Книги

Читать онлайн Стихи. Книга Пятая бесплатно

Стихи. Книга Пятая

ОЛЕГ ИЛЬИНСКИЙ. СТИХИ. КНИГА ПЯТАЯ (Нью-Йорк, 1981)

День

Присматривайся к профилю берёзы,
Когда она глядит в лицо грозы,
В рябой гранит вглядись у корневища,
Под хвоей изойди янтарной бронзой,
Лесному полдню и ручью последуй
По каменистому его руслу.
Скульптурный полдень летних облаков
По хвойному плывёт конгломерату
Певучих гор, по синему излому
Лесной горы, как дух скользит, свиваясь
Сквозная дымка — облако лесное
На частый гребень камня и сосны.
Лесной Олимп — престол лесного бога,
Летучих серн тенистая обитель,
Гранитный зуб, храни свою прохладу,
Рябых дождей серебряное войско
В долину брось и радугой гранёной
Замкнув утёс, дроби их тёплый перл.
Твой влажный плащ — как летняя гроза,
Смолистой бровью поведи, Юпитер,
На горный склон в лиловых ядрах грома,
Омой листву и обнови ручьи.
В янтарных речках горная форель
Свой корм дневной берет из рук Наяды,
И туча с золотистыми краями
Сияет, озираясь о стекло
Лесной воды, и бродит Артемида
И нимф пасет по рощам и опушкам,
И ясные лесные божества
Внизу стволов теснятся на закате.
Шумя водой, проходит летний день.
Скалистый дом на хвойной высоте
Лесной Олимп покинула Афина,
Ее полет прозрачнее пространства,
И стайка снов клубится на ладони.

1978

Городской пейзаж с грозой

Светофор и карниз рококо —
Два лица — непохожие братья,
И прозрачное время в квадрате
Между ними струится легко.
Две эпохи в игре световой,
Два потока, две маски в испуге —
Этот город, тугой, как скульптура
Дик жасмином и влажен листвой.
Шум деревьев и шум площадей,
И страница газеты и шорох
Парусины и сотня людей,
Задержавшихся у светофора.
Город стёкла заляпал дождём,
Побежал мимо окон, прищурясь,
Чиркнул тучи алмазным ножом
И румянцем прошёл по скульптуре.
Рококо потонуло в грозе,
В шорох веток, смеясь, погрузилось,
И цвела у киоска газет,
Расплываясь, медуза бензина.
Разноцветные пяля глаза,
Плыл фонарь, словно лодочка, хрупок
Рококо, светофор и гроза —
Трёх стихий круговая порука.

1974

Летние строфы

И любые палитры превысив,
Синей дымки хлебнувши вдали,
Чтоб холстов не искал живописец,
Все холсты нам под окна пришли.
Там душистый горошек Шекспира,
Там индейский, гортанный пароль,
Древний ствол баснословного мира,
Оссиан под дубовой корой.
Стережёт голубая свобода
На уступе — коронку цветка,
И бочонок домашнего мёда
Продаётся под дубом с лотка.
На краю зарастающих просек,
Низвергаясь, как синий дракон,
Бронебойная молния косит
Половину ствола под уклон.
Так кончается август и отпуск
Превращается в область легенд,
Поселяется вечная лёгкость
В лабиринте его стратегем.

1976

Планирую с откоса

Подо мной — каменистый карниз,
Надо мной — разноцветный угольник,
Я на кожаных лямках повис,
Рассекая пространство тугое.
Что такое упорство? Полёт,
Детский бред, обернувшийся страстью?
Нарастает, шумит и поет
Голубая резина пространства.
Я стихиям представлен на суд,
Я с пространством сейчас в поединке,
Поднимают меня и несут
Голубые столбы-невидимки.
Там, в долине — деревня. Рябой
Лоб утёса изломом показан.
Что такое вниманье? Бинокль,
Мне навстречу сверкнувший алмазом.
Я над речкой прошёл. Миновал
Нотный стан проводов телефона,
В стороне от меня перевал
На лесистый карабкался конус.
Инстинктивное чувство руля,
Острый парус с подвешенной ношей.
Отступила стихия. Земля
Напряжённые лижет подошвы.
Не опасно. Хоть ельник и дик,
Благосклонны лесистые кручи.
Я спущусь и под острый кадык
Лимонад заливаю шипучий.

1974

Балет

Стихия-школьница, цветных мелков сестра,
Богиня парадокса и сюрприза,
Рождённая из росчерка пера
Снов рукодельница и пленница эскиза.
Лукавая, как профиль на полях,
На грани мысли и на грани танца,
В орбите света. Твой поющий взгляд
Навеки должен в памяти остаться.
Он станет опытом, покуда — безымянным,
Он станет музыкой — покуда — между строк,
Тебя ведь, как стихи, припоминают,
У этой памяти — огромный срок.
Живая щедрость шуток и затей —
От глаз её никто не застрахован,
Когда из них бушует светотень,
Прикрытая штриховкой тёмной хвои.
Посередине светлого кольца,
Творя непостоянные объёмы,
Ты в них не раскрывалась до конца,
Зато во сне проста была, как дома.

1975

Идиллия

Лукавой нимфою иль деревенской дурой,
Природой утренней, прелестною натурой,
Свежо-тенистою тропинкою лесной,
Росой под листьями, перетерпевшей зной.
Ручьем сверкающим на каменном пороге,
Двумя берёзами у полевой дороги
Пусть будет лето нам. И пусть его пейзаж
Янтарным пламенем украсит вечер наш.
Вот утро первое (с рассветом мы встаём)
Как бы пронизано зелёным хрусталём,
Как бы озвучено чириканьем и свистом
И как бы влагою омыто серебристой.
Те дни — как персики — пушисты и румяны:
Откосы горные, лесистые поляны
Ласкают зренье нам, прохладу нам дают,
Под каждым деревом готовят нам уют.
И нет наивностей пленительней и краше,
Чем эти наши дни и разговоры наши.
И плеск воды в камнях, и тёмный мох на них,
Когда купаемся в лесной купальне нимф.
И тычется в кусты испуганная телка,
И старый дуб стоит на выгибе просёлка,
Покуда светотень, клубясь, меняет лица,
Античной свежестью листва его струится.

1977

Утро в июне

Летним утром в кружке подсвечника холодеет свечной огарок,
А июнь — травянисто ярок.
Ветки сами себя рисуют, акварелью слегка подцвечивая,
И выходят домам навстречу.
Это мир, это — быт, устойчиво угнездившийся возле парка,
Там девчонка живёт, дикарка,
По соседству с рухнувшим деревом, догнивающим на опушке.
Дно оврага горит веснушками.
К воркованью лесного голубя
Прислушиваются комнаты,
И тропинка головоломная
Уводит от книжной полки.
Тишина почтовой страницы,
Лиловеющий бег чернил,
И на серые половицы
Ясень тень свою уронил.
Что взойдёт на почтовой бумаге,
Голубоватой, как тени в комнатах,
Может, голубь лесной в овраге
Навеки себя запомнит,
Или утренний этот огарок
И зелёные эти окна
Неожиданно, как подарок,
В стих войдут, на листе просохнут.
Будут летнее утро славить,
А потом назовутся память?

1968

Музыка

И вот, казалось, музыка застыла
И схлынула, как бы войдя в кристалл,
На апогее звуковой стихии
Готическим цветком поющий контур стал.
И в сердцевине музыкальной розы,
Смычком исторгнутой из мглы первостихий
В замену музыки какой-то райский воздух
Раскатом вечности касается щеки.

1975

Индия в Нью-Йорке

Вот кварталов синие прогалины,
Синеватое движенье улиц,
Мост подвешен над туманным Гангом,
И на нём фонарики проснулись.
Люди эти — луны светлокожие,
Друг на друга, как бобы, похожие.
Все спешат — и всем наверно — страшно,
Вот мелькают люди и толкутся,
А меня ведёт клочок бумажки —
У меня — приятель из Калькутты.
Он — рабочий на текстильной фабрике,
У себя хотел меня оставить…
Ночь идёт — хрустальная красавица,
Закрывается хрустальным сари.
Берег Ганга — он хорош на зависть,
Мимо ходят барки-плоскодонки.
Ганг — всё тот же. Только мне сказали —
У него название другое.
Здешний Ганг — боксёр-американец,
Он мосты таскает и буксиры,
И на нём фонарики сверкают,
И его фонарики — красивы.
Плещется в воде иллюминация,
Звёзды Кришны с фонарями путая —
Я ходил сегодня наниматься:
Всё искал парнишку из Калькутты.
Всё ходил, надеялся на чудо,
Всю неделю по конторам рыскал,
А потом, стремительный, как джудо,
Синий дождь размыл мою записку.

1974

Школьный трамвай

На школьных стёклах — туча грозовая,
Но в голосах экзаменов весна,
И майское чириканье трамвая
В сырой листве мелькает, как блесна.
Приходит мысль об импрессионисте
Покуда запевает колесо,
Пока в вагон одним ударом кисти
Сияющее вписано лицо.
И словно краской, наливаясь счастьем
И будущим сверкая наяву,
Она Авророй рдеет на площадке,
Она, как гром, проходит сквозь листву.
Она живёт вчера, сегодня, завтра
И в кубике трамвайного стекла
Звучит палитрой школьного азарта
На апогее сильного крыла.
Но в школе ничего не понимая
В стихийности своих перипетий,
К. румяным стёклам школьного трамвая
Мы молнию подносим, как фитиль.

1980

Вечер

Это чудо наитием древним
Опечатано раз навсегда —
У подножья тенистого гребня
Золотистая дремлет вода.
Все рассветы на нём отдыхали,
Он им тайны своей не давал,
Только мифы лесистым дыханьем
Омывают его перевал.

1978

Антигона

О, я уйду, как никнут камыши,
Я отлечу, как отлетает эхо —
Пусть гибнет тело, клетка для души,
Для изначальной лёгкости помеха.
Любила я вечернюю зарю
И горных коз на склонах Киферона,
И вот, теперь сама я догорю,
Уйду, как листья отрясает крона.
Покорна я, раз мой настал черёд,
Мы — сёстры, жрицы, матери и жёны,
Хранительницы древних очагов,
Мы — не строптивы, мы храним законы.
Когда я в детстве слушала свирель,
Когда была я девочкой весёлой,
Любила травы, солнце и зверей,
Любила игры, ласточек и школу,
Всегда, бывало, думала — умру
И стрельчатою ласточкой прикинусь,
А если брат переживёт сестру,
Пусть ведает другую половину.
Ты не поймёшь, как с братом мы дружны,
Ты узнице на слово не поверишь,
Тиранам, видно, сёстры не нужны,
Ты рос один, ты был самодовлеющ.
Ты не поймёшь, что я была сестрой
Не брату только, а ветрам и влаге,
И голубым туманам над горой,
И дереву, упавшему в овраге,
Светилам ночи, камню и заре,
Чужому брату и чужой сестре.
Во славу боевого топора
Ты вырастал в своей суровой школе,
Но я ведь и тебе, тиран, сестра,
Когда велит мне сестринская доля.
Ты твёрд, тиран, ты прочен, как гранит,
Ты сам себе и памятник, и память,
Мы рождены, чтоб братьев хоронить,
А ты рожден, тиран, чтоб нами править.
Мы мучимся и всходим на костёр,
Нам не дано направить ход событий,
Но я умру сейчас за всех сестёр,
За братьев всех, и за тебя, правитель.
Я не была ещё ничьей женой,
Я не жалею — быть сестрой — почётней,
Всей полнотой, всей женской крутизной
Служила я моим друзьям бессчётным.
Дышала хвоей, знала первый снег,
Любила брата и его затеи,
Его дела. Я всем была для всех,
Прозрачней утра и ручья светлее.
Мне — умереть? Пожалуй, и умру —
Блаженных теней так свободна поступь,
А ты не верь так слепо топору —
Не знаешь ты, что все бессмертны сёстры.
Ты позабыл, тиран, что смерти — нет,
Я отошла без горечи и горя,
Я отдала свой потаённый свет
Алмазному созвездью Антигоны.
Я отлетела просто, как жила,
От детства к смерти я была готова,
Как будто жизнь ей прологом была,
В любой сестре я воскресаю снова.

1977

У берегов Крита

Древний Крит он — как бритва, напорист,
Дикий камень с рогами быка,
И ему виноградное море
Неостывшие лижет бока.
Посейдона прокладная ласка,
Кноса дикого белая кость,
Шелест пены у острова Наксос,
Шорох влаги, прозрачной насквозь.
Все бы струйки зеленые выпить,
Все бы гроты запомнить в горах —
Здесь у нас, как созвездия, мифы
Обступили весёлый корабль.
Этот вечер с гомеровской прытью
Нам подводит волну под уздцы —
Мы снимаем шаланды на Крите,
Веницейского форта зубцы.
В этом легком, светящемся шуме
Различаем строфический ритм —
До чего же Гомер хитроумен.
Подарив нам и Трою, и Крит!

1980

Возле Пирея

Афинский рейд, серебряный Пирей —
Он, словно детство, дважды баснословен,
Весь в колыханьи этой синей крови,
Во власти вечной детскости морей.
Но он проперчен дымом судовым,
Он деловит, как скряга-клерк в конторе:
Меня он вечным детством удивит
И вечной старостью меня же переспорит.

1980

Наксос

И Ариадну тут одну Тезей покинул
На каменном плато, на склоне без теней,
И молодой Протей, играющий с дельфином,
Зовётся морем тут и руки тянет к ней.

1980

Керамикос

Эта почва на солнце сгорает,
А в кустарниках тонут гроба —
Тишина погребальных керамик,
Притуплённая пеплом трава.

И блуждая по древним Афинам
В каменистой пыли мостовых,
Словно ты уже землю покинул
И на мраморной стеле затих.

Ты давно уже — тень между теней
На просторах нездешних долин,
И туда только запах растений
Долетает, едва уловим.

1980

Склоны Парнаса

Громадного пейзажа переливы —
Седой нарцисс и синий кипарис,
И жёсткий блеск серебряной оливы,
Вздымаясь вверх, соскальзывает вниз.
Там с облака Кастальский ключ сбегает
Как молния на пыльную траву,
И там Парнас гранеными зубами
Жующий снег — уходит в синеву.
Там боги-грозы серебрятся в небе,
Гнездятся в камне фебовы орлы,
Там гребень скал, как петушиный гребень,
Сквозь облачные светится валы.
Там Пан себя пасёт и нимф, себе послушных,
Коровы спят в светящейся тени,
Находит грот Дельфийская пастушка,
И Пифия вещает искони.
Там козы скачут по гранитным плешам,
И синий склон туманами повит,
И осенён кустарником ослепшим
Заворожённый мифами гранит.

1980

Афинский камень

Карабкаюсь на этот камень жёсткий:
Горячий воздух грозами тесним,
И светится афинская извёстка,
И пахнет штукатурка и жасмин.
Иду наверх, стирая каблуки,
Сквозит кустарник каменистым крапом,
А в лавке продаются черепки,
На них скупой орнамент нацарапан.
Он к нам пришёл из Крита и Микен,
В нём словно звук заворожен певучий,
А кипарисы у скалистых стен
Похожи на синеющие тучи.

1980

Кариатида Эрехтиона

Пока ещё дремала Византия,
Видала сны про вечность и про власть,
Похитил бык одну Кариатиду —
Она потом Европой назвалась.

Вся изнутри светилась ясным воском
И русым льном курилась сквозь века,
И сквозь войной испепелённый остов
В ней пела по Акрополю тоска.

1980

Византийские раскопки

Играют зорю при подъёме флагов,
И в тонкой ряби утренних олив
Спит Византия в древних саркофагах,
Все подступы камнями завалив.
Вот Парфенон вступает в город сверху
Солдатским шагом розовых колонн,
А рядом эта сгорбленная церковь
Стоит смиренно, как земной поклон.
И только эти пятна золотые
Дрожат на стёртых плитах, как свирель —
Твой древний камень прочен, Византия,
В узоре геральдических зверей.
И этих пятен светлая весёлость
Не ведает ни сроков, ни оков —
Гул вековой, как тот афинский голубь,
Доносится из глубины веков.
И мрамор плит, разбитых и разрытых,
И тень листвы на квадрах базилик,
Орнаменты, бегущие по плитам —
Вот Византии неизбывный лик.
Закатный блеск алеет над Европой,
А Византия — как предел времён,
И золотой сторонится Акрополь,
Античный мир, вечерний Парфенон.

1980

Двор монастыря в Афинах

Блеск воздуха над зеленью долин,
Крылатость византийского пространства,
И словно дремлет терпкая полынь,
И веет отрешенностью бесстрастной.
Задумайся, опомнись, покорись.
Будь скуп на речь, как эти камни скупы.
У входа замер тёмный кипарис,
И спят колонны, прислонясь к уступам.
Воочию здесь вечность начата,
Она в одно мгновенье уместилась,
И буден мимолётная тщета
Поражена обратной перспективой.
Порви непостоянную канву
Причинности холодной и лукавой,
И близкий рай проступит наяву
И одарит своей нетленной славой.
И отвергая многоцветный мир,
Мы по нему пройдём неуловимо,
Пока поблёкнет солнечный эфир
В сиянии бессмертных херувимов.

1980

На высоте Акрополя

Отвесом выверен и флейтой закалён,
Акрополь залетел на этот холм кремнистый,
В движении светящихся колонн
Возник над городом, как жертвенник и пристань.
Он остановлен раз и навсегда,
Его фундаменты в скупую зелень вбиты.
Он стал ещё упорнее, когда
Турецкий взрыв потряс его граниты.

1980

Песенка-шансонетка из Пирея

Вот подходит волна вырезная
И взрывается с рёвом глухим —
Ничего-то я в жизни не знаю,
Не бывала я дальше Афин.
Я — девчонка с пирейских причалов,
На канатах ребёнком спала,
Я в шаланде, как в люльке, качалась,
Вместо соски мне губка была.
Я устроюсь служить в ресторане,
Я пойду убирать в номерах,
И полюбит меня иностранец,
С корабля неизвестный моряк.
Я станцую на крышке бочонка
В опостылом табачном дыму —
Он мне скажет: «Ай лав ю, девчонка,
Я тебя в Сан-Франциско возьму».
И забуду я губки и реи,
И скольженье родных якорей,
Я, простая девчонка Пирея,
Непутёвая дочка морей.

1980

Альпийские сонеты

1. «В альпийской хижине зажжён для нас камин…»

В альпийской хижине зажжён для нас камин,
И вставлено окно из тонкого кристалла.
Подъём упорен был и шаг — неутомим,
Растворена в костях блаженная усталость
И длится в мускулах излом гранитных спин.
Последних сто шагов взяв с бою, как трофей,
В твои объятия бросаемся, Морфей,
В синеющей тени гранёного оскала.
Морфей нам ворожит на разные лады:
Он замки нам сулит и лодки у воды,
Бросает нас в снега и на края расселин,
В морозном хрустале нам кажет города,
И так приветлив он, так весел он, когда
Дрова припасены и постланы постели.

2. «Дрова припасены и постланы постели…»

Дрова припасены и постланы постели,
Доиграна во сне алмазная игра,
Альпийский перевал, нас доведя до цели,
Мигает нам сквозь сон свеченьем серебра,
На горном хрустале иголки хвой густеют,
Здоровый этот сон ценнее всех наград,
Приходит к нам во сне рой красочных шарад,
Скользят по хрусталю завьюженные тени,
Церковка мирно спит в зазубрине скалы,
И солнечной смолой мигают нам стволы.
Лесными духами зелёный склон храним,
И глетчеры внизу ползут в свои озёра.
Мы вспомним, оглядев орбиту кругозора:
Подъём упорен был и шаг — неутомим.

3. «Подъём упорен был и шаг — неутомим…»

Подъём упорен был и шаг — неутомим,
Озёра улыбались облаками,
И лишь зеленоватый лёд лавин
Пилил формации, вгрызаясь в синий камень
Замедленным движеньем вековым.
Мы спали в хижине нас тешили спектакли,
Нам подчинялись сны, и смолы сильно пахли,
И розовым теплом нас согревал камин.
Все сроки позабыв и словно бы нигде,
Мы жили в хижине, как на чужой звезде,
Капель звенела нам, как песня менестреля,
А за стеклом прозревшего окна
Альпийская стояла тишина,
Лишь сосны пегие навстречу нам пестрели.

4. «Лишь сосны пегие навстречу нам пестрели…»

Лишь сосны пегие навстречу нам пестрели,
Нас укрывало хвойное крыло,
И был рисунок хвои иголок льда острее,
И камень нас хранил, нас облако вело.
Зелёные светились акварели,
И прелестью знакомого лица
Встречали нас все комнаты дворца,
И нам хотелось всем преданьям верить.
И высоко в горах бродило молоко,
И в горных выщербах сияло рококо,
Титан смеющийся тут власть распространил,
И было так светло, что мы мгновенно слепли,
И резал нам глаза хрусталь альпийский, снег ли,
И розовый очаг нас в хижину манил.

5. «И розовый очаг нас в хижину манил…»

И розовый очаг нас в хижину манил
Хрустальной ясностью страницы дневниковой,
Скупым узором голубых чернил,
Движеньем оскульптуренного слова
И лирикой весёлых пантомим.
В глубоком, наплывающем уюте
Мы жили благодарностью минуте,
В тени лесов, как бы под сенью крыл.
Улыбкой нас встречал обед и ужин,
И новый день сиянием жемчужин
Блестя на солнце, жмурился меж хвой,
И жили мы без адреса и срока,
И охранял нас, как зеницу ока,
В уютной хижине австрийский домовой.

6. «В уютной хижине австрийский домовой…»

В уютной хижине австрийский домовой
Пугал тебя беспамятством метели
И трещиной лавины гробовой,
И угловатой резкостью расселин,
И великаном с острой головой.
За стёклами клубился сумрак белый,
А в хижине зола порозовела,
И в очаге душистой синевой
Вился дымок, и искорки алели,
И крепости янтарные горели.
За хижиной громадный спал конвой,
Несущий бремя облачного крова,
И домовой, наш сторож несуровый,
Ходил по чердаку у нас над головой.

7. «Ходил по чердаку у нас над головой…»

Ходил по чердаку у нас над головой
Наш добрый сон и тяжелил нам веки,
И в острых трещинах альпийской синевой
Оскаливался лёд. Нетленные навеки
Лежали там снега Авророй огневой,
Там высились хребты огромней, чем всегда,
В громадных ссадинах дичающего льда
Гремучие внизу светились реки,
Стремился вниз поток с лесистого седла,
Разбившись по пути на два больших крыла:
Они стремглав по камню полетели,
Поскальзываясь на уступах скал,
И синеватый ледяной кристалл
Пугал нас страхами до сладкой дрожи в теле.

8. «Пугал нас страхами до сладкой дрожи в теле…»

Пугал нас страхами до сладкой дрожи в теле,
Домой нас загонял и под защиту брал
От вьюги ноющей, от свищущей метели
Скрывал под тенью ледяных забрал.
Снега капелью солнечной потели,
Наш милый сказочник, наш добрый домовой
Хранил нас от лавины голубой,
Верней барометра предсказывал обвал,
Среди камней указывал нам тропы
На ледяной водораздел Европы.
Мы принимали солнечный парад,
Наш умный домовой, наш сказочник немецкий
Нас тешил радугой, манил игрушкой детской,
Творя под веками цветистый маскарад.

9. «Творя под веками цветистый маскарад…»

Творя под веками цветистый маскарад,
Он время отменял, вычёркивал пространство
Он магом был сюрпризов и шарад
И ворожил над картой наших странствий.
И проводя меж каменных преград,
Он нас манил альпийским бубенцом,
И возникал сосулькой над крыльцом,
И был по-детски нашим играм рад,
Затеям нашим в этом зимнем блеске,
И голова вертелась в красной феске.
Хрусталь заманчив был, как виноград,
И рококо над хижиной светилось,
И домовой, наш повелитель милый
Сюжет придумывал, своей находке рад.

10. «Сюжет придумывал, своей находке рад…»

Сюжет придумывал, своей находке рад,
Пока туманы на камнях лежали,
Пока мерцали звёзды у оград
И облака к альпийским склонам жались
В лучах алмаза в миллион карат.
И было нас под солнцем только двое,
И пахло в доме подожжённой хвоей.
Тугим кольцом нас горы окружали,
Суровый Ибсен брезжил сединой,
И Вацман шёл зазубренной спиной:
Он был неукротимым, как пират,
Но умный домовой был издавна с ним дружен,
Наш домовой, нам приготовив ужин,
Смотрел, как горы дальние горят.

11. «Смотрел, как горы дальние горят…»

Смотрел, как горы дальние горят.
Готовил утро нам и праздник нам готовил,
Крутил метели пять ночей подряд,
Гремя задвижками, в печной трубе злословил,
То солнцем тешил нас, то стлал в долину град.
В тени лесов, на этих горных седлах
Нам так уютен был альпийский этот отдых.
Титан тут мирозданье славословил
И нас весёлым будущим манил,
И легкое беспамятство хранил,
И охранял от влажного обвала.
Курился снег на сморщенной скале,
И пропадая в каменном седле,
Над хижиной вилась тропинка перевала.

12. «Над хижиной вилась тропинка перевала…»

Над хижиной вилась тропинка перевала,
По склону снег над хижиной бежал,
Алмазное сиянье овевало
Упрямый лес в еловых этажах.
Хрустальная резьба окошко оковала,
И было нам так радостно вдвоём
Болтать о пустяках — и каждый — о своём.
Всё было празднично — как в сказке — небывало:
О том, что может быть, чего и быть не может,
Что в окнах светится, что по ночам тревожит
Мы совещались в радужном кругу,
Варила кофе ты и чайник кипятила,
Неделя между тем прозрачная катилась,
По ней бежали сны, играя на бегу.

13. «По ней бежали сны, играя на бегу…»

По ней бежали сны, играя на бегу,
Взрезая синий снег, мы бегали на лыжах,
Цвели снежинки в радужном кругу,
И все вершины подступали ближе.
Две лыжные полоски на снегу,
Нам подмигнув, бегут от дома к соснам,
Как наши зимы убегают к вёснам,
Очерчивая плавную дугу.
Алмазным мотыльком, вся в снеговой пыльце,
Ты замираешь в радужном кольце.
По склону белому я к дому подбегу
И лыжи снять я помогу у входа:
Пусть лыжи отдохнут, пусть крепнет непогода,
Нам в хижине тепло — им вольно на снегу.

14. «Нам в хижине тепло — им вольно на снегу…»

Нам в хижине тепло — им вольно на снегу,
Пусть ночь свои личины нам покажет,
Густеет сумрак, и кипит чугун,
И нам чулок старуха вьюга вяжет,
Не размыкая побелевших губ.
Но в полночь стало тихо за окном,
Стоит луна серебряным пятном,
И зеркальцем морозным и витражом,
Неся с собой прозрачность облаков
И синеватый сумрак ледников
На радиусе тихого овала;
И знает наши сны, и сказок рой ведёт,
И горы замыкает в хоровод.
Пока усталость нас железным сном сковала.

15. «В альпийской хижине зажжён для нас камин…»

В альпийской хижине зажжён для нас камин,
Дрова припасены и постланы постели,
Подъём упорен был, но шаг неутомим,
Лишь сосны пегие навстречу нам пестрели
И розовый очаг нас в хижину манил.
В уютной хижине австрийский домовой
Ходил по чердаку у нас над головой,
Пугал нас страхами до сонной дрожи в теле,
Сюжет придумывал, своей находке рад,
Творил под веками цветистый маскарад.
Над хижиной вилась тропинка перевала,
По ней бежали сны, играя на бегу,
Нам в хижине тепло — им вольно на снегу,
Пока усталость нас железным сном сковала.

1981

Грозовой цикл

Нике

1. «Опять навру про сорок пятый год…»

Опять навру про сорок пятый год,
Опять привычно зашифрую имя,
Как будто у тебя других забот
Недостаёт, чтоб нянчиться с моими.

Ты удивишься и пожмёшь плечом,
Припомнишь даты школьного журнала
И скажешь «Я бесспорно, ни при чём,
Свидетель Бог, я ничего не знала».

Л между тем, отсвечивая синим
И по сырым кварталам проходя,
Тебя в мои тетради заносила
Серебряная скоропись дождя,

А между тем — прохладным поплавком
В воде качалась лодочная пристань,
И с озера тянуло холодком
И огоньком рябило серебристым.

Какую неслучившуюся быль
Придумаю, какую небывалость
Припомню и по мании судьбы
Замкну твоим серебряным овалом.

И разве ты посмеешь отвечать,
Что к этим датам вовсе непричастна,
Когда на них наложена печать
Такого незаслуженного счастья.

2. «Ты в упор повстречалась с грозой…»

Ты в упор повстречалась с грозой,
С набегающим блеском разряда,
На тебя помертвевший газон
Посмотрел выцветающим взглядом.
У деревьев панический страх
Властной кистью написан на лицах,
Две осины забились в овраг
Не дыша и боясь шевелиться.
В полумрак за оконным стеклом
Моментальный обрушился ветер,
Шквал, циклон или антициклон —
Всё равно, мелочей не заметишь.
Поразит только бледность холста,
Грозовая размывка деталей
И что вся авансцена снята
Под неистовство влажных баталий.
Лютым бивнем, рывком дождевым
Сбиты с толку кусты и помяты,
И в грозе откликается им
Крупный рык громового раската.

3. «Шорох ливня. Асфальта скрижали…»

Шорох ливня. Асфальта скрижали
Обрели первозданный язык,
К лиловеющим стёклам прижались
Побелевшие губы грозы.
И при этом расщепленном громе
В глубине мелового стекла
Отпечатался лодочный домик
И на привязи лодка была.
Неизбывная лирика лета
Проливалась в густые сады,
И глядел сквозь седые просветы
Погрустневший хрусталик воды.

4. «Я скажу, что деревья готовы…»

Я скажу, что деревья готовы
Жёлтым пухом осыпать чердак —
Что тобой этот холст загрунтован,
Это ясно, пожалуй, и так.

Переулками в синих оттенках,
В голубиной весне облаков
Я в Публичную Библиотеку
Понесу заготовки стихов.

Запишу их. Пока они стынут,
С монологом к тебе обращусь,
В благодарность, что ты уместилась
В моментальную лирику чувств.

5. «За стеной набухает сирень…»

За стеной набухает сирень,
И открыто окно в бельэтаже,
И прозрачней дневных фонарей
Этих капель алмазная тяжесть.
Эти гроздья опять хороши
Одуряющей силой цветенья —
На странице её опиши
Синеватой её светотенью.
И покуда плывёт, как мигрень,
Сизой тучи клубящийся локон,
Я опять погружаю сирень
В бельэтажные клавиши окон.

6. «Я вернулся с удачной ловитвы…»

Я вернулся с удачной ловитвы,
Блеск форелей в тетради занёс,
И моя голубая палитра
Просияла движеньем берёз.

Влаги чистой прозрачное лоно
Задрожало под карандашом,
Для зелёного горного склона
Я весёлые краски нашёл.

Я весла подсмотрел преломленье,
Я в хрусталь опустил облака,
Тростников молодые колени
Замигали вблизи поплавка.

Но ритмичнее звона уключин,
Музыкальнее плеска весла
И вечернего облака лучше
Ты на озере этом была.

1977

Домой. Четыре стихотворения

Непогода

И лев растворился во мгле снегопада,
В косом колебаньи поблек светофор,
Зимуют колонны лепного фасада,
И ветер меня застигает в упор.
В игрушечных хлопьях нью-йоркские будни,
Отлёт самолётов отложен. Вокруг
Почти до Чикаго свирепствуют бури,
Но город уютен, как святочный дом.

В дороге

Он ехал на машине из Милвоки,
Железный снег бил в правое стекло,
Отроги гор в белесой поволоке
Молочной дымкою заволокло.

Асфальт покрыла ледяная корка,
Темнеет лес и фосфором пестрит:
По радио сказали из Нью-Йорка,
Что путь по Пенсильвании закрыт.

Потом он слушал музыку и думал
О тайне детства, вспоминал стихи,
Чтоб в ритме усыпляющего шума
Не раствориться, воле вопреки.

Мелодия плывёт из аппарата,
И в том, как хлопья оплывают вниз,
Обещана рождественская дата
И тот румянец, яркий, как сюрприз.

Дома

Когда мы на святках заходим к знакомым
На свет из окошка, на игры стекла,
Рождественской дочерью старого дома
Нас хвоя встречает и тешит смола.
Мерцающий уголь вздыхает кармином,
Пенатов покличем — пенаты придут,
Румянцем сияют камены каминов,
Гадают сивиллы и пряжу прядут.
Когда мы к друзьям забегаем в кристаллах
Летучего снега на десять минут,
К нам сёстры выходят с приветом весталок,
Часы отменяют и в детство ведут.

Последний перегон

При въезде поругавшись с полицейским,
Затор кляня и веки разлепив,
На буферах бесперебойной цепи
Вливаюсь в город, как в родной тупик.
Въезжаю в город с гулкими мостами,
Осоловев от ночи за рулём,
Протягиваю деньги на заставе
Служаке, озарённому стеклом.
На перекрёстке светофор знакомый
В трехцветную играет чехарду:
Ещё, наверно, не вставали дома,
И я как раз на завтрак попаду.

1979

Фотографические строфы

Наш солнечный отпуск запаян
В игольчатый хвойный кристалл,
И речка извилистым краем
Струится по этим местам,
И влагу её перспектив
Глотает цветной объектив.
А я в постоянной заботе
О прихотях летней строки,
В походе на фотоблокноте,
Как в шашки, играю в стихи,
Стремнины пишу и коряги
И приступы пенистой браги.

В серебряном горле ущелья,
На выступах влажных пластов,
Берёз молодые качели
Зарю застигают врасплох,
И вьётся, в камнях трепеща,
Тенистая пропись плюща.
По оспинам каменной бани
Из щели сочится родник,
А листья одними губами
Плетут нескончаемый миф,
И капель спектральное сито
На тёмные падает плиты.

Палитра могучего лета,
Где утренний завтрак тенист
И где изумрудного цвета
Ветвится и пенится лист,
Где горлинка ухает гулко
И свежая светится булка,
Где шороху старого вяза
Оставлен широкий простор
И робкие блики Диаза
Сквозь листья бегут на фарфор,
Где в солнечном спектре утра
Тончайший налёт серебра.

Сказать ли? В причудах палитры
Ты толк понимала не зря —
Бывало, бобры или выдры
Являлись ни свет ни заря,
Вон, видишь, и дятел затих
И глазом косит в объектив.
Бывало, янтарное пламя
Глядит в каменистое дно,
А ты уже лезешь на камень
И краски берешь в полотно,
И в диск голубого стекла
Смолистая плещет игла.

В погоне за новой удачей
За камнем в дубовой тени
Почти баснословная зрячесть
Хрустальные строила дни.
И белый каскад водяной
Светился у нас за спиной,
Стремнины алмазное жало
Пронзало зелёный наряд,
И камеру ты заряжала,
На мох положив аппарат,
А после вносила в блокнот
Накопленный опыт охот.

Сказать ли? Влюбленностью плёнок
Был вылеплен утренний лес,
А твой объектив, как ребёнок,
В любые опасности лез,
Взбирался, бывало, неистов,
На самый рискованный выступ.
Кусочки твоих биографий
Врастали в каменья и мхи,
Окошки цветных фотографий,
Как грации, были легки,
Как призраки, тихи. Бывало
У речек ты их забывала.

Бывало, на синем экране
Ущербная блекнет луна,
Ольха предрассветною ранью
Из водного смотрит окна,
И стайка испуганных коз
Скрывается в бровке берёз,
Бывало, сияет осина
Узором своим вырезным,
А ночь, промочив мокасины,
Идёт по полянам лесным,
По тёмным камням бородатым
Вослед за твоим аппаратом.

Ты мифы камней осязала,
Гремучий и пенистый бой,
Лесистую бровь Оссиана
И дантовский камень рябой.
И пруд этот, ряской покрытый,
И флегму коров Феокрита.
Бывало, рогатые фавны
К тебе подходили в упор,
А бук, этот пращур державный,
Глядел на крутой косогор,
На глыбы гигантского роста.
На ласковых фей Ариосто.

Бывало, о пушкинской прозе
Мечтала, предчувствуя кадр,
Был пруд, как строка, грациозен,
И дуб по гомеровски стар,
А зренье твоё обострил
Старинный Протей мимикрий.
Проделки влюблённого Цейса,
Эмульсий сквозных кружева —
Большая природа — в процессе
Своих превращений — жива,
И брёвна плавучие вертит
В воронках своих диалектик.

А дома — улов разбирая,
Меняя звено на звено,
Мозаикой летнего рая
Заставим сиять полотно.
Тебе диктовала свобода:
Гляди, понимай, не спеши —
Казалось, не ты, а природа
У Цейса училась в глуши,
Училась свирели лесной
И шуму воды ледяной.

И стала созвездию равной,
И озером стала лесным,
Ты — хлебом кормившая фавнов,
В лицо узнававшая нимф,
Ты стала лесной Мнемозиной,
Ты летней Психеей была,
Ты бабочку изобразила
Дыханьем цветного крыла,
Как будто бы в летний дневник
Запаян светящийся миг.
Как будто цветной мотылёк
На тёплой ладони прилёг.

1977

Прогулки

Она с собой приносит снова
Повадку голубя лесного,
Ольху, опушку и грозу
Как бы у голубя в глазу,
И просиял зрачковой влагой
Подстрочный гул лесных оврагов.

Как чуток солнечный висок,
Кукушка просится в тетрадку —
Её застенчивая краткость
На фоне хвойных голосов.
Ещё с весны для простоты
Давно уж мы с тобой на «ты»,
И тонко светится, тиха,
Двойная строчка дневника.

В твоих глазах стоит с утра
Масть дымчатого серебра,
Ты словно раствориться хочешь
Внутри просторных многоточий,
Чтобы светиться сквозь строку
Внутри кукушкиных «ку-ку».

Прозрачен воздух наш вдвойне,
В нём голуби лесные гулки,
И ты доверилась вполне
Двойному вензелю прогулки.

И будет жить статьёй особой
Для нас — простор лесных дорог,
И этот голубь с хвойным зобом
Зарю на перья соберёт,
В еловом сумраке продлится
Твоя зелёная страница,
И твой — как голубь на заре —
Портрет в озёрном серебре.

Кастальский ключ

Кастальский ключ — не выдумка поэта —
В тенистый бархат плещет серебро,
Уступами живая эстафета
Свергается в бездонное ведро.

Кастальский ключ — бессмертие природы,
Гранитных глыб недремлющий язык,
Ключ памяти. Зернистая порода
Зеленоватым кружевом сквозит.

Лесной ручей, смывающий усталость
Весёлым бегом пенистой воды,
Кастальский ключ — фантазия кристаллов,
Счастливый разум кварцевой гряды.

1977

Коза

Разбилась насмерть дикая коза
В сырой расщелине пониже водопада.
В её глазах последняя гроза
Остеклянела меловым разрядом.

Коза ошиблась — узок был карниз,
Был ветер — в ноздри, кромка обломилась,
Был влажен край, нога скользнула вниз
И, верно, отвернулась Артемида.

1978

Тема

Тенистая тропинка на двоих,
Свободно раздвигающая стены
И капля, просиявшая на миг
Каким-то ясновиденьем блаженным.

Отзывчивость в наклоне головы,
Простое — да — не знающее позы
И светотень и стебелёк травы
Звенит у корня пушкинской берёзы.

1978

Сирень

Лиловый шторм, лиловый дождь сирени
Обваливался в глиняный кувшин.
Сирень стояла в кувшине по пояс,
И было так: шли облака, и поезд
Бежал по рельсам. Паровозный дым
Казался сизым облаком тугим,
Он бился вдоль полотен, и вершил
Своё движенье май неукротимый,
Железный май сиреневой плотиной,
Казалось, на заборы нависал.
Провинция? Поездка? Курск? Вокзал?
Сиреневая гроздь неустрашима,
Она плывёт, наполнив города,
Скуластым бликом на лице кувшина,
Она цветёт, бессмертием горда.
Сирень нова. Цветёт без повторений,
Цепляется за нити проводов,
И снова так: весна, аврал сирени,
Овраг сирени в кувшине с водой.
И в комнатах, как май, неукротима,
Цветёт навек, цветёт врагам на страх,
Смотри: она полнеба охватила
У памяти на солнечных холстах.
Что этой дикой горечи острее?

1974

Кабачок

Румян старик, остёр сангвиник,
Хмельная девушка мила,
А ночь, глядишь, на стёкла двинет
Метелью острой, как метла.
По кругу рук гуляет штопор,
Зелёный змий смолёных пробок
Ещё захлёстывает зал,
А Хоггарта гравюрный коготь
Уже врезается в металл.
Нас двери прочные укроют,
Не выдаст мёрзлое окно.
Который там король на троне —
Кромвель? Не всё ли нам равно.
Кому отчёт дадим и выкуп
За чехарду ушедших лет?
Смотри, девчонка, будешь хныкать,
Мементо мори, пьяный дед.

1974

Оглянемся

И нужно ли сейчас напоминать,
Что пруд лесной древнее Оссиана
И что кукушка — летняя поляна —
Кукует, позабыв о временах,
Что слава перочинного ножа
В орешнике ещё живёт, свежа?
И нужно ли отыскивать примеры
Для азбучного знанья детских лет —
Мы в детстве — современники Гомера,
А времени у нас в помине нет.
Оглянемся, и без труда припомним
Клубящееся детство летних комнат,
Кусты, гербарий, бабочек в спирту,
Двух бабушек, прогулки и поездки
И ту серебряную высоту,
Которая нам после — не известна
И, кажется, никем не занята,
А в детстве — как купание, проста.

1974

Движение

Когда собвей над гаванью повис,
Окутанный железной паутиной
И кувырком на стёкла сорвались
В шальных ракурсах влажные картины,
Мгновенье, как хрустальная метла,
Ударило в зрачки и задрожало,
И солнечная чайка замерла
В сквозной четырёхмерности квартала.

1975

Каменные террасы

Тут лесной Эльсинор, водопадные сфинксы рябые,
Водопадных террас серовато-стальной разворот,
Эликсиром листвы театральные древние были
Пропитала насквозь водопадов железная страсть.
В толщу горных пород
Узловатые корни ввинтились,
Освежает берёза слепому титану висок,
Он огромно высок,
Этот срезанный каменный вылеп,
Плосколицый Рамзее, прародитель осин,
Оссиан.
Водопадная капля дрожит на листе пятипалом,
Птица
Правит свой путь, серебром водопад осиян,
Лес водой окроплён, у осин — серебристые лица,
И не может заснуть кавалькада бегущей воды,
А на камне — босые следы.
Тут укус комариный остёр,
Быстроногие нимфы Эпира
Зову кельтских сестёр
Отвечают сквозь капельный плеск,
И под шорох дубов в камне ласточки строят квартиры
И живут на пороге небес.
В узком теле ствола просыпается дрожь на закате,
И в последнем луче водопадные капли слезят,
Эта пена бела, как огромная белая скатерть,
И блаженствует ферма вдали, и созвездья приходят назад.

1973

Запах смолы

Синим движеньем строки наполнять молодые тетради,
Мерить шагами тропу, верить изгибу ствола,
И наблюдать облака и по-птичьи сидеть на ограде,
Вечером пить молоко возле простого стола.
Я не останусь в долгу перед иволгой этой и ульем,
Буду купаться, гулять, спать при открытом окне,
С вечера влажный балкон сосчитает плетёные стулья,
И налетит мошкара роем на лампу ко мне.
Клетка моя — наверху, и окошко моё — над карнизом:
Снизу слышны голоса двух полукруглых террас,
Слышно, как плещется чай под фарфоровой рокот сервиза
И наполняется тишь ласковым кружевом фраз.
После обеда в июле — как в рощу зашедшее стадо —
Там белобрысый пастух лёг под берёзу вздремнуть,
На развороте листа заснула моя Илиада,
И позабыло перо долгий гекзаметр загнуть.
В те баснословные дни, когда измеряли покосом,
Синью возможной грозы, квасом и осами день,
В те необъятные дни не лгали тележные оси
Скрипом гружёных возов вторя заботам людей.
Те вечера в колпаках светились, как память чужая —
Наши — окрошка и лёд, наш золотистый балкон,
Наш неописанный рай, куда налегке приезжали
И через лес прошагав, видели свет из окон.
Нынче и вспомнить нелепо, как те вечера мемуарны —
Словно вздувал самовар там голенищем Гомер,
Словно фонарь не мигал на хвосте у вагонов товарных,
А хоронился в лесу с огнивом Пан-старовер.
Кожаных сто корешков светились за стёклами шкафа,
Свечки тенистый уют в спальне горел, как Шенье,
И наплывал парафин, и на бронзу зелёную капал,
Словно в прохладе стиха было просторно в семье.
Время, сквозь летний диктант ускользало, неслось и струилось!
Вязло в душистой смоле, в диком овраге росло,
Были светлы вечера, и замедленно солнце садилось,
И молодой березняк влагой шумел, как весло.
Что необъятнее лет, баснословных, как этот гекзаметр:
Этот далёкий пейзаж древнее пишет перо,
Даже и солнце сегодня смеётся другими глазами,
Кстати — и полдень забыл, как по-французски — ведро.
Только быть может — прочтём с отливающей воском страницы,
Локтем стыдливо прикрыв тот золотистый обрез,
Как тёмно-бурую шишку клевали носатые птицы
И пробирался меж хвой утренний пурпур небес.
Словно навеки смола отгорела на синем пороге,
А незадачливый день рукопись сжёг на свече,
Словно былые угодья покинули старые боги,
Словно и дятел стучит в необратимом ключе.

1975

Запись

Сырую эту облачную прядь
Я заношу в походную тетрадь,
Чтобы в контексте путевых заметок,
За постоянной радугой дождя
Цвела наивность женственности этой,
Не изменяясь и не проходя.

1975

Сентиментальная прогулка

Присядь на скамейку, подумай, взгляни:
Какие-то парни читают Парни,
Приезжий колхозник, спустившись в метро,
Мальбранша раскрыл, улыбаясь хитро.
Неотразимо пленяет картина:
В скверике нянька читает Плотина.
Сидя на лестнице, два штукатура
Канта штудируют в час перекура.
Даже бетонщик сказал между прочим,
Что, мол, Витрувий в деталях не точен.
Слесарь Шенье переводит стихами,
Любит Проперция автомеханик,
Слегка поседевший работник обкома
Бергсона читает на службе и дома.
Меня утомила прогулка сквозная:
Я был потрясен этой бездной познанья,
Я только подумал, снимая пальто,
Что Маркса теперь не читает никто.

1978

Курдоят

Говорят, что Курдоят померла,
Говорят, что наплодила ребят,
Говорят, что приходил Тамерлан,
Говорят, что видел Ной Арарат.
Говорят, что Курдоят — это ложь
Говорят, что Арарат — это миф,
Говорят, что снег идёт без калош,
Говорят, что Курдоят — Суламиф.
Ваши степи широки, как моря,
От Кызыла до снегов лопаря,
Тамерлан неистребим, как трава,
Курдоят не померла, а жива,
Над пустыней Гоби звёзды стоят
И лопочут: Курдоят, Курдоят.

1980

Анета

На мотив уличной шарманки

Май маячил ближе и ближе,
Славился ярмаркой невест —
Той весной в предместьи Парижа
Был установлен майский шест.
Ах, Анета, зной веселья,
Власть глазного огня,
Бунт весны, полёт карусели,
Бег деревянного коня.
Творит Анета свой обряд,
Её художник — бородат,
И та весна, как воск горит,
И так заманчив блеск палитр.
Ах, Анета, тень каштана
Дрожь парижского дна —
Всё свершилось, словно по плану,
Словно, как прежде — ты — одна.
Что неотступней, что наивней
Сентиментальных этих фраз?!
Майский шест, поблекший от ливней,
Тусклый металл померкших глаз.
У моста распухшее тело
Лодочник выловил весной:
Я — министр, и что мне за дело
До карусели вырезной.
Ах, Анета, дочь Парижа,
Ритм его мостовых —
Май подходит ближе и ближе,
Май ко всему давно привык.

1981

Память

Тенисты, как женская память,
Овраги родного гнезда,
Ступеньки террасы лукавить
Не могут. Прозрачна вода
И утренних птиц переливы,
Как женское детство, пугливы.
Гляжу в сыроватую глину,
В просёлки и след колеса —
Портретное сходство тропинок
Вернее живого лица,
И те недомолвки во взгляде
Хрустальнее школьной тетради.

Нам время в закрытом конверте
Дано при рожденьи — живи!
И память — улыбка бессмертья
Уже проступает в крови,
А детская память на лица
До смертного часа продлится.

1979

В Аахене

Участница прогулок кружевных!
Мы вместе возводили эти башни,
И нам сегодня мил, как день вчерашний,
Туманный камень. Он слегка ревнив,
Он дремлет, никому не уступая,
Но в ожиданьи нашей эскапады
Он простоял лет тысячу за миг.
Ты — память первозданная моя,
Художница пространственности гибкой,
Хранительница круга бытия
И будней акварельная улыбка.
Как много лиц у твоего лица,
Их больше, чем счастливых дней — у лета,
Озёр — у лирики, у готики — розеток
И статуй — у соборного венца.
Суровый сказочник Арденнского предгорья,
Туманный Аахен, осмигранный свод
Нам открывается в серебряном уборе
Летящих туч. И кажется — плывёт.
Его хранит жемчужная среда —
Косых дождей полупрозрачный куколь,
И в этом мире молодого звука
Он стар, как мифа чистая вода.
Пройдя, как пилигримы, сквозь века,
Преодолев ненастье и усталость,
Мы входим из чужого далека
В объятья синеватого портала.
Задумайся, припомни, оглянись,
Взгляни на этот выступ одичалый,
На массы стен, на вырезной карниз,
Которым наша воля увенчалась.
Собор ветрам открыт со всех сторон,
И всех дорог осела пыль на плитах
И высится тысячелетний трон
На галерее серого гранита.
Растёт нагромождение капелл,
И может статься, в смертном расставаньи
Припомню я, как влажный камень пел,
Как в Аахене светилась мостовая.

1980

«Пока заострилась романская аркада…»

Пока заострилась романская аркада
И тенью готики впечаталась в квартал
И раздвигая гроздья винограда,
Старинный Рейн светился и сверкал,
Гремел собор, крутые рёбра выгнув
И радугу на стёклах преломив,
А молодая крепость каролингов,
Как в изумрудный хмель, закутывалась в миф.
Там ветер шёл по лицам тёмных статуй
И серебрились окна на горе,
И три колонны — форума остаток
Купались в предвечернем янтаре.
О, этот форум, кельтская берлога,
Туманный склон, звериные следы,
Военный лагерь в шорохе еловом,
Холодное журчание воды,
Старинная дорога пилигрима,
Горбатая соборная спина,
И камни мостовых, как ветераны Рима.
Стареют от побед, от ветра и вина.

1980

Под крепостной стеной

И башня смотрит, чёрный перст воздев —
Июнь — богат, июнь бессрочно долог,
О, эта музыка весёлых недомолвок
И крепнущая дружба двух сердец!
Нам эти дни захватывают дух —
Старинный замок наших тайн не выдаст,
Он молчалив и так бездонно глух,
Что стал теперь нам этим тактом близок.
О, как прозрачны летние дожди,
Как влажны тучи грозовой раскраски,
И им уже не скажешь «подожди!»
Как круты лестницы, бегущие к развязке.

1980

В Австрии

И переулки лепятся к скале,
И площади — в скульптурной светотени,
И Моцарту в граненом хрустале
Тепло от свеч. И по седым ступеням
Влезают улицы на цитадель,
И молодая поступь двух недель
Чиста, как воск, как озеро — тениста,
Свежа, как почерк импрессиониста
И как «Ночная музыка» легка:
Ещё не обозначилась строка,
Насытившись пространственностью гибкой,
А этот день, как женская улыбка,
Едва успев раскрыться до конца,
Уже бледнеет, уходя с лица.

1980

Дворы

Является серебряный мазок —
Сухой асфальт при шелесте каштана
И статуэтка на краю фонтана,
И облако, гружённое грозой.
Там шевелятся столики кафе,
Пивной фургон застрял на повороте,
Там август оформляется в строфе
И тянет холодком из подворотен.
Синеют кровли стёклами мансард,
Царят внизу шарманщик и разносчик,
И готика тенистый свой фасад
Набросила на улицу и площадь.
И в треске голубиного пера,
Соседской прачкой, Золушкой одета
По этим закоулкам и дворам
Проходит Муза Городского Лета.
Художник, полюбивший пустыри,
Бельё трущоб, дворы в оконной раме —
Нужна тебе натурщица? Бери,
Пиши её в голубоватой гамме.
Добейся в угле этой простоты,
Всё мастерство твоё поставь на карту,
Чтоб улыбнулась прачка сквозь холсты
Застенчивей стекла твоей мансарды.
Не то — пиши кирпичное каре
И эту рябь на плитах освещённых,
Покуда блики солнца на дворе
Рыжей веснушек уличных девчонок.

1981

На перекрёстке границ

И вечерние улицы слыша,
И любуясь цветной пестротой,
Голубеет окошко под крышей
Из гнезда черепицы крутой.
Тут о кельтах звенит ностальгия
И влетая в оконный пролёт,
Ветерок — синеокий бельгиец
Об антверпенской верфи поёт.
Немка тут поливала герани
И голландка белила холсты,
И на ратуше куклы играли,
Улыбаясь камням с высоты.
И уж вовсе не важно, он чей,
Старый Аахен горячих ключей.

1980

Горы

Затянут башлык на граните суровом,
Гигантски скульптурен сияющий каменный выступ,
Из нижней деревни уходят на выгон коровы
И царственно дик между елями камень тенистый.
Аукайся, дальний утёс, с угловатой лавиной,
Деревня деревню привычно по имени кликай.
Железное солнце проходит над синей долиной,
На вырубках знойных рябая растёт земляника.
Как воздух, прозрачна чреда деревенского танца
(Ему ты училась в альпийской серебряной школе!)
Его танцевала в кругу молодого пространства
Под белой церковкой, в тени голубой колокольни.
О нет, не улыбка альпийского снега, не камень,
Не поступь весенней коровы, не рокот органа,
То лёгкие нимфы на горных полянах мелькают
И сёстры-берёзы приветствуют их, улыбаясь.
Пустеет открытый коровник, хлебнувший простора,
Вода оглашает уступы кипением талым,
Леса умываются снегом и светятся горы,
И ясно в долину глядят, отливая металлом.

1980

Пейзаж

Дик пейзаж, да и воздух — другой,
Угловаты лесистые дали,
Две долины сходились на гольф,
Три хребта об орле торговались.

Голубая воронка ветров
Завертелась на сером изломе,
Был барометр с утра нездоров
И отчаянно падал термометр.

Полицейские видели рысь,
Жил медведь у восточного склона,
Облака молодые вились
Над суровой горой Вашингтона.

Облака улетят, только дунь,
Ветер то шевельнётся, то ляжет,
Дневниковая запись. Июнь
На границе лесистого кряжа.

Наверху — голубая игла,
А под хвоей — гранёные рифы.
За щитом ветрового стекла —
Боевая винтовка шерифа.

1980

А в Брюгге

И в Аахене звучат колокола,
И в Брюсселе шумит субботний рынок,
И светится в Антверпене игла,
Над ратушей своё сиянье вскинув.
Патрицианский вылеплен квартал,
И снасти корабельные упруги,
И лоснится начищенный металл,
И пристань гравирована. А в Брюгге?
А в Брюгге шевелятся кружева
И шествуют гранёные колонны
И в полусвете видимый едва
Застенчиво мерцает лик Мадонны.
А в Брюгге сон строенья оковал,
У времени свой перл ценнейший выкрав,
А в Брюгге тихо плещется канал,
Качая многоцветные палитры.

1980

Музыка рококо

Импровизируя свежо и многогранно,
Приходит музыка соборного органа:
Всем видам адских мук мгновенно брошен вызов —
Барочный рай скульптур вмиг осенил карнизы,
Он улыбнулся нам победно и легко
И просияв лицом, назвался рококо.
Движенья звучные взмывают, хорошея,
Угроза лёгкая, укор и утешенье.
Там чудо светится, и ангелы поют,
И в тихой радости присутствует уют.
Проделки юных нимф изменчивы, как память,
Свежее облачка клубится белый камень,
Судьба записана размеренно и чисто
Изящным почерком седого органиста,
И тени синие бегут под потолок,
И в пальцах светится альпийский холодок.

1980

«Это — лето блаженствует, пенясь…»

Это — лето блаженствует, пенясь,
Это — воля колёсных осей,
Это — тень под навесом кофейни
Или — поезд из Вены в Марсель.
Пробегает по аркам высоким
Молодой, как лавина, гудок,
За окном наливается соком
Виноградная гроздь городов.
Переплавив концы и начала
В этой солнечной буре картин,
Уплываем от близких причалов
И к далёким истокам летим.

1980

«Скажу о Зальцбурге — в тени альпийской выси…»

Скажу о Зальцбурге — в тени альпийской выси,
С хрустальной каватиной на устах
Являются фигурные кулисы
И длится иронический спектакль.

Скажу о Зальцбурге — старинного закала
Железо в кружеве сияет синевой,
И замыкает тишину квартала
Барочный выступ церкви угловой.

Скажу о Зальцбурге — о ласточках косящих,
О сумерках с просторным янтарём,
И город весь, как театральный ящик,
Из музыки и камня сотворён.

1980

«Уют без адреса и срока…»

Уют без адреса и срока —
В альпийской хижине — тепло,
Улыбок тихое барокко
Плывёт на горы сквозь стекло.
Стреляет пламя очага,
Горят наплывы скипидара
И про альпийские луга
Поёт альпийская гитара.

1980

Между поездами

Там шпалы параллельные бежали
И синий лес в упрямый камень врос,
Умел июнь, играя падежами,
Зарифмовать грозу и паровоз.
Умел и женственность понять в разрезе
Барочного кипенья облаков,
И холодеть на кованом железе,
На синеве скульптурных потолков.

1980

Брюссель утром

Полотно загрунтовано густо,
Город этак повёрнут и так —
Серебристая дымка искусства
Проступает сквозь старый чердак.
Пробуждается голубь и школьник,
Мостовые дрожат серебром,
И бельгийская готика колет
Облака заострённым пером.
Этот голубь, воркующий гулко,
Дописал очертания крыш,
И на каждом углу переулка
Сквозь Брюссель проступает Париж.
Каждый угол меняет картину,
И любой насыщается вкус —
Эй, художник, ломай перспективу,
Покажи небывалый ракурс.
Но Брюссель остаётся Брюсселем
Под любым небывалым углом —
Он на дальнюю точку нацелен
И в бессмертье, как рыцарь, влюблён.

1980

Мюнхен

От летнего дождя влажна бумага,
Свежа листва и окроплён асфальт —
Вчера мне Мюнхен подан в ритме шага,
В меня струится каменная даль.
Фонтан, дождём холодных виноградин
Обрушился в смеющийся бассейн,
Весь город дан, как записи в тетрадях.
Всей глубиной и панорамой всей.
Мир беглых лет и положений острых
И прописей, далёких, как века,
И плеск воды. Из города на остров
Сквозная переброшена строка.
В те годы он не знал далёких сроков
И вкуса атлантической воды,
Он был движеньем школьного урока
И дрожью перламутровой среды.
Мой Мюнхен был оставлен, не окончен,
Он задыхался, словно бег колонн,
Он прерван был случайным многоточьем
И чутким фиксативом закреплён.
Он был потушен, как свечной огарок,
В тот самый день, как был всего нужней,
И молодое лето над Изаром
Ушло в пыли серебряных дождей.
Сном Мнемозины стало это лето
Вдруг наплывающее невпопад
Кружением скульптурного балета,
Беспамятством маниакальных дат.
И Мюнхен плещет музыкой программной
Столетью в постаревшее лицо,
Он клинописью светится на камне,
В альпийское введён полукольцо.
И в сутолоке летнего вокзала
Он всё ещё не хочет отпустить
Моей руки. Там время привязалось
Навек ко мне, чтоб я не мог уйти.

1980

«Тот блеск темноглазый, тот шорох, бегущий на мрамор…»

Тот блеск темноглазый, тот шорох, бегущий на мрамор,
В готическом блеске — улыбка хрустальной медузы,
Морских укреплений вдали волнорез многогранный,
И тёмная барка качается, полная грузов.
Пространство канала покрыто чешуйчатой дрожью.
Наш день многоцветен, сияюще ясен и долог.
Ты дрогнешь плечами, посмотришь на остров Сан-Джоржо
И вечер узнаешь по голосу дальней гондолы.

1980

В камне

По приезде
Наскальный дом нас встретил тишиной,
За стёклами у нас текли созвездья
Далёкой астрономией ночной.
Лишь ласточка об утре возвестила,
Весь горизонт, как откровенье, нов
И этажи гористой перспективы
Уступами оскалены у ног.
Скупые башни высились, как стража,
А за окном зияла крутизна,
И прелесть зафигурного пейзажа
Голубкой ворковала у окна.
Блаженно просиял румяный воздух —
Святой Франциск нам виделся везде.
Живёт Ассизи в угловатых гнёздах,
И мы ютились в каменном гнезде.
Смиренно-тих Ассизи богомольный,
Он ни концов не знает, ни начал,
А в утреннем пролёте колокольни
Неутомимый колокол звучал.
Ночь растворилась в итальянском лете,
Как будто навсегда устранена,
А ласточки тринадцатым столетьем
Шумели у открытого окна.

1981

Перевал

Блок мрамора — алмазная икра,
Гранёный выступ — как седой паломник,
Тугих хребтов могучая игра,
Кирка, забытая на дне каменоломни.
Незыблемые чаши двух озёр,
Высокий мост, где ждут крутых аварий,
И хвои неотступный кругозор,
И каза, где гнездился карбонарий.
Италия — свистящий перевал
Под тенью одичалой цитадели,
И терпкий дым струится между елей,
И тишина густа как интервал.
Тут рослые водились молодцы,
У них была порука круговая,
Здесь лошадей хватали под уздцы,
Сто лет назад здесь почту разбивали.
Да и теперь на этих тропках синих
Царят контрабандист и карабинер.

1980

Жизнь прошла

Под зонтиком старинного кафе,
Под готикой старинного собора,
В зеркальной чистоте оконных створок
Сидишь, встречая старость налегке.
Вот, за угол свернула чья-то жизнь,
Исчезла в утре, в камне растворилась,
Поблекла в том окошке. Сизокрылым
Мелькнула голубем, взлетев на этажи.
Полубельгийский древний городок
С полуфламандской свежестью улыбок —
Как этот воздух чист. Как этот камень гибок,
Как ясен день в полёте поездов.
Исходит камень лестницей крутой —
Ты сам себя на улицах встречаешь
В том переулке, в той мансарде, в той
Гранёной башне с узкими плечами.
Смерть уведёт тебя в другой квартал и в третий,
Но самого себя нигде уже не встретишь.

1980

Зимой

Манхеттен серебрист и ритмы светофоров,
И мокрый снегопад, и голоса витрин
Каким-то кажутся нерасчлененным хором,
В котором мы и сами говорим,
Что время — режиссёрская затея,
А микрофон — осипшая свирель,
И рядом с нами движутся в метели
Карандаши картинных галерей.

1976

Фрагменты

***

И верится, что мыслим — не впустую,
И кажется — нам фея ворожит,
Пока мы носим в мускулах скульптуру
И акварель между ресниц дрожит.

***

Море тихо шаланду колышет,
Словно рифма колышет стихи,
И тогда ты впервые услышал,
Как на Крите поют петухи.

***

Простор зеркальных соответствий,
Весёлых кадров кругозор —
В её американском детстве
Так много белок и озёр.

***

Обаянье далёкого гребня,
Полевые изгибы дорог,
Огоньки задремавшей деревни,
Первозданная флегма коров.

***

Весь город акварелью тронут,
И все кварталы нам тесны —
Нью-Йорк — Флоренция — Верона —
Авиалиния весны.

***

Секунда — тонкий силуэт
И ускользающий набросок —
И снова нам покою нет
От блеска молнии раскосой.

***

Ушедшему солнцу на смену,
Две мощных включая луны,
Водитель воздушную стену
Сверлит по дорогам страны.
Сторонятся меридианы,
Туманится горный излом,
И плещутся два океана
За этим горячим стеклом.

***

Британии непризнанная дочь
С парламентом устала совещаться —
Дымит Варфоломеевская ночь,
Обвешанная гроздьями взрывчатки.

***

А город не верит ни в память, ни в стих,
Ни в женский глазной хрусталик —
Вот ночь, и на ней — фонарь блестит,
И нет никаких весталок.

***

А мы с тобой забыли о часах,
Мы две зари при встрече помирили,
Заворожённый в праздничном берилле,
Наш день был щедр, покуда не иссяк.

***

Оглох переулок, соборные рёбра застыли,
Окошко не стукнет, не брякнет задвижка ночная,
Луна отыскала осколок разбитой бутыли
И тихо играет, в алмазы его превращая.

***

Мир входит, кинолентами опутан,
Зерном в экран и студнем в решето,
Мир бредит, как помешанный компьютер
И словно растворяется в ничто.

***

Красочный блик для картины Нью-Йорка,
Символ его тематической сложности:
Персики зреют у нас на задворках,
И виноград оплывает на ножницы.

***

Рассвет горел румянцем ледяным,
Сияньем винным в хрустале древесном,
Стеклянный голос ряженого леса
Гремел с утра, и плыл каминный дым.
Деревья, как холодные костры,
Серебряное изрыгали пламя,
И к стёклам побелевшими губами
Прижались оснежённые дворы.

***

Нью-Йорк не даётся — Нью-Йорк сквозь пальцы течёт,
Окна, летя по ветру, теряют улицам счёт.
Нью-Йорк обжигает пальцы жёсткой своей корой,
Как горячий каштан в мороз на Сорок Второй.

***

Это лето для нас водопадной водой завершилось,
Мы на память берём нестареющий вид из окна,
Кленовый листок в значке полицейской машины,
Виноградную гроздь и цветную бутылку вина.

***

Плыли лилии в клюквенном морсе,
И знобило осину в лесу,
Отраженья разбойничьих Корсик
Проходили во сне по лицу.

***

Острый парус струится над лесом,
Над столетними соснами вея —
Я вишу под упрямым навесом,
Привязавшись к бумажному змею.

***

Кем будешь? Бессонницей синей,
Богиней из пены морской,
Сиянием камня Бернини,
Моей ли нью-йоркской строкой.

***

Там у доски сломался школьный мел —
Кусочек детства в нём окаменел.

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ (не вошедшие в данное бумажное издание)

Саардам

Лопасти ветряной мельницы,
Хлопающая ставня у окна,
Лодка за окнами на мели
С парусом холщовым видна.
Стружка под стульями рыжая,
Рубанок, два отвеса, скоба,
Рубаха мокрая, хоть выжми,
Резкая конвульсия лба.
Кружка в меди подстаканника,
Водочная бутыль полпуста.
Плотник из гавани Петр Михайлов
Жирную селедку жует с хвоста.

1951

«Вминаются ноги в мокрую глину…»

Вминаются ноги в мокрую глину,
Сиреневый куст от дождя поник,
И, словно ведро воды опрокинув,
Срываются капли на дождевик.
«Смотрите, как дождик по листьям строчит,
Я ноги давно уже вымочил вдрызг,
Паршивое лето нынче… А впрочем,
Мне нравится шорох стеклянных брызг.
Вы, верно, намокли? Холодно, вечер.
Мне куртки довольно, возьмите мой!»
Бросаю мой плащ на узкие плечи,
На волосы схваченные тесьмой.
Со смехом слетают капли с сирени,
Под желтым откосом бьется река,
И шаркает мокрый плащ по коленям,
И волосы ветер треплет слегка.
Сирень ударяет веткой по глазу,
Над речкою радужный мост повис.
Я слышал когда-то из старых сказок,
Что боги по радугам сходят вниз.

«Новый журнал». 1952, № 30

Белка

Солнце хлещет светлым потоком
Обдавая письменный стол.
Не стерпел и глянул из окон
На березовый белый ствол.
Между веток темная шкурка,
Глядь — и нету, глядь — и прыжок,
Перекинулась тельцем юрким,
Не ошиблась ни на вершок.
Ветки темные обметает,
Головой вертит, какова!
А внизу на припеках тает,
И слегка подмокли дрова.
В белом свете ошибка, верно —
Что за невидаль на дворе:
За окном продаются вербы,
Вербы свежие в январе.

«Новый журнал». 1952, № 30

«Прорыв. И бои за такой-то город…»

Прорыв. И бои за такой-то город…
И каждый рассчитывает когда,
Учтя расстоянье, местность и скорость,
Советские танки будут сюда.
С полудня уже слышна канонада…
Заходят с боков! Обойдут кругом!
Застрянут! А впрочем смываться надо,
Короче же скажем — бежать бегом.
Подумать, ведь сколько свиней осталось
На радость голодных фронтовиков!
Эх, времени нету — пожрать бы сала
Впервые без карточек и пайков!
Тут двое рабочих, поляков, что ли,
Хозяев-то нету, ушли вчера,
Так эти себе свинью закололи —
Вон, видишь, палят ее у костра.
Эх, жиру-то, жиру — на роту хватит,
Да только с собой, небось, не возьмут.
На что им! Встречают славянских братьев!
Короче: они остаются тут.
Ишь, крови-то сколько! Почтенный боров.
Эй, пане, смотри, испачкал штаны!
Вот так вот и нас переколят скоро,
В лепешку разделают у стены!
Вчера раздавали склад при пекарне —
Муку-то весь день мешками несли,
Под вечер явились вот эти парни —
Порядочек, стало быть, навели.
Пришли, напились, перебили стекла —
Буянили, в общем, целую ночь.
Хозяйку еще угрожали кокнуть —
Скажи, мол, куда запрятала дочь?

Антология «На Западе» (Нью-Йорк, 1953)

На Запад

Фронт прошел по вокзалам,
Гулко дунул войной,
Лязгнул стальным оскалом
Над страной.
Пар дыханья в вагонах,
Небывалый мороз.
Ветер вдоль перегонов
Вьюги нес.
Ночью на жестких нарах,
Сдавленный бред во сне,
Красный отблеск пожара
На стене.
День и ночь перебранка,
Переборы колес.
Вдоль путей полустанки
День унес.
Вьюга носится с храпом,
Спят в снегу города.
Быстро идут на запад
Поезда.

Антология «На Западе» (Нью-Йорк, 1953)

Осень

Зябко ржали лошади в загоне,
На ветру подергивали кожей,
Брали хлеб с протянутых ладоней
У шуршащих листьями прохожих.
Терлись об устои загородки,
Падал лист на выгнутые спины,
И смотрели утомленно-кротко
Безразличным взглядом лошадиным.
Целый день во власти листопада
Шелестел кленовый сумрак просек:
В помутневших лошадиных взглядах
Отразилась пасмурная осень.

Антология «На Западе» (Нью-Йорк, 1953)

Над Канадой

Крылья резко шуршат,
И в массивные стекла потоком
Брызжут волны рассвета,
Расплавив кристаллики льда.
Самолет неспеша
Проплывает замерзшие топи,
И зеркальным макетом
Под ним золотится вода.
Под крестом плоскостей
Безграничное поле для взгляда,
Лабиринт островов
В серебристых прожилках воды…
Предрассветная тень
Залегла над притихшей Канадой
И туман обволок
Острова, перелески, пруды.
Там внизу, далеко —
Лес нетронутый, иссиня-серый,
Здесь — вселяется в душу
Смиряющая высота:
Нам дано с облаков,
С самолета почуять размеры
Океана и сушу
Под нами как карту читать.
Это тысячи миль,
Это тысячи футов над морем,
Это тысячи лет,
Проведенных в плену у земли,
Это звездная пыль
За стеклом, это вспышки в моторе
И соседство планет,
Проплывающих в синей дали.

1956. «Мосты», 1958. № 1

Готический город

Бродит луна в готических крышах,
Кошка по карнизу скользит, как тень.
Собор темнеет, склонился в нише
Каменный рыцарь на каменную постель.
Готический город. Здесь похоронен
Какой-то король и какой-то граф,
Сияет застывшее море кровель,
Сияют стекла, свет луны разобрав.
Застывшее в камне средневековье
Живет и дышит на гребнях крыш.
Не верь перинам. Не верь покою
Сапожных лавок и соборных ниш.
Дышит орган. Он плетет простую,
Старую мелодию, он ведет диалог.
Слышишь, как робкая душа тоскует.
Как бьется и плачет и не находит слов?
Помнишь, жила за углом и после
Бросилась в реку с крутых перил,
А отец-сапожник судачил с гостем,
Пиво отхлебывал и трубку курил?
Помнишь ее на рынке с корзиной
На узеньком локте в коротком рукаве? —
Густым золотистым солнцем сквозили
Легкие пряди на светлой голове.
Что тебе граф и король в соборе,
Скульптурных надгробий угловатая тень…
В каждом лице — беспомощность горя,
Круглая корзина и сборки у локтей.

1957

«Черный лес кишит светляками…»

Черный лес кишит светляками,
Населен водой и листвой,
И летучую мышь привлекает
Говорящий осины ствол.
В лунном зареве лес светлеет,
И в листве берез молодых
Кружатся легконогие феи,
Рожденные от бегущей воды.
Боттичелли бы рисовать их
И роднить с фиалкой лесной,
Мотыльков рассыпать на платьях
И пускать на луга весной.
На смешки безобидных леших
Отзываются голоса,
Серебрится в луне орешник,
Золотится в луне роса.

1957. «Мосты», 1958. № 1

У огня

К камину села, подогнув колени,
И пристально смотрела на огонь,
Такая маленькая по сравненью
С огромной тенью, согнутой дугой.
Каминный уголь светлой дрожью метит
Ее глаза, а золотая прядь
С огнем сосновым соревнуясь в цвете
Летает, гребешку не покорясь.
Камин горит и синим дымом курит,
Летят и тухнут искорки звеня —
Ей быть бы по повадкам и фигуре
Сестренкой шустрой этого огня.
Она вся в штрихе, который утрачен,
Как только подмечен и тотчас стерт.
Едва зарисован. Она задача,
Которая с каждым шагом растет.
Она сидит и двигаются тени,
Сидит перед пылающей сосной,
Такая маленькая по сравненью
С моим огромным чувством за спиной.

1957. «Мосты», 1958. № 1

Время Юстиниана

Снилась императору Вселенная:
Реял крест над холодом закона,
Заплывал в покои толстостенные
Топот христианских легионов.
Под кадильный плеск, под возглас «Кирие»
Совмещались в куполе Софии
Катакомбы Рима, грозы Сирии,
Фиваидские скиты сухие.
Сон сбылся. Неслись пески горячие,
Поднимался дым селений брошенных,
У вандалов Африка захвачена,
Возле Тибра ржали в пене лошади.
Цвел Константинополь. Гимнам вторила
Тишина дворцовых переходов,
Обрастала догмами история,
На века записывался Кодекс.
Сон сбылся, но явь была расплатою:
В первый раз в лицо пахнуло тленом,
Складка меж бровями императора,
Трещина качнувшейся Вселенной.

1958

Эстафета

Мы прочно встали на водоразделе,
Водораздел просторен и высок,
Он перед нами прошлое расстелет
И вести будущего донесет.
Сквозь грохот войн, сквозь взрывы в черной пене,
Сквозь слизь траншей и глину волчьих ям
Мы прадедам кивнем сквозь поколенья
И руки им протянем, как друзьям.
Грановский и Киреевский… За ними
Прохладный Запад ровно золотист,
За ними в колокольном переливе
Свободной грудью дышит романтизм.
Любовь и дружба… В ровных плитах камень,
Гремит собор, звучит просторный неф
И летний вечер, как в хрустальной раме,
Спокойно гаснет в стрельчатом окне.
Безудержные споры до рассвета,
Где совершенством бредит каждый вздох,
Колонны. Парки. Университеты,
Широкий взлет сороковых годов.
Наивность? — Нет. Уверенность и цельность
Души свободной, совести простой.
Мы ясность духа заново оценим,
Мы цельность сердца вновь поставим в строй.
Искания мы закрепим в ответах,
Учась друзей в прошедшем узнавать.
Мы будущему шлем, как эстафету,
Их веру, мысли, чаянья, слова.

1958

Письмо из Равенны

«Равенна, двадцатого мая.
Всех впечатлений не передашь,
Комнату в пансионе снимаю,
Простите за слепой карандаш.
Погода прохладная. После Рима
Все простужаются и чихают.
Жизнь фантастически неповторима,
Тетради исписываю стихами».

Пролетки за окнами проезжали,
Весенняя дымка к морю звала
И небо через листву отражалось
На солнечной полировке стола.
И в солнечных зайчиках, в бликах этих
Бессмертье обещано наверняка,
Обещана жизнь в золотистом свете,
Юность продолженная в века.
Крыши сквозь дымку позолотились,
Синим отсвечивает потолок,
И ветер откуда-то из Византии
Доносит разговор куполов.
Готы ломают Рим. Теодорих
Рвется к Равенне, шпоря коня,
Девы мозаик в гулком соборе
Шествуют, головы наклоня.
Вторглись в пределы владений спорных
Варвары. Врезался конский храп,
Копья, копыта, медные шпоры,
Полчища. Ветер. Полчища. Прах.
И все это здесь и все это рядом,
И кажется будет копьем задет
Верхний жилец с блуждающим взглядом,
Приехавший на неделю студент.
И всё это вместе — весна в Равенне,
Первая без опеки весна,
Весна кипарисов, склепов, ступеней,
Страниц неоконченного письма.
________________________________________

Голуби из-под ног взлетали,
Вспархивали на крыши, треща,
У паперти церкви Сан Витале
Были туристы в светлых плащах.
В эту дверь вступаешь как в вечность,
В эту дверь вступаешь как в склеп,
Камень древностью обесцвечен,
От потёмок камень ослеп.
Дверь захлопнул, как в воду канул,
Наверху сомкнулась волна,
Здесь встречаешь Юстиниана
За колонной возле окна.
Только где-то очень далеко,
Через стены сквозь строй веков
Слышен улиц весенний клёкот,
Набегающий гул подков.
От шагов просыпался камень.
Из конца в конец к алтарю
Бил янтарь по оконной раме,
Пропуская в купол зарю.
Небо шло в просветах оконниц,
Фреска разламывалась в порошок,
Девушка, прижавшись к колонне,
Чертила в блокноте карандашом.
«Господи, это она, в читальне
Виденная в последний раз…»
Он пошел по приделам дальним,
Не спуская с фигуры глаз.
«Плиты… Неважно… Чем откровенней…
Ударом тока расплавлен наружный пласт…
Встретить ее, сейчас, в Равенне
В Сан Витале, с глазу на глаз…»
Камни хрустящей пылью покрыты,
Сырость на фреске ниши стенной…
Он подошел вплотную по плитам
И встал, не дыша, за ее спиной.
Легким хотелось неба и воли,
Ветра хотелось. Шли года.
Он перевел дыхание. «Оля!
Вот уж не думал, не гадал.»
Дрогнули плечи. Легкая нота
В солнечный купол понеслась,
Она опустила руку с блокнотом,
Морем плеснулась сила глаз.
Если улыбается фреска
И заговорила мозаика,
А от крылатого плеска
Ангелов купола разверзаются,
То и тогда в надмирных высотах
Не верят, не радуются сильней
Чем он — голубой обложке блокнота
И одиночеству церкви — с ней.
Руки ее немного узки,
Античное что-то есть в лице…
Туристы какие-то по-французски
Переговаривались в дальнем конце.
Потом он спросил, рукой беспричинно
Волосы висков шевеля,
«Ты мое письмо получила?
То письмо, в конце февраля».
Глаза посмотрели из Фаюма,
Как на защиту взвилась рука.
Она сказала почти угрюмо:
«Не надо… Не будем о нем… пока»
Это письмо, вернее записка,
Признание ей во вся и всём,
Было как бомба, было как искра,
Было последним, было как сон.
Но это была весна Равенны,
Умная это была весна,
Всё принимающая мгновенно
За дополнение к тексту письма.
Они говорили. Из Сан Витале
Они выходили налегке,
Они в базиликах древних витали,
Вино покупали на уголке.
Они говорили. Они смеялись,
Читая латинские письмена,
Бежали часы. Тени сменялись,
В Равенне была большая весна.

_____________________________________________

Дверь в пансион скрипела как скрипка,
Лестница хромала как бес,
Ночью к письму прибавил постскриптум:
«Здесь, между прочим, Оля С.
Вчера из Палермо. Мила донельзя,
До помрачительности мила.
На колокольне мы были вместе
И оборвали колокола».

_________________________________________

Листья охвачены влажным блеском,
Капля дождя на ветке дрожит,
И оживают статуи. Фрески
Преображаются в плоть и жизнь.
«Письмо мы дописываем вместе,
Ветер и свет в него внесены,
Пусть оно будет вехой и вестью
Первой свободы, первой весны.
Оно как дневник. Как кадры поездок,
Как память о вёснах вьюжной зимой.
Письмо отправлять уже бесполезно,
Через Болонью едем домой.
Камень и фрески Сан Витале,
Душа из Фаюма, грань в судьбе,
Ясно-золотистые дали,
Письмо из Равенны самим себе».

1958 г. «Новый журнал». 1958, № 54

«Войдешь, как лето легкая, как липа…»

Войдешь, как лето легкая, как липа
Цветущая, и подойдешь к столу,
Навстречу чашка просияет ликом,
И солнечную переймет стрелу.
И будет в ветре отворенных окон
Дымиться кофе. Будут облака
Скользить по веткам, белые, как хлопок,
И будут влажны лепестки цветка.
Ты будешь пить, как эльфы в чащах пили,
Как пчелы тянут солнечный раствор,
Ты будешь пить из бабочкиных крыльев,
Прозрачно нанесенных на фарфор.

«Мосты», 1959. № 2

«В июне ночь сама себе не верит…»

В июне ночь сама себе не верит,
Уходит, оставляя влажный след.
По дну оврага, проясняя берег,
Прохладный пробирается рассвет.
Сырое утро ищет воплотиться
В прохладных листьях солнечных лесов,
Подслушать потревоженную птицу
И глянуть в пруд, как в женское лицо.

«Мосты», 1959. № 2

Университет в Д

По оврагу мостик переброшен,
На листве — росистые следы,
В стрельчатые прорези окошек
Входят сосны и глядят пруды.
В стрельчатую тень книгохранилищ,
В лабиринт понятий и систем,
Без помехи впархивают крылья,
Пробуждающиеся в кусте.
Засмотреться и не оторваться —
Так неповторимы и милы,
Так проворны легкие повадки
Белок, обметающих стволы.
Веют птицы в лиственном просторе,
И смолистый воздух примирен
С кислым запахом лабораторий,
С формалином и нашатырем.
Переходам лестничным поверив,
Мысль и веру, отдых и досуг
По страницам за дубовой дверью
Скорые семестры понесут.
Лес, бегущий к университету,
Золотистым солнцем просечен;
Тишина воды и шорох веток;
Готика, заросшая плющом.

«Мосты», 1959. № 2

Синий луч в микроскопе

Сместились линзы. И колюч
Прохладный блеск винтов и стекол,
Плывет случайный синий луч,
Попавший в поле микроскопа.
Огромный, чистый горизонт
Капризной волей стекол создан,
Он, как пространство, бирюзов,
Прозрачен, как вечерний воздух.
С экватора, наискосок,
Пассат веселый дует крепко;
Сияя зеленью лесов,
Лежит растительная клетка.
Играя линзами, найду
Ее. Чертеж ее бесспорен,
Она, как кочка на пруду,
Как Крит на Средиземном море.
Меж контуров архипелага
Вода зеркальная без дна,
Веселая морская влага
На голубом стекле видна.

«Мосты», 1959. № 2

Рим

Графин бросает винный блик на скатерть.
Мы пьем вино. Мы тихо говорим,
К нам вместе с небом в розовом закате
Всей глубиной вступает в раму Рим.
Рябые блоки мрамора и травы,
Упрямый букс и лестницы из плит,
Фундаменты обрушенного храма,
Где ветер набегающий пылит.
Закат фронтоны переметил косо
И лег на стол через стекло окна.
Он золотист, как кожа абрикоса,
И в нем мерцанье красного вина.
За Римом лом еврейского погоста,
Вход в катакомбы с запахом земли,
В пыли дорог — апостольская поступь,
Босые ноги в мраморной пыли.
Сходились ходоки Кападокии,
Встречались лица, расы, племена,
Молитвы пели. Радовались. Пили
От красно-золотистого вина.
И были львы. Арена Колизея
Шурша песком сулила вечный свет.
Вонючих клеток ржавчина и зелень
Уже бессильны. Смерти больше нет.
Под крышей христианской базилики,
В кадильном дыме, в солнечной пыли
Коринфские колонны — прозелиты
Безоблачную старость обрели.
Здесь юность мира вихрем проносилась,
Крошился мрамор, сеялась трава,
История накапливала силы
И говорила вечные слова.
Мы пьем вино. Щербатый камень Рима
Вздымает капители за окном.
Здесь каждая черта неповторима,
И кажется здесь каждый шаг знаком.
Лет вымерших полу снесенный остов,
Ряды колонн в разрозненном строю.
Я вспомню век, когда бродил апостол,
Как вспоминают детство и семью.

1959. «Мосты», 1960. № 4

Фейерверк

С багровым светом тени спорили,
И рассыпались на весу
Светящиеся траектории
Над черным озером в лесу.
Ракета фыркала и искрилась,
Хвостом чадила словно трут,
И эхо грянувшего выстрела
Перелетало через пруд.
И исчерпав запас движения
Рвалась ракета на куски,
Вода гасила отражения,
И ударялась о мостки.
Был лес с невидимыми листьями,
В воде — шипенье уголька,
Широкий пруд, дымок от выстрела,
Зигзаг и вспышка светляка.

1959. «Мосты», 1960. № 4

«Из Москвы шел поезд во Флоренцию…»

Из Москвы шел поезд во Флоренцию…
Впрочем нет. Не так. Район Арбата,
Плеск под водосточными коленцами,
Улица капелями богата.
Солнечных московских скверов зелень,
Пляска светотени на колонне,
Под стеклянный потолок музея
Медленно въезжает Калеони.
По музейным залам эхо бродит,
Вспугивая мрамор порыжелый.
Калеони отпустил поводья,
Конь заржал во дворике Барджелло.
Лязг подков пролетами отмечен,
Стены содрогаются от гула,
А в капелле Медичи навстречу
Чуть приподнимаются фигуры.
В Бреннере гуляли ветры резкие,
Но внизу погода стала теплой.
С севера шел поезд во Флоренцию,
Первый луч покачивая в стеклах.
Ночь была бессонницей богата,
Вперебой колеса говорили,
Рассветало. И конец Арбата
Выходил на «Пьяцца Синьория».

1959. «Мосты», 1960. № 4

На Пятом Авеню

Фасадами застеклена,
Отражена в оконной створке,
Шуршит деревьями весна
На Пятом Авеню в Нью-Йорке.
По лужам пробежал смешок,
На листьях высыхает влага,
И ветер весело пошел
По улыбающимся флагам.
Он дул с Гудзона на восток,
Он плыл, окутываясь шелком,
Он силой красочных кусков
По солнечным флагштокам щелкал.
Играть оброненным пером
Над парком ветер не устанет,
И парк покажется ковром
Нью-йоркской голубиной стае.
Навстречу солнечному дню
Автобус раздвигает зелень,
Поездка Пятым авеню
От библиотеки к музею.
В витрину Скрибнера вошла
Весна, осваиваясь быстро
Со светлой плоскостью стекла,
С палитрой импрессиониста.
Она узнала Ренуара,
Позолотила край стола,
Парижской девушке с бульвара
Слегка вуаль приподняла.
Потом закапал дождик. Он
Засеменил походкой скорой
Вдоль замутившихся окон,
По ложной готике собора.
И если дымная копна
Густых волос английской моды
Глядит с портрета и весна
Вдоль тротуара гонит воду,
То это значит мы вдвоем,
И ты на тот портрет похожа
Наивностью бровей. В твоем
Лице просвечивает кожа.
Я шорох веток сохраню,
Пыльцой вдоль улицы повеет
Апрель на Пятом авеню,
Весна на станции сабвея.

«Новый журнал», № 60, 1960

Моя версия

У Веры Мамонтовой — персики,
На стульях — солнечные пятна,
И Веры Мамонтовой сверстницы
Как родственницы нам понятны.
Листали пальцы монографию,
Листали жизнь с листвой и светом,
И в первый раз учились брать ее
Глаза четырнадцатым летом.
Глаза, казалось, жили заново,
И женский облик отмечали.
Просторный сад разливом заняло,
Так проходил апрель в начале.
Катило дни весенним натиском,
И мне послушен был Толстой,
Свое письмо де-Губернатису
Он прерывал на запятой,
Чтоб ил, оставленный на яблонях
Водой, отхлынувшей из сада,
Я видеть мог. Чтоб новоявленный
Клочок земли мне был на радость.
Я строил собсгвенную версию,
И произвольно встали рядом
У Веры Мамонтовой персики,
Флоренция и Рим за садом.

1959. «Новый журнал», № 60, 1960

Космос

Полет. Голубоватый свет абстракций,
Над пропастью — логический статут.
Бегущие в сияющем пространстве
Разряды мысли плавят пустоту.
Сплошной полет. Вселенная клубится
Метелью душ. Ей слать потоки сил,
Пространство опоясывать зарницей
И прошивать орбитами светил.
След от звезды широкой лентой ляжет,
И будет время нити вить свои,
И пеленать в материю, как в пряжу,
Новорожденных замыслов рои.
Свободно дышит творческая радость
Сквозь цепь причин космическим огнем.
Разрыв диалектического ряда
Внезапен, как удачный ход конем.
Вселенная работать не устала,
В луче звезды вскипают сотни тем.
Встань. Оглянись. Смотри: растут кристаллы,
Пульсируют созвездия систем.

Стихи, посвященные Гете

1. «От прорастающего семени…»

От прорастающего семени —
До облаков, паров, дождей,
Мир роста, смерти, воскресения,
Потенций, образов, идей
Ему открыт. Разноголосица
Природы каждый день нова,
Туманность звездная проносится,
И говорят тетерева.
Снега уходят. На проталинах
Дрожит кустарник молодой,
Озера налиты хрустальные,
Луга затоплены водой.
На темном дне широкий сом плеснул,
Рогатый лось мутит ручей,
В огромность женственного комплекса
Включен свободный мир вещей.
Ей имя жизнь. Увековечена
Она Творцом во всех и вся,
Она природа, сила, женщина,
Живет весь мир в себе неся.
Она поэта учит зрению,
Структуре почки и листа,
Она есть вечность, а во времени
Как Гретхен — ласкова, чиста.

2. «Спит душа. Душа живет пустая…»

Спит душа. Душа живет пустая,
Но в нее врывается, как гром,
Властной темой женственность вступает,
Будит мысли, двигает пером.
В птичьих крыльях, в птичьих перелетах
Бьется жизнь. Преобразился космос.
Кто она? Весна? Виденье Гёте?
Черный свод в летящих звездных космах…

1957. «Новый журнал», № 60, 1960

«Ты думаешь о солнце ли, о лете…»

Ты думаешь о солнце ли, о лете,
О камне Рима, о воде фонтанов —
Ты, как мотив в Прокофьевском балете,
Всегда просторна и всегда нежданна.
Звук переходит в краски и в движенье,
И вспыхивает золотом над бровью;
Смеется и, ломая напряженье,
Смешинки отдаются в каждом слове.
Ты счастлива. Ты — в световом каскаде,
Ты радостью и щедростью жива —
Все золото взяла себе на пряди,
Всю музыку — себе на кружева.

1960. Стихи. Книга вторая, Мюнхен, 1962

Витрины

Художник мучается завистью
К цветку. Он ловит образ шаткий;
Как почка треснувшая, замысел
раскроется весенней шляпкой.
И смехом зазвенит по улицам,
Затараторит о делах
И с отраженьем поцелуется
В витринах, в лужах, в зеркалах.
Вниманью — впору разорваться,
Гирлянда шляпок поплыла
Смотреть балет витринных граций
За тонкой стенкой из стекла.
Сквозь пантомимы манекенов
Цветные брызнули лучи,
И льется шелковая пена
С плеча и бедер, как ручьи.
В окошках небо отразилось,
Играет солнце дверью створчатой —
Стоят витрины магазинов,
Насквозь прохваченные творчеством.

1960

Клойстерс[1]. Музыка Прокофьева

Прояснялась тема у Прокофьева:
Флейта шла, боясь передохнуть;
Воины единорогу копьями.
Сквозь кустарник преграждали путь.
Раздвигаясь, исчезали стены,
Шла сияющая глубина,
Ласковая музыка летела
В амбразуру синего окна.
В мокрых листьях утренняя кротость;
Тема — солнечные два крыла;
Музыка, как ты, вполоборота
Повернувшись, дух перевела.
Двигаясь по солнечным минутам,
В переходах сводчатых звуча,
Обернулась королевой Утой,
Плащ придерживая у плеча.
Может, ты — лишь световая буря,
Может, ты — всего лишь переход
Из одной реальности в другую,
Завихренное крещендо нот.
И колонн тринадцатого века,
Может, ты бессмертная сестра;
Перспектива солнечная в некий
Новый Китеж звука и добра.
Голубые стрельчатые окна,
Тень ветвей и ветреный простор;
В листьях капли радужные сохли,
Солнцем ослепленные в упор.
Сад шумел всем лиственным размахом,
В изумрудных жилках пела кровь его.
Переходы вслушивались в Баха,
Стены отзывались на Прокофьева.

1960

Кусково

Пробираясь сквозь ветки на ощупь,
Глядя окнами в ясную даль,
В подмосковных смеющихся рощах
Доморощенный бродит Версаль.
Он стыдится величья и позы,
Заслоняясь на легком ветру
Серебристым изгибом березы,
Опрокинутой в северный пруд.
Люстра входит альпийским обвалом,
Входит, гранями чуть шевеля,
В белый блеск танцевального зала
Колкой радугою хрусталя.
В легком кружеве речи французской,
Между старых сановных голов,
Властно топает туфелькой узкой
Королева кусковских балов…
Зацветая, колышутся травы,
И сквозь лиственный легкий узор
Ровно дышит имперская слава
В камышовых свирелях озер.

1961

Форты

Были утки. Чернели овраги,
Проносились, играя, стрижи,
Шелестели рулоны бумаги
И ложились на лес чертежи.
Пахло тесом в бревенчатом доме,
В окнах пенился белый поток,
Наклонялся французский геометр
Над неконченным планом фортов.
По соседству с порогом веселым
Стукотня топоров и пила.
Разбежались по рвам частоколы
И траншея в траве поползла.
В хриплый говор вечерних дозоров
Через узкие щели бойниц
Входят куперовские озера
Плеском листьев и шорохом птиц.
Пуля свистнула вкось рикошетом,
По-французски ругнулся капрал,
На бегу разбирали мушкеты,
Бросив карты спешили на вал.
Приступ шел по следам готовален,
Парень в красном валился в окоп,
Офицерскую перевязь рвали
На повязки для хмурых стрелков.
Там, где циркуль чертил полукружья,
Где линейка прорезала лес,
Длинноствольные фыркали ружья,
И таился в кустах ирокез.
Там теперь только тусклые даты,
Только яркий по склонам газон,
Только отблеск хрустальных закатов
Над притихшим простором озер.
Чтобы ты свои мысли узнала
По порогам и по камышу,
Я тебе от бобровых завалов,
От фортов приозерных пишу.

1961. «Мосты», 1962, № 9

Весной

Когда тебе улыбка губы тронет,
Меня охватит голосами птиц,
На сыроватом от дождя балконе
Сияние пойдет от половиц.
Пойдут стихи. За стеклами окошек
Раскроется сияющий закат
И выплеснутся книги из обложек,
И выйдет в сад страница и строка.
Раздвинутся пропорции и стены,
И я увижу, что препятствий нет,
Концепции построятся в системы,
И заживут движением планет.
И обернется шорохом зеленым,
Просторной влагой обернется лес
И каждый лист забьется миллионом
Веселых торопящихся сердец.
Когда тебе улыбка губы тронет,
Пронижет солнце светом этажи,
Сойдя с листа поднимутся в бетоне,
В железных скрепах станут чертежи.
Весна ворвется ветреным порывом,
Прохватывая листья с высоты.
Смотри, твоя улыбка растворилась
И стала жизнью солнца и воды.

1961. «Мосты», 1962, № 9

Сон в лесу на рассвете

Вода озер, прозрачная как совесть,
Сквозь листья смотрит на меня в упор.
Как мне с тобой хитрить? Куда я скроюсь
От пристальной наивности озер?
Я выдан им. Мне защищаться нечем,
Я каждым шорохом изобличен.
Весь лес — глаза. Весь лес очеловечен,
Весь лес в едином слове заключен.
Проглядывают птичьи голоса
Сквозь муть рассвета над зеленым полем,
Лежит в траве белесая роса
Озябшая от нежности и боли.
Нет времени. Есть только полусон;
Нет логики. Есть только птичий шорох,
И лес в бреду глядит в твое лицо,
Без счета повторенное в озерах.

1961. «Мосты», 1962, № 9

Болото

Здесь все луговые тропинки заглохли,
Здесь ропщет осина и хлюпает шаг,
Здесь бродит канадский Аксаков с биноклем
По пояс в траве и в сырых камышах.
Здесь лес гравирован на глади озерной
И косо сверкающей рябью задернут.
Утиный закат на болоте кровав,
Растерян бинокль в травяных островах.
Янтарной иглой перелесок чуть тронут,
Беспечная дичь налетела сюда.
В ободьях бинокля — лесистые склоны,
В оптических стеклах — камыш и вода.
Деревья охвачены дрожью холодной,
Укол комариный остер и летуч.
Страница коробится в кочках болотных,
Штрихи тростниковые брызжут из туч.
Как проблеск сознанья, как радость в душе —
Фрагменты воды в золотом камыше.
Оставь разрастаться лесную свободу,
Оставь зарастать голубые пруды,
Не тронь тростника, и воды не уродуй,
Пиши камышинкой на глади воды.

1962

Белое и голубое

Под громыханье голубых трамваев
В предчувствии голубоватых Альп…

Дворцы белели в лиственной оправе
И в пику городским колоколам
Куранты голосистые играли,
Раскалывая сутки пополам.
Плыл чайный запах скошенного сена,
И цепь прудов терялась вдалеке,
И золотистым отголоском Вены
Являлся Моцарт в светлом парике.
Там музыка вечерняя казалась
Построенной из безупречных призм,
Там хрустали покачивались в залах,

И капал воск, и липа отзывалась
На беглый шум летящих водных брызг.
Век молодел под пальцами свежея,
А я был счастлив получить билет
На музыку зеркальных отражений,
На вымыслы, которым имя — свет.
Там флейта, поворот за поворотом,
К каким-то уводила тростникам,
И Моцарт алебастровым эротам
Смеющиеся губы размыкал.
Там голуби почтовые летели
Сквозь нотный стан несбыточных химер,
А добрый лев благословлял затею,
И лапу клал на сине-белый герб.

1964. «Новый журнал». 1965, № 79.

Моцарт пишет реквием

Пока движенье ледников
Земли опять не поглотило,
Пока в разрывы облаков
Глядят огромные светила,
И отражается в воде
Звезда себя не узнавая,
И солнце властвует везде,
Как мира точка узловая,
Пока могучий метеор
Крушит таёжные трущобы
И каменные спины гор
Клубятся зеленью парчевой —
Мы слышим сонмы голосов
В прохладной готике органа,
И жизнь трепещет, как висок,
И песнь, как призма многогранна.
И слышит там, за гранью дней
Душа, ушедшая из тела,
Как светлый реквием по ней
Поет Сикстинская Капелла.

1964. «Новый журнал». 1965, № 79.

Дерево

В кабинете гравюры на дереве
Подмалеваны красным мелком;
А в окошке гравюрное дерево
Золотому закату доверило
Древний выгиб, поросший грибком.
Это дерево в облаке шарило,
Эта крона ждала Рименшнайдера,
Наклоняясь тяжелым стволом
Над моим необъятным столом.
Размыкая тугое кольцо,
Брызнут щепки, и резчик веселый
Ветру даст человеческий голос
И слепому наросту лицо.
И фигуры в резном алтаре
По-готически выгнут ладони,
Заиграет на легкой заре
Это дерево, как молодое.
А остаток сухого ствола
Подберет новоявленный Дюрер,
И войдет в древесину пила
И нарежет досок на гравюры.

1964. «Новый журнал». 1965, № 79.

«Скрипичный ключ, озерный лебедь…»

Скрипичный ключ, озерный лебедь,
Зеленый отблеск от воды;
На солнечном вечернем небе
Грозы лиловые следы.
Под окнами давили гравий
Колеса лаковых карет;
А окна Моцарта играли
И падал золотистый свет.

1964. «Новый журнал». 1965, № 79.

Освещенное окно

Световая бабочка окна
Словно хочет тюлем заслониться,
И густая ночь оживлена
Золотистым шелестом страницы.
Над листом мелькает карандаш
И рука слегка вращает глобус —
Ты кусочек вечности отдашь,
Чтоб светиться то окно могло бы.
Чтобы этот комнатный уют
В красновато-карем абажуре
Улыбался, думал и дежурил,
Как круги светящихся кают.
Мир в окне — он идеально тих,
Даль, как память приглушает звуки:
Этот глобус, карандаш и руки —
Словно чистый диапозитив.
Свет еще реален и горит,
Но уже, забыв про частный случай,
Переходит в музыку и ритм
И скупой язык бессмертью учит.

1964. «Мосты», 1965, № 11

Роза

Н.А.И.

Соседство розы с серебром:
В кофейнике двоятся листья
И облака. А дальний гром
Нахмурил брови, как завистник.
И если громовой удар
На стекла ринется ознобом,
И яблок золотой загар
Поблекнет в пасмурной столовой,
И зазвенит в шкафу хрусталь,
И мы оглянемся в тревоге,
А дождь в саду пойдет свистать
В сырых кустах, ломая ноги,
Дом встанет прочно, как ковчег,
И круглый стол, и эта скатерть
При каждом громовом раскате
Ответят в ласковом ключе.
В семейном блеске серебра
И в бархатном покое розы
Треск гальванической угрозы
Померкнет, схлынув со двора.
Все окна настежь. Над столом
Скользят смеющиеся тени,
А роза рдеющим челом
Глядит в серебряный кофейник.

1964. «Мосты», 1965, № 11

Деревья

Там, где лестницы рвутся на волю,
Забывая калитку закрыть,
Где дупло, как окно слуховое
Ловит ухом веселую прыть
Шустрых птиц, озабоченных стройкой
Без бетона и без чертежа,
Где от тополя пахнет настойкой
И ольха прозябает дрожа,
Где входя сквозь проломы забора,
Застревая в пролете окна
Черной тушью по синему город
Властно пишет свои письмена,
Где душистой и остренькой стрелкой
Раскрывается почка дыша —
Там скользит серебристою белкой,
Растекаясь по древу душа.

1964. «Мосты», 1965, № 11

Надвигается

И не было ни окон, ни исходов.
Железной гарью пахли пустыри,
И небо жгло, и горлу снился отдых,
И череп стал расплавленным внутри.
Потом он стал скафандром водолаза,
Он расширялся в целый шар земной.
В мозг врезались, чернея, ветки вяза
Через стекло. И ветки стали мной.
Уже во мне кипел прилив деревьев,
Уже во мне клубились облака,
У серых птиц нахохливались перья,
Морской болезнью маялась тоска.
Сияющий зеленоватый вал
Меня накрыл и я утратил память,
Я стал водой, стал солью, стал досками,
Я волнами по ветру кочевал.
Я плыл в хрустальном солнечном раздолье,
Но боль вошла, томительно сверля,
И я узнал по этой тусклой боли,
Что воротилось время и земля.

1964. «Мосты», 1965, № 11

Триумфальные арки

Сзади стена огромного роста,
Спереди город рябит, как во сне.
Триумфальная арка открыта в звезды,
И мелом намазан на статуях снег.
Где мы? В Нью-Йорке? Но смыты преграды:
Мы вдвинуты в рамки иного пласта;
Сквозь прорезь чугунных оград Петрограда
Льдины ныряют в пролеты моста.
Век девятнадцатый в вечность канул,
Но луч от него на будни упал.
Свеченье эпохи поймал Тынянов
Системой оптических зеркал.
Почерк его пером без помарок
На петроградском снегу нанесен,
И я узнаю себя в мемуарах,
Я ставлю их, как спектакль режиссер.
Меня окружают знакомые лица,
Они сквозь печать потянулись ко мне,
А я оторвался на миг от страницы
И в стеклах увидел арку и снег.
И вдруг поминаю, что времен нету,
Что все календарные даты — зря:
Только в мозгу полет силуэтов
Проекционного фонаря.
Я знаю, возможны любые сдвиги,
Места, и времени, и бытия.
Сам я могу раствориться в книге,
В странице могу исчезнуть я.
Как омут глядит триумфальная арка,
Льдины исчезли в ее пустоте,
Тынянов в снегу потухает огарком,
И блекнут ученые руны статей.

1965. «Стихи. Книга третья» (Мюнхен, 1966)

Антистихи

Легкий ветер гулял по лицу опрокинутой фрашки,
Батареи бессмыслиц горохом стреляли в уме,
Металлический лебедь вплывал в отвороты рубашки,
И гвоздил носорог, раздвигая тростник буриме.
Колесила игла по следам бакалавров и бедствий,
Крокодил забывал погасить телефонный звонок,
Поражали причины фатальным отсутствием следствий,
И большие озера стояли неделю без ног.
Никакая рука никогда не видала сомнений,
Между прочим, Аякс заходил каждый вечер за мной,
Ярославский вокзал на морозе остался в Тюмени,
И казалось, квирит полоскал города белизной.
Слушай, красный урюк, рубиконовы рыжие вздохи,
Поднимайте, мустанги, свои золотые века!
Логофетовы звери, по-моему, очень неплохи,
Луговая крапива корвету ломает бока.
Что ж, пускай начинают, пока не забыта сноровка —
Для одних — канделябр, для других — Афонасий Ильин,
Только, чур, ни гу-гу, и пускай забывает веревка
Про Кассандровы солнца и ложную ласку долин.
Я не помню козлов! Если хочешь, проведай тунгуса,
Если хочешь — лицо обрати к перекличке ветрил,
Пусть смеется Мандрил, и улыбка китового уса
Пусть не знает пощады, когда ее рак обострил.
Чересчур горячо?! А бывает, что льды горячее.
Обкорнали костры, а теперь — бунтовать из-за пчел?!
Я шутить не люблю. Голубую стрекозку Кащея
Я от самых бровей до последнего вздоха учел.
Не сдавай цитадель. Открывай кулебяку раструбом!
Ассеманьев закон не забудет веселых локтей,
Лошадиный пробег Теберде не покажется грубым,
Белолобый Брабант передернет клыки плоскостей.

1966

Горные леса

Бурелом громоздится на склон,
В нем дремучая ель загрустила,
И зелеными звездами клен
Припекает поляне затылок.
Циклопический каменотес
Сквозь завал, в ледниковом разгроме
Валуны на вершину понес,
Да оставил ржаветь в буреломе.
А внизу — первозданный уют
И овраги не пахнут угрозой,
Даже эти леса признают
Столбовое дворянство березы.

1969

Подмосковье

Иных названий детству не ищу,
Иных страниц так сказочно раздолье,
Что я сегодня милый долг плачу
Лесистой благодати Подмосковья.
Подумать только — это тут возник
Тот легкий сплав из мысли и пространства,
Тот травянистый, ласковый дневник,
Двойник души, с которым не расстаться.
Там слышится застенчивый, как вздох,
Как шелест перевернутой страницы,
Волоколамск в полете поездов,
Там Истра недодуманная снится.
Все, чем живем, что знаем, что велим
Себе до смерти вспоминать в разлуках,
Вместилось в Новый Иерусалим,
В еловый шорох и в зеленый купол.
Мы скажем: память, скажем: род, семья,
Минувший век, лирические узы,
Портретный век, он весь про те края,
В нем ровный гул моих лесов под Рузой.
Колесный шум, тележный шум страды,
Ушедших лиц, страстей старинных тени.
Сосновый шум, заросшие пруды,
Ветшающие церкви и именья.
Что мне поделать? Я-то ведь из тех,
Что мифы ткут и явь читают в мифах.
Гляжу на камень выщербленных стен,
На темную иконную олифу.
Век миротворец. Золотой разлив
Того, что нынче стало безымянным,
Скульптурный быт, до боли тонкий лик,
Прохладный, как лесистая поляна.
Такая трепетная акварель
В иной аллее вдруг возьмет за горло,
И кажется, что нет любви острей,
Чем наша боль по этим дням просторным.
Деревья эти музыкой гласят
О веке том, который государил;
Я прошлое возделывал, как сад,
А в настоящем был, как столб, бездарен.
Я эти виды видывал во сне,
Я открывал их в мраморе и слове…
Спокойно спит у памяти на дне
Зеленая гробница Подмосковья.

1970

Бумажный змей

Китайская штука из белой бумаги,
Из школьной тетради — китайская магия,
С подробным решеньем какой-то задачи,
С большим, как крыло, обещаньем удачи.
Поэзия — клинопись Шамполиона,
Насмешливых муз агентурные шифры,
Застенчивый облик веранд застекленных.
Влюбленность, суровой ниткой прошитая.
Когда на бечевке бумажного змея
Она поднимается с детских площадок,
Кончается детство, и новое зелье
Уже называется — взрослая радость.
За бледным китайцем с мочальным хвостом
Взмывает строка за железную крышу
И видит задворки оттуда. Потом
Весь мир, осененный лучинным крестом,
Уже обретает иные черты.
Просторные кровли. Напор высоты.
Летун в облаках — синеватое лезвие,
Упругая нитка с флажком на конце,
Узкая рукопись, надпись — поэзия —
Синим пером на скуластом лице.

1973

На уступе

В темной трещине влажных пластов,
В диком месте таится, негадан,
На уступе — лиловый цветок.
Орошенный водой водопада.
Каждый шаг — как сюжетный рассказ,
В каждом звуке — прохладная радость.
Это утро — как влажный алмаз
В переливе играющих радуг.
Эта влажная дымка чиста.
И любые провалы искупит
Водопадная свежесть листа
И лиловый цветок на уступе.

Альманах «Встречи» (Филадельфия, 1987)

Допустим

В какой-то зазубринке памяти
Цветная улыбка вина —
Допустим, Вы осень расплавите
И выпьете краски до дна,
Допустим, Вы вспомните просеку,
Горячую печку и кров,
Допустим, у памяти спросите,
Что думал уют вечеров,
Когда он наматывал кружево
На кончик стального пера,
Когда он с каменами ужинал,
С Энеем сидел у костра,
Что думала дикость лесная,
Куда уводила тропа?
И память ответит: «Не знаю,
Я к старости стала глупа».

1982

Вдвоем

Июнь был чист, как женская ладонь,
В нем было много синевы и влаги,
Соперничая с белизной бумаги,
Он ясен был, как месяц молодой.
Он мне подарен с кончика пера,
И, в частности, он был, как я, свободен,
И долгие гуляли вечера
В сырой траве лесных своих угодий.
И я ходил по пояс в светляках,
И ты в траве промачивала ноги,
И дерево у полевой дороги,
Блаженствуя, тонуло в лопухах.

1983

Новое утро

Зимой, на исходе семестра,
Как издавна заведено.
Созвездья Святого Сильвестра.
Шутя, заглянули в окно.
К окошку был космос причален.
И. в стекла войдя без труда,
Звезда угораздила в чайник,
И сразу вскипела вода.
Орудуя зеркальцем синим.
Рассвет водворился внутри,
И вспыхнуло пламя в камине
От чистого блеска зари.
И воду в тазу зарумянив.
И в комнате чувствуя власть,
Заря подает умыванье,
Прищурясь и тихо смеясь.
И празднику света поверив,
Водой откупившись от сна.
В светящийся иней деревьев
Я сверху гляжу из окна.
Всех кровель морозные грани
Румяным крылом охватив.
На всех колокольнях играя,
Заря подбирает мотив.
На мерзлом стекле шевелится
Кристаллов орнамент простой,
И книга раскроет страницу,
И рукопись ляжет на стол.
И в мыслях — алмазная резкость,
И крыш синеватый излом.
А вьюги Святого Сильвестра
С полночи звенят за стеклом.

1983. Альманах «Встречи» (Филадельфия, 1988)

Кинолента — назад

Там красок не будет, они не нужны,
Витражи там падают в пропасть,
И только бельгийские ноют дожди
В своих серебристых окопах.
Рябых заграждений заржавленный еж,
Тарельчатый шлем и обмотки —
Туг смысла — не сыщешь, костей — не найдешь,
Тут бестолочь жизни короткой.
О датах задумался — проще без дат —
Тяжелая боль без исхода.
…Проехал на Марну убитый солдат
В такси допотопного года.

1985

Озноб

И сумерки станут сгущаться в стекле,
И лампочка вспыхнет в подъезде,
И город потонет в сияющей мгле
Реклам, фонарей и созвездий.
О, сколько там улиц! Квартал за квартал,
Бульвар за бульвар забегает,
А ветер, покуда он ночь скоротал,
Метался и лязгал зубами.
Он терся о крышу бездомной листвой,
Какой-то мотив повторяя,
Кружился, летя за киоск угловой,
Бессонно качал фонарями.
Нью-йоркские ночи — им нету числа,
Ноябрь словно бритвой изрезан,
До света знобила чернильная мгла
И зябло в окошке железо.

1987

Зашли в кафе

Мы оценим сухость летних улиц
И улыбку светлого окна,
В тесноте из столиков и стульев
Мы пригубим красного вина.
Торопились сутки и недели
И не помнили, сходя на нет,
Сколько мы за столиком сидели,
Пять минут или пятнадцать лет.
Словно мы играли и смеялись,
Сидя под стеклянным колпаком,
Только за окном у нас сменялись
Рим, Равенна, Мюнхен или Кельн.
В светотени этого уюта,
Как цветные сумерки легка,
Ты была бессмертием минуты
И значеньем каждого глотка.
Тени переменятся местами,
И поблекнет улица стекла —
Мы сейчас расплатимся и встанем
И поймем, что это жизнь прошла.

1987

Вспять поверни

Возьми картон и напиши дворы,
Счастливые, в зеленом переливе,
С наплывами дичающей коры,
Тенистые деревья вековые,
И ветки, наклоненные к окну,
И тихих кровель сонную волну,
Верни предместья на сто лет назад,
Пускай в своей наивности бывалой
Воркующей элегией сквозят
Конюшни, чердаки и сеновалы.
И посели в непуганом краю
Какую-нибудь крепкую семью.
Балкон скрипит подгнившей половицей,
И летние проскальзывают дни,
А ты и плоский камень сохрани
Перед крыльцом, чтобы в седло садиться.

1989

Утренний свет

Румяная улыбка догвуда
Цветет в двух метрах от террасы —
Каких еще вам надо доводов,
Каких реальностей и красок?
Жить стоит. Только этой истине
Не так-то просто подчиниться,
Нам помогает шорох лиственный
Да книжный холодок страницы.
Густые переулки кружатся,
И столько в блеске этих кружев
Пичуг. И все-то им пичужится,
С пяти часов они пичужат.
Там светотень играет в шахматы,
Живет и плещется широко,
А окна верхние распахнуты,
И в них ударил свет с востока.
Пока над крышей старый вяз скрипит,
Пока бормочет, прозревая,
В домах приготовляют завтраки
И жарят хлеб и кофе варят.
Тут ласточка все время вертится,
И нам она незаменима:
А вдруг она росток бессмертия
Нам принесет из мезонина?

1989

Бесприютность

Клекотом Ливий и Палестин,
Опасной игрой и вызовом —
Мир кажется клочьями ярких картин
За плоским стеклом телевизора.
Во всех концах фитили чадят.
А истина с грязью спутана —
Мир кажется скопищем формул и дат
В зеленом сиянье компьютера.
Мир — словно сплющен. Его ведут
Законы числа и случая,
А мы бесцветны, как плоть медуз,
А мы, как вода, текучи.
А мы бесприютней цветного клочка,
Пылинкой на стыке лезвий
Мы длимся. Но в чистой влаге зрачка
Мы носим разум созвездий.

Альманах «Встречи» (Филадельфия, 1991)

Pатисбона

Регенсбург — Ратисбона. сияющий колокол, вечер
И романская свежесть тенистого камня колонн —
На гладком полу — светотень золотистых насечек —
Солнце готику чтит и плавно течет под уклон.
Камень пахнет вином. Дремуч этот камень заката —
Церковная служба, римляне, григорианский хорал.
Капителью резной, с цветком зари розоватой
Ратисбона ответит смолкающим колоколам.
В тень готической арки, в пролет амбразуры оконной
Заплывает закат перед тем, как в ночи потонуть.
Чистым звуком веков над рекой сквозит Ратисбона.
Темным камнем прикрыв свою негасимую суть.

1992

Бросок

От одной даты
До другой даты,
Старик, помешавшийся на нуле,
Я сам себе — ненужный придаток,
Нелепо волочащийся по земле.
А мне нужен зоркий сокол —
Упругий бросок вперед,
А мне нужен помысл высокий,
Который не умрет.

1997. «Новый журнал», № 216, 1999

1 Клойстерс — музей средневекового искусства в Нью-Йорке. (примеч. О. Ильинского).