Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!
1991-1998
Песня ветерана защиты Белого дома 1991 года
Пейзаж после битвы (март 1992 года)
После суицида
История с географией
Последний гудок (Похороны Брежнева)
Светлой памяти СССР посвящается
Городской романс
Болезнь глаз
Сергею Аветисяну, человеку и гражданину
Письмо читателя газеты “День” в редакцию журнала “Огонек”
“Ампул пустых частокол…”
Из цикла “Песни аутсайдера”
И.С. Киселевой
“Я жил, как вся Россия…”
1994
Стихотворение, написанное на работах по рытью котлована под “школу оперного пения Галины Вишневской” на ул. Остоженка, там, где был сквер
1995
Смерть бригадира
Из цикла “Смерти героев”
Слова песни из к/ф “Осень на Заречной улице”
1996
На смерть леди Дианы Спенсер
Из цикла “Смерти героев”
Убили Фердинанда-то нашего.
Я. Гашек
Песня о Хорсте Весселе
Из цикла “Смерти героев”
1997
Колыбельная бедных
Баллада о белых колготках
Из цикла “Смерти героев”
1999
К 200-летию со дня рождения А.С. Пушкина
А.С. Пушкин
- Блажен, кто смолоду был молод,
- Блажен, кто вовремя созрел.
Маша и президент
О Пушкине
Из цикла “Смерти героев”
2000
«Последний шепот…»
Смерть украинца
Из цикла “Смерти героев”
Лето Олигарха
2001
Баллада о белокурой пряди и автобусном круге
Из цикла “Смерти героев”
Götterdämmerung
Из цикла “Смерти героев”
А.О. Шеннону
Баллада о большой любви
Судьба моей жизни
Автобиографическая поэма
Судьбы людские
Гаврила был.
Н. Ляпис-Трубецкой
Песня об 11 сентября
Песенка об 11 сентября
Банальная песня
2002
Рождественский романс
Из цикла “Времена года”. Зима
На светлое Христово Рождество. Скинхедский роман
Ф.Балаховской
Недежурный по апрелю
Из цикла “Времена года”. Весна
Бесконечная песня
Ода на выход Ж.-М. Ле Пенна во 2-й тур президентских выборов во Франции
По прочтении журнала “Неприкосновенный запас” № 2/22
Экфразис
Льву Пирогову с искренней благодарностью
2003
Из Беранже
А. Родионову
Комаринская
Из цикла “Времена года”. Лето
Страшная месть
Мужская лирическая.
Алаверды Нескажу
Лили Марлен
Н. М.
Колыбельная бедных-2.
С немецкого
20 апреля 2003 года
А. Блок
- Мальчики да девочки,
- Свечечки да вербочки…
Песня барда
Из цикла “Времена года”. Осень
Интеллигентной молодежи 70-х посвящается
Баллада о комплексе кастрации
Ф. Балаховской
Май 2003 года
Двадцать минут вместе
Плач по поводу неприглашения меня, Вс. Емелина, на Третий международный фестиваль “Биеннале поэтов в Москве-2003”
«Покидая твой сайт…»
2004
Баллада об оцинкованном листе
Смерть бомжа
Римейк
А. Родионов
- …А я помню только стену
- С ободранными обоями.
Баллада о римейке
Одиночество
А. Родионов
- И не одиночество
- желание поссать на снег,
- Да нет, вот если посрать
- на снег — тогда да, того…
К оживлению российско-японских отношений
Стишок для детей
Желание быть демоном
Подражание Т. Кибирову
2005
Судьба поэта
Маше Кулаковой
Рождественский романс 2005
Римейк римейка римейка
Из цикла “Моя сетевая лирика”
Революция горных тюльпанов
К событиям в Кыргызстане (по материалам Гюзель Салаватовой)
Москва 25 мая 2005 года
На смерть Масхадова
“Опять Масхадова убили…”
А.О’Шеннон в разговоре
Памяти одного клуба
Другая песня
Подражание Михаилу Сапеге
“13-й портвейн”
По материалам сетевых новостей
В альбом Сапеге “Портвейн белый”
К событиям в Киеве
К событиям вокруг компании “ИНТЭКО”
Ленин в октябре в 2005 году
К событиям в городе Париже
Праздничная песнь
Электрификация
Комплекс кастракции-2
По материалам сетевых новостей “Дело А. Иванниковой”
Памяти несостоявшегося гей-парада
На присуждение А.Кушнеру премии “Поэт РАО “ЕЭС России”
2006
Русский шансон
Римейк лирический
Деньги как объект
Актуализация притчи
Выборы в Белоруссии
Плач по поводу не включения меня (Вс. Емелина) в статью “Современные русские поэты” свободной энциклопедии “Википедия”
Космос как воспоминание
Портвейн “Иверия”
Философская лирика
Трансильвания беспокоит
Прочел Уэльбека. Много думал
Любовная лирика
Веронике К.
К событиям в Бутово
Вдогонку G-8
Открытое письмо лидерам западных демократий
Новости культуры
На присуждение Борису Моисееву звания “Заслуженный артист России”
Стихи о современной русской поэзии
“Вышла старушонка…”
Зонг
Русский марш
Вампирочка с выходом
Раздумья о добре, зле и последних днях, инициированные просмотром худ. фильмов “Ночной дозор” и “Дневной дозор”
Памяти подполковника Литвиненко
Новогоднее стихотворение, написанное по заказу журнала “Афиша”, которое в результате публиковать, естественно, категорически отказались
19 декабря 2006 года. Новая песня на старый лад (о главном, естественно)
Саморимейк
На смерть Туркменбаши
Восточные мотивы
Новогоднее депрессивное
День рожденья президента
2007
Крещенский романс
Текст для программы, посвященной 90-летию Февральской революции и празднику Пурим
Поэма трубы
Памяти Владимира Подкопаева, которого некому помнить
Лирическое
Посвящается Всемирному дню поэзии 21 марта
По поводу недопущения альманаха “Воздух” на сайт “Журнальный зал”
Из цикла “Стихи о современной русской поэзии”
Молодые пидарасы (обиженно):
Старые евреи (угрюмо):
Все вместе:
Безнадежная песня
Подражание Дмитрию Александровичу Пригову
Подражание Дмитрию Александровичу Пригову-2
Подражание Дмитрию Александровичу Пригову-3
Печень
Письма крымского друга
Тоже, видимо, из Марциала
Про Березовского (и не только)
В понедельник в газете, в пятницу в Интернете
Открытое письмо мэру Москвы Ю.М. Лужкову по вопросу неприглашения меня (Вс. Емелина на V Московский международный фестиваль “Биеннале поэтов”
«В огромном, ревущем зале…»
НеЗНАКомка
2008
Постновогодние впечатления от политаналитиков чтения
Плач
Памяти движения “Наши”
К предстоящему 9 Мая параду на Красной площади с участием военной техники
Бардовская песенка ко Дню космонавтики
Припев
Припев
Припев
Кремлевский шансон
По заказу журнала “Крокодил”, они там целую полосу делали, типа “кремлевский шансон”
Обыск в “Фаланстере”. Скоро придут за тобой
Московский зороастризм
Воспоминания о третьем Международном фестивале поэзии “Киевские лавры”
Из цикла “Стихи о современной русской поэзии”
По заказу “Русского журнала”
По следам “Новгородского дела”
Стихотворение о русско-грузинской информационной войне
Из цикла “Стихи о современной русской поэзии
Киношок
После очередного просмотра х/ф “Кавказская пленница”
Моменто море. (Осенняя лирика 2008 года)
Датский стих
Дню национального Согласия и Примирения посвящается
Дума об Австралии в контексте глобального потепления
Теплый декабрь 2008 года
Уголовная хроника эпохи кризиса
2009
Смерть ваххабита
Из цикла “Смерти героев”
Гуд бай, Америка
К инаугурации 44-го президента США, Б. Х. Обамы
Песня
- Мой Фантом теряет высоту…
Из цикла “Смерти героев”
Светлой памяти российского верблюда от хохлов на границе умученного
(Стишок для детей)
Баллада о сержанте Глухове
Андрей Иванович
не возвращается домой…
Ф. Гримберг
Глубоко актуальный стих
Из цикла “Стихи о современной русской поэзии
21 марта — Международный день поэзии
Всех поэтов — с профессиональным праздником
А напоследок я скажу…
Из цикла “Стихи о современной русской поэзии”
Обращение к трудящимся по поводу всемирного экономического кризиса и возможных путях выхода из него
Военно-историческая цыганочка
По мотивам А. Галича, Л. Дмитриевича и др
Без названия
Оказался наш отец…
По поводу прочтения моего текста из пьесы “Кризис” в контексте олигархического кутежа на крейсере “Аврора”
Памяти Майкла Джексона
Римейк-песня
И. С. Зубковскому
Пьесы
По заказу Театра.doc
Портреты
Из жизни интеллектуалов
Внимание! Ненормативная лексика.
Все действующие лица являются вымышленными, и любое сходство с реальными людьми является случайным и радикально противоречит творческим замыслам автора.
Действующие лица:
Политтехнолог (с похмелья)
Поэт (с трехдневного похмелья)
Радикал (с похмелья, со следами насилия на лице)
Поначалу заметно, что Политтехнолог побаивается Радикала, а Поэт обоих, но в процессе трапезы это проходит.
Сцена представляет собой интерьер кафе “Билингва”. Верхний ярус. За столом сидит Политтехнолог, перед ним бутылка “Джонни Уокера”, кружка пива и блюдечко с нарезанным лимоном. Подходит Поэт.
Поэт
Политтехнолог
Поэт
(Официантке монголоидной внешности.)
Радикал
(Садится, не дожидаясь ответа, и с отвращением цедит официантке монголоидной внешности.)
Политтехнолог
Выпивают. Поэт разрывает пальцами кружок лимона, закусывает, морщится. Откидывается на спинку стула, смотрит на противоположную стену, на лице его возникает выражение глубокого недоумения.
Поэт
Между окон на противоположной стене действительно висит картина, изображающая перевернутое символическое изображение сердца или масть черви, только без острого кончика, а закругленная. Цвет объект имеет ядовито-телесный.
Политтехнолог
Поэт (в крайней растерянности на грани истерики потерянно бормочет)
Политтехнолог (разливая виски)
Радикал (глумясь)
Выпивают молча.
Поэт (закусив лимоном и взяв себя в руки)
Внизу в зале раздается шум, грохот опрокидываемых стульев, звон бьющегося стекла, женский визг, крики: “Убил! Убил! Мужчины, разнимите их! Охрана, где охрана?! Вызовите милицию!”
Внизу в зале раздается шум, крики: «Он с ума сошел! Держите его, держите! По лестнице побежал! Да, в трусах! Охрана, где охрана? Вызовите милицию!”
Внизу в зале раздается шум, крики: “Зиг хайль! Это скинхед! Сюда пришли скинхеды! Охрана! Вызовите милицию!”
Повисает напряженная тишина, Политтехнолог разливает виски.
Радикал
Выпивают виски.
Политтехнолог
(обращаясь к Поэту)
А сам ты кто, интересно?
Поэт
Радикал
Поэт
Радикал
(Разливает виски Политтехнолога. Все выпивают. Виски кончается.)
Политтехнолог
Подходит официантка монголоидной внешности, приносит Поэту водку и соления. Разливают, чокаются, выпивают.
Радикал
(Наливает Поэту, Политтехнологу и себе. Чокаются, выпивают.)
Политтехнолог (в сторону)
Поэт (заметно оживившись после выпитого)
(Разливает водку, чокаются, выпивают, причем Радикал закусывает соленьями Поэта, а Поэт запивает пивом из кружки Политтехнолога.)
Политтехнолог (Поэту)
Подходит официантка монголоидной внешности, приносит текилу, лимон и солонку. Радикал пытается ущипнуть официантку. Безуспешно. Разливают, выпивают.
Поэт
Политтехнолог
Радикал пытается что-то вытрясти из бутылки водки. Безуспешно. Она пуста. Разливает текилу. Чокаются, выпивают.
Политтехнолог (продолжает с воодушевлением)
Политтехнолог разливает себе и Поэту текилу, задремавший было Радикал вскидывает голову и протягивает руку со стопкой. Наливают и ему. Выпивают.
Поэт
Политтехнолог
Поэт
Политтехнолог
Поэт
Радикал
Выпивают. Политтехнолог достает из заднего кармана брюк мятый конверт, протягивает Поэту.
Поэт
(Достает из конверта тощую пачку долларов, пытается пересчитать, на мгновение замирает с удивленным лицом, подносит пальцы к глазам, нюхает, морщится.)
Поэт
Политтехнолог
Поэт вытирает пальцы об штаны и прячет нефтедоллары в задний карман.
Радикал
(Разливает текилу.)
(Вскакивает, выбрасывает вперед и вверх правую руку с рюмкой текилы)
Поэт с Политтехнологом вскакивают, вскидывают руки с рюмками, причем у Поэта опрокидывается стул, а Политтехнолог расплескивает текилу.
(Чокаются, выпивают.)
Радикал (глумливо)
Политтехнолог садится, Поэт поначалу садится мимо упавшего стула, ухватившись за стол, сохраняет равновесие, поднимает стул, садится.
Политтехнолог (с мефистофельским блеском в глазах обращается к Радикалу).
При словах “ганджубас” и “кокс”, задремавший было Радикал оживляется, открывает глаза и изображает напряженное внимание.
Радикал
Политтехнолог достает жестом фокусника откуда-то из-под стола маленький целлофановый пакетик и футболку. Протягивает Радикалу. Радикал быстро прячет пакетик и недоуменно смотрит на футболку.
Радикал
Политтехнолог
Радикал
(Нюхает майку.)
Политтехнолог
(Толкает в бок задремавшего Поэта.)
Разливают, выпивают, звучит музыка. Все трое встают, обнимаются и начинают петь, раскачиваясь в такт.
Занавес
2008
Кризис
Пир во время сумы
Драма в 3 действиях
Действующие лица
Эффективный менеджер
Сатин
Седовласый мудрый старец
Оптимист
Пессимист
Человек, обмотанный газетами
Человек в поролоне
Прекрасная девушка
Прекрасный юноша
Дева-роза
Место действия: берег моря.
Время действия: грядущее.
Сцена представляет собой залитую солнцем песчаную площадку. Из песка торчат несколько невысоких гранитных валунов, покрытых седыми благородными мхами. Справа вдалеке виднеются какие-то циклопические руины, а слева шумит, переливается всеми цветами огромное теплое море. На мягких благоуханных мхах в тени лавров, кипарисов и неизвестных автору буйно цветущих деревьев восседают несколько прекрасных юношей и девушек в простых, но изящных одеждах ослепительно белого цвета. Их тела чрезвычайно соразмерно сложены, движения сдержанны и грациозны, лица одухотворенны и миловидны.
Волосы сидящих охвачены серебряными обручами с затейливой чеканкой. Они сгрудились вокруг благородного Седовласого старца. У Старца мудрые глаза и густая борода. Перед ним на песке шелковый платок, на котором аккуратно разложены какие-то черепки, отдаленно напоминающие обломки клавиатуры, мониторов и другой оргтехники, изъеденной ржавчиной, гнилые деревяшки, в которых угадываются остатки фанерных табуреток “ИКЕА”, позеленевшая пряжка с едва различимой надписью “HUGO BOSS”.
А чуть правее на специальной подставке — ларец темного дерева с перламутровой инкрустацией.
Чертя прутиком на песке различные геометрические фигуры, старец неспешно ведет свой рассказ.
Старец
(При этих словах Старец указывает веточкой на обломки оргтехники и ржавую пряжку с надписью “HUGO BOSS”.)
(При этих словах Старец осторожно перебирает полусгнившие куски фанеры от икеевских табуреток.)
(Рисует веточкой на песке квадрат, не очень ровный.)
(Слегка дрожащими руками открывает ларец черного дерева с перламутровой инкрустацией, и длинными смуглыми пальцами благоговейно начинает поглаживать выцветшие, с обгоревшими краями листки. Видны заголовки: “Cosmopolitan”, “Men’s Health”, “Лиза”, “Коммерсант”, “Московский комсомолец”, “Ремонт и стройка”, “IKEA”, “Русская жизнь”. На глазах Старца появляются слезы.)
При слове “курсы” девушки как по команде краснеют и опускают глаза, а юноши начинают переглядываться и глупо хихикать.
При словах “повисли на полшестого” юноши как по команде краснеют и опускают глаза, а девушки начинают переглядываться и глупо хихикать.
(При этом Старец вновь указывает палочкой на осколки клавиатуры и монитора и на ржавую пряжку с надписью “HUGO BOSS”.)
Повисает торжественная тишина, становится слышен дальний рокот прибоя. Солнце садится за кромку воды. Нарушает тишину вопрос одной из девушек.
Прекрасная девушка
Старец (оживляется)
Прекрасный юноша (робко поднимает руку)
Старец (оживляясь еще сильнее)
Юноши и девушки с радостными криками бросаются к воде, по пути срывая с прекрасных тел белоснежные одежды. Старец неспешно собирает обломки оргтехники, ржавую пряжку с надписью “HUGO BOSS”, завязывает их в узелок шелкового платка. Складывает ветхие страницы в ларец темного дерева с перламутровой инкрустацией, закрывает ларец. Относит ларец и узелок в сторонку под сень кипариса. И тоже идет к морю, по дороге освобождаясь от белоснежных одежд.
Занавес
Конец первого действия
Место действия: ночной клуб.
Время действия: наши дни.
В центре сцены стоит стол. За столом сидят Оптимист, Пессимист, Дева-роза (блондинка с огромными голубыми глазами и ярко накрашенными губами. Молчит, беспрерывно моргает, широко улыбается и время от времени поворачивает голову то вправо, то влево.
Сатин (в обтягивающем черном трико, в черной плиссированной пелеринке вокруг плеч и в маске с узкой прорезью для глаз, короче, нечто вроде черного Бетмена или Спайдермена, бегает вокруг стола и декламирует Песню о кризисе.)
Сатин, запыхавшись, падает на стул. Входит Эффективный менеджер. Вид у него возмущенный, из-под расстегнутого пиджака на брючном ремне блестит пряжка с надписью “HUGO BOSS”. Вскакивает Пессимист.
Пессимист
Пессимист садится. Вскакивает Оптимист.
Оптимист (обращаясь к Пессимисту)
(Обращаясь к Сатину.)
Вскакивает Эффективный менеджер.
Эффективный менеджер
Сатин (глумясь)
Эффективный менеджер (причитает)
(Садится, безнадежно охватывает голову руками.)
Вскакивает Оптимист.
Оптимист
Сатин
Эффективный менеджер (вскакивает)
Оптимист (вскакивает)
Пессимист
Сатин (стукнув кулаком по столу)
С этими словами Сатин выпивает, грохает свой бокал об пол и впивается долгим поцелуем в губы Девы-розы. Все пьют.
Сатин (оторвавшись от Девы-розы)
Занавес
Конец второго действия
Место действия: помещение на верхних этажах одного из недостроенных небоскребов Москва-Сити.
Время действия: два года спустя.
Сцена представляет собой большую неоштукатуренную комнату. Стекол в огромном окне нет, оно кое-как завешено расплющенными картонными коробками и полосами целлофана, скрепленными проволокой. Зима, ночь. Из окна слышно завывание ветра. На полу кучи тряпья, служащие постелями. В центре импровизированный стол из огромного листа ДСП, положенного на табуретки из магазина “ИКЕЯ”. Вокруг стола такие же табуретки. На столе стоят пластмассовые стаканчики и лежат дюралевые полосы разной длинны.
У стола сидит Сатин в том же костюме Бэтмена (но, глядя на него, невольно вспоминается выражение: “Сложил крылья”).
В углу стоит железный таз, в котором горит огонь. У огня сидят Человек, обмотанный газетами (руки и ноги у него действительно обмотаны пачками газет, склеенных скотчем), и Человек в поролоне (на нем действительно надет, на манер пончо, большой прямоугольный кусок поролона с отверстием для головы. Поролон подпоясан кабелем).
Человек в поролоне (подбрасывая в таз номер журнала “Cosmopolitаn”)
Человек, обмотанный газетами
Человек в поролоне (тыча пальцем в пачку газет на руке Человека обмотанного газетами)
Человек, обмотанный газетами
(Тычет пальцем в поролон Человека в поролоне.)
Входят Оптимист, Пессимист и Эффективный менеджер. У Оптимиста раздуваются карманы, Пессимист держит в руке авангардной формы канистру цвета металлик. Эффективный менеджер в телогрейке, подпоясанной ремнем с потускневшей пряжкой “HUGO BOSS”, ватных штанах и резиновых сапогах на три размера больше, растерянно озирается. Видно, что он впервые здесь.
Эффективный менеджер (задыхаясь)
Пессимист
Оптимист (возбужденно)
(Достает из карманов банки.)
Пессимист
(показывает двухлитровую канистру авангардной формы цвета металлик)
Все сбегаются к Пессимисту, рассматривают емкость, нюхают.
Сатин
Все садятся, расхватывают пластиковые стаканы, дюралевые полосы, которые используют как ложки, вскрывают банки “Чаппи”, разливают, выпивают, закусывают.
Эффективный менеджер (неожиданно опьянев, начинает причитать, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону)
(Выпивает еще и неожиданно бросается на Оптимиста и вцепляется ему в шею с криком)
Оптимист (пытаясь вырваться)
Сатин устало встает, оттаскивает Эффективного менеджера от Оптимиста и сажает его на табурет.
Эффективный менеджер (лягаясь, Сатину)
Сатин наливает ему и остальным из канистры цвета металлик. Выпивают.
Человек, обмотанный газетами
Человек в поролоне
Оптимист
Разливают. Выпивают.
Эффективный менеджер (вскакивает и отбрасывает от себя стакан с криком)
Сатин (не выдержав)
Эффективный менеджер с рыданиями выбегает из комнаты.
Сатин (устало)
Все (наливают, выпивают, затягивают):
Пессимист встает из-за стола и выходит из комнаты.
Вбегает Пессимист, бледный, с прыгающими губами. Он кричит запинающимся голосом.
Пессимист
Протягивает дрожащую ладонь, в ней блестит пряжка с надписью HUGO BOSS. Все вскакивают из-за импровизированного стола, опрокидывая икеевские табуретки. Подбегают к Пессимисту, толкаются вокруг него, зачем-то разглядывая пряжку.
Сатин (берет пряжку с ладони Пессимиста, держа указательным и большим пальцами правой руки, подносит ее к глазам, задумчиво произносит)
(С неожиданной злобой продолжает.)
(Размахнувшись, швыряет пряжку с надписью “HUGO BOSS” в окно, кое-как заклеенное пленкой и разломанными картонными коробками. Попав в одну их многочисленных щелей, пряжка вылетает наружу.)
Занавес
Конец третьего действия
2008
Захар Прилепин
Печальный плотник, сочиняющий стихи
Такое редко случается: услышишь восемь строк — и все. Убит наповал.
В случае с Емелиным именно так и было.
Вот эти они, эти дикие и чем-то завораживающие стихи.
«Из лесу выходит / Серенький волчок, / На стене выводит / Свастики значок».
И дальше:
«Где Он, тот, что вроде / Умер и воскрес? / Из лесу выходит / Или входит в лес?»
Я иногда повторяю эти строчки про себя, совершенно не зная, о чем они.
В Емелине есть странный парадокс.
С одной стороны, нет ничего глупее, чем воспринимать все его тексты абсолютно всерьез, — что делают иногда буйные поборники тотальной толерантности (национальной, сексуальной и т. д., и т. п.). Нужно быть удивительно плоским и лишенным минимального чувства юмора человеком, чтоб не слышать, что больше всего и безжалостнее всего Емелин издевается сам над собой; или, если угодно, — над своим лирическим героем.
С другой стороны, нет ничего пошлее, чем воспринимать сочинения Емелина как срифмованные хохмы, и, слушая его, своеобразно напрягая лоб и скулы, только и ждать момента, когда можно в голос засмеяться. Нет ничего пошлее, говорим мы, потому что Емелин — это очень всерьез.
Парадокс, да.
Причем не единственный парадокс.
В Емелинской поэтике органично соединены элементы плача, порой переходящего почти в истерику — и глубочайшей сердечной сдержанности, мало того — человеческого мужества — очень внятного, ненаносного, последовательного.
Емелин кажется асоциальным типом — при том, что его тяга к упорядоченности и теплоте мира, или, если опять же угодно — социума, огромна. Сиротство как блаженство Емелин не собирается испытывать. Его блаженство — усыновленность; да и не только его — ведь он за многих брошенных и кинутых впервые подал голос.
Емелинские стихи абсолютно лишены той ложной многозначительности, что является признаком подавляющего большинства поэтических сочинений настоящего времени — и любую строку, написанную Емелиным, едва ли удастся наделить какими бы то ни было иными смыслами, кроме тех, что лежат на поверхности.
Однако если не во всех, то во многих, лучших стихах Емелина мы можем наблюдать тот самый фокус, что делается пустыми руками, и — иногда зовется подлинным искусством. Только что не было ничего — только сама речь, безыскусная и раздетая автором почти догола, — и вдруг возникает ощущение времени, судьбы и непреходящей боли.
Откуда, непонятно.
Мы несколько раз встречались с Емелиным, и я пытался выспросить у него: откуда.
В поисках ответа пришлось ему пересказать мне всю свою жизнь.
Его воспоминания начинались так: Москва, Фрунзенская набережная. Отец и маленький сын, белобрысый дошкольник на заплетающихся ножках. Маленькая лапка затерялась в крепкой, взрослой руке.
Вокруг яркое, отчетливое, цветущее, тополиное лето. Мощь сталинской архитектуры, Воробьевы горы, река, и солнце в реке — а отец смотрит на мальчика с невыносимой жалостью: пацана опять будут оперировать.
— А что болело? — спрашиваю.
Пацан вырос. Ему уже много лет. Он отвечает:
— Что только ни болело. Гланды резали в четыре года… водянка — это с мочевым пузырем. В паху резали. До сих пор шрам в районе яиц… Только и делал, что болел и перемещался из больницы в больницу.
Разговор происходит на второй день знакомства, под третий стакан. Мы тихо пьем вино в его маленькой, скромной квартирке, поэт Всеволод Емелин, его жена Вероника и я.
— Слушай, я тебе такие вещи рассказываю — о них никто не знает, я никому не говорил… — останавливает себя Емелин, — у меня же образ такого простого рабочего паренька с окраины…
— Давай, Сев, разломаем этот образ, а?
— Давай… Так вот, ни хрена я не с рабочей окраины.
Если он говорит грустные вещи — лицо печально, но глаза при этом веселые. Если о веселом вспомнит — все наоборот.
О маме говорит с грустным взором.
Мать «паренька с рабочей окраины» Севы Емелина работала в Кремле.
Тут бы хорошо добить удивленного читателя и сказать, что Емелин — внебрачный сын, к примеру, министра культуры Фурцевой: была такая легендарная женщина в СССР. У Фурцевой обязательно должны были рождаться именно такие «поперечные» дети. Очень мелодраматичная получилась бы история. Но нет, все чуть проще.
Его отец художником-конструктором. И мама была вовсе не Фурцевой, а секретаршей одного из видных кремлевских начальников. Впрочем, в советские времена попасть в Кремль было не столь сложно, как кажется.
— С одной стороны, это была замкнутая структура, — говорит Сева о кремлевских служащих эпохи позднего, так сказать, тоталитаризма, — но обслуживающий персонал туда набирали простой — обычных девчонок из подмосковных деревень, без всяких образований. И, грубо говоря, «осчастливливали» их такой работой. Они и селились «кустами» — по несколько домов в разных уголках Москвы. На работу, прямо к Спасской башне, их доставляли на автобусе. На Васильевском спуске у Кремля автобус останавливался. И вечером развозили.
Мать Севы попала в Кремль в 51-м.
Во время войны она, заметим, была в оккупации, «под немцем». Мало того, дед поэта Емелина был расстрелян в 37-м как враг народа. Что вовсе не помешало маме Севы обосноваться за кремлевскими стенами и перестукивать там на печатной машинке важные документы.
Рассказывала она о своей работе крайне редко: видимо, и не должна была, согласно неким циркулярам. Но несколько историй за целую материнскую жизнь Сева все-таки услышал.
Видела она Сталина, например. Шла по коридору Кремля, навстречу вождь народов. Впереди вождя автоматчики, которые разгоняли всех подвернувшихся. Будущую маму Севы Емелина втолкнули в ближайшую комнату, оказавшуюся мужским туалетом. Там она в компании автоматчика и пары других напуганных девушек переждала, пока Иосиф Виссарионович проследует. В туалет он не заглянул.
А потом мама видела и Хрущева, и Брежнева, и всех иных. Эти попроще были, без автоматчиков передвигались.
— Косыгина она очень любила, — рассказывает Емелин, — вспоминала: вот он бредет по кремлевскому саду, задумчиво рвет с яблони зеленое яблоко, откусывает, и не бросает, а кладет в карман пиджака… С ней здоровались (я не думаю, что она выдумала это — мама никогда не была склонна к хвастовству) — и Косыгин тот же, и Микоян, и иные — по имени называли ее.
Мать Емелина работала у человека по фамилии Мельников, он курировал четыре оборонных министерства.
— Слушай, а кремлевские елки ты посещал? — спрашиваю Емелина.
— Было дело — с детьми других кремлевских служащих… Но я больше любил обычные елки.
— И, конечно же, ездил по путевкам в кремлевские пионерлагеря и Дома отдыха?
— Естественно. Один из них был, например, в Ос-тафьево — это имение князей Вяземских. Недавно видел по телевизору, что там делают дом-музей, а я помню сиживал в этом имении у камина… Там Пушкины бывали, Карамзины всякие.
Старинная мебель к моменту появления там будущего поэта Емелина не сохранилась, зато навезли множество трофейного немецкого барахла. Стояли гигантские фарфоровые зеркала. Утверждали, что самое массивное, с узорами из сплетающихся роз, привезено из резиденции Германа Геринга… Емелин смотрелся в него. Быть может, видел отраженья своих будущих стихов: «Из лесу выходит / Серенький волчок, / На стене выводит / Свастики значок».
Если б не кочеванье по больницам, раннее детство Севы было бы вовсе замечательным.
Питалась, к примеру, семья Емелиных просто замечательно. Мама получала кремлевский спецпаек: колбаса докторская, сосиски микояновские, армянская вырезка, и даже картошку привозили из подсобных хозяйств. В магазин ходили только за хлебом и за солью.
— Слушай, — говорю я Севе, — вот услышат тебя наши прожженные либералы и сразу сообразят, откуда в тебе эта ностальгия. Я же наизусть помню: «Не бил барабан перед смутным полком, / Когда мы вождя хоронили, / И труп с разрывающим душу гудком / Мы в тело земли опустили… / С тех пор беспрерывно я плачу и пью, / И вижу венки и медали. / Не Брежнева тело, а юность мою / Вы мокрой землей закидали». Вот, — скажут они, — откуда эта печаль: он же кремлевский мальчик, он же сосиски микояновские ел, когда мы очередях давились!
Тут впервые у Севы становятся и глаза грустными, и улыбка пропадает при этом.
— Я же не о сосисках печалюсь, а о том, что юность моя похоронена.
В детстве Сева пацаном веселым, разбитным и забубенным не был.
— В школе я какое-то время пытался изображать хулигана, — говорит Всеволод Емелин, — Но в классе уже были настоящие хулиганы, на их фоне я смотрелся…
Дальше недолго молчит.
— Короче, они быстро просекли все, настоящие хулиганы. Пару лет, в классе седьмом — восьмом я входил в пятерку самых забитых и опущенных в классе. Пока хулиганов не повыгоняли из школы после восьмого.
Учился плохо. Но читал книги — был доступ в роскошную библиотеку Совмина, там хранились развалы редкой фантастики: и Лем, и Брэдбери, и прочие… Поэзия началась в последних школьных классах.
— Блок, Блок, Блок. Стихи о Прекрасной Даме всякие…
После школы пошел на геодезический.
— Все в моей семье было на самом хорошем уровне: и жилье, и питание, и возможность отдохнуть, — говорит Емелин, — после седьмого класса наш достаток стал предметом моих серьезных комплексов, одноклассников я домой не водил… Но вот чего не было: так это хоть какого-то блата при поступлении в вуз.
В итоге поступал сам. И поступил.
— Когда пришел в институт, долго не мог понять, что за люди меня окружают, — рассказывает Емелин, — с одной стороны, люди как люди — а с другой, как-то не очень похожи на тех, что были вокруг до сих пор. Потом, наконец, выяснилось, что кроме меня в группе москвичей всего два человека. Другие ребята и девчата были из иных краев.
И вот на первом же занятии вызвали к доске москвича. Преподаватель говорит: «Хочу проверить ваши знания. Нарисуйте мне, как выглядит график синуса».
— Явно задумался парень, хотя только что сдал экзамен, прошел конкурс, — смеется Емелин, рассказывая, — на доске — ось «икс», ось «игрек». Студент смотрит на них. Преподаватель просит: «Самый простой график». Студент параллельно оси «икс» ведет прямую линию.
Преподавателя, как я понял, уже трудно было чем-либо удивить. Он посмотрел и говорит: «Ну, хорошо. Теперь нарисуйте мне косинус».
Опять у студента растерянный взгляд задумчивый, и он рисует линию параллельно оси «игрек».
— Замечательно! — говорит преподаватель, — Садитесь!
В общем, учиться там было, мягко говоря, не сложно. Поначалу Емелин был круглым отличником.
У Севы и стипендия имелась — сорок рублей. А портвейн тогда стоил, напомним, два рубля двенадцать копеек. Был, впрочем, разбадяженный портвешок по рубль восемьдесят семь, и был еще по три рубля — марочный, с трехлетней выдержкой.
Так все и началось.
Нет, портвейн Сева уже в школе попробовал. «Едва период мастурбации / В моем развитии настал, / Уже тогда портвейн тринадцатый / Я всем иным предпочитал. / Непризнанный поэт и гений, / Исполненный надежд и бед, Я был ровесником портвейна — / Мне было лишь тринадцать лет».
Но в институте уже началась серьезная история…
— Вытрезвители были? Кости ломал в подпитии, сознавайся? Иные непотребства совершал?
— Было, было, все было. И кости ломал, и вытрезвители неоднократные…
Мы рассматриваем фотографии Всеволода Емелина, и невооруженным взглядом видно, что в подавляющем большинстве случаев поэт несколько или глубоко пьян. В руке будущего поэта, как правило, бутылка. Иногда много бутылок возле него — на столе, или на траве, или на иной поверхности. Все початые. То ли он не фотографировался в иные минуты, то ли иные минуты были крайне редки.
Емелин констатирует факт, отвечая Бродскому: «Забивался в чужие подъезды на ночь, / До тех пор, пока не поставили коды. / И не знаю уж как там Иосиф Алексаныч, / А я точно не пил только сухую воду».
Институт он закончил с трудом, диплом получил за честный и пронзительный взор, и немедля отправился в северные края — геодезистом, по распределению. Работу заказывала строительная организация, и делал Сева самые настоящие карты: с горизонталями, с высотами, со строениями, но не географические, а для проектных работ. Командировки длились от трех до шести месяцев — Нефтеюганск, Нижневартовск — и бешеные, между прочим, зарабатывались там деньги. Пятьсот в месяц выходило чистыми. А Севе в ту пору едва перевалило за двадцать.
Работы иногда было не очень много, и геодезистам приходилось в силу возможностей коротать время.
Когда начальник партии допивался до потери человеческого облика, его грузили и эвакуировали в Москву. Сева тем временем оставался в звании и. о. начальника партии.
Партия, как правило, была небольшая: непросыхающий шофер (ездить ему было некуда, и грузовик его стоял замерзший), пара шурфовщиков и три «синяка» из местных, которых нанимали, когда возникала необходимость: скажем, рельсы носить.
Не все выдерживали такого сложного ритма работы, и на Севере Сева впервые стал свидетелем, как его сверстник и сотоварищ по работе сошел с дистанции чуть раньше остальных: его, опившегося сверх предела, отправили домой в цинке, мертвого и холодного.
В 1983 году, в полярном поселке Харп, где сидит сейчас Платон Лебедев, и самого Севу настигла, наконец, белая горячка.
— Пили уже много дней… и водка была, и… разные были напитки. Вплоть до одеколона, все было. Помню, как все началось: вдруг увидел рассыпавшиеся по полу золотые монеты. Бегал на карачках по полу, их собирал. Они катались, их было трудно поймать…
Что было дальше, Сева не помнит. Но, отработав три года на Севере, вскоре после харпских золотых монет Емелин принимает решение вернуться в Москву и покончить, так сказать, с геодезией.
Настроение, по всей видимости, было примерно такое: «И только горлышки зеленые / В моем качаются мозгу. / И очи синие, бездонные… / Пиздец, я больше не могу».
Пока Сева, краткими наездами бывая в Москве, постигал Север, у него родился от бывшей сокурсницы сын.
Прожила семья недолго.
— Я собственно другую бабу себе завел… — поясняет Сева, — Не хотелось врать, обманывать, настроение было вроде — «да пошло все!». И расстались.
— Трагедия была?
— Нет. Там были другие, более интересные события. Тогда я пребывал в поиске «интеллигентного» общения. Еще в институте подружился с одним парнем. Он поймал шизофрению на третьем курсе, с тех пор у него уже ходок семь в дурдома. Тем не менее, он доныне не потерял человеческий облик, мы дружим и сейчас. А в те времена мой друг вообще был редким человеком: читающий, со связями в интеллигентских кругах, дядя его в Америке жил — русский поэт-эмигрант. Друг меня привел в одну компанию. Это называлось: Кружок катехизации.
Кружок был подпольным (начало 80-х на дворе!) и существовал вокруг отца Александра Меня.
О, там заседали матерые зубры: владеющие пятью языками, знающие Надежду Яковлевну Мандельштам и Варлама Шаламова. Кто, как это тогда называлось, в отказе. Кто со связями за границей и с возможностью издавать «тамиздатовские книги». В общем, это уже была структура.
«Зазывали в квартиры / Посидеть, поболтать. / Там меня окружила / Диссидентская рать. / В тех квартирах был, братцы, / Удивительный вид: / То висит инсталляция, / То перфоманс висит. / И, блестящий очками, / Там наук кандидат / О разрушенном храме / Делал длинный доклад. / Пили тоже не мало, / И из собственных рук / Мне вино подливала / Кандидатша наук. / Я сидел там уродом, / Не поняв ни шиша, / Человек из народа, / Как лесковский Левша».
Самого о. Меня будущий поэт видел редко. Чтобы протолкнуться к батюшке, нужны были крепкие локти: свита была плотной и сердитой; но Емелин и не рвался особенно.
Зато у него было источающее адреналин ощущение подпольщика, борца, рискующего, черт возьми, свободой во имя Руси, которую проклятые большевики… и проч., и проч.
Так все и происходило, почти как в тех, вышепроци-тированных стихах: встречи, посиделки, Сева раздобыл ксерокс, делал копии книжек и воззваний. Вполне мог загреметь, кстати, но — миновало.
Тут и перестройка началась.
Как писали в учебниках о литераторах начала века, «революцию он принял восторженно». Ни одного митинга не пропускал. Клеил листовки. Раздавал прокламации. Читал правильную прессу. Агитировал косных. Ненавидел красных.
Долго помнилось ему потом утро 21 августа 1991-го. «Теперь-то уж заживем!», — такие мысли бродили в голове поэта.
В тот день Емелин, естественно, был у Белого дома, в первых рядах защитников демократии. Они ходили по центру Москвы в состоянии ослепительного счастья и нахлынувшей новизны.
— Встретил, помню, группу парней с противогазами… — повествует Сева, отпивая вино.
— А зачем противогазы?
— Ну как же, в течение суток ничего людям не раздать. Помнишь, как в мультфильме: «У нас есть план!» Вот они делали вид, что у них есть план: раздали противогазы… Встретились мы с парнями, обнимались, восклицали что-то, готовы были расплакаться.
В стихах об этом еще лучше: «Мы цепи сомкнули, мы встали в заслон, Мы за руки взяли друг друга. Давай выводи свой кровавый ОМОН Плешивая гадина Пуго».
Но ОМОН не вышел, и Пуго проиграл.
А в 93-м году Емелин стоял у Моссовета и вместе со всеми требовал оружия, чтобы идти расстреливать красно-коричневых фашистов. Напротив поэта Емелина стояла Валерия Новодворская. Еще запомнилось, как в толпу митингующих, требовавших оружия, ворвался «Мерседес», оттуда вышли два якобы афганца — все в значках и аксельбантах, бугаи; вывели под тонкие лебединые руки женщину из машины. Толпа возликовала: «Джуна с нами!»
На трибуну вышел обозреватель программы «Взгляд» Владимир Мукусев и стал говорить, что большевики не только угробили Россию, они и крейсер «Аврора» угробили. «Крейсер пропадает, крейсер ржавеет!» — восклицал Мукусев.
— Сев, ты не ощущал тогда привкус некоего абсурда в происходящем?
— Прекрасно ощущал.
И добавляет, помолчав:
— Но все-таки в 93-м году я еще был твердо уверен, что реформам просто мешают. Что есть один путь и во имя него надо терпеть. Хотя жить мне стало совсем плохо. Не по сравнению с советскими временами — а вообще, конкретно. Жил на грани вполне очевидной нищеты. Ел одну картошку, без всего, без соли и масла…
Сначала Емелин устроился сторожем. Потом плотником в церковь Успения Пресвятой Богородицы. Там и работает до сих пор.
— Сев, постой, а когда же началась литература?
Вторую половину 90-х годов Емелин провел плотничая. В свободное от плотницкой работы время посещал редакции старых и новых журналов, старых и новых газет.
Оставив квартиру бывшей жене, жил у матери, покинувшей в 91-м Кремлевские покои, Прямо скажем, мать, железная женщина с железным характером была недовольна сыном и по-прежнему старалась перековать его.
— До 45 лет шел процесс неуклонного моего воспитания. Чем она становилась старше, тем этот процесс, поскольку я жил у нее, принимал все более гомерические формы, — признается Сева.
Лет пять прошло в спорах с матерью и бессмысленному брожению по редакциям. В редакциях выходили люди с «затуманенными восточно-средиземноморскими глазами» (определение Емелина) и говорили: «Да, да, почитаем.»
— …И несли рукопись до первого мусорного ведра… Появились тогда у меня новые настроения: за что я боролся и бегал у них на побегушках, листовки за них клеил, книжки доставал, поручения их выполнял — и где чего? где награды? — здесь Емелин смеется.
Впрочем, уже тогда стихи Емелина ходили по рукам, от поклонниц к поклонникам и далее по кругу. И вот, как водится в сказках, под Новый, 2000-й год, раздался в его квартире звонок: «Здравствуйте, я Виктория Шохина из «Независимой газеты». Мы хотим опубликовать подборку ваших текстов. Они нам очень нравятся».
И опубликовали. Целый разворот. С биографией и фотокарточкой Емелина. Стотысячным тиражом.
Публикация вызвала фурор, «Независимую» завалили письмами и задолбали звонками: кто это? откуда он взялся?
Через неделю из газеты снова позвонили: «Знаете, мы два раза подряд никого не печатаем. тем более поэзию. Но вас хотим».
И дали еще один разворот.
— Это было счастье?
— Да, да. Напился.
— И?
— И ничего не произошло.
— Как не произошло, Сева? Ты же народный поэт, ты известный. У тебя за пять лет вышли четыре книги — когда у девяносто девяти из ста русских поэтов не выходит по десять лет ни одной. Одну из твоих книжек издал Илья Кормильцев, который кроме тебя и Лимонова больше не издавал ни одного поэта. Твои стихи, я в курсе, знают и помнят десятки тысяч подростков в разных концах страны. (За взрослых не отвечаю, — просто реже с ними общаюсь…)
— Я немножко понимаю в поэзии, — отвечает Емелин, — последним известным поэтом был Евгений Евтушенко.
— Хорошо, — меняю я тему, а мама твоя читала стихи сына? Гордилась?
— Знаю, что она прочитала стихотворение про «Белый дом».
(«Пока я там жизнью своей рисковал, / Боролся за правое дело, / Супругу мою обнимал-целовал / Ее зам начальник отдела»).
— Мама сказала, что вообще не понимает, что это за чушь. Я против, говорит, этих капиталистов, захвативших власть — но ты-то вроде там стоял. Значит, стоял неизвестно ради чего? Плюс ко всему о жене написал: это вообще невозможно. Ты потеряешь сына, если он это прочтет.
Сына Сева не потерял, парень отнесся к признаниям отца с юмором. Зато, благодаря поэзии, Емелин нашел жену.
— Вероника, расскажи, как все было, — прошу я ее.
— В декабре 2003-го я была в гостях у певца Александра О'Шеннона, — говорит Вероника, — и он спел новую свою песню на стихи Емелина: «День рожденья Гитлера».
«Я иду за первою / Утренней поллитрою / В Воскресенье Вербное, / В день рожденья Гитлера».
— Все, конечно, пришли в полный восторг. Саша откуда-то извлек книжку Емелина, мы читали ее полночи вслух, плакали…
— «Плакали». Не пизди… — говорит Сева доброжелательно, даже с нежностью.
— Хохотали до слез, — поправляет Вероника, нарезая груши к нашему красному полусладкому.
— …Я сразу поняла, что автор этих стихов — тот мужчина, что мне нужен…
— И когда вы увиделись?
— Еще много времени прошло с того дня… — отвечает кто-то из них.
Они смотрят друг на друга, пытаясь вспомнить дату, и, наконец, вспоминают.
17 июля 2004 года уже сам Емелин был в гостях у Александра О'Шеннона, в Зюзино. Выпили, конечно. Емелин вышел за пивом, приобрел примерно полящи-ка, пошел обратно и… потерялся. Бродил уже несколько часов по району, уничтожая закупленные запасы пива. Местные жители не знали, кто такой Александр О'Шеннон, и тем более, где он живет.
Вдруг подъезжает к одному из подъездов роскошная машина и откуда выходит Вероника, которую Емелин, естественно, еще не знал.
— …Но сразу понял: такая женщина может идти только к Шеннону, — говорит Емелин, — Подбежал к ней, громыхая оставшимся в пакете пивом: «Вы к Шеннону?!»
Естественно, к Шеннону.
— В первую же пьяную ночь Емелин сказал: «Выходи за меня!» — говорит Вероника. (Емелин называет ее Ве-ронк).
Они поженились.
Огромная фотография молодоженов была опубликована на первой полосе самой крупной литературной газеты. Новость № 1: «Поэт женился!». Больше подобных фотографий ни в этой, ни в другой литературной газете я не встречал.
И после этого Емелин говорит, что он не известный поэт.
Мы в церкви Успения Пресвятой Богородицы.
Внутри идет постоянный ремонт, что-то реставрируется. Стоят крепкие леса. Их построил Емелин.
Сев, сколько тебе все-таки лет?
— 48. Помирать пора.
— Много, да?
— Считаю, что ужасно много, а чувствую себя на все 88.
Мы ходим по храму. Начинается ежедневная процедура обеда для бомжей. Каменные помещения наполняются терпким запахом старых одежд и немытых тел. Емелин смотрит на бомжей спокойно, тихими глазами, на лице не единой эмоции: ни жалости, ни брезгливости. Я не знаю, о чем он думает.
— Сев, а русский человек — он какой, по-твоему?
— Русский человек — не православный, не голубоглазый, не русый, нет. Это пьющий человек, приворовывающий, отягощенный семьей и заботами. Но при этом: последний кусок не берет, пустую бутылку на стол не ставит, начальству вслух о любви не говорит. У него твердые понятия о жизни. Но вовсе не те, которыми его обычно наделяют…
— Ты ощущаешь себя русским человеком?
— Ну, конечно.
Достоевский говорил про амбивалентность русского человека. Емелин в этом смысле пример почти идеальный. Известно-неизвестный поэт, проживший полвека счастливо-несчастной жизни, на которую он смотрит грустно-веселыми глазами.
— Знаешь, что я думаю, Сев. Мы вот ломали твой образ, ломали, а он стал еще крепче. Никак не пойму отчего.
Всеволод Емелин пожимает плечами.
Мы идем в кафе.
— У меня уже третью твою книжку зачитали, — жалуюсь я, — где тут можно купить поблизости?
— Этого говна полно. Дарю.
Он извлекает книжку из рюкзака.
Кроме нас в кафе сидит человек, наверное, тридцать. Вряд ли кто-то из них знает, кто такой поэт Емелин. Но ведь они и Евтушенко наверняка не читали.
Зато напротив стоит церковь в лесах Емелина, а на круглом столике лежит его же синяя книжка, где есть несколько чудесных строк. Похоже, мироздание на месте. Понимать его вовсе не обязательно. Достаточно смотреть на него честными глазами. Но, судя по всему, это не дарует человеку исключительно радостные ощущения.
Захар Прилепин