I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

XXXVI

XXXVII

XXXVIII

XXXIX

XL

XLI

XLII

XLIII

XLIV

Жизнь Бернарта де Вентадорна[136]

Бернарт де Вентадорн родился в Лимузене, в замке Вентадорн. Он был низкого происхождения – отец его был слугой, мать пекла хлеб, как это утверждает Пейре д'Альвернья в своей песне,[137] где он злословит обо всех трубадурах:

Чьим бы он ни был сыном, бог дал ему красивую и приятную внешность и благородное сердце – очаг подлинного благородства, дал ему понимание и мудрость, вежество и благородную речь; у него был тонкий вкус и искусство составлять хорошие слова и веселые напевы. [И виконт де Вентадорн, его сеньор, восхищенный им самим, и его сочинениями, и его пением, оказывал ему большие почести. А у виконта де Вендадорна[139] была жена, красивая, веселая, молодая и изящная. Ее пленил Бернарт де Вентадорн и его песни, и они влюбились друг в друга, так что он стал слагать для нее кансоны и версы о своей любви к ней и о достоинствах донны.]

И господь так осчастливил его за благородное поведение и веселые песни, что донна любила его сверх меры, пренебрегая и разумом, и благородным званием, и счастьем, и достоинством, и общею хулой, – она бежала от разума, влекомая своим желанием, как говорится у Арнаута де Марейля:[140]

и как говорится у Ги д'Юсселя:[141]

И все достойные люди почитали и уважали Бернарта де Вентадорна и почитали и ценили его песни. И охотно встречались с ним, и слушали его, и принимали у себя. Знатные люди и бароны делали ему богатые подарки и оказывали большие почести, так что он ездил с большой пышностью, окруженный почетом.

Любовь Бернарта и виконтессы все продолжалась, пока этого не заметил виконт, супруг донны. Когда же заметил, то очень опечалился и огорчился. И он поверг свою супругу виконтессу в великое огорчение и печаль, – велел расстаться с Бернартом, дабы он покинул его владения.

И тот уехал и направился в Нормандию, к герцогине,[142] которая была тогда властительницей нормандцев. Она была молода и весела, отличалась высокими достоинствами, пользовалась почетом и большой властью. Она была восхищена его прибытием и сделала его повелителем и господином всего своего двора. И подобно тому как он прежде влюбился в супругу своего сеньора, так теперь влюбился он в герцогиню, а та – в него. Долго она дарила его великой радостью и счастьем, пока не сочеталась браком с королем Генрихом Английским,[143] который увез ее за английский пролив, так что Бернарт больше не видел ее и не получал от нее посланий.

[И он покинул Нормандию и поехал к славному графу Раймонду Тулузскому.[144] До самой смерти графа он жил при его дворе. Когда же граф умер, Бернарт отказался от мирской жизни, от сочинения песен и от пения, от всех земных радостей и ушел в Долонский монастырь.[145] Там он и окончил свои дни.]

А граф Эбле[146] де Вентадорн, который был сыном той самой виконтессы, что любил Бернарт, рассказал мне, Уку де Сен-Сирку,[147] все то, что я написал о Бернарте.

И Бернарт звал ее «Жаворонок» из-за ее любви к одному рыцарю; тот тоже ее любил, и она называла его «Луч». И однажды рыцарь пришел к герцогине и вошел в спальню. Увидев его, донна подняла полу платья, вскинула до самой шеи и упала на кровать. А Бернарт все это видел, так как девица, приставленная к донне, тайно все ему показала. И по этому поводу он сочинил песню, где говорится: «Был весел Жаворонка взлет».

Бернарт де Вентадорн любил одну благородную и прекрасную донну и столь был готов ей служить и почитать ее, что она и словом и делом исполняла каждое его желание. Их любовь длилась много времени в верности и удовольствиях. Но потом донна переменилась и пожелала себе другого возлюбленного. И Бернарт про это узнал, и огорчился, и загрустил, и думал было расстаться с ней, потому что присутствие другого было ему тягостно. Затем же, как человек, сраженный любовью, он подумал, что лучше сохранить хоть половину, чем потерять все. А затем, когда он встретил ее там, где был и другой ее возлюбленный, а также иные люди, ему показалось, что на него самого она смотрит более внимательно, чем на остальных. И много раз он отказывался верить в то, что подумал, ибо так и должны поступать истинные влюбленные, которым надлежит не верить своим глазам, чтобы не впасть в прегрешение перед своей донной. И дон Бернарт де Вентадорн сочинил следующую песню, где говорится: «Вы так опытны, сеньор…»

Песни провансальских трубадуров XI–XIII вв

А. Дынник. Бернарт де Вентадорн и «Радостная наука» трубадуров

Мало дошло до нас песен провансальского поэта XII в. Бернарта де Вентадорна, мало сохранилось и биографических сведений о нем. В рукописных сборниках песен можно найти поэтические и музыкальные тексты Бернарта довольно часто – более чем в двадцати рукописях, но сами тексты немногочисленны. Большинство песен повторяется из сборника в сборник. К настоящему времени все литературное наследие поэта составляет не более 44 песен.

Столь же немногочисленны и уж гораздо более сомнительны и дошедшие до нас сведения о жизни Бернарта, заключенные в так называемых «биографиях», приложенных к некоторым рукописным собраниям текстов, – как давно установлено исследователями, эти «биографии» трубадуров, составлявшиеся не ранее XIII в., во многом совершенно недостоверны, опираясь либо на сохранившиеся в течение долгих лет устные рассказы, либо на песни самих поэтов.

И все же, знакомясь с небольшим собранием песен Бернарта де Вентадорна, дошедших до наших дней, ощущаешь себя в некоем цельном поэтическом мире. Это – светлый и чистый мир любви. Только любви и посвящены песни Бернарта. И хотя, подобно другим поэтам своего времени, он, казалось бы, не столь уж оригинален в своей тематике, хотя и изображение природы, и изъявление чувств, и общее построение его песен основными чертами своими совпадает с другими дошедшими до нас лирическими песнями XII–XIII вв., – но только при формальном, педантично-элементарном знакомстве с его творчеством, при отсутствии целостного восприятия можно прийти к выводу о малой оригинальности поэта, даже о шаблонности его образов об условности его чувствований. Напротив, стоит отдаться непредвзятому восприятию его произведений, – а без этого нельзя судить о поэзии, – как тебя охватывает уверенность в том, что открывающийся в поэзии Бернарта мир – не мир заимствованных красот, не здание, возведенное, так сказать, из блоков массового производства, но творение своеобразной художественной личности. Дело в том, что даже так называемые поэтические шаблоны получают в стихах Бернарта совсем не шаблонный характер, насыщаются живым содержанием. Условный пейзаж перестает быть условным, данью одной лишь традиции, – он обретает воздух, как только мы почувствуем рядом с собою дыхание самого поэта. Условное изображение красавицы донны оживает на наших глазах, как только нас приведет к ней поэт, и мы почувствуем рядом с собою биение его сердца. Рассказ о муках и радостях любви, столь частый в любовной лирике старого Прованса, воспринимается как поэтическая исповедь.

Бернарт де Вентадорн не был новатором в обычном смысле слова. У него нельзя обнаружить прямой или скрытой полемики с установившимися нормами старопровансальского поэтического искусства, – в этом отношении он резко отличается, например, от провансальского поэта XIII в. Пейре Карденаля. Тот мало писал о любви, отдавая предпочтение сатирической поэзии, но зато строки, где он говорит о любви и доннах, – особенно в стихотворении «Ну вот! Свободу я обрел», – представляют собою подробное, пунктуально систематическое перечисление распространенных особенностей провансальской поэтической тематики Средних веков, с пренебрежением, а то и негодованием отвергаемых поэтом:

И отрицание поэтических традиций здесь тем более знаменательно, что оно проистекает не из отрицания самой любви, но из стремления к иному ее пониманию и иной художественной трактовке:

Нарушение высмеиваемых Пейре Карденалем традиций мы встречаем и в более раннюю пору, хотя и без особых сопровождающих деклараций, – например, у Бертрана де Борна, в его хорошо известной в свое время песне, посвященной изображению «составной донны», где все – и множественность адресатов песни, и обилие личных намеков, и игривость тона – выходит далеко за пределы сложившихся традиций. По-видимому, таким же нарушителем традиций был и более ранний поэт – Маркабрю. Ничего похожего в этом отношении нет у Бернарта де Вентадорна. Он привержен обычной старопровансальской поэтике до такой степени, что полемическое стихотворение Пейре Карденаля можно было бы счесть чуть ли не за пародию на него лично.

