Часть первая

Старый Моряк встречает трех юношей, званых на свадебный пир, и удерживает одного.

Свадебный Гость зачарован глазами старого мореплавателя и принужден выслушать его рассказ.

Моряк рассказывает, как корабль плыл к югу при хорошем ветре и тихой погоде, пока не приблизился к Экватору.

Свадебный Гость слышит музыку; но Моряк продолжает свой рассказ.

Корабль унесен штормом к Южному полюсу

Страна льда и пугающего гула, где не видно ничего живого.

Наконец большая морская птица, называемая Альбатросом, прилетает сквозь снеговой туман. Ее встречают радостно и гостеприимно.

И вот Альбатрос оказывается добрым предзнаменованием и сопровождает корабль, возвращающийся к северу сквозь туман и плавучие льды.

Старый Моряк, нарушая гостеприимство, убивает птицу, приносящую счастье.

Часть вторая

Товарищи бранят Старого Моряна за то, что он убил птицу, приносящую счастье.

Но когда туман прояснел, они оправдывают его поступок и тем самым приобщаются к его преступлению.

Ветер продолжается. Корабль входит в Тихий Океан и плывет на север, пока не доходит до Экватора.

Корабль неожиданно останавливается.

Месть за Альбатроса начинается.

Их преследует дух, один из незримых обитателей нашей планеты, которые — не души мертвых и не ангелы.

Матросы, придя в отчаянье, хотят взвалить всю вину на Старого Моряка, в знак чего они привязывают ему на шею труп морской птицы.

Часть третья

Старый Моряк замечает что-то вдали.

При приближенье это оказывается кораблем; и дорогой ценой Моряк добывает у Жажды возможность говорить.

Взрыв радости и за ним ужас. Ибо разве бывает корабль, плывущий без ветра или течения?

Ему кажется, что это только скелет корабля.

И реи кажутся тюремной решеткой на лике заходящего Солнца. На борту корабля-скелета только женщина-призрак и смерть, ее товарищ.

Каково судно, такова и команда! Смерть и Жизнь по Смерти разыгрывают между собой моряков, и последняя получает Старого Моряка.

Нет сумерек на заходе солнца.

Восход месяца.

Один за другим.

Его товарищи падают мертвыми.

Часть четвертая

Свадебный Гость боится, что говорит с призраком.

Но Старый Моряк уверяет его, продолжает свою ужасную исповедь.

Он презирает тварей, порожденных затишьем,

И сердится, зачем они живут, когда столько людей погибло.

Но проклятье ему видно в глазах мертвецов.

При свете месяца он в полной тишине видит божьих тварей.

Их красота и их счастье.

Он благословляет их в сердце своем.

Чары начинают спадать.

Часть пятая

По милости богоматери Старый Моряк освежен дождем.

Он слышит звуки и замечает странные небесные знаменья.

Трупы корабельных матросов заколдованы, а корабль плывет.

Но не души умерших матросов и не демоны земли или воздуха, но благословенный рой ангелов ниспослан по молитве его святого.

Одинокий дух мчит корабль от Южного полюса до Экватора, повинуясь сонму ангелов, но возмездие должно продолжаться.

Демоны, спутники Полярного Духа, незримые обитатели стихий, принимают участие в его работе, и двое из них сообщают один другому, что долгое и жестокое мщенье Старому Моряку совершено Полярным Духом, который возвращается на юг.

Часть шестая

Первый голос

Второй голос

Первый голос

Моряк лежит без чувств, потому что ангелы уносят корабль на север так быстро, что человек не может выдержать.

Второй голос

Чудесное движенье замедлено; Моряк очнулся, а возмездие продолжается.

Возмездие, наконец, кончается.

И Старый Моряк снова видит родину.

Ангелы оставляют трупы и являются в одеждах света.

Часть седьмая

Лесной Отшельник.

Чудесное приближенье корабля.

Корабль внезапно тонет.

Старый Моряк находит спасенье и челноке.

Старый Моряк умоляет Отшельника принять его исповедь; и его душа облегчена.

Но все-таки тоска заставляет его бродить из страны в страну.

И учит на своем собственном примере любви и вниманью ко всей твари, которую создал и любит бог.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

124

125

126

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

127

128

129

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

130

131

132

132

133

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

134

135

136

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

137

138

139

140

141

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

142

143

144

145

146

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

147

148

149

150

151

Введение

Охотно верится, что свойств невидимых, кроющихся в природе вещей, более, чем видимых. Однако, кто в состоянии раскрыть перед нами весь мир этих свойств, во всей их совокупности? Кто в состоянии выяснить степень важности, их сходства и различия, роль каждого из них? Каковы их функции, где их место, — вот вопросы, вкруг которых вечно блуждает человеческий ум, никогда, однако, их не разрешая. А между тем, не скрою: приятно от времени до времени погрузиться в созерцание рисуемой воображением картины высшего и лучшего мира, — хотя бы для того, чтобы не слишком сузился наш кругозор от привычки вращаться в мелочах повседневной жизни, и чтобы не слишком понизилась деятельность нашей мысли, погруженной в ничтожные интересы. Но в то же время следует стоять на страже истины и не выходить из определенных границ — только этим путем обеспечивается возможность отличать достоверное от сомнительного, день от ночи.

Кольридж.

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Предисловие

Первая часть этой поэмы была написана в 1797 г. в Стоуи, графство Сомерсет. Вторая — после моего возвращения из Германии в 1800 г. в Кесвике, графство Камберленд. Возможно, что, если бы я закончил поэму в один из вышеупомянутых периодов времени, или, если бы я напечатал первую и вторую части в 1800 г., ее оригинальность произвела бы гораздо большее впечатление, чем то, на которое я смею рассчитывать сейчас. Но в этом виновата только моя собственная бездеятельность. Я упоминаю эти даты лишь для того, чтобы снять обвинение в плагиате или рабском подражании самому себе. Ибо среди нас есть критики, которые, как видно, считают, что все возможные мысли и образы — традиционны; которые не имеют никакого понятия о том, что в мире существуют источники, мелкие, равно как и большие, и которые поэтому великодушно возводят каждую струйку, текущую перед их глазами, к дырке, пробитой в чужом баке. Я уверен, однако, что — коль скоро речь зайдет о данной поэме — знаменитые поэты, в подражании которым меня могут заподозрить, ссылаясь на отдельные места, или тон, или дух всей поэмы, одними из первых снимут с меня это обвинение, и в случае каких-либо разительных совпадений разрешат мне обратиться к ним с этим четверостишием, скверно переведенным со средневековой латыни:

Мне остается только добавить, что размер "Кристабели", строго говоря, не является свободным, хотя он и может показаться таким, ибо он основан на новом принципе — на подсчете в каждой строке не всех, а только ударных слогов. Хотя число слогов в каждой строке колеблется от семи до двенадцати, ударными среди них всегда будут только четыре. Я, однако, пользовался этим приемом не ради прихоти или простого удобства, но в соответствии с переменами в системе образов или настроении поэмы [6].

Часть I

Заключение первой части

Часть II

Заключение второй части

1802 г.[7]

Автор обнародовал нижеследующий непритязательный отрывок, будучи подвигнут на то настоятельными советами некоторых из самых прославленных ныне живущих поэтов. По замыслу фрагмента язык его драматичен, то есть соответствует характеру рассказчика; размер же подходит к обыденному слогу.

Вниманию читателя предлагается отрывок не из поэмы, а из простой повествовательной баллады. Сам автор не уверен в том, может ли это служить оправданием подобного стиля в стихотворном сочинении, не рассчитанном на комический эффект. Во всяком случае, отрывок этот не претендует на поэтические достоинства и ни в коей мере не связан с воззрениями автора на поэтический слог. Если он обладает какой-либо ценностью, то лишь в психологическом отношении. Подразумеваемое содержание первой и второй частей таково.

Эдвард, молодой фермер, встречает в доме Эллен ближайшую ее подругу Мери, и завязывает с нею знакомство, приводящее ко взаимной склонности. С ее согласия и по совету их общей приятельницы Эллен, он объявляет о своих надеждах и намерениях матери Мери, вдове лет под сорок, которая, обладая отличным здоровьем, хорошим состоянием и вырастив только двух дочерей {отец их умер, когда они были младенцами), в значительной мере сохранила приятную наружность и привлекательность, но была малообразованна и отличалась буйным нравом. Ее немедленный ответ на предложение Эдварда был примечателен: "Что ж, Эдвард! Ты красивый малый, и дочь моя будет твоей". С этого времени все встречи влюбленных проходили на глазах матери, и, коротко говоря, она сама влюбилась в своего будущего зятя и пускала в ход все уловки, от ласковости до клеветы, дабы он перенес свои чувства с ее дочери на нее самое. (Повествование основано на истинных фактах не очень большой давности, хотя автор намеренно изменил имена и место действия; характеры действующих лиц и подробности событий также вымышлены им.) Однако Эдвард, хотя и смущенный ее странными попытками очернить дочь, по чистоте душевной все еще принимал ее возрастающую привязанность за материнскую нежность; наконец, увлеченная несчастной страстью, осыпав злобными нападками нрав и наклонности Мери, она воскликнула в пылу распаленного чувства: "Ах, Эдвард! Право, право же, она тебе не подходит, нет у нее сердца, чтобы любить тебя так, как ты того стоишь. Это я тебя люблю, я! Женись на мне, и сегодня же я переведу все мое имущество на твое имя". Тогда с глаз влюбленного спала пелена, и, застигнутый врасплох, то ли от ужаса, который, подобно истерическому припадку, потряс его нервы, то ли оттого, что сознание странности и нелепости ее предложения заставило его в первый миг забыть о ее преступности, он оттолкнул ее от себя и разразился хохотом. Доведенная почти до исступления, женщина пала на колени и громким голосом, переходящим в вопль, стала молиться, накликая проклятия и на него и на свою родную дочь. Мери, находившаяся в ту пору в комнате прямо над ними, услышав хохот Эдварда и кощунственную молитву матери, лишилась чувств. Он услышал, что она упала, взбежал наверх и, заключив ee в объятия, унес в дом Эллен; после бесплодных попыток примириться с матерью Мери вышла за него замуж. — И тут начинается третья часть повествования.

Я выбрал этот сюжет не из-за особого влечения к трагическим, а тем более к чудовищным событиям (хотя в пору написания этих стихов, двенадцать с лишним лет тому назад, подобные истории были мне менее противны, чем ныне), но оттого, что нашел Здесь веское доказательство тому, сколь сильно может воздействовать на воображение идея, поразившая его внезапно и резко. Я читал отчет Брайана Эдвардса о воздействии колдовства оби на вест-индских негров, а также сообщение Хирна о любопытнейших случаях сходного воздействия на воображение американских индейцев (те из моих читателей, у которых есть эта возможность, будут отменно вознаграждены, обратись к упомянутым местам названных трудов); и у меня возник замысел показать, что подобные явления возможны не только среди диких или варварских племен; выяснить, как бывает в таких случаях поражено сознание и как проявляются и развиваются симптомы болезненного воздействия на фантазию.

Предполагается, что старый могильщик рассказы вает эту историю на сельском кладбище путешественнику, чье любопытство было возбуждено видом расположенных друг возле друга трех могил, лишь над двумя из которых были надгробия. На первом, по обычаю, значились имя и даты, на втором же имени не было, но только дата и слова: "Милосердие господне беспредельно" [11].

[Часть I]

[Часть II]

[Часть III]

[Часть IV]

1797–1809

(М. Л. Лозинский)

ГИМН ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА

В ДОЛИНЕ ШАМОНИ

(Hymn before Sun-rise, in the Vale of Chamount)

Кроме рек Арвы и Арвейрона, которые берут начало у подножия Монблана, по его склонам стремительно сбегают пять потоков; и в нескольких шагах от ледников во множестве растет Gentiana major с прелестнейшими голубыми лепестками.

1802

ЛЬЮТИ,

ИЛИ

ЧЕРКЕССКАЯ ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЯ

(Lewti, or the Circassian Love-chaunt)

1798

ЛЮБОВЬ

(Love)

Восторги, страсти и мечты,

Все, что волнует нашу кровь, -

Питает ясный, чистый свет

Твоих лампад, Любовь.

Мне часто снится наяву

Воспоминанье дней былых,

Когда лежал я на холме

У башен вековых.

С зарей мешался блеск луны

И предо мной стояла дева, -

Моя надежда и любовь,

Мой ангел — Женевьева.

Я пел, и слушала она,

Облокотясь у изваянья

Стального рыцаря — в лучах

Закатного сиянья.

Так мало горя и забот

В душе у юной Женевьевы,

Но любо слушать ей мои

Печальные напевы.

Я пел ей повесть старины.

Рассказ был мрачен и печален,

Суров и дик, как скорбный вид

Седеющих развалин.

Она внимала, глядя ниц,

В румянце нежного смущенья,

Боясь взглянуть и встретить взгляд

Любви и восхищенья.

О скорбном рыцаре гласил

Рассказ далекой старины

Как обожал он десять лет

Принцессу той страны.

Как он страдал… Но мой напев

Подобен страстной был мольбе,

Как будто пел я о другом,

А думал о себе.

Она внимала, глядя ниц,

С волненьем пламенным в крови,

Прощая пристальный мой взгляд,

Исполненный любви.

Когда ж я пел, с каким стыдом

Был верный рыцарь прогнан прочь,

И, обезумев, в чащах гор

Скитался день и ночь,

Как выходя из темных нор,

Иль выбегая из дубрав,

Иль возникая в блеске дня

Среди зеленых трав, -

Как у разбойников отбил

Безумец даму в поздний час, -

Не зная сам, кого от мук

И от позора спас.

И как, в раскаянье обвив

Колена рыцаря рукой,

Пыталась леди возвратить

Душе его покой.

И в тихий грот его взяла

И не смыкала ночью глаз,

Пока в себя он не пришел -

Увы, в предсмертный час,

И прошептал… Но лишь достиг

Я скорбной повести предела,

И, дрогнув, голос мой упал

И арфа онемела, -

Все то, что властно над душой,

Объяло сердце Женевьевы:

Волшебный вечер, мой рассказ,

И скорбный вздох напева,

И дум и чувств неясный рой,

И страх, дающий жизнь надежде,

И все желанья, глубоко

Подавленные прежде, -

Все потрясло ее до слез -

Любви, восторга, состраданья…

И шепот с губ ее слетел -

Чуть слышный, как дыханье.

Она звала меня — и грудь

Ее вздымалась молодая.

Поймав мой взгляд, она ко мне

Приблизилась, рыдая.

Руками шею обвила,

Приникла робко и несмело,

И мне украдкою в лицо,

Откинувшись, смотрела.

То страсть была — и страх, и стыд,

И было робкое стремленье

Тесней прижать младую грудь -

И скрыть ее волненье.

Но успокоенная мной,

В своей любви призналась дева

И с той поры она — моя,

Мой ангел — Женевьева!

1799

ОДА УХОДЯЩЕМУ ГОДУ

(Ode to the Departing Year)

ПЕСНЯ

Из "Запольи"

(Song. From Zapolya)

1815.

ПОЛУНОЧНЫЙ МОРОЗ

(Frost at Midnight)

Февраль, 1798.

СОЛОВЕЙ

(The Nightingale)

Поэма-беседа, апрель 1798 г

1798.

СТРАХИ в ОДИНОЧЕСТВЕ

(Fears in Solitude)

Написано в апреле 1798 г. во время угрозы

неприятельского нашествия

Зеленый, тихий уголок в холмах, У

кромный, тихий дол! Безмолвней края

Не оглашала жаворонка песнь.

Повсюду вереск, лишь один откос

Одет, как радостной и пышной ризой,

Всегда цветущим золотистым дроком,

Что распустился буйно; но долина,

Омытая туманами, свежа,

Как поле ржи весной иль юный лен,

Когда сквозь шелк его стеблей прозрачных

Косое солнце льет зеленый свет.

Здесь мирный, благодатный уголок,

Любезный всем, особенно тому,

Кто сердцем прост, кто в юности изведал

Довольно безрассудства, чтобы стать

Для зрелых лет спокойно умудренным!

Здесь он приляжет на увядший вереск,

И жаворонок, что поет незримо

Любимое пустыней песнопенье,

И солнце, и плывущий в небе ветер

Его наитьем нежным покорят;

И он, исполнен чувств и дум, поймет

Отраду созерцанья и постигнет

Священный смысл в обличиях Природы!

И, тихо погружаясь в полусон,

Он будет грезить об иных вселенных,

Все, слыша голос, жаворонок, твой,

Поющий, словно ангел в облаках!

О, боже мой! Как горестно тому,

Кто жаждет душу сохранить в покое,

Но поневоле чувствует за всех

Своих земных собратьев, — боже правый!

Мучительно подумать человеку,

Какая буря может закипеть

И здесь, и там, по этим тихим склонам —

Нашествие врага, и гром, и крик,

И грохот нападенья: страх и ярость,

И пламя распри — в этот миг, быть может,

Здесь, в этот миг, на острове родном:.

Стенанья, кровь под этим светлым солнцем!

Сограждане! Мы согрешили все,

Мы тяжко согрешили перед богом

Жестокостью. От запада к востоку

Стон обвинения несется к небу!

Несчастные нас обличают; толпы

Неисчислимых, грозных, наших братьев,

Сынов господних! Как зловонный облак,

Поднявшийся с Каирских чумных топей,

Так мы несли далеким племенам,

Сограждане, и рабство, и мученья,

И горшую из язв — свои пороки,

Чей тихий яд все губит в человеке,

И плоть и душу! Между тем, как дома,

Где личное достоинство и мощь

Зарыты в Комитетах, Учрежденьях,

Ассоциациях, Палатах, — праздный

Цех пустословия и пересказов,

Союз ревнителей взаимной лести, -

Благопристойно, словно в час молитвы,

Мы пили скверну в чаше изобилья;

Не признавая ничьего господства,

Мы торговали жизнью и свободой

Несчастных, как на ярмарке! Слова

Христовы, что еще могли бы

Пресечь погибель, сказанные мудро,

Бормочутся людьми, чей самый голос

Твердит, как им их ремесло постыло,

Иль зубоскалами, которым лень

Признать их ложью иль постичь их правду.

О богохульство! Книга Жизни стала

Орудьем суеверия; на ней

Лепечут клятвы, с мыслью их нарушить;

Должны все клясться — все, повсюду, в школе,

На пристани, в совете, на суде;

Все, все должны — мздоимец и мздодатель,

Купец

и стряпчий, пастор и сенатор,

Богатый, бедный, юноша, старик;

Все, все готовы к вероломству, веру

Призвав на помощь; имя божье стало

Фиглярским заклинаньем; и, ликуя,

Из своего угрюмого гнезда

(Зловещий облик!) Филин Атеизм,

Взлетев на мерзких крыльях, белым днем,

Смыкает веки с синими краями

И, чуя солнце царственное в Небе,

Взывает: "Где оно?"

Ценить отвыкнув

Мир, огражденный флотом и морями,

Не зная бранной жизни, мы любили

Будить войну, увлечены войной!

Увы! не ведав, в ряде поколений,

Ее злосчастий (голода, чумы,

Осад, сражений, бегства в снег и в стужу),

Мы, всем народом, требовали громко

Войны и крови; буйная забава,

Нам, зрителям, она была приятным

Предметом для бесед. Не помышляя

О нами не испытанных невзгодах,

Не думая о случае, хоть он

Настолько темен, что нельзя найти

Ему причины явственной, — повсюду

(Снабдив велеречивым, предисловьем

И призывавьем бога в небесах)

Мы слали повеленья умереть

Десяткам тысяч! Юноши, и девы,

И женщины, что плачут, если лапку

Сломать жуку, читают про войну —

Излюбленная к завтраку приправа!

Несчастный, знающий слова святые

Лишь по божбе, умеющий едва

Призвать благословение господне,

Становится витией, знатоком

Механики побед и поражений,

Всех терминов науки об убийстве,

Которые мы бегло произносим,

Как отвлеченья, как пустые звуки,

Что не родят ни образов, ни чувств!

Как будто павший воин не был ранен;

Как будто ткань богоподобной плоти

Рвалась без муки тягостной; как будто

Несчастный, легший на кровавом поле,

Был не убит, а вознесен на небо;

Как будто мертвого вдова не кличет

И бог не судит! Потому идут

На нас дни бед, сограждане мои!

Что, если отомщающий, всесильный,

Всем воздающий промысл нам откроет

Смысл наших слов, заставит нас постичь

Безумие и пустоту всех наших

Жестоких дел?

О, не спеши карать,

Отец небесный! Не спеши карать нас!

Не дай изведать нашим женам бегство,

Под непосильным бременем малюток,

Любимых деток, что вчера смеялись

У их груди! Мужья, сыны и братья,

Покоившие нежный взгляд на тех,

Кто с вами рос у очага родного,

Вы все, внимавшие субботним звонам

Не с мертвым сердцем, станьте ныне чисты!

Вперед! как мужи! отразить врага

Безбожного, пустой, но злобный род,

Который честь поносит, сочетая

С убийством радость; и, суля свободу,

Сам слишком чувственный, чтоб быть свободным,

Свет жизни гасит, убивает в сердце

Надежду, веру, все, что утешает,

Что возвышает дух! Вперед! И сбросим

Их рать на возмущенный океан,

И пусть она качается в волнах,

Как жалкий сор, что с наших берегов

Смея горный вихрь! И если б нам вернуться

Не в упоенье славы, но со страхом,

Раскаявшись в ошибках, пробудивших

Врагов свирепых ярость!

Я сказал,

О братья! О британцы! Я сказал

Вам злую правду, но не злобой движим

И не мятежным, неуместным рвеньем;

В том нет прямого мужества, кто, прячась

От совести, боится увидать

Свои пороки. Все мы слишком долго

Питались заблужденьями! Одни,

Томясь враждой неутолимой, ждут

Всех перемен от смены управленья;

Как будто правящая власть — одежда,

К которой наши бедствия пришиты,

Как кружева и ленты, и с одеждой

Их можно снять. Другие слепо ждут

Всем язвам исцеленья от немногих

Ничтожных слуг карающей Десницы,

Заимствующих качества свои

От наших же грехов и беззаконий,

Их воспитавших. Третьи, между тем,

Объяты буйным идолопоклонством;

И все, кто не падет пред их богами

И им молитв не вознесет, — враги

Отечества!

Таким сочтен и я. —

Но, о Британия! родимый остров!

Ты всех имен дороже и святей

Мне, сыну и товарищу, и брату,

И мужу, и отцу, который чтит

Все узы чувства и нашел их все

В окружии твоих скалистых взморий.

Моя Британия! родимый остров!

И как не быть тебе святой и милой

Мне, от твоих озер и облаков,

Холмов, долин, утесов и морей

Впивавшему, пока себя я помню,

Всю сладость чувств, все благородство мыслей,

Все обожание творца в природе,

Все, что родит любовь и преклоненье,

Что духу смертному дает вкусить

Грядущей жизни радость и величье?

В моей душе нет образов и чувств,

Мне не внушенных родиной! Прекрасный

И благодатный остров! Мой единый,

Величественный храм, где я брожу

Благоговейно и с высокой песнью,

Любя творца! -

О, если бы мой страх

Сыновний был напрасен! и угрозы

И похвальба свирепого врага

Прошли, как вихрь, что прошумел и замер

Среди дерев и, слышный в отдаленье,

Здесь, меж холмов, не преклонил травы.

Но вот уже роса далеко шлет

Плодовый запах золотого дрока:

Простился свет с вершиною холма,

Но озарен еще лучом наклонным

Маяк, плющом обвитый. До свиданья,

О ласковый, безмолвный уголок!

Тропой зеленой, вереском холмов

Иду домой; и вдруг, как бы очнувшись

От угнетавших душу мне предчувствий,

Себя я вижу на высоком гребне

И вздрагиваю! После одиноких

Часов в спокойной, замкнутой ложбине

Вся эта ширь — и сумрачное море,

Свинцовое, и мощное величье

Огромного амфитеатра тучных

Поросших вязами полей — подобна

Содружеству, ведущему беседу

С моим сознаньем, взвихривая мысли!

А вот и ты, мой малый Стоуи! Вижу

И колокольню, и четыре вяза

Вокруг жилища друга моего;

За вязами, неразличим отсюда

И мой смиренный дом, где мой ребенок

И мать его живут в тиши! Проворным

И легким шагом я иду туда,

Зеленый дол, тебя припоминая

И радуясь, что тишиной природы

И одинокой думой смягчена

Моя душа и стала вновь достойна

Хранить любовь и скорбь о человеке.

Незеp-Cтoуи, апреля 20, 1798.

ФРАНЦИЯ: ОДА

Первая строфа.

Обращение к тем предметам Природы, размышление о которых внушило Поэту преданную любовь к Свободе.

Вторая строфа.

Радость Поэта при свершении Французской Революции и его бесконечное отвращение к Союзу держав против Республики.

Третья строфа.

Бесчинства и преступления во время власти Террористов рассматриваются Поэтом как недолговечная буря и как естественный результат недавнего деспотизма и грязных суеверий Папства. В действительности Рассудок уже начал внушать множество опасений; но все же Поэт стремился сохранить надежду, что Франция изберет лишь один путь победы — показать Европе более счастливый и просвещенный народ, чем при других формах Правительства.

Четвертая строфа.

Швейцария и отказ Поэта от прежних мыслей.

Пятая строфа.

Обращение к Свободе, в котором Поэт выражает убеждение, что те чувства и тот великий и д е а л Свободы, который разум обретает, созерцая свое индивидуальное бытие в возвышенные объекты вокруг нас (см. первую строфу), не принадлежат людям как членам общества и не могут быть дарованы или воссозданы ни при какой форме правления; но являются достоянием отдельных людей, если они чисты и полны любви и поклонения богу в Природе".

Февраль, 1798 (М. Л. Лозинский-декабрь 1919)

ЭЛИС ДЮ КЛО,

ИЛИ РАЗДВОЕННЫЙ ЯЗЫК

(Alice du Clos; or, The Forked Tongue)

Баллада

Time, Real and Imaginary. An Allegory

Реальность и Фантазия, аллегория

Swans sing before they die

All Nature seems at work. Slugs leave their lair-

РАССКАЗ СТАРОГО МОРЯКА