ИгорьИзборцев

НЕХЛЕБОМ ЕДИНЫМ

повести

Содержание

От автора

Тёмнаявода

Исповедуютебе…

Нехлебом единым

От автора

Мы неперестаем думать и говорить о жизни, и сколь велико число племен, народов,сколь велико число людей, столь  разнообразны мнения о ней, о том, как следуетее проводить, и каким образом завершать. Душа каждого человека, которая поприроде — суть христианка, ищет свой путь к Богу. Это неизбежно для каждого,таков закон жизни и не важно, кем считает себя человек — атеистом, илихристианином. Другое дело, как найти верную дорогу среди множества путей итроп? От этого зависит какова будет участь души в вечности.  Для православногохристианина такой путь известен – его указал Сам Господь Иисус Христос, Которыйи есть Путь, Истина и Жизнь. Пролегает этот путь через послушание Церкви, черезпостоянную  борьбу: с собой, с миром, с врагом нашего спасения — диаволом.Господь милосерд и справедлив: каждый человек имеет возможность выбирать междуистиной и ложью, каждый на своем жизненном пути неоднократно призывается кправде и истине, и блажен, если следует этим призывам. Не будет такогочеловека, который, представ на суд Божий, мог бы сказать: “Господи, я не зналправильного пути, мне никто не открыл истины”, потому что при жизнинеоднократно слышал слово истины от пастырей церкви, от близких, знакомых ипросто “случайно” встреченных людей. Слышал, но не предавал значения, слышал,но не верил, слышал, но смеялся над услышанным…

Некогдапреподобный Иоанн, игумен Синайской горы, увидел духовным взором небошественноевосхождение христианской души на пути вечного спасения. Вначале этой небеснойлествицы — отречение от земного, а на ее вершине — Бог любви. Каждая ступень  —это новое духовное совершенство, это преодоление своего падшего естества, этодостижение меры возраста Христова… Тому, кто ищет себе спасения не миноватьэтой лествицы, потому что она — единственная дорога к небу, все остальные ведутвниз, во ад. Можно мнить, что нашел какую-то другую, можно воображать даже, чтоподнимаешься и достигаешь каких-то рубежей, но все равно неизбежно будешьспускаться вниз. Обнаружит эту ошибку лишь смерть, которая, по словам святителяИгнатия Брянчанинова, есть великое таинство рождения человека из земной,временной жизни в жизнь вечную…

Героев этойкниги тоже можно рассматривать относительно этой лествицы к небу. Кто-то, как,например, Сергей из повести “Темная вода”, лишь в последний момент осознаетреальность этого пути, хотя слышит о нем прежде многократно. Он делает всеголишь маленький шаг, едва заметный, прежде чем предает себя в руки Судии итеперь для него все зависит от милости Божией. Алексей, герой второй повести,продвигается чуть далее, и спасительные Таинства Церкви, к которым он успелприобщиться, ее молитвы, делают его возможную загробную участь болееобнадеживающей… Герои третьей повести — это люди иных горизонтов. Собственновся их жизнь — это борьба, это служение Богу и ближнему, это победа жизни надсмертью. И, вкусив смерть, они продолжают жить, как и обещано Богом, у Которогонет мертвых, но все живы. “Не смерть причиняет скорбь, нечистая совесть, —говорит святитель Иоанн Златоуст. —  Поэтому перестань грешить — и смертьстанет для тебя желанной”.

Герои этойкниги проходят испытание смертью, и как они его выдерживают – судить читателю…

“Христианин,ты воин, — учит святитель Иоанн Златоуст, — и непрестанно стоишь в строю, авоин, который боится смерти, не сделает ничего доблестного”.

ТЁмная вода

Многократно дух бросал его и в огонь

и в воду, чтобы погубить его (Мк. 9,22).

И Господь показал ему дерево,

 и он бросил его в воду,

и вода сделалась сладкою.(Исх. 15, 25).

— А из нашегоокна Площадь Красная видна. А из вашего окошка только улица немножко... А изтвоего, Сережа, окошка что видно?

Сережа намгновение морщит маленький лобик и тут же отвечает:

— Из нашеговидно цирку...

Сереже тригода, и он в гостях у родственников в Ленинграде. Его собеседники немногопостарше. Двоюродный брат Денис, солидный карапуз пяти лет, хмурится ибезапелляционно заявляет:

— А вот иврешь, нет в вашем Пскове никакого цирка, и трамвая нет, и метро.

— Есть. Есть.Я видел, — обижается Сережа, — это ты врешь!

— А вот ятебе сейчас покажу, кто врет, — грозно надвигается Денис и отвешивает Сережезвонкий подзатыльник.

— Баба! Баба!— кричит малыш и со слезами бежит искать защиты и правды. Наконец, уткнувшись втеплые бабулины колени, лепечет про свои великие обиды. А Денис, испугавшисьвозмездия и враз растеряв всю свою пятигодовалую солидность, прячется подкровать...

Всеразъясняется. Бабуля, поглаживая стриженый, вытянутый яйцом затылок внука, сулыбкой подтверждает:

— Да правдусущую Сереженька сказал, у нас из нашего нового дома из всех окон церквувидать. Закрыта она, правда, однако все равно церква: я маленькая была, помню,она действовала еще...

Это был196... год — последний год Сережиного безоблачного детства. И эта поездка вЛенинград, с зоопарком, прогулкой по Летнему саду, с вкусным мороженым напалочке, стала для него последней. Бабуля умерла в следующем году, и вместе сней умерла и часть его, Сережиной, жизни (безспорно — лучшая!). В дни похоронСережи не было дома, — его отправили к каким-то чужим людям, — поэтому бабулядля него как бы просто исчезла. “Уехала в деревню”, — сказал ему кто-то изродственников. Сереже запала именно эта мысль, и еще долго он просил свозитьего к бабушке в деревню. И даже когда нетрезвый отец грубо отрезал: “Отстань, вмогиле твоя бабуся, в земле зарыта”, — Сережа не верил и, плача, просил опрежнем.

Так оносиротел. Осталась их новая квартира на четвертом этаже, и, конечно же, мама ипапа. Но еще в бытность бабули он выпал из сферы их жизненных интересов. Ониделили свое свободное от работы время между безконечными хождениями в винныемагазины и посиделками на кухне, скандалами и выяснениями отношений, ревностьюи взаимными упреками.  Были еще долгие размышления, где занять до зарплаты икак потом отдать, чтобы и себя не обделить... При бабуле, кое-как сдерживаемоеее строгим, все это проистекало в некой полускрытой форме и не столь бросалосьв глаза, но с ее смертью в одночасье все переменилось в худшую сторону...

Если бы этобыли не шестидесятые-семидесятые, а девяностые, их жизнь завершилась бы скоро:лишились бы последнего имущества, квартиры и сгинули бы где-нибудь в подвалах ина помойках. Но в ту пору государство еще следило за порядком и нравственнымобликом своих членов. Каждый ржавый винтик своевременно очищался от коррозии,смазывался и пускался опять в дело. Он, конечно же, по большому счету оставалсянегодным (ибо, кто их умел ремонтировать — эти ржавые болты, гайки и винтики?),поэтому та часть механизма, где он использовался, скрипела и постоянно ломалась... Но все-таки им не пренебрегали до такой степени, чтобы просто кинуть в грязь надорогу...

Вот тогда-тои началась “настоящая” Сережина жизнь, к которой он постепенно привык и сталсчитать ее единственно нормальной. О себе он быстро привык заботиться сам: ел,что находил в доме, одевался в то, что было, не считаясь с модой и дажевременами года.

Рос он тихими молчаливым, всегда готовым опустить глаза и вжать голову в плечи, когдатяжелая отцовская рука вдруг на лету найдет его затылок. Он отдыхал, когда отецна время исчезал в недрах ЛТП. Но был этот отдых весьма относительным, потомукак их квартиру и в отсутствие отца все равно заполняли одни и те же люди, содинаковыми пьяными лицами,  интересами и разговорами.

Вскоре отецпошел по первому сроку за тунеядство, затем — по второму за кражу. Теперь всемье он появлялся эпизодически, но нелегкая приносила других, претендовавшихна его место в доме. Тогда мама говорила Сереже: “Это теперь твой папа”. Сережамолчал, опустив долу глаза. Мама стучала ему пальцем по лбу и смеялась:“Глупенький ты у нас, Серега, и в кого — не знаю”.

Учился онплохо, но учителя, быстро уяснив семейную обстановку, и не требовали с неголишнего. Тянули, как могли (он ни разу не остался на второй год), и болеепотому, что он не был хулиганом, как многие его сверстники из подобных семей,но всегда оставался тихим и замкнутым. Он пребывал как бы в некой прострации, иего можно было посадить в угол и позабыть на несколько часов, а потом дать емукоманду, и он покорно отправлялся домой...

Но все-такион жил, мыслил, в его  голове соответственным образом отражаласьдействительность и претворялась в собственную картину мироздания. Была она,может быть, тривиальна и даже убога, но... — была, являясь к тому жеединственным местом, где мог он без опаски самовыражаться и реализовывать своисокровенные желания. Там он был судьей и палачом своих обидчиков, там он всегдабыл победителем, и чем далее — тем более безжалостным и безпощадным.  Зло,которое с младенческих лет сопровождало его, безцеремонно попирая егосамомалейшее человеческое достоинство, постепенно переместилось внутрь егоестества и быстро возросло там. Оно превратилось в море черных бурлящих вод,заполнивших все впадины и пустоты его сознания. Оно закипало и вскидывалосьогромными волнами, когда извне приходила обида или оскорбление. Его укоряли, аон в ответ выливал им на головы все мыслимые оскорбления и зложелательства; емубили подзатыльники, а он — убивал, оставаясь внешне полностью индифферентным. Не встречая достойного с его стороны сопротивления, эта темная сила преображалаего, уподобляя себе самой. Иногда в снах он видел свое отражение в тех темныхводах и ужасался его отвратительному безобразию; он пытался бежать, но чернаявода всегда настигала его и покрывала по грудь, по шею, с головой... Он кричали чувствовал, как множество чьих-то мерзких холодных рук из глубины хватают егои тащат куда-то в самую-самую жуть. Черная же вода изливалась мощнымнеудержимым потоком, срывая с места огромные здания и целые города и, наконец,обретая силу вселенского потопа, покрывала всю землю... А иногда, очень правдаредко, ему снилась какая-то женщина. Она всегда приходила в светлом платочке итаком же светлом платье, но лица ее почему-то было никак не разглядеть. Частоона просто молча смотрела на него, но иногда разговаривала и о чем-то просила.Наутро он забывал, о чем, — будто кто-то незаметно выкрадывал из его памяти всеее слова, — но одно все-таки помня: они побуждали к чему-то позабытому, несвойственному ему теперь. И еще: после каждого такого сна он, встав с кровати,обязательно подходил к окну и смотрел на церковь. Долго. Будто пытаясь что-топрочитать на ее потемневшем от времени куполе...

В другие днион тоже видел из окна церковь. Только в голову тогда приходили иные мысли: наплывалоглухое раздражение и недовольство, как будто эти белые некогда стены,увенчанные луковкой с крестом, виноваты во всех его напастях и бедах. Темнаявода вскипала ненавистью, и ему хотелось разрушить, разорвать эту картинку воконной раме, что он мысленно и делал, сразу после этого успокаиваясь.

Книги,которые он прочитал, можно было перечесть по пальцам одной его руки — их бывполне хватило. Его знания об огромном человеческом мире, раскинувшемся в толщевеков и необъятности континентов, были крайне скудны. Но от того он нечувствовал себя ущербным, как, впрочем, и от своей физической слабости: междуним и целым миром пролегла полоса темной воды, на поверхности которой писаласьлетопись его побед над сильными, умными, дерзкими, удачливыми — над всеми, ктооднажды попадал в сферу его восприятия.

Послевосьмого класса он пошел в ПТУ учиться на автослесаря. Потом работал вавтоколонне. От армии его освободили по причине плоскостопия. Раньше ни о чемподобном он и не подозревал — была лишь тупая боль при ходьбе, к которой ондавно привык и не замечал. После медкомиссии он долго рассматривал свои ноги,выворачивая кверху ступни, но ничего особенного так и не усмотрел. (Черезнесколько лет он с режущей душу тоской будет вспоминать это мгновение — каждуюмозоль и заусеницу на своих расплющенных ногах, — а зубы до боли прикусятраспухший язык...). В это время Сергей  уже в полной мере приобщился кспиртному — это было нормально в его среде, за это его никто никогда неосудил...

*  *  *

Наступил197... год. Отец в очередной раз вернулся из мест не столь отдаленных. В своисорок с небольшим был он практически полным инвалидом: туберкулез съел легкие,а водка основательно иссушила мозги. В его лексиконе преобладал отборный мат, спомощью которого он и общался с миром, выражая всем свое твердое неодобрение.Сергей теперь частенько пристраивался на кухню к общему застолью и выпивалнаравне со всеми. А пили все, от чего только можно было запьянеть: пиво,водку,  дешевое вино, самогон, брагу, одеколон; когда не было этого — пилинечто из аптечных пузырьков и даже клей БФ. Закусывали редко, да и зачем это,когда цель — одурманить мозги? Потом спали кто где: на кроватях, на полу, втуалете... В порядке вещей были всякие мерзкие выходки. Чувство здорового стыдадавно было выставлено за их обшарпанную дверь.

Сергей, как ипрежде, больше молчал, выражая согласие с происходящим поднятием вверх стаканасо спиртным. Молчал,  даже когда изредка кампания заводила какую-нибудьзаунывную песнь. Ему нравилась только одна песня, еще с детства. Тогда онединственный раз был в пионерском лагере на Псковском озере. Как-то вечеромкто-то из ребят запел под гитару песню про Сережку — протяжную и грустную. “Этокак про меня”, — подумал Сергей и стал запоминать слова. Вскоре, уединяясь, оннапевал: “Как-то раз в апреле начались капели, и Сережка с лыжами шагал, вдругостановился и глазами впился: на пути девчонку повстречал...”. В этот моментему всегда представлялась одна и та же картина: снежная горка рядом с их школойи девчонка из тех давних школьных лет, глядящая прямо на него с теплотой илюбовью... Было ли это на самом деле? Кто знает, только Сергей тайком утиралвдруг набежавшую слезу...

Почему-то оннадеялся, что однажды вдруг запоют эту песню, и тогда что-то случится, что-то наверноеочень хорошее... но не пели. Может быть просто не знали, или не подходила онапод их пьяный антураж? Сам Сергей так никогда и не предложил, и если бы толькознали его застольные сотоварищи, сколько раз он самыми изощренными способамиуничтожал их в бездонных глубинах своих темных вод... Но все это было внутри, аснаружи более попадало ему самому: без вины, просто так, оттого, что был онслабосильным и безответным.

*  *  *

В началевосьмидесятых Сергей внезапно уехал в деревню —  далеко, аж в самый Дновскийрайон. Он даже немного предугадал это событие. А было так. Ему как-то приснилсясон, в котором опять увидел он женщину в белом платочке. Она сказала емунесколько слов (их, увы, как обычно, он не запомнил), а потом, зажав в рукахкакую-то яркую золотую картинку, сделала перед ним крестообразное движение.Проснувшись, Сергей первым делом подошел к окну и взглянул на церковь. Тут-то,почти сразу, и пришла к нему мысль, что скоро его здесь не будет. Даже немысль, а уверенность, — возможно, уже через день он отбудет куда-то в неведомоечужестранье. И еще, он вдруг понял, что тот золотой квадратик в руках женщиныиз сна, был иконой Иисуса Христа. Подивился: “К чему бы еще и это?..”

Все же ждатьпришлось несколько дней, пока рано утром в дверь их квартиры кто-то не постучал(звонок давно был вырван с корнем). Открыл некто чужой и безымянный, оставшийсяпосле ночной попойки спать прямо в прихожей. Вошла женщина и, назвав ихфамилию, спросила не здесь ли такие живут. Но чужак не ответил; обдав гостью перегаром,он выпал за дверь и уполз вниз по лестнице.

— Есть ктоживой? — с явным испугом опять спросила женщина.

Еще немного иона бы ушла, но тут появился Сергей. Он проснулся за мгновение до стука, икогда его услышал, сразу подумал: “Наконец-то”. Быстро вскочив и выйдянавстречу, он подтвердил:

— Да, да, здесь мы и живем!

— Ты, Сергей?

Он кивнул, агостья, облегченно вздохнув, сказала:

— Ну,здравствуй, племянник. Не признал?

Сергейоглядел полную, просто, но опрятно одетую немолодую женщину с грубоватымзагорелым лицом и натруженными, словно мужскими, руками. Нет, он не признал, нона всякий случай опять кивнул головой. Тут появилась растрепанная мать.Несколько секунд, покачиваясь, она рассматривала посетительницу, потом вдруграскинула руки и громко закричала:

— Дунька, ты,что ли?

—  Да я,сестрица, я! Войду, что ли?

— А как же!Входи... мы рады... веришь?.. рады...

После этогомать икнула и, зажав рукой рот, побежала в ванну.

Кое-каксобрали на стол, свалив грязную посуду в раковину, и сели пить чай. ПреждеСергей сбегал к соседу за заваркой и сахаром. Отец презрительно отказался ипошел во двор искать денег на кружку пива.

— Что-то,Валя, у вас тут не так, — оглядевшись, сокрушенно говорила Дуня. Она лишьслегка пригубила  чай и, ощутив не отмытый водой запах сивухи, отставилакружку.

— Да нет, всенормально, — мать пришла уже в себя и большими глотками хлебала горячий чай, —так ведь, Серега?

Тотнеопределенно пожал плечами, а мать продолжала:

— Серега унас работает, зарабатывает неплохо. Скоро, может, и женим его.

Дуня ссомнением качала головой. Ее деревенский сметливый глаз сразу подметил, что кчему. На скотном дворе, где она работала, было более чисто и уютно, чем в этой“благоустроенной” городской квартире.

— А сколько жмы не виделись? — пустилась было в воспоминания мать. — Лет пятнадцать? Когдаты у нас была в последний раз?

— Да не былая у вас, не выдумывай, — грубовато отрезала Дуня. — Это вы приезжали к нам вшестьдесят пятом, после смерти матери. Сергею было лет пять или меньше. Поссорилисьмы тогда из-за Юры твоего,  пьяницы. Забыла? И встречаться зареклись. Что, непомнишь? А адрес я твой узнала через Катерину, невестку Быковых, думала,столько лет прошло...

Матьнаморщила лоб, пытаясь вспомнить, о ком идет речь, но видно не вспомнила и,махнув рукой, сказала:

— Ладно, ктостарое помянет, тому глаз вон. Давай, сестренка, отметим нашу встречу. Сергейсейчас сообразит чего-нибудь. Сергей?

Матьповернулась к сыну и заговорщицки ему подмигнула, но Дуня не поддержала ипродолжала выговаривать:

— Слышала япро вас, да не верила: думала, врут. Но у вас и еще хуже... Неужели ума ненабраться, Валька, тебе ведь сорок пять?

— А тебе точего, — начала закипать мать, — ты чего, учить меня пришла? Ученые без тебя. Нехочешь выпить со мной — от ворот поворот. Скатертью дорога. Жили без тебя, идальше без советов твоих проживем.

Дунясобралась было уже встать, но, посмотрев на поникшего Сергея, все это времянеподвижно глядящего в одну точку, — на грязное пятно где-то в заплеванном углуу умывальника, — передумала.

— Вот что, —сказала решительно, — ты, Сергей, поезжай к нам поживи. Возьми отпуск иливообще увольняйся, работу мы тебе найдем и женим тебя на здоровой деревенскойдевке. Я тебе запишу адрес и, если хочешь, денег дам. Приедешь?

Сергей не сказални да, ни нет, просто взглянул в глаза тетке, и та верно прочитала там полноесогласие. Она достала из сумки карандаш и, оторвав от какого-то кулька кусочекбумаги, написала то, что обещала.

— Не смейбрать, — пыталась было вмешаться мать.

Сергей молчасунул бумагу в карман.

— Дождешься,как же — поедут к тебе! — продолжала она злорадствовать.

Но Дуня ужене слушала. Она коротко попрощалась и покинула их дом.

Закрыв за нейдверь, мать ни к селу ни к городу вдруг сказала:

— А деньги?Обещала ведь дать...

“Да не тебеже”, —  хотел крикнуть Сергей, но, как всегда, промолчал.

Черезнесколько дней он уехал в село Загривки Дновского района...

*  *  *

Дом тетиДуни, крепкий пятистенок под шиферной крышей, стоял на околице и смотрелфасадом в поле. И первое, что увидел Сергей из окна, проснувшись утром —церковный купол и крест вдали: это был местный Никольский храм. Сергей неповерил своим глазам: будто и не уезжал — наваждение какое-то!

— Церква-тозакрыта? — спросил на всякий случай у тетки.

— Да нет,слава Богу, действует. Хочешь, в воскресенье возьму с собой на службу.

Сергейпромолчал. К этой его манере поведения долго не могли привыкнуть: вызывала онараздражение и кое-что похуже, включая даже побои. Но, безответный, притерсяСерега и здесь, а про темные его воды, естественно никто не ведал ни сном нидухом. Не знали, что все свое привез Сергей с собой: и суд, и сворунемилосердных палачей, и бездонные темные глубины...

С братьямиСергей сразу не сошелся. Да и не мудрено: те были шумные, вострые на язык, скрепкими кулаками.  Они вскоре оставили его в покое, а он их нет: “равнодушно”глядя куда-нибудь в пространство он проводил долгие допросы с пристрастием ивыслушивал их унизительные просьбы о помиловании. Но какое может бытьпомилование?.. А назавтра все повторялось вновь.

Тетя Дуняоднажды все-таки взяла Сергея в церковь. Он, как всегда, молча сопротивлялся,но, однако, она настояла и буквально за руку привела его под сень святыхцерковных стен. Он молчал, но внутри него неистово кипела черная вода, и где-тов ее глубинах волчком крутилась противная тетя Дуня... Сергей неподвижно стоялв самом дальнем углу, устремив глаза в пол. На Херувимской его стала сотрясатьикота, захотелось выбежать прочь, но он напрягся и все-таки остался.  Проповедьон старался не слушать, но слова священника врывались в уши и огненнымиписьменами повисали над темной поверхностью вод:

“Лучше здесьнакажи нас, Господи! О, вечные суды Божии! Потекут века подобно часам, где иодин час покажется целым веком, а над темницею адскою слышен будет голосправосудного Бога: “Я гневаюсь еще”. Протекут миллионы миллионов веков, а слухнесчастных узников будет поражаться словами: “Я гневаюсь еще”. Потеряются всчете веков быстрейшие Ангельские умы; осужденные забудут, было ли когда началоих мук; но от правосудия Божия не услышат ничего иного, кроме: “Я гневаюсь еще,Я гневаюсь еще…” Ах, скажите ради Бога, доколе же продолжится гнев сей?..Дотоле, пока Бог будет Богом...”

“Но это же я,это я имею право и власть судить, — думал Сергей, — кто может отнять от меняэто?”

Между темписьмена прирастали новыми строчками:

“Страшны мукивечные, — без конца они; нет, уж лучше здесь накажи, Господи! Ведь как бы нибыло тяжко здесь наказание, оно все же — милость Божия в сравнении с мукоювечною! Здесь наказует нас Господь как Отец милосердый, а там осудит как Богправосудный. Здесь в самом наказании мы видим милующую нас десницу Божию, а тамбудем пить вечно только одну горькую чашу гнева Божия. Здесь, как бы ни былтяжел крест скорби, от Бога возлагаемый, — мы все же можем иметь отраду иутешение, можем иметь надежду, что накажет Господь, да смилуется, что не доконца Он, милосердый Отец наш, прогневается, что не вечно Он негодует нагрешников. Но там — нет надежды, нет отрады, нет утешения! И будут мучимы вогне и сере… и дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметьпокоя ни днем, ни ночью… Так говорит непреложное слово Божие...”

“Неужели именя кто-то будет так судить? — явилась вдруг ужасная мысль Сергею, — Нет! Данет же! Я не позволю этого. Я сам прежде вынесу всем приговор...”

А огненныестрочки опускались все ниже к поверхности, и вода, словно под давлениемнеоборимой силы, отступала и прогибалась, образуя гигантскую воронку...

“Но естьвеликая к нам милость Божия, великий дар — это покаяние, и через то — прощениегрехов! И какая бывает, братие и сестры, радость на небе и об одном грешникепокаявшемся! Радуются о нем ангелы Божии, радуются и все святые человеки.Неужели не хотим мы пребывать в любви Отчей и сожительстве святых? Молитесь же,кающиеся грешники, и просите разрешения грехов своих у Господа Бога. Молитесьтак: Милосердый Господи, приими мя, кающегося, и удиви на мне, грешнем, милостьСвою, яко Благ и Человеколюбец. Аминь”.

“Ложь, нетуникакого прощения, нет никакой милости, и правды нет —  все ложь”, — думал,выйдя на улицу, Сергей и тут же обрушивал своды небес на потемневший от временицерковный купол...

 В один издней Сергей познакомился с Семой. Семену было всего шестнадцать (против егодвадцати). Наружность он имел весьма миловидную. Был высок ростом, совсем неслабак и с хорошо подвешенным языком — в общем, во всем Сергею антипод, нопочему-то они сразу сошлись. Семен часто встречал Сергея у ворот машинногодвора, где тот устроился работать, и они вместе шли куда-нибудь по дороге.Сергей больше молчал, а Сема иногда говорил что-нибудь про девчонок, иногда проохоту и рыбалку. Выпивали редко; бывало, конечно, но по сравнению с темибезпробудными деньками у него дома — здесь были просто цветочки... А у самого Сергеяс девчонками никак не складывалось: и не только из-за внешней егонепривлекательности, но больше по причине угрюмой замкнутости. Там, в окружениитемных вод, он позволял себе многое, а в реальной жизни сторонился женскогопола.

Как-тооднажды они с Семой отправились порыбачить.

Местная речкаКрасуша была относительно неширока и нетороплива, но таились в ней глубокиеомуты с ледяной водой, смертельно опасные для неопытных купальщиков. А рыбкиводилось полно, и всякий мало-мальски искушенный рыбак не уходил пустым. Хотя,как говорится, рыбка в реке — еще не в руке...

Сергей уселсяна высоком берегу, а Сема побежал куда-то копать червей. В это время и подъехалтракторист Никифор на “Беларусе”. Принесла его нелегкая: захотелось по жареокунуться. Был он отчаянно пьян и от этого, видно, не рассчитал своих  сил,бултыхнулся с разбега (в этом месте как раз было глубоко), хлебнул воды и тутже начал тонуть. Его голова, с хрипом и бульканьем, то появлялась надповерхностью, то исчезала... Сергей было привстал, плавать-то он умел неплохо,но сразу сел обратно. Он просто смотрел в одну точку на поверхности воды, гдевскоре поднялись последние несколько пузырей, и все улеглось. Сему онперехватил на полпути к берегу. “Сегодня не будем рыбачить”, — сказал коротко. “А что так?” — “Не будем, и все. Потом объясню”.

Никифоранашли только через неделю версты за три вниз по реке. Сергей молчал, но Семавсе-таки догадался. “Так ты все видел? — спросил со смесью ужаса и восхищения.— И не помог?”. Ответа он не получил...

Вот так онстал причастным к “подлинному суду”. Будто бы темные воды из его внутреннихглубин изверглись в одночасье в настоящую  живую  реку, слились в полноводныйпоток и поглотили приговоренного (им?) грешника на вечные времена. “Он былдостоин того”, — выносил Сергей свой вердикт. Только все равно не было полнойуверенности в своей правоте; чего-то не хватало. Сергей искал: ему необходимыбыли победы. Но где? Как? Прежние, замкнутые во внутреннюю сферу егомироздания, уже не устраивали...

*  *  *

Наступил198... год, в который Семена должны были призвать в армию. Как-то он рассказалСергею об увиденном давеча по телевизору:

— А по старымнашим церквушкам, Псковским, Новгородским, оказывается, скрыты такие ценности,что многие музеи позавидуют. Где-то обнаружили Феофана Грека — представляешь? —а ему цены нет! И что интересно? Ведь никакой охраны. Все на честном слове —приходи любой и бери.

— Любой непойдет, побоится.

— А ты пошелбы?

Сергей неответил, но в упор посмотрел Семе в лицо, и тот на мгновение увидел в глазахдруга рябь от движения темной воды...

Вскоре созрелнекий план. Предложил его вроде бы Сема, но на самом деле за каждым шагом этой“операции” стоял Сергей. Теперь он совершеннейшим образом понял: ему нужнаименно эта победа — тогда он, по праву сильного, не нуждался бы ни в чьеймилости и мог бы судить, оставаясь повелителем темной воды.

План же былтакой. Воровать в своей церкви сочли неразумным, — и волки не охотятся рядом ссвоим логовом, — поэтому Сема предложил подломить (придумал же слово!) храм всоседнем районе. Там у него жил двоюродный брат, работающий механизатором — этотоже решили использовать.

— Напоимтвоего брата, — загибал пальцы Сергей, — возьмем его “Беларусь”, благо на немтолько что в сортир не ездят; подъедем прямо к церкви, а подъезд, по твоимсловам, хороший; выдернем тросом решетку и возьмем то, что надо. Единственно,надо бы заранее приметить, что брать. Сумеешь? Я пока там не буду светиться.

— А чего тамуметь? Завтра и поеду...

Сема съездил“навестить” брата и, вернувшись, доложил обстановку:

— Решеткихлипкие, поблизости никто не живет, и ночью там  совсем безлюдно, а охранысроду не было; братан пьет по черному  — так что все тип-топ.

Накануне“операции” Сергей опять увидел во сне женщину в светлом платочке. Сначала оноказался рядом с каким-то шествием: безконечной лентой тянулась мимо длиннаявереница людей с хоругвями и иконами. Многие из проходящих, казавшихсяпочему-то знакомыми, грустно смотрели на него. Тут перед ним и оказаласьженщина. “Тебе надо туда”, — промолвила она и   указала рукой на Крестный ход.Но он не мог двинуться с места; ноги почему-то совершенно не повиновались. Онпосмотрел вниз и с ужасом обнаружил, что ног нет, вместо них из короткооборванных штанин торчат деревянные палки, концами воткнутые в землю. Онзакричал и проснулся. Было уже утро. “Тебе надо туда”, — он помнил эти словаженщины! Впервые он не забыл! Что бы это значило? Сергей встал с постели иподошел к окну, но церковь была не видна — выпал туман, и кроме белой дымки даплясавших в ней теней ничего было не разглядеть... “Да, я пойду туда, но чтобыпобедить. Все равно я сильнее! Сильнее!”, — шептал он одержимо, до боли сжимаяподоконную доску.

Всеполучилось именно так, как и планировал Сергей, точно по плану, — им словно помогалакакая-то неведомая сила, — по крайней мере, до того момента, как они, черезвыломанное окно, проникли в храм. Сема стал указывать на те иконы, которыезаранее отметил, но на Сергея вдруг напала оторопь. Ему показалось, чтоосвещенные фонарями стены ожили, и с них на него смотрят десятки внимательныхглаз. Он попытался привести в движение грозную силу своих темных вод, но тщетно— он словно больше не был их повелителем. Его сковал страх. Так, значит, он непобедитель? Но ведь он здесь, он пришел, а значит, и победа за ним?..

— Серега,помогай! — суетился Сема.

Он вытаскивализ киотов или просто снимал со стен иконы и складывал в большой туристическийрюкзак. Но Сергей какое-то время оставался безучастным, потом вдруг резкодернулся телом, быстро пересек храм и через северные двери вошел в алтарь. Лучего фонаря рыскал там из стороны в сторону, рождая блики на сводах алтарнойапсиды. Он чем-то зазвенел, потом вышел, держа в руках потир — чашу дляпричащения.

— Зачем, —удивился Сема, — она же латунная, просто позолочена и не стоит ничего?

— Надо, —коротко ответил Сергей.

Он еще несовсем понял, для чего; не успел еще прочитать эту мысль на темной поверхностиводы, но чувствовал вселяемую в него “уверенность”, что это будет самыйболезненный удар Ему, Тому, над Которым он и хотел одержать здесь верх... Еслибы он нашел в себе силы подойти, к большой иконе справа от Царских врат, еслибы внимательно посмотрел на ясный лик Спасителя, то возможно увидел бы в Еговмещающих вселенную пречистых очах любовь, сострадание и великое желаниепомочь... Может быть тогда опустилась бы его совершающая святотатство рука?Может быть открылся бы перед ним великий обман темной воды, и он осознал быстарую истину, что Бог поругаем не бывает; что плюнуть в небо и попасть в цельможно лишь в воображении — на деле же плевок всегда возвратится к своемуавтору.  Может быть... Но он не подошел. Его трясущиеся руки укладывали врюкзак священный сосуд, во время Евхаристии вмещающий в себя Невместимое — то,пред чем преклонял колена весь мир — Тело и Кровь Христовы...

Больше онничего в свой рюкзак и не клал. Лишь Сема переложил туда что-то от своегогруза. Они покинули храм и без хлопот добрались на “Беларусе” до дома Семиногобрата. Прежде в кустах за деревней спрятали рюкзаки. Погода была сухая, иникаких следов не осталось, а они ловко разыграли пьянку до потери сознания.Так им все и сошло, без малейших на них подозрений...

И без всякой,впрочем, пользы: все, что они взяли, не представляло художественной илиантикварной ценности, и поэтому не имело сколько-нибудь значительной продажнойцены. Узнал об этом Сергей спустя несколько месяцев, когда приехал во Псков.Пока же они укрыли краденое на чердаке тети-Дуниного дома.

После всегослучившегося они почти перестали встречаться. Семе вдруг до тошноты сталостыдно своего поступка. Неожиданно проснулась совесть, и множественные,обвиняющие его мысли совершенно не давали покоя. “Зачем? — терзался он. — Зачемя это сделал?” Каждый раз он просыпался с тайной надеждой, что это был лишь сон.Увы...

А Сергейсовсем не чувствовал себя победителем. Иногда он как бы раздваивался и смотрелна себя из темной глубины, видя полную свою мерзость и никчемность. Испытывая ксебе лишь презрение, он протягивал состоящую из темноводной субстанции руку, хваталсвое жалкое тело и тащил на суд и расправу...  Ему вдруг резко опротивеладеревня с ее запахом навоза и парного молока; МТС со всеми, будь они неладны,МТЗ, ЮМЗ, Т-150 и прочим металлоломом. Вскоре, к тому же, он остался без друга:Сема отправился исполнять свой гражданский долг.

Еще полгодакое-как протянул Сергей на харчах тети Дуни, а весной  уехал-таки во Псков,чтобы никогда уже более сюда не вернуться. Его провожали всем семейством:братья несли тяжелый рюкзак, а всплакнувшая вдруг тетя Дуня сунула ему свертокс пирожками.

— Ты побудь иприезжай, — говорила, всхлипывая, — мы уж попривыкли к тебе.

Сергей вответ промолчал и отвел глаза.

— А в рюкзакеу тебя что такое? — проявляли неуместный интерес брательники.

— Сюрпризы издерева для родных, — нашелся что ответить Сергей.

В рюкзакележала часть украденных икон, тех, которые он отобрал, посчитав лучшими.Остальные остались пылиться на чердаке дома тети Дуни, чтобы стать большимсюрпризом для того, кто однажды их обнаружит.

Город совсемне изменился за прошедшие три года, а может быть Сергей просто не запомнил,каким его оставил. Но вокзал, безспорно, был все тот же, возможно чуть подбелени подкрашен; тот же сквер у вокзальной площади, пивной ларек, с липким отпролитого пива асфальтом у входа. А прямо, как и прежде, утекала улица герояГражданской войны Фабрициуса — это как раз в сторону  его дома. Можно и наавтобусе, но лучше пешком — все-таки три года!

Рюкзак оноставил в автоматической камере хранения на вокзале: мало ли что дома? А домадействительно ничего хорошего его не ожидало. Мать уже три месяца находилась впсихиатрической больнице в Богданово, что на Кривой версте. “Крыша поехала, —пуская кровавые пузыри, прохрипел отец, — на вторую ходку уже пошла, едва ливернется”. Отец еще более высох и почернел лицом. Был он теперь значительнотщедушнее Сергея. Видимо, понимая свое незавидное нынче положение, он сразустал заискивать перед сыном, окрепшим, в отличие от него, на здоровомдеревенском рационе.

— А ты,Серега, заматерел, спуску, видно, никому не даешь, а? Давай-ка, сын, это делообмоем, родные мы или как?

— Или как, —буркнул Сергей и пошел по старым знакомым проводить рекогносцировку...

Через двенедели он совершил первую в своей жизни коммерческую сделку: продал содержимоенекоему официанту из ресторана “Аврора”. За все оптом получил двести пятьдесятрублей. Не забогатеешь, как говорится... А суровая расплата, между тем, ему ещепредстояла.

Вскоре онустроился на работу в ДПМК, но через восемь месяцев уволился по собственномужеланию (и настоянию отдела кадров — за прогулы). В следующий раз, из МПМК-4,он уже был уволен по статье. И пошла-поехала карусель: за неполных два года онсменил пять мест работы... “Вернулся на круги своя”, — сказал про него кто-тоиз дворовых пенсионеров, в том, наверное, смысле, что наконец-то оправдалвсеобщие ожидания и подкатился поближе к своей семейной яблоне, от которойдалеко падать не след. Попросту говоря, — стал пить, как было принято в ихсемействе.

Сергей так ине съездил навестить мать, и она, как предсказывал отец,  по не совсем понятнойпричине умерла в больнице. Но время для него вдруг неимоверно ускорило свойбег, так, что дни, недели, месяцы сгорали, как полешки в топке маневровогопаровоза. Начался “вокзальный” период его жизни...

