О, память! Слабый свет среди теней!

Заоблачная даль тех давних дум!

Прошедшего, чуть различимый шум!

Сокровище за горизонтом дней!

Виктор Гюго

I. ДОРОГА

…Трансильвания. Сигет. (М. – Сигет) Вновь, опять остановка в корчме, чтобы найти, хоть какой-то след Габриэллы. Её табор вот, уже два месяца кочует, переходя из одной страны в другую. Из города в город. Для цыган границ нет, для них открыты все дороги. На этот раз Гюго остановился в номере средней руки. Вот, уже, как десять дней он ищет в Венгерском Королевстве свою цыганку, Габи, без которой он не может, как с недавних пор понял, ни есть, ни дышать, ни писать. Она его околдовала, загипнотизировала, тогда, там во Франции несколько месяцев назад.

Лежа на постели, глядя в потолок, найдя некую точку отчета, он невольно окунулся в глубины своих воспоминаний, которые так долго его держат, не отпускают. Он столь долгое время бежит за ними в поиске Габи по чужим пыльным дорогам, лишь бы поймать след, потянуть, ту ниточку, что выведет его из серой жизни в ту далекую, яркую, которая смогла дать ему второе дыхание, новую любовь и окрасить мир вокруг в неимоверно теплые тона.

Летний день. Площадь возле Собора Парижской Богоматери, как всегда многолюдна. Горожане ходят парочками, глазея на других, чтобы, как-то заполнить свой досуг, убить дневное время.

Одним из таких ротозеев предстал Гюго. Он рассматривал в очередной раз достопримечательность Парижа, куда любил ходить, в очередной раз дать самому себе исповедь. Возможно ли, вообще, чтобы не впечатлил Собор Парижской Богоматери? Это превосходное творение рук человеческих. Он построен по старо-романскому формату базилики, что вносит определенную харизму – милости, божественного дара, благодати, ту мощь и подавляющую царственность. Хотя, он, Гюго воспринимает это творение, как подобие где-то, как-то готического храма. Это завораживает всех, кто устремляет взгляд на то неподдельное совершенство гармонии и красоты. Сам фасад, центральная часть, разделяется на три ступени классическими горизонтальными линиями. Первая ступень Собора открывает глазам три портала, как аргумент совершенства – центрального и боковых строений. Само величие в том, что по обеим сторонам портала – олицетворение в виде статуй «Церкви торжествующей» и «поверженной». Подчеркнуто золотым фоном. На тимпане центрального портала Собора изображен Христос, принимающий покаяние – взвешивающий души усопших и отделяющий праведных от неправедных. Традиция из средневековья повергать в трепет назиданием – изображать сцены «Страшного Суда». Над галереей Царей – апофеоз, что несет собой – скульптура Богоматери в окружении двух ангелов им ореолом служит огромное окно-розетка, шедевр из цветного стекла в соприкосновении с камнем. Величие Собора неоспоримо. Именно в нем 2 декабря 1802 года, а это для Гюго символично во многом, так как это год его рождения, состоялась церемония коронования Наполеона Бонапарта. Гюго углядывал в самом Соборе, что-то мистическое, несущее в себе для него пророчество своей формой, она так напоминала ему начальную букву «H» (HUGO). Он черпал немую информацию от камня Собора, что доносила ему о прошлом, настоящем и будущем его Франции.

Воздух разрядил звон колокола. Гюго отвел взгляд от Собора Парижской Богоматери, на душе был не покой, звон колокола пробирал насквозь, очищая помыслы. Вдруг! Откуда не возьмись к нему подошла девушка цыганка и навязчиво попросила дать ей ему погадать, как она сказала, – Предсказать судьбу! Цыганка, подбоченившись, грубовато, бросила, – Месье! Давай, я тебе расскажу всю правду. Как-то холодно взглянув, так, что ото льда, он ощутил в себе озноб, заныла поджелудочная железа, внимательно посмотрел на девчонку, ей на вид можно было дать не больше тринадцати лет. Она словно прочла его испуг и недоверие, посмотрела на него открытым взглядом, с уверенностью сказала, – Не обману! На кресте поклянусь. Она, тут, же вынула из-за пазухи золотой крестик, поцеловала, продолжая, выпалила, – Дай мне золотой и осчастливлю тебя! Словно изучая перемены в его лице, цепко взглянула в глаза, после паузы, добавила, – Или огорчу. Она молниеносно, резко, привычно, выхватила из кармана фартука зеркало и приставила к поданной левой открытой ладони. Немного сконфуженно произнесла, цокая языком, – Да, Месье! Хотя, ты мне в отцы годишься, но правду скажу, тебе в глаза. Она посмотрела внимательно на него в упор, продолжая, – Глаза у тебя умные! Вижу! Чистая твоя душа. Гюго, даже залился краской, не зная, что и сказать на это, но Габи смотрела на ладонь, как настоящая ведунья, словно считывала информацию, которую, так хотела ему открыть, – Грешен! Он отшатнулся, на лице явное смятение. Она, не глядя, сказала, – Не кайся передо мной, я не аббат. Любишь жизнь, гуляешь. Мужчин любишь? Гюго залился краской, лицо было пунцовое. Она, качая головой с укором, – Ай-я-яй! Женщины надоели? Взглянула на него, отчего у него пробежали по телу мурашки, уже с ухмылкой, – Не стесняйся! Я и не такое могу про людей узнать. Не злодей, вижу! Рука не потеет. Гордый! Честный, ты, дядька! Посмотрев на него, серьезно и требовательно сказала, – Золотой накинь! Шалью накрою его, чтобы прочувствовать твою судьбу. Гюго положил золотой на свою ладонь. Девушка внимательно всмотрелась в его лицо, словно пророча, сказала, – Ей! Ты скоро встретишься с ней! Гюго сконфуженно, не понимая смысла ее слов, скорее для праздного любопытства, произнес, – С кем? Габриэлла, считая, что абсолютно права, безапелляционно выпалила, – С кем? Да с ней! Со своей новой пассией! Впиваясь взглядом в него, словно ища в нем ответ, рассматривая, кажется каждую клеточку на его лице, словно вошла в некий, коридор памяти, в трансе продолжала, – Вижу её силуэт! Сравни моему. Молодая! Красивая! Удивленно, – Как себя вижу. Коса длинная у неё. Опутает ею она тебя! Влюбишься! Гюго не понимая абсолютно ничего из сказанного, тихо спросил, – В кого? Габриэлла, немножко развязано от своей уверенности и правдивости, с усмешкой добавила, – Да в неё, а может и в меня!? Ну, очень, уж она – та похожа на меня. Точь в точь, как я! Сып кишлань! (Красивая девочка! Szép kislány!) Забудешь тоску! Будете Месье жить с ней, как муж и жена и она родит от тебя ребенка. Предашь ее!.. Ребенок?!

Она с напряжением всмотрелась во вновь приставленное зеркальце к его ладони, цокая языком, с испугом сказала, – Нет! Такой судьбы!.. Я не желаю ни ей, тем более ни себе.

Она резко глядя в глаза Гюго, грубо сказала, – На, бери свой золотой! Гюго не понимая ту, с неподдельным интересом, спросил, – Отчего? Интересуясь, – Ты, что мне не доверяешь? Более чем, настаивая с любопытством, сказал – Скажи! Я все – равно не верю тебе, так что, можешь спокойно взять золотой за свой артистизм. Габриэлла, вскинула на него из-под лобья свой неподдельно злой взгляд. Ее глаза были чернее ночи. Она резко по-мужски выругалась, – Иштенем! Курваро рос! (Боже мой, очень хре… Kurvára rossz.) Гюго ее брань показалась смешной.

Он мило на нее посмотрел, усмехнулся, качая головой, не веря ее словам. Габриэлла, в злобе размахивая руками, начала ему говорить, как ей показалось правду, – Э-э, Месье! Не любил, ты, еще никогда никого по-настоящему! Помяни мое слово, наплачешься, нарыдаешься, изопьёшь чашу счастья до дна и отравишься! Предашь, ту девчонку, а ребенка отдашь в чужие руки. Она это произнесла с таким отчаянием, словно спустила пар, после чего замолчала. Гюго стоял с усмешкой на лице. Она перехватила его безразличный взгляд, улыбку, что ее разозлила, агрессивно выпалила, – За то, что насмехаешься, скажу тебе правду! Останешься ты один – одинешенька! Умрет она не своей смертью из-за тебя, Месье! Не завидую, я ей, да и тебе. Пить будешь, сходить из-за нее с ума. Он посмотрел на нее, меняясь в лице. Она, видя интерес, добавила, – Не сойдешь совсем. Это будет тебе расплата пред ней и сыном. Ты раб! Господин не ты! Господь – Твой Господин! Она, даже, как-то приосанилась от сказанной ею правды, уверенно добавляя, обрекла, – Жить долго тебе безбедно, пока не пропьешь все, что приобретал. Капли красного вина станут слезами. Пить ты их будешь до дна. Ее имя раной останется на твоей душе! И звать ее также будут, как и меня. Гюго надоела болтовня цыганки, но он все, же с неподдельным интересом, спросил, – А, как ее звать-то, будет? Цыганка с усмешкой бросила на него свой суровый взгляд. Он, же настаивал, – Назови свое имя! Она, уже отошедшая от него на шаг, другой, вернулась. Соизмерила с ног до головы взглядом, требовательно произнесла, – Дай, золотой, что я вернула тебе! Потри его в своей руке, оставлю на память, свидимся, спрошу. Правду, я нагадала или нет? Гюго, лежащий в его руке золотой, отдал ей с легкостью. В ответ услышал, уже сказанное ею на ходу, – Запомни имя мое! Габи меня зовут! Го-а-би! По-венгерски! Гюго немного смущенно, задумчиво, крикнул ей в след, – Габи? Цыганка со стороны, оборачиваясь вполуоборот, пояснила, – Габи! Я венгерка из Трансильвании! Слышал такие места? Ой, гиблые! Там Бог «РА» жил когда-то. Не зря говорят! Цыгане – дети Господа! Гюго она заинтересовала, он стоял в раздумье, но все, же ей крикнул, – Да, слышал! Габриэлла?

Габриэлла, уходя вдаль, подтвердила, – Го-а-би! Гюго качая головой с усмешкой, – Габи! Габриэлла! Красивое имя! Повеселев, ей вдогонку добавил, – Я, уже влюбился в такую девчонку, как ты! Габи обернулась, вернулась, посмотрела в глаза и полушепотом произнесла, – Влюбись сейчас, Месье! Я буду рада! Хочу, чтобы моя правда состоялась! Немного с грустью, немного с наивной искренностью, выкрикнула, – Хочу! Я правду тебе сказала. Въедаясь взглядом в его открытое лицо, словно что-то хотела прочесть, познать непознанное ею до конца, с внутренним напряжением в голосе произнесла, – Скажи свое имя, Месье! Хочу знать, кто скоро влюбится в меня. Гюго не нее посмотрел, как на помешанную, смеясь ей прямо в лицо, сказал, – Виктор Гюго! Я пишу стихи. Слышала? И вообще! Я женат! Цыганка удаляясь, с полуоборота ему в ответ сказала, – Нем холлотом, Вики! Сып ныв! (Не слышала, Виктор. Красивое имя! Nem hallottam,Viki. Szép név! Венгер.) С иронией добавила, – На счет женат!? Был женат.

Гюго про себя пробубнил, – Вики? Чудненько! Уже вслух крикнул в след, – До встречи! Габриэлла, спеша удалялась, шла вперед к Собору, на ходу, не оборачиваясь, крикнула, – Висонтлаташро, Вики Ур! (До свидания, Господин Вики! Viszontlátásra, Viki Úr! Венгер.)

II. БРЕТАНЬ

Монастырь при бенедиктинском аббатстве (Ландевеннек). Практически полуразрушен, в 1793 г. конфискован в казну революционным правительством, но в нем все, же остались четыре монаха, те, что были на тот переломный период в аббатстве, они дали обет остаться в тех стенах до смерти. Их не трогали. Они просто жили, не мешая новым хозяевам.

Келья. Гюго, уже загостился у своего лучшего друга, духовного наставника, аббата, Отца Бруно, который гостеприимно выделил келью и послушника – писаря, чтобы тот мог писать под диктовку труды самого Гюго. Некогда его познакомил с ним, Герцог де Роган, который провел церемонию проводов Софи (матери) Гюго. Он считался маленьким божком Бретани, ему принадлежали замки Жослен и Понтиви и прилегающие земли. Его все любили и уважали. Трагедия Герцога затронула сердца многих. Он рано овдовел. Его жена по неосторожности заживо сгорела, одеваясь на бал, кружась у камина, так понравилось ей новое платье с богатым кружевом, что не заметила, как искра его опалила, оно тут, же вспыхнуло факелом смерти. Получив многочисленные ожоги, она на следующий день, сохраняя мужество, на руках мужа скончалась. Герцог Роган подавленный и убитый горем, поступил в семинарию в Сен-Сюльпис. При его утонченности ему пришлось пройти испытания, строгие правила его отвлекали от трагедии, он был само послушание.

Виктор Гюго приехал погостить с легким сердцем, как ему показалось, но проведя день, другой, замкнулся в себе, писал сначала сам, потом надиктовывал быстро и сумбурно писарю – послушнику. Строчки из его души, словно бежали. Куда? Наверно в Париж к сердцу Габи. Его мысли со стороны старался, вернее сказать, хотел отследить Отец Бруно. Он вошел в келью тихо, незаметно, за ним с поникшей головой вошел мальчик – послушник с трапезой в руках. Аббат вопросительно посмотрел на Гюго, невольно спросил, – Кто? Ты, же сказал, что свободен. Плоть твоя, молча, смирилась. Скоро 30! Гюго с тяжестью на душе, глядя на друга, тихо произнес, – Казалось так! Но, к моему сожалению, встретил в Париже около Собора Парижской Богоматери, её, дитя. Девчонку! И только сейчас засвербело. Не долюбил или мне казалось, что любил. Глуп был. Игра воображений, не более. Не встречался на своем пути, стало быть, еще с любовью. Под ложечкой сосет, сейчас говорю, а там что-то внутри тянет, натягивая струны души и сердца. Плохо мне. Он посмотрел на аббата, с мольбой в голосе произнес, – Отпусти грехи! Хочу съездить, еще раз проверить свое чувство к ней, посмотреть, заглянуть в глаза. А вдруг, очередная игра моих воображений? Аббат, Отец Бруно, глядя на него с изумлением, с волнением, по-отцовски сказал, – Не загоняй себя в тупик! Ты – Гений! А, значит, будешь жить в Вечности. Не томи душу! Не играй, как мальчишка в поддавки с темной силой. Грехи? Конечно, же, отпущу тебе. Взглянул, уже спокойно, произнес, – Отпущу непременно, как не отпустить кающемуся. Съезди! Правде в глаза загляни! Любовь! Нельзя отталкивать от себя! То, Воля Господа! Гюго с благодарностью посмотрел на друга, уже трезвым взглядом смотря на вещи, как на духу, сказал, – Знаешь, Старик! Ты прав, как всегда! Съезжу! Загляну ей в глаза и с лёгкостью разочаруюсь. И тогда смело самому себе скажу, что ошибся, что она – птица не моего полета. Я – орел! Она, же – белая ворона! Аббат беззлобно улыбнулся, – Не стоит так смеяться над чувством! Тут, же с любовью добавил, – Я буду молиться за тебя, за твою душу, чтобы она обрела покой, ведь, ты не мальчик, уже. Гюго с усмешкой и с убежденностью игриво произнес, – Это еще надо посмотреть со стороны изнанки. Я себя не ощущаю, признаюсь «в летах», как ты намекнул «старичком». Скорее! Стареющим мальчиком! А? Как ты думаешь? У Гюго блестели глаза в ожидании ответа. Отец Бруно ответил, как другу, – Но кто, ж тебя в «старички» записывает? Подтвердил, с любовью глядя на него, вслух, смеясь, – Мальчик! Мальчик! Если, до сих пор влюбляешься, как в первый раз и так не опрометчиво. Дон Жуан! Гюго смотрел с благодарностью, но глаза были наполнены страхом и неизведанной страстью, в порыве чувств, признался, – Спасибо, брат! Тоска изъела душу, гложет, как червяк, пьет мою кровь, и я пью, съезжу, потом отпишу тебе, что и как. Аббат тихо произнес, – Да, уж съезди! Наберись смелости, приблизь к себе то, что так притягивает, словно гипнозом. Качая головой, со вздохом договорил, – Вижу! Ты все такой, же! Неугомонный! Может, будет легко писаться. Послушник жаловался, что, мол, замучил его перепиской, все тебе, братец, не так. Определись, уже наконец-то! Договорив, развернулся и пошел с мальчиком на выход, тот всю дорогу до этого стоял в стороне, как вкопанный с поникшей головой, но явно с интересом слушая их разговор. Он вышел, оставив Гюго в раздумьях.

