНЬ-ИЮЛЬ (№ 431).

КРАСНАЯ ПАНОРАМА. Ленинград: 1926, № 30, 23 июля. (Автобиографическая заметка, помещенная в нашем издании второй, и портрет Клюева).

ПИСЬМА

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА. Ленинград: 1962, № 3, стр. 174, 181 (письма к С. Есенину 1915 — отрывок, к А. Ширяевцу, март 1913 и 30 марта 1917 — коллективное). 1966, № 2, стр. 210–211 (прошения в комиссию для пособия литераторам, письмо к Ф. Д. Батюшкову Клюева и Есенина, февр. 1916).

Публикации в газетах

СТИХИ

БИРЖЕВЫЕ ВЕДОМОСТИ. Петроград. Утренний выпуск: 1914, 14 декабря (№ 134); 16 декабря (№ 360); 23 декабря (№ 361); 25 декабря (№ 142). 1915, 15 февраля (№ 132); 21 марта (№ 139); 27 сентября (№ 92); 25 декабря (№ 125); /дата не установлена/ (№ 129). 1916, 3 апреля (№ 123); 10 апреля (№ 141); 13 ноября (№ 117); 20 ноября (№ 363); 25 декабря (№ 112).

ДЕЛО НАРОДА. Петроград: 1917, 4 июня (№ 251); 22 октября (№№ 365–367).

ЗНАМЯ ТРУДА. Петроград-Москва: 1917, 28 декабря (10 января 1918) (№ 252); 30 декабря (12 января 1918) (№ 256). 1918, 4 (17) января (№ 251); 9 (22) мая (№ 261).

КРАСНАЯ ГАЗЕТА. Петроград: 1918, /даты не установлены/ (№№ 258, 259).

Вечерняя Красная Газета. Ленинград: 1926, 28 декабря (№ 423).

ЛИТЕРАТУРНАЯ РОССИЯ. Москва: 1966, 25 ноября (№№ 9, 17, 267, 370, 380).

НАРОДНАЯ ПРАВДА. Нью-Йорк: 1952, № 2 (№ 426).

РЕЧЬ. Петроград: 1915, 6 декабря (№ 130).

Переводы стихотворений Клюева

НА АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК

DEUTSCH, Babette and Avrahm YARMOLINSKY. Modern Russian Poetry. An Anthology. Harcourt, Brace and Co., New York, 1921; Lane, London, 1921, 1926; Harcourt, New York, 1930 (№№ 74, 176).

DEUTSCH, Babette and Avrahm YARMOLINSKY. Russian Poetry. An Anthology. International Publishers, New York, 1927; Lawrence, London, 1929 (№№ 74, 176).

MARKOV, Vladimir and Merrill SPARKS, ed. Modern Russian Poetry. An Anthology with Verse Translations. Edited and with an Introduction by V. Markov and M. Sparks. The Bobbs-Merrill Co., Indianapolis-Kansas City-New York, 1967 (№№ 54, 89, 74, 115, 220, 225, 233).

OBOLENSKY, Dimitri, ed. The Penguin Book of Russian Verse. Introduced and edited by D. Obolensky. With plain prose translations of each poem. Penguin Books, Harmondsworth, Middlesex-Baltimore-Mitcham, 1962 (№№ 1,24,424).

PATRICK, George Z. J. Popular Poetry in Soviet Russia. University of California Press, Berkeley, Calif., 1929 (№№ 20, 219, 251).

PATRICK, George Z. J., ed. Intermediate Russian Reader. Selected and edited by G. Z. Patrick. Pitman Publishing Corp., New York-Chicago, 1945 (#3).

SHELLEY, Gerard, ed. and transl. Modern Poems from Russia. Allen and Unwin, London, 1942 (№ 419).

YARMOLINSKY, Avrahm, ed. A Treasury of Russian Verse. The Macmillan Co., New York, 1947; 2nd edition — 1949 (№№ 74, 176).

YARMOLINSKY, Avrahm, ed. Two Centuries of Russian Verse. An Anthology from Lomonosov to Voznesensky. Edited, with an introduction and notes, by A. Yarmolinsky. Translations by Babette Deutsch. Random House, New York, 1966 (№ 176).

Magazine:

RUSSIAN REVIEW. New York, 1916, # 3, September (№ 74, trans by A. Yarmolinsky).

НА ФРАНЦУЗСКИЙ ЯЗЫК

TRIOLET, Elsa, pub. La Poesie Russe. Edition bilingue. Anthologie reunie et publiee sous la direction de Elsa Triolet. Edition Seghers, Paris, 1965 (№№ 74, 77).

НА НЕМЕЦКИЙ ЯЗЫК

von GUENTHER, Johannes. Neue Russische Lyrik. Herausgegeben von Johannes von Guenther. Fischer Bucherei, Frankfurt/M., 1960 №№ 24, 6).

НА ИТАЛЬЯНСКИЙ ЯЗЫК

NALDI-OLKIENIZKAIA, R. Antologia dei Poeti Russi del Sec. XX. A cura di R. Naldi-Olkienizkaia. Milano, 1924.

МУЗЫКА НА СЛОВА КЛЮЕВА

КАНКАРОВИЧ, Анатолий (1885–1956)

Ленин. Кантата для солистов, хора и оркестра. Впервые исполн. В Петрограде, Академической Капелле, в 1920 г.

ПАЩЕНКО, Андрей (р. 1885)

Песнь Солнценосца. Героическая поэма для солиста, хора и оркестра. 1924. Впервые исполн. в Ленинградской Гос. Ак. Капелле под упр. М. Г. Климова, 18 ноября 1928 г.

Литература о Н.А. Клюеве

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Названия альманахов, сборников, книг, журналов и газет:

А — Аполлон. Журнал. СПб-Петроград.

Бл — Александр Блок. Собрание сочинений в 8 томах. ГИХЛ, Москва-Ленинград.

БП — Библиотека Поэта. Большая серия. Изд. «Советский Писатель», Ленинград (некоторые выпуски — Москва-Ленинград).

БПм — Библиотека Поэта. Малая Серия. Изд. «Советский Писатель», Ленинград (некоторые выпуски — Москва-Ленинград).

В — Возрождение. Журнал. Париж.

ВЕ- Вестник Европы. Журнал. СПб-Петроград.

ВЛ — Вопросы Литературы. Журнал. Москва.

ВСЕ — Воспоминания о Сергее Есенине. Сборник под ред. Ю. Л. Прокушева. Изд. «Московский Рабочий», Москва, 1965.

Г — Грани. Журнал. Кассель-Лимбург-Франкфурт/Майн.

Ги — Горн. Журнал Московского Пролеткульта. Москва.

ДП — День Поэзии. Ежегодники. «Московский Рабочий», затем — «Советский Писатель», Москва.

Е — Есенин. Жизнь. — Личность. — Творчество. Сборник под ред. Е. Ф. Никитиной. Изд. «Работник Просвещения», Москва, 1926.

ЖП — Борис Филиппов. Живое прошлое. Литературные очерки. Вашингтон, 1965.

З — Звезда. Журнал. Ленинград.

Зв — Заветы. Журнал. Москва.

Зн — Звено. Журнал. Париж.

Знм — Знамя. Журнал. Москва.

И — Известия. Газета. Москва.

КГ — Красная Газета. Ленинград.

КГв- Красная Газета. Вечерний выпуск. Ленинград.

КИР — Книга и Революция. Библиографический журнал. Петроград.

КЛ — Краткая Литературная Энциклопедия. Москва.

КН — Красная Новь. Журнал. Москва.

КРС — По Советскому Союзу. Еженедельный обзор Комитета Радио «Свобода», Нью-Йорк. Издание ротаторное.

ЛГ — Литературная Газета. Москва.

ЛН — Литературное Наследство. Москва.

ЛС — Литературный Современник. Журнал. Ленинград.

ЛУ — Литературная Учеба. Журнал. Москва.

ЛЭ — Литературная Энциклопедия.

Мнд — Осип Мандельштам. Собрание сочинений в трех (двух) томах. Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Изд. Международного Литературного Содружества.

МГ — Молодая Гвардия. Журнал. Москва.

Мс — Мосты. Альманахи. Мюнхен, затем — Нью-Йорк.

Н — Накануне. Газета. Берлин.

На1 — Е. Наумов. Сергей Есенин. Жизнь и творчество. Учпедгиз, Ленинград, 1960.

На2 — Е. Наумов. Сергей Есенин. Жизнь и творчество. Изд. 2-е, «Просвещение», Москва-Ленинград, 1965.

НЖ — Новый Журнал. Нью-Йорк.

НЛ — Накануне. Литературная Неделя. Отдельное приложение к газете. Берлин.

НЛП — На Литературном Посту. Журнал. Москва.

НМ — Новый Мир. Журнал. Москва.

Нпр — Накануне. Литературное Приложение к газете. Берлин.

НРК — Новая Русская Книга. Библиографический журнал. Берлин.

НРС — Новое Русское Слово. Газета. Нью-Йорк.

НС — Наша Страна. Газета. Буэнос-Айрес.

О — Опыты. Журнал. Нью-Йорк.

ПЕ — Памяти Есенина. Сборник Всероссийского Союза Поэтов. Москва, 1926.

ПИР — Печать и Революция. Библиографический журнал. Москва.

Пк — Поэтика. Временник отдела словесных наук Государственного института истории искусств. Изд. «Academia», Ленинград.

Пс — Посев. Еженедельник; с 1968 — ежемесячник. Касель-Лимбург-Франкфурт/Майн.

Р — Россия. Журнал. Москва-Петроград/Ленинград.

РК — Русская Книга. Библиографический журнал. Берлин.

РЛ — Русская Литература. Журнал. Ленинград.

РЛХ — Статья: Н. Хомчук. Есенин и Клюев (По неопубликованным материалам). В журнале «Русская Литература», 1958, № 2.

РМ — Русская Мысль. Газета. Париж.

РМс — Русская Мысль. Журнал. Москва-Петербург/Петроград. После 1918 — София-Берлин.

САЕ — Сергей Александрович Есенин. Воспоминания. Сборник под ред. И. В. Евдокимова. ГИЗ, Москва-Ленинград, 1926.

СВ — Социалистический Вестник. Париж — Нью-Йорк. Журнал

СЕ — Сергей Есенин. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5, ГИХЛ, Москва, 1962.

СЕ2 — Сергей Есенин. Собрание сочинений в 5 томах. (Изд. 2-е), ГИХЛ, Москва.

СЗ — Современные Записки. Журнал. Париж.

Ск — Скифы. Сборник. Изд. «Скифы», Петербург.

СМ — Современный Мир. Журнал. Петербург.

Издательства:

АН СССР — Академия Наук СССР, Москва, Москва-Ленинград, Ленинград.

Ac — Academia. Ленинград.

ГИЗ — Государственное Издательство. Москва-Ленинград.

ГИХЛ — Гос. издательство «Художественная Литература», Гослитиздат. Гос. издательство художественной литературы.

ИиЧ — Издательство имени Чехова, Нью-Йорк.

МЛС — Международное Литературное Содружество, Нью-Йорк — Балтимор.

Нк — Наука. Изд. Академии Наук СССР, Москва, Ленинград, Москва-Ленинград.

СП — Советский Писатель. Москва-Ленинград.

Учпедгиз — Гос. издательство учебной и педагогической литературы. Москва-Ленинград.

Города:

Б — Берлин

Вш — Вашингтон

К — Киев

Л — Ленинград

М — Москва

М.-Л. — Москва-Ленинград

Мн — Мюнхен

НЙ — Нью-Йорк

П — Петербург

Пг — Петроград

Пар — Париж

СПб — Санкт-Петербург

Ф — Франкфурт на Майне

Х — Харьков

Прочие сокращения:

альм. — альманах

в кн. — в книге

Вст. ст. — вступительная статья

Вст. стст. — вступительные статьи

газ. — газета

Гос. — государственный

Гос. Ин-т — Государственный Институт

Гос. Ун-т — Государственный унверситет

журн. — журнал

Избр. соч. — Избранные сочинения

Избр. стих. — Избранные стихотворения

изд. — Издание, издательство

им. — имени

Ин-т — ИНститут

кн. — книга

опубл. — Опубликован, — а, —о.

первон. — первоначально

переизд. — переиздание

под ред. — под редакцией

Полн. собр. соч. — Полное собрание сочинений

ред. — редакция

рец. — рецензия

Собр. соч. — Собрание сочинений

Соч. — Сочинения

т. — том

тт. — тома

ун-т — университет

Звездочка (*) перед именем автора означает, что в данной книге, статье, заметке Клюеву отведено много места (или что сведения, сообщаемые в данной книге, статье, заметке, представляют значительный интерес).

Настоящая библиография не претендует на полноту.

А., М. Шум слитный. «Знамя Борьбы», Б, № 22–23, 1927, стр. 17

*АБРАМОВИЧ, Н. Современная лирика. Клюев, Кусиков, Ивнев, Шершеневич. Изд. «Сегодня», М, 1921.

АВЕРБАХ, Л. С кем и почему мы боремся. Изд. «На Литературном Посту», М, 1930.

АВЕРБАХ, Л., А. БЕЗЫМЕНСКИЙ, И. ВАРДИН, Ю. ВОЛИН, А. ИНГУЛОВ, Г. ЛЕЛЕВИЧ, Ю. ЛИБЕДИНСКИЙ и С. РОДОВ. Нейтралитет или руководство? (К дискуссии о политике РКП в художественной литературе). Открытое письмо в редакцию. «Правда», М., 19 февраля 1924.

АВРАМКИН, В. и А. ЛУРЬЕ (сост.). Библиотека Поэта. Аннотированная библиография (1933–1960). — Общий план. СП, Л., 1960, стр. 192. Изд. 2-е (1933–1965). СП, М-Л, 1965, стр. 264, 265.

АДАМОВИЧ, Г. Литературная беседа. Зн. № 154, 1926, стр. 1.

АДАМОВИЧ, Г. Литературная беседа. Зн, № 203, 1926, стр. 2.

АДАМОВИЧ, Г.Одиночество и свобода. ИиЧ, 1955, стр. 183.

АДАМОВИЧ, Г. Сергей Городецкий. РМ, 14 сентября 1967.

АЛЕКСАНДРОВ, В. Наше поэтическое сегодня. НЛП, 1929, № 3, стр. 19.

*АЛЕКСАНДРОВ, Г. Ленинские мотивы в поэзии. ЛГ, 22 января 1932.

АЛЕКСАНДРОВА, В. Литературная бюрократия наступает. СВ, 1937, № 6, стр. 6.

АЛЕКСАНДРОВА, В. Проблема свободы в советской литературе. НЖ, № 2, 1942, стр. 326.

АЛЕКСАНДРОВА, В. Советский писатель на войне. «Новоселье», НИ, 1942, № 5, стр. 52.

АЛЕКСАНДРОВА, В. Советская современность в зеркале исторического режима. НЖ, № 8, 1944, стр. 278.

АЛЕКСАНДРОВА, В. Адвокаты конформизма. СВ, 1946, № 3, стр. 74.

АЛЕКСАНДРОВА, В. Среди советских писателей. НРС, 30 марта 1952.

АЛЕКСАНДРОВА, В. Реабилитация загубленных. СВ, 1956, № 6.

АЛЕКСАНДРОВА, В. Старые и новые лики Петербурга. НРС, 18 августа 1957.

АЛЕКСАНДРОВА, В. К сорокалетию советской литературы. НЖ, № 51, 1957, стр. 195.

*АЛЕКСЕЕВ, А. Клюев, Н. А. В кн. История русской литературы конца XIX — начала XX века. Библиографический указатель, под ред. К. Д. Муратовой. Изд. АН СССР, 1963, стр. 252–253.

АЛЕКСЕЕВ, Гл. Деревня в русской поэзии. Изд. Гутнова, Б, 1922.

АМФИТЕАТРОВ-КАДАШЕВ. Очерки по истории русской литературы. «Славянское Изд.», Прага, 1922.

АНГАРСКИЙ, Н. Заметки о поэзии и поэтах. /«Медный Кит»/. «Творчество», 1919, № 1–3, стр. 23–26.

А/ндреев/, И. Встречи с Есениным. Г, № 3, 1947, стр. 30.

АНДРЕЕВ, Ю. Изучать факты в их полноте. ВЛ, 1968, № 3, стр.126, 131.

АНДРЕЕВ, Ю. Революция и литература. Нк, 1969, стр. 100, 111.

АННЕНКОВ, Ю. Вокруг Есенина. О. № 3, 1954, стр. 176.

АННЕНКОВ, Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Том 1, МЛС, 1966, стр. 107.

*Аноним. «Скифы», сборник 1 и 2-й. «Свобода», 1918, № 27.

*Аноним. /Заметка о Клюеве в хронике/. «Дом Искусств», П, № 1, 1921, стр. 70.

Аноним. Послесловие в кн. Октябрь. Революционный чтец-декламатор. Главполитпросвет, X, 1921.

*Аноним. /Заметка в «Литературной хронике» о предполагаемом опубликовании в № 6–7 «Записок Мечтателей» воспоминаний Клюева о Блоке/. «Летопись Дома Литераторов», П, 1921, № 2, стр. 8.

*Аноним. /Заметка о Клюеве в хронике/. ПиР, 1921, № 3, стр. 301.

Аноним. Издательство «Скифы». РК, 1921, № 1, стр. 9.

*Аноним. /Заметка в хронике о Клюеве/. РК, 1921, № 1, стр. 23.

*Аноним. /Заметка в хронике о Клюеве/. РК, 1921, № 9, стр. 27.

*Аноним. Н. Клюев. Четвертый Рим. /Рец./. «Новая Книга», Бюллетень ПетроГИЗ"а, 1922, № 1, стр. 26.

Аноним. Издательство «Эпоха». НРК, 1922, № 1, стр. 35.

* Аноним. /Сообщение о том, что «Н. Клюев живет в Вытегре. Пишет мало. Нуждается»/. Нпр, № 4, 21 мая 1922, стр. 8.

*Аноним. /Заметка о Клюеве/. НРК, 1922, № 4, стр. 35.

*Аноним. /Заметка о Клюеве/. НРК, 1922, № 5, стр. 51.

*Аноним. Н. Клюев. Четвертый Рим. /Рец./. НРК, 1922, № 6, стр. 22.

* Аноним. /Заметка о книге, посвященной Клюеву, которую готовит В. Князев/. НРК, 1922, № 7, стр. 32.

*Аноним. /Заметка о чтении Клюевым его воспоминаний о Блоке в Петербургском Доме Литераторов, 7 августа 1922/. НРК, 1922, № 8, стр. 28.

*Аноним. /Заметка о выходе «Матери-Субботы»/. Р, 1922, № 4, декабрь, стр. 32.

*Аноним. /Заметка о Клюеве и его портрет/. «Новая Книга», Бюллетень ПетроГИЗ"а, 1923, № 3–4.

*Аноним. /Заметка о выходе «Матери-Субботы»/. Р, 1923, № 5, стр. 32.

*Аноним. /Заметка о чтении Клюевым его рассказа «Бугор», из эпохи повстанческой борьбы крестьян в Сибири, — в кружке писателей и поэтов «Кузница»/. НРК, 1923, № 2, стр. 33.

*Аноним. «Кузница» /заметка о чтении Клюевым его рассказа в литературном кружке «Кузница»/. ПиР, 1923, № 4, стр. 305.

*Аноним. /Заметка о Клюеве/. Н, 2 декабря 1923, стр. 6.

*Аноним. Жизнь писателей /о том, что Клюев «собирается за границу»/. Нл, 25 декабря 1923, стр. 12.

Аноним. Ленин в художественной литературе. «Красная Панорама», Л, 1924, № 8.

*Аноним. /Заметка о Клюеве в отделе/ Жизнь писателей. Нл, № 90, 20 апреля 1924, стр. 9 /о «Матери-Субботе»/.

Аноним. /Заметка о смерти Есенина/. «Правда», 29 декабря 1925.

*Аноним. /Заметка о Клюеве/. ПиР, 1927, № 1, стр. 228.

*Аноним. Клюев. Малая Советская Энциклопедия, т. 3, 1929.

Аноним. К проблеме крестьянской литературы. ПиР, 1930, № 2, стр. 4, 5.

Аноним. Будем беспощадны к литературным агентам капитализма. /Передовая статья/. ЛГ, 29 ноября 1930.

Аноним. Карпов, Пимен. ЛЭ, т. 5, М, 1931.

*Аноним. Клюев. Малая Советская Энциклопедия, изд. 2-е, т. 5, 1936.

Аноним. Траурный список литераторов… «Литературный Современник», Мн, № 1, 1951, стр. 45.

*Аноним. Среди поэтов /О докладе Б. Филиппова о Клюеве/. НРС, 19 марта 1952.

Аноним. Среди советских писателей. НРС, 20 марта 1952.

Аноним. Имажинизм. Большая Советская Энциклопедия, изд. 2-е, т. 17, 1952, стр. 554.

Аноним. Мародерство на фронте литературы. Пс, № 50, 16 декабря 1956, стр. 9.

Аноним. Чтобы словам было тесно, мыслям — просторно… «Литературная Россия», 10 июня 1966.

*Аноним. «Литературная Россия» о Николае Клюеве. КРС, № 167, 30 декабря 1966.

Аноним. Сергей Есенин. КРС, № 175, 2 марта 1967, стр. 8.

Аноним. А. И. Солженицын и четвертый съезд писателей. КРС, № 192, 30 июня 1967, стр. 5.

Аноним. Хроника литературной жизни. В кн. История русской советской литературы в 4 томах, т. 1, изд. 2-е, Нк, 1967, стр. 689, 703, 722, 815.

Аноним. Кумиры и корифеи в советской литературе. КРС, № 210, 3 ноября 1967, стр. 6.

Аноним. Сергей Есенин. КРС, № 223, 2 февраля 1968, стр. 8.

АНСТЕЙ, О. Словарь местных, старинных и редко-употребительных слов и некоторых имен, встречающихся у Клюева. В кн. Николай Клюев. Полн. собр. соч. Ред. Бор. Филиппова. Т. 2, ИиЧ, 1954, стр. 243–280.

*АНСТЕЙ, О. Ю. Лаврiненко. Расстрiлянее вiдрождення. /Рец./. НЖ, № 59, 1960, стр. 297.

*АРБУЗОВ, П. «Скифы». /Рец./. «Наш Век», 1918, № 27.

АРГУС. Слухи и факты. НРС, 17 июня 1954, 23 июля 1957, 22 декабря 1966.

*АРЕНСКИЙ, Роман /3. Гиппиус/. Земля и камень. «Голос Жизни», № 17, 22 апреля 1915, стр. 12.

АРОНСОН, Г. «Опыты», № 4. /Рец./. НРС, 1 мая 1955.

АРСЕНЬЕВ, В. Свет во тьме. Г, № 24, 1955, стр. 140.

АРХАНГЕЛЬСКИЙ, А. Когда потребует поэта «Литературная Газета». Фельетон в стихах. ЛГ, 11 мая 1933.

*АСЕЕВ, Н. Избяной обоз. (О «пастушеском» течении в поэзии наших дней). ПиР, 1922, № 5, стр. 39.

АСЕЕВ, Н. Три встречи с Есениным. САЕ, 1926.

АСЕЕВ, Н. Плач по Есенину. В его кн. Дневник поэта. Изд. «Прибой», 1929. Перепеч. в его же кн. Зачем и кому нужна поэзия. СП, 1961, стр. 181.

АСЕЕВ, Н. Воспоминания о Маяковском. В его кн. Зачем и кому нужна поэзия. СП, 1961, стр. 300.

*АСТАХОВА, А. Из истории и ритмики хорея. Пк, кн. 1, 1926, стр. 60–61, 62, 63, 65.

АФАНАСЬЕВ, В. И. А. Бунин. Очерк творчества. Изд. «Просвещение», М, 1966, стр. 157.

*АХМАТОВА, А. Мандельштам (Листки из дневника). «Воздушные Пути», альм. IV, НИ, 1965, стр. 37. Перепеч. в кн. Анна Ахматова. Соч. Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Т. 2, МЛС, 1968, стр. 180.

БАБЕНЧИКОВ, М. Есенин. САЕ, 1926, стр. 42.

БАЙКОВ, М. 15 вопросов Константину Симонову. НС, 10 октября 1957.

БЕДОВ, М. Против пейзанства. НЛП, 1929, № 2, стр. 34.

БЕЗЫМЕНСКИЙ, А. О чем они плачут? «Комсомольская Правда», М, 5 апреля 1927.

БЕЗЫМЕНСКИЙ, А. Речь на 1-м съезде советских писателей. В кн. Первый Всесоюзный съезд советских писателей, 1934. Стенографический отчет. ГИХЛ, 1934, стр. 550.

*БЕЛОУСОВ, И. Н. Клюев. Сосен перезвон. /Рец./. «Путь», 1911, № 1. стр. 67–68.

БЕЛОУСОВ, И. Литературная Москва. Писатели из народа. Писатели-народники. Изд. «Сегодня», М, 1926; 2-е изд. — Московского Товарищества Писателей, М. 1929.

*БЕЛЫЙ, Андрей. Жезл Аарона. (О слове в поэзии). Ск, сборник 1, 1917, стр. 155–212.

*БЕЛЫЙ, Андрей. Песнь Солнценосца. Ск, сборник 2, 1918, стр. 6-10.

БЕЛЫЙ, Андрей. Рембрандтова правда и поэзия наших дней. «Записки Мечтателей», № 5, П, 1922, стр. 138–139.

БЕЛЫЙ, Андрей. Воспоминания о А. А. Блоке. «Эпопея», Б, № 2, 1922, стр. 120; № 4, 1923, стр. 240.

БЕЛЫЙ, Андрей. О «России» в России и о «России» в Берлине. «Беседа», Б, 1923, № 1, стр. 228.

БЕЛЫЙ, Андрей. Тяжелая лира и русская лирика. СЗ, № 15, 1923, стр. 377.

БЕЛЫЙ, Андрей. Арбат. Р, 1924, № 1, стр. 59.

БЕЛЫЙ, Андрей. Валерий Брюсов. Р, 1924, № 4, стр. 270.

БЕРБЕРОВА, Н. Предисловие к кн.: Вл. Ходасевич. Литературные статьи п воспоминания. ИиЧ, 1954, стр. 9.

БЕРБЕРОВА, Н. Советская критика сегодня. НЖ, № 86, 1967, стр. 106.

БЕРДНИКОВ, М., Ф. БУТЕНКО, И. ГРИНБЕРГ и др. За ленинский учебник по истории русской литературы. ЛН, т. 1, М, 1931, стр. 304, 314, 316, 318.

БЕРНАРД, Г. и А. ДОЛЖАНСКИЙ /сост./. Советские композиторы. Краткий биографический справочник. Изд. «Советский Композитор», М, 1957, стр. 448–449.

*БЕРЕЗНИЙ, Т. Н. А. Клюев. К кн.: Жемчужины русского поэтического творчества. Избр. стих, от конца 18-го века и до нашего времени. НИ, 1964, стр. 273.

БЕРНЕР, Н. Разговор с музами. «Литературный Современник», альм. Мн, 1954, стр. 263.

БЕРНШТЕЙН, С. Звучащая художественная речь и ее изучение. Пк, кн. 1, 1926.

БЕСКИН, О. «Россеяне». «Революция и Культура», 1928, № 18.

БЕСКИН, О. Бард кулацкой деревни. ПиР, 1929, № 7, стр. 53, 60.

*БЕСКИН, О. Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика. Изд. Комакадемии, М, 1931.

БЕСКИН, О. Клычков. ЛЭ, т. 5, 1931.

БЕСКИН, О. Кулацкая литература. ЛЭ, т. 5, 1931, столб. 714.

БЕСКИН, О. Поэзия в журналах. ЛГ, 1933, № 18–19.

БЕСКИН, О. О поэзии Заболоцкого, о жизни и о скворечниках. ЛГ, 11 июля 1933.

*Б/ессалько/, П. Н. Клюев. Медный Кит. /Рец./. «Грядущее», 1919, № 1, стр. 23.

БИК, Э. /С. Бобров/. М. Зенкевич. Пашня танков. /В сводной рец./. ПиР, 1922, № 1, стр. 300.

*БИК, Э. Н. Клюев. Четвертый Рим. /Рец./. ПиР, 1922, № 2, стр. 363.

*БЛАГОЙ, Д. Материалы к характеристике Сергея Есенина. (Из архива поэта А. Ширяевца). КН, 1926, № 2.

*БЛОК, А. Литературные итоги 1907 года. «Золотое Руно», М, 1907, № 11–12; с некоторыми изменениями перепеч., под назв. «Религиозные искания и народ», — «Знамя Труда», 25 января /7 февраля/ 1918; перепеч. Бл, т. 5, 1962, стр. 213–214.

*БЛОК, А. Стихия и культура. «Наша Газета», 6 января 1909 (в сокращенном виде) и альм. «Италия», П, 1909 (полностью); перепеч. Бл, т. 5, 1962, стр. 357.

БЛОК, А. О Дмитрии Семеновском. «Начало», альм. Иваново-Вознесенск, 1922, № 2–3; Бл, Т. 6, 1962, стр. 342.

*БЛОК, А. Дневники. Бл, т. 7, 1963, стр. 70–71, 72–73, 97, 100, 101, 103, 105, 106–108, 122, 156–157, 225, 227, 313–314, 412, 417. В более сокращ. виде издан ранее: А. А. Блок. Дневник, /тт. I–II/. Под ред. П. Н. Медведева. Изд. Писателей в Ленинграде, 1928: т. I, стр. 18–19, 49, 50, 51, 52, 58, 114, 186; т. И, стр. 91, 226, 234, 235, 261. *БЛОК, А. Записные книжки. 1901–1920. ГИХЛ, М, 1965, стр. 114, 115, 122, 131, 159, 269, 271, 406, 420, 428, 430, 431, 505. В менее полном объеме изданы ранее: Записные книжки Александра Блока, Ред. и примечания П. Н. Медведева. Изд. «Прибой», Л, 1930, стр. 88, 89, 90, 227 (примеч.).

*БЛОК, А. Письмо к матери, 9 ноября 1907. Бл, т. 8, 1963, стр. 215.

*БЛОК, А. Письма к матери, 27 ноября 1907, 2 ноября 1908, 5–6 ноября 1908, в кн.: Александр Блок. Письма к родным. Т. 1, Ас, 1927, стр. 182–183, 227, 228, 340, 348 (примечания); письма к матери, сент. 1911 и 5 декабря 1911, в кн.: Ал. Блок. Письма к родным. Т. 2, Ас, 1932, стр. 185, 188. Переп. Бл, Т. 8, 1963, стр. 219, 258, 258–259 (первые три письма).

*БЛОК, А. Письмо к Е. П. Иванову, 13 сентября 1908. В кн.: Александр Блок. Письма к Е. П. Иванову. Под ред. Ц. Вольпе. АН СССР, 1936, стр. 67; перепеч. Бл, т. 8, 1963, стр. 252.

*БЛОК, А. Письмо к Г. И. Чулкову, 18 сентября 1908. В кн.: Ал. Блок. Письма. Изд. «Колос», Л, 1925, стр. 149; перепеч. Бл, т. 8, 1963, стр. 254.

*БЛОК, А. Письмо к И. П. Брихничеву, 26 августа 1912. В его кн.: Сочинения в одном томе. Ред. Вл. Орлова. ГИХЛ, 1946, стр. 555–556; перепеч.: Бл, т. 8, 1963, стр. 401.

БЛЮМ, Э. Ежегодник Литературы и Искусства. /Теп./. ПиР, 1929, № 12, стр. 84.

БОБРОВ, С. М. Цветаева. Царь-Девица. — Ремесло. /Ред./. ПиР, 1924, № 1, стр. 277.

БОГДАНОВ, А. Наша критика. «Пролетарская Культура», М, 1918, № 3, стр. 13.

*БОГОЛЕПОВ, А. Клюев. В кн.: А. А. Боголепов. Русская лирика от Жуковского до Бунина. Избр. стих. ИиЧ, 1952, стр. 372.

*БОГОМОЛОВ, Б. Обретенный Китеж. (Душевные строки о народном поэте Николае Клюеве). Пг, 1917, 16 стр.

БОГУСЛАВСКИЙ, А. и Л. ТИМОФЕЕВ. Русская советская литература. Очерк истории. АН СССР и Учпедгиз, 1963, стр. 88, 248 (1-е изд. вышло под назв. Очерк истории советской литературы. АН СССР, часть 1, М, 1954, стр. 274).

БОЙЧЕВСКИЙ, В. Городецкий, Сергей Митрофанович. ЛЭ, т. 2, 1929.

БОЛЬШУХИН, Ю. Люди, мысли, дела. НРС, 25 января 1959.

БОРИСОВ, Л. Родители, наставники, поэты. (Книга в моей жизни). 3, 1966, № 12, стр. 153, 154.

Б/орисов/, Ф. /Б. Филиппов/. Древнерусская икона. Г, № 2, октябрь 1946, стр. 45.

БОРИСОВ, Ф. Россия и революция. Г, № 2, октябрь 1946, стр. 33, 35.

*БРИХНИЧЕВ, Иона. Поэт Голгофского христианства. /«Братские песни»/. «Новая Земля», 1912, № 1–2, стр. 3–6.

*БРЫКИН, Н. Стальной Мамай. Повесть. Кн. 1. Изд. Писателей в Ленинграде, 1934, стр. 3, 78–79.

*БРЮСОВ, Вал. Предисловие к кн. Н. Клюева «Сосен перезвон». М, 1912.

*БРЮСОВ, Вал. Сегодняшний день русской поэзии. /«Сосен перезвон»/. РМс, 1912, № 7, ОТД. III, стр. 25–26, 28.

БРЮСОВ, Вал. Смысл современной поэзии. «Художественное Слово», сборн. 2, ЛИТО Наркомпроса, Пг, 1920, стр. 64, 65.

*БРЮСОВ, Вал. Вчера, сегодня и завтра русской поэзии. ПиР, 1922, № 7.

БРЮСОВ, Вал. Суд акмеиста. Русская поэзия 1909–1915 гг. ПиР, 1923, № 3, стр. 100.

БУЗНИК, В. Советская литература в Болгарии. /Рец. на кн.: «Съветската литература в България. 1918–1944. Том втори. Сборник от материали, спомени и документа. Съставили и редактирали Стойко Божков, Стоян Стоименов, Христо Дудевски. Издателство на Българската Академия на науките, София, 1964/. РЛ, 1965, № 4, стр. 191.

*БУНИН, И. Письмо к М. Горькому, 14 мая 1913. Горьковские Чтения. 1958–1959. АН СССР, 1961, стр. 69.

БУНИН, И. Окаянные дни. В его Собр. соч., т. X, изд. «Петрополис», Б, 1935, стр. 155.

БУНИН, И. Воспоминания. Изд. «Возрождение», Пар, /1950/, стр. 17.

БУРСОВ, Б. Сергей Есенин. ЛС, 1940, № 5–6, стр. 218.

БУСИН, М. Русская поэзия в партийном облачении. (По поводу «La Poesie Russe. Edition bilingue. Anthologie reunie et publiee sous la direction de Elsa Triolet. Editions Seghers, Paris, 1965). B, № 171, март 1966, стр. 57, 60–61, 68, 70, 71.

БУСИН, М. Анна Ахматова, человек и поэт. В, № 172, 1966, стр. 44, 45.

БУТЕНКО, Ф. О крестьянской литературе и романе Н. Брыкина. НЛП, 1930, № 23–24, стр. 50.

Б/ухарова/, 3. /3. Д. Козина/. С. Есенин. Радуница. /Рец./. «Ежемесячные Литературные и Популярно-Научные Приложения к "Ниве"», 1916, № 5, столб. 150.

*БУХАРОВА, 3. Н. Клюев. Мирские думы. /Рец./. Там же, столб. 146–148.

*В. Н. Клюев. Ленин. /Рец./. 3, 1924, № 2, стр. 316. В. Б. Филиппов. Живое прошлое. /Рец./. «Часовой», Брюссель, № 471, сентябрь 1965, стр. 11. В-О, Г. Революционная Поэзия. Чтец-декламатор. Т. 1. Сост. Л. Н. Войтоловский. 1923. /Рец./. Нл, № 90, 20 апреля 1924, стр. 11.

*ВАК. Крестьянские поэты. «Гудки», М, 1919, № 12.

*ВАРВАРИН, В. /В. В. Розанов/. Автор «Балаганчика» о петербургских религиозно-философских собраниях. «Русское Слово», М, № 21, 25 января 1908.

ВАРШАВСКИЙ, В. Воздушные Пути. Альманах 4. /Рец./. НЖ, № 79, 1965, стр. 295.

*ВАСИЛЕНКО, В. Н. Клюев. Изба и поле. /Рец./. И, 8 июля 1928.

ВАСИЛЬЕВ, Павел. Егорушке Клычкову. Стихи. В его кн. Стихотворения и поэмы. БП, 1968, стр. 153.

ВАСИЛЬКОВСКИЙ, А. Научное издание С. Есенина. /Рец. на Собр. соч. В 5 ТТ., 1961–1962/. ВЛ, 1964, № 7, стр. 186.

ВДОВИН, В. Сергей Есенин на военной службе. «Научные Доклады Высшей Школы. Филологические Науки», М, 1964, № 1.

ВДОВИН, В. Полезный справочник. /Е. Л. Карпов. С. А. Есенин. Библиографический справочник. М, 1966. Рец./. ВЛ, 1966, № 11, стр. 225.

ВДОВИН, В. Есенин и литературно-художественное общество «Страда». В сборн. Есенин и русская поэзия. Нк, 1967.

*ВДОВИН, В. Документы следует анализировать. ВЛ, 1967, № 7, стр. 193, 194–195.

ВДОВИН, В. Есенин разговаривает о литературе. /Рец. на кн.: Сергей Есенин. Отчее слово. М, 1968/. ВЛ, 1969, № 1, стр. 222.

*ВЕНГРОВ, Н. Н. Клюев. Мирские думы. /Рец./. СМ, 1916, № 2, отд. И. стр. 160.

ВЕНГРОВ, Н. М. В. Исаковский. В кн.: История русской советской литературы в 3 ТТ., т. 2, АН СССР, 1960, стр. 370; ИЗД. 2-е, в 4 ТТ., Нк, т. 2, 1967, стр. 427.

ВЕРЖБИЦКИЙ, Н. Встречи с Сергеем Есениным. 3, 1958, № 2, стр. 176.

*ВЕРНЫЙ, Фома. «Красный Звон»/Рец./. «Знамя Труда», 3 марта 1918.

*ВЕТРИНСКИЙ, Ч. /Чешихин, В./. Н. Клюев. Сосен перезвон. Изд. 2-е. — Лесные были. /Рец./. BE, 1913, № 4, стр. 385–386.

*ВИТМАН, А., Н. ПОКРОВСКАЯ (Хаимович), М. ЭТТИНГЕР. Восемь лет русской художественной литературы. (1917–1925). /Библиографический указатель/. ГИЗ, 1926.

БИТОВ, Н. Проблемы современной русской литературы. Пс, № 12, 21 марта 1948.

ВЛАДИСЛАВЛЕВ, И. Русские писатели. /Библиографический указатель/. Изд. 4-е, ГИЗ, 1924, стр. 172.

*ВЛАДИСЛАВЛЕВ, И. Литература великого десятилетия. (1917–1927). Т. 1 /библиографический указатель/, ГИЗ, 1928, стр. 128–129.

*ВОЙТОЛОВСКЙЙ, Л. Парнасские трофеи. Николай Клюев. Сосен перезвон. — Лесные были. /Рец./. «Киевская Мысль», № 149, 31 мая 1913.

ВОЙТОЛОВСКЙЙ, Л. Предисловие и примечания к кн.: Революционная Поэзия. Чтец-декламатор. Сост. Л. Н. Войтоловский, УкрГИЗ, 1923, стр. 2, 365.

*ВОЛКОВ, А. Поэзия русского империализма. ГИХЛ, 1935, стр. 155–156, 157–158.

ВОЛКОВ, А. Знаменосцы безыдейности. (Теория и поэзия акмеизма). 3, 1947, № 1, стр. 179.

*ВОЛКОВ, А. Русская литература XX века. Дооктябрьский период. Учпедгиз, 1957, стр. 252; — изд. 2-е, «Просвещение», М, 1964, стр. 412–413; — изд. 4-е, «Просвещение», М, 1966, стр. 426–427.

ВОЛКОВ, А. А. М. Горький и литературное движение советской эпохи. СП, 1958, стр. 97.

ВОЛЬПЕ, Ц. О письмах Александра Блока к Е. П. Иванову. Вст. ст. в кн.: Письма Александра Блока к Е. П. Иванову. АН СССР, 1936, стр. 19.

ВОЛЬПИН, В. С. Фомин. Москва 1920 г. /Рец./. ПиР, 1921, № 1, стр. 148.

*В/ольский/, А. Н. Клюев. Четвертый Рим. /Рец./. Н, 13 мая, 1922.

ВОРОНСКИЙ, А. Об отошедшем. КН, 1926, № 1, стр. 228.

ВОРОНСКИЙ, А. Памяти о Есенине. КН, 1926, № 2, стр. 209.

ВОРОНСКИЙ, А. Литературные записи. Изд. «Круг», М, 1926.

ВОРОНСКИЙ, А. Литературные портреты. Т. 2. Изд. «Федерация», М, 1929.

ВЫГОДСКИЙ, Д. С. Клычков. Гость чудесный. — Домашние песни. /Рец./. КиР, 1923, № 4 (28), стр. 72.

ВЫХОДЦЕВ, П. Русская советская поэзия и народное творчество. АН СССР, 1963, стр. 18, 34, 43, 49, 52, 58, 59–66, 74, 85, 145, 151, 162, 163, 173–174, 175, 176, 180, 189, 203, 206, 207–208, 221, 223, 225, 235–236, 237–238.

ВЫХОДЦЕВ, П. Субъективное и объективное в литературе. В кн.: Время. Пафос. Стиль. Художественные течения в современной советской литературе. Под ред. В. В. Бузник и В. А. Ковалева. Нк, 1965, стр. 62.

ВЫХОДЦЕВ, П. Поэты и время. ГИХЛ, 1967, стр. 150, 151, 157.

ГАБО, В. М. Рыбникова. Изучение родного языка. Вып. 1. Минск, 1921. /Ред./. КиР, 1923, № 2 (26), стр. 29–30.

ГАЕВ, А. Об утерянном кольце. «Литературный Современник», альм., Мн, 1954, стр. 175.

ГАЙСАРЬЯН, С. Сергей Есенин. Вст. ст. в кн.: Сергей Есенин. Стихотворения и поэмы. БПм, I960, стр. 43.

ГАЙСАРЬЯН, С. Примечания. В той же кн., стр. 402, 408.

ГАЙСАРЬЯН, С. Есенин. КЛЭ, т. 2, 1964, столб. 897.

ГАПАНОВИЧ, И. А. А. Волков. Русская литература XX века. /Рец./. «Ученые Записки Ин-та по изучению СССР», т. 1, Мн, 1963, стр. 186.

ГВОЗДЕВ, А. и Адр. ПИОТРОВСКИЙ. Петроградские театры в эпоху военного коммунизма. В кн.: История советского театра. Т. 1. 1917–1921. ЛенГИХЛ, 1933, стр. 120, 245.

ГЕССЕН, В. Из воспоминаний. Мс, № 9, 1962, стр. 354.

ГИЗЕТТИ, А. Стихия и творчество. «Мысль», кн. 1. Изд. «Революционная Мысль», П, 1918, стр. 235, 244–245.

ГИППИУС, В. Встречи с Блоком. «Ленинград», 1941, № 3. Перепеч. В его кн. От Пушкина до Блока. Нк, 1966, стр. 337.

ГИППИУС, 3. Синяя книга. Петербургский дневник. 1914–1918. Белград, 1929, стр. 71.

ГИППИУС, 3. Судьба Есенина. РМ, 9 января 1958.

ГЛИНКА, Гл. На путях в небытие. НЖ, № 35, 1953, стр. 143–144.

ГЛИНКА, Гл. На перевале. Вст. ст. в кн.: На перевале. Сборн. под ред. Гл. Глинки. ИнЧ, 1954, стр. 33.

ГОЛЛЕРБАХ, Э. Старое и новое. Заметки о литературном Петербурге. НРК, 1922, № 7, стр. 5.

*ГОЛУБКОВ, В., Б. ДАНКОВ и др. Писатели-современники. ГИЗ, 1925; Изд. 2-е, 1927, стр. 235–240.

ГОРБАЧЕВ, Г. Очерки современной русской литературы. ЛенГИЗ, 1924; изд. 2-е: «Современная русская литература». Изд. «Прибой», Л. 1929.

ГОРБОВ, Я. Литературные заметки: Б. Филиппов. Кочевья. /Рец./. В, № 149, 1964, стр. 145.

*ГОРОДЕЦКИЙ, С. Николаю Клюеву. Стихи («Как воду чистую ключа кипучего»). «Новая Земля», 1912, № 9-10, стр. 5.

ГОРОДЕЦКИЙ, С. Некоторые течения в современной русской поэзии. А, 1913, № 1, стр. 47.

ГОРОДЕЦКИЙ, С. Воспоминания о Блоке. ПиР, 1922, № 1, стр. 84–85.

ГОРОДЕЦКИЙ, С. Обзор областной поэзии. ПиР, 1922, № 5, стр. 48.

*ГОРОДЕЦКИЙ, С. О Сергее Есенине. НМ, 1926, № 2; перепеч. (по рукописи) — ВСЕ, 1965, стр. 167, 168–170, 173.

ГОРОДЕЦКИЙ, С. Памяти Есенина. Речь на вечере памяти поэта. Е, 1926.

ГОРОДЕЦКИЙ, С. Мой путь. В кн.: Советские писатели. Автобиографии. Т. 1, ГИХЛ, 1959, стр. 326; перепеч. в кн.: Сергей Городецкий. Стихи. ГИХЛ, 1966, стр. 13.

ГОРЬКИЙ, М. Сергей Есенин. КГв, 5 марта 1927; перепеч.: Собр. соч. в 30 тт., ГИХЛ, т. 17, 1952; ВСЕ, стр. 333.

ГОРЬКИЙ, М. Заключительная речь на 1-м всесоюзном съезде советских писателей, 1 сентября 1934 года. — Собран, соч. в 30 тт., ГИХЛ, т. 27, 1953, стр. 349.

ГОРЬКИЙ, М. Письмо к Д. Семеновскому, 1913. Собр. соч. в 30 тт., ГИХЛ, т. 29, 1955, стр. 315.

ГОРЬКИЙ, М. Письмо к А. П. Чапыгину (конец июля — начало августа 1926). ЛН, т. 70 — «Горький и советские писатели. Неизданная переписка», 1963, стр. 648.

ГОРЬКИЙ, М. Письмо к А. Я. Цинговатову (20 сентября 1926). Там же, стр. 625.

*ГРАБАРЬ, Иг. Портрет Клюева. В кн.: О. И. Подобедова. Игорь Эммануилович Грабарь. Жизнь и творческая деятельность. Изд. «Советский Художник», М, 1964, стр. 232 (воспроизведение портрета).

ГРЕБЕНЩИКОВ, М. Непогребенные мертвецы. «Комсомольская Правда», 1930, № 56, 8 марта.

ГРЕЧНЕВ, В. История русской советской литературы. /Рец. на кн.: «История русской советской литературы», тт. 1-й, 1958, 1963/. РЛ, 1965, № 1, стр. 214.

ГРЖИМАЙЛО, К. Достопримечательная переписка. Пс, № 25, 23 июня 1957, стр. 7.

ГРИНБЕРГ, И. Пути советской поэзии. ГИХЛ, 1968, стр. 28, 31.

*/ГРИНБЕРГ, Р./. /Вступление к альм. «Воздушные Пути», V/ «Воздушные Пути», альм. V. Ред. — изд. Р. Н. Гринберг, НИ, 1967, стр. 4.

ГРОССМАН, Л. Крепостные поэты. НМ, 1925, № 1.

ГРОТ, Е. Предчувствия Блока. НРС, 12 декабря 1964.

ГРОТ, Е. Блок и Россия. НРС, 22 октября 1967.

ГРУЗДЕВ, И. Русская поэзия 1918–1923 гг. (К эволюции поэтических школ). КиР, 1923, № 3 (27), стр. 36, 37.

ГРУЗИНОВ, И. «Конь». Анализ образа. «Гостиница для Путешествующих в Прекрасном», № 4, 1924.

ГРУЗИНОВ, И. Есенин разговаривает о литературе и искусстве. Изд. Всероссийского Союза Поэтов, М, 1927 (первой, в альм. «Сегодня», I, изд. «Сегодня», М, 1926), стр. 19–20; перепеч.: ВСЕ, 1965, стр. 285.

Г/уль, Р./. «Из новых поэтов» /Рец./. Нл, 9 декабря 1923, стр. 6.

*/Гуль, Р./. /Заметка о «Заозерьи» и «Плаче о Есенине»/. НЖ, № 35, 1953, стр. 113.

*ГУЛЬ, Р. Н. А. Клюев. Предисловие к кн.: Н. Клюев. Плач о Есенине. Изд. «Мост», НИ, 1954, стр. 5–6.

*ГУЛЬ, Р. Н. Клюев. Полное собрание сочинений в 2 тт. /Рец./. НЖ, № 38, стр. 290–293.

ГУЛЬ, Р. Победа Пастернака. НЖ, № 55, 1958, стр. 126.

ГУЛЬ, Р. Ценные книги. НЖ, № 73, 1963, стр. 125.

ГУЛЬ, Р. «Реквием» Анны Ахматовой. НЖ, № 77, 1964, стр. 29l.

ГУЛЬ, Р. Двадцать пять лет. НЖ, № 87, 1967, стр. 15.

*ГУМИЛЕВ, Н. Н. Клюев. Сосен перезвон. /В своди, рец./. А, 1912, № 1, стр. 70–71. Перепеч. в его кн.: Письма о русской поэзии. Изд. «Мысль», Пг, 1923, стр. 134; Н. Гумилев. Собр. соч. в 4 тт., под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова, т. 4, изд. В. П. Камкина, Вш, 1968, стр. 281–283.

*ГУМИЛЕВ, Н. Н. Клюев. Братские песни. /В сводн. рец./. А, 1912, № 6, стр. 53. Перепеч. в его кн.: Письма о русской поэзии, 1923, стр. 150; В Собр. соч., Т. 4, 1968, стр. 298–300.

ГУСЕВ, В. 3. Д. Бухарова. Заметка в кн.: Песни и романсы русских поэтов. БП, 1965, стр. 899.

*ГУСМАН, Б. Николай Клюев. В кн.: Б. Гусман. Сто поэтов. Изд. «Октябрь», Тверь, 1923, стр. 132–136.

ДЕЕВ-ХОМЯКОВСКИЙ, Г. Правда о Есенине. НЛП, 1926, № 4.

ДЕМЕНТЬЕВ, А. /Вст. ст. к/ Примечаниям. СЕ 2, т. 2, 1966, стр. 257, 259.

ДЕМЕНТЬЕВ, А., Н. ДИКУШИНА. Пройденный путь. (К 40-летию журнала «Новый Мир»). НМ, 1965, № 1, стр. 244.

ДЕСНИЦКИЙ, В. Социально-психологические предпосылки творчества А. Блока. Вст. ст. в кн.: Письма Александра Блока к родным, т. 2. Ас, 1932, стр. 9, 27, 37.

*ДИКМАН, Н. Примечания. Бл, т. 8, 1963, стр. 587, 588, 593, 594, 611.

ДИКУШИНА, Н. Литературные журналы 1917–1929 гг. В кн.: История русской советской литературы в 3 тт., т. 1, АН СССР, 1958, стр. 500.

ДИКУШИНА, Н. Журналистика и критика 20-х гг. В кн.: История русской советской литературы в 4 тт., изд. 2-е, т. 1, Нк, 1967, стр. 621, 625.

ДИКУШИНА, Н., А. СИНЯВСКИЙ, С. АЛЛИЛУЕВА, Л. ШВЕДОВА и др. Хроника, в кн.: История русской советской литературы в 3 тт., т. 1, АН СССР, 1958, стр. 532, 549, 572.

*ДИНЕРШТЕЙН, Е. Примечания. СЕ, 1962, стр. 304, 314, 318–319, 322, 324–325, 328, 330, 331–333, 335, 341, 342–343, 344–345, 347, 348–349, 350–351.

ДОБРЫНИН, М. Иванов-Разумник. ЛЭ, т. 4, 1930.

*ДОРОГОЙЧЕНКО, А. Пути крестьянской художественной литературы. В сборн. Пути крестьянской литературы. Изд. «Московский Рабочий», М-Л, 1929.

ДРУГОВ, Б. Орешин. ЛЭ, т. 8, 1934.

ДРУЗИН, В. Сергей Есенин. 3, 1926, № 2, стр. 209–210, 215–216.

ДРУЗИН, В. Сергей Есенин. Изд. «Прибой», Л, 1926.

ДРУЗИН, В. О поэзии Николая Тихонова. 3, 1928, № 10, стр. 160.

ДРУЗИН, В. Стиль современной литературы. Изд. «Красной Газеты», Л, 1929.

ДРУЗИН, В. Двадцатые годы. ЛГ, 6 июля 1957.

ДУКЕЛЬСКИЙ, В. Бунин. «Современник», Торонто, № 13, 1966, стр. 76–77.

ДУКОР, И. Борьба за поэзию. ПиР, 1929, № 8, стр. 33.

ДЫМШИЦ, А. Поэзия русского империализма. «Резец», Л, 1936, № 5, стр. 24.

ДЫМШИЦ, А. Сергей Есенин. В кн.: Сергей Есенин. Стихотворения и поэмы. БП, 1956, стр. 9, 11, 13, 14, 15–16, 24.

ДЫМШИЦ, А. Примечания. В той же кн., стр. 403, 404, 407, 413.

ДЫМШИЦ, А. Звенья памяти. Портреты и зарисовки. СП, 1968 («О Маяковском»), стр. 21.

ДЫМШИЦ, А. В той же кн.: «Окно на крышу и огромный мир», стр 377 (первой. ВЛ, 1967, № 12, стр. 158).

ДЫННИК, В. Из литературы о Есенине. КН, 1926, № 6, стр. 221.

ДЫННИК, В. Право на песню. КН, 1926, № 12.

ЕВГЕНЬЕВ, Е. Сраженный пулей чекиста. Пс, № 49, 9 декабря 1956, стр. 8.

ЕВГЕНЬЕВ-МАКСИМОВ, В. Очерк истории новейшей русской литературы. ГИЗ, 1925; изд. 3-е, ГИЗ, 1927.

ЕЖОВ, И. Революционная русская поэзия XX века. В кн.: И. С. Ежов и Е. И. Шамурин. Русская поэзия XX века. Антология русской лирики от символистов до наших дней. Изд. «Новая Москва», М, 1925, стр. XLIII, XLVI.

ЕЛАГИН, Ю. Темный гений. (Всеволод Мейерхольд). ИиЧ, 1955, стр. 207.

*ЕСЕНИН, С. Николаю Клюеву («О Русь, взмахни крылами»). Ск. сборн. 2, 1918; СЕ 2, Т. 1, 1966, стр. 291–293.

*ЕСЕНИН, С. О муза, друг мой гибкий. Стихи. В его кн.: Преображение. Изд. Московской трудовой артели художественного слова, М, 2-й год I века (1918). СЕ 2, т. 2, 1966, стр. 30–31.

*ЕСЕНИН, С. Клюеву («Теперь любовь моя не та»). «Конница Бурь», М, 1920, № 2; СЕ 2, т. 2, 1966, стр. 72.

*ЕСЕНИН, С. На Кавказе. Стихи. «Заря Востока», Тифлис, 19 сентября 1924; СЕ 2, т. 3, 1967, стр. 29.

ЕСЕНИН, С. Отчее слово. (По поводу романа А. Белого «Котик Летаев»). «Знамя Труда», 5 апреля 1918; СЕ, 1962, стр. 65, 66.

*ЕСЕНИН, С. Ключи Марии. Изд. Московской трудовой артели художников слова, М, 1920; СЕ, 1962, стр. 27, 28, 47–48, 51–52.

ЕСЕНИН, С. Дама с лорнетом. Вроде письма. СЕ, 1962, стр. 83, 84.

ЕСЕНИН, С. /Автобиография/. НРК, 1922, № 5; перепеч. СЕ, 1962, стр. 9.

ЕСЕНИН, С. Автобиография. «Красная Нива», М, 1926, № 2, 10 января. Перепеч. СЕ, 1962, стр. 12.

ЕСЕНИН, С. Автобиография. ДП, 1956, стр. 121; перепеч. СЕ, 1962, стр. 17.

ЕСЕНИН, С. О себе. «Вечерняя Москва», 6 февраля 1926; перепеч. СЕ, 1962, стр. 21, 22.

ЕСЕНИН, С. Нечто о себе. Hal, 1960, стр. 33–34; На2, 1965, стр. 32; перепеч. СЕ, 1962, стр. 24.

*ЕСЕНИН, С. Письмо к Клюеву, 24 апреля 1915. РЛХ, 1958, № 2, стр. 157–158; Hal, 1960, стр. 34; На 2, 1965, стр. 32; СЕ, 1962, стр. 114.

*ЕСЕНИН, С. Письмо к В. С. Чернявскому, июнь-июль 1915. СЕ, 1962, стр. 117–118.

*ЕСЕНИН, С. Письмо к Клюеву, июль-август 1916. РЛХ, 1958, № 2, стр. 159; СЕ 1962, стр. 121–122.

ЕСЕНИН, С. Письмо к Л. Н. Андрееву, 20 октября 1916. СЕ, 1962, стр. 122.

ЕСЕНИН, С. Письмо к М. В. Аверьянову, 1916. СЕ, 1962, стр. 124.

*ЕСЕНИН, С. Письмо к А. В. Ширяевцу, 24 июня 1917. СЕ, 1962, стр. 128.

*ЕСЕНИН, С. Письмо к Р. В. Иванову-Разумнику, конец 1917-янв. 1918. РЛХ, 1958, № 2, стр. 161–163; частично — в ст.: А. Жаворонков. Два письма Сергея Есенина. НМ, 1957, № 5, стр. 273; СЕ, 1962, стр. 129–130.

*ЕСЕНИН, С. Письмо к Р. В. Иванову-Разумнику, 30 сентября 1918. СЕ, 1962, стр. 132.

*ЕСЕНИН, С. Письмо к А. В. Ширяевцу, 26 июня 1920. «Горьковская Коммуна», Горький, 19 мая 1959; перепеч. ДП, 1962, стр. 279; СЕ, 1962, стр. 137–138.

*ЕСЕНИН, С. Письмо к Р. В. Иванову-Разумнику, 4 декабря 1920. Отрывок — РЛХ, 1958, № 2, стр. 164; полностью — СЕ, 1962, стр. 142.

*ЕСЕНИН, С. Неотправленное письмо к Р. В. Иванову-Разумнику, начало мая 1921. КН, 1926, № 2, стр. 203–205; РЛХ, 1958, № 2, стр. 162; СЕ, 1962, стр. 145–149.

*ЕСЕНИН, С. Письмо к Клюеву, декабрь 1921. РЛХ, 1958, № 2; СЕ, 1962, стр. 150.

*ЕСЕНИН, С. Письмо к Р. В. Иванову-Разумнику, 6 марта 1922. Отрывок: РЛХ, 1958, № 2, стр. 167; полностью: СЕ, 1962, стр. 151–152.

*ЕСЕНИН, С. Письмо к Клюеву, 5 мая 1922. РЛХ, 1958, № 2, стр. 166–167; СЕ, 1962, стр. 154–156.

*ЕСЕНИН, С. /Надпись на книге, подаренной А. В. Ширяевцу/. КН, 1926, № 2, стр. 206.

*ЕСЕНИН, С. С. КЛЫЧКОВ, С. КОНЕНКОВ, П. ОРЕШИН. В Московский Пролеткульт. Заявление. СЕ, 1962, стр. 235.

*ЕСЕНИН, С. Отчее слово. (Писатели о творчестве). Изд. «Советская Россия», М, 1968, стр. 19, 20, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 74, 87, 90, 105, 125, 127, 128, 129, 131.

ЕСЕНИНА А., Е. ЕСЕНИНА, К. ЗЕЛИНСКИЙ, А. КОЗЛОВСКИЙ, С. КОШЕЧКИН, Ю. ПРОКУШЕВ. Примечания в кн. ВСЕ, 1965, стр. 499, 500, 501, 508.

ЕСЕНИНА, Е., Ю. ПРОКУШЕВ. Примечания. СЕ 2, т. 1, 1966, стр. 392–393.

*ЖАВОРОНКОВ, А. Два письма Сергея Есенина. НМ, 1957, № 5, стр. 273–274.

ЖДАНОВ, Н. Заметки о современной поэзии. 3, 1940, № 1, стр. 157.

*ЗАБЕЖИНСКИЙ, Г. О судьбах поэтов. НРС, 27 января 1952.

ЗАБЕЖИНСКИЙ, Г. О Сергее Клычкове. НЖ, № 29, 1952, стр. 141, 142.

ЗАБЕЖИНСКИЙ, Г. Мысли о русском футуризме. НРС, 5 декабря 1954.

ЗАБЕЖИНСКИЙ, Г. О «Мостах» через пропасть. Г, № 42, 1959, стр. 245.

ЗАБЕЖИНСКИЙ, Г. О творчестве и личности Сергея Есенина. Мс, № 4, 1960, стр. 297, 303–304, 305.

З/авалиши/н, В. К 75-летию Марины Цветаевой. НРС, 14 января 1968.

ЗАВАЛИШИН, В. Творчество С. Есенина. В кн.: С. Есенин. Избр. произведения, т. 1, Регенсбург, 1946, стр. 10.

ЗАВАЛИШИН, В. Советские цензоры за работой. «Народная Правда», Пар, № 11–12, 1950, стр. 26.

ЗАВАЛИШИН, В. Трагедия Эйзенштейна. «Народная Правда», Пар, № 15, 1951, стр. 25.

ЗАВАЛИШИН, В. Есенин и Маяковский. «Литературный Современник», Мн, № 1, 1951, стр. 82.

ЗАВАЛИШИН, В. Поэт П. Васильев и Н. И. Бухарин. «На рубеже», Пар, 1952, № 3–4.

ЗАВАЛИШИН, В. Предисловие. В кн.: Г. Иванов. Петербургские зимы. Изд. 2-е, ИиЧ, 1953, стр. 13.

ЗАВАЛИШИН, В. Сергей Эйзенштейн. НРС, 5 апреля 1953.

*ЗАВАЛИШИН, В. Плач о Есенине. НРС, 11 апреля 1954.

*ЗАВАЛИШИН, В. Николай Клюев. НРС, 15 августа 1954.

ЗАВАЛИШИН, В. Лучший рождественский подарок. НРС, 27 декабря 1959.

ЗАВАЛИШИН, В. Николай Заболоцкий. НЖ, № 58, 1959, стр. 128.

ЗАВАЛИШИН, В. Есенин и судьбы крестьянской поэзии. НРС, 27 января

1963.

*ЗАВАЛИШИН, В. Темы, которые все еще под опалой. НРС, 24 декабря 1963.

ЗАВАЛИШИН, В. Заметки о технике и культуре. НРС, 30 августа 1964.

ЗАВАЛИШИН, В. Встречи со слушателями. КРС, № 182, 21 апреля 1967, стр. 6.

ЗАВАЛИШИН, В. Об антологии новой русской поэзии. НРС, 4 июня 1967.

ЗАВАЛИШИН, В. Сергей Городецкий. НРС, 20 августа 1967.

ЗАМАНСКИЙ, Л. Пятьдесят лет советской поэзии. (Рец. на кн.: П. Выходцев. Поэты и время. 1967). МГ, 1968, № 7, стр. 306.

ЗАМЯТИН, Е. Я боюсь. «Дом Искусства», П, № 1, 1921, стр. 44; перепеч. в его кн.: Лица. МЛС, 1967, стр. 187.

ЗАМЯТИН, Е. Современная русская литература. Г, № 32, 1956/1957/, стр. 93, 97, 99.

ЗАРЕНДА, Ю. Певец русских просторов. «Отчизна», ежемесячн. прилож. к газ. «Голос Родины», М-Б, 1965, № 10 (24), стр. 8.

ЗЕЛИНСКИЙ, К. На великом рубеже. (1917–1920 годы). Знм, 1957, № 10, стр. 183.

*ЗЕЛИНСКИЙ, К. Ня рубеже двух эпох. Литературные встречи 1917–1920 гг. СП, 1959, стр. 13, 110, 192, 195, 198, 200–203, 219–220, 224.

ЗЕЛИНСКИЙ, К. Сергей Александрович Есенин. Вст. ст. в кн. СЕ 2, т. 1, 1966, стр. 26, 27, 51.

ЗЕЛИНСКИЙ, К. Сергей Есенин. В кн.: История русской советской литературы в 4 тт., т. 1, изд. 2-е, Нк, 1967, стр. 526, 528, 530.

ЗЕМСКОВ, В. А. Блок и С. Есенин. «Огонек», 1955, № 48, стр. 26.

ЗЕМСКОВ, В. Итоги юбилея. ВЛ, 1966, № 8, стр. 200–201.

ЗЕМСКОВ, В. «Изборник» Александра Блока. ВЛ, 1968, № 2, стр. 248.

ЗЕНКЕВИЧ, М. Дм. Семеновский. Мир — хорош. /Рец./. ПиР, 1928, №.1. стр. 184. *

ЗУНДЕЛЕВИЧ, Я. С. Клычков. Гость чудесный. /Рец./. ПиР, 1923, № 5, стр. 283.

ИВАНОВ, Вас. О литературных группировках и течениях 20-х годов. Знм, 1958, № 5, стр. 196–197.

ИВАНОВ, Вас. Формирование идейного единства советской литературы. ГИХЛ, 1960.

ИВАНОВ, Г. Стихи в журналах 1912 года. А, 1913, № 1, стр. 76.

*ИВАНОВ, Г. Петербургские зимы. Изд. «Родник», Пар, 1928, стр. 83–84, 158–159; 2-е изд. ИиЧ, 1953.

*ИВАНОВ, Г. Есенин. Вст. ст. в кн.: Сергей Есенин. Стихотворения. Изд. «Возрождение», Пар, /1951/, стр. 8–9, 15, 16, 17–19, 25–27.

*ИВАНОВ, Ф. Мужицкая Русь. «Голос России», 20 июля 1921.

*ИВАНОВ, Ф. Красный Парнас. «Русское Универсальное Изд-во», Б,1922.

ИВАНОВ-РАЗУМНИК, Р. Русская литература в 1912 году. Зв, 1913, № 1, стр. 60–61.

*ИВАНОВ-РАЗУМНИК, Р. «Природы радостный причастник». (Поэзия Н. Клюева). 3, 1914, отд. III, стр. 45–49; перепеч. в его кн.: Творчество и критика. Изд. «Колос», П, 1922, стр. 196–200.

*ИВАНОВ-РАЗУМНИК, Р. Земля и железо. (Литературные отклики). /«Мирские думы»/. «Русские Ведомости», 6 апреля 1916.

*ИВАНОВ-РАЗУМНИК, Р. Поэты и революция. Ск, сборн. 2, 1918, стр. 1–3; перепеч. в альм. «Красный Звон», 1918.

ИВАНОВ-РАЗУМНИК, Р. Изысканный жирафф. «Знамя», Б, № 1, 1921, стр. 27.

ИВАНОВ-РАЗУМНИК, Р. Владимир Маяковский. («Мистерия» или «Буфф»?). Изд. «Скифы», Б, 1922. Первой, в сборн. Искусство старое и новое", I, под ред. К. Эрберга, изд. «Алконост», П, 1921, стр. 71–72.

*ИВАНОВ-РАЗУМНИК, Р. Три богатыря. «Летопись Дома Литераторов», 1922, № 3, стр. 5.

*ИВАНОВ-РАЗУМНИК, Р. Русская литература от 70-х гг. до наших дней. Изд. «Скифы», Б, 1923.

*ИВАНОВ-РАЗУМНИК, Р. Николай Клюев. В его кн.: Писательские судьбы. Изд. Литературного Фонда (стеклографическое), НИ, 1951, стр. 3, 24, 34–38, 51.

ИВАНОВ-РАЗУМНИК, Р. Тюрьмы и ссылки. ИиЧ, 1953, стр. 89, 102, 177, 270.

ИВАСК, Ю. Вл. Марков. Приглушённые голоса. /Рец./. О, № 1, 1953, стр. 199–200.

*ИВАСК, Ю. Клюев (1887–1937). О, № 2, 1953, стр. 81–87.

*ИВАСК, Ю. Н. Клюев. Поли. собр. соч. /Рец./. О, № 4, 1955, стр. 104.

ИВНЕВ, Р. Об Есенине. САЕ, 1926, стр. 16, 18, 19.

*И/змайлов/, А. Н. Клюев. Медный кит. /Рец./. «Вестник Литературы». 1919, № 5, стр. 8.

ИЗРЯДНОВА, А. Воспоминания. ВСЕ, 1965, стр. 101.

ИЛЬИН, В. Нашествие внутреннего варвара, красная обломовщина и предчувствие второго возрождения. Пастернак. В, № 149, 1964, стр. 75.

*ИНОКОВ, А. /Инн. Оксенов/. «Медный Кит». /Рец./. «Пламя», Пг, 1919, № 38.

ИНОКОВ, А. Литературный год. КГ, 31 декабря 1922.

*ИСБАХ, И. Н. Клюев. Ленин. /Рец./. «Книгоноша», 1924, № 4, стр. 9.

ИСКОНА. В хвост и в гриву. Поэзия и реклама. «Гостиница для Путешествующих в Прекрасном», № 4, стр. 9. К., Р. Полонский, Вячеслав. ЛЭ, т. 9, 1935, столб. 63.

КАЗАНСКИЙ, В. /В. Завалишин/. Жизнь и творчество С. Есенина. Вст. ст. в кн.: С. Есенин. Избр. стих. Изд. «Культура», Рига, 1944.

*КАЗАНСКИЙ, В. Николай Клюев. «Воля Народа», Б, 1944, № 3.

*КАЛАГИНОВ, К. Поэзия Клюева. «Русская Жизнь», альм., вып. 2-й. Изд. «Русская Жизнь», Харбин, 1922.

КАЛИНИН, Ф. По поводу литературной формы. «Грядущее», 1918, № 1, стр. 3.

"КАМЕНЕВ, Ю. Литературные беседы. Н. Клюев. «Звезда», 1912, № 10.

КАМЕНЬ, Е. Профессионалы. «Книжный Угол», изд. «Очарованный Странник», Пг, 1918, № 3, стр. 17.

КАСТОРСКИЙ, С. Горький и Бунин. 3, 1956, № 3, стр. 147.

КАЦМАН, Е. Поездка к Репину в 1926 году. В кн.: Репин. АН СССР, 1949, стр. 310.

КИРИЛЛОВ, В. Встречи с Есениным. САЕ, 1926, стр. 172, 177.

*КИРИЛЛОВ, В. Николай Клюев. Стихи. В его кн.: Голубая страна. ГИЗ, 1927, стр. 23–24.

КИРШОН, В. Сергей Есенин. Изд. «Прибой», Л, 1926.

*КИСЕЛЕВ, А. Мессианство в русской поэзии. «Путь», М, 25 марта и 1 апреля 1921.

КИСИН, Б. Антихрист. ЛЭ, т. 1, 1929, столб. 179–180.

КИСИН Вен. Октябрь в отражениях современной литературы. «Из недр земли», сборник. ГИЗ, Рязань, 1922.

*КЛЕЙНБОРТ, Л. Поэты-пролетарии о войне. СМ, 1916, № 3.

*КЛЕЙНБОРТ, Л. Очерки народной литературы (1880–1923). Беллетристы. Факты. Наблюдения. Характеристики. Изд. «Сеятель», Л, 1924.

КЛЕЙНБОРТ, Л. Встречи. ВСЕ, 1965, стр. 131–132.

КЛЕНОВСКИЙ, Д. Казненные молчанием. Г, № 23, 1954, стр. 105,

КНИГОЧИЙ /Н. Нароков/. Шестьдесят страничек (Б. Филиппов. Кочевья. — Рец.). «Русская Жизнь», Сан-Франциско, 24 апреля 1964.

КНИПОВИЧ, Е. А. Блок в дневниках. ПиР, 1929, № 2–3, стр. 99.

*КНЯЗЕВ, В. Ржаные апостолы. (Клюев и клюевщина). Изд. «Прибой», Пг, 1924, 144 стр.

*КОВАЛЕВ, А. Клюев. КЛЭ, т. 3, 1966, столб. 607–608.

КОВАЛЕНКОВ, А. Письмо старому другу. Знм, 1957, № 7, стр. 171; перепеч. в его кн.: Хорошие, разные… Литературные портреты. Изд. «Московский Рабочий», М, 1966, стр. 22.

КОВАРСКИЙ, Н. На знакомые темы. ЛС, 1933, № 1, стр. 141.

КОГАН, П. Поэзия. (1917-Х-1927). КН, 1927, № 11, стр. 193, 197.

КОГАН, П. Литература великого десятилетия. М, 1927.

*КОЗЛОВСКИЙ, А. Примечания. СЕ, 1962, стр. 267–268, 271, 274–275, 277.

*КОЛБАСИНА, О. Н. Клюев. Сосен перезвон. /Рец./. Зв, 1912, № 3, стр. 343.

КОМАНОВСКИЙ, Б. «Знамя». КЛЭ, т. 2, 1964, столб. 1029.

КОРЖАН, В. К вопросу об изучении фольклоризма Есенина. РЛ, 1965, № 2, стр. 272.

*КОРОЛЕВ, В. Русское стихотворчество XX века. Неокрестьянская поэзия. «Корабль», Калуга, 1922, № 5–6.

КОРЯКОВ, М. Великий перелом. НЖ, № 31, 1952, стр. 116.

*КОСМАН, А. Комментарии. В кн.: Письма Александра Блока к Е. П. Иванову. АН СССР, 1936, стр. 124–125.

КОШЕЧКИН, С. Примечания. СЕ 2, т. 3, 1967, стр. 326.

КОШЕЧКИН, С. и Ю. ПРОКУШЕВ. Слово о Есенине. ВСЕ, 1965, стр. 11.

КРАВЦОВ, Н. Есенин и народное творчество. «Художественный Фольклор», 1929, № 4–5.

КРАЙНИЙ, Антон /3. Гиппиус/. Журнальная беллетристика. РМс, 1913, № 4, стр. 24, 26.

*КРАЙСКИЙ, А. «Медный Кит». /Рец./. «Пламя», Пг, 1919, № 38, 26 января, стр. 15–16.

КРАСИЛЬНИКОВ, В. Почти пустое место. (Литература об Есенине). НЛП, 1927, № 1, стр. 75.

КРАСНОЩЕКОВА, Е. В процессе роста. НМ, 1967, № 4, стр. 253.

*КРЕЧЕТОВ, С. Н. Клюев. Сосен перезвон. /Рец./. «Утро России», 6 января 1912.

КУБИКОВ, И. «Творчество», № 1–3, 1921. /Рец./. ПиР, 1921, № 2, стр. 227.

КУВАНОВА, Л. Примечания. СЕ 2, т. 2, 1966, стр. 270–271.

КУЗМИН, М. Парнасские заросли. «Завтра», сборн. под ред. Е. Замятина, М. Кузмина и М. Лозинского. Изд. «Петрополис», Б, 1923, стр. 116, 119.

*КУЗЬКО, П. Поэты из народа. «Кубанская Мысль», Екатеринодар, 29 ноября 1915.

КУЗЬКО, П. Есенин, каким я его знал. ВСЕ, 1965, стр. 210.

КУЗЬМИН, М., В. СЕРГЕЕВ. Фальшивая схема и неопровержимые факты. ВЛ, 1969, № 4, стр. 102.

КУЛИНИЧ, А. Очерки по истории русской советской поэзии 20-х годов. Изд. Киев. Ун-та, К, 1958, стр. 28, 143–144.

КУЛИНИЧ, А. Сергей Есенин. Критико-биографический очерк. Изд. Киевского Ун-та, К, 1959, стр. 4, 9, 10, 11, 34–36, 78.

*КУЛИНИЧ, А. Новаторство и традиции в русской советской поэзии 20-х годов. Изд. Киевского Ун-та, К, 1967, стр. 53, 72, 74–76, 77, 81, 106–107, 162, 254, 265.

К/ультск/ИЙ, П. Революционная Поэзия. Чтец-декламатор. /Рец./. Гн, № 8, 1923.

КУПРИЯНОВСКИЙ, П. О «Литературных записях» Д. Фурманова. ВЛ, 1965, № 6, стр. 172, 175.

*КУСИКОВ, А. Битюг. («Львиный Хлеб. Книга старательных пророчеств»), Нпр, № 34, 7 мая 1922, стр. 6–7. Л. С. Есенин. «Знамя Борьбы», Б, № 16–17, 1926.

ЛАВРОВА, К. У книжной витрины «Круга». Гн, 1923, № 8, стр. 159.

*ЛАЗАРЕВСКИЙ, Б. Отрывок из неопубликованного дневника /цитата в:/ РЛХ, 1958, № 2, стр. 158.

*ЛЕВИДОВ, М. «Народная поэзия». «Журнал Журналов», 1915, № 30, стр. 8–9.

ЛЕВИДОВ, М. «Скифы», сборник 2-й. /Рец./. «Новая Жизнь», 1918, № 27, 17 (4) февраля.

ЛЕВИН, Вен. Есенин в Америке. НРС, 9 августа 1953.

ЛЕВИТИН, А. и В. ШАВРОВ. Очерки по истории русской церковной смуты. НЖ, № 86, 1967, стр. 164–165.

ЛЕВИЦКИЙ, С. Заживо погребенный век. Г, № 42, 1959, стр. 206.

ЛЕВИЦКИЙ, С. Против духоморов и духоморства. НЖ, № 82, 1966, стр. 231.

ЛЕЖНЕВ, А. Среди журналов. КН, 1924, № 4.

ЛЕЖНЕВ, А. На правом фланге. ПиР, 1924, № 6 стр. 127, 128.

ЛЕЖНЕВ, А. Художественная литература. ПиР, 1927, № 7, стр. 108, 115–116.

*Л/елевич/, Г. Н. Клюев. Изба и поле. /Рец./. НЛП, 1928, № 9, стр. 41.

ЛЕЛЕВИЧ, Г. На литературном посту. Изд. «Октябрь», Тверь, 1924, стр. 156.

*ЛЕЛЕВИЧ, Г. Н. Клюев. Ленин. /Рец./. ПиР, 1924, № 2. ЛЕЛЕВИЧ, Г. Современный декламатор. /Рец./. ПиР, 1926, № 6, стр. 219.

ЛЕЛЕВИЧ, Г. Сергей Есенин. Изд. «Гомельский Рабочий», Гомель, 1926.

ЛЕЛЕВИЧ, Г. Литературный стиль «военного коммунизма». «Литература и марксизм», 1928, № 2.

*ЛЕРНЕР, Н. Господа Плевицкие. «Журнал Журналов», 1916, № 10, стр. 6.

ЛИТЕРАТОР. Двадцать лет советской литературы. НМ, 1937, № 11, стр. 321, 336.

*ЛО ГАТТО, Э. Воспоминания о Н. А. Клюеве. Перевод с рукописи Г. С/труве/. НЖ, № 35, 1953, стр. 123–129.

ЛОМАН, А. и Н. ХОМЧУК. Новое о Есенине. «Нева», 1965, № 6, стр. 205, 206.

*ЛОМАН, А. и Н. ХОМЧУК. Год 1915 — год 1924. МГ, 1965, № 10, стр. 146–148.

ЛОМАН, Ю. Федоровский городок. ВСЕ, 1965, стр. 162.

ЛУНАЧАРСКИЙ, А. Новая поэзия. И, 27 ноября 1919; перепеч. в его Собр. соч. в 8 тт., т. 2, ГИХЛ, 1964, стр. 217, 219.

ЛУНАЧАРСКИЙ, А. Предисловие /к кн. стихов Ив. Доронина/. «Октябрь», 1924, № 3; перепеч. в его Собр. соч. в 8 тт., т 2, ГИХЛ, 1964, стр. 273.

ЛУНАЧАРСКИЙ, А. /О творчестве Демьяна Бедного/. Собр. соч. в 8 тт., Т. 2, ГИХЛ, 1964, стр. 507.

ЛЬВОВ-РОГАЧЕВСКИЙ, В. «Аполлон», литературный альманах. /Рец./. СМ, 1912, № 1, стр. 342.

*ЛЬВОВ-РОГАЧЕВСКИЙ, В. Н. Клюев. Сосен перезвон. /Рец./. СМ, 1912, № 1, стр. 343–344.

*ЛЬВОВ-РОГАЧЕВСКИЙ, В. Н. Клюев. Братские песни. /Рец./. СМ, 1912, № 7, отд. II, стр. 325–326.

ЛЬВОВ-РОГАЧЕВСКИЙ, В. Символисты и наследники их. «Современник», 1913, № 7, стр. 307.

*ЛЬВОВ-РОГАЧЕВСКИЙ, В. Поэты из народа. «Рабочий Мир», М, 1918, № 6, стр. 9-14, и № 8, стр. 7-11.

*ЛЬВОВ-РОГАЧЕВСКИЙ, В. Новокрестьянская поэзия. «Путь», М, 1919, № 5.

*ЛЬВОВ-РОГАЧЕВСКИЙ, В. Поэзия новой России. Поэты полей и городских окраин. Книгоизд-во Писателей в Москве, 1919, стр. 44–93.

*ЛЬВОВ-РОГАЧЕВСКИЙ, В. Новые крестьянские писатели. В его кн.: Новейшая русская литература. Изд. Центросоюза, М, 1922; 6-е изд. «Мир», М, 1926, стр. 305–317.

*ЛЬВОВ-РОГАЧЕВСКИЙ, В. Творчество Клюева. В его Книге для чтения по истории новейшей русской литературы. Часть I. Изд. «Прибой», Л, 1926.

ЛЮБИМОВ, Н. Поэтический факультет. НМ, 1965, № 11, стр. 210.

ЛЮБОШ, С. Литература грядущего дня. «Вестник Литературы», 1919, № 6, стр. 2–5.

*М. Н. Клюев. Четвертый Рим. /Рец./. «Литературная Газета», Казань, 1922, № 6.

МАЙЗЕЛЬ, М. Краткий курс современной русской литературы. М, 1930.

МАКСИМОВ, Д. Творческий путь А. Блока. ЛУ, 1935, № 6.

МАКСИМОВ, Д. и Г. ШАБЕЛЬСКАЯ. Примечания. Бл, т. 5, 1962, стр. 733, 749.

МАЛАХОВ, С. Лирика как орудие классовой борьбы. 3, 1931, № 9.

МАНДЕЛЬШТАМ, О. Письмо о русской поэзии. Газ. «Молот», Ростов, 1922; в его Собр. соч. в 3 тт., под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова, Т. 3, МЛС, 1969, стр.34.

МАНДЕЛЬШТАМ, О. Буря и натиск. «Русское Искусство», 1923, № 1, стр. 82; Собр. соч., под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова, т. 2, МЛС, 1966, стр. 392.

МАНДЕЛЬШТАМ, Р. Художественная литература в оценке русской марксистской критики. Российская Академия Художественных Наук, Библиографический кабинет. Изд. 3-е, ГИЗ, 1925, стр. 109 и №№ 11, 245, 736, 1082, 1089.

МАРГОЛИН, Ю. Встречи с Лениным. СВ, 1954, № 3–4.

МАРГОЛИН, Ю. Пятьдесят лет спустя. «Воздушные Пути», альм. V, НИ, 1967, стр. 159.

*МАРИЕНГОФ, А. Встречи с Сергеем Есениным. Изд. «Огонек», М, 1926, стр. 10; с сокращениями — ВСЕ, 1965, стр. 234–235.

*МАРИЕНГОФ, А. Роман без вранья. Изд. «Прибой», Л, 1928; изд. 3-е, «Прибой», Л, 1929, стр. 17, 20–21, 23, 148–150.

МАРИЕНГОФ, А. /Отрывок из неопубликованных воспоминаний/. На 1, 1960, стр. 89; На 2, 1965, стр. 86.

МАРКОВ, В. Предисловие. В его кн.: Приглушённые голоса». ИиЧ, 1952, стр. 8, 15–16, 17, 27.

*МАРКОВ, В. Николай Александрович Клюев. В той же кн., стр. 91.

МАРКОВ, В. Мысли о русском футуризме. НЖ, № 38, 1954, стр. 179.

МАРКОВ, В. О Хлебникове. Г, № 22, 1954, стр. 130.

МАРКОВ, В. Легенда о Есенине. Г, № 25, 1955, стр. 144, 155.

МАРКОВ, В. О большой форме. Мс, № 1, 1958, стр. 176.

МАРКОВ, И. О Сергее Есенине. В кн.: Есенин и русская поэзия. Нк, 1967.

*МАРЧЕНКО, А. «Все, что душу облекает в плоть…» ВЛ, 1967, № 8, стр. 78, 90–93, 94, 101, 102.

МАРЧЕНКО, А. Материалы или исследования? /Рец. на кн.: «Есенин и русская поэзия». Л, 1967/. ВЛ, 1968, № 6, стр. 194.

МАРЧЕНКО, А. И., ЭВЕНТОВ. Примечания. СЕ, 1962, стр. 281, 282, 283, 288, 293.

МАСЧАН, С. Примечания. В кн.: Сергей Есенин. Собр. соч. в 5 тт., т. 2, ГИХЛ, 1961, стр. 263, 301.

МАЯКОВСКИЙ, В. Как делать стихи? «Ленинградская Правда», 19 мая 1926. Перепеч. в Собр. соч. в 13 тт., т. 12, АН СССР и ГИХЛ, 1959, стр. 94.

*МЕДВЕДЕВ, П. Пути и перепутья Сергея Есенина. В кн.: Ник. Клюев и П. Н. Медведев. Сергей Есенин. Изд. «Прибой», Л, 1927.

*МЕДВЕДЕВ, П. Крестьянские предреволюционные писатели. ЛУ, 1935, № 5.

МЕЙЕР, Г. Большевики о Кольцове и Щедрине. В, № 38, 1955.

МЕЙЛАХ, Б. О форме в поэзии. 3, 1934, № 10, стр. 145.

*МЕНСКИЙ, Р. Н. А. Клюев. НЖ, № 32, 1953, стр. 149–157.

*МЕНЬШУТИН, А. А. СИНЯВСКИЙ. Поэзия первых лет революции. 1917–1920. Нк, 1964, стр. 46, 64–65, 66, 67–74, 76, 77, 78, 114, 115, 118–119, 201.

МЕТЧЕНКО, А. Кровное, завоеванное. «Октябрь», 1966, № 5, стр. 199.

*МЕЩАНСКИЙ, П. Новокрестьянские поэты в школе. («Избяные песни»). «Родной Язык в Школе», 1927, № 2, стр. 194–197.

МИКЛАШЕВСКАЯ, А. Встречи с поэтом. «Дон», Ростов, 1963, № 2 (в первой, краткой ред. — «Учительская Газета», 1960, 4 октября, под назв. «Встречи с Сергеем Есениным»); перепеч. ВСЕ, 1965, стр. 350.

МИЛЬКИН, Аф. Москва книжная. «Читатель и Писатель», М, 1928, № 32, 11 августа.

МИХАЙЛОВСКИЙ, Б. Русская литература XX века. С 90-х гг. XIX века до 1917 г. Учпедгиз, 1939, стр. 345; переизд.: Наркомпрос Узбекск. ССР, Ташкент, 1940.

МИХАЙЛОВСКИЙ, Б. В. Я. Брюсов. В кн.: История русской советской литературы в 3 тт., т. 1, АН СССР, 1958, стр. 248; изд. 2-е, в 4 тт., Т. 1, Нк, 1967, стр. 405.

МОЧУЛЬСКИЙ, К. Александр Блок. УМСА, Пар., 1958, стр. 213, 284–285.

МУРАШОВ, М. Сергей Есенин в Петрограде. САЕ, 1926, стр. 57.

МУСТАНГОВА, Е. Б. Лившиц. Полутораглазый стрелец. /Рец./. ЛС, 1933, № 10, стр. 149.

НАЗАРЕНКО, В. Предисловие в кн.: История русской литературы XIX века. Изд. 9-е, ГИХЛ, 1931.

НАЗАРОВА, А. /Отрывок из неопубликованных воспоминаний о С. Есенине/. Hal, 1960, стр. 88–89; На 2, 1965, стр. 85–86.

*НАРЦИССОВ, Б. Николай Клюев, НРС, 12 сентября 1954.

НАРЦИССОВ, Б. Кто виноват? Что делать? НРС, 19 июня 1955.

НАРЦИССОВ, Б. Лермонтов и Есенин. НРС, 25 декабря 1955.

НАСЕДКИН, В. Последний год Есенина. Изд. «Никитинские Субботники», М, 1927, стр. 33, 47; перепеч. (по рукописи): ВСЕ, 1965, стр. 448.

*НАУМОВ, Е Сергей Есенин. Жизнь и творчество. Учпедгиз, 1960, стр. 4, 32–38, 39, 55–56, 76–77, 87–90, 98, 103, 121–124, 125, 128, 138, 139–141 144 167–168, 263, 264; 2-е изд., «Просвещение», М-Л, 1965, стр. 4, 30–36, 37, 54–55, 73–74, 84–87, 95, 100, 119–121, 123, 125, 135–138, 141, 164, 258, 259.

НАУМОВ, Е. /Вст. ст. в/ примечаниях. СЕ 2, т. 1, 1966, стр. 346–347.

НЕБОЛЬСИН, С. Александр Блок в современном западном литературоведении. ВЛ, 1968, № 9, стр. 190.

НЕВЕДОМСКАЯ, В. Воспоминания о Гумилеве и Ахматовой. НЖ, № 38, 1954, стр. 189.

НЕВСКИЙ, Н. В окружении. НЖ, № 40, 1955, стр. 74.

НЕЗНАМОВ, П. Маяковский в двадцатых годах. В кн.: В. Маяковский в воспоминаниях современников. Под ред. Н. В. Реформатской. ГИХЛ, 1963, стр. 365 (впервые, в искаженной редакцией обработке — Знм, 1943, № 7–8, стр. 245).

НЕЙМИРОК, А. О современной русской лирике в Советском Союзе. Г, № 30, 1956, стр. 124; № 31, 1956, стр. 142.

НЕОСИЛЬВЕСТР, Г. В мире русской души. В, № 149, 1964, стр. 99.

НЕФЕДОВ, К. Русская литература. Прага, 1946.

НИКИТИН, Н. О Есенине. 3, 1962, № 4; ранее, в сокращ. ред., под назв. «Встречи», КН, 1926, № 3; ВСЕ, 1965, стр. 480. Перепеч. в кн. Ник. Никитин. Избр. произв. в 2 тт; т. 2, ГИХЛ, Л, 1968, стр. 613–614.

НИКИТИНА, Е. Поэты и направления. В альм. Свиток, кн. 3. Изд. «Никитинские Субботники», М, 1924.

*НИКИТИНА, Е. Русская литература от символистов до наших дней. Изд. «Никитинские Субботники», М, 1926.

*НИЛПАКОВ, А. Н. Клюев. Ленин. /Ред./. «Рабочий Читатель», 1925, № 3.

НОРД, Л. Инженеры душ. Изд. «Наша Страна», Буэнос-Айрес, 1954. О политике партии в области художественной литературы. Резолюция ЦК РКП (б). И, 1 июля 1925.

О., Н. Вечер поэтов. «Знамя Борьбы», 1918, № 5, 19 мая.

ОЗЕРОВ, В. /В. Завалишин/. С. Есенин. В кн.: С. Есенин. Избр. произведения. Т. 2, Регенсбург, 1946, стр. 3.

*О/ксенов/, Инн. Н. Клюев. Медный Кит. /Рец./. «Жизнь Железнодорожника», 1922.

*ОКСЕНОВ, Инн. Взыскательный художник. «Новый Журнал для Всех», 1915, № 10, стр. 42.

*ОКСЕНОВ, Инн. Литературный год. «Новый Журнал для Всех», 1916, № 1.

ОКСЕНОВ, Инн. Кольцо Лады. Стих. Сергея Клычкова. /Рец./. КиР, 1920, № 5, стр. 55.

*ОКСЕНОВ, Инн. Н. Клюев. Песнослов. Кн. 1-я и 2-я. /Рец./. КиР, 1920, № 6, стр. 46–47.

ОКСЕНОВ, Инн. Из воспоминаний о Сергее Есенине. ПЕ, 1926, стр. 113.

ОКСЕНОВ, Инн. А. Ширяевец. Волжские песни. /В сводн, рец./. 3, 1928, № 6, стр. 125.

ОЛЕША, Ю. Эдуард Багрицкий. Альм. Эдуард Багрицкий. СП, 1936; перепеч. в его кн.: Избр. соч. ГИХЛ, 1956, стр. 377; Повести и рассказы. ГИХЛ, 1965, стр. 367.

*ОЛЬХОВЫЙ, Б. О попутничестве и попутчиках. ПиР, 1929, № 6, стр. 19–20.

*ОРЕШИН, П. Мое знакомство с Сергеем Есениным. «Красная Нива», 1926, № 52, 26 декабря; сокращ. перепеч. ВСЕ, 1965, стр. 187, 189, 190, 191.

ОРЛОВ, Вл. Александр Блок. В кн.: Александр Блок. Стихотворения. — Поэмы. — Театр. ГИХЛ, 1936.

ОРЛОВ, Вл. Основные даты жизни и творчества А. А. Блока. В кн.: Александр Блок. Соч. в одном томе. Ред. Вл. Орлова. ГИХЛ, 1946, стр. 5.

ОРЛОВ, Вл. Примечания. В той же кн., стр. 619, 624.

ОРЛОВ, Вл. История одной дружбы-вражды. В его кн.: Пути и судьбы. Литературные очерки. СП, 1963, стр. 567.

ОРЛОВ, Вл. Примечания. Бл, т. 7, 1963, стр. 474–475, 479, 506.

ОРЛОВ, Вл. Примечания в кн.: Александр Блок. Записные книжки. ГИХЛ, 1965, стр. 541, 544. ОРЛОВ, Вл. На рубеже двух эпох. (Из истории русской поэзии начала нашего века). ВЛ, 1966, № 10, стр. 114, 115.

*ОРЛОВ, Вл. Николай Клюев. «Литературная Россия», 25 ноября 1966, стр. 16–17.

ОРЛОВ, Вл. /Вст. заметка к публикации/. Поэты начала XX века. ЛГ, 22 марта 1967.

ОРЛОВ, Вл. Поэма Александра Блока "Двенадцать». Страница из истории советской литературы. Изд. 2-е, ГИХЛ, 1967, стр. 156.

ОСЕТРОВ, Е. Не слишком ли много стихов? ВЛ, 1968, № 10, стр. 91

ОС/оргин/, М. «Russia», revista di letteratura, arte, storia. /Рец./. СЗ, № 19, 1924, стр. 446.

ОС/оргин/, М. «Русский Современник», № 1. /Ред./. СЗ, № 20, 1924.

ОСОРГИН, М. Российские журналы. СЗ, № 22, 1924, стр. 428.

ОФРОСИМОВ, Ю. Памяти поэта. НЖ, № 84, 1966, стр. 76.

ОЦУП, Н. Николай Степанович Гумилев. О, № 1, 1953, стр. 134.

*ПАВЛОВ, М. Н. Клюев. Четвертый Рим. /Ред./. КиР, 1922, № 4, стр. 48–49.

ПАНИН, Г. О русском акростихе. НЖ, № 88, 1967, стр. 102.

ПАНЧЕНКО, Н. /Вст. заметка к публикации:/ Письма В. Я. Шишкова к М. В. Аверьянову. РЛ, 1967, № 4, стр. 205.

ПАПЕРНЫЙ, 3. «Неготовыми дорогами», ВЛ, 1964, № 11, стр. 59.

ПАСТУХОВ, В. Страна воспоминаний. О, № 5, 1955, стр. 85.

*ПАТРИК, Г. Дух крестьянской поэзии. (1917–1927). В кн.: Intermediate Russian Reader. Selected and edited by G. Z. Patrick. Pitman Publishing Corp. New York-Chicago, 1945, pp. 166, 169, 170.

ПАХМУСС, Т. Зинаида Гиппиус и Сергей Есенин. НЖ, № 83, 1966, стр. 99, 102, 103, 110.

ПЕРЦОВ, В. Маяковский. Жизнь и творчество. Т. 2. ГИХЛ, 1958, стр. 263.

ПЕТРОВ, Г. /Б. Филиппов/. Ленинградский Петербург. Г, № 18, 1953, стр. 40, 41, 42, 45, 48.

ПЕТРОВ, Г. Ее не будет больше никогда. Г, № 22, 1954, стр. 7, Перепеч. ЖП, 1965, стр. 81.

ПЕТРОВ, Г. Забытые юбилеи. Г, № 27–28, 1955, стр. 185, 188; перепеч. под назв. «По поводу забытых юбилеев» — ЖП, 1965, стр. 31.

*ПЕТРОВ, С. /Б. Филиппов/. Плач о Сергее Есенине. НЖ, № 37, 1954, стр. 301–302.

ПЕТРОВ-СКИТАЛЕЦ, Е. «Дом Герцена». НРС, 20 сентября 1959.

*ПЕТРОНИК. Идея родины в советской поэзии. РМс, 1921, № I–II, стр. 225.

*ПЛАТОНОВ, М. Скифы ли? «Мысль», кн. 1, изд. «Революционная Мысль», П, 1918, стр. 287, 290–292.

Платформа Всероссийского объединения крестьянских писателей (ВОКГО, принятая на расширенном пленуме Центр. Совета ВОКП. «Читатель и Писатель», 1928, № 27.

*ПЛЕТНЕВ, Р. О Н. Клюеве. «Русское Слово в Канаде» (ротаторн. журн.), Торонто, 1956, №№ 46, 47, 49, стр. 3–5, 14–16 и 9-12.

ПЛЕТНЕВ, Р. Советская потаенная муза. /Рец./. НРС, 24 декабря 1961.

ПЛОТКИН, Л. Октябрь в поэзии. Вст. ст. в кн.: Октябрь в советской поэзии, БП, 1967, стр. 29.

ПОДЕЛКОВ, С. Примечания, в кн.: Павел Васильев. Стихотворения и поэмы. БП, 1968, стр. 604–605, 619.

*ПОЛОНСКИИ, Вяч. Очерки литературного движения революционной эпохи (1917–1927). ГИЗ, М.-Л., 1928.

ПОЛОНСКИЙ, Вяч. Концы и начала. НМ, 1931, № 1, стр. 127.

*ПОЛЯНИН, А. /С. Парнок/. Отмеченные имена. «Северные Записки», 1913, № 4, стр. 111–115.

ПОЛЯНСКИЙ, В. Социальные корни русской поэзии XX века. В кн.: И. С. Ежов и Е. И. Шамурин. Русская поэзия XX века. Антология русской лирики от символистов до наших дней. Изд. «Новая Москва», М, 1925, стр. XV.

ПОМЕРАНЦЕВ, К. Мысли о нашем времени. — Литература и компартия. РМ, 8 декабря 1966.

ПОМЕРАНЦЕВА, З. Александр Блок и фольклор. В. кн.: Русский фольклор. Материалы и исследования. III. АН СССР, 1958, стр. 216.

*ПОРШНЕВ, Г. Лесные были. (Думы читателя о песнях Клюева). В его кн.: Революция и культура народа. Иркутск, 1917, стр. 91-102.

ПОСТУПАЛЬСКИЙ, И. Поэзия В. Брюсова. В кн.: Валерий Брюсов. Избр. стихи. Ас, 1933, стр. 88.

ПРАВДУХИН, Вал. Искусство в свете революции. «Сибирские Огни», 1922, № 1, стр. 142.

ПРИШВИН, М. Глаза земли. Собр. соч. 6 тт., т. 5, ГИХЛ, 1957, стр. 390.

ПРИШВИН, М. Из дневников последних лет. Собр. соч. в 6 тт., т 6, ГИХЛ, 1957, стр. 567.

ПРОКУШЕВ, Ю. Новое о Сергее Есенине. ДП, 1956, стр. 121.

ПРОКУШЕВ, Ю. С. Есенин. (Литературные заметки о юности и дооктябрьском творчестве поэта). В кн.: С добрым утром. Изд. «Московский Рабочий», М, 1958. В другой ред. в его кн.: Сергей Есенин. Литературные заметки о детстве и юности поэта. Изд. «Правда», М, 1960.

ПРОКУШЕВ, Ю. Сергей Есенин. Изд. «Знание», М, 1959, стр. 9-10, 39.

ПРОКУШЕВ, Ю. Новое о Есенине. ДП, 1962, стр. 279.

РАИЧ, Е. И. Елагин. По дороге оттуда. — Ты, мое столетие. /Рец./. НЖ, № 23, 1950, стр. 297.

РАЙС, Э. Музей современной поэзии. Г, № 47, 1960, стр. 241.

*РАЙС, Э. Сорокалетие русской поэзии в СССР. Г, № 49, 1961, стр. 102–103, 119; № 50, 1961, стр. 144, 145, 148–151, 152, 154, 155.

РАЙС, Э. Заметки о поэтах «четвертого поколения». Г, № 55, 1964, стр. 164, 165.

РАЙС, Э. Творчество Осипа Мандельштама. В кн.: О. Мандельштам. Собр. соч. в 3 тт., под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова, т. 1, МЛС, 1964, стр. LXXXVII; изд. 2-е, МЛС, 1967, стр. XCI.

РАЙС, Э. Люди культурной миссии. Г, № 57, 1965, стр. 212–213.

РАЙС, Э. Ленинградский Гамлет. (О стихах И. Бродского). Г, № 59, 1965, стр. 172.

РАЙС, Э. История русской литературы и литературная критика. (По поводу «Истории русской литературы» проф. Ло-Гатто). В, № 172, апрель 1966, стр. 73, 78.

РАЙС, Э. Вечная юность Г. Р. Державина. В № 174, 1966, стр. 58.

РАЙС, Э. Василий Тредьяковский — поэт. В, № 207, 1969, стр. 83.

РАЙС, Э. Еще о передовой литературе. РМ, 13 октября 1966.

РАЙС, Э. Интеллигенция и культура. В, № 178, октябрь 1966, стр. 71.

РАЙС, Э. Что такое мировая литература? РМ, 15 мая 1969, стр. 5.

РЕВЯКИН, А. Крестьянская литература. ЛЭ, т. 5, 1931, столб. 573.

РЕМИЗОВ, А. Крюк. НРК, 1922, № 1, стр. 8.

РЕМИЗОВ, А. Всеобщее восстание. Временник. «Эпопея», Б, № 3, 1922, стр. 105.

РЕМИЗОВ, А. Мышкина дудочка. Изд. «Оплешник», Пар, 1953, стр. 42–43.

РЕМИЗОВ, А. Моя литературная карьера. — Магия. НРС, 7 марта 1954.

РЕСТ, Б. Ленинградские журналы в новом году. ЛГ, 29 декабря 1932.

Р/жевский/, Л. Настоящие книги. /Рец.,/. Г, № 23, 1954, стр. 147–148.

РОБИНСОН, А. Творчество Аввакума и Епифания, русских писателей XVII века. В его кн.: Жизнеописания Аввакума и Епифания. Исследование и тексты. АН СССР, 1963, стр. 9.

*РОЖДЕСТВЕНСКИЙ, Bс. H. Клюев. Мать-Суббота. /Ред./. КиР, 1923, № 2 (26), стр. 62.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ, Вс. Сергей Есенин. 3, 1946, № 1, стр. 100.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ, Вс. Страницы жизни. Из литературных воспоминаний. СП, 1962, стр. 216, 252, 253, 254; первой. 3, 1959, № 1, стр. 155, 156, 160–161.

*РОЗАНОВ, И. Реквизиция Бога. (О Клюеве, Есенине и Орешине). «Понедельник», М, № 19, 8 июля 1918.

*РОЗАНОВ, И. Есенин и его спутники. Е, 1926, стр. 73–76, 80–85, 89.

РОЗАНОВ, И. Есенин о себе и о других. Изд. «Никитинские Субботники», М, 1926, стр. 4, 5, 10, 16, 22.

*РОЗАНОВ, И. Мое знакомство с Есениным. ПЕ, 1926, стр. 23, 27–30, 31, 33, 34.

*РОЗАНОВ, И. Крестьянские поэты. Вст. ст. в его сборн. Крестьянские поэты. Изд. «Никитинские Субботники», М, 1927.

РОЗАНОВ, И. Путеводитель по современной русской литературе. Изд. «Работник Просвещения», М, 1929.

*РОЗАНОВ, И. Воспоминания о Сергее Есенине. ВСЕ, 1965, стр. 287–290, 291, 292, 295–296, 299.

РОЗЕНФЕЛЬД, Б. Есенин. ЛЭ, т. 4, 1930.

РОЙЗМАН, М. «Вольнодумец» Есенина. Из воспоминаний. «Москва», 1965, № 10, стр. 205. Перепеч. ВСЕ, 1965, стр. 258. Россия в грозе и буре. Афиша литературного вечера 6 декабря 1921 в Москве. ВСЕ, 1965, стр. 225.

РОСТОВ, А. На родине. НС, 11 июля 1957.

РОСТОВ, А. Судьба Б. Л. Пастернака. НС, 20 ноября 1958.

РУДИНСКИИ, В. Толстые журналы в эмиграции и в СССР. В, № 77, 1958, стр. 126

Русские антикоммунисты в Америке. К гражданам Америки. Письмо в редакцию. «Русская Жизнь», Сан-Франциско, 27 октября 1955.

РЫБНИКОВА, М. Изучение родного языка. Вып. 1. ГИЗ Белоруссии, Минск, 1921.

*РЫБНИКОВА, М. Книга о языке. Изд. 3-е, «Работник Просвещения», М, 1926, стр. 40–47.

РЯЗАНСКИЙ, И. С. Есенин. «Колокол», Гамбург, 1952, № 5–6. С. Есенин разговаривает о литературе. Зн, 1926, № 199.

*САДОВСКИЙ, Б. Беседный наигрыш. /Отчет о вечере поэтов группы «Краса»/. «Биржевые Ведомости», 30 октября 1915.

САЗОНОВА, Ю. История русской литературы. Древний период. ИиЧ, т. 1, 1955, стр. 12.

*САКУЛИН, П. Народный златоцвет. BE, 1916, № 5, стр. 193–208.

САЛО, Ж. Русская поэзия. «Вещь», Б, 1922, № 1–2.

САМАРИН, В. Литературные заметки. — Ценнейший труд. НРС, 6 сентября 1964.

САМАРИН, В. Живое прошлое и настоящее. НРС, 19 сентября 1965.

САМАРИН, В. Большое русское дело. Пс, № 52, 24 декабря 1965.

САМАРИН, В. Неумирающее слово. РМ, 13 марта 1969.

*САЯНОВ, Висс. Очерки по истории русской поэзии XX века. Изд. «Красной Газеты», Л, 1929, стр. 107–108, 119–124.

САЯНОВ, Висс. От классиков к современности. Изд. «Прибой», Л, 1929, стр. 108, 174.

САЯНОВ, Висс. Письма о современной поэзии. «Ленинград», 1931, № 2, стр. 119.

*СВЕНЦИЦКИЙ, В. /Вст. ст./ в кн.: Н. Клюев. Братские песни. М, 1912, стр. V–XIV.

СВЕТЛАКОВА, М. Примечания. СЕ 2, т. 2, 1966, стр. 270–271, 286. №.

СВЯТОПОЛК-МИРСКИЙ, Д. Предисловие к его кн.: Русская лирика. Маленькая антология. Изд. «Франко-Русская Печать», Пар, 1924. кн.

СВЯТОПОЛК-МИРСКИЙ, Д. Есенин. «Воля России», Прага, 1926, № 5.

кн. СВЯТОПОЛК-МИРСКИЙ, Д. О нынешнем состоянии русской литературы. «Благонамеренный», Брюссель, № 1, 1926, стр. 92.

кн. СВЯТОПОЛК-МИРСКИЙ, Д. Две смерти. В кн.: Смерть Владимира Маяковского. Изд. «Петрополис», Б, 1931.

СЕВЕРНЫЙ. Две точки зрения. КГ, 11 ноября 1922.

*СЕЛИВАНОВСКИЙ, А. Н. Клюев и П. Н. Медведев. Сергей Есенин. /Ред./. НЛП, 1927, № 5–6, стр. 103.

СЕЛИВАНОВСКИЙ, А. Сергей Есенин. Вст. ст. в кн.: Сергей Есенин. Стихотворения. Под ред. В. Казина. ГИХЛ, 1934.

СЕЛИВАНОВСКИЙ, А. Через десять лет. ЛГ, 24 декабря 1935.

*СЕЛИВАНОВСКИЙ, А. Очерки по истории русской советской поэзии. ГИХЛ, 1936, стр. 130, 165–168, 172, 182, 417.

СЕМЕНОВСКИЙ, Д. Мстера. «Наши Достижения», 1935, № 5–6.

СЕМЕНОВСКИЙ, Д. Есенин. Воспоминания. В кн.: Теплый ветер. Литературно-художественный сборник. Иваново, 1958.

*СИПОВСКИЙ, В. Поэзия земли. В его кн.: Поэзия народа. Пролетарская и крестьянская лирика наших дней. Изд. «Сеятель», Пг, 1923, стр. 103–123.

СКАЛДИН, А. О письмах А. А. Блока ко мне. В кн.: Письма Александра Блока. Изд. «Колос», Л, 1925, стр. 176.

СЛАВЯТИНСКИЙ, И. Письмо к М. Горькому, сентябрь 1933. ЛН, т. 70: «Горький и советские писатели. Неизданная переписка». 1963, стр. 373.

СЛИЗСКОЙ, А. На литературном фронте. РМ, 26 июля 1956.

СЛОНИМСКИЙ, А. Скифы. Сборник I. /Реп,/. BE, 1917, № 8-12, стр. 407.

СМИРНОВ, И. Рожденная революцией. /Рец. на кн.: А. Меньшутин и А. Синявский. Поэзия первых лет революции. 1917–1920. М. 1964/. РЛ, 1965, № 1, стр. 205.

СМИРНОВ, И. О Сергее Городецком. РЛ, 1967, № 4, стр. 182.

*СМИРНОВ, Н. Из «Библиотеки юного коммунара». /Своди, рец./. КН, 1924, № 7, стр. 296.

*СМОЛЕНСКИЙ, Вл. Мысли о Клюеве. РМ, 15 октября 1954.

СОКОЛОВ, Б. Литература и наука в Советской России. «Родная Земля», сборн. 2, изд. «Народоправство», НИ, 1921, стр. 55, 57.

СОКОЛОВСКИЙ, А. О национально-религиозном возрождении России. РМс, 1922, № I–II, стр. 344.

СОЛЖЕНИЦЫН, А. Вместо выступления. Письмо IV Всесоюзному съезду писателей. В президиум съезда и делегатам. Членам ССП. Редакциям литературных газет и журналов. РМ, 22 июня 1967.

СОЛОВЬЕВ, Б. Поэт и его подвиг. Творческий путь Александра Блока. СП, 1965, стр. 254, 562, 563, 627–628.

СТАНЮКОВИЧ, Н. Среди книг и журналов: О. Форш. Сумасшедший Корабль. 1964. /Рец./. В, № 159, 1965, стр. 113.

СТАРЦЕВ, И. Мои встречи с Есениным. САЕ, 1926, стр. 177; ВСЕ, 1965, стр. 246.

СТЕПАНОВ, Н. О словаре советской поэзии. ЛУ, 1934, № 1, стр. 30, 31.

СТЕПАНОВ, Н. П. Васильев. Соляной бунт. /Рец./. ЛС, 1934, № 5, стр. 151.

*СТОЛИЦА, Л. О певце-брате. «Новое Вино», 1912, № 1, стр. 13–14.

СТРУВЕ, Г. О советской поэзии. «За Свободу», Мн, № 8, 1953, стр. 8.

СТРУВЕ, Г. О. Э. Мандельштам. В кн.: Осип Мандельштам. Собр. соч. Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. ИнЧ, 1955, стр. 17.

СТРУВЕ, Г. Дневник читателя. РМ, 12 августа 1955.

СТРУВЕ, Г. Дневник читателя. РМ, 31 августа 1955.

СТРУВЕ, Г. Русская литература в изгнании. ИиЧ, 1956, стр. 61, 390.

СТРУВЕ, Г. Дневник читателя. НРС, 16 февраля 1958.

СТРУВЕ, Г. Примечания в кн.: Н. Гумилев. Собр. соч. в 4 тт. Под ред. Г. П. Струве и Б. Филиппова. Т. 3, изд. В. П. Камкина, Вш, 1966, стр. 297.

СТРУВЕ, Г. Дневник читателя. — Гумилев в «Литературной Газете». РМ, 9 мая 1967.

СТРУВЕ, Г. Примечания в кн.: Н. Гумилев. Собр. соч. в 4 тт., т. 4, изд. В. П. Камкина, Вш, 1968, стр. 613.

СТРУВЕ Г. и Б. ФИЛИППОВ. Примечания в кн.: Осип Мандельштам. Собр. соч. Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Т. 1, МЛС, 1964, стр. 353; изд. 2-е, МЛС, 1967, стр. 353.

ТАРАБУКИН, Н. Есенин. Избранное. /Рец./. Гн, № 8, 1923.

ТАРАСЕНКОВ, А. На поэтическом фронте. Знм, 1938, № 1, стр. 252.

ТАРАСЕНКОВ, А. Заметки о поэзии. НМ, 1948, № 4, стр. 199.

*ТАРАСЕНКОВ, А. Русские поэты XX века. 1900–1955 Библиография. СП, 1966, стр. 176–177.

*ТАРСИС, В. Современные русские писатели. Под ред. и с дополнениями Инн. Оксенова. Изд. Писателей в Ленинграде, 1930, стр. 109.

ТАРТАК, И. Две новых антологии. НРС, 13 сентября 1953.

*ТАТУЙКО, А. Путь к социалистическому реализму. /Рец. на кн.: А. А. Белоусов. Русско-бурятские связи в журналистике и литературе XIX–XX вв., 1967/. ВЛ, 1969, № 3, стр. 192.

ТЕРАПИАНО, Ю. «Грани», № 31. /Рец./. РМ, 12 января 1957.

ТЕРАПИАНО, Ю. Новые книги. /Рецензии/. РМ, 27 июля 1957, 15 марта 1958, 6 февраля 1960, 11 апреля и 3 октября 1964, 31 июля 1965, 19 декабря 1968.

ТЕРАПИАНО, Ю. Николай Клюев. РМ, 30 ноября 1957.

ТЕРАПИАНО, Ю. Самоубийство и любовь. РМ, 27 июня 1964.

ТЕРНОВСКИЙ, М. Поэты той стороны. «Свободное Слово», Ландсхут, 1948, № 1, 21 апреля.

*ТИМОФЕЕВ, Л. Клюев. ЛЭ, т. 5, 1931.

ТИМОФЕЕВ, Л. Творчество Александра Блока. АН СССР, 1963, стр. 129–130.

ТОЛСТАЯ-КРАНДИЕВСКАЯ, Н. Сергей Есенин и Айседора Дункан. «Прибой», Л, 1959, январь; перепеч. ВСЕ, 1965, стр. 325.

ТОЛСТЯКОВ, А. «Изборник» Александра Блока. ВЛ, 1968, № 2, стр. 248.

ТОПИКОВ, А. Карикатура на Клюева, С. Городецкого и кружок поэтов «Краса». «Рудин», Пг, 1915, № 1, стр. 16.

*ТОРОВ, М. Поэты из народа. «Вестник Жизни», 1918, № 1, декабрь, стр. 45–49.

ТРИФОНОВА, Т. На идеалистическом якоре. (О. Форш. Сумасшедший Корабль. — Рец.). «Ленинград», 1932, № 1, стр. 79.

*ТРОЦКИЙ, Л. Внеоктябрьская литература. «Правда», 1922, № 224.

*ТРОЦКИЙ, Л. Литература и революция. Изд. «Красная Новь», М, 1923, стр. 43–48, 49, 165; изд. 2-е, ГИЗ, 1924.

ТРУБЕЦКОЙ, Ю. Литературный НЭП. НРС, 30 января 1955.

ТРУБЕЦКОЙ, Ю. Из литературного дневника. НРС, 17 февраля 1957.

ТРУБЕЦКОЙ, Ю. Из записных книжек. Мс, № 2, 1959, стр. 417.

ТРУБЕЦКОЙ, Ю. Из литературного дневника. НРС, 21 ноября 1965.

ТУРКОВ, А. Николай Заболоцкий. В кн.: Н. А. Заболоцкий. Стих. и поэмы. БП, 1965, стр. 26.

ТУРКОВ, А. Николай Заболоцкий. ГИХЛ, 1966, стр. 56.

ТХОРЖЕВСКИЙ, И. Русская литература. В 2 тт. Изд. «Возрождение», Пар, 1946; изд. 2-е, «Возрождение», Пар, 1950.

ТЫНЯНОВ, Ю. Промежуток. «Русский Современник», 1924, № 4, стр. 211; перепеч. в его кн.: Архаисты и новаторы. Изд. «Прибой», Л, 1929, стр. 544, 545; переизд. фотоспособом изд. В, Финк, Мн, 1967.

ТЫЧИНА, П. Есенин, Блок и Клюев… Стихи. Перевод Ю. Полетики. В сборн. Поэзия народов СССР. Сост. С. Валайтис. Московское Товарищество Писателей, М, 1928.

УЛЬЯНОВ, Н. После Бунина. НЖ, № 36, 1954, стр. 144, 154.

УЛЬЯНОВ, Н. Литературная слава. В его кн.: Диптих. НИ, 1967, стр. 126–127; первой. В, № 187, 1967, стр. 86.

УСИЕВИЧ, Е. На переломе. ЛГ, 11 мая 1933.

УСИЕВИЧ, Е. Советская поэзия перед новым подъемом. В ее кн.: Писатели и действительность. ГИХЛ, 1936, стр. 106.

УСТИНОВ, Г. Литература наших дней. Изд. «9 января», М, 1923.

УСТИНОВ, Г. Сергей Есенин и его смерть. КГв, 28 декабря 1925.

УСТИНОВ, Г. Мои воспоминания о Есенине. САЕ, 1926, стр. 164.

*УСТИНОВА, Е. Четыре дня Сергея Александровича Есенина. САЕ, 1926, стр. 91–92; ВСЕ, 1965, стр. 468–469.

УШАКОВ, А. Примечания в кн.: Владимир Маяковский. Собр. соч. в 13 тт., т. 12, ГИХЛ, 1959, стр. 565.

ФАРБЕР, Л. Советская литература первых лет революции (1917–1920 гг.). «Высшая Школа», М, 1966.

ФЕДОСЕЕВ, Г. Пути крестьянской литературы. КН, 1929, № 12.

ФИЛИППОВ, Б. Взыскание Града Невидимого», Пс, 1946, № 23 (первой. «Новый Путь», Рига, 1944, № 8, 10 июня).

ФИЛИППОВ, Б. Смысл русской культуры. «Огни», Мн, № 5, 1 августа 1946.

ФИЛИППОВ, Б. О Родине. «Обозрение», Пфаффенгофен, № 22, 14 декабря 1947.

*ФИЛИППОВ, Б. Николай Клюев. НЖ, № 19, 1948, стр. 191–199. Первой. в сокращ. ред.: «За Родину», Рига, 1 июня 1943; Пс, 1947, № 24.

ФИЛИППОВ, Б. Веселое имя Пушкина. Пс, № 23, 5 июня 1949, стр. 8.

ФИЛИППОВ, Б. Речь на митинге 5 ноября 1950 в Нью-Йорке. «Бюллетень Северо-Американского Отдела СБОНР», НИ, 1950, № 6, стр. 9.

ФИЛИППОВ, Б. Петроград-Ленинград. Г, № 10, 1950, стр. 110.

ФИЛИППОВ, Б. Две антологии. НЖ, № 31, 1952, стр. 325.

ФИЛИППОВ, Б. Неизданный Гумилев. /Рец./. НЖ, № 31, 1952, стр. 328, 329.

ФИЛИППОВ, Б. Р. Иванов-Разумник. Тюрьмы и ссылки. /Рец./. НЖ, № 33, 1953, стр. 306.

*Ф/илиппов/, Б. Примечания к поэме «Заозерье». НЖ, № 35, 1953, стр. 117.

*ФИЛИППОВ, Б. От издательства. В кн.: Николай Клюев. Полн. собр. соч. т. 1, ИиЧ, 1954, стр. 5–6.

*ФИЛИППОВ, Б. Николай Клюев. Материалы к биографии. Там же, стр. 7-114.

*ФИЛИППОВ, Б. Примечания и библиография. Там же, т. 2, 1954, стр. 144–228.

*ФИЛИППОВ, Б. Погорельщина. Г, № 34–35, 1957, стр. 270–285; перепеч. ЖП, 1965, стр. 84-113.

ФИЛИППОВ, Б. Русская потаенная муза. Вст. ст. в кн.: Советская потаенная муза. Из стихов советских поэтов, написанных не для печати. Ред. Б. Филиппова. Изд. И. И. Башкирцева, Мн, 1961, стр. 6–7.

ФИЛИППОВ, Б. «Поэма без героя» Анны Ахматовой. Заметки. «Воздушные Пути», альм. И, НИ, 1961, стр. 173.

*ФИЛИППОВ, Б. «Погорельщина» Николая Клюева. С сборн. Studi in onore di Ettore Lo Gatto e Giovanni Maver. G. С Sansoni, Roma, 1964, pp. 235–242.

*ФИЛИППОВ, Б. Давнее-недавнее. В его кн.: Кочевья. Вш, 1964, стр. 37–40, 42.

*ФИЛИППОВ, Б. «Дом Искусств» и «Сумасшедший Корабль». Вст. ст. в кн.: Ольга Форш. Сумасшедший Корабль. Под ред. Б. Филиппова. МЛС, Вш, 1964, стр. 23, 25–29, 35, 51.

*ФИЛИППОВ, Б. Николай Клюев. («Явление»). «Воздушные Пути», альм. IV, НИ, 1965, стр. 216–231.

ФИЛИППОВ, Б. Путь поэта. Вст. ст. в кн.: Николай Заболоцкий. Стихотворения. Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. МЛС, 1965, стр. XXXIII.

ФИЛИППОВ, Б. Анна Ахматова. Вст. ст. в кн.: Анна Ахматова. Сочинения. Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Т. 1, МЛС, 1965, стр. 20; ИЗД. 2-е, МЛС, 1967, стр. 22.

ФИЛИППОВ, Б. Перевиралы. РМ, 22 февраля 1966.

ФИЛИППОВ, Б. Письмо в редакцию «Литературной Газеты». В кн.: Николай Аржак. Говорит Москва. Повести и рассказы. МЛС, 1966, стр. 162.

ФИЛИППОВ, Б. Поэма без героя. Вст. ст. в кн.: Анна Ахматова, Сочинения. Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Т. 2, МЛС, 1968, стр. 65, 66–67, 69, 76.

ФИЛИСТИНСКИИ, Б. Сергей Есенин. — Пимен Карпов. «За Родину», Рига, 8 июня 1943.

ФИЛИСТИНСКИИ, Б. Русская песня. «За Родину», Рига, 5 ноября 1943.

*ФИЛИСТИНСКИИ, Б. Николай Клюев. «Материалы для русских газет», КОНР, Б, 1945.

ФОМИН, С. Из воспоминаний. ПЕ, 1926, стр. 127.

ФОРМАКОВ, А. Две могилы. «Числа», Пар, № 7–8, 1933.

*ФОРШ, О. Сумасшедший Корабль. Повесть. Изд. Писателей в Ленинграде, 1931, стр. 120, 166–172, 184–186 (первой. — 3); переизд.: МЛС, Вш, 1964, стр. 165, 208–214, 225–227.

ФРОМАН, М. и Инн. ОКСЕНОВ. Пять лет Ленинградского Союза Поэтов. «Жизнь Искусства», Л, 1929, № 15.

ФУРМАНОВ, Д. Есенин. В кн.: Русские писатели о литературном труде. Т. 4, СП, 1956, стр. 708; ВЛ, 1957, № 5, стр. 205.

ФУРМАНОВ, Д. Материалы из архива. ВЛ, 1958, № 1.

ХВАРОВ, А. В мире поэта /Рец. на кн.: Б. Соловьева. Поэт и его подвиг/, 3, 1966, № 1, стр. 219–220.

*ХОВИН, В. Н. Клюев. Братские песни. /Рец./. «Новая Жизнь», 1912, № 8, столб. 269–270.

ХОДАСЕВИЧ, В. Русская поэзия. «Альциона», кн. 1, изд. «Альциона», М, 1914, стр. 210–212.

*ХОДАСЕВИЧ, В. Некрополь. Изд. «Петрополис», Брюссель, 1939, стр. 128, 181, 185–189, 190, 191–192, 204, 205, 206, 220; первой, очерк «Есенин» — СЗ, № 27, 1926.

ХОДАСЕВИЧ, В. Цыганская власть. «Возрождение», Пар, 23 июня 1927.

*ХОЛОДОВИЧ, А. Язык и литература. 3, 1933, № 1, стр. 234–236.

*ХОМЧУК, Н. Есенин и Клюев. (По неопубликованным материалам). РЛ, 1958, № 2, стр. 154–168.

Ц., Т. П. Радимов. Деревня. /Рец./. НРК, 1923, № 5–6, стр. 22.

*ЦГАЛИ — Центральный Государственный Архив Литературы и Искусства. Путеводитель: Литература. М, 1963, стр. 645.

*ЦЕТЛИН, М. «Истинно-народные» поэты и их комментатор. СЗ, № 3, 1921, стр. 248–250.

ЦЕХНОВИЦЕВ, О. Литература и мировая война, 1914–1918. ГИХЛ, 1938.

ЧАЛМАЕВ, В. Философия патриотизма. МГ, 1967, № 10, стр. 273.

ЧАПЫГИН, А. Письма к М. Горькому: 17 августа и нач. ноября 1926, июля-августа 1927. ЛН, т. 70: «Горький и советские писатели. Неизданная переписка». 1963, стр. 650–651, 656.

ЧЕРНОВ, В. Стихия скитальчества у корифеев русской литературы. НЖ, № 4, 1943, стр. 245.

ЧЕРНОВСКИЙ, А. Туркестанские поэты. КиР, 1923, № 11–12 (23–24), стр. 17.

*ЧЕРНЯВСКИЙ, В. Первые шаги. 3, 1926, № 4; Встречи с Есениным. НМ, 1965, № 10, стр. 194, 195, 200; перепеч. (по рукописи) — ВСЕ, 1965, стр. 140, 143, 146–148, 149.

ЧЕРТКОВ, Л. «Гиперборей». КЛЭ, т. 2, 1964, столб. 186.

ЧУМАНДРИН, М. Итак, что же такое союз писателей? КГв, 2 сентября 1929.

ШАПИРШТЕЙН-ЛЕРС, Я. Общественный смысл русского футуризма. (Неонародничество русской литературы XX века). Изд. А. Г. Миронова, М, 1922, стр. 34, 47–48.

ШЕБУЕВ, Н. Впечатления. «Обозрение Театров», 7–8 февраля 1916.

ШЕРШЕНЕВИЧ, В. Памяти Сергея Есенина. «Советское Искусство», 1926, № 1, стр. 51.

ШИМКЕВИЧ, К. Роль уподобления в строении лирической темы. Пк, кн. 2, 1927, стр. 51.

ШИРЯЕВ, Б. Излом и вывих. В, № 32, 1954, стр. 145.

*ШИРЯЕВЕЦ, А. Николаю Клюеву. Стихи. «Ежемесячный Журнал», 1914, № 6; перепеч. в его кн.: Запевка. Ташкент, (191б)-1917.

ШИРЯЕВЕЦ, А. Письмо к В. Ф. Ходасевичу, 7 января 1917. СЗ, № 27, 1926, стр. 318; перепеч. в кн.: В. Ходасевич. Некрополь. Изд. «Петрополис», Брюссель, 1939, стр. 220–221.

ШКЛОВСКИЙ, В. О Маяковском. В его кн.: Жили-были. Литературные записки о времени с конца XIX в. по 1962 г. СП, 1964, стр. 238.

ШКЛОВСКИЙ, В. Из воспоминаний. «Юность», 1965, № 10, стр. 66.

ШНЕЙДЕР, И. Вокруг Есенина. ВЛ, 1964, № 5, стр. 236.

ШПАК, П. Воспоминания о поэте А. В. Ширяевце (Абрамове). В Книге для чтения по истории новейшей русской литературы В. Львова-Рогачевского, часть 1, изд. «Прибой», Л, 1926.

ЩЕРБИНА, В. Ответ фальсификаторам. «Коммунист», 1958, № 11 стр. 89.

ЭВЕНТОВ, И. Литературная жизнь. В кн.: Очерки по истории Ленинграда. Т. 4, Нк, 1964, стр. 712.

ЭЙШИСКИНА, Н. G. Z. Patrick. Popular Poetry in Soviet Russia. 1929 (Рец). ПиР, 1930, № 1, стр. 83.

ЭРГ (Роман Гуль). Русская лирика. Маленькая антология. Сост. кн. Д. Святополк-Мирским. (Рец.). Нл, 18 мая 1924, стр. 6.

ЭРЕНБУРГ, И. Люди, годы, жизнь. Кн. 1 и 2-я. СП, 1961, стр. 579; перепеч. в его Собр. соч. в 9 тт., т. 8, ГИХЛ, 1966, стр. 362.

*ЭРЛИХ, В. Пряво на песнь. Изд. Писателей в Ленинграде, 1930, стр. 14, 25, 57, 96–98 (первой, в сокращ. ред., под назв. «Четыре дня», — ПЕ, 1926); перепеч. — отдельные главы — ВСЕ, 1965, стр. 452, 462–464.

*ЮДИНА, И. Литературный фонд и русские писатели 1910-х годов. (Письма М. Горького, С. Есенина, Н. Клюева, С. Подъячева). РЛ, 1966, № 2, стр. 210–211.

ЮРАСОВ, С. Поэтическое мученичество. «Народная Правда», Пар, № 7–8, 1950, стр. 21.

ЮШИН, П. Поэзия Сергея Есенина 1910–1923 годов. Изд. Московского Гос. Ун-та, М, 1966.

ЯКОВЕНКО, Б. Издательство «Скифы» в Берлине. РК, 1921, № 1.

ЯКУБИНСКИЙ, Л. Поэтика. Л, 1928, стр. 112–113.

ЯРОВОЙ, П. Взмах. Сборник. (Рец.). ПиР, 1921, № 3, стр. 275.

ЯЩЕНКО, А. Русская поэзия за последние три года. РК, 1921, № 3, стр. 2, 10.

*CRIQUI, Michele. Quelques aspects de I"oeuvre de Klouiev. Memoire presente pour l"obtention du diplome d"etudes superieures de russe. Juin 1967. L"Universite de Strassbourg. 160 pp. Дипломная работа написана по-русски (за исключением названия). Машинопись в ограниченном числе экземпляров.

ALEXANDROVA, Vera. A History of Soviet Literature. 1917–1962. Double-day & Co. Garden City, N. Y., 1963, pp. 44–45, 72, 82.

*Anon. Klyuyev. Enciclopedia Italiana di scienze, lettere ed arti. (Istituto della Enciclopedia Italiana, fondata dei Giovanni Tressani), vol. Appendice I, Roma, 1938, p. 773.

*Anon. Klyuyev. Enciclopedia Italiana di scienze, lettere ed arti…, vol. Terza Appendice, 1949–1960, A-L, Roma, 1961, p. 952.

*Anon. Klyuyev. Me Craw-Hill Encyclopedia of Russia and the Soviet Union. Ed. by M. T. Florinsky. A. Donat Publisher, New York, 1961, p. 279.

Anon. Brief Chronicle of Literary Events. Soviet Literature, Moscow, 1967, № 11, p. 180.

ARSENIEW, Nicolas von. Die russische Literatur der Neuzeit und Gegenwart in ihren geistigen Zusammenhangen. Dioskuren-Verlag, Mainz, 1929, IV.

*BILLINGTON, James H. The Icon and the Axe. Alfred A. Knopf, New York, 1966, pp. 506, 516, 767, 768.

БОЖКОВ, Стойко, Стоян СТОИМЕНОВ, Христо ДУДЕВОКИ, съет. и ред. Съветската литература в България. 1918–1944. Т. 2-й. Изд. на Българ. Акад. на науките, София, 1964.

BROWN, Clarence. Vladimir Ognev, сотр. «Во весь голос»: Soviet Poetry (Rev.). The Slavic and East European Journal, Vol. XI. № 2, 1967, p. 228. BROWN, E. J. Literature: Soviet. McGraw-Hill Encyclopaedia of Russia and the Soviet Union, Ed. by M. T. Florinsky. A. Donat, Publisher, New York, 1961, p. 319.

DEUTSCH, Babette and Avrahm YARMOLINSKY. Modern Russian Poetry. An Anthology. Harcourt, Brace & Co., New York, 1921. GRIGSON, Geoffrey, ed. Russian Literature. The Concise Encyclopedia of Modern World Literature. Hawthorn Books, Inc., New York, 1963, p. 24. von

GUENTHER, Johannes. Die Literatur Russlands. Union-Verlag, 1964, SS. 187, 214. von

GUENTHER, Johannes. Vox Russland will ich erzahlen. Der dramatische Lebenslauf der russischen Literatur. Sudwest Verlag, Munchen, 1968, SS. 163–164,165, 203.

*HARKINS, William E. Dictionary of Russian Literature. Philosophical Library, New York, 1956, pp. 180–181 (Klyuyev), 147 (S. Gorodezky), 427 (Yesenin).

KARLINSKY, Simon. Marina Cvetaeva. Her Life and Art. University of California Press, Berkeley and Los Angeles, 1966, pp. 3, 6, 7, 129.

*KAUN, A. Soviet Poets and Poetry. University of California Press, Berkeley and Los Angeles, 1943, pp. 74, 98, 174.

KAZANTZAKIS, Helen. Nikos Kazantzakis. A Biography. Transl. by Amy Mims. Simon & Schuster, New York, 1968, pp. 192, 222, 246.

KAZANTZAKIS, Nibs. Report to Greco. Transl. by P. A. Bien. Simon & Schuster, New York, 1965, p. 398.

KLUGE, Rolf-Dieter. Westeuropa und Russland im Weltbild Aleksandr Bloks. (Slavistische Beitrage, Band 27). Verlag Otto Sagner, Munchen, 1967, SS. 228, 357.

KOEHLER, Ludmila. New Trends in Soviet Criticism. The Russian Review, Vol. 27, # 1, Jan. 1968, p. 58.

LAFFITTE, Sophie. Serge Essienine. «Poetes d"Aujourd"hui», Ed. Seghers, 1959.

*LAVRIN, Janko. From Pushkin to Mayakovsky. Sylvan Press, London, 1948, pp. 262, 264, 269, 293.

*LAVRIN, Janko. Russian Writers, Their Lives and Literature. D. van Nostrand Co., Toronto-New York-London, 1954, pp. 290, 291, 292, 296, 316.

LETTENBAUER, Wilhelm. Essenin. Lexicon der Weltliteratur. Biographisch-bibliographisches Handworterbuch nach Autoren und anonymen Werken. Unter Mitarbeit zahlreicher Fachgelehrter, herausgegeben von Hugo von Wilpert. Alfred Kroner Verlag, Stuttgart, 1963, S. 394.

*LETTENBAUER, Wilhelm. Klyuyew. Ibid., S. 719.

*LO GATTO, Ettore. Poesia russa della rivoluzione. Alberto Stock, Roma, 1923.

LO GATTO, Ettore. Russia: Letteratura. Enciclopedia Italiana di scienze, lettere ed arti. (Istituto della Enciclopedia Italiana, fondata dei G. Tressani), vol. 30, Roma, 1936, p. 331.

LO GATTO, Ettore. Storia della letteratura russa. G. С Sansoni, Firenze, 1950.

*LO GATTO, Ettore. Storia della letteratura russa contemporanea. Milano, 1958.

LO GATTO, Ettore. Il mito di Pietroburgo. Storia, leggenda, poesia. Feltrinelli, Milano, 1960, p. 221.

LO GATTO, Ettore. Histoire de litterature russe des origines a nos jours. Deselee de Brouwer, Bruges, 1965.

LO GATTO, Ettore. La Letteratura Russo-Sovietica. («Le letterature del mondo»). Sansoni-Accademia, Firenze-Milano, 1968, pp. 100, 166–167, 168, 169, 307, 351, 365, 471, 487, 505.

*LUTHER, Arthur. Geschichte der Russischen Literatur. Bibliographisches Institut, Leipzig, 1924, IX, SS. 444, 463–464.

MAGIDOFF, Robert. A Guide to Russian Literature Against the Background of Russia"s General Cultural Development. New York University Press, New York, 1964, pp. 44, 50.

M/arkov/, V/ladimir/. Russian Poetry. Encyclopedia of Poetry and Poetica/ Alex Preminger, editor. Princeton University Press, Princeton, N. J., 1965, p. 735.

MARKOV, Vladimir. On Modern Russian Poetry. Introduction to the: Modern Russian Poetry: An Anthology with Verse Translations. Edited and with an Introduction by VI. Markov and Merrill Sparks. The Bobbs-Merrill Co., Indianapolis-Kansas City-New York, 1967, pp. XVII, XIX.

MESSINA, Giuseppe L. La Letteratura sovietica. Le Monnier, Firenze, 1950, p. 21.

prince MIRSKY, D. S. Contemporary Russian Literature, A. Knopf, New York, 1926.

prince MIRSKY, D. S. A History of Russian Literature. Comprising: A History of Russian Literature and Contemporary Russian Literature. Edited and abridged by Francis J. Whitfield. A. Knopf, New York, 1949, XII, pp. 493–494.

NILSSON, Nils Ake. Sovietrysk litteratur, 1917–1947. Forum, Stockholm, 1948, p. 33.

OBOLENSKY, Dimitri. Introduction to The Penguin Boofe of Russtan Verse. Edited by D. Obolensky. With plain prose translations of each poem. Penguin Books, Harmondsworth, Middlesex-Baltimore-Mitcham, 1962, p. XXIV.

PACHMUSS, Temira. Ольга Форш. Сумасшедший Корабль. Повесть. Борис Филиппов, ред. 1964. (Rev.). The Slavic and East European Journal, Vol. XI, # 2, 1967, p. 226.

PASCAL, Pierre. Essienine, poete de la campagne russe. Revue des Etudes Slaves, Paris, 1961.

PATRICK, George Z. Modern Russian Poetry. The Slavonic Review, London, Vol. IV, # 11, December 1925, pp. 409, 411.

*PATRICK, George Z. Love of Russia in contemporary Peasant Poetry. The Slavonic Review, London, Vol. VII, № 19, June 1928, pp. 85, 86.

*PATRICK, George Z. Popular Poetry in Soviet Russia. University of California Press, Berkeley, 1929.

*POGGIOLI, Renato. The Poets of Russia 1880–1930. Harvard University Press, Cambridge, Mass., 1960, pp. XIV, 27, 235–236, 269–271, 297, 360.

*POZNER, Vladimir. Panorama de la litterature russe contemporaine. Avec une preface de P. Hazard. KRA, Paris, 1929, pp. 231, 289–290.

*PUTNAM, George. Alexander Blok and Russian Intelligentsia. The Slavic and East European Journal, Vol. IX, № 1, 1965, Spring, pp. 33–34, 43.

RANNIT, Aleksis. Zabolotskii — a Visionary at a Crossroad of Expressionism and Classicism. В кн.: Николай Заболоцкий. Стихотворения. Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. МЛС, 1965, стр. VII, VIII.

RIPELLINO, Angelo Maria. Congretture sui testi — Poesie di Chlebnikov. Einaudi, Torino, 1968, pp. 212, 229, 246.

*SARKISYANZ, Emmanuel. Russland und der Messianismus des Orients. Sendungsbewusstsein und politischer Chiliasmus des Ostens. J. С. В. Mohr (Paul Siebeck), Tubingen, 1955, SS. 9, 58, 62–63, 93, 98, 104, 128, 146, 165, 198–199.

princesse SCHAKOVSKOY, Zinaida. Ma Russie kabillie en URSS. B. Gresset, Paris, 1958, pp. 169, 251–253.

SETSCHKAREFF, Vsevolod. Ceschichte der russischen Literatur im Uberblide. Athenaum-Verlag, Bonn, 1949, S. 127.

SIMMONS, Ernest J. Au Outline of Modern Russian Literature (1880–1940). Cornell University Press, Ithaca, N. Y., 1943. p. 60.

SLONIM, Marc. Modern Russian Literature: Front Chekhov to the Present. Oxford University Press, New York, 1953, X, pp. 222, 249.

SLONIM, Marc. An Outline of Russian Literature. Mentor Books, New York, I960, p. 139.

STAMMLER, Heinrich. Esenin. Lexikon der Weltliteratur im 20. Jahrhundert. I Band. Verlag Herder, Freiburg-Basel-Wien, Auflage, 1960, S. 593.

*STAMMLER, Heinrich. Klyuew. Ibid., Band II, 2. Auflage, 1961, SS. 54–55.

*STRUVE, Gleb. Soviet Russian Literature. Routledge & Sons, London, 1935, pp. 129, 261.

*STRUVE, Gleb. Ristoire de la litterature sovietique. Editions du Chene, Paris, 1946, p. 147.

*STRUVE, Gleb. Soviet Russian Literature. 1917–1950. University of Oklahoma Press, Norman, 1951, pp. 19f, 22–23, 117.

*STRUVE, Gleb. Geschiche der Sowjetliteratur. Munchen, 1957.

STRUVE, Gleb. Russische Literatur. Lexikon der Weltliteratur im 20. Jahrhundert. II Band. Verlag Herder, Freiburg-Basel-Wien, 2. Auflage, 1961, SS. 817, 821.

TREADGOLD, Donald W. Twentieth Century Russia. University of Washington, Rand McNally and Co., 1964.

YARMOLINSKY, Avrahm. The Treasury of Russian Verse. The Macmillan Co., New York, 1949.

YARMOLINSKY, Avrahm. Introduction to the book: Two Centuries of Russian Verse. An Anthology from Lomonosov to Voznesensky. Random House, New York, 1966, pp. LIII, LIV.

ZAVALISHIN, Vyacheslav. Early Soviet Writers. F. A. Praeger Publishers, New York, 1958, pp. VI, 91-100, 102, 103, 109, 110, 112, 117, 120, 121, 130.

Словарь местных старинных и редко употребляющихся слов

В настоящем издании расширен, частично изменен и пересмотрен словарь, составленный О.Н. Анстей для Собрания сочинений Клюева в 2 томах, изд. им. Чехова, Нью-Йорк, 1954.

Адамант — алмаз.

Аир — болотное растение из семейства папоротниковых.

Аксамит — бархат.

Алатырный — от слова «алатырь» — по преданию, чудесный камень, принесенный с Синая и поставленный Иисусом Христом как алтарь в Сионском храме.

Алконост — сказочная птица с женской головой и грудями, птица печали.

Ассис — (от Ассизи?) — благостность, благоволение.

Атлабас — атлас.

Бажоный — милый, желанный, любимый, дорогой.

Бакан — красный венецианский лак.

Баской, басенький — красивый, пригожий. Баско — красиво.

Басма — грамота монголо-татарских ханов с их именной печатью.

Басменить — покрывать басмой — тонкими металлическими (обычно серебряными) пластинками с выбитым на них орнаментом, непосредственно примыкающими к доске, фон («околичность») иконы.

Бахарь — краснобай, иногда — певец-сказитель.

Бахилы — высокие сапоги с задранными вверх носками.

Бача — мальчик-наложник (в Средней Азии).

Бегун — раскольник особого толка беспоповцев, отказывающихся от всех государственных повинностей, не называющих своих имен, и потому постоянно меняющих место своего жительства, скрывающихся от властей.

Бересклет — кустарник из семейства крушиновых.

Бирюч — глашатай.

Бодожёк — страннический небольшой посох, трость.

Брашно — яство, кушанье.

Брезг — брезжущий свет (напр., свечи).

Брилянтин, брелянтин — легкая шерстяная ткань с атласным блеском.

Бурнастый — хохлатый, пушистый, обычно — желтый или рыжий.

Бытиться — жить вволю, всласть.

Вапа — краска.

Вентерь — рыболовный кошель на обручах.

Веред — чирей, нарыв.

Весь — село, деревня.

Вилавый — извилистый, скривленный.

Витлюк, ветлюк — вальдшнеп.

Волвянка — гриб-рыжик нежно-телесной окраски.

Волжоный — сделанный из прута таволги.

Волчняк-трава — растение белоус.

Воронец — полка в избе около стрехи.

Втымеж — в то время, тогда-то.

Выбойка — то же, что набойка (см.), но только по бумажной ткани (набойка обычно на льняной).

Выжлец — гончая собака, ищейка.

Габучина, габук — ястреб.

Гамаюн — сказочная птица вещая, пророчица, с женской головой и грудями.

Гарь — самосожжение.

Гасник — тесьма для поддержки и завязки штанов; заменяет и пояс и подтяжки.

Глупыш — пирог из кислого теста слоеный.

Гоголиный — от «гоголя»; гоголь — вид дикой утки, нырок.

Голубец — могильный деревянный крест с двускатной кровелькой.

Горыныч, — Змей-Горыныч — дракон русских сказок, обитатель горных пещер и расщелин земли.

Гостибье, гостьба — пированье, угощение гостей, «гостеванье».

Грасный — цвет с отливом, напр., алый с синеватым отливом, зеленый — с золотым, синий — с фиолетовым отливом, и т. д. Не одноцветный.

Графья — на иконах — графическая прорись, обводка; на типографском языке — доска, на которую накладывается лист для печатания.

Гривна — серебряное украшение, медальон на цепочке, носится на шее; также — гривенник, серебряная десятикопеечная монета.

Гридня — палата, комната в барских хоромах. В переносном значении — дворня, наиболее приближенные слуги княжий и боярские. Гридняя забава — любовница из дворовых, из прислуги.

Грудок — рожок, дудочка.

Грызь — грыжа.

Гуменница — гумно, место для складывания в закромах хлеба и его молотьбы. Гуменник также — домовой; гуменница — соответствующий дух женского рода, домашняя покровительница рода. — «Рож-гуменница» — рожь, как охранительница домашнего благосостояния.

Гусеть — плесневеть.

Дева-Пятенка — св. Параскева-Пятница.

Деревинка — дерево, не как собирательное понятие, а как одно дерево.

Долгушка — длинная одежда.

Домовище — гроб.

Доможирщик — домочадец

Досюльный — давнишний, старинный.

Драчёна — род яичницы, сбитой с молоком и мукой; сдобная лепешка на яйцах и молоке.

Дребезда — небольшая райская птица (?), возможно, от верхне-лужицкого «drjebjenca» — крошка.

Дроля — зазноба, та, в которую влюблен.

Дружка, дружко — один из главных распорядителей на свадьбе; подносит молодым хлеб-соль.

Дуван — добыча, добро, захваченное при завоевании или грабеже.

Дуванить — разделять награбленное, захваченное на войне или грабежом.

Ендова — широкий сосуд с носиком для разливания вина, водки, пива, меда.

Жалобный — желанный, горячо любимый.

Жарник — костер, топка, сильный огонь, место в печке, где разводится огонь.

Жаровый — огненный, пылающий, пышущий жаром; иногда — обгорелый.

Железняк — у Клюева — смертоносная стальная птица — самолет, снаряд, несущий смерть и гибель. В русских сказках железняком называется разрыв-трава, от которой рассыпаются все запоры, замки, кремли, твердыни.

Жилейка, жалейка — русский духовой тростевой инструмент: деревянная трубка с 3–7 боковыми отверстиями, снабженная с одной стороны раструбом из коровьего рога или из бересты, а с другого — одинарной тростью.

Жира — роскошно, привольно текущая жизнь, довольство, богачество.

Жировать — привольно и богато жить, а также — вести себя свободно до безудержу, ни с чем и ни с кем не считаясь.

Жнивье — нива, с которой недавно снят хлеб, остались одни будылья, колючие, как жесткая щетка.

Жубровать — курлыкать, ворковать.

Завалина — земляная насыпь вокруг внешних стен избы; завалина запечная — засыпь землей или глиной за печью.

Загнетка — заулок на шестке (см.) русской печки, спереди, обычно — слева.

Загозий — кукушечий.

Загозынька — кукушка.

Загусеть — заплесневеть, потускнеть.

Закомара — полукруглая верхняя часть наружных стен зданий (главным образом древнерусских каменных храмов), закрывающая примыкающий к ней внутренний цилиндрический свод и повторяющая кривую его очертания. Кровля по закомарам (не менее трех на стену, бывает и четыре и больше) покрывается также сообразно с цилиндрическими сводами храма.

Залавица — длинная скамья вдоль стены.

Замураветь — покрыться муравой, низенькой травкою.

Замуравить — покрыть поливой.

Замуруд — изумруд.

Заполоветь — вспыхнуть румянцем, заревым огнем.

3арный — ало-золотой, как заря.

Заряница, зарянка, зорница — утренняя и вечерняя звезда — Венера.

Заслон — листовой железный или чугунный, сверху закругленный щит для заставки (закрывания) устья русской печи.

Застреха — нижний край кровли, навес, свес кровли.

Захватистый — легко и крепко цепляющий, схватывающийся.

Здынуться — подняться.

Зеньчуг — жемчуг.

Зигзица, зегзица — кукушка.

Зенки — глаза.

Златница — золотая монета.

Зобать, зобнуть, зоблить — хватать корм, алчно пожирать.

Зограф — изограф, иконописец.

Зозуля — кукушка.

Зой — гул, шум от голосов многих насекомых; иногда — зябкий и звенящий воздух ясных зимних дней.

3ыбель — зыбка, колыбель; иногда и волнистая, как бы колыхающаяся поверхность.

Калужник — от «калужа» — мочежина, лужа, стоячая вода.

Калыгеря-бес — черт во образе монаха или священника: от «калугер» или «калогер» — монах, «калагирь» — духовное лицо.

Каменка — печь в бане, топящейся «по черному» (без дымохода); на нее плещут воду — для пару.

Камка — шелковая ткань с разводами; камчатый — из камки.

Канифас — льняная полосатая ткань.

Карбас — беломорская лодка на 4-10 весел с 2 парусами.

Кемрик — кембрик — английская тонкая бумажная ткань типа батиста.

Керженец — старовер, раскольник — от названия реки Керженец, в Заволожьи, неподалеку от г. Семенова. Там был центр русского скрытничества, были важнейшие для всего староверья скиты-монастыри.

Кика — бабий головной убор.

КИМ — Коммунистический Интернационал Молодежи.

Китоврас — мифическое существо: «конь-и-человек-и-птица, овеянный музыкой и мудростью» (А. Ремизов. Соломон и Китоврас). «Нрав же его бяша таков: не ходяшеть путем кривым, но правым» (Повесть о Китоврасе, XV в.).

Кладенец — меч-кладенец — булатный, богатырский.

Кладка, кладочка — доска, проложенная для катания по ней тачки с грузом; также — доска через ров, канаву.

Коклюшки — палочки с головками, употребляемые при плетении кружев.

Кокора — бревно или брус с корнем — «клюкою», с коленом.

Колоб — круглый пирог с толокном.

Колодовый гроб — долбленый гроб из цельного обрубка, не сколоченный из досок. Быть похороненным в таком гробу стремится каждый старовер.

Кондовый — выросший на песчаном сухом грунте, крепчайший, не трухлявый, без червоточины, плотный и добротный.

Конёк — гребля кровли.

Корба — чащоба, чаща леса, непроходный лес.

Корец — ковш, обычно железный, для черпания воды, кваса.

Корзно — плащ, епанча, застегивается обычно одной пуговицей или аграфом на левом плече. Корзный — от «корзно».

Корчага — большой глиняный горшок или чугунок для щей, пива, каши.

Косач — петух-тетерев.

Косулить — пахать тяжелой сохой-косулей.

Косуля — тяжелая соха.

Красик — гриб-подосиновик.

Красовитый — прекрасный.

Крин — лилия; также — сад-цветник.

Криница — ключ, родник, колодец на водяной родниковой жиле.

Кросна — ткацкий станок.

Кружало — кабак.

Кува-Красный ворон — мудрый ворон, участник сотворения мира. Одна из центральных фигур в мифах народов Севера.

Куветы — придорожные канавы, рвы.

Кудель — вычесанный пучок льна, приготовленный для пряжи.

Куколь — монашеская накидка в виде остроконечного колпака, пришитого к вороту одежды.

Кунган — металлический рукомойник, кувшин с носиком, ручкой и крышкой. В нем же носят святую воду, когда священник ходит по домам с крестом и святой водой.

Купава — водяное растение, цветок кувшинка.

Купальский — имеющий отношение к празднику Ивана Купала — Иоанна Крестителя, 24 июня — 7 июля н. ст., в день летнего солнцестояния. Этот день очень чтим в народе.

Купырь — растение, дягиль.

Курень — шалаш, балаган, землянка.

Куропоть — куропатка.

Кутейник, кутейный — уничижительное прозвище духовенства от «кутьи».

Куяшный — бронированный нашитыми на плотную ткань или кожу металлическими или костяными пластинками; куяшная шапка — шлем.

Лаз — тесный проход.

Лапки — вырубки на конце бруса; также декоративные мелкие вырубки на бревнах рубленых построек.

Левантин — шелковая ткань, в которой уток идет наискосок, образуя косую сетку.

Легота — легкость.

Лембэй — нечистый, дух лесной, которому, в частности, подчинены не только лесные звери и чудища, а и проклятики-ерестуны — дети, проклятые родителями.

Лён кукуший — растение кукушник.

Лепота — красота.

Лесовик — леший.

Лестовка — кожаные четки староверов.

Летнина — летняя шерсть у животных.

Леха — борозда.

Лешня — лесные охотники-промысловики.

Лешуга — пугач, большой ушастый филин.

Лик — хор, клирос, иногда — сонм (небесных сил).

Листодёр — октябрь.

Лоский — гладкий, лоснящийся; лоско — гладко, с лоском.

Луда — плоские камни над (или непосредственно под) водой; иногда — отмель.

Лудянка — ослепительно блестящая белая краска: от «луда» — полуда, полива.

Лядина — лесок по болоту, березняк с хвойным подсадом, мешаный.

Мавка — древесная русалка, русская дриада.

Майка — рыбьи молоки.

Макасатовый — из макасата, сафьяна.

Макоша-Мброк — недоброе русское языческое божество, дух обмана, миража.

Малица — верхняя одежда в виде длинной рубахи из оленьей кожи, шерстью к телу.

Манок — дудка для приманивания и ловли птиц.

Маргарит — жемчуг. Книга Маргарит — избранные поучения св. Иоанна Златоуста.

Марь — подымающиеся вверх влажным туманом испарения.

Матица — балка, брус поперек всей избы, на котором настлан потолок.

Матюжник — матерщинник, человек, часто употребляющий матерные слова.

Медушник-цветок — медуница, Trifolium.

Медынь — сладкое сусло.

Мёрды — конусообразные плетушки для загона рыбы — из тонких ивовых прутьев.

Могота — мочь, сила, также — богачество, власть.

Моленна, моленная — молитвенный дом староверов-беспоповцев (или отдельная комната в доме, предназначенная для религиозных обрядов).

Моленная рубаха — длинная белая, часто до пят, холщевая рубаха староверов и хлыстов — специально для молитвенных собраний.

Мотовило — снаряд для размотки мотков пряжи в клубки.

Мочище — колдобина, пруд, окошко в болоте, место на озерке или в ручье, где мочат лен и коноплю.

Мошище — моховое, мшистое болото, толстенный мох по топи.

Мошник — тетерев, глухарь.

Мошнуха — самка тетерева, глухаря.

Муравчатый — покрытый изразцами с темно-зеленой поливой, обычно с «травами» — орнаментом.

Мусикия — музыка; но в стих. № 382 — мозаика (вместо «мусия»).

Мяло — снаряд, которым ломают и мнут лен, коноплю.

Набойка — ткань, обычно льняная, узор которой набит резной доской, смоченной жидким раствором той или иной (одной всегда) краски.

Накосник — исподний бабий стеганый чепец, одеваемый под платок или повойник.

Неедняк-трава — несъедобные травы, сорняк.

Нежить — все, что живет без души и без тела, но сохраняет видимость человека: домовые, водяные, лешие, мавки, русалки, кикиморы, проклятики: они и не живут, и не умирают.

Нерпа — пятнистый тюлень средней величины; нерпячий — как у нерпы.

Несекомый камень — твердыня, не могущая быть рассеченной на части. Образ Св. Троицы.

Низги (собственно — ни зги): зга — темь, потемки; ни зги — ничего решительно, совсем ничего. Клюевское словообразование «низга» — абсолютное ничто.

Низовая сторона, Низ — Приволожье, Юго-восток.

Ночнина — ночлег вне дома; у Клюева — уход на кочевой или разбойный промысел.

Оболоченный — облаченный, одетый.

Оборы — длинные бечевки у лаптей, которыми вкрест обвивается нога до колена.

Овершье — верх, верхушка.

Огневица — жар, горячка.

Огневщик — человек или дух у костра в лесу или в безлюдном поле.

Оголаживать — обирать до гола.

Одигитрия — образ Божией Матери-Путеводительницы.

Однорядка — долгополый кафтан без ворота с застежкой в один ряд.

Ожерелок — ошейник.

Омежек, омежик — полоска вдоль межи.

Омуль — сибирская рыба из рода лососей или сигов.

Опружить — опрокинуть.

Опушь — опушка, пушистый край, меховая кайма.

Осенщина — осенний сбор, осенняя подать хлебом, новиною.

Остожье — изгородь вокруг стога сена для защиты от скота.

Отдевочить — прожить век в девках.

Отжины, отжинки — пирушка, угощенье после окончания жатвы.

Отишье — затишье, безветренная погода.

Охобень, охабень — длинная одежда с прорехами под рукавами и четырехугольным откинутым воротом; также верхняя одежда крестьян — «зипун».

Очап — перевес, жердь, положенная рычагом на развилку, — для опускания и подъема бадьи или ведра из колодца; также для подвешивания к потолку колыбели-зыбки.

Очелье — перед кокошника — девичьего головного убора.

Павечерний — относящийся к самому концу светлого вечере (павечерья), к вечерней звезде.

Падун — водопад.

Палтус, палтоса — беломорская рыба.

Парёж — пар, запаренность (в избе, в бане).

Паруша — деревенская баня.

Паскарага — райская птица.

Пасмо — 18 ниток, намотанных на мотовило.

Певник — певец.

Пенник — крепкое и лишь частично очищенное хлебное вино (самогон).

Первач — лучший, первый сорт муки.

Перелесица — узкая полоска леса.

Пестер — род сумы, сплетенной из полосок особо вылощенной бересты; носится за спиной на лямках.

Пестушка — хвощ полевой.

Пещные отроки — благочестивые отроки, вверженные в пещь огненную и оставшиеся невредимыми (Библия).

Пимы — сапоги из оленьих шкур, мехом наружу.

Плакун-трава — от нее плачут черти; ее собирают в ночь под Ивана Купала.

Планида — судьба.

Плёс, плёсо — одно колено реки между двух изгибов.

Плясея — полупрофессиональная плясунья в деревне, во всяком случае, постоянно пляшущая за то или иное вознаграждение или угощение на свадьбах, праздниках, крестинах и т. д.

Плящий — палящий, жгучий, яро огненный.

Поветь, повети — навес над двором, главным образом, скотным двором.

Повойник — головной бабий убор, повязка вроде кички.

Повольник — ушкуйник, участник шайки молодежи, пускавшейся на ушкуях (легких ладьях) или на конях на торговлю и грабеж в дальних краях — и завоевывавших эти края (главным образом, речь идет о Древнем Новгороде).

Погрец ногтевой и суставный — аккомпанемент на щипковом инструменте (балалайке, домре).

Подбрусник — головной женский убор под повязку.

Подголовник — женский головной убор — под фату, шаль, платок.

Поддонный, пододонный — скрытый, потайный.

Подзор, подзоры — резные доски по ребру ската кровли; внутри — под кровлей, около палатей и т. д.

Поднизь — жемчужная или бисерная сетка, бахрома на женском головном уборе.

Подрукавная мука — мука «из-под рукава» на мельнице, второго сорта.

Поезжанин, поезжанка — лицо, исполняющее те или иные обязанности в свадебном поезде жениха и невесты: дружка, посаженный отец, сват, сваха и др.

Пожалковать — пожаловаться, посетовать.

Пожня — пажить, луг, луговина.

Половеть — желтеть, золотиться.

Поморье, поморский. Поморье — западный берег Белого моря; помор — житель Поморья (как правило, старовер-беспоповец).

Порато — весьма очень. Порато баско — весьма прекрасно.

Порядовый — подлежащий набору, призыву.

Предызбица — передняя часть избы.

Призор-трава, призорник — трава, употребляемая для призору — волшбы, приворота, напускания порчи. Призорник-цвет — цветок наговорный, для приворота.

Прилука — приворот, волшебное любовное привлечение кого-либо к себе.

Притин — место идеального успокоения, приют, убежище.

Притулить — приютить.

Прожубровать — тихо проворковать.

Пролетье — начало лета, до Петрова дня.

Простины — прощеванье, расставанье.

Прясло — решетка на столбе для сушки снопов.

Пупырь — волдырь, водяной прыщ.

Пургач — пурговый ветер, буран, метель.

Пялы, пялки — пяльцы.

Пястка — горсть.

Пятишовка — женская одежда.

Радельный — относящийся к радению — хлыстовскому молитвенному собранию с круженьями.

Радуница, Радоница — вешние поминки усопших на кладбище, на Фоминой (первой после Пасхальной) неделе.

Рамена — плечи.

Раскосулить — распахать косулею, тяжелой сохой.

Раствор — жидкое тесто.

Растегай, растягай — шелковый распашной сарафан.

Расшива — большое парусное судно.

Репище — засеянное репой поле.

Росный ладан — пахучая смолка.

Ростань — распутье, перекресток дорог.

Рох — гигантская сказочная птица.

Руга — сбор годичного содержания священнику от прихода; руговый — относящийся к руге; ружить — оделять ругою, платить ругу.

Рундук — сундук, обычно являющийся также околостенной лавкой с открывающейся крышкой-сиденьем; рундук запорожный — крытые сенцы.

Рушать — резать и починать съестное (хлеб, мясо и т. д.).

Рушник — утиральник, полотенце.

Рядки — ряд прямых параллельных декоративных зарубок-линий поперек бревна.

Рядно, ряднина — грубый домотканный деревенский холст.

Рясно — сеточка для вышивки, низания бисера и т. д.

Салки — детская игра, пятнашки: ловящему других нужно догнать и легко ударить убегающего или убегающих от него.

Сардис — самоцветный камень — сердолик или корналин.

Сарынь — ватага; иногда — сброд.

Сарыч — хищная птица, коршун.

Сбитень — горячий напиток из подожженного меда с пряностями (на кипятке).

Сбруна — сбруя, военные доспехи.

Светец — подставка для лучины, освещающей избу.

Свиховаться — ополоуметь, смутиться.

Семик — Троицын и Духов День. Встреча весны.

Сермяжный — из сермяги, грубого некрашеного крестьянского домодельного сукна.

Сибирка — короткий кафтан с невысоким воротником.

Синель — у Клюева — синяя краска, финифть.

Сирин — сказочная райская птица с женским лицом и грудями; птица радости (Сирин — от сирены или сиринги).

Сказенец — сказ, рассказ, повествование.

Скальды — деревянные валики для еканья.

Скатный жемчуг — крупный, круглый.

Скать — сучить пряжу (свивать крутя).

Скимен — молодой лев.

Складень — створчатая, складная икона (обычно диптих или триптих).

Скрута — праздничная одежда.

Скрытник — раскольник, сектант, уклоняющийся от всякого общения с правительством, а потому скрывающийся (секты: бегунов, нетовщина, немоляки и др.).

Скудельный — глиняный, глинистый.

Слезница — сосудец, в который скоплялись слезы родных, оплакивавших покойника.

Слище, стлище — место, где стелют холст для беленья.

Снафида — безобразно разодетая щеголиха.

Снеток, снетки — пандыш, мелкая рыбешка.

Согревушка — милая, сердечная, любимая.

Сойма — речное и озерное судно.

Солодяга — рассоложенное жидкое тесто, род месива.

Сопель, сопилка — духовой инструмент, род деревянной продольной флейты со свистковым устройством, с 5–6 боковыми отверстиями" для изменения высоты извлекаемых звуков.

Сорога — рыба плотва.

Сотый, сота — повторенный, повторенная сто раз, вернее, многократно.

Сохатый — грубовато-мощный (как лось, медведь, бык).

Соя — сойка, лесная с хохолком птица.

Спелегать — заставить вызреть, сделаться спелым (спелой).

Сполох — Северное сияние.

Сруб — изба или другая бревенчатая постройка вчерне, без пола, наката и крыши.

Станливый — не сонливый, работящий, усердный, подтянутый.

Становать — стоять в поле станом, табором.

Становище — притон.

Стёг — стежок. Стёжка — тропинка.

Стожары — созвездие Плеяд. Кое-где так называется и созвездие Медведицы — вместе с Полярной звездой (стожаром, т. е. колом, вокруг которого ходит лось или конь на приколе). Иногда — небесные световые столбы-мерцания (вид Северного сияния). Стожарный — сверкающий переливающийся, искрящийся, как звезды.

Струг — легкая большая лодка с острыми концами.

Струфокамил — страус.

Студный — постыдный, стыдный.

Стыть — (как существительное) — стужа.

Сугор — бугор, пригорок.

Судинушка — доля, судьба,

Сузёмки — глухой, дремучий лес.

Пути-сузёмки — еле заметные тропинки в лесу.

Суклин — на суклин расклиняют камень, кость, древесину, вбивая клин.

Сукрест — крестообразная зарубка на бревне, брусе.

Сулея — бутыль, полуштоф.

Сумёт — сугроб, нанесенный ветром бугор снега.

Супесь — песчаная почва.

Сурьмиться — чернить сурьмой брови, волосы.

Сусальный — покрытый тончайшими листками золота или серебра.

Сусек — отгороженный ларь в амбаре для ссыпки зернового хлеба.

Сусло — готовый пивной навар, без дрожжей и без хмеля. Оно в чану дображивает на дрожжах.

Суслон — 10 снопов овса, из которых 9 ставятся в кружок, соединяясь зерновыми метелками в один пук, а 10-й образует как бы крышу, предохраняя нижние снопы от дождя.

Сутемень, сутемки — ранние вечерние сумерки.

Сыта — медовый взвар, разварной мед на воде.

Сыть — насыщение, сытость.

Сыченый — медовый, на меду.

Таган — круглый железный обруч на железных же ножках, под которым разводят огонь, ставя на него варево.

Тальянка — гармошка.

Тесло — орудие для тесания.

Тимьян-трава — чебрец, дикий базилик.

Титло — надстрочный значок, отмечающий пропуск букв, сокращение (в церковно-славянских книгах и рукописях).

Торока — белые ленты-повязки на главах ангелов на иконах.

Точило — круглый точильный камень.

Трепало — орудие, которым ломают и треплют лен и коноплю.

Треста — тростник, камыш.

Трунь — обветшание; обноски.

Туга — печаль, кручина, скорбь.

Туес, туяс — берестяный кузовок с тугою деревянной крышкой.

Тул — колчан для стрел.

Убрус — плат, нарядное полотенце, платок.

Удилена — покровительница хлебов и их созревания (удить — спеть, наливаться; удное зерно — полновесное, крупное, добротное).

Укладка — сундук.

Улус — становище кочевников; также — татаро-монгольский род-племя (как кочевая административная единица).

Упёк — солопек, зной.

Усновище — станок для усновывания — покрывания основой, нитями.

Устойка — у Клюева устойчивый тяжелый горшок, сосуд.

Фелонь — риза священника.

Ферязь — мужское длинное платье с длинными рукавами, без перехвата и без воротника.

Финист — Финист-Ясный сокол — сказочная птица-оборотень: заколдованный нечистью принц, превращенный в птицу.

Финифть — эмаль, как правило синяя, по металлу.

Фиюс-птица — сказочная быстролетная птица (фиюс — резкий зимний ветерок).

Хмара — мгла, туман, пасмурь.

Хризопрас — ценный камень — халцедон яблочного цвета.

Хрущатый — плотный и шуршащий.

Цевница — свирель.

Церазок — тонкая полукруглая стамеска резчика.

Чай-хана — чайная и закусочная на Востоке.

Чекмень — крестьянский кафтан.

Червлец — багряная краска.

Червчатый, червленый — красно-фиолетовый.

Чермный — багровый, тёмнокрасный.

Чернобыль — будыльник, крупный вид полыни.

Чернолесье — лиственный лес.

Черпуга — черпалка, большой ковш для черпания воды и других жидкостей.

Шаргунцы — бубенчики, погремушки.

Шашель — червь, поедающий дерево, хлеб, одежду; также — моль.

Шелом — шлем; в избе — см. шолом.

Шесток — площадка перед русской печью, меж устья и топки, куда в левый заулок (загнетка) загребается жар, а посредине разводится огонь под таганом.

Шибанки — прутья в западне.

Шин — простонародная кадриль, деревенский танец.

Ширинка — полотенце, утиральник.

Шолом — шлем; в избе «шоломок» — опрокинутый деревянный желоб, в который запускается тес; на него же ставится резной гребень.

Шугай — вид короткополой кофты.

Шуйца — левая рука.

Шулятки — мужские яйца, ядра.

Шушун — сарафан с воротом и висящими позади рукавами — широкий и долгий, до пят.

Щаный — от щей — щаный пар, щаный вкус и т. д.

Щепотник — крестящийся «щепотью» — троеперстием, а не двуперстием, не старовер, а православный «никонианец».

Щур — Чур-пращур, обоготворенный далекий предок.

Юдо — чудище, чудовище.

Ягель — белый мох, которым питаются олени.

Язвец — барсук.

Ялова — недойная, переставшая обильно давать молоко, корова.

Япанечка, епанча — род плаща.

Яровчатый, — возможно, от «яворчатый», от дерева явор (звонкие «гусельки яровчатые»).

Ярыга — мелкий чиновник, писарь — уничижительное название.

Ярь — зеленая растительная краска.

Ясак — подать, взимаемая завоевателями (монголо-татарами).

Яспис — яшма, самоцветный камень.

1 Клюев Н.А. Сочинения. [В 2-х т.]. — Т. 1 / Николай Клюев; Под общ. ред. Г.П. Струве, Б.А. Филиппова. — Б.м.: A.Neimanis, 1969..

2 Моя вольность (примечание автора).

3 [В 2-х т.]. — Т. 2 / Николай Клюев; Под общ. ред. Г.П. Струве, Б.А. Филиппова. — Б.м.: A.Neimanis, 1969. — С. 139–479.Стихотворения и поэмы, не вошедшие в две книги «ПЕСНОСЛОВА»

4 Бахметьев — лицо вымышленное. (Примечание Н. А. Клюева)

Сочинения. В 2-х томах

НИКОЛАЙ КЛЮЕВ

(АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА)

(АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА)

«ПЕСНОСЛОВ» [1]

Сосен перезвон

1В златотканые дни сентября

2Весна отсияла. Как сладостно больно

3Наша радость, счастье наше

4Вечер ржавой позолотой

5Я говорил тебе о Боге,

6. ПАХАРЬ

7Я был прекрасен и крылат

8. ГОЛОС ИЗ НАРОДА

9Просинь — море, туча — кит,

10Осенюсь могильною иконкой

11В морозной мгле, как око сычье,

12Сердцу сердца говорю:

13Холодное как смерть, равниной бездыханной

14Ты все келейнее и строже,

15О ризы вечера, багряно-золотые,

16. ПРОГУЛКА

17Я надену черную рубаху,

18Темным зовам не верит душа,

19Безответным рабом

20Есть на свете край обширный

21По тропе-дороженьке

22Я пришел к тебе убогий,

23Старый дом зловеще гулок,

24Любви начало было летом,

25Не оплакано былое,

26. ОТВЕРЖЕННОЙ

27Ты не плачь, не крушись

28Сегодня небо, как невеста,

29Я — мраморный ангел на старом погосте,

30Нам закляты и заказаны

31Не говори — без слов понятна

32Я за гранью, я в просторе

33Мы любим только то, чему названья нет

34Вы обещали нам сады

35На песню, на сказку рассудок молчит,

36

37-38. АЛЕКСАНДРУ БЛОКУ

I Верить ли песням твоим –

II Я болен сладостным недугом –

39

40. ЗАВЕЩАНИЕ

Братские песни

ОТ АВТОРА

41Я был в духе в день воскресный

42. БЕГСТВО

43Костра степного взвивы,

44. ПОЛУНОЩНИЦА

45Есть то, чего не видел глаз,

46. ОЖИДАНИЕ

47Спят косогор и река

48За лебединой белой долей,

49Позабыл, что в руках:

50. ВАЛЕНТИНЕ БРИХНИЧЕВОЙ

51. БРАЧНАЯ ПЕСНЯ

52

53Дремны плески вечернего звона,

54

55Вы деньки мои — голуби белые,

56«Не жди зари — она погасла,

57Отвергнув мир, врагов простя,

58Помню я обедню раннюю,

59Отгул колоколов, то полновесно-четкий,

60-61. НА КРЕСТЕ

I Лестница златая

II Гвоздяные ноют раны,

62О поспешите, братья, к нам,

63. БРАТСКАЯ ПЕСНЯ

64В Моем раю обитель есть,

65Он придет! Он придет! И содрогнутся горы

66Как звезде, пролетной тучке,

67-69. РАДЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ

I Ах вы други — полюбовные собратья,

II Мне сказали — Света век не видать, –

III Ты взойди, взойди, Невечерний Свет,

1
В златотканые дни сентября

2
Весна отсияла. Как сладостно больно

3
Наша радость, счастье наше

4
Вечер ржавой позолотой

5
Я говорил тебе о Боге,

7
Я был прекрасен и крылат

9
Просинь — море, туча — кит,

10
Осенюсь могильною иконкой

11
В морозной мгле, как око сычье,

12
Сердцу сердца говорю:

13
Холодное как смерть, равниной бездыханной

14
Ты все келейнее и строже,

15
О ризы вечера, багряно-золотые,

17
Я надену черную рубаху,

18
Темным зовам не верит душа,

19
Безответным рабом

20
Есть на свете край обширный

21
По тропе-дороженьке

22
Я пришел к тебе убогий,

23
Старый дом зловеще гулок,

24
Любви начало было летом,

25
Не оплакано былое,

27
Ты не плачь, не крушись

28
Сегодня небо, как невеста,

29
Я — мраморный ангел на старом погосте,

30
Нам закляты и заказаны

31
Не говори — без слов понятна

32
Я за гранью, я в просторе

33
Мы любим только то, чему названья нет

34
Вы обещали нам сады

35
На песню, на сказку рассудок молчит,

I

Верить ли песням твоим –

II

Я болен сладостным недугом –

41
Я был в духе в день воскресный

43
Костра степного взвивы,

45
Есть то, чего не видел глаз,

47
Спят косогор и река

48
За лебединой белой долей,

49
Позабыл, что в руках:

53
Дремны плески вечернего звона,

55
Вы деньки мои — голуби белые,

56
«Не жди зари — она погасла,

57
Отвергнув мир, врагов простя,

58
Помню я обедню раннюю,

59
Отгул колоколов, то полновесно-четкий,

I

Лестница златая

II

Гвоздяные ноют раны,

62
О поспешите, братья, к нам,

64
В Моем раю обитель есть,

65
Он придет! Он придет! И содрогнутся горы

66
Как звезде, пролетной тучке,

I

Ах вы други — полюбовные собратья,

II

Мне сказали — Света век не видать, –

III

Ты взойди, взойди, Невечерний Свет,

70
Путь надмирный совершая,

71
Под ивушкой зеленой

72
Ты не плачь, моя касатка,

74
Пашни буры, межи зелены,

77
Я люблю цыганские кочевья,

79
В просинь вод загляделися ивы

81
Прохожу ночной деревней

82
Певучей думой обуян,

83
Тучи, как кони в ночном,

84
Я борозду за бороздою

85
Ноченька темная, жизнь подневольная…

86
Изба-богатырица,

87
Месяц — рог олений,

88
Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор,

89
Галка-староверка ходит в черной ряске,

92
Посмотри, какие тени

93
Разохалась старуха

94
Дымно и тесно в избе,

95
Невесела нынче весна:

96
Талы избы, дорога,

97
Ветхая ставней резьба,

98
Мне сказали, что ты умерла

99
Косогоры, низины, болота,

100
Октябрь — петух медянозобый

101
Болесть да засуха,

102
Чу! Перекатный стук на гумнах