И вместе с тем это большой и очень своеобразный поэт. Не отказываясь от так называемых «общих мест», он превращает их в свое поэтическое достояние, заставляет их служить выражению его внутреннего мира. Заставляет тех, кто заглядывает в этот мир, ощутить значительность и подлинность там происходящего, проникнуться к поэту доверием, интересом и сочувствием, испытать радость узнавания всего того, о чем он говорит.

Бернарт де Вентадорн сам прекрасно сознавал срою поэтическую силу и отдавал себе отчет в ее источнике. Он не составлял никаких особых деклараций, но его поэтическое кредо выражено им не раз в его любовной лирике. В нем очень сильно было самосознание поэта. Человек скромный и простодушный, каким ок возникает в своих песнях, он вместе с тем полон уверенности в высоких достоинствах своего искусства. Это не задорное или чванное самовозвеличение. По существу, даже не к собственным заслугам относит Вентадорн высокие достижения своего творчества, – он их приписывает дару любви, которым наделен в высшей степени:

И такие строки не звучат самонадеянно, не нарушают общего впечатления от скромного облика Вентадорна, ибо здесь звучит не похвальба поэта, а хвала любви. Понимание поэтического дара как прежде всего дара любви с такой же убежденностью высказано и в другой песне:

Эта насыщенность подлинным чувством осознается и всеми, кто приобщается к его творчеству, как, пожалуй, самая отличительная черта Бернарта де Вентадорна. Однако понятие искренности и связанной с нею простоты самовыражения – не такое уж простое понятие в применении к искусству. Искренность в подобных случаях никак нельзя сводить к беспритязательной передаче жизненного материала, мыслей и чувств, человеческих отношений – всего того, что испытывает художник в жизни, т. е. она не сводится к автобиографичности, а то и противоречит ей. Да и автобиографическое толкование песен Вентадорна ничего сколько-нибудь существенного дать не может. Не может даже натолкнуть на более внимательное отношение к особенности возникающего в самих песнях облика поэта и его судьбы, т. е. того, что мы могли бы назвать лирическим героем и лирическим сюжетом этой поэзии, – до такой степени расплывчаты, отрывочны, общи или шаблонны дошедшие до нас биографические сведения.

Сообщая о том, что Бернарт де Вентадорн родился в Лимузене, во владениях замка Вентадорн, где отец его исполнял обязанности слуги, а мать пекла хлеб для обитателей замка, средневековый биограф т›т же, как бы снимая с себя ответственность за сообщаемые сведения, ссылается на Пейре д'Альвернья, современника Бернарта, И в виде оговорки замечает, что Пейре «наговорил много злого обо всех трубадурах». В самом деле, он оставил после себя песню-памфлет, нечто вроде массовой пародии, где передразнивает многих и многих поэтов своего времени, прибегая к личным намекам и довольно грубым шаржам, отнюдь не дружественным. Впрочем, вряд ли Пейре, сам далеко не принадлежавший к феодальной знати, собирался уязвить Бернарта его скромным происхождением: сообщение об отце-слуге и матери, растапливавшей замковую печь, связано, вероятно, как заметил уже Н. Цингарелли,[281] с намерением высмеять пристрастие Вентадорна говорить о себе как о слуге своей Донны, а о своей любви – как о разгорающемся пламени, – иными словами, перед нами реализованные метафоры, нередко и до сих пор преследующие цели литературной пародии.

Не вникая в пародийные намерения Пейре д'Альвернья, биограф считает нужным дать ему своего рода отповедь, выступить в защиту и прославление Вентадорна:

«Чьим бы он ни был сыном, – убежденно замечает он, – бог дал ему красивую и приятную внешность и благородное сердце – очаг подлинного благородства – и дал ему понимание и мудрость, вежество и благородную речь; у него был тонкий вкус и искусство составлять хорошие слова и веселые мелодии». Кроме красивой внешности, которой в Средние века щедро наделяли тех, кто вызывал к себе чувство восторга или даже просто симпатии, здесь все несомненно, но несомненно потому, что еще с большей несомненностью мы воспринимаем перечисленные достоинства Бернарта де Вентадорна из его произведений: и благородство, и ум, и воспитанность, и тонкий вкус, и песенное искусство. Даже в красивую внешность Бернарта хотелось бы верить, – настолько привлекательной и гармоничной представляется личность поэта в его песнях.

Рассказывает биография и историю любви Бернарта то к одной донне, то к другой. Все это носит опять-таки слишком общий, а то и малоубедительный характер. Так, повествуя об отношениях поэта с супругой своего сеньора – виконта де Вентадорна, биограф сообщает, как своими прекрасными песнями, посвященными виконтессе, Бернарт внушил ей любовь, которая привела в конце концов к тому, что супруг возлюбленной разлучил их. Приблизительно так же складываются отношения Бернарта с другой приписываемой ему возлюбленной: и здесь – восхищение прекрасными песнями поэта со стороны владетельницы Нормандии,[282] внушенная этим восхищением любовь и необходимость расстаться, – но на этот раз не из-за изгнания поэта, а из-за переезда его возлюбленной в Англию по воле ее супруга – короля Генриха Английского. Такое совпадение мотивов в двух любовных историях Бернарта внушает недоверие и заставляет предположить, что перед нами попросту одно из «общих мест» поэтической биографии. Это предположение подкрепляется еще и тем, что в биографии другого провансальского поэта XII в. Гильема де Кабестаня повторяется та же сюжетная схема, участвуют те же персонажи: слагатель прекрасных песен, полюбившая его знатная донна и ревнивый супруг. Правда, любовная история Гильема де Кабестаня гораздо более трагична – она заканчивается не просто разлукой двух влюбленных, но ужасной местью ревнивого супруга; убив поэта, он обманным образом дал съесть его сердце своей неверной жене, которая, узнав, чье сердце она съела, лишила себя жизни. Сходство с явно вымышленной биографией Гильема де Кабестаня компрометирует и достоверность любовных историй Бернарта де Вентадорна, как они рассказаны в его «биографии». Уместно будет вспомнить по этому поводу и восходящие, вероятно, к фольклорной традиции провансальские баллады – плясовые, хороводные песни, в которых внимание сосредоточено на трех основных персонажах – молодой красавице, ее возлюбленном и обманутом супруге. Так, в песне «Все цветет! Кругом весна!» говорится о красавице королеве, сияющей, как сам апрель, о стройном юноше, в которого она влюблена, и о ревнивом старом короле, которого гонит прочь весь хоровод в задорном припеве баллады:

Приблизительно такое же расположение фигур и в другой балладе – «Я хороша, а жизнь моя уныла». В так называемых «альбах», или песнях рассвета, изображающих тайное свидание двух влюбленных, вынужденных расстаться на заре, муж красавицы только упоминается, но мысль о нем, опасение, как бы он не настиг влюбленную чету, необходимым и очень существенным элементом входит в эмоциональное содержание каждой альбы, придает драматизм и композиции ее, и припеву, заключающему в себе обязательное упоминание об утренней заре. Да и в других старопровансальских песнях постоянно встречается зловещая фигура «ревнивца», грозного супруга, врага влюбленных. Конечно, подобного рода мотивы порождены самой жизнью, жестокими противоречиями между требованиями человеческого сердца и условиями существования в феодальном обществе, но это еще не позволяет традиционным поэтическим ситуациям претендовать на биографическую документальность в применении к каждой человеческой судьбе.

Однако даже если бы мы и располагали возможностью сколько-нибудь твердо опираться на биографию Бернарта де Вентадорна, она, может быть, помогла бы нам обратить внимание на какие-либо темы его поэзии, подтолкнула бы нас на те или иные догадки, помогла бы уразуметь кое-какие темные места, а может быть, – здесь помощь была бы, пожалуй, всего нагляднее – соединить разрозненные произведения в лирические циклы – но и только. Конечно, и такую возможность упускать жалко, да что поделаешь, если ее нет!

Один из выдающихся знатоков Бернарта де Вентадорна, немецкий исследователь К. Аппель[283] пытался, было, распределить его песни по трем циклам, вокруг имен возлюбленных поэта, но эта классификация в высшей степени произвольна и базируется на романтической фантазии, а не на сколько-нибудь убедительных научных догадках. По тому же пути устремились и другие исследователи, в том числе и весьма серьезный французский ученый А. Жанруа,[284] но в настоящее время пора признать бесплодность подобных попыток. Ведь для такого рода циклизации мы не располагаем хотя бы точными именами адресатов большинства песен, нет даже и такого элементарного и ненадежного подсобного средства, как датировка (никто из поэтов старого Прованса, за исключением Гираута Рикьера во второй половине XIII в., не датировал своих произведений). Самое же главное – песни Бернарта и не нуждаются в такой циклизации. Их связанность и расчленение лишь косвенно зависят от адресатов, притом в большей или меньшей степени завуалированных. Мы можем лишь с уверенностью сказать, что наш поэт в какой-то период своей жизни посетил и двор Алиеноры Аквитанской, и замок Эрменгарды Нарбоннской, как это было в обычае трубадуров – кочевать от одного феодального двора к другому в поисках знатных покровителей их песенного творчества. Что касается личных взаимоотношений Бернарта с этими любительницами поэзии, то здесь нам ничего не известно.

К счастью, хотя у нас и нет заманчивой возможности знать, как жил Бернарт де Вентадорн, кого любил этот певец любви, кому он посвящал свои песни, однако для проникновения в поэтический мир его песен осталось главное – сами песни. И для приближения к тайне наиболее пленительного свойства его поэтической души – удивительного чистосердечия и искренности – надо отказаться от их прямолинейного отождествления с чистосердечием и искренностью житейской. Конечно, лживый человек, нанося этой лживостью ущерб своей же духовной личности, обедняя и искажая ее, тем самым обедняет и искажает свой творческий дар, порою даже стоит перед опасностью совершенно его утратить. Но одной житейской искренности мало, чтобы придать искреннее звучание своему поэтическому слову. Флобер, столь опасавшийся, как известно, авторских пояснений в художественной речи, тем не менее не может удержаться от одного существенного замечания в тексте «Госпожи Бовари»: изобразив пристрастие Эммы к затасканной квазиромантической фразеологии, чуть ли не впадая в пародию, он вдруг меняет тон и, как бы остерегая читателя, разъясняет, что порою самое искреннее чувство прибегает к самым фальшивым метафорам._; В глубокой верности этого наблюдения постоянно убеждаешься при знакомстве с многочисленными стихами начинающих поэтов, нередко обуреваемых желанием дать в своей лирике исход подлинному и очень сильному чувству, но, по неопытности или отсутствию поэтического дара, прибегающих к шаблонам, к неуместной (а значит – плохой) риторике и т. п. Авторам таких стихов верят лишь родственники или снисходительные друзья, ибо они априори расположены сочувствовать стихотворцу, – другие же читатели или слушатели остаются холодны, не верят искреннему чувству, не обретшему поэтического бытия.

Искренность песен Бернарта де Вентадорна вызывает доверие и у нынешних читателей, столь, казалось бы, далеких от него и хронологически, и исторически, и социально, и психологически, отличающихся от него своими эстетическими взглядами и вкусами, литературным опытом, привычками, языком, ставшим малопонятным даже для уроженцев современной Южной Франции, т. е. того Прованса, где расцветала весенним цветом благоуханная поэзия Бернарта. Источник подобного доверия – в поэтической убедительности его чувств, невозможной без овладения тайнами словесного мастерства. Бернарт это и сам прекрасно сознавал. Поэт любви, он восторженно славит ее творческую силу:

Это уже не автобиографические признания, относящиеся к творческой истории его лирических песен, но возглашение любви некоей общежизненной силой, высочайшей ценностью, и, по Вентадорну, приобщенность поэта к ней составляет его славу и гордость:

Особенное значение поэтому приобретает то обстоятельство, что Бернарт требует от поэта, стремящегося к совершенству, не только причастности его к любви, к ее праздничной радости, но и овладения искусством поэтической речи, совершенным мастерством слова. В одной из его песен эти два условия заканчивают стихи, притом звучат дважды, как бы особенно настойчиво

Неразрывность двух этих условий еще усиливается благодаря стихотворному параллелизму – в ритмике и рифмовке Бернарт де Вентадорн не только отчетливо сознавал необходимость мастерства для истинного поэта, он прекрасно владел этим мастерством и в своей художественной практике.

Основы поэтического искусства на провансальском языке[285] еще задолго до Бернарта де Вентадорна были заложены трубадурами. Первым по времени трубадуром было принято в провансалистике считать Гильема IX (1071–1127), герцога Аквитании и графа Пейтьеу (Пуату). Хотя мы располагаем к настоящему времени лишь одиннадцатью сохранившимися песнями Гильема, но даже и по этим немногим образцам можно судить о разнообразии и оригинальности его творчества как в жанровом, так и в стилевом отношении, о его свободном и непринужденном владении поэтическим словом. Вряд ли песни его могли возникнуть сразу – без предшествующих произведений других поэтов. Особенно это можно сказать о так называемой «Покаянной песне» Гильема: сомнительно, чтобы она могла появиться на свет из уст первого зачинателя во всеоружии, подобно тому как из головы Зевса появилась Афина. Гильем IX, несомненно, уже опирался на опыт предшественников, кто бы они ни были – другие ли трубадуры, народные ли поэты – создатели фольклора. Мы ведь знаем, что сохранились далеко не все рукописи трубадуров, но и в сохранившихся иногда отсутствуют имена поэтов или же их песни приписываются разным слагателям. Имена же фольклорных поэтов и вообще-то осуждены были на забвение, – как происходило, за редчайшими исключениями, во все времена и повсеместно. Однако фольклорные записи XIX в. зафиксировали задним числом не одну народную песню, связанную происхождением со стародавней жизнью провансальцев. Да и в средневековых сборниках сохранились, вероятно, записи фольклорных песен или их обработок. Убедительно, например, ощущается связь с фольклором в так называемой «балладе» (т. е., по первоначальному значению этого слова, плясовой песне), начинающейся словами: «Все цветет, пришла весна». И ритмический ее характер, и сюжет, и припев – все в этой балладе свидетельствует о тесной, синкретической связи с пляской, хороводом, даже с мимическими телодвижениями (в не меньшей степени, чем наша русская песня «А мы просо сеяли»). Не должно здесь смущать наличие таких персонажей, как король и королева. Е. Аничков[286] справедливо связывает эту балладу с весенней обрядностью разных народов. В весенних же обрядах значительную роль исполняет «майская королева», олицетворяющая весну. Соответственно этому «король» должен олицетворять зиму. Правда, в балладе королева именуется «aprillosa» (т. е. «апрельская»), но такое отступление вполне объясняется климатом южной Франции: весна там начинается уже в апреле. В русской свадебной обрядности мы встречаемся с аналогичным титулованием: на Руси королей не было, и поэтому новобрачные возводятся в княжеское достоинство.

Если уже ранний трубадур Гильем IX мог опираться на провансальскую поэтическую традицию, то Бернарт де Вентадорн застал поэзию трубадуров в полном расцвете. Его творчество принято относить к 1150–1180 гг., иначе говоря – к классической поре поэзии трубадуров. Время его рождения неизвестно, вероятно, он уже не застал в живых Гильема IX, однако жонглеры, исполнявшие его песни, вряд ли успели их позабыть. К современникам же Бернарта принадлежали многочисленные трубадуры, так как литературная жизнь старого Прованса была чрезвычайно оживленной, песни так и звенели в этой стране, переживавшей в XII в. пору экономического, политического и культурного подъема. Среди современников Бернарта можно, например, назвать таких одаренных и своеобразных поэтов, как Серкамон, Маркабрю, Джауфре Рюдель, Пейре д'Альвернья, Рамбаут д'Ауренга, Гираут де Борнейль, может быть – Бертран де Борн, а также, конечно, и еще много других, не столь известных.

Поэтика трубадуров во времена Бернарта де Вентадорна получила тщательную разработку. Разнообразны были поэтические жанры старого Прованса. Среди европейских стран впервые в Провансе зазвучала рифма на народном языке, достигая у многих трубадуров необычайной виртуозности. Столь же виртуозной была и строфика.[287]

Трубадуры были в высшей степени изобретательны в области художественной формы. В XII в. у них еще не было систематически изложенной теории провансальской поэтики, но в своих песнях они часто размышляли, а то и спорили между собою о природе поэзии, назначении поэта, поэтическом стиле, мастерстве. Самое же главное – их поэтическая изобретательность проявлялась в творческой практике. Недаром же их название – трубадуры – происходит от слова «trobar», что в буквальном своем смысле означает по-провансальски «находить», «обретать», «изобретать».

Теория провансальской поэзии появилась значительно позже, когда уже миновала классическая пора трубадуров. В конце XIII в. францисканский монах Матфре Эрменгау сочинил гигантскую поэму-компендиум «Часослов любви», своеобразную «грамматику» провансальской поэзии.[288] К концу первой четверти XIV в. в Тулузе, где энтузиасты провансальской поэзии стремились поддержать ее безнадежно угасающую жизнь, неким Гильемом Молиньером была составлена обширная рукопись под заглавием «Цветы радостной науки» – «Las Hors del gay saber». Это заглавие относится к труду, содержащему грамматику литературного провансальского языка и поэтику трубадуров. В 1841–1843 гг. в той же Тулузе рукопись была издана профессором М. Гатьеном-Арну в трех томах.[289] Провансальский текст рукописи занял в этом издании около пятисот страниц. Так много страниц понадобилось для довольно лаконичного изложения всего того, что достигнуто трубадурами в области литературного языка и поэтики за столь краткое время их творчества – за неполных два века.

Хотя, как было сказано, Бернарт де Вентадорн высоко ценил совершенство поэтической формы и сам обладал им в высшей степени, он тем не менее не признавал за ним самодовлеющей ценности, не стремился блеснуть им во что бы то ни стало. В стихотворном споре своего современника Гираута де Борнейля с трубадуром, скрывающимся под именем Линьяуре, он стал бы на сторону Гираута, выступающего против лозунга, который можно было бы, пользуясь нынешним языком, сформулировать как «искусство для искусства». Спор Гираута и Линьяуре – не случайно возникшее противопоставление двух взглядов на поэтическое искусство, двух индивидуальных подходов к нему, спор этот отражает два направления, порою довольно резко обозначающихся в песенном творчестве трубадуров. У них существовала так называемая «ясная», светлая поэзия (trobar leu) и поэзия «замкнутая» (trobar clus). Гираут, сторонник «ясного» направления, стремится быть понятным многим, пускай и не столь искушенным слушателям, Линьяуре, убежденный сторонник «замкнутой» поэзии, адресует ее лишь немногим, но зато знатокам.

восклицает он, гордясь своим изощренным стихотворческим мастерством. Гираут тоже отнюдь не склонен пренебрегать мастерством, но именно потому, что работа над песнями ему немалого стоит, он и хочет, чтобы они были понятны людям, он и стремится к простоте своих певучих строк. Конечно, в жизни старопровансальской лирики эти две противоположные позиции не всегда обозначались так резко. Даже такой причудник, как Арнаут Даниель, можно сказать, эталон «темного» поэта, – и тот вдруг впадает в неслыханную простоту, подводя итог своей безответной любви (ст. «На легкий, приятный напев»). А с другой стороны, Пейре Карденаль, заинтересованный, как всякий сатирик, в доходчивости своих гневных песен, одну из них, где содержится ядовитая пародия на искусственность образов и выражений о любовной поэзии его современников, сам оказывается подверженным греху формализма и заканчивает песню тринадцатью строками, настолько перенасыщенными звукописью, что впору и самому «замкнутому» поэту.

Бернарт де Вентадорн – наиболее, пожалуй, «ясный» из всех трубадуров XII в. Прекрасно владея поэтической речью, и в частности стихом (ритмом, рифмою, строфикой, звукописью), он никогда не щеголяет своим поэтическим мастерством ради одного только мастерства. Это прежде всего заметно в отношении поэта к жанровым возможностям, предоставляемым ему провансальской лирикой того времени.

Выбор лирических жанров был у трубадуров довольно велик.[290] Большое распространение получила кансона, т. е., буквально, песня, – однако в старом Провансе так называлась не всякая, а лишь любовная песня, притом отличающаяся рядом тематических и формальных признаков. Вся поэзия трубадуров, если не считать очень редких случаев, состояла из песен, и если уж один из лирических жанров назывался попросту песней, то он, надо полагать, занимал некое преимущественное, центральное положение среди других песенных жанров. О главенстве жанра кансоны, особенно в XII в., свидетельствует и состав рукописей. Близко к кансоне стоял вере, но он не ограничивался лишь темой любви, а касался и вопросов морали, мог выражать не только восторг, но и порицание, и т. п.

Совсем иной характер носил сирвентес (буквальный смысл этого слова неясен). Здесь обычно нет и речи о любви к женщине. Сирвентес порой даже превосходит кансону своей эмоциональной силой, но эмоции его лежат совершенно в другой области: он может быть посвящен социальной тематике, войне, нападкам на личных врагов и т. п. Может служить сатирическим целям или целям прямой агитации, призыва к действию (особенно это относится к военным сирвентесам). Существовал у провансальцев и близкий порою к сирвентесу жанр плача, выражающего скорбь по умершему другу или соратнику или же по поводу другой какой-либо утраты.

Наряду с песнями, звучащими от первого лица, трубадуры создавали и произведения лиро-эпического характера. К ним относятся, например, многие альбы (уже упомянутые раньше): они, правда, часто очень лиричны, трогательно звучат жалобы на наступление рассвета, но жалобы эти могут звучать не из уст самого слагателя альбы, – сетуют на необходимость расстаться и изображаемые в альбе влюбленные, а то напоминает о рассвете рожок замкового стража или голос друга, охраняющего влюбленных. Пасторела, воспроизводящая встречу рыцаря с пастушкой (отсюда и название жанра), тоже принадлежит к лиро-эпическим жанрам, – в ней наличествуют и фабула, и, по крайней мере, два персонажа, и диалог.

В довольно распространенном жанре старого Прованса – тенсоне (буквально – спор) фабула минимальна, а то и сводится почти на нет, зато на первый план выдвигается диалог. То же наблюдается и в близком к тенсоне по своим жанровым особенностям партимене (буквально – раздел, разделение, быть может, в связи с наличием двух собеседников или расчленением обсуждаемого ими вопроса). Граница между этими двумя жанрами не отличается четкостью, – это заметили еще составители «Радостной науки», ссылаясь на художественную практику старых поэтов и сами отказываясь от разграничений. Дело затрудняется еще и тем, что трубадуры чрезвычайно редко дают название избираемой ими жанровой формы.

Можно было бы дополнить это перечисление поэтических жанров старого Прованса еще немалым количеством терминов, – при всей своей приверженности сложившимся, традиционным формам, трубадуры нет-нет да устремлялись к изобретению новых форм или к переиначиванию старых. Так появилась кансона Бертрана де Борна о «составной донне» и его же полу-сирвентес, так возник дескорт, стихотворение на нескольких языках, так Гираут Рикьер создал, в противопоставление альбе, свою серену (буквально – вечерняя песня) и т. д.

Лирика провансальских трубадуров оказалась недолговечной – изменение политических условий, когда ожесточенным гонениям были подвергнуты не только участники еретических движений катаров и вальденсов, но и сторонники безрелигиозной жизнерадостной «веселой науки» трубадуров, да и смена литературных вкусов, когда на первый план – уже на Севере Франции – стал со всей определенностью выдвигаться рыцарский роман, привели к упадку этой поэзии. Но международный резонанс ее был по тому времени беспрецедентным. Трубадурам подражали, у них учились. Переносили на новую почву, старательно осваивали, пожалуй, почти все их жанры. Но прежде всего и главным образом – кансону.

В кансоне с особенной силой и наглядностью проявились те новшества, какие внесены были трубадурами в жизнь европейской поэзии. И совершить это они были призваны самой историей европейского общества, и в частности самой историей Южной Франции.

Тема любви никогда не замолкала в средневековой Европе. Заглушаясь порою другими темами – военными, религиозными, философскими, она продолжала существовать и в классической традиции, и в ученой поэзии на латинском языке, и в народном творчестве. Но никогда раньше в поэзии Западной Европы не наблюдался тот расцвет любовной тематики, то поэтическое половодье чувств, которое в творчестве трубадуров охватило всю Южную Францию, передалось Испании, Италии, Северной Франции, Германии, Англии…

Южная Франция занимала в Западной Европе передовое положение в конце XI и в XII в. Блестящее развитие ее экономики, возникновение феодального рыцарства, рост общей культуры, сосредоточенной уже не в одних монастырях, а в городах и замках, – все это были благоприятные условия для появления поэзии трубадуров, посвященной по преимуществу любви. Старопровансальские поэты создали в своих стихах и, так сказать, кодекс любовного служения женщине, и сам литературный язык, и разнообразную поэтическую форму.

Бернарт де Вентадорн уже застал эти достижения, но он подчинил их своей творческой воле, как делали это – каждый по-разному – и все лучшие поэты старого Прованса: Маркабрю и Джауфре Рюдель, Рамбаут д'Ауренга и Серкамон, Гираут де Борнейль и Арнаут Даниель, Пейре Видаль и Бертран де Борн… Никому из них нельзя отказать в оригинальности, отражает ли она свойства самого человеческого характера поэта (как у воинственного Бертрана де Борна) или отношение его к своему поэтическому искусству (как у словесных дел мастера Арнаута Даниеля).

Бернарт де Вентадорн не стремился к созданию новых жанров. Мало того, и разнообразие традиционных, уже устоявшихся, оставляло его равнодушным. Его излюбленным жанром была кансона и тесно примыкающий к ней по своей тематике и поэтическому строю вере. Правда, до нас, по-видимому, дошла лишь небольшая часть его творений, но в одной из песен он сам упоминает о преобладающих в его поэзии жанрах: сетуя на любовные огорчения, отвлекающие его даже от сложения новых песен, он с горькой досадой восклицает:

Правда, среди поэтического наследия Бернарта имеются два стихотворения в диалогической форме, близкие к тенсонам или партименам, – якобы его беседы с Пейролем и с некиим Лиможцем, – но по своему содержанию это такая же любовная лирика, как все кансоны поэта. В его диалогах нет хотя бы и легкого налета рационалистичности, обычно свойственной тенсонам. Экспрессия любовного чувства спасает Бернарта от опасности впасть в нередкую у трубадуров любовную казуистику даже тогда, когда заходит речь об обязанностях куртуазного влюбленного. Вот почему эти диалоги органически примыкают к миру бернартовых кансон.

Оригинальность творческого облика Бернарта не бросается в глаза. Поэт на первый взгляд послушно соблюдает все нормы излюбленного им жанра, в его песнях мы найдем изъявления куртуазной любви, славословия знатной донне, готовность удовлетвориться самыми скромными знаками ее благосклонности, и т. п. Видим мы здесь и привычные по другим кансонам описания восхваляемой донны – ее благородства, ее прекрасного лица и стройного стана, ее доброты и проч., и проч. В описании собственных чувств поэт тоже следует, казалось бы, установившемуся у трубадуров обыкновению. Так, он охотно прибегает к гиперболам. Первая же встреча с Донной поражает его в самое сердце. Все остальные донны для него уже ничего не значат, он оказывает им внимание лишь из простой благожелательности. Любовь горит в его сердце неугасимым пламенем. Он лишается сна, забывает обо всем, весь предаваясь мыслям о Донне. Малейшей благосклонности ее достаточно, чтобы исполнить его надежды, малейшего недовольства – чтобы ввергнуть его в отчаяние, заставить обливаться слезами. Он готов посвятить ей всего себя, стать ее преданным слугою и вассалом. Он – пленник Донны, но радуется своему плену. Он смертельно страдает, но даже в страданиях любви заключена для него радость, ибо всякая любовь, и счастливая, и несчастная, сама возможность любить – источник радости для человеческого сердца. Она же – и источник всяческих совершенств, наставница, воспитательница, внушающая правила благородства и «вежества», т. е. достойного и утонченного поведения. Отдаваясь всевластной любви, поэт не забывает о скромности, об осторожности, о чувстве меры. Его любовь обращена к замужней женщине – владетельнице замка, супруге знатного сеньора, поэтому не должна наносить ущерб ее высокой репутации. Не только опасение возбудить неприятные толки о Донне, а то и вызвать ревность супруга, заставляет поэта сдерживать свои пылкие чувства, – сама любовь его настолько возвышенна, что внушает ему робость перед Донной, преклонение перед нею. Забота о ее репутации вызывает в нем и ненависть к коварным «наветчикам» – вечно любопытствующим и пронырливым соглядатаям его встреч с Донною, доносчикам и клеветникам.

Не только все эти обычные у трубадуров мотивы, входящие в лирический сюжет провансальской кансоны, но и ее традиционная композиция находит себе отображение в песнях Бернарта. Это прежде всего относится к так называемому «весенному запеву», т. е. данному в самом начале кансоны описанию весны (довольно краткому), после которого поэт переходит к основному лирическому содержанию. Устойчивость подобного запева объясняется не только тем, что он связан еще, как уже говорилось выше, со стародавними фольклорными традициями, особенно – с весенней обрядовой песней, – в новом поэтическом контексте личного творчества трубадуров он приобрел еще дополнительную устойчивость: радость, приносимая обновляющимися силами природы, весенняя радость, охватывающая всякое живое существо, естественно сочетается в песнях трубадуров с радостью любви и поэтического творчества. Может быть, немалую поддержку традиционная заставка получала и благодаря тому, что приход весны знаменовал в Южной Франции начало певческого сезона, побуждающего трубадуров слагать новые песни; жонглеров, исполнителей песен – обновлять свой репертуар и готовиться к новым маршрутам по феодальным замкам, к обитателям которых по преимуществу и обращена была эта поэзия; любителям поэзии – нетерпеливо ждать возможности новых поэтических впечатлений. В композиции своих кансон Бернарт де Вентадорн охотно отдает дань традиционному весеннему запеву.

Сохраняет он и так называемые «торнады» (т. е., по-видимому, «обращения», от «tornar», буквально – «оборачивать»), в которых он непосредственно обращается либо к своему жонглеру, либо к другу, либо к знатному покровителю поэзии, либо к самой же воспеваемой Донне, а то и к двум-трем адресатам, посвящая особую торнаду каждому.

Сохраняет Бернарт и присущие традиционной кансоне небольшие размеры, и строфическое построение, свойственное, впрочем, за редкими исключениями, всей вообще старопровансальской поэзии. Находит в нем своего приверженца и полюбившаяся трубадурам богатая, разнообразная рифмовка, он разделяет с ними то упоение словесными созвучиями, на которое обратил внимание Пушкин: «Ухо обрадовалось удвоенным ударениям звуков».[291] Но новизна рифмы, существовавшей до трубадуров лишь в средневековой латинской поэзии Западной Европы и у них впервые зазвучавшей на языке народном, таила в себе и опасность: увлечение своеобразием этого новшества, охватившего широкие круги поэтов, нередко приводило к однообразию унисонно звучащих строк. Бернарт де Вентадорн не смущался такой опасностью.

Приведенное здесь краткое, суммарное перечисление художественных средств поэзии Бернарта, общих для многих и многих трубадуров, могло бы показаться достаточным, чтобы усомниться в поэтической ценности его песен, счесть его лишенным всякой оригинальности, – однако лишь в том случае, если допустить, что стиль всякого художника сводится к набору отдельных «приемов» и мотивов, что и форма, и содержание его творчества – не что иное, как их сумма, которая, как известно, не меняется от перестановки слагаемых.

Для того чтобы приблизиться к пониманию поэзии Бернарта, ее истинного смысла и истинной ценности, надо помнить о ее песенной природе, о том, что сложенные поэтом строки могли распространяться и существовать главным образом в устном вокальном исполнении, – сам Бернарт писал к ним музыку, пел их либо он сам, либо его жонглеры. Недаром он предпочитает называть себя не трубадуром, а певцом, даже когда говорит о своем поэтическом даре:

Поэтом и музыкантом одновременно осознает он себя особенно явственно в другой кансоне:

Образ поэта-певца еще не раз возникает в его творчестве:

Или:

Или:

и т. д.

Если строка: «За песни я не жду похвал» – лишь глухо напоминает о слушателях, о публике, к которой обращены произведения поэта, то такие строчки, как:

это уже целый разговор с публикой.

Об исполнении своих песен не перестает помнить Бернарт и тогда, когда ограничивается лишь сочинением слов и мелодии, сам по каким-либо причинам воздерживаясь от этого исполнения. Не один раз среди его торнад встречается обращение к тому или иному жонглеру:

Не раз обращается он к жонглерам с предложением затвердить его песни, запомнить их «без пергамента», даже повторять их по дороге, чтобы они всё лучше звучали. В этих постоянных обращениях поэта к своим жонглерам звучит дружественность, доверительность, порою даже нежность, и уж всегда – уважение. Оно и понятно: без исполнителей-жонглеров, этих гонцов поэзии, лирика трубадуров не могла бы приобрести возможность совершать столь широкое праздничное шествие и по своей родине, и по другим странам. Участие жонглеров в распространении старопровансальской лирики, при отсутствии книгопечатания, гораздо больше содействовало ее, так сказать, «многотиражности», чем размножение рукописей, доступных лишь относительно немногим любителям и знатокам.

Но ведь значение жонглера не сводилось к одному только распространению песен. Устное бытование отвечало их внутренней художественной природе. Недаром большинство трубадуров, в том числе и Бернарт, сами создавали их мелодии. Гираут де Борнейль прямо говорит о том, что хотя слова и составляют основу его поэтического восхваления Донны, но, чтобы придать ему законченность, необходима музыка, необходимо, чтобы слова зазвучали в пении:

Исполнение песен жонглерами не только осуществляло дружественный союз поэтического слова и напева, но имело также еще иное, не менее важное влияние на самую природу старопровансальской лирики. Выступления жонглеров, этих профессиональных актеров Средних веков, были рассчитаны в большинстве случаев не на одного только слушателя или чаще – слушательницу, упоминаемых в торнадах или в самом тексте кансоны, – нет, такие выступления обращены были к более или менее многочисленной аудитории – к любителям поэзии, сосредоточенным при дворах многих провансальских феодалов. И жонглеры обычно посещали со своим репертуаром многие подобные дворы, проникая, как известно, и за пределы родной страны. Правда, нет оснований предполагать, что замки были оборудованы какой-либо эстрадой, сценической площадкой и т. п., но сам факт выступления исполнителя – певца и музыканта – перед публикой уже создавал для восприятия старопровансальских песен как бы незримую театральную рампу. Дело, по существу, не менялось и тогда, когда поэт обходился без жонглера, взяв на себя и обязанности певца.

Незримая рампа придавала еще больше законченности, завершенности и единства миру поэтической фантазии трубадуров, который, однако, в основных своих особенностях достаточно четко вырисовывается и независимо от музыкальной стороны старопровансальской лирики – во всей ее словесно-художественной структуре, взятой как некое автономное целое. Последнее обстоятельство позволяет выносить ряд суждений о творчестве трубадуров даже при еще недостаточном развитии его комплексного – одновременно и поэтического и музыкального – изучения в провансалистике[292] (к тому же слово стояло для трубадуров, несомненно, на первом месте, хотя от них требовалось и искусство составлять к своим песням мелодии).

Поэзию трубадуров можно называть поэзией куртуазной[293] не только в буквальном смысле этого слова – как поэзию придворную, развивавшуюся и бытовавшую при дворах феодальных владетелей, ее можно называть куртуазной и в более глубоком и многозначном словоупотреблении – как поэзию, в основном построенную на понятиях и нормах куртуазии. Эти понятия и нормы возникали в ответ на запросы западноевропейских феодалов, заинтересованных в том, чтобы поднять нравственный и культурный престиж рыцарства, облагородить сословие, именовавшее себя благородным. И требования куртуазии стали оказывать известное воздействие на быт и нравы феодальной среды (раньше всего в Провансе), однако в реальной жизни куртуазия порою сосуществовала с жестоким, низменным и грубым отношением к человеку, в частности и к женщине, даже в замкнутой феодальной среде, не говоря уж о ее отношении к другим сословиям. Это происходило и в высококультурном по тому времени Провансе, – куртуазия и там по-настоящему главенствовала только в поэзии трубадуров. В этом смысле она представляла собою как бы особый лирический микрокосм. Характерно, что основоположником куртуазии по традиции считался Гильем IX, герцог Аквитании, не только один из крупнейших феодалов, но и поэт, «первый трубадур». Большое значение в выработке этического кодекса куртуазии приписывалось и владетелю замка Вентадорн (Эбло II), не только покровителю трубадуров, в том числе Бернарта, но и непосредственно причастному поэзии и даже носившему прозвище «Cantator» (буквально – певец, а в расширительном смысле – поэт).

Лирические герои большинства трубадуров жили в этом куртуазном микрокосме. Жил в нем и лирический герой Бернарта де Вентадорна. По-видимому, Бернарт не только усвоил многие идеи куртуазии, но, если судить по оставшемуся от него поэтическому наследию, и сам принимал участие в их разработке. Неудивительно, что в лирике Бернарта такое видное место заняла кансона – коронный жанр провансальской лирики, в котором кристаллизовался весь кодекс куртуазной любви.

Ко времени поэтической активности Бернарта этот жанр приобрел уже четкие традиционные черты. Однако Бернарт не ограничивается тем, что превращает своего лирического героя в носителя куртуазных чувств и украшает свои кансоны искусной рифмовкой или другими достоинствами стихотворной формы. Самое же главное, традиционные мотивы кансоны как бы заново рождаются в его любовной лирике.

Так, обновляется прежде всего «весенний запев» кансоны. Он перестает быть только данью традиции, соблюдением шаблонного параллелизма, установившейся схемы – именно потому, что уже само изображение весны приобретает у поэта лирически впечатляющую жизненность. И дело все в том, что такая жизненность достигается благодаря его умению искуснее, чем другие трубадуры, более зримо и более разнообразно, чем они, воспроизводить весенний пейзаж, изображать приход весны, – объяснения особой жизненности весеннего запева следует искать в другом.

В самом деле, на первый взгляд в весенний пейзаж трубадуров Бернарт не вносит каких-либо заметных достижений словесной живописи. Средневековые поэты и вообще-то мало ею интересовались, – ей предстояло дожидаться своих мастеров еще несколько столетий, до XIX в. В этом смысле не представляет собой исключения и Бернарт. Известный специалист по творчеству трубадуров Карл Аппель открывает свою книгу, посвященную песням Бернарта, подробными описаниями горного лимузенского пейзажа, на фоне которого высился замок Вентадорн – родное гнездо поэта; приводит мнение, что путь, ведущий от замка к подножию горы, – один из самых красивых и привлекательных благодаря рельефу местности и своеобразной флоре.[294] Бернарт де Вентадорн в молодости не раз ездил по этому пути. Много странствовал он и по другим местам Южной Франции и имел возможность насмотреться красот природы, надышаться запахами цветов и свежей листвы, наслушаться пения птиц. И сейчас природа Южной Франции между Средиземным морем и Приморскими Альпами поражает путешественника своим богатством. Но от этого богатства мало что можно найти в кансонах Бернарта. Ни горы, ни море не описываются, цветы и деревья так и остаются лишь общими понятиями, без каких-либо уточнений. Из птиц конкретно упоминаются в весенних запевах поэта только соловей да жаворонок – обычные в поэтической традиции разных народов вестники весны.

Тайна жизненности весеннего запева у Вентадорна – не в предметной убедительности его описаний. Она – в эмоциональной убедительности; не в отвлеченном параллелизме, а в сопричастии поэта изображаемой им картине весны с первых же строк кансоны. Когда в песне «Оделась дубрава листвой…» (VI) он восклицает:

или же в песне «Цветут сады, луга зазеленели…» (VII), замечает:

ботанические уточнения в картинках весенней природы только повредили бы художественному образу и весны, и лирического героя, нарушая их слиянность.

Слиянность лирического героя с весенней природой запева чувствуется и при упоминании радостной соловьиной песни, по поводу которой отверженный Донною поэт все же восклицает в стихотворении «Меж деревьев зазвенели…» (XXIV):

А в песне «Люблю на жаворонка взлет…» (XXXI) жаворонку не угрожает опасность остаться лишь обычным аксессуаром весны, такая угроза исчезает благодаря страстному признанию трубадура:

Но уж полное слияние лирического героя с весенней природой происходит в песне «У любви есть дар высокий…» (IV), где не весна пробуждает любовь, а, напротив, любовь пробуждает весну:

Эта обратная связь, устанавливаемая поэтом-мифотворцем в обычном сопоставлении: весна – любовь, особенно наглядно проявляет ту творческую свободу, с какой трактует Бернарт одну из наиболее закрепившихся традиционных жанровых особенностей кансоны.

Еще больше творческой свободы проявляет трубадур в трактовке основной темы его песен – куртуазной любви. В своем любопытном стихотворении «Сама Любовь приказ дает…» трубадур начала XIII в. Дауде де Прадас, задавшись целью описать различные категории любви, характеризует в их числе и любовь куртуазную, носившую, по терминологии трубадуров, название высокой, или возвышенной, или чистой любви:

Бернарт в качестве куртуазного поэта не раз признает незыблемость этого закона Не раз говорит он о своем преклонении перед Донной, смиренно ждет от нее хоть ласкового взгляда, хоть милостивого слова, объявляет себя ее слугой, пленником, вассалом (конечно, последнее уподобление не следует понимать буквально, к чему порой наблюдалась наивно социлогическая тенденция у некоторых провансалистов, – иначе как же быть со «слугой» и «пленником»?). Он готов подчиниться требованиям куртуазии, но не без колебаний, не без внутренней борьбы. В кансонах Бернарта путь лирического героя к куртуазному совершенству далеко не так прост. Лирический герой Бернарта, готовый служить куртуазной любви, с восторгом отдаться ей, временами проявляет строптивость – возмущается ее суровыми требованиями, даже нарушает их. Но этот далеко не образцовый лирический герой как раз и придает внутреннему сюжету в кансонах Бернарта особый моральный смысл, носительницей которого была куртуазия (конечно, в своем высшем, а не формальном значении).

Блюстители куртуазии могли бы ужаснуться, услышь они не из-за незримой рампы песенной поэзии, а от своего реального собеседника пожелание, которое высказывает Бернарт де Вентадорн, якобы беседуя со своим другом в песне-диалоге «Мой славный Бернарт, неужель…» (XXXII):

Но в общем контексте диалога (так называемой фиктивной тенсоны, потому что диалог-то ведется с самим собою) это чудовищно дерзкое с точки зрения формальной куртуазии высказывание лишь свидетельствует о силе любви отвергнутого влюбленного, любви до безумия:

А культ любви, самозабвенной до безумия, – одна из особенностей куртуазного кодекса, притом основная (куртуазия требовала соблюдать «меру» не в любви, а лишь в ее внешних проявлениях, т. е. быть тактичным).

Если в упомянутом диалоге лирический герой пытается поколебать высокий пьедестал донны на словах, грешит против куртуазной любви только в своих помыслах, то в песне «Цветут сады, луга зазеленели…» (VII) он совершает такое грехопадение уже не на словах и с горечью в этом признается:

Это уже тягчайший грех в отношении к куртуазии, потому что касается не, так сказать, «церемониала» любовных объяснений, а самой любви. Однако сердечное раскаяние изменника придает особую искренность и его смирению перед обиженной, которой он готов отныне посвящать все свои думы, проявляя перед ней покорность и верность вассала.

Иногда, впрочем, измена не вызывает в изменившем раскаяния. В песне «Я был любовью одержим…» (XXX) он так и не возвращается к своей прежней донне, убедившись, что ошибался в ней, что она оскорбляла его достоинство и песенный дар, – об этом говорят его прощальные слова донне, носящей сеньял (поэтическое прозвище) Отрада Глаз:

Так, в сущности, высокой любви лирический герой здесь не изменяет, ибо, как говорит Вентадорн в песне «Сказать ли правду вам?» (XII), любовь осуществляет свое могущество при условии, «коль у двоих – одна душа».

Отказавшись, таким образом, от превращения своего лирического героя в примерного последователя куртуазии, Вентадорн не наносит урона куртуазному кодексу, а лишь стремится очистить его от шелухи условностей, еще возвеличивая куртуазную любовь, придавая ей больше человечности – и тем самым моральной притягательности. В понятии куртуазной любви он отдает господство самой любви как таковой, а куртуазность в ней хотя и признает, но отодвигает на второй план.

В песнях Бернарта любовь лирического героя обретает столь спасительную жизненность еще и из-за того, что ему не дано ограничиться созерцанием своей Донны и воспеванием ее достоинств, но приходится иметь дело и с опасностью со стороны соперников, а чаще всего – завистливых клеветников, так называемых «наветчиков», которые довольно часто изображаются в лирике трубадуров. Необходимость защищать свою любовь от наветчиков стала традиционным, хотя и довольно частным мотивом в лирике трубадуров. В поэзии Бернарта этот традиционный мотив тоже обретает новое поэтическое рождение. Трубадур не ограничивается умением молчать о своей любви, которое предписывается куртуазней, – он прибегает к различным уловкам, чтобы укрыть свою любовь от слишком любопытных глаз и ушей. То он веселится напоказ, чтобы никто не заметил его любовных страданий. То ударяется во всякие россказни, стремясь направить подозрения наветчиков по ложному пути. То уклоняется от нежелательного любопытства, тайком пробираясь к своей Донне. И уж непременно, при каждом своем упоминании о наветчиках, всячески поносит их, высмеивает, проклинает. Даже высказывает звучащее несколько юмористически сожаление, что господь Бог не отметил это зловредное племя особою метой – рогами! А, вместе с тем он их боится, не решается выступить против них в открытую, что сулило бы опасность для чести Донны. Лишь иногда, истомленный разлукой с Донною, он срывается и даже Донну призывает забыть всякие страхи, так как осторожность дается им слишком дорого, лишая их радости свиданий. Все эти мотивы любовной тактики, вплетаясь в основной лирический сюжет, тоже способствуют большей жизненной убедительности лирического героя, еще больше освобождают его образ от того, что французы до сих пор иронически называют «трубадурством» (genre troubadour).

Свобода от «трубадурства» проявляется у Бернарта не только в изображении любви со стороны ее искушений или же повседневных забот, невзгод, опасностей и испытаний, но и в довольно редком у трубадуров юморе. Так, в одной из песен поэт делится со слушателями секретом, как он обуздывает свою разгневанную Донну, невозмутимо отмалчиваясь на самые яростные ее упреки, в результате чего Донна, поостыв и умиленная его кротостью, сама начинает чувствовать себя виноватой и старается искупить свою вину усиленной нежностью. В другой песне поэт, узнав, что у него появился соперник, тоже обнаруживая покладистость, не менее лукавую, заявляет Донне:

Динамика лирического сюжета преодолевает у Вентадорна средневековый ригоризм куртуазного свода законов, высвобождая то ценное, что лежало в его основе: стремление вступиться за права любви и достоинство женщины.

Последнему не противоречили, а, напротив, подкрепляли его те откровенно чувственные мотивы, которые прорываются в ряде песен Бернарта сквозь обязательную куртуазную фразеологию. Прорываются? Думается, утверждать это было бы неисторично. Правильнее было бы сказать, что гамма лирического переживания была у нашего поэта достаточно широка, потому-то и вбирала в себя и возвышенное поклонение даме, и радость плотской близости. Но переживания поэта, запечатленные в его стихах, – это переживания лирические, не отражающие бытовую реальность жизни Бернарта де Вентадорна. И поклонение возлюбленной, по внешней форме и по терминологии напоминающее вассальное служение, и призывы не бояться преступить заветную (и запретную) черту, вознаградить поэта за боль сердечных ран – все это относится к специфическому поэтическому языку, знакомому не одному Бернарту, но и многим его современникам. Мотивы любви неразделенной, «любви издалека», как и мотивы любви разделенной, чувственной, в лирике трубадуров в равной мере условны; поэтому вряд ли правы те исследователи (например, Р. А. Фридман[295] или М. Лазар[296]), которые видят в творческом наследии поэтов Прованса не спиритуалистическое (что также было бы односторонним), а чувственное начало, понимая слишком буквально данные лирического сюжета их любовных песен.

Динамичности лирического сюжета способствовали в песнях Бернарта и их чисто стихотворные свойства. Та упоенность рифмами, которую отмечал у трубадуров Пушкин, объясняя ее радостью первооткрывателей, могла привести, да и приводила многих из них, к злоупотреблению ими. Одна и та же рифма, повторяясь по нескольку десятков раз в песне трубадура, вместо того чтобы украсить, могла испортить ее, как скучная побрякушка. Но лучшие трубадуры счастливо избегали такой угрозы. Арнаут Даниель, например, не только извлекал из рифмы великолепный звуковой эффект и другие радости словесной игры, но связывал все это с причудливой игрой своей художественной фантазии.

Бернарт де Вентадорн по справедливости считал себя знатоком поэтического мастерства. Это касалось, разумеется, и мастерства рифмы. Он, подобно многим трубадурам, украшал свои песни многочисленными унисонными рифмами, нередко проходящими через все произведение. Но Бернарт не гонялся за рифмами, редкостными во что бы то ни стало, у него довольно часты и самые простые, бесхитростные рифмы – например, глагольные. Зато на таком фоне лучше выделяются рифмы богатые и редкие (вплоть до омонимических и так называемых «вариативных»), но ненавязчивые, которые не лишают поэзию Бернарта ее простоты.

К тому же, что тоже важно, рифмы своими сочетаниями укрепляют в песнях Бернарта их строфическую структуру, удивительно разнообразную и своеобразную (а своеобразие строфики было в Провансе непременным условием для высокой репутации трубадура, да и вообще-то оно не безразлично в художественном отношении). Стихотворные строчки, от трехсложных, до десятисложных, в самых прихотливых сочетаниях служат основой для строфики Бернарта, которая без поддержки рифмы сильно расшаталась бы и главное – потеряла бы многое в своей эмоциональной выразительности, а то и в выявлении хода поэтического замысла всей песни. Один из примеров такой функции рифмы у Бернарта – его песня «У любви есть дар высокий…» (IV). Сочетание рифм (трех мужских и одной женской) в четырех конечных строчках каждой строфы не только ритмически противопоставляет их предшествующим восьми строчкам, построенным сплошь на женских рифмах, – оно как бы обособливает в строфах песни их концовки. Концовки же здесь далеко не безразличны по своему смыслу: в них сконцентрированы лирические и психологические обобщения поэта, его мысли о своей любви к Донне и о самой природе любви:

Или:

Притом последняя строка концовки, рифмующаяся с четырьмя четными строками своей строфы, рифмуется и с нечетными строками следующей строфы, и т. д. Благодаря этому одна строфа как бы подхватывается другой, как морские волны переливаются одна в другую. Конструктивные возможности подобной рифмовки у Бернарта аналогичны особенностям позднее возникшей терцины, где на среднюю строку одного трехстрочия откликаются рифмой две строки следующего. Увлекаясь многократными повторениями одних и тех же рифм, Бернарт избегает их скучного звучания, потому что они обычно срастаются со всей песней и ее замыслом. Традиции трубадуров и в отношении требований куртуазии, и в отношении поэтического мастерства Бернарт де Вентадорн соблюдал, но соблюдал в Э1их традициях главное, воспринимая их творчески, не изменяя своей натуре. Оттого-то в его песнях не только звучат искусные восхваления любимым доннам, – в них возносится восторженная хвала женщине и самой любви.

Комментарии

I У любви есть дар высокий…

Р. – С. 70, 44 (У Лазара – № 4, у Бийе – № 31).

Стихотворение сохранилось в 11 рукописях. Впервые опубликовано К. Маном в 1846 г (С A F Manh Die Werke der Troubadour, Bd I Berlin).

Предполагают, что песня написана в Англии и посвящена королеве Алиеноре Аквитанской, жене Генриха II Плантагенета Эта песня Бернарта де Вентадорна наиболее подходит для того, чтобы открыть собою собрание его произведений, полностью посвященных одной лирической теме – любви Здесь поэт не только выражает свои чувства к прекрасной Донне, как делает это в большинстве случаев, он посвящает свои строки прежде всего самой Любви, ее верховной власти над человеком и даже над природой, вплоть до нарушения самих ее законов Такая философски обобщающая тема находит соответствие и в композиционных особенностях песни Она состоит из шести двенадцатистрочных строф, которым свойственна четкая подчеркнутая композиция четыре последних строки отличаются от предшествующих не только тем, что дают как бы общую формулировку их конкретного лирического содержания, но выделены и своим стихотворным размером, так как первые восемь строк представляют собою сочетание восьмисложников и шестисложников с женскими окончаниями, последние же четыре – дают два шестисложника и один семисложник с мужскими окончаниями, и лишь заключительная строка просодически совпадает с заключительной строкой первой части строфы. Выделению основной темы способствует и расположение рифм: вторые части всех шести строф связаны между собою одними и теми же рифмами своих первых трех строчек, такая унисонность дополнительно скрепляет их между собою, как бы обособляя их в качестве своего рода «системы» взглядов на природу любви. Вместе с тем последняя строка рифмуется с окончанием предшествующей ей первой части строфы и начальной строкой следующей строфы. Таким образом, выделяясь в песне, эта «система» не отрывается от ее индивидуально-эмоционального содержания, – впрочем, и обобщения сформулированы так, что в них явственно слышатся голос самого поэта, свойственная ему страстность и нежность, прихотливая смена бодрости и грусти, причудливость воображения.

VII. Немудрено, что я пою…

Р. – С. 70, 31 (у Лазара – № 1, у Бийе – № 2).

Стихотворение сохранилось в 21 рукописи, причем две из них содержат нотную запись мелодии. Впервые опубликовано Ф. Ренуаром.

XXI. Ах, и версов, и кансон…

Р. – С. 70, 8 (у Лазара – № 16, у Бийе – № 44).

Стихотворение сохранилось в восьми рукописях, в одной из них – нотная запись мелодии. Впервые опубликовано К. Аппелем.

В песне сердечные чувства поэта взаимосвязаны с его профессиональными интересами, что придает бытовое правдоподобие сюжету несчастной любви. Ту же функцию выполняют и упомянутые песней предупреждения и пересуды друзей о плохом нраве Донны. Вместо вечной верности и терпения со стороны злополучного влюбленного здесь – совсем иной мотив, реже встречающийся в куртуазной поэзии: уход от донны-обманщицы, недостойной поклонения, к другой донне, которая и служит предметом хвалы.

XXVII. Люблю на жаворонка взлет…

Р. – С. 70, 43 (у Лазара – № 31, у Бийе – № 16).

Стихотворение сохранилось в 28 рукописях, четыре из них содержат и нотную запись мелодии. В одной рукописи приписано Пейре Видалю. Впервые опубликовано Ф. Ренуаром.

К. Аппель относит кансону к числу созданных при Тулузском или Нарбоннском дворах.

По поводу этой песни сохранился прозаический комментарий (так называемый Razo, см. Дополнения).

Во времена Вентадорна эта песня пользовалась, вне всякого сомнения, широкой популярностью. Это действительно одно из самых лучших произведений поэта. Весенний запев совершенно свободен здесь от своего условного характера. Традиционное перечисление признаков весны заменено очень эмоциональным описанием взлета жаворонка, которое органически переходит к выражению любви самого поэта и его жалоб на высокомерную холодность Донны.

XL. Все зеленеет по весне…

Р. – С. 70, 39 (у Лазара – № 20, у Бийе – № 5).

Стихотворение сохранилось в 11 рукописях, одна из них содержит запись мелодии. Впервые опубликовано Ф. Ренуаром.

Поэт в высшей степени изобретателен в варьировании весеннего запева, верней, его связи с дальнейшим содержанием песни. Здесь от обычного изображения весны он переходит к прелести своей Донны, утверждая ее превосходство над апрельской красою, и к радости любви, затмевающей весеннюю радость. Так он творчески осваивает традиционную, даже ставшую трафаретом форму. Так же сказывается его индивидуальность и в поэтической трактовке обычных для трубадуров жалоб на неудовлетворенную любовь: для изображения грусти поэта, позабывшего обо всем, кроме любви, причудливое воображение Вентадорна допускает, что его могли бы даже похитить воры, а он бы того и не заметил. Достигают грани наивной шутки и размышления о враждебных любви наветчиках, которых хорошо бы заколдовать и превратить в беззлобных младенцев. Но такова натура этого поэта, что с подобными шуточными измышлениями или с откровенно чувственными мечтами соседствуют глубокие мысли о любви и о ее естественных правах.

Смена двух пар перекрестных рифм двумя парами соседящих и, соответственно, восьмисложников – десятисложниками надежно разграничивает семь унисонных строф и их тематику, а также преодолевает однообразие сплошной мужской рифмовки. Обращение к гонцу в торнаде, как часто случается у Вентадорна, служит косвенным заключительным обращением к той же Донне.