Эхо громов неостывших
«Я радуюсь, что выжил на войне…»
- Я радуюсь, что выжил на войне.
- Но вот врачи повадятся ко мне.
- Останутся намеки от волос.
- И сердце заскулит, как старый пес.
- Я наконец устану верить в лесть
- и вдруг пойму, что смерть на свете есть.
- И, ясно понимая — жизнь пройдет,
- припомню я закрытый другом дот.
- Растаял дальних лет кровавый дым.
- А друг остался в бронзе молодым.
- У ног пчела, качнув бутон цветка,
- перелетает из веков в века.
«Когда ты лгал в бою под Сталинградом…»
- Когда ты лгал в бою под Сталинградом
- бессмертному сержанту своему,
- что не задет взорвавшимся снарядом,
- и стон скрывал улыбкою в дыму,
- когда ты знал: припасов больше нету,
- твердил, что сыт, и, сделавши привал,
- как целый мир, последнюю галету
- товарищу больному отдавал;
- когда в глазах у женщины заветной
- ты замечал вдруг жалость, а не пыл,
- и лихо врал в печали безответной,
- что встретил и другую полюбил,—
- тогда, сойдя на землю с пьедестала,
- швырнув, как тряпку, мантию судьи,
- перед тобою правда преклоняла
- колени неистертые свои!
22 июня
- Покинув бомболюки,
- летела смерть к земле,
- и вечные разлуки
- таились в полумгле.
- И где-то на опушке,
- бесстыдно сняв чехлы,
- уже вздымали пушки
- отверстые стволы.
- Но чувствуя едва ли,
- что будет через миг,
- хлеба стеной стояли
- на пажитях родных.
- Спала, обняв игрушки,
- девчонка, как всегда.
- И квакали лягушки
- спросонья у пруда.
- И, начиная дело,
- бодра и весела,
- над сладкой кашкой пела
- рабочая пчела.
- Так пусть тебя тревожит
- одна простая суть:
- никто уже не сможет
- те бомбы в люк вернуть…
Посреди неистовой войны
- Гром ползет на дымные пригорки.
- Там березы горестно черны.
- Там стоит девчонка в гимнастерке
- посреди неистовой войны.
- Воют мины, лают самоходки.
- А девчонка замерла, светла.
- Возле набекрененной пилотки
- вьется оглушенная пчела.
- Дыбится земля в снарядном гуле,
- и шуршит осколков чехарда.
- И откуда догадаться пуле,
- что лететь ей надо не туда?
- Свистнет пуля над травою белой,
- рухнет с неба солнца желтый плод,
- и под сердцем вишней переспелой
- ягода молчанья расцветет.
- И застынут дымные пригорки,
- где березы горестно черны,
- где лежит девчонка в гимнастерке
- посреди неистовой войны.
- Продолжая трудное сраженье,
- не услышат пушки и войска,
- как жужжит пчела недоуменья
- у пушисто-нежного виска…
- И тогда поднимется пехота —
- и с пехотой я, ее солдат,
- чтоб пройти сквозь два победных года
- через сотни тягостных утрат.
- …Посвист пуль, атаки и раненья —
- все ушло с полей сражений в сны.
- Лишь порой пчела недоуменья
- залетает в комнату с войны.
Притча о канарейке
- Жил рыжий немец в третьем рейхе.
- И, птичку в клетке содержа,
- души не чаял в канарейке,
- сентиментальная душа.
- Он клетку чистил хитрой пеной,
- менял водичку, тер настил.
- И вдохновенно пленный кенар
- ему рулады выводил.
- Он спал, как праведник, без храпа,
- не сожалея ни о чем,
- хотя в те дни служил в гестапо
- обыкновенным палачом.
- Вернувшись к птичке из разлуки,
- шел к умывальнику в носках
- и долго, тщательно мыл руки —
- большие, в рыжих волосках.
- И только после омовенья
- он сыпал птичке коноплю,
- шепча сквозь слезы умиленья:
- — Клюй, птичка, я тебя люблю!
- И снился немцу сон нередкий:
- стоит он перед клеткой той —
- и вся Германия по клетке
- порхает птичкой золотой.
- Но час пришел скончаться рейху.
- И, чуя ненависть и страх,
- убил хозяин канарейку
- рукою в рыжих волосках.
- И, памятуя о гестапо,
- смахнул слезу с мясистых щек
- и вышел из дому на запад,
- но озираясь на восток.
- …А мы форсировали берег
- реки, последней в той войне,
- чтоб всюду можно было верить
- слезам с улыбкой наравне.
Полный профиль
- Был с солдатом схож я мало,
- был я тощим, словно тень.
- И владел из арсенала
- лишь пилоткой набекрень.
- И в рождении солдата
- оказалась виновата
- не винтовка со штыком,
- не граната,
- а лопата
- с узловатым черенком.
- В сорок памятном под Курском,
- давним братом соловья,
- довелось мне тем искусством
- овладеть от «а» до «я».
- Тощий, словно Мефистофель,—
- ротный часто повторял:
- — Рыть окопы в полный профиль!
- Ночью будет генерал…
- Мы плевали на ладони,
- материли ту войну
- и в намеченном районе
- поднимали целину.
- Мы вгрызались в бок планеты,
- так стремились в глубь Земли,
- что лопаты, как ракеты,
- раскаляясь, руки жгли.
- Но по мненью генерала,
- что являлся в час ночной,
- было мелко, было мало…
- День кончался — и сначала
- мы долбили
- шар земной.
- На руках росли мозоли
- толще танковой брони.
- Утром падали мы в зори,
- погибающим сродни.
- Обретали пальцы черность,
- обретали вес слова.
- И росла ожесточенность
- в каждой клетке существа.
- И еще не знали танки —
- те, с крестами на боках,—
- что они уже останки
- смертоносных черепах.
- Что трястись им на ухабах —
- только смерть искать свою,
- что свернет стволы им набок
- чье-то мужество в бою.
- А пока еще солдаты
- тяжко охали во сне.
- И железные лопаты
- остывали в стороне.
«Закон снабженческий свиреп…»
- Закон снабженческий свиреп,
- старшины действовали зорко.
- По норме были соль и хлеб,
- портянки, сахар и махорка.
- И только жаль в конце концов,
- что все, что было, хлеб и мыло,
- на трусов и на храбрецов
- уставность поровну делила.
- Катился орудийный вал,
- сметая толстых, тощих, лысых.
- И по утрам не совпадал
- под вечер выверенный список.
- И выстрел, метивший в бойца,
- был словно точка лаконичен.
- Что говорить — паек свинца
- был на войне неограничен…
Кукла
- Вещи могут становиться вещими,
- могут превращаться в пустячки.
- Подарили куклу взрослой женщине,
- и у куклы дрогнули зрачки.
- И глаза у куклы стали круглыми,
- двум большим горошинам под стать:
- — Разве взрослым позволяют с куклами,
- словно малым девочкам, играть?!
- Погоди — а ежели не мелочно,
- отрешась от будничных забот,
- стать на миг счастливой, словно девочка,
- что в душе у женщины живет?..
- У девчонки в детстве куклы не было,
- кроме дара взорванных годов —
- маленького чудища нелепого,
- жгутика из рыженьких бинтов.
- Детство шло недетскою дорогою —
- то война, то просто недород.
- Кукла, вы не будьте слишком строгою
- с женщиной, что в руки вас берет.
«Мой вещмешок… Что было в нем?..»
- Мой вещмешок… Что было в нем?
- Портянки, концентрат с пшеном,
- на случай — лишняя граната,
- да лист с такою колдовской
- размытой маминой строкой,
- благословляющей солдата.
- Кто знает, правда или нет,
- что этот лист спасал от бед,
- был верной грамотой охранной.
- Но я пришел домой с войны.
- И миром дни мои полны
- и лихорадкой чемоданной.
- Материки и города,
- крутая пенная вода,
- и поезда, и самолеты…
- Сегодня в спутники мне дан
- не вещмешок, а чемодан
- отличной фирменной работы.
- Он свежей кожею пропах,
- он полон галстуков, рубах,
- костюмов модного покроя.
- Но нет письма в нем с колдовской
- размытой маминой строкой —
- и беззащитен я порою.
Одесский оперный
- Я не забуду, как сказанье,
- пустую сцену, где в пыли
- саперы с красными глазами
- безмолвно щупами вели.
- Как первые экскурсоводы,
- они входили в этот зал,
- освобождая наши годы
- от мин, что враг тут набросал.
- Они так много недоспали
- за громовые дни войны,
- что засыпали в гулком зале
- среди спасенной тишины.
- Они не слышали оваций!
- Иным мальчишкам тех годов
- еще судилось подорваться
- на минах взятых городов.
- Они ушли. Но, словно клятва,
- остался их негромкий след
- на сером цоколе театра:
- «Проверено. Мин больше нет».
- Как прежде, зданье знаменито.
- И негде яблоку упасть,
- когда вершит «Кармен-сюита»
- свою пленительную власть.
- Спешат, как в храм, под эти своды
- людские толпы даже днем…
- Ах, девушки-экскурсоводы!
- Прошу вас только об одном:
- Среди имен певцов, танцоров,
- не нарушая суть ничуть,
- лишенных голоса саперов
- хотя бы словом помянуть!
Деликатес
- Кровавый бой. Бомбежка.
- Привал. Разбитый лес.
- Печеная картошка,
- сухой деликатес.
- Ее на зорьке ранней
- пекли под шелест мин
- в золе воспоминаний,
- пожарищ и руин.
- Пекли с горячей болью,
- хоть каждый был ей рад,
- и посыпали солью
- бесчисленных утрат.
- Печальное окошко
- у взорванных плетней.
- Печеная картошка,
- горячий дух над ней.
- Она, чтоб каждый ахал
- от наслажденья вдруг,
- была бела, как сахар,
- рассыпчата, как пух.
- Утихла канонада,
- и вырос новый лес.
- но слаще шоколада
- сухой деликатес.
- Замаюсь понемножку
- иль что-то захандрю,
- «А ну, спеки картошку!» —
- себе я говорю.
- И вот на зорьке ранней
- под высвист соловья
- в золе воспоминаний
- пеку картошку я.
- В золе воспоминаний,
- обугленных слегка,
- и строгих, словно знамя
- родимого полка.
Связист артиллерийского полка
- О Курская дуга!
- Дымящий зной.
- Поля в хлебах.
- Горящая опушка.
- Я связь тяну.
- Рокочет за спиной
- тяжелая, как шар земной, катушка.
- Глаза мне заливает едкий пот.
- А воздух рвется в грохоте и звоне.
- Фашист в меня из минометов бьет.
- Он — на холме.
- А я — как на ладони.
- Но связь дана. И я бегу назад,
- бегу среди желтеющей равнины.
- Над потною пилоткою скользят
- шуршащие, воркующие мины.
- Бегу, за провод пальцами держась.
- Вдруг чувствую — ослабло напряженье.
- А это значит — прекратилась связь,
- качнулись чаши на полях сраженья.
- Я возвращаюсь. Нахожу порыв.
- Концы зачистить — рву из ножен финку.
- Взрыв раздается, горизонт закрыв,—
- и небеса становятся с овчинку!
- Я падаю меж дрогнувших хлебов.
- Земля вокруг завешена дымами.
- Но провод, словно память про любовь,
- я зажимаю намертво зубами.
- Хоть мир вокруг разрывами взметен,
- шершавый шнур держу в бульдожьей хватке.
- — Алло, алло, «Фиалка»!, Я — «Бутон»!
- Вы слышите?
- — Я слышу! Все в порядке!
- Я холодею посреди огня.
- Не плачь, зерно! Тебя еще посеем.
- Послушай лучше, как через меня
- текут команды к нашим батареям!
- …Катаю в пальцах ежик колоска.
- Штормят хлеба над Курскою дугою.
- Связист артиллерийского полка,
- я снова провода готовлю к бою.
- Опять враги прицельно бьют в меня.
- Но, будучи на Кубе иль на БАМе,
- я связь тяну из нынешнего дня
- в грядущее, закрытое дымами.
- И снится мне солдатский старый сон:
- соединяю провод в мертвой хватке.
- — Алло, алло, «Фиалка»!, Я — «Бутон»!
- Вы слышите?
- — Я слышу! Все в порядке!
«В день окончания войны…»
- Еще стояла тьма немая.
- В тумане плакала трава.
- Девятый день большого Мая
- уже вступил в свои права.
- Армейский зуммер пискнул слабо
- и улетел солдатский сон.
- Связист из полкового штаба
- вскочил и бросил телефон.
- И все!
- Не звали сигналистов,
- никто не подавал команд.
- Был грохот радости неистов.
- Дробил чечетку лейтенант.
- Стреляли танки и пехота.
- И, раздирая криком рот,
- впервые за четыре года
- палил из «вальтера» начпрод.
- Над мутной торопливой Тиссой —
- и стрекот выстрелов, и гул.
- К жаре привыкший повар лысый
- зачем-то ворот расстегнул.
- Не рокотали стайки ЯКов
- над запылавшею зарей.
- И кто-то пел.
- И кто-то плакал.
- И кто-то спал в земле сырой.
- Вдруг тишь нахлынула сквозная.
- И в полновластной тишине
- спел соловей,
- еще не зная,
- что он поет не на войне.
Послевоенный колосок
- Мне не забыть тот стебель колкий,
- что вышел в свет из глубины,
- раздвинув ржавые осколки
- едва умолкнувшей войны.
- Случайный гость на поле боя,
- качался он на ветерке.
- И был великий миг покоя
- в том одиноком колоске.
- Его беспомощность исчезла,
- и стать пшеничпая была
- сильнее маршальского жезла
- и орудийного ствола.
Артиллерийскии переулок
- Названья улиц нового района…
- Они плоды не прихоти слепой:
- в них щелкают ппчуги упоенно,
- цветут сады и слышится прпбой.
- Но посреди Цветочных и Тенистых,
- роскошных скверов, тротуарных плит,
- внезапно строго, как сигнал горниста,
- военное пазванье прозвучит.
- Озон весны живителен и гулок.
- Хоть я не назову координат,
- привет, Артиллерийский переулок!
- Ты — отзвук отгремевших канонад.
- Теперь вокруг, на обновленной суше,
- надсадно минометы не ревут,
- красивые гражданские Катюши
- военных тезок вспоминают тут.
- Приходит ночь, кончается прогулка,
- весь город отдыхает от трудов.
- Бессонное названье переулка
- стоит на страже улиц и цветов.
Старый патефон
- Ах, старый, старый, старый патефон,
- трофей войны из вражеского стана!
- Нерусскую пластинку крутит он,
- гусынею шипит его мембрана.
- Мембрана с дребезжаньем выдает
- охрипшее, простуженное танго.
- А в памяти встает разбитый дот,
- и стены сотрясает рокот танка.
- И госпиталь. И стон. И вечера,
- поспешно забинтованные вьюгой.
- И патефон заводит медсестра —
- лицо мадонны с ямочкой упругой.
- Рукой усталой щеку подперев,
- сидит за полночь, словно ей не спится
- чужой певицы слушает напев —
- и что-то набегает на ресницы.
- Промчалась ночь.
- Вой «юнкерсов» с утра.
- И бомба оглушающая рядом.
- И крутится пластинка.
- А сестра
- глядит на мир остекленевшим взглядом.
- Но дни бегут, как блики по волнам,
- бегут и не хотят остановиться.
- Немало лет военным орденам.
- Уже сдают пластинка и певица.
- Хозяин сед. Но снова ставит он
- мотивчик острой незажившей боли.
- Ах, старый, старый, старый патефон,
- в конце концов уже сломайся, что ли!..
«Не мог я знать, что в том горниле…»
- Не мог я знать, что в том горниле,
- где обмякаешь, словно куль,
- мне точной пулн не отлили
- среди десятков тысяч пуль.
- Не знал, что жить мне, видно, долго,
- что я друзей переживу,
- что буду падать от восторга
- в послевоенную траву.
- Что подниматься буду с нею
- навстречу солнцу и дождям,
- и понемногу поседею
- п что-то памяти отдам.
- Не мог я знать, что, карауля
- урочный час среди забот,
- однажды в сердце, словно пуля,
- чужая женщина войдет.
- Что, вопреки былым победам,
- под самым мирным гулом дня
- уже хирургам и начмедам
- не вынуть пули из меня.
- Что, победив и ложь, и сплетни,
- как там по датам ни суди,
- я буду жить, двадцатилетний,
- с прекрасной пулею в груди!
Возле тира
- О, как далек он, первый День Победы!
- Салют сирени так неумолим…
- А мы, тех дней живущие полпреды,
- на оживленной улице стоим.
- Опять в листве пичуги загостили.
- И соловей сзывает соловьих.
- Давай посмотрим, как мальчишки в тире
- в мишени бьют из ружей духовых.
- Вот начинает мельница вертеться,
- со стуком на бок падает дракон.
- И почему-то вздрагивает сердце,
- как будто воздух взрывом опален.
- Зачем через потери и лишенья
- людская память вновь проводит нас?
- Мальчишки в тире целятся в мишени,
- прижав приклад и щуря левый глаз.
- Хлопки стрельбы доносятся из тира.
- Вертись, ветряк! Драконы не страшны.
- Что ж, мальчики! Пока дороги мира
- проложены поверх дорог войны.
О настоящих мужчинах
- Когда нам негде вырыть мину
- н дот нельзя закрыть в бою,
- я настоящего мужчину
- совсем иначе узнаю.
- Я суд над ним вершу легко мой
- не по тому, как он побрит,
- а что о женщине знакомой
- другим мужчинам говорит.
- И коль о падшей или падкой,
- коль о святой и не святой
- он не позволит фразы гадкой —
- я с ним пойду, пожалуй, в бой.
- Чернить начнет — его же образ
- ничем не высветлю опять.
- У трусов есть такая доблесть —
- заочно женщин оскорблять.
- Всегда на жизненных ухабах,
- как ни суди да ни ряди,
- прощают сильные.
- От слабых
- великодушия не жди!
В час Победы
- Нет, мертвым не подняться из могил!
- Но, подчиняясь майскому салюту,
- они встают, у них хватает сил
- к нам за столы явиться на минуту.
- Над нами рассыпается салют
- тюльпанами свечения и дыма.
- Налиты рюмки.
- Мертвые не пьют,
- а смотрят нам в глаза неотвратимо.
- Они приходят сквозь военный чад
- со ржавыми от ливней орденами.
- Не слышно слов —
- ведь мертвые молчат.
- Но их молчанье властвует над нами.
- Они не хмурят выжженных бровей
- и нам не выражают порицанья —
- отцы, что не видали сыновей,
- и юноши, не ставшие отцами.
- Сыны и дочки подвигов и гроз,
- бессмертные в прошедшем и грядущем,
- они приходят, как немой вопрос
- живых людей
- к самим себе — живущим.
- Смолкает гром. Кончается салют.
- Уносит ветерок остатки дыма.
- Налиты рюмки.
- Мертвые не пьют.
- Но смотрят нам в глаза неотвратимо.
«Стоят пионеры на страже…»
- Стоят пионеры на страже,
- здесь тишь голубую не тронь.
- Струится из бронзовой чаши
- торжественный Вечный огонь.
- Огонь из времен быстротечных
- летит, как пылающий бриг,
- чтоб отблески подвигов вечных
- ложились на лица живых.
- Чтоб ширилась майская завязь,
- а все, что прилипло'ко мне —
- тщета, себялюбие, зависть,—
- сгорало на Вечном огне!
Зерна
- Весна, весна…
- Рождений новых дата —
- разрывы почек, половодье трав!
- А мы весною падали когда-то,
- земли и неба теплоту вобрав.
- Весна, весна-
- Бомбежки, и атаки,
- и горький привкус взорванной земли,
- и краснолепестковые, как маки,
- на наших касках звездочки цвели.
- Я знаю:
- не поднимет голос горна
- моих друзей, погибших в ту страду.
- Но мы на землю падали, как зерна,
- что по весне бросают'в борозду.
Быть!
- Быть колосом,
- в кулак зажавшим зерна,
- Быть облаком,
- как пригоршней дождя,
- быть голубою свежестью
- озона,
- ребристой шляпкой
- стойкого гвоздя.
- Быть первым снегом.
- Первыми грибами.
- Неопытными, робкими губами.
- Зарею, что дает начало дню…
- Но в час грозы,
- оставив мир на память,
- быть пулей,
- пробивающей броню!
Моя страна, моя планета
Морской вокзал в Одессе
- Морской вокзал, морской вокзал,
- как мало я тебе сказал,
- хоть ты не просто зданье,
- а ты аквариум с водой,
- в котором рыбкой золотой
- плывет воспоминанье.
- Тут с капитанами не раз
- мы вспоминали грозный бас
- былого урагана.
- А рядом белые суда
- забыть хотели навсегда
- удары океана.
- В звоночки звонкие звоня
- н дружелюбие храня,
- протягивают лапы
- судам,
- приставшим наконец,
- соединители сердец —
- передвижные трапы.
- Ведь здесь, где дремлют корабли,
- на стыке моря и земли
- встречаются стихии.
- И словно добрый чародей,
- ты учишь мужеству людей,
- а хнычут пусть другие!
- Когда мне ляжет дальний путь,
- пускай к причалам — отдохнуть!
- прижмутся теплоходы,
- пускай, веселостью грозя,
- все настоящие друзья
- придут под эти своды.
- Ты извини меня, вокзал,
- я, может, что не досказал.
- Мелькают дни, как лица.
- Мне по душе устав морской:
- коль провожать — махнем рукой,
- а плакать не годится.
Сардины
- Консервы с надписью «Сардины»,
- рыбешки в масле золотом,
- не отрицайте — вы повинны
- в том, что раздвинул стены дом.
- Я вас открыл ножом консервным -
- и вдруг, сместив меридиан,
- в лицо дохнул далекий Север
- и хлынул в кухню океан.
- Я ощутил под стон металла,
- как ночью, в пене штормовой,
- всю астрономию мотало
- у рыбаков над головой.
- Не день, не месяц, а полгода
- качался их рыбачий мир.
- — У нас нормальная погода! —
- радист выстукивал в эфир.
- А соль играла роль царицы —
- увы, жестокой силы роль.
- И не спасали рукавицы,
- и разъедала кожу соль.
- И уходили в воду тралы,
- и забывали рыбаки,
- как на полянах пахнут травы,
- как были женщины близки.
- Сплошной пыльцой аэрозоли
- стояли брызги в том краю,
- и в них просоленные зори
- с себя смывали чешую.
Суровый тост
- Когда беснуется норд-ост
- и ходит дрожь в домашней шторе,
- мы поднимаем старый тост,
- суровый тост: «За тех, кто в море!»
- Порой в заливе шторма нет
- и море с небом ищет сходства.
- Но до утра не гаснет свет
- во многих окнах пароходства.
- Мы попадаем к морю в плен,
- и без него нам, как без соли.
- А море синее взамен
- вас учит мужеству и воле.
- Рванув тельняшки на груди,
- отцы шли в бой, со смертью споря.
- Ты их сегодня награди,
- произнеси: «За тех, кто в море!»
- А дождь сечет, а ветер крут,
- волна рождает стон в металле.
- Кого-то дома верно ждут,
- кого-то ждать уже устали.
- Встает каюта на дыбы,
- и горизонт в опасном крене…
- Но нет прекраснее судьбы —
- не пасть в сраженье на колени!
- И я б хотел меж туч и звезд
- так жить в бушующем просторе,
- чтоб заслужить однажды тост,
- суровый тост: «За тех, кто в море!»
Ревун
- От моря нам некуда деться —
- в тумане, без всякой вины,
- как будто у самого сердца,
- тягуче ревут ревуны.
- Они в водяной колыбели
- дремали, забыв голоса,
- когда над тобой голубели
- небес штилевых паруса.
- Но стоит взлохматиться гребням,
- туману взмахнуть бородой,
- как голосом жутким и древним
- застонет ревун над водой.
- Чтоб мы по домам не скучали,
- несет электрический звук
- минувших крушений печали
- и горечь грядущих разлук.
- Но все же из этого стона
- рождается радостный миг.
- Пусть к окнам подходят бессонно
- морячки в рубашках ночных.
- Пускай содрогаются плечи
- от этого звука, но он
- спасет предстоящие встречи
- и смолкнет до худших времен…
«Начинается в мае купальный сезон…»
- Начинается в мае купальный сезон.
- Так волна изумрудна и брызги хрустальны.
- Я — обычный купальщик,
- но я потрясен
- не купаньем, а вечным
- присутствием тайны.
- Море, море, ответь, не пойму до конца,
- как в тебе, охватившем такое пространство,
- постоянно живут, словно два близнеца,
- обновления бег
- и закон постоянства?
- Вот попробуй-ка, старым тебя назови:
- ветер стихнет — и нету висков убеленных,
- и ты заново в возрасте
- первой любви,
- хоть лета исчисляют тебе
- в миллионах…
Летний черноморский вечер
- Теряя цвет, волна совсем тиха,
- А над костром, пылающим багрово,
- в чумазом тигле плавится уха —
- дурманящее золото улова.
- Вот повар, пар сдувая с черпака,
- роскошно обжигает рот наваром.
- И месяц, словно долька чеснока,
- на что-то намекает кулинарам.
- Приглушены и смех, и голоса.
- И звезды с неба заплывают в сети,
- чтобы творить, сверкая, чудеса,
- пока домой не кликнут на рассвете.
- Потом, с последним отблеском костра,
- исчезнут тени, перестав шататься.
- Мир осенит особая пора —
- лишь море будет с берегом шептаться.
- Дремоту хоть на миг преодолей,
- приникни ко Вселенной чутким ухом,
- послушай шепот двух богатырей —
- и сам наполнись богатырским духом!
Эстонский одеколон «Старый Томас»
- Носил он грубый толстый свитер,
- вздымались мускулы бугром.
- Любил, наверно, старый шкипер
- словечки крепкие, как ром.
- Не выпускал короткой трубки
- он из прокуренных зубов,
- а время делало зарубки,
- как неудачная любовь.
- Седой, с лицом в морщинах мелких,
- слов на земле не тратил зря.
- Как острие магнитной стрелки,
- стремился взор его в моря.
- Все те же волны, те же дюны
- и старых сосен кумовство.
- Но бригантины, барки, шхуны
- вдаль уходили без него.
- Шумел прибой во мгле вечерней,
- и новый месяц рыбой пах.
- А старый Томас шел в харчевню
- с короткой трубкою в зубах.
- Сидел там молча и устало.
- На бороде блистала соль.
- И часто рома не хватало,
- чтоб утопить в стакане боль.
- И все ж была прекрасна старость
- итогом честного труда…
- Но что-то терпкое осталось
- в одеколоне навсегда.
- Куда б знакомство ни вело нас,
- я принимаю твой дурман:
- привет, дружище «Старый Томас»,—
- ты дышишь зовом в океан!
Пассажирские лайнеры
- Вы когда-то мальчишку пожизненно ранили
- зовом в синие дали, чтоб сердце дерзало.
- Ах, вы, белые, белые, белые лайнеры,
- что вы смотритесь в окна морского вокзала?
- Что вам видится в стеклах?
- Таверны с лангустами?
- Маяки? Или волны на уровне неба?
- Неужели вы тоже бываете грустными?
- Полагаю, что вам сокрушаться нелепо.
- Покоряли моря и качались на якоре.
- Вам неведома жизнь одинокой улитки.
- Может, где-то в каютах порою и плакали,
- но во многих портах вы сгружали улыбки.
- Сколько раз вы ходили дорогами древними
- и всегда молодыми, как солнце и пена.
- Сколько штормов опало у вас под форштевнями!
- Вы несли постоянство над хаосом крена.
- Ничего, что сегодня плетенными жилами
- вы привязаны к пирсу — вас ждут океаны.
- Нам бы тут, по земле, не пройти пассажирами.
- Нам бы тут, на земле, пересилить туманы…
Зов
- Море пеной волны белит,
- дразнит синевой.
- Я давно сошел на берег,
- пахнущий травой.
- Под косым полетом чаек,
- слыша якоря,
- я встречаю на причалах
- дальние моря.
- Позументы капитанов
- ослепляют взгляд.
- Журавли портальных кранов
- надо мной летят.
- Были радости и горе,
- угрожал циклон.
- Снова Фиджи и Нагоя,
- Куба и Цейлон.
- Снова Сидней и Канада,
- Лондон и Оран…
- Не зови меня, не надо,
- Тихий океан.
- Под косым полетом чаек
- в запахе смолья
- вновь земля меня качает —
- палуба моя.
Опустевшие пляжи
- На песок уронив хлопья пенистой пряжи,
- море холодно хлюпает серой волной.
- Марсиански молчат опустевшие пляжи,
- как любовь, вспоминая клубившийся зной.
- Словно весла отныне гребцам непослушны,
- в неизбывной немой и кричащей тоске
- одинокая лодка спасательной службы,
- накренясь, безнадежно завязла в песке.
- Из латуни отлита погодка осенья.
- Чайка остро крыло наклоняет к волнам.
- Ах, послушайте, лодка,— где служба спасенья
- от седых одиночеств, явившихся к нам?
- На песке между ямок и маленьких кочек
- чайки что-то кому-то писали — бог весть…
- Их следов письмена, их языческий почерк
- только ветер напрасно стремится прочесть.
Теплоход на подводных крыльях
- О времени примета!
- Смущая синий плес,
- мчит серая «Комета»,
- задрав под небо нос.
- К чему винтов усилья,
- куда лететь? — спроси.
- Кладет на воду крылья,
- как на бетон — шасси.
- Моторно и крылато
- в наш реактивный век
- мы все спешим куда-то,
- все ускоряем бег.
- Мы мчимся оголтело,
- не чувствуя узды,
- и отрываем тело
- от суши и воды.
- Нет сил остановиться,
- не верим тормозам —
- и задираем лица
- все выше к небесам.
Старые якоря
- Изъеденные старостью и ржавчиной,
- покоятся на пирсе якоря.
- Их в тигле переплавят в час назначенный,
- вторичное рождение даря.
- Они служили долго, столько видели
- далеких стран и суток штормовых,
- что и мужчина в капитанском кителе,
- пожалуй, повидал поменьше их.
- Морская глубина их часто прятала,
- любило дно… Ах, эти якоря!
- По ним стекали и закат экватора,
- и северная бледная заря.
- За честный труд хоть благодарность вывеси
- во время бурь, на рейдах и в портах
- они держали корабли на привязи,
- они не знали, что такое страх.
- Теперь их ливни серые оплакали.
- А мы стоим у моря на краю.
- И не могу я удержать на якоре
- сияющую молодость твою…
Новая одиссея
- Из царства мертвых возвращаясь с войском
- домой, к жене, стремясь душою всей,
- велел гребцам закапать уши воском
- находчивый и хитрый Одиссей.
- Он знал, что где-то в море, в клочьях пены,
- от берегов отеческих вдали,
- так сладко, так тепло поют сирены,
- что люди покидают корабли.
- Не в силах зачарованного взгляда
- уже отвлечь от призрачных сирен,
- они спешат покорно, словно стадо,
- и гибелью оплачивают плен.
- Для них не существует зова слаще,
- оружие забыто навсегда.
- И смех, живые души леденящий,
- смыкается над ними, как вода…
- Не раз бывая в плаванье заморском,
- я тоже слышал пение сирен.
- Но уши не закапывал я воском
- и, как безумец, не стремился в плен.
- Лишь с той поры, как голос твой глубокий
- сумел в мое сознание войти,
- ни плотный воск, ни греческие боги
- уже не могут сбить меня с пути.
- Нет, не к лицу проделки Одиссея
- мне в наши дни копировать опять:
- на голос твой, сомнения рассея,
- иду не погибать,
- а воскресать!
Леонардо да Винчи
- Крепости отчетливая карта,
- первые прообразы ракет.
- Этот гениальный Леонардо
- в разных областях оставил след.
- То, дивясь стихийному закону,
- аппарат летательный чертил.
- То писал лукавую Джоконду —
- женщину особых чар и сил.
- Через времена над жизнью зыбкой
- властвует ее глубокий взгляд.
- За ее загадочной улыбкой —
- целый мир страданий и услад.
- И сегодня тайною увенчан
- образ в многогранной полноте,
- словно миллионы разных женщин
- отразил художник на холсте.
- Он постиг искусство костоправа,
- знал повадки неба и земли.
- Перед ним заискивала слава
- и снимали шляпы короли.
- День и ночь трудился он, как дьявол,
- высекал из мрамора коней,
- строчки правил, памятники ставил,
- начинял петарды для огней.
- Этот гениальный Леонардо,
- выдумщик, ученый и поэт,
- сам горел, как яркая петарда,
- посылая в будущее свет.
- Он творил — вот главное из правил!
- И, вполне возможно, потому
- о себе ни строчки не оставил —
- не хватило времени ему.
Памятник Хемингуэю в рыбачьей деревушке на Кубе
- В рыбачьей деревушке, где Эрнест
- держал свой мощный быстроходный катер,
- все так же сети сушатся окрест
- да смотрят жены в море на закате.
- Он сохранял литую тяжесть плеч.
- Хоть стал седым и мучила одышка,
- еще один ходил на рыбу-меч
- и плакал над стихами, как мальчишка.
- Он виски пил, курил крутой табак,
- крюки сгибал, чтоб с них тунцу не выпасть.
- Он был для местных рыбаков — рыбак.
- Для остального мира — знаменитость.
- И рыбаки по прихоти своей,
- с посильною фантазией рыбачьей
- ему отлили бюст из якорей —
- чтоб видел море и дружил с удачей.
- И по металлу ходит странный блик,
- как будто снова пребывают в споре
- упрямый, несговорчивый старик
- и вечное, как беспокойство, море.
- А волны мчатся, пеною горя.
- Выходят к морю добрые рыбачки,
- надеясь, что помогут якоря
- кого-то удержать от смертной качки.
- Рыбачки смотрят вдаль. Их взор привык
- за грозный горизонт лететь, как птица.
- И ждут они, наверно, что старик
- сегодня ночью с лова возвратится…
«Идолы» Николая Рериха
- Как сны неведомого берега,
- как будто радости и раны,
- я открываю страны Рериха —
- вновь открываемые страны.
- Не знали мы подобной Индии,
- такой пронзительной России.
- Я помню, как внезапно «Идолы»
- воображенье поразили.
- Река. Языческое капище
- за частоколом деревянным.
- А человека нет. Он раб еще,
- подвластный грубым истуканам.
- Мы много плавали и видели,
- мы постигали жизнь не в школе.
- Но всюду, где торчали идолы,—
- там черепа па частоколе…
- Светилась перспектива дальняя.
- Кисть полотна касалась плотно.
- И все тревоги и страдания
- с нее стекали на полотна.
- Но не давали краски мастера,
- и акварели и пастели,
- чтоб туча небо напрочь застила
- и чтоб сердца у нас пустели.
- В горах, в пустыне многоградусной,
- считая миссию святою,
- искал художник краски радости —
- и восторгался красотою.
Трафальгарская колонна
- Что вспомнил фанатичный адмирал,
- когда в бою от пули умирал?
- Он понимал — лишается руля.
- Губами, как желтеющим пергаментом,
- он вас вверял заботам короля,
- к вам обращался сердцем, леди Гамильтон.
- Он был жесток; матросов вешал он;
- был предан лишь всевышнему и трону.
- И, собственною смертью вознесен,
- взошел на Трафальгарскую колонну.
- Оттуда — англичане говорят —
- он может видеть море и фрегат.
- Журчат фонтаны; львы молчат; угас
- последний луч; но адмирал со шпагою
- не корабли свои — он ищет вас
- с отчаяньем и прежнею отвагою.
- О леди! Он вас ищет вновь и вновь!
- Он понял наконец на пьедестале,
- что так его возвысила любовь,
- которой короли не обладали.
Марсельский ресторанчик
- Столы всего на дюжину персон.
- У окон — голубей гортанный говор.
- Мадам Дюпо — хозяйка, и гарсон,
- кассирша, и уборщица, и повар.
- Жонглируя подносами, молчком
- дарит улыбку всем напропалую,
- и в платье с отложным воротничком
- напоминает школьницу седую.
- Здесь тридцать лет к обеду подают,
- что б ни стряслось —
- локально иль глобально
- одни и те же восемнадцать блюд,
- впечатанных в меню мемориально.
- За стенкой порт в морской голубизне.
- А тут камин — глаз отвести не смей-ка!
- В нем вертится вертел, и на огне
- томительно вальсирует индейка.
- В ходу и патиссоны, и инжир,
- и соусы, и всякие соленья.
- И молниями вспыхивает жир,
- стекая на вишневые поленья.
- Кофейников начищенная медь.
- Похоже, здесь владелица и своды
- стабильностью хотят преодолеть
- все измененья моды и погоды.
- Вращается вертел. Огонь трещит.
- А ну, снопом янтарных молний брызни!
- Здесь постоянство, как незримый щит
- от ускорений беспокойной жизни.
- Но сквозь меню, что я забрал с собой,
- мне видно, как, в беспомощной утайке,
- мелькает что-то жалкое порой
- в улыбке предприимчивой хозяйки.
Египетский сон
- Песок.
- Пустыня.
- Древняя гробница.
- Все в мире
- превращается
- в песок.
- Спят мумии.
- Им ничего не снится —
- ни власть,
- ни золотая колесница,
- ни золотой
- девичий волосок.
- Любовь истлела.
- Ненависть истлела.
- Как порошок,
- рассыпалась душа.
- Песок шершавый
- движется, шурша.
- Осталась только
- оболочка тела…
- О, как вы жалки,
- царственные мумии,
- пред силою вращения
- Земли!
- Как много унести
- с собой
- вы думали —
- и ничего
- с собой
- не унесли.
- Ни сан,
- ни стены
- царского чертога
- от зла защитой
- не служили вам:
- вас проклинали нищие,
- как бога,
- вам жены изменяли,
- как рабам…
- И, глядя в даль,
- сплошным песком покрытую,
- я понимаю,
- искренне скорбя,
- что человек,
- болевший пирамидою,
- больнее всех
- обманывал
- себя.
У пирамид
- Идея-фикс:
- создать из камня бога.
- Патлатый сфинкс,
- ты знаешь слишком много.
- Нет облаков,
- везде раздолье зною.
- Песок веков
- теснится под стеною.
- Крадется тишь
- бесшумнее шакала.
- Что ж ты молчишь?
- Иль знаешь слишком мало?
- В лучах зари,
- во тьме тебе не сладко:
- заговори —
- и кончится загадка!
Слово о Баальбеке
- Опять в журналах спор про Баальбек,
- и суть его понятна и близка мне;
- а был ли в силах лично человек
- в далекий век таскать такие камни?
- Иль пращур как бы мне давал взаймы,
- умея в невозможном подвизаться?
- Иль все, что застаем в пустыне мы,
- высокий труд чужих цивилизаций?
- Ровесники мои, ведите спор,
- ведите спор, девчонки и мальчишки!
- А мне ночами снится Самотлор
- и мерзлоту дырявящие вышки.
- Мне снится побежденная война
- и мир, что утверждаем на планете.
- Но вот придут иные времена
- и споры поведут иные дети.
- Тогда я, к сожаленью, промолчу…
- А вот сейчас обидеться хочу
- на тех, кто, может, скажет в дальней дали:
- — Такое людям разве по плечу?
- Нет, к ним, наверно, все же прилетали…
Женщина с ребенком
- По улице шла
- молодая японка.
- Японка несла
- за спиною
- ребенка.
- Шла женщина,
- чуть наклонившись вперед.
- Казалось, она
- против ветра
- идет.
- Игрушечно тонки,
- темнели ручонки,
- обвившие
- теплую шею
- японки.
- Но было такое доверие
- в них,
- что сердце куда-то
- упало
- на миг.
- Почудилось мне,
- что японка хотела
- на улочке узкой
- под солнцем косым
- прикрыть малыша
- беззащитностью тела
- от всех
- неизвестных еще
- Хиросим…
Вишневая пушка
- Когда-то вишня розово цвела,
- лишь капли ягод проливала с веток.
- Я видел пушку из ее ствола
- в железных кольцах,
- бондарем надетых.
- Теперь ее поставили в музей,
- и он открыт
- не только для друзей.
- Лист пожелтеет,
- утечет вода.
- Но есть одна неписаная книга:
- стреляет даже дерево,
- когда
- народ встает
- и сбрасывает иго!
Каролино-Бугаз
- Каролино-Бугаз, если всмотритесь вы,
- золотая коса на плечах синевы.
- Век за веком он тянется, этот роман:
- тут встречается с морем Днестровский лиман.
- Пережженной листвой опадают года.
- Под мостом в океаны уходит вода.
- Мы лежим на косе. Чайки плещут крылом.
- Словно медом, светило нас поит теплом.
- Каролино-Бугаз, Каролино-Бугаз,
- научи удивительной верности нас.
- Чтоб лежала любовь под лучом маяков
- золотою косой на плечах у веков…
Крепость в Белгороде-Днестровском
- Все те ж приметы старых крепостей —
- стена, зубцы, безжизненные башни,
- ров на пути непрошенных гостей…
- Давно окаменевший день вчерашний.
- Лягушки сонно квакают во рву,
- кузнечики спешат посторониться.
- И — никого. Порой спугнешь сову,
- дремавшую в проеме у бойницы.
- Дворы, давно заросшие травой,
- везде остатки козьего помета.
- И только солнце с высоты полета
- на крепость взор бросает огневой…
- Что ж ты стоишь? Зови воображенье!
- Возникнет шелк турецкого шатра,
- рев янычар, шипучий свист ядра —
- все голоса минувшего сраженья.
- Ах, память, память! Я тебя боюсь.
- Порой при посещении развалин
- ты лучше бы молчала — наш союз
- невыносимо горек и печален.
- Однажды я невольно посетил
- былой любви холодные руины.
- Скрипел на узком мостике настил.
- Все было, словно в крепости старинной:
- дворы, давно заросшие травой,
- молчанье стен, безжизненные башни.
- И понял я под знойной синевой,
- что попусту вторгаюсь в день вчерашний.
- Я осознал: не нужно прежних нот.
- Мне не догнать умчавшуюся стаю.
- Ведь я все то, что память здесь вернет
- не так приобрету, как потеряю.
- На все мои призывные слова
- лишь гул из подземелий возвратится
- да вылетит всполошенно сова,
- дремавшая в проеме у бойницы.
В степи у Каховки
- Лихих коней тугие холки,
- удар копыт, как динамит…
- В степи у города Каховки
- тачанка грозная гремит.
- Мгновенья замерли в металле,
- чтоб, встречным ветрам вопреки,
- седые кони не устали,
- не поседели седоки.
- Они летят в копытном стуке
- по легендарной тишине.
- Уже их сыновья и внуки
- убиты на другой войне.
- Уже в степи морская чайка
- парит за мощным плугом вслед.
- А неумолчная тачанка
- несется к нам из прошлых лет.
- Во вьюгах зим, весной зеленой,
- на конном яростном бегу
- конноармейцы Первой Конной
- еще стреляют по врагу.
- В необозримости пространства,
- под грохот бронзовых копыт,
- как будто символ постоянства,
- тачанка вечная летит.
- Звенят натянуто постромки,
- сжимает вожжи ездовой.
- И расступаются потомки
- перед тачанкой боевой.
Каменные бабы
- Мы стоим, как неприкаянные,
- слышим шорох ветерка.
- Перед нами бабы каменные,
- пережившие века.
- Лица грубы, цветом глинисты,
- под губами — трещин сеть.
- Сколько ж надо горя вынести,
- чтобы так окаменеть!
- Мы стоим, глядим на трещины,
- вспоминая, как за миг
- каменели наши женщины
- от известий фронтовых.
- Острым горем заарканенной
- трудно бабе. Но, хоть вой,
- легче стать внезапно каменной,
- чем из камня стать живой.
- Оживали наши женщины,
- возвращалась доброта.
- Только маленькие трещины
- оставались возле рта…
Перун
- Неразговорчивый и странный,
- веками вслушиваясь в гром,
- Перун, язычник деревянный,
- стоял на круче над Днепром.
- С чертами, как земля, простыми,
- он был людьми боготворим
- за то, что был придуман ими
- и мог один лишь слыть святым.
- Однажды берег словно вымер,
- и вздрогнул идол,
- и окрест
- он увидал: идет Владимир,
- чтобы на нем поставить крест.
- Под шепот волн и шорох злаков,
- под беспощадный шум подошв
- Перун все понял —
- и заплакал.
- (А может, просто грянул дождь.)
- И было странно чуть и струнно
- Веревки свистнули у ног.
- И был закончен пир Перуна —
- во имя бога свален бог!
- Его в бока кололи долго,
- и от проклятий он оглох.
- Так люди оскорбляли бога,
- как бог их оскорбить не мог!
- И, осквернен копьем и словом,
- осмеян на чужом пиру,
- святой Перун бревном дубовым
- поплыл по синему Днепру.
- Хоть не умел огня он высечь,
- а истуканом был немым,
- кидалось в воду много тысяч
- огнепоклонников за ним.
- И светлый князь отставил чашу
- и выслал лучников вперед,
- чтоб взять язычника под стражу,
- лишь тот минует поворот.
- Луна уже синила дали.
- Умолкнул тополь-говорун.
- Напрасно христиане ждали —
- исчез таинственный Перун.
- Прошли века… На зорьке дымной
- весна в Днепре ломает лед.
- Стоит на круче князь Владимир
- и, может быть, чего-то ждет.
Пушкинский платан
- Мне сказали, платан,
- вы живете до тысячи лет.
- Простучали дожди.
- Два столетья уже пролетели.
- Слишком рано ушел,
- подаривший вам славу, поэт:
- жизнь у них коротка,
- даже если не будет дуэли…
- Вы могучи еще,
- хоть стоите слегка набекрень.
- Под размашистой кроной
- туристы толпятся часами.
- Вы курчавы, платан,
- как поэта великая тень,
- хоть стихов гениальных,
- конечно, не пишете сами.
- Вы до самой зимы,
- как светильник на тысячи свеч.
- Вы весною опять,
- как вчера, молодой и кудрявый.
- Что ж вы спите, платан?
- Научитесь поэтов беречь —
- ну хотя бы уж тех,
- что с деревьями делятся славой.
Белые ночи
- Наверное, в полночный океан
- хотело скрыться ясное светило,
- когда за розоватый сарафан
- его надежно небо ухватило.
- И вот всю ночь волшебствует рассвет,
- и все вокруг таинственно и странно.
- И власти сна над нами больше нет —
- мы просто свергли этого тирана!
- Течет бесшумно невская вода,
- над шпилем вечный парусник несется.
- Ну, как уснуть, скажите мне, когда
- не хочет спать единственное солнце?
- Загадочна на монументах медь.
- О, эта беспощадная блокада!
- В последний час мой, чтоб не умереть,
- я снова вспомню ночи Ленинграда.
- Воды и неба розовая глубь.
- Влюбленных пар волшебное скольженье,
- магнит сердец и притяженье губ
- сильнее, чем земное притяженье.
- А Медный всадник скачет в пустоту,
- и снова Пушкин бродит в упоенье,
- и кони на известнейшем мосту
- хотят бежать
- из вечности
- в мгновенье!..
«Ты не вошла бы в мир мой соловьино…»
- Ты не вошла бы в мир мой соловьино,
- когда б не стались тысячи вещей:
- не выстояла в битвах Украина
- под звон мечей и петли палачей.
- И, нищий, холодея от печали,
- не знал бы я твоих певучих слов,
- когда б за сотни лет не прозвучали
- в твоих садах сто тысяч соловьев.
- В ресницах чаще б застревали тучи,
- пронзительные слезы торопя,
- когда бы вербы, молча и плакуче,
- веками не грустили за тебя.
- Вот почему, легко и соловьино,
- что б ни было судьбою суждено,
- До самой смерти
- ты и Украина
- в моей душе
- сливаются в одно!
«Женщина была белым-бела…»
- Женщина была белым-бела.
- На топчан улыбчиво легла.
- Солнца раскаленные лучи
- за нее взялись, как палачи.
- Словно Жанна д'Арк, на топчане
- расплывалась женщина в огне.
- Как фанатик, солнечный простор
- хвороста подбрасывал в костер.
- Чудилось соседям: под лучом
- женщине
- стать пеплом
- нипочем.
- А она внезапно над водой
- встала статуэткой золотой.
- Я тогда сомненью крикнул:
- — Сгинь!
- В женщинах есть что-то от богинь.
- Луч погаснет, пепел опадет —
- красота
- над вечностью
- взойдет!
Байдарские ворота
- Я помню: машина летела вперед.
- Налево. Направо. И вновь поворот.
- Все выше, все круче дорога вела.
- Уже простирались владенья орла.
- Уже невесомость вступала в права.
- Уже тошнотворно плыла голова.
- Терпенье кончалось. Но вдруг поворот —
- и вспыхнуло чудо Байдарских ворот:
- открылся, живительно хлынул во взор
- сиятельный
- синий
- соленый простор…
- Пускай нас страшит лишь один поворот —
- вдруг в жизни не будет Байдарских ворот?!
«Взволнованно не легеньким пассатом…»
- Взволнованно не легеньким пассатом,
- а злым норд-остом, смыслу вопреки,
- вчера ты, море, тигром полосатым
- на нас кидалось, скалило клыки.
- Вчера взъярилось, глупое, спросонок.
- Но вышла ночь и усмирила дрожь.
- Сегодня ты, как голубой котенок,
- мурлыча, о причалы спину трешь…
«Ялта, Ялта, вспененные реки…»
- Ялта, Ялта, вспененные реки,
- кипарисы в свежести зари,
- тонкие, как листья, чебуреки
- с солнечной подсветкой изнутри.
- В уличках горбатых и неровных
- сладкие туманы миндаля.
- Шашлыки на уличных жаровнях
- пышут жаром, душу веселя.
- И везде — в киосках, в магазинах
- и иа синеватых склонах гор —
- солнце, закупоренное в винах,
- сердцу откупоренный простор.
- Гулок и прозрачен воздух синий.
- И над вами день и ночь подряд
- горы, как светила медицины,
- в белоснежных шапочках стоят.
Мисхор
(ПО СЛЕДАМ ЛЕГЕНДЫ О РУСАЛКЕ)
- Бьет струя прозрачнее росы
- в горло зазвеневшего кувшина.
- Оглянись, красавица Арзы,—
- нет ли где-то рядом злого джинна?
- Ты еще пока что не раба.
- Ждет тебя жених за перевалом.
- Но уже старик Али-Баба
- над тобой склонился с покрывалом.
- Под скалой лежит кувшин пустой.
- Замерли зеленые отроги.
- Словно гор окаменевший стон,
- пересох источник у дороги…
- Ты домой вернешься через год,
- убежав в русалки от султана.
- И опять вода в скале забьет
- говорливо, звонко, неустанно.
- …Девушка, счастливых глаз не прячь
- нет Али-Бабы в Мисхоре новом.
- Но порой как будто чей-то плач
- слышится в журчанье родниковом.
- Слушай этот плач и этот вздох,
- не позволь, чтоб, вызывая жалость,
- хоть один источник пересох,
- хоть одна любовь не состоялась!
Дождливый день в Ялте
- Попрятал и море, и кручи
- какой-то бессовестный плут.
- Мышинные мокрые тучи
- по улицам Ялты бредут.
- Лишь птицы шумят, словно рынок,
- полны деловой суеты.
- Хрустальные серьги дождинок
- себе нацепили кусты.
- Под кроной орудует дятел
- и каждый обследует сук.
- Ах, дятел! Он, видимо, спятил —
- к чему этот яростный стук?
- Но он продолжает упрямо
- морзянкой стучать по сосне,
- как будто дает телеграмму,
- чтоб солнце вернули весне…
«В ряд стоят на пирсе катера…»
- В ряд стоят на пирсе катера,
- ходят сварки маленькие грозы.
- Это значит — близится пора
- полного сверженья зимней прозы.
- Вижу — просыпается земля
- от громов ремонтной канонады.
- А на склонах вспышки миндаля,
- как весны бесшумные снаряды.
- Скоро катера во всех портах
- загудят, как ветер на кочевьях.
- Просыхает сурик на бортах.
- Набухают почки на деревьях.
«Олени вновь отзимовали…»
- Олени вновь отзимовали.
- Как сабли, скрещены рога.
- А я стою на перевале,
- там все еще лежат снега.
- Нет, не снега — напоминанье,
- что я взошел на перевал,
- а спуск с него уже в тумане —
- туман тропу облюбовал.
- Но солнце здесь — бери руками!
- Но здесь, где благостная тишь,
- над облаками
- и веками
- так зачарованно стоишь.
- И размышляешь о явленьях
- и о потерях всех времен.
- И только звон рогов оленьих
- невольным эхом повторен.
Ветер в Ялте
- Опять на город устремился холод,
- и ветер с гор обрушился опять.
- Скрипит наш дом, как судовой рангоут,
- и, кажется, вздымается кровать.
- Бросает ветер всей природе вызов,
- всю ночь гудит, не жалуя жилья.
- Нахохленные стрелы кипарисов
- качаются, как мачты корабля.
- Шумите, ветви! Здания, скрипите!
- Из гула выплывают сквозь года
- Австралия,
- таинственный Таити,
- портов японских дымная страда.
- И чудится, что в сказочном бинокле
- я различаю рядом, не вдали,
- новозеландский небоскребный Окленд,
- акулью отмель у чужой земли.
- Мелькает за столицею столица,
- вновь лезет в душу странствий вечный бес.
- Но явственней всего я вижу лица
- механиков, матросов, стюардесс.
- Мои скитанья… Дело не в лазурях,
- не в призрачной экзотике реклам.
- Спасибо всем, кто был со мною в бурях
- и разделял все ветры пополам.
- Гудит ветрище, просто нет спасенья.
- Несутся тучи, как девятый вал.
- О, как порой нам нужно потрясенье,
- чтоб вспомнить всех, кто с нами штормовал!
«На берег катится прибой…»
- На берег катится прибой,
- свивает гребни в кольца,
- соединив порыв слепой
- и труд молотобойца.
- Стоят у моря целый час
- донецкие шахтеры,
- чабан, который первый раз
- свои оставил горы.
- Ты потрудись для них, прибой!
- Среди песка и мидий
- обдай их пылью голубой
- стремлений и открытий.
- Их ждут поля? Прокатный стан?
- Ничто им не помеха.
- Пусть в них проснется океан,
- как в раковине — эхо.
- Морской волны шипучий бас
- достоин уваженья,
- чтоб, словно пена, пела в нас
- романтика движенья.
- Пыльца сверкает. Пахнет йод.
- И мой прибой вихрастый
- подкову берега кует
- кому-нибудь на счастье.
Купают матери детей
- Купают матери детей.
- У голых ног играет пена.
- Жемчужный блеск ее сетей
- в песок уходит постепенно.
- Прибой, как тысячи шутих.
- У мам восторженность во взоре.
- Им невдомек, что в этот миг
- их сыновей уводит море.
- Оно как женские глаза,
- вдруг облучившие случайно —
- в нем обещанье, и гроза,
- и неизведанная тайна.
- Немного жалко добрых мам.
- У голых ног играет пена.
- Она уйдет.
- Но сыновьям
- уже не вырваться из плена!
Чайки
- Вослед за парусами Магеллана
- летела белоснежная их рать.
- Мне чудится ночами, как ни странно,
- что чайки не умеют умирать.
- Когда они кладут крыло на ветер,
- я думаю, испытывая страх;
- как много нужно штормов и столетий,
- чтоб стать белее пены на морях!
- Не зная тесных улиц, пыльных комнат,
- в себя вдыхая небо, а не чад,
- они невероятно много помнят —
- и потому так жалобно кричат.
Учан-Су - летящая вода
- На вершинах гор еще зпма,
- но зима уже сошла с ума.
- Испарились ледяные сны
- от прикосновения весны.
- И гремит летящая вода,
- словно по земле бегут стада.
- Будит землю пенный водопад —•
- может быть, еще растенья спят?
- — Просыпайтесь! — просит Учан-Су.—
- Я живую воду вам несу.—
- Это не каприз календаря,—
- вспомнила зима, что есть моря,
- и, как птица, головою вниз
- прыгает с карниза
- на карниз!..
Жажда
- Какая синь!
- Кружится голова
- от высоты,
- чайки
- бескрайности и света.
- У всех в глазах дымится синева.
- Не нагляжусь!..
- Откуда жажда эта?
- Не оттого ль, что миллион красот
- отпущено земле и небосводу?
- Сосна корнями
- сок земной сосет,
- Медведь-гора
- уткнула морду
- в воду.
- Готов я от восторга зареветь —
- вот истинная жажда душу гложет:
- сто тысяч лет
- пьет синеву Медведь —
- и оторваться от нее
- не может!
Южный базар
- Базар, базар, воскресная страда!
- Струится с неба краска голубая.
- На узких стойках, доски прогибая,
- лежит вся щедрость поля и труда.
- От гор картошки ломятся столы.
- Над сладкой дыней — музыка пчелы.
- Пылает солнце, как стыдливый автор.
- А вот шары капусты тяжелы,
- как бремя славы первых космонавтов!
- Вопросы женщин. Клятвы продавцов.
- И все оттенки в гуле разговоров:
- от мирных красок сонных огурцов
- до раскаленных ядер помидоров.
- Початков ряд — так выглядели в зной
- зенитные снаряды в обороне…
- Звучите, краски!
- Я не посторонний
- на сабантуе щедрости земной.
- Люблю арбуза сладостную кровь,
- весомой тыквы желтую планету!..
- Но продавщица жадно хмурит бровь
- и рот кривит, торгуясь за монету.
- Она вошла в купеческий азарт,
- в копейку оценив свои удачи.
- О, как бы заорать на весь базар:
- — Возьмите солнце — и не надо сдачи!..
Кубань
- Кубани быстрой шум и плеск,
- волна, незнающая плена,
- земля отцовская, Черкесск,
- позволь мне преклонить колено!
- Кавказских гор седая грань,
- дымки, селенья человека…
- Кубань, прости меня, Кубань,
- за то, что шел к тебе полвека.
- Что в этих дедовских местах
- не побывав, чтоб поклониться,
- сначала двинул на рейхстаг
- и колесил по заграницам.
- Но в зной, прохладу дав губам,
- там, в чужедалье откровенном,
- ты сквозь меня текла, Кубань,
- как наша кровь течет по венам.
- И это ты во мне в тот год,
- когда дыханья не хватало,
- давала легким кислород
- и животворно клокотала.
- К тебе, прорвавшись сквозь грозу,
- я наконец припал губами.
- Мою счастливую слезу
- прими, пожалуйста, на память.
Джигит
- Он влит в седло.
- Назад папаха сбита.
- Вот гикнул он,
- вот шпоры дал коню,
- припал к луке —
- я этого джигита
- уже на всем скаку
- не догоню!
- Эльбрус, ты слышишь,
- как гремят копыта?
- Грязь из-под них —
- как стая воронья.
- Нет, не догнать
- мне этого джигита,
- который просто
- молодость моя.
- Плеть ни при чем.
- Не надо шпор досадных.
- Скачи, джигит!
- Пусть только свист в ушах.
- А мы устали вместе —
- конь и всадник.
- Пора обоим
- перейти на шаг.
- Но ты, джигит,
- не стань седым и хмурым,
- гони коня
- во всю лихую прыть —
- чтоб молодость
- неслась навстречу бурям,
- чтоб нам ее
- за робость
- не корить!
Собака
- Снег падал на склоны Домбая.
- Мы шли к подвесной не спеша.
- Казалось, у всех голубая,
- как ясное небо, душа.
- А горы вздымались громадой.
- Легонько поскрипывал трос.
- Попался навстречу лохматый,
- заметно хромающий пес.
- Не лез к нам и зубы не скалил.
- На счастье, нашлась колбаса,
- и мы на ходу приласкали
- того беспризорного пса.
- Вершина в тумане исчезла,
- но мы, отрешась от земли,
- вскочили в бегущие кресла,
- и кресла нас ввысь понесли.
- Мы мчались в пристанище бога.
- По вдруг я забыл про мороз:
- под нами по снегу отрога
- бежал верноподданый пес.
- Бежал он, из сил выбиваясь,
- упрямо, по брюхо в снегу.
- Я понял, что черную зависть
- в себе подавить не могу.
- На горном отроге Домбая
- он падал и несся опять.
- О, как он боялся, хромая,
- с любовью своей опоздать!
- Не верил, что миг будет кратким,
- не верил в случайность дорог,
- он с нами до верхней площадки
- добрался — и медленно лег.
- Вздымались бока то и дело.
- С надеждой глядел он на всех.
- И таял под ним ошалело
- недавно постеленный снег.
- Светлели небесные краски,
- а мы опускали глаза.
- И молча жалели о ласке,
- предавшей хорошего пса.
Нарзанная галерея
- Я никогда о том не пожалею:
- поддерживая свой курортный сан,
- паломники, мы ходим в галерею,
- где властно не искусство,
- а нарзан.
- Покорные рабы часов урочных,
- мы толпами стекаемся туда,
- где под стеклом находится источник —
- магическая добрая вода.
- И у колонок, влагу подкачавших,
- отвергнувшие сумрачность больниц,
- мы приникаем к тонким клювам чашек,
- как будто ртами кормим синих птиц.
- Нарзан, нарзан, целительный и чистый,
- пришедший из планетной глубины,
- гордись, что рядовые и министры
- перед твоим достоинством равны!
«Коли погода вас не подвела…»
- Коли погода вас не подвела
- и на гору взбираться не обуза,
- увидеть можно с Малого Седла
- сияющую царственность Эльбруса.
- Великая двуглавая гора,
- пред нею все никчемно и убого.
- Она стоит, как трон из серебра,
- воздвигнутый для призрачного бога.
- Как тут не слышать шороха времен,
- не чувствовать возвышенность момента,
- когда за все века на этот трон
- не родило и небо претендента?
- Но мой сосед, наверное, не трус,
- хоть непохожий на героя сказки,
- однажды поднимался на Эльбрус
- в обыкновенной альпинистской связке.
- Он целый час был выше всех громад
- и видел мир с сиятельной вершины.
- А в будни он читает сопромат
- и пиво пьет, как многие мужчины.
Речка Теберда
- Между пиков по ущельям
- мчится речка Теберда.
- То угрозой, то весельем
- дышит горная вода.
- Мимо умных речка мчится,
- мчится мимо дураков —
- говорливая сестрица
- молчаливых ледников.
- Дураки туги на ухо.
- Умным слышится в тиши,
- как бормочет речка глухо:
- — Эй, послушай, не спеши!
- Не глуши мой голос песней,
- сам послушай Теберду —
- охраню от всех болезней,
- отведу твою беду.
- Я скакала по ступеням.
- Но не зря, круглей луны,
- вечным пеньем и терпеньем
- обкатала валуны.
- Ставь костер на перекате
- и свари в котле шурпу —
- и тебе той встречи хватит
- на столетнюю судьбу!
Храм воздуха
- Меня на Храм заносит постоянно
- не круг друзей, не зов пустой тщеты,
- не сытая уютность ресторана,
- а притяженье горной чистоты.
- На высоте торжественно, как в храме.
- Какая даль! Какая тишина!
- Недаром мы наедине с горами
- себя познать стараемся до дна.
- А горы, гордо заломив папахи
- и сбросив бурки черные долой,
- забыв о подхалимстве и о страхе,
- молчат на равных с небом и землей.
- Ах, горы, горы! Стоя перед вами,
- легко понять, как мы невелики…
- Но вот и мы становимся горами.
- К нам на виски сползают ледники.
- Не страшен больше зуммер комариный,
- конфетность лести, тщетность суетни,
- и как вершины смотрят на долины,
- так мы глядим на прожитые дни.
Осенний тополь
- Что ж ты, гордый тополь,
- стал сухим и лысым
- и на землю сыплешь
- бурые листы?
- Словно сжег поспешно
- пачки давних писем
- и воспоминаний
- стал бояться ты.
- Засвистит зимою
- вьюга одичало.
- Но тебе, мой тополь,
- ни к чему тоска:
- ты весною можешь
- все начать сначала —
- с самой первой почки,
- с первого листка…
Кладбище альпинистов
- Висят на соснах снежные мониста.
- Оборвана тропа — конец пути.
- Есть на Домбае лагерь альпинистов,
- но им на восхожденье не уйти.
- Их, чья судьба не очень знаменита,
- кого бросал к вершинам не приказ,
- вдавили в землю глыбы из гранита
- и сосны скрыли тщательно от глаз.
- Однако, тяжелее всякой тверди,
- подобно несдвигаемой горе,
- меж датами рождения и смерти
- покоится короткое тире.
- Обвала шум и грохот камнепада,
- победного восторга сладкий миг —
- нет, мертвым больше этого не надо,
- теперь уже все это для живых.
- У гор и перевалов нрав жестокий.
- Вздымаются вершины, побелев.
- Привинчены к граниту альпенштоки,
- но есть на монументе барельеф:
- металл передает лицо мужчины,
- он вверх упрямо устремляет взгляд,
- как будто снова
- грозные вершины,
- прекрасные вершины
- предстоят!..
Посещение конезавода
- Джигиты поводками
- едва смиряют лють.
- Не кони перед нами,
- а золотая ртуть!
- Весь воздух синий-синий.
- Крутая мудрость гор
- на совершенство линий
- свой обращает взор.
- А кони ловят шорох,
- как вспыхнувший пожар -
- стремительны, как порох,
- и чутки, как радар!
- Они косят глазами,
- кусают мундштуки.
- Ну, что за наказанье —
- тройные поводки!
- Им грустно жить в загоне
- под скучный шум скребниц.
- — Пустите! — просят кони.
- И мы обгоним птиц.
- И дикое веселье
- дороги раздробит.
- И гром землетрясенья
- взлетит из-под копыт.
- Боюсь, они готовы,
- вдохнув простора в грудь,
- вершины Алатоу
- в прыжке перемахнуть!..
Чабаны
Токтоболоту Абдумомунову
- Я видел горы в первозданной дикости
- и понял, брат, под пиалой луны:
- отары дум необходимо выпасти…
- Пора наверх! Мы тоже чабаны!
- Поднимемся, чтоб откормить на склонах
- стада высоких звезд в полночной мгле,
- надежды, песни, поцелуй влюбленных
- и все, что с нами будет на земле.
- За нами в горы двинутся, я знаю,
- подсолнухи, поля и тополя,
- разливы рек, и наша боль земная,
- и добрый дух нагретого жилья.
- Пойдут за нами и мечты и планы…
- О наши овцы! Вы — нелегкий труд:
- то вас накроют хищные бураны,
- то яростные волки задерут.
- Но вверх берем и радости и споры.
- А те, что любят нас, пусть ждут всегда,
- когда, как чабаны, уходим в горы
- пасти раздумий буйные стада.
- А тех, что нам объятья раскрывали,
- но стерли губы на чужих пирах,—
- давай забудем их на перевале:
- они не стоят наших мук в горах.
- Спасибо ж, брат, за то, что в час осенний
- ты подарил мне смуглую ладонь,
- Тянь-шаньских гор полунебесный гений
- и Иссык-Куля голубой огонь.
- Нас разлучат заботы и просторы.
- Но живы мы, пока звучит во мгле:
- — Дай руку, брат! Пора подняться в горы!
- У нас такая должность на земле.
Плоды на ветках тяжелеют
Пионерский галстук мой
- Луч то вспыхнет, то погаснет.
- На линейке в тишине
- пионеры красный галстук
- вновь повязывают мне.
- Вновь охватывает робость,
- хоть меж мною и тобой
- шумных лет глухая пропасть,
- пионерский галстук мой.
- Есть в тебе волнистый гребень
- тех костров, которых нет.
- Ты — как след в высоком небе
- к звездам посланных ракет.
- Вот стоят со мною рядом
- сталевар и генерал.
- Первый сталь давал снарядам,
- а второй высоты брал.
- Но, видать, подводят нервы.
- Снова галстуки на нас.
- И седые пионеры
- слезы смахивают с глаз.
- И, как будто груз пудовый
- с плеч мгновенно сбросив тут,
- шепчем мы: «Всегда готовы!»,
- руки выбросив в салют.
- На ветру трепещет галстук,
- словно флаг, зовущий в бой.
- Никогда он не погаснет,
- пионерский пламень мой!
Зеркала
- По утрам, до завтрака, покуда
- бритва электричеством жужжит,
- в зеркальце, как будто в капле чуда,
- четко отражается мой вид.
- Как бы принимали мы решенья,
- возвышались телом и душой,
- если бы не знали отраженья
- в чьей-то бескорыстности чужой?
- Красота б себя не узнавала!
- Вспомни, как в безмолвности святой
- колдовские формы Тадж-Махала
- трепетно подчеркнуты водой.
- Кто-то отражается во внуке,
- кто-то в ресторане допоздна…
- Ну, а мы, любимая, в разлуке —
- в той, что вместо зеркала дана.
- Хоть и небогат с годами выбор,
- повторяю, кончивши бритье:
- — Маленькое зеркальце, спасибо
- за напоминание твое!
- Поспешу я всматриваться в лица,
- мир в себя вбирать, вершить дела,
- чтоб успеть до смерти отразиться
- в чем-то большем, чем кусок стекла.
«Еще стреляет летняя гроза…»
- Еще стреляет летняя гроза,
- летят осколки ливневого залпа.
- В моем блокноте гибнут адреса
- друзей, ушедших тихо и внезапно.
- Но грянет гром, и мой настанет срок,
- шмель задохнется на басовой ноте,
- и кто-то посреди земных дорог
- мой адрес тоже вычеркнет в блокноте.
- Мы смерть ругаем — как могла посметь?!
- Немного проку в этой укоризне.
- Согласен! — пусть вычеркивает смерть…
- Страшнее, если вычеркнут при жизни.
Друзья
«Прощайте, друзья мои…»
А. Пушкин
- Наш век космический радарен.
- Уходят спутники в полет.
- Ах, книги! Я вам благодарен,
- что вы попали в переплет.
- Летит, летит в небесной сини
- корабль, невидимый глазам.
- Как будто к хлебу в магазине,
- мы привыкаем к чудесам.
- Но как мне выразить словами
- вам, книги, истинный восторг?
- Мне Пушкин был подарен вами,
- открыты запад и восток.
- Один остряк, веселый кореш,
- сказал с усмешкой шутовской:
- — Ведь книги, знаете, всего лишь
- консервы мудрости людской!
- Что от консервов остается?
- Нет, книги, волей мудреца
- вы — как подобие колодца,
- где можно черпать без конца.
- Бывали вы не раз в опале,
- в сердца тупиц вселяли страх.
- Вас наравне с людьми сжигали
- на инквизиторских кострах.
- Зато когда встречался с вами,
- редела мелочей орда.
- И большинство из вас друзьями
- мне становилось навсегда.
- А время мчится, жизнь вершится.
- И оттого невмоготу,
- что с сотнями друзей сдружиться
- не успеваем на лету…
Музыка ЭВМ
- Нет, надпись ничего не путала!
- Голубизна лилась с экрана.
- Я слушал музыку компьютера —
- и было жутко мне и странно.
- Звучала нота электронная
- объемно и необычайно.
- Машина неодушевленная
- была угрюма и печальна.
- Пока она владела цифрами,
- в ней щелкал гений счетовода,
- и проносились числа вихрями
- в пределах заданного кода.
- Но вот коснулась тайны творчества —
- и родилась душа паяца,
- которой, как всем душам, хочется
- страдать, и плакать, и смеяться!
Замерзший воробей
- Как-то утром прошлого зимою
- ненароком обнаружил я
- на балконе с белой бахромою
- ледяной комочек — воробья.
- Видно, ночью синими руками
- крошечное сердце сжал мороз.
- И упал со стуком серый камень,
- что мохнатым инеем оброс.
- Вроде бы кому какое дело,
- что, бесшумно перья вороша,
- на сыром ветру заледенела
- маленькая, теплая душа?
- Только почему же, почему же,
- в сердце мне впиваясь, как репей,
- голоском, вернувшимся из стужи,
- говорит замерзший воробей:
- — Извини, присел я на окошке,
- заморился и взлететь не мог.
- Что же ты не вынес мне ни крошки?
- Неужели жалко было крох?
- Я хотел сослаться было, птаха,
- на нелегкий високосный год,
- на дела глобального размаха,
- на десятки собственных забот.
- Но не стал вещать в подобном тоне,
- чтоб себя не чувствовать слабей,
- а насыпал крошек на балконе
- и сказал: «Спасибо, воробей!»
«Платаны, сквозь листья луч солнца просеян…»
- Платаны, сквозь листья луч солнца просеян.
- Чинары, мне нравится ваше житье:
- вы позже других одеваете зелень
- и позже других отдаете ее.
- Вы — гордость бульваров, дворов и гостиниц,
- надежда попавших под зной площадей.
- Кто дал вам названье деревьев-бесстыдниц?
- Стыдиться вам нечего в жизни своей.
- Вас легких утех не прельщают соблазны.
- Гудит беспощадность осенних ветров,
- но, словно природе самой неподвластны,
- вы вносите в зиму зеленый покров.
- Лишь зимние ночи седыми глазами
- увидят, метеля по мертвым садам,
- как вы не спеша раздеваетесь сами
- с врожденным презреньем
- к большим холодам.
Письмо из Магадана
- Друг зовет упорно в Магадан.
- Ринуться готов я по привычке.
- Шепчет хворь мне: мол, не по годам
- забираться к черту на кулички.
- Там пейзаж и в августе седой,
- даже птицам не хватает снеди,
- там трясут метели бородой
- и ревут голодные медведи.
- Не сычи, болячка, как яга!
- На ветру морозятся пельмени.
- Вертолеты, распластав рога,
- дремлют, как железные олени.
- Ляжет свежей скатертью пурга.
- Заблестят озерца, словно блюдца.
- И снега, начистив жемчуга,
- никогда во мне не обманутся.
- Ожидайте, добрые истцы,—
- перед вами я пока в ответе,
- чуть голубоватые песцы
- и немного желтые медведи.
- Полечу своей мечте вдогон,
- встретиться хочу с далеким другом.
- Говорят, что дружеский огонь
- жарче греет за Полярным кругом.
Памяти Сергея Васильева
- Ушел мой друг — огромный, как Сибирь.
- И с ним ушла моей души частица,
- и скорбь моя не может уместиться
- в земную и космическую ширь.
- Улыбчивые русские черты.
- Для вскрытия не нужно аргументов:
- я знаю, что на тысячу процентов
- он состоял из чистой доброты.
- Как мало жил он, брат богатырей!
- Печально маки осыпает лето.
- И все же стала старая планета
- улыбчивей и капельку добрей…
Цены
- Золотится молодой картофель.
- Надувает щеки помидор.
- Кабачка самодовольный профиль.
- Перца мефистофельский задор.
- Узнавал я цены на базаре,
- что почем выспрашивал сполна.
- Цены ничего мне не сказали,
- разве то, что ценам — грош цена!
- Прейскуранта нет к моим услугам.
- Кто мне скажет, кто определит,
- сколько стоит радуга над лугом,
- ветерок, что ивы шевелит?
- Иль, дороже слитка золотого,
- пыль с души смывающий прибой?
- Вовремя подсказанное слово?
- Добрый взгляд, подаренный тобой?
- Продавцы полны торговым хмелем.
- Жаль мне рынку отданных минут.
- Как еще ценить мы не умеем
- то, что за бесценок отдают!
Ты спросил бы у садов
- Месяц август,
- месяц август,
- далеко ли до беды:
- я боюсь, что стали в тягость
- веткам сочные плоды.
- (Ты ресницами пугливо
- не мигай: не будет взрыва,—
- высшей истины правей,
- бомбы мирного налива
- обрываются с ветвей…)
- Месяц август,
- месяц август,
- подставляй широкий чан:
- я боюсь, что стали в тягость
- небу звезды по ночам.
- (Ты ресницами пугливо
- не мигай: не будет взрыва —
- небо звездочка прожгла,
- сообщив нам торопливо
- о конце добра и зла…)
- Месяц август,
- месяц август,
- ты спросил бы у садов —
- то ли в тягость,
- то ли в благость
- время
- паданья
- плодов?..
Завистник
- Его всю жизнь снедала зависть
- к обычным людям и богам,
- и взгляд петлял, как будто заяц,
- лисой гонимый по снегам.
- Он был врагом чужой удачи
- и не умел прощать того,
- что тот смеется, этот плачет,
- но плачет искренней его!
- Он чувством тайным и недобрым
- был безнадежно обожжен.
- В его душе шипела кобра
- и распускала капюшон.
- Казнясь ночами, одинокий,
- он не искал иных начал —
- всем придавал свои пороки
- и тут же всех разоблачал!
- И потому бывала радость
- сырой и темной, как подвал:
- он сам не жил — и тем, кто рядом,
- нередко солнце закрывал.
Ползеныш
- Критикующий бас
- и восторженный возглас побед.
- Громких слов не боюсь —
- опасаюсь я шепота вслед.
- Шепоток, шепоток
- шелестит, словно уличный хлам.
- Я тебя ненавижу,
- людской шепоток по углам!
- Эти мимо проходят —
- и слова не скажут в глаза!
- Но ползет шепоток их,
- как будто в бурьяне гюрза.
- Он ползет пресмыкаясь.
- У гадов повадки свои.
- Он ужалит тебя
- не слабей ядовитой змеи.
Ворон
- Жил возле дачи хитрый ворон,
- как наблюдатель наших дел.
- Он, будто угольщик, был черен,
- а клюв, как золото, желтел.
- Порой он каркал оголтело,
- кому-то хлопал в два крыла.
- И все, что чуточку блестело,
- тащил безбожно со стола.
- Хозяин призрачных владений,
- на все глядел он свысока,
- несомневающийся гений
- околодачного мирка.
- Немало видевший и зоркий,
- не сомневался он ни в чем:
- стекляшки крал — и был в восторге,
- себя считая богачом.
«Года грозят седою бородою…»
- Года грозят седою бородою,
- стремится хворь умерить нашу прыть.
- А сердце брызжет силой молодою
- и хочет волноваться
- и любить.
- Что толку повторять — ты день прошедший,
- давно, мол, спета песенка твоя?
- Я думаю, что только сумасшедший
- от песен отлучает соловья.
«Я счастлив тем, что не страницы…»
- Я счастлив тем, что не страницы,
- не главы книги неживой,
- а мне дано прочесть ресницы,
- твое дыханье, облик твой.
- И эти руки, губы эти,
- и душу, полную огня.
- И нет читателя на свете
- во всем счастливее меня.
Ты и я
- Мы все породнились с движеньем,
- мы едем, плывем и летим.
- Я полон твоим притяженьем,
- как маленький спутник — земным.
- Все просто и сложно немного:
- уводит пешком ли, в купе
- дорога, дорога, дорога —
- а я приближаюсь к тебе…
- Но если случалась минута,
- не мог искушенья прогнать,
- и липкая мягкость уюта
- мешала мне крылья поднять,
- тогда, под молчаньем созвездий,
- свое же безволье кляня,
- стоял я на месте, на месте —
- а ты покидала меня!
- Грустил я на дальнем причале,
- соленую слушал капель.
- Высокие волны качали
- тягучих разлук колыбель.
- Когда ж, как пристало мужчинам,
- я шел по опасной тропе
- к вершинам, к вершинам,
- к вершинам
то я приближался к тебе!
Спортлото
- Лотерея, лотерея,
- лотерея спортлото,
- дай мне выиграть поскорее -
- только что-нибудь не то.
- Я сегодня твой участник,
- я ушел к тебе в рабы,
- отвергая легкость счастья
- и знамения судьбы.
- Я хотел бы выиграть слово
- утешения для тех,
- кто познал немало злого
- и не верует в успех.
- Дай мне радость озаренья!
- Так отмечу номера,
- чтобы вспыхнуло сиренью
- чье-то зимнее вчера.
- Не желаю для покоя,
- зачеркнувши клеток пять,
- выиграть что-нибудь такое,
- чтобы позже проиграть!
- Там, где я бывал в заторах,
- где звучал солдатский шаг,
- были выигрыши, которых
- нет в обычных тиражах.
- Я души не экономил!
- И, как там не суесловь,
- выпал мне счастливый номер —
- неразменная любовь.
- Потому так осторожно
- за билетики плачу:
- приз дороже — выиграть сложно,
- приз дешевле — не хочу.
«Лишенная земных переживаний…»
- Лишенная земных переживаний,
- не думая, казалось, ни о чем,
- натурщица лежала на диване,
- укрытая лишь солнечным лучом.
- Она лежала молча и бесстрастно:
- таков удел, работа такова.
- В ней не было ни капельки соблазна,
- дремали в ней и чувства, и слова.
- Как мрамор на незыбком пьедестале,
- белело тело; в прихоти своей
- каштановые волосы стекали
- к спокойным полушариям грудей.
- Она не знала, что там, на мольберте -
- какой-то холст, какое-то тряпье.
- А он, художник, отнимал у смерти
- и красоту, и молодость ее.
- Он, отбирая краски на палитре
- и выверяя кисти каждый взмах,
- шептал себе: ты только слезы вытри,
- чтоб не расплылись линии в слезах.
- В него вселился вдохновенья дьявол.
- В ушах трубила праздничная медь.
- И у холста мгновение стояло,
- готовое навеки замереть.
Петушиный крик
- О темный пьедестал насеста!
- Как слепо верит в силу чар
- петух, невольный гений жеста,
- задира, красный, как пожар.
- Он, бесподобно вскинув гребень,
- бросает вызов в сонной мгле
- едва светлеющему небу
- и непроснувшейся земле.
- А в крике дерзость и отвага.
- И только курам невдомек,
- что их герой кричит от страха,
- который сердце обволок.
- Его, как пламя, охватило
- одно безумство — где исход,
- коль ежедневное светило
- проспит и в небо не взойдет?!
- Похолодев в испуге диком,
- он к небу тянется с жерди,
- он разрывает горло криком,
- он молит солнце:
- — Восходи!
- Так заорать и мне бы нужно,
- чтоб счастье не ушло в беду:
- мне без тебя темно и душно…
- Но я молчу.
- Молчу и жду.
- Кто будет знать — какой ценою
- светлеют земли и моря,
- когда ты всходишь надо мною,
- как над планетою — заря?..
«Чтобы в сердце отразиться…»
- Чтобы в сердце отразиться
- и оставить след,
- свет звезды ко мне стремится
- миллионы лет.
- Вот цена за право сниться
- подвигом маня…
- А тебе — поднять ресницы,
- глянуть на меня!
Надпись на трансформаторной будке
- Словно ток внезапно пронизал —
- кто-то мелом выполнил работу,
- на двери железной написал:
- «Света, Света, приходи в субботу!»
- Надпись мелом… Сразу ожило,
- из времен промчавшихся и дальних,
- где-то сохраненное тепло,
- будто привкус зернышек миндальных.
- Горечь, руку не останови!
- Напишу я на железе с ходу
- той, своей, отчаянной любви:
- «Непременно приходи в субботу!»
- Чтобы зов мой праздничный летел,
- словно луч над тучею косматой,
- чтобы напряженнее гудел
- под нагрузкой этой трансформатор!
- Кто ты, паренек, что в белый свет
- выплеснул любовь свою большую?
- Жалко, под рукою мела нет.
- Ничего уже не напишу я.
- Утихает колокол в груди.
- Осыпает осень позолоту.
- Ну, а ты-то, Света, приходи —
- приходи, пожалуйста, в субботу!
Посевная
- Как в поле после города просторно!
- Двоится даль в струящемся тепле.
- Гудят моторы.
- Люди сеют зерна —
- нет ничего прекрасней на земле.
- Конечно, жаль, что я тут посторонний,
- хлеб не рощу здесь в поте и труде.
- Но горстку зерен с собственной ладони
- рассею я по свежей борозде.
- Когда шершавым золотистым ситцем
- здесь нива заволнуется
- и ты
- придешь сюда,— пускай заколосится
- среди пшеницы колос доброты.
- Еще одно зерно я в землю кину
- и в город возвращусь…
- Но не беда —
- я облако с дождем, как бригантину,
- отныне стану приводить сюда.
- Пусть бригантина выйдет из-за чащи
- и грохнет залпом, пашню напоя,
- чтоб в новом всходе чисто и щемяще
- вдруг повторилась молодость твоя…
Плюшевый мишка
- Живет у нас медведь комичный,
- таращит пуговки-глаза.
- Желтеет, как желток яичный,
- его короткая ворса.
- Не прячет лапа черный коготь.
- Весь мишка плюшевый такой,
- что каждый гость его потрогать
- готов ласкательной рукой.
- Глядишь — профессор, вроде шишка,
- а перед мишкой тает вдруг:
- — Ах, симпатяга, ах ты, Мишка,
- ну, порычи, приятель, вслух!
- Мы об игрушках мягко судим.
- Мы отдаем им часть щедрот,
- которых, если честно, людям
- в самих себе недостает.
- И еж спешит убрать иголки,
- лев обретает нежный бас;
- и людоеды, злые волки,
- от страшных бед спасают нас.
- И дело тут не в мягких плюшах,
- а, как заметил грамотей,
- в работе фабрики игрушек
- по улучшению людей…
«Проснешься — и все переменится…»
- Проснешься — и все переменится
- С утра на небесном току
- усердно работает мельница
- и сыплет на землю муку.
- Уже бесполезны и веники!
- Объяты порывом благим,
- все жители города в мельники
- уходят один за другим.
- Но завтра вернутся кораблики
- родных журавлиных флотов,
- взойдут краснощекие яблоки
- густых августовских садов.
- Природа привычной орбитою
- летит к неизбежной весне.
- И я не случайно завидую
- недолгой ее седине…
Два лебедя
- Птичьи стаи плыли в небе,
- пруд казался ледяным.
- Повстречался белый лебедь
- с черным родичем своим.
- Словно вдруг скрестили сабли
- уголь с белою зимой,
- темный пепел — с цветом яблонь,
- летний день — с ночною тьмой.
- И промолвил лебедь черный:
- — Ты неплох, мой белый брат.
- Но прохожие упорно
- на меня бросают взгляд.
- Много в мире есть соцветий,
- много красок и примет.
- Но всесильней всех на свете,
- безусловно, черный цвет!
- Выгнул шею белый лебедь:
- — Соглашусь с тобой едва ль!
- Отчего ж узоры лепит
- снежным кружевом январь?
- Отчего ж белеют мелом
- полнолуния блинов
- и берет начало в белом
- раскаленность кавунов?
- Не сумели сговориться,
- столковаться у пруда.
- И, взмахнув крылами, птицы
- разлетелись кто куда.
- Но уже качалась в небе
- туч густая бахрома,
- и зима, как белый лебедь,
- опускалась на дома.
Тунгусский метеорит
- Сверкнул, пронесся и исчез.
- И только в радиусе взрыва,
- где до сих пор повален лес,
- растут деревья торопливо.
- Иголки рыжие, как медь,
- тайга роняет по откосам.
- Хозяин этих мест, медведь,
- ведет по ветру мокрым носом.
- Как тут башкою ни верти,
- но что-то сдерживает зверя.
- Он остановлен на пути
- незримым валом недоверья.
- Манит обманчивый уют.
- Нюх об угрозе не сигналит.
- Но птицы гнезда тут не вьют,
- как будто смутно что-то знают.
- Метеорит, велик ли, мал,
- ученых мучает упрямо:
- мол, из чего он состоял —
- из молибдена иль вольфрама?
- Оставьте это для невежд!
- Спросите птиц — ответят птицы:
- «Из смеси страхов и надежд,—
- О, как нам с ними распроститься?!»
Скворцы
- Я не терплю — простите, грешен! —
- придворной спеси голубей.
- Мне деревянный мир скворешен
- куда понятней и родней.
- По веткам весело пошастав
- и от людей приняв жилье,
- не унижает попрошайством
- скворец достоинство свое.
- Скворец работою утешен.
- На нем сверкает серебро:
- видать, весенний цвет черешен
- упал на черное перо.
- Тепло и свет — его отрада.
- Сберечь и мир открыть птенцу,
- а больше ничего не надо
- трудолюбивому скворцу.
Прочти себя
- Как зеленеют и весна и лето!
- Но почему, еще не знаю сам,
- дар мудрости — серебряного цвета,
- как снег, приникший к пашням и лесам?
- Снег лег на камни и на крыши зданий,
- взмахнуло у виска его крыло —
- и боль утрат и трепет ожиданий
- зима переписала набело.
- Задумчивый, обсыпанный порошей,
- чтоб знать глубины страсти и тоски,
- ты заново прочти себя, прохожий,
- оставя в стороне черновики.
Колдунья
- Весны и жгучего июня
- неузаконенная дочь,
- жила веселая колдунья,
- не в силах дар свой превозмочь.
- Она казалась всем счастливой,
- не зная слез, не зная зла.
- Глаза ее, как черносливы,
- таили тайны ремесла.
- И в дождь, и вечером погожим
- она, умея горечь скрыть,
- своим соседям и прохожим
- старалась радости дарить.
- Но серебрился май за маем,
- промчались сорок две весны.
- Увы! Ведь мы не замечаем,
- как одиноки колдуны.
- Как, в неуменье ненавистном,
- они, отбросив тайны прочь,
- себе самим в обычной жизни
- не в состоянии помочь…
Магия
- Зализывая пенные следы,
- волна о берег плещет то и дело.
- Таинственная магия воды!
- Прошли века, а ты не постарела.
- Давным-давно, предвидя чудеса,
- мой беспокойный и упрямый пращур
- долбил бревно, и ставил паруса,
- и отправлялся в океан шумящий.
- Хоть знали, что недолго до беды,—
- вода бывает злая и шальная,—
- мы шли к воде, селились у воды,
- стремились по воде на поиск рая…
- О вечная и звонкая вода!
- Ты то черна, то снова бирюзова.
- Пускай, пускай мне слышится всегда
- мелодия магического зова.
- Пусть манит голубой атолл меня,
- где девушки под замершею пальмой
- загадочно танцуют у огня
- неторопливый танец ритуальный.
- Тела их обнаженные черны,
- но золотятся в отсветах при пляске,
- и в волосы над ухом вплетены
- цветы неописуемой окраски.
- А у костра сидит усталый вождь.
- Погасла трубка. Размышляет старец,
- что никуда от смерти не уйдешь —
- кончается его последний танец.
- Столпились за его спиной года.
- А молодость ни в чем не виновата,
- а молодость прекрасна, как вода,
- магически зовущая куда-то!
Почти по Жюль Верну
- Бездонье. Тьма сгустилась.
- Легко и грустно мне.
- Послушный «Наутилус»
- плывет на глубине.
- Ты слышишь, современник?
- Забыт житейский вздор.
- Ни липкой власти денег,
- ни зависти, ни ссор.
- Любое направленье,
- свободен я — лови!
- У пультов управленья —
- лишь призраки любви.
- Бесшумные турбины.
- Надежные винты…
- О мертвые глубины
- беспочвенной мечты!
- Грядущее событье
- вам не понять до дна.
- Кладу рули на всплытье.
- Прощайте, Тишина!
- Там, на земле, как прежде,
- нигде покоя нет.
- Приходится надежде
- лететь на красный свет.
- Там гром стучится в двери
- и где-то льется кровь…
- Но там, по крайней мере,
- живет моя любовь.
Ревизия
- Нет, не просто бьется сердце!
- В организме у меня
- существует министерство
- человечьего огня.
- Существует без паролей,
- регистрирующих книг
- министерство тайных болей,
- жарких радостей людских.
- Нет столов, часов приема,
- строголицых секретарш —
- просто горесть там — как дома,
- просто радость там — как марш.
- Все построено на чуде,
- и твердит толчками кровь:
- «Рядом люди, рядом люди,
- самый высший из даров!»
- Не скупись и трать на это,
- чтоб не скиснуть в забытьи,
- невоенного бюджета
- всевозможные статьи.
- Даже если ты растратчик,
- все отдал — не унывай:
- пусть ревизия заплачет,
- позавидует пускай!
Пора жатвы
- Среди колосьев, под моторный рев,
- как мамонты, вздымаются комбайны,
- а крошечные зерна их трудов
- в своей микровесомости глобальны.
- Простые вещи — хлеб наш и вино,
- они — цена страды обыкновенной.
- Но шар земной,
- как хлебное зерно,
- улегся на ладони
- у Вселенной.
Я жду тебя
- Опять лучей слепящая игра.
- Колокола тюльпанчиков по склонам.
- Весна, как фронтовая медсестра,
- спешит ко мне вся в белом и зеленом.
- Ах, не спеши! Осколки не свистят
- и кровь из жаркой раны не сочится.
- Надежду, как гнездо для аистят,
- в душе свивает радостная птица.
- Бессонный дятел тикает в груди.
- О цвет черешен, белизна весенья!
- Я жду тебя, сестричка, приходи.
- Ты — боль моя. И ты — мое спасенье.
Цветы
- Никого не стыжу,
- никому не перечу.
- Под июньскою синыо,
- где птицы галдят,
- выбегают цветы
- человеку навстречу,
- хоть садовник идет,
- хоть моряк,
- хоть солдат.
- Где б ни рвали цветы мы
- в теплице иль в поле,
- я готов поклониться
- ромашке простой
- за умение скрыть
- ощущение боли
- и делиться с другими
- своей красотой.
С твоего ли, природа, согласья…
- Тихо.
- Парки нагие уснули,
- обретя после боя покой.
- Желудей маслянистые пули
- понабросаны щедрой рукой.
- С твоего ли, природа, согласья
- замирает в фонтанах вода,
- чтоб спокойно черты безобразья
- мы увидели в ней иногда?
- Эти голые черные сучья,
- и корявая тяжесть стволов,
- и сплетение веток паучье,
- п холодная жесткость углов…
- О, спасибо тебе за контрасты,
- осень, так обнажившая пни!
- Без тебя бы исчезли фантасты,
- потускнели ярчайшие дни.
Обыкновенная листва
- Обыкновенная листва,
- она права, пока жива,
- пока зеленая, как лето.
- Ласкает глаз, и тень дает,
- и обновляет кислород,
- ста лет не требуя за это.
- Обыкновенная листва
- не знает дыма хвастовства,
- не превращается в наседку.
- Едва медовый летний зной
- ее окрасит желтизной,
- она не держится за ветку.
- Шепнувши с шелестом «прощай»,
- кружатся сотни рыжих стай —
- и улетает с ними лето.
- Обыкновенная листва!
- Она жива, пока права
- во имя будущего света.
Я, август…
- Я, август, третий месяц лета,
- пью синеву и солнце пью.
- Я из плодов, зерна и света
- материально состою.
- Но тени туч грядущей бури,
- птиц улетающих,— взгляни:
- в моей зеленой шевелюре
- уже запутались они.
- Еще молюсь безмолвно зною,
- но тает личная корысть.
- И тюбик с темной желтизною
- художник выдавил на кисть.
- В моих богатствах нет излишка.
- Приложим зрелости печать.
- Настало время нам, сберкнижка,
- все вклады вкладчикам вручать.
- Что было в тягость — станет в благость.
- Ах, вот и ты, свой круг верша,
- на уходящий месяц август
- похожей сделалась, душа!
- Ты просишь: гнев смени на милость,
- возникни вновь, любовь, пора,—
- я все отдам, что накопилось
- на ниве света и добра.
Тишина
- Сколько щедрости и мягкости
- под лучистой синевой!
- Так бывает только в августе
- после жатвы трудовой.
- Ах, какие в листьях вытачки!
- Паутинка на виду.
- Тишина висит на ниточке,
- словно яблоко в саду.
- Обретают связь особую
- краски неба и земли.
- В зорком небе крылья пробуют
- молодые журавли.
Праздник
- Что я такое?
- Чем я заслужил
- большое право
- чувствовать планету,
- глядеть на звезды,
- словно старожил,
- тянуться к их
- таинственному свету?
- Кто дал мне в дар
- осенний плач лелек
- и мастером изваянную вазу?
- Что значит эта должность —
- человек,
- с которой не снимают
- по приказу?
- Хвосты ракет
- кладу на тетиву,
- сквозь силу притяженья
- пробиваюсь.
- Я сомневаюсь —
- значит я живу,
- и в этом я ничуть
- не сомневаюсь!
- Земля колышет
- грузный урожай.
- Скорее, дождик,
- радугой повисни!
- Эй, отойди, бездельник!
- Не мешай:
- я праздную
- короткий праздник
- жизни.
Осень на Украине
- Самосожжегся август — и природа
- в задумчивости стала цвета меда.
- Летит к ней паутинка па виски
- да посинела кожица реки…
- А вы, поля,— открытые ладони
- моей родной кормилицы земли,
- пусть легкое перо на вас уронит
- журавлик, исчезающий вдали.
- Поля, поля! Не ордами Батыя
- распаханы — шла тракторная рать
- Снимите ваши шляпы золотые,
- подсолнухи,— вам лето провожать!
- Низины по утрам еще в тумане
- и ветер временами крут и зол.
- Но неподвижно на степном кургане
- сидит седой нахохленный орел.
- Накормлены коровы, сыты кони.
- И на веселых свадьбах впопыхах
- выходят из забвения гармони,
- морщины расправляя на мехах.
- О праздники, рожденные любовью!
- Хоть всюду ваша музыка слышна,
- звучите вы всего как предисловье
- к великой свадьбе поля и зерна.
Хлебная витрина
- Месяц март, что за глупые шутки?
- Тучи бродят в горах, как стада.
- Беспрерывно четвертые сутки
- с неба льется на землю вода.
- Капли лупят то звонче, то глуше,
- на асфальте пускаются в пляс.
- Словно сто стеклодувов из лужи
- пузыри выдувают для нас.
- Дождь идет бесконечный и гулкий.
- Незаметно улыбок нигде.
- Лишь с витрины пшеничные булки
- улыбаются падшей воде.
Сон в летнюю ночь
- Я ночью засыпаю наспех,
- устав от летнего огня.
- Но Белый дом, как белый айсберг,
- морозно дышит на меня.
- Ворочаясь, таю обиду,
- хочу согреться — нету сил,
- как будто кто-то Антарктиду,
- как холодильник, не закрыл.
- Мне снова, снова, снова снится
- щемящий сон былых пехот —
- мохнатый иней на ресницах
- и на губах застывший лед.
- Снежинки пляшут на патронах.
- В морозных лапах замер сад.
- И только грузы груш нейтронных,
- сорвавшись с веток, вниз скользят.
- Тепло и тихо в ночи эти.
- Не будь в претензии к врачам,
- что даже маленькие дети
- порою стонут по ночам.
- Они еще не знают азбук,
- но и на них, под грозный гул,
- тот беспощадный белый айсберг
- дыханьем гибели дохнул.
Ворона
- На тихой сосне у балкона —
- уже замечаю не год —
- сварливая птица ворона
- в своем королевстве живет.
- Чернеет ворона так резко,
- так солнце течет по крылу,
- как будто для цвета и блеска
- ее окунули в смолу.
- Кружится она над поляной,
- ей все не сидится в гнезде.
- Мы с ней состоим в постоянной,
- хотя и безмолвной вражде.
- За стенкой скворешника яркой
- скворчиха выводит птенцов.
- Не каркай, ворона, не каркай
- над будущим новых жильцов!
- Ну, что ты за странная птица?
- Свой клюв повсеместно суешь,
- не зная, где правда гнездится,
- а где золоченая ложь.
- Колдую над строчкою жаркой
- и жду желторотых удач.
- Не каркай, ворона, не каркай,
- а лучше от счастья заплачь.
- Заплачь — и слезою безгрешной
- порадуйся ты наконец,
- что где-то за стенкой скворешни
- на свет появился птенец!
Четыре срока
- Четыре срока жизни, вы со мною,
- мои владыки и мои рабы.
- Печаль моя окрасит клены хною,
- набросит сети ливня на столбы.
- Восторг мой, словно юноша кудрявый,
- с земли изгонит ледяные сны
- и выведет на свет из почвы травы,
- как Черномор — дружину из волны.
- Я зрелости своей не пожалею,
- не пожалею щедрости своей,
- чтоб сделались сочнее, тяжелее
- светила яблок в зелени ветвей.
- Но вот заплачет иволга лесная:
- прощай, будь мудрым, движется зима…
- А что мне делать с мудростью — не знаю,
- как с нею быть, не приложу ума.
Обида
- Скрипнул старый дуб — и соловьи
- вмиг слетели с песенной орбиты.
- Не чужие люди, а свои
- нам наносят горькпе обиды.
- Коль заденет человек чужой,
- можно и понять, и защититься,
- и не так наглядно, в лад с душой,
- бьется боль, как раненая птица.
- Каверзы от ближнего не ждешь
- загодя, как поезд на перроне.
- Потому-то ложь его — как нож,
- черствость — словно камень на ладони.
- Наше сердце никогда не спит,
- будто красный маленький колибри.
- Берегите близких от обид,
- чтобы раньше срока не погибли.
Виноград
- Раздавленные гроздья винограда,
- не сокрушайтесь о судьбе своей,
- Я. славлю вас!
- Вам выпала награда
- в отраду превратиться для людей.
- Что толку праздно на лозе ютиться?
- От забытья хорошего не жди!
- Не много чести, чтоб склевали птицы
- иль сбили в грязь осенние дожди.
- Раздавленные гроздья винограда,
- плоды объятий солнца и земли,
- я славлю вас!
- Но будет ли награда
- за жертву, что вы честно принесли?
- Могучий сок, перебродивший в чане,
- себе какую предназначил роль?
- Прервет ли чье-то грустное молчанье?
- Продлит веселье?
- Обезболит боль?..
- Раздавленные гроздья винограда,
- себя я от тревог не уберег:
- не застилайте тучею нам взгляда,
- не выбивайте землю из-под ног.