Завершалисьвосмидесятые. На некоторое время вокзал превратился в центр жизни городского“дна”.  “Народ” хотел красивой жизни, о которой успел подсмотреть сквозьпрорвавшийся полог “железной” завесы. Это было мечтание во сне, в процессекоторого разум рождал чудовищ. Вокзальный суррогат “красивой жизни” и был однимиз таких монстров.

— Чем неМонте-Карло? — философствовал всегда полупьяный вокзальный картежный шулер покличке Квадрат. — У нас на бану* все как на подносе: и водка по двадцатке, ивино по червонцу, и картишки можно раскинуть на “интерес”.

Сергей сголовой погрузился в эту безумную круговерть, создающую иллюзию активной жизни:менялись декорации в виде поездов дальнего и ближнего следования с безконечнойсутолокой пассажиров-статистов и пассажиров-актеров, в зависимости от того, какони соприкасались с обитателями здешнего “дна”. “Поезд“Ленинград-Варшава-Берлин” прибывает на первый путь”, — вещал громкоговоритель,и кое-кто чувствовал себя причастным к этим странам и городам, и к этим людям,мелькающим за шторками вагонных окон. Постановки были разные, но сюжетысходные, а финалы и вовсе похожие, как у любой заурядной пьянки. Сергейзначительно изменился: постепенно из повелителя темной воды он превратился в ееобитателя, да и сами его глубины изрядно обмелели и подзаросли камышом. Злопотеряло в нем активное начало, расползлось и как бы растворилось во всейсовокупности его естества. Он престал быть безжалостным судией и палачом,  но ико всякому добру тоже оставался непричастным.  Его более не мучили желания бытьпобедителем — привносившие их искусители сгинули, отбросив его как ненужныйматериал. Практически исчезли из его жизни и осмысленные сны. Остался всякийшизофренический бред, навеянный избытком в крови дурного алкоголя. Иногда, попробуждении, ему казалось, что видел он ту самую женщину в белом платочке, ноне ясно, как бы сквозь бурлящую человеческую толпу, а может быть, это и быловсего лишь оттиском обычной вокзальной картинки...

Однажды наперроне он наткнулся на пожилого монаха. Торопясь к месту посадки, тот никак немог закинуть на плечо лямку большого брезентового мешка.

— Помоги,брате, — попросил он.

Сергей махнулрукой и хотел уже проскочить мимо, но что-то в наружности старца зацепило еговзгляд и он, остановившись, быстрым движением помог тому водрузить мешок наспину.

— Спаси тебяГосподи, — поблагодарил монах и спросил: — Как зовут?

— Сергей, —обычно он не отвечал на такие вопросы, но сегодня, видно, был какой-то особыйслучай.

— Сергий?Помоги тебе Господи, раб Божий Сергий, — монах широко перекрестил молодогочеловека и растворился в толпе.

“Вот ещечего, — бубнил про себя Сергей, продолжая путь в поисках своей компании, —какой такой “раб”, скажет тоже”. Через полчаса, выпив бутылку вина, он забылпро эту встречу, а через три часа, будучи уже совершенно пьяным, он оказалсяпод колесами купейного вагона скорого поезда и лишился обеих ног. Впоследствиион никогда даже не задавался вопросом: связаны ли как-то эти два последних вего полноценной жизни события; возможно, он просто забыл про первое, ввиду егонесоизмеримости со вторым...

Был ужасныйскрежет вагонных тормозов и шипение вырывающегося из системы наружу сжатоговоздуха. Были человеческие крики и чей-то особо выделяющийся безумный визг.Сирена скорой помощи. Носилки. И его безжизненное тело на них, с неестественнобелым, даже на фоне простыни, пятном лица. Был сержант ЛОМа, который, стараясьне привлекать внимания, нес что-то в большом черном мешке. Это были его ноги!Его, Сергея, ноги, безжалостно отрезанные чудовищной железной гильотиной, сперемолотыми в кашу тазобедренными костями... Сергей все это видел! Его глазакаким-то таинственным образом переместились на три метра вверх, и вот оттуда-товся картина кровавой драмы открывалась перед ним в мельчайших деталях.   Потомон убедит себя, что это был лишь бред больного воображения, что всю хронологиюсобытий он знает по рассказам очевидцев... Но кто, кто тогда вложил ему вголову эти бередящие душу картинки, которые пытался, но не смог, он забыть:простыня, белая у головы и почерневшая от крови ниже пояса; его белое лицо иего ноги в руках у сержанта...

*  *  *

“Больничный”период его жизни длился около года. Менялись больницы, врачи, и толькооперационные всегда оставались похожими. Жутко болели отсутствующие ноги, и он,мысленно растирая их, вспоминал, какие они были, до боли прикусывая распухшийот безконечных наркозов язык.

“За что мне?— думал он долгими безсонными ночами. — Почему я? Почему не Сенька или МашкаКрапива? Они и на вокзальном “дне” были изгоями и отщепенцами. Или Баркас?..”Этот безпредельничал, мог без причины ударить или отобрать последнее. Быламасса других — на выбор. Наконец, были тысячи пассажиров, каждый из которых могоступиться и угодить на его место под это треклятое железное колесо.  Но случилосьс ним.

Он воображал,как в последний момент цепляется за кого-то, падает на перрон и остается, акто-то другой (или другие?) летит вниз, в зловещую мясорубку... Что ему ихболь, что ему даже боль всего мира по сравнению с его собственной. Да и есть лиона вообще — эта чужая боль?..

НезаметноСергей опять стал наполняться темной водой. Он снова погружался в черныенепроглядные глубины, ища там забвения. Теперь он мог мстить всем, кто непознал, какова его боль, кто остался непричастным и малой толики выпавших емустраданий. Он возродился как судья и палач и это, за неимением другого, помоглоему выстоять в борьбе с болью. Он и свою жизнь ощущал теперь, как непрерывнуювойну, несправедливую по отношению к нему. А на войне как на войне...

Но кое-кто, оказывается,смотрел на его положение иначе. Однажды (это произошло, когда он лежал вхирургии областной больницы), к ним в палату пришел священник. Пригласили его кпожилому больному Валентину Федоровичу, чтобы причастить перед предстоящейоперацией. Священник вошел в сопровождении медсестры и кого-то изродственников. Прежде чем поздороваться, он улыбнулся, и эта улыбка, каквнезапно ворвавшийся в темную комнату луч света, ослепила всех, сделав на времявсе прочее незаметным. Был он седовласым и седобородым, причем седина егоотличалась утонченным благообразием: ровного белого цвета без малейшихвкраплений иных цветов, рождающих неблагородную пегость. Волосы мягким шелкомопускались на плечи; высокая, до самого темени, залысина открывала лобмыслителя, а широкая борода ветхозаветного пророка белоснежным потокомструилась на грудь, накладываясь легким белесым туманом на массивныйпротоиерейский крест. Лицо его было гладким и на вид совсем молодым, особеннотаковому впечатлению способствовал живой и проникновенный взгляд голубых глаз.Все это, вместе взятое, придавало его облику неповторимое благородство. Сергейна мгновение встретился с ним глазами и, не выдержав, отвернулся к стене.Где-то в глубине зло зашипела и забурлила темная вода, будто в нее внезапно опустилираскаленную стальную наковальню.

—Здравствуйте, отцы, помогай вам Господь, — поприветствовал всех  священник. —Кто-то у вас, вижу, зело заунывал, а сегодня это делать неуместно. Воскресеньесегодня — день, который по заповеди принадлежит Богу. Кто имеет самомалейшуюверу, воскресает сегодня вместе с Воскресшим Господом.

Сергейчувствовал затылком, что батюшка смотрит на него. Вода трусливо выкипала, грозяоставить его, как рыбу, на сухом дне...

Священникприступил к совершению Таинств. Он читал молитвы и исповедовал ВалентинаФедоровича. Сергей, изо всех сил напрягая слух, пытался услышать, в каких такихгрехах кается Федорыч (так его называли в палате), но говорили слишком тихо.Сергей сердился и воображал сам все мыслимые пороки, в которых будто бы тот былповинен. На черном зеркале воды, успевшей уже успокоиться, все это представалов виде живых картинок из “тайной жизни” деда Вали...

Закончиласьисповедь. Валентин Федорович причастился Тела и Крови Христовых, и батюшка,поздравив его, сказал несколько напутственных слов:

— Вы,Валентин Федорович, вошли сегодня в рассуждение временного и вечного. Оставивуныние и ропот, вы примирились с Богом и с ближними, простив всем, кто васобидел, и поплакав о том, что сделали негодного сами. Господь очистил вас отдуховной скверны грехов, и вы обновились через соединение с Самим Богом вТаинстве Святого Причащения. То, что вы выбрали — это вечное, то, от чегоотказались — временное и тленное. Вы совершили великое и благое для себя дело!А теперь давайте рассудим, смогли бы вы сделать такой выбор, если бы оставалисьздоровым и полным сил? Едва ли. Прежде, вы видели и слышали, но не разумели.Держались вы руками изо всех сил за временное, тленное, человеческое; так бы ипокинули белый свет, ничего не сделав для будущей вечной жизни. Знаете,наверное, как иные безумцы прикипают к деньгам и богатству? Они и в могилупытаются забрать что-то от своего достатка. Некоему богачу положили в гроб иденьги, и спиртное, и сигареты, и даже способную несколько месяцев безпрерывноработать стереофоническую музыкальную систему, чтобы она привычным для него вземной жизни благозвучием утешала и теперь его бренные останки. Но, поверьте,кроме смердящей плоти, в этом повапленном гробу ничего уже нет! Бедная душа,плача и стеная,  отошла на сторону далече. Боле ей не надо ничего из того, чтонакопила она за свой век — это уже прешло;  теперь в цене иное, но того нет,как нет!  Жаль, искренне жаль эту бедную душу! Ведь она получила бытие отТворца, чтобы быть сопричастной к благой вечности, чтобы вечные временаполучать благодатное утешение от своего Господа и променяла все это, простите,на пшик! Вот поэтому, Валентин Федорович, должны вы быть благодарны своейболезни.  Маленькую скорбь попустил вам Господь, но зато какое приготовилутешение! А если кто говорит, что не по силам, что невмоготу, что Богнесправедлив — не верьте, это неправда. Не может Милосердный и ЧеловеколюбивыйБог дать крест и не дать сил, чтобы нести. Это закон, действительный для всех ина все времена! Мы смотрим на глубину страдания, не зная его цены. Страдание —это великая тайна бытия! Господь спас Адама через Свои страдание и смерть. НоОн страдал, чтобы тридневно Воскреснуть, мы же зачастую из временных страданийидем к вечным. Нет, и нам надо воскресать вместе с Воскресшим Господом. Лишьсклонит нас страдание долу невыносимой болью и мукой, а мы, почерпнув силы уВоскресшего Спасителя, поднимаемся горе, стряхнув, как прах, рассыпавшиесяоковы страданий. Так должно нам быть, и тогда не погибнем, и тогда спасемся!

Сергей слышалвсе эти слова, не мог не слышать, и это терзало его хуже всякой муки. “Ложь,все ложь, — шептал он как заклинание, — если бы тебе на мое место, стал бы тыпеть такие песни? Не взвыл бы, не впился бы зубами в подушку? Сейчаспересчитаешь полученные за вранье деньги и пойдешь восвояси. Пойдешь своиминогами, а я не могу! И никогда не смогу! А вечная жизнь — это твоя любимаяложь! Ты завидуешь чужому богатству и лжешь, чтобы хотя бы так насолить ихобладателю и утешить свою гордость. А если бы тебе дали их богатство и власть?Что — отказался бы?..  Как бы не так! Поэтому, ты достоин смерти, лживыйпоп...”.

Уходя,священник остановился подле кровати Сергея и долго, как тому показалось, молчасмотрел на него. Будто чего-то ждал. Сергей это чувствовал, но не обернулся. Идаже когда батюшка уже ушел, он еще минут пятнадцать не поворачивал головы,продолжая вершить неправый суд в глубине темных вод.

*  *  *

Новый годСергей встречал дома, впервые за последние годы. Он сидел в инвалидной коляске,придвинутой к столу, а напротив застыл на табурете отец, окончательно высохшийи почерневший. Говорить было совершенно не о чем. Отец сжимал в кулаке пустуюрюмку. Он только что выпил и выжидал, когда удобно будет повторить. Пустаянаполовину бутылка белой, купленная на его, Сергея, инвалидную пенсию былаединственным объектом его внимания. Сергей не пил, он отвык за долгое времяболезни. Он просто смотрел в темноту за окном, зная, что там, невидимая сейчас,по-прежнему стоит церковь, как и в его далеко-далеко. Она стоит, а он уже неможет...

Иногда поночам ему снился один и тот же сон. Кто-то катит его в инвалидной коляске потемному коридору. Впереди пляшут пугающие всполохи огня, барабанные перепонкилопаются от чудовищных  грохотов металлургического будто бы производства. Полначинает идти под уклон, все круче и круче. Тот, за спиной, уже бежит, держасьза коляску, а впереди открытые врата, словно разверзнутое нутро доменной печи.Они все ближе и ближе, а дальше — лишь море огня... или воды? Когда до паденияв бездну остается миг, навстречу, прямо из пламени, вырывается поток знакомыхтемных вод, он подхватывает его, отрывает от коляски и невидимого за спинойсопровождающего, и куда-то несет, а Сергей, как опытный пловец, двигает рукамии ногами (?). Чувствуя привычную силу темной стихии, он испытывает некотороеуспокоение, но вскоре чудовищный холод пронзает все его члены, и Сергей,цепенея, ощущает, что водная толща неотвратимо превращается в лед, грозя навекизамкнуть его в мертвом холодном саркофаге...

Оказывается,можно привыкнуть ко всему. Можно, даже в его безконечно ущербном положении,испытывать некоторую радость бытия. Особенно, если вдруг появляются друзья,кое-какие материальные средства и возможность “забыться” в их “теплом,заботливом” окружении, а если еще открывается возможность над кем-тогосподствовать... И все это — благодаря теплоте человеческого сердца, этогобогомзданного чувства, сохраняющегося в людях, вопреки приумножающемуся в мирезлу.

Стоилооднажды  Сергею выехать на своем инвалидном экипажике в людное место с кепкой увысоко завернутых внутрь штанин, как полетели ему трудовые копейки горожан, датак обильно, что вечером он не поверил своим глазам: получалось, за два-три дняможно с лихвой перекрыть весь их месячный пенсионный бюджет. С этого вечера иначался последний, “базарный” период его жизни. Тогда-то его и окружили тесно“друзья”. Саня, так просто поселился у него, расположившись на кровати  егоотца, которого спихнул куда-то вниз. Были еще Толик и Гурам. Эти, если не ночевали,приходили утром и бережно вывозили его на городской рынок. Там, сразу заворотами, он и сидел до полудня, пока не схлынет основной поток людей. Послеего везли домой, покупая по дороге все необходимое для “нормальной” жизни. Побольшому счету, в его бытии все осталось без изменений, как и всемидесятые-восьмидесятые: дома такая же неразбери-разруха, напитки, правда,стали чуть лучше и закуска разнообразней; а лица-участники — те же. Отецжалобно скулил в углу: “Налейте”. Иногда Сергей снисходил, и тому перепадалочто-то на донышке кружки. В этом было главное отличие “теперь” от “тогда”:сегодня Сергей в действительности мог быть повелителем, в прошлом же — только ввоображении. В какой-то мере это явилось воплощением его темноводных фантазий,и увлекало своей реальностью. Он мог капризничать, мог послать кого-нибудьзаменить не приглянувшуюся ему бутылку. Он мог отдать приказ на расправу илинаказать сам. Особенно часто этому подпадал отец (“возвращал долги”, — как самСергей это называл), которого, и без того чуть живого, крепко держали “друзья”,а он наносил удары: кулаком или чем-нибудь, зажатым в руке.

Но все-таки —это была просто игра. Все прояснилось, когда неожиданно залез в петлю отец.Нет, Сергею было не жаль. Он даже с некоторой брезгливостью смотрел насовершенно черное лицо человека, который некогда его породил. Отца увезли, аучастковый грозил разогнать это тараканье, как он выразился, гнездо. “Друзья”струхнули, и Толян сильно саданул его кулаком по губам. “Мог бы и поласковей состариком, тот и сам бы скоро дошел, а нам — безпокойства меньше”. Сергей опешили понял, что вся его власть — обман. Он лишь шарманка, у которой крутят ручку иполучают за это неплохую денежку. Но и на шарманку можно осерчать и в сердцахдаже разбить ее...

Теперь частенькона рабочем месте он напивался допьяна и спал, склонив голову на грудь. Подавалименьше, да и сам он от такого своего безпробудства почернел, грозя вскореотправиться вслед за отцом. Однажды рядом с ним расположился некийдлиннобородый человек в подряснике, обликом похожий на монаха. На груди у неговисел ящик для сбора пожертвований. Сам он называл это почему-то “церковнойкружкой”, что немного рассмешило Сергея: слишком знакомый предмет — кружка. Носам монах был серьезным, он искоса поглядывал на Сергея и неожиданно спросил:

— ДавноГосподь-то тебя посетил?

— Как это? —не понял Сергей.

— Да вот так,— монах указал рукой на его культи.

— А это... Атебе-то что? Стой пока стоишь, а то можно и наладить тебя отсюда.

Монах совсемне рассердился и вскоре опять спросил:

— А что так слюдьми нелюбезно? Тебе вон как подают. Благодарил бы с любовью, и Господь бы неоставил тебя без милости.

Сам монах закаждую опущенную в ящик копейку говорил подателю: “Спаси вас Господи”.

— А ктосказал, что я их люблю. Они все с ногами, могут пойти и заработать, а я нет.Чего мне их любить-то? Не последнее отдают: откупаются, может быть, от судьбы,чтобы с ними так не случилось, как со мной.

— Что ж,может быть, и откупаются, милость — она как солнышко, высоко светит. Но несудьба на них призирает, а Господь. А без любви, по слову Христову, как ижить-то? Зачем же тогда жить, если не любишь?

Но Сергей ужене слушал. Подошли его друзья и принесли то, чего он ждал в тот момент, и отчего его голова вскоре безвольно опустилась на грудь. А монах на все это качалголовой и что-то неслышно шептал, поднимая к небу глаза...

*  *  *

Но наступилэтот день. Целую неделю до того Сергею сильно нездоровилось, и он вовсе не пил.На работу его все-таки вывозили, а он был угрюм и молчалив. Нечто неизвестное,пугающее надвигалось на него, вызывая черную хандру, до желания по волчьизавыть.

Это былпоследний его день. Сергей, как это иногда с ним бывало, смог это почувствоватьи предугадать. Накануне ему приснился сон, подобный тем, в юности. Давно он ужене видел женщину в светлом платочке, и вдруг — вот она — сидит у его изголовья.А он лежит. И почему-то он маленький: лет десяти-двенадцати, и ноги где имположено быть — на своем месте. А она плачет и говорит: “Сереженька, ведь ятвоя бабушка, я ведь не умерла тогда, я просто уехала в деревню. И что же ты,Сереженька, без бабушки наделал-натворил?” Как и в то младенческое далеко,бабушка гладит внучка по головке. А тому стыдно и страшно, как и тогда, когдагрозно наседал на него пятигодовалый Денис. Но бабушка спасла и теперьдолжна... Слезы текут ручьями, Сергей тянет руки к бабуле и прячет лицо в ееколенях. “Зачем же, Сереженька, ты так плохо, безбожно жил, зачем же стольколет раз за разом распинал своего Господа, — бабушка тоже плачет, и горячие ееслезы обжигают стриженый затылок внука, — ведь Он так любит тебя и столько разприходил к тебе с любовью, чтобы помочь, а ты отталкивал Его, ты вбивал гвоздив Его руки, ты воздвигал Его на крест. Ты, Сереженька”. — “Но когда, когда Онприходил ко мне?”  — силится спросить Сергей, но его губы не в состояниипородить какой-либо звук и шевелятся беззвучно. А бабушка все равно слышит и слюбовью отвечает: “Он приходил к тебе со словами проповеди в храме, в лицесвященников и монахов, в лице каждого наставляющего на доброе человека. Егоголос звучал в тебе в виде укоров совести, побуждая отказаться от зла, выбратьверный путь. Но ты не видел и не слышал. Ты отталкивал Его руку, плевал Ему влицо. Он, как любящий отец, увещевал тебя, врачевал скорбями, но ты не внимал иэтому. Посмотри же теперь, кому ты доверился, кому ты, в безумии, отдал своюжизнь”. Сергей поднимает голову и смотрит в сторону, куда указывает бабулинарука.   Там стоит некто, вселяющий всепоглощающий ужас, существо “из-за его спины”с безжалостным, но таким знакомым лицом палача, сотканным из ткани его темныхвод. Да это и есть сама темная вода, персонифицировавшаяся вдруг в виде этого кошмарного существа, протягивающего свои безжалостные лапы к нему, Сергею,чтобы забрать и утащить навеки, навсегда. “Нет”, — стонет Сергей и опять прячетлицо. “Может быть, еще не поздно, — шепчет бабуля; в ее словах нет полнойуверенности, но лишь некоторая надежда. — Может быть, ты успеешь взойти накрест одесную Его Креста. Ты прости всех, всех — весь мир, — и постарайся всехполюбить. Моли Господа, чтобы и Он простил тебя, пусть не сейчас, пусть потом,в вечности. Моли...”

Сергейпроснулся с мокрым от слез лицом и тут же понял, что завтра его здесь уже небудет. Он уедет в деревню или еще дальше — в неведомое далекое далеко. Онперебрался в коляску и как мог, привел себя в порядок. В комнату вошел опухшийсо вчерашнего Саня и принес что-то в стакане — обычная доза, чтобыопохмелиться. Но Сергей улыбнулся и сказал наверное как-то необычно:

— Я не буду.Я же вчера и не пил. И знаешь, я и на работу не пойду сегодня. Устал. Вернее —надоело.

— Да тысбрендил, Серега, — Саня действительно удивился: и  улыбке, и голосу, и словам,— в кои веки отказываешься от ста грамм. Но это ладно, а вот поработать сегоднянадо, и завтра, и послезавтра. А с понедельника пару дней отдохнем. Оторвемсякак надо.

— Не пойдусегодня, и завтра, — заупрямился Сергей.

 — Да тычего? — по-прежнему не понимал Саня. — Сейчас Гурам с Толяном придут, не обижаймужиков и не зли.

В последнихсловах была угроза, Сергей почувствовал, но сегодня особый день, он не сталпугаться и опять сказал свое:

— Да нет,Саша, ты не понимаешь, я больше вообще не пойду. Ты прости.

Это его“прости”, наверное, совершенно добило Саню.

—Издеваешься, — вскипел он, — да я тебя по стене размажу, ишь, что сказал:прости, видишь ли, его.

Почему-тоименно это “прости” показалось ему особенным, изощренным оскорблением, и он ссилой пнул Сергея ногой. Коляска опрокинулась набок, тот отлетел к стене иударился головой. Но во время падения мгновение как бы остановилось, и Сергейуспел разглядеть в распахнутом окне знакомый купол церкви и крест, обычнотемный, но сегодня ставший как бы золотым и оттого сверкающий на солнце. Потомон на время потерял сознание и очнулся, когда его неистово тряс Толян и рычал:

— Ах, небудешь? Не будешь?

— Погоди,затряхнешь, — это вмешался Гурам. — Сергей, ты в порядке?

Но Сергеймолчал и улыбался, ему было совсем не больно и не страшно. Он качал головой. Апотом он что-то заметил на полу и долго рассматривал. Это была темная вода, онакак-то незаметно, наверное, от удара об стену, начала вытекать из него, бежаларучейками по доскам и трусливо пряталась в щели. Он смотрел на нее с некоторымудивлением и думал: “Да как же я мог находить в ней нечто великое и достойноепоклонения?” В голове звенело и мысли нанизывались на этот звон, как нанатянутые струны, лопались и рассыпались. Он уже не чувствовал, как бил его полицу Толян, как потом его отмывали, сажали в коляску и куда-то везли. Онулыбался и, когда мысли собирались в нечто целое, порывался просить прощения усвоих “друзей”. Те матерились, но на улице бить не смели.

Его поставилив обычном месте на базаре с картонной коробкой, пристроенной у культей. А онулыбался проходящим и всем говорил: “Простите меня”. От этого ему подавали ещебольше, а он пытался не брать вовсе и просил: “Не надо нам, мы ведь пропьем”.Но люди все равно кидали бумажки в его картонную тару, и та уж переполнилась.Что-то замешкались его “друзья”, долго не приходя за деньгами, а он вдругизловчился и со словами: “Возьми, тебе пригодится” всунул коробку в рукукакой-то потертой старушке, оказавшейся достаточно близко. Старушка, взяла,опешив на мгновение, но потом быстро упрятала богатство в торбу и тут же юркнулав толпу. Через несколько минут подошли его “друзья”, а он был уже совершеннопуст. Кто-то, стоящий рядом и все видевший, рассказал про его неслыханнующедрость. Долго искали злополучную старушку, но куда там! Той давно и следпростыл.  А Сергей улыбался. Давно у него не было такого настроения. “Сегодня яуеду, — думал он, — в деревню. А вы все останетесь в этой духоте и скуке”. Нет,положительно —  день был совершенно необычным. Все снующие туда-сюда людисегодня казались ему милыми и красивыми, и хотелось даже обнять их всех разом,чтобы утолить таковое вдруг неожиданно прихлынувшее чувство.

Но этому,увы, не суждено было сбыться. Вскоре его молча везли домой, и молчание “друзей”тяготило более отборной брани... Его подняли в квартиру, и кто-то сразу ударилпервым, а потом уже били все трое. Натешившись, пошли выпивать, а его почему-тоусадили в коляску и придвинули к окну. Почему именно так? Они и не знали, а он,возможно, догадался или, по крайней мере, был к этому близок. Он, конечно же,смотрел на купол церкви и на крест, а в голове осторожно рождались неведомыеслова: “Прости меня, Господи, если можешь, прости меня”. Он просил и верил, чтоГосподь может простить, что Он силен не только покарать, но и помиловать.“Прости меня, Господи, я не умел прощать, но Ты ведь не таков! Я уеду вдеревню, и все изменится”. Сергей плакал, и вовсе не от боли, а от чувствасвоей вины; постепенно ему открывалось, как она велика! Вспомнилось недавнее:“Зачем же тогда жить, если не любишь?” Но оставались, по милости Божией, ещеслезы и силы шептать: “Господи, прости!..”

 Ночью кто-товошел в комнату и ударил его ножом в горло, сразу пробив артерию. Он так и неоткрыл глаз. В это время ему снилось, что он едет в деревню, и та уже совсемблизко, только переехать овраг. А на околице его встречает бабушка в беломплаточке, и за спиною у нее храм с золотым куполом и крестом.

Июнь 1999 года, Псков

Исповедую Тебе...

Если исповедуем грехи наши,

то Он, будучи верен и праведен,

простит нам грехи наши и очистит нас

от всякой неправды ( 1 Ин. 1, 9 ).

Ему просто неповезло. Обычное банальное невезение — упал там, где, разумеется, отсутствоваласоломка. Не было никакого злого умысла — просто случайность... Но голова? Онаболела невыносимо! Она трещала и вот-вот готова была взорваться. Она, наконец,распухла, увеличившись едва не в вдвое против обычного своего размера. Алексейпопытался осторожно коснуться пальцами лба, но тысячи колючих молний вспыхнулив глазах и он, уронив руку на постель, застонал. В виски безжалостно грохали пудовыемолотки, словно кто-то пытался вломиться в его черепную коробку. Или нет. Этопросто тикал будильник. Стучал, барабанил — нахраписто и безобразно громко —точно так, как иногда вечерами это делал участковый Гришин, не жалея своихрабоче-крестьянских кулаков и, тем более, подгнивших досок входной двери.

— Уйми-и-сь,— протяжно выдохнул Алексей и махнул рукой.

Похоже попал:ходики зазвенели железными костяшками по полу и затихли в углу.

Онпочувствовал некоторое облегчение и попытался собраться с мыслями. “Вчера...Все случилось вчера — он помнил. Но почему? Так, еще раз. Он подошел к “Универсаму” и поздоровался. Вежливо, без хамства, и тут же получил от сержантаэтот злосчастный удар. Почему? Стоп! Там был Витька Хребет и о чего-то говорилс нарядом городовых! А потом подошел он и этот удар... За что? Что такого могсказать Витька?” Нет, сейчас всякая попытка доискиваться ответа вызывалапулеметные очереди пронзающей боли. Расслабиться. Расслабиться и уснуть. Но гдетам! Алексей тупо рассматривал темные щели в дощатом потолке, из которыхчерными сталактитами свисали набрякшие угольной пылью паутинки. Который сейчасчас? Увы, время молчало, затаившись в недрах разбитого будильника. Как,впрочем, и всегда: когда бывало плохо, оно до безконечности растягивало каждоетакое мгновение; когда же выпадали счастливые минутки, оно безжалостно ихсокращало.

Еще околочаса он ворочался и стонал, но лучше не становилось, и он все-таки встал, хотяи не верил, что сможет. Поглядел в окно на окончательно засохшую нынче яблоню игруду старых досок  подле нее. Так и я, промелькнула мысль, засыхаю или уже...Пятьдесят семь. Можно обманывать кого угодно, но измученное больное сердце,давно уставшее и желающее на покой, не обманешь. Как и смертельно измотанноетело, отзывающееся болью на каждый второй шаг.

Алексейпроковылял в угол, где висело тусклое, засиженное мухами зеркало, и сотвращением взглянул на свое отражение: всклокоченная седая с желтизной борода,местами сливающаяся с такой же желтоватой кожей лица, мясистый с лиловымипрожилками нос, пегие, падающие на лоб космы и местами на них запекшаяся кровь,синева и припухлость на лбу — увы, это не радовало. Но пора. Как мог, онприхорошился и пригладился, почерпнув ладонью воды из стоящего тут же ведра. Через пару минут, завершив свой нехитрый туалет, он покинул дом, не утруждаясьзапирать дверь. Да и что, кроме ведра и пустого стакана, могли у него утащить?Разве что разбитый параличом диван и нетрезво шатающийся из стороны в сторонустарый табурет.

*  *  *

Около“Универсама” он выпил кружку теплого пива и тогда немного полегчало. Егоугостили два паренька, которым он представился летчиком-фронтовиком,полковником в отставке. Сначала они лишь искоса глядели на него и, казалось, неслушали, но когда он натурально пустил слезу и прошелся матюжком по мэрии идепутатскому корпусу, они снизошли и пододвинули одну полулитровую емкость.Больше надоедать он не стал, а, быстро выпив, отправился искать злополучногоВитьку Хребта. На ступеньках у входа в магазин — обычном его месте — Витьки небыло. Зато прогуливался наряд городовых. Алексей застонал, наклонив голову,сжал рукой затылок и юркнул в магазин.  Он брел мимо наполненных прилавков,которые не для него и не для Витьки, и пытался вспомнить, сколько действительноему было во время войны? Ну да, в сорок пятом, аккурат в мае, сразу послепобеды, исполнилось три года. Рановато для авиации! Но пареньки, вестимо,двоечники: разве хорошисты или отличники пьют с утра такое дрянное пиво? Длясолидных же людей у него всегда найдется более серьезная история.

Ага, вот,похоже, его клиент. У рыбного прилавка стоял полноватый гражданин церковноговида, с бородой и затянутыми на затылке в хвост волосами. Он расплачивался,отделяя купюры от тоненькой пачки.

— Простите,Христа ради, — осторожно подступился Алексей, — мне в Печеры к отцу Адрианусрочно надо. Не могли бы дать на дорогу? Всего десять рублей.

Полноватыйтут же дал десятку и попросил помолиться у Печерских преподобных за раба БожияСергия. Алексей благодарно кивал, комкая купюру в кулаке. Отойдя, онперекрестился и сказал про себя: “Помяни, Господи, раба Твоего Сергия, даруйему здоровья и благополучия”. Он всегда так просил за даятелей: и труд невелик,и совесть не так тревожит. А на счет Печер... Ну что ж, когда-то может быть ибудет там, тогда непременно помянет.  Пока же и так сойдет. Ему казалось, чтоБог его всегда и непременно слышит во всяком месте. Когда укоряла совесть искребло на сердце, он просил простыми словами: “Прости меня, Господи, Тызнаешь, я не со зла, а по немощи. У них много, с них не убудет, а у меня ничегонет. А за ложь прости... За правду-то они и не дадут ничего...”. Так он просил.В отличие от многих своих знакомых, он считал себя верующим, иногда бывал и наслужбах в храме, правда, не совсем это у него получалось...

Алексей вышелна улицу, по-прежнему сжимая десятку в кулаке. Но что-то было не так, что-товорочалось внутри, рождая чувство дискомфорта. Хотя, что кривить душой, зналон, конечно, что это за червь неугомонный кусает его за уголки сознания, нохитрил... Тем более, кто-то притаившийся прямо за лобной костью явственнопроизнес: “Совесть надо иметь, Петрович, стыдно!..” — “Да ладно! — рассердилсяон сам на себя. — Что такого и сделал-то?” Но десятку надо было срочноупотребить. Факт. А то, еще чего, нищему какому отдашь, например Витьке Хребту?Вот ведь дела! Алексей вздохнул и в ближайшем киоске купил бутылку настойки,присовокупив к испрошенной мятой купюре несколько своих рублей.  Показалосьему, что из-за стекла глянул на него с укоризной давешний бородатый благодетельи даже пальцем погрозил. Похолодев, пригляделся: фу-ты, обманулся, вовсе не тоттам сидел, а какая-то расфуфыренная незнакомая бабуля. Алексей с досадой махнулрукой: нет, сегодня его голова явно фортелит, надо срочно лечиться.

Он заспешилмимо вытянутого в длинный ряд мини-рынка, пугающего проходящих дешевымиполусинтетическими колбасами,  гуманитарной тушенкой и отечественными крупамипо среднеевропейским ценам. Плыли мимо одноликие фруктовые прилавки с парящиминад ними улыбчивыми кавказскими лицами, будто нарочно налепленными кем-то прямона воздух, но кое-где уголки этих афиш отгибались, обнажая клинки кинжалов иржавые кандальные цепи. Окрестные старушки испуганно притулились в самыхневыгодных местах, готовые, чуть что, побросать свои скромные кучки огурчиков ипучки зелени и дунуть прямиком в свои деревни. А по другую сторону балагуриламестная люмпенская братия, торгующая ржавыми болтами, разномастным инструментоми прочим хламом, бывшим в многократном употреблении. Алексея тут знали ипытались остановить, но он не сбавлял шага. Тем более голос за лобной костьюнудно твердил: “Доиграешься ты сегодня, Петрович!”

— Эй,мужчина! Мужчина! — развязно кричала молодая, но изрядно  потасканнаялотерейщица, с темным от безпрерывных кутежей лицом. — Потяните номерок, эй,вам говорю!

Это, конечно,не Алексею, хотя он несколько и замедлил шаг— какой он для нее мужчина? — этотолстому в дорогом адидасовском костюме. Но тот сам не промах, тут же отбрил:

— Сама тяни,лахудра.

Но нашелсянекий простак, потянул...

— Вы выигралителевизор, — заученно выдала лахудра-лотерейщица, не взглянув даже на кусоккартона в руке гражданина, — поставьте на кон еще сто рублей...

ДальнейшееАлексей знал наверняка. Он опять заспешил, краем глаза заметив, как нависаютнад доверчивым гражданином сумеречные фигуры подельников лотерейщицы.

А вот впередизамаячил знакомый силуэт: необыкновенно высокий, чудовищной худобы, сутулый исогнутый знаком вопроса Витька Хребет — тут не спутаешь. Алексей догнал приятеляи ухватил под руку:

— Документы!— пошутил, изменив голос до глухого хрипа.

— А? —вздрогнул тот и дернулся всем телом, но, обернувшись, в сердцах ругнулся: — Дачтоб тебя...

— Не ждал? —рассмеялся Алексей, довольный эффектом. — Колись быстро, чего меня вчера ментыприголубили. Ты что ли попросил?

— Да нет, —смутился Хребет, — не просил я. Они пристали, намекали, что надо платить заместо. Я им, что, мол, уплачено вперед. Они, мол, кому? Крыше. Какой? Я иговорю, что, мол, крутой, круче нет, сейчас вас тут быстро накроют и уложатрядком, и погоны не помогут. А тут ты, в аккурат, мол, здорово братаны, вот,мол, и я. Соображай, за кого они тебя, не разглядев, приняли? Но тебе одногоудара хватило. Они поняли ошибку, плюнули и ушли, а я тебя до дома дотащил.Что, не помнишь?

— Нет, —почесал затылок Алексей, — ну, раз так, пойдем лечиться.

— Это дело, —оживился Хребет.

 Они обогнули“Универсам” и во дворе расположились на скамейке. Бутылки, правда, хватилоненадолго и вскоре, они уже присоединились к небольшой кампании для дальнейшеговремяпрепровождения. Хребет тут же безцеремонно втиснулся между их общимзнакомым Санькой Ершом и каким-то пришлым бомжом, а Алексей скромно осталсястоять рядом, ожидая пока заметят и нальют. Но мужики за разговором неспешили.

— Вотгенерал-губернатор бы порядок быстро навел, будь президентом. Все же боевойофицер, — рассуждал Петр Петрович, местный дворовый пенсионер, — кого надо быпод суд и к стенке, а кого метлой поганой из страны. А то все разворовали, ироды...

— Да ну тебяс твоим генералом — это та еще птица! Продался он давно американцам иличеченам. Был когда-то боевым генералом, но и для него нашлась цена, — Ершпрезрительно сплюнул сквозь зубы. — Вспомни Чечню? Сдал он наших ребят и не затак душу свою продал — выторговал чин губернатора.

— Да брось,он же победил на выборах, — авторитетно встрял малознакомый бомжеватый мужик,даром что синюшного вида.

Но Ерш своедело знал туго.

— Сиди, —отбрил он синюшного, — мне бы дали сотню миллионов зеленых, я бы тоже победил.Это как гипноз, тут целая наука промывания мозгов. Если тебе, Хребет, будут, кпримеру, отовсюду твердить, что ты торшер, зуб даю, через неделю два пальцасунешь в розетку. Народ облапошить нынче не вопрос, были бы спонсоры.

Хребет что-тонедовольно пробубнил, мол, сам такой, и быть бы ссоре. Но тут вдруг разговорпресекся по, как говорится, объективным причинам.

— Здорово,мужики! — прервал политбеседу чей-то хриплый бас.

Мужикиприумолкли и потупили глаза, а подошедший в упор их рассматривал, чуть растянув толстые губы в нагловатой ухмылке. Это была известная здесь фигура,некто по кличке Угрюмый, мытарь, собирающий дань с побирающихся бомжей иторгующих всяким хламом люмпенов. Бандитская группировка, в которую он входил,“опекала” территорию “Универсама” с прилегающим к нему мини-рынком. ИмелУгрюмый вполне характерную для выбранного рода занятий внешность: широкий,надутый, с толстой шеей и бычьим затылком. Маленькие, широко расставленныеглаза всегда смотрели недобро, застыла в них какая-то глубинная звериная тоска.Возможно, эволюция в нем однажды повернула вспять и двигалась себе обратнымходом, внешне пока незаметно, но внутренне вполне определенно меняя структуруего личности: кое-что стирая, кое-что вытаскивая из подсознательных глубин ипрописывая в те места коры полушарий, где зарождались поведенческие мотивы....

Лет тридцатьназад людей с таким выражением глаз надолго запирали в психушку, но теперь всепеременилось: сегодня там просто не хватило бы места, да и сам медперсонал иногдатак нездешне поглядывал по сторонам... Алексей не так давно бывал средитамошних белых халатов и испытал все на своей шкуре. Богданово ему частоснилось, а наутро болела внутренность, безнадежно испорченная дрянными и, малотого, безполезными лекарствами. А, может быть, ему там и самое место — вБогданово-то?.. Ну а лет тридцать назад... Алексей тогда был значительно моложе— этак лет на тридцать? Людские лица тогда действительно были другие. Можетбыть, нынешнее — это следствие быстротекущей генной мутации после Чернобыля?Кто его знает? Будто кто-то взмахнул палочкой, и открылись запертые доселедвери, а оттуда повалили реликтовые гоминиды со свиными рылами, а один из них —Угрюмый...   Тут Алексея сильно встряхнули, и он был вынужден вернуться в действительность.

— Ну ты, итебя это касается! — тряс его за ворот Угрюмый. — Забыли кто и сколько комудолжен? Всех будем колбасить, своих не узнаете...

Оказывается,это была обыкновенная разборка — кое-кто задолжал своей крыше — а Алексеюдосталось оттого, что не вовремя задремал, проявив неуважение. Не отошла ещевсе-таки голова!

— А что ментынаезжают? — робко спросил Хребет. — Ведь уговор был: платим вам, и нас нетрогают?

— Разберемся!— отрезал Угрюмый. — От вас одно требуется: вовремя отстегивать сколько надо. Ивсе! Вот ты, — тряхнул он еще раз Алексея, — давно тут ошиваешься, бабкистрижешь и не платишь. Так правильные пацаны не делают. Так, мужики?

Все молчали иАлексей тоже. Да и какой же он в пятьдесят семь пацан против его двадцатидвух-двадцати трех?

— Чегомолчишь? — вскипел Угрюмый и с силой рванул Алексея за ворот рубахи. Тканьтреснула и разорвалась, полетел и сам Алексей — сначала навстречу Угрюмому, апотом на землю, лицом вниз, выставив перед собой руки.

Все быничего, но ухватистая лапа Угрюмого вместе с рубашечным лоскутом сорвала с егошеи бечеву с нательным крестом. Его Алексей не снимал никогда, даже когда мылсяв бане — так привык с детства. Лишившись креста, он сразу это почувствовал,ощутив себя голым и беззащитным, быстро поднялся на ноги и протянул руку:

— Отдай!

— Что? — непонял Угрюмый. Он не заметил, что держит в руке нечто ему не принадлежащее, даи ненужное, но, поглядев, увидел и ухмыльнулся: — Ах, это? На...

Он бросилкрест на землю и втер каблуком его в самую грязь.

— Забери своюжелезку! — осклабился он и заржал...

  Неследовало бы ему так делать, лучше бы воздержаться, но не дорос он до уровнябродяг из своего же рода-племени, хорошо знающих о границах, за которые лучшене переступать: себе дороже...

— Ну, ладно, —Угрюмый удовлетворился результатом разборки, хлопнул себя по карману, в которыйперекочевали деньги и от Хребта, и от прочих мужиков и, ухмыльнувшись напрощание, удалился. И, слава Богу! Все вздохнули, но день был безнадежноиспорчен:  и деньги отдали (лишь бы отстал), и плевки его долго еще будутсохнуть на ранимой коже чуткого мужского самолюбия. Хотя какое у мужичка нынчесамолюбие?

Алексейвыковырял свой крест, отчистил и кое-как приладил на шею. Что-то там внутринего происходило, что-то неладное, вызывавшее судороги на лице, дерганье губ иневнятное бормотанье. Ко всему, опять  разболелась голова. Только зря онсердился, зря выдумывал своему обидчику всяческие наказания. В некий, неведомыйникому миг были даны все необходимые санкции, а вместе с этим включены особые,дающие последний отсчет, часы...

*  *  *

Но успокоилсяАлексей не скоро и ненадолго. Сначала с Витькой Хребтом они переместились врайон “Маяка” и там что-то соображали. Потом Витьку унесло куда-то на хмельныхпарусах, и оставшийся в одиночестве Алексей некоторое время бродил у стенстарой швейной фабрики, выветривая дурманные пары псковалковского продукта.Очухался вдруг голос за лобной костью и с ехидцей укорил: “Говорил ведь,доиграешься, Петрович! Доигрался...” Алексей проигнорировал, но забытая обидапроснулась и завертелась-застучалась в подчерепных лабиринтах, пытаясьвырваться наружу. Алексей зашагал прямо по проспекту в сторону Кремля. Он ужерешил, куда пойдет, хотя и многократно зарекался делать это по нетрезвости. НаПетровской он повернул налево и вскоре вышел к  городскому кладбищу номер два.

Это былостарое кладбище. Здесь сохранились погребения шестнадцатого века, но навернякабыли и более древние — Бог весть, сколько их напластовалось одно на другое затысячелетие существования города. Нынешний храм выстроили в серединешестнадцатого века. Был он одноглавый, на столпах и упрощенных сводах, с двумяболее поздними приделами и большим притвором. В обширное подцерковье вместилсябы запас провианта для жителей целого квартала, и  неизвестно, что там, подэтими таинственными подвальными сводами, хранилось сейчас.

Юго-западнеехрама, укрытая великанами деревьями, притаилась небольшая старинная надгробнаячасовня, с крытой оцинкованным железом шатровой крышей и маленькой медной луковкойвверху под венчающим все крестом. С трех сторон, где раньше находились окна,была она наглухо замурована и оштукатурена, а с западной стороны через низкийвходной проем, лишенный двери, открывался вход в крохотное квадратное помещениес утрамбованным земляным полом. Свое предназначение — быть малой безалтарнойцерковью и служить местом молитвы об усопших — она давно не выполняла, аслужила укрытием от дождя или даже местом ночлега для бездомных; ну и конечноявлялась еще памятником архитектуры местного значения.

Через святыеврата по мощеной дорожке Алексей дошел до церковных дверей и тут замедлил.Опять будут гнать! Ну и пусть. Все равно пойду! Он решительно ухватился задверную ручку  и потянул на себя. В притворе за свечным ящиком дремала Семеновна,но, почувствовав его приближение, встрепенулась и закричала:

— Опятьпришел, охламон. Опять хулиганить будешь! Уходи!

— Да не будуя, Семеновна. Плохо мне, беда у меня, — Алексей, стараясь произвестивпечатление полнейшей трезвости, говорил медленно, растягивая слова.

Но не прошло.Семеновна была в курсе всех его хитростей и укорила, хотя уже и спокойней:

— Опятьнализался, Ляксей, нет чтобы как все — тверезым придти. Горе с тобой, нет, непущу.

Но Алексейпочувствовал уже в голосе Семеновны слабину, успокаивающе махнул рукой, мол,ладно тебе, и вошел в храм.

Жар отмножества свечей, запах ладана тут же обрушились на него и придавили к стене.Алексей задышал быстро и тяжело. Служилось всенощное бдение и священник навечернем входе кадил храм. Наверху, на хорах пели “Свете тихий”*:

— Святаго,Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний... —выводили клиросные певчие ангельскими голосами.

— Господьвоцарися, в лепоту облечеся, — возгласил священник прокимен.

Алексею сталосовсем тяжко. Хмель с новой силой ударил в голову. Опять его одолевали странныежелания и чувства; хотелось зачем-то вмешаться в ход службы. Он изо всех силсдерживал себя, но это было сильнее. И вдруг на весь храм раздался его голос:

— Святойотец! Святой отец! Скажите мне...

— Тише!Замолчите! Не мешайте батюшке! — зашипели на него со всех сторон. — Уходите!

Его пыталисьвытолкнуть из храма, но он вырвался и опять закричал:

— Батюшка!Святой отец! Где правда? Почему жить нет мочи? Объясните! Почему рвет меня начасти? Куда идти, куда деваться?

Священникобернулся и в сердцах махнул на него рукой, мол, уходи. Но Алексей продолжалкричать свое, пока, наконец, собравшиеся с силами старушки не вытолкали еговзашей из храма.

— Не пускайтеего больше! — донеслось вслед распоряжение  священника, и за ним с шумомзахлопнулись церковные двери.

— Мафия,везде мафия, — пьяно бормотал Алексей и брел куда-то в самую кладбищенскуюглушь.

Онпротискивал свое худое тело сквозь узкие проходы меж могильных оград, перешагивали переползал на четвереньках через кучи мусора, возраставшие здесь в глухоманипогоста невесть сколько лет и оказался наконец у какого-то разрушенного склепа,перед зияющим в земле провалом. Неожиданно его кто-то окликнул:

— Эй, дед,подь сюда!

Он обернулся,готовый чуть что дать стрекача, но увидел совсем рядом вполне мирного молодоготолстяка, сидевшего на скамеечке широко расставив ноги. Был тот вполнеприличного вида: в костюме и при галстуке, с массивным золотым перстнем направой руке. Бандит? — засомневался Алексей, но тут же успокоился: нет, скорее,этот самый, новый русский — и лицо без жесткого каркаса, словно мякинойнабитое, и взгляд не тот. Был к тому же он до неприличия нетрезв, куда болеесамого Алексея.

— Ты это,дед, — промямлил он не вполне послушным языком, — конкретно выпить хочешь?

— Ну, да, —не замедлил с ответом Алексей.

— С горлабудешь? — протянул толстяк наполовину опорожненную бутылку дорогого коньяка. —Не боись, всяко разно, это не заразно.

— А мне одинхрен, — махнул рукой Алексей и тут же приложился на три больших глотка.

— Ты того,пореже! — забезпокоился толстяк и отобрал бутылку, потом пояснил: — Сегодня,дед, отдыхаю культурно. Денег заработал, теперь можно. Бабы надоели досмерти... Любишь баб, дед?

— Поздно мне,отлюбил свое, — отмахнулся Алексей, — не до жиру, быть бы живу.

— Сочувствуютебе, бедолага. А я так до ста лет буду любить, здоровья хватит, да и денегнаколочу: хватка у меня медвежья. Хошь, дед, пойдем в кабак?

— Да нет, ник чему  это. Я вот в храм ходил сейчас на службу, — зачем-то похвастал Алексей.

— Ты чего,этот самый, повернутый? — удивился толстяк и покрутил пальцем у виска. — На койтебе ляд? Ты что, в школе не учился? Доказано ведь, что нет никого на небе,только эта, как ее, безвоздушная пространства.

— Кемдоказано? — выразил сомнение Алексей.

— Да этими,учеными, врачами, учителями, — толстяк хлебнул из бутылки, — ну и космонавтами.

— Плевал я накосмонавтов, — рассердился Алексей. — И Бог есть, и сатана. Книги надо читать.

— Кого тамчитать, “Му-му”, что ли? — толстяк попытался припомнить что-то еще, но не сумели просто плюнул на землю. — На кой ляд мне читать? А кто работать будет — папаКарло?

Он пьянорассмеялся и похлопал себя по толстой свинячьей груди:

— Ну ты дал,дед! И чертики, говоришь, есть? Ну, темнота! Они же только в ужастиках потелеку. Лечись, дистрофия, разрешаю, пей, сколько влезет.

Алексейприложился и почувствовал, что коньяк, похоже,  достал до самой крыши, и таначала съезжать набекрень. Он опустился на траву и прикрыл глаза.

Толстяк же,покачиваясь, сидел на скамейке и бормотал:

— Ну, дал,дед, дури, ну, отколбасил...

Он захихикали продолжал еще, когда из дыры в земле над склепом вылез вдруг черный дядька, аза ним еще два. Они подошли и встали рядком как раз напротив.  Случилось этотак быстро, что он едва успел дохихикать, а потом у него отвисла челюсть, иструйка слюны потекла по подбородку, на дорогой галстук и дальше на округлыйживот.

— Значит,говоришь, нет нас? — хриплым шепотом спросил один из черных. — Пойдем, голубчик,обсудим эту тему.

Толстяка,верно, разбил паралич: он сидел совершенно неподвижно, и только жабьи его глазамедленно вылезали из орбит.

Черные дядькилегко подняли его дебелое многопудовое тело и унесли в земляную дыру, откудадавеча появились.

Алексей всеэто как бы и видел сквозь пьяную дрему, но почему-то его внутренний самописецсработал вхолостую, ничего не вписав в сознание, и там осталось пустое место. Когда через час Алексей наконец проснулся и побрел домой, его память страннымобразом была девственно чистой относительно знакомства с веселым толстяком. Онковылял по дорожке и бубнил то же, что и после выхода из храма:

— Мафия,везде мафия, достали уже...

  *  *  *

Поздновечером того же дня темно-синяя “Ауди-80”  стремительно неслась со стороныОвсища на Завеличье. Справа быстро надвигался Петропавловский храм бывшегоСироткинского монастыря, стоящий на самом берегу реки Великой. Перед выходом намост дорога плавно изгибалась, что, впрочем, совсем не мешало движению, искорость никто не сбавлял. “Ауди-80” мягко вписывалась в изгиб и, не замедляяхода, легко обошла тридцать первую волжанку, прижавшись вправо. Это ее исгубило. Накануне здесь начали ремонт и у самой обочины сняли полосуасфальтового покрытия. В эту-то неглубокую ямку в момент обгона и ухнула правымбоком темно-синяя иномарка. Может быть, водитель оказался недостаточно опытным,или ему просто не повезло, или... Да кто их знает — эти “или”. Через мгновение“Ауди” с визгом тормозов бороздила жидкий кустарник на обочине, а еще черезсекунду с жутким треском правой стороной капота впечаталась в железобетоннуюопору освещения. Та сложилась, словно спичка, многопудовой громадой комкая ипревращая в груду хлама дорогое импортное железо кузова —  правую его сторону.До аварии там сидел пассажир, теперь же на этом месте была кровавая каша изметалла, пластмассы и человеческой плоти. В открытое окно свисала рука, а чутьвыше лежал чудовищный железобетонный столб, и казалось, что человек держит егона плече; что, притомившись, он лишь на мгновение безвольно откинул руку...Вряд ли кто сейчас бы узнал эту руку и самого этого человека.

Утромследующего дня прозектор городского морга делал вскрытие изуродованного трупанекоего молодого мужчины, доставленного ночью после автокатастрофы. Глаза упогибшего были открыты, и читалось в них живо сохранившееся выражение дикойзвериной тоски, перемешанной с запечатлевшим миг кончины всепоглощающимвселенским ужасом. И было это как бы последней связующей нитью междуреальностями этого и будущего века, но и она вмиг оборвалась, когда протянуласьрука в резиновой перчатке и опустила холодные безжизненные веки...

*  *  *

Через неделюпримерно Алексей встретил около “Универсама” Семеновну. Прежде, иначе как засвечным ящиком, он ее не видел, и теперь едва узнал: без всех своих служебныхполномочий, она стала обыкновенной маленькой безпомощной старушкой.  Она, ещене узнанная им, долго прогуливалась около фруктовых прилавков, рассматривая ивыбирая, так что любезные до известной степени торгаши-кавказцы начали уже нанее цыкать. А она все не решалась ничего купить, ощупывала арбузы и перебиралатоматы.

— Эй, слюшай,иди, — отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, какой-то усатый ара, — нэмешай работать людям.

Онаотшатнулась, но подошла к другому прилавку. Народу в этот час было немного, иАлексей мог спокойно наблюдать за всеми торговыми перипетиями, хотя, побольшому счету, он был на работе. Но у него ведь и работа такая — наблюдать. Онстоял спиной к магазинной витрине и, как искушенный рыбак, искал свою плотвичкуили пескарика. В отличие от Витьки Хребта, который часами сидел с протянутойрукой, он предпочитал делать разовые набеги: высмотреть нужного человека, находу сочинить доверительную историю, и не ошибиться — где жалостливую, а где —по-солдатски суровую; где — осуждающую весь мир, а гдебезжалостно-самокритичную. Ошибиться — значило в лучшем случае ничего неполучить, в худшем — заработать по шее. Но был у него уже некоторый опыт,который позволял делать минимальное количество ошибок, то есть и человекавыбрать верно, и себя под нужную сурдинку подать. “Не смей, Петрович! — укорялиной раз внутренний голос, обосновавшийся за лобной костью. — Себе дорожебудет!” И будет, знал Алексей, будет, если не послушает, однако лукавил, виляли делал-таки свою работу, не переходя, все же определенных границ.  Вечером жеони с Витькой подводили итог соцсоревнования, как в шутку его называли: и хотястрогой статистики не существовало, но по грубым прикидкам чаще побеждалАлексей.

Так вот, онкак обычно наблюдал за редким сейчас людским потоком, просеивая его сквозь своепрофессиональное сито, и выделил эту маленькую суетливую старушку, для деласовершенно непригодную, но просто вызывающую некоторое сочувствие. Еще одинчерноголовый торговец зашипел и замахал на нее обеими руками, а какая-томестная полупьяная шмара, желая подластиться к горячим и денежным абрекам,схватила старушку за рукав и потянула прочь. “Помог бы, что ли, Петрович?” —подзуживал внутренний голос. Да ладно, отмахнулся было он, но старушка обернулась,и Алексей с удивлением ее опознал. Мать честная! Семеновна!

Он подошел ивежливо попросил шмару удалиться, незаметно ткнув ее кулаком в бок Тавзвизгнула и в момент испарилась.

— НикакЛяксей Петрович? — признала Семеновна. — Ты чего ж, покупаешь тут что?

— Так, —пожал плечами Алексей, — по мелочи.

— А я вотдочери племянника на именины арбуз хочу выбрать.

— Какой тебе,Семеновна, я помогу?

— Да так,чтобы хватило, — Семеновна достала маленький истертый, времен оттепели, кошелеки смущенно продемонстрировала его содержимое. Не густо!

— Ладно, ясейчас моментом выберу самый большой и дешевый, так что хватит, — пообещалАлексей.

Он подошел кпродавцу, которого знал, и неслышно для Семеновны шепнул:

— Послушай,Махмут, я для сестры возьму арбуз на десять кило, а ты с нее за два киловозьми. Я отработаю, ты знаешь.

— А, бэри, —махнул волосатой рукой Махмут.

Алексей,выбрав тяжелого полосатого кабанчика, вручил его Семеновне, и та с удивлениемзаплатила совсем небольшую сумму.

— Ну, ЛяксейПетрович, — умилилась она, — век не забуду вашей доброты. Кто добро творит,тому Бог отплатит. За добро Бог плательщик. Где бы мне, старой, такой арбуз такдешево купить. Вот что значит мужик!

— Где жтвой-то мужик, Семеновна? На печке небось кости греет?

— Мой-то? Мойпомер давно. И сына недавно схоронила. Вот племянник только, да дочь егозаместо внучки, а так одна я. А ты-то сам что? Мужик вон с головой, бросил быпить, да за ум взялся. Где семья-то твоя?

— Ум-то мой,Семеновна, вышел давно. А семья есть, но не нужен я им. Раньше они мне были ненужны, а теперь — я им. Так что я не в обиде!

— Ты приходив храм, я с батюшкой поговорю, — пообещала Семеновна, — только трезвый приходи,пьяным, не обессудь, не пущу.

— Да японимаю.

Алексейскособочившись нес полосатый арбуз в полосатой же торбе, а с другого бока,ухватив его под руку, семенила маленькая Семеновна. И казались они, несмотря наразницу в возрасте, дружной семейной парой, не мешал даже слишком запущенный иобношенный вид Алексея. Впрочем, многие ли из пожилых людей могут похвалитьсясегодня хотя бы относительным достатком?

Они дошли доостановки и Алексей посадил старушку на автобус, галантно помахав ей рукой напрощанье, а потом повернул обратно.

У первого желарька он увидел семафором маячащего Витьку Хребта. Размахивая мосластымируками, тот что-то объяснял какому-то военному:

— Товарищстрашный прапорщик, это ваш долг. Долг военного и гражданина! Иначе же выподведете российскую армию!

— Старший! —поправил прапорщик. — Долг свой я знаю и не вам меня учить, но помочь — незнаю, смогу ли.

— Да отвезитевы ее, что вам стоит? — не отставал Витька.

— Чтослучилось? — спросил не понимающий ничего Алексей.

— Даподрезали тут сумку у одной студентки, — торопливо начал Витька, — деньги там,документы — самое ценное. Я-то щипача этого сразу срисовал, глаз у меня —алмаз. Но мое дело крайнее — гуляет себе и пусть. Вот он и нагулял студентку,та и рюхнуться не успела, как опустел ее багаж.

— Ну и чтодальше? — спросил Алексей. — Дело-то обычное.

— Да жалкоее, здесь особый случай. Она ведь так плакала, что даже товарищ страшныйпрапорщик со своего блокпоста услышал.

У прапорщикабыли, наверное, железные нервы, и он спокойно поправил Витьку:

— Старший. Ине с блокпоста, а с артдивизиона. Но отвезти ее не смогу, времени в обрез.

— Вот и яговорю, времени в обрез, — продолжал напирать Витька, и пояснил для Алексея: —Надо студентку докинуть до Бежаниц, до дома. Там мать у нее при смерти. Она тутденьги на операцию собирала, весь курс, говорит, помогал, общага вся, преподаватели.Вот набрали, она домой собралась ехать и зашла купить фруктов. И вот!

— А не туфтаэто с операцией? — засомневался Алексей. — Больно история на мои похожа.

— Ну, ты этобрось, — замахал на него руками Витька, — сравнил себя и ее. Вот и прапорщикподтвердит?

Витька нестал больше испытывать военного на прочность игрою слов, а тот молча кивнул.

— А гдемадам? — спросил Алексей. — Может быть, чем-то ей можно помочь?

— Да ужвестимо, — Витька загадочно улыбнулся, — Вестимо надо, да и помогли уже. Пришлосьподзанять кое-что под твой недельный заработок. Не в обиде, Леха?

— Под чейнедельный? — не понял Алексей

— Под твой,ну и под мой, вестимо.

— Ну свой-тоты можешь вон и прапорщику отдать, а мой-то какого рожна?

— Да больноуж жалко стало, да и девица хороша.

— Мне что дотого? — хотел обидеться Алексей, но передумал и лишь в сердцах махнул рукой. —Ладно, где она? Дайте хоть посмотреть на столь дорогую мамзель.

— Сейчасподойдет, — опять улыбнулся Витька, — за фруктами отошла. Вот страш... фу ты, старшийпрапорщик отвезет ее до дома.

Прапорщикзадумчиво смотрел вдаль, наверное смирившись с неизбежным, но девушка все невозвращалась. А через пятнадцать минут они все вместе в ее поисках бороздилиокрестности. Через полчаса прапорщик отбыл, а Витька только разводил руками:

— Нет, что-тослучилось. Может на “скорой” увезли?

— Да, да, —поддакивал Алексей, — на “скорой”, на очень скорой и быстрой увез ееподельничек. Глаз-алмаз, говоришь? Всей общагой, всем институтом, преподавателивсе, говоришь? И это летом? Болван ты, Витька, каникулы у них летом. Все туфта,как я и говорил. Кинули тебя, как дешевого фраера. Вот так.

  — Да неможет быть, Леха, — сокрушался Витька, — она не такая...

Но Алексейуже шагал прочь, напевая про себя: “Ах, лето, лето...”. И было ему почему-тосовсем не жаль денег, которые придется отдавать, и не было злости, и не былообиды. Ах лето, лето...

*  *  *

В началеосени Алексей захандрил. Он почти перестал выходить из дома. Подолгу лежал надиване, разглядывал потолок, фокусируя взгляд на разных его участках, и каждыйраз из паутинок, трещинок и грязевых пятен, как в калейдоскопе, складывалисьпричудливые фигуры. Были это лица из прошлого и настоящего, животные, какие-тофантастические уродцы и еще невесть кто и что. Мысли двигались вяло и с такимтрудом, будто шлепали в тяжелых бахилах через торфяное болото.

Вечеромхозяйка приносила полбуханки хлеба и кипяток. К этому рациону он добавлялдва-три яблока, которые подбирал, выходя во двор по нужде — скудно, но житьможно. Но однажды хозяйка не пришла. Он решил, что забыла, или, что еще хуже —надоело ей быть самаритянкой. Обиделся и уткнулся лицом в подушку. Не придал онзначения тому, что днем на ее половине был слышен шум и голоса. Мало ли что?

Утром онатоже не появилась, а за стеной было по-прежнему подозрительно тихо. Алексей,преодолев гнетущее душу раздражение, вышел во двор, обогнул дом и постучал вхозяйскую дверь. Никто не открыл. Он стучал еще и еще, пока через забор ссоседнего участка не закричала соседка:

— Чегоколотишь, тетерев, увезли Евдокию вчерась днем в больницу: сердце прихватило.Машина приезжала за ней, ты что же, не слышал?

— Что,сердце? — переспросил Алексей. — Нет. Я не слышал.

Он замялся намгновение, а потом, спросил:

— Хлебачетвертушку в долг не дадите? Я отдам.

— Сейчас, —соседка скрылась и вскоре принесла почти целую буханку и банку рыбныхконсервов.

— Спасибо.Помоги вам Господи, — поблагодарил Алексей и ушел к себе. До завтра, решил,хватит, а там пенсия. Можно будет и Евдокию в больнице навестить. С тем иуснул. А назавтра пришли и сообщили, что умерла Евдокия. Да как же это, неповерил он, что же за напасть? Вот навалилось! Появились какие-то люди,родственники. И откуда? Ведь одинокая была...

Алексей ушел,чтобы не мешаться под ногами, да и тяжело было на сердце. “Упокой, Господи,новопреставленную Евдокию”, — шептал то и дело молитву... С пенсией в карманеон пришел к “Универсаму” — ноги сами принесли. Долго искал там Витьку Хребта.Хорошо, подсказали мужики, нашел дружка в подвале одной из пятиэтажек.

— Хвораю, —прокашлял Витька, — тубик у меня открылся, так что, того  — не сиди рядом.

— Да ладно, —махнул рукой Алексей, — меня эта лихоманка не берет, у меня свои хвори.Давай-ка помянем лучше рабу Божию Евдокию, новопреставленную.

— Это кто?

— Хозяйкамоя, сегодня ночью умерла от сердца.

— Скольколет-то, пожилая?

— Да нет, мояпочти ровесница, лет шестьдесят.

— Ну, давайпомянем, коли есть чем.

Алексейдостал бутылку дорогой “Посольской”.

— Силен,бродяга, — оживился Витька, но тут же надолго закашлялся, прикрываясь серым отгрязи платком.

Они выпили,помянули и, как водится, помолчали минутку. Витька взгрустнул и сказал:

— И я скоро,недолго осталось. Доедает меня чахотка.

— Неторопись, — попытался подбодрить его Алексей, — поживем еще.

— Да нет, силникаких не остается, помру...

— Ну что ж,все помрем, не грусти, брат. Бог бы простил, накрутили мы с тобой, Витек,макарон. Как-то встретят нас там?

— Ты знаешь,Леха, раньше я к этому относился так, без интереса. А теперь — веришь? — боюсь.Лежу один и боюсь. Будто люк какой-то приоткрылся, а там огонь мерцает. Вижу я,и страх меня одолевает. Чувствую, ждут меня там; и не с добром ждут.

— Не грусти,Витек, я схожу, свечку поставлю за тебя о здравии и записку подам. Знаешь, я исамому батюшке про тебя скажу. Мол, есть такой мужик Витек, друг мой, хорошиймужик. Пусть что-то и не так делал, но одумался теперь и прощения просит. Так?

— Так. Так.Ты не забудь только, а то муторно мне, нехорошо. Черно как-то. Света бы...

Витек опятьзакашлялся, да так протяжно, что понял Алексей: точно, недолго осталось. “Ну,не может же быть, — подумал с отчаянием, — чтобы здесь так плохо и там тоже.Ведь не может?”

А Витекуспокоился, потянулся к стакану, выпил и сразу уснул, как будто провалилсякуда-то.

— Вить! — тихопозвал Алексей, но тот спал, а на губах его выступала кровавая пена.

 Алексейвстал. Бутылку он оставил у изголовья больного.

На улице онощутил, что совершенно трезв, будто и не было принятых ста пятидесяти грамм. Всовершенно ясной и звенящей как бы даже от мороза голове уже выстраивались вряд слова, которые он скажет там, в храме, как обещал.

Незаметно оноказался и у самых церковных дверей. Замер, собираясь с духом, и тут заметилрядом на скамеечке старичка, явно нищего, но раньше никогда не виденного. Тотвроде бы смотрел вниз, в землю, но Алексей почувствовал, что обнаружен, и непросто обнаружен, но и словно просвечен рентгеном.

— Вы сядьте,— сказал вдруг тот тихим голосом, — переведите дух-то. В храм надо входитьзатаив дыхание, с благоговением перед святыней. Понимаете меня?

— Может быть,и понимаю, — сказал Алексей и сел, — не совсем, правда.

— Вот то-то ионо! — продолжал старичок. — А от нас и требуется-то немного: осознать, чтопрах мы и во всем зависим от Отца Небесного, и всем Ему обязаны — и тем, чтодышим,  и тем, что хлеб едим и от дождя кров имеем. Кто с этим чувством живет,тому ох, как легко! А ведь нам, которые внизу, легче, чем иным. Господь милостьнам дал, облегчил путь. Глупо, мил человек, когда имеешь лишь рубище и посох и наних же, а не на Бога, уповаешь и от них же защиты ждешь. Иное дело, когда утебя дворцы и слуги — как не возгордиться? А там уж и Бога вовсе забыть. Анам-то с вами, не имеющим сокровищ, так просто благодать!

— Да уж! — ненашел, что еще сказать, Алексей. — Действительно благодать. Я вот от другасейчас. Помирает он в подвале от голода и чахотки. Просил вот у батюшкипрощения попросить за все. Думает, легче будет.

— Правильнодумает! Господь ох, как милосерд, Он иногда и такое покаяние приемлет, если оноот чистого сердца. Вы сделайте, как сказали, а я обожду, поговорим.

— Да боюсь я,— признался Алексей, — нехорошо я себя тут вел. Батюшка осерчал на меня.

— А выповинитесь, в ножки упадите, простит, точно вам говорю. Идите смелей, батюшкатам один, примет.

Алексей, вдохнув воздух, вошел, будто подталкиваемый невидимой рукой. За свечным ящикомдействительно никого не было. В храме, похоже, тоже было пусто. Все лампы быливыключены, и стены скрывались в полумраке, лишь в центре справа от аналоя спраздничной иконой горела свеча. В круг света попадал образ Спасителя у царскихврат: строгий взгляд, раскрытое Евангелие и благословляющая десница, которая,как показалось Алексею, вдруг двинулась и начертала в  воздухе маленькийкрестик. Верно, виною было колеблемое воздушным потоком пламя свечи, но Алексейзастыл и, осенив себя крестным знамением, земно поклонился, а потом опятьпосмотрел на икону, но теперь все было неподвижно, как и должно быть, и лишьблики играли в покрытых олифой красках. А батюшка был в алтаре, там горел свет,освещая апсидные своды над престолом.

— Батюшка! —осторожно позвал Алексей. — Можно вас на минуту?

— А? Ктоздесь? —  спросил, выглянув из алтаря, священник. Он прищурился, разглядывая,но узнал и, наверное, растерялся: — Вы? Зачем? Сейчас нет службы, уйдите, ямилицию позову!

— Простите,батюшка! — прижал руки к груди Алексей. — Я не пьян вовсе, у меня важное дело,выслушайте!

Священниксошел с солеи и скрылся в темноте у северной стены.

— Минуту,сейчас я зажгу свет, — прозвучал оттуда его голос.

Действительно,тут же вспыхнули настенные светильники и Алексей зажмурился.

— Слушаю васи надеюсь, что не будете дебоширить, — батюшка застыл в ожидании уприставленного к стене пустого аналоя.

— Да нет,простите еще раз, — Алексей подошел поближе и склонил голову, — все водка, будьона неладна.

— Легко всесвалить на что-то: водку, плохое настроение, погоду, на бабку, на дедку...Только я сам не виноват! Сказано в Писании: невинно вино, виновато пьянство.

— Да нет,виноват я, конечно, но трезвый я смирный.

— А зачемтогда пьете?

— Трудносказать, но сейчас я по другому вопросу: друг у меня умирает от туберкулеза; яобещал ему свечку поставить и с вами поговорить. Плохо ему на душе, мутитчто-то, страхи нападают — смерти боится, а она на пороге. Просил у вас прощенияпопросить за все плохое, что натворил. А мужик, скажу вам, он хороший,душевный, не жмот, товарищей не подставлял и не закладывал. Вот так. Чтоделать?

— То, чтопрощения просит — разумно. Но не у меня надо просить, а у Бога. Вот! — батюшкапоказал рукой на тот же образ Спасителя. — Покаяться ему нужно на исповеди.Тогда я, властью, данной мне Богом, разрешу его от грехов. Так надо. Как зовут?

— Виктор. Датолько как же ему придти? Он лежит чуть живой.

— В какойбольнице?

— В больнице? — смутился Алексей. — Да нет, он не в больнице. Он, бездомный, как и я, нас вбольницы не очень-то берут. В подвале он лежит, не так и далеко, в районе“Универсама”.

— Да-с... —задумался священник. — Не знаю, как тут и быть. Ну да ладно, а вы-то как?

— Что я? — непонял Алексей.

— Вы ведьтоже не были на исповеди, поди, давно? Давайте, пока есть время, я поисповедуювас.

— Меня? —отчего-то испугался Алексей. — Может быть, в другой раз?

— А давайтесегодня, сейчас.

Алексейсдался, и батюшка принес из алтаря крест и Евангелие. Пока он читал молитвы,Алексея немного потряхивало, и мороз гулял по коже, но когда началась исповедь,он быстро отошел. Батюшка умело задавал вопросы, и Алексей раскрылся ивыкладывал, выкладывал давнее и близкое — чем дальше, тем легче и охотней.Кое-что говорить было стыдно, но он выложил и это. Верно давеча говорил старик:чем в их положении гордиться-то? Кое-что, может быть, и не открыл, язык неповернулся, но и сказанного было довольно, чтобы почувствовать сильное облегчение— будто в бане помылся, основательно, с парилкой.

После того,как снята была с головы епитрахиль, как приложился к кресту и Евангелию,перевел он дух и утер обильный пот со лба.

— Будтопомолодел лет на двадцать, — признался священнику.

— Вестимо,столько грязи с себя снял. Значит, так, завтра вместе с вами пойдем исповедуеми причастим вашего друга Виктора. Прямо в подвале. Вы сегодня его навестите ипопросите, чтобы с утра, если ему так можно, ничего не ел и не пил. Курить тоженельзя. Понятно?

— Да, конечно,великое вам, батюшка, спасибо.

— Завтра вполдевятого приходите прямо сюда. И сами готовьтесь к выходным, чтобыпричаститься. Я объясню как.

Алексейпростился и вышел из храма, хотелось ему поговорить еще и со старичком, носкамеечка на улице была, увы, пуста. Поблизости его тоже не было видно, иАлексей, немного расстроившись, пошел к выходу, но у самых святых врат, отпоследней могилки его окликнули:

— Ну что, милчеловек? Поздравляю с очищением.

Это и былпропавший старичок. Но только как он узнал?  Впрочем, сейчас Алексей неудивился бы и более странным вещам.

— Вы знаете,— продолжал старичок, — сколько лежащих ныне здесь отдали бы все, чтобы сейчасоказаться на вашем месте?

— На моем?Ну, не знаю, — покачал головой Алексей, — не уверен даже, что обрету сегоднядома кров. Что я? Нищий, пропащий человек.

— Это смотрякак посмотреть. Еще час назад — да. А сию минуту — не уверен. Есть у васнадежда все выпрямить. А что дома нет, так и что? У кого он есть на этом свете?Вы спросили бы у этих упокоенных, много ли толку, что были у них хорошие,теплые дома? Вот так. А временно проживать и здесь даже можно. О покаянии же явот что вам расскажу: “Когда настало время умирать великому Сисою, просветилосьего лицо, и он сказал сидевшим у него отцам: «Вот пришел авва Антоний».Помолчав несколько, сказал: «Вот лик пророческий пришел». Потом просветилсяболее и сказал: «Вот пришел лик апостольский». И опять сугубо просветилось лицоего; он начал с кем-то беседовать. Старцы спрашивали его сказать, с кем он беседует.От отвечал: «Ангелы пришли взять меня, но я умоляю их, чтобы они оставили меняна короткое время для покаяния». Старцы сказали ему: «Отец, ты не нуждаешься впокаянии». Он отвечал им: «Поистине не знаю о себе, положил ли я началопокаянию». А все знали, что он совершенен. Так он говорил, несмотря на то, чтово время жизни своей воскрешал мертвых единым словом и был исполнен даромСвятаго Духа. И еще более засияло лицо его, засияло как солнце. Все убоялись.Он сказал им: «Смотрите — Господь пришел и изрек: принесите Мне избранный сосудиз пустыни». С этими словами он испустил дух. Увидена была молния, и храминаисполнилась благоухания”.*

Говоря это,старичок все время смотрел в одно и то же место,  на надгробную часовню сшатровой крышей, стоящую неподалеку от них. Алексей проследил его взгляд иудивленно возразил:

— Да где жездесь жить-то? Видано ли дело — на могиле средь мертвяков ночевать. А вдругсхватят за одно место?

— Поверьте,это не худшее место, многие бы почли за счастье. А покойники, они далече отздешних мест. Да вы не сомневайтесь, мил человек, время придет, все узнаете и отом мире, и об этом, где был Он, и мир чрез Него начал быть, и мир Его непознал, а пока прощевайте. Оставайтесь с Богом.

Старичокпоклонился и вышел за ворота. Алексей сразу за ним, но тот уже успел безследнораствориться, будто и не было его никогда.

*  *  *

Черезнесколько дней Алексей навестил Витьку Хребта в больнице. С тем произошлипросто невероятные перемены, начиная с того утра, как в темном сыром подвале онвпервые в жизни приобщился Святых Тайн. Во-первых, уже вечером он оказался набольничной койке, благодаря, конечно, усилиям священника. Но это еще негарантировало выздоровления — не первый раз Витька лечился, но все равнопостепенно доходил и дошел почти. Улучшение, причем резкое и необъяснимое,началось уже на следующий день. Появились силы, хороший аппетит и, возможносамое главное, надежда — чего совсем не было раньше.

— Вот видишь,— обвел руками Витька свое хозяйство, вмещающее  кровать и тумбочку, — как ятут живу. Лафа!

На тумбочке ивпрямь лежало изрядное количество продуктов, причем довольно дорогих.

— Нашипринесли, — смущенно пояснил Витька, — Санька Ерш, ну и другие, даже ПетрПетрович приходил.

— Что тыговоришь? — улыбнулся Алексей и раскрыл принесенный пакет. — Вот и я кое-чтопринес, получай!

Он выгрузилсвязку бананов, апельсин и круг копченой колбасы.

— Да лишнееэто, мне и не съесть, — пытался отказаться Витька.

Но Алексей непринял возражений. Он внимательно осмотрел друга и нашел, что тот немногоокруглился, если можно так говорить применительно к Витке Хребту, и как бы дажеразогнулся, выпрямился, а лицо у него, так просто светилось необъяснимымвнутренним светом. Дела! Просто сказка какая-то!

— Ну, как утебя дома? — поинтересовался Витька.

— Да никак, —вздохнул Алексей, — выставили меня наследники хозяйки, говорят, сами будемжить. Так что я по местам боевой славы перебиваюсь. Ты прости, не хотелговорить...

— Да, —вздохнул и Витька, — держись, братуха, прорвемся. Скоро я выйду, вместечто-нибудь сообразим!

— Буду ждать,— пообещал Алексей на прощание.

Но сложилосьиначе. Стараниями того же священника, Витьку включили в какую-то социальнуюпрограмму, и он укатил долечиваться чуть ли не заграницу, да так спешно, чтоедва успел проститься. Напоследок крепко обнял Алексея и сказал:

— Прощевай,братуха, не знаю, свидимся ли? Спасибо тебе за все. Видишь, повезло мне, словнобилет в “спортлото” угадал. Теперь я по полному праву Виктор Иванович Полежаев!И тебе дай Бог всего-всего...

Не выдержав,всплакнул. И Алексей смахнул слезу:

— Чего там неувидимся? Увидимся! Еще как увидимся! Помогай тебе Бог! — говорил, а сампочему-то и не верил, что встретятся. Предчувствие было такое. Вот так.

*  *  *

После ночныхподвалов его всегда тянуло на кладбище, побродить рядом с храмом, зайтиненадолго внутрь, особенно если нет службы, помолчать и послушать, как гудитпод куполом вечность,  — вся — уместившаяся чудесным образом в невеликий объембарабана. Он преодолел в себе что-то, некий глубокий овраг, но стать как все,посещающие это чудное место, еще не научился — главным образом, препятствовалбанальный стыд за прошлые проступки. Это-то и помешало тогда, после исповеди,причаститься. Но батюшка почему-то больше не торопил. Они встречались и кивали другдругу. Священник что-то говорил, но коротко, а ему нужно было не так,поосновательней. Тем более и впрямь сейчас было очень трудно: подвал тяготил,хитрить и обманывать, как прежде, стало невмоготу, а просто так подавалинемного.

Как-товечером он сидел у храма с кепкой у ног и парой заработанных рублей в ней.Рядом мел дорожку светловолосый мужчина средних лет, с густой, короткостриженной русой бородой. Это был кладбищенский сторож Георгий, он же, посовместительству, дворник. Притомившись, он присел рядом.

— Хлеба нехотите с картошкой? — спросил он у Алексея. — Мне передали с поминальнойтрапезы.

— Можно, —коротко ответил Алексей, — если будет не в тягость.

— Пойдемте,могу и чайку предложить.

В сторожкеони ели картошку с хлебом, запивали горячим чаем и беседовали.

— Многоподают, простите за нескромный вопрос? — спросил Георгий. — Интересно просто, ато пишут, что нищие миллионеры.

— По-разномуподают, — ответил Алексей, — у нас не забогатеешь, а где-то, может быть, есть имиллионеры. Не знаю.

— Слышал,прогоняли вас из храма, Семеновна говорила. Было?

— Было, —честно признался Алексей, — безобразничал по пьяни, но сейчас ни-ни.

— Да язаметил, в последнее время вы больше трезвый.

— С Божиейпомощью воздерживаюсь, вот только жить негде, горе мыкаю по подвалам.

— Да, это несахар, — сокрушенно закивал Георгий и вдруг, что-то вспомнив, воскликнул: —Позвольте, у нас же в том году в часовне долго жил странник Володя, застелилвсе, закрылся и жил. Доволен даже был. Может и вы? Здесь тихо.

— На кладбище?Ну, это едва ли...

Но все жеАлексей задумался. Что-то часто ему предлагают здесь поселиться. От кого-то женедавно слышал? Ах, да, от странного старичка! И про часовню тот тоже вроде какчто-то говорил или намекал?

— Выподумайте, но у батюшки прежде спросите, чтобы благословил. Он вот-вот из храмауже выйдет.

Алексей вышелна улицу и, покуривая, стоял у ворот. Появился священник. Алексей затопталокурок и двинулся ему навстречу.

— Простите,батюшка, — склонил он голову, — тут дело такое, жить мне негде, хотел бы здесьв часовенке временно перебиться, пока не найду чего. Вы бы благословили?

— А питьначнете, шуметь, дебоширить?

— Начну, такпогоните в шею, но постараюсь воздерживаться.

— Часовня,конечно, не для жилья предназначена, но эта не используется по назначению, да ипринадлежит не церкви, а невесть кому, музею какому-нибудь. Так что поживите,если так у вас сложилось, только на службы ходите и причаститься вам следует,как собирались однажды.

— Сделаю,батюшка.

Священникблагословил Алексея, осенив его крестом. После его ухода сразу подошел Георгий.

— Ну вот ирешилось все, а вы безпокоились. Когда будете устраиваться?

— Не знаю, —пожал плечами Алексей, — в ближайшие дни.

— Давайте,давайте и не бойтесь, — еще раз успокоил Георгий, — разбойников тут не водится.Чудики разные бывают. Вон как-то летом поймали какого-то толстяка без брюк, нов пиджаке и галстуке. Задница вся исполосована то ли ремнем, то ли плетью. Икто постарался? Бегал, деда какого-то искал, доложить хотел, что они есть. А ктоони? И какого такого деда? Ничего толком объяснить не смог, так в психушку иуехал.

Что-тошевельнулось внутри Алексея, но тут же заглохло. Нет, не вспомнил-таки ничего,попрощался со сторожем Николаем и пошел восвояси.

*  *  *

На следующийдень Алексей перебрался в часовенку. Земляной пол он застелил ветхими одежками,которые позаимствовал в ближайшем подвальном лежбище бомжей, а дверной проемприкрыл большим листом картона. Потом вздохнул, переведя дух. На душе былоспокойно: ровные сейчас мысли не скакали и не бились, как прежде, а теклиподобно гладкой реке; под этой толщей воды скрылась злополучная хандра, ивожделенная тишина заполнила и внутреннее, и внешнее пространство. Лишь вороньесуетилось в кронах вековых деревьев и иногда, испугавшись чего-то, с грохотомвыстреливало в небо тысячью черных крыл.  Но этот шум был естественен иорганичен, он не лишал равновесия, как и вечный шепот листвы, и ревматическоепоскрипывание в старых стволах и сучьях, как и налетающие иногда могучие порывыветра, срывающие и несущие, покуда хватает сил, целые облака ослабевших желтыхлистьев, и разбрасывающие их потом пестрым дождем на мощеные дорожки имогильные холмы...

А вечеромподошел сторож Георгий. Был он немного философом, от того, наверное, что долгопребывал в сущем звании кладбищенского стража и окончательно утвердился впонимании суетности и преходящести всего, что находилось за оградой, где, поего мнению, все вещи замешаны на воздухе и потому вечно колеблются и, чуть что,безследно исчезают.

Они присели наскамеечку у входа в храм.

— Вот читаюна досуге, — указал Георгий на книгу, которую принес с собой. — Знаете ли,занимательно.

— О чем это?— полюбопытствовал Алексей.

— Это огрядущих судьбах России и мира. Есть масса очень интересных предсказаний, многие,кстати, сбылись. Есть тут про одного святого, Нила Мироточивого. Примернопятьсот лет назад этот великий подвижник жил на Афоне. Своими подвигами, каксказано о нем, он превзошел многих древних подвижников. Имя преподобного Нилаеще более стало известно после его явления из загробного мира в началедевятнадцатого века одному святогорцу — монаху Феофану. Он сделал многопредсказаний о будущем времени. А вот что он говорил о людях и нравах последнихвремен, — полистав, Георгий нашел нужное место и прочел: — “Какоесделается тогда хищение? Какое мужестрастие, прелюбодейство, кровосмешение,распутство будет тогда? До какого упадка снизойдут тогда, люди, до какогорастления блудом? Тогда будет смущение великим любопрением (пристрастием кспорам), будут непрестанно препираться и не обрящут ни начала, ни конца... Ибудет брат иметь сестру, как жену, мать иметь сына, как мужа, будет умерщвлятьсын отца и прелюбодействовать с матерью, и иные тьмы зол войдут в обычай.Поскольку же станут к людям прививаться злые дела, постольку будут находить наних бедствия... Люди же, чем больше будут на них находить бедствия, тем большебудут возделывать зла, вместо того, чтобы каяться, будут озлобляться на Бога.Злодеяния же, которые будут творить люди, превзойдут злодеяния современныхпотопу людей. У всех будет разговор только о зле, намерения только злые,соизволение злое, сотоварищество только назло, деяния у всех только злые,всеобщее злое хищение, всеобщее злое притеснение, всеобщее злое обособление;всеобщее злое разъединение. При всем этом будут думать, что и делатель зласпасается... Поскольку будет умножаться корыстолюбие, постольку будутумножаться и бедствия в мире”.

—Действительно, это про наше время, — согласился Алексей, — я-то повидал всякогосрама. Нет, правда — нет твари хуже человека.

— Если неверит, отрицается Бога, то да. А так — человек превыше всякой твари, потому какобраз Божий. Святитель Григорий Палама утверждает, что человеческое достоинствовыше ангельского. Удивительно просто: такая вышина человек и так низко можетопуститься — прямо в дрожь бросает.

— Ну да, воткак я, например, — стукнул себя по колену Алексей.

— Да нет, этоведь больше внутреннее падение, внешне человек может выглядеть вполнепристойно. Но, скажу вам, по смерти многие тайны открываются. Нераскаянныепокойники, как их ни штукатурят в морге, чернеют, распухают и смердят, аправедные — белые, как живые совсем. Не всегда, конечно, так, но по большейчасти.

— Вам виднее,но нашли мы как-то в одном заброшенном подвале покойника-бомжа. Долго онпролежал, но не разложился, а высох как мумия и никакого смрада.

— Я и говорю,что по разному бывает. Может быть, этот бедолага страдал много и добрые делакакие-нибудь имел, может, внутренне каялся в своих грехах. Это все, конечно,тайна, нам не следует на это полагаться. Лучше, пока есть время, начинать житьпо христиански.

— Тяжко это,хочется слабинку себе дать, трудно во всем блюсти веру.

— Да нет, этобольше кажется. Привыкнешь — и нет никакого труда.

— Да толькокак привыкнешь-то, — сокрушенно махнул рукой Алексей, — когда там выпитьпригласят, а там и сам кого пригласишь, там то сделаешь, там другое. Нет,трудно это...

Георгий нестал более убеждать, и они посидели молча, а со стороны сторожки доносилисьпесий скулеж и лай.

— Помощникмой, Дон, старый кобелек, но голос подает когда надо, — пояснил Георгий ипродолжил на затронутую тему: — Я, знаете ли, человек старомодный. Привык, чтов наше время, худо-бедно, существовали какие-то нравственные критерии и нормы.Самое интимное никогда не выставлялось на всеобщее обозрение. Чувство стыдасвойственно человеку, оно вложено в него с рождения, как дар Божий, и даже всоветские годы это чувство не дерзали разрушать. Это и понятно — нравственноздоровый человек создает такую же здоровую, крепкую семью, а такими семьямистоит государство. Крепкое у нас было государство! Что бы сегодня ни говорилиправдорубы и прочие словоблуды. И власть уважали, и родину любили! Вы можетеплюнуть мне в глаза, можете посмеяться, но я люблю свою страну! Я никогда бы недерзнул сказать про нее: “Эта страна” или “В этой стране...”. Меня воротит,когда так о России говорят. Да, я никогда бы не уехал, пусть трудно, голоднодаже. Скажете, мол, кому ты там нужен? Кто тебя туда возьмет? Да, я там ненужен! Но и они мне еще больше не нужны.  Вот этот храм, это старое кладбище —это настоящее, мое! Здесь я пустил корни, как эти тополя, клены и вязы, здесьхочу остаться навечно и лежать за одной из этих оградок.

— Я согласен,— закивал Алексей, — и про срам нынешний, и про власть хапужную, и про страну.Нам особо это понятно, вы считаете себя ненужным и нищим, а про нас и вовсеразговора нет. Вы там не нужны, а такие, как мы, нигде не нужны. Мы — самимсебе не нужны.

— Думаю, чтовы не совсем правы. Вот храм перед вами, в нем, когда предстоим престолуБожиему, все равны. Иной суд человеческий, как сказал авва Агафон, и иной судБожий. Господь любит нас не за звания и чины, не за богатство, известность ипочет, и судить будет справедливо и нелицеприятно. Вот пример. Тут неподалеку могилкаесть одна, пойдемте, покажу.

Они встали и,пройдя метров тридцать, остановились у гранитной плиты, на которой была выбитакленовая веточка, а под ней надпись: “Клиновский П. В.”.

— Этоархитектор, — пояснил Георгий, — возможно, в своей жизни он построил многохороших зданий, но завершил свой земной путь он, на мой взгляд, некрасиво. Есливы пскович, то, верно, помните, что в центре был храм Казанской Божией Матери,нарядный такой, девятнадцатого века постройки. Так вот, кому-то не понравилось,что он стоит, что службы в нем правятся, молитва звучит. Поручили известномуархитектору Клиновскому обосновать необходимость его сноса. Тот и исполнил.Прожил, кстати, после этого совсем недолго: скончался, немного не дожив допятидесяти. Вот теперь храма нет. Строили на его месте пивнушку. Дваждыстроили, и дважды она сгорала. Теперь там пустырь, а здесь лежит господинКлиновский. Я почему-то склонен думать, что сегодня он тоже сказал бы проРоссию: “Эта страна”, но дело не в этом. Вы ведь сейчас видите эту надпись? Ия. А в праздник Казанской иконы Божией Матери она полностью изглаживается,исчезает: смотри-не смотри — голый камень. Я не первый год уже проверяю и всемпоказываю. А мне как-то несколько лет назад старушка одна показала.  Вот таковсуд Божий. Здесь ему слава, почет, уважение, а там, возможно, имя его изглаженоиз книги жизни, как изглажено оно на этом камне в праздник Казанской иконы.

Алексейпристально вглядывался в гладкую, чуть красноватую, поверхность камня, словнопытаясь прочесть тайну его, Алексея, жизни. Видно задел Георгий какую-томолчащую доселе струну, и она тихо зазвучала, призывая обернуться и взглянутьвнутрь самое себя. Рассмотреть, чем же наполнены его дни и ночи? Важно ли это?Существенно ли для себя и для мира, для этих деревьев и для спящих здесь вечнымсном усопших? Как все это разгадать?

Георгийговорил что-то еще, но слова его были уже не слышны. Лишь струна после каждогонового щипка, рождала обертоны, похожие на знаки вопроса, и где-то брезжилсвет, но до него было ох, как далеко.

— А вы спитеспокойно, здесь тихо, — пробился наконец голос Георгия, — если что, бегите комне, у меня телефон.

— Да, да,спаси вас Бог.

Алексейпобрел в часовенку устраивать свой первый ночлег на погосте.

Постельоказалась достаточно мягкой, хотя остывшая сентябрьская земля и сквозьподстилку тянула тепло из его жаждущего покоя тела. Он перекрестился и сразууснул, но тут же, как ему показалось, проснулся.

— Алексей! —звал кто-то негромко снаружи. — Алексей!

Его прошибозноб, но он успокоил себя: сторож, не иначе. Закряхтел, поднялся и осторожноотодвинул лист картона. В мягком лунном свете четко просматривались силуэтыкрестов и надгробных камней. Он повернул голову в сторону могилы архитектора ивдруг явственно разглядел там фигуру стоящего человека. Сердце остановилось, апотом выдало барабанную дробь, в ногах под коленками родилась неуправляемаяслабость, и он вот-вот готов был рухнуть на землю.

— Алексей! —опять донеслось теперь уж точно со стороны незнакомца. — Алексей!

Тут будтокто-то потянул за веревочку, и он безвольно пошел прямо к красному камню, туда,где маячил жуткий силуэт.  Он пытался противиться, но безуспешно: ноги емубольше не подчинялись; и голос — губы напрасно растягивались в безмолвномкрике. Вот уже совсем близко, и он увидел мертвое лицо незнакомца — пустыеглазницы, черный провал рта, редкие клочья волос на голом черепе. Этоархитектор —  совершенно точно — архитектор, который уже уйму лет лежит вмогиле! Мертвец одной рукой держался за красный могильный камень, а другую протянулк нему.

— Нет! —закричал Алексей, на этот раз его голос прорвался наружу и расколол ночнуютишину. — Не надо!

Но ледянаямертвая рука уже касалась его лица.

— Не надо! —еще раз крикнул Алесей, и тут лопнули невидимые путы.

Он понессяпрочь, но упал, ударился головой о что-то твердое и провалился в небытие...

Очнувшись, онощутил под собой знакомую подстилку. Вокруг было темно, он протянул руку, инаткнулся на шершавую оштукатуренную стену часовни. Сон, это был всего лишьсон! Но почему тогда так болит голова и откуда рана на лбу? Просто случайноушибся во сне, успокоил он себя, случайно...

Но до утраАлексей больше не уснул. На рассвете он вышел наружу и курил, гуляя по дорожкамтуда-сюда. Нет, думал, уйду куда угодно, в подвал, под елку в лес, только нездесь.  А в пять тридцать появился сторож Георгий, чтобы подмести где положенои убрать налетевшие листья.

— Давайте-камне, — потянулся к метле Алексей, — разомну косточки.

— Попробуйте,если есть охота, — не стал возражать Георгий и тут же спросил: — Вы ночьюслучайно ничего не слышали? Что-то Дон мой все безпокоился, не гавкал даже, арычал.

— Н-нет! —помедлив мгновение ответил Алексей. — Нет, не слышал, спал крепко.

 Он задумалсяи ощупал свежую ссадину на лбу.

*  *  *

Однако, он неушел. Прошла неделя и еще одна, и он обжился, привык к темным кладбищенскимночам с их непременными таинственными шорохами и звуками. Он не вскакивалбольше с жутко стучащим сердцем, когда по сухой листве меж могил кто-то будтобы крался или тихо скребся снаружи в старые стены часовни. Он не всматривалсяболее по вечерам в сторону могилы архитектора, чтобы разглядеть там виденныйжуткий силуэт, уверяя себя, что ничего, кроме холодного красного камня, там нети быть не может. Кажется, он вовсе перестал смотреть и на самое небо. Можетбыть, воображал, что и того более нет, а есть только грешная земля, котораяможет быть пухом не только мертвым, но и живым? Таким, как, например, он сам, укоторого более и нет-то ничего, кроме возможности лечь ничком и вдохнуть ее древнююматеринскую силу, ощутить ее тепло или вообразить таковое, так как другого ужеи не остается...  Иногда же он вдруг просыпался с мыслью, что вообще осталсяодин, что это приютившее его кладбище — единственное существующее в целом мире.Он — и кладбище! Он пугался, вскакивал и куда-то бежал сквозь ночь, спотыкаясьо могильные камни, но потом вдруг опять просыпался и видел себя все так жележащим на старом тряпье и чувствовал пронизывающий холод от осенней земли подним. Нет, не грела она, скупа была земля для него на тепло, будто мало еготаилось в ее необъятных недрах. И он судорожно кашлял, разрывая густуюкладбищенскую тишину, долго-долго, так что просыпался и начинал хлопать дверьюв строжке кладбищенский страж Георгий, и лениво брехал в темноту его престарелыйпес...

Все-таки онбыл не прав! Было, было над ним небо, простирающееся в безконечность. Были те,кто извечно наполняли это небо, пронизывали его флюидами своих мыслей, а можетбыть, сами и являлись таковыми мыслями, то есть особой формой материи с инымигранями бытия. Когда это необходимо, небо само заявляет о себе, иногда дажетем, что падает на землю...

СторожГеоргий по вечерам приглашал его в сторожку на чай. Это были счастливыеминутки. Тепло упоительно обволакивало каждую клеточку тела, хотелось закрытьглаза и остаться тут навечно. Но вскоре голос Георгия, пусть и извинительный,водворял его в реальность и все безжалостно рушилось:

— Простите,Алексей, я бы вас оставил здесь и ночевать, но начальство категорически неразрешает. А работу сейчас потерять — сами знаете, что означает.

— Понимаю, —кивал Алексей.

— Однакохолодно, — продолжал сочувствовать Георгий, — да и бронхит верно у вас. Пора быискать зимнюю квартиру.

— Пора, —опять кивал Алексей, потом, кряхтя, поднимался и отправлялся на холодный ночлегв часовню.

Однажды всторожке на стене появилась большая цветная репродукция. Алексей долгоразглядывал ее, не понимая в чем суть.

— Это иконаСтрашного суда. Батюшка подарил, — пояснил Георгий.

— Икона? —удивился Алексей. — Странная какая-то.

— Ну да.Обычно такие иконы помещаются на западную стену храма, потому что, по преданию,на западе и расположен ад. Вот здесь, в самом верху,  — Георгий указал пальцем,— два ангела сворачивают свиток и подпись: “Ангелы небеса свивают” — это символизируетконец времен и начало Страшного суда. Вот, — Георгий показал чуть ниже, —Ветхий Деньми в белых одеждах старца с благословляющей десницей — этоисконновечный Бог. Вот, в правом углу, на престоле Савааоф и Христос спальмовой ветвью и мечом, а ниже — двенадцать престолов с открытыми книгами.Отсюда же начинается огненная река, растекающаяся в направление ада и надпись:“Река огненна течет поядая всю землю”. Вот два ангела низвергают в неедемонов... А вот в центре композиции на престоле восседает Судия Христос всиянии славы, в руках у Него открытая книга. К Нему припадают Богородица иИоанн Предтеча, Адам и Ева, по сторонам сидят апостолы с раскрытыми книгами, авокруг парят ангелы. Справа и слева подходят на суд праведные и грешные люди.Тут же написаны слова, обращаемые к тем и другим: праведникам — “Приидитеблагословенные отца моего, наследуйте уготованное вам царствие...”; грешникам —“Отойдите от меня проклятии в огнь вечный...”. Вот здесь изображены воздушныемытарства — все двадцать — через которые ангелы несут души людей. Бесыцепляются за каждую, желая ввергнуть ее в ад. А вот эти грешники уже досталисьдиаволу и бесы влекут их в огонь неугасимый,  в спину их толкает трезубцемАнгел, ниже подпись: “Ангел Господень гонит грешных в муку вечную”. В самомнизу изображены муки адские: огненное озеро, червь неусыпающий, тьма кромешнаяи так далее, смотри сам.

Алексейсмотрел. Сейчас все это проникало в душу, поселяя там тревогу и страх. Раньшебыло не так, раньше все потусторонние страхи разбивались словно о каменныетвердыни, не достигая внутренних глубин. А что же теперь? Вопрос... Алексейдолго ворочался и не мог заснуть, перед глазами все плыла огненная строчка:“Ангел Господень гонит грешных в муку вечную...”

В началеноября пришли крепкие морозы. Ночью температура опускалась на десять-пятнадцатьградусов ниже нуля. Никакие ухищрения не помогали уже по-настоящему согреться,разве что бутылка водки, из которой Алексей прихлебывал, словно лекарство,когда особенно доставал мороз. В одну из таких ночей, сквозь сон, он явственноуслышал голос: “Сейчас ты умрешь!” Он даже не успел испугаться, как вдругоказался на какой-то пустынной дороге. Было жутковато. Он вроде бы понимал, чтоэто ему снится, и все же не был в этом полностью уверен. К тому же, в ушах ещезвучала давешняя угроза.  Может, и правда, того... умер? Неожиданно, неведомокак, рядом оказался юноша в белой одежде, почему-то смутно знакомый.

— Где я? —спросил у него Алексей.

— Ты в миремертвых, как по неведению вы его называете. На самом деле это мир живых, гдевсе мы живем и будем жить вечно, а ваш мир — лишь временное пристанище.

— Кто ты?

— Я твойАнгел хранитель и сейчас проведу тебя разными дорогами загробного мира.

Алексейвнимательно взглянул на юношу и понял, где точно видел его — это был Ангел стой иконы в сторожке. Правда, тот более грозный с трезубцем, но все же — точно,тот. Растерявшись, спросил:

— Так значит,я умер?

— И да, и нет— ответить тебе более определенно не в моей власти.

Алексей вдругвообразил, что неведомо как оказался внутри той самой иконы, но почему-тосовсем не испугался: не было никаких чувств, должных будто бы явиться вподобной ситуации — он не бился в истерике, не хохотал и не плакал. Словно внекоем оцепенении он двинулся за своим спутником.

Они шли обычнымшагом, но на удивление быстро. То, что мгновение назад было на горизонте, вдругоказывалось рядом, потом исчезало позади. Впрочем, Алексей чувствовал, что покавсе это маловажно — главное еще грядет. А вот, похоже, и началось...  Открыласьвдруг темная лента реки. Дорога восходила на мост, по которому они перешли надругую сторону. Сверху вода казалась совершенно черной, испускающей несносныйотвратительный запах и мглу. За рекой открылся зеленеющий луг, и  они попали вполосу благоухания полевого разнотравья. На некотором отдалении друг от другатут стояли дома: некоторые совсем простенькие, некоторые же поосновательней идаже роскошной архитектуры. Кое-где у иных  домов ощущалось речное зловоние, ак другим смрад не проникал. Меж домов прогуливалось множество народа.Большинство было в красивых светлых одеждах, они собирали цветы и мирнобеседовали, иные были одеты скромнее, но никто не грустил, все были веселы ивсем довольны. Странно, что Алексей сразу все это разглядел и осмыслил. Когдаже он обернулся назад, то понял еще кое-что. Оказывается, перейти реку было нетак и просто. На его глазах некто, вступивший на мост, поскользнулся и однойногой сорвался вниз, тут же из воды высунулись страшные существа и потянули егоза собой. Чрез мгновение он скрылся в страшных глубинах. Затем подобноепроизошло еще с одним человеком.

— Этонечестивые люди, — пояснил его ангел-хранитель, — им никогда не перейти этуреку.

— А что этоза река? — осмелился на вопрос Алексей.

— Ежедневноиз вашего мира стекает в преисподнюю нечистота людских пороков. Суди сам,насколько зловонна и нечестива ваша жизнь. Даже многие праведные люди, сумевшиеперейти сюда, причастны каким либо образом к этому нечестию — поэтому-то у ихдомов ощущается смрад. Ты же сумел перейти эту реку потому, что на это былаволя нашего Владыки и Судии.

Между тем ониоказались у какого-то белого храма. Из его открытых врат доносилось чудесноеумилительное пение. Алексею такого слышать доселе не доводилось. Оно былонастолько совершенно, что вызывало неописуемый трепет души и вселяло в сердценепередаваемую радость и блаженство. Хотелось остаться тут и слушать, слушать —безконечно! Но следовало идти дальше. Вдруг из храма вышел пожилой седобородыйсвященник в золотой ризе и с золотым венцом на голове. Он молча посмотрел наАлексея и издали благословил его, и тот вдруг почувствовал, что откуда-то знаетэтого благообразного старца.

— Это твойпрадед, — пояснил стоящий рядом спутник, — он достойно жил и принялмученическую кончину, за что сподоблен от Господа мученического золотого венца.По его молитвам Господь призвал тебя сюда, чтобы через лицезрение адскихмучений ты исправил свою жизнь. Тебе нельзя сейчас с ним разговаривать, но,если ты изменишься , если очистишься покаянием, то еще увидишь его после.

Тут Алексейразом вспомнил давние рассказы отца о своем прадеде, протоиерее Илии, которогов двадцатые годы замучили большевики. Он потянулся к старцу, но спутник увлекего за собой, и они быстро переместились куда-то в иные места.   Небо вокругзатянуло серой пеленой. Как бы густые сумерки сгустились вокруг, а впередипоявилось зарево, превратившееся скоро в целое море огня. Алексей ощутилнарастающий чудовищный жар, от которого вот-вот готова была закипеть в жилахкровь.

— Дальше намнельзя, — сказал спутник, — к этой огненной реке и мы, ангелы, не смеемприближаться.

Ониостановились, и Алексей услышал гул человеческих голосов, который перекрывалдаже рычание огненной стихии. “Истинный Владыка, Царь Небесный, долго ли наммучиться здесь?”, — слышалось жуткое стенание невидимых Алексею страждущихлюдей.

— Здесьблудники, — пояснил ангел-хранитель,— прелюбодеи, убийцы и самоубийцы, чародеи,колдуны и прочие грешники, которых ежедневно тысячами выносит сюда та перваячерная река.

Вдруг изогненной пелены прямо к ним выскочили несколько отвратительных черных существ спылающими глазами. Они тянули свои огромные когтистые лапы к Алексею, силясьего схватить.

— Наш! Наш!Отдай этого грешника нам, — кричали они громкими гнусавыми голосами.

Было в этомчто-то нереальное, такого кошмара невозможно было даже вообразить. Дикий ужасобуял Алексея, его сердце, казалось, уже лопнуло, он не чувствовал ног и рук итолько едва слышно шептал: “ Нет, нет, нет...”

—Уходите! —властно выкрикнул ангел-хранитель. — Сейчас вам нет власти над ним!

— Наш! Наш!Все равно будет наш! — прокричали напоследок бесы и с гнусным гомоном скрылисьза стеной огня.

Последующиенесколько минут Алексей был совершенно не в себе и поэтому не осознавал, куда икак они двигаются. Когда же наконец отошел, то огненного моря уже не увидел.Небо по-прежнему было сумеречным, и они стояли у какого-то огромногораскидистого дерева.  Алексей машинально поднял голову вверх и вдруг разглядел,что все ветки были сплошь увешаны крестиками, самыми различными: были тутдешевые, оловянные, были огромные золотые и серебряные на массивных золотых жеи серебряных цепях, такие он видел только на толстых бандитских шеях. Труднодаже вообразить, сколько их тут находилось.

— Что это? —спросил он, обнаружив, что голос все-таки у него остался.

— Это кресты,— объяснил ангел-хранитель, — снятые с тех умерших, кто при жизни носил ихтолько для украшения тела, без трепета и благоговения пред сей высочайшейсвятыней, кто не искал у крестной силы помощи и защиты от врагов видимых иневидимых, но гордился их красотой или дорогой стоимостью. Также это кресты,снятые с тех, кто при жизни их совсем не носил, но получил только во гробепосле смерти. Для всех этих грешников втуне осталось их крестоношение, и дажеиным послужит для еще большего осуждения из-за греха святотатства.

Они двинулисьдальше и вскоре оказались перед входом в какую-то пещеру. Ангел-хранителькоснулся рукой двери, та тут же отворилась, и они попали наверное в самоесердце ада.  Это были картинки с давешней иконы, но обретшие вдруг реальность ипереполненные всеобъемлющей мукой и страхом — человеческий язык безсилен, чтобывыразить это. Множество людей и множество мук: куда бы Алексей не переводилвзгляд — всюду были стоны, зубовный скрежет, крики, безнадежные просьбы опомощи... Алексей почувствовал, что еще немного, и он сойдет с ума, лопнет,взорвется и растворится в этом ужасе, кошмаре, вместить которые человеческийразум не в состоянии. Он шагал за своим спутником, опасаясь одного — потерятьего из виду или отстать хотя бы на шаг.  В одном месте он вдруг сделал неверныйшаг и очутился в трясине. Медленно его ноги стали погружаться в чернуюзловонную жижу. “Помогите!” — прохрипел он и был тут же спасен Ангелом. Однакоболотная грязь так прочно пристала к ногам, что не помогли никакие ухищренияочиститься, вдобавок она, как кислота, обжигала кожу.

— Эй, дед,дед, — услышал вдруг Алексей и обернулся.

Он увиделтрех черных бесов, которые волочили куда-то толстого человека в пиджаке и дажепри галстуке, но без брюк. Бесы то и дело лупили его по голому заду железнымипрутьями, а толстяк жалобно стенал:

— Бо-о-ольно!Дед, помоги, скажи им, чтобы отпустили.

— Кто-о-о? —закричал один из бесов. — Кто должен тебя отпустить? Мы? Но нас же нет! Ты самтак говорил...

Вдруг появилсяАнгел, подобный спутнику Алексея, и повелел:

— Оставьтеего, по воле нашего Владыки ему следует вернуться на землю.

Бесы зашипелиот безсильной злобы, и один из них сильно пнул ногой толстяка под зад, так чтотот взвился в воздух и вмиг скрылся под темными сводами пещеры.

Алексей,увлекаемый своим спутником, последовал дальше. Едва ли мог когда он вообразить,что столь тяжки мучения грешников, что столь велика расплата за кратковременныеземные удовольствия.

— Эти люди, —пояснил Ангел хранитель, — сами по своей воле пришли сюда. Господь желал имтолько спасения, только блаженства в раю. Он послал Своих учеников в мир, чтобыте донесли до людей волю Творца. Но эти люди не внимали правде и истине, онижили своей злой волей и упорно творили зло. Таким открыт путь только в этиадские глубины, ибо в Царство Небесное ничто нечистое войти не может. Алексейужаснулся от этих слов.

Ведомыйспутником, все дальше и дальше шел он сквозь этот страшный мир воздаяния ирасплаты. Встречались знакомые лица умерших и еще живых, что удивило его, ноангел-хранитель пояснил:

— Господьвсегда тот же: и вчера, и днесь, и во веки. Время — принадлежность вашеготленного мира, здесь же иные законы.

А в некоемместе встретил Алексей своего давнего обидчика Угрюмого. Встретил и сразуузнал, вернее угадал, потому как узнать его было невозможно — сейчас он являлсобой совершенно черное, обугленное существо, все в смердящих язвах, точащихсязловонной черной кровью. Бесы только что баграми выволокли его из огня иоставили на краткое время, чтобы вскоре опять ввергнуть обратно в неугасимоепламя...

Да, это былосильнее того, что воображал когда-то себе Алексей, но никакой радости отсвершившегося возмездия он не испытывал — не было тут места такому чувству. Они сам сейчас трепетал всеми фибрами души, осознавая, что достоин великих мук засобственные нераскаянные грехи. Все они выстроились прямо перед ним, и не быловозможности назвать их как-то иначе: слова, дела, неправды, клеветы, обманы,хитрости, уловки, хищения, жестокосердия, зависти, зложелательства, смердящиеблудные и прелюбодейные — великое множество грехов, как целая груда больших ималых камней, грозящих обрушиться на него и придавить к самому дну ада. Да какже мы можем так жить? — в смятении думал он. — Ведь какой ужас нас ждет! Ангелхранитель, казалось, прочел его мысли и ответил:

— Да, как бытого ни хотели иные из людей, душа не уничтожается, а умирает только одно тело.Нечестивый же человек, где бы ни умер, попадает сюда, и это не зависит отжелания самого человека — такова правда жизни и она известна всем, толькопринята немногими. Бог человеколюбив, Он и за малый труд принимает в ЦарствиеНебесное для вечной радости, но и этого малого труда не желают понести многиеиз людей. Они попирают правду, живут по своим кривым законам во лжи, насилии, вбезумном угождении плоти. Они становятся настолько скверными сосудами, чтопоставить их можно только на самое дно преисподней.  Итак, они сами творят себе суд и сами воздают за собственные беззакония.

Наконец онидостигли края страшной пещеры, и ангел коснулся рукой стены. Открылся проход, иони вышли наружу, на широкое поле. От дневного света глаза непроизвольнозакрывались, но как здесь было хорошо и тихо! Алексей облегченно вздохнул, ислезы градом потекли из глаз.

— Сейчас тыотправишься обратно на землю, — сказал Ангел, — но помни, что после всегооткрытого, с тебя будет сугубый спрос, ибо ты видел многое.

Напоследокангел предупредил, о чем из увиденного можно рассказать, а чего не следуетзнать никому, потом толкнул Алексея в спину и тот полетел куда-то, сквозьтемный туннель к едва брезжащему свету в конце. Свет больно ударил по глазам, ион потерял сознание.

*  *  *

Сначала онразглядел белый потолок и сразу понял, что жив, и что в больнице — видел онмного таких потолков с одинаковыми казенными светильниками. Повернув голову,понял, что лежит в большой многоместной палате, что сейчас раннее утро и всеспят, потом почувствовал сильную слабость и провалился в сон...

В следующийраз, открыв глаза, он увидел у своей постели Семеновну. Старушка дремала, но,почувствовав его взгляд, встрепенулась и заквохтала, как курочка, размахиваяруками:

— Ах, славаБогу! Слава Богу! Ляксей Петрович! Поправляешься, голубчик.

— Что сомной? — чуть слышно спросил Алексей.

Он возвращалсяв реальность, и вместе возвращались последние воспоминания. Нахлынуло все разом— и страх, и облегчение что здесь, а не там, и боль в каждой клеточке тела, ноособенно в ногах — и, наверное, отразилось в глазах, потому что Семеновна вдругзамолчала и тихо спросила:

— Что,больно, родимый?

— Да нет,страшно!

— Чего жстрашно, не умираешь, чай?

Алексей неответил. Он закрыл глаза, но Семеновна, зная, что не спит, попробовала утешать:

 — Господьпомилует, поправишься. А болезни и скорби нам только на пользу. Кто у нас безболезней? Вон, Ольга Петровна, едва ходит, а чуть воскресенье или праздниккакой, первая в храме. И ты, Ляксей Петрович, поднимешься, причастишься и какновый будешь! Время нынче не простое. Икона вон Знамение Богородицы плачет в Камновскомхраме. К скорбям это великим! Нонче без Церкви никак нельзя...

Семеновнаговорила что-то еще, но Алексей лежал безучастный и молчал, а потом и впрямьуснул.

Вскоре онузнал, что привезли его в больницу на скорой, которую, обнаружив его в безпамятстве,вызвал сторож Георгий (брать разумеется не хотели, но тут помог на счастьеоказавшийся рядом священник); что у него тяжелейшее двухстороннее воспалениелегких, отморожены ноги, да и целый букет давних хронических заболеваний; что вбольнице плохо с лекарствами и лучше бы покупать их самому. Лучше бы... лучшебы и вовсе не болеть, но Алексею сейчас все это было совершенно безразлично, онбыл занят чем-то сугубо тайным. Что-то там внутри него, незаметно для других,ворочалось, иногда лишь выдавая себя нервным дерганьем век и глухим стоном,выцеженном сквозь сжатые губы.

Через неделюон, собравшись с духом, рассказал свой сон Семеновне. Та слушала, закрывладошками лицо, и тихо ахала. Возможно, он ожидал, что она, услышав, вдруг тожеокажется ТАМ! вместе с ним, и тогда груз этого непосильного для него знаниябудет поделен на двоих, и станет легче нести.  Но она, отохав, поправила емуподушку и спросила о том, что давали на обед, и был ли аппетит? И он, замолчав,отвернулся к стене — как ребенок, самую важную тайну которого не восприняливсерьез взрослые. Больше он не возвращался к этой теме, хотя старушка ипыталась кое о чем выспросить...

ВскореАлексей попросился на выписку, досрочно, под свою ответственность. Отпустили, ион переехал к Семеновне.

Из квартирыне выходил, — не было сил, больше сидел или лежал. Ступни ног чудовищнораспухли и почернели, будто перепачканные болотной тиной; они болели так,словно их безпрерывно поливали кислотой, но все же безпокоило Алексея совсем неэто...

Приходилбатюшка: соборовал и причащал. А прежде, чтобы утешить и ободрить, сталрассказывать об Иове Многострадальном.

Говорил, чтожил тот в двадцатом столетии до Рождества Христова, в Аравии и, по преданию,был племянником праотца Авраама. Удалялся Иов от всего злого не только в делах,но и в мыслях и был богобоязненным и благочестивым. Так в славе и богатстве ипрожил семьдесят восемь лет, после чего Господь, чтобы посрамить диавола,послал праведнику тяжелейшие испытания, лишив его в одночасье практическивсего. Многострадальный Иов перенес это с терпением и благодарением Богу.“Господь дал, Господь и взял; будет имя Господне благо­словенно”, — произнесон, когда ему сообщили о гибели всех детей и потере всего имущества. Послеэтого он перенес жестокую болезнь в полном одиночестве, но перед Богом несогрешил ни в чем. После этого Господь благословил Иова: он родил еще десятьдетей, и богатство его вдвое против прежнего увеличилось; прожил же после тогоеще сто сорок лет.*

— А я,знаете, тоже рад, что мне Господь дал пострадать, — внимательно выслушаврассказ, сказал Алексей, — только не надо мне потом богатства и детей. Умеретьбы спокойно и в ад не угодить.

Священник судивлением посмотрел на Алексея и приступил к исповеди.

*  *  *

С первых днейдекабря установились настоящие зимние морозы. Снега почти не было, поэтомухолод донимал неимоверно. По неведомо чьему приказу в городе действовал режимэкономии, и котельные топили в пол или четверть даже силы. Выстуженныегородские квартиры были особенно неуютны в эту пору. Старики вспоминали войну,а она и шла где-то, пока еще на окраинах государства, но грозя вот-вотперекинуться сюда, к этим самым многоквартирным девяти- и пятиэтажкам.Поколениям, родившимся и выросшим без войны, верилось в это с трудом, носуровая проза настоящих дней напоминала о себе с экранов телевизоров, откудаслишком уж часто слышались слезы и стенания тех, у которых уже гремело иполыхало.

В один изтаких деньков и собрался Алексей помирать. Он не сказал об этом прямо, онпросто попросил у Семеновны прощения — за все, что было, или не было, так какнапрочь забыто; потом умыл лицо, пригладил рукой волосы и аккуратно лег, сложивруки на груди. Семеновна смотрела на все это с некоторым испугом.

— Ты что,Ляксей, помирать собрался?

— Как Богдаст, Семеновна.

— Ты погодь,вот перезимуем, оправишься ты. В лес буду тебя возить...

— Нет, невидать мне, видно, весны здешней, я уж на ту буду любоваться. И лес тамнаверное хорош.

ГоворилАлексей ровно, без всякого волнения, и Семеновна почувствовала, что правду онговорит, что действительно вот-вот и умрет. Она всплеснула руками и быстренькособралась за батюшкой.

Вскоресвященник уже был в их квартире и потирал руки с мороза. Согревшись, наделепитрахиль и поручи, приготовил что следует и присел рядом с умирающим. Ончитал молитвы к исповеди, и Семеновна, чтоб не мешать, вышла на кухню.

Она готовилачай и нет-нет вытирала слезу. “Что ж это, — думала, — Ляксей вот помрет, кому жщи-то варить буду? Только-только попривыкла, что не одна в доме...” Батюшка вскорезашел на кухню.

— Причастил,слава Богу, раба Божия Алексия.

Семеновнавопросительно кивнула в сторону комнаты.

— Спит, —сказал батюшка, — как Тайны принял, сразу и заснул. Ты почитай ему отходную,как я уйду.

— А может,ничего, выправится?

 — Едва ли,смерть у него в глазах. Ночью или к утру отойдет.

Семеновна, несдерживаясь более, заплакала...

Алексей умерв три часа утра. В этот же миг Семеновна очнулась от краткого сонного забытьяи, не услышав его дыхания, поняла, что все... Она подошла и посмотрела вприоткрытые глаза, в которых таилась некая невысказанная мысль, бывшая,возможно, просто тенью ушедшей жизни, коснулась теплого еще лба и опустилавеки.  Лицо же его было гладко, оно расправилось и распрямилось, будто толькотеперь, после смерти, и ожило, отпущенное чем-то, крепко сжимавшим его доселе,и не дававшим вздохнуть...

А за окномвдруг густо закружил снег. Белой колышущейся массой он разом заполнил воздухнад городом, сомкнув испуганную замерзшую землю с высоким предрассветным небом.

Сентябрь 1999 г., Псков

Не хлебом единым

Глава1. Сестрицы

Носите бремена друг друга,

и таким образом исполните закон Христов(Гал. 6, 4)

Ночью, в углупод полом начинали свою неугомонную возню мыши. Они скреблись, пищали, и что-тонеутомимо грызли, не обещая спокойствия до утра. К этому Анна Петровна давнопривыкла, как и ко многим другим неудобствиям жизни. Что ж, думала, пустьживут, тоже твари Божьи. Вот старость, с этим безпокойством бороться труднее,только терпеть — иного ничего не остается. Анна Петровна тяжело ворочалась,пытаясь устроиться поудобней, чтобы, наконец, уснуть, но, и так, и этак, телубыло неловко, и каждая его частичка страдала и несла свое бремя боли. АннаПетровна медленно повернула голову и посмотрела в красный угол на образа, гдевсегда теплилась лампадка.  Ее слабенький, ровный огонек  на локоть вокруг себясдерживал напор темноты, освещая лик Спасителя на старинной родительской иконе,денно и нощно благословляющего всех и вся. Анна Петровна с трудомперекрестилась и прошептала: “Господи, спаси и помилуй, Пресвятая Богородица,помоги, дай силы терпеть и не дай умереть без покаяния”. Страшеннее всего ейбыло вот так в ночи вдруг неожиданно умереть. Она пугалась и гнала прочь этумысль. Виделись ей безобразные немилостивые мытари, которые хватают ее и скриками “Наша, наша!” тащат за собой. “Не готова, Господи, дай время напокаяние, прости мне согрешения моя” — молилась она каждую ночь и каждую женочь боялась, что кончится Божие долготерпение, и прикажет Он ангелам вести ее,нерадивую и многогрешную, на суд. Нет, никак нельзя было ей сейчас покидатьгрешную землю. Никак! Как же без нее сестрица-то, Антонинушка? Вспомнив о ней,Анна Петровна безпокойно прислушалась, и слегка приподнялась над постелью. Но,слава Богу,  сквозь мышиное шеберстенье и громкое тиканье старинного,сталинского еще, будильника уловила она знакомый и родной до боли шепот дорогойсестрицы Антонинушки, неустанной молитвенницы, повторяющей из конца в конец,никогда не пресекаясь, слова Иисусовой молитвы: “Господи, Иисусе Христе, СынеБожий, помилуй мя грешную”.

Вот так — идень, и ночь, и во сне и наяву. Называлось это, как написано в духовных книгах,самодвижущей молитвой, которая как только поселяется в сердце подвижника, то итворится там непрестанно. Но возможно это лишь при совершеннейшем беззлобие,смирение и терпение всех скорбей без ропота. Ох, как это трудно! Как хотелосьАнне Петровне научиться так же, как Антонинушка, без звука хоронить в себевсякую муку и боль. А ведь страдает она, родимая, догадывалась Анна Петровна,как еще страдает!

Анне Петровневот-вот должно было исполниться восемьдесят пять, а ее сестрица была ещестарше: лишь двух лет не хватало ей до девяноста. В этой однокомнатной,принадлежащей Анне Петровне квартире, на втором этаже старой хрущевскойпятиэтажки, ютились они вместе около трех лет. А свела их вместе посетившаяАнтонинушку беда. Жила она тогда в своей родной деревеньке; жила одиноко, нокое-как с нехитрым своим хозяйством справлялась — давал Господь сил. Избушкаее, — как говорят про такие в народе: на курьих ножках, пирогом покрыта, блиномподперта, — стояла на отшибе и давно косилась на все четыре угла. Обжитыми вней оставались лишь бабий куть, то есть место где печь, и наискосок красныйугол, где иконы. Молилась Антонинушка подолгу и утром, и днем, и вечером, нетак, конечно, как потом, спустя три года, но не в пример многим ееодносельчанкам преклонных лет. И вот пришла эта самая беда: ворвались двоеграбителей, рассчитывавших поживиться бабкиными богатствами, но оных, не взираяна долгие поиски, не нашли. Досталось Антонинушке не на шутку — ее мучили ибили, выпытывая где деньги, потом бросили связанную и, как думали, неживую, иушли, но Антонинушка осталась живой. Чудом! Спасла ее, как сама она уверяла, Иисусова молитва, читаемая в минуты мучений.  И вот что еще интересно.Незадолго до этого трагического события увидела Антонинушка необычный сон.Явился ей, как сама она описывала, опрятно одетый, весь в белом, мужчина,похожий на их сельского учителя, посмотрел строго, но с теплотой, и сказал:“Будешь ты, Антонина, теперь молиться не только днем, но и ночью”. После этихслов ушел. Ей эта молитва теперь, как благословение свыше, понимала АннаПетровна.

Антонинушкаот всего пережитого стала совсем безпомощной, полностью потеряв способностьсамостоятельно передвигаться.  Почему-то сталось так, что привезли ее сразу воПсков к сестрице Анне Петровне: думали на короткое время, но оказалось надолго,а вернее — навсегда. “Так Богу надо! — говорила Анна Петровна племяннице Зое,вроде как собирающейся забрать мать к себе. — Вы молодые, чего вамбезпокоиться, а мы старые, вместе проживем. Если чего, попросим помощи у вас”.Вот так и стали они жить вместе. Что говорить, переживала Анна Петровна: как-тосправится, ведь и сама немощная? Но скоро убедилась, что вдвоем, пусть итрудней, но куда сподручней. Антонинушка лишнего звука не скажет: все сидитсебе и шепчет молитовку и ночью тоже шепчет. Даже когда о чем-то беседовалиони, замечала Анна Петровна, что не прерывалась чудесная сестрицына молитва. Акак же ей стало спокойней на сердце! Прежде до того унывала, что жить былоневмоготу, а теперь куда как легче. Днем, так вообще и не вспоминала про своигорести, разве что ночью...  Да нет, и ночью тоже исходила от сестрицы чудеснаяумиротворяющая сила, отгоняющая всякого врага и супостата. Спаси тебя Господи,сестрица, с любовью думала Анна Петровна, спаси Господи...

 Неугомонныемыши запищали сразу в несколько голосов, и Анна Петровна вспомнила, что это кголоду, когда мыши одолевают, так мать еще говорила. А что? Очень даже ивозможно, что в зиму голод будет. Слухов много на этот счет... Тут АннаПетровна, наверное, заснула, потому как сразу вдруг наступило утро, раннее, ипора было вставать. Ох, нелегко это, когда тебе восемьдесят пять, когда телогрузное и непослушное, словно чужое, когда ноги чудовищно отекли и еле-еледвигаются, разве что не скрипят как несмазанные ступицы колес.

АннаПетровна, стараясь излишне не шуметь, подошла к сестрицыной кровати. Та лежалапряменько, совсем недвижно, и, казалось, спала. Лишь высохшие, без кровинки,губы двигались и чуть слышно шептали “Господи, помилуй...” Слова эти уплываливверх сквозь потолок, сквозь все вышележащие этажи, сквозь крышу, прямо в небо,и если бы встала сверху тысяча этажей, если бы самые высокие горы вдруг накрылибы их своей неописуемой громадой, то и тогда путь их был бы не болеезатруднителен, чем сейчас, ибо сильнее и нет-то ничего в целом свете — толькомолитва и вера, хотя бы капля веры...

Антонинушкане спала. Не открывая глаз она вдруг спросила:

— К обедне-тоне пойдешь, Аннушка?

— Я? — чутьзапнулась от неожиданности Анна Петровна. — Не собиралась сегодня, хотела ввоскресенье, а что, надо идти?

— Какпойдешь, за Никиту Иваныча подай сорокоуст. Нонче во сне его видела, плохонькоему.

— Это что же,деверь твой? — с трудом припомнила Анна Петровна. — Сколько уж годков, какпомер?

— Молитьсянадо за него, на нем полвоза камней тепереча, плохонько ему, а он все же братмоему Семену.

— Полвоза, —удивилась Анна Петровна, — почему именно полвоза?

— Лет десятьназад его видела, — объяснила Антонинушка, — тогда воз целым был, а он плакал имолча так смотрел с мукой. Теперь вот только полвоза...

— Тебе надочего, Антонинушка? — спросила Анна Петровна. Но та лишь молча покачала головой и больше ничего не сказала. Анна Петровна, постояв, побрела в красный угол.Поправив фитилек лампады, она принялась вычитывать обычное молитвенное правило.Начинался новый день жизни...

* * *

После полудняуже, когда Анна Петровна кормила сестрицу обедом, вдруг пришла к ней догадка, иона уверенно сказала:

— А я знаю,почему теперь полвоза. Это ты, Антонинушка, молилась, десять лет, и простилГосподь ему половину грехов. Я, сестрица, твою молитву знаю.

— Окститсь! —замахала на нее сухонькой ручкой Антонинушка, и глаза ее стали вдруг строгими,— Окститсь, Анна, какие такие мои молитвы? Нет ничего. Это Господь милосердый.У Него много милости к нам грешным. Все едино Его милостью.

— Ну ладно,ладно, прости уж меня глупую, будь по-твоему, — примирительно попросила АннаПетровна, но по глазам было видно, что неколебимо осталась она при своеммнении.

— А помнишь,Антонинушка, как пели мы на клиросе у батюшки Валентина? — спросила она немногопомолчав. — Это в Порхове еще. Матушка его регентовала. Вот ведь хор был! Развесейчас так поют? Нынче партесное в моде, разве это молитва? Концерт.

Забытая кашаостывала в тарелке, а Антонинушка, чуть заметно кивнув, молча смотрела насестрицу, и на щеку ее вдруг выкатилась нежданная слезинка. Анна Петровназаметила и всплеснула руками:

— Ах, да чтоэто я, ты кушай, сестричка, кушай.

Но та,отказываясь, покачала головой.

— Да что этоты съела! — попыталась настаивать Анна Петровна, продолжая их каждодневноеобеденное противостояние (возможно, единственное). — Две ложки всего-то. Ещепокушай...

НоАнтонинушка уже прикрыла глаза, и губы ее задвигались в привычном ритме, творямолитву. Анна Петровна как всегда была побеждена, но настаивать не смела,понимая в глубине души, что сестрица ее в большей степени уже небесная голубкаи ей эта дебелая земная пища, постольку поскольку. Она молча постояла рядом,безсильно опустив руки, и пошла на кухню управляться с домашними делами.

Вспомнилисьслова отца Валентина о молитве. “Она, молитва, никогда не пропадает даром, —говорил батюшка, — исполняет ли Господь прошение или нет. По неведению мы частопросим себе неполезного. Бог не исполняет этого, но за труд молитвенный подаетчто-то другое, возможно, и незаметное для нас самих. Потому неразумно говорить:“Богу помолился, а что получил?” Господь ведает, что для нас благо, а что нет,и, не исполняя худого прошения, уже этим творит благо: ибо если б исполнил,худо было бы просителю...”

К вечеру, ужепосле восьми, зашла Серафима, давняя знакомая Анны Петровны, крепкая ещеженщина лет шестидесяти.

— На чаек,будь любезна, — пригласила ее Анна Петровна на кухню.

— СпасиГосподи, — поблагодарила Серафима, — я к сестрице твоей на минутку подойду,можно?

— Можно, —отчего-то не очень охотно позволила Анна Петровна.

Серафимапочувствовала и извинилась:

— Да я небуду безпокоить, я благословение только возьму.

— Иди уж, —махнула рукой Анна Петровна.

Серафимаосторожно приблизилась к кровати Антонинушки и протянула вперед сложенныелодочкой ладошки рук:

— Матушка,благослови!

— Да нешто яигуменья, — слабо возразила Антонинушка, но все-таки перекрестила протянутыеСерафимины ладошки. А та попыталась схватить и поцеловать ее сухонькую легкуюручку.

— Окстись, —слабо отмахнулась от нее Антонинушка, — Бог с тобой. Усерднее молись ипричащайся почаще.

— Да ямолюсь, матушка, не умею правда как ты. А причащаюсь и вправду редко, в постылишь. А ты откуда знаешь, Бог открыл?

НоАнтонинушка не ответила. Она закрыла глазки и зашептала молитву.

На кухне,покачав головой, Серафима восхищенно сказала Анне Петровне:

— Беленькая,как ангелочек, сестрица-то твоя, все Богу молится и забот-то никаких не знает.Только и позавидуешь ей.

— Да уж, —обиделась за сестру Анна Петровна, — заботы ее не нам с тобой чета.  Ей столькодовелось потрудиться, что на троих хватит. Она до семидесяти на скотномработала, да на силосной яме — такой труд, что мужику в пору переломиться, аона ведь маленькая как былинка. А сейчас знаешь сколько мук нестерпимых на ней,мне б и не выдержать, она же безгласная и лицо не покривит, что, тожепозавидуешь?

— Ну, прости,матушка, лишнее сказала...

— Ладно уж, —махнула рукой Анна Петровна, — давай горячего попьем. А Антонинушка, она ивправду ангел, не потому, что белая и забот не знает, а оттого, что настоящаяона христианка. Таких может и нет больше.

Они пилигорячий чаек и Серафима делилась последними новостями:

— Владыкавчера в соборе проповедь сказал хорошую. Говорит, время нынче в два разабыстрее пошло против прежнего. Нечестиво живут люди, по плоти, а не по духу.Последние нынче времена, вот и время сокращается, скоро и антихрист придет.

— Да, —согласилась Анна Петровна, — владыка наш как Златоуст, если скажет, то скажет —ревнитель веры.

— А многиеего не любят. Больно, говорят, строг и порой без нужды.

— Ну, судитьмы скоры, — вздохнула Анна Петровна, — а он ведь Ангел нашей церкви. Можно линам его судить? То-то. Вон, Антонинушка, никого никогда не осудит, дажемучителей своих просила не наказывать.

— И что,простили их? — полюбопытствовала Серафима. От горячего чая она раскраснелась итеперь обмахивала себя носовым платком.

— Да нет.Разве суд простит кого? Присудили пять лет тюрьмы.

— Мало им,нехристям, ишь, пять лет всего, я бы расстрел дала и точка! — Серафима всердцах двинула вперед стакан с чаем и пролила на пол, но даже не заметив,продолжала: — Надо всех их вывести под корень: алкоголиков, бандитов, воров —какой с них прок? Жизни не дают никому.

— Да не то тыговоришь, Серафима, — покачала головой Анна Петровна, — слушаешь ты, слушаешь,а толку что? Немилостивому и суд без милости, так Господь говорит, Мнеотмщение, Аз воздам. Он и будет судить. Преподобный Серафим Саровский своихобидчиков простил и другие святые всегда прощали. Вот так Серафима! Вроде иседина у тебя в голове, и внуки скоро жениться начнут, а ты все в разум неможешь придти.

— Твоя правда— и седина у меня, и внуки, — рассердилась Серафима, — так что поздно меняучить. Ты, матушка, так всех товарок своих распугаешь своими выговорами. Ктохлеб-то будет приносить?

— Прости,Христа ради, раз так, — повинилась Анна Петровна, — я же для пользы, кто ещетебе скажет? Прости.

— Ладно, чегоуж там, прощаю, — Серафима утерла вспотевший лоб и хотела уже встать, — пожалуйпойду я.

Но АннаПетровна удержала ее за плечо и спросила:

— А тыпомнишь, Серафимушка, блаженную Екатерину.

— Ну конечно,— Серафима наморщила лоб, — помню, она, где-то около реки жила, юродиваястарушка. Ходили у нее спрашивать про то и про это.

— Блаженная,— поправила Анна Петровна, — Блаженная она. Жила в Завеличенском переулке, домчетыре, у чужих людей с сестрицей болящей. А вышла она из состоятельной семьи,получила хорошее образование и рано стала монахиней. Была Екатеринушка великаяпрозорливица, многое и многим на пользу души предсказывала наперед. Был со мнойтакой случай. В 1948 году. Шла я как-то за молоком, а навстречу Екатерина.Поздоровались, а она и говорит: “Будут на смерть убивать, надо простить ипомочь человеку”. Ничего больше не объяснила, только это сказала. А на другойдень муж мой с работы пришел пьяный. Он на войне ранение сильное имел иконтузию, так что часто впадал в раздражение и даже в буйство. Пришел, а я емуговорю, мол опять напился, опять с работы погонят. Он сразу как-то вошел в раж,схватил тяжелый железный совок и ударил меня по голове. Что дальше было непомню — очнулась уже в больнице. Врач сказал, что миллиметр меня спас, дескатьна миллиметр дальше бы ударил Степан, не выжила бы я. Степан, как везли меня вбольницу, все сзади бежал, кричал, что не хотел, что случайно, но ко мне его недопустили. Я все сомневалась: заявлять ли мне на мужа в суд или нет, но врачиуговорили меня, что надо, иначе, дескать, не сейчас, так потом все равно убьет.Рана у меня была тяжелая, но заживало все очень быстро. Как только случилось сомной, так в Собор Троицкий подали за меня поминание. Служил там отец Иоанн,теперешний известнейший Псково-Печерский архимандрит, так он попросил всехверующих встать на колени и помолиться о моем выздоровлении. После того иполегчало мне. Так что не миллиметр какой-то там меня спас, а Господьмилосердный по молитвам церкви, но где врачам это понять? И еще, как потом яузнала, в тот момент, когда со мной все случилось, матушка Екатерина горячомолилась у себя дома — вот от того и миллиметр, от того и не убилась до смерти.

— А мужа-тона сколько посадили? — полюбопытствовала Серафима.

— Да непосадили его, слава Богу, — вздохнула Анна Петровна, — не посадили. Я каквыпросилась домой, собралась идти в суд — настропалили меня таки врачи.Собралась и иду, как раз мимо дома матушки Екатерины. Она же у калиточки стоит,будто меня и поджидает. Как меня увидела, машет мне рукой, мол заходи. Вошли мыв дом, она подводит меня к столу, а там Евангелие раскрытое лежит. Она иговорит: “Читай!” Я читаю: “Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите,таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить”* (*  Мф.7, 1-2). “Иди домой, уточка”, — говорит мне матушка Екатерина и показываетрукой в окно: “Видишь, все уточки домой идут? Вот и ты иди. И не ходи никудасегодня”. А когда провожала меня, сказала: “Ты Степана Никитина прости” иопять: “Ты Степана Никитина прости”. Я сразу не поняла:  Степан Никитин — этонаш сосед, тезка моего мужа, дебошир и драксун, от него домашние что ни деньплачут. Но как на улице оказалась, дошло до меня: это моего мужа матушка имелаввиду, она ведь прямо никогда не говорила, всегда вот так, скрыто, как и всеблаженные. А ведь заранее мне все предсказала! Вот так матушка!

—  Значит,так и простила мужа? — недовольно скривилась Серафима.

— Простила. Аты что же, иначе бы поступила?

— Я быпосадила своего, если бы со мной такое учинил, — покачала головой Серафима.

— Вот в этомто все и дело, Серафимушка... — с грустью сказала Анна Петровна.

Закрывая ужедверь, Анна Петровна еще раз попросила:

— Серафимушка,ты уж не сердись и не забывай нас старых, и в молитвах вспоминай, а как помрем,так уж поминай всенепременно.

— Ну,матушка, засобиралась, погодь еще, — донеслись откуда-то снизу слова Серафимы,— приду на днях...

На кухне,опершись на стол и глядя на выцветшую фотографию церквушки на стене, АннаПетровна, неведомо к кому обращаясь, тихо сказала:

— А Степан-томой обернулся таки лицом, бросил пить, образумился. Вот так-то, Серафима! Апосади я его?..

Послевечерних молитв Анна Петровна присела рядом с сестрицей и  тихохонько взяла ееза ручку. Так и сидела молча, рассматривая маленькое, худое, и такое безконечнородное лицо Антонинушки. И вправду, белая она совсем, а кожа прозрачная, какпергамент, думала Анна Петровна и легонько гладила маленькую невесомуюсестрицыну ручку. Голубка моя! Столько же лет жили мы словно чужие, виделисьраз в год по завету? И как это такое было возможно? Анна Петровна вспоминала ихпрежние редкие встречи, по большей части у батюшки Валентина в Порхове, ккоторому ездили, как к главному духовному наставнику один-два раза в год наисповедь и для духовного совета. Священников много, а настоящих духовныхруководителей раз-два и обчелся — так им батюшка говорил. Сам-то он настоящий,мало его еще знают люди, но как раскусят, ох, побегут к нему.  Жаль, что ногине хотят ходить, сокрушалась Анна Петровна, только к нему бы дорогу и знала.Хотя он и ближе теперь, чем раньше, но и до погоста Камно, где нынче служит,верст семь от их дома, причем около версты пешком. Нет, не по силам ей, а жаль!Правда иногда случалось чудо и кто-нибудь брал ее с собой на автомобиле. Этобыло настоящим праздником...

Через святыеврата кладбищенской ограды идет она по аллейке, опираясь на обычный свойкостылик-коляску, к распахнутым храмовым двустворчатым дверям и будто бы видитуже батюшку... или нет — это он ее будто бы уже видит, насквозь видит, каждыйтайный ее грешок, который быть может по забывчивости завалился-затерялся вполеннице ее восьмидесяти пяти годков, как взятый взаем гривенник, который непременнонадо отдать, иначе, придет время, взыщут вдвое. Батюшка такой: вдруг скажетневзначай что-то, вроде бы и не к тебе относящееся, но вскоре понимаешь, что ктебе это, что твой это грех, твой это порок и потом со слезами на исповедиотдаешь его батюшке, и он принимает, не вспоминая уже, что сам давечаподсказал, сам навел на мысль; он накладывает старенькую свою епитрахиль иразрешает от грехов, как от бремени неудобоносимого. И как же легко послеэтого!.. Вот она входит в храм, крестится и кланяется и видит батюшку со спины,тот читает молитвы к исповеди: высокий, выше всех предстоящих ему сейчас людейна голову, в желтой потертой ризе и темной скуфейке. Здравствуй, батюшка,шепчет она про себя, а тот вдруг оборачивается и быстрый, но внимательный, его взглядскользит по прихожанам, на мгновение задерживается на ней и двигается ужедальше, но она чувствует: заметил! Потом подходит ее черед подойти к аналою. Аслезы ужу наворачиваются на глаза  и рвутся наружу всхлипы. Но батюшкапротягивает навстречу руку, глаза его улыбаются и лучатся теплом. И уже легчена сердце. “Здравствуй, наша дорогая”, — говорит он. И совсем уже легко ирадостно, а слезы все равно набегают и текут двумя ручейками по щекам, поподбородку... “Никакое доброе дело не обходится без препятствий и скорбей...Три главные добродетели: бояться Бога, молиться Богу и делать добро ближнему...Пост приводит к вратам рая, а милостыня отверзает их... Берегитесь худогосовета...” — это батюшкины слова, простые, как легкий майский ветерок, какдождик, как лучик солнца, но сколько в них благодатной спасительной силы!Сколько мудрости... “Это сливочки, — объясняет батюшка, — это самое важное,самое главное, это опыт сотен и сотен старцев и подвижников ЦерквиПравославной, предельно сконцентрированный в коротких мыслях-поучениях”.Действительно, что может быть проще, понятней и полезней (если исполняешь,конечно): “ Как можно чаще прибегайте к таинству Покаяния... Чтение Св. Писанияпредохраняет от грехов... Предваряйте всякого своим приветствием и поклоном...Отгоняйте худые мысли чтением священных книг... Переносите с благодарениемвсякие скорби и искушения...”.

Вдруг тихийголос Антонинушки проник за завесу воспоминаний и Анна Петровна вернулась вкомнату, ощутив сухую прохладную руку сестрицы в своей ладони...

— Аннушка, тыпомолись за Серафиму, — попросила Антонинушка, — пропадет она, погибнет.Акафист почитай Казанской иконе и канон Иоанну Предтечи... Держит ее мир и засобой тянет в самую геенну.

— Что правда,то правда, — кивнула Анна Петровна, — многих церковниц наших мир одолел.Безхребетные мы, Антонинушка, чуть что — молитва ли ослабнет, или грехи неисповеданные придавят — и ломаемся мы, теряем все свое христианство. Остаютсяодни слова, а дел-то уж и нет, веры нет. Так ведь, Антонинушка?

Но сестрицамолилась и молчала, а Анна Петровна предложила:

— Хочешь,наставления батюшки Валентина почитаю?

Антонинушкачуть заметно кивнула, и Анна Петровна принесла старенькую ученическую тетрадьиз которой начала читать вслух:

— Неопускайте случая и возможности присутствовать при церковном богослужении...Надо рассказать дома своим домашним, что слышала в церкви... Заменяйтечеловеческие беседы на беседования с Богом... Ни о чем не скорбите, как толькоо грехе, но и то умеренно... Тот друг, кто приносит пользу спасению души...Душу укрепляет слово Божие... Любите беседовать с божественными людьми, черезних открывается Бог... Разговоры с мирскими людьми отвлекают мысль от Бога...

ДыханиеАнтонинушки стало ровнее, похоже она заснула, хотя губы по-прежнему беззвучнодвигались, творя молитву. Анна Петровна отложила тетрадь. Пора и самой спать —день завершен, еще один день жизни.

Только вотуснуть — это дело непростое. Опять затеяли свою ночную возню неутомимыегрызуны, и Анна Петровна вдруг вспомнила давнюю историю...

Это случилосьвскоре после войны. Была тогда во Пскове известная чтица Псалтири, КсенияМихайловна, и Анна Петровна — молодая еще, быстрая и легкая на подъем — училасьу нее и всегда, когда было свободное время, ей помогала. (Неужели ядействительно тогда была такой? — удивлялась сегодняшняя Анна Петровна. —Неужели вообще возможно быть молодой, здоровой, крепко спать ночами и вставатьпо утрам веселой и полной сил?). Как-то их пригласили читать Псалтирь по усопшей, в один из вновь отстроенных домов на Запсковье. Некрашеный сосновыйгроб стоял в большой комнате. Здесь верно еще не жили: пахло свежим деревом имебели совсем не было. Тело усопшей было накрыто белым покрывалом, а на грудилежала иконка — вроде бы все как положено, но какое-то тяжелое гнетущее чувствосковывало их, и читали они медленно, спотыкаясь, как бы испытывая некое скрытоепротиводействие. Незадолго до полуночи кто-то приехал: раздался шум шагов,голоса, и к ним заглянули две молодые женщины — это были дочери покойной.Пригласили пить чай. Пошла Ксения Михайловна, а Анна Петровна осталасьчитать... Она читала одна не менее получаса, покуда не перевалило за полночь.Вдруг со стороны красного угла, где положено быть иконам, но не было,послышался шорох и шелестение, будто кто-то волочил по полу веником. Боковымзрением Анна Петровна почувствовала какое-то движение, резко обернулась иобмерла: к ней приближались несколько огромных крыс. Двигались они лениво, какбы давали себя рассмотреть, и, воистину, таких кошмарных тварей, ей, прожившейуже почти четыре десятка лет и в деревне и в городе, видеть не доводилось! Былиони огромные, сантиметров по тридцать, черные и блестящие, будто намазанныежиром, с длинными хвостами. Приблизившись на метр ко гробу и застывшей подлестолбом Анне Петровне, крысы вдруг повернули и помчались по кругу, да с такойбыстротой, что воздух загудел, словно кто-то рассекал его, вращая в рукеверевку. Анну Петровну сковал жуткий страх, она, как не силилась, не моглаиздать ни звука, и в глазах у нее все вертелось и кружилось. Тут вдруг одна изтварей прыгнула прямо в гроб на усопшую, а оттуда на Анну Петровну. От такогоужаса та сумела все же крикнуть, прежде чем потеряла сознание... На криксбежались все, кто был в доме. Анна Петровна сидела без движений, уткнувшисьлицом в придвинутый ко гробу читальный столик, а на ее платке, свисая с головына спину, распласталась огромная черная крыса. Остальные так и бегали, какзаведенные, по кругу. Все растерялись — зрелище неописуемое — но, Слава Богу,Ксения Михайловна первая сообразила что к чему, подняла лежащий под ногамиполовичок и, укрыв им руки, схватила мерзкую тварь за хвост и ударила ее обпол. Крыса тут же вырвалась и присоединилась к остальным. Кто-то принес двухдомашних котов, но те с жутким воем тут же выскочили прочь, будто перед нимибыли не грызуны, а голодная собачья свора. Все это безумие продолжалось уженесколько минут: гроб с покойницей, вокруг кричащие и размахивающие чем попалолюди, потерявшая сознание Анна Петровна, улепетывающие без оглядки коты и мечущиесятуда-сюда фантасмагорические крысы, никак не желающие покидать поле сражения...Еще раздавались крики, когда вдруг обнаружилось, что все крысы разом исчезли.Чудеса! Им просто некуда было деваться в этой комнате и в этом новом доме, гдене было ни одной наималейшей щели; ну разве что в пору таракану, но не этимвеликанам. Чего только в жизни не бывает?! Однако все вскоре успокоились ипошли пить чай. Только Авдей, хозяин дома, человек, как он сам себяхарактеризовал, неверующий, сказал, что верно Бог есть, раз такое возможно...Потом, уже наутро, когда дочитали они Псалтирь, когда шли домой, КсенияМихайловна почему-то шепотом сообщила Анне Петровне, что покойница при жизнизанималась ворожбой, то ли наводила, то ли снимала порчу и сглаз, гадала и лечиланаговорами...

* * *

В субботу, ссамого утра Анна Петровна занялась духовными делами. В последние годы повоскресеньям она, как правило, всегда причащалась — это было исполнениемдавнего благословения старца — поэтому все домашние дела накануне сводились ксамому минимуму. Она прочитала акафисты, сначала те, которые давечаблагословила сестрица за Серафиму, а потом положенные правилом дляпричащающихся. “Душа ежедневно требует пищи духовной: молитвы и слова Божия”, —без устали напоминал батюшка Валентин. Если бы все это разумели, думала АннаПетровна, если бы насыщали душу пищей вечной и нетленной, то разве возможнобыло бы такое, как, например, у соседей по площадке Блиновых, у которыхежедневно то хозяин, то сама хозяйка извергали страшнейшие матерныеругательства, причем так громогласно, что отчетливо слышалось каждое слово.Нет, они не дрались и особливо не ссорились — это просто было у них нормойобщения, кошмарным правилом, которое, безусловно, усваивалось и их детьми.Когда Анна Петровна пыталась осторожно делать им замечания, они недоумевали. Вчем, дескать, собственно дело? Мы у себя дома, не деремся, не скандалим, нуразве что говорим громко? Так это не мы, а строители виноваты. Они никак немогли взять в толк, что невозможно нормальному человеку это слышать. “Господи,помилуй, — шептала Анна Петровна, — Пресвятая Владычице, Богородице, приимимолитвы раб Твоих за недугующих неверием (перечисляла их имена) и избави их отслепоты душевной, да узрят свет Веры божественной, да вси обратятся в недраМатери Церкви и избавятся всякия нужды и печали”. Что еще оставалось делать, нев домоуправление же идти с жалобой?

Однажды,много лет назад, когда семейная жизнь вдруг стала для нее невыносимой мукой,она спросила у матушки Екатерины, как быть? Та указала рукой на стену, и этозначило: будь твердой и терпеливой, как эта стена. “Любите прискорбности,любите притрудности, — неоднократно говаривала матушка, — без них невозможноспасение”. И Анна Петровна теперь тоже часто повторяла: “Любите прискорбности,любите притрудности...”, — и другим, но более, верно, себе самой.

Около пятиАнна Петровна уже была готова. В шесть начало всенощной в Соборе. Путь туданедалекий, но ее ногам как раз поспеть. Она еще и еще раз проверяла, все лиположила в сумочку — часто многие нужные вещи не желали покидать дом ипрятались по углам. Рассеянность — грех, твердила она себе, но все же понимала,что это просто старость: восемьдесят пять — это не шестьдесят, и даже несемьдесят. Она помолилась Ангелу хранителю, прося напомнить, если что забыла. И вдруг вправду вспомнила о давешней сестрицыной просьбе:

—Антонинушка, так за Никиту подать сорокоуст?

— Да-да,Аннушка, за Никиту сорокоуст и за Семена особливо на литургию. Только завтраподай, когда к обедне пойдешь.

— Сорокоуст-тоя сегодня подам, да и литургию, а то вдруг  запамятую завтра? — Анна Петровнатяжело перевела дух. — Безпамятна я стала. А Семен-то твой у меня записан впоминальной книжице, но коль хочешь, и отдельно подам.

—  Ступай сБогом! — Антонинушка трижды осенила сестру крестом.

До ТроицкогоСобора добралась Анна Петровна без приключений, но, как всегда с большимнапряжением сил. Одна остановка на автобусе — это подъем и спуск, и не простотак, а с помощью пассажиров, не одного — двух-трех; это переход через проспекти страх: вдруг кто-то не пожелает остановиться и пропустить... А что? Былотакое, и совсем недавно. Возвращалась Анна Петровна со службы своим ходом всопровождении некоего молодого человека. Переходили они улицу в районе четырехуглов, как положено — на зеленый свет, но кто-то на “Мерседесе” оченьторопился, поворачивая с боковой улицы, и задел ее крылом, так что упала АннаПетровна, как куль с мукой, и, слава Богу, спутник был рядом, так что помог.Теперь же, обжегшись, на молоке, дула Анна Петровна на воду, и  опасаласьвообще ступать на проезжую часть даже при полном отсутствии машин.

АннаПетровна  давно передвигалась при помощи своеобразного костылика, летнейдетской коляски, нагруженной для устойчивости парой кирпичиков — это были еедополнительные ножки. Чего не придумаешь, когда нормальный пеший шаг невмоготу?Не даром в народе говорят: придет старость — придет и слабость; у старого коня— не по старому хода. Но что поделать? Молодости не воротить, а старости неизбыть...

Всенощная служиласьархиерейским чином. Хоть и суетно на такой службе от множества духовенства,шумных иподиаконов, но не в пример, как считала Анна Петровна, благодатибольше: все ж святитель служит, пусть и не нравится он кому. Пел главный составсоборного хора — пел великолепно, благозвучно —  и не беда, что походило это наконцерт. Протодиакон с двойным орарем громоподобно возглашал ектении,сослужащие священники поочередно подавали возгласы. А как сверкала позолота! Ина  богатых киотах, с вызолоченными виноградными лозами, грушами и райскимицветами, и в растительных орнаментах лепнины, и в объемной резьбе высоченногосемиярусного  иконостаса и, наконец, в ризах духовенства и самого архиерея. Какже это было торжественно и красиво! Как в Царствии Небесном. Анна Петровнасидела у западной стены и впитывала в себя все это благолепие — и было это длянее некоторой наградой за все те ограничения, которые накладывала она на себя вобыденной жизни: на всякое мирское развлечения ума, зрения и слуха. Сердцерадовалось и трепетало, а душа молилась и позабыты были на время старость,немощь и весь груз забот житейских.

Перед чтениемканона какой-то благообразный пожилой священник сказал проповедь, которая сразувлекла Анну Петровну, и она слушала, затаив дыхание.

— Вслушайтесьвнимательно, дорогие мои, — говорил батюшка, — в слова святого пророка БожияИсаии, вслушайтесь и вдумайтесь в откровение этого ветхозаветного богослова. Нео нас ли, не о нашем ли времени говорит пророк, живший за семьсот пятьдесятдевять лет до Рождества Христова? Земля опустошена вконец и совершенноразграблена... Сетует, уныла земля; поникла вселенная... Земля сокрушается,земля распадается, земля сильно потрясена; шатается земля, как пьяный, икачается... и беззаконие ее тяготеет на ней; она упадет и уже не встанет* *(Ис. 24, 3-6, 16, 19-20). Да, эти слова — о нас! Это мы преступили закон Божий!Это мы нарушили Его завет! Это мы забыли Бога! И наша матушка-кормилица земляуже рождает одни терния и волчцы от злобы живущих на ней. И небо, когда-то дарившеелюдям светлый дождь жизни и плодоносную росу, сеет на наши головы химическуюотравляющую влагу, и радиация Чернобыля обжигает мир своим смертоноснымдыханием. И разгул зла, лукавства и вражды идет по земле. И нет молитвы, чтобызалить этот пожар зла, нет духовной силы, чтобы предотвратить грядущую гибель.Неужели все это сотворил человек?! Нет, дорогие мои, возможности человекаограничены, и срок жизни его — семьдесят, от силы восемьдесят лет. Иногда он неуспевает даже и осознать своего назначения на земле, как уже сходит в могилу.Нет у него ни времени, ни могущества, ни воображения посеять столько бед и зла,чтобы хватило на все человечество. Все то малое зло, которое успеваем натворитьмы, грешные люди, приводит в совокупность великий дирижер — сатана, тот, ктосеет в нас малое. Он сеет малое и выращивает малое в большое. И это называется“тайной беззакония”. И тайна беззакония восходит от силы в силу именно потому,что вконец ослабело наше сопротивление ей, оскудело наше понятие о ней. Мы всвоем обольщении забываем Бога, забываем небо, забываем вечность. На этой почвеполного погружения людей в плотскую жизнь разрастается всепоглощающий разврат.Младенцы, зачатые в беззаконии, появляются в мир больными, от рожденияодержимыми духом злобы, часто они лукавством превосходят взрослых. Отроки, незная детского простодушия, играют во взрослых, в одуряющих химических веществахони ищут особых видений и ощущений, зачастую находя в них смерть. Юноши идевушки, не зная самого понятия невинности и чистоты, погружаются в болототакой грязи, о которой помыслить страшно и срамно глаголати. Наркотический угардля многих становится единственно реальной жизнью. А грохот бесовского шума,ворвавшийся в дома наши с телевизионных экранов, оглушил, одурил всех от малогодо большого, вовлек всех в водоворот адского кружения, поработив душинасилием...

Анна Петровнасогласно кивала головой и, не сумев сдержаться, поделилась с сидящей рядомпожилой женщиной:

— Вот ужвоистину, все слово в слово так! Верно батюшка говорит.

— Помоги ему,Господи, — поддакнула старушка.

Службаокончилась, и если кто-то ожидал этого с нетерпением, то Анна Петровна лишьсожалела о таком скором ее завершении: с последним “аминь” возвращались к нейвсе ее стариковские беды и заботы. Но что тут  поделаешь? Остается лишьтерпеть: за терпенье, как говорят, дает Бог спасенье.

Выходила АннаПетровна в числе последних: пока подавала поминания на сорокоуст и на литургию,пока беседовала с церковницами, все разошлись, и она побрела одинешенька,постукивая по булыжникам соборной площади колесами своей коляски-выручалочки.Смеркалось, и идти одной меж крепостных стен, где каждый шаг отдавался гулкимэхом было страшновато. Через ворота Детинца она вышла в Довмонтов Город и дошлауже до середины, когда навстречу к ней выскочил огромный черный пес. Он приселна задние лапы, оскалился и злобно зарычал. Анна Петровна  в испуге замерла,осознавая полную свою безпомощность. Раньше таких собак в городе и не видывали— мощных гладкошерстных, свирепого вида и злобного нрава, походивших накаких-то безжалостных адских тварей — появились они лишь теперь, вкупе со всемипрочими пагубными новшествами, будто вытянутые за куцые обрубленные хвосты изсамой геенны для пущего устрашения христиан. Этот пес был именно из таковых.Всем своим видом он источал ненависть, желание убить, разорвать на части.Хозяина поблизости не было видно. И как это такого злобного кобеля пустилиодного, — промелькнула у Анны Петровны мысль. Она хотела перекреститься иперекрестить пса, но силы совсем ее оставили, и она чувствовала, что вот-вотупадет. От страха даже не вспоминались слова молитвы. “Господи, Господи” —только и шептала она... В голове промелькнул длинный ряд каких-то сумбурныхмыслей, но вдруг на мгновение сознание прояснилось, и Анна Петровна четкоувидела лицо сестрицы Антонинушки, будто высвеченное во мраке молнией — еестрогие сейчас глаза, губы, творящие молитву и сухонькая ее ручка, знаменующаяперед собой крестом. Это меня она крестит, почему-то сразу подумала АннаПетровна и вдруг ощутила необыкновенный прилив сил. “Господи, Иисусе Христе,Сыне Божий, помилуй мя грешную”, — зашептали ее губы. Она двинула коляску насобаку и крикнула: “Иди прочь! Пошла!”. Собака тут же отскочила, рыкнула напоследок и скрылась в спускающихся к берегу Псковы руинах...

 АннаПетровна медленно приходила в себя, она еще до конца не поверила, что опасностьминовала, что она действительно спасена и все продолжала всматриваться втемноту.

— Матушка,что вы тут стоите? — привел ее в чувство чей-то вопрос — это догнали ее идущиедомой работницы собора.

— Простите,замешкалась, собаки испугалась, — коротко объяснила Анна Петровна, ничего болеене добавив. Да и как опишешь такой страх? Как передашь, что и с самой жизньючуть не простилась? Да и надо ли это делать?

— Помогите доавтобуса добраться, что-то неможется, — только и попросила она...

Лишь дома,опустившись на стул, она поняла, насколько устала. Сестрице ни слова не скажу,решила она твердо, довольно того, что и мне досталось. Она присела подлеАнтонинушки, взяла по обычаю ее за ручку и коротко рассказала, как прошласлужба, о порадовавшей ее духовной проповеди, о поручениях, которые, славаБогу, все выполнила. Тут взглянула она на сестрицу, встретилась с ней глазами,и будто невидимая молния проскочила между ними: вдруг совершено ясно онапоняла, что не нуждается сестрица в ее откровениях, что сама все до точкизнает. Так это действительно ее молитва спасла меня! — пришло вдруг прозрение.

— Голубушкамоя! — Анна Петровна сползла на пол и прижалась к худеньким острым коленкамсестрицы. — Родная моя!

Она заплакалаи ощутила, что легонькая сестрицына ручка успокоительно гладит ее по голове...

* * *

Иногда АннаПетровна сидела во дворе на скамеечке под липами, в уютном для отдохновенияместечке. Больше сидела одна, так как дворовым сударушкам давно было известноее полное нежелание слушать сплетни и пересуды. “Удаляйтесь людей негодных исуетных, больше думайте о божественном и вечности”, — учил батюшка Валентин, иона размышляла, не упуская, впрочем, возможности сказать что-то полезное наспасение души. Если кто-то и подсаживался к ней, так наверняка с каким-товопросом касательно церковной жизни. Ведь все мы члены Церкви, размышляла АннаПетровна, все имеем одни обязанности, но почему-то большинство считают себя непричастнымик отеческим церковным уложениям, благочестие считают делом монахов исвихнувшихся старух. Но ведь это общая норма, для всех? Грехи любезны, доводятдо бездны; что запасешь, то и с собой понесешь — так сказала бы она каждому, нотолько кто бы ее стал слушать? Ее спрашивали, но более о внешнем, не имеющимотношения к главному — спасению души. “Кому и как поставить свечу? Можно лиснять порчу в церкви? Какой молитвой вылечиться от болезни? Как избавить мужаот пьянства?..”

Да, можнопоставить свечу, можно молиться за мужа пьяницу... Но нет лекарства от скорбей,ибо скорби сами и есть лекарство. Вот только чтобы это понять, нужно... Что?Что для этого нужно? Анна Петровна, конечно же, знала — надо, например, быватьпо воскресеньям на обедне у батюшки Валентина и слышать из его уст: “Бог друзейСвоих врачует напастями, дабы ими от грехов очистились... Благодарить в скорбяхи бедах — заслуга большая, чем давать милостыню...” или еще не менее важное:“Господа ничего так не умилостивляет, как исповедание грехов...”. В общем, надобыть членом Церкви и выполнять все, что положено выполнять, не выбирая чтобольше по нраву. Все — от корки до корки. Иначе получится как с ее соседкойАнфисой из квартиры напротив...

Анфиса как-топодсела на эту самую скамейку и, помолчав чуть-чуть, спросила:

— Болею, АннаПетровна, как на пенсию вышла, так и полезли у меня хвори — одна к одной. Какбыть? Может свечек поставить куда? Анна Петровна, вы ведь должны знать?

— Куда ж намбез болезней? — вздохнула Анна Петровна, — Давно в храме-то были?

Анфисанеопределенно пожала плечами:

— Не помню,на Пасху может?

— Вот-вот! Анадо каждую неделю, как в заповеди четвертой сказано: седьмой день Господу Богутвоему. Нарушаем заповеди, вот и болеем. Причаститься вам следует, покаяться прежде,а потом причаститься.

— Надонаверное. Это когда можно сделать?

Анна Петровнаподробно объяснила соседке как следует готовиться, как поститься, и особеннопредостерегала от того, чего делать никак нельзя:

— С вечера,после двенадцати, нельзя ни есть, ни пить — это важно!

В субботуАнфиса действительно пошла в храм, исповедалась, а на утро причастилась. Послезашла к Анне Петровне.

— Знаете,  —сказала с раздражением, — дурацкие эти правила “ни есть, ни пить”. Зачем?Почему? Я вот чая утром попила, и ничего — причастилась. Устарели эти правила,менять пора.

— Да что ж вынаделали? — всплеснула руками Анна Петровна.

Но Анфиса ислушать не стала, повернулась и ушла. А на следующий день она сломала ногу.Садилась в автобус, но водитель раньше времени закрыл дверь и тронулся: ее, сзащемленной в дверях ногой, протащило по асфальту. Перелом был очень сложный инесколько месяцев несчастная Анфиса мыкалась между домом и больницей... Понялали она, осознала? Может быть, только Анны Петровны стала она с тех порсторониться и разговоров с ней избегала — будто боялась чего.

Но что бы нислучилось — на все воля Божья и никогда не следует ее скрывать! В этом АннаПетровна была уверена непоколебимо. Не следует прятать правду от ближних, пустьи не примут они ее по озлоблению сердца своего, по затемнению разума. Пустьосудят, пусть рассмеются в лицо, но кривить душой никак нельзя. И вообще,странно было Анне Петровне: чем же это так заняты люди, что совсем у них неостается времени, минутки даже, чтобы задуматься о духовном, о вечном, невзираяна то, что ежедневно, ежечасно хоть что-нибудь, малость какая, но, по милостиБожией, побуждает их к этому?..

Старушка,Лидия Григорьевна, немногим-то и младше, подошла как-то и поинтересовалась:

— Анна,чевой-то все муж покойный во сне приходит и просит картошки вареной емупринести. Я уж и носила раза два на кладбище, а он опять пришел и просит?

— Да не нужнаему твоя картошка! — без затруднения разгадала сон Анна Петровна. — Усопшимедино от нас надо — молитва и милостыня! Подай сорокоуст в храм, в монастырьСнетогорский, милостыню раздай. Увидишь, спасибо тебе скажет.

Черезкакое-то время опять подошла Лидия Григорьевна и поблагодарила:

— Спасибо,Анна, тебе. Картошки мешок отвезли мы в Снетогорский монастырь и на молитву мовоГеоргия там записали. Представляешь, давеча во сне его видела: сидит и есткартошку вареную и на меня так радостно смотрит.

Ееспрашивали, почему не уезжают они, почему мыкают горе, две безпомощные старухи,полагаясь на свою сомнительную самостоятельность? Почему? Действительно,почему? Ведь можно уехать к сыну, к Антонинушкиной дочери Зое, к внукам? Можно,конечно... если перечеркнуть всю предыдущую свою жизнь, все, во что верили, чтоисповедовали. С юности им, живущим церковной жизнью, говорили про скорби, проболезни, про терпение и смирение. И они повторяли о том же другим. Теперьприспело время самым делом исполнить все эти слова. Это самое трудное в жизнинашей — чтобы слова не рознились с делами. Самое, верно, главное испасительное! Было еще и другое... В пятьдесят девятом году, кажется, или,наверное, уже в шестидесятом, она в последний раз видела архимандрита Симеона —замечательного Псково-Печерского старца, великого подвижника. Сейчас, попрошествии стольких лет, он стал уже легендой, как и Оптинские старцы, сейчасему пишут записки и оставляют на его гробе в Богомзданных пещерах... А тогда,тогда он был доступным каждому и можно было прикоснуться к нему, поцеловать егоневесомую благословляющую руку, спросить его о чем-то и услышать ответ. Можнобыло даже с ним не согласиться, возразить, можно было пройти мимо него, лишьравнодушно скользнув взглядом. В тот раз все, вроде бы, так и было. Старец,бережно поддерживаемый келейником под руку, спускался по каменным ступеням отУспенского храма. Мимо проходили экскурсанты и с некоторой долей любопытства,как на очередной экспонат (а по сути — равнодушно), смотрели на седовласогосхимника. А ведь одно лишь его слово, одно благословение могло, безпреувеличения, перевернуть жизнь человека, направить ее по иному руслу. Онаожидала внизу и робко подступила к своему духовному наставнику, сложив руки дляблагословения. Старец, хорошо ее знавший, благословил и сказал:

— Живи длядругих, Аннушка, и сама спасешься! Больше уединяйся, уединение способствуетспасению. Помни это, особенно, когда годы подойдут. Тогда это особенно будетважно! Ибо сказал Господь: “В чем застану, в том и судить буду!” Как доживешьдо моих лет, припомни эти мои слова: живи для других, уединяйся и причащайсяСвятых Тайн еженедельно!

— Доживу ли,батюшка? — с сомнением спросила она. — Здоровье-то и сейчас не то.

— Доживешь,доживешь, матушка, — махнул рукой старец, — и еще переживешь.

Удивительнаего прозорливость! Она и вправду сомневалась, что долго проживет: еще в войнусерьезно подорвала здоровье. Поздней осенью сорок второго их, жен комсостава,отправили на строительство оборонительных сооружений: они делали фашины,набивая песком дерюжные мешки. Песок приходилось доставать из реки, стоя попояс в ледяной воде. Вот тогда получила она первые серьезные болезни, к которымежегодно добавлялось что-то еще, как знак времени и места: голода, холода,непосильного труда, семейных неурядиц и прочего.

И еще говорилей старец, может быть и не в тот раз, может быть ранее, но она хорошо помнилаэти его слова: “Если увидишь разумного, опытного в духовной жизни, ходи к немус раннего утра и пусть нога твоя истирает пороги дверей его”. Вот поэтому-тонашла и прилепилась она, с Божией помощью, к батюшке Валентину. А отец Симеонвскоре почил о Господе и был похоронен в Богомзданных пещерах...

Она, как ибыло сказано, дожила и пережила. Помнила она его слова, каждое, до самогомалюсенького словца, и теперь, как драгоценный бисер мысленно их перебирала:“Живи для других, уединяйся и причащайся Святых Тайн еженедельно”. Удивительноедело, ведь все так и выходило! Жить надо и для сестрицы Аннушки, и, еще более,для Блиновых, для Анфисы, для других соседей, ближних и дальних, оторванных отБога, от церкви, от возможности спасения. Кто еще им скажет спасительное словоправды? Кто?..

“Милостынейкупи себе помилование от Бога, — наставлял приснопамятный отец Симеон, —смирением — вечную славу, чистотою и целомудрием — венец, кротостью — в райвхождение, молитвой — с ангелами житие. Купи себе трудом покой, молитвеннымбдением — общение с Богом, постом и жаждою — наслаждение вечными благами. Имейрассуждение духовное, возноси ум твой к Богу, но низводи и долу, размышляя, чторано или поздно все в землю возвратимся. Внимай чтению книг Божественных,сокрушайся о грехах, говори одну правду, уста чаще открывай для молитвы, рукиотверзай на подаяние нуждающимся, сердце удержи от гнева, в теле сохраничистоту, в пище — воздержание, колена преклоняй на поклонение Богу. Еслисохранишь сие, то будешь чадом света и сыном Царствия Небесного; спасешь душусвою”...

Глава2. Батюшка

Повинуйтесь наставникам вашим

 и будьте покорны, ибо они неусыпнопекутся

о душах ваших, как обязанные дать отчет(Евр. 13, 17)

Дает Господьпотерпеть, но и утешения посылает — и еще какие...

Послезавтрапоеду в Камно к батюшке Валентину! Эта мысль целый день не давала покоя АннеПетровне. Началось все с того, что заехал знакомец Андрей, прихожанинМироносицкого храма, молодой человек лет тридцати, по обычаю навестить ипобеседовать. Любил он с ней побеседовать, потому как, считал, было о чем.“Повезло вам, матушка, — говорил, — всех-то блаженных и старцев последних летвам удалось повидать. Вы прямо духовная шкатулка!” А она отвечала всегда одно:“Это Господь Милосердный, это Он даровал мне недостойной грешнице столькосчастливых встреч” И еще часто добавляла: “Дорожите каждой встречей. Неслучайно дает их Господь. Все ко спасению!” Однажды Андрей спросил:  “Как жеэто — дорожить каждой встречей? Сегодня обсчитали меня на рынке, а после и нахамили.Чем же в такой встрече дорожить? Или, бывает, в автобусе, в магазине облают —это как, тоже дорожить? Понятно, когда к старцу приехал, а он принял, сказалчего-нибудь полезное или наперед предсказал.” — “Иногда просто потерпеть надо —вот и польза. Иногда же и сказать человеку, как правильно  поступить дляспасения души. Ты от старца научился, а другой и вовсе ничего не знает, такскажи ему при встрече — вот и польза обоим”. — “Так что угодно можнообъяснить”, — засомневался Андрей. “А ты спроси у опытного священника, у отцаВалентина, например”, — предложила Анна Петровна. Так состоялась его перваяпоездка к батюшке. Это случилось около года назад. С тех пор ездил он частовместе с семьей — благо, был автомобиль — и иногда брал с собой Анну Петровну.Она не расспрашивала, что и как разъяснил ему батюшка — это личное, еслизахочет, — скажет. Но и так было понятно, что Камно Андрею пришлось по сердцу.Да и как иначе? Значит, послезавтра в Камно...

Она зналаисторию этого местечка. Как-то один из прихожан Александро-Невского храма,Семен Семенович, заштатный экскурсовод, провожая ее до дома, довольно подробнорассказал и о древнем городище, и о храме...

Происходилоэто название, по всей вероятности, от слова камень, из-за большого количестваразбросанных здесь повсюду камней-валунов. И река здешняя по той же  причинепрозывалась Каменкой. У ее-то истоков и выстроено было в давние временагородище, аккурат между двух русел, как бы на полуострове, образованномширокими и глубокими оврагами этой реки, высота склонов которых достигала болеедесяти метров. Самой природой это городище было очень хорошо защищено отнападений врагов. Современные археологи установили, что в конце первоготысячелетия жизнь здесь буквально “била ключом”, пока не вырос и не окреп городПсков, который превратил окрестные поселения в свои пригороды, перетянув, какводится, на себя все живительные соки.

В 1238 годупроизошло в здешних местах большое сражение, о котором в летописи говорится,что псковичи “избиша Литву на Камне”. А в 1271 году горожане, действуя подначалом благоверного князя Довмонта-Тимофея, разбили тут крупную рать немцев.Упоминается в летописи и о сражениях на Камне в 1341 и 1407 годах. Здесь вначале семнадцатого века встречали первый Крестный ход из Псково-Печерского монастыря,установленный в память избавления Пскова от нашествия Батория. В пятнадцатомвеке на погосте Камно возвели церковь в честь святого великомученика иПобедоносца Георгия. Сложили ее, как водится на Псковщине, из местногокамня-известняка. В древней церкви камновского погоста, как сказано в летописи,хранилась величайшая святыня — напрестольный деревянный крест 1600 года,покрытый латунью со следующей надписью: “Божиею милостию и помощиюЖивоначальныя Троицы совершися крест сей во храме святаго страстотерпцаХристова Георгия на камне... при державе Царя и Государя Великого князя БорисаФеодоровича всея Руси, при епископе Псковском Геннадии, при старосте церковномАнании Сидорове”. До ныне стоит сия церковь. В тридцатые годы закрывалась,правда, но ненадолго:  во время войны опять, с Божией помощью, открылись дляверующих ее двери...

А места,места тут были просто чудесные — природа будто дышала древностью. С холмаоткрывался небывалый простор:  сплошное море камышей, деревья и домики нагоризонте и, где-то в далеком далеко, скорее угадывалось, чем виделосьПсковское озеро. Оно было километрах в шести, но дыхание его почему-тоявственно слышалось уже здесь. По правую руку, на той стороне реки обозревался,обнажающий отвесную известняковую стену, обрыв и темный вход в какую-то пещеру.Над обрывом еще недавно по здешним меркам — в начале нынешнего века — стоялдвухэтажный дом помещиков Яхонтовых —  красивый и величавый, как и самиЯхонтовы, люди интересных судеб, среди которых были герои Отечественной войны1812 года, поэты, государственные деятели — люди старого времени, люди России.Ежедневно, на рассвете, дом, расположенный от погоста прямо на восток,изумительно раскрашивался первыми лучами восходящего солнца, над крышейвырастала чудесная золотая корона, стены дышали жизнью и обитатели дома, вместес холодным утренним воздухом, вдыхали эту жизнь и переполнялись ею... Увы,теперь на этом месте  бельмом выставилась какая-то нелепая МТС, упрятанная зажуткий серый забор из бетонных плит. Увы... Но внизу по прежнему шумелаобмелевшая вода Каменки, пенистыми бурунчиками огибающая позеленевшие отвозраста камни. А на левом ручье доживала свой век старая, давно бездействующаяводяная мельница, сложенная из местного дикого камня. Это и было последнеесвидетельство об ушедшей России. Об остальном можно лишь догадываться... Апоследние Яхонтовы, как и все их предки, нашли упокоение на здешнем погосте вродовом захоронение  у северной стены Георгиевской церкви. Все оканчиваетсяцерковью и погостом и, впрочем, все ими же начинается. По крайней мере,здесь...

Как толькосворачиваешь  с шоссе в сторону городища, сразу открывается купол храма,возвышающийся над буйным морем могучих старых древ. Реки и оврагов еще невидно, они появляются внезапно, уже у самого погоста, а пока — видно лишь полеи в нем зеленый  остров с церковной главкой и крестом...

Таков былпогост Камно — без всякой новомодной фальши, настоящий, русский, притягивающийк себе еще и еще, если однажды тут побывал. А может быть виной этому былздешний батюшка, протоиерей Валентин — такой же настоящий русский священник,без малейшей фальши.

О батюшкеАнна Петровна готова была думать безконечно. Казалось ей, что знакомы они всюжизнь. Нынче, на закате ее лет, он олицетворял для нее все самое-самое лучшее,в нем как бы  слились все ее духовные отцы и наставники, бывшие ей добрымиучителями с самых юных лет, и все прочитанные духовные книги с наставлениями ижизнеописаниями святых подвижников. Батюшка говорил, что бывают люди,наполненные мудростью как духовные книги — он имел ввиду старцев, к примеру —Оптинских. Но он и сам стал такой книгой — доброй и спасительной, мудрой ичуткой к каждому биению человеческого сердца. Батюшка... Анна Петровна зналаего давно. С начала пятидесятых годов он, будучи семинаристом, также, как иона, окормлялся у отца Симеона и часто приезжал в Псково-Печерский  монастырь.Бывал он и у отца Иоанна Максимова, служившего тогда в здешнем Георгиевскомхраме погоста Камно. Этот-то замечательный батюшка и благословил его брак.“Выбирай себе невесту”, — сказал отец Иоанн, указав на певчих со своегоклироса. И тут случилось нечто удивительное: отец Валентин медленным взглядомобвел притихших девиц и указал на одну из них: “Выбираю вот эту”. Таковым былоих знакомство с будущей матушкой. “Венчается раб Божий Валентин рабе БожиейАлександре...” Матушка его была уроженкой здешних мест.  Странная, почтимистическая связь с местом: здесь родилась его жена, здесь упокоился позже ихбезвременно ушедший сын, здесь предстояло ему служить последние годы, здесь же,как думается — умереть и быть погребенным...

В пятьдесяттретьем стал отец Валентин священником. Кто-то из святых сказал, что не всякийможет приблизиться к Богу, но только тот, кто подобно Моисею, способен вместитьславу Божию.*  Батюшка смог бы. Анна Петровна была в этом уверена более, чем втом, что земля круглая. В нем великая власть, дарованной Богом каждомусвященнику, приобрела подлинную свою силу, возмогшую превзойти человеческуюприроду и освободиться от страстей. Анна Петровна всегда высоко почитала своихдуховных отцов. Но это был ее последний — на нем для нее завершалось все земноеи открывалось все небесное. Батюшка... В шестидесятые, когда служил он вПорхове, они ездили к нему с сестрицей, пели на клиросе и выполняли послушания.Времена были темные и колючие для всех православных. Опять тюрьмы сталинаполняться людьми духовного звания, опять закрывались и разграблялись храмы.Многие священники попритихли и не казали носа за церковную ограду: крестили сопаской, молились больше со старухами, да стариками, их же исповедовали,причащали, а потом и отпевали. Не было икон для мирян, не было молитвословов,что уж говорить о Священном Писании или духовных книгах? А как же все это былонужно! И болело сердце молодого священника. По его благословению ездилипорученцы-послушницы в Киев, Москву и другие города и веси за маленькимисамодельными иконками, отпечатанными фотоспособом молитвами и краткимидуховными поучениями, переписывали каноны, акафисты, целые духовные книги. Стех далеких лет погрузился батюшка в необозримый мир святоотеческих творений.Ночами он делал выписки, заполняя десятки и десятки общих тетрадей. Он собирал,как скажет позднее, сливки — самое важное, самое нужное, самое спасительное.Двадцать лет он возрастал здесь из силы в силу, наполнялся молитвой и мудростью— не высокоумной, но понятной простецам, пригодной и исполнимой в ихприземленной, безыскусной жизни. Потянулся к нему народ: за молитвой, засоветом. Это порождало и некоторую зависть от собратьев и, безусловно, ненавистьсо стороны безбожных властей. Пошли в епархию донос за доносом. Частеньковызывали к уполномоченному для “серьезных” разговоров — просили, чтобы был каквсе, жил тихо — служба, дом — и ни каких паломников!   Владыка Псковский Иоанночень любил и батюшку, и всю его семью, он многократно бывал в Порхове на егоприходе, много чаще, чем у других, даже самых маститых, священников. И само этотоже рождало недоброжелательство. “Большой трезвенник... примерный,трудолюбивый... Богослужения совершает неопустительно с назиданием словомБожиим своих пасомых” — вот так писал о нем покойный ныне Владыка. Да, Владыкаего любил, но давление со стороны властей оказалось слишком сильным. Пришлось,скрипя сердцем, его, ни в чем, кроме горячей пастырской ревности, не повинного,перемесить на другой приход. А и тогда уже таких пастырей, как отец Валентин,было поискать... Потом был Старый Изборск: некоторое время пустовавшей до негохрам Рождества Пресвятой Богородицы и маленький приход. Но, оказывается, тамего ждали. И не просто ждали, а писали прошения архиерею: “Всеусерднейше просимВаше Высокопреосвященство перевести в нашу церковь на постоянное служениенастоятеля из Порховской церкви протоиерея Валентина, который постоянно будет унас проживать. Тогда мы можем внести в фонд мира тысячу рублей... Не откажите внашей просьбе. Староста... помощник старосты... казначей...” Вот такаямаленькая хитрость, чтобы ублажить жестоковыйные власти  в лицеуполномоченного.  А что такое тысяча рублей в 1983 году? Большие деньги, темболее для крохотного прихода. Но что же произошло после назначения батюшки? Ато, что и должно было... Опять потянулся народ, стали приезжать паломники издругих городов. Батюшка молился и учил молитве своих духовных чад. После службыоставались в храме и читали акафисты, молитвы из батюшкиных тетрадей за болящихи страждущих. Здесь же батюшка стал использовать целительную силу святыхисточников. Появились исцеленные, и это еще прибавило ему известности иприхожан. Среди нецерковных местных жителей поползли слухи, что священникзанимается колдовством... Опять последовал вызов к уполномоченному, жалобыархиерею, угрозы и подписки не делать этого и того. Его штрафовали за небывшиенарушения, угрожали посадить. И опять Владыка был вынужден переместить священникаподальше от глаз мирских начальников, в самую Тмутаракань. Хотя и там былилюди, и там кто-то обрел мудрого духовного отца и наставника... Но Господьблагословил иначе: в восемьдесят шестом году последовало назначение бытьнастоятелем Георгиевского храма на погосте Камно. И вот батюшка здесь.Батюшка... Здесь он подвизался уже более десяти лет. Здесь раскрылся, какнебывалой величины духовный цветок, благоухание от которого разлилось далеко запределы Псковской земли. И ехали автобус за автобусом из Питера, из Молдавии,из Белоруссии. И все еще было впереди...

* * *

Наступилодолгожданное утро. Около семи заехал Андрей. Анна Петровна уже поджидала его.Все необходимое было приготовлено и уложено в сумочку с вечера: поминальныезаписочки от Антонинушки, ее собственные, пирожок для батюшки, гостинцы дляцерковниц, хлеб и конфеты на канун и даже хлебные крошки для птичек.

— Помолисьпреподобному Никандру и преподобной матери Фекле, — напутствовала Антонинушка, — и к Мишеньке на могилку зайди поклонись.

Мишенька —это сыночек батюшки, владычнин иподиакон и общий любимец. Он давненько ужепогиб, еще в Порхове. Забрал его Господь. Случилось несчастье в праздник святыхапостолов Петра и Павла. После литургии пошел Мишенька искупаться, жара быланесусветная. Нырнул... и больше уже не показалась на поверхности его головушка.Мишенька только что причастился Святых Христовых Тайн и было ему отродушестнадцать лет... А как он пел? Слава Богу, сохранились магнитные пленки ииногда, когда заводили старенький магнитофон, Анна Петровна со слезами слушалаего такой знакомый голос:

Пусть ногиустали, болит твоя грудь,

И спину тыможешь едва разогнуть,

И пусть быхотелось тебе отдохнуть,

Работы такмного еще впереди,

Иди и буди.

Пели втроем —батюшка, матушка и Мишенька, но его бас звучал отчетливо и так украшал пение:

Иди и буди тыуснувших людей, -

Скажи им, чтовраг — среди Божьих полей,

Их хочетзасеять травою своей...

Когда лишьразбудишь, тогда отойди...

Иди и буди...

Вспомнив,Анна Петровна, было, загрустила, но тут же мысленно встряхнулась и отогналагрусть — не время! Для машины путь в семь верст — недалекий. Но Андрей ехалмедленно, шепча что-то губами — верно, молитвы.

— Ездитьтеперь нелегко, — посетовал он, — молодежь на иномарках правил не соблюдают.Гоняют, как сумасшедшие, бьются, но им хоть кол на голове чеши. Читаю вотвсегда молитвы от нечистой силы, чтобы не угодить в беду, хотя и езжу небыстро,но если не ты, так тебя. А с ними разбираться — горе хлебнешь. Знакомого одногодогнал новый русский на “Мерседесе”, припечатал в зад, а потом с угрозами:“Давай, мол, плати за ремонт, потому что дорогу не уступил. А куда уступать, вкювет? Еле-еле, с Божией помощью, отвертелся от нахала. Но не всем так везет.Вот читаю все время “Живый в помощи...” и “Да воскреснет Бог...” — разгоняюнечисть всякую.

— Боится врагмолитвы, — согласилась Анна Петровна, — Святые отцы говорят, что демоновсокрушает смирение, побивает послушание, обращает в бегство  молитва, моритгладом пост, низлагает любовь к ближним. И от слов Священного Писания они, какот огня бегут. Был у батюшки такой случай. В первый год его службы в СтаромИзборске на литургии во время чтения Евангелия из одной духовно болящейзакричал бес: “Воздушная тревога!”, а когда кончил батюшка читать, бес закричал:“Отбой воздушной тревоги!”. Так что для них это как бомбежка — прячутся!

— По началустранно мне это было слушать, — поделился Андрей, — Сомневался даже: в самом лиделе бесы это кричат, или притворство одно. Но потом, побыв несколько раз уотца Пантелеимона, убедился — все самое настоящее.

— Вы несомневайтесь, — сказала Анна Петровна, — это враг сомнения сеет. ОтецПантелеимон отчитывает по требнику, как положено, а батюшка и не отчитываетвовсе. У него другие методы: молебны водосвятные, святыньки, водичка святая имолитва. Но бесы боятся его и кричат. На расстоянии даже чувствуют, чем батюшказанимается. В Изборске опять же было, как рассказывал священник из соседнегохрама — отец Василий. Как-то он беседовал с церковным  сторожем, духовно болящим.И вдруг тот как закричит: “Валентин, что ты там делаешь?” Отец Василий сразуничего не понял и лишь потом выяснилось, что в тот момент батюшка Валентин усебя в храме освящал воду. Не нравится им! А были и вообще чудеса. Жиланекоторое время в Изборске раба Божия Нина, с Украины, кажется, специальноприехавшая к батюшке. Совсем измучила ее духовная болезнь. Однажды онапричастилась, подошла, как положено, запить, и вдруг, Господи, помилуй, — АннаПетровна перекрестилась, — откуда не возьмись, сидит на чашке с запивкой бес ввиде небольшой мышки с рожками. И все это видят.  Оторопели, кто-то закричал.Вышел батюшка из алтаря, схватил это чудо полотенцем и кинул в растопленнуюпечь. Так и сгорел бес. Вот такое Господь открыл чудо. А однажды как-то собралосьразом много духовно болящих и батюшка служил водосвятный молебен. Народа былотак много, что и в притворе молились. И вдруг забурлила, забулькала вода встоящих тут ведрах для мытья пола. Это так выходили бесы из болящих, какбатюшка объяснил.

— А теперь явам расскажу, — отчего-то повеселел вдруг Андрей, — у меня на глазах недавноэто случилось. Мы подзадержались после службы, народу в храме совсем немногооставалось. Вдруг зашел какой-то пьяный мужик, и давай кричать чуть ли нематом, чтобы спели ему какую-то песню. Все растерялись. Мужик-то здоровенный,уговоров никаких не слушает, шумит, угрожает. Что делать? Устраивать в храмепотасовку нехорошо, а он по человечески не понимает? Не известно, чем бы всекончилось, если бы из алтаря вдруг не вышел отец Валентин. Он улыбнулся мужичкуи весело так ему сказал: “Ну что ты, наш хороший?”, и  вдруг запел какую-тодуховную песню. Мужик оторопело уставился на батюшку, а тот взял его под руку иповел к выходу из храма. Не поверите – мужика, словно подменили. Он тихойовечкой шел  рядом с батюшкой и только в рот ему не заглядывал. И куда деваласьвся его злость?  Просто чудо какое-то!

— Что ж,батюшка и не то может, — сказала Анна Петровна, — Это вы, молодежь, всеноровите силой, спором, да напором взять, а батюшка добрым смиренным словом.Эх, чтобы вы без нас стариков делали. Вот и я, учу-учу соседей и знакомых,ничего не знают, как дети малые, иных за ухо просто тяну в храм, а потом ведьблагодарят... Ой, да что это я, — вдруг оборвала себя Анна Петровна, ей сталонеудобно от такого своего хвастовства.

 Но никтовроде бы и не заметил, потому что уже подъезжали. Справа потянулись могилки скрестами и без, с мраморными и гранитными надгробными камнями...

С недавнихпор Анна Петровна поняла, почему батюшка с такой любовью и снисхождениемотносится к людям. На проповеди он может быть суров и непреклонен, но в личномобщении наоборот — необыкновенно мягок. “Дорогая, дорогой, милая наша,родная...” — это обычные батюшкины обращения к людям. Он ласкает их словами, извучит это удивительно естественно. Это не актерская поза, это проистекает отлюбящего отеческого сердца. Он видит чуть больше, чем возможно каждому из них.Как никто другой он понимает, чем выливается для каждого его грех, что человектеряет, на что меняет великие Божии обетования. Анна Петровна читала в юностипро глупых и доверчивых дикарей, которые за крохотные зеркальца и стекляшкиотдавали хитрым европейцам целые сокровища.  Так и мы грешные, думала она, закусочек мяса в пост, за нежелание уступить, за обман, за каждое угождение своейплоти и своей самости, отнимаем от себя сокровища Царствия Небесного, ценностькоторых неизмеримо выше всего самого дорогого на земле. Уже одно то, что онидаруются Богом на вечные времена, а здешние богатства неумолимо отсекаются отвсякого их обладателя гробовой доской. И батюшка, для которого приоткрылсяполог благой небесной жизни, так жалел тех, кто упорно не хотел туда попадать,уповая на здешнее скоропреходящее. Если бы мы все слушали его! Увы...

Машин вположенном для стоянки месте было еще немного — рано. К литургии подъедут еще.Проснутся и подъедут — такова обратная сторона достатка, отнимает он ревность идаже у верных притупляет страх Божий.

— Давайте вампоможем, Анна Петровна, — предложил Андрей, когда все вышли из машины.

— СпасиГосподи! — поблагодарила она, — тут уж дойду, да со знакомыми перемолвлюсьсловечком.

Анна Петровнасмотрела, как резвятся детки Андрея, разминая затекшие в машине косточки, как свеселым гомоном бегают вокруг ее костылика-коляски, и думала, что хорошо, когдавот так все вместе, когда семья, как малая церковь. Но как же все это трудносохранить! Сейчас они еще дети и держатся за родительские подолы. Но подрастут,и мир начнет их манить своими мнимыми красотами и прелестями.  Это когда тебеза восемьдесят, понятны суетность и никчемность многих  похотений молодости. Нуа когда двадцать, когда плоть гудит и через край переполняется желанием жить?Как же трудно понять, что многое — это мираж, обман, что это лишь красивый сон.Как же трудно сразу взять себя в узду и не давать воли, потому что, еслиотпустишь, потом лови ветра в поле. “Пусть погуляет, пусть перекипит” — говоритмир, но это опасная ложь. Кто знает наверняка — есть ли время, чтобыперекипеть, перегулять? А ну как завтра призовет Господь? А ведь так зачастую иесть. Скольких знала она за свой длинный век, которые говорили: “Потом, успею,есть еще время... и обманулись. Не было для них этого “потом”, и не быловремени. У нас есть только “сейчас”! Об этом часто говорит батюшка, об этомговорили все старцы. Только “сегодня”, “сейчас”! И это едва ли не самое важное.

Молодежь ушлав храм, а она медленно брела, опираясь на костылик и готовила себя к встрече.Она схитрила: не хотелось ей вовсе ни с кем обмениваться ни единым словечком.Может быть потом, после, а сейчас же никак нельзя, сейчас  она оградила себяодиночеством. Нужно вымести сор изнутри. Стыдно предстать пред батюшкой,наполненной всяким духовным мусором. Хотя батюшка, как сам он говорит наисповеди, “точию свидетель есмь” пред Господом, а Господь же видит всех, и нескрыта от Него ни единая наша мысль. Но оттого и нельзя заходить в храм походя,как в сарай или клуб, нужно откинуть все  мирские попечения. И батюшка, какникто другой, знал об этом. Недаром уже на калитке кладбищенской ограды и насамих ее стенах красной славянской вязью были начертаны душеполезные изречения,чтобы и в этот недолгий путь до церковных дверей душа соответственным настроеммогла приготовиться к встрече с Богом: “Благодари Бога за все, особенно заскорби, они есть спасение человеков... Душевный покой приходит от откровениясвященнику грехов, от чтения слова Божия...”

В храменарода собралось уже немало — это те, которые без машин, которые  встали чутьсвет и добирались на пригородном автобусе, а потом версту пешком через поле, акое-кто по годами ее уж догоняет... Служба шла в главном Георгиевском храме.Утреня  только начиналась. Псаломщик читал шестопсалмие, а батюшка стоял спинойу царских врат. Был он в новой золотой ризе — старая желтая, как помнила АннаПетровна, давно истерлась донельзя. Но наверняка не сразу согласился батюшка наэту обновку, не таков он. Для иных священников внешний блеск  чуть ли неглавное, но не для него. Помнится, покойный Владыка Иоанн, в бытность своюуправления епархией, наградил батюшку митрой, но тот по скромности никогда еене надевал — считал, что недостоин. Новый же Владыка, митрополит Владимир, отобрал право на ее ношение по той причине, что прежним архиереем при награждении не были соблюдены необходимые формальности. А батюшка вздохнулспокойнее. Он вообще вскоре кому-то ее подарил и даже после, спустя годы, когдана Псковскую кафедру назначен был архиепископ Евсевий, когда батюшка былвосстановлен в правах на эту свою высокую награду, он уже не позволил ее купитьдля себя и для многих оставался тайным митрофорным протоиереем...

Анна Петровнаприсела на скамеечку, слева у западной стены и оглядела — словно ласковоприкоснулась — святые лики на иконах. Сколько же их тут — дорогих многолетнихзнакомых? Добро и успокоительно глядели со святых образов Спаситель, БожияМатерь, святые угодники Божии — и великие, почитаемые всей полнотойправославного мира, и Псковские, знаемые, возможно, лишь в окрестных городах ивесях. Главный храм с престолом во имя великомученика Георгия был небольшим, новесь он был увешан святыми образами, от того и сам походил на пропахшую ладаномстарого письма икону, древнюю и намоленную многими поколениями прихожан. Насеверной стене в большом красивой работы киоте, как драгоценная жемчужина, хранилась Старорусская икона Божией Матери, почитаемая чудотворной. Напраздники ее Крестным ходом обносили вокруг храма.  Рядом, также в драгоценныхризах — образа преподобного Серафима Саровского, великомученика и целителяПантелеимона, Георгия Победоносца и множество других. А на верх иконостаса, пообе стороны от Царских врат, вознесены были большие иконы с собором всехсвятых, теряющихся в перспективе тысячами сияющих нимбов... Анна Петровна тихомолилась, не вступая ни в какие разговоры. Она специально низко наклонилаголову, что бы к ней лишний раз не обращались, но когда кто-то все жездоровался, она лишь молча кивала в ответ. Она давно смирилась с тем, что неможет стоять во время службы. Годы-годы... Святитель Филарет Московский как-тосказал, что лучше сидя думать о молитве, чем стоя о ногах. Воистину так! Еебольных ножек хватало лишь на самые ответственные моменты.

— Всякоедыхание да хвалит Господа, — возгласил батюшка прокимен перед чтениемЕвангелия, и Анна Петровна встала. В такой момент невозможно было сидеть.

А батюшкачитал. Он читал не так, как делают это соборные протодиаконы — громогласно, спонижением и повышением тона, когда звучание голоса является самостоятельнымдейством, отвлекающим от сути и смысла происходящего — он читал ровно испокойно, так что прихожане невольно вслушивались в смысл читаемого,проникались его непреходящим значением и приобщались к великой, благодатнойсиле слова Божиего. Закончив чтение, батюшка положил Евангелие на аналой ивынес из алтаря святое маслице. Верующие потянулись на помазание: сначалаприкладывались к Святому Евангелию, потом, сложив руки лодочкой, подходили ксвященнику. Каждому батюшка, начертав на лбу маленький крестик, говорил краткоенапутствие, одну лишь, казалось бы, случайную строчку. Но нет, отнюдь неслучайные это были слова. Просто чудо, как удивительно метко они подходиликаждому, кому были говорены. В саму точку, в самое на этот миг больное, ипоэтому требующее духовного врачевания, место!  А слова действительно были простые:

— Будь в миресо всеми... Побеждай зло добром... В скорби будь терпелива, а в молитве —постоянна... Будь со всеми сострадательна, братолюбива, милосердна, дружелюбнаи смиренномудра... Человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих...

Как просто!Но какое это было тонкое духовное врачевство! “Быть праведным — это значитсмиряться, миловать и прощать” — говорил он какой-то смиренного вида старушке,и та вдруг вспоминала, что вчера грубо без нужды отчитала невестку и забылапопросить прощения, а ведь сегодня причащаться! И на исповеди бы невспомнила... “Чтение святого Евангелия прощает грехи” — говорил батюшкастаричку и тот вдруг понимал, что давно уже не брал в руки Святого Писания —стыд-то какой!.. И так всем:

— Имя Господада будет всегда в устах  твоих... Всякий день читай из Псалтири по несколькопсалмов... Тот день, в который ничего не прочитаешь считай пропавшим... Бойсяоставаться в деле спасения без руководства, взыщи его как первого блага...Дружите с богобоязненными людьми, чтобы спастись вам и наследовать вечнуюжизнь... Незлобие в сердце, целомудрие в теле, святое уединение и молитваделает человека храмом Божиим... Ночная молитва дороже дневной... Первая наука— это знать, что мы странники в настоящей жизни... Через таинства исповеди,причащения и добродетели Христос вселяется и живет в нас... Кто гонит и обижаетнас, тот уменьшает наказание наше за гробом, положенное нам за грехи... Жизньдуши — это соединение ее с Богом посредством молитвы, слова Божия, Таинства,благочестивых бесед и богомыслия...

Подошла всвой черед и Анна Петровна — с трепетом в сердце и со слезами. Батюшка помазалее, улыбнулся глазами и сказал:

— Никому нерассказывай о своих добрых делах, чтобы не потерять тебе награды за них.

— Простите,батюшка, — заплакала Анна Петровна и отошла.

Ей быломучительно стыдно. Ну как же я не подумала, что к батюшке еду, — сокрушаласьона, — как же не сдержала себя. Господи, помилуй...

Подошло времяисповеди. Исповедывал батюшка в приделе преподобного Никандра. Там у иконыСпасителя стоял аналой с крестом и Евангелием. Все желающие покаяться ужесобрались здесь и поджидали прихода батюшки.

Анна Петровнаприсела у окошка. Она уже успокоилась: молитва рассеяла и сумятицу мыслей, иложный, явно от врага всеваемый, стыд, побуждающий не ходить на исповедь. Передсовершением Таинства батюшка по обычаю сказал  наставительное слово от святыхотцов:

— СвятойИоанн Кронштадтский напоминает что часто, когда человек молится о прощениигрехов своих и внутренно сердцем не надеется, что грехи его будут прощены,считая их как бы выше Божия милосердия, то действительно, не получает прощения,хотя и источники невольных слез прольет. Веруйте, яко приемлете, — говоритГосподь, — и будет вам* *(Мк. 11, 24). Неуверенность в получении просимого уБога — хула на Бога.

Хотя ты безмеры грешен, а все молись, — говорит тот же святой отец. — Диавол будетпредставлять тебе лицо Господа грозным и немилостивым, отвергающим твою молитвуи твое покаяние, а ты вспомни слово Спасителя: Грядущаго ко Мне не изжену вон**(Ин. 6, 37)... Надо гнушаться всяким грехом не на словах только, но и деломгнушаться, и в мыслях, и в чувствах, и в воспоминании, и в воображении, и,гнушаясь им, любить всем сердцем Бога и добродетель... Покаяние прилежное,ежедневное и ежечасное должно вести нас к исправлению, к добродетели исовершенству. Покаяние должно вызывать воздыхание и слезы, как в мытаре иблуднице... Все то грех, что оскорбляет совесть и услаждает плоть...Признавайтесь пред всеми, что вы грешники, и оплакивайте себя, когда сделаетекакое-нибудь худое дело... Никакой нет заслуги в том, если грех оставит нас,надобно, чтобы мы оставили его...

Исповедниковбыло много. Батюшка благословлял своим духовным чадам каяться каждую неделю.Как же это было мудро: попробуй, если подходишь под епитрахиль раз в два-тримесяца, выковырять из себя сотни мелких грехов, совершаемых ежедневно. А такпамять о них еще жива, еще возбуждает и тревожит совесть. Насколько легче притаком устроении духовной жизни сохранять свою духовную целостность. А как легкои радостно было отходить от аналоя  после исповеди. Батюшка слегка улыбаясьсмотрит вслед, а очистившийся человек словно на крыльях летит по храму некасаясь пола, совсем невесомый, совсем не ощущающий груза возраста, попечений ижитейских забот... Недаром покаяние и зовется баней пакибытия. Часто АннаПетровна вспоминала однажды услышанный  разговор, невольным свидетелем которомустала.

Это быломного лет назад в Троице-Сергиевой  Лавре. Она только что выстояла акафист умощей преподобного Сергия и присела отдохнуть на скамью в притворе храма. Рядом сидели два монаха, явно приезжие: в старых пропыленных подрясниках, смешками у ног. Они беседовали совсем тихо, но Анна Петровна отчетливо слышалакаждое слово. Понимала, что нехорошо, что вроде бы как подслушивает то, что ейне предназначается, но почему-то не двигалась с места. “Без своей церкви намплохо, — рассказывал один из монахов, худой средних лет с редкой пегойбородкой, — совсем плохо. Мне так, если долго не причащаюсь, помыслы покоя недают. А соберусь идти в церковь — это двадцать верст — другая беда. Многоприходит к службе мирян: дети, женский пол, а дорогой, пока идешь, всякогонасмотришься и наслушаешься. Пока дойдешь, совсем в рассеяние впадаешь, едвасправишься, чтобы достойно причаститься. Назад идешь в пустынь — опять те жеискушения. Хватает мир за руки-ноги, в уши и глаза невесть что кладет. Придешьв келью совсем разбитый на части. А собирать себя — труд великий. Над этимбьешься и бьешься”. — “Ты прости меня, Христа ради, брат Антоний, — ответилвторой монах, бывшей будто бы постарше первого, покрепче, но с густой и чернойеще бородой,  — надо ли теперь забираться в эти ваши пустыни? Нынче вобщежительных монастырях спасаться следует. Наши старцы так говорят” — “А нашипустынники говорят, — возразил первый, — что нынче в монастырях мир, а в мируад” — “Ну, это ты, брат, хватил! Для кого-то и в пустыни  — мир, а кому-тосредь толпы шумной только един Господь светит” — “А ты вспомни, — сказал отецАнтоний, — как у святителя Игнатия в Отечнике сказано про юношу-отшельника?Вспомни как выманивал его диавол из затвора, даже звал причащаться вблизлежащий монастырь — лишь бы только покинул он келью, лишь бы разбить егодуховную целостность, а тогда десятки разных помыслов будут день и ночьодолевать, лишая  всякой молитвы. Нет, я бы в общежитие не смог...” — “Это,брат , твое дело. А сюда зачем же прибыл? Ведь по твоему дорога сюда —искушения одни” — “Верно говоришь. Если бы не послушание от старца, не решилсябы. Честно скажу, сейчас только,  когда у мощей преподобного побыл, кое-каксебя собрал. А до того...”. Тут монахов окликнули, и они ушли, как поняла АннаПетровна, устраиваться на ночлег. Кто из них был прав? Ей разобрать это было непод силу. Она лишь подивилась, как непросто с собой управляться. Какая этомудреная наука! Слышала об этом часто и прежде, но не задумывалась. Вот ведькак: на части нас рвет мир, отнимает молитву, память смертную, лишает всякогобогомыслия, и нужно его победить. А как быть, когда в самой середке мирскойсуеты живешь? Господи, помилуй, Господи, научи... Много позднее она спросилатаки у батюшки, прежде рассказав про этот самый разговор: кто прав? Батюшкаулыбнулся в бороду и сказал: “Оба они правы, каждый по-своему. Кому-то Господьблагословляет пустынножительство, а кому-то только в общежитие  возможноспасение. Главное тут выбрать свой путь, но никак нельзя полагаться на себя, насвое разумение, очень возможна ошибка, ценой которой — погибель души. Для тогои существуют старцы — с их благословения и совета следует выбирать путьмонашеского подвига. А для обычных мирян внутренне сокровенное делание — делонеобязательное. У них коровки, курочки, картошка, у них более простая задача —слушать совета духовного отца и заповеди Божии выполнять, то есть в храм, когдаположено ходить, каяться вовремя, причащаться, прощать обиды, милостынютворить...”

Вдруг кто-тотяжело присел на скамейку рядом и громко, с надрывом задышал. Анна Петровна,слегка повернув голову, сразу узнала болящую Лидию, которая часто приходила кбатюшке. Уже много лет не давал ей бес покоя.  Она и по святым местам ездила, ик старцам, но у батюшки, как сама признавалась, получала наибольшую помощь ипользу. Вспомнилось Анне Петровне, как год примерно назад удалось ей с оказиейприехать к батюшке...

Это было вбудний день уже после обеда и в храме находились лишь свои — несколькоженщин-церковниц. Была в храме и Лидия, она на корточках сидела прямо на полу.Только что, по-видимому, читались какие-то молитвы, потому что сидящий в нейбес, совсем не выносящий батюшкиных молитв, злобно ругался и угрожал батюшкерасправой:

— Если бы неангел хранитель, я бы разорвал тебя, — кричал бес устами Лидии, — как ты намнадоел! Все учишь — покаянию, любви, молитве... Ненавижу!

На первыйвзгляд, это были просто слова, просто женщины, сказанные ее устами, но что-тоневидимое, какая-то угнетающая недобрая сила будто бы витала в воздухе иощущалась всеми присутствующими. Это не оставляло возможности для сомнений вистинности происходящего. Краешек самого настоящего ужаса забирался в душу иесли бы не батюшка, то — кто знает? — быть может, он ворвался бы внутрь и тогданеизвестно — удалось бы сохранить себя целой?  Анна Петровна напряглась,почудилось ей, что кто-то царапает пол рядом в углу под печью, что это всеближе и ближе к ней, что тянет к ней кто-то свои черные мохнатые лапы, чтобыухватить... Она несколько раз быстро перекрестилась, и невольно двинуланепослушными ногами вперед от скамейки, губы же шептали: “Господи, помилуй.Господи, помилуй...”

А батюшка необращал внимания на угрозы. Он принялся читать молитвы о упокоении, поминаявысокой жизни подвижников, еще не прославленных Церковью. На некоторые именабес не реагировал вовсе, а на иные — начинал криком выражать недовольства,отчего бедную Лидию корчило на полу. Особенно он взвыл, когда батюшка помянулСерафима Вырицкого.

— НенавижуСерафима! — заорал бес. — Высок он пред Богом, много тайных добрых дел делал.Никто не знает, даже мы — только ваш Бог Христианский.

Потом бесобличал различных знакомых и незнакомых Анне Петровне священников.

— Нет у поповсмирения, — кричал он, — не боюсь таких попов. Кто перед Лидкой смирится, ктоголову склонит, кто прощения попросит? Они важные, чванливые — не боюсь их!

Анна Петровнапонимала, что во вражьих словах много лжи и фальши, но кое-что промыслительнобыло попущено Господом для обличения и вразумления. Главный враг у бесов духовенство и монашество — вот их-то в первую голову враг и обличает. Иным жесвященникам бес выражал признательность и чуть ли не дружеские чувства — “этонаши”, говорил про таких, — а иных, как например отца Валентина, люто не любили всячески оскорблял.

 — Ненавижу,— кричал, — Николая (это про старца с острова Залита), он волю Божию людямоткрывает. Нет для нас хуже, когда волю Божию открывают. Пусть по своей волеживут, пусть свою волю творят — это по нашему! Ненавижу вас, трех столпов,Николая, Иоанна (это про архимандрита Иоанна Крестьянкина) и тебя, Валька!Ничего мы пока с вами поделать не можем, но придет наш час, берегитесь!

Анна Петровнаникак не могла привыкнуть к тому, что бесы называют священников просто поименам — так это резало слух. А разошедшийся бес кричал:

— Меня непроведешь! Райка: за пенсией поеду, говорит. Кому другому соври! Меня непроведешь! Опять в Москву за книгами. Это ты, Валька, эти книги составляешь.Ненавижу! Зачем ты их учишь? Пусть у нас спрашивают, лучше мы учить будем…Скажи, что войны не будет, так по мелочи, пошалим. Много еще Богу молятся валтарях, Жертву Безкровную приносят. Не допускает нам ваш Христианский Богзаварить войну...

Еще вИзборске начали приезжать к батюшке Валентину духовно болящие, хотя он их и неотчитывал. В то время отчиткой занимался только отец Адриан в Псково-Печерскоммонастыре. Но все равно ехали к батюшке,  потому что получали у него помощь иоблегчение. Он раздавал болящим святыньки — так назывались полоски ткани,полотенца, на которые при водосвятии собирали воду, стекающую со святогокреста. В огромных количествах разбирали верующие освященные молитвой чай исоль. И кричали на все лады раздосадованные бесы, угрожая батюшке всевозможнымикарами, но его мудрость и эту вражию злобу использовала для духовной пользы.Батюшка предостерегал прихожан от того, чтобы самим о чем либо вопрошать бесов,объясняя, что делать это и давать верную оценку их словам, может лишь опытныйсвященник. Он и давал таковую оценку —  получалась своеобразная нравоучительнаяпроповедь, но от противного: не делай того, что любят и приветствуют бесы! Такпоявились записки о том, что говорили бесы устами духовно болящих...

Подошел еечеред и Анна Петровна подошла к аналою. Все страхи испарились, когда ее накрылабатюшкина епитрахиль. Она каялась, а батюшка принимал на себя все ее немощи, ибудто кто-то невидимый подхватил ее под руки и приподнял вверх — такая вдругприхлынула легкость. Батюшка сказал ей сейчас лишь несколько слов, но онапоняла, что он помнит о них с сестрицей и не обделяет их своей многомощнойпастырской молитвой. Слава Тебе, Господи!

 Послеисповеди читались часы перед литургией и батюшка скрылся в алтаре. АннаПетровна, испытывая скорбь от своей немощи, вышла на несколько минут на улицу,чтобы подышать: болезни, будь они неладны, гнали ее на воздух, хотя бы накраткое время.

На скамеечкеперевела дух. Сколько же теперь к батюшке приезжает народа? Просто дивудаешься! И раньше, как помнилось ей, было немало, но теперь в храме вообщеяблоку негде упасть. Самые нестойкие стояли на улице. Может быть, наслушалисьпро батюшку чудес и ожидали знамений? Но где им понять, что главные чудеса происходятв сердце. Именно там рождаются все духовные чувства и переживания, тамвстречается человек с Богом.  Но они все стояли и ждали, когда их пригласятсмотреть чудо, а вдоль церковных стен, по кладбищенским тропкам, играя в пряткии догонялки, бегали дети. На причастие родители призовут их в храм. Бездумнопримут они Тайны и опять вернутся к своим играм. Нет, Анна Петровна несомневалась — благодатное действие Святых Тайн незримо преобразит их, сделаетих выше и ближе к небу, но насколько все могло бы быть сильнее и действеннее! О, если бы сумели научить их родители тому благоговению, тому страху, о которомчитают в молитвах ко причащению. Увы... Конечно, никому невозможно статьсовершенно достойным этого великого Таинства, но надо стремиться к этому, надосознавать свою немощь и делать все возможное, чтобы ее преодолеть...

— Здравствуйдорогая Анна Петровна, — это поздоровалась, присев рядом на скамейку,церковница Нина, женщина лет пятидесяти, одна из тех, кто в последние годынаходились при батюшке. — Как здоровьице? Как сестрица, здорова ли?

— Слава Богу,живы здоровы, — закивала Анна Петровна, — да в наши годы-то что о здоровьедумать? О смерти надо.

— Да поживиеще матушка, чего спешишь?

— Спаси тебяГосподи, Нинушка. А как батюшка? Вроде как бледноват он? Не приболел?

— Знаешь,Анна Петровна, — Нина понизила голос, — грех говорить на людей, но замучили онибатюшку, покоя ему нет. Когда служба, он по двенадцать часов в храме, не кушаетничего, не пьет, а они все лезут и лезут. Некоторые с такой ерундой, что смехпросто. Сплетни передают, пересуды. То кому-то, говорят, сделано, помоги,говорят, батюшка, то муж пьет, да бьет смертным боем, то сын в тюрьме, то дочкане хочет венчаться, да в храм ходить... У самих по десять абортов сделано, дагрехов не перечесть, покаяния настоящего нет — видимость одна — и подай импосле этого райскую жизнь! И все к батюшке лезут: и с болезнями, и с житейскиминапастями, и с семейными. Господи, помилуй! Свалится батюшка, вот будут знать.Он же блокадник, у него здоровье слабенькое. А как пост, так он вообще как теньходит. Мы ему: “Батюшка, поешь!”, а он улыбается только. И едут, и едут. Теперьавтобусы эти...

— Нинушка, —тихо сказала Анна Петровна, — а куда же им идти? Этот счастье, что есть у настакой батюшка, и надо конечно его поберечь. Но изболелись люди по настоящемудуховному слову. Это вы тут избаловались, это вы всегда рядом со старцем, аони? Пусто, голодно на подлинное духовное — услышали, что есть старец ипоехали. Слава Богу, что за духовным едут. Было время — за колбасой ездили. Абатюшку вы сами поберегите, но с миром и любовью к людям. Прости, Нинушка,Христа Ради, мне причащаться.

— Богпростит, и я прощаю, — сказала Нина и устало махнула рукой. — Да разве батюшкапозволит кого не принять? Он и ночью поднимется, если надо...

— Нина! —позвали ее их храма, и она быстро убежала.

Анна Петровнавстала и пошла в храм. Вот-вот батюшка возгласит “Благословенно Царство...” иначнется литургия.

Для АнныПетровны Богослужение и было настоящей жизнью, тем более то, которое совершалбатюшка. И жаль, что время бежало так быстро. Если бы была хотя малюсенькая нато возможность,  уцепилась бы она за стрелку часов и не пустила: остановисьмгновенье...

Но вот ужеспета и Херувимская, вот на разные голоса вытягивают верующие Символ веры, иобязательно звонит в это время колокол, вот совершает батюшка Евхаристическийканон... А потом уже и “Отче наш...”

Причастившись,батюшка вышел на амвон и начал воскресную проповедь: “Во имя Отца и Сына иСвятаго Духа...” Говорил он с закрытыми глазами. Кого-то это смущало, но сам онобъяснял это просто желанием сосредоточиться, не отвлекаться, сказать все, чтозадумано, что следует сегодня сказать для духовной пользы. Он сам признавался,что иногда приходит вдруг мысль сказать то или иное, о чем заранее говорить несобирался. Подробно об этом батюшка не распространялся, но можно былодогадаться, что это и была, та чудесная батюшкина способность попадать всегда вточку, говорить всегда на потребу. Многие называли это прозорливостью. Батюшказапрещал. Однажды, когда кто-то из паломников спросил: “Где же этот прозорливыйбатюшка?”, он услышал и ответил: “Да не прозорливый, вам неверно сказали —прожорливый!” Он крайне не любил, когда его возвышали. Но наверное поэтому итянулся к нему так православный люд?

— В книгеДеяний и посланий Святых апостолов, — говорил батюшка, — мы читаем: “Поминайтенаставников ваших, молитесь, подражайте их жизни”. Какие же сейчас у наснаставники? Можно ли всем им подражать? Нет. Не все, называемые словом “учитель”,действительно способны научить нас.

Добрымнаставником был праведный Иоанн Кронштадтский, который проповедовал, писал,много трудился, но, главное, жил благочестиво, чем больше всего угодил Богу.Таковыми же наставниками являются преподобный Амвросий Оптинский, СвятительФеофан Затворник и многие другие. И  в те времена они спасали людей, и сегодня научают нас духовной жизни. Их письма люди переписывали от руки — такая была вних великая польза. В этих письмах правильное, неискаженное православие.Святитель Игнатий Брянчанинов собрал наставления святых отцов в книге“Отечник”. Они жили так, что жизнью своей угодили Богу и заслужили высшиенаграды человеческие: венцы в Царствие Небесном. Это истинные наши учителя,нужно стараться подражать им. Нужно, как и они, всегда думать о Боге, о Егосвятости, благости, милосердии, любви, о Его делах, страдании, терпении,кротости, смирении, о том, как нам угодить Богу…

А закончилбатюшка словами:

— Учителясмирения — вот какие нам нужны наставники. Потому что смирение — самый короткийпуть ко спасению! Аминь!

— Спаси, вас,Господи! — зазвучало со всех сторон.

Батюшкаскрылся в алтаре и тут же, отворив Царские врата, появился со Святой Чашей:

— Со страхомБожиим и верою приступите! — возгласил батюшка и стал читать молитву: — Верую,Господи, и исповедую...

И толи отзолотой Чаши, толи от самого батюшки разлился по храму необыкновенный свет:будто солнце, привлеченное необыкновенным таинственным действом, опустилось снеба, раздвинуло массу вековых древ и заглянуло в церковное оконце. Изаблистало от его огненного взгляда все вокруг: батюшкина риза, оклады икон,подсвечники, паникадило. И сами свечи вдруг будто воспрянули и засветили ярче ивеселей…

Апричастники, положив земной поклон, неспешно подходили к Святой Чаше.

— ТелоХристово приимите, — пели на клиросе, — Источника Безсмертнаго вкусите...

Подошла иАнна Петровна, кто-то поддерживал ее сбоку под руку. Поклониться земно она немогла, но сделала это мысленно, и так это получилось ясно — будто на самомделе. По щекам катились слезинки — от радости, что свершилось, от того, чтослышит она батюшкины слова:

— Причащаетсяраба Божия Анна Честнаго и Святаго Тела и Крове Господа и Бога и Спаса нашегоИисуса Христа, во оставление грехов своих и в жизнь вечную.

Как же,действительно, близко! Шаг — и вот она благая вечность с Богом! Господи, славаТебе!

 Оназапивала и все плакала от сугубой радости, кому-то, может быть, непонятной истранной. И одно лишь было сейчас на уме: слава Тебе Господи, слава Тебе!

После отпуставсе хором запели тридцать третий псалом “Благословлю Господа на всякое время,выну хвала Его во устех моих...” и потянулись целовать крест. Каждый уженоровил задать батюшке свой вопросик, но тот пока отвечал односложно. У когочто-то важное, подойдут позже...

Так всегда ибыло. Батюшка становился на солею у южных (если в Георгиевском храме)диаконских дверей, терпеливо выслушивал всех, кто к нему подходил и отвечал,что сделать и как поступить с пользой для спасения души. И не только отвечал,но — поразительно! —  каждого батюшка чем-то еще и наделял: кого-то пузырькомсо святым маслицем, кого-то тряпочкой-святынькой, кому-то давал пачку чая, сольи почти всем брошюрки со святоотеческими наставлениями. Еще пару лет назад,когда цены на книги были не столь высоки, он раздавал их в одни руки десятками— даже самые толстые и дорогие. Не было больше в городе ни одного храма, где быделали что-то подобное! Требы стоили у него так дешево, что попавшие сюдапервый раз просто не верили глазам и переспрашивали. “Так ведь это на автобуседва раза проехать — а здесь за эту же цену повенчаться можно!” Все заказныеслужбы, молебны, годовые, срокоусты — все, чего остальные храмы получалиглавный доход и поэтому держали высокие цены — здесь стоило сущие копейки. Действительно,что толку говорить о нестяжательности, о милосердии — и показывать пример вобратном? Батюшка говорил, для того чтобы наши слова возымели должную силу,необходимо подкрепить их самым делом, то есть самому прежде выполнять все, очем говоришь, а иначе ты будешь лишь искушать ближних. Поэтому так сильны былиего слова и его молитва — в этом и был его главный секрет — он прежде, чемпризывать к подвигу других, сам в полной мере все исполнял. Он во всем преуспели был безупречен: в посте, в нестяжательности, в доброте и милосердие, впрощение обид и оскорблений, в неустанной молитве, в настойчивости и усердие визучении слова Божия и творений святых отцов. Так думала Анна Петровна и едвали кто мог бы ее в этом поколебать!

Как же ейхотелось сейчас поговорить с батюшкой! Тем более что так редко теперь удавалосьприезжать. Но ее оттеснили... Какая-то дама громко выясняла, что ей делать с еемолитвой, которая вдруг стала скудной, что трудно ей подолгу сосредоточенностоять перед иконами, ведь так много дел. Звучало это в ее устах совершеннонеестественно, наигранно, но батюшка серьезно отвечал:

— Можномолиться, не стоя на молитве. Всякое возношение ума и сердца к Богу естьмолитва настоящая. Например, про апостолов сказано, что они непрестанно молились.Но когда же тогда, спросите, они делали все свои многочисленные дела?Оказывается, одно другому не мешает: они при всех своих делах о Боге помышлялии жили в непрестанной преданности Богу — это настроение духа было ихнепрестанной молитвой. Это подтверждает святитель Феофан Затворник. Онобъясняет, что просто делать свои дела с хорошим расположением духа уже естьугождение Богу. Один старец, когда к нему принесли от кого-то нечто съестноесказал: “как дурно пахнет”, хотя принесенное было по содержанию очень хорошее.Когда спросили его: “как так?”, он разъяснил, что прислано оно было снехорошими чувствами. Так всякое дело намащается теми чувствами, с какимисовершается. Выходит, что как от хороших цветов исходит хороший запах, так и отдел с хорошим расположением делаемых, исходит свое благовоние, и восходит горе,как фимиам из кадила. Вот вам и молитва.

Подожду,решила Анна Петровна, попозже подойду. Тем более, что Андрей предупредил, чтоони сходят на источник...

Находилсяисточник внизу на берегу правого притока Каменки и, как и храм, носил имясвятого Георгия Победоносца. Еще недавно имел он вид обыкновенного маленькогоручейка и вытекал себе из известняковой скалы. Особого внимания никто на него ине обращал, но со временем батюшка заметил, что некоторые прихожане хвалят водуиз этого ключа и даже указывают на ее целебные свойства. И вот ручеекрасчистили, обложили камнем, огородили, выстроили купальню и получился, каквыяснилось, настоящий целебный источник. Скоро в Крещение здесь освятилиИордан. И тогда воистину вода стала святая.  Помогала целебная водичка отразличных болезней суставов, ног, от сердечных хворей и многого прочего. Еепили, ей обливались и просто умывали лицо, бидонами и канистрами набирали дляпищевых надобностей.

Вот такбатюшка помогал людям строить свою жизнь в Боге и с Богом: со всех сторонокружая себя Божьим —  молитвой, постом, духовным советом и чтениемсвятоотеческих книг, общением с людьми верующими, употреблением освященныхпродуктов и  цельбоносной воды для соблюдения духовной гигиены...

Анна Петровнаприсела на скамейку рядом с интеллигентного вида мужчиной средних лет.Повернувшись к ней, он вдруг кивнул в сторону батюшки:

— Вы толькопосмотрите, какая духовная мощь! Нет, поверьте, я в столице проповедниковслышал много, очень много: талантливых, образованнейших, умниц, но ученость ихчеловеческая, порой и не всем доступная обычным людям. Да и сила духовная нета. Нет, не та! Поверьте, я уж знаю!

— А выприезжий? — спросила Анна Петровна.

— КириллСергеевич, — представился мужчина. — Я из Москвы, работаю в православномиздательстве, а к батюшке за духовным советом приезжаю, и, знаете ли,достаточно часто это делаю.

— И как вМоскве, — поинтересовалась Анна Петровна, — что про нашего батюшку думают?

— Вы знаете,— Кирилл Сергеевич поправил пальцем дужку очков, — я думаю так: если бы хотелбатюшка, чтобы его знали в Москве — знали бы! И не только там, и дальше — накраю света! Но он удивительной скромности человек. Ведь столько книг подготовилк изданию и ни слова о себе — ни-ни. Не благословляет. Так и выходят безуказания автора: “Советы батюшки”, “Ответы на разные вопросы духовной жизни”,“Рассказы сельского священника” и так далее. Поэтому мало кто знает, толькосвои, но ведь зачитываются! Вот ведь как! А знающие люди называют его цензоромвсего северо-западного региона. Вот так — духовный цензор! Вы бы знали, скольковкравшихся в новые издания ошибок удалось исправить по его указаниям. А ведьмногие ошибки совершенно погибельные, несущие колоссальный духовный вред! Я такдумаю, время придет, и поедут к нему за советом профессора и преподавателидуховных  школ и академий. Думаю так и будет!

Но тут АннаПетровна почувствовала, как будто подуло на нее ласковым ветерком, как будтолучик солнца прорвался сквозь тучу и угостил нежным драгоценным теплом — этобатюшка смотрел на нее и улыбался.

— Чего же тыне подходишь, голубка наша? — услышала она слова, которые стоили для нее самогодорогого. — Анна Петровна, миленькая наша, подойди!

— Сейчасбатюшка! Сейчас! — она поднялась и заспешила, а Кирилл Сергеевич шел рядом иподдерживал под руку, но теперь она и так бы не упала — батюшкина улыбка иласковый взгляд поддерживали ее пуще самых надежных помощников и костылей. Батюшка!

Батюшкаблагословил ее и легко погладил по голове. А она заплакала и так со слезамивыложила о самом наболевшем: про страхи свои и про дорогую сестрицу, про скорбиее и болезни.

— Болезни сиипримите, как Богом посланные во спасение вам. — тихо прошептал ей батюшка, — Ибудет, что терпя благодушно свои скорби, вы пойдете прямым путем в рай... Путьтуда и тесен и прискорбен. Смотрите не пропустите, или проще, не проглядитеспасения. Переселитесь умом и сердцем в другую жизнь, и не спускайтесь оттудана землю, в суету здешнего пребывания. Видя врата смерти всегда перед собой,питайте христианскую надежду и ею отгоняйте ужас смерти, радуйтесь, каквступающий в царские палаты...

Потом батюшказаговорил уже громче, так чтобы слышно было всем, находящимся в храме:

— И Господьблиз нас, и Богоматерь, и небо со скорыми помощниками, а болезнь, как говоритсвятитель Феофан, все же не отступает. Случайно ли это? Или они не видят? Ивидят, и состраждут, и готовы помочь, и все же оставляют нас томиться. Почему?То же бывает между пирогом, жареным в печи, и хозяйкой. Дайте пирогу чувства,мысль и язык... Что бы он сказал хозяйке?! Матушка! Засадила ты меня сюда ижарюсь... Ни одной крупинки у меня не осталось необожженной, все горит, донестерпимости... Что я тебе сделал? За что такая неприязнь? Что бы ответилахозяйка, если бы понимала его речь?.. Какая ж тут неприязнь? Я, напротив, отебе только и радею. Потерпи еще немного... и увидишь какой ты у меня выйдешькрасавец! Все наглядеться на тебя не наглядятся!.. А какой аромат от тебяпойдет по всему дому?.. Это диво — дивное! Так и вы: положите себя в руки Божиии ждите. Течение жизни сокрыто от нас, и случайности ее бывают так непонятны,что нам ничего не остается, как взывать: Буди воля Твоя, Господи! Но знайте —что от Господа, то всегда одно добро... Передай сестрице своей моеблагословение и маслице святое.

Батюшкапротянул маленький пузыречек, и Анна Петровна благоговейно приняла, поцеловавего руку. А он, мягко улыбнувшись на последок, уже переключился на кого-тодругого, также нуждающегося в его участии.

Было жаль,что так мало удалось поговорить, но Анна Петровна прогнала  эту мысль. Как жемало? И слово сказал, и маслицем святым наделил. Куда же больше? Иные и такогоне сподобились. Слава Тебе Боже, что благословил эту мою встречу с батюшкой! —шептала Анна Петровна. Пора было идти к машине. Андрей стоял рядом ивопросительно смотрел на нее. Понятно: дети устали, надо домой. И ей домой, ксестрице, то-то утешится она рассказом...

Серойбездушной массой надвигался город. Промелькнул телецентр, сплошной стенойпотянулись блочные девятиэтажки. И спешили мимо люди: просто мимо, или непросто, потому как мимо самого главного, мимо той малозаметной полевой дорожкик старинному Георгиевскому храму, да и не только к нему – к любомуправославному храму, где службы и молитвы, где открываются самые что ни на естьнастоящие райские двери, за которыми благая вечность для всех, кто ее ищет иподвизается за нее...

А вот уже иродная пятиэтажка, окошки на втором этаже, за которыми дорогая сестрица. Как-тотам она? Выйдя из машины, Анна Петровна долго благодарила Андрея, а тотсмущался и мотал головой...

Таков былэтот день —  чудесный, необыкновенно насыщенный духовной радостью и надеждой.Слава Богу за все!

Глава3. В последний путь

Блаженны мертвые, умирающие

в Господе… они успокоятся

от трудов своих,

и дела их идут вслед за ними

(Откр. 14, 13)

Незаметнопролетел Рождественский пост. Время будто заторопилось и, хотя ночи были такиеже  длинные и безсонные, листики с отрывного  календаря шелестели все быстрее ибыстрее и исчезали, уносимые в прошлое неведомыми ветрами. Умчалось Рождество,завершились Святки и теперь приспело время думать о Великом посте. Жизнь заокном кипела, и все в ней раз от разу менялось — и наверху и внизу: парламенты,президенты, банки, проценты по вкладам — но, Милосердный Боже, как все это былодалеко от их, пусть и неухоженной, но такой умиротворяюще тихой квартиры. У нихвсе также теплилась лампада в Красном углу, все также громко тикал бравыйсталинский будильник, и Антонинушка все также не пресекаясь шептала чудесныеслова молитвы, только вот делала это как будто тише. Или это лишь казалось АннеПетровне,  вечно обезпокоенной здоровьем дорогой сестрицы? Может быть и так,может быть были это пустые страхи, но душу все равно мучили нехорошие предчувствия,и сердце от того наполнялось тревогой и болело, болело...

 Еще в началепоста принесли письмо от батюшки Валентина со словами утешения и отеческойлюбви. Это было ответное на ее, Анны Петровны, послание, в котором задавала онабатюшке некоторые насущные вопросы. Спрашивала, например, как быть с меройстрогости поста: порой ведь сил нет совсем, и врач рекомендует хотя бы от рыбыне отказываться. Она не рассчитывала на такой быстрый ответ и, получив,перечитывала много раз. Немногочисленные душеспасительные строчки запомнилабуквально дословно, и все равно время от времени опять брала письмо в руки...

И сегодня воттоже, присела у стола и читала:

“... Кушайтерыбу, когда немощны. Тут нет греха, когда делается по необходимости, а не поприхоти. А когда станете говеть, тогда воздержитесь, если будете крепки; а еслинет, то воздержитесь день другой перед самим причастием; и даже без этогоможно, когда совсем немощь одолеет. Это не благословение, это совет. Почемутак, объясню: не имеет священник власти благословлять нарушения Уставацерковного и нарушение поста, а вот грех разрешить имеет право.Руководствуйтесь здравым духовным размышлением — Господь лишнего с нас неспросит, за то в чем не виновны не осудит...

То, что засестрицей своей ходите, то Господь и к Себе отнесет, как в Евангелии сказано. Инаграду положит на будущий век...

Не забывайтеза все благодарить Бога; и за нездоровье благодарите.

Мужества жесебе к благодушному терпению, в минуты отяжеления страданий, ищите ввоспоминании терпения всех святых, и особенно мучеников. Сколько и как онитерпели! И вообразить трудно. Да и всем нам многими скорбями подобает внити вЦарствие Божие. Туда дорога одна — крест, произвольный или непроизвольный...

А пост тем ихорош, что устраняет заботы души, прекращает угнетающую ум дремоту, обращаетвсе помыслы к самой душе…

 Прекрасентруд поста, потому что он облегчает душу от тя­жестей грехов и легким делаетбремя заповедей Христовых.

Пустьпослужат вам в назидание и утешение, — писал в заключение батюшка, — этисвятоотеческие духовные блестки. Спаси вас Господи и Сестрицу вашу. Помню имолюсь...”

“И легкимделает бремя заповедей Христовых...”, — прошептала Анна Петровна и отложилаписьмо.

Ближе квечеру зашла Серафима. Была она вся в заботах и делах. И совсем это было ей нена пользу. Она дергалась и не могла усидеть на месте, обрывала сама себя,махала руками и все кого-то осуждала, все судила да рядила о мирском. Одуховном же — ни слова. Что говорить, тяготилась Анна Петровна таким общением,но не решалась делать замечаний, зная взрывной характер Серафимы. Они каквсегда сидели в крохотной, заставленной банками, пакетами и невесть еще чем,кухне, ожидая пока заварится чаек. Увы, не было у Анны Петровны сил наводитьздесь порядки, да и присмотрелись свои глаза, не замечали этого бедлама.Серафима же с некоторой брезгливостью поглядывала на густо усаженные пятнамистены, покрытую бурым налетом посуду, заскорузлые кастрюли. Она и к запахудоходящего уже чая принюхивалась с некоторой опаской: мол, кто его знает, чтонамешала туда старуха?  Но аромат как аромат — витал себе в воздухе и щекоталраздутые ноздри Серафимы. А Анна Петровна пыталась меж тем перевести разговорна что-то душеспасительное. Только тщетно: Серафима неизбежно возвращалась кблизкому для себя — сиюминутному, мирскому.

— Акафист-токто читал в соборе? — спросила Анна Петровна, зная что Серафима теперь тамубирает по вечерам.

— Акафист-то?Да молодой священник, их теперь Владыка как блины печет. Слушай, я тут деньгивложила осенью в “Скорпион”, это что-то на вроде банка — фонд называется,вложила немного — пенсию одну, ну сначала шли большие проценты, очень многовыходило, а теперь — представляешь? — все сгорело. Лопнули эти жулики и деньгинаши присвоили. За границу утекли, будь они не ладны. Представляешь? Хотела длявнуков приданное — и на тебе... Обокрали ироды!

— Да грех этовсе, — не сдержалась Анна Петровна, — лихва и процент — грех. В Святом ПисанииГосподь обличил лихоимство. Как же это — не трудилась и деньги получаешь?

— Да ну тебя!— махнула рукой Серафима. — Все у тебя грех. Я же не воровала и не на пьянкукопила, а внукам. Им что же — жить не надо?

— Да надо имжить, надо, Серафимушка, — мягко продолжала Анна Петровна, замечая, что лицоСерафимы вдруг покраснело от негодования, — но ведь зарабатывать надо в потелица своего. Ты не сердись на меня старую, это ведь не я придумала. Сейчаспрочитаю тебе, что отцы святые говорят.

Анна Петровнапринесла из комнаты старую тетрадочку подарочек от батюшки Валентина, но преждена минутку подошла к сестрице. Антонинушка сидела на своей кроватке: подупрятанными в валенки ножками — старый деревянный чемоданчик, а губки вседвигались, все творили чудесную молитву. Анна Петровна поправила сестрицеплаточек и молча кивнула в сторону кухни. Антонинушка в ту же сторонуперекрестила комнату и покачала головкой...

Да, совсемсестрица ослабела, совсем легонькая, как голубка небесная! Проявлюнастойчивость, решила Анна Петровна, буду кормить, как полагается, а то иду унее на поводу. Не дело!

Серафима ужевовсю хозяйничала. Она старательно обтерла полотенцем две высокие чашки — сигрушечным домиком и веселым корабликом —  и наполнила их чаем. Себе онапоставила коричневый домик с треугольной, лихо закрученной на краях крышей, а кАнне Петровне приплыл кораблик с озорным дымком из пузатой трубы. Но прежде онаоткрыла тетрадь и, пока Серафима шумно прихлебывала, начала читать:

— Хотя многиелихвы и процента за грех не почитают, учит святитель Тихон Задонский, однакоэто есть вымысел сребролюбивых сердец. Они не внимают святому Божиему слову,Лихва вошла у них в обычай, который так ослепляет душевные глаза, что человекгреха своего и пагубы своей не видит. Святое Божие слово запрещает лихву брать.“Взаймы давайте, не ожидая ничего”, — глаголет Христос. Значит, лихва естьложь! От чужих трудов, без своего труда, пользы себе искать есть грех. Лихвуприемлющие без всякого своего труда от чужих трудов хотят пользоваться иобогащаться. Значит грешат!

 — Ну,правильно говорят святые отцы, — перебила Серафима. — Я что —  против? Нопричем тут я, какая же я лихва и процент? Тоже мне! Если в чем согрешу —покаюсь! Бог простит!

— Бог-топростит, — тихо-тихо сказала Анна Петровна, только так вот самонадеянно уповатьна милосердие Божие, как говорят святые отцы, есть хула на Духа Святого.

— Ну ладнохватит, — сердито оборвала Серафима, — я к тебе не каяться хожу. Хочу каклучше, поговорить, отвлечь вас, а ты, Анна Петровна, вечно...

Серафимамахнула рукой и поднялась.

— Постой, —придержала Анна Петровна и спросила: — Скажи Серафимушка, а на что тебебогатство?

— Да не мне —детям, внукам. Им!

— А им-тозачем? Сумеют ли верно распорядиться? Старцы хотя и  говорят, что богатствосамо по себе не губит, как и бедность не спасает, но, однако, трудно богатомувойти в рай.

— Хочется,чтобы хоть дети в достатке пожили. Да и какие это богатства? Так, слезыкуриные.

Злостьотпустила Серафиму и, вспомнив о чем-то, она пригорюнилась, присела обратно настул и продолжила:

— Ты-тознаешь, Анна Петровна, как мы жили после войны. Хлеба не хватало, что говоритьоб угощениях каких-то? А одевались как? Пусть хоть мои-то внуки модно оденутся,пусть поедят вдосталь, пусть порадуются жизни.

— Порадуютсяздесь, хорошо, а дальше? — спросила Анна Петровна, — Не боишься, что такаязабота твоя им в будущем веке радости не прибавит? О Господе надо радоваться, итогда все, что окружает тебя, тоже в радость будет. А иначе неизбежно грех когреху пойдут. Вот Антонинушка, они ведь с Семеном своим ужас как бедно жили, ноГосподь духовную радость им подавал. Знаешь, после войны сразу, они повзаимному согласию стали жить как брат и сестра. А ведь им тогда и по сорок летне было. Вот какая ревность! Семена Господь скоро прибрал, и Антонинушка с тойпоры честной вдовицей жила. Одна и с детьми и с хозяйством управлялась. Воттакая у нее была в жизни радость. Но если в Царствие Небесное открыта ейдорога, а я не сомневаюсь в этом, то Господь возместит все скорби, за все, чторади Бога делалось, с лихвой воздаст.

Серафимапритихла и так молча посидела минутку другую, потом прихлопнула по коленкамруками и сказала

— Права ты вовсем, Анна Петровна, во всем права. Но нет у нас сил жить по такой твоейправоте. Пойми, как я заставлю детей горести и скорби любить? Они и постятся-толишь в Пятницу Страстную перед Пасхой. Причаститься дочку еле-еле согнала впоследний раз. А внучка вообще не желает идти в храм. Зачем, говорит,пережитки, мол. Прости Господи... — неожиданно Серафима заплакала.

— Молись,Серафимущка, Господь управит, — утешала Анна Петровна, но помнила она, что и уних с Антонинушкой в роду много таких же, которые в затмении веру считаютпережитком. Действительно, прости им Господи!

Поздновечером, когда остались они вдвоем с сестрицей, Антонинушка вдруг обратилась снеожиданной просьбой:

— Будут меняхоронить, если пост будет, пусть стол поминальный постным делают и водки ненадо. Это обязательно!

— А что этоты об этом, Антонинушка? — растерялась Анна Петровна, когда это тебя хоронить?Что еще выдумала? — говорила, а сама не верила — ведь и вправду — не сегоднязавтра.

— Тебе что жесон какой приснился? — пыталась было доискаться, но сестрица не стала ничегообъяснять, а еще раз напомнила:

— Так незабудь, Аннушка, если в пост!

Ночью АннаПетровна все прислушивалась со страхом: а вдруг сегодня? Но, слава Богу, ничегоне произошло. Спокойно прошли и последующие несколько дней…

Четырнадцатогомарта начался Великий пост. А ночью остановился их старый сталинский будильник.Анну Петровну буквально вытолкнуло из сна острое предчувствие  беды. Что-тослучилось! Она встрепенулась и решила, было, что умерла сестрица.

— Антонина! —закричала она в голос, но тут же услышала:

— Здесь ясестрица, здесь.

Что же этотакое? Господи, помилуй. И тут она поняла, что не слышит тиканья будильника.Много-много лет она аккуратно его заводила каждый вечер, и накануне тоже, и онне подводил, без устали, как какой-нибудь былинный богатырь, стучал себе истучал, но вот... все-таки остановился. Не к добру это. К беде... Значит скоро?Действительно скоро? Господи, не забирай ее, — взмолилась она, — как же я одна?

Протянулисьпервая, вторая и третья недели поста. Сестрица почти что не ела. Она выпивалараз в день теплой водички, а иногда и от этого отказывалась. Кушала лишь всубботу и воскресенье — по одному разу. В Благовещение ее причастил батюшка изМироносицкого храма. Антонинушка воспрянула и посвежела лицом, но через парудней уже не смогла подняться с кровати и лежала теперь, вышептываянепресекающуюся молитовку. На это давал ей Господь еще сил.

Анна Петровнауже не плакала, она смирилась и подолгу сидела рядом с сестрицей, словно желая  напоследок на нее насмотреться. А за окном все дышало весной. Снегсовсем сошел, и деревья набухали жизнью. Природа лишь готовилась, а люди ужеожили: детвора играла в футбол, и покрикивали выпивающие за доминошным столоммужички. Такова жизнь: совсем незаметно перетекает она из нынешнего века  вбудущий и те, которые остаются не замечают этого, предаваясь привычной суете.Самая великая тайна всех времен — тайна смерти — остается вне этого кругаповседневной суеты. Увы!

В субботу,перед цветоносной неделей, Антонинушку соборовали и еще раз причастили. Сделалэто все тот же безотказный мироносицкий батюшка, спаси его Господи. Ах, если бымог приехать батюшка Валентин! Но у него столько страждущих чад, стольконеотложных обязанностей и дел, что оторваться от прихода невозможно никак. Дажена епархиальные собрания давным-давно не ездил батюшка, что всегда обрушивалона его голову недовольство церковного начальства.  И отпусков никаких не было —уже много-много лет. Но, слава Богу, думала Анна Петровна, не осталась сестрицабез напутствия. Слава Богу!

Так с Божиейпомощью дожили до Пасхи. Словно в ладошках, бережно  несла Анна Петровна Благуювесть о Воскресении и с порога комнаты возвестила сестрице:

— ХристосВоскресе!

— ВоистинуВоскресе! — тихо отозвалась Антонинушка.

Анна Петровнаподошла к сестрице и они похристосовались.

— Возьмисестричка дорогая! — протянула Анна Петровна красное пасхальное яичко.

Антонинушкаприняла и чуть заметная улыбка тронула ее безцветные, без кровинушки губы:

— Помнишь,Аннушка, сон я видела про яичко?

— Про яичко?Ах да! — не сразу вспомнила Анна Петровна.

Года дваназад увидела сестрица такой сон. Кто-то стучит ей будто в окошко. Онаоткрывает раму и видит юношу в светлых одеждах. Тот протягивает ей красноепасхальное яичко и говорит: “Это тебе за среду и пятницу!” Такой был сон.Понятно, что постница Антонинушка была великая, среду и пятницу сызмальстванеукоснительно блюла, но почему такой подарок, да еще летом, когда Пасха давноминовала? Так и остался сон неразгаданным...

— Вот идожили мы с тобой до Воскресения Христова, — по плечику погладила Анна Петровнасестричку, — теперь, с Божией помощью, до Троицы будем жить.

Антонинушкасмотрела с радостью, но было в ее глазах и нечто непонятное для Анны Петровны —некое знание о грядущем, о котором сестрица помалкивала. Что-то будет? Что-топодаст Господь?

Во вторник наСветлой седмице кто-то негромко постучал в дверь. Анна Петровна удивляясь, —отчего не звонят? — пошла открывать. На пороге стояла женщина будто бы изнакомая, но столь смутно, что узнать сразу не удалось

— Я из Печор,Галина, помните? В Камно мы видались пару раз.

— Галина?Помню, помню, проходите, — и вправду теперь вспомнила Анна Петровна.

Женщиназамялась и спросила:

— Сестрица-товаша жива?

Отчего-товдруг похолодело внутри у Анны Петровны, отчего-то зашлось острой болью сердце.

— Жива, —тихо ответила она и с силой прижала руку к груди.

— Слава Богу,— перекрестилась Галина, — а меня батюшка прислал, помните отца ИоаанаМаксимова?

Анна Петровнамолча кивнула, а Галина продолжала:

— Ему сон наПасху был, пришла певчая Анна, старая подруга вашей сестрицы, покойная как леттридцать. Пришла и говорит: “Антонину похороните рядом со мной!” Батюшка это ивелел вам передать. Только он думал, что умерла уже Антонина...

Анна Петровнаприжалась к стене, чувствуя, что в ногах совсем нет сил. Она, конечно же,помнила Анну, умершую примерно в шестьдесят пятом. Вместе с Антониной они пелина клиросе в Камно в бытность там отца Иоанна. Его духовной дочерью собственнои была Антонинушка, и окормлялась у него долгие годы. И вот теперь такое емувидение!

— А сколькоуж батюшке лет? — собравшись с силами, спросила она Галину.

— Точно незнаю, но думаю под сто, он ведь слепой теперь совсем.

— Передайтеему, что жива Антонинушка и поблагодарите за заботу, пусть помолится за нас. Ивас спаси Господи!

 Галина,извинившись, откланялась, а Анна Петровна присела на кухне, чтобы не выказатьсестрице своего волнения. Помнила она — как же не помнить? Певчая Анна,сестрицына подружка, похоронена рядом с Георгиевском храмом в Камно. И местопустое рядом действительно есть, хотя и лежит там каменная плита. Старостакак-то об этом сказала, пояснив: “Для своих бережем”. Пустая соседняя могила —для тебя Антонинушка Господь ее приберег! Вот теперь и она, значит, сталаобладательницей тайного сестрициного знания...

А Антонинушкаготовилась. Попросила, чтобы еще раз ее причастили, а потом, в Фоминовоскресенье, пожелала, чтобы пришли к ней попрощаться родные. В понедельник уее постели собрались дочь, внуки, племянники. Антонинушка каждого отдельноперекрестила и сказала уже всем вместе:

— Чаще ходитев храм, исповедывайтесь, причащайтесь, чтобы мне не стыдно было там за вас. Ещеводкой меня не поминайте, и скоромным, если будете в пост хоронить.

Ее слушали имолчали. Дочка опустилась на колени и прижалась лицом к матери. Антонинушканесколько раз погладила ее по голове, но больше ничего не говорила. Онаслушала, как читает Анна Петровна канон на исход души и молилась своеймногомощной непресекающейся молитвой, которая сильна отворить и самые Райскиедвери.

— О како узрюневидимаго? Како ужасное оно претерплю видение? — читала Анна Петровна, — Какодерзну отверсти очи? Како моего Владыку смею видети, Егоже не престаях отюности огорчевая присно...

Дочьсобралась уходить последняя — было уже десять часов, а домой добираться далеко.Она уже выходила в прихожую, когда Антонинушка тихохонько вздохнув последнийраз, закрыла глазки.

Сидящая настульчике рядом Анна Петровна вскрикнула:

—Антонинушка! Сестрица!

Подбежала идочь, чтобы взглянуть на бездыханное теперь тело матери, на белое-белое ее лицои, впервые за последние годы, совсем недвижно застывшие губы... И будто бызаметили обе, как на мгновение всколыхнулся воздух, и светлое облачковзметнулось вверх, а там, будто бы что-то приоткрылось, и пахнуло ладаном и ещечем-то необыкновенно приятным, и упоительные звуки неземных голосов намгновение проникли в эту тихую комнату, а лучики небесного света осторожноскользнули по смертному одру Антонинушки, нежно коснулись ее лица, и ононаполнилось внутренним светом и радостью — но увы, слишком уж неземной, чтобыстать понятной обитателям здешнего мира...

Было двадцатьдва часа и пять минут, канун праздника радоницы.

* * *

Взыскающии жеГоспода не лишатся всякого блага! Получилось так, как и уготовано былоАнтонинушке Самим Господом. Отец Валентин благословил похоронить ее в ту чудомсохраненную пустой могилу. “Ведь у самой церкви, благодать-то какая!” —изумлялись многие. Знать, заслужила сестрица, думала Анна Петровна, не пропаливтуне ее молитвы. Слышал ее Господь и уже здесь на Земле грешной показал, чтоугодила она своему Господу...

А хоронилиАнтонинушку в среду — можно было и в четверг, но отчего-то заторопилисьродственники. И получилось то, чего она предчувствовала и опасалась: среда —как раз постный день, но никто не пожелал вспомнить о ее предсмертной просьбе.“Ты что! — махала на Анну Петровну племянница. — Осудят ведь люди. Как же безкотлет? Ну и что, что пост?” Вот так: с одной стороны Божие, то, что такпочитала Антононушка, а с другой —  человеческое, где не возможно без колбасы ибутылки... “Утихни бабка, — шумела мужская часть родни, — как это не помянутьусопшую по русскому обычаю? Без бутылки не выйдет ничего!” И плакала АннаПетровна, но что же делать: не уходить же с похорон? Да что там ее, дажебатюшку Валентина не стали слушать родственники! “Сделаем, как положено — и всетут!”

Гроб стоял вглавном Георгиевском храме. Прежде батюшка отслужил обедницу, и потом ужезапели: “Со духи праведных скончавшихся, душу рабы Твоей Антонины Спасеупокой...”

Анна Петровнаплакала, и батюшка взглянул на нее с некоторой укоризной. Улучив момент, онприблизился и шепнул: “Ты что же это? Сестрица то твоя ко Господу пошла, ввечную радость, а ты чем ее провожаешь? Радоваться надо!” Надо! Но как жетрудно себя перебороть! Как обратить эти слезы на радость? Господи, помилуй.Анна Петровна собралась с силами и осушила глаза, но на каждый припев: “Сосвятыми упокой Христе...” слезы опять так и норовили вырваться наружу.

Анна Петровнасмотрела на знакомые иконы, на радостные святые лики и думала, что иАнтонинушка будет теперь с ними, будет радоваться и будет молодой и красивой,как все небожители. Теперь ей хорошо, твердила она. А певцы запели уже “вечнуюпамять” и батюшка прочитал прощальную молитву. Потом встал на амвоне и тихоначал пастырское утешительное слово:

— Блаженныумирающие о Господе! — говорил он негромко и по обычаю, для концентрациивнимания, прикрыв глаза. — Блаженны жившие о Господе. Вчера Церковь отмечалапраздник радоницы и возвещала мертвым весть о Воскресение Христове. С этойблагой вестью и отправилась в вечную жизнь новопреставленная раба БожияАнтонина.  “Многие же будут первые последними, и последние первыми” (Мтф. 19,30), — говорит Господь и каждый раз делом подтверждает эти слова. Кем была вэтой земной жизни покойная Антонина? Самой малой, самой последней в чередечеловеческих званий и должностей. Остались скрытыми от людей и ее высокиехристианские добродетели. Но ин суд человеческий, и ин суд Божий. Господьпозаботился указать, что угодила Ему новопочившая раба Божия, Он Сам уготовал иуказал для нее место упокоения — на освященной земле рядом с церковной стеной. Адля души ее распахнутся райские двери, и это не купить не за какие деньги.Никакая человеческая власть не в силах избавить от ада или открыть дверирайского чертога. И пусть тщатся маловерные и по смерти заботиться о суетном иземном. Пусть устраивают пышные поминки и обильные угощения. Для нас христианпонятно, что не этого требуется для достойных проводов покойного. Вот умираетчеловек, близкий нам... Тяжелая эта картина: слезам и сокрушению нет конца! Этои понятно, потому, что умершего в том виде, в каком он был при жизни, мы уже неувидим и ничего от него не услышим. Но если мы любим своих родственников иблизких к нам людей, и заботились о них при жизни, так мы обязаны позаботитьсяо них и после, когда их временная жизнь прекращается, и когда они переселяютсяв другой – высший мир. Но о чем обычно заботятся? Заботятся больше о теле, чемо душе: стараются и нередко из всех сил выбиваются, чтобы для покойника гроббыл роскошный или хороший; устраивают торжественные похороны, украшают могилыпокойников венками, родственникам и знакомым покойного предлагается обильноеугощение и т. п. Но о главном, т. е. о душе покойного, не всякий заботится,хотя об этом-то и нужно бы думать... Но что же нужно покойному? Первое —молитва церковная и домашняя. Молитва часто творит чудеса: грешный человекполучает облегчение своей участи и из грешника становится праведником. Второе —милостыня. Ничто так не поможет душе по смерти, как розданная о ней милостыня ипоминовение ее при святых тайнах. “Потщимся, – говорит св. Иоанн Златоуст, –сколько возможно, помогать усопшим, вместо слез, вместо рыданий, вместо пышныхгробниц, нашими о них молитвами, милостынями и приношениями, дабы таким образомим и нам получить обетованные блага”. Большинство из нас, при похоронах родныхи родственников, раздает милостыню копейками, а на угощение сытых и богатыхродственников и знакомых тратится большое количество денег, и сколько на этихобедах творится иногда неблагоприятного! Прилично ли это христианам, скорбящимо потере своих близких, и есть ли в том отрада для умерших — судите сами...

Потом спением “Святый Боже...” гроб донесли до могилы и батюшка предал телоАнтонинушки земле: “Господня земля, и исполнение ея вселенная, и вси живущии наней...

Весеннеесолнышко незатруднительно  проникало сквозь кроны голых еще деревьев и мягкимилучиками касалось женских платочков и обнаженных мужских голов. Вывороченнаянаружу вместе с зимней стужей холодная земля впитывала это нежное тепло, ивыдыхало притаившуюся зиму чуть заметной испариной, легко поднимающейся вверх иукачивающей невесомыми туманными лапками слова земной человеческой молитвы:“Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный...”, необыкновенно созвучнойнебесной гармонии и являющейся, возможно, самым точным ее отражением...

* * *

Прошел день иеще один. Анна Петровна молилась, занимая этим все время. Читала Псалтирь,поминая новопреставленную Антонину. Но то и дело по привычке поглядывала насестрицыну кроватку: как мол там она? Пока еще не пришло осознание, что ее нет.На второй день после похорон Анна Петровна вдруг совершенно явственно услышалаголос сестрицы: “Не слушают они нас!” Впечатление было настолько живым, чтоАнна Петровна оглядела все углы, а потом опять вернулась к молитве, с горечьюподумав: Стыдно за нас Антонинушке!

Нет, не былоАнтонинушки ни в этой комнате, ни даже в этом мире, но все-таки Анна Петровнаувидела вскоре сестрицу – во сне. Сидели они с Антонинушкой как прежде в ихкомнате за столом, рядышком друг с дружкой.  Была сестрица беленькая,чистенькая и совсем не немощная, как в последнее время. А сказала она однувсего фразу: “Теперь я знаю, почему мне дали тогда красное яичко”. Ничего болееона не объяснила, но Анна Петровна, как проснулась, сразу разгадала эти слова.Ведь в Пасху умерла Антонинушка! Яичко – это и была благая о том весть — онаграде за среду и пятницу! Вот так – воистину, блаженны умирающие о Господе!

  На могилкеАнтонинушки, прямо к кресту, по просьбе Анны Петровны, прикрепили прямоугольныйлисток жести с начертанными несмывающейся типографской краской строчкамиэпитафии, предельно незамысловатой и завершающейся словами: “…я дома, ты вгостях, подумай о себе”. Но была в этакой простоте сокрыта вся мудростьдуховного строительства, созвучная безсмертным словам премудрого сына Сирахова:“Помни последняя своя и вовек не согрешишь”.   Помни последняя своя!

А надцерковной крышей, на стене подкупольного барабана, грозным предупреждениемсвыше, читались выведенные славянской вязью, красным по белому, слова: “КомуЦерковь не мать, тому Бог не отец…”

Эпилог

Пройдут тригода, и в один из июльских дней, у северо-восточного угла Георгиевского храма вполутора метрах от алтаря появится свежий могильный холмик, с простымдеревянным крестом над ним. И пропоют “вечную память” тому, кого все хотели видетьживым. Но ин суд человеческий и ин суд Божий: по неведомым Божиим судамдевятнадцатого июля отойдет в жизнь вечную настоятель храма великомученикаГеоргия, незаменимый наставник и пастырь, митрофорный протоиерей ВалентинМордасов. Батюшка перейдет в вечность спокойно, без мук и треволнений, явивсвоей смертью итог жизни подлинного христианина. Накануне он пособоруется,причастится и уже через час после этого отойдет ко Господу, а в храме в этовремя будут петь “Иже херувимы”. Да, не легко это будет вместить и примиритьсяс этим его духовным чадам, но ведь у Бога все живы. Сколько раз об этом говорилсам батюшка! Он уйдет, чтобы отныне предстоять престолу Божию и молиться затех, кто остался и по-прежнему так нуждается в его многомощных молитвах…

А еще раньше,за год до смерти батюшки, сюда на Камновский погост, под сень могучих вековыхдрев, навечно преселится и Анна Петровна. Лишь два-три десятка метров будутотделять ее от горячо любимой сестрицы. Прейдут для нее в прошлое все земныескорби и сам здешний мир, где гостила она без малого восемьдесят семь лет.Перекочует в мусорный бак ее безсменная выручалочка коляска-костылик, да имногие другие ее вещи последуют туда же. На  окошках запестреют новые нарядныезанавески, и будет все это значить, что въехала в их бывший с сестрицей домсемейка кого-то из внуков-наследников. Погостить… потому как, рано или поздно,и им придется съезжать; и их, не справившись о желании, призовут домой ввечность.

И, возможно,будут им прощально махать ветками все те же великаны деревья, и шептать, какделают это каждый раз, когда провожают кого-либо в последний путь: “Домой,домой, домой…” Будет звонить заупокойным звоном церковный колокол, распугиваянизким ”бом-бом” кладбищенских приживалок-ворон, и выстреливать эхом в самоенебо, чтобы, прежде чем затеряется оно среди необъятных голубых просторов,возвестить всей вселенной о еще одном усталом страннике, наконец-товозвращающемся домой.

Декабрь 1999 года, Псков