Вечер. Ворота монастыря приоткрыты. Гюго сидит в карете, к нему подошли два монаха с корзиной еды и с его багажом в руках. Монах учтиво сказал, – Месье! Вот, Отец Бруно, Вам передал в дорогу еду и попросил отдать лично в руки! Он передал письмо. Гюго взял в руки, напрягая зрение, молча, с трепетом прочитал, – «Извини! Не смог проводить, замучила подагра. Умоляю! Не вмешивайся в судьбу! Не коверкай её! Прими всё, как будет! Тебя, Господь сделал избранным. Любовь к тебе у него, знай, Отеческая! Цени! Пишу от сердца и души. Не пей! Прощай, твой Бруно». Гюго отправился с легким сердцем навстречу своей судьбе.

III. ПАРИЖ

Раннее утро. Собор Парижской Богоматери. Гюго, как и многие другие, был на мессе, он вымаливал у Господа, лишь одно – долгожданную встречу со своей цыганкой, Габи. Слеза скатилась с его щеки, он внутренне почувствовал, что прощен Им, самим Господом, вздохнул легко, плечи, как-то сами собой расправились, видение всего стало чище и отчетливей. Месса закончилась, как-то неожиданно быстро, пролетела, вмиг забрав с собой в прошлое тяжесть с души и сердца. Народ толпой повалил на Соборную площадь, при этом он попал в волну, что его, вытолкнула в день, как бы из призрачного вчерашнего, страшного сна. Выйдя из толпы, он стал искать глазами Габи. Но её как не странно не было видно на площади. Шныряя между ногами, чинно идущих пар горожан и приезжих гостей, сквозь толпу бегали цыганята. Гюго жестом вытянутой руки останавливал одного, другого из них, заглядывая в их испуганные глаза. Он пытался у них поспешно что-то спросить, они, же в испуге вырываясь, оправдывались, перебивая друг, друга, говорили, – Да не брали мы у Вас, Месье, ничего! Продолжали, барахтаясь вырываться, глядя на его беспомощность, какую-то потерянность, осмелев, наконец-то встали перед ним с любопытным взглядом, изучая его, что он от них вообще хочет? Один обрадовавшись, что знает его, расплывшись в улыбке, показывая свои не столь чистые зубы, толкая в бок соседа, что хлопал с интересом глазами, сказал, – Мы знаем тебя! Ты писатель! Еще раз толкнул своего товарища, довольно добавил, – Гюго! Нам Габи рассказала о тебе, она нам хвалилась, что ты ей дал золотой. Гюго с облегчением вздохнул, взволнованно сказал, – Ну, вот я и хочу Вас спросить о ней. Где она сейчас? Он оглянулся, посмотрел в сторону толпы и снующих в ней девочек цыганок, но ее среди них не было. Добавил обеспокоенно, – Что-то не вижу Габи в толпе. Дети, видя интерес Гюго, решили на этом немного заработать, хором начали канючить, – Дай, Месье и нам золотой, скажем! Гюго протянул им со своей руки два золотых, при этом доброжелательно произнес, – Возьмите! Дети, опять хором, – Ей! Сам Гюго дал золотые монеты! В их глазах светилось счастье, они доверительно сказали, – Но, Габи нет в Париже! Она уехала в Трансильванию к своей бабке, та тяжело болеет. Гюго занервничал, подавшись корпусом вперед, возбужденно от перенапряжения в нем, спросил, – Она вернется? Дети, не понимая его запала, растеряно сказали, – Не знаем, Месье! Она, же птица вольная! Нигде не вьёт гнезда. С явным любопытством, перебивая друг друга, – Что, Месье влюбился в Габи? Она умеет влюблять в себя. Глаза-то, какие, видели? Её бабка колдунья! Не страшно? Ты, Месье в глаза таким девчонкам никогда не смотри. Омут! Один из них, что взрослее, убежденно сказал, – Она для тебя может стать роковой, зуб даю! Он положил на зуб золотой, прикусил, вслух тут, же добавил, – Лучше стихи и рассказы пиши! Кровь из тебя уйдет, выпьет из тебя по капельке. Уже хором с какой-то жалостью сказали, – Из– за таких роковых и свихнуться можно. Они вдвоем покрутили пальцем у виска. Гюго с обреченностью, тяжелым вздохом, им признался, – Знаю! Спасибо Вам, ребята! Он отошёл от них, неся на плечах свалившуюся свыше тяжесть, на сердце стало нервозно, насквозь пробивал озноб, что-то подавляло, пугало страхом. Он мысленно спросил, – Как, же теперь жить, не взглянув в глаза правде? Пытаясь ответить на свой, же вопрос, он оглянулся на Собор Парижской Богоматери, тот стоял, безмолвствуя. Гюго посмотрел ввысь, небо было тяжелым под тяжестью серых туч, казалось, что оно сейчас падет ему на голову.

IV. КОРЧМА

Был полдень. В корчме было многолюдно, Гюго сидел за столиком один, безмолвствуя, оглядываясь по сторонам, вокруг стоял гомон от пьяных посетителей. Наконец мимо прошёл пинцер в длинном фартуке с подносом в руке, через другую руку перекинуто полотно, длинная салфетка. Гюго зацепил его рукой, тот недовольно на него посмотрел, спросил, – Мит окорс? (Что хочешь? Mit akarsz?) Гюго, не вставая из-за стола, что-то пытался знаками узнать, боясь этого незнакомого языка. Он ему начал показывать жестами и мимикой, что из далекой Франции, здесь он разыскивает девушку, цыганку по имени Го-а-би! И показал ему ладонь, что она ему гадала, там во Франции. Из кухни за ними наблюдал корчмарь, он быстро понял о ком идет речь, тут, же вышел, подошёл к ним, прибегая к мимике на ломанном французском, сказал, – Месье ищет Го-а-би? Он, качая головой, добавил, поясняя, – Она не здесь! Они кочуют на заработках по Франции. Я ее видел неделю назад. Она, ее отец и их табор, простились с родными местами. Он показывал жестом вокруг, поясняя, – Здесь не на что жить. Голод! Они уехали обратно во Францию. Гюго сосредотачивая свое внимание, старался понять, кажется, он понял смысл сказанного, вслух переспросил, – Её здесь нет? Корчмарь обрадовано, что его поняли, сказал, – Иген, Уром! (Да, Господин! Igen Uram!) Гюго вставая из-за стола, кинул на стол золотые монеты. Жестами попросил корчмаря помочь вынести багаж из его номера, что на постоялом дворе. На улице, уже стоял подъехавший к корчме тарантас, который с минуты на минуту, должен отправиться в Пресбург (Пожонь, Pozsony). Гюго направился на выход. Корчмарь и пинцер, не понимая чудака, стояли, открыв рты, он, же шел и на ходу думал, лишь об одном, – Какая длинная дорога предстоит ему вновь, опять. Надо будет пересечь горы, чтобы увидеть Габи. Обернувшись на выходе, он бросил с доброжелательностью корчмарю и пинцеру (официанту), – Кё-о – сё-о-нё-ом! (Спасибо! Köszönöm!) Багаж принесите в тарантас, я съезжаю во Францию! Корчмарь кивнул головой, в знак того, что понимает Гюго, толкнул пинцера в плечо, тот молниеносно исчез, он, же со спокойной душой пошел на кухню. В корчме, словно не замечая никого и ничего со стороны, пьяные посетители пили, танцевали и пели народную песню.

Гюго вышел из корчмы. На улице, уже у тарантаса оглядываясь с интересом по сторонам, он посмотрел на этот окружающий мир, уже практически из прошлого, столько интересного почерпнул за дни поездки, столько узнал об этом незнакомом ему крае.

Мароморош – Сигет. Все здесь связано с соледобывающим промыслом, хотя основная часть населения занималась сельским хозяйством – хлебопашеством на расчищенных от леса участках земли и скотоводством. Солеразработки принадлежали королевскому двору. Кроме жителей из казенных людей, здесь работали также осужденные на каторгу крестьяне из окрестных сел. Древнейшим и самым примитивным способом добывания соли было копанье ступенчатых ям, глубина которых достигала 20 метров. Позднее копали конусообразные ямы, или «чертовы ямы», глубиной до сотен метров. Солекопы опускались в них по веревочным лестницам, а соль поднимали в больших сетках, сплетенных из веревок, воду выносили в мешках, изготовленных из кожи буйволов. Этот способ добычи соли существовал на протяжении всего средневековья и, кажется, не изжил себя и в 19 веке. Тяжелый труд солекопов, дополнявшийся жестокостью управляющих и надсмотрщиков, вызывал возмущение и протесты. Здесь постоянно возникали бунты и мятежи. Солекопы вместе с крестьянами Мароморош принимали участие в антиправительственном восстании. Над участниками восстания была учинена жестокая расправа, многих казнили. В Будапеште не любили окраины Венгерского Королевства за строптивый характер бунтарей из местных жителей. Положение населения становилось все тяжелее и бедственнее. За пользование землей необходимо было платить ренту. Денежные взносы дополнялись взносами натурой – домашней птицей, медом, вином, овощами, фруктами. В тяжелых условиях были солекопы, превращенные в настоящих каторжан, которым запрещалось свободно без разрешения покидать шахты и бараки. Это привело к тому, что солекопы втайне от местных властей и управляющего вместе с семьями бежали на заработки. Это сказалось на добыче соли, приостановление ее добычи привело к резкому сокращению доходов казны. Представители королевской власти были вынуждены пойти на переговоры с солекопами и удовлетворить их экономические требования. Только после этого работы возобновились, в который раз, держа их в повиновении за гроши. Борьба крестьян и солекопов была постоянной, периодически из ремиссии переходила в рецидив, и выливалась в военные восстания.

В последней четверти XVIII в. здесь началось строительство подземных шахт. Местные крестьяне и солекопы при строительстве от изнуренной работы погибали на рабочих местах. Их места пополнялись, как каторжниками, так вольнонаемными, которые прятались, кто от Русского Царя, кто от Венгерской Королевской власти. Соль пользовалась большим спросом в странах Центральной Европы. Преимущественно соль сплавляли по Тисе, на плотах. Доставлять груз по стремительной реке было очень опасно. Обычно один транспорт состоял из 80-100 человек и имел до 30 плотов. Завербованные плотогоны, поэтому считались королевскими служащими, проводили в пути на плотах по несколько месяцев в год, и на ведение своего хозяйства у них не оставалось времени. Склады Мароморшской соли имелись по течению Тисы в Вилоке, Таркани, Токае, Сольноке. Дальше соль перевозили гужевым транспортом. Условия труда солекопов и в дальнейшем оставались исключительно тяжелыми и опасными. Рабочий день продолжался 10–14. Мизерной была заработная плата. Квалифицированный солекоп зарабатывал в день в шахте мелочь. Люди не имея за душой лишней звонкой монеты, старались принимать жизнь вокруг красивее и добрее. Добыча и торговля солью были тем единственным доходом для них, солекопов. При серости и промозглости до кости видением узкого мира, их внутренний мир расширялся, наполнялся красками, становился богаче на фоне ландшафта местности, что так любвеобильна, была покрыта лесистыми горами и быстрыми реками, тонущими в садах и виноградниках, и это все на фоне многочисленных крепостей и лачуг. Ментальность горцев, их трудолюбие раскрывали – любовь к жизни в их танцах и песнях, что и сейчас трогала сердце.

Из корчмы доносился фольклорный распев, задушевной песни. Гюго дышал свежестью горного воздуха, оглядывался, чтобы запечатлеть и увести с собой частичку родины своей Габи, чтобы проникнуться ее любовью к тому ценному – родному и близкому, для себя в очередной раз понять: Кто, же она такая?

Багаж, уже лежал в тарантасе. Он сел и в очередной раз поблагодарил пинцера и корчмаря, что стояли рядом с тарантасом, сказав, – Кё-о – сё-о-нё-ом! Вислат! (Спасибо! Пока! Köszönöm! Viszlat!)

Тарантас тронулся, оставляя за собой клубы пыли. Впереди предстояла длинная дорога, надо будет проехать перевал, Мункач, Унгвар (Мукачево-Munkács, Ужгород-Ungvár. Венгер.), Кросно, Краков, Варшаву. Наверно это дано ему, Гюго, как испытание – проделать столь долгий путь, чтобы попасть в далекую Францию. И там искать свою Габи.

V. ФРАНЦИЯ. ДОМ ТЕРПИМОСТИ

Вечер. Гюго вновь пытается войти в кураж, строка не ложится. В доме все поросло пылью. В конце концов, тоска выгнала к Мадам Розетт, в «Дом под красным фонарем» в отдаленном, глухом квартале Парижа. Дом толерантности – «la maison de tolerance», почему-то перевод названия на русский, был привязан к слову – «терпимость». Хотя предполагалось, что в этом доме не угнетали молоденьких девушек, а пользовались за деньги, как их расположением, так и услугами, что отвлекают мужчину от одиночества, но это всего, лишь одна из сторон медали, та, что видна, скажем, поверхностная. Внутренний устав и уклад жизни «публичного дома» или в обиходе «дома терпимости», как не назови, был жесток, суров, во многом плачевным для многих девушек.

А, на первый взгляд, не зная изнанки, казалось, именно так: Толерантно, культурно, чистенько! В домах толерантности были – столовая, гостиная, где присутствующие мило беседовали раскованно и непринужденно, уединялись в многочисленных комнатах для коротких сеансов с мужчинами. Естественно они вносили, тот ноктюрн, отличались своим домашним бытом, уютом, зачастую даже и роскошью. Это объяснялось многим, но в первую очередь, тем, что здесь не только работали, а и жили милые девушки. И их радушие, опрятность, лоск, были тем стимулом, что вел мужчин в этот дом, как мух на мед, а уже это отражалось на кошельке хозяйки.

Мадам с профессиональной хваткой, в лице хозяйки дома, в очередной раз предложила гостю новенькую девушку, та, мол, второй раз у нее в работе. Она неустанно нахваливала, как товар на распродаже, – Молоденькая! Такая! Каких, еще недавно, помнится он, Гюго, любил и жаловал, не обойдя ни вниманием, ни мужским опытом, зачастую ставя их в не удобное положение, чем так смущал. Ведь они были, еще не искушенные во взрослых играх, не изучали по скудности общения, тех тонкостей в своей текучке. Мадам Розетт от нахлынувшей сентиментальности, вдруг замолчала, ушла в мысли о чрезмерной заботе и внимание к бедняжкам, к милым и «пушистым козочкам», нахлынула волна воспоминаний до умиления, вспоминалось, как она принимала их слёзы стыда, при этом, вкрадчиво, лишь одно твердила, по-матерински нашептывая, – Умоляю! Будьте, милы с этим Месье! Он очень известный человек во Франции, не опозорьте мой дом в его глазах! Я Вам подскажу от себя, маленький прием из «женских штучек». Не становитесь в позу «падшей», даже если он и желает. Лицом! Только лицом к нему поворачивайтесь. Он не насильник! Сразу поймет, что перед ним не та, что его измучила, терзает его душу, а совсем другая! Мученик он, всех женщин за одну, непутевую, хочет призреть. Влюбился безнадежно, мается, как кобель по суке. Поверьте! Он не желает Вам зла! Да и, в общем-то, вам и мне отлично за все ваши выкрутасы платит. Не рыдайте, а наслаждайтесь! Сопли смойте под краном, да, будьте ласковыми с Месье! Тогда, он Вас за сеанс золотым одарит. Не забывайте у нас «дом толерантности», а значит – внимание и уважение к клиенту, прежде – всего. За деньги любой каприз! Терпение и воздастся! Она, внимательно осмотрев, добавляла, – Жизнь Вам, если, вы не будете капризничать, не будет казаться страшной. Девушки убегали, сгорая от стыда к себе в комнаты, и там шептались о нем. О Гюго! О дядьке, который их достоинство брал, как виртуоз, при этом ни одна не призналась вслух, что он им нравится – красивый, статный, сильный, и пусть их заставляет делать, то, в чем стыдно признаться. Любая женщина этого желала бы, даже бесплатно.

VI. КОМНАТА ДЕВУШЕК

Комната была узкая, три кровати стояли у окна буквой «П». Свет приглушен, отблеск света от яркой луны и белых вязаных штор, это то, что наполняло ее кристальной чистотой в этом каменном мешке. В комнате находились три девушки. Изабелл, Нора и Габриэлла. Сидя на своих кроватях, прикрывшись пеньюаром с рюшами, они заговорщицки обсуждали приход Месье, о котором столько сплетен, ходит, уж как месяц, другой. Его имя не оговаривалось вслух никем из них. За разглашение имён клиентов, хозяйка, Мадам Розетт, била мокрой плетью, сажала в сарай к псу, который мог их сделать в лучшем случае калекой, а так, чаще всего нападал на одну, другую, как на одну из дворовых сук. Мадам Розетт ни раз, ни два, водила клиентов на подпитии за звонкие золотые посмотреть на такие страсти, отчего пьяные моментально трезвели, многие выбегали опрометью, сгорая со стыда, и облевывали фонтаном все вокруг. В дверь к девушкам постучали. Они невольно замерли, глаза горели от страха. Вопрос мелькал у каждой в голове, – Кто из них первая? В комнату вошла Мадам Розетт в легком вечернем пеньюаре со свечой в руке. И ласково, по-матерински, въедливо обратилась к новенькой, к Габриэле, – Ластонька моя! Габи вся сжалась. Мадам не видя этого или делая вид, что не видит, продолжала, – Тебе повезло! Пришел Месье, который, как никто понимает тонкости души молоденьких девушек. Он немного может показаться, груб. Она, закатила от предвкушения глаза, тут, же, вслух сказала, – Я бы, сама с ним легла в постель. Скажу по – секрету, таю от него, от его шаловливых рук, озноб пробегает, сердце ёкает. Глядя на Габи, добавила, – Он знает, как надо любить нас, женщин. Иди смелей и отдайся ему с легким сердцем, стоит того! Он бесподобен! Староват немного для тебя, но молод еще, как для меня, но на меня он не реагирует, даже, если я перед ним выхожу в нижних подвязках. Как-то, он мне сказал, что я «Старая говядина!» Но, я не из обидчивых, у каждого свой час в этой быстротечной жизни. Она, уже более настойчиво, практически в приказном тоне, сказала, – Иди! Он ждет! Аванс кладу тебе в комод. Она отошла чуть в сторону, открыла ящик комода, положила деньги. Обернувшись к Габи, произнесла, – Иди, же девчонка, отрабатывай! А утром! Не забудь положить мне золотой! А, если к тому, же будет одаривать? То тоже мне, на Ваше содержание! Она вздохнула, изображая сердобольность на лице, направляясь к двери, добавила, – Так что, иди! Будь ласковее к нему, да и нежнее в обхождении! Габриэлла встала с кровати и бесчувственно вышла из комнаты. Она понимала, что теперь, она одна в этом чужом городе. Буквально на днях, их кибитку подожгли, когда все в ней мирно спали. По чистой случайности она осталась жива, ходила на реку, разговаривать с луной, от которой черпала энергию, силу.

VII. КОМНАТА ГОСТЕЙ

Комната была не освещена по прихоти клиента, чтобы его лица не смогла разглядеть «падшая девка». Он был, уже не мальчик, дряхлеющая кожа его пугала, хотя ему не было и тридцати. А так хотелось быть молодым! Сейчас именно, как никогда. Но, увы, время безжалостно гонит вперед минуя детство, юность…

Габриэлла вошла в ажурной тунике и в шелковых чулках, которые держались на ее красивых, тонких, стройных ногах на неимоверно изящных подвязках. Волосы были длинные, распущены, их волны сбегали ниже копчика. Гюго подошел к ней, привлек к себе и начал поспешно раздевать. От нее пахло мылом с ароматом сирени, от этого душистого запаха тела, как ценитель женщин, пришел в дикий экстаз. Он сорвал с нее, что можно, последними спали на пол подвязки для груди и чулки, которые потеряли свой манящий, привлекательный вид, были рваным шелком. Она стояла, как дитя пред Господом – чистая, непорочная, хотя у нее вчера, все, же был с одним гостем, толстым банкиром сеанс, но девственность все, же осталась при ней. Как сказала Мадам Розетт, тот просто онемел от ее наготы. Не тронув, вышел из комнаты через 10 минут. Просто ошарашенный! И как сказала, опять, же Мадам, он, качая головой, изумленно твердил, – Она не порочная! Дева Мария! Мол, не смог. Кинул ей свой золотой и выбежал из обители на улицу. Он бежал опрометью к своей карете, что стояла, как всегда на своем месте, за углом, вдали от фонарного столба. Мадам Розетт за ним наблюдала, стоя в тамбуре парадной, сквозь смотровое окно. Банкир был, как очумелый, добежал до своей кареты, сел в нее и через минуту его след простыл, оставив ее в недопонимании, тогда Мадам Розетт, лишь передернула плечами, изумляясь увиденным, покрутила у виска, констатировала самой себе, что, мол, у старичка толстосума ум за разум зашел.

Габриэлла стояла, как мраморный памятник. Холодная и безразличная. Гюго привлек ее к себе, насильно. Запах волос промытых в полыни, дурманил. Он ее брал неистово. Скорее всего! В ней он нашел свою Габи. Она, же была пред ним, как оголенный нерв, обращенная к нему лицом, лежа на спине. Экстаз Гюго был тем блаженством и покоем, что он взял не девку, а «Габи».

Уже светало. Не зная почему? Он подошел к окну и расшторил, хотя раньше этого никогда не делал. Сейчас, ему очень хотелось посмотреть на спящее дитя. Он отметил про себя, что возраст такой, же, как и у Габи. Волосы? Запах тот, же. Он подошел к ней, спящей, приглядываясь, в желудке свербило, что-то предупреждало, пугая. И, вдруг, тут, же отпрянул назад. О, Небо! Она! Его Габи. Он не понимал ничего. В голове пронесся немой вопрос, – Что она здесь делает? Он сел с края кровати, рядом с ней и расплакался, скорее всего, все, же от счастья.

Вот так! Утро наступило для них новыми переменами. Габи лежала с Гюго в постели и ее, уже это совсем не пугало. Она видела перед собой того, кому назначила встречу в ее и его будущем. Она не солгала, когда предсказывала ему тогда у Собора Парижской Богоматери, а он ей, помнится, не хотел верить.

Она счастливая от некогда сказанной ею правды, сказала, – Ну, что, Месье! Я была права! А, ты не слышал меня, смеялся над Габи. Встретились, же! И я рада, что Вы меня нашли, Вашу судьбу! С улыбкой добавила, – От судьбы не убежишь! Так у нас, цыган, говорят. Так что! Теперь, верь мне, Месье! Я не обманываю! Гюго ласково смотрел на свою крошку, Габи, разглаживая рукой пряди волос, что прятали ее грудь, с улыбкой произнес, – Слушаться буду! Я рабом паду к твоим ногам, мой Ангел. Но, как ты здесь очутилась? Габи рассказала, что ее родня сгорела в кибитке, в конце рассказа горько разрыдалась. Гюго ее обнял, с заботой сказал, – Не печалься, Дитя! Теперь ты будешь жить под моей опекой. Я выкуплю тебя у Мадам Розетт. Хотя, она и скряга, но думаю, что продаст за 20 золотых. Слава Богу! Не беден! Вчера получил от издателя гонорар. У Габриэллы по-детски загорелись глаза, ведь ей было, всего-то 15 лет. Она была счастлива. Дом «терпимости» не для нее. Ей! Свобода, как воздух нужна!

VIII. КОМНАТА МАДАМ РОЗЕТТ

Мадам Розетт сидела перед зеркалом, с особым вниманием всматриваясь в свое стареющее лицо, ей вот-вот стукнет 38 лет. А, когда-то она блистала в кругу куртизанок, была – мила, сексапильна и ох, как весела. Она вздохнула, обводя пустым взглядом будуар, ей стало скучно, тоскливо, одиноко и страшно перед своим будущим, в котором она, уже предстанет не молодой, потасканной Мадам. Она вскользь посмотрела на дверь, ее взяла оторопь, от того, так долго нет Гюго, как бы, не вышло курьеза с новенькой.

Та, как говорят, не обкатанная, да и с диким норовом, может и покусать, вспомнила банкира, который вышел от нее, как загипнотизированный. Не дай Бог, что-то сделает и с Гюго. Тогда, слава пойдет о ее доме по всему Парижу. Она взяла со столика трубку, в очередной раз заглянула себе в глаза, вяло улыбнувшись своему отражению, закурила, размахивая рукой, пускала затяжные клубы дыма, явно нервничала.

В комнату постучали. Она вздрогнула, но тут, же собравшись духом, строго произнесла, – Кто там, еще надоедает с утра? В ночи приходите, я не принимаю! Стуки повторились. Она пошла, открывать дверь. В дверях с сияющим видом стоял Гюго, за его спиной стояла, вся сжавшись, бледная, как полотно Габриэлла. Он ее рывком руки вывел вперед, сказав, – Мадам! Рад Вас видеть при здравии и при прелестях! Мадам Розетт, тут, же не применила распахнуть пеньюар, показывая сквозь неприлично прозрачную сорочку всю себя в утреннем откровении. Ее грудь была большая, немного обвисшая, но, еще притягивала мужской глаз. Она кистью руки, как бы старалась ее прикрыть, но делала это так нежно и замедленно, массируя соски, невинно глядя на Гюго, что глаза того невольно смотрели на нее, на ее манипуляции пальцами. Ей лесть и взгляд гостя, даже очень понравились. Она распахнула дверь, впустила непрошеных гостей внутрь комнаты, растормошила на голове свою рыжую шевелюру, начала кокетничать перед ним, перед которым желалось бы, пасть. В надежде заинтересовать собой, все, же строго произнесла, – Месье! У Вас, что к этой девке есть претензии? Она кивнула головой в сторону Габи. С ухмылкой, сказала, – Если ничего не произошло, сами понимаете, что я имею в виду. Она с любопытством посмотрела на него, с ехидством сказала, – Если что? То, я в этом деле, уж, точно не крайняя. Вины на мне нет. Вам, что тоже не под силу обкатать эту девку, как лошадку? Она смотрела с искренним удивлением, боясь разочароваться в нем, спросила, – Может, Вы, как и банкир – импотент? Со злостью посмотрела на него, Габи, выдавила «яд», которым была отравлена, уже давно и сама, с вредностью произнесла, – Тогда Вам нужно к старушке Розетт! Тем более, Вы запали на мои прелести при дневном свете, а их уж, так давно не ценили, такие мужчины, как один из них, что сейчас стоит передо мной. Она, тут, же строго глядя ему в глаза, спросила, – В чем дело, Месье? Гюго стараясь не нахамить, глядя также ей в глаза, ответил, – Мамочка! Мадам! Прелести при Вас, скажем честно – хороши, не увяли еще, быть может, есть, на что глаз кинуть! Но, я, как не импотент! Хочу взять к себе на воспитание, вот эту девку! Буду ей отцом! Шутя с юродством, добавил, – Сказки ей на ночь читать, скучно мне по ночам! Поедая взглядом прелести той, от чего Мадам Розетт смутилась и прикрыла их полой пеньюара, став пунцовая до корней своих рыжих волос. Он продолжил, – Вдохновение покинуло! Мадам пытаясь вставить, острое словечко, с ехидством сказала, – Да, уж так и покинуло? Никак свои дети надоели? А, что жена с Вами уже не спит? Издеваясь, – Значит, ни я одна старею. Она закатила вверх глаза, наигранно произнесла, – Господи, куда бежит молодость? Гюго ставя пронзительный взгляд в упор, тоже с ехидством сказал, – Да, уж! Одиночество не подсказывает сюжет. Возбужденно произнес, – Дайте ее мне, как «музу», заплачу! У Мадам Розетт вмиг загорелся взгляд, просчитывая в уме, резко сказала, – 50 золотых! Гюго эта цена шокировала, он с усмешкой ей в глаза, выпалил, – За вот эту? Немного, ли? Габи стояла на нервах, она выдергивала свою руку из руки Гюго, тот держал крепко. Мадам Розетт наблюдая за парочкой, произнесла, – В самый раз! Гюго, уже серьезно, без внутреннего напряжения, сказал, – 20, Мадам! И разбежались! Она слишком холодна в постели, не лечит, а калечит мужика. Французский поцелуй не понимает! Проку от нее, ну никакого! Бревно не обтесанное! Шлифовать и шлифовать, придется! А, как по мне, для писательских трудов, очень даже ценный материал. Он посмотрел в глаза Мадам, она что-то продумывала для себя, наверняка в памяти всплыл недавний казус с банкиром, вслух произнесла, – Ладно, берите, пока я добрая! Гюго дал золотые, они с Габи вышли из комнаты. В течение получаса Мадам Розетт стояла, застыв у окна, провожала взглядом Гюго с его девкой, не понимая, что он в ней нашел. «Пигалица!»

Кареты, же давно, след простыл, она везла парочку на съемную квартиру, наверно, уже пересекли несколько площадей и кварталов. Сердце Мадам Розетт стучало, в ссоре с ней кричала душа, навсегда отнимая от нее Гюго, как мечту. А для нее, Габи, «Дом терпимости», уже остался в прошлом.

IХ. ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ

Минуло несколько десятилетий. Гюго шел шаг за шагом поэтапно в свое прошлое, то еще кажется вчера. 1829–1830 годы. Именно там он искал ответ. И находя, смело отвечал самому себе – ошибка, малодушие, трусость. Страх перед неопределенностью в будущем пугал буквально всем, тогда, его, молодого, успешного поэта, писателя, мужчину. Потерять все, и ради чего? Перед ним, уже давно, сегодняшним днем – не молодым мужчиной, будущего, как такового, уже нет. Он одинок, насладился всем, чем мог за свою жизнь, вот, если и сохраняется любовь, то к напитку Богов. На столе, среди кучи бумаг, чернил и гусиного пера, стояла бутылка «Бургундского вина», наполовину выпита, пустой стакан и свеча, талая до огарка, такая одинокая на всем этом фоне, вот все его друзья на этот вечер, такой, же, как и предыдущие. Мир стал узок и неуютен. Сидя в кресле, он глядя безнадежно по сторонам своих апартаментов и не найдя ничего, что его так тронуло бы, со вздохом взяв в руки перо, обмокнув в чернилах, взяв белый лист бумаги, как прилежный писарь, с вожделением пытался написать. Гюго пытался писать ровно, но от того не состояния, вообще, не мог что-либо делать правильно и адекватно. Где-то, как-то, все, же старясь по мере иссякших сил, он, сосредотачиваясь на мысли, все, же вывел коряво «ГАБИ». Написав, Гюго начал рыдать, плакать горькими слезами, утопая в них, как и в своем одиночестве, вновь, опять что-то вспоминая. Сознавая, как это было давно, но все-таки было. Он, собрав в кучи бумаги, со злостью скинул со стола, глазам открылась записная книжка с закладкой. Он потянулся к ней, открыл, начал, читать, в который раз в своей жизни, вслух, – 3 октября 1858 года. Дом твой, тебя оставят в нем одного. Подпись В. Гюго. Он схватил записную книжку в руки, начал рвать ее на куски, разбрасывая клочки во все стороны. Обессилив, обхватил голову двумя руками, мыча от боли. Кажется, этим мычанием наполнилась вся комната, была сгустком негатива, вдруг, он словно очнулся, увидел вдали у окна светлый силуэт Ангела, так похожего на Габи. Он смотрел безотрывно, по щекам катились горькие слезы, он шептал «ГАБИ».

Х. СЪЕМНАЯ КВАРТИРА В ПАРИЖЕ

Габи в легком, домашнем платье, с распущенными волосами, стояла у окна и любовалась солнечными лучами, подставляя им свое лицо, за окном был теплый летний день. Уютная комната была наполнена светом, дверь в другую комнату была открыта, можно было заглянуть и увидеть, как в ней, сидя за письменным столом, что стоит в центре, ближе к окну, работает, по-домашнему в халате, сам, Месье Гюго. Он что-то быстро записывал росчерком пера, все чаще и чаще окуная его в чернильницу. В комнату постучали. Испуганная Габи, она уже в положении, подошла к двери во вторую комнату. Сидящий за столом Гюго привстал, вышел из-за стола, тихими шагами направился к двери. У обоих в голове, сразу, же мелькнуло: «Кто, же это может быть?» Габи спряталась за раздвинутую шторку (ширму), стояла за ней затаив дыхание. Гюго, более чем спокойно, подошел к двери, повернул ключом в замке, приоткрыв, он посмотрел на гостя. В дверь ввалился нахрапистый блондин, молодой человек, лет 25, он, оставив у двери трость, пройдя вперед, оглядев мутным взглядом комнату, небрежно полупьяно задержав взгляд на Гюго, сказал, – Виктор! А, я к тебе в гости! Он панибратски полез к нему в объятья. Не ждал? Гюго стоял, как – будто его в чем-то уличили, растерянно смотрел на гостя. Первое желание! Это взять и выкинуть за дверь, как блудного пса, но сдержался, сверкнув зло глазами. Гость понял, поэтому решил добавить от себя, изображая невинный предлог своего прихода, балагуря, – Мне твой слуга намекнул за золотой, где можно тебя, мой, милый друг найти. Не обессудь! Принимай гостя в объятья! Полез обниматься, готовый, уже расцеловать Гюго, тот его оттолкнул. Блондин обиженно, переходя на фальцет, крикнул, – Ах, ты, Стареющий мальчик! Проказник! Всё по девочкам ходок! Изображая из себя обиженного, он растянуто, на распев сказал, – Меня, Вы, Виктор разлюбили, уже, совсем и навсегда? Ах! Ах! Он приложил руку ко лбу, изображая свое расстройство, тут, же сняв руку, ревниво произнес, – Или на троих играешь? В упор, глядя на Гюго, рассмеявшись, спросил, – Рад? Где, же твоя новая пассия? Он посмотрел по сторонам. Словно, ища кого-то, сказал, – Я, хоть посмотрю! На кого, ты меня, мой, Великий Писака, променял? С прищуром, от чего у Гюго пробежал холодок внутри, въедливо произнес, – Признайся, как другу, где? Чтобы мне у тебя здесь не делать кавардак, не доводи ревнивца до безумия! Габи выслушавшая нечаянно пафосный монолог, явно уставшая от его трескотни, скорее женщины, нежели мужчины, больше не выдержала своего уединения, и смело вышла из-за ширмы. Изумленный мужчина, соизмеряя ту с ног до головы, произнес, – Ух, ты! Пардон, Мадам! Разводя руками в стороны, он обратился к другу, – Гюго! Да, ты у нас влюбился по уши! Он посмотрел внимательно на Габриэллу, с ехидством произнес, – Какие формы! С укором посмотрел на Гюго, рассматривая Габи и тут, же вскользь в адрес того, язвительно бросил, – Извращенец! Гость, сраженный своей догадкой, сделал взмах в сторону рукой, как курица, что несет яйца при нежелательных свидетелях, потом хватаясь ею за лоб, торопливо, вслух, ошеломленно произнес, – Подожди, подожди! Дай мне подумать! Так, так, так! Ты, что? Может, отцом хочешь стать без свидетелей? Он взял Гюго под руку, отвел в сторону, зло прошипел сквозь зубы, – Да, ты в своем уме? Она, же цыганка! Сдурел? Он, сверкая глазами, продолжил, – Да, за такие дела! Тебя общество и наше и ваше сожрет с потрохами! Уводя все далее в сторонку, наставляя, – Ну, пошалил бы и все! Шепотом произнес, – Умыл бы, как говорится, руки! Не в первой! Девчонка! Он оглянулся на Габи, вслух сказал, – Понимаю тебя. Смазливая! Ее породе! Подол задрать за золотой, тем более, ничего не стоит! Беря в оборот, вкрадчиво, добавил, – Одумайся! Рви концы! Гюго, же глядя на Габи, с терпимостью к другу, с мягкой улыбкой, язвительно сказал, – Андре! Не тебе судить меня, пошляк! Она не цыганка! Венгерка из Трансильвании! Он с презрением соизмерил его взглядом пылающим огнем, уничтожающе произнес, – Возьми себя в руки, как ревнивая баба! Сжигая взглядом, выпалил, – Улыбнись Даме! А то, забуду телесную и духовную с тобой близость! Андре в оцепенение взглянул на него и перевел мягкий взгляд на Габи, с нежностью, скорее от жалости к ней, сказал, – Дитя! Как Вас мне именовать? Габи насторожено приняла внимание к своей персоне, с дерзостью выпалили, – Габи! Андре, пережевывая, констатировал, – Габи? Странное имя для цыганки. Габи, с гордостью глядя в упор на него, отпарировала, – Я не цыганка! Я венгерка! И зовут меня Го-а-би! Андре, уже с любопытством допытывал, – И как, же Вас, милочка, занесло из Трансильвании в Париж? Габи соизмерив его взглядом, дерзко, нагло сказала, – Замуж захотелось выйти! Вот за него! Она кивнула головой в сторону Гюго, тот стоял с усмешкой на лице, это ей придало уверенности, зло добавила, – Во сне – будущего у меня встреча с ним была! Ой, как понравился Месье! Она цокала языком, качая головой, сверкая глазами в сторону Андрея, уже ерничая, сказала, – Позвал! Я и приехала! На зов его души. Андре, пораженный, с поворотом в сторону Гюго, изумленно, не веря своим глазам и ушам, произнес, – Что-то мне не совсем понятно, то, что она говорит. Объясни, хотя бы, ты! Чтобы не стоять посередине комнаты в присутствии Вас, законченным идиотом. Гюго по-приятельски хлопая того по плечу, с усмешкой в его адрес, парировал, – Судьба, братец! Месье! Вам не понять чувство «любовь», кроме похоти, Вы в своей жизни ничего не ощущали. Судьба свела нас с Габи! Познакомились, расстались и нашлись вновь, опять. Он ласково посмотрел в сторону Габи, та стояла гордо, он, же ошеломленному другу, поясняя, добавил, – И, я счастлив с этой, сопливой девчонкой, с моей единственной Дамой сердца. Он поднял вверх указательный палец, подытожил, – И вдвойне! Оттого, что буду отцом! «Надо умереть, чтобы воскреснуть!». Я, же умирал и ни раз, ни два, и ты тому, мой друг, был лично свидетель. Искал любовь! И не находил. И вот! Он ласково посмотрел на Габи, высокопарно продолжил, – Благодаря этому, черноокому Ангелу! Воскрес! И живу, купаюсь в лучах счастья! Теперь, я не только самец, но и влюбленный, любящий мужчина! Понятно, Андре? Тот в нэком психозе, сдавливая внутри себя зависть, с сарказмом сказал, – Да, уж! Вижу, как «мотылек» над зажженной свечой, крылья распушил. Он с издевкой выдавил, – Не жарковато? Охолоните, Месье Гюго! Не опалите крылышки, Дон Жуан! С презрением соизмеряя друга, глядя в упор в глаза, произнес, – Сколько раз, ты божился мне в любви? Не говоря, уже о девчонках из дома «Страсти». Издеваясь, кривляясь, выпалил, – Влюбился! С ухмылкой, резко добавил, – Скоро твоя голова лысеть начнет, зубы гнить, как у «Старого скакуна». Соизмерив взглядом, словно вылил ведро дерьма тому на голову, сказал, – Вытри пот под крыльями. Сдурел совсем! Он развернулся, оглянувшись на него, добавил, – Я ухожу! Наши с тобой отношения закончились, вот здесь и сейчас. Ты меня при этой, вот при ней втоптал в грязь. Было бы перед кем? Перед девкой, цыганкой! Зло, посмотрев на Габи, в отчаянии крикнул, – Она ведьма! Околдовала тебя! Уже спокойнее, сказал, – Сходи, исповедуйся! И гони эту девку от себя прочь! Соизмерив взглядом её, добавил, – Знаем, мы таковых! Он направился к двери, взял трость, уже в дверях повернулся и обоим, не отводящим взглядом, зло, скорее это относилось к Габи, сказал, – Гюго, между прочим! Горький пьяница, деточка! Напьется, бьет тогда. Ой, не любя, чем попало и больно, учти. Проверено мной! Габи со злом в голосе, крикнула, – Идите, Месье! Я его изучила, как пса. Ест с руки моей, и поверьте с благодарностью! Идите, Месье! А то, ведь, прикажу ему выгнать Вас, сказать-то и надо всего, лишь словечко «Фас». Андре оторопел от ее слов, Гюго, же со смехом, посоветовал, – Андре, катись-ка, ты! Под три черта! А, целомудрие твое меня удивляет. Продолжая смеяться, съязвил, – Оказывается! Я спал и впрямь с настоящей «бабой». К тому, же! Теперь, я это понял, по утрам просыпаясь счастливым рядом с Габи, а не с тобой. Брр – р! Он сделал брезгливую гримасу, сказал, – Ты мякиш! Ни то, ни сё! Подстилка для пьяницы! За то, что бил за мою неудовлетворенность, извиняюсь! Я редко бываю так груб, только, если с подстилками, «падшими шлюхами». Из той серии, что непристойно зад свой мне подставляют. Андре вылетел из двери пулей, дверь за ним с грохотом закрылась. Габи с Гюго смеялись закатистым смехом. Гюго подошел к двери, приоткрыл, снизу слышались спускающие шаги по лестнице и бормотания переходящие в крик, Андре явно в безумии выкрикивал, – Ах, ты, прохиндей! Сучок с пенька! Посылая в адрес Гюго и парочки свои проклятия, – Запомните мои слова! Скоро рыдать будете крокодильими слезами! Шаги приостановлены, Андре раздираясь во все горло, кричал, – Я, еще отыграю партию! С насмешкой и сарказмом, передразнивая, – Судьба! Стуча по перилам, крича в голос, – Цыганка! Басурманка клятая! Девка падшая! Еще громче, добавил в отчаянии, – Возомнил из себя В. Шекспира! Писака! Я его еще расхваливал перед всеми не ему чета! Обессилено констатируя, – Демон в нем! И стихи и эссе – одна чушь! Выкрикивая в пролет на лестничной площадке, – Бред сивой кобылы! Извращенец! Угрожая, – Я сорву с тебя маску! Всех на уши поставлю! Плача, – Но, почему я его любил? Еще хотел быть в его глазах «Героем любовником». С топотом сбегая вниз по лестнице, плача, бормотал, – Ангел! Она и ангел? А, я? В его глаза, уже «падший Ангел?»

ХI. ТАВЕРНА Le PROCOPE. ПАРИЖ

Улочки Парижа. Блеск и нищета. Они напичканы бедными, если не сказать убогими кварталами. Тут, же, рядом на их фоне наряду с грандиозностью, масштабностью «величия эпох», шла роскошь, все вперемешку. Наверно, чтобы понять, полюбить и отвергнуть дух Франции, глазам открывались нескончаемой чередой тайны Парижа, выпячивая себя стороннему взгляду, такими открытиями были – Соборы, галереи, таверны. Последние, преимущественно открывали, сплошь и рядом, выходцы из Италии, их пошлый, веселый нрав, как бы разряжал атмосферу города. Ментальность французов сводится решать все проблемы на ходу или в лучшем случае за чашечкой кофе в одной, другой из таверн. За столиками решались проблемы, больше сказано быть должно – судьбы художников, поэтов, политиков, просто мужчин, женщин и их детей, обсуждались вслух бурно, порой, подчас тихим шепотом. Ведь! Желание или нежелание появления таковых на белый свет, было поистине – таинством. Именно там, в тавернах, как нигде царила магия и мистика, парижане были любители узнать свою судьбу наперед, дерзнуть, играя с ней в темную, погадать на кофейной гуще. И задуматься, а стоит, ли вообще сопротивляться судьбе, меняя жизнь. Так подчас, порой думали семьянины, не решаясь менять что-либо в жизни, лишь только до них доходил запах горячего кофе и аромат свежей булочки, которые были традиционны на завтрак в семьях горожан. Холостяки, же сидели по утрам в таверне, смакуя кофе, редко познав вкус булочек. Здесь они, как бобыли, сидели с раннего утра, не гнушаясь пригубить пиво и вино и впасть в уныние в поиске собутыльников, случайного собеседника, чтобы открыть им, ему душу. И такие посиделки могли затянуться затемно. Как зачастую и здесь, в одной из таверн Le PROCOPE, основанной в конце 17 века итальянцем Прокопио, приехавшим покорить Париж своей кухней и осевшим на улочке de L Ancienne Comedi,13. Среди завсегдатаев, уже с раннего утра можно было встретить прогрессивную молодежь, как впрочем, и зрелых, уже состоявшихся людей, романтиков, в частности из кружка «Сенакль». Таких, как Шарля Сент-Бёв, Мюссе, Мериме, Дюма и многих начинающих на этом поприще. Они, как всегда, уже о чем-то балагуря, сидели за столом, смеясь над очередными шутками Дюма, при этом с аппетитом уминали цыпленка в вине, запивая старым «Бургундским», отчего им становилось, еще веселее. Смех становился раскатистым, а словцо, непременно, по– мужски, крепким.

В таверну влетел распаренный Андре, он всматривался сквозь смог исходящий из кухни на посетителей, едва различимы были, те, кто сидел за дальним столом, и так рьяно обсуждали власть. И от очередного сравнения Дюма в ее адрес, – Кобылке надо такого, как Бонапарте, чтобы оставить под копытцем Францию. Слабо, малышу, Карлуше! Кобылка ля Саксони, строптивая! Взбрыкнется, он упадет и бо-бо будет! И яйца всмяточку, и судьба, бац, бац! В десяточку! Все сидящие за столом смеялись над этим в повал. Стоя в дверях, приподняв цилиндр с головы, Андре крикнул, всматриваясь вдаль, – Шарль! За отдаленным столиком все повернулись к двери, перестав смеяться. Андре махнув рукой, удалился из таверны, тут, же из-за стола вышел Шарль, с ужимкой извинившись перед всеми собравшимися друзьями, сказал, – Айн момент! Он спешно семимильными шагами догонял Андре, через несколько секунд, тоже исчез в раскрытых настежь дверях. Его проводили взглядом, кажется, первым разрядил паузу весельчак Дюма, сказав, как – всегда с оттенком непристойного, – Шарль, явно озабочен! Этот, уж Андре! Как переходной флажок! Из рук в руки! Эта шутка осталась не осмеянной. Дюма смутился, казалось бы, что в нем смущение, как таковое, просто отсутствует, и вдруг. Он был по молодости, да и от рождения – смелым во многом, наверно в своего отца, Наполеоновского генерала Тома-Александра Дюма, с которым тот прошел огни, воды и медные трубы. Однако впоследствии они рассорились, как бывает между друзьями, не поделив что-то между собой, вследствие чего, тот остался не удел, если не сказать более, скажем, остался ни с чем, без каких– либо средств на пристойное существование, с «голым задом». Но в семье Дюма и это переводили в шутку, ведь таких генералов было сплошь и рядом предостаточно, как, например, и отец Гюго. После смерти отца, генерала Дюма, семья бедствует, живет в нищете. А. Дюма чтобы прокормить семью – мать, сестру, вынужден был заниматься браконьерством. Юношеский максимализм, вел к достижению цели, взять свой реванш. Он двадцатилетним мужчиной поехал завоевывать Париж, где по знакомству, друга отца, его приняли клерком к Герцогу Орлеанскому, там, среди книг в громадной библиотеке, он начал творить, писать легко и глупо, так оригинально и правдиво до наивной простоты, что это доводило до умиления, как прислуг, так и самого Герцога. Неожиданно, Дюма в этой, же таверне познакомился с Гюго, они стали друзьями, соратниками по перу. Его в кругу их небольшого товарищества все любили и уважали. Так и сейчас, присутствующие за столиком на него посмотрели с теплотой, Мериме, с легкой иронией, констатировал, – Смешно, Душа, Дюма! Смешно!

Проспер Мериме самый, что ни на есть умный и рациональный из этой компании. Он выходец из семьи образованного химика и живописца Франсуа Леонора Мериме. С его взглядом на всё и вся, считались, буквально все. Молчаливый Мюссе посмотрел на Мериме, вслух сказал, – Шарлю угодна любая связь, лишь бы быть всегда точкой на «И». Иначе он не был бы нашим с Вами критиком. Работа такая у него – «ценник на всех одевать». Его кусок хлеба. На булочку с марципаном ему долго работать. Все посмотрели на Мюссе. Каждый про себя отметил, что «Немо» заговорило. Он, как всегда был обкурен кальяном, таким образом, он лечил свои нервы, которые давали о себе знать, уже с детских лет, слыл истеричкой, порой доходило, вплоть до припадков. Долгие годы искал себя на поприще юриспруденции, медицины, но дальше любопытства не пошел, сказав самому себе, вслух, – Это не моё! И только найдя новый круг общения, среди писателей и поэтов, он ощутил в себе порыв – найти себя, понять и быть значимым, по максимуму. Он был старше, говорил со стороны редко, но как говорят, все, же метко, к нему прислушивались, как к человеку в летах. Все отвернулись от двери, что на входе таверны, после затянувшейся паузы, принялись доедать цыпленка и пить вино.

На улице Андре и Шарль хлопками по плечу поприветствовали друг друга. Андре нагнетая интерес Шарля, начал, как говорится, рубить с плеча, с пеной у рта, сказал, – Ты, представляешь! У нашего любимого, появилась новая пассия! Шарль был весь во внимании. Разговор казалось, попахивал очередной сенсацией, ведь она обещала быть остренькой и о ком? О самом Гюго! Андре стучал тростью по носку своего башмака, на что Шарль обратил внимание, съязвив, сказал, – Что, никак развод получил от него? Вытри, с губ… Он не договорил, Андре начал ладонью вытирать свои губы, не понимая, что на них может остаться. Шарль криво усмехнулся, глядя с безразличием на обеспокоенность Андре, сказал, – Да нет там ничего кроме слюней, успокойся! Право, как баба! Ну, давай вытряхивайся, опорожняй свою суть! Андре на него недовольно и зло посмотрел, при этом пробубнил, – А, что сразу, моя суть? Я абсолютно не о своей сути? Есть и по – крупнее лица в мире сие! Месье, например, как Виктор! У Шарля загорелись глаза при упоминании Гюго, он впился взглядом, настаивая, сказал, – Ладно не томи, говори, уже! Андрей оставил в покое трость, опираясь на нее, многозначительно сказал, – Ой, как пробило, однако Вас, Месье Сент – Бёв! С интересом глядя на него, с иронией произнес, – С чего бы, Вас так заинтересовало, а? Шарль темнее в лице, зло бросил в глаза, – Не меня одного, как вижу. Давай, выкладывай! Андре, стал, как заведенный, говорить, – Представить себе не можешь! Девка! Цыганка! Он показал на себе формы ее живота, – О! Так, что еще один Гюго, вот– вот на выходе. Он закатил вверх глаза, с сарказмом, – О, Боже! Кажется, что он второй Чингисхан! Решил план по селекции «ЧЕЛОВЕЧЕСТВО – мои дети» сделать. Сколько их, уже по Парижу и окрестностям бегает? Гигант! Гигант во всем. Шарль посмотрел на Андре, подчеркнуто, сказал, – Тебе виднее! Гигант он или нет? Андре залился краской. Он вспылил, – Да, Гигант! И может и хочет! Соизмерил Шарля, с ехидством сказал, – Не то, что некоторые! Не то, что мужики бегают от них, но и бабы. Те сразу в обморок падают, чтобы не упасть низко с ним. Ни то, ни сё! Кроме, как роли «рваной жилетки» таким не отведено. Теперь залился краской Шарль, ему было и обидно и стыдно. Он стал выпытывать, – Ну и как, та цыганочка, хороша, или? Андре, сразу почувствовал вдохновение рассказчика, затрещал, как сорока, – Ну, опять, же для начала! Она не цыганка! Это я так с бухты-барахты ляпнул. Она, что ни наесть венгерка. Из Трансильвании. Красавица! Качая головой из стороны в стороны, сопоставляя свои мысли, раскладывая их по полочкам там, же, произнес, – Формы конечно немного в расплывчатом виде, но хороша! Он собрал в пучок пальцы, чмокнув, сказал, – Персик! Наливной! Вся из себя, а главное! Дитя! Лет 15, не больше на мой взгляд. Язвительно, добавил, констатируя, – Вот, что значит, женился рано. Не нагулялся, стало быть. Девочек не много через него прошло, план теперь выполняет, чтобы было, что на старости вспомнить, а то ведь писал по молодости, по глупости одни фантазии и причуды. Сражая наповал Шарля, добавил, – Ну, что ему могла дать его, Адель Фуше? Он ее и не любил никогда, так по молодости, хотел стать в ее глазах мужчиной. Он и поэт! Решил блеснуть своей самодостаточностью перед девушкой, которая на тот час больше отдавала предпочтение Эжену, его брату. Ромео и Джульетта. Родители сказали, родители сделали. И быть по сему! Та любить до гроба обещала одному, а вышла замуж за другого. Не мудрено, что в день свадьбы была ссора, если не сказать раздор! Брат на брата пошел в аллюр! И из-за кого? Андре, как победитель, раздавливая Шарля взглядом, зная, что тот не столь ровно дышит полной грудью к прелестям Адель Гюго, сказал, – Нравы! Нравы! Помнится, на следующее утро после этих разборок, Эжен лишился рассудка. Я бы от нее не сходил с ума. Шарль стоял, молча, щеки были бардовыми, глаза от злости налились кровью. Короче, просто, Гюго попал в русло нового времени, и не кто-то, а сам Шатобриан его возносить начал. Нам бы, вам! Не дождемся! Только и стоим, чужую славу, да чьи-то успехи обсуждаем, да критикуем. Он с вызовом посмотрел на Шарля, с пафосом сказал, – А, Судьи? Критики – кто? Он сам ответил на этот вопрос, глядя на раздавленного Сент – Бёва, торжествуя, – Каждый из них никто! «Мыльный пузырь!» Что надувается до определенного размера и все, лопается на глазах, подтверждая, что он, «мыльный пузырь», что ни на есть пустое место, сам, же ничего толком, так и не сделал. Шарль, выслушав до конца, скрипя зубами, развернулся и пошел, молча, обратно в таверну. Андре торжествовал, он отомстил за свое достоинство многим и во многом. Глаза засияли, день казался, еще теплее, а солнце сияло еще ярче. И вообще жизнь – прекрасная штука. Он вальяжно шел вдаль по улице, насвистывая мелодию и размахивая тростью, игриво, на что обращали внимание ротозеи и зеваки, кишащие летним днем в перенаселенном Париже, на него смотрели с любопытством со стороны достойные и недостойные по своему статусу, прохожие. Он был в данный момент по-своему, как никогда счастлив.

ХII. АДЕЛЬ

Она лежала на большой кровати в белом пеньюаре и чепчике, в муках принимая рассвет. Он так сегодня и не пришел ночевать. Ее муж, Виктор Гюго. Это, уже вошло в привычку, забывать про еще, столь молодую жену, которая мечтала о любви, о страстных поцелуях и крепких объятиях. Но они были редкими, лишь по случаю гонораров, когда он заваливался в полупьяном виде и одаривал жену и детей – Леопольдину, Шарля, Франсуа, крошку Адель. Сняв с себя чепчик, бросив его на постель со злостью, она в отчаянии крикнула, – Я не старуха! Растрепав свои каштановые волосы, плашмя упала на подушки и зарыдала, ей было обидно до боли, ведь так красиво казалось ей в том, еще недавнем прошлом, когда за ней ухаживал Эжен и просто бегал, не давая ей прохода, он, Виктор, так рьяно добивался ее, состязаясь во всем со своим братом. Помнится…

Она привстала на кровати и посмотрела вдаль, ласково светило солнышко, россыпью забрасывая косые лучи через приоткрытое окно в комнату, по лицу скользнуло подобие улыбки. Да, помнится…

Тогда в прошлом, Он, Виктор был пылким и страстным. Наедине, на ходу читал, только, что им выдуманные стихи, в которых идеализировал ее, Адель, девушку, в которую, как он утверждал, был влюблен с пеленок. Ей нравилось внимание юношей, даже, где-то, как-то вздыхала по Эжену. Это злило Виктора, и он все средства прикладывал, чтобы завоевать ее, отбить от брата. В нем была характерная черта собственника. Он ревновал ко всем, даже к ее дяде, тот имел дурную привычку чмокнуть раз, другой Адель при встрече, наверно, этим подзаряжал себя, черпал от нее молодость, считая себя по-прежнему молодым и красивым, каковым слыл, еще лет 10 назад. Она редкий раз, если не позволяла ему это сделать при посторонних, отмечая про себя, – Что от нее не убудет, скорее, оставит ее в покое, не будет пристрастно смотреть на нее, как «мартовский кот», так обычно и было. Виктора, да впрочем, и Эжена, это злило и бесило. Виктор тогда был страстным, пылким до навязчивости. Адель было безразлична к романтике, тем более, ее всегда окружали поклонники, как юноши, так и зрелые мужчины. Они привыкла к вниманию, от этого стала ленивой, долго спала, это злило ее мать, которая за всем следила в доме, ей хотелось выдать замуж дочь. Как она говорила дочери, – Надо выбирать тех, кто тебя любит, как собственник и кто сможет содержать. Она при случае намекала о женитьбе и Виктору, провоцируя его на столь важный шаг, винила его мать, что так противилась их браку с Адель, считая ту взбалмошной, пустой, ленивой. Хотя для постороннего глаза, она была и воспитана, умна и хозяйка. Но, как не ей матери знать девочку, что росла на глазах. Она отговаривала от нее и Эжена и Виктора, видя, что она является, той соринкой в каждом глазу. Адель поссорилась с Эженом, дала обещание выйти замуж Виктору. Он сходил с ума от счастья. Писал ей письма в стихах, писал ее портреты, наброски. На радостях просил руки у супругов Фуше. Софи Гюго, мать, слышать не хотела, тем более деньги из семьи тогда бы ушли в ту семью. Мать нервничала, семье грозил распад, она получила удар (инсульт) и умерла. Гюго потерял близкого человека, что так любила и заботилась о нем, подставляла соломинку, где только было возможно. Отец, генерал Гюго, был счастлив породниться с семьей Фуше, иметь такую невестку, которой он не редко хлопал под зад, она, же лишь мило улыбалась, ей это казалось забавным, тем более что в детстве она в него влюблена, ведь он был идеал мужчины – красивый, смелый, бравый, ловелас. После похорон матери у семьи Софи Гюго не было лишней копейки за душой, но кажется, именно тогда понесло течение В. Гюго, он попал, как говорят в струю. Блажь старого короля Людовика. И быть посему! Дать Гюго, одному из немногих, пожизненное содержание в 1200 франков, в память уходящего в закат, КОРОЛЯ, как-то означить, пусть, столь приятным порывом, отметить монархически настроенных поэтов, знаками королевского внимания, их поддержать. Гюго получил желаемое – согласие Адель, славу и деньги. Его сборник стихов просто взорвал общественное мнение, опека Короля, дала тот резонанс, что он стал в центре внимания. Доход от сборника воздался сторицей, он был втрое больший, нежели ожидали, как он, Адель, супруги Фуше. Свадьба была – желаемой. К ней готовились все, кроме Эжена.

Адель сидела на кровати и бормотала, – Бедняжка, Эжен! Это я виновата в твоем безумии, прости меня. Я не думала, что так будет. Она закатила глаза вверх, просительно, произнесла, – О, Боже, прости! Помоги мне! Я устала принимать удары судьбы! Теперь, я поняла, что нельзя отталкивать настоящую любовь! Она вспомнила Эжена, заплакала, признаваясь себе вслух, – Он меня любил по настоящему, а Виктор, лишь любил свою любовь ко мне. Он предал и не раз меня. Она отвернулась, уткнулась лицом в подушку, разрыдалась.

ХIII. ГАБИ

Габи сияла от счастья, вот-вот должен подняться к ней, к ним домой, ее Виктор, Вики, как нежно она его называла. Он обещал привезти с собой доктора, который должен ее осмотреть, поэтому она до сих пор, хотя день, уже подходил к полудню, сновала в новом, модном пеньюаре, туда-сюда, из одной комнаты в другую. Ее нетерпению не было предела. Она волновалась и это, было заметно, особенно, когда услышала цоканье копыт лошадей, а это говорило, что он, Вики, уже приехал и не один, с улицы доносились голоса. Она подошла к двери, прислушалась, легкая улыбка скользнула по ее лицу, глаза засияли. За дверью отдаленно, глухо, где-то внизу, были слышны шаги, кто-то поднимался наверх, и была поймана настороженным ухом не понятная речь. Но для нее это не имело никакого значения, он, уже рядом, дождалась. Она, вздохнув, отошла от двери к окну, отодвинув штору, с любопытством посмотрела на улицу, по которой сновали прохожие, прохлаждаясь в тени зданий, размеренно вышагивая по тротуару из брущатки и было видно, как они о чем-то заинтересованно беседовали, как – всегда, в те дни, исключительно о политике.

Дверь открылась, в проеме показался сначала Гюго, за ним вошел старенький доктор, с взъерошенной шевелюрой на голове, с массивным саквояжем в руке, поправив очки на носу, он внимательно осматривался по сторонам, наконец, заметил вдали, стоящую у окна Габи. Она спряталась за штору от его пристального взгляда. Гюго увидев ее смущение, поспешил к ней, выводя ее из-за шторы, вслух произнес, – Ну, что ты, родная, не пугайся! Это Доктор, Месье Питивьере! Тот, как-то наивно посмотрев на нее, сказал, – Ой, какое очаровательное дитя! Гюго с Габи, уже подошли к нему, тот взяв Габи за локоть, стал ее рассматривать, при этом приговаривая, – Какое лицо! Какая красавица! Королева! У него загорелся глаз, он так увлекся Габи. Гюго, решил прийти на помощь ей, оградить от столь пристального взгляда, пусть старика, но все, же мужчины. Она стояла вся, зажавшись, с непониманием, что он хочет от нее, и вообще, она оторопела от его комплиментов. Доктор осмотрев, произнес, – Не пугайтесь меня, Мадам, я из добрых побуждений, не сглажу. Он, повернувшись к Гюго, спросил, – А, где мне можно уединиться, чтобы осмотреть будущую маму? Габи смутилась, посмотрела с тревогой на Виктора, вслух сказала, – Вики! Я думаю, что в твоем кабинете на диване будет удобно. Гюго ей кивнул, указывая рукой в сторону комнаты, предлагая доктору в нее пройти, тот не преминул проследовать с саквояжем, за ним последовали Габи и хозяин этого дома. Комната была светлая, солнечные лучи ее хорошо освещали. Вошедшие стояли посередине комнаты в нэком замешательстве. Доктор направился к дивану, что стоял в этой комнате, как массивная достопримечательность из дорогого красного дерева, обитый шелком, остановившись около него, оглянулся, увидев чуть в стороне от двери, табурет с тазом и рядом стоящим на полу кувшином, с бодростью, произнес, – Так! Скользнув взглядом по лицу Габи, сказал, – Вы, пока располагайтесь на диване, а мне надо бы руки вымыть. Он взглянул на Гюго, буркнул, – Надеюсь, что Вы, молодой отец, мне сольете на руки воду? Гюго, тут, же расторопно поспешил к тазу, доктор за ним. Помыв руки, гость подошел к дивану, потирая ладони рук, сказал, – Так, так, так! Ну, давайте, Мадам, будем производить осмотр! Он обернулся в сторону Гюго, строго говоря, скороговоркой, – А, вот отцам, смотреть, уже нечего! Он указал рукой на дверь. Пробурчал, – Закройте, Месье, пожалуйста, дверь с той стороны! Гюго кивнул в знак понимания, удалился. Доктор начал осматривать живот Габи, она лежала на спине с открытыми глазами, словно окаменев, он ей сказал, – Ну, что, ж Вы, милая! Так боитесь? Габи кивнула головой. Он произнес, – Но меня, Вам, точно, милочка, не надо бояться! Старик! Немочь во мне, сгорел мужской запал. Согните ноги в коленях. Он поднял подол сорочки, сделав манипуляции руками. Габи лежала, сжав зубы, из глаз катились слезы. Доктор, посмотрев на нее, озадаченно сказал, – Да! Здесь придется подумать! Плод большой, уже опустился, матка начала раскрываться практически, вот– вот. Он на нее с удивлением посмотрел, не веря глазам, спросил, – Вы, что не ощущаете схваток? Она покачала головой, с гордостью произнесла, – Я привыкла к болям, их просто игнорирую, не ощущаю. Он поднял на нее взгляд, с очередным удивлением, поражаясь, сказал, – Да! Вы не из тех доморощенных в тепличных условиях, Мамзель! Те кричат на весь квартал, даже, если кашляют, взглянул, добавил, – Будем рожать! Лицо Габи менялось в окрасе, становясь то розовым, то бордовым, то, вдруг, на глазах, становилось белым полотном и вновь розовело. Она заплакала от счастья, еще сильнее, в порыве крикнула, – Вики! В комнату вбежал испуганный Гюго, остановившись у дивана, смотрел испугано, то на Габи, то на доктора. Она и он умиленно улыбались. Доктор развел руками, констатируя факт, сказал, – Ждем Сына! Сегодня или к утру! Гюго посмотрел на Габи, она с улыбкой ему кивнула головой, по его щекам бежали градом слезы, он бросился к ней, пав перед ней на колено, стал обнимать и целовать, приговаривая, – Умница! У меня будет сын, наш сын! Доктор смотрел на них со стороны, словно был на их исповеди, на которой происходило таинство этой влюбленной пары.

ХIV. НОЧЬ БЕЗ СНА

Адель в сорочке с распущенными волосами, находилась в кухне, сидела в темноте за столиком перед огарком догорающей свечи, гадала на картах, всматривалась в их едва различимые ответы на ее вопросы. «Любит ли, еще ее муж, Виктор?» Ответ никак не мог ее удовлетворить.

Она вновь и вновь раскладывала карты, но, те молча настаивали на одном: любви рядом с ней нет. В кухню неслышно ступая, вошла прислуга, Мадам Забель, спросонья сказала, – Ну, что, Вам люба моя не спится? Опять, Вы ищете Месье Виктора вне дома? Махнув рукой, она прошла к рукомойнику, налила в ладонь воды, умылась, не вытирая лица, подошла к Адель, всмотрелась на разложенные карты, констатировала, – Да, уж! Дела плохи! Присох к бабе! Вон и карты об этом говорят, а они по ночам, это точно, не лгут. Она с удивлением посмотрела на Адель, по – бабски, добавила, – Так тебе прохладнее спать. Жара, же стоит несусветная, дышать нечем, вот и я вышла на кухню, умыться, тоже, что-то сон не идет. Твои-то малыши спят, как голубки, заходила, высмотрела каждого. Ангелы, наверно им снятся. Сладко спать. Адель на нее посмотрела с тревогой в немом взгляде, настороженно спросила, – Тогда, как мне жить? Я боюсь будущего! Мадам Забель ласково посмотрела на нее, провела рукой по волосам, с нежностью сказала, – А, так и живи! Ради себя и детей! А, он! Твой Виктор, помяни мое слово, все – равно к тебе придет. Семья! С усмешкой добавила, – Не майся! Ты его «женскими делами» бери, раз он, уж такой «ходок». Смотря ей в глаза, бросила вскользь, – Не нагулялся, стало быть, по молодости. Адель сидела расстроенная, смешав на столе карты, призналась, – Наверно! Женился рано! Я глупая, да и он. Даже любовью то назвать сегодняшним днем нельзя, так детская игра в «дочки – матери». Забель вздохнула, сказала, – Иди, ложись! Вся жизнь впереди, не майся! Она развернулась, направилась на выход. Адель с тревогой в след спросила, – А, может мне его присушить? Забель оглянулась, зло сказала, – Не дай, Бог! И он, и ты будете вдвоем маяться. Не дай, Бог! Тогда, магия на детях отыграется. Не ломай судьбы! Живи и радуйся! Мужики не стоят того, чтобы из-за них грешить. Уже на выходе, на ходу бросила, – Перетерпи! Оглянувшись, с улыбкой сказала, – Да, заведи, в конце концов, и ты себе «кобеля», вон, сколько кобелей сучится вокруг твоих ноженек. Молода, красива! Живи для себя! Констатируя, – Сколько той жизни-то? Она вышла. Адель, взъерошив на голове волосы, вслух со вздохом сказала, – Вот именно! Буду жить! Найду себе отдушину! Она задумалась, – Но из кого? Никто не похож на ее Гюго, он такой страстный в постели, раньше по молодости, она этого не понимала, была к нему, как к мужчине холодна, вышла замуж, чтобы быть независимой женщиной, прежде всего вдали от своей матери, которая постоянно поучала, как жить, что делать. Стыдно было заниматься откровенными сладострастьями, а сейчас бы. Она встала, потушила свечу. В полной темноте, спотыкаясь, пошла на выход из кухни. А за окном была темная ночь и отсутствие, казалось, звезд и луны.

ХV. НОЧЬ ГЮГО

Он сидел в кресле в полудреме, вино им было допито, писать уже не хотелось, отмахиваясь от кого-то рукой, насуплено сказал, – Что пришел ко мне, слышу шаги, цокаешь. Гюго, гримасничая, – Не ждали, не гадали, явились! Зло, – Кыш, бесово отродье! Повадился ко мне в ночи ходить. Тут, же улыбаясь и паясничая, – На те, Вам с кисточкой! Выкусите! Он показал фигу, ёрничая, крикнул, – Кыш! Не час мне, еще след заметать. Живой – Я! А, чтоб, еще живее мне быть? Сгоняй за вином! В подвальчике еще есть, наверняка. Сбегай! Он бросил бутылку в том направлении, где предполагался гость, крикнул, – Бутыль, забери, антихрист! Откинулся на спинку кресла, уже в дреме, шептал, – Я не старик! Я просто устал от жизни! Я хороший мальчик! Мама меня любит, не звала еще к себе. Он, что-то вспоминая, закрыл глаза, пробормотал, – Мама! Я буду хорошо учиться, чтобы стать знаменитым поэтом! Он погрузился в воспоминания…

Эжен и Виктор получили воспитание, прежде-всего от своей матери, именно она им назидала с требованиями, стремиться быть похожими на классиков, которых она сама боготворила. Учась в пансионе, они стремились познавать и познавать. Но склад ума каждого, все, же тяготил к поэзии. Ею они проникались до глубины души. Их по-детски увлекало, старание быть, хоть чуточку похожими на известных поэтов, они прилежно переводили труды Вергилия и Лукреция, элегии, песни. Это их так занимало, ведь тогда, они уподоблялись им – Великим. Это их и впрямь, возвышало над другими, их сверстниками. А в начале пансион их так пугал своей серостью…

ХVI. ПАНСИОН ДЕКОТТА И КОРДЬЕ

После Тулузского подворья, пансион был похож на дом сумасшедших. Серость, уныние и взгляды насупившихся людей, их не радушие пугало мальчиков, Виктора и Эжена, они стояли с узлами в руках, с теми незначительными пожитками, что дала им в дорогу мать, Софи Гюго. Во дворе гуляли их ровесники, увидев их в необычайной одежде, похожих на фатов, того времени, в ботинках на каблуках, они просто их осмеяли, с надрывом крича, – О, посмотрите! Актеры из балагана к нам пожаловали. Дети Шекспира. Они покатывались со смеха, тыча в их сторону пальцами, один из них самый смелый, крикнул, – Сдохнуть – не жить! Рядом с ним, уже стоял, похожий на старого армянина, старик, Кордье. Он, размахивая полами своего длинного плаща, как черный ворон, раздражительно во всю свою мочь, кричал, – Я тебя сейчас и отпою и воскрешу! Схватив больно за ухо, тащил, как нашкодившего пса в сторону, при этом бил пенками, потом дав под зад коленом, крикнул всем, – Вы у меня получите! Всем дам из табакерки нюхнуть табачку! Есть желающие? Все тихо замерли на месте. Понимая, что лучше спрятаться от этой табакерки куда подальше, иначе он будет ею бить по голове до безсознания, как было ни один раз и с каждым. К его тумакам привыкнуть трудно. Во дворе появился Эммануэль де Котт, он со стороны посмотрел на притихших мальчиков. Каждый про себя, явно отметил, – Декотт, урод! Он их надзирал днем и в ночи, не щадя их старание быть послушными. В конце концов, забывая, что они все, же дети, не оставлял им право на их шалости, отбирая детство, даже влезал, как оккупант в их сны и тайны, слушая их мысли вслух во сне, в которых они порой проговаривались, что где-то у них спрятано, их тайное и ценное. Он тут, же бежал к тумбочкам и с бешенством взламывал дверцы и ящики отмычкой, которую всегда носил при себе.

Генерал Гюго стыдил мать в письмах, что она их, детей, скинула с плеча своей гордыни. Что в пансион с их-то характером? Он считал, что мятеж и неповиновение другим, на их взгляд дуракам, это от него в них, зачастую про себя называл сыновей «Мятежные Ангелы».

Они стояли посередине двора, Эжен и Виктор, к ним спеша шел Декотт. Им было страшно после увиденного. Мальчики до сих пор стояли, потупив взгляды у стены фасада пансионата. Тот подошел к братьям и рявкнул, – Что, только что от мамки? А, ну давайте к тем у стеночки! Зло посмотрел на Эжена, схватив за химок, пытаясь поставить на колено, начал рыться в его голове, бормоча, – Вшей мне еще городских не хватало! Тиф рядом ходит. Он оттолкнул от себя Эжена в сторону, пытаясь схватить рывком Виктора, тот отстранился, чем взбесил Декотта, тот заорал, – Ах, ты, пострел! Он, уже замахнулся, чтобы его ударить, но Виктор вывернулся, отмахиваясь рукой, наотмашь влепил затрещину Декотту. Дети у стены захохотали. Злой Декотт, уже бежал с криками к ним. Эжен и Виктор, молча, шли по двору, в новую обитель.

Прошло время. Братья приобрели авторитет среди подростков, даже внесли некий разлад. Так, как братья Гюго были по-своему разносторонне талантливы, и каждый из них тяготел к лидерству, так они нашли и сторонников и врагов. Здесь наверняка сказались гены матери и отца. Два лидера группировок, как положено, вели переговоры затемно, встречаясь, где-нибудь в туалетной комнате, с глазу на глаз обсуждали и отстаивали свои приоритеты, деля по-братски власть, помня мать, ее любовь к ним. Мирились, когда ставили пьесы, каждый уподобляясь Шекспиру, писал стихи с вдохновением и азартом, их наставником тогда был Кордье.

Франция того времени, как в прочем вся Европа и Россия, занималась версификацией, строением нового формата стиха, каждый, хотел внести лепту, упражняясь в стихах. В пансионе сочинительство было досугом, каждый пытался блеснуть. Братья Гюго просто заставили тянуться в стремлении быть поэтами, буквально всех, даже темное и злое создание, как Месье Декотт, он, тоже писал по ночам лирику и оды, завидуя легкости пера Виктора и Эжена Гюго. Их учителем и вдохновителем был ни кто-то, а классный наставник, далеко не красавец Феликс Бискара, его рябое лицо светилось, когда он читал стихи Эжена и Виктора Гюго. Он, их тайно читал в ночи своей даме сердца, прачке, мадемуазель Розалин. Он, как страстно влюбленный мужчина, признаваясь ей, вслух не преминул, раз, другой сказать, что это он написал оды. Хотя конечно, писал банальнее мальчиков, но тоже писал и даже с гордостью показывал стихи своим ученикам, которые в нем признавали в глаза, все, же некий талант. А за глаза, те за спиной осмеивали его, как они говорили, – Наш Ромео разбросал по листку «слюни». Им тогда не была знакома любовь к женщине, только к матери. Но, как-то Виктор Гюго, все, же отметил прелести Розалин. Бискара с учениками, Эженом, Виктором и Розалин, решили сделать экскурс в историю Франции, поехали посмотреть в Париж Собор Парижской Богоматери. Поднимаясь за Розалин по лестницы, он невольно обратил внимание, когда та из-за своей аккуратности приподняла подол платья, оголяя ноги, так, что, идущий за ней, Виктор Гюго залился краской, лицо розовело, бледнело. Это пугало не понятым в нем, так, что от впечатления вытер потный лоб ладонью, в испуге оглядываясь по сторонам. Но этого никто не заметил. Сердце стучало, как ненормальное, удивляя и поражая, той новизной в открытии красоты. После чего, рассказав о своих впечатлениях мальчишкам из пансионата, он с ними сбегал в город, подсмотреть на голых женщин в бане через окошко. Для них это было предвкушением соблазна, их притягивало женское тело, как страстный плод. Виктор и Эжен вечерами бегали смотреть в окна прислуги, у которых они не занавешивались, считая, что их жизнь никого не трогает за сердце и душу. Безликие красавицы, тех дней, с безразличием открывали себя теням ночи, блуждали раздетыми, порой, в чем мать родила по своим квадратным метрам, показывая свои прелести напоказ звездам и ночи. Иногда, именно они, мальчишки были свидетелями их оргий с такими, же слугами, как и те, а иногда к ним захаживали Кордье с Декоттом, чтобы провести ночь любви, отойти от наставлений, расслабиться с девками, и вот тогда была видна их мужская сущность, они были с ними, как нежными, так и грубыми. Это и возбуждало и шокировало и пугало подглядывающих за ними мальчишек. После всего ими увиденного, прочувствованного со стороны, братья, как бы соревнуясь, садились и писали откровенную лирику. Это было, просто – наслаждение. Каждый был в глазах другого, как позже и в глазах друзей, не только стихоплетом, но и мужчиной, такие стихи могли написать, только знатоки женского характера и тела.

Гюго просыпаясь, оглянулся, протер глаза, вслух сказал, – Опять юность, девки, стихи, так и не утихомирится во мне не раскаявшийся грешник. Он посмотрел на стол, на нем лежал лист бумаги и выведенное им коряво «ГАБИ».

ХVII. ТРАГЕДИЯ

Ночь. Габи лежала на диване, тихо стонала, сидящий с ней Доктор, Месье Питивьере, клевал носом, иногда испуганно выйдя из дремы, сонными глазами смотрел на роженицу. Гюго поехал за кормилицей. Габи по-детски заплакала. С ней не было ее самых дорогих и близких людей. Сквозь горькие слезы она видела пламя, которое прорывалось через копоть, подчеркивая ужасом, что оно всесильно.

В памяти всплыла, та ночь из прошлого…

Габи стояла на берегу у края воды, смотрела на отражение в ней звезд и луны. Ей казалось, что она в сказочной стране, на душе было мятежно, как – будто, что-то страшное происходит с ней. Но она стоит и видит свое отражение в воде, значит, это просто страх на чужбине, неустроенность ее семьи, здесь во Франции. Они катались по стране из города в город, но так и не смогли прибиться, чтобы как-то ощутить домашний уют. Везде свирепствовал голод, разруха, нищета. Она, Габи, так устала от нее. Столько горе ей и ее семье пришлось хлебнуть, работая изнурительным трудом на соледобывающей шахте и вновь, опять попрошайничество, ради хлеба насущного, здесь во Франции. Габи посмотрела на луну, она ее притягивала своим ярким блеском. Ее отражение была на середине реки. Габи захотелось к ней приблизиться, она скинула с себя многочисленные юбки, блузку, вошла в воду. Та была теплая, она поплыла на середину реки, луна, же от нее отдалялась вдаль. Габи легла на спину и стала смотреть на звезды, луну, и вслух просить, – Луна, подруга влюбленных! Найди мне любимого, чтобы он меня защитил от ветра и холода, от нищеты и голода. Звезды, словно услышали ее, стали мерцать над головой. Габи улыбнулась, как ей казалось, это был хороший знак.

А, этим временем. Два оборванца, потихоньку подходили к кибитке. Она стояла на обочине дороги, голосов из нее не было слышно, значит, в ней все отдыхают. Они подошли к ней, сквозь тряпье заглянули внутрь кибитки. В ней на сене спали четверо – девочка в обнимку с мальчиком, мужчина с женщиной. Один из оборванцев начал шарить руками в поиске наживы, под руку попались вещи – одежда, обувь, он отдал поспешно другому, оглянувшись, они чуть в стороне на привязи заметили маленького жеребенка, второй кивнул первому, тот пошел его отвязывать, придя с ним ко второму, кивнул. Кажется, решение они приняли вместе и молниеносно. Второй резво побежал, обежав кибитку, посмотрев по сторонам, убедившись, что никого вблизи нет, вернулся обратно, присев у кибитки, он поджог паклю из сена и валявшихся тряпок, положил сбоку кибитки. Тут, же они стали убегать, один тащил в руках тряпье, второй из них тащил за веревку жеребенка, который не хотел никуда идти. Они оглянулись вместе от испуга. Кибитка полыхала, как коробок со спичками. В ней кричали дети и взрослые, запутавшиеся в упавшем на головы горящем навесе, выйти из объятий огня не могли, а может, просто не стали противостоять судьбе. Габи вышла из воды, ее пробила дрожь, она вдали увидела пламя, именно в той стороне, где стояла их кибитка. Она выбежала на берег, собрала свои вещи побежала туда, откуда исходила смерть. Прибежав на место, где час назад стояла кибитка, она увидела, лишь колеса и обгорелые останки людей. Вдали, словно обезумел от страха, бегал конь «ЛИЛЛО» с обуглившимися остатками кибитки, перечеркивая пространство оглоблями.

ХVIII. МАГИЯ ГОРОДА

Тайны Парижа, несут в себе историю этой свободной страны, прослеживаются демократические направления через целые эпохи. Наверно поэтому и обосновались, те далекие племена галлов на необитаемом, недоступном острове Сите. Это племя занимало Париж до 52 г. д. э., пока на них не напали римляне, оккупировав болотистое место, назвав исходя из этого, это городище «Лютецией», а жителей паризеями, немного позже городище стало расширяться в масштабе. Правление римлян было ослаблено к 508 г. и закончилось с пришествием к власти Меровингской династии франков, тогда Париж стал столицей. Остров Сите привлекал все новых завоевателей. Уже с 800 г. начались нашествия Викингов, которые стремились подчинить себе этот город со своим вольным нравом – жить не как все, во многом вызывающем и кичливым, в обществе которого, уже появлялись лидеры, среди графов. Именно они заставляли противостоять викингам, началась стройка крепости на острове. Графы расшатывали власть королей, находя в их власти слабые стороны. На фоне этого безвластия, громко заявлял о себе граф Одо (Эд), именуемый себя графом Парижским. Позднее, он был выбран королем феодальным собранием лордов, не допуская к власти Шарля III, что так стремился к власти, претендуя на королевский трон. Более устойчивая королевская власть наступила с вступлением на трон короля Гуго Капет, он, же Граф Парижский, был избран после последнего каролингского короля, с этого началась Династия Капетингов, исчисляемая свое начало с 987 г.

Начался 11 век. Город на глазах разрастался, начались застройки в стиле «модерн» того средневековья. Складывалась четкая структура города Парижа. Правый берег принадлежал ремесленникам, левый элите и уже, тогда, третейским судьей предстал Король, имея свою резиденцию Правосудия (королевский дворец) посередине острова. Уже, чуть позже, это явило себя – центром города, что полностью был занят Собором Нотр – Дам (Собор Парижской Богоматери) и Дворцом Правосудия. Французская революция 1789 г. обострила отношения горожан и селян, которые постоянно враждовали. Выжженные села дали городу толпы бродяг, попрошаек, город с их нашествием казался на фоне роскоши искаженным, гармония деформирована безобразием, той серостью, тем убожеством. По вечерам город был небезопасен для каких-либо прогулок. После 8 вечера жизнь в городе замирала. В городе правил разврат и криминал. В эти часы просыпалось КОРОЛЕВСТВО ДНА, торжествовал подземный Париж.

Магия города буквально овладевала душами, сердцами и помыслами. Здесь в старых кварталах жили маги, колдуны, которые за одну, другую, звонкую монету (денье), готовы были огорошить пророчеством входящего с любопытством к ним.

Однажды Виктор и Эжен зашли к магу (чаклуну), чтобы спросить о своем будущем. Тот сидел во мраке, в каком-то неимоверном тряпье, курил кальян, вокруг стояли подсвечники с догорающими свечами. Чаклун был обкурен, поэтому крикнул молодым людям, что топтались в проеме двери, заплетающимся языком, – А, ну, пошли отсюда! Вон! Эжен и Виктор переглянулись, их взяла оторопь. Эжен попятился назад, с испугом вышел. Виктор остался стоять в дверях. Чаклун – маг пьяно посмотрел на него и сказал, – А, ты мне нравишься, подойди ближе. Вопросительно спросил, – Деньги! У Месье есть? Виктор кивнул, достал из кармана звонкие серебряные монеты, отдал чаклуну, что держал перед ним протянутую руку, сразу, же сказал, – Нужду не будешь, как я испытывать. Станешь знаменитым и богатым. Власть тебя любит, как и женщины. Дай руку! Гюго протянул руку, маг сказал, – Ты не тот, каким кажешься всем. Ты монстр! Тебе поклоняются тени ночи и солнце дня. Ты покоряешь сердца. Это в тебе от Бога. Он любит тебя. Ты его избранный! Это он тебя поставил на этот путь, на котором ты обретаешь, отдавая за это душу. Твое мышление носит эмоционально-чувственный характер и это двигает тебя к твоим интересам. Ты ориентируешься, как зверь в окружающей среде, строишь свое поведение в зависимости от жизненной ситуации. Тебя несет течение. Ты стараешься попасть в сферы своего влияния, достижение цели для тебя превыше всего. Ты не знаешь самого себя, как другие. Ты не предсказуем, этим притягателен. В тебе вжилась черта матери и отца-достижение цели, оценивая противника. В кризисные моменты, как и мать, берешь инициативу в свои руки. Не трус в отца! Он у тебя военный? Гюго кивнул головой, оцепенев. Тот продолжал, – Смотри на меня! Гюго поднял на него взгляд. Чаклун прошипел, – Ты научишься не впадать в панику в любой ситуации. А у тебя их в жизни, как «черных пятен» – много будет. Горишь, как свеча, то умираешь, то воскресаешь. Лгать придется много и во многом, ради реализации поставленных целей. Хотя в чувствах твоих всегда будет лежать искренность. Влюбчив, ты, молодой Месье! Хлебнешь через край за настоящую любовь. Люди верят тебе и будут верить всегда. Ты себя считаешь проницательным, считая, что жизнь – открытая книга, которая тобой легко читается. Умен, не спорю! Он посмотрел в глаза, с прищуром, сквозь дым от трубки, сказал, – Нет видения, как у меня, поэтому и ведет твое эго к волюнтаризму. Вспыльчив. Не распыляй эмоции и силы зря. Любишь деньги. Посмотрел на Виктора, с иронией добавил, – А, кто сегодня их не любит? Стремись к положительным эмоциям. Иначе!? Сто раз в жизни будешь умирать, как мотылек. Избегай ссоры с близкими, особенно…

Он кивнул на дверь, сказал, С тем, что вышел опрометью отсюда. Он твой брат? Гюго кивнул. Чаклун мусоля во рту трубку, пуская кольцами дым, подытожил, – Щади его! Слаб он. Ты сильнее его во всем! И запомни! Не все – реальность, что видят глаза и слышат уши. И не все бери за чистую монету, что говорят со стороны. Люди злы и завистливы. Ты будешь в летописи веков значиться. Детей будет много, ты их будешь оплакивать. Рука Гюго вспотела и задрожала в руке этого страшного человека. Чаклун ее отбросил, и сказал, – А, теперь иди в мир, который тебя признает Гением. И больше никому не разрешай читать твои мысли и руку. Не гневи Господа любопытством. Виктора пробила дрожь, на лбу появились капли пота, что говорило о страхе в нем. Он, уже пятился назад к выходу. Чаклун в след посылал пророчество, – На все воля Господа! Он решает, что и когда с нами должно произойти. Свечи, вдруг мгновенно погасли, все одновременно. Маг с кашлем смеялся, скорее даже гоготал. Гюго выбежал стремглав из этого проклятого Богом места.

ХIХ. ПЕРЕХОД ИЗ ОТРОЧЕСТВА В ЮНОСТЬ

Первое формирование, тот фундамент к взрослой жизни были заложены любовью Маман, Мадам Софи Гюго, которая относилась к жизни, более чем серьезно и этому приучала своих сыновей, которых она любила и искала в них продолжения себя. Она верила в гениальность сыновей. Ее тяготила, как и детей, пребывание в том, захудалом пансионате. Она настаивала и умоляла их, воздействовать на их отца, генерала Гюго, потребовать у него денег, чтобы идти учиться дальше, не останавливаться на убогости, что дают в пансионате. Она, как мать их роста в том не наблюдала. Да и они, уже ей казались взрослыми, если не сказать мужчинами. Ее детям необходима светская жизнь, в которую, необходимо вступать, уже сейчас. Инициативу взял на себя Виктор Гюго, он написал отцу письмо, датируемое от 20 июля 1818 года, он обращался к отцу на равных, как того требовал от них, сам, же отец, писал с уверенностью и смело…

«Дорогой, Папа! Ты, конечно, понимаешь, что нам, уже нет той надобности, находится у господина Декотта. Все, что мы должны были познать, нами познано. Здесь не научат, тому, что нас выведет в свет. Мы хотим заняться юридическим правом, вышлите на наше содержание деньги. Эта необходимость на траты по приобретению книг, нашего содержания, Вам вернется сторицей. Те триста франков, что Вы выдаете нам на содержание, уже не имеют ценности, добавьте, просим Вас, еще, хотя бы восемьсот каждому, мы, уже выросли, и обещаем, что расходовать будем с экономией. С уважением Ваши сыновья, Эжен и Виктор»…

Виктор, дописывая это письмо, поставил росчерком пера свою подпись. Он теперь всегда выводил ее, столь аккуратно, словно тренируясь, набивая руку с непременной уверенностью, что его будущее состоится. Как не странно, отец проявил щедрость, решил вложить в будущее своих детей, столь не значительное материальное пособие на каждого. Как знать? Как знать? Как все обернется в жизни? Хотя он и испытывал стеснения в средствах, все, же выступил гарантом своим детям. Это было необходимо и ему, как отцу, как мужчине, чтобы при случае сказать, что не жалел средств на детей, пока еще не бедный. Он тут, же написал им с легким сердцем…

«Я вовсе не нахожу чрезмерными притязания, чем смогу – помогу. Поступайте на юридический. Вы – мое богатство! Я отдам распоряжение, чтобы Вам высылали по восемьсот франков в год, помесячно. Ваш любящий Папа»…

В конце августа они выехали из пансиона Декотта и Кордье, вернулись домой, и поселились у матери на улице Пти – Огюстен, 18. Конечно, там им было тесновато, не то, что ранее на улице Шерш – Миди. Мать экономила на всем, где возможно, отец не присылал более чем, его помощь была мизерная. О квартире с видом на сад, ей, уже не приходилось и мечтать. Вид из окна у Виктора и Эжен был до такой степени сер и пугающий, что им страшно было выглядывать в него, они практически не расшторивали окно. Вид был из окна подавляющий, проглядывался двор музея, с бесчисленными гробницами королей Франции, которые были выдворены из своих усыпальниц в аббатстве Сен-Дени. Революция не пощадила их прах и память о них. Гробницы были варварски раскурочены и разбросаны, как не нужный хлам, скорее, как память о вандализме, его и хранили во дворе музея, надеясь, что когда-то потомки проникнутся памятью к ушедшим королям. Чтобы уйти от окружающего соседства, забыться, братья старательно выводили строчки стихов. На подсознании у них вырабатывался патриотизм, уважение к монархической, сильной власти, которая, как им казалась, должна объединить Францию, сделать ее целостной и неделимой. Сильной! В эти дни они прощались со своим детством.

Мать верила, опекала и вдохновляла своих сыновей, в любом начинании была их опорой – моральной и духовной. Юридическое право, как ей казалось, было не их хлебом, она не принуждала к рвению, учиться в тягость себе. Скорее всего, они числились на юридическом факультете в колледже Святого Людовика, из-за страха обидеть отца, исправно платили за обучение в нем его деньгами, он строго спрашивал с них, при случае интересовался, как идут их познания и успехи. Деньги генерала были не большими, но и не маленькими, как он считал, вслух говоря себе, что те с неба не падают. Все по – большому счету в трудах достаются, приходится и ему крутиться в жизни, чтобы выплачивать им на их содержание. Однако сыновья не считали, что они на столько, уж велики, поэтому не утруждали себя посещениями лекций и сдачей экзаменов. За два года учебы, не был сдан ни один из них. Мать относилась к тому безразлично, тратила на учебу не она, а отец. Она была любящей матерью, как она говорила, – Я в судьбу детей не вмешиваюсь! Каждый волен жить по-своему усмотрение. Как в прочем, уже год, другой вдали и жил самостоятельно, ее старший сын, Абель. Бывая часто наездами у нее в гостях. Он пока не мог определиться, что он хочет в этой жизни, тоже писал и неплохо. Она, же видела в дальнейшем своих сыновей, только известными писателями. И ограждала их, чаще, все, же Эжена и Виктора, от всех тягот и забот, когда они запирались в комнате и писали. Единственно, что она требовала от них, прогуливаться, бывать на свежем воздухе, понимая, что их окружающий мир в комнате был сужен до предела, а жизнь рядом продолжалась. Она заставляла жить. Как обязательное! Для всех была прогулка после обеда. Софи Гюго, как и подобает графине, в своем лучшем платье, красного цвета с волнующим глаз фиолетовым оттенком, с шалью на плечах, неимоверной роскоши, шествовала чинно, неторопливо, по обе стороны шли ее сыновья. Ее любовь, надежда! Ее богатство! Они прохаживались, возвращаясь в лучшие времена, где некогда их квартира была притягательна, в ней всегда были разноголосая, двери не закрывались. Тогда они были вхожи в свет. Там остались их друзья, семья Пьера Фуше, они по-прежнему квартировали в Тулузском подворье, на улице Шерш – Миди. И ей, Софи, очень хотелось преподнести себя со стороны, все, той, же веселой, обеспеченной Софи. С нее, помнится, не сводил глаз Пьер Фуше. Ей было, чем гордиться. Своими мальчиками. Их стихи, уже были на слуху в Тулузском подворье. При случайной встрече, семья Фуше, как-то пригласила ее с сыновьями в гости, теперь это стало их досугом, по вечерам они все стремились в общество, которое иногда можно было встретить именно там, в гостях у Фуше. Для всех Мадам Фуше была тихая, скромная, набожная, встречала гостей с кротостью. Лишь наедине с Софи она открывалась, рассказывала, как ее тяготит серый быт и домашний устав мужа, он к ней был сух, строг и безразличен, тогда, как она была молода и еще полна чувств. Муж к ее прелестям был равнодушен. В ночи не разделял с нею постель. Всегда был поглощен своими делами. Пьер Фуше был начальником канцелярии в Военном Министерстве и отдавался своим обязанностям с рвением. Ведь, это была власть над людьми, а она подпитывала его тщеславие карьериста.

Вот почему, глаза Мадам Фуше, часто, пылко говорили о том, что она ищет любви. Они играли потаенно, пылая страстью, то при виде Виктора, то при наездах генерала Гюго. Она ревновала чувство Виктора к своей дочери, тоже смотрела порой на него, реже на остальных, двух братьев Гюго, столь не равнодушно, наверно в ней еще не перекипела, та страсть, которая тоже зарождалась в таком, же, молодом возрасте и до сих пор не изжила себя в ее сердце.

В этом доме прижилась любовь. Мальчики влюбились в некогда красивую девочку из их детства, когда не зазорно было обниматься, целоваться, дергать за косички, подглядывать за туалетом в кустах, катать ее в садовой тачке и бросать, если надоедало в кучу навоза. Тогда это было забавно трем братьям Гюго, видеть слезы Адель. Теперь, Адель предстала девицей, очаровательным созданием, так похожую на испанку. Она ими манипулировала, как хотела, капризничала, приказывала, а они были пред ней послушными.

Мать мечтала, как один, другой из сыновей в дальнейшем встанет на ноги, поднимется в росте, добьется тех высот признания и славы, и как обязательно! Непременно женятся удачно и на фоне не состоявшейся семьи, предстанут любящими и трепетными мужьями. Она за утренним кофе неоднократно говорила одному и другому, – Поверьте материнскому сердцу! Вы у меня будете самыми счастливыми! Моя любовь в каждом из Вас. Она ласково смотрела на сыновей, но с особенной любовью, все, же говорила Виктору, – Ты будешь влюбленным супругом, храни любовь в себе. Это святое, что дарует свыше Господь. Он нам всем говорит, что семья – святое! У Виктора загорались глаза, у Эжен тускнели. Он был влюблен в Адель, но та немного охладела к нему, считая, что письма Виктора ярче и чувствительнее. В них страсть. Его бесило, когда брат, бывая в гостях семьи Адель, простирался возле ее ног, добивался от нее признания, вспыльчиво, со страстью спрашивая, – Ты меня любишь Адель? Она искоса смотрела на дверь, боясь, что в этот момент нагрянет ее мать, которая с прищуром смотрела на вздохи подростков. Она так для себя и не определила, кто, же из юношей симпатичнее. Виктор ей нравился, но она считала, что он будет пылким любовником, но отнюдь не преданным мужем. Все в этом доме было правильно и рассудительно и скучно, особенно вечерами, когда рядом был Пьер Фуше. Он был худощавым старцем, скорее бесчувственным, постоянно занят, лишь работой. Даже в квартире, как в канцелярии, вечно рылся в бумагах, которые перебирал со всей скрупулезностью, тщательно просматривая каждый документ. Со стороны постороннему глазу были видны, его ермолка на голове и мелькающие с неимоверной быстротой люстриновые нарукавники, которые были до блеска лощенные от его трудов. В доме тогда царил покой и тишина. Дамы, Софи Гюго, Мадам Фуше и Адель, молча, занимались рукоделием. Братья, где-то примостившись у камина, под треск дров, украдкой с вздохами, смотрели на Адель, которая, казалось, не обращала на них никакого внимания. Для всех эти минуты были длительными и тягостными, все ждали, когда выйдет, наконец-то Пьер Фуше, чтобы нарушить молчание. Поэтому сыновья писали Адель письма, каждый проявляя любовь в своих строках. Адель раздваивалась, ей нравились двое, Эжен и Виктор. Ей легче было общаться, столь страстно отвечать в письмах, именно Виктору. Она так долго сдерживает в себе эмоции, которыми переполнена, ведь для всех в присутствии взрослых, матери, отца, именно она сама невинность, Ангел в плоти. Послушная дочь, которую всегда за что-то ругает мать в присутствии юношей, особенно в присутствии Виктора, стараясь ее унизить. Наедине, она просто ее стирала в порошок своим назиданием, оскорблением, намеками о легкодоступном поведении дочери, вспылив, говорила, – Он, же, ведь легкомысленный! Ловелас! Не пропускает своим охочим взглядом, даже меня, женщину, уже не юную! С презрением глядя на дочь, констатируя, – Хотя, конечно, же, красивую. Я, ведь еще, очень ничего! Намекая ей, что, наверно, юноше, именно такие женщины, как она – зрелые и нужны. Что они могут найти в объятьях их сверстниц, не видавших жизнь? Адель в тот момент была унижена и растоптана, как в глазах матери, так и своих.

Мать запрещала вздыхать по нему, постоянно повторяя, дочери, мол, зачем он ей нужен, он не стоит того. С ним она, только наплачется. Именно поэтому, она, Адель, отвечала в письмах, как женщина, доказывая свою самодостаточность, жаловалась на строгость к ней матери. Ее тяготило общество с ней по многим причинам, главная причина, это – самодурство матери. Она писала, проговаривая вслух, – Знаю плохо, когда дочь хочет одного, чтобы мать ушла куда-нибудь подальше. Грех! Я просто в отчаянии, прошу, молясь о прощении. Уста шепчут «прости», тогда, как сердце стучит, волнуя душу, а она стремиться к тебе, Виктор! Я научилась лгать матери. Пряча свои секреты от нее, как можно дальше и глубже в тайники души. Виктор и Адель решили прятать чувства. Избегая охов и вздохов в присутствии посторонних. Адель стала изображать интерес к Эжену, тот благоволил, писал ей стихи. Мать Адель, это где-то как-то поощряла, хвалила того при дочери, что он самый хороший из братьев, серьезный и правильный.

При редких встречах с Адель, Виктор признавался, – Адель! Ты не представляешь, как мне плохо без тебя, без твоих губ, рук. Я не могу видеть твое общение, даже с моим братом. Меня тогда все бесит. Я себя еле-еле сдерживаю. Чтобы не подойти и не дать ему горячую затрещину. Во мне кипит страсть, бурлит кровь, мышцы в напряжении, я задыхаюсь. Он падал на колено перед ней, целовал подол платья, признаваясь, – Я без тебя умираю. Спаси меня! Она его поднимала и отдавалась в его объятия. Тайные пристрастия, желание запретного плода, все это укрепляло их чувства, соединяя, как заговорщиков в союз. Адель бегала к тайнику в саду, забирала из него любовные письма. Однажды, спрятав письмо от Виктора за корсаж платья, она шла из сада в свою комнату. Мать заметив, ее остановила, начала поправлять на ней платье, очищая от листьев, на пол к ее ногам упало письмо. Мать начала, как ненормальная кричать и бить, дергая за волосы, закатывая истерику, – Скажи, мне немедленно, что это такое. Она трясла в руке письмо, водя им перед ее носом, продолжая кричать, – Я требую ответа! Я тебе запрещала с ним общаться, как с кавалером. Что других нет? Тут, же со злостью крикнула, – Ты наказана, до моего с отцом решения. Сиди в комнате и жди! Адель перепуганная, убежала. Мадам Фуше пошла, жаловаться на дочь Пьеру Фуше. Как не странно он был бы рад породниться с генералом, самим графом Гюго, его еще помнят и любят в военном окружении. И отметил, что Виктор, простаки добьется всего в своей жизни. Характер у него бойца, да и одарен во многом, и на этом всем можно хорошо зарабатывать по нынешним временам. Бедностью не пахнет. Как он сказал жене, – Он в людях, не в пример многим, разбирается. Мадам Фуше стояла вся пунцовая, глаза налились кровью от злости, как на дочь, Виктора, так и на мужа, умника.

Адель, жалуясь Виктору в очередной раз на мать, сказала, что она теперь опозорена, что ее спасет, только замужество. Но не за кого она не хочет идти замуж, так как любит, только Виктора. Тот, получив письмо, ощутил в себе мужское достоинство, что непременно обязан спасти Адель, ведь он столько раз просил и ее спасти его. Он почувствовал себя мужчиной и рыцарем. Это игра в мужчину и женщину длилась год, молясь, объясняясь в любви, укоряя, возвышая друг друга, провоцируя на разрыв. Адель и Виктор потеряли покой, живя в их надуманном мире. И вот…

В апреле 1820 г., на годовщину признания в любви этой пары, с угрюмым видом нагрянули супруги Фуше. Софи Гюго их не очень радушно приняла, так как считала, что семейка, уже вторглась в личную жизнь каждого из семьи и просто выматывает нервы, манипулируя истериками каждого из этой семьи, особенно ее сыновей, любимых мальчиков. Они пришли, чтобы обговорить, то, что откладывать, уже нельзя. Любовь Виктора и Адель, и их уже порядком вымотала. Надо, что-то срочно решать. Как быть с детьми? Этого Софи Гюго ожидала, но не желала. Отдать в руки Адель, в семью Фуше своего мальчика, Виктора? Он, же самый, самый! Отец, как– никак, а генерал, граф. Его карьера только-только дала крошечный росток. И теперь отказаться от нее, жениться в восемнадцать лет и на ком? Она просто восприняла это, как предстоящий ужас. Неужели он испортит жизнь себе из-за какой-то девицы, столь доступного поведения? Она часто, прибирая в комнате у мальчиков, найдя в их тайниках письма, читала взахлеб их переписку. При этом не раз про себя решила, повторяя, как «немой» зарок, – Пока, я жива! Не быть тому!

Диалога не состоялось. Софи приняла супругов холодно и враждебно. Она позвала в гостиную, где они только, что объяснялись, Виктора, тот вбежал радостный. Но она его омрачила, во всеуслышание сказав, – Пока, я жива, свадьбы не будет! Виктор молод, ему нужно думать о карьере, а не о пеленках? Он зло посмотрел на мать. Супруги Фуше не солоно хлебавши, негодуя, уже направились к выходу. Виктор им крикнул, – Подождите, Мама и папа! Я согласен жениться на Адель, не смотря на мнение Мадам Гюго! Те вышли. Он, же оглядывался на мать, был в полном смятении, Софи стояла, словно каменная стена. Сердце у него сжалось от боли, ведь он предает мать, бросился к ней в объятья. Мать стала его утешать с нежностью, приговаривая, – Жизнь, только начинается. Не стоит ее сейчас ломать, сын мой. Все устроится. Он плакал на ее плече горько и долго. Ослушаться мать он не смог, она самый дорогой человек в его жизни. Все тяготы она взваливала на себя, ограждая от такой ноши своих сыновей.

Адель была предана им, ее Виктором. Ей просто запретили думать о нем. Они несколько месяцев были в разлуке.

Виктор искал утешение в работе. Знакомство с Шатобрианом, который публиковал в своем журнале «Консерватор» стихи В. Гюго и Эжена, было, уже настолько приятельским, отношения такими близкими по духу, что тот посоветовал им, уже самостоятельно пробовать себя в издательском направлении. Старший брат, Абель Гюго, старше Виктора на четыре года, уверенно сказал, что им, как литераторам, уже пора попробовать свои силы. Они открыли свой журнал «Литературный консерватор». Он выходил под редакторством Виктора, который строго следил за форматом в новой литературе. Укорял брата Эжена, говоря, – Ты брат совсем отошел от реалии. Проснись и строчи, а то пишешь, только знаки препинания. Точки. Скучно читать. Мне не нравится, исправляй по ходу дня и на правку мне, буду корректировать до утра. Абель напротив, писал резко, статьи были колкими. Они, даже как-то сблизились с Виктором. На что ревностно смотрел Эжен, недолюбливая братьев за их единение. В это время их вдохновлял наставник Бискара, он писал из Нанта, что ими доволен, а вот Эженом, как никогда, увы, нет, пусть тот нажмет на перо посильнее, не чахнет, пусть не зарывает свой писательский талант. Виктор Гюго старался, чтобы странички в журнале были наполнены интересным материал. Он писал легко, охотно, используя, сразу несколько псевдонимов, меняя технику и манеру письма. Журнал был расхожим в тесных кругах общества и казался многим интересным.

Софи Гюго, уже все, казалось бы, перепробовала, чтобы ее сын, Виктор перестал думать об Адель, он уже становится известным в литературных кругах, она понемногу успокоилась от страха перед какими-либо отношениями между ними. Он, же не признавался и не открывался, матери в своих чувствах, но что-то потаенное, спрятанное им было в его глазах от нее.

Адель брала уроки рисования у подруги Жюли Дювидаль де Монферье, скорее чтобы отвлечься и уйти хотя бы на время от опеки матери. Однажды Виктор, ее подкараулил, как бы случайно столкнувшись у ворот дома подруги. Адель обрадовалась, потом сказала, что спешит домой. Он сказал, что проводит. Та сказала, что не стоит, ведь, помнится, ему запретила с ней встречаться его мать. Зло, посмотрев с сарказмом, произнесла, – С каких пор, Вы, Месье стали ослушником, графини Гюго? Смотрите, узнает. Она с любопытством, провоцируя, сказала, – Попадет Вам от Мадам! Вы, же Маменькин сынок! Он начал ей признаваться в любви, клясться и божиться, заверяя, что давно ищет с ней встречи, и что его ноги, просто бегут к ней, на улицу Шерш-Миди. Предложил ей переехать, оставить родителей. Получив от нее отказ, в отчаянии кричал, – Ты хочешь моей смерти! Тут, же впадая в истерику, клялся, божился, что без нее он не сможет жить. Она ему призналась, что тоже хотела бы, быть рядом с ним, и что ей, даже хочется…

Чтобы их увидели, в особенности ее мать, и пусть, та отправит ее в Монастырь, тогда она, возможно, обретет покой, которого у нее, уже десять последних месяцев нет. Он не верил ей, она не верила ему. Вспоминались старые обиды, присовокуплялись, как весомый аргумент – вражда каждой из родни. Со стороны выглядело глупо и нелепо. Сначала слезы, потом пылкие страстные поцелуи, затем оскорбления. Произошла ссора, но окончательного разрыва боялись двое, как Адель, так и Виктор. Он, уже уходя, сказал, – Пиши, если сочтешь нужным мне по адресу – Париж, Главный Почтамт, господину Виктору Гюго, из Тулузской Литературной Академии. И писала. Переписка была столь страстной, пламенной и откровенной, что мост между влюбленными вновь был воздвигнут. Они, же были, как два берега у одной реки под названием «ЛЮБОВЬ». Они жили в терзаниях и муках. Как быть? Если родители против их брака.

Неожиданно заболела Мадам Гюго. Ее измучила одышка. Не в силах жить на этаже, пребывая в стенах квартиры на четвертом этаже, у нее появилась фобия страха, ей необходим воздух, прогулки в саду, она боялась внезапно умереть. Старший сын, Абель перевез мать на квартиру на первом этаже с выходом в сад. Он и два младших брата занялись благоустройством, ремонтом квартиры, делая все своими руками, лишь бы их маме было уютно и комфортно. Обработали землю в саду, привели в порядок палисадник, создав видимость аллей с декоративными дорожками. Мать, как никогда радовалась. Ее дети всему в жизни научились. Их жизнь точно, уже ничем не сможет напугать. Из любой ситуации они выйдут обязательно. От длительного пребывания на воздухе, Софи Гюго продуло сквозняком, она заболела воспалением легких. Сильный кашель и одышка не давали ей покоя. Она при очередном приступе волновалась, боясь, что вот-вот задохнется и умрет. Она так панически этого боялась. Наверно она дочитывала эпилог в своей жизни. При очередном обострении кашля, который так выматывал, забирая все, что были в ней силы, она смотрела выпученными от ужаса глазами на Эжена и Виктора, в безумии со страхом спрашивая, – Как, же Вы без меня? А, где Абель? Как, же? В глазах у нее была борьба со страхом. Она не договорила, у нее произошел инсульт. Она умерла 27 июня 1821 г. в три часа утра. Виктор и Эжен, безутешно рыдая, оплакивали мать. Виктор был в панике, он глотал воздух ртом, не понимая, что ее больше с ними нет, шептал, – Мама! Мамочка. Не оставляй меня! Я не смогу без тебя жить! На него все, с той, же ревностью, смотрел Эжен, даже сейчас он второй. Абель, приехал по срочному вызову братьев, помог им похоронить мать.

Молодой священник герцог де Роган, тридцати лет, провел обряд погребения на кладбище в Вожирар, присутствовали несколько друзей, которые в этот момент считали необходимым помочь братьям Гюго. Они стояли, молча, Абель, Эжен и Виктор. Последний из них чувствовал полное одиночество. Отец жил в Блуа, как казалось, был к ним абсолютно равнодушен. Адель, словно потеряна им в этом миру. Эжен взъелся на него, нет той братской любви, между ними встала Адель и стихи. Тот, пусть маленький, но успех, его, Виктора в литературе. Он, Эжен, словно затаил что-то в себе, был пугающе замкнут, на него, как – будто волнами находили приступы меланхолии и агрессии. То он молчал, сох на глазах, то становился страшным чудовищем, над всеми смеялся и издевался, учил жить. Это походило на безумие, после смерти матери, глаза его говорили, что он что-то страшное вынашивает в мыслях. Виктор устал от присутствия страха, он бежал от него, гуляя часами по улицам города. Незаметно он подошел к дому Адель, поднял голову, увидел в окне движущиеся силуэты и музыку. Там жили по иному, радуясь, жизнь. Виктор прислонился к стене дома и горько плакал, искоса кидая взгляд на окно, он заметил Адель в белом платье, как невеста, она танцевала. Он остался на ночь в беседке в саду, безотрывно наблюдая за окном Адель, там он и заснул. Утром Адель пришла, как всегда посидеть в беседке и испугалась, на лавочке спал Виктор, она бросилась к нему, с испугом спросила, – Виктор, что Вы здесь делаете? Вас могут увидеть. Он заплакал. Она смотрела на него, не понимая его слез. Он сквозь них, с комком в горле сказал, – Нет Мадам Гюго! Мама умерла. Она спросила, – Когда? Вчера проводили туда, откуда не возвращаются. Она ужаснулась, – Боже, а я вчера танцевала, прости. Подошла, стала обнимать, целовать, успокаивая, шептала, – Я с тобой! Теперь, я всегда буду с тобой! Уже после обеда к ним на квартиру, на улице Мезьер подъехал в экипаже, Месье Фуше. Он высказал, соболезнование братьям. И лично Виктору посоветовал, – Виктор, я тебе советую все, же уехать из Парижа, в нем жизнь дорогая и не по карману молодым поэтам. Гюго написал отцу, уведомив того в кончине матери, Софи Гюго.

Ему сообщали о том, что теперь после утраты, смерти матери, не стоит терять друг друга, как близких людей. Он просил понять и помочь, возможно, в последний раз, сыновьям, которые теперь остались без опеки близкого человека, