Александр КасьяновичГоршков

НАДЕЖДА И ВЕРА

Остросюжетнаяпсихологическая повесть

Едино просих от Господа,то взыщу:

еже жити ми в домуГосподни вся дни живота моего,

зрети ми красотуГосподню и посещати храм святый Его.

Пс. 26

Чем ночь темней, темярче звезды,

Чем глубже скорбь, темближе Бог...

А.Н.Майков

1.

     Разговор неклеился. Павел Степанович Смагин – глава семейства – сидел за столом, тупо уставившисьв чашку с остывшим чаем и механически помешивая ложечкой давно растворившийсясахар. Если бы кто увидел его в эту минуту, никто бы не узнал, не поверил, чтоэто был он, а не кто-то другой: растерянный, обескураженный, даже испуганный.От прежнего Смагина, которого боялись все – и друзья, и враги: решительного,жесткого, расчетливого, готового к любому риску, любому тактическому маневру –не осталось ничего. Он сидел в своем любимом кресле – с высокой спинкой, большенапоминавшем царский трон, низко опустив голову, ссутулившись, не оставив иследа от своей богатырской осанки, внушавшей невольное уважение всем, кто виделэтого недюжинного человека.

     – Прекрати, нанервы действует, – Любовь Петровна – жена Смагина – забрала у него чайнуюложку, не выдержав ее нескончаемое скольжение по фарфору.

     – Прекратил бы, дане прекращается, – тяжело вздохнул Павел Степанович, еще ниже опустив голову итупо глядя на остывший чай.

     – И успокойся,противно смотреть на такого.

     Любовь Петровназабрала у него и чашку, поставив перед ним новую – уже с горячим чаем, издававшимаромат неведомых экзотических трав.

     – Попей иуспокойся, это твой любимый чай. Заканчивай хандрить, не забывай, что ты неодин, у тебя целая команда, ей нужен лидер, а не нытик. Нашел, о чем горевать.Не было бы беды большей. Наши дочери – не детишки в коротких штанишках илиплатьицах с юбочками, а взрослые девицы. У каждой уже своя жизнь. Пора с этимсмириться и принять, как неизбежный факт.

     – А я понимаю. Ипринимаю, – Павел Степанович глотнул ароматный чай и впрямь немного успокоился.– Все понимаю, кроме одного: каким образом из одной утробы матери могут появитьсядве очаровательные дочурки, из которых вырастут две прямые противоположности.Две дочурки, два чуда, вскормленные молоком одной матери, слышавшие одниколыбельные песни, получившие блестящее воспитание и образование, обеспеченныена всю оставшуюся жизнь любящими их родителями… Как из этих милых двойняшеквыросли два абсолютно разных человека? Вот объясни мне, как? Ты ведь всезнаешь, у тебя на все вопросы есть готовые ответы.

     Он вопросительновзглянул на жену, снова начав звенеть ложкой, помешивая чай.

     – Прекрати, ясказала!

     Любовь Петровна, несдержавшись, уже вырвала у него ложку и кинула ее на стол.

     – Прости, милый, –сразу успокоившись, она ласково погладила мужа по руке. – Я тоже многого немогу понять, на это нужно время. Терпение и время. Давай запасемся им – и будемждать. Ну и что с того, что Надька собралась в монастырь? Не в тюрьму же?

     – Уж лучше бы втюрьму, – Павел Степанович ответил на ласку жены такой же лаской. – Это, покрайней мере, понятно всем нормальным гражданам. А вот в монастырь… Тут, извини,никаких объяснений. Кроме одного.

     И онмногозначительно покрутил указательным пальцем у виска.

     – И не стыдно? –Любовь Петровна с укоризной взглянула на мужа. – Это ты такого низкого мнения освоей родной дочери? Нашей красавице, умнице, какую поискать?

     – Умницы по-умномупоступают. По крайней мере, чтобы это было понятно если не всем и каждомувстречному-поперечному, то хотя бы самым близким людям. А когда поступаюттолько потому, что так ни с того ни с сего захотелось или моча в головустукнула, или чего-то зачиталась, то ответ, как мне кажется, нужно искать вконсультации хорошего психиатра.

     – Паша, успокойся!Она не вчера и не позавчера в церковь полюбила ходить. Вспомни, как тырадовался, когда она пошла в воскресную школу, молитвы стала лепетать, да ещенас с тобой учить молиться. Ну, захотелось ей испытать себя в монашестве. Ониведь сейчас все чего-то необычного ищут: в ощущениях, во взглядах,рассуждениях. Это уже совершенно новое поколение, не наше, когда мы всемуучились «чему-нибудь и как-нибудь»: школа, пионерский отряд, комсомольскоесобрание, институт, комнатка в студенческой общаге. Ни интернета не было, никомпьютеров со скайпом, ни мобильных телефонов, ни всяких нынешних тусовок помодным ночным клубам, ни самих клубов этих – ничегошеньки не было. А теперь всене так, как было в наши годы молодые, поэтому не надо понапрасну рвать себедушу. Это лишь во вред и тебе, и Наденьке, и всем нам. Пусть попробуетмонастырской жизни, коль так хочется. Если это не ее – она быстро успокоится.Мне по молодости тоже много чего хотелось, куда только не тянуло. Пока вот невстретила одного молодого инженера Пашу Смагина. Да и влюбилась в него по самыеуши. И Надька встретит. Просто кровь молодая бурлит, выхода себе ищет.

     – У Верочки нашейтоже бурлит. И не меньше, чем у Надьки. Но Верочка пробивает себе дорогу всовременной жизни, утверждается в бизнесе, стремится окружить себя достойнымилюдьми, отвечающими ее уму, образованию, уровню культуры, положению в обществе,наконец. Вот это мне понятно. А когда с блестящим образованием, знаниемнескольких иностранных языков, стажировкой в Штатах, состоятельными родителями– и в дремучий монастырь, к малограмотным бабушкам-старушкам, то я отказываюсьпонять логику такого «бурления». Хоть режь меня на куски, хоть стреляй, хотьвешай – решительно не понимаю.

     За столом сновавоцарилась тишина.

     – Ты бы поговорилас ней по душам, – Павел Степанович опять насупился. – Может, тебе объяснит, размне не хочет. В монастырь… С ума сойти можно! Родная дочь Павла Смагина, безпяти минут мэра – монашка. Страшный сон! Фильм ужасов! Хичкок[1]отдыхает!

     – Да говорила уже,и не раз, – чуть слышно ответила Любовь Петровна, тоже опустив голову. –Вернее, пыталась поговорить, что-то понять, ведь все эти ее желания для меня тоже…

     Она пожала плечами.

     – Самое лучшее, какмне кажется – набраться терпения и подождать. Ведь этот самый монастырь, кудаона рвется, где живет эта… как ее… матушка Адриана, он не за тридевять земель.Пусть похлебает их щей после нашего стола, померзнет, посидит без света итепла, уюта, комфорта. Посмотрим, надолго ли хватит ее желания стать монашкой.Просто нужно набраться терпения и подождать. А ломать через колено, подчинятьсвоей воле – не тот уже у них, Пашенька, возраст. Кабы чего дурного тогда невышло. Назло тебе и мне.

     – Подождать… У менявыборы на носу, все брошено для победы, а ты: «Подождать». Не получится,Любочка, подождать. Никак не получится. Я ведь не сам. Со мной, как тыговоришь, команда, а за командой – большие люди, очень большие. Большие деньги.Я не имею права на проигрыш. И не в моем характере проигрывать, сама знаешь.Тем более, когда речь идет о выборах мэра, а не игре на теннисном корте, где ялюблю помахать вместе со своими толстопузыми друзьями ракеткой. Это тебе нестарые советские времена, когда мы дружным строем шагали на избирательныеучастки и так же единодушно голосовали за тех, кого нам приказали любить. Нет,голубушка. Сегодня все решают политические технологии, политическая хитрость,где любая мелочь может развалить все планы. И представь теперь, что в рукиоппонентов и всех, кто их обслуживает – писак, журналюг, репортеров, сайтов –попадает факт, что родная дочь нефтяного олигарха, будущего мэра Павла Смагинарешила скрыться от отца, матери и всего белого света в келье, среди каких-тополоумных, безграмотных старух, которые не знают ничего, кроме своегобормотанья и заунывного вытья. Это, Любочка, будет настоящая находка для моихпротивников. Те даже не станут вникать, что, зачем и почему, а такую истерикузакатят, так на смех поднимут, что мне тогда не в мэры, а самому без оглядки вмонастырь бежать. Представить страшно! Там ведь тоже не лохи, не наивныехлопчики сидят, а свои спецы, которые следят за каждым моим шагом: а нуспоткнусь, а ну оступлюсь, не туда шагну. И не только за мной: за девочкаминашими тоже. Их успех – мой успех. Их ошибка – мой провал. И вот на ближайшейпресс-конференции или в прямом телеэфире на политических дебатах кто-то задаетмне вопрос: «Господин Смагин, это правда, что одна из ваших дочерей решилаподаться в монастырь? Неужто замаливать грехи? Чьи, позвольте спросить? Может,ваши, о чем так много пишут и говорят?». Что тогда? Петлю на шею от позора? Илипулю в лоб?

     – Паша, зачем тытак сгущаешь краски? Зачем все драматизируешь? – состояние Павла Степановичаначинало передаваться его жене. – Даже если и так: в монастырь. Шли же раньшетуда люди, и никто не делал из этого никакой трагедии. Помнится, моя покойная бабушка– она верующей была – рассказывала, что в нашем роду тоже кто-то из монаховбыл. Или монашек.

     – Ну и что тыхочешь этим сказать? – Смагин усмехнулся, исподлобья взглянув на жену. – Зовдалеких предков проснулся? Что еще за глупость? А почему же в таком случае ты сама,голубушка сизокрылая, не подалась в монашки, а пошла за мной?

     – Эге, – тихорассмеялась Любовь Петровна, – куда там было устоять перед таким орлом! Помню,как запоешь под гитару – девчонки со всех этажей нашей общаги сбегалисьпослушать и посмотреть на такого красавца. Позвал меня – вот и пошла.

     Смагин улыбнулся.

     – Мои предки, вотличие от твоих, были моряками, служили царю и Отечеству под Андреевскимфлагом, сражались с японцами под Цусимой, один из них оказался даже среди бунтарейна знаменитом броненосце «Потемкин». И что с того? Во мне почему-то не проснулсязов предков: отдать швартовы и уплыть в море. У меня любовь к морю не идетдальше солнечного пляжа на побережье Адриатики да палубы нашей красавицы-яхты.Вся моя молодость прошла в тундре, где я искал нефть, лазил по непроходимымболотам, топям, жил среди шаманов, полудикарей, кормил своей кровушкой лютыхмоскитов, мерз вместе с геологами в палатках, жрал сырую рыбу, чтобы несхватить цингу. Вот это моя стихия, а не разные моря и океаны с их штормами,девятым валом, качкой и прочей романтикой. Кому нравится – туда им и дорога,коль так тянет.

     – А почему ты недопускаешь, что кого-то тянет не в море, как твоих предков, и не в тундру занефтью, как тебя в молодости, а в монастырь? – Любовь Петровна стараласьсохранить спокойный рассудительный тон. – Согласись: шли ведь зачем-то тудалюди, и не единицами, не десятками, а тысячами…

     – Шли! – Смагинснова стал резким, схватив жену за руку. – Не знаю, зачем они туда шли, но шли,согласен. Только согласись и ты: все это было раньше, а не теперь, когда надворе двадцать первый век, когда компьютерные технологии вытеснили последниеостатки всякого мракобесия и веры в разные сказки о чудесах. Тогда было одно,теперь все совершенно иначе. Еще немного – и интернет полностью овладеет нетолько умами, но и душами людей. Он уже владеет ими. Неужели сама не видишь?Там теперь все: газеты, журналы, бизнес, церкви, знакомства, секс – все! А дальшебудет еще больше, чем все.

     Он хлебнул теплогочая и задумался.

     – Нет, я допускаю:кто-то вырос в религиозной семье, какие-то традиции… И себя я не считаю такимуж безбожником, помогаю храмам отстраиваться, восстанавливать, что разрушили.Награду, между прочим, имею за эту помощь. Ты вот ходишь в церковь – ну и ходи,я ничего не имею против. Но когда не благодаря богатым дядям и тетям, а своимтрудом, упорством, ценой всей своей жизни я добился признания в обществе,успеха, когда есть солидный бизнес, связи, партнеры, планы, проекты – кому всеэто передать? Для кого все это? Для чего мы старались, чтобы наши любимыедвойняшки получили престижное образование за границей, увидели мир – некомнатушку в студенческой общаге с общим туалетом на весь этаж, а настоящиймир: красивый, счастливый, богатый? Для чего? Чтобы все это сгноить вмонастыре? Или отдать монастырю? Не знаю только, что они со всем этим делатьбудут. Да и нужно ли оно им? Эх, Надька, Надька, ну и удружила ты родному отцу.Удружила, ничего не скажешь. Никогда бы не подумал, что из тебя вырастет такаянедотепа, эгоистка. Не думаешь ни об отце родном, ни о его авторитете, ни ородных людях – ни о ком. Только о себе. Да и о себе не думаешь. Выдумала себесказку о душе какой-то – и живешь этой сказкой…

2.

     В дверях гостинойпоказалась фигура стройного молодого мужчины.

     – Что тебе, Выкван?– повернулся Смагин.

     – Хозяин, хочунапомнить, что через полтора часа у вас намеченная встреча с людьми из центра,– тихим, но четким голосом сказал тот. – Машина сопровождения и охрана будутчерез сорок минут.

     – Спасибо, – ПавелСтепанович одним глотком допил свой чай и встал из-за стола. – Пойдемсобираться. Заодно расслабь мне голову, от всех этих проблем и разговоров она уменя как чугунок.

     Тот, кого звалиВыкваном, для многих, в том числе ближайшего окружения господина Смагина, былтаинственной, загадочной, даже мистической личностью. Высокий, стройный,необычайно выносливый, физически крепкий, всегда безукоризненно одетый,опрятный, с раскосыми глазами, выдававшими в нем не то азиата, не то уроженцасеверных земель, он был для Павла Степановича гораздо больше, чем главныйреферент. Он был его правой рукой, советником, телохранителем, его вторыммозгом – даже не мозгом, а мощнейшим суперкомпьютером с колоссальной памятью,невероятными аналитическими способностями, оценками, прогнозами и алгоритмамивсего, что происходило вокруг Смагина. Кроме того, он был единственным человеком,кому Смагин всецело и безоговорочно доверял свое здоровье, ибо никто другой, кромеВыквана, не мог воздействовать на него так благотворно, владея только емуведомыми приемами и средствами нетрадиционной медицины.

     Да и Выкваном егоимел право называть только Павел Степанович Смагин. Для всех остальных он былВладиславом Чуваловым – личностью абсолютно неприкасаемой, подчиненной лишь хозяинуи преданному ему собачьей верностью.

     Жил он рядом сроскошным особняком Смагина в небольшом, но оригинальном домике, построенном ввиде стилизованного шатра или юрты, окруженной со всех сторон новейшей сигнализациейи системами наблюдения. Кажущаяся скромность обстановки внутри самого жилищаэтого молодого хозяина компенсировалась изысканностью дизайна: шикарные камины,отделанные дорогим гранитом и мрамором, оленьи шкуры, оленьи рога, старинноеоружие по стенам, загадочный цвет дорогой обивки стен – пурпурный, с каким-тозолотистым оттенком… Все комнаты, кроме одной, соединялись между собой, словноперетекая одна в другую, как река  через пороги. И лишь в ту, единственнуюкомнату, изолированную от всех остальных, имел право войти один человек – самВыкван, совершая внутри таинственные обряды, заряжавшие его той самой энергиейума и тела, перед которыми были бессильны все.

     Этой комнаты никтоне видел и не мог увидеть. Она находилась в центре дома-шатра, строго под егокуполом, где, по легендам народа, к которому принадлежал Выкван, концентрироваласькосмическая энергия, а соединение с ней вводило человека в прямой контакт уже сее носителями, делая неуязвимым посвященного в эти мистические тайны. Всем, ктопереступал порог дома, комната-невидимка подставляла лишь свои наружные стены:вход же туда был один – через глубокий подземный коридор, охраняемый Альдой –на удивление смышленой и в то же время чрезвычайно свирепой северной лайкой,преданной своему хозяину так же, как сам Выкван был предан Смагину.

     Выкван вел непросто аскетический, а суровый образ жизни: у него не было семьи, он ни разу небыл замечен в веселых компаниях, собиравшихся в элитных ресторанах и ночных клубах,его не видели в кругу женщин, которых можно было бы считать его любовницами.Злые языки болтали, правда, всякое, но все это были досужие домыслы без всякихдоказательств и фактов.

     Он постояннотренировал свое тело специальными упражнениями и техниками, о которых не зналникто. Он строго контролировал свое питание, не доверяя никому приготовлениепищи: готовил себе сам – и тоже по лишь одному ему ведомым рецептам,технологиям, с добавлением редких трав, настоек, отваров, наделявших егопостоянной бодростью, выносливостью, трезвостью ума.

     Кто же был этотзагадочный человек? Как он вошел в судьбу Павла Смагина? Всю правду о нем мограссказать только сам Павел Степанович, но между ним и Выкваном был свой кодексмолчания, согласно которому тайна их отношений не подлежала огласке. Не зналавсего даже Любовь Петровна – жена Смагина, впервые увидевшая Выквана, когда тотбыл уже юношей. Сам Павел Степанович увидел его значительно раньше, во времясвоей очередной геологической экспедиции в далекую тундру. Как раз там кгеологам, ютившимся в нескольких палатках, прибился этот странный мальчик сраскосыми глазами, которые смотрели на всех не по-детски взрослым взглядом,светились странным светом, даже огнем, который завораживал всех, на кого былобращен, наводя оцепенение и страх.

     Местныйпроводник-тунгус, знавший не только здешние болота, но и местные наречия,обычаи, объяснил молодому инженеру Смагину – руководителю экспедиции, чтомальчика, поселившемуся у геологов, звали Выкван, что в переводе означало«камень». Потом объяснил, почему именно. С его слов, когда мальчик появился насвет, имя для него выбирали путем гадания на подвешенных предметах,принадлежащих матери. Собравшиеся в чуме тунгусы стали выкрикивать имена умершихродственников, внимательно следя за тем, какой предмет качнется первым. И когдакачнулся подвешенный камушек, сразу было решено назвать новорожденного младенца«камнем» – Выкваном. С этим именем он и рос.

     Ему было лет семь,когда он впервые появился в лагере геологов, став для них, спустившихся сюда навертолете с большой земли, чем-то вроде дикого зверька, не знавшего ничего: нивкуса конфет, ни запаха пшеничного хлеба, ни слов. С геологами он общалсяязыком жестов и мимики, а со своим соплеменником-проводником – страннымизвуками, меньше всего напоминавшими человеческую речь.

     А потом… Потомначались странные явления, напрямую связанные с этим загадочным гостем.Разузнав через проводника, что интересовало геологов, мальчик стал показыватьна карте именно те места, где разведка подтверждала месторождения природногогаза и нефти, причем немалые. Геологи брали маленького дикаря с собой навертолет, откуда тот снова и снова безошибочно указывал точки, обозначенные накарте. Вскоре он стал для небольшой экспедиции чем-то вроде компаса, талисманаудачи, без которого не проходила ни одна разведывательная работа.

     Геологи забралимальчика к себе, взяли его на свое полное содержание и довольствие, в то жевремя договорившись держать язык за зубами и не докладывать своему начальству,ждавшему экспедицию с результатами на материке, о своем помощнике, едва некаждый день удивлявшего заросших бородачей-первопроходцев новыми и новымиспособностями. Он не только безошибочно определял места залежей нефти и газа,но и приводил геологов туда, где водилось много икряной рыбы, так необходимой вскудном рационе жителей северных широт. Одним прикосновением своих теплых,слегка шершавых ладошек он снимал у занемогших участников экспедиции любуюболь, избавлял от лихорадки, восстанавливал силы.

     Выполнив своюзадачу, геологи собирались возвращаться на большую землю, не зная, что делать смаленьким помощником, без которого они уже не мыслили, не представляли своейдальнейшей жизни. Никому не хотелось расставаться с ним, но и брать на себялишнюю обузу тоже никому не хотелось: почти у всех уже были свои семьи,маленькие дети, домашние заботы. Да и кого было везти?Получеловечка-полузверька? Смешить людей? Главное, что поставленное заданиебыло успешно выполнено, участников трудной и опасной экспедиции вместе с ееруководителем  – молодым энергичным инженером-геологом Павлом Смагиным – ждалине только семьи, но и громкая слава, правительственные награды, денежныепремии.

     Геологи жилипредвкушением всего этого, уже почти не обращая внимания на дикаренка,по-прежнему суетившегося у них под ногами, что-то лепеча, отчаянножестикулируя, показывая на вертолет и в затянутое серыми тучами небо.

     – Беда, беда должнобыть, однако, – бормотал проводник, пытаясь понять смысл слов и жестов своегосоплеменника. – Нельзя лететь вам, однако.

     – Какая там беда! –хохотали ему в ответ. – Все беды позади. Теперь вперед за орденами!

     Единственныйчеловек, которому не хотелось расставаться с мальчиком-«камнем», был самСмагин. Казалось, неведомая сила, так странно, так неожиданно соединившая их,теперь не желала разлучать.

     – Эх, взял бы ятебя, да некуда, – трепал он курчавую головку, понимая, что его молодая женаЛюба, уже ходившая с двойней, никогда не одобрила бы такого поступка, привезион с собой из тундры дитя дикой северной природы. Да и как взять? Не лайкуведь, без которых тунгусы не могли обойтись, а человечка.

     Геологи уженачинали грузиться на вертолет, пакуя в специальном отсеке ящики с приборами,палатки, личные вещи, как Смагин вдруг ощутил во всем теле нарастающую слабостьи тяжесть.

     «Наверное, сновапроклятая лихорадка, – подумал он, силясь превозмочь это неприятное состояние.–  Ничего, пару часов лету, а там отлежусь в нормальной больнице, отъемся, отосплюсь.Чуть-чуть осталось».

     Но его состояниеухудшалось на глазах товарищей так стремительно, что пришлось в собачьейупряжке отправить его в ближайший поселок, где был фельдшер.

     – Паша, держись! –подбадривали геологи, спешившие домой. – Денька два-три – и будешь как огурчик.Даже не успеешь заскучать. Сразу вышлем за тобой вертолет, а сами ждать будем.Вместе полетим в область получать награды. А потом загуляем! Лады? Ты толькодержись и не паникуй.

     Когда его привезлив поселок, Смагин был на грани жизни и смерти...

     Первым, кого онувидел, придя в сознание, был все тот же дикаренок, сидевший рядом и движениемладошек снимавший остатки внезапной болезни. Неподалеку сидел тунгус-проводник.

     – Сколько время? –с трудом выдавил из себя Смагин, пытаясь подняться с постели. – Успеть бы навертолет. Поди, ребята заждались…

     Проводник подошелближе и удержал Смагина.

     – Спешить не надо.Лежать надо, однако. Никто не ждет, однако. Беда… Ох, беда, однако…

     И протянул Смагинугазету, где в черной рамочке было напечатано сообщение о крушении вертолета вморе и гибели всех геологов, кто находился на борту.

     – Однако.., –прошептал ошеломленный Смагин, только сейчас начиная осознавать прямую связьсвоей болезни с гибелью экспедиции, которую возглавлял. Ведь если бы не этастранная лихорадка, лежал бы сейчас и сам Смагин там, где лежали его друзья –на дне штормового моря, куда не вышел ни один спасательный корабль. Впрочем,спасать было уже некого.

     – И когда… это…все...

     Смагин снова был награни потери сознания.

     – Пять дней,однако, – ответил проводник, поняв, о чем хотел спросить Павел. – Сразу упали,однако. Ветер сильный был. Нельзя было лететь, однако. Выкван знал, говорил,однако. Смеялись, однако…

     Возвращение Смагинана большую землю было подобно чуду, ибо его тоже считали погибшим: никто неуспел сообщить о том, что он вынужден был остаться в тундре. Его встречали какнастоящего героя, наградив всем, что должны были получить и его друзья. Славапришла сама. А с ней и дальнейший успех, потом блестящая карьера, а еще позже,когда развалилась страна, взрастившая Смагина – собственный бизнес.

     И снова «каменный»мальчик – теперь уже зрелый юноша – спасет Смагина, когда на него будетготовиться покушение. Выкван убедит не ехать маршрутом, разработанным службойличной безопасности, а в последнюю минуту изменить его. Тогда от мощного взрывана дороге снова погибнут другие люди: сам же Смагин останется жив. И только он,Павел Смагин, сохранит тайну о своем таинственном талисмане.

     После трагедии спогибшей экспедицией Павел Степанович поклялся отблагодарить маленькогоспасителя и не быть безучастным в его судьбе. Он забрал Выквана в интернат, гдетот начал удивлять всех поразительными способностями в области математики,помог успешно получить среднее образование, а позже, когда открылись всеграницы, отправил его учиться в Таиланд, откуда тот возвратился блестящимпрограммистом, успев заодно развить заложенные в нем природой феноменальныеспособности, овладев тайнами восточных единоборств, физических и духовных возможностей,забытых оккультных практик.

     Смагин не толькодорожил, а гордился своим воспитанником, с улыбкой вспоминая, кем он был, когдавпервые пришел в их палаточный лагерь.

3.

     Они поднялисьнаверх, где был рабочий кабинет Смагина. Павел Степанович сел в кресло передогромным полированным столом из дорогих пород красного дерева и прикрыл глаза.Выкван подошел к нему и сделал несколько пассов ладонями над головой.

     – Прикройте глаза ирасслабьтесь, – так же тихо, но четко сказал он. – Мне нужно настроиться наваши колебания.

     Смагин выполнилпросьбу и сразу ощутил прилив тепла, исходящего от ладоней.

     – Так, так, хозяин,сейчас я освобожу вас от лишнего груза.

     Он продолжал водитьладонями над головой – то медленно, кругообразно, то быстро, рывками, потомсделал несколько движений прямо перед закрытыми глазами Смагина.

     – Боже, как хорошо,– прошептал разомлевший от этой процедуры Павел Степанович, – какое блаженство…Еще, еще…

     Но тот остановилсвой лечебный сеанс и, прошептав что-то над самой головой Смагина, велел емуоткрыть глаза.

     – Хозяин, нас ужеждут.

     Но Смагин остановилего.

     – Подождут. Успеемнаговориться. Помоги лучше понять, что происходит. Мне кажется, если не мояродная дочь сошла с ума, то начинаю сходить с ума я. Что происходит?

     – Я помогу, –уверенно ответил Выкван, – но необходимо время. Мне тоже не все понятно.

     – Тебе-то не всепонятно? – Смагин повернулся к нему. – Ты читаешь людей, как раскрытую книгу. Икаких людей! Где вся их натура, все их мысли, желания спрятаны за семьюзамками. А тут девчонка, хоть и моя дочь.

     – Я помогу, нонужно время.

     – Насчет того, чтонужно время, я уже слышал. Только что. За столом. От своей жены. Только временинет. Исчерпано оно, времечко золотое! Раз прошляпили, когда все это тольконачиналось – ты, Люба моя, я, все прошляпили! – так теперь время не думать изагадки разгадывать, а действовать. Если не будем действовать мы, начнутдействовать наши враги. Против нас начнут действовать. И у меня предчувствие,что они уже что-то пронюхали.

     – Думаю, чтовремени потребуется немного, – не реагируя на раздражение Смагина, ответилВыкван. – Червь уже выращен и запущен.

     – Червь? – ПавелСтепанович с изумлением взглянул на своего любимца. – Червей, выходит,разводишь? Вообще дурдом какой-то… Одна в монастырь бежит, другой червей разводит.А что мне остается? Матрешек раскрашивать? Или пирожками на улице торговать?

     – Развожу, без нихне обойтись, – спокойно ответил Выкван. – Особенно в таком деле, как наше.

     – А понятнее можно?

     – Можно, хозяин. Нонас ждут.

     – Подождут! Ясказал.

     Зная, что возражатьбесполезно, Выкван подошел к рабочему столу, за которым сидел Смагин, и быстропрошелся пальцами по клавиатуре включенного компьютера. Экран засветилсяпотоком столбцов цифр и малопонятных математических символов.

     – Это матрицакомпьютера, – начал объяснять Выкван. – В ней хранится все о самом компьютере,вся информация, в том числе сугубо конфиденциальная, к которой никто не имеетдоступа. Никто, кроме того, кто владеет специальным кодом. Это как ключ отсейфа. Но ведь сейф можно взломать. Любой сейф и любой замок. Нужно лишьподобрать отмычку. Матрица компьютера тоже взламывается, но своей отмычкой. Этои есть червь – особый цифровой вирус, создаваемый специально для того, чтобыпроникнуть вовнутрь чрева матрицы, а затем возвратиться назад, открыв доступ ковсему, что там находится, ко всем секретам. Пользователь и не подозревает, чток нему в тыл забрался не просто шпион, а диверсант. Потому что, побывав в этомчужом царстве секретов, червь там начинает размножаться, клонироваться,приспосабливаться, парализуя, при надобности, работу всей системы.

     – Так, с червямиразобрались, – Павел Степанович потер затылок. – Теперь какое это все имеетотношение к тому, что надумала моя Надюшка? Объяснить можешь? Человек ведь некомпьютер: включил – выключил, загрузил – перезагрузил, что-то вообще стер.

     – Не компьютер. Нодуша человека – тоже матрица. Особая матрица. Там записано все, что составляетсущность личности: ее характер, мысли, чувства, стремления, эмоции, воспоминания.Есть там и свои секреты, не поняв, не вскрыв которые, мы никогда не сможем понятьдо конца тайну этой личности. Будем судить лишь по тому, что видим, чтонаходится снаружи. Поэтому часто ошибаемся. Поэтому ломаем себе голову надмотивами поступков, которые нам кажутся нелепыми, дикими, абсурдными, лишеннымивсякой логики, здравого смысла, даже сумасшедшими. Как в случае вашей дочери,Павел Степанович. А понять можно. Для этого я и разработал, вырастил особогочервя, который взломает эту матрицу и возвратится назад с нужной нам информацией…

     – А заодно начнетразмножаться там, гадить? – Смагин внимательно слушал Выквана. – Так ведьобъяснил?

     – Так. И не так.Тот червь, который разработал я – не просто особая цифровая программа, котораязапускается в чужой компьютер или чужую сеть. Мой червь обладает силой интеллектаи духа. Это продукт высокой энергии и разума. Он не превысит поставленной ему задачи.Лишь войдет – и возвратится. А когда мы поймем мотивы поступка, намерения вашейдочери, то найдем и противоядие от него. Быстро найдем. Обещаю.

     – Снова убедил, –Смагин встал из-за стола. – И успокоил. Я всегда верил тебе, сынок. Теперьпошли вниз и мчимся на всех парусах. Успеем.

4.

     Надежда отказаласьот услуг личного водителя Павла Степановича и его охраны, а решила добиратьсядо Никольского монастыря так, как добиралась всегда – обычным рейсовым автобусом.Прихватив с собой маленький термос с горячим чаем и булочку, проехав десятковпять километров, она вышла на пустынной остановке посередь поля и знакомойтропинкой пошла вдоль леса прямо к сверкавшим вдалеке золотистым куполам.Погода вполне отвечала приподнятому настроению девушки: над ее головойразлилась безбрежная синева весеннего неба, легкий ветерок гонял по нему стайкибелых барашек-облачков, все вокруг дышало пробуждением и обновлением природы.Надежда перепрыгивала через небольшие лужицы, еще скованные тонкой коркой льда,и это добавляло ей радости еще больше. Ей вспомнились строчки одного из любимыхстихотворений, и она в полный голос начала читать их:

     Через поле знакомадорога

     Утром к храму меняповедет,

     Чуть хрустит,порастаяв немного,

     Под ногамизаснеженный лед.

     Как ни злись ты,февральская стужа,

     А весна уж вприроду стучит:

     Синевою небесноюкружит

     И над полем туманомпарит.

     Ранним утром,прозрачным и чистым,

     Хлынет солнечнымсветом заря,

     Разольется потокомлучистым

     По прохладнымстенам алтаря.

     Постою у церквушкинемного,

     Не спеша поклонюсьна кресты.

     Слава Богу, скажу,слава Богу

     Из глубин своейгрешной души.

     В храме все икрасиво, и строго,

     Встречу сердцеммолитвенный час

     И вздохну в тишине:слава Богу,

     Слава Богу,Взыскавшему нас!..

     В кармане теплойкурточки загудел настойчивый виброзвонок мобильного телефона. Надежде нехотелось отвлекаться от окружавшей тишины, но телефон победил.

     «И здесь достают, –с досадой подумала она. – Спрашивается, зачем эта связь в чистом поле?Разрушает всю красоту, всю гармонию».

     – Привет, сестренка!– раздалось в трубке. – Ты опять в свою богадельню топаешь?

     Звонила Вера –родная сестра Нади.

     «Ну, сейчасначнется», – вздохнула она, наперед зная, о чем будет разговор.

     – Да сказала ямаме, сказала, – Надежда попыталась упредить сестру, – побуду пару деньков ивозвращусь.

     – «Побуду ивозвращусь», – немного с обидой повторила Вера. – Не пойму, чего тебя туда тянет?Как муху на мед. А мы вчера, Надька, классно так отдохнули, оттянулись! Сержпохвастался своим новым «Поршем», покатал нас, а потом, естественно, мыотмечали его покупку. Твой Стас был, успел прямо из аэропорта, возвратился изИспании, мотался туда присматривать особнячок где-то на побережье. Вся элитатуда рвется. Курорт, морская водичка ну и все остальное. Там уже столько нашихприжилось, что коренных испанцев почти не слышно.

     Вера звонкорассмеялась.

     – Между прочим,знаешь, о ком он сразу спросил? О тебе. Напрасно ты с ним так. Через неделю онсобирается назад в Европу на какой-то теннисный турнир. Может, мотнем вместе?Поболеем за дружка. Папа наш, думаю, только рад будет: сама знаешь, какой онзаядлый теннисист. Вот бы ему такого зятя! Предел мечтаний!

     Надежда неперебивала сестру.

     – Надька, ты бывидела, какая на нем курточка! – продолжала щебетать та. – Мальчик с глянцевойобложки «Плейбоя»! Кэт к нему сразу подкатила: то с одной стороны подсядет, тос другой начинает глазки строить. Фу, видела бы, как она ему на шею вешалась.Ты же не в курсе: Дизель ее недавно оставил, вот и решила, видать, охмуритьСтасика. Так что смотри, сестренка, отобьет она его у тебя, пока ты там поклоныбьешь.

     – Скорее бы, – Надевесь этот разговор становился в тягость. – Верунь, давай я тебе сама перезвоню?Чуть позже. Связь что-то плохая.

     И выключила телефон.

     «Скорее бы, – сноваподумала она, услышав про Стаса. – Почему я должна их всех понять, а меняникто? Почему за меня хотят решить: с кем общаться, развлекаться, кого любить,куда ходить, а куда ни ногой?».

     Ее настроениеначинало портиться. Но что-то подсказало снова вытащить телефон и сделатьвызов.

     – Верунька, – Надяостановилась. – Меня в последнее время не покидает нехорошее предчувствиеотносительно тебя. Ты как, в порядке?

     В ответ в трубкераздался заливистый хохот.

     – Полный «хокей»!Это ты стала у нас малость ненормальной. Не замечаешь? Только не обижайся,Надюха. Если я, родная сестра, тебя не узнаю, то о других и говорить нечего. Когони встречу – у всех один вопрос: «Это правда, что твоя сестра решила в монашкиподалась?». Отбрехиваюсь, как могу. Слушай, а может, на тебя порчу навели? Естьже такие злые люди, а у нас вон сколько завистников.

     – Верунь, я нешучу, – Надежда старалась не волноваться. – Мне за тебя тревожно. Мы ведь стобой не просто родные сестры, а близнецы. Мы по-особому чувствуем друг друга.Мне кажется, что-то нехорошее случится…

     – Кажется? Тебе? –мобильник снова разразился истерическим смехом. – И ты, такая великаябогомолка, не знаешь, как бороться с этим? Креститься!

     Немного отдышавшись,Вера перешла на более спокойный тон:

     – Надька, дауспокойся, все в порядке. Хотя признаюсь по секрету – и только тебе, как своейлюбимой сестричке: кое-что все-таки случится. Сегодня вечером. Предчувствиетебя не обмануло. И знаешь, что произойдет? Я напьюсь!

     И опять взрывистерического хохота.

     – Ты бы знала,каким вином нас вчера угощал Серж! Полный отпад! Я ничего подобного никогда непила. А он, представляешь, подразнил нас только одной бутылочкой – и все.Приходите, говорит, завтра, то есть сегодня, тогда и отведем душу. Так чтодавай быстрее к нам, сестренка! Один глоточек – и все, ты на небесах! Безвсяких монастырей! Бегом сюда, Надька!

     Надежда с досадойнажала красную кнопку и прекратила этот разговор. Ей на душе стало совсем плохо.Чтобы успокоиться, он присела на ствол упавшей сосны, достала из сумки термос иналила в стаканчик немного чая. Сразу разлился приятный аромат добавленного взаварку барбариса.

     «Один глоточек – иты на небесах, – усмехнулась Надя, вспомнив слова сестры. – А как насчет:«Вкусите и видите, яко благ Господь»? Если им предложить вкусить не вина, а Господа?Вызовут неотложку – и в палату №6. С готовым диагнозом».

     Выплеснув остаткинедопитого чая на землю, он поднялась и пошла дальше – туда, где на фонепрозрачного весеннего неба вдали блестели монастырские кресты.

     Никольская обительнебольшая. Выросла она на месте поселения нескольких монахов, искавшихуединения и тишины, какую те нашли на живописном берегу, где заканчивался сосновыйлес и текла река. Под рукой было все: и тепло, и нехитрая еда. А главное – былото, к чему рвалась русская душа, уставшая от мирских сует, возжелавшаянаполниться Божественной благодатью, в сравнении с которой все блага земныебыли настоящим прахом. За первыми отшельниками пришли новые, за ними – еще, таки основав в этом тихом, живописном уголке, словно созданном Самим Творцом дляуединенной молитвы, монастырь в честь одного из самых любимых и почитаемых наРуси святых – Николы Чудотворца.

     Десятилетия атеизмасотворили с этой святой обителью то же, что и повсюду. Своих новых насельниц –теперь это уже были не монахи, а монахини – Никольский монастырь встретилжутким запустением: стены главного храма и келий были полуразрушены, на куполахросли деревья, а внутри гулял ветер. Но черницы и этому были рады. Поселившисьв одной тесной комнатке, а старенького иеромонаха поселив в другой, черезстенку, они начали то, ради чего оставили мир и пришли сюда: молиться,растворяя свои души в общении с Богом, укрощая все, чем еще манил мир. Однаконастоящее возрождение обители – не только материальное, но прежде всегодуховное – началось, когда сюда пришла игуменья Адриана.

     Ее приходупредшествовало событие, потрясшее один небольшой город, который не был обозначенни на одной карте бывшего Союза. Это был даже не город, а «почтовый ящик» –совершенно закрытая, секретная территория, где сосредотачивались крупныенаучные центры, лаборатории и предприятия, занимавшиеся разработкой новейшихоборонительных, наступательных, разведывательных и других систем, о которыхпростые люди не только не догадывались, но и не имели ни малейшегопредставления.

     Такихгородов-призраков было немало. Жили в них и трудились самые светлые умы отечества,делая потрясающие открытия, настоящие прорывы в разных отраслях науки. Труд,научный подвиг этих талантливых ученых оценивался государством вполне достойно– и наградами, и материальными вознаграждениями, однако их имена держались встрожайшей тайне, как и то, над чем они работали. Такое было время. А когда онокончилось и начался распад всего, что цементировало, развивало, охранялонекогда огромную страну, «почтовые ящики» стали городами – с нормальныминазваниями, а общество узнало имена многих ученых, кто там жил и трудился.

     Среди них было имяСветланы Ермаковой – профессора прикладной математики, возглавлявшей разработкупрограммного обеспечения ракетных навигационных систем, а позже в совершенноновой, малоизученной сфере – генной инженерии, где она стала одним из первопроходцев.То, что ей удалось, поражало всех коллег, с кем она трудилась: они непереставали восхищаться размахом ее открытий, научных выводов, находившихпрактическое применение и в обороне, и в медицине.

     Но в настоящий шокона повергла научное общество, когда вдруг объявила о своем уходе: не назаслуженный отдых, не в иные сферы научной деятельности, а в… монастырь.Светило отечественной математики, ученый, разработавший траектории полетовбаллистических ракет, многофункциональных космических спутников, обслуживающихинтересы военной разведки, автор крупных открытий решила уйти в монастырь! И нев какой-то известный, манивший к себе тысячи паломников, поражавший своимвеликолепием, блеском, шиком, даже помпезностью, а настоящую глушь, почтидебри, где не было ни дорог, ни света, ни связи. Она, Светлана Ермакова – генийв области математического анализа, математической логики, компьютерногопрограммирования – ошеломила, повергла в шок своим, как считали ее коллеги иблизкие друзья, намерением, не вписывавшимся ни в какую логику: ни вматематическую, ни человеческую, ни просто здравый смысл. Оставить все: славу,почет, любимую работу, коллег, прекрасную квартиру, шикарную дачу – и затворитьсебя в монастырской келье. Во имя чего? Ради чего?

     Институт, возглавляемыйЕрмаковой, гудел от этой новости. Да, рассуждали близкие ей люди, СветланаГригорьевна несколько лет назад потеряла любимого человека, мужа – тожеизвестного ученого, академика, работавшего в том же направлении, что и самаЕрмакова. Но она была не дряхлой старушкой, а оставалась еще видной женщиной,не растеряв былой привлекательности, оставаясь очень общительным, веселым,разносторонне развитым человеком. В ее доме стояло фортепиано, и вокруг него повечерам собирались друзья Ермаковой – что-то вроде культурного салона научнойинтеллигенции, чтобы послушать волшебную музыку, когда та садилась за инструмент.А иногда она очаровывала всех проникновенными стихами, которые тоже писаласама. И как теперь все это было соединить с желанием бросить, оставить все иуйти в монастырь?

     Кто-то из друзейбыл не на шутку встревожен: уж не повредилась ли Ермакова рассудком? Такоездесь тоже случалось с людьми, полностью погруженными в научную работу, исследования.Но то, что произошло после того, как Светлана Григорьевна по настоятельным просьбамсамых близких людей посетила одного из известных психиатров, повергло обществов еще больший шок и смятение: следом за Ермаковой решила податься в монастырь иэта женщина-психиатр. Даже не следом, а вместе с ней. Так и приехали: сначалапростыми монахинями, а вскоре после смерти старенькой матушки-настоятельницыбразды правления святой обителью взяла на себя профессор Светлана Ермакова –отныне игуменья Адриана.

     – Как я тебяпонимаю, – тихо засмеялась настоятельница, когда Надежда почти со слезами поведалаей о глухой стене непонимания со стороны родителей, родной сестры, всех близкийдрузей, узнавших о намерении поселиться в монастыре. – Я прошла через все это:насмешки, ухмылки, разные пересуды. Чего только не наслушалась в свой адрес! Иэгоистка, и сумасшедшая, и слабохарактерная, и такая, и сякая. Мир наполняетсямирским, а монах стремится наполниться духовным, поэтому мы действительно не отмира сего, люди недуховные нас не понимают и даже не стараются понять. Онисмотрят на нас как на больных людей, сумасшедших или же просто неудачников пожизни. Не сложилась судьба – и айда в монастырь доживать свои годочки. Какбудто монастырь – это дом престарелых. Поспрашивай матушку Нектарию, она теберасскажет, как ее хотели в психиатрической больнице оставить. Она трудилась тамизвестным врачом, а оставить хотели как неизлечимо больного пациента. Когдадуши человека коснется нечто большее, чем мир и все, что в мире, тогда человеки начинает тянуться к этому высшему, становясь для мира чуждым.

     – Матушка, а васэто «нечто» тоже коснулось? – тихо спросила Надежда.

     – А тебя некоснулось? Нет? – та ласково обняла ее. – Зачем ты рвешься сюда, а не хочешь остатьсятам, где тебя воспитали и вырастили? Не девушка, а одно загляденье: иобразование, и языки знает, и заграницей бывала, и папа с мамой известные люди.А главное – молодая, красивая. Женихи, небось, проходу не дают, сватаютсянаперебой…

     – Да ну их, жениховэтих, – с улыбкой отмахнулась Надежда. – Да и все остальное тоже. Меня не туда,а оттуда тянет, я чужая для них, дикая, странная. Тоже не от мира сего.

     – И что за чудесатакие? – игуменья не спускала с Надежды ласкового взгляда. – Никого не тянет, абедную девочку – такую умницу, такую образованную, из такой интеллигентнойсемьи – тянет. И не в клуб модный, не на танцы с такими же молодыми ребятами.

     – Матушка, –Надежда умоляюще взглянула на игуменью, – не хочу я всего этого. Хоть вы несмейтесь надо мной, и так горько. Я почему-то чувствую, что меня не простокто-то зовет из этого мира, а кто-то вымаливает. Разве такое не бывает?

     – Бывает. Почемунет? Ведь мы не знаем, кем были наши предки. Может, среди них были люди высокойдуховной жизни. Вот и молятся за нас, вымаливают, просят Бога, чтобы и мыподнялись на их высоту духовности, а может и выше. У Бога мертвых нет – у Негоживы все, кто стал Божьим. А кто душою мертв, кто не чувствует Бога – те и естьнастоящие мертвецы. Ходят, веселятся, плодятся, даже полезные дела делают – амертвецы.

     Игуменья вздохнула.

     – Матушка, –Надежда прильнула к ласковой руке игуменьи, – а чем было это «нечто», что васкоснулось? Вы – такая величина, такой авторитет в науке – и в монастырь…

     – Вот-вот, я тожетак считала: такой авторитет, такая величина… Нет, это правда. Я ведь надтакими темами работала, что тебе даже с твоим блестящим образованием и знаниямине понять, если начну рассказывать, что было предметом моих исследований. Да ине нужно всего этого знать. Представь себе зародыш птенца. Он пока что в яйце:сидит и не видит ничего, кроме скорлупы. Скорлупа со всех сторон: слева,справа, снизу, сверху. «Как много я знаю, – думает будущая птичка, – как многоя постиг!». Но вот скорлупка треснула – и птенчик вылупился на свет Божий. «Ухты, – изумляется он, – сколько тут интересного: и травка, и солнышко, и тучки,и деревья. Ну, теперь-то я знаю все!». Подрос птенчик, оперился и впервыевспорхнул на ветку дерева. «О-го-го, – от удивления аж клюв открыл, – да тут,оказывается, столько всего: и какие-то дома, и речка, и поле за речкой…».Подрос еще, окрепли крылья, стал наш птенчик настоящим орлом, поднялся в самоенебо – а там такой простор, такой обзор, что всего и не перечесть. А представь,если еще дальше, еще выше? Что там?

     – Матушка, – смущенноулыбнулась Надежда, – вы со мной прям как с этим птенчиком.

     – А ты птенчик иесть! Иль думаешь, что уже орлицей стала? И я так думала. А как же! Тыпредставить даже не можешь, на какую высоту знаний я взлетела. Выше всяких тучи неба – в космос. Не шучу. В космос! Конечно, не сама туда летала, но виделаземлю и звезды глазами тех умных приборов, которые мы разрабатывали. И воткакое произошло чудо: чем выше я поднималась, тем яснее сознавала, как малознаю, как ничтожны мои знания с теми законами, по которым устроен мир: и земля,и небо, и вся Вселенная. А потом, когда мы занялись генной инженерией, то пошлив обратном направлении: из космоса вглубь клетки. А там – свой космос, которомунет ни края, ни конца. И я, профессор королевы наук – математики – вдругощутила себя тем самым птенцом в скорлупе перед истинным величием Того, Ктосоздал весь этот мир, его премудрые законы развития, его совершенство, красоту,гармонию.

     Игуменьязадумалась.

     – Когда сердце,душа начинают ощущать эту величайшую гармонию, то замирают от восхищения. Дажев своей, казалось бы, родной, давно понятной стихии – математике – я вдругувидела не только то, что видела каждый день: цифры, формулы, алгоритмы,расчеты. Передо мной открылось намного больше – удивительнейшая гармония,близкая к поэзии.

     Надежда, глядя ввосторженные глаза настоятельницы, снова улыбнулась.

     – Что ты такхитренько улыбаешься? – заметила игуменья. – Не веришь? Просто ты этого нечувствовала. А когда почувствуешь – поверишь. Ведь эта тайна не только мнеоткрылась. Ну-ка, вспоминай Лермонтова, в школе-то училась:

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистыйпуть блестит;

Ночь тиха. Пустынявнемлет Богу,

И звезда с звездоюговорит.

В небесах торжественно ичудно!

Спит земля в сияньи голубом...

Что же мне так больно итак трудно?

Жду ль чего? жалею ли очём?

     «Ночь тиха, пустынявнемлет Богу, и звезда с звездою говорит», – так мог сказать не просто поэт, ачеловек, который сам услышал, как шепчутся звезды, как пустыня внимает голосуТворца всего, что под небом, что в небе и что выше самого неба. «Ночь тиха,пустыня внемлет Богу…». Ах, какое это чудо!

     Матушка Адрианаопять замолчала.

     – А хочешь, япочитаю тебе, чем откликнулись эти строчки в сердце одного человека? Уже не поэта,не писателя, а самого обыкновенного человека, который тоже услышал, какшепчутся звезды?

     И стала тихо,проникновенно читать:

Ночь тиха, пустынявнемлет Богу...

Этих слов нельзя забытьвовек,

Как в них сказано длясердца много,

Вникни в них поглубже,человек...

Вся природа головусклоняет

Пред Творцом, Создателемсвоим,

И в ночной тиши Емувнимает,

Слушает Его и дышит Им.

Ты же, человек, венецтворенья,

Не желаешь Господувнимать,

Носишь в сердце гордоепрезренье,

Отвергая Божьюблагодать.

Человек! Как Божье имячудно!

Как оно звучит в людскихсердцах!

Почему же – мне понятьтак трудно –

Человек не хочет знатьТворца?

Научись же у пустынизнойной

Голосу Спасителявнимать,

Перед Ним склонисьглавой покорной,

Научись Его неотвергать.

И когда ты выйдешь надорогу

Темной ночью, а кругомвсе спит,

Слушай, как пустынявнемлет Богу

И звезда с звездоюговорит…

     Надежда слушаласвою наставницу матушку Адриану, затаив дыхание. Ей уже самой начиналоказаться, что и она вдруг услышала в легком дуновении весеннего ветерка заокном кельи, где они сидели и беседовали, нечто гораздо большее: шепот Того,Кто повелевает ветрами и всеми стихиями земными.

     – Матушка.., –только и могла выдавить из себя изумленная Надежда.

     – Вот тебе и«матушка», – игуменья понимала душевное состояние своей юной собеседницы. –Человек перед Богом, перед всем, что создано Богом – ничто. А ну-ка, попробуйсоздать муху, букашку, не говоря обо всем остальном! Ничего не получится.Вернее, получится, да лишь то, что получилось, когда дерзкие люди решилистроить Вавилонскую башню, чтобы добраться до неба. И теперь строят: геннаяинженерия, цифровые технологии… Думают, Бога за руку схватили, думают, что ужтеперь-то им все под силу, с такими-то мощнейшими технологиями. Раньше тожедумали, да кроме беды на свою умную голову ничего не придумали.

     С подоконника кельиспрыгнула мирно дремавшая на весеннем солнышке пушистая кошка и тут жезапрыгнула на колени игуменьи.

     – Ах ты, красавицамоя, – матушка ласково погладила ее, на что та откликнулась мурлыканьем,растянувшись на спинке. – На улице подобрала ее полуживую. Кто-то поиздевалсянад ней, бедолагой, вся в побоях была. А теперь вот службу свою справно служит,мышкам покоя не дает, всех их, проказниц, переловила. Уж как докучали нам: то впросфорню заберутся и там начинали хозяйничать, то мешочки с крупами разгрызут.По кельям нашим пешком ходили, да Маргоша быстро к порядку их привела, и духумышиного не осталось.

     Игуменья гладила игладила кошку, отчего та быстро снова погрузилась в сладкую дрему.

     – Все живое – этонепревзойденное ничем и никем творение Божественного разума, Божественной воли.Кошки, мышки, птицы пернатые, рыбы морские – это все Божие творение. Человек –тоже. Но только человек – вдумайся, девочка! – только человек создан по образуи подобию своего Творца. И для чего создан? Чтобы соединиться с этим Творцом,Отцом Небесным в Его вечном блаженном Царстве. Для этого Он вдохнул в каждогоиз нас душу – самое бесценное, самое Божественное, что есть на земле. И вот этудушу, которая призвана во святость, люди в абсолютном своем большинственаполняют всем, чем угодно, только не благодатными дарами. Стремятся насытитьсвое чрево, стремятся урвать от жизни массу удовольствий, утех, окружить себяблеском, роскошью, весельем, смехом, пустозвонством… Поэтому людям бездуховнымне понять тех, кто услышал глас Творца и пошел за Ним. Неважно, как услышал: черезнекий внутренний призыв, как у тебя, через шепот звезд в пустыне, как уЛермонтова, или через тайну мироздания, как у меня… Неважно, как: Господь посылаетдуше импульс Своего присутствия, Своей благодати, и тот, кто услышал,почувствовал его, оставляли мир и все, что в мире, и уходили к Богу. Такие людисоединялись с Ним уже тут, при жизни, а когда Господь призывал их душу к Себе,та уже безошибочно знала дорогу, к Кому идет. Для остального мира жизньдуховная кажется непостижимой и ненужной. Пей, гуляй, наслаждайся – вот девизмира. Поэтому на людей духовных мир смотрит если и не всегда враждебно, то ужво всяком случае косо. А когда кто-то решил совершенно оставить этот мир и уйтив монастырь, чтобы всецело посвятить себя служению Богу, то для неверующих этововсе сумасшедшие люди, в полном смысле «не от мира сего».

     Игуменья взяла состола раскрытую тетрадку и полистала.

     – У меня есть одназнакомая, простая крестьянка с Украины, живет не в столице и даже не городе, ав глухом селе, хуторе возле дремучего урочища Холодный Яр[2].Я там, кстати, бывала: неописуемой красоты места. Она не поэт, не писатель, аГосподь наделил ее поразительным даром чувствовать суету этого мира и то, чтонаходится несравненно выше этой суеты. Пишет на своем родном языке,по-украински, но так понятно:

Як жаль! Все в світісуєта суєт,

Хвилини, дні, роки – всепробігає мимо,

І гаснуть наших душєрусалими,

Бо проміняли їх на дзвінмонет.

В серцях жорстких тамнемає Бога,

Там блимає зневірикаганець,

Розтріпані вітри чатуютьна дорогах

І давить на чоло ізтерену вінець.

Зайти б у храм, колинема нікого,

Ввібрати мудрість тисячівіків,

І душу зранену довіритилиш Богу,

І викинуть з кишенітридцять срібляків.

І помолитися б лиш так,як сам умієш,

І скинути тягар життєвихчвар,

І сокровення, що в душілелієш

Покласти на священнийтой олтар.

Та знову день, і зновнові тривоги,

Волає натовп: «Дайземлі, монет!».

І я минаю храм, і яминаю Бога,

І поринаю в суєтусуєт...

Як жаль…

     – Матушка, –Надежда робко взглянула на игуменью, тихонько утерев накатившуюся слезу отпрочитанных строчек, – но почему Господь дает лишь услышать Свой голос? ПочемуОн не изольет на человека всю Свою благодать?

     – А как ты думаешь,почему ученому не дано постичь сразу всю науку? Как было бы все просто: раз – ипостиг все тайны. Так нет, зачем-то нужно трудиться, голову ломать, ночи неспать, месяцами из лабораторий не вылезать, корпеть над книгами, расчетами.Зачем все это? А тут сидишь-сидишь, корпишь-корпишь, вроде ухватился заниточку, думаешь, что теперь-то весь клубочек потянется. Ан нет, еще большезапутался в проблеме. И давай все сначала. Ты сама ведь сколько училась. Зачем?Раз – и все знаю, все умею.

     Так и в духовнойжизни, Наденька: Царство Небесное силою берется, и те, кто трудится – получаютего. Если бы Божественная благодать раздавалась налево и направо без всякихусилий и трудов, человек легко впал бы в духовное сладострастие: ходил и думал,что он уже святой. Зачем ему Бог, когда он сам бог? Вот почему Адаму былположен запрет рвать плод с древа познания, но он его преступил, нарушил. И чтоиз этого вышло? Вышло то, что выходит каждый раз, когда человек пытаетсяперехитрить Бога, поиграть с Ним в прятки или нарушить законы духовногоразвития. Пришел в монастырь – а тут, оказывается, трудиться нужно. А тут,оказывается, послушание нужно. А тут, оказывается, вера нужна особая. Вмонастырь-то по вере идут, а не по какой-либо другой причине: жизнь личная несложилась, обиды со всех сторон навалились, крова над головой нет, жить негде.

     В монастырь должнавести вера и полное отречение своей воли: только воля Божия! Все «я» – замонастырскими воротами. И тут-то начинаются все беды и напасти: то монастырь нетакой – пойду искать другой, то настоятельница вредная – пойду искать другую,то сестры несправедливо относятся – пойду искать других сестер, которые меня будут гладить по головке, на ручках носить, восхищаться мною…

     Или так: побыл вмонастыре немного – и вскоре назад. Зачем ему монастырь, жизнь монашеская? Всеуже знаю, все умею, все постиг. И пошел проповедовать Бога, да под гитару:дрынь-дрынь, дрынь-дрынь… «Радость моя, не скорби ни о чем!». Зачем скорбеть?Это святой Давид скорбел: «Утрудихся воздыханием моим, измыю на всяку нощь ложемое, слезами моими постелю мою омочу». Это пустынники, отцы наши преподобные,исповедники веры Христовой скорбели, плакали, сокрушались о грехах своих. А намзачем? «Не скорби ни о чем!». Серафим Саровский вышел из затвора аж черезтридцать лет своего уединения в лесу, и то лишь после того, как ему велела СамаПречистая Матерь Божия. А теперь все легко и просто: захотел – в монастырь,захотел – из монастыря. В руках монаха – четки и мобильный телефон, в кельях –интернет и телевизор. Вот и не скорбят ни о чем.

     Игуменья заглянуладевушке в глаза.

     – Что, напугала ятебя? Не пугаю. Ты должна знать, куда и зачем идешь. Иллюзий быть не должно,тогда не будет и разочарований. Тогда будешь настоящей монахиней – по духу, ане лишь по форме. И тогда услышишь голос Творца – как слышит Его пустыня, какслышат звезды и вся вселенная.

5.

     Избирательнаякампания оправдала прогнозы всех политиков: она выдалась на редкость жаркой,бескомпромиссной и даже жестокой. Соперники не жалели средств на агитацию, обклеиввесь город огромными бигбордами, листовками, плакатами, лозунгами. Среди желающихвоссесть в кресло главного градоначальника были как люди, широко известныегорожанам, так и новички – выдвиженцы от новых политических сил, обещавшиеизбирателям если и не совсем земной рай, то что-то очень близкое к нему.

     Впрочем, был одинфактор, объединявший всех кандидатов: это беспощадная критика действующегомэра, который досиживал свой срок, оставшись в памяти горожан как абсолютнобезынициативный, вялый руководитель, равнодушный ко всему, что творилось вгороде. Отвратительные дороги, экономический застой, обнищание людей, а на этомфоне – коррупция, процветание личного бизнеса местных «князьков» во главе ссамим мэром. Он не стеснялся появиться перед городской нищетой на шикарном«порше», устраивать с барским размахом ресторанные застолья, где собиралисьстоличные покровители этого провинциального градоначальника вместе со своимиприхлебателями и подхалимами.

     Кальвадос – такпрозвали эту одиозную личность приближенные к нему люди – избегал общения,встреч с горожанами. Боязнь эта была настолько панической, что жил он даже не вродном городе, а в одном из мотелей, стараясь быть недосягаемым и неприкасаемымдля своих избирателей.

     Ко всем своим бедамКальвадос был малограмотным, косноязычным, неспособным сказать двух слов беззаранее подготовленной бумажки. От его имени везде и всюду «вещал» болееразговорчивый первый заместитель по кличке Квак – такая же одиозная, погрязшаяв скандалах личность, как и сам градоначальник, обозливший против себя нетолько своих оппонентов, но и всех избирателей.

     Поговаривали, чтоКальвадос – главное городское несчастье – реально окончил семь классовначальной школы,  все остальные дипломы были куплены. Куплено было и самокресло мэра, откуда он, однако, намеревался прыгнуть еще выше, заложив под эту«розовую» мечту весь собственный бизнес: шикарный ресторан, недвижимость,дивиденды от разных коммерческих операций. Не имея ни авторитета, ни уважения,ни знаний, свою главную ставку он делал снова на то, что однажды его сделаломэром – связи и деньги. Эта продажная, постыдная, безбожная мораль вполнеотвечала духу времени, в котором бедствовали простые люди, но успешнопроцветали такие проходимцы, как Кальвадос и Квак.

     Постепенно сталоясно, что главная борьба разгорится между двумя претендентами: Павлом Смагиными Максимом Лубянским. И если имя первого было хорошо известно избирателям – онмного лет представлял интересы горожан в городском совете как депутат,занимался благотворительной деятельностью, то второй не просто вошел, аворвался в общественную, политическую жизнь города. В прошлом офицер спецназа,командовавший батальоном в горячих точках, он возвратился в свой родной город,откуда ушел во взрослую самостоятельную жизнь, вполне сформированной личностью– крупным бизнесменом, владельцем сети торговых центров. Он обещал горожанампревратить свою провинцию в маленький Лас-Вегас, наполнив его развлекательнымицентрами, казино, отелями, ресторанами.

     Смагин же,напротив, горел желанием возродить былой экономический потенциал своего города,оживить предприятия, пришедшие в полный упадок и разорение, возвратить людей,которые трудились там годами, построить новую современную больницу, такую жесовременную школу. Если избирателям был понятен личный успех Смагина, еговосхождение от скромного инженера-геолога до владельца солидной промышленнойкорпорации, то вокруг источников бизнеса Лубянского ходили разные слухи икривотолки, подогреваемые скандальными публикациями и журналистскимирасследованиями.

     Оба претендента нестеснялись публичности, открыто выходили к людям, на диалог с избирателями,полемику с другими оппонентами. Но если избирательная кампания Павла Смагинаизбегала таких методов, как клевета, подтасовка, передергивание фактов и другиеметоды «черного» пиара, то Максим Лубянский и его команда не брезговали ничем,лишь бы вырвать победу у явного лидера. Его штаб активно работал в этомнаправлении, подключив профессиональных политтехнологов, аналитиков,журналистов, психологов.

     И теперь в штабеМаксима Лубянского ярко горел свет, хотя было уже давно за полночь, а основныеработники разъехались. Остались лишь самые верные, самые преданные своему шефулюди, которым Лубянский доверял безоговорочно все, что выносилось наобсуждение. В комнате, надежно защищенной от прослушивания как изнутри, так иснаружи, приятно пахло горячим кофе, разлитым по маленьким фарфоровым чашечкам.Максим Петрович сидел в глубоком офисном кресле, медленно поворачиваясь в нем –то влево, то вправо, неспешно попивая свой кофе и глядя исподлобья на тех, ктосидел рядом за столом, заваленном разными аналитическими бумагами, записками,графиками, прогнозами.

     – Не пойму одного:чего мы ждем? – тон хозяина не предвещал спокойного разговора.

     – Максим Петрович,мы думаем, просчитываем все варианты, – пытаясь упредить взрыв гнева, ответилза всех Илья Гусман – главный аналитик штаба.

     Лубянский злоусмехнулся.

     – Думаете? Этохорошо, что вы еще способны думать. Очень хорошо. Только вот ведь оказия какая:думать уже нет времени. Пора закрывать вашу «думальню» и действовать: работатьтак, как работают наши противники. Там тоже думают, и не хуже вас, междупрочим, а вот работают получше вашего. Думают они, видите ли. Философы…Цицероны…

     Никто не рисковалвозразить или оправдаться, не желая нарваться на гнев.

     – Я вам плачу не зато, чтобы вы думали. Вернее, не только за это. Мне нужны действия: решительные,грамотные, способные сломить волю Смагина, а нам принести популярность, голосаизбирателей. Что говорят социологи? Они ведь еще на прошлой неделе производилисвои замеры. Есть уже результаты или они тоже думают?

     – Есть, МаксимПетрович, – поднялся из-за стола еще один из помощников, отвечавший за изучениеобщественного мнения избирателей. – Пока что результаты не в нашу сторону.Более того, они даже ухудшились в сравнении с предыдущей неделей. Если бывыборы состоялись в ближайшие выходные, то Смагин опережает нас почти надвадцать процентов: разрыв увеличился более чем на четверть.

     – И что вы скажитемне в оправдание всего этого, господа? – Лубянский взял аналитическую записку исам пробежался взглядом по столбцам. – Еще пару дней такого «думания» – иразгоню вас всех к одной бабушке. Вместе с дедушкой. А на ваши места приглашутех, кто начнет наконец-то действовать. Любые деньги заплачу им, но вас нетолько разгоню, но и сотру в порошок. Вы – дармоеды, способные только жрать,пить,  заказывать столики в дорогих ресторанах, таскать туда своих продажныхдевок. И все это – за мой счет. Поэтому давайте, господа, договоримся: если вближайшее время не будет реальных, ощутимых сдвигов – думать будете уже о том,как спасти свою шкуру, когда я начну ее сдирать с вас. Это мое последнее слово.Баста!

     И он швырнул бумагина стол.

     – Максим Петрович,– теперь поднялся Гусман, – вы можете выгнать меня прямо сейчас, содрать шкурувместе со штанами, не откладывая в долгий ящик, но лучше снова и снова продуматьвсе, чем сделать один необдуманный шаг – и поставить крест на всех дальнейшихусилиях.

     – Ишь, какойсмелый, – Лубянский отпил немного кофе и с прищуром посмотрел на аналитика. –Снять с тебя штаны, выпороть или кастрировать я всегда успею. Говори дело. Вижу,что у тебя что-то есть, раз ты таким героем стал. Выкладывай.

     Гусман тоже отпилкофе и, поставив чашку, вышел из-за стола, подойдя ближе к шефу.

     – Все наши усилиясосредоточены сейчас на том, чтобы погрузить Смагина в такое психологическоесостояние, когда у него отпадет всякий интерес к борьбе. Можно сражаться с егоштабом и далее, но… Как бы вам объяснить попроще? Вы ведь в прошлом кадровыйбоевой офицер. Так вот, можно воевать с армией противника, ослабить ееизнурительными сражениями, хитрыми тактическими маневрами, диверсиями и другимисредствами, а можно просто вывести из строя полководца, командира – и все,войско сломано, дезориентировано, началась паника. Тогда делай с ним, чтохочешь: оно уже неспособно на победу. В истории таких примеров довольно много.

     – Начни мне ещечитать урок военной истории, – усмехнулся Лубянский. – Мало я их в академиинаслушался, так еще ты. Давай-ка к делу.

     – А это и естьдело. Причем, главное дело, которое обеспечит нам победу. Вы все время требуетеот нас ответных действий на тактику Смагина и его штаба. Мы же предлагаем вам заниматьсяне тактическими битвами, а радикально поменять стратегию борьбы: нанести удар непо штабу, а по самому Смагину.

     – По Смагину? –изумился Лубянский. – Замочить, что ли, из гранатомета? Или поднять авиацию –да по его штабу: бац-бац-бац!

     – Нет, МаксимПетрович, «бац-бац» тут не пройдет. Кроме того, что нас всех пересажают, растрезвонятво всех газетах, на телевидении, в интернете, а Смагина внесут в мэрию как триумфатора– ничего другого не произойдет от такого «бац-бац». Тут нужна особая хитрость –взвешенная, всесторонне обдуманная, а не лихая кавалерийская атака с саблями наголона вражьи окопы, как вам хочется. Мы обратились за консультацией и помощью кнекоторым психоаналитикам, парапсихологам, работавшим в командах известныхполитических деятелей и даже в президентских кампаниях.

     – К парапсихологам?– иронично усмехнулся Лубянский. – А к ведьмам, колдунам, деревенскимбабкам-шептухам, цыганкам-гадалкам не обращались?

     – Будет необходимо– обратимся и к ним, – невозмутимо ответил Илья. – Люди, о которых речь, согромным опытом и, я бы сказал, особым нюхом, чутьем, развитой интуицией. Мы предоставилиим всю информацию о Смагине, которая имеется в нашей базе, и не верить ихвыводам нет оснований. А вывод этот таков: наиболее уязвимой точкой Смагина, покоторой нужно ударить, чтобы вывести его из строя, является…

     Гусман сделалвыжидательную паузу, глядя на Лубянского.

     – Я сейчас тебясамого выведу из строя, – тот замер вместе с остальными, кто сидел за столом ивнимательно слушал Гусмана.

     – Самой уязвимойточкой Смагина является его любовь к двум своим дочерям-близняшкам, – продолжилИлья. – Лишь на первый взгляд может показаться, что этот фактор пустяковый, нестоящий внимания, ведь каждый родитель любит своих чад: кто больше, кто меньше– уже другой вопрос. Но у Смагина эта любовь, привязанность к своим дочерямявляется не просто заложенным в него природным фактором, животным инстинктом, аглавным рычагом, стимулом всей его деятельности, прежде всего в бизнесе,стремлении к еще большей власти. Конечно, есть и другие факторы: его партнеры,зависимость от еще более влиятельных и могущественных людей, но любовь к своимдочерям, по мнению психоаналитиков, есть главный стержень его личности. Отсюдавывод: выбиваем этот стержень – выбиваем Смагина. Над этим мы и думаем: каквыбить, чем, какими средствами. И кое-что придумали, готовы вам изложить своипредложения.

     Лубянский поднялсяиз кресла и обнял Илью.

     – А ты и впрямь нетакой глупый, не зря мне тебя рекомендовали. Давай выкладывай свои предложения,внимательно слушаю.

     – Хочу сразу предупредитьвас, Максим Петрович, что, если мы хотим победы, то должны отнестись квыбираемым средствам для ее достижения спокойно, без эмоций – в таком деле онисовершенно лишние. Древние в этом отношении были людьми хладнокровными, говоря,что в войне все средства хороши.

     – Слушай, грамотей,ты не лекции читай, а говори дело, – Лубянский нетерпеливо допил свой кофе исразу налил новый. – То историком становишься, то моралистом… К делу, сударь, кделу.

     – Я о деле иговорю. Есть у Смагина две дочери, две близняшки. Папаша в них души не чает,все им дал: и образование, и воспитание, и материальное обеспечение. Обе,правда, не замужем, причем одна из них – Надежда – и не собирается: вроде быхочет идти в монастырь.

     – Слышал этусплетню, – рассмеялся Максим Петрович. – Хорошие деточки: одна в кабаках,ночных клубах торчит невылазно, другую из монастыря за уши не вытащишь. Представляю,что творится на душе у Степаныча. По-человечески его даже жалко, у меня ведьсамого две девки, но обе не такие безбашенные. Любят, конечно, гульнуть,«потусить» – есть теперь такое модное словечко, но чтобы в монастырь… Не могудаже представить, чтобы у моих дочерей родилось такое дикое желание. С другойстороны, если вдуматься, отбросить, как ты говоришь, все эмоции, что тутособенного? Одна гуляет – ну и пусть гуляет на здоровье, на то и молодость.Сейчас все гуляют, пляшут и поют. Время такое, веселое. Другая рвется вмонастырь? Не в публичный же дом, не на панель. Даже похвально, что не пошласледом за своей сестрицей распутницей. А близняшки ведь – это не просто родныесестры: нечто большее, таинственное. Говорят, что они даже чувствуют одинаково:если что-то болит у одной – то же самое болит и у другой, одна рожает – удругой тоже схватки. Ну а то, что сии юные леди – прямая противоположность исебе, и своим родителям, так на этом, думаю, особой сенсации не сделаешь.

     – Да, МаксимПетрович, особой сенсации действительно не сделаешь, – улыбнулся Гусман. –Особой. А вот ошеломляющую сенсацию сделать можно. От такой сенсации не толькоу Смагина пропадет всякое желание куда-то избираться, баллотироваться, но отнего отвернутся даже близкие ему люди, не говоря о партнерах по бизнесу. Иметьдело с таким человеком никто не захочет, чтобы не замарать своей репутации.

     – Ну и?.. –Лубянский налил еще чашку горячего кофе. – Как ты себе все это представляешь?Как это все?.. Давай подробнее, в деталях.

     – Варианты разные.Вот, например, один из них, вполне осуществимый. Он касается той дочки Смагина,которая любит погулять и повеселиться. Да, этот образ жизни вполне отвечает ивозрасту, и воспитанию: она гуляет и тусуется не в каких-то вокзальных буфетахили уличных забегаловках вместе с бомжами и проститутками, а в элитных клубах,ресторанах, где собирается исключительно золотая молодежь. У них есть все:деньги, шикарные иномарки, богатые родители, свои темы для разговоров,развлечения, свои компании. Они общаются, веселятся, выпивают, курят. Некоторыепринимают наркотики – для еще большего кайфа, еще большей остроты ощущений. Ктоуверен в том, что Верочке Смагиной – любимице молодежных тусовок – тоже незахочется вкусить запретного плода, не попробовать наркотик? Нет, она вовсе ненаркоманка! Она воспитанная девочка, любимая дочка господина Смагина, мечта многихсостоятельных женихов. Но так хочется не отставать от тех, кто уже знает вкусэтого запретного плода. Ну, лишь разочек – и все. Да и речь-то не об анаше,которой приторговывают грязные цыгане, а вполне цивилизованном наркотике:маленькая таблеточка – и все. Лишь разочек, только для пробы.

     И вот онапопробовала. Ничего особенного: так, слегка повело – и все. Глядь на часы –пора домой. Сесть за руль сама не рискует, не хочется лишних объяснений сментами, коль те вдруг остановят ее приметную «мазду». За руль прыгает один изее дружков – и помчались. Вечер, звезды, на дороге редкие машины, в салоне издинамиков – бешеные ритмы. Ах, как хочется мчаться еще быстрее. Таблеточка тапока действует, кружит голову. Сама сяду за руль! Села – и только визг, дымиз-под колес. А впереди – детишки. Идут через дорогу гуськом, за ручкивзявшись. Веселые, радостные, сытые, только что побывали на открытии детскогокафе. Идут и не знают, что им навстречу с сумасшедшей скоростью мчится однавоспитанная девушка, дочка известного бизнесмена, общественного деятеля. Да идевушка не подозревает о том, что впереди детишки. Ей так хорошо со своимдругом! Она ощущает, какое тепло излучает ладонь, лежащая на голой коленке, этотепло так много обещает…

     Скорость, музыка,тепло, таблеточка… И в таком состоянии она на полной скорости наезжает нарадостных детишек. Кто всмятку, кто на обочину, лужи крови, истошные крики. Атут журналисты: со своими камерами, микрофонами, фотоаппаратами. Они тоже былина открытии кафе, снимали, записывали, а теперь отказались неподалеку. Случайнооказались, разумеется. И так же случайно все увидели. Сразу туда – все успетьснять, мельчайшие детали этой жуткой трагедии: мертвые тельца, разбрызганнаякровь, обезумевшие глазки… И, конечно же, снять главную виновницу того, чтопроизошло. Подбегают – а за рулем одна из дочерей кандидата в мэры Павла Смагина:абсолютно невменяемая, то ли пьяная, то ли еще что. Потом экспертиза докажет,что она находилась под действием той самой таблеточки: просто ее действиеначалось не там, где она веселилась с друзьями, а уже в машине, когда села заруль. Как села, как давила на педаль газа, как могла не заметить идущих черездорогу детишек – ничего не помнит. Вот что значит не слушать старших ипринимать наркотики! И папа этой милой девушки-убийцы хочет стать мэром нашегогорода? Да ни за что! Пресса такой вой поднимает, что бедному Смагину никто непозавидует. Каждый день городские новости начинаются с этой горячей темы,общественность бурлит, возмущению нет предела, массовые митинги с требованиемнаказать преступницу. Телевидение показывает похороны погибших и скончавшихся вбольнице детишек, слезы родителей – и снова жуткие кадры на месте катастрофы, апотом – счастливая, самодовольная улыбка Павла Степановича. Тут Смагину не помогутни его связи, ни его миллионы: все отвернулись от него. Ему капут. Крышка ему!

     – Однако, Илюша,жестокий ты парень, – Лубянский вытер выступившую испарину на лысине и затылке.– Не только большой выдумщик, но и очень жестокий. Признаюсь, не ожидал. Дажепредположить не мог, что ты… мне… вот так...

     – Максим Петрович,я просто немного пофантазировал, – Гусман возвратился на свое место и сел застол. – Я ведь еще ничего не предложил, а изложил один из возможных вариантов,который обеспечит вам стопроцентную победу на выборах. Но раз вы такойэмоциональный, впечатлительный, ранимый, то, думаю, вам лучше подобрать себеболее профессиональную команду. Рад был сотрудничать с вами, Максим Петрович.Для меня лично это большая честь. И считайте, что я вам ничего не говорил.

     – Погоди, погоди, –Лубянский подошел к Илье и положил ему руки на плечи, удерживая за столом. –Ты, паренек, не только башковитый и все такое прочее, но и обидчивый. А сам толькочто учил эмоции свои сдерживать. Ты изложил, мы послушали. Вот и славно. Я себеэто все представил – и жутко на душе стало. Представляю, что будет со Смагиным.Теперь надо подумать, насколько все это осуществимо.

     – Осуществимо, –ответил Илья, открывая свою папку с бумагами. – Мы продумали все детали, домелочей. Детское кафе скоро действительно планируют открыть, все будетпроисходить вечером, пригласят много детишек из соседнего интерната, там живутв основном сироты. Так что, Максим Петрович, совесть ваша может быть спокойной:плакать за детишками, кто попадет в ту мясорубку на дороге, особо будет некому.Но мы выбьем слезу из электората. У нас уже есть журналисты, готовые освещатьэту тему, они ждут команды. Лишних свидетелей рядом не будет, мы тоже об этомпозаботимся. Только дети, машина, трупы, кровь и журналисты. Скорая помощь,врачи, милиция тоже будут, но лишь после того, как мы сделаем свое дело, всезафиксируем, чтобы ни у кого не возникло ни малейших подозрений нафальсификацию или провокацию, даже у самого Смагина с его верным псом ВладомЧуваловым.

     – Кстати, а что этоза личность? Вам что-нибудь о нем известно, кроме того, что он является егоглавным помощником и референтом? Кто этот узкоглазый «друг степей»? Откуда уСмагина к нему такое безграничное доверие?

     – Это, скорее, другснегов, а не степей. Он уроженец северных племен, личность действительнозагадочная. Чувалов для Смагина даже больше, чем сын: это неотъемлемая часть самогоСмагина. Нам пока не удалось установить, что именно их связало, ведь Смагинвзял его под свое покровительство еще с того времени, как этот маленький тунгуспереселился из своей юрты в интернат, а уже оттуда – в дом Смагина. Да и нестоль уж важно, кто он и откуда. После того, что произойдет, Смагину бессиленбудет помочь Сам Господь Бог, а Чувалову останется только одно: паковать чемодан– и ближайшим авиарейсом назад в тундру, к своим соплеменникам. Служить такомухозяину не захочет не то что ни один уважающий себя человек, но даже ни одинчурка, ни одна дворовая собака.

     – Согласен. После такойистории не только голова с плеч полетит, а все: бизнес, доверие, компаньоны,авторитет, власть. Полетит мгновенно и навеки вечные. Свою репутацию он уженикогда не восстановит.

     – Это еще не все,Максим Петрович, – Гусман раскрыл еще одну лежавшую перед ним папку. – Мыизложили вам лишь один из вариантов и лишь в отношении одной дочери. А ведьесть еще одна дочка – которая рвется в монастырь и уже проводит там большуючасть своего времени. Если вам интересно, у нас есть предложения и относительноее особы.

     – Неужели того, чтовы задумали, будет недостаточно? – Лубянский изумленно взглянул на своегоаналитика. – Крови, детских трупов, шума вокруг всего этого… Неужели есть необходимостьрасправиться со Смагиным и через его вторую близняшку?

     – Максим Петрович,в вас опять просыпается жалость к сопернику. А это уже опасно для самого вас.Снова напомню вам древнюю мудрость: победителей не судят, а поверженным горе.Смагина необходимо не просто сломить, а сломать – навсегда. Иначе он сломаетвас. Точно так же. Поэтому никакой жалости к вашему оппоненту, никаких эмоций!

     – Ну и..? –Лубянский ждал, какой новый план начнет излагать ему Гусман.

     – Мы сноваобратились за консультацией к опытным психоаналитикам, психиатрам, которымзнакома мотивация поступков людей, желающих оставить мир и уединиться вмонастыре: неважно, женщины или мужчины. Монахи и монахини, какими бы аскетамиони ни были, остаются все-таки живыми людьми, а значит, ничто человеческое имне чуждо, тем более, когда это не дряхлый старческий организм, а еще молодой, вкотором естественные желания не только не угасли, а, напротив, дают о себезнать в полный голос. На этом мы и предлагаем возможный вариант относительновторой дочери Смагина – Надежды, которая не хочет продолжить дело родного отца,обзавестись семьей, детьми, что было бы вполне естественным, а стремится кпротивоестественному – уединиться, скрыться от всех в монастыре. Я не будувдаваться в богословские вопросы монашества, которые мы тоже тщательно изучили,а позволю себе снова немного пофантазировать.

     Представим себе,что в неком монастыре – не столичном, а самом что ни на есть захолустном,поселилась некая молодая особа. Мало кто знает, что она из богатой,состоятельной семьи, очень воспитана, а не какая-то, извините, уличная,безродная шавка, которой жить негде. Никто не может понять – ни родители, ниблизкие друзья, зачем она сюда пришла, что ищет, ведь имеет все, о чем толькоможно мечтать. Ладно, пришла – и пусть пришла.

     А в том жемонастыре живет еще одна особа: не такая воспитанная, не такая образованная, нетакая святая. За плечами – трудное детство и бурная молодость: росла в детдоме,там же узнала, откуда берутся дети и как они делаются. Потом добрые дядинаучили ее зарабатывать неплохие деньги, торгуя собственной фигуркой имордашкой, потом нашли еще несколько таких же смазливых девочек-подростков – итоже не панель. Дальше сама стала сутенершей, поставщиком живого товара вразные бордели, сауны, вечеринки, бандитские сходняки. Потом наркотики, валютаи, как закономерный финал – зона. Оттуда – в монастырь. Зачем туда пришла –сама толком не знает. Прослышала как-то о кающейся Магдалине – вот ишевельнулось что-то в сердце. Живет в монастыре, вместе со всеми ходит намолитву, вместе со всеми садится за стол, так же со всеми вместе ложится спатьи просыпается.

     И вот тутвключается психологический фактор: вполне естественный, заложенный в каждого изнас природой. Монастырь женский, ни гостей, ни паломников. А природа не спит,она не просит, а требует: дай, дай, дай! Хочу, хочу, хочу! Кабы не знала, чтоэто такое – одно дело. А коль воспитатель детдома ее однажды «воспитал» и всемунаучил, дал вкусить, как это все сладко – другое. А тут, откуда ни возьмись,приходит в монастырь юная дева вся из себя. Ну и что с того, что дева? И с нейможно. Это теперь даже модно: мальчики с мальчиками, девочки с девочками. Назоне это вообще вполне нормально, дело знакомое, не впервой.

     Зовет «кающаясяМагдалина» к себе в келью юную послушницу: помолиться, духовно пообщаться, да ив коечку ее к себе. Ведь у той девы природа, поди, тоже не камень, своего хочет,ждет и требует. А в келейке-то видеокамеры установлены, за иконами спрятаны,весь этот «молебен» записывают. А потом эту запись – в интернет, да с соответствующимикомментариями: дескать, вот чему в монастырях учат, вот чем там занимаются, воткак грешки свои «замаливают». А что? Эта тема сейчас тоже модная. Только ислышишь: то там кто-то из святых отцов «на клубничке» попался, то там«голубизной» кто-то себя прославил. И мы маслица подольем. В центре же этогоскандала будет не кто-то там с улицы, не бывшая сутенерша – с ней и так всеясно, а, казалось бы, такая воспитанная, культурная, такая набожная дочь господинаСмагина. Скандал на весь белый свет!

     – Ой, как мне опятьжалко Степаныча, – рассмеялся Лубянский. – Чем родная дочь занимается!

     Он встал и прошелсяпо кабинету.

     – Взбодрил ты мнекровушку, Ильюша, взбодрил. Мой покойный дед в свое время столько этойпоповской нечисти собственными руками передушил, что… Он ведь не сявкой подзаборнойбыл, а кадровым офицером НКВД. Ефима Лубянского история хорошо помнит. Егоподпись под приговором «тройки» была решающей. «Казнить нельзя помиловать». Дедмой как раз и ставил точку в нужном месте: казнить или помиловать. И он ставилее: жирную такую точку. Как пулю в затылок сразу после оглашения приговора.Ставил своей мозолистой рукой. Поэтому тогда власть боялись и уважали. А теперьони, понимаешь ли, церкви строят, верующими зело стали. С нашим народом такнельзя. Ему не церкви нужны, не болтовня о каком-то боженьке, а лагеря, часовыена вышках, заводы по производству колючей проволоки. Видать, родился я не всвою эпоху. Мое место – там, рядом с родным дедом, а не сопли тут вытирать.

     – Есть и другойвариант, – хладнокровно продолжал Гусман. – Он, правда, не такой эротичный, какпервый, но воздействие на вашего противника будет еще более ошеломляющим. Егомилая девочка отведает монастырских грибочков – и преждевременно отправитсятуда, о чем так усердно молится и мечтает: на тот свет. Монахи-то – постники,мяса ни-ни, а вот грибочки – за милую душу. Сами собрали, сами посушили,отварили, на стол подали. Ох, не заметили, что среди них был один мутант – навид, как все остальные, только с сильнейшим ядом. То ли сам таким вырос, то ливырастили его где-то – никто разбираться не будет. Умерла – ну и земля ейпухом. Помучилась, правда, перед смертью люто, кричала, просила любящего отца,чтобы тот спас ее от смерти. Да грибочек уж больно ядовитым оказался. Такиегрибочки лишь в горах Латинской Америки растут. А как тут оказался? Чудеса.Монахи-то в чудеса разные верят, вот и случилось чудо. А Смагину после такойтрагедии какие выборы? Одна дочь убийцей несчастных сироток стала, другая лесбиянкойпрославилась иль еще хуже – умерла после трапезы. Хоть самому в гроб живьемложись от всего этого позора и несчастий. Глядишь – и ляжет. Сначала сляжет, апотом и ляжет. Такие стрессы ни одно отцовское сердце не выдержит.

     – Так что, –усмехнулся Лубянский, – ты предлагаешь обеих сразу?

     – Я предлагаю,Максим Петрович, только одно: действовать продуманно, решительно и хитро,отбросив всякие эмоции и жалость к сопернику, – отчеканил Гусман. – А решатьвам. И никому больше. Вы – боевой офицер. Вы – командир. Вы – воин.

     – Считай, что ужерешил. Внук не посрамит чести родного деда. И своей тоже.

6.

     Павел Смагинвозвратился домой в приподнятом настроении. Даже холодная серая погода, откоторой все прятались и кляли, не испортила ему бодрого состояния духа. У входав дом его встретила жена, ласково улыбнувшись и поцеловав в щеку.

     – Все уже застолом, только тебя дожидаемся, – шепнула она. – Наденька приехала. Ты уж неочень-то ее, кровинушку нашу.

     – Это некровинушка, а кровопиюшка, – незлобно ответил Смагин, обняв жену. – Столько кровушкинашей попила своими фантазиями…

     – Прекрати, Паша, ятебя очень прошу. Давай посидим спокойно, мирно, по-семейному. В кои векисобрались вместе. У одной бесконечные дела, встречи, массажи, макияжи,вернисажи, вечеринки, у другой – лишь бы от родителей к своей матушке быстрееубежать. Давай посидим без всяких упреков, ненужных разговоров.

     – Давай, Любушка,давай. Гулять – так гулять! Накрывай на стол!

     Дом, где проживалосемейство Павла Смагина, напоминал настоящий дворец: шикарной архитектуры встиле барокко, в два этажа, с арочными зеркальными окнами. Каждого, ктоприезжал сюда, дом встречал, распахнув свои гостеприимные объятия, словнобелоснежный парус. И снаружи, и внутри дома все свидетельствовало обизысканности вкуса его хозяев: великолепная планировка двора с фонтаном вцентре, эксклюзивная итальянская мебель, антикварные картины, украшавшие стеныкомнат. Все дышало достатком, богатством.

     Смагин не скрывал,что с детства мечтал жить именно в таком дворце: сам-то он вырос в семьепростого работяги-железнодорожника, в доме из двух маленьких комнатушек давечно чадящей печки. Рядом – ведра с углем, еще одно – с водой из колодца – насамой печке, чтобы было на чем еду приготовить да постирушку сделать. В тесномдворике кроме их семьи ютились еще две – родных братьев отца. Радости, беды,какие-то семейные события, недоразумения, скандалы – все у них было общим.

     Когда наладилсясобственный бизнес, Смагин первым делом осуществил свою давнюю мечту – построилэтот шикарный дом и поселил в нем семью. У каждого было не по комнате, а пополовине этажа. На второй этаж, где расположились спальни, рабочий кабинетхозяина, прямо из вестибюля вела изящная лестница: одной широкой лентой, разделяясьна две самостоятельные – налево и направо. А гостиная, где обычно собираласьвся семья, проводились застолья, находилась внизу. Кроме мебели – такой жеизысканной, как и в других комнатах – ее украшал большой камин, возле которогов ожидании Смагина сидели его домочадцы: Любовь Петровна со своими дочерями.

     – Наконец-то, –увидев вошедшего отца, Вера первой бросилась ему на шею. Надежда выразила своиэмоции более сдержанно: подошла и, как мать у входа, нежно поцеловала его вщеку.

     – Нет-нет, негодится, – рассмеялся Павел Степанович. – Если бы вы знали, какой сюрприз я вамприготовил на ужин!

     Все расселись застолом, и радостный Смагин стал рассказывать о своих успехах.

     – Спешу доложить,милые мои дамы, рейтинг наш растет, как на дрожжах, избиратели готовы хотьсегодня отдать нам свои голоса. Коль так дело пойдет и дальше – победа у нас вкармане. Хотя и не в победе дело. Оказывается, как приятно делать людям добро!Раньше я занимался только своим бизнесом, партнерами, а теперь нужно думать отех, кто к твоему бизнесу никакого отношения не имеет. Вчера, например, завезлиновейшее оборудование в родильный дом. Зачем ехать в частные клиники илизаграницу? Готовься и рожай на месте – все для этого есть: и передовая диагностика,и разные барокамеры, и помощь роженицам. Так-то, девушки! Рожать будете здесь!А все остальное – где душа пожелает.

     Он засмеялся, глядяна любимых дочерей.

     – Это еще не все.Сегодня открыли первое отделение паллиативной медицины. Заметьте: первое во всейобласти. Теперь одинокие старики с неизлечимыми болезнями будут свой векдоживать не под забором, а под присмотром опытных врачей, в уютных палатах. Азавтра – внимание, товарищи присутствующие! – мы открываем приют. Знаете длякого? Для бездомных зверюшек. Будет ваш любимый папочка теперь еще собакам други кошкам брат!

     И рассмеялся ещегромче.

     – И тебе непротивно этим заниматься, да еще нам за столом рассказывать? Мало разных стариков-бомжей,которые и без твоей какой-то медицины сдохнут, так еще эту бездомную тварь совсех подворотен и улиц будешь собирать: с блохами, болячками, брюхастых, голодных,ободранных. Фу, меня сейчас вывернет, – Вера брезгливо передернула плечами.

     – Успокойся,Верочка, – Любовь Петровна погладила ее по руке. – Разве это плохо – заботитьсяоб одиноких, больных? И не только людях, но и домашних животных, выброшенных наулицу?

     – Пусть заботится,о ком хочет, только не нужно нам обо всем за столом рассказывать. Давай еще ихсюда приведем, места всем хватит. Пусть везде лазят, подаяние просят, блох разводят,вшей, гадят повсюду, «ароматы» во всем комнатам пойдут… Одного из таких «бездомных»папуля в дом наш уже привел, выкормил, вырастил.

     – Это ты о ком? –Смагин строго посмотрел на Веру. – О Владе?

     – Да, о твоемдикаре! Сколько волка ни корми – он все в лес глядит. Так и твой тунгус:сколько его не воспитывай, где ни учи, какими шампунями ни мой – а тундрой,лишаями, звериными шкурами от него все равно прет.

     – Немедленнопрекрати! – уже не выдержала Любовь Петровна. – За все, что вы имеете, обязаныпрежде всего отцу. А отец ваш обязан Выквану за самое дорогое, что имеет сам –свою жизнь. Если бы не Выкван, то…

     Она не договорила.Вошла горничная, неся со своими помощницами подносы с едой.

     – Ну-ка, Дарьюшка,чем ты сегодня нас удивишь, порадуешь? – в ожидании чего-то вкусного Смагинпотер руки. – Кудесница, мастерица ты наша!

     И едва сняликрышки, над столом разлился аромат изысканных блюд.

     – О, какаякрасотища! Это же фуа-гра! Утиная печеночка! С ризотто! Это уже выше моих сил!

     Павел Степановичрадовался, как малое дитя, накладывая себе все, что лежало на подносах: жаренуюпечень, приправленную яблоками, грибами, черносливом, ежевикой, разные салаты.

     – Обалдеть, какаявкуснятина! Пробуйте, пробуйте, не то сам слопаю! Никому не оставлю! Дарьюшка,еще неси, да побольше вот этой печеночки жареной.

     Смагин не уставалнахваливать стоящую перед ним вкуснятину. Но вдруг остановился и взглянул насидевшую напротив Надежду.

     – Наденька, чего неешь? Помнится, ты всегда любила жареную печенку. Что случилось?

     – А то и случилось,что для Надюши мы приготовили особое блюдо, – вместо нее ответила все та жемиловидная горничная Дарья, которую в доме давно знали и любили как заботливуюхозяйку. И поставила перед ней мисочку, накрытую серебряной крышкой.

     Застолье мгновеннопрекратилось и все уставились на Надежду в ожидании того, чем она хотелаудивить.

     – Нам-то хотькусочек оставь, – жалобным голосом попросил Смагин, тоже не зная, что было подкрышкой. – Ма-а-а-аленький. Пожалуйста. Для папочки твоего любимого.

     – Да тут всемхватит, мне не жалко, – рассмеялась Надя. – Раз, два, три! Налетай, разбирай!

     И, сняв крышку,поставила миску на середину стола. Но каково было изумление, когда все увиделитам самую обыкновенную печеную картошку: без приправы, без добавок – толькокартошка. Никто к ней даже не притронулся. Надя же взяла одну картошину и сталаесть, посыпая солью.

     – Почему непробуете? Очень вкусно. И полезно, между прочим.

     Павел Степановичвопросительно взглянул на Веру, но та, подмигнув отцу в ответ, многозначительнопокрутила пальцем у виска. Потом он посмотрел на сидевшую рядом ЛюбовьПетровну, которая почувствовала неловкость ситуации и постаралась разрядитьобстановку. Натянуто улыбнувшись, она тоже очистила картофелину.

     – А что? Недурно,мне нравится, давно такой не ела. Паша, помнишь, как мы ее уплетали в молодости,когда студентами были?

     – Ты еще вспомни,как мамкино молоко сосала, когда в пеленках была, – чувствовалось, что Смагинбыл не просто обижен, а оскорблен подчеркнутым нежеланием дочери поддержать егоза столом. Он уже готов был возмутиться, но Любовь Петровна тихонько толкнулаего под столом коленкой. И в это время снова вошла горничная, держа большойсеребряный поднос, тоже накрытый крышкой. Увидев его, Смагин воспрянул духом.

     – А вот и обещанныйсюрприз, – он поднялся из-за стола и, приняв поднос, сам торжественно поставилего на середину стола. – Не только тебе, Надюшка, удивлять нас. Итак: раз, два,три! Налетай, разбирай!

     Над столом разлилсяострый чесночный запах.

     – Держите меня,сейчас упаду! Вилку мне, вилку! И тарелку! Самую большую!

     И стал первымнакладывать то, что там лежало: свежеприготовленная черемша.

     – Подарок от моихлучших друзей-ингушей! Настоящая ингушская черемша! С гор Кавказа! Что можетсравниться с этим чудом!

     И, захлебываясь отеще большего восторга, стал наслаждаться вкусом дикорастущего чеснока,приготовленного по-особому с томатным соком. Отложили себе в тарелочки ЛюбовьПетровна и Надя. Вера же не только не прикоснулась, а брезгливо взглянула нато, как ее нахваливал отец.

     – Как такую гадостьможно есть? – хмыкнула она. – Фу, один запах чего стоит…

     – Что ты понимаешь?– Смагин даже не обратил внимания на этот высокомерный тон. – Попробуй, а потомговори. С этим чудом природы ничто не сравнится!

     – Ну да. Попробуй,а потом пойди к друзьям, – снова хмыкнула Вера. – Представляю, что о тебескажут. А уж подумают что… Гадость! Фу!

     – А мне нравится, –теперь подмигнула отцу Надежда, положив на тарелочку еще ароматной черемши. –Папуля, передай мое спасибо дяде Хамиду и дяде Мусе. Скажи, что я их помню и люблю,а от подарка в полном восторге. Можно я матушке возьму немного и сестричкам?Они такого никогда не пробовали.

     – Хоть всю забирай,– Вера оттолкнула от себя поднос. – Только там такую гадость и жрать. Мало претза версту монастырским старьем, так еще этого дерьма налопаться. Нет уж,извиняйте. Тьфу! С вами рядом стоять противно, а после черемши вообще тошнобудет.

     Вера подскочилаиз-за стола.

     – Наслаждайтесьэтой гадостью сами, а у меня деловая встреча. Не хочу появиться в общественормальных людей с таким «изысканным» ароматом изо рта. Никакая зубная паста,жвачка не поможет. Приятного аппетита всем вам, дамы, и господа!

     И, демонстративнозаткнув нос, еще раз фыркнув на черемшу, покинула застолье.

     – Пообедали.., –Любовь Петровна положила вилку на салфетку рядом с тарелочкой и опустила глаза.– В кои веки собрались вместе – и разбежались.

     Она с укоризнойвзглянула на Надежду.

     – Ты-то хоть неспешишь? Или тоже помчишься к своей мамочке монастырской? Мать ведь родная сотцом тебе вроде как уже не нужны. Как же, взрослые стали, самостоятельные,деловые, с гонором: это не хочу, то не буду.

     Она горьковздохнула. Пропал всякий аппетит и у Смагина.

     – Убирать со стола?– учтиво просила горничная.

     Павел Степановичмахнул ей, чтобы та не спешила и оставила их одних.

     – Папуль, я ещенемножко, – Надежда положила в свою тарелочку пахнущую зелень.

     – Хоть в этом ты наменя похожа, – буркнул Павел Степанович, тоже положив себе черемши. – А во всемостальном – как будто кто подменил тебя. Росла одной, а выросла…

     Он тяжело вздохнул.

     – Не пойму, длякого я стараюсь? Вся моя жизнь посвящена тому, чтобы обеспечить жизнь моихдочерей. Я не хочу, чтобы вы испытали то, что выпало на мою долю. С Верочкойтоже непросто, но она, по крайней мере, прогнозируема, она видит свое будущее впродолжении нашего общего дела. Да, ее нужно время от времени одергивать, но ямогу понять ее устремления, образ жизни, наконец. Может, в чем-то несогласиться, что-то не принять, но понять могу. А тебя вот, Надюша, никак. Тыхоть сама-то себя понимаешь?

     – Да, папа, –Надежда понимала, что очередных объяснений не избежать. – Я хочу служить Богу.

     – И служи! Ктопротив? Может, ты, Люба?

     Он вопросительновзглянул на жену, а та в ответ лишь улыбнулась.

     – Вот видишь? Никтоне против. Все – за. Служи Богу, ходи в храм, молись, как все другие верующиеделают. Никто ведь не летит в монастырь. У каждого свое дело: один в школе,другой в больнице, третий в бизнесе, четвертый еще где-то. Все, как говорится,при деле. И ты должна найти свое дело, утвердиться в нем, а что касается души,веры – ходи в храм.

     – Я его нашла, –тихо сказала Надежда. – Поэтому хочу служить Ему не только прилежным посещениемхрама по воскресеньям и в праздники, а служить всецело. Вы ведь с мамой служитесвоему делу: мама отдает себя семье, ты – бизнесу, а я хочу отдать себяслужению Богу. Раз вы понимаете себя, мою сестру, своих партнеров, почему нехотите понять меня и принять мой выбор?

     – Тогда помоги тебяпонять. Скажи мне, что тебе не хватает? Что тебе Бог может дать больше того,что дал твой родной отец? Что? Объясни. Может, и мы с матерью вслед за тобойразбежимся по монастырям?

     Наде хотелосьудержать отца от гнева.

     – А что не хваталотем, кто все-таки ушел в монастырь? – Надя старалась найти нужные слова. – Я неговорю о бедняках, которые не были ничем привязаны к миру. Скажите, что нехватало людям богатым, состоятельным – князьям, вельможам, хозяевам? Ведь и уних, казалось, все было: дом, достаток, слава, почет, семьи. А вот почему-тобросали это – и шли в монастырь. Такие примеры, между прочим, не единичные.

     – Сравнила! –засмеялся Смагин. – Шли, согласен. Так это когда было-то? При царе горохе, когдалюдей были крохи. Да если даже и шли, что с того? Сейчас эра компьютерныхтехнологий, колоссальных научных прорывов, открытий. Только сумасшедшие людимогут не признать всего этого и скрыться в четырех стенах кельи.

     – Почему непризнать? Признают. Научные знания и открытия не мешают им верить в Бога. Болеетого: именно эти открытия помогли им поверить, почувствовать присутствие Бога ипосвятить себя на служение Ему. Я знаю одну такую монахиню. Ее тоже считали сумасшедшей,а она, между прочим, профессор математики.

     – Знаю, о ком ты, –отмахнулся Павел Степанович. – Это до сих пор любимая тема разговоров в ееинституте. Так она уже дама в возрасте, жизнь прожила, а ты в нее только вступаешь.И взять перечеркнуть ради какой-то прихоти. А о нас ты подумала? Кому мыоставим все, что нажили?

     – Моей сестричке,например. Даст Бог, семьей обзаведется, дети пойдут, внучата. Кроме того,вокруг столько людей, которые ждут помощи, недоедают, болеют…

     Смагин сноварассмеялся.

     – Так зачем ждать,пока мы умрем? Давай прямо завтра раздадим все – и тоже в монастырь. Иль нет,поступим, как предлагает Вера: пустим в свой дом нищих, калек со всего города,бомжей, с ними вместе бездомных собак, блохастых котов, брюхастых кошек, а самипойдем доживать свой век где-нибудь на перроне вокзала. На тот свет все равноничего не заберем. Так ведь у вас в монастырях учат?

     – Паша, не утрируй,– робко вклинилась в разговор Любовь Петровна.

     – Вы нам обедороги! Это все равно, что одну руку лелеять, лечить, гладить, а в другуюгвозди забивать или вообще топором отрубить. Ты думаешь, у нас душа не болит отвсех твоих фантазий? В рай она, видите ли, захотела. А тебе не кажется, что тыи так живешь в раю? Если бы видела, как живут многие твои ровесники, если быпрожила нашу с матерью жизнь, тогда ценила отношение родителей, ихбеспокойство. Посмотрим, насколько твоих фантазий хватит. Когда, знаешь ли,рвутся вот так, как ты, очертя голову, частенько рвутся потом в обратнуюсторону, назад. Перед тем, правда, столько шишек набьют, что оставшейся жизнине хватит, чтобы все исправить.

     – Папочка, мама, –Надежда встала из-за стола и, подойдя к родителям, обняла их, – я вас оченьлюблю и не отказываюсь от вас. Но если я вам действительно дорога, непринуждайте меня к тому, к чему не лежит сердце. Я хочу служить Богу. И будувсю жизнь молиться Ему не только за себя, но и за вас. Вы мне тоже оченьдороги.

     – Молиться за себяи «за того парня»…

     Смагин грустноусмехнулся и стал задумчивым, понимая, что не может переубедить дочь.

     – Что ж, молись. Ипопроси Бога, Которого ты так любишь, чтобы Он помог и нам поверить в Него,почувствовать Его. Пусть не настолько сильно, как это дано тебе, а хотя бычуть-чуть. Если это случится – вот тебе мое отцовское согласие на твой выбор.Коль нет – пусть твой Бог тебе будет судьею…

7.

     Надежда поднялась всвою комнату и, прикрыв  дверь, легла на застеленную кровать. Вместо радости отобщения с родителями она ощущала досаду на то, что ее снова не поняли. Давализнать переживания последнего времени, проведенного в монастыре.

     Пожив там совсемнемного, Надежда вдруг столкнулась с проблемами, о которых даже не предполагала.Ей казалось, что она порвала с миром – порвала решительно, по примеру истинныхревнителей веры, шедших на подвиг монашеского служения Богу. Но оказалось, чтомир сам не спешил отпускать Надежду. Он держал ее сотнями невидимых нитей,напоминая о себе каждый день – воспоминаниями, привычками, сновидениями… Мирстучал в ее память, душу, во все чувства. Стучал в плоть: настойчиво, властно,не желая отдавать то, что принадлежало ему, миру. Сама того не ожидая, Надеждастала попадать в ситуации, на ее взгляд совершенно пустяковые, безобидные, нона ровном месте создававшие для нее непредвиденные проблемы.

     Вот за что,например, ее недавно отчитала игуменья, когда узнала, с каким увлечениемНадежда рассказывала таким же молоденьким послушницам о своей недавней жизни:заграничных поездках, учебе в США, друзьях, своем доме, родителях?

     – Матушка, –пытаясь оправдаться, объясняла Надежда, – я ведь без всякого умысла. Они спрашивают,потому что нигде не были, ничего в своей жизни не видели, им все интересно, а ямогу им обо всем рассказать.

     – И для этого тыпришла в монастырь? – строго спросила игуменья. – Тем, кому так интересно –место не в монастыре, пусть возвращаются в тот интересный, увлекательный мир,путешествуют. А коль такой возможности у кого-то нет, опять не беда: к услугамтелевидение, специальные интернет-порталы. Смотри – не хочу, путешествуй целымисутками. Дело монахов – путешествовать не туда, в мир, который они оставили, аоттуда, молиться Богу, чтобы Он дал сил одолеть это «путешествие» из мира.Берегись, чтобы из твоих разговоров с подружками не родилась гордость: дескать,смотрите, какая я смиренная, какая я вся из себя. Беги, беги без оглядки отэтих разговоров, не позволяй себя втягивать в них, лучше читай душеполезныекниги, набирайся каждую свободную минуту духовной мудрости.

     «Почему, –терзалась догадками Надежда, – почему матушка вдруг стала ко мне такой несправедливой,жестокой, даже грубой? Почему она изменила ко мне свое отношение? Ведь былаласковой, могла общаться со мной часами… Что произошло? Может, кто-то наговорилей обо мне? Завистниц глазастых вокруг много, только и спрашивают, пялят своиглазенки: зачем, дескать, сюда пришла? Чего у папаши дома не сиделось? Чего нехватало?».

     «Как им объяснить?– Надежда свернулась на постели калачиком и вздохнула. – Если еще им объяснять,зачем я пришла сюда, то где же искать понимания? Они-то сами зачем пришли сюда?Пересидеть, успокоиться от разных житейских проблем, убежать от них, скрытьсяза монастырскими воротами? Сами понимают или нет? Хотя, кто-то и не скрываетэтого. У Марии муж запил по-черному, каждый день гоняется за ней с топором,грозит убить, а себя спалить в избе. Вот и убежала от него сюда, говорит, чтомолится за пропащего мужика. У Галки своя беда: почти тридцать стукнуло, а ееникто замуж не берет. С отчаяния тоже решила оставить мир. Анжелка с зоны:отсидела срок – и в монахини. Как им всем объяснить, зачем я пришла сюда?Большой дом, богатый отец-бизнесмен, никаких проблем с такими же богатымиженихами, полмира объехала, за рубеж – как отсюда за речку махнуть. Слушают,спрашивают, переспрашивают, а все равно никто не верит, что я Богу служитьпришла. Только матушка игуменья меня понимает. А я ее. Почему же она ко мне такпридирается? Почему хочет унизить перед остальными? Чем я хуже их?».

     Надежда никак немогла успокоиться от того, что произошло накануне. Прибирая вместе с несколькимидругими послушницами монастырский двор, она вдруг заметила, как вошли иностранцы.Вернее, сначала она услышала иностранную речь – очень понятную ей, на которойона сама любила общаться, когда выезжала заграницу, а потом увидела самихгостей. Было заметно, что все здесь удивляло и восхищало их, однако никто немог им рассказать о самом монастыре, здешней иноческой жизни. Скорее всего, ониочутились здесь, случайно увидев с дороги сверкающие кресты Никольской обители.Такие заезжие гости тут не были редкостью. Однако то были свои соотечественники,а теперь – иностранцы, чехи.

     – Promiňteprosím, smím se vás zeptat, co si přejete? – Надежда робко подошла кним, приветливо улыбнулась, горя желанием и пообщаться на языке, на которомдавно не разговаривала, и помочь гостям. – Vidímže jste cizinci [3].

     – Vyumíte česky?[4]– изумленные гости взглянули на незнакомку с большой метлой в руках. И в этомвзгляде застыл еще один немой вопрос: неужели это монашка?

     – Anoa ráda vám povykládám párzajímavostí o zdejším klášteře [5], – улыбнувшись,ответила Надежда и, не дав гостям прийти в себя от такой неожиданности, сталарассказывать им о своей святой обители: ее истории, храме, святынях. Невыпуская из рук своей метлы, она повела их в храм, оттуда на часовню, гдеоткрывался волшебный вид на всю заречную сторону, утопавшую в зелени бескрайнихлесов.

     Гости покидалимонастырский двор в сопровождении очаровательной незнакомки, которая продолжалабез умолку говорить и говорить на родном и понятном им языке, будучи переполненырадостью. Им не верилось, что эта милая jeptiška [6], которая с ними оживленнообщалась с приятным моравским акцентом, встретилась им не где-то в большомгороде, на популярных туристических маршрутах, а здесь, в этой глуши, да к томуже в монастыре, где, как им казалось, доживали свой век лишь престарелые люди.Что она забыла здесь? Что делает? С ее блестящим знанием иностранного языка иметлой в руках? Светилась радостью и Надежда, обменявшись на прощание с гостяминомерами мобильных телефонов и обещав не терять связи.

     Но, едвавозвратившись назад, она получила суровый выговор от настоятельницы за то, чтооставила благословение и занялась другим делом. Надежда стояла перед ней, низкоопустив голову и не понимая, за что ее ругают.

     – Матушка, я ведьхотела как лучше…

     – А вышло, каквсегда, – отчеканила игуменья, не внимая слезам. – Так выходит, когда хотят каклучше, и вместо того, чтобы быть в послушании, исполнять благословение, творятсвою волю.

     – Матушка, –Надежда продолжала оставаться в полном недоумении, – метла все равно никуда неубежит, я исполню ваше благословение… А гости – они так неожиданно приехали и…а я… Если хотите, я и дальше буду переводчицей, ведь несколькими языкамивладею, причем свободно.

     Игуменья еще строжепосмотрела на нее.

     – Если ты и дальшежелаешь быть переводчицей и общаться с людьми на языках, которыми свободновладеешь, то возвращайся туда, где твои знания востребованы. А мне нужныпослушные монахини, пришедшие служить Богу. Коль считаешь работу с метлой унизительной,то…

     Игуменья протянуларуку, чтобы забрать у своей строптивой послушницы метлу, но та смиреннопоклонилась, прошептав со слезами:

     – Простите меня,матушка… Простите…

     И пошла трудитьсядальше, наводя уборку в монастырском дворе.

     Многое в поведенииигуменьи не укладывалось в то, к чему привыкла Надежда и что представляла себе,идя в монастырь. Например, она никак не могла взять в толк, почему матушкаАдриана сознательно отказывалась от бесспорных благ современной цивилизации:прежде всего, компьютеров, интернета? Почему все это давным-давно закрепилось вдругих монастырях, стало для их жизни вполне естественным, но с такойрешительностью отвергалось здесь? И кем? Не какой-то малограмотной старицей, авысокообразованным, высококультурным человеком, посвятившим всю свою мирскуюжизнь исследованиям в области новейших цифровых технологий? Даже вся необходимаядокументация, которую вел монастырь, печаталась не на принтере, а старенькой машинке,под копирку. Для сознания Надежды, владевшей свободно не только иностраннымиязыками, но и компьютером, интернетом, это было непостижимо.

     – Матушка, – сжаром пыталась переубедить ее Надежда, – я готова помогать в этом деле хотькруглые сутки. Вы только представьте: о нашей обители узнают во всем мире, моидрузья помогут сделать хорошую рекламу и раскрутить ее в сети, паломники сюданачнут приезжать большими комфортабельными автобусами, а значит будутнормальные дороги, а не лесные тропы.

     – Этого я истрашусь, – не разделяя восторга, отвечала настоятельница. – Больше всего боюсьименно этого: что наш монастырь превратится в очередной туристический объект сего суетой, торговлей, помпезностью, шумом. Приедут ведь не только истинныепаломники, чтобы поклониться святыням, помолиться вместе с братией: рядом будетнемало самых обычных ротозеев, искателей чудес, прозорливых старцев, каких-тоособых откровений, видений, психологических состояний. Эти-то ротозеи будутмешать молиться всем остальным – и паломникам, и нам, насельницам. Почемумонастыри всегда находились вдали от шумных городов, вдали от больших дорог?Почему даже в монастырях наиболее ревностные монахи стремились к уединению,совершенно затворялись от всей остальной братии? Как раз поэтому. А если у тебятакое рвение провести сюда интернет и сидеть целыми сутками за компьютером, тонаправь эту энергию в другое русло: молись. Монах призван к молитве: это естьего главное делание. А все остальное, каким бы благим делом ни казалось илидаже ни было, отвлекает от молитвы, засоряет ее.

     Игуменья непользовалась даже тем, без чего любой современный человек не может обойтись:мобильным телефоном. Он был у всех монахинь и послушниц. У всех, кроме матушкиСерафимы – того самого врача-психиатра, которая решила оставить мир после обследованияпрофессора математики, и того самого профессора – будущей игуменьи Адрианы.Несмотря на то, что посетителей при входе просили выключить телефоны илиперевести их в бесшумный режим, они раздавали звуки на все голоса: пиликали,распевали, трезвонили, визжали, гудели. И не только в карманах, сумочках,ладонях бестактных гостей. Они включались и у монахинь, послушниц – причем,чаще всего там и тогда, когда должно было молчать абсолютно все, кроме молитвы:во время службы, келейного правила, в храме, в кельях…

     – Какое же этомонашество? – сокрушалась настоятельница, безуспешно стараясь образумитьнасельниц, чтобы те расстались со своими телефонами. – Монахи для того уходилииз мира, рвали с ним все связи – кровные, родственные, дружеские, деловые, чтобывсецело посвятить себя Богу. Для этого они избирали самые непроходимые, самыенедоступные места: пустыни, леса, пропасти, горы, чтобы мир не достучался к нимсвоими соблазнами, проблемами, заботами. Зачем же монахине мобильный телефон?Чтобы каждый день, каждый вечер интересоваться, как там поживают их дети,внуки, оставленные родственники, мужья? Чтобы те тоже названивали им,рассказывали о том, как кто-то болеет, кто-то родился, кто-то напился,подрался, а кто-то умер? Кому нужно такое монашество? Во имя чего оно? Богаради? Вряд ли…

     Мобильный телефонначинал раздражать и Надежду. Всякий раз, когда она ставала на молитву, кто-товызывал на связь: звонила вечно беспокойная мама, звонила вечно веселая сестра,звонили вечно любопытные друзья. Звонки, SMS-ки, постоянные сообщения – все этоотвлекало от сосредоточенной молитвы, разрушало ее, нарушало молитвеннуюнастроенность на общение не с родителями, друзьями и другими дорогими людьми, ас Богом. И это ощущали все, кто пришел в монастырь служить Богу, молиться Ему,но через такой, казалось бы, пустяк, как мобильный телефон, оставалсяпривязанным к оставленному миру. Привязанным крепко. Жестко. Властно.

     Но Надежду непереставало удивлять, как могла обходиться без мобильной связи ее настоятельница.К ней постоянно кто-то приезжал: бывшие коллеги по науке, влиятельныебизнесмены, политики, благодетели, желавшие помочь развитию монастыря.

     – Жили ведь раньшелюди не только без мобильных, а даже самых обычных телефонов – и ничего,обходились, – отвечала матушка на эти недоумения. – Представьте себе истинногоподвижника, аскета-молитвенника с мобильником. Можете? Нет? И я нет. Как-тоумудряюсь обходиться без него, некогда болтовней заниматься. Когда былапоглощена наукой, на посторонние разговоры не оставалось ни минуты времени, атеперь и подавно. Монах должен быть занят молитвой и трудом, а разговоры потелефону – это ни то, ни другое. Если мы оставили мир, то обязаны расстаться совсем, что связывало нас с этим миром. У истинного монаха только одна связь: сБогом.

     Слушая наставленияигуменьи, Надежда тоже стала ограничивать себя в пользовании телефоном,выключая его на время своего пребывания в монастыре. И сразу ощутила приливжелания молиться, больше времени проводить в храме. Даже привычное общение стакими же послушницами стало тяготить ее: Надежда вдруг заметила, как часто,начавшись с духовных вопросов, оно перетекало уже в пустые девичьи разговоры,пересуды, ненужные рассказы о той жизни, которую они намеревались оставить,чтобы посвятить себя служению Богу.

     Но было и то, что вдействиях настоятельницы вызывало в душе Надежды решительный протест, обиды,расстраивало душевное состояние, доводя до слез, отчаяния и даже ропота.Надежде хотелось убедить настоятельницу, что все ее замечания относительноповедения в монастыре безосновательны, но та оставалась непреклонной,решительно требуя неукоснительно выполнять благословение. И чем беспрекословнейона требовала, тем больше Надежде казалось, что игуменья попросту придирается кней, хочет унизить в глазах других сестер и послушниц. А это вызывало обиды.Она ловила себя на мысли, что, одергивая ее в присутствии остальных, игуменьястремилась укрепить свой авторитет, свою власть: дескать, смотрите, мнеподчиняется дочка всемогущего господина Смагина.

     Особенно непонятнымстало решение матушки Адрианы взять к себе келейницей не ее, Надежду –грамотную, подтянутую, всегда опрятную, видную, а недавно приехавшую в ихобитель послушницу Софию: настоящую замухрышку, как сразу бросилось в глазаНадежде. Она ходила по монастырю с вечно опущенной головой, потупленнымвзглядом, угрюмая, никогда не улыбаясь, избегаая общения с остальными. Вотличие от Надежды София внешне была совершенно непривлекательна: низкорослая,горбатая, хромающая на левую ногу, с въевшейся от постоянных работ на земле и вкоровнике грязью под ногтями, ссадинами на руках.

     «Ну и «красавицу»матушка себе выбрала, – недоумевали остальные, – настоящее пугало огородное: ейне гостей встречать да за игуменьей ухаживать, а над полем ворон гонять – ниодна не пролетит, побоится».

     Такие разговорыдоходили и до Надежды, сменяя недоумение на озлобление и неприязнь. А когда онаполучила от игуменьи благословение работать в коровнике, бывшем частью ихмонастырского хозяйства, неприязнь переросла в настоящий взрыв гнева.

     «Меня достатьхочет, – кипело в душе Надежды, – унизить перед всеми, свою власть показать. Нуи пусть! Пусть возле себя держит эту дуру неотесанную, деревенщину горбатую.Небось, рядом с ней уже не профессором себя чувствует, а целым академиком.Зачем я ей? Ведь и поспорить могу, и свое мнение открыто высказать, и невыслуживаюсь перед ней, как некоторые. Зачем ей умные? Она сама вся из себя.Хороша «профессорша», нечего сказать. Представляю, что о ней думают бывшиеколлеги, когда приезжают сюда в гости, а им навстречу выходит чумазое пугало».

     Эти мыслиразгорались в душе Надежды все с большей силой, приводя ее временами в бешенствои отчаяние, внушая бросить, плюнуть на все и найти обитель, где, как ейказалось, царит настоящая справедливость, уважение, любовь, мир и согласие. Аэта строптивая настоятельница пусть остается, мнит из себя кого угодно иокружает себя кем угодно. Свет клином на ней не сошелся.

     Обиды жгли душуНадежды, нещадно терзали ее, требуя уже постоять за себя, высказать настоятельницевсе, что кипело, а потом покинуть обитель. И Надежда была готова сделать это,как вдруг ее охватило то, к чему она была совершенно не готова, не знала, как сэтим бороться, что делать. Поэтому решила остаться. Ее душу охватился блуднаястрасть. Похотливые мысли, неизвестно откуда хлынув нескончаемым потоком, недавали ей покоя ни днем, ни ночью, ни в храме, ни в келье. Они навязчиво лезлии лезли, являясь в бурных сновидениях, заставляя вместо молитвы блуждатьвзглядом по молящимся паломникам: мужчинам и молоденьким девочкам. Надежда незнала, как отогнать от себя эту грязь, это мучительное, изнуряющее всю плотьнаваждение.

     Да, она была ещенетронутой, зная обо всем сокровенном лишь то, что было естественным, ивсячески сторонясь всего противоестественного. Время от времени в ее молодомдевичьем организме просыпались влечения, свойственные всякой живой природе. Но,слушая наставления игуменьи, внимая ее советам, читая жития святых, прошедшиечерез плотскую брань, Надежда стремилась следовать их примеру, соблюдая пост,не давая себе расслаблений продолжительным сном, блужданием мыслей. Кроме того,перед ней с детства был живой пример ее семьи, где никогда не велись грязныеразговоры, не пересказывались «сальные» анекдоты. За Павлом Смагиным – человекомне только очень состоятельным, но и очень общительным, видным, благородным,пользовавшимся популярностью среди женщин – не велось грязных сплетен, никто немог уличить его в изменах, порочных связях, скандалах. О его жене ЛюбовиПетровне и говорить нечего: она была образец материнства, семейнойчистоплотности, верности мужу, детям.

     Надежда не моглапонять, что же творилось в ее душе, откуда пришла вся эта грязь, похоть. Накопивобиды на свою настоятельницу, она не знала, как лучше подойти к ней и открытьмучавшие ее помыслы – открыть просто, искренно, как всегда открывала все самоесокровенное родной матери. Обиды смешались со страхом наказания, боязнью, чтотеперь уже игуменья, имея право на гнев, выставит ее за ворота обители, исделает это так же решительно, как делала всегда, обличая Надежду: вприсутствии всех сестер. Но, преодолев страх, Надежда робко постучалась в кельюсвоей духовной наставницы и, с поклоном войдя туда, открыла все, что творилось,кипело на душе, разрывало ее на части, жгло, немилосердно палило, уничтожалоее.

     Выслушав, матушкаАдриана вместо негодования вдруг ласково обняла Надежду.

     – Скажи, ты,случаем, ни на кого не держишь обид? Никого не осудила? Может, ненароком, саматого не желая? Было или нет?

     – Да, матушка.., –прошептала Надя, сгорая от стыда и делая решительный шаг, чтобы очиститься отвсей скверны. – Осудила… И не ненароком, а во гневе… Услаждаясь им… И осудилане кого-то, а вас… Вас прежде всего… Простите меня, если можете…

     И, оставаясь втеплых материнских объятиях игуменьи, горько заплакала...

     Надежда еще долгосидела в келье настоятельницы. Та угостила ее ароматным чаем, быстровосстановившим силы и бодрость.

     – Все, что произошлос тобой – от гордости, – стала вразумлять игуменья Надежду. – Господь дал тебеурок, чтобы ты смирилась и научилась тому, что если нас оставит, отойдетблагодать, мы неизбежно падаем и превращаемся из послушных слуг Божиих впосмешище демонов, пленивших нас. Поэтому смиряйся, укоряй себя, проси уГоспода, Его Пречистой Матери даровать дух смиренномудрия, дабы осознать, чтобез Христа мы – ничто, ибо Сам Господь говорит, что без Него не можем делатьничего. Теперь ты сама видишь, к чему приводит гордость, как падает человек. Ичем больше гордость, тем глубже и опаснее падения. Но и не огорчайся: все стобой происшедшее – это искушение, оно пройдет. Господь Своим промысломпопускает его для нашей же пользы, дабы таким образом, через наш собственныйдуховный опыт научить нас мудрости. Это шторм, неизбежный для каждой христианскойдуши, а для души монаха – шторм, необходимый для того, чтобы выбросить на берегвесь мусор, хлам, который скопился на дне во время штиля. Не нужно огорчатьсячрезмерно, доводить себя в самоукорении до отчаяния, ибо это все – от враганашего спасения дьявола, такая печать может привести к охлаждению и небрежениюв дальнейшей борьбе. Сражайся с собой, сражайся со всем, что подсовывает,внушает дьявол, презри его, покажи, что ты не считаешься с ним – и он, как отецгордыни, отойдет от тебя. А доколе ты считаешься с ним – не отступит.

     Помни, что черезпоприще этой борьбы прошли все святые. Брань их доходила до того, что онизакапывали себя в землю, погружали свои тела в ледяную воду, брали ядовитыхзмей и клали себе на грудь, желая умереть, но не быть побежденными дьяволом иприхотями плоти. Нам же, слабым и немощным, Господь не попустит брани,превышающей силы и подаст Свою помощь. Однако, поскольку в нас живет гордыня,Бог попускает духовную брань, чтобы смирить нас. От такой брани, если мы придемв смирение, много пользы для души.

     Через эту брань унас отверзаются духовные очи, начинаем осознавать, кто мы есть на самом делебез Бога и кто – с Богом. Поэтому говорю тебе: смиряйся, смиряйся и еще разсмиряйся. Только это лекарство способно спасти, исцелить нас от болезней души,прежде всего гордыни. Господь по Своей любви послал тебе эти искушения, чтобыты образумилась, смирилась и попросила прощения. Дьявол опытен, мы немощны, аГосподь всемогущ и милостив к нам. Вооружайся не обидами, а верой в Бога,твердой надеждой на Него и твердо знай, что никакие силы, никакие демоны несмогут тебе сделать ничего свыше того, что велено Богом.

     – Путь совершенногомонашества – это путь совершенного самоотречения от мира и всего, чем этот мирпривязывает нас к себе, держит, не хочет отпускать, – матушка Адриана сновастаралась терпеливо объяснить юной послушнице цель подвига, на который тарешилась пойти. – Сейчас много говорят и пишут о том, что христианство –религия веселья и радости, а монашество, дескать, все облекает в печаль ичерную одежду. Найди хотя бы одного сектанта, ставшего монахом: а ведь все онимного кричат о том, что именно они являются истинными христианами. Найди, покажимне хотя бы одного, кто раздал все, что имеет, отрекся от всего, дажесобственного имени, и ушел служить Богу.

     Утверждают, чтохристианство – это религия жизни и говорит о жизни, а монашество все твердит осмерти, об одной смерти. А еще сектанты учат, что Христос не требует от насникакого подвига, что аскетизм, подвижничество нигде не указаны в Евангелии.Нас хотят убедить в том, что подвиг монашества является следствием не любви кБогу, а наоборот: эгоизма, себялюбия, заботы только о себе самом, о своемличном спасении, а никак о ближних и мире. Нам говорят, что этот подвиг нетолько не приносит никому пользы и никому не нужен, но даже вреден. Спрашивают:кому польза от того, что я отказал себе в том или другом удовольствии, елкапусту и картофель вместо мяса? И ведь такие рассуждения можно ныне услышатьне только от ярых противников монашеского образа жизни – сектантов, но и людей,именующих себя православными христианами и вместе с тем выступающими зареформацию многовековых традиций Православия. Эти люди внушают нам, что времямонашества прошло, ныне в нем нет никакой необходимости.

     Православию во всевремена было нелегко, трудно. Сейчас же пришло время особо изощренныхискушений. И вот что характерно: чем сильнее нападки на Церковь Христову, наПравославие, чем глубже нравственное падение общества, чем наглее насаждаетсяневерие, вседозволенность, культ наживы, разных наслаждений и удовольствий, темболее злостными и прямо бешеными стают нападки на монашество. И чем сильнееХристовым врагам хочется поскорее ниспровергнуть Церковь, тем более у нихжелание, прежде всего, уменьшить в ней число монахов и монастырей, преградитьлюдям путь к подвижничеству, уронить в глазах всех монашество и его подвиг. Онои не дивно. Ведь знают слуги дьявола, что с падением монашества и Православияпадет все православное: вера, подвиг, смиренномудрие, богослужение, покорностьцерковной власти... Знают это – поэтому с тем большею злобою ополчаются противмонашества.

     Матушка Адрианазадумалась.

     – Давай-ка наминуту согласимся, что подвижничество вообще, а монашество в особенности,требует от человека чего-то противоестественного. Предположим, что это так на самомделе. Тогда почему во все времена монастыри были переполнены, а желающихпринять монашеские обеты – хоть отбавляй?  Неужели все, кто выбирал для себямонашество, был каким-то извращенцем общественной жизни? Стоило толькооткрыться хоть небольшому монастырю – как тотчас же в нем появлялисьнасельники.

     Монашество наложилопечать святости на душу всего православного народа, сделало ее доступною ксвятым запросам и влечениям к Богу и небу.

     Монашество наложилопечать порядка, мира, чистоты и на семью, сделав ее «домашней церковью», далообществу те нравственные ориентиры, по которым живут черноризцы: повиновениестаршим, безгневие, терпение своей доли, упование на милость и волю Божию,равнодушие к материальным благам, комфорту.

     Неужели подвигмонашества, если бы он был на самом деле противоестественным, мог принеститакие плоды? Тогда если всякое христианское подвижничество называть неестественным,то с тем же основанием следует считать неестественными все христианские добродетели,ибо все они требуют подвига и сдержанности: терпения, смирения, целомудрия, кротости,всепрощения. Или не так?

     Надежда улыбнулась,внимательно слушая матушку Адриану.

     – Есть люди,всецело преданные Богу и Церкви, высокому религиозному служению, – продолжалата. – Они желают до конца и безраздельно отдаться служению Богу, они живуттолько этой идеей, они служат только Церкви. Естественно ли им запрещать такоецелостное и безраздельное служение? Богоматерь, Иоанн Креститель, ИоаннБогослов,  апостол Павел, сотни, тысячи подвижников благочестия, веры. Можно либыло их принудить к браку и семье? Сам Спаситель, совершеннейший Человек,восприявший все человеческое – от рождения и младенчества до голода, страданийи смерти, однако, не имел семьи, ибо семьей Его был весь род человеческий. Иэто не было нарушением законов естества.

     Пусть бы задумалисьте, кто осуждает монашество, выступает против, называет его противоестественным:разве воины идут на битву с женами? И разве мало таких обстоятельств жизни, прикоторых, ради служения долгу, было бы прямо неестественным связывать себяобязанностями мирскими? Почему же в религиозном служении Высшему Началу надо насильнонавязывать иной закон? Напротив, здесь часто господствует правило: кто может,тот должен совершить подвиг; «могий вместити – да вместит». И для могущеговместить, очевидно, подвиг монашества является абсолютно естественным.

     Матушка сновауглубилась в свои мысли.

     – Про нас частоговорят, что монахи – сплошные эгоисты, они заботятся только о своем спасении,судьбы других, дескать, их не касаются. Однако, у монахов, иноков, инокинь, какнекогда у Христа и апостолов, есть своя семья, свое братство, своя священнаядружина, у них тоже есть забота друг о друге. В чем разница? Да лишь в том, чтоесли в мирской семье заботятся о своих кровных и следуют закону естества, тообители принимают, любят и успокаивают чужих людей, которых до того времени незнали и не видели. А это еще более высокая школа любви, чем семья и кругблизких родных.

     Что только неслышат монахи в свой адрес! Это, говорят, бесполезные и ненужные люди: еслидаже и не совсем вредные, но чаще всего тунеядцы, живущие чужими жертвами, подачками.Да, если пользу измерять благами чисто материальными, земными, то это верно. Нокто из этих «умников» ценит молитву пред Богом за грешный мир, кто ценит созидательноезначение доброго примера чистоты, воздержания, терпения, исполнения добровольнопринятого долга, смирения и готовности на помощь ближнему, постоянногомолитвенного настроения? Кроме того, в тунеядстве монахов обвиняют, какправило, те судьи, которые сами не давали на монастыри ни одной копейки. Те же,кто жертвовали и жертвуют, обыкновенно молчат и не судят.

     Надежда слушала ислушала свою наставницу, а по щекам текли слезы. Но это уже были не слезыобиды, досады, разочарования, а, напротив, слезы, омывавшие душу от всего, чтотяготило ее.

     – Подвиг истинногомонаха – это цвет, это весна религиозной жизни, а без цветка нет и плода. Чемможно объяснить современный поход против монашества и аскетизма?  Толькопоклонением и служением плоти или же сознательною враждою к Церкви,сознательным желанием нанести ей вред, наконец, злобной завистью к любви своегоже народа, что изливается на святые обители – монастыри. Плотским людям во всевремена был противен один вид монашества, ибо он мешает им заглушить голоссовести, напоминает им, что они блудны и скотоподобны. Они не в состояниипонять такого подвига: плотской человек не приемлет того, что от Духа Божия, ине может разуметь, это для него – форменное безумие. А что касается открытыхврагов Церкви, которых тоже предостаточно, то им ясно, что монашество инародная любовь к нему народа – это несокрушимая опора и твердыня ненавистнойим Церкви, это то, чего нет ни у какой секты, мечтающей заменить Православие илишенной силы удовлетворить врожденную человеку жажду подвига.

     Хватает изавистников. Они обычно хотят убедить людей в том, что среди монахов много дурныхлюдей, порочных. Пусть и так. Монахи – это те же люди. Но народ любит, ищет инаходит не дурных, нерадивых монахов, а истинных ревнителей нашей святой веры.Истинно святых. Такие подвижники есть. И мы все призваны быть именно такими. Иникакими иначе.

8.

     После борьбы сискушениями, которые обрушились на Надежду, в ее душе воцарились тишина и покой– как после сильной бури. Исповедь игуменье всего, что разрывало душу,захлестывало ее обидами, недоверием, сомнениями, нашептывало оставить монастырьи начать искать «более справедливую» обитель привели Надежду в тихую гавань,где она могла продолжить ту жизнь, к которой стремилась. Теперь она каждую свободнуюминуту зачитывалась творениями святых отцов, черпая там все новые и новые силыдля укрепления себя в монашеском подвиге.

     В мыслях Надеждачасто возвращалась и к наставлениям игуменьи, которая много беседовала спослушницами о монашеском делании.

     – К сожалению,люди, и даже церковные, не всегда хотят понять, что такое монашество, хотябольшинство святых были именно монахами, – наставляла она. – Монашество есть тайнаобщения человеческой души с Богом, тайна духовного совершенства. Поэтому доконца понять монашество может лишь тот монах, который, еще живя в миру, был ужепричастен к нему: общался с монахами, посещал святые обители, «лепился» к ним,внимал советам опытных духовников, живущих там. Чтобы это понять, человекдолжен иметь на это личное произволение, внимательно прислушиваться к своемувнутреннему голосу. И поэтому далеко не с каждым нужно говорить об этойдуховной тайне.

     Нельзя статьмонахом сразу, вдруг, как в сказке. К монашеству необходимо себя готовить, ещеживя в миру. Когда человек будет внутренне готов к вступлению в обитель,Господь Своим Промыслом непременно его туда приведет. Он, как правило, ещеиздалека призывает человека к монашеской жизни, но часто не сразу есть воляБожия вступить в обитель. Не зря мудрые духовники предупреждают от поспешности,говоря: «Благословение есть, а воли Божией пока нет». Положим, духовникблагословил стать на путь монашества, но обстоятельства складываются так, чтоГосподь до определенной поры сдерживает человека вступить в святую обитель.Много кто хотел и хочет быть монахом, да не всем это благословляется.Монашеская жизнь таинственна, глубока, очень трудна, и мало кто способен бытьнастоящим монахом.

     Особенно вредны иопасны радужные представления о духовной жизни в монастыре. Это своего родапрелесть. Человек приезжает в обитель, думая, что его там все ждут сраспростертыми объятиями, что своим решением вступить в монашество он оказываетблагодеяние обители и даже Богу. Ложная и очень гордая мысль! Довольно частоприезжающие в обитель считают, что немедленно попадут в общество святых,духовно совершенных людей, неких прозорливцев, чудотворцев, что через два-тригода они сами станут святыми и прозорливыми и пойдут в мир проповедовать идеалыдуховной жизни. Это глубоко ложное представление, которое может привестичеловека в состояние бесовского прельщения.

     Тот, кто хочетстать монахом, еще в миру должен постараться приобрести правильный духовныйнастрой: с одной стороны, ревностный, с другой – смиренный, покаянный. Человек,вступивший в святую обитель с таким настроем, будет его развивать и дальше, внем начнут углубляться понятия о духовной жизни, расти добродетели. Если же онвступит в монастырь с неправильным настроем, то принесет с собой враждебныйистинному монашеству дух мира. Для этого следует избавиться от ложных мнений,представлений, от своей прелести. И лучше всего это сделать именно в миру.

     Матушка Адриана неуставала наставлять своих сестер, прежде всего послушниц, о том, с какимдуховным состоянием человек, решивший оставить мир и посвятить себя всецелослужению Богу, обязан вступать в монашеский подвиг.

     – Он долженприходить к Богу с глубоким, искренним покаянием, сознавая себя грешником.Неправильно считать себя неким праведником и приходить в монастырь, чтобы ещеумножить эту свою мнимую праведность. Монастырь – это место покаяния, покаянноймолитвы. Человек приходит в святую обитель, чтобы увидеть не чьи-то, а преждевсего свои собственные грехи. Человек приходит искать Бога через монашескийобраз жизни: не кого-то чему-то учить, а учиться самому. Поэтому изначальнонадо иметь настрой смиряться, т. е. воспринимать извне то, что может бытьнеожиданным или даже неприемлемым.

     Если христианинживет по закону любви, смирения, он будет и постником, и молитвенником. Нокогда человек из поста начинает делать самоцель, кончается это не очень хорошо,потому что велика опасность впасть в гордость, возомнить себя подвижником,начать всех вокруг учить, а когда его просят помочь – например, вынестипомойное ведро, – он говорит: «Я правило читаю» или: «Мне нужно в храм идти» ит. д. Что можно сказать? Монашество кончилось, потому что такой подвижник явно«запостился».

     Мало прилежноисполнять монашеское правило, жить за монастырским распорядком, ходить в храм.Вам кажется, что вы уже свободны от мирских пристрастий, явных грехов: никогоне ограбила, никого не обманула, никого не ударила. А о ком-то плохо подумала?На кого-то косо взглянула? Или это, по-вашему, не грех? Или забыли, о чемговорит Господь? Ты думаешь, я не вижу, не замечаю, не чувствую, какойревностью, завистью наполняются ваши души, когда кого-то из вас приласкаю,приглашу к себе поближе? Между вами вспыхивает борьба за то, чтобы быть первой,а не слугою всем остальным. Вот что необходимо вырывать с корнем, как сорняки.Не вырвите – сорняки задавят ростки всего доброго и благочестивого. И будетемонахинями лишь внешне, а внутри – сплошные сорняки.

     Приходя вмонастырь, человек должен иметь ревность о спасении. Нужно представлять себе,какие труды в монастыре ожидают – и телесные, и духовные, – и относиться к нимс ревностью. В обители недопустимо думать, что такому-то дали легкую работу, амне – тяжелую. Каждый получит свою награду.

     От настоятельницыНадежда получила новое послушание: отныне она помогала старшим сестрампродавать паломникам свечи, церковные книги, иконы – словом, все, что предлагаллюбой монастырь. За то время, что Надежда провела в обители, гостей заметноприбавилось. Она почти весь день проводила в храме, присутствуя и на службе, ина молебнах, первой встречая всех, кто входил сюда. Быстро привыкла и к тому,как на нее смотрели некоторые гости: кто с удивлением, кто с недоумением, кто сосуждением. Многим было невдомек, что привело ее сюда: какая-то беда, разочарованиев жизни, духовные поиски? Чувствуя на себе эти пристальные взгляды, Надежда опускалаглаза, стараясь ничем не отвечать, сохраняя внутреннее спокойствие,сосредоточенность, душевное равновесие, непрестанно творя молитву.

     Случалось, чтокто-то из гостей узнавал в этой послушнице дочь Смагина – того самого кандидатав мэры, чьи портреты виднелись по всему городу, призывая голосовать напредстоящих выборах. Кто-то исподтишка старался сфотографировать ее намобильный телефон, несмотря на предупреждения не пользоваться сотовой связью натерритории монастыря.

     Все это уже невозмущало Надежду так, как это случалось на первых порах. С благословениянастоятельницы она даже вступила в диалог с журналистом, который специальноприехал в обитель, чтобы пообщаться с дочерью кандидата в мэры и понять мотивыее жизненного выбора. Он не стал прятаться, снимать скрытой камерой, как этоделали другие, а попросил Надежду поговорить обо всем открыто.

     – Что может вамдать эта жизнь больше того, чем мог и может дать вам ваш родной отец? – поинтересовалсяон, расположившись с Надеждой в монастырском саду.

     – Да, мой отецочень состоятельный и влиятельный человек, – Надежда улыбнулась. – Но даже егосвязей и состояния не хватит, чтобы приобрести то, что я нашла здесь.

     – И что же? –иронично взглянул собеседник.

     – Смысл своейжизни, – лаконично ответила та.

     – И в чем же?Может, и нам, непосвященным, откроете эту великую тайну?

     – В Боге.

     – Выходит, всем,кто верит в Бога, одна дорога – в монастырь? – не удовлетворился таким ответомкорреспондент.

     – Дорог к Богумного, а от Бога еще больше. Каждый выбирает свою. Моя дорога к Богу – черезмонастырь. Другой дороги лично мне нужно.

     – И все же я непойму: зачем нужно было уходить в монастырь из вашей прежней жизни, где вы былиобеспечены абсолютно всем?

     – Мудрые людиговорят: в монастырь не уходят, в монастырь приходят. В монастыре жизнь тольконачинается. Настоящая жизнь – духовная. А вот за воротами монастыря остаетсявся остальная жизнь. Кто приходит в монастырь? Об этом написано в Евангелии. Господьобращается ко всем, кто в Него верит: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные,и Я успокою вас». Вот мы и пришли сюда – грешные и нуждающиеся, чтобы обрестиздесь покой от страстей и грехов и очистить сердце, чтобы быть с Богом.

     – И это говоритевы, дочь самого Павла Смагина? Вы – грешница? – от изумления журналист выронилвключенный диктофон.

     – А что, не похожа?– спокойно ответила Надежда и протянула собеседнику его вещь.

     – Мне почему-товсегда казалось, что в монастырях живут святые, – журналист выключил диктофон,спрятал его в сумку, но не спешил прекращать разговор. – Ну, если уж и не все,то большинство…

     – Так не только вамкажется. Всегда трудно себе признаться, что ты никакая не святая, хоть и живешьв монастыре, и носишь «святую одежду», особенно если сравнивать себя скнижками, которые читала до монастыря и которые у каждого православного стоятна полках – о том же Сергии Радонежском, Серафиме Саровском. А еще труднеесмириться с тем, что твои слабости доставляют неприятности другим сестрам. Нокогда видишь, как тебя терпят, тогда и сама начинаешь немощи ближних терпеть срадостью и благодарностью. Не помню точно, кто, но один старец сказал так:монахини в монастыре – что камушки в мешочке. Их набрали вместе и трясут, чтобыпообтесались друг о дружку, пока не станут кругленькими, ровными. А какпообтешутся – то и других перестанут цеплять, и сами раниться перестанут.

     Корреспондентдобродушно засмеялся.

     – Да, удачноесравнение. Главное, что очень доступное. Значит, вы – один из камушков?

     – А что, не похожа?– все так же ответила Надежда и кротко улыбнулась.

     Гость уже собиралсярасстаться, но Надежда остановила его.

     – Наверное, я вас удивлюеще больше, если скажу, что монастырь – это особое зазеркалье.

     – Алиса в странечудес? – снова рассмеялся журналист. – А вы в этом зазеркалье – уже не камушек,а сама Алиса?

     – Монахи, монахини– действительно люди не от мира сего. На первый взгляд, монастырская жизньочень простая. Это так. Но вместе с тем она очень мудрая, здесь действуют своиудивительные законы. К примеру, если ты кому-то доброе дело сделаешь – оно ктебе же и вернется. Обязательно вернется!

     – А такое только всказках бывает, – журналист оставался веселым, не веря Надежде.

     – Не только всказках. В монастырях тоже. Вот, например, пошлет тебе Господь яблоко: спелое,сладкое, но ты его не съешь, а подаришь другой сестре, которая встретится подороге. Пройдет день. Вечером в келью придешь – и вдруг увидишь на столе своеже яблоко. Откуда такой сюрприз? Оказывается, яблоко то всех сестер обошло иназад к тебе вернулось: послушница, что живет с тобой в келье, тебе егоположила, думала утешить. Так сестры друг о друге заботятся, передариваютяблоко, пока оно не найдет самую проголодавшуюся или чем-то огорченнуюсестричку и не порадует ее.

     – Готов поверить вэту добрую сказку, если вы готовы показать мне это чудо-яблочко, – журналиствызывающе взглянул на свою собеседницу.

     – А вот оно! –Надежда достала из халата сочное яблоко с розовым бочком и протянула гостю. –Угощайтесь на здоровье!

     Все эти разговоры,встречи оставляли свой след, вносили в еще неокрепшую душу молодой послушницысмущение, навеивали разные мысли. Внутреннее беспокойство особенно ощущалосьглубокой ночью, когда все насельницы обители отходили ко сну, чтобы к пяти утраснова собраться вместе на молитву. Надежде являлись образы людей, которых онавидела в течение дня, она зачем-то вступала с ними мысленный диалог, от чего-тоотбивалась, в чем-то словно оправдывалась, кого-то старалась переубедить.Откуда приходили эти мысли – непрошеные гости? Иногда, путаясь в них, Надянезаметно для себя снова погружалась в сон, а иногда совершенно не моглауснуть, не в силах бороться с наваждением. Тогда она, как и советовалаигуменья, вставала с постели и, опустившись на колени, начинала молиться, просяГоспода защитить от всех нахлынувших сомнений и тревожных дум. С особымусердием она старалась читать Псалтырь, взывая к Богу древним Давыдовым слогом:«Изми мя, Господи, от человека лукава, от мужа неправедна избави мя, ижепомыслиша неправду в сердце, весь день ополчаху брани, изостриша язык свой, якозмиин, яд аспидов под устнами их. Сохрани мя, Господи, из руки грешничи, отчеловек неправедных изми мя, иже помыслиша запяти стопы моя. Скрыша гордии сетьмне, и ужы препяша сеть ногама моима. При стези соблазны положиша ми…».

     Со слезами творилаона и молитву святителя Филарета, стараясь впустить каждое ее слово в своевзволнованное сердце: «Господи, не знаю чего мне просить у Тебя. Ты Един ведаешь,что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить себя. Отче, даждь рабеТвоей, чего сам я просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения:только предстою пред Тобою. Сердце мое Тебе отверсто; Ты зришь нужды, которых яне знаю. Зри и сотвори по милости Твоей. Порази и исцели, низложи и подымименя. Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и непостижимыми дляменя Твоими судьбами. Приношу себе в жертву Тебе. Нету у меня другого желания,кроме желания исполнять волю Твою; научи меня молиться; Сам во мне молись!Аминь».

     Любила она еще однумолитву – древнюю, почти забытую, которую дала ей игуменья, чтобы Надеждаучилась по ней молиться так, как молились наши предки, выпрашивая у Бога защитуот всех напастей.

     «Не гнушайся мене,грехи одержимую, и устнама нечистыми молитву творящу услышати мя. Ей, Господи,обещавыйся услышати истинно призывающих Тя, направи же стопы моя на путь мирен,и остави ми вся прегрешения вольная и невольная, – повторяла эти молитвенныеслова Надежда, взирая на святые образа. – Запрети нечистым духовом от лицанемощи моея, возьми оружие и щит и стани в помощь мне. Изсуни оружие и заврисопротив гонящим мя. Рцы душе моей: спасение твое есмь Аз. Да отступит от моеянемощи дух гордыни и ненависти, дух страха и отчаяния, буести и всякой злобы. Даугаснет во мне всяко разжжение и подвизание от дияавольских деяний восстающее.Да просветится душа моя и тело Духом в разум Светом Твоим и множеством щедротТвоих. Да обитает на мне милость Твоя молитвами Пресвятыя Владычицы нашеяБогородицы и всех святых Твоих…».

     Надежда не просточитала, а дышала этой молитвой, ощущая каждое слово – и Господь посылал ейслезы покаяния, которые текли по щекам, умиротворяя встревоженную душу, сея вней тишину и покой. Особенно боялась Надежда страстей, что обрушились на нее,словно лавина, когда она потеряла мир, видя вокруг себя лишь недоброжелателей идаже врагов. Одно воспоминание о том, в какую грязь окунулась душа, приводило всодрогание и трепет, понуждая к еще большему молитвенному заступничеству иограждению от искушений, подстерегавших на каждом шагу. Наверное, душа Надеждычувствовала начало новой борьбы. Она была близко. Даже очень. Хотя внешненичего не предвещало.

9.

     Ангелина появиласьсреди монастырских послушниц почти в одно время с Надеждой. Что искала ееопустошенная, истерзанная душа – она и сама не знала. Скорее всего, тишины,покоя после всего, что она насмотрелась и настрадалась за пять лет жизни вневоле. Кто-то посоветовал ей идти в монастырь – и она пришла, не зная, куда и зачемидет, не умея молиться, не имея понятия о монашеской жизни. Но игуменья,сострадая к ней, приняла в число своих послушниц, дав возможность вкусить этойнепонятной для нее жизни, примерить черную одежду здешних обитательниц нетолько к своему пораженному тяжкими пороками телу, но прежде всего к своейтяжело больной душе. Ангелина с болью открыла настоятельнице прожитую жизнь,рассказывая обо всех падениях, в которых увязла сама и в которые увлекаламногих других. В этой жизни было все: разврат с малолетства, торговля телом,ночные клубы, бордели, сутенерство, пьянство, наркотики… Потом – зона, где всеповторилось: разврат с такими же молоденькими зечками, пьянки, «травка».

     Жила она вмонастыре отчужденно, мало с кем общаясь и ни с кем не откровенничая. Да и самуее сторонились, зная, из каких мест она пришла. Надежда была единственной, комуона время от времени раскрывала все, что тяготило душу. Они жили через стенку ичасто ходили друг к дружке перед тем, как отойти ко сну. Надежда видела, что молитвадавалась Ангелине тяжело, с большим трудом, через силу.

     – Нет, не могу, –она обессилено опускалась на свою койку, – не могу быть артисткой, как… Не моеэто. Не мое. Уйду. Побуду еще – и трону отсюда.

     – Куда ты пойдешь?– пыталась успокоить ее Надежда. – Царство Небесное силою берется – так Господьучит. Коль хочешь чего-то добиться в жизни, нужны упорство и труд, а вмонастыре и подавно. Мы для того и отрекаемся от всего земного, чтобысосредоточиться на духовном.

     – Вот исосредотачивайтесь, – устало отвечала Ангелина. – А мне бы, как говорится, деньпростоять да ночь продержаться. Попроси лучше отца своего, чтобы помог. Он утебя, говорят, в больших чинах. Шишка!

     – И там людитрудятся, никто без дела не сидит. – Надежде хотелось найти понимание. – Пойдешьтуда, а потом бегом оттуда. Тоже скажешь, что не твое. Папа мой не знает ни выходных,ни покоя, ни отдыха…

     – То-то он сусталости в еще большие начальники рвется, – отмахивалась Ангелина. – Весь городего портретами обклеен. Видела я таких «уставших», знаю, как они свою усталостьснимают. В саунах, отелях, мотелях, борделях. Под армянский коньячок или «Мартини».Сотня «баксов» за сеанс – и твой клиент как огурчик.

     – Зачем ты так? Тыне знаешь моего отца, – Надежда обрывала эти разговоры.

     – Твоего не знаю.Зато других «папиков» знаю! – Ангелина начинала заводиться . – Знаю, как онилюбят «клубничку».

     – Почему же онитебе не помогут устроить новую жизнь?

     – «Иных уж нет, ате далече…». Ты думаешь, моя работа не работой была? Только и слышала:«нетрудовые доходы, нетрудовые доходы…». Попробовали бы разок – тогда узналибы, какие это «нетрудовые»: почти каждую ночь разных уродов, извращенцевублажать, а потом кровью отовсюду вытираться. Это ты у нас чистюля, поэтомутебе не понять моей жизни. Вовек не понять!

     Чувствуя, как вдуше Ангелины начинала закипать злоба, Надежда возвращалась в свою комнату истановилась на молитву. И пока она молилась, ее подруга все более распаляласьненавистью к своей неустроенной жизни, искалеченной судьбе, неопределенности, кэтой монашеской среде, в которой она очутилась – ко всему, чем жила в прошлом ичто окружало ее теперь.

     «Святоши, – кипелов ее душе, – думают, что я от удовольствия на панель пошла. С голодухи пошла! Вдетдоме кроме гнилой картошки ничего не видела. А жрать хотелось. Ничегодругого не хотелось: только жрать! А вот нашему воспитателю, этому старомумаразматику Осиповичу, другого хотелось. Пригласит к себе в комнатку, угоститкилькой в томате, а пока ты макаешь хлеб в консервную банку, он уже тебя не поголовке, а по коленкам гладит, кофточку дрожащими ручонками расстегивает. Выэтого ничего не знаете. Почти у каждой – папка, мамка, не как у меня, приблудыподзаборной. Даже не в капусте, а в мусорном ящике нашли, куда мамаша выкинула,не успев абортом от меня избавиться. Теперь-то вам легко учить, поучать,наставлять. Собрались тут святоши... Дурью маются. Папаша миллионер, а она вмонастырь. «Мы от всего отказались, чтобы Боженьке служить». Кому-нибудь другомуэти сказки расскажи, а я их наслушалась, насмотрелась. Блажь в голове. Дурь!Что-то кроме тебя, дурепы, никто не спешит от всего отказаться и рвануть вмонашки. Посидишь, поклончики побьешь, да к папаше своему благодетелю убежишьточно так же, как сюда прибежала. Ненавижу этих святош!».

     Она все больше ибольше тяготилась монастырской жизнью, здешней обстановкой, уставом,требованиями, в то же время не зная, куда себя деть, как определиться дальше. Кпрежнему «ремеслу» возврата не было, по крайней мере, пока она после выхода насвободу находилась под наблюдением органов. Семьи, домашнего очага тоже небыло. Ее никто не ждал: ни здесь, в монастыре, ни за его стенами. И когда,отчаяние, казалось, полностью захлестнуло душу, к Ангелине приехал неожиданныйгость, ее старый знакомый – Илья Гусман.

     Они познакомилисьеще задолго до того, как Ангелина оказалась в местах лишения свободы. МолодойИлья тогда только начинал стремительную карьеру менеджера, участвуя в«раскрутке» нескольких торговых компаний в бурлящем бизнесе. Знакомство сАнжелой – тогда еще молодой длинноногой красавицей – произошло в ночном клубе,где та однажды появилась в сопровождении своего очередного обожателя: жирного,обрюзгшего бизнесмена, ходившего везде и всюду с громилами-охранниками,опасаясь за покушение на свою тушу.

     Несколько встреч,что провели после этого Илья и Ангелина, ни к чему их не обязывали. Ильяпрекрасно видел, что общался с девушкой «по вызову», а та, в свою очередь, тожепонимала, что не могла стать достойной парой этому элегантному парню, вокругкоторого крутились красавицы из его общества. Но что-то связало их. Ониперезванивались, время от времени проводили вечеринки в уютных ресторанчиках загородом. Даже когда Ангелина отправилась на зону, Илья, всячески опасаясь бытьзамеченным в связях с продажной девицей, все же старался облегчить ее долю какво время следствия, так и после оглашения приговора, умело и тонко подключая кэтому влиятельных людей.

     Конечно, он знал,что Анжела должна была выйти на волю. Но когда стало известно, куда онаподалась дальше – не к своему «ремеслу», а в монастырь, где жила и трудиласьдочка главного конкурента Максима Лубянского – в голове хитрого политтехнологамгновенно созрела комбинация на использование его бывшей подруги дляуничтожения Смагина.

     – Хочешь, чтобы яснова на киче чалилась[7]?– Ангелина усмехнулась, выслушав план Ильи, когда они вышли немного прогулятьсяза воротами монастыря.

     – Я хочу, чтобы ты,наконец, поумнела и начала новую жизнь – нормальную, человеческую, а нескотскую, как до сих пор, – Илья глубоко затянулся сигаретой.

     – Скотскую жизньведете вы, и молодых девчонок в это скотство втягиваете. Если бы не нашабедность, не наше положение, что бы вы делали? С кем еще развлекались?

     – Вот поэтому яхочу, чтобы ты забыла прежнюю жизнь и начала новую. Тебе сама судьба дает шанс:сделать небольшое дельце, получить хорошее вознаграждение и…

     – Получитьвознаграждение? Годков, эдак, десять-пятнадцать «строгача»[8].«Не пропадет наш скорбный труд: лет по пятнадцать нам дадут». Вернее, не нам, алично мне. Ты, как всегда, сухоньким из воды выкарабкаешься. За такое «дельце»,что ты мне предлагаешь, меньше не впаяют.

     – Тогда сиди,замаливай старые грехи, пока не набралась новых, – Илья начинал терять терпение.– Наверное, зря тебя побеспокоил. Не подумал как-то, что ты уже святой стала.

     – Перестань, – тожеобернувшись по сторонам, Анжела взяла Илью под руку, и они углубились вмонастырский сад. – Пойми и ты: идти на такое дело… Смагин из меня не знаю чтосделает.

     – Смагин из тебяничего не сделает, потому сам будет в полном дерьме. В его положении тогда –сиди и хвост не распускай. А чтобы ты не думала, что тебе предлагают какой-то«разводняк»[9],то вот, держи.

     И он ей протянултугой пакет.

     – Здесь пять штук«зеленью»[10].Это для начала. Сделаешь все, как надо, получишь еще столько же. Плюс пару штукза вредность.

     И он протянул ещеодин пакетик – поменьше.

     – С этим «товаром»будь очень осторожна, ни в коем случае не касайся руками, иначе пойдешьтранзитом к праотцам. Высыплешь тихонько в тарелку – и все. Но это лишь на тотслучай, если не достаточно будет первого. К тебе придет наша сотрудница подвидом знакомой, для отвода глаз поставит свечку, потом установит в твоейкомнатке нужную аппаратуру – а там дело за малым: включай и действуй. Не мнетебя учить, как довести девочку до экстаза, чтобы она просила тебя: «Еще! Еще!Еще!».

     – Небось, и сам непротив, – усмехнулась Ангелина.

     – Не против. Нотолько после того, как все сделаем. Тогда вместе махнем за океан. Глядишь – тами останемся. Мне тоже изрядно надоело на мешки с деньгами работать. Хочетсясвое дельце заиметь. Кое-что уже наметил, будешь моим компаньоном.

     – Хорошо, что нетвоей подстилкой, – мрачно отреагировала Ангелина, пряча оба пакета под кофтой.– Тоже надоело быть ею…

     Прочитав положенноевечернее правило, Надежда тихонько заглянула к Ангелине. Та лежала на своейкушетке под шерстяным одеялом, свернувшись калачиком. Было заметно, что ейнездоровилось.

     – Весна на дворе, аты закуталась, – чтобы подбодрить подругу, Надежда присела с краю.

     – Да, весна надворе, а мне на такую погоду все кости ломит, «колбасит», сил никаких нет, –буркнула та в ответ из-под одеяла.

     – Вставай, я тебечаю налью – сразу согреешься, – Надежде стало жалко свою соседку.

     – Чай не поможет.Мне бы чего покрепче. Да ты же компанию не составишь, а самой пить, как говорятмудрые люди, лишь здоровье губить. Я на зоне так застудилась, что весна даосень – сплошные муки.

     – Правильно твоимудрые люди говорят. У меня самой все тело ломит, каждый суставчик, каждуюкосточку. Видать, погода переменится. Тучи за речкой так и гуляют, так игуляют. Вчера лило целый день, и теперь снова непогода заходит.

     Ангелина откинулаодеяло и внимательно посмотрела на Надежду.

     – Так смотришь, какбудто первый раз видишь, – смутилась та.

     – Не в первый,правда. Да вот каждый раз смотрю на тебя и думаю: кого ты из себя корчишь?Зачем тебе все это? За своим папашей и так в раю живешь. Чего еще ищешь?

     Надежда сталасерьезной.

     – Ты повторяешьслова моего отца. Точь-в-точь. Я могу понять, почему мне это говорит отец. Нопочему говоришь ты? Ведь ты тоже зачем-то пришла сюда.

     – Вот именно: «зачем-то».А зачем – и сама не знаю. Иногда мне кажется, что не я сюда пришла, а менякто-то привел. Только не пойму, для чего.

     – А мне не кажется,– уверенно ответила Надежда. – Я точно знаю, Кто меня привел сюда. Бог. СлужитьЕму.

     Ангелина хотела возразить,но не стала.

     «Сейчас мы узнаем,кому ты хочешь служить», – подумала она, почувствовав, что наступил удобныймомент для осуществления замысла.

     – Чтобы служитьБогу, говоришь? Так давай я полечу твои молодые косточки, чтобы служила еще лучше.А то сделаешь поклончик – а тебя в поясницу стрельнет, не скоро поднимешься. Будешьтогда долго крючком, вопросительным знаком ходить, пока разогнешься.

     – А сама-то? –улыбнулась Надежда. – Сама бубликом свернулась, а меня лечить собираешься?

     – Я знала одноготренера по плаванию: он подготовил нескольких чемпионов, мастеров спорта, а самплавать не умел. Так-то, подруга дней моих суровых. От тебя требуется одно:полное доверие и полный расслабон. Остальное – дело техники. Если бы ты знала,сколько вас прошло через мои руки…

     – Так, может,матушкам нашим стареньким поможешь? Все радикулитом страдают.

     – Им уже ничем непоможешь. Только могилой. Самое верное средство от всех болезней.

     – Не надо так, –Надежда испуганно посмотрела на Ангелину, почувствовав в ее разговоре что-тонедоброе.

     Та встала с кушеткии, подойдя к двери, закрыла ее на щеколду.

     – Мало ли что могутподумать, – она загасила и горящую на столе свечу, оставив лишь огонек лампадыперед образами. – Мы ведь с тобой, как говорится, не ради скотскогонаслаждения, а здоровья для.

     Надежде захотелосьнемедленно уйти отсюда, но Ангелина удержала ее.

     – Да не бойся ты.Прям как дикая собачка динго. Полное доверие и расслабуха. Один сеанс – и сновакак на свет народилась. Не ты первая и, надеюсь, не последняя. Ложись на моеместо. Расслабься.

     Ничего вполне несоображая, Надежда механически подчинилась воле Ангелины и легла на кушеткулицом вниз, не заметив, как та, присев рядом, тихонько включила спрятанную заиконой портативную видеокамеру.

     – Вот так, вот так…

     Ангелина сделаланесколько легких движений ладонями вдоль спины, снимая с нее напряжение. Потомпровела еще, еще…

     – Так, и ещеразочек так…

     Надежда и впрямьстала ощущать, что ломота в теле сначала исчезла, а вместо нее появилось тепло.Но тепло было странное, горячее, словно из чьей-то пасти. Ей снова захотелосьнемедленно встать и уйти, но Ангелина удерживала ее, продолжая водить и водитьвдоль спины, склонившись к ней очень близко, почти прижавшись всем своим теломи шепча в затылок:

     – Странно, что этуспинку никто не гладил, не ласкал, не целовал… Сейчас тебе станет еще лучше.Вот только…

     Она подняла Надеждекофту, потом рубашку, совершенно оголив спину и немного отклонившись в сторону,чтобы не мешать обзору объектива снимавшей все это камеры.

     – Какая спинка…Гладенькая, чистенькая, так приятно пахнет мыльцем…

     Она безошибочнонашла в области поясницы нужные точки и, надавливая на них – сначала легонько,а потом все сильнее и сильнее – стала погружать Надежду в сладостноевозбуждающее состояние. У Ангелины проснулся азарт настоящей львицы: ейхотелось во что бы то ни стало сломать внутреннее сопротивление Надежды,подчинить ее своей воле, опустить на самое дно, в ту грязь, в которой быласама, утопить в ней. Она хотела сделать с Надеждой то, что без особых усилийделала со многими другими такими же девчонками, пока была и на свободе, и назоне, вводя их в состояние сладострастного безумия, привязывая к своим ласкам,как наркотику, от которого уже не было избавления.

     – Сейчас, девочкамоя, сейчас… Еще чуть-чуть… Помоги мне, расслабься до конца… Мы совершим стобой полет… очень сладкий… ты узнаешь то, что никогда не знала… тебе понравится…и ты будешь каждый вечер приходить ко мне и просить… и будешь со мной всю ночь…наслаждаться… рядом…

     Надежда была уже награни полной потери контроля над собой, отдаваясь во власть этих охвативших еепьянящих ласок, скольжений ладоней по спине, сладострастного шепота, не в силахсопротивляться, бороться.

     – Господи, помилуй!– она вскрикнула и последним усилием воли выдернула себя из этого состояния,вскочила с кушетки и, поправляя на ходу задранную одежду, быстро прошла кдвери.

     – Зачем ты так?.. –прошептала она, еще ошеломленная всем, что сейчас произошло и еще большеиспуганная тем, что могло произойти.

     – Зачем ты?.. Яведь поверила тебе…

     И, заплакав, быстровозвратилась к себе.

     Ангелина же неиспытывала никаких угрызений совести. Напротив, неудача еще больше обозлила еепротив Надежды.

     – Итак, первый тайммы уже отыграли, – процедила она сквозь зубы, выключая видеокамеру. – Будемсчитать, 1:0 в твою пользу. Посмотрим, кто кому забьет следующий гол. Решающий.Игра продолжается.

     И, даже нераздевшись, снова зарылась под одеялом, со злостью задув тлеющий огонек лампадыу святой иконы.

     Скоро Ангелинепредставился скоро новый случай отомстить Надежде за свою неудачу. Пришлапятница, и по уставу монастырская трапеза была очень скромной. На обедприготовили нехитрую похлебку и кашу с грибами, Ангелину же поставили разноситьвсе это в тарелочках на подносах и расставлять на длинном столе, где затрапезой собирались все: и монахини, и послушницы. Каждая из них знала своеместо, поэтому никакой суеты не было.

     «Ну, вот и все», –Ангелина незаметно подсыпала в тарелочку с кашей содержимое предусмотрительновзятого с собой пакетика и поставила ее на место, где должна была сестьНадежда. Никто из насельниц не догадывался, что произошло в тот вечер. Ангелинатоже не подавала вида, что чувствовала за собой вину, лишь обронив в полголоса,встретив в коридоре Надежду: «Прости, ты все не так поняла».

     Сестры заходили втрапезную – кто из храма, кто с работ по хозяйству. Ждали игуменью, и когда татоже зашла в трапезную, все запели уставное «Отче наш». Ангелина все так жепродолжала сновать вдоль стола, расставляя тарелочки с хлебом, овощами, графиныс широким горлышком, наполненные отваром из монастырских сухофруктов.

     – Надежды не видно,– окинув взглядом всех, кто сидел за столом, отметила игуменья. – Ничего неслучилось? Где она?

     – Сейчас будет,матушка, – ответил кто-то из послушниц. – Побежала к себе таблетку принять.Голова, говорит, разболелась.

     – Да и мне бы немешало, – поморщилась игуменья. – Такое в атмосфере творится, что ни одназдоровая голова не выдержит. Прямо разламывается на части… Сходи, принеси изтумбочки мое лекарство.

     Келейница подняласьи, поклонившись, быстро вышла из трапезной.

     Почему-то никто необратил внимания на любимицу матушки Адрианы – кошку Марго, которая, какобычно, растянулась на подоконнике и мирно дремала, ожидая, когда ее хозяйкаснова пойдет к себе, чтобы там продолжить свою сладкую дрему. Никто не заметил,как она неслышно подошла к столу и запрыгнула туда, где обычно сидела Ангелина.А потом, дотянувшись до стола, передними лапками вдруг опрокинула на полтарелочку с кашей. И, спрыгнув, сразу убежала из комнаты на двор.

     – Ах ты,проказница, – с укоризной покачала головой игуменья, не ожидая такой выходки отсвоей любимицы. – Что еще за фокусы? Что за чудеса?

     Послушница,сидевшая рядом, немедленно собрала с пола остатки еды и переставила тарелочку,где должна была сидеть по-прежнему отсутствовавшая Надежда. Когда с кухнивозвратилась Ангелина и принялась за еду, она и не заметила, что ела кашу сосмертельно ядовитой добавкой.

     – А где? – тихоспросила она соседку, кивнув туда, где по-прежнему не было Надежды. Та неуспела ответить, как Надежда появилась в дверях трапезной и, попросив прощенияу настоятельницы, села за стол. Доев без всякого аппетита суп – головная больне утихала, она принялась за грибную кашу, запивая ее теплым отваром. Ангелинане спускала с нее глаз, ожидая, когда начнутся первые признаки смертельногоотравления: сильные внутренние боли, судороги, галлюцинации, потеря сознания.Однако та сидела спокойно, ничем не обнаруживая присутствие в своем организмеяда.

     Трапезазакончилась, но все оставались сидеть, слушая, по заведенному в монастыре правилу,духовное наставление одного из святых отцов. Наконец, насельницы поднялись,чтобы совершить благодарение Господу, и тут Ангелина ощутила в себе то, чтоожидала от сидевшей напротив Надежды: нарастающую боль в желудке, переходящую внестерпимое жжение.

     – Матушка, мне…что-то…

     Ангелина недоговорила и, схватившись за горло, опрометью бросилась к себе, пытаясь на ходуосвободить желудок от яда, разливавшегося с каждой секундой по всему телу,сковывая его нарастающими судорогами. Забежав, она упала на кушетку, взвывстрашным голосом. Потом вскочила и, цепляясь за все, переворачивая стулья,упала на пол, истошно крича:

     – Будьте вы всепрокляты! Все! А ты, Илья, в первую очередь!

      Хватаясь за всеподряд, Ангелина снова включила скрытую видеокамеру, и та бесстрастно фиксировалапоследние минуты ее страданий.

     Когда в комнаткувбежала Надежда, Ангелина была почти без сознания. Но, увидев Надежду, началагорячо шептать, обращаясь к ней:

     – Если можешь –прости… Это я… Это они… Илья Гусман и его люди… они велели… тебе… эти проклятыегрибы… Господь меня наказал… Их тоже накажет… Прости меня… если… можешь…прости… Христа ради… за все…

     У кого-то изпослушниц, прибежавших следом, оказался мобильный телефон. По нему немедленновызвали неотложку. Но помощь прибыла не скоро: после проливных дождей дорога кмонастырю превратилась в сплошное месиво. Да и спешить уже было нечего. Ангелинакорчилась в страшных муках, молясь и проклиная одновременно, прося прощения икаясь перед сестрами, обступившими ее со всех сторон и тоже молившимися за то,чтобы Господь смиловался над ее исстрадавшейся душой.

     Когда бригадаврачей добралась до монастыря, Ангелина лежала уже бездыханная посреди своейкомнатки. Им осталось лишь констатировать смерть. В углу перед святыми образамитеплились лампадки, монахини тихо молились и плакали. Следом за врачами прибылаи милиция. Они сразу установили личность покойницы и, согласно закону, забралитело для расследования причин этой внезапной, загадочной смерти. А весьмонастырь встал на молитву за душу своей послушницы, которую Господь призвал поСвоему непреложному слову: «В чем застану, в том и сужу».

     Все, что произошлос Надеждой, заставило ее в который раз серьезно задуматься над тем, насколькоее жизнь была монашеской. Стоя перед святыми образами, она просила Богаоткрыть, вразумить, что из случившегося было ее ошибкой, а что – попущениемБожиим, что – личной борьбой с соблазном, личным сопротивлением греху, а что –милостью Божией, спасшей ее от верной смерти. Только сейчас она начиналапонимать, насколько опасными были ее «вечеринки» с Ангелиной – казалось бы,совершенно безобидные беседы, разговоры о жизни, духовности. Только теперь онапоняла, что пошла на поводу Ангелины, которой молитва была в тягость, поэтомуона приглашала к себе Надежду, чтобы хоть как-то, чем-то скоротать долгиевечера, когда все сестры совершали уставное келейное правило. Совершала иНадежда: но после разговоров с соседкой делала все наспех, без должногоусердия.

     Осмысливпроисшедшее, она пришла к игуменье, чтобы исповедать все, в чем ее укоряла совесть.

     – Тот, кто решил спомощью Божьей облечься в ангельский образ, должен быть к себе чрезвычайновнимательным, – снова наставляла матушка Адриана, выслушав исповедь своейпослушницы. – Ангелы созданы таковыми – бестелесными, потому пребывают вчистоте без труда, по своему естеству. Монах же стремится к ангелоподобнойжизни, поэтому совершает восхождение выше человеческого естества. Но на этомпути он не только обращает свою жизнь в другое русло, но и ведет ожесточеннуюборьбу со страшными демонами, которые скрежещут зубами от злобы против такогостремления, делают все для того, чтобы любыми способами совратить истинную невестуХристову с избранного пути, завлечь туда, где торжествует скотство и скотскоенаслаждение плоти. Если замужняя женщина избегает многих опасностей всупружеском союзе, как в тихой пристани во время бури, то дева выходит воткрытое море, презрев шторм и бурю, чтобы там, среди бушующих волн, крепковцепившись в штурвал своей души, сразиться с озверевшими волнами собственнойплоти, призывая на помощь имя Иисусово. Дьявол, плоть и оставленный мир – вот счем сражается тот, кто хочет облечься во славу нашего Искупителя и Спасителя.

     Если дочерипокидают своих любимых родителей, дорогих сердцу людей и через брак прилепляютсяк супругу тленному, то черница обручается с Женихом Нетленным – Христом,оставляя все ради любви к Нему. Оба пути – жизнь в браке и жизнь безбрачнаяХриста ради – нелегки. В обычных браках мы видим, как женщина стает образцомтерпения скорбей, неизбежных тягот и теснот совместной жизни, терпя немощисвоего супруга, его страсти, привычки, а нередко – поношения, унижения, дажепобои, заботясь о воспитании детей.

     Какого же мыдостойны осуждения, если еще в большей степени, чем замужняя женщина, непокажем понуждения сохранить себя в чистоте, верности, смирении и покорности вдуховном браке с Самим Христом! Девство как раз подобно ангельскому образужизни. И Спаситель наш Иисус Христос, и Его Пречистая Матерь были безбрачнымидевственниками. Такими же чистыми были наши прародители, и лишь послегрехопадения стали семейными. Отсюда вывод: девство было изначально узаконеноБогом, брак же стал последствием нарушения данного Богом запрета, поэтому все,кто хочет достичь совершенства, которой обладали первозданные, обязаны жить вчистоте и девстве. Это величайшее дерзновение перед Богом, и тот, кто сохранилсебя в чистоте, получит награду выше многих других подвигов.

     Девство вообщеявляется общим достоинством как душ, посвятивших себя Богу, так и ангеловсвета. Дьявол люто ненавидит именно девство, будучи сам нечистым и врагом нашегоСпасителя. Потому-то он и старается посеять нечистые, постыдные помыслы, чтобыблаголепие было осквернено и лишилось ангельского сияния. А чтобы достичьсовершенной чистоты, как раз монаху и необходимы воздержание, пост, бдение,отречение от всего мирского. Без чистоты Бог останется закрытым для нас, аничто нечистое, как сказано, в Царство Божие не войдет.

     – Безделье монаха –самая страшная его беда, – продолжала наставлять игуменья. – Неважно, чем онопорождено: усталостью от выполнения послушания, телесной немощью, болезнью, душевнымрасслаблением. Если монах сложил руки и не знает, чем себя занять – жди беды.Ты ее как раз и дождалась. Богомудрые старцы наставляют нас, учат, что вечностьпокупается минутами. Только минутами чего? Молитвы, труда, послушания, но неминутами безделья. А у тебя это были не минуты, а часы, целые вечера. Тратитьдрагоценное время, отпущенное для спасения души, на пустые разговоры,разменивать на болтовню… И для этого ты пришла в монастырь? Сиди уж лучше домаи упражняйся в своем красноречии там. Здесь же Бог и весь мир ждут от тебямолитву.

     Игуменья вела сНадеждой разговор строгий, не желая оправдывать ее неопытность.

     – А за то, чтопозволила оголить свое тело, прикоснуться к нему лаской – пусть даже, как ты говоришь,в целях массажа – ты достойна самого сурового наказания. Господь милостив, Онпощадил, защитил тебя. Но бойся гнева Господнего! Мы даем Ему, Спасителюнашему, обет верности – верности во всем. Храни тебя Бог нарушить этот обетдаже «в лечебных целях».

     Надежда стоялаперед настоятельницей, в глубоком смирении и сокрушении духа опустив голову, несмея возразить или оправдаться.

     – Что ж, а раз утебя остается так много свободного времени, долго не можешь уснуть, находишьвремя ходить по вечеринкам, помоги-ка тем нашим сестрам, которые ночью читаютПсалтырь. Потрудись во славу Божию и там. Чтение Псалтыри ночью зело полезнодля души. Псалтырь тебя многому вразумит. А коль и впредь будешь относиться кжизни так легкомысленно, она тебя вразумит по-своему.

     …Провал намеченногоплана вызвал бурю гнева в штабе Лубянского. Технологи во главе с Ильей Гусманомпытались выкрутиться из неловкого положения, сами не в силах понять, как всемогло случиться.

     – Теперь к комубудете обращаться за консультацией? – швырнув пиджак в сторону, он подошелвплотную к Илье, пылая гневом. – К психологам обращались, парапсихологам иэкстрасенсам тоже. Теперь к кому? К инопланетянам? Ведьмам? Теням забытыхпредков?

     – Максим Петрович,мы пытаемся во всем разобраться, – Гусман старался держать себя в руках, новолнение захлестывало его.

     – Пытаетесь?Разобраться? – еще больше взорвался Лубянский, готовый разорвать своего главногопомощника. – Пока вы пытаетесь что-то пытаться, другие работают и обошли нас повсем позициям. Обошли без всяких попыток и консультаций!

     – Максим Петрович,– вступился за растерявшегося Гусмана другой политтехнолог, с мнением котороготоже считались, – есть вещи, не зависимые ни от нас, ни от вас, ни от кого. Онипроисходят – и все. Как падение метеорита.

     – Или как высадкаинопланетян, – съязвил Лубянский. – Я же говорю, вам только к ним осталосьобратиться за помощью. Может, у них ума наберетесь.

     – Максим Петрович,у нас есть еще план. Мы его реализуем, – Гусман взял себя в руки. – Этотвариант беспроигрышный. Продумано все до мелочей.

     – Вы меня убеждалив том же самом, когда предлагали первый план. Тоже говорили, что все продумано,просчитано. И что теперь? Вы хоть газеты читаете? Телевизор смотрите? Да теперьтам загадочная смерть той монашки – топ-тема. Город ложится спасть ипросыпается с одной мыслью: кто убил бедную монашечку и кто ответит за этусмерть? Вот что вы наделали! Хотели, как лучше, а вышло, как всегда. Через одноместо вышло! Эффект с точностью до наоборот! Если докопаются, чьих это рукдело, тогда тебе, Гусман, только петлю на шею. И обязательно из парашютной стропы.Потому что обычная веревка столько дерьма, как в тебе, не выдержит. Оборвется!

     – Не докопаются, –буркнул Гусман. – Наш источник сообщил, что причина смерти названа – отравлениегрибами, и монашку завтра-послезавтра похоронят. А мы тем временем реализуемплан со второй дочкой Смагина. Любознательная публика сразу переключится накатастрофу. Будет примерно такой эффект, когда после хлопка взрывпакета илифейерверка разорвется авиабомба.

     Лубянский усталосел в кресло и оглянул своих помощников.

     – Говорите,разорвется как авиабомба? Хорошо. Даю вам последний шанс. Если не разорвется,тогда я разорву всех вас. Разорву лично, вот этими руками. А тебя, наш великийвыдумщик и комбинатор, – он сверкнул глазами в сторону Гусмана, – вздерну напарашютной стропе. Это для начала всех «удовольствий», которые тебя ожидают. Апотом порежу на куски и вышвырну бродячим псам. Слово офицера спецназа. Времяпошло!

10.

     Выкван возвратилсяпосле долгого пребывания в сакральном месте своего дома – той самой комнатке,куда войти имел право лишь он, чтобы там, в полном уединении и тишине, перед возожженнымисвечами и жертвенным огнем в центре, начать общение с таинственными духами,бывшими покровителями его племени. Языки пламени извивались и рвались вверх – ктем силам, к которым он воздел руки, соединяясь с ними в древнем магическомобряде заклинания. Его дух в минуты наивысшего духовного напряжения соединялсяи с духами предков, которые открывали ему тайны грядущих событий.

     Теперь они вещалискорую беду. Выкван знал, откуда она исходит: от Веры. Но не знал, какпредотвратить ее. Сейчас эта беда представлялась ему неотвратимой, как рок,заложенный самой судьбой. Зная строптивый характер Веры, что она не любит, дажененавидит его, Выкван думал, как все объяснить Смагину.

     – Хозяин, Верунеобходимо остановить от рокового шага, – Выкван сидел со Смагиным вдвоем в егорабочем кабинете. – Сделать это под силу только вам, Павел Степанович. Ябессилен.

     – Остановить Веру?– рассмеялся Смагин. – Мне, наверное, под силу остановить ядерный реактор вовремя взрыва, но не Веру. Нет уж, уволь, предоставляю это почетное право тебе.

     – Я не всесилен,хозяин, – Выкван не отреагировал на шутку. – Веру ожидает беда. Большая беда. Ачерез нее эта беда войдет в ваш дом. Вам лично она может стоить будущей карьерыи закончиться полным крахом. Я обязан предупредить вас, хозяин. Какпредупреждал всегда, когда готовилась засада. Сейчас охотятся за Верой, нохотят подстрелить вас. Даже не подстрелить, а убить наповал. Одним выстрелом.Главная мишень, цель – не Вера, а вы.

     – Ты что, за кабанаменя держишь? Или за оленя? – снова хохотнул Павел Степанович. – Какая ямишень?

     – Хозяин, все оченьсерьезно. Вы обязаны силой своей родительской власти, своим авторитетомостановить Веру. Ближайшие дни она должна сидеть дома. И ни шага без вашегосогласия. Иначе беда будет непоправима.

     – Знаешь, голубь,мой родительский авторитет и родительская власть, как говорится, имели местобыть, когда они пешком под стол бегали. А теперь они сами себе власть. Прикажешьв кандалы ее заковать? Что предлагаешь?

     – Я предлагаютолько одно: сделать все возможное и невозможное, чтобы удержать ее дома. Хотябы ближайшие два-три дня.

     – Легко сказать!Легко советовать! – Павел Степанович начал быстро ходить по комнате. – Что тысделал, чтобы удержать Наденьку? Ты ведь, помнится, что-то рассказывал мне окаких-то червях. Не помню каких: дождевых, навозных, компьютерных. Уверял меня,что твои черви все сделают. И что они сделали? Надя в монастыре, Вера,говоришь, под прицелом, на меня, оказывается, тоже через оптический прицелсмотрят. А что ты? Что твоя ферма червей, которых ты разводишь? Где результат?Или червям твоим будет работа, когда меня зароют в землю? С дыркой во лбу. Навылет.

     – Павел Степанович,не надо так. Я делаю все, чтобы обезопасить ситуацию. То, что мы знаем оготовящейся против вас провокации, в которой хотят использовать Веру, ужемного. Предупрежден – значит, подготовлен.

     – «Подготовлен…», –буркнул Смагин. – Спасибо тебе за такую услугу. Скажи лучше, что будем делать?

     – Необходимоудержать Веру, – упрямо повторил Выкван. – Это не в моих силах.

     – Ну да, в твоихсилах… Нет, в силах твоих только червей ковырять. В одном месте…

     В это время вкомнату вошла Любовь Петровна.

     – Вот кто нампоможет! – радостно воскликнул Смагин, обрадовавшись появлению жены. – Любашамоя – единственный человек, кто еще имеет хоть какое-то влияние на наших дочерей.По крайней мере, на Верочку.

     И он рассказал отом, что встревожило Выквана, тактично покинувшего кабинет своего шефа.

     – Не доверять емунет оснований, – озабоченно стал рассуждать Павел Степанович. – Он мне спасалжизнь, не раз предупреждал о готовящейся опасности. Я не вникаю, откуда у негоэта информация, это выше моего ума. Но я полностью доверяю ему. Раз он говорит– значит, давай думать вместе, как остановить Верочку. Она, сама видишь, домане сидит, сплошной вихрь с моторчиком. Просто поражаюсь, какие они разные похарактеру, темпераменту: одна сидит сиднем в монастыре, другая – извержениевулкана, ничем не укротишь. А укротить нужно, раз Выкван настаивает. Он попустуболтать не станет. Так что давай напрягать фантазию.

     – Вместе будем думать– вместе и молиться будем за наших детей, – Любовь Петровна встретила этотнастороженный тон своего супруга без паники.

     – Молиться? – сразуотреагировал Смагин. – Может, сразу в монастырь уйдем? Коль уж молиться, то навсю катушку. Там уже одна Смагина молится. Небось, забыла, когда последний раздома была. Замолилась вконец…

     – Ничего она незабыла, – Любовь Петровна положила руку мужу на плечо, – у нас хорошие дочери.Одна молится и за себя, и за нас, а за обеих нужно молиться нам. Это самоелучшее, что мы можем сделать. Господь не оставит ни нас, ни их. Будет нужно –Сам и удержит.

     – А Выкваннастаивает на том, чтобы ее удержали именно мы.

     – Ты знаешь, скаким уважением я отношусь к Выквану после всего, что он сделал для тебя, длянас. Но он – не Господь. Ему тоже нужен Бог. Я могу лишь догадываться, кому онмолится, от кого получает помощь.

     – А вот мне плеватьна то, кому он молится, какому богу: кому-то в отдельности или всем богамсразу, – вспылил Смагин. – Плевать! Я сейчас думаю о том, как спасти нашу дочь,раз ей действительно угрожает опасность. Не о своей шкуре думаю, а о дочери. Иесли ее могут защитить те силы, к которым обращается Выкван, – пусть защищают.Я не буду мешать. И тебе прошу не мешать.

     – Так нельзя, Паша,– Любовь Петровна испуганно взглянула на мужа. – Выкван молится, как научен отсвоего племени и от своей природы. Он, в отличие от нас, еще не позналИстинного Бога. А если и ты Его не познал, то это уже не просто опасно, астрашно. Зная, как ты любишь своих детей, привязан к ним свей душой, еще можнопонять, почему ты восстал против родной дочери за то, что она решила посвятитьБогу свою жизнь. Но не вздумай против Него восстать, чтобы Он не воздал тебе затакую дерзость. Многие восставали – и все повержены. Все! А Своих детей Господьне бросает в беде. Поэтому нужно молиться Богу Истинному: за детей наших, засебя, за Выквана. Даже за врагов, что задумали злое. Господь не оставит нас.Лишь бы сами не отвернулись от Него.

     Смагин упал вкресло, обхватив голову.

     – Любаша, ты ведьзнаешь, как я далек от всего этого. Я не умею ни молиться, ни общаться с Богом,как это получается у тебя, у Наденьки нашей, у того же Выквана, хоть ты и говоришь,что он молится не нашему Богу.

     Любовь Петровна нежнообняла мужа.

      – У тебя, Паша,очень доброе и милое сердце. Ты весь в свою покойную маму. Я помню, какой онабыла милосердной, сострадательной. Ты весь в нее. Я помню, как ты открывал ейдушу, всегда советовался с ней, просил помощи. Даже со мной ты не был такоткровенен, как со своей мамой… Прости, я вовсе не укоряю тебя.

     – Почему ты вдругвспомнила мою покойную маму? – Павел Степанович, не скрывая удивления, взглянулна Любовь Петровну.

     – Вспомнила, потомучто хочу помочь тебе открыть душу так же искренно и просто, как ты открывал еемаме. Открой ее, отдай Богу свое сердце – и это будет самой лучшей молитвой.

     Смагин ничего неответил.

     – Я расскажу тебеодну очень древнюю мудрую историю, – продолжила тихо Любовь Петровна. – Это несказка, а быль, которую поведал один духовный человек. Когда он был мальчиком,его мать часто посылала давать хлеб приходящим к ним нищим. Однажды какая-тоочередная нищенка, приняв кусок хлеба, спросила его:

     – Ты молишься, дитямое?

     – Да, конечно, ямолюсь с матерью.

     – Хочешь, я научутебя молиться, и ты будешь потом благодарен мне всю жизнь?

     И она учила еготак: «Когда молишься, разговаривай со Спасителем так, как ты разговариваешь сосвоей матерью, которую крепко любишь. Рассказывай Ему все свои горести ирадости, как рассказываешь их матери, и постепенно Христос станет твоим Другомна всю твою жизнь. Твою мать у тебя однажды заберет могила, а Спасительостанется с тобой навсегда. С Ним ты будешь счастлив и в земной жизни и в будущей».

     Потом этот человекговорил, что долго изучал богословие, но лучшего образца и способа молитвы, чемтот, который указала бедная женщина, не встречал.

     – Попробуй тожепомолиться так, как ты открывал душу, тревоги, сомнения своей маме – и Господьтебя услышит, – Любовь Петровна обняла Смагина, понимая его душевное состояние.

     Смагин, поцеловавруку жены, усмехнулся:

     – Тебя послушать –все так легко и просто. «Возьми и открой». Коль Бог Сам все слышит и знаетлучше нас, что кому нужно, в чем наша нужда, то зачем же просить Его, докучать,беспокоить своими просьбами? Ему и без нас хватает забот.

     – Чтобы получитьтвердость духа и полноту веры, что дело совершится по воле Божией. Опытныестарцы мудро говорят: «Между сеянием и жатвой должно пройти известное время».Господь в некоторых случаях испытывает нашу веру, чтобы приучить к терпению ивпоследствии вознаградить за труд и настойчивость в молитве. Ты ведь приучаешьсвоих подчиненных к терпению, упорству? И сам лентяем никогда не был. Почему жене хочешь проявить терпение в молитве?

     – Мудрая ты у меня,Любаша, премудрая, – Смагин поднялся. – Пошли-ка чайку попьем, а то голованичего не воспринимает. А уж потом помолись. Не знаю, услышит ли Бог меня, атебя Он точно услышит, раз ты в Него так искренно веришь.

     Они спустились внизи сели за небольшой столик у камина, где обычно чаевничали вдвоем или вместе сдочерьми, когда те были дома.

     – Ну что ты такдерзаешь свою душу? – Любовь Петровна не могла не заметить душевного волненияна лице мужа. – Успокойся, мы будем молиться – и все образумится.

     – Да я о другомзадумался, – Смагин сам разлил ароматный чай по маленьким чашечкам.

     Любовь Петровнавопросительно посмотрела на него, ожидая продолжения.

     – Вот все ты знаешьв духовных вопросах, во всем разбираешься. Помоги мне понять: неужели для того,чтобы жить с Богом, ощущать Его присутствие в своей душе, непременно нужно идтив монастырь? Неужели все, кто не в монастыре, живут неправильно?

     – Ты всегда былкатегоричен. Нет, конечно, не обязательно всем идти в монастырь. Если жить сБогом, то везде можно спасти свою душу – и в монастыре, и в миру. Как вездеможно погубить ее. Я, например, чувствую, что монашеская жизнь не для меня,поэтому стараюсь жить своей жизнью. А что касается нашей Наденьки… Ты ведь оней думаешь? Если честно, мне тоже непонятно до конца, зачем ты решилбаллотироваться в мэры? Чего тебе не хватает? Денег? Славы? Почета? Все это тыимеешь сполна. Зачем тебе лишние хлопоты? Почивал бы на лаврах всего, что ужедостиг. А достиг ведь немалого.

     – И это говорит моялюбимая жена? – всплеснул руками Смагин. – Да как ты не поймешь, что вдолжности мэра я смогу сделать для нашего города еще больше полезного, ещебольше добра. Я хочу, чтобы люди ходили по чистым улицам, не боялись гулять повечерам, чтобы водители не проклинали городскую власть, когда проваливаются вухабы, чтобы в домах было тепло, уютно, чтобы все мы гордились нашим городом, ане мечтали уехать из него навсегда и подальше. Мое влияние, мои деловые связи –все будет работать для этой цели. Мне лично больше ничего не нужно.

     – Тогда почему тыне баллотируешься сразу в губернаторы? Или в президенты? Там ведь возможностейдля добрых дел еще больше. Шел бы уж сразу туда.

     – Ну, Любань, ты имахнула. Хотя я и так президент. Своей компании. А в президенты страны… Не мойэто уровень, голубушка.

     Любовь Петровнаулыбнулась и подлила чаю.

     – Вот видишь? Нетвой уровень. Так и в остальной жизни: что ни возьми – везде есть свой уровень,на который способен подняться человек. В духовной жизни тоже. Кто способен бытьмонахом – идет в монастырь. Быть может, он потом поймет, что ошибся, что это неего уровень – и возвратится в мир. А для кого-то, как для меня, уровеньдуховной жизни – растить детей, быть верной своему мужу, хорошей хозяйкой,молиться за свою семью, родных и близких. Монастырь – не для меня.

     – Успокоила, –Смагин отпил чаю и рассмеялся. – А то я уж стал подумывать, что и ты решилаоставить меня, поселиться в монастыре вместе с Надеждой. Тогда что, и мне вмонахи? Хоть подскажи, где можно заказать соответствующую одежду. Рясу, или кактам она называется?

     – Я знаю, где длятебя заказать хороший костюм, – рассмеялась и Любовь Петровна. – Как-никакновый мэр должен выглядеть безукоризненно. Завтра поедем и закажем. Ты сейчассовершенно не принадлежишь себе, а когда всех победишь на выборах, свободноговремени совсем не останется. Тут уж позволь решать мне.

     – Ты веришь в моюпобеду?

     – Не сомневаюсь вней. Раз у тебя такие благородные цели – обязательно победишь, и люди будутгордиться таким градоначальником.

     – Погоди, мы так ине решили, что же будем делать с Верой?

     – Как это нерешили? Решили. Молиться за нее будем. И за тебя тоже. Господь нас не оставит.

11.

     Вечеринка в ночномклубе «Алиса» была в самом разгаре. Вера сидела в окружении привычных друзей –своей «тусовки», горячо обсуждая все, что принес каждый: какие-то новости,сплетни, слухи. Фил – парень,  поразительно похожий на Есенина – хоть и не былновичком в этой компании, но появлялся тут редко. Он учился в Австрии нарежиссера, и теперь оживленно рассказывал о своих творческих планах, делилсявпечатлениями.

     «Какой интересныймальчик, – думала Вера, любуясь им, – мальчик-красавчик. Надо познакомиться сним поближе».

     Когда бешеныеритмы, заглушавшие нормальное общение, сменились тихой лирической музыкой, Филнеожиданно для Веры пригласил ее танцевать. Они вышли в центр танц-пола и,освещенные разноцветными вспыхивающими огнями, соединились в плавных движениях.От охвативших чувств у Веры закружилась голова, и она склонила ее на плечоФилу. А тот продолжал и продолжал рассказывать об Австрии, Вене, своей учебе,планах.

     – Если найдетсяподходящий спонсор, – мечтательно произнес он, – я хотел бы для начала открытьсвою театр-студию, давать мастер-класс по режиссуре. А потом снова махну вЕвропу. От здешней жизни я совершенно отвык. Кто в Европе пожил, назад в нашомут не возвратится. Здесь нечего делать. Поражаюсь, как вы тут живете?

     – Я могу помочьтебе найти такого спонсора, – тихо прошептала Вера.

     – Серьезно?

     – Абсолютно. Темболее что искать особо и не надо. Это мой папуля. Для меня он сделает все –стоит лишь попросить.

     – И что для этогонужно? – тряхнув кудрями, игриво спросил Фил.

     – Самую малость:хорошо попросить меня, – в тон ему игриво ответила Вера.

     – Надеюсь, у меняэто получится?

     – Мне бы хотелось…

     Они возвратились засвой столик в еще более приподнятом настроении, сразу продолжив прерванныетанцем разговоры и обсуждения.

     – А вы неплохосмотритесь, – шепнула Вере на ухо ее близкая подруга Алла.

     – Правда? – у Верызагорелись глаза.

     – Дурой будешь,если упустишь этого красавчика. Ленка с него глаз не сводит, а она такаяльвица, такая…

     Вера захотелазавязать с Филом новый разговор, чтобы снова почувствовать его объятия в танце,но ему кто-то позвонил на мобильный телефон, и он прошел на выход, посколькуритмы хард-рока перекрывали все остальные звуки.

     – Значит, так, –услышал Фил в трубке голос одного из помощников Ильи Гусмана, – как толькоувидишь, что девочка готова, забирай ее в свою машину и дай немного порулить.Она это любит. До кафе «Пегас» десять минут езды. На дороге будут стоять нашилюди, никто вас не остановит. В «Пегасе» угостишь свою даму чашечкой кофе. Тамтоже все приготовлено: ей –  «Американо», себе –  «Эспрессо». Смотри, неперепутай, не то вытаскивать из машины придется не ее, а тебя. Со всемивытекающими последствиями. От «Пегаса» по набережной еще пятнадцать минут ходу:за это время препарат начнет действовать. Пересаживаешь ее на свое место, самза руль – и снова вперед. На площади «Минутка» никого, кроме детишек, не будет:их немного задержат после кино, чтобы тоже угостить кофе и мороженым. Передтем, как… Ты понимаешь. Дальше действовать нужно будет решительно и быстро: ееснова за руль, сам падаешь рядом и через несколько минут становишься кино- и фотозвездой.Особо не суетись, репортеры предупреждены и будут ждать сигнала, дай им помигатьсвоими вспышками. Улыбаться, как понимаешь, не стоит. Изобрази из себя великогострадальца. Сделай все талантливо и красиво. До встречи, Терминатор!

     – Я все понял, –хладнокровно ответил Фил и, докурив сигарету, возвратился в зал, гдепо-прежнему гремела зажигательная музыка.

     Они потанцевалиеще, потом, возвратившись к столику, выпили по коктейлю.

     – Здесь так душно,– Фил уже ладонью откинул назад слипшиеся кудри.

     «Красавчик, –изнемогая от охватившей страсти, снова подумала Вера, – ты от меня не уйдешь…».

     – И потом этотхард-рок. Не знаю, как у тебя, а у меня от него голова уже трещит. Надо бытьнастоящим фаном, чтобы тащиться от этой музыки. Может, прогуляемся, подышимвечерней прохладой, заедем ко мне? – Фил обнял Веру, отчего та едва не лишиласьчувств. – Мне есть что показать… Предков дома нет, они снова в Барселонуукатили, так что если ты не против, то…

     – Не против, –прошептала Вера. – Надеюсь, обойдется без глупостей?

     – Только шалости, –кокетливо ответил Фил. – Но совершенно невинные, безобидные… Ха-ха-ха!

     Обнявшись, онивышли из клуба и направились к стоянке, где стоял припаркованный «ягуар»,сверкающий серебристой полировкой – стремительный, напористый, шикарный, как иего хозяин Фил.

     – Какая прелесть! –прошептала изумленная Вера. – Никогда на такой не каталась.

     – Если хорошопопросишь, даже дам сесть за руль, – Фил игриво покрутил ключами зажигания.

     В ответ Вера быстропоцеловала его в щеку и, выхватив ключи, прыгнула за руль.

     – Надеюсь, этотолько аванс, – Фил сел рядом и обнял Веру, – а все остальное меня ждет впереди.

     – Надейтесь, юноша,надейтесь, – Вера рассмеялась и, развернув «ягуар», помчала его по залитомуогнями фонарей, витрин и вывесок проспекту. Фил включил музыку, которая ещебольше усилила ощущение полета сквозь сверкающие огни. Вера ни о чем не думала,наслаждаясь этим фантастическим состоянием счастья.

     Вскоре показалисьмерцающие огоньки «Пегаса», где с Филом была условленна остановка.

     – Может, кофейку? –учтиво предложил он, скользнув по обнаженной коленке Веры. – Чтобы, таксказать, не потерять формы. Здесь готовят отменный кофе.

     – От чашечки«Американо», пожалуй, не откажусь, – Вера притормозила и аккуратно поставиламашину на свободную парковку, готовясь выйти.

     – Сиди, я принесусам, – Фил чмокнул ее в щечку и выскочил наружу.

     «Само очарование, –подумала Вера, глядя вслед. – Среди моих друзей такого парня близко нет.Австрия, Вена, театр… Об этом всем только мечтать».

     Она не успелапредаться этим мечтам дальше, как появился Фил с двумя чашечками ароматногонапитка.

     – Ваш любимый«Американо» и мой любимый «Эспрессо», – он протянул Вере ее чашечку.

     Вера сделалаглоток, наслаждаясь сразу всем: восхитительным вечером, тихой музыкой, ароматомгорячего кофе.

     «Невероятно, –снова подумала она, – такое возможно только в сказке. Волшебной сказке».

     Фил же, напротив,стал еще более сосредоточенным, готовясь к тому, что ожидало их впереди. Улыбкапо-прежнему не сходила с его лица, но теперь это была искусственная улыбка,умело прятавшая охватившее его внутреннее волнение.

     Допив кофе, онвозвратил чашечки назад – и «ягуар» снова понесся сквозь сверкающие огни:теперь уже по набережной. Фил включил видеокамеру на своем мобильном телефоне истал снимать Веру, по-прежнему сидящую за рулем его машины.

     – Сейчас ты какамазонка, – Филу необходимо было запечатлеть последние минуты передстолкновением, чтобы впоследствии предъявить это как еще одно неопровержимоедоказательство того, что за рулем была именно Вера.

     – С тобой я всегда…буду… как… Ама… зон... ка... буду... как… всегда…

     Фил заметил: Верастала резко терять контроль и впадать в наркотическое состояние от действия препарата,добавленного в ее любимый кофе. Он принял руль и притормозил. Затем, оглядевшисьпо сторонам и убедившись, что никто за ними не следит, перетащил ничего неконтролировавшую Веру на свое место, сам прыгнул за руль и снова погнал машину.Навстречу трагедии.

     Дети шли гуськом,на ходу доедая то, что прихватили со столов: пирожные, конфеты, мороженое,соки. Все находились под впечатлением от того, где побывали и что увидели:открытие уютного детского кафе на самой набережной, откуда открывалсяпрекрасный вид на местную речку, опоясывающую весь город своей серебристойлентой. Детишки оживленно разговаривали, смеялись, мечтая только об одном: какможно скорее снова очутиться в этой сладкой сказке.

     – Ребята и девчата,– услышали они голос воспитательницы, – сейчас переходим дорогу. Взялись заручки, ждем зеленый свет и быстренько идем на другую сторону. Там будем ждатьдядей и тетей, которые нас фотографировали в кафе. Они нас будут снова фотографироватьи снимать в кино. Вы же хотите увидеть себя в газетах, по телевизору?

     – Хотим, хотим! –дружно ответила детвора, став еще веселее.

     Они остановились усветофора и послушно задрали головки, ожидая, когда вместо красного замерцаетзеленый глазок. Они уже двинулись вперед, как вдруг страшный скрип, визгтормозов заставил всех замереть на месте и смотреть, как прямо на них несласьнеуправляемая иномарка.

     – В сторону, всторону!  – истошно закричала воспитательница, сама не понимая, к кому былобращен этот крик: гурьбе перепуганной детворы или безумцу, что сейчасхладнокровно сидел за рулем.

     Машину выбросило натротуар и понесло прямо на детей, по-прежнему не верящих в реальность того, чтопроисходило: кто-то из них весело смеялся, тыча пальчиком в сторону «ягуара»,кто-то доедал свое мороженое, кусок торта.

     – Нет! Не-е-е-т!!!– воспитательница бросилась наперерез машине, закрывая собою детишек и принимаяна себя первый удар.

     Ее отбросило метровна десять. Падая, он сбила с ног нескольких детей, спасая их от верной смерти подколесами. Еще нескольких сбила машина, ударив при сильном развороте задним бампером.Кто остался на ногах, с криком разбежались в разные стороны, но сразу подбежалик своей воспитательнице, помогая ей встать. Но та лежала окровавленная поднавесом автобусной остановки, возле опрокинутой урны, не подавая признаковжизни. Кто-то из детей пронзительно кричал, зовя на помощь, кто-то плакал.

     Никто не обратилвнимания, что происходило внутри машины-убийцы. А там Фил, сидевший за рулем,быстро возвратил на свое место Веру, сам же упал на асфальт, несколько развывалявшись в пыли для большей убедительности своей непричастности к тому, чтотолько что произошло. И тоже застонал, взывая о помощи. Он заметил, как рядомпритормозил джип с затемненными окнами и стремительно рванул вперед с местапроисшествия.

     – Все чисто? – тихоспросил тот, кто сидел за рулем джипа.

     – Как в аптеке, –так же тихо ответил сидевший рядом. – Ни одной души вокруг, все проверили.

     – Ни одной души,говоришь? А кто вон там лежит на лавке под навесом?

     – То не душа, абомжара. Пьяный в дымину. К такой скотине подойти противно.

     – А что рядом с нимв сумке?

     – То, что у любогонормального бомжа: пустые бутылки. Пусть не обижается, что я разбил их, когдастукнул ногой. Бомжара, нелюдь, пьяная скотина. Такому никто не поверит, ниодному его слову.

     – Смотри, чтобытебе поверили. Если что не так будет – твоя голова с плеч полетит первой. Давайрвать отсюда когти, сейчас репортеры появятся. Трогай быстрее!

     Репортеры,задержавшиеся немного на организованный специально для них небольшой фуршет послучаю открытия детского кафе, уже действительно мчались со всех ног к томуместу, где только что слышался визг тормозов, а теперь доносились истошныедетские крики и плач. Они на ходу вытаскивали из своих сумок, рюкзаков камеры,микрофоны, готовясь стать первыми свидетелями страшной трагедии. Кто-то из нихвызывал по телефону милицию и скорую помощь, хотя уже и так были слышнынарастающие звуки сирен. Пока одни начали снимать пострадавших, обезумевших отстраха детей, их окровавленную воспитательницу, другие бросились к машине, изсалона которой по-прежнему доносилась приятная музыка, никак не вязавшаяся створившимся вокруг кошмаром.

     – Вот она! Здесьэта стерва! – закричал репортер, первым увидевший уткнувшуюся в руль Веру.

     Если бы неподоспевшая вовремя милиция, Веру растерзали пылавшие гневом журналисты иприбежавшие следом за ними работники только что открытого детского кафе.

     – Ах ты…

     Они не жалели слов,клеймя Веру, готовые на самосуд, жаждавшие расправы с ней тут же, немедленно,не дожидаясь расследования. Всем и так было ясно, кто совершил дерзкий наезд надетей и бесстрашную воспитательницу.

     – Да это же дочкаСмагина! – узнала Веру одна из молодых журналисток, державших микрофон. –Камеру сюда, камеру! Быстро! Снимайте эту мразь, пусть все увидят и узнают,кого воспитал этот папаша. Еще в мэры собрался!

     Возмущениесобравшихся взорвалось еще больше. Кто-то из толпы со всей силы ударил Веру позатылку, отчего та снова уткнулась в руль и застонала.

     – Нет, гадюка,смотри, что ты наделала! Сюда свои глазки, сюда!

     Та же рука схватилаее за волосы и выволокла из машины, пытаясь поставить на ноги. Но Вера лишьиспуганно таращила на всех мутные глаза, ничего не соображая, закрывая лицо отмигающих со всех сторон фотовспышек.

     – Папу… мне…позвоните… пожа…

     Она пыталась что-тосказать, попросить, но была совершенно бессильна совладать с собой. А рядом, спротивоположной стороны, корчился Фил, изображая страшные страдания ифизические муки, хватаясь то за живот, то за голову, то за руки.

     – Это все она! –кричал он, обращая на себя внимание репортеров. – Я ее предупреждал, но онасела за руль. Ей хотелось еще большего кайфа. Это она! Она убийца!

     – Да она и так подхорошим кайфом! – крикнул журналист, пытавшийся записать на камеру бессвязноебормотание Веры. – От нее же никакого спиртного запаха, а сама в стельку. Этонаркотик! Наркоманка она! Дочка будущего мэра – наркоманка! Позор Смагину!Позор на весь белый свет! Позор! Смагин, ты не мэр! Ты – дерьмо! Отец убийцы!

     Следственная группаначала работу, врачи прямо на месте оказывали помощь пострадавшим, Веру жепосадили в милицейскую машину, ограждая от жажды расправы, распалявшейся всесильнее с каждой минутой. Ее готовы были избить, разорвать на части, растоптать,раздавить той же машиной, на которой она, как полагали, совершила наезд надетишек. С журналистов, оказавшихся на месте трагедии первыми, брали свидетельскиепоказания, а те, в свою очередь, охотно давали их, не скупясь на эмоции. Пробомжа, который валялся неподалеку на лавочке, никто и не вспомнил. Что мограссказать дрыхнущий пьяница с сумкой распитых и разбитых бутылок? Свидетелей ибез него хватало.

     – Мы молчать небудем, – один из журналистов сразу превратился в оратора, – мы расскажем ипокажем все, что видели. Мы поднимем общественность. Хватит беспредела в нашемгороде! Смагин думает, что всех сможет купить своими миллионами. Не выйдет! Еслион не смог воспитать родную дочь, если она у него – конченая наркоманка ипреступница, что он сделает доброго для города, горожан? Долой беспредел! ДолойСмагина!

     Один из старшихофицеров милиции, отойдя в сторону, тихо вызвал по мобильному телефону самогоПавла Смагина.

     – Павел Степанович,у древних греков, если не ошибаюсь, был такой обычай: тому, кто приносил плохуювесть, сразу отрубали голову. Не знаю, что вы сделаете со мной, но я васглубоко и искренно уважаю, поэтому считаю своим долгом первым поставить вас визвестность о том, что произошло: ваша дочь Вера Павловна подозревается всовершении тяжелого преступления и сейчас арестована. Готовьтесь к тому, что наэтом раскрутят компанию компромата лично против вас. Судя по всему, она уже началась.И еще: мне кажется, что это организовано вашими оппонентами. Очень уж всекак-то гладко и слаженно выглядит. Следствие, конечно, будет восстанавливатьвсе детали, но я не только ваш старый друг, но и такой же старый опер, тертыйкалач в таких делах, поэтому вижу, нюхом чувствую: тут что-то не так.

     – Спасибо, Вася, –упавшим голосом ответил Смагин. – Спасибо тебе. Сделай, что можно, пока яподключу свои связи. Я тоже чувствовал, что беда где-то рядом. Меня даже предупреждали.Да что теперь поделаешь?..

     – Я думаю, нанесколько дней мне удастся отпустить Веру. Разумеется, на подписку про невыезд.А там все решит суд. Суда не избежать, если, конечно, не произойдет какого-точуда. Слишком большой резонанс будет. Шума не избежать. Как-то странно все:дети на дороге, авария, наркотики, которых Вера никогда не принимала, целаятолпа репортеров, которых никто не звал, дружок Веры, на котором, к удивлению,ни одной царапины… Будем вникать, все анализировать, сопоставлять. Но прессараздует большой пожар. Так что готовьтесь, Павел Степанович.

     – Всегда готов, –грустно ответил Смагин. – Как юный пионер Советского Союза. Мне тумаки получать– не привыкать. Спасибо тебе, Василь Захарович. Будем теперь надеяться на чудо,раз ты говоришь, что только это сможет исправить ситуацию. Хотя ни в какие чудесая не верю. Никогда не верил, а теперь, после всего, что случилось, и подавно…

     Он тяжело вздохнули отключил разговор.

12.

     Кроме самогоСмагина в комнате сидело еще трое: Любовь Петровна, Выкван и Вера, которуюненадолго все же отпустили домой на подписку о невыезде.

     – Можете ничего неговорить, – от всех переживаний и нервных потрясений Павел Степанович сошел слица, – я наперед знаю, кто что скажет, хоть я и не пророк, не прозорливец и неоракул. Ты, Выкван, скажешь, что заранее предупреждал меня обо всем, убеждал,так что пеняй, товарищ Смагин, на самого себя. Ты, Любаша, пропоешь свою старуюпесенку: «На все воля Божия». А вот что скажешь ты, Вера – не знаю.

     Вера ничего неответила – лишь сидела, низко опустив голову и обхватив ее руками.

     – Конечно, молчать– легче всего, – усмехнулся Смагин. – Дескать, повинную голову меч не сечет.Это мне теперь отдуваться за все твои выходки. Мне! Как будто не ты, а я в тотвечер наглотался какой-то дури, потом летел без ума по ночным улицам в обнимкус очередным твоим ухажером… Кстати, удалось установить, где он, кто он?

     – Кто он – можнолишь предположить, но с высокой вероятностью, – ответил Выкван, понимая, чтовопрос обращен к нему. – Он из команды Лубянского, вернее, его людей. Удалосьустановить, что последние два контакта с его мобильного телефона, незадолго дотого, как им удалось осуществить задуманное, связаны с помощником Ильи Гусмана,который контролировал ход операции. Где он сейчас – известно доподлинно: вАвстрии, куда умчался якобы для лечения в специализированной клинике послеполученных в аварии увечий. Хотя увечий, как показала экспертиза, ровным счетомникаких. Ни одной царапины, только пыль на брюках и туфлях. Немного осталась ина рубашке, когда он сам покувыркался на асфальте. Если бы его выбросило отстолкновения – следы были куда заметнее.

     – Еще удалосьустановить, – он покосился на Веру, – что психотропный препарат в организм Верыпопал вместе с кофе, которым ее угостили в кафе «Пегас» минут за пятнадцать достолкновения. Препарат начал действовать как раз к этому времени, поэтому Вераничего не может вспомнить…

     – Она вспомнит, –Смагин тоже косо взглянул на дочь, – все вспомнит, когда ей прямо в зале судапосле оглашения приговора накинут наручники и отвезут в места не столь отдаленные.Там она все вспомнит, до мелочей! Только рядом не будет папы с мамой – лишьзэчки, которые возьмутся за ее дальнейшее воспитание своими зэковскимиметодами. Тогда, будем надеяться, восстановится все: и память, и совесть,которые ты растеряла за родительскими плечами.

     – Паша.., – ЛюбовьПетровна сделала робкую попытку успокоить мужа, на что тот взорвался ещебольше:

     – Нет, не Паша! НеПаша я теперь для всех вас! И даже не Павел Степанович, а отец убийцы, дерьмособачье! Вот кто я для вас! Откройте любую газету, включите этот проклятыйтелевизор – и узнайте, кто я теперь, если до сих пор не знаете. Послушайте,почитайте, какими словами клянут Смагина все, кому не лень. Наверное, включиутюг – и оттуда тоже раздастся народный гнев в мой адрес. Не в твой, Верочка,адрес, а в мой. Ты стала лишь приманкой. Да только я думал, что у тебя хватитблагоразумия помнить о родном отце, его авторитете, чести, коль свою разменялана коктейль в ночном клубе. Выходит, ошибся. А за ошибки всегда приходитсярасплачиваться дорогой ценой.

     – Папа, ты вправедумать, что хочешь, ругать меня, но я не виновата, – тихо прошептала Вера,только теперь понимая, что отец пострадал через ее легкомысленность.

     – «Не виноватаяя!», – передразнил ее Смагин, вспомнив старую кинокомедию. – Я виноват! Я!Виноват в том, что вы ни в чем не знали отказа, брали от жизни все, даже недумая, какой ценой вам все это досталось. Вот в чем я виноват! Вам бы моихучителей, мою судьбу, тогда бы знали, почем фунт лиха.

     – Паша.., – сноваробко вступилась за дочь Любовь Петровна.

     – Не лезь! Незащищай! – оборвал ее Смагин. – Раньше нужно обеим в задницу заглядывать, дапочаще. Тогда бы, глядишь, дури в голове меньше осталось. А теперь наше вам скисточкой: одна дочечка в монастыре, другая – на зоне. Вот уж точно: хренредьки не слаще. А репортерам позубоскалить: дескать, дай такому власть – весьгород превратит на зону. Или под монастырь подведет.

     – Кстати, вечером увас пресс-конференция на городском телеканале, – тактично напомнил Выкван, –необходимо подготовиться ко всем каверзным вопросам, они обязательно будут. Явсе набросал, но нужно…

     – Если бы кто знал,как я ненавижу эту публику: всех репортеров, журналюг, корреспондентов, писак,интервьюеров, – простонал Смагин, мотая головой. – Будь моя воля, всех бы впорошок стер! Вместе с их камерами, объективами, вспышками, студиями,микрофонами, кассетами. Ни в одной профессии нет столько подлецов, негодяев,продажных шкур, сколько среди журналистов. Не зря эту сволочную профессиюсравнивают с проституцией, а их самих – с девками по вызову. Куда позвали –туда и помчались, где заплатили – там и служат. Сколько живу – ни одного порядочногорепортера не видел. Мало, видно, их отстреливают в «горячих» точках, мало ихлупят, взрывают, крадут, проклинают, хают. Не-на-ви-жу…

     От злости онзаскрежетал зубами.

     – Попридержи своиэмоции, – Любовь Петровна коснулась руки мужа, – от этой публики никуда неденешься. Особенно теперь, после всего, что…

     Она с укоризнойпосмотрела на Веру.

     – Можете проклястьи меня, можете убить, но я хочу, чтобы вы верили мне: я не виновата, – чуть неплача, прошептала Вера. – Я сама не знаю, как получилось. Помню все, а послетого кофе – полный провал в памяти.

     – Это действиеновейшего психотропного препарата, по действию и эффекту похожего на квазатин,только сильнее, – Выкван старался поддержать Веру, – мы разбираемся, через когоон попал в кофе.

     – Ты, случаем, вмилиции не подрабатываешь? – сыронизировал Смагин. – Рассуждаешь прямо какмилиционер или следователь.

     – Хозяин, мы ведемсвое расследование. Не хуже милицейского. У нас свои каналы и свои методы.

     – «Свои каналы исвои методы», – с усмешкой повторил Смагин. – А про червей забыл? Черви-то увас тоже свои, особенные какие-то. А толку никакого – ни от червей, ни отканалов, ни от методов. С такой репутацией мне теперь не в мэры идти, а в петлюголову сунуть, а оттуда – червям на съедение. Не твоим «интеллектуалам», анашим трудягам, они все косточки на совесть обглодают.

     – Паша, прекрати, –вспыхнула Любовь Петровна, – без твоего черного юмора на душе тошно.

     – Правда? –повернулся к ней Смагин. – Что так? А почему не радостно? Ты же успокаивала,убаюкивала меня, уверяла, что твой Господь услышит, не оставит нас, не допуститничего плохого? Иль не так? Как там ты молилась? Дай-ка вспомню: «Воззовет коМне и услышу его», «Просите – и дано будет вам». И что? Почему не услышал?Почему не дал? Аль молилась плохо?

     Любовь Петровна безвсякой укоризны взглянула на мужа, понимая его состояние.

     – Паша, можно и яспрошу тебя? Почему ты не всегда спешил исполнять кое-какие желания своихдочерей, да и мои тоже? Материальным достатком Бог нас не обидел, все дал потрудам нашим, скупым ты тоже никогда не был, а пока они не повзрослели, неспешил исполнять все дочкины просьбы.

     – Потому что я ихродной отец, и мне виднее, что им полезно, а что нет.

     – Почему же ты ропщешьна Бога? Ведь мы – Его дети, и Ему виднее, что нам полезно, а что вредно.Думаю, тебе бы не очень понравилось, если бы родные дети стали требовать у тебяотчета за все действия и решения: почему, дескать, так, а не эдак.

     Павел Степанович ничего не ответил.

     – Скажи, Паша, тыбы разрешил своим дочерям сделать что-то, если заранее знал, что это для нихопасно или просто вредно? Небось, надавал бы хорошенько по рукам?

     – Конечно, надавал.И не только по рукам. Что за глупые вопросы?

     – Не глупые. Яхочу, чтобы ты поверил Богу, Который лучше знает, что для нас полезно, чтовредно, а что вообще недопустимо. Если сказано, что ни одна волосинка не упадетс нашей головы без воли Божьей, то как можно сомневаться в том, что Господьоставил нас, бросил в беде? Ведь если ты не бросил в беде нашу Верочку, неотвернулся от нее, почему думаешь, что мы брошены Богом?

     – Люба, я уже неспособен ни к чему: ни думать, ни говорить, ни сражаться, – Смагин в совершенномотчаянии снова обхватил свою голову. – Репортеры, черви, милиция,пресс-конференции… Скорее бы все это кончилось, все эти мучения…

     Любовь Петровна,напротив, улыбнулась.

     – Кончатся,кончатся. Не сомневайся. Чем роптать, лучше помолись к Богу очень простымисловами: «Да будет воля Твоя, Господи!». Пусть будет воля Божия. Господьсделает все так, как мы и представить себе не можем…

     – Куда же ещелучше? – отмахнулся Смагин. – Уж так все «прекрасно», что прекраснее и представитьнельзя.

     – А не нужно ничегопредставлять. Ты просто вручи себя в руки милосердия Божьего и скажи: «Да будетволя Твоя, Господи». И все управится, а сам ты будешь как свежеиспеченныйхлебушек из печки.

     – Кто? – изумилсяСмагин. – Хлебушек? Я и так как хлебушек – покрошенный, покромсанный, порезанный…

     – Нет, дорогой мойПашенька, ты будешь как тот хлебушек, что вынут из печи: румяный, свежий,пропеченный. Господь хочет выжечь из тебя все твои сомнения, ропот, укрепить ввере. Поэтому ты и похож на хлеб, посаженный в печь. Не хлеб даже, а сыроетесто. Ведь мудрая хозяйка не вынет его из печи, пока не удостоверится, что оностало испеченным хлебом. Так и тебя, Веру, всех нас Господь посадил в Своюпечь, чтобы каждый прочно укрепился в вере в Него. А ты думал, чтоперекрестился на образ – и все? И сразу исполнилось, как по щучьему велению? Асам ты готов принять то, о чем просишь? Или возомнишь себя богом? Не спеши,родной, Господь все устроит самым лучшим образом. Я верю и Господу, и в то, чтоВерочка наша действительно не виновна в этой страшной аварии. Она виновна вдругом: что отступила от Бога, от своей совести, от нас… Но Бог преподнес ейхороший урок из которого она, думаю, многому научится.

     – Да, мама, –прошептала Вера, – я многое поняла… И хочу поехать в монастырь…

     – Как? Тоже вмонастырь? – Смагин подскочил с места.

     – Нет, папа, –поспешила успокоить его Вера, – не насовсем. Просто хочу повидаться с Надей. Ячувствую, что нужно побывать там. Не знаю, зачем, но нужно… Моя подписка оневыезде заканчивается. Не хочу, чтобы меня доставили в милицию снова внаручниках. Хватит этих издевательств, сил уже никаких нет терпеть. Скорее быконец. Будь что будет. Я не виновата…

     – Пусть поедет, –поддержала Любовь Петровна.

     – Тем более чтоскоро ее ожидает другой «монастырь», за колючей проволокой, – махнул усталоПавел Степанович. – Годиков, эдак, на пять. Если народный суд не впаяет больше.

     – Думаю, дело досуда не дойдет, – Выкван сохранял спокойствие и выдержку. – Я тоже уверен внепричастности Веры к аварии. Но чтобы доказать это, связать воедино все факты,которые у нас уже есть, не хватает какого-то одного звена. Как только онопоявится – а оно появится обязательно – все то, что задумали против нас,развернется против  тех, кто это задумал. Не хватает лишь маленького звена.Маленького чуда.

     – Идите вы сосвоими чудесами знаете куда? – Смагин поднялся и надел пиджак. – В монастырь!Все чудеса – там. А у меня – сплошные земные дела и заботы. Не до чудес.

13.

     Вера приехала вмонастырь под вечер, когда служба давно закончилась, монахини и послушницыпоужинали и разошлись по своим кельям, чтобы там совершать молитвенное келейноеправило. Готовилась к молитве и Надежда. Она была несказанно удивлена и обрадована,увидев в дверях родную сестру. Обняв, она пригласила ее в свое скромное жилище.

     – Обалдеть можно, –изумилась Вера, оглядываясь по сторонам, – никогда бы не подумала, что тырешишься оставить ради этого все, что имела, видела, узнала. Папа наш недавнооткрыл приют для бездомных, так там условия получше здешних будут. А тут,выходит, электричества даже нет?

     – Не толькоэлектричества, – Надежда усадила сестру за столик. – Мобильных телефонов тоженет, компьютеров нет, интернета, телевидения, развлечений разных, клубов,ресторанов.

     – А что же есть?

     – Бог, Которому мыслужим, – ответила Надежда, готовясь угостить сестру с дороги горячиммонастырским чаем.

     Вера присела застол, не раздеваясь и погруженная в свои невеселые переживания.

     – Ты счастлива? –задумчиво спросила она, глядя на Надежду, стоящую перед ней такой родной и в тоже время такой неузнаваемой: в строгом черном платье, такой же черной шерстянойкофточке, белом платочке.

     Надеждапочувствовала, что на душе сестры лежала какая-то тяжесть.

     – Как все странно,– задумчиво продолжила Вера. – Ты сама отказалась от всего, что имела, чтобыжить здесь. А я лишилась всего, сама того не желая, и теперь буду жить в своем«монастыре», который называется тюремной зоной. Видишь, сестричка, какие мы стобой одинаковые и разные…

     И, заплакав, сталарассказывать о приключившейся с ней беде.

     – Я не умею ничегоиз того, что умеешь ты: ни служить Богу, ни молиться, ни стоять в храме, – Веравытерла слезы, снова став задумчивой. – Поэтому прошу: помолись за меня,грешную. Для этого я приехала к тебе. Завтра утром мне нужно быть в милиции,оттуда – в суд. Прокурор и обвинитель будут требовать наказать меня на полную,народ вообще готов повесить, расстрелять, растерзать, причем сделать этопублично, чуть ли не в прямом эфире, чтобы, как говорится, другим впредьнеповадно было. Я не знаю, как все это переживет отец, он и так на гранифизических и душевных сил. Ничего невозможно сделать. От папы отвернулись все,даже самые близкие его друзья, брезгуют с ним общаться. Но я хочу, чтобы тыповерила мне: я не виновата. Не виновата! Меня подставили, использовали длятого, чтобы насолить отцу, отомстить ему, расправиться перед выборами. Они ужеи так проиграны. Поэтому я не буду ждать, когда мне огласят приговор. Если делодойдет до суда, то я… с собой… Молись обо мне, сестренка. Прости за все имолись за мою грешную душу.

     И она снова горькозаплакала.

     Надежда обнялаВеру, и слезы тоже навернулись у нее на глазах.

     – Ты хочешь сделатьнашему отцу еще больнее?

     – У меня просто нетиного выхода… Я освобожу себя и всех от этого позора.

     – Нет, сестричка,если ты на это решишься, то навлечешь на отца, всех нас еще больший позор, а насебя – гнев Божий.

     – Мне и так нетпрощения, – Вера не могла сдержаться от рыданий. – Пусть уж лучше раз и… Я втупике. Никто и ничто не может мне помочь! И потом… Об этом никто не знает,только ты: меня вынуждают, от меня требуют…

     – Что от тебятребуют? – встревожилась Надежда. – Лезть в петлю?

     – Что угодно: в петлю,наглотаться наркотиков, порезать себе вены – что угодно!

     – Кто требует?Говори, кто тебя шантажирует?

     – Я не знаю, как ихзовут, кто они, откуда, – Вера стала бледной. – Они появились сразу после того,как я очутилась в том состоянии беспамятства. Теперь приходят каждый раз поночам, едва начинаю засыпать. Я боюсь сомкнуть глаза. Только начинаю дремать –появляются они: во всем черном, окружают меня и требуют, требуют, требуют…Особенно та, что главная: высокая, худая, с каким-то знаком или орденом нагруди. Она требует сделать это немедленно, сует мне в руки бритву, говорит, гдевзять психотропные препараты. Я боюсь, Надя, боюсь, я не знаю, как бороться сними. Они начинают меня мучить, бить, угрожать… Я спрашиваю их: «За что вы менятак мучаете?». А они говорят: «Ты сама знаешь!». Что знаю? Я ничего не понимаю,что происходит, кто эти призраки. Не могу, нет сил!

     – Это тебе внушаетдьявол и его слуги, – Надежда еще жарче обняла сестру, – это они внушают такиестрашные мысли. А если поддашься – уже действительно не будет прощения. И никтотебя не сможет вымолить от этого страшного греха. Никто.

     – Я не виновна.., –Веру охватил страх.

     – Раз ты говоришь,что невиновна, то выход есть. Найдется выход! Нужно лишь верить Богу, молитьсяЕму и вручить свою судьбу в Его руки. Но это должна сделать ты – сделать так жерешительно, как поверила обманщикам, подставила под удар нашего родного отца.Выход один: доказать, что ты невиновна. Не в петлю лезть, а бороться за правду,потому что Бог – в правде. Он Сам есть Правда.

     – Я не виновата..,– простонала Вера, – но не знаю, что делать, как бороться дальше. Все, чтоможно, уже сделано. И все бесполезно.

     Надежда опустиласьна колени перед святыми образами и начала безмолвно молиться. За окном пошелдождь, забарабанив крупными каплями по окошку, где-то вдалеке послышалисьраскаты грома.

     – Пошли, – Надеждарешительно взяла ее за руку.

     – Дай хоть чаюпопить, – та не понимала, куда тянет  сестра.

     – Еще будет время.

     – Да я скоро…

     – Говорю, будет ещевремя: и на чай, и на все остальное. Пошли к матушке игуменье. Нужнопосоветоваться. Есть один план.

     Игуменьявнимательно выслушала рассказ Веры, а потом, взглянув на обеих, вдруг улыбнулась.

     – Сколько вижу близняшек,всегда поражаюсь премудрости Господней. Ни один художник, даже самыйталантливый, не способен воспроизвести то чудо, которое творит Господь. Смотрювот и думаю: как вас родители различают? Даже родинки на лице у вас одинаковы,обо всем остальном и говорить нечего: абсолютная копия. Как в зеркале. А вот подуху – ничего похожего, как земля и небо. Почему так?..

     Затем внимательнопосмотрела на Веру.

     – Решила, значит,не по-Божьему, а по-своему найти выход? Тут мы тебе не помощники, напраснопришла. Петли у нас нет, фонарных столбов тоже, да и бритвой не пользуемся:поди, не мужики. Разве что в речку. Бултых – и дело с концом. Неподалеку отсюдастарая мельница осталась, может, жернова сохранились. Так бери жернов – и вречку. С разбегу, чтобы наверняка, а то волной назад вдруг выбросит. Речка,знаешь ли, не всех утопленников принимает. Тогда с тобой новых хлопот необерешься: откачивать, «скорую» вызывать…

     Вера молчала,понимая, что настоятельница осуждает ее мысли и намерение.

     – А сказать, почемутебе этого хочется? Потому что так хочет твоя гордость. Личная твоя, а нечья-то. Гордость ведь что такое? Зверь, хищник, которого нужно все времякормить. Сначала он ест немного, а потом, когда подрастает, требует все большеи больше, пока не сожрет всего человека. А не давай ей ничего, то убежит оттакого «хозяина», пойдет искать себе другого. Вот сидят передо мной двесестрички, две близняшки, две капельки, а такие разные. Потому и разные, что изодной гордость бежит, а в другой гнездышко себе свила: сначала маленькое, атеперь ей там тесно, давай всю себя. И готова ты себя отдать. Вроде, дажеблагородно: об отце родном думаешь, о маме. Только вот о душе своей не думаешь.Да и обо всех родных тоже не думаешь: только о себе. Это и есть плод гордыни.

     – Я хочу изменитьсвою жизнь, матушка, – Вера стояла, низко опустив голову. – Я ничего не знаю иничего не умею, но мне совесть не дает покоя. Мне стыдно после всего, что произошло.Я не могу с этим спокойно жить. Пусть тюрьма, любое наказание, но я не могубольше так жить дальше…

     – Значит, нужноменять жизнь, а не лишать себя этой жизни, – игуменья подошла ближе к Вере. –Благодари Бога, что совесть твоя еще жива, не дает покоя тебе.

     – Я не знаю, непредставляю себе, как все произошло, – Вера не знала, что говорить, чем оправдаться,– но я не виновата. Я вообще не могу понять, почему это произошло именно сомной, ведь никому не делала зла, никого не убивала…

     – Самое большоенесчастье человека – это не видеть собственные грехи. Видеть их в ком угодно,только не в себе. Нераскаявшийся грешник живет и думает, что его душа здорова ибезгрешна, пока однажды у него неожиданно не прорежется духовное зрение и он неувидит, что душа его на самом деле вся в проказе. Как если больной телеснойпроказой вдруг глянул на себя в зеркало и с ужасом увидел, что все его телопокрыто струпьями. А как увидеть свою душевную проказу, где взять такоезеркало? Христос является тем зеркалом, в котором каждый видит себя таким,каков он есть. Это единственное зеркало – не из царства кривых зеркал, апредельно правдивое, и дано человечеству, чтобы все люди смотрели в него и видели,каковы они на самом деле. Ибо во Христе как в наичистейшем зеркале каждый видитсебя больным и уродливым, и еще видит свой прекрасный первоначальный образ,каким он был, каким стал через греховную грязь и каким опять должен стать черезисправление своей порочной жизни. Я понятно тебе говорю?

     Вера молчала.

     – Если человекживет, не зная, что такое грех, а что есть святость, его ум поражается слепотой,сердце становится бесчувственным, мертвым. Ум закоренелого грешника не видит нидобра, ни зла,  его душа мертвеет, теряет полную способность к восприятиючего-то возвышенного, духовного. А кто вступает с грехом в борьбу, насильноотторгает от него ум, сердце и тело, тому дарует Бог великий дар: зрение своегогреха. Хотя видеть свои грехи – еще не значит в них покаяться. Человек можетвидеть свои грехи, как некие собственные поступки, в которых не нужно каяться,в которых он оправдывается. Не крал, не убивал, зла никому не делал… В чемкаяться? Вроде, как и не в чем.

     – Один современныйподвижник говорил, что когда мы осуждаем других людей, то мы осуждаем своютень, – продолжала беседовать с Верой игуменья. – Когда мы берем на себя правосудить, осуждать других, то накладываем на другого человека свою собственную матрицу:нашу систему взглядов, наше мировоззрение, нашу табличку с классификацией поступкови судим его. Но ведь Бог не так будет судить других людей.

     Из Евангелия мызнаем, что первым в рай вошел разбойник, Бог его не осудил. И преподобная МарияЕгипетская, у которой до жизни в пустыне были очень тяжелые грехи, вошла вЦарство Божие. Ее память празднуется Великим постом как пример воистинувеликого подвига христианского покаяния.

     Ты недоумеваешь,почему именно тебя постигла такая беда, почему от этого пострадали твоиблизкие, пала такая тень на родного отца. Ты ищешь, что в этом виновен кто-то,но не ты лично. Да, может, и не ты совершила преступление, на то и следствие,чтобы во всем разобраться и установить истинного виновника. Но во всем, чтопроизошло, есть своя логика. Жила бы иной жизнью, если бы блюла себя – такогобы не случилось. Поэтому если хочешь исправить прежнюю жизнь, начинай лечение.На путь исцеления и спасения становятся лишь те, кто увидит болезнь своей души,ее тяжкие недуги прежде всего собственными силами, и потому оказываютсяспособными обратиться к пострадавшему за них истинному Врачу – Христу. Внеэтого состояния нормальная духовная жизнь совершенно невозможна.

     Смирение ирождающееся из него покаяние – единственное условие, при котором приемлетсяХристос. Смирение и покаяние – единственная цена, которою покупается познаниеХриста, единственное состояние истинного христианина, из которого можноприступить ко Спасителю нашему.

     Смирение и покаяние– это единственная жертва, которую приемлет Бог от человека, признающего себяне праведником, а грешником. А вот зараженных гордым, ошибочным мнением о себе,признающих покаяние для себя чем-то лишним, необязательным, чуждым, исключающихсебя из числа грешников, Господь отвергает. Такие гордецы не могут бытьхристианами.

     – Господь преподалтебе хороший урок, – игуменья закончила наставлять Веру, – не ропщи ни на Него,ни на свою судьбу. Теперь у тебя будет время поразмыслить над своей жизнью,поговорить со своей совестью. Все, что пошлет Господь: любое наказание, любойприговор – все прими со смирением и покорностью, сказав сама себе: «Достойноеприемлю по делам моим». И пусть тебя Господь укрепит в борьбе с собой же, чтобыты изменила свое отношение к жизни, стала такой же, как и твоя сестричка: нетолько внешне, но и по духу. А мы будем за тебя молиться. Усердно молиться…

     Игуменья подошла,чтобы на прощанье обнять Веру, но Надежда, вдруг загородив собой сестру, упалана колени перед настоятельницей, залившись слезами:

     – Матушка, ейнельзя туда! Она там погибнет! И душой погибнет, и телом!

     – Если будетбороться с грехом – выстоит, Господь ее не оставит.

     – Матушка, ей туданельзя! Она не готова до борьбы там, куда ее хотят посадить. Хотя я знаю, яверю, что моя сестра не виновата. Нужно время, чтобы это доказать, а временинет. Завтра она снова должны быть под следствием в камере. Ей туда нельзяникак, в ее нынешнем состоянии...

     Игуменья поднялараспростертую у ее ног послушницу и внимательно посмотрела ей в глаза.

     – И я вижу, чтонельзя. Она на пределе всех своих сил. Один шаг – и… Так что ты предлагаешь:мне, что ли, вместо нее за решетку сесть?

     – Нет, матушка, –горячо зашептала Надежда, – я предлагаю вместо нее… себя.

     – Себя?! –всплеснула руками настоятельница. – Ты хоть понимаешь, что говоришь?

     – Понимаю, матушка,потому и предлагаю. Вы ведь сами видите, что мы как две капельки воды, тамникто сразу не поймет и не отличит…

     – Зато когда поймути отличат, знаешь, что ждет тебя, твою сестру и меня за компанию с вами? Малошума подняли вокруг этой истории, так хочешь, чтобы вообще полная истериканачалась?

     – Матушка, никакогошума не будет. Не успеют ничего понять. Я верю, чувствую, что развязка где-торядом. Пока я побуду там, а Верочка здесь, все прояснится.

     – «Побуду..». Такговоришь, будто на курорт собралась. Там такой «курорт», что люди делают все,чтобы туда не попасть, а ты сама предлагаешь там очутиться.

     – Другого выходанет. Сестру нужно спасать. А за решеткой ее ждет верная погибель. Не выдержитона всего этого. Пусть поживет здесь, а я за нее побуду. Это недолго. Несколькодней – и все прояснится, станет на свои места. Она не лжет: вины во всемпроисшедшем на ней нет, ее просто использовали, подставили, чтобы уничтожитьнашего отца. А свою жизнь она лучше осмыслит не в тюрьме, а здесь. Пустьпоживет, прошу вас, матушка, благословите…

     Игуменья подошла ксвятым образам, помолилась, потом возвратилась к близняшкам и, глядя на них,снова улыбнулась.

     – Если бы не твоеплатье и все вот это, – она кивнула на Веру, стоявшую перед ней в модныхпотертых джинсах, такой же потертой футболке, кожаной куртке, – я бы уже сейчасне угадала, кто из вас Вера, а кто Надежда.

     Обе стояли передней, в ожидании решения покорно опустив головы.

     – Значит, хочешьдушу свою положить за други своя, то есть за родненькую сестричку? Это хорошо,похвально. А кто будет расхлебывать кашу, когда все выяснится? Какая тень падетна всю обитель? Что подумают? Что здесь какие-то махинаторы, аферисты, обманщики?Или еще похуже? А что подумают сестры, когда увидят и узнают обо всем?

     – Матушка, неуспеют подумать! – Надежда снова хотела упасть перед настоятельницей, но таудержала ее. – Никто не догадается, зато мы поможем сестре.

     – Сестрица твоядолжна, прежде всего, помочь себе самой, – игуменья теперь внимательно смотрелана Веру. – «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищаютего», – так святой апостол говорит. В Царство Небесное силою никого не тянут,необходимо собственное произволение и борьба со своими грехами, страстями. Абез борьбы тебе ничто не поможет: ни приговор, ни зона, ни монастырь – ничто.

     – Бог тебяблагословит, – она дала Надежде приложиться к своему кресту. – Что ж, коль тытак слышишь свое сердце, коль оно не обманывает, то пострадай за свою сестрицу,понеси ее крест. А она пусть поживет здесь, побудет несколько дней затворницей,никуда не выходит, подышит нашим воздухом, помолится. Я обо всем позабочусь. Ауж коль дело до суда дойдет, то… Да будет воля Твоя, Господи!

     Она перекрестила иНадежду, оставив обеих сестер, а сама удалилась на молитву об их судьбе испасении.

14.

     Вера осталась вкелье своей сестры совершенно разбитая и опустошенная. Она не знала, что делатьдальше: не хотелось ни молиться, ни читать, ни думать, ни спасть, ни жить… Онаподсела к столику у окошка и механически взяла несколько листочков бумаги.Потом стала так же механически читать:

     Вера – поток света.

     Вера – клинокправды.

     Веры призыв – это

     Быть посредиправых.

     Вера – глоток неба.

     Вера – раскатгрома,

     Свежий кусок хлеба,

     Угол святой дома.

     Вера – комокнервов.

     Вера – ручья влага,

     Тяжесть крестадрева,

     Бремя креста благо.

     Вера – росы искры

     В нежном цветкерозы,

     Свет из лампадчистый,

     Древних молитвслезы…

     «Чьи это стихи? –подумала она – сначала равнодушно, даже не вникая в них, но, перечитав, задумалась.– О какой вере идет речь? Вера – чье-то имя или состояние души? Если состояние,то почему я ничего этого не чувствую? Ни глотка неба, ни раската грома, ниискры росы… Почему для меня вера – пустой звук, а для кого-то…». И стала читатьдальше:

     С верою жить –просто,

     С верою жить –строго,

     Если душа просит

     Жить и любить сБогом.

     С верою жить –вольно,

     С верою жить –сладко,

     Если душе больно,

     Если душе гадко,

     Если ее судят –

     Судят судом строгим–

     Веру твою людям,

     Веру твою в Бога.

     «С верою жить –вольно, с верою жить – сладко, – мысленно повторила она. – А я, Вера, живувообще без веры… Такое может быть? Может, раз живу. Вернее, жила, и тожевольно, сладко, красиво. Так почему же теперь все резко изменилось? Для того,чтобы, все потеряв, я обрела какую-то другую веру? Ведь у меня не было вообщеникакой веры, кроме веры во всемогущество нашего папы, его возможности, еговласть и, конечно же, в свои силы, свою красоту, популярность. Где теперь все?Папа ничего не может исправить, он оказался бессильным, а я без него – ноль безпалочки. Выйду на свободу – никто не захочет общаться со мной, зэчкой. Никакиесалоны, массажи, тренировки не возвратят всего, что я имею сейчас:привлекательность, здоровье, бодрость. Выйду больной, безобразной старухой…».

     С верою жить –больно,

     С верою жить –чудно,

     Если вокруг колья,

     Если тебе трудно.

     Вера – она терпит,

     Вера любить учит,

     Даже когда треплят

     Или когда мучат.

     Вера живет кротко,

     Пламень страстейтушит,

     Даже когда кто-то

     Плюнет тебе в душу…

     «Почему я никогдане нуждалась в Боге? – продолжала думать Вера, вчитываясь и вчитываясь в написанныемелким почерком строчки. – Почему кто-то без этой веры не может жить, а я могу.Вернее, могла… Почему мы с Надей такие похожие и такие непохожие? Ведь из однойутробы матери, одним молоком вскормлены, в одной семье воспитанные, ни в чем незнали отказа, а такие разные?».

     Вера вдругвспомнила, как их, еще маленьких двойняшек, которыми восхищались все друзья изнакомые родителей, мама приводила в церковь, когда они еще жили в глухой провинции.Они обе – и Вера, и Надежда – удивленно озирались по сторонам, ощущая себя внеком сказочном царстве: настолько тут все было красиво, торжественно, хотя ипросто, скромно. Приятно пахло ладаном, свежими просфорками, восковымисвечками. Девочки просили дать им по маленькой свечке, чтобы зажечь и поставитьсамим на огромный подсвечник в центре храма, но старушка, стоявшая у свечногоящика, выбирала им большие, толстые восковые свечи и, зажигая их, поддерживаладетские ручонки, чтобы те не уронили.

     – Пусть горят, покане подрастете, – ласково улыбалась она, – а когда станете взрослыми – самибудете ставить.

     «Почему я все этозабыла? – думала Вера, глядя сейчас на светящийся перед ней огарок маленькоймонастырской свечи. – Почему это стерлось в моей памяти, не закрепилось в моейдуше, не дало никаких всходов, как у Нади? Кто виноват? Я сама, моя судьба,злой рок, еще кто-то?.. Как возвратить все то, чем я восхищалась, когда меняприводили в храм? Почему я теперь ничего этого не ощущаю? Или я действительностала мертвецом?.. Сама еще живу, а душа моя давно мертва? Такое возможно?.. Апочему нет, раз так и живу? Живой труп».

     В жизни – всегдасложной,

     В жизни – поройгрязной

     Все победить можно

     С верой святойясной…

     «Все победитьможно? – Вера грустно улыбнулась. – Наверное, не все. В моей ситуации уженичего ни победить, ни изменить… С верой, без веры – ничего не изменишь. Сидетьтебе, не святая, а очень грешная Вера, в местах не столь отдаленных до лучшихсолнечных дней. Ясно?»

     Она поднялась иподошла к святым образам, висевшим над кроватью, где спала Надежда.

     «Почему я ничегоэтого не чувствую: ни Бога, ни веры в Бога, ни этих святых? Почему я мертва ковсему этому? Кто виноват: кто-то или я сама? Ведь мне никто не запрещал верить,ходить в церковь, никто не ругал за это. Пусть родители не понимают выборНадежды: монастырь, отречение от карьеры, всего мирского. Положим, ее выбор дляних – своя крайность: вот так взять – и отказаться от всего, что имеешь. Аимеешь ведь не комнатушку в общаге, а целый дворец, не говоря о том, что имеешьв самом дворце. Тогда мое неверие, моя духовная слепота, духовная мертвятина –другая крайность».

     Незаметно для себяВера опустилась на колени перед святыми образами и, плача, обратилась к ним:

     – Господи, еслиможешь, прими меня такую, как есть: ничего не знающую, ничего не умеющую. Вернимне, Господи, все, что я растеряла, заглушила, убила в себе. Верни чистоту моейдетской веры, радости, когда я девочкой стояла в храме и молилась Тебе. Вернименя саму себе и Тебе, научи молиться, верить, прощать и любить всех. Оживи,воскреси, Господи, мою мертвую бесчувственную душу. Если для этого нужнонаказать меня – накажи. Если нужно поразить лютой болезнью – порази. Я вся вТвоих руках, Господи! Помоги любящим меня родителям пережить весь мой позор,дай им силы выдержать все это, а со мной делай все, чтобы я исправила своюжизнь. Я согласна принять любой приговор, любой позор на свою голову, толькоподдержи моих папу и маму, не оставь их в беде.

     Еще прошу тебя засвою сестричку. Я не умею любить так, как любит она, во мне нет ровным счетомничего того, чем наполнена ее душа: верой, благородством, добротой, умениемтерпеть, прощать, молиться за всех. Не оставь ее, Господи, ведь она отправиласьтуда, где ждут меня. Укрой ее Своей помощью, укрой нашу тайну, пусть онаостанется тайно до тех пор, пока не откроется правда. Ты же знаешь, Господи,что я не виновата в той страшной аварии. Но если нужно, чтобы за мою жизньнаказали меня – я готова принять любой приговор, любое наказание. Пусть будетволя Твоя, Господи.

     Я исправлю своюжизнь. Обещаю Тебе, Боже. Может, Ты ждешь от меня особых молитв, которыми Тебемолятся верующие, но я этих слов и этих молитв не знаю. Просто обещаю Тебе: мояжизнь будет другой. Я буду просить и уже прошу Твоей помощи, чтобы изменить ее.Не гнушайся меня, Господи, не отвергай меня. Прими меня в Свою милость и Свою любовь…

     Сколько времени такпростояла Вера в слезах и молитве – она и сама не знала. Время для нееостановилось. Оно просто исчезло. Ее грешная, опустошенная душа стояла предБогом и плакала. А время отступило перед этой мольбой. Просто исчезло…

     …Надежду определилив камеру предварительного заключения сразу после того, как та явилась сповесткой в отделение милиции. Она не могла не заметить людей, толпившихсявозле этого здания, что-то выкрикивая и держа в руках какие-то транспаранты.

     – Видели, госпожаСмагина? – следователь кивнул в сторону приоткрытого окна, куда доносились этивыкрики. – Это по вашу душеньку. Народ жаждет отмщения, расправы над вами.Показательного суда требует, а некоторые – даже показательной смертной казни.Просят поставить вас посреди улицы, разогнать машину и на полной скорости сбитьвас, чтобы вы узнали, почувствовали на своей шкуре то, что испытали детишкивместе со своей воспитательницей, когда вы проехались по ним.

     – Моя.., – началабыло Надежда, хотев сказать: «Моя сестра не виновата», но тут же осеклась,вспомнив, что взяла на себя ее роль.

     – Что «моя»? –по-своему понял следователь. – Моя твоя не понимай? Так что ли? Суд все разъяснит,объяснит, все докажет и поставит жирную точку. Как поют ваши будущие сокамерницы,«недолго музыка играла, недолго фраер танцевал». Никто не даст вам избавленья:ни Бог, ни царь и ни герой. И папаша не поможет. В последнее время внимание ктаким ярким, популярным особам, как вы, и таким делишкам, которыми вызанимаетесь, особое. Кончилось время, когда «мажорам»[11]все сходило с рук. Пресса большой шум подняла, теперь ничем не откупитесь иничего не спрячете. Судебный процесс будет широко освещаться. Звездой станете,Вера Павловна Смагина! Даже не звездой, а звездищей! А потом «зазвездите» поприговору суда на несколько лет к таким же преступницам.

     – Преступницейбудете меня называть, когда докажет суд и огласит этот свой приговор, – спокойноостановила его Надежда.

     – Ишь, какие мыграмотные, – рассмеялся следователь. – «Когда докажет суд». Уже все доказано!Несколько дней – и дело передаем в суд. Я надеюсь на ваше благоразумие, что небудете отрицать бесспорные факты и поможете нам установить некоторые детали,как, например, как к вам в руки, а потом в организм попал новейший психотропныйпрепарат. Где вы его взяли? Кто помог достать? Каналы, имена – нас интересуетвсе. Упираться с вашей стороны – лишь отягчать и без того тяжелую участь.Поможете – суд, будем надеяться, учтет ваше искреннее желание помочь следствию.

     – Мне не в чемпризнаваться, – спокойно повторила Надежда. – Коль считаете, что все доказано –можете судить меня по всей строгости закона. А коль доказательств мало –значит, ваше следствие необъективно.

     – Упираться не вваших интересах, госпожа Смагина, – следователь устало зевнул, прикрыв ротлежащей перед ним раскрытой папкой. – У нас доказательств относительно вашейвины больше, чем достаточно. А если врачам не удастся спасти жизньвоспитательницы, которая бросилась наперерез вашему безумству, то ваше делобудет иметь еще более печальные последствия. Так-то вот… Молите Бога, чтобывоспитательница осталась живой. Хотя я забыл: вы и в Бога-то не верите. Тольков деньги да всемогущество своего любезного папаши. Только ничто не поможет: нипапаша, ни его деньги.

     – А Бог поможет, –Надежда сохраняла полное спокойствие и не пыталась оправдываться.

     – И давно вы в Негоповерили? – усмехнулся следователь. – Иль как в той пословице: «Гром не грянет– мужик не перекрестится»? Поздно, Вера Павловна, поздно: и креститься, имолиться, и гордиться.

     – Молиться никогдане поздно. И никому.

     – Что ж, приятноймолитвы вам, госпожа Смагина!

     И следовательвызвал конвой, чтобы препроводить арестованную в приготовленную для нее камерупредварительного заключения.

     Надежда присела накраешек деревянного щита, служившего койкой, а потом, посидев немного,прилегла, поджав ноги. Смотреть было не на что: четыре стены, окрашенные серойкраской, тусклая лампочка под самым потолком, маленькое зарешеченное окошко,соседка, сидящая напротив и уставившаяся на свою временную сокамерницу тупым,ничего не выражающим взглядом. На вид ей было лет тридцать, хотя можно былодать и все пятьдесят: испитое лицо, наколки на плечах и спине, наколки наголенях и бедрах. Судя по всему, эта женщина была здесь не впервой: она развалиласьна арестантской койке, вальяжно закинув ногу на ногу и лениво почесывая давно немытыесальные волосы.

     – Ну и как тебепосле барской постели? – сквозь зубы просила она Надежду, не изменив позы идаже не повернувшись в ее сторону.

     Надежда ничего неответила. Ей хотелось снова к себе, в монастырь, где уже все было родным, знакомым.Она закрыла глаза и попыталась представить себе, чем занимаются сестры: однистоят в храме на службе, другие несут послушание… Интересно, а как там Вера?Как она чувствует себя в новой для себя обстановке? Кем? Прежней Верой или жечто-то произошло в ее душе, проснулось к новой жизни?

     Надя нагнула головуи улыбнулась.

     «А сама-то как себячувствуешь? – спросила она себя. – Каково тебе тут?».

     «С Богом вездехорошо, – ответила снова себе же, – везде спокойно».

     И стала по памятичитать слова Псалтыри: «Камо пойду от духа Твоего? И от лица твоего камо бeжу?Аще взыду на небо, Ты тамо еси: аще сниду во ад, тамо еси. Аще возму крилe моирано и вселюся в послeдних моря, и тамо бо рука Твоя наставит мя, и удержит мядесница Твоя. И рeх: еда тма поперет мя? И нощь просвeщение в сладости моей.Яко тма не помрачится от Тебе, и нощь яко день просвeтится: яко тма ея, тако исвeт ея».

     – Молись – немолись: ничего тебе не поможет, – скрипучим голосом сказала сокамерница и заняласидячую позу, опустив ноги на пол. – А вот Аза тебе поможет. Это я – Аза. Что,никогда не слышала? Ну да, куда там! У вас ведь свои клиники, лучшие врачи,денег вам хватает, чтобы всем им платить за свое здоровье. А простые люди идутко мне – провидице и знахарке Азе. Я цену не заламываю: кто что даст – на том испасибо.

     Надежда тожеприподнялась на локте.

     – Чего смотришь?Думаешь, откуда я знаю, что у тебя на уме? Что ты молишься? Аза все знает. Уменя на людей особый дар чувствовать их.

     Надежда тоже спустиланоги и пристально взглянула на сокамерницу:

     – Так ты…

     – Можешь считатьменя ведьмой, кем угодно, – Аза уже сверлила своим взглядом Надю, – тебе отсюданикуда не деться. Никто не поможет. А я могу. Потому что я – ведьма! Я многоезнаю, ведаю. На зоне ты долго не протянешь. Проклятие висит на тебе. Оченьтяжелое проклятие. Родовое. Кто-то в твоем роду убил ребенка, девочку, поэтомувсем девочкам, что у вас родились, жить не дольше… Сколько тебе сейчас?

     – Так ты же самаговоришь, что все знаешь. Зачем спрашиваешь? – усмехнулась Надя.

     – Чтобы проверить,– злобно усмехнулась та. – Ты еще не знаешь, что тебя ждет. На зоне у тебясначала откажут ноги, потом ты будешь мучиться кровью, потом…

     Надежда снова леглана свой топчан, накрылась Вериной курточкой и продолжила читать про себя: «Ащеополчится на мя полк, не убоится сердце мое, аще востанет на мя брань, на Негоаз уповаю. Едино просих от Господа, то взыщу: еже жити ми в дому Господни всядни живота моего, зрети красоту Господню и посещати храм святый Его…».

     – Не бойся, дорогоне возьму, – Аза прервала ее молитву. – Я не жадная, как некоторые, у меня душадобрая. Да и папаша твой не сильно обеднеет. У него сейчас бабло шуршит[12]налево и направо, чтобы найти для тебя хорошую защиту, адвокатов. Ничего непоможет. Влипла ты, девочка, по самое не могу. Это, кстати, тоже следствиевашего родового проклятия. И папаня твой по миру пойдет, разорится через тебя.Но все можно исправить. Я могу это сделать. Нужно снять это проклятие. Если егоне снять, оно будет висеть не только над живыми женщинами вашего рода, но и ещене рожденными. А через семь поколений ваш род вообще исчезнет.

     Надеждаперекрестилась и повернулась к этой вещунье спиной, давая понять, что не желаетучаствовать в обсуждении этой темы.

     – Не поможет, –по-своему поняла это Аза. – Ни крестом не спасешься, ни деньгами – ничем. Тутнужна большая сила. Я ею владею. Я знаю, как воздействовать на мир прави, миряви и мир нави, как задействовать три стихии сразу: огонь землю и ветер. Но дляэтого ты должна посвятить меня в некоторые тайны своей личности, без этого всемои заклинания будут бессильны.

     Надя ничего неотвечала, продолжая вторить и творить молитву.

     – А вот приворот,который тебе сделала твоя лучшая подруга, я смогу снять. Ты хоть знаешь, чтотебе сделали? Ты никогда не выйдешь замуж, у тебя никогда не будет детей…

     – Мне это негрозит, – остановила ее Надежда. – У меня уже есть Жених, и я с Ним повенчананавек. Других мне не нужно.

     – Я тебе не прожениха говорю, – Аза подсела к Надежде, тронув ее, отчего та сразу поднялась иотодвинулась. – Проклятие на тебе! И приворот. Страшный приворот.Кладбищенский! Отцу твоему тоже сделали. Если не снять – уйдет к другой, а васвсех бросит. Ты просто не знаешь, как это страшно. На него заказали молебен втрех церквах, потом одна колдунья пошла на кладбище, нашла свежую могилу, гдележит покойник с таким же именем, как у твоего родителя, поставила туда блины…

     Надежда сноваперекрестилась.

     – За отца моегомолились и молятся, это правда. У него очень доброе сердце. И молятся не в трехцерквях, а больше. Господь нас не оставит.

     – Ко мне не такие«тузы» приходят, – рассмеялась Аза, пересев к себе назад. – Вот такпоходят-походят – по церквям разным, монастырям, а ко мне потом приходят.Потому что я знаю такие молитвы, перед которыми ни одна сила не устоит.Заветные молитвы! Тайные! От предков моих унаследованные. Любую порчу сниму,любое проклятие, любой сглаз. Навести тоже могу… Просто так, чтобы мнеповерили. Не боишься?..

     Надежда поняла, чтопоследние слова были обращены лично к ней. Она еще осенила себя крестнымзнамением и, свернувшись калачиком, чтобы было теплее, углубилась в молитву,уже не обращая внимания на то, что ее соседка продолжала бубнить себе под нос.

     Ближе к вечеруприехали Выкван с адвокатом. Оба были невеселые. Адвокат раскрыл свои деловыезаписи, хранящиеся в папке, что-то полистал.

     – Вера Павловна, –смущенно обратился он к Надежде, – поверьте, мы делаем и сделаем все возможное,но, сами понимаете…

     Та, к удивлениюсобеседников, улыбнулась.

     – Понимаю. Выхотите сказать, что все будет хорошо?

     – Я хочу сказать,что все будет… как будет. Слишком большой шум и общественный резонанс. Городгудит, все требуют не просто наказания, а расправы. Если бы не те журналисты,репортеры, что оказались на месте происшествия, можно было бы как-товарьировать, выдвигать свои контраргументы, а в данном случае все настолькоочевидно, настолько доказательно протии нас, что…

     – Значит, на всеволя Божия, – Надежда оставалась спокойной. – Если это действительно моя вина –я должна понести наказание. Если же меня, как вы предполагаете, подставили,чтобы расправиться с отцом, этот обман раскроется и наказаны будут настоящиевиновники. Господь все расставит по местам, ничто тайное от Него не укроется.

     – Вера, – Выкванудивленно вскинул глаза, – ты никогда не говорила о Боге…

     – Я никогда не былав таких неприятных ситуациях. Мне жалко не себя, а отца и сестру, которая…

     Она осеклась, сновачуть не выдав себя.

     – Которая вмонастыре? – усмехнулся адвокат. – Ваше волнение за отца понятно, а вот за сестрицувашу волноваться нет оснований. Волноваться нужно не об этом: следствиефактически закончено, на днях состоится суд.

     – Я знаю отца, какон сильно за все переживает. Сестра в монастыре, но тоже сильно волнуется.Жизнь преподнесла нам хороший урок. Думаю, после всего, что случилось, мы станемдругими.

     –  Какими? –осторожно спросил Выкван.

     – Ближе к Богу.

     Он снова быстровзглянул на Надежду, пытаясь понять, откуда в той девушке, которую он считалВерой, произошла такая разительная перемена. Адвокат между тем закрыл своибумаги и удалился, оставив Надежду и Выквана ненадолго вдвоем.

     –  Вера, – Выкванпонизил голос, чтобы их разговор не услышал никто посторонний, – я знаю, ктосидит с тобой в той же камере. Тебе необходимо сохранить свою энергетику, котораяесть, не растерять, не ослабить ее. Та женщина обладает силой, способной пробитьтвою защиту. Это нежелательно перед судом. Тебе нужны внутренние силы, чтобывсе выдержать, не сломаться, не разрушиться духовно. Если это разрушениеначнется – его уже ничем не остановишь. Я научу тебя, что нужно делать, чтобызащититься от нее. Это очень просто…

     – Я знаю, – Надеждаопустила голову, пряча улыбку, – я чувствую, какого она духа, и знаю, какзащититься.

     – Ты? Знаешь? –Выкван не переставал поражаться.

     – Это действительноочень просто.

     Надежда широкоперекрестилась и посмотрела прямо в глаза Выквану.

     – Господь и КрестГосподень – самая надежная защита. Ничто не сокрушит этой силы.

     Ничего не ответив,Выкван поднялся и тоже удалился вслед за адвокатом. Они ехали в машине, думаякаждый о своем: адвокат – о том, как защититься в суде, Выкван – о странных,непостижимых даже для него переменах, происшедших в подсудимой.

     – Не журись,Владислав, – адвокат похлопал Выквана по плечу, – после приговора народ успокоится,угомонится, не может ведь вся эта свистопляска продолжаться бесконечно. А тампо амнистии вызволим Веру назад. К тому времени, надеюсь, про нее все забудут,появятся новые герои нашего времени.

     – Да не журюсь я, –не сразу ответил Выкван, погруженный в свои мысли, – не могу только понять, каквсе…

     – А что тут думать?«Шел, поскользнулся, упал, очнулся – гипс», – хохотнул тот, вспомнив кинокомедию.– Где такие деньги гуляют – там случиться может все, что угодно. А гденаркотики – там вообще туши свет: беда неотвратима. Так и попалась нашадевочка. Ты, кстати, узнавал, как там воспитательница? Есть шансы вытащить ее стого света?

     – Ее состояние покачто стабильно тяжелое. Врачи не дают никаких гарантий. Говорят, что вся надеждана Бога. Все о Боге заговорили, даже хозяин. Просит возить его в храм аж загород, тихонько там стоит, чтобы никто не узнал, молится, даже плачет… Жалкостарика: за одну дочку переживал, что в монастырь подалась, да не заметил, какдругая ему свинью подложила.

     – Да, тут в Богаповеришь, – задумчиво сказал адвокат. – Бывают ситуации, когда никто, кромеНего, не поможет. Наша ситуация с Верой как раз такая.

     Выкван возвратилсяк себе домой и, даже не отдохнув после суматошного дня, сразу спустился вниз –туда, где общался со своими духами.

     – Почему вы молчите?– он сконцентрировал свой взгляд на еле дышащем язычке огня, всегда горящегоярким пламенем во время молитвы. – Почему вы отвернулись от меня? Чем я васпрогневал? Чем? Я всегда был верен вам.

     Но силы, к которымвзывал Выкван, молчали. Снова вспомнилась Вера, ее такие неожиданные слова оБоге, Кресте, молитве. Какая-то догадка вдруг молнией пронеслась в сознанииВыквана.

     «Неужели это…», –он тут же прогнал ее, снова сосредоточившись на своей медитации, соединенной смолитвой. Но эта мысль снова вонзилась в сознание, вытеснив все остальное.Выкван обхватил голову и со стоном опустился перед жертвенником, взывая ивзывая к молчащему небу.

     – Или вы простобессильны помочь мне? – прошептал он. – Может, Вера права? Может, сильнее Бога,Которому она молится и Которого просит вместе со своей сестрой, хозяином, нетникого? И нет ничего сильнее Креста? Если это так, то…

     Не вставая с колен,Выкван медленно, но твердо осенил себя крестным знамением. Потом поднялся, ещераз перекрестился и, не обращая внимания на боль, положил свою ладонь прямо натлевшие, но еще раскаленные угли, окончательно гася жертвенный огонь.

15.

     Смагин лежал накушетке, мучительно борясь с новым приступом головной боли. Его жена суетиласьрядом, готовя теплые компрессы и роясь в домашней аптечке.

     – Паша, тебе нельзятак сильно нервничать, – она то и дело подходила к нему, пытаясь успокоить. –Нервотрепкой делу не поможешь. Нам нужно держаться, крепиться и нерасслабляться. Хочешь, я позову Выквана? Его процедуры тебе всегда помогали.

     – Зачем егобеспокоить? Ему своей головной боли хватает, – простонал Смагин. – А с моимприступом есть только одно хорошее средство.

     – Какое? Скажи,Пашенька. Я позвоню, попрошу – и привезут. Как называется?

     – Позвони, попроси,пусть привезут, – Смагин приоткрыл один глаз и посмотрел на реакцию жены. –Гильотина называется. Очень хорошее средство. Раз! – и нет головной боли.Вместе с головой. Так и скажи, что Смагин просит. Пусть быстрее везут.

     – Сказала бы ятебе, шутник, да не до шуток теперь, – Любовь Петровна возвратилась к столику,готовя новый компресс.

     И в это время вошелВыкван. Подойдя ближе к Смагину, он присел на стул. Его лицо не выражало нирадости, ни надежды.

     – Что ж, на всеволя Божия, – вздохнул Смагин, пытаясь подняться с кушетки. – Мои друзья-украинцыв таких случаях говорят: «Маємо те, що маємо». Сущая правда. Что имеем – нехраним, а потерявши – плачем. Как она там? Виделись?

     Выкван грустнокивнул головой.

     – Держится? Илимокрая от слез?

     – Как раз немокрая, – оживился Выкван. – Она меня удивила своим состоянием духа. Верит, чтовсе как-то образумится, прояснится.

     – Вера верит вчудеса, – вздохнул Смагин. – Верит, небось, что я ее вытащу оттуда.

     – Она верит в своюневиновность. Упорно верит. Мне вообще показалось, что там сидит не Вера, а…

     Выкван замолчал, незная, как объяснить Смагину свое предчувствие.

     – А кто? –переспросил тот. – Надька, что ли? Та из своего монастыря теперь носу невысовывает. Писаки такое кадило раздули, что впору самому в монастыре скрытьсяи не показываться до самой смерти. Чума на мою голову…

     – Кстати, встречи стобой просит какой-то очередной журналист, – крикнула из соседней комнатыЛюбовь Петровна, слыша весь разговор. – И в офис несколько раз звонил, и сюдаприходил, да мы не пустили. Знаем, как ты любишь эту публику.

     – Люблю – не тослово, – от этой новости Павел Степанович ощутил приступ головной боли. – С умасхожу от счастья общения с ними, спать ложусь и просыпаюсь с одной мыслью:встретиться с очередным журналюгой и сказать ему все, что я думаю. Причем, безвсяких купюр. Сделай это за меня, Любочка, уже сил никаких нет общаться с этиминегодяями.

     – Так они не сомной встречи ждут, а с тобой. Ты у нас, Паша, герой всех репортажей. Так чтонеси крест своей популярности до конца, хотя я понимаю, как тебе тяжело. Скажилучше, что ему передать и что приготовить для встречи.

     – Плаху, палача ирюмку водки, – мрачно усмехнулся Смагин. – Рюмку водки мне, остальное – ему.

     – Сходи, узнай, чтоему нужно, – обратился он к Выквану. – Если что по делу, то пообщайся сам, какмой референт. Если снова хотят грязью облить – выгони в шею и дай на прощаньехорошего пинка, чтобы сюда забыл дорогу. Сил нет общаться с этой журналистскоймразью.

     Выкван кивнулголовой и удалился, а Смагин снова остался наедине с невеселыми мыслями.

     «Ах, Верочка,доченька, что же ты наделала… И меня погубила, и себя».

     Любовь Петровнасела рядом, обняла мужа, а тот, уткнувшись в ее руки, заплакал, как ребенок.

     – Господь неоставит, Пашенька, – она гладила мужа, желая его хоть немного успокоить, – нинас не оставит, ни детей наших. И мы их наказывали, когда те шалили, а потомвсе равно жалели. Так и Господь: коль нужно наказать, вразумить – вразумит, ноне оставит, не бросит.

     – Как мне ее жалко,нашу девочку, – прошептал Смагин, – но я ничем не могу ей помочь. Ничем…Любочка, я тоже молился Богу, чтобы Он помог нам, простил нас. Может, я не татак молился, как нужно, но молился от всего сердца. Но Он меня не услышал. Илине захотел услышать. Или же Он просто неумолим…

     В дверях появилсявзволнованный Выкван. Любовь Петровна махнула ему рукой, чтобы он вышел и небеспокоил Смагина, но тот оставался на месте.

     – Что еще? – ПавелСтепанович вытер слезы и поднялся. – Сам, вижу, не смог во всем разобраться,снова мне идти под пули этих писак.

     – Хозяин, – Смагинеще никогда не видел своего помощника таким взволнованным, – мне кажется,нашлось то самое звено, которое замкнуло всю цепь. У нас теперь есть все доказательстватого, что ваша дочь Вера невиновна в трагедии.

     Смагин замер, апотом рванулся к Выквану, схватил его за плечи и начал трясти:

     – Что?! Что тысказал? Невиновна?! Повтори!

     – Да, – Выкванобнял Смагина, теперь разрыдавшегося у него на груди, – Вера невиновна! И этомуесть неопровержимые доказательства. Заходи, Андрей!

     Перед Смагинымпоявился парень лет тридцати: небритый, взлохмаченный, в потрепанных джинсах,такой же видавшей виды куртке, из-под которой выглядывала давно нестиранная футболкас непонятной эмблемой.

     – Кого ты привел? –Смагин, еще не в силах прийти в себя, кивнул на гостя. – Бомжа или того самогожурналюгу? Что все это значит?

     – Я и есть тотсамый журналюга и бомж: два в одном лице, – ответил тот, спокойно глядя наСмагина.

     – Погоди, – Выкван,к еще большему изумлению Смагина, обнял гостя и подвел его ближе к ПавлуСтепановичу. – Андрей является прямым свидетелем всего, что произошло в тотроковой вечер. Единственным свидетелем! Он оказался на том самом месте ещераньше репортеров. Он все видел, как все было на самом деле! Вера действительноневиновна! Ее подставили!

     – Ничего не пойму!Предположим, этот человек, – он кивнул в сторону Андрея, – был на местепроисшествия и все видел. Да только кто, какой суд ему поверит? На него лишь посмотрят– и суду все ясно.

     Андрей кротко стоялперед Смагиным, ничем не оправдываясь и стыдясь своего убогого вида.

     – Хозяин, – Выкванвышел вперед, – мы обязаны Андрею победой. То, что у него в руках – этонеопровержимое доказательство невиновности Веры и прямой вины наших главныхпротивников, которые все подстроили.

     – Какоедоказательство? – Смагин не знал, что говорить и что делать. – У него в руках явижу обычный мобильный телефон. Где здесь доказательства?

     – В телефоне! –Выкван решительно взял окончательно опешившего Смагина за руку и вместе сЛюбовь Петровной повел в рабочий кабинет, где стоял включенный компьютер.Сбросив с телефона хранившуюся там видеозапись, он вывел ее на монитор.

     Все сразу узналинабережную, автомобильную дорогу, через которую мирно переходили детишки. Вотпоказались фары того самого «ягуара», что на бешеной скорости приближался к переходу.Вот раздался скрип тормозов и следом за ним страшное зрелище: удар в воспитательницу,бросившуюся наперерез, разбросанные детишки: покалеченные, окровавленные,кричащие…

     – Бегом тащи сюда!– послышался чей-то голос – и из кабины стрелой выскочил знакомый парень. Онобежал заглохший автомобиль спереди, открыл боковую дверцу, вытащил оттуда погруженнуюв наркотическое состояние Веру – абсолютно бесчувственную, с закрытыми глазами– и бросил ее на то место, где сидел только что сам, совершая наезд на детей:за руль.

     – Порядок, – тихосказал он тому, кто выглядывал из остановившейся машины, – комар носа неподточит. Давайте сюда своих репортеров. А я пока приму лунные ванны. Прошу немешать!

     Он с хохотом упална асфальт рядом с машиной и вывалялся в пыли.

     – Молодец,«терминатор», – послышался все тот же голос за кадром, – хорошо свою роль играешь.Смотри, не застуди хозяйство, а то все девки отвернутся.

     – Не отвернутся, –отозвался тот, что продолжал валяться в пыли, создавая из себя образ пострадавшего,– гоните быстрее репортеров, пока менты не нагрянули.

     – Значит.., –Смагин вытер испарину со лба, понемногу приходя в себя от только что пережитогошока. – Значит… выходит…

     – Да, – Выкванбыстро скопировал файл в свои документы, – выходит, что Веру просто пересадилиза руль, перед тем подсыпав ей в кофе психотропный препарат, который ввел ее всостояние полного беспамятства и бесчувствия. А совершил наезд на детей –причем, наезд умышленный – тот самый Фил, вскруживший голову Вере. Ее вина –только в этом увлечении, доверчивости. Думаю, она получила хороший урок на всюоставшуюся жизнь. А на скамью подсудимых должен будет сесть настоящийпреступник. Это справедливо.

     – Так что же сидим?– воскликнул Смагин. – Что  мы еще ждем?

     – Мы не ждем, а ужедействуем, хозяин, – Выкван собрался уйти. – Я к следователю и подключу нужныхлюдей, чтобы…

     – Погоди, моидрузья из милиции звонят, – Смагин достал заголосивший телефон и приложил куху, отойдя в сторону. – Слушаю тебя внимательно, Василь Захарович. У нас тутошеломляющие новости. У вас тоже? Тогда начинай со своих.

     Слушая, о чем емустали рассказывать, лицо Смагина снова изменилось, став сначала растерянным,потом удивленным, а потом суровым, даже злым.

     – Ах, негодяи, –прошептал он, окончив разговор и кину телефон на стол. – Ах, мерзавцы… Чтозатеяли, ничего святого нет.

     – Что случилось? –встревоженный Выкван подошел к Смагину.

     – Терещенко звонил,рассказал свежие новости. В монастыре, в той комнате, где рядом с моей Надеждойжила Ангелина, которая скоропостижно скончалась, провели тщательный обыск и нашлипортативную видеокамеру, кем-то умело спрятанную за иконами. Когда воспроизвелисохранившуюся запись, то увидели, как покойница перед смертью назвала именавсех, кто требовал от нее подсыпать Надежде специально выращенные в лабораториидля убийства смертоносные грибы. В природе они вообще не растут, по крайнеймере в наших краях. Но почему-то эти грибы съела сама Ангелина: врачи бессильныбыли что-либо сделать для ее спасения. Против этих грибов пока нет никакогопротивоядия. И следы этого преступления тоже ведут к нашим соперникам, преждевсего к Илье Гусману. Не удивлюсь, если его имя выплывет и при расследованиидела о наезде на детишек.

     – Господи, на всеТвоя святая воля, – прошептала Любовь Петровна, крестясь на святые образа. – Аты не верил в чудеса, не верил в то, что Господь защитит нас…

     – Что ж, командаЛубянского, похоже, сделала все свои ходы, – задумчиво сказал Выкван. – Теперьочередь за нами.

     И быстро вышел изкомнаты, на ходу застегивая папку с документами.

     Смагин теперь самподошел к Андрею и опустился перед ним на колени.

     – Что я могу длятебя сделать, сынок? Чем отблагодарю? Говори, теперь я твой должник.

     Андрей поднялСмагина, не позволив ему так унижаться.

     – У меня к вам,Павел Степанович, только одна просьба. Маленькая, но убедительная.

     – Говори, –решительно сказал Смагин, – я всю исполню, все сделаю. Говори.

     – Обещайте, чтобольше никогда не будете высказываться с таким презрением о людях моейпрофессии. Она не хуже любой другой, а негодяи, продажные шкуры есть везде,даже среди людей такого высокого полета, как вы.

     – Ничего не пойму,– опешил Смагин. – О какой профессии речь?

     – Я репортер АндрейПаршин. Мое имя вам должно быть хорошо известно по тем острым критическимпубликациям в ваш адрес, когда я выступил против затеи поставить в черте городавредное для здоровья людей производство.

     – Все хорошо помню:и желание построить аккумуляторный завод, и тот шум, который подняла пресса,подключив экологов, общественность. Помню. Мы тогда тоже все взвесили,проанализировали и согласились с выводами экологов, отказались от этогостроительства. Ваши критические статьи, кстати, вовремя остудили горячиеголовы, которые убеждали нас в обратном: на все плюнуть, махнуть рукой истроить завод, обещавший нам солидную финансовую прибыль, хорошие рынки сбыта.

     – Я тоже помню,какими словами вы кляли, поносили репортеров, обративших внимание на этупроблему, как нам угрожали. И в нынешней ситуации, не разобравшись до конца,снова хаете репортеров, обвиняете их во всех своих бедах.

     – Но ведь мыотказались от строительства! – всплеснул руками Смагин. – Потому что во всемразобрались! И сейчас все расставили по своим местам. Благодаря вам разобрались– и тогда, и теперь. В чем же дело? Какие могут быть вопросы?

     – Дело в том, чтотогда, после публикаций о вредном производстве, меня и еще нескольких человек,писавших на эту тему, выгнали с работы. Ваши люди нам не простили того, что мыдерзнули восстать против самого Смагина. Сказали, что не по своим силам взялисьдерево рубать. И выгнали. Выбросили на улицу. Отблагодарили по-своему,«по-царски». Теперь я такой, какой есть перед вами – тот самый репортер АндрейПаршин и бомж по совместительству. Так что никакой другой благодарности я отвас не жду, а лишь прошу: никогда не говорите с таким презрением о моейпрофессии. А сейчас покажите, где у вас выход на улицу, мне здесь душно.

     – Стоп, стоп! –Смагин схватил Андрея за плечи, удерживая, чтобы тот не ушел. – Как это выгнали?За что? Кто посмел? Я немедленно во всем разберусь и лично выгоню в три шеитех, кто так решил расправиться с журналистами.

     – Надеюсь, что вывсегда будете таким справедливым и принципиальным и на посту градоначальника, –улыбнулся Андрей, высвобождаясь от рук Смагина. – Думаю, после того, как новыефакты станут достоянием общественности, победа на выборах мэра вам обеспечена.Можете уже сейчас начинать праздновать блестящую победу. А меня прошуотпустить, мне нужно на воздух, мне…

     Он качнулся исхватился за сердце.

     – Люба! – крикнулСмагин, зовя жену на помощь, но та уже мчалась к шкафчику с домашней аптечкой.

     Они вместеосторожно усадили нежданного гостя на широкий диван, распахнув в комнате всеокна.

     – Андрей, сынок,прости меня, старого дурака, но я ничего не могу понять. Такое впечатление, чтотебя послал Сам Бог – и там, когда произошла авария, и теперь, когда мы былиуверены, что уже никто не сможет помочь. Как такое может быть? Что ты делал втом месте на набережной, именно в это время? Я ничего не могу понять.

     Андрей отпилпринесенной ему прохладной воды.

     – Что я там делал?Собственно, ничего особенного. Сидел на лавочке, смотрел на вечерний закат, наречку… Немного выпил.

     – Да, но почемуименно там?

     – Я и сам не знаю,почему меня всякий раз тянет в это место. Вы когда-нибудь теряли свою Родину?

     – Терять Родину?Зачем? – удивился Смагин. – Нет, я патриот своей земли. Ну, поехать куда-тоненадолго, отдохнуть, попутешествовать – это я еще люблю. Но потом назад, всвои края.

     – Тогда вы непоймете моего состояния, – вздохнул Андрей, став задумчивым. – Вы не пойметечеловека, которого тянет в то место, которое ему – пусть и отдаленно – но напоминаетего Родину, его землю, где он родился и вырос, а потом его оттуда выгнали. Дажене выгнали, а вырвали с корнем и выбросили.

     – Как этовыбросили? – остолбенел Смагин. – Это что, сорняк? Мусор?

     Андрей усмехнулся:

     – Для мусора естьспециальные места, его куда свозят, сносят, выбрасывают, сортируют. А длятаких, как мы, и мусорного ящика не нашлось. Вырвали – и вышвырнули.

     – В наше время? Воттак?.. – обомлел Смагин.

     – А вы что, никогдане слышали о том, что в наше замечательное время есть такие места, которыеназываются «горячими точками»?

     – Как не слышал?Столько горя, столько жертв…

     – А кто помнит этихлюдей, вспоминает их? Нет, тех, кто там воевал и воюет – помнят, даже награждают.Кто погребен под завалами бомбежек, обстрелов – хоронят, пусть и не всех. Атех, кто остался без Родины, кому назад больше нет возврата – кто помнит о них?Как им живется без родной земли, дышится без родного воздуха?..

     Смагин в недоумениипожал плечами.

     – Поэтому вы непоймете, что меня тянет в этот уголок нашего города, чем-то похожий на тот, гдеродился и жил, который превращен в руины. Почти каждый вечер прихожу туда, мнетам по-особому уютно. А после того, как лишился своей любимой работы, живу тоздесь, то там, то сям…

     – Стоп! – ПавелСтепанович взял Андрея за руку. – Не живу, а жил. Отныне я твой покровитель иобо всем позабочусь.

     – Мой покровитель –Господь, – миролюбиво улыбнулся Андрей, – лучше Него обо мне никто непозаботится. Он вывел меня из того пекла и никогда не бросал. А то, что я сталтаким, – он указал взглядом на свой убогий внешний вид, – во многом моя вина.

     – И как же тебепозволили снимать все, что произошло на дорогое?

     – А это уже моярепортерская хитрость, – рассмеялся Андрей. – Погода была в тот вечер хорошая,никто нигде меня не ждал, я наслаждался тишиной и покоем. Лавочка, где сидел,находится под навесом, в тени, поэтому не сразу заметишь, есть ли там кто.Когда рядом остановилась машина, и я услышал разговор о какой-то готовящейсяаварии с участием детей, то притаился и прилег, притворившись спящим. Дело, какя понял, затевалось нешуточное. На это у меня репортерский нюх тонкий,настоящую тему за три версты чую. Когда те люди подошли ближе, они меня приняли,видать, вообще за пьяного, хотя, признаться честно, я действительно принялнемножко… Гадко на душе было. А после них вообще испортилось, ведь один из нихпнул ногой по сумке, что стояла рядом со мной: думали, наверное, что пустыебутылки, а там была моя цифровая камера и оптика Canon. Если бы вы знали, как ядорожил этой техникой, если бы вы видели, какой там мощный трансфокатор, линзы…

     – Да мы вернем тебевсю технику, – остановил его Смагин, – из Японии привезем. Дальше-то что было?

     – А дальше было то,что вы видели. Я все снимал на мобильный телефон, не привлекая никакоговнимания. А потом, когда появились репортеры, милиция, незаметно ушел. Там ибез меня свидетелей хватало.

     – Не свидетели, алжесвидетели! – Смагин вскочил с места и зашагал по комнате. – Это и есть тасамая продажная публика, которая готова на все ради сенсации.

     – Эта, как вы ееназываете, продажная публика стала тоже частью плана тех, кто затеял против васопасную игру. Репортеры на месте происшествия были им крайне необходимы,поэтому они тоже пешки в игре: организовано все было так, чтобы те до приездамилиции стали первыми живыми свидетелями. Им, нужно признать, все удалось. Все,кроме одного бомжа, на которого они не обратили должного внимания. Прошляпилиребята такую мелочь.

     Смагин снова селрядом с Андреем и обнял его.

     – Скажи честно, безсвоих репортерских «штучек»: почему ты решил прийти сюда и все рассказать? Ведьпосле того, как с тобой обошлись, после всей этой реакции на критику в мойадрес ты имел полное право не просто невзлюбить меня, а возненавидеть. Почемуты решил все же помочь мне?

     – Отвечу без всяких«штучек»: потому что мне по-человечески стало жалко вас. Я на своей шкуре знаю,что такое терять дорогих, близких сердцу людей, а тут – родная дочь. Жизнь еесо временем научит разбираться в друзьях и приятелях, с кем дружить, а когогнать от себя в шею, да только уроки иногда преподносит слишком суровые: фейсомоб тэйбл[13].Пусть сделает выводы и наслаждается свободой.

     Смагин по-прежнемуне мог прийти в себя от всего, что произошло на его глазах: настоящего чуда.Ему не хотелось отпускать этого парня, которого прислал Сам Господь.

     – Андрей, сынок, яслушаю тебя и не могу понять, почему со своим умом ты не мог устроить свою жизнь?Ваша профессия была всегда востребована, а в теперешнее время – подавно. Толковыйжурналист, репортер без работы не останется. Почему ты оказался вне своейпрофессии?

     – Да, моя профессияне хуже любой другой, хотя ее и сравнивают с другой профессией – самой древнейи самой позорной. Если у журналиста нет принципов, нет позиции – тогда оннеизбежно стает продажным: продает свой талант, свой опыт, и старается взять отэтой продажи побольше. Я не хочу иметь ничего общего с продажной журналистикой,участвовать в грязных кампаниях, быть послушным инструментом в рукахполиттехнологов, манипуляторов общественным мнением. Такая журналистика не длямоего характера. Я никому не продаюсь. Даже за большие деньги.

     Он встал, выпил ещенемного воды, готовясь уйти.

     – Если я ответил навсе ваши вопросы, то с вашего разрешения пойду, а вам счастливо оставаться.

     Смагин с женойподошел к Андрею, и оба, заплакав от радости, обняли его.

     – Нет уж, погоди,не спеши. Попал ты, Андрюша, в руки Смагина, попал…– Павел Степанович сиял отсчастья. – Даже не представляешь, что я теперь с тобой сделаю… Но все толькохорошее. А все плохое для тебя кончилось. Как и для меня, для всех нас. Может,в воскресенье с утреца махнем к нам на дачу за город и там под хороший шашлычокотметим наше знакомство? Шашлычок, между прочим, делаю такой, что пальчикиоближете. Друзья-ингуши в горах научили.

     Андрей смущенноулыбнулся.

     – Так как насчетшашлычка? Махнем? – еще крепче обнял его Смагин.

     – Я лично как раз исобирался махнуть за город. Но не на шашлычок, а в монастырь, помолитьсяНиколаю Чудотворцу. Давно там не был. Поеду. Побуду на воскресной службе, авечерком вернусь на свое любимое место.

     – Значит,отказываешь Смагину? Самому Смагину отказываешь?

     – Нет, неотказываю. Просто еду к своему верному помощнику – святителю Николаю Чудотворцу.

     – И что тебя тудатянет?

     – То же, что иостальных, кто туда едет: вера.

     – В таком случаееду с тобой. Вместе едем!

16.

     Уже в должностимэра Смагин приехал в монастырь, где все так же несла послушание его дочьНадежда. Никто так и не догадался, не понял, кто сидел в камерепредварительного заключения, а кто оставался в келье, обливаясь слезами и просяу Бога прощения за все, что привело к такому трагическому финалу. Это осталосьтайной тех, кто был посвящен в нее: Надежды, Веры и настоятельницы. Хотя былеще один человек, которому эта тайна открылась: Выкван, но и он сохранил ее,лишь однажды шепнув Надежде:

     – Твой Богдействительно сильнее всех моих. Я тоже хочу служить Ему. Научишь?

     В монастырскомдворе Надежда вдруг столкнулась со своей старой знакомой – Азой, с которойсидела под следствием. Та, сильно хромая, непрестанно охая и корчась от боли, остановилаее:

     – Матушка, а гдетут… помолиться хочу… здоровья совсем нет… Ноги отказывают, кровью истекаю…по-женски…

     Надежда указала ейдорогу к маленькому храму, где совершались молебны о здравии больных инемощных. А потом тихо спросила:

     – Как же так?Неужто твои заветные молитвы не помогают? И заговоры тоже бессильны стали?Кому-то грозила, что у нее ноги откажут, кровью вся изойдет, что никакие храмыи монастыри не помогут, а тут сама с той же бедой пришла…

     Аза вскинула брови,изумленно взглянув на Надежду, не в силах понять, кто она была. И кто был тогдас ней в камере?

     – Здесь тебе точнопомогут, – Надежда легонько взяла ее под руку, помогая дойти, – только верьБогу, молись, проси Его. А глупости оставь, не к добру они.

     Игуменья приняла усебя Смагина после того, как монастырь отслужил благодарственный молебен запобеду Павла Степановича на выборах. На молебне стояли детишки вместе с воспитательницей,выжившие в той страшной аварии и теперь тоже благодарившие Бога за Его милость.Благодарили и Смагина: он всем помог восстановить здоровье, оправиться отпережитого шока.

     – Уж не хотите лизабрать нашу Наденьку? – улыбнулась настоятельница, встречая радостного гостя ивсю его команду.

     – Я многое понял,матушка, но еще больше хочу понять, всему научиться, что касается вопросовнашей веры православной. Надеюсь на вашу помощь и готов стать одним из послушников.

     – Что же, ПавелСтепанович, намерение сие похвально зело. Скоро недалеко отсюда откроется ещеодин монастырь, теперь уже мужской, и у вас будет возможность там послужитьБогу. А пока ждем от вас такого же усердия в добрых делах и милосердии на должностимэра, как и до этого.

     – Обещаю быть вэтих делах еще более усердным, – Смагин смиренно поклонился игуменье, принимаяот нее благословение. – Первым долгом мы проведем сюда хорошую дорогу, связь, построимприют для паломников и гостей, подключим средства массовой информации. Думаю,кроме того, построить и детский дом: современный, комфортный, чтобы всемсиротам в нем не было одиноко. Первыми, кто там справит новоселье, станутдетишки, что пострадали в аварии. Планов много, прошу ваших теплых молитв,чтобы Господь помог все это реализовать. Я подобрал себе новую командутолковых, думающих, порядочных людей. Кстати, можете познакомиться: один из них– мой новый пресс-секретарь Андрей Паршин, профессиональный журналист,репортер. Если бы не он, то…

     Вся эта историяменя лично многому научила. Я понял, что нельзя жить так бездуховно, как жил досих пор. Бизнес, работа, компаньоны, деловые встречи, деловые поездки… А чтодля души? Ничегошеньки. Так бы, наверное, и жил дальше, не случись то, чтослучилось. Слава Богу за все. Еще я понял то, в чем сильно сомневался: Богникогда не оставит того, кто в Него верит, и верит не просто так, а вверяет емувсю свою судьбу. И как раз в те минуты, когда кажется, что Господь оставил,забыл нас – Он к нам ближе всего. Кто-то из поэтов мудро сказал: «Чем ночьтемней, тем ярче звезды, чем глубже скорбь, тем ближе Бог...». Теперь я знаю –не из поэзии и книжек, а из собственной жизни: это так. Поэтому я изменю своюжизнь и надеюсь на то, что вы тоже станете мне помощницей, наставницей – как идля моей дочери.

     – Благодарите Бога,Павел Степанович, – кротко ответила игуменья, – ничто в нашей жизни непроисходит без Его святой воли. Господь накажет – Господь и помилует, защитит,Господь пошлет людей, как ваш помощник. Пусть Он помогает вам утверждаться вдобрых делах, в справедливом отношении к людям – они в этом очень и оченьнуждаются. У вас теперь в руках большая власть, большие финансовые,материальные возможности: поставьте все это на службу добру, Богу и людям – ивы никогда не будете оставлены нашим Спасителем. А вот никаких корреспондентовнам сюда присылать не нужно: мы живем тихо, и лишний шум, суета только во вред.Это, случаем, уже не влияние вашей дочери? Она мне тоже кое-что предлагала:интернет, собственный сайт, спутниковые антенны, мобильная связь…

     Игуменья взглянулана Надежду, а та, покраснев, смущенно молчала.

     – А где же вашверный неотлучный помощник? – удивилась настоятельница, не увидев среди стоящихперед ней гостей Выквана.

     – Он решил на времяпокинуть меня, – пояснил Смагин. – Все происшедшее с нами тоже побудило егопереосмыслить многие вещи, прежде всего задуматься над тем, кому он служил,кому молился, с какими силами общался. Владислав намерен принять крещение,стать православным христианином и отправиться к своему племени, чтобы и темлюдям открыть сердца и души для Христа. Я ему не мешаю, тем более что онобещает возвратиться и помогать мне, ведь работы добавилось столько, что одномумне никак не управиться. А у вас прошу молиться за меня, грешного, и проститьвсе, в чем я подозревал,  обвинял и в чем был несправедлив к своей дочери,отговаривая ее от монастыря, обижаясь на нее за это. Пусть делает свой выбор, ипусть Господь благословит.

     Побежденных жеждала другая участь: непосредственные участники заговора против Смагина былиарестованы, Фил депортирован из Австрии и в сопровождении полиции переданвластям для того, чтобы вместе с остальными предстать перед судом.

     Уже дома, сидя застолом, Смагин сообщил своим домочадцам еще одну новость:

     – Звонили Муса иХамид из Ингушетии, тоже беспокоятся за нашу судьбу. Обещают кое-что прислать.

     – Неужели сновасвою черемшу? Нет, только не это! Скажи, что не нужно! – замахала руками Вера,вспомнив острый запах дикого горного чеснока.

     – На этот разобещают прислать кое-что острее – своих четырех племянников: на случай, еслипонадобится помощь защитить нас от беспредела.

     – Это и впрямьлишнее, – забеспокоилась Любовь Петровна. – Поблагодари наших друзей, но пустьплемянники займутся полезными делами у себя дома. Надежнее Господа нас никто незащитит. Или еще не убедился в этом, не поверил?

     – Хорошо, скажу. Аты, голубушка наша, – он обратился к Вере, – не отказывайся от черемши, в неймного полезных веществ и витаминов. А кому как не тебе сейчас восполнить имисвой организм? Насиделась в камере, в заточении, натерпелась от этих извергов…

     Вера опустилаголову, спрятав улыбку.

     – Что улыбаешься?Думаешь, не вижу? Или понравилось там? Можем повторить.

     – Нет, папа, ты нетак меня понял. Я тоже благодарна Богу за все, что произошло в моей жизни. Теперь мне тоже многое открылось из того, что я не знала и о чем никогда не думала…

     – Где открылось? Вкепезе?

     Смагин не могсдержать своего изумления.

     – Если бы не всяэта история, – прошептала Вера, – я бы тоже никогда не узнала Бога, не поняла,как Он любит нас, бережет, защищает, как хочет, чтобы мы все пришли к Нему, вЕго любовь. А, кроме того, я бы, наверное, никогда не встретила Андрея…

     Смагин от изумленияоткрыл рот.

     – Да что же этопроисходит? И тут журналюга всех перехитрил, обвел вокруг пальца. Пока я,значит… Пока меня, значит… То вы, значит…

     – Папа, ты себепредставить не можешь, как мне с ним интересно!

     – Почему не могу?Очень даже могу. С ним теперь всем интересно: и тебе, и следователям. А ужЛубянскому и его людям как интересно! Не передать. Прошляпили парня, думали,что бомж валяется, спит и в две дырочки сопит, да не на того напали. Ах вы,хитрецы! Втихомолку, значит, подружились. И что же теперь?

     – А теперь хотимпоехать в твою любимую Прагу, Андрей обещает меня там поснимать своей новойфотокамерой.

     – Романтическоепутешествие, значит?

     – Да. Для начала. Аскоро, может, и свадебное... Или ты против?

     Смагин ничего неответил, чувствуя себя самым счастливым человеком. И не потому, что сталпобедителем на выборах, что люди поверили ему, а не обманщикам, что зло былонаказано, а потому, что обрел новый смысл жизни – гораздо более возвышенный,чем тот, которым он жил до сих пор. И ради этого стоило жить дальше. Жить итворить добро, наполняя им жизнь других людей.

Украина – Киевская Русь,

март – май 2012 года

[1] Альфред Хичкок, британский кинорежиссер, продюсер, сценарист,тесно связанный с жанром «триллер» (от англ. thrill – «трепет») и спонятием «саспенс» (от англ. suspense – «напряжение»). Хичкок умел мастерскисоздавать в своих фильмах атмосферу тревожной неопределенности и напряженногоожидания.

[2] Холодный Яр – святое место для украинцев. Эта уникальнаяместность таит в себе загадки многих исторических событий Украины: Колиивщина,освободительная борьба, яростное казацкое сопротивление, Холодноярскаяреспублика, партизанское движение. Сама местность имеет уникальный ландшафт:разнообразная и неповторимая природа, крутые склоны оврагов и балок, покрытыхгустым лесом с тысячелетними великанами – дубами и ясенями. В самом названии«Холодный Яр» есть какая-то таинственная, притягательная и магическая сила. Полегенде, во времена монголо-татарского нашествия над рекой Серебрянкой в лесныхчащах пряталась Меланка Холодная с детьми. Со временем к ней присоединилисьдругие беглецы, и возникло поселение с названием Холодное. С тех пор и лесавокруг него назвали Холодноярскими. Но вероятнее, название «Холодный Яр» имеетклиматологическое происхождение. В глубоких лесистых впадинах и балках летомсобирается холодный воздух и из них всегда тянет прохладой. Поэтому местныежители и назвали эту неповторную территорию Холодным Яром.

[3] Простите, пожалуйста. Могу ли спросить, что вам нужно? Я вижу,что вы иностранцы (чешск.)

[4] Вы говорите по-чешски?

[5] Да и с удовольствием расскажу вам проздешний монастырь.

[6] Монашка (чешск.)

[7] сидеть в тюремной камере (лагерныйжаргон)

[8] строгого режима (лагерный жаргон)

[9] обман, подлог (жаргон)

[10] пять тысяч долларов (жаргон)

[11] сын или дочка богатых родителей,молодые люди, ведущие роскошный образ жизни; часто ассоциируется с ночнымиклубами и дорогим автомобилем, нарушающим правила движения с риском дляокружающих

[12] денежный расход (жаргон)

[13] лицом об стол (сленг на основеангл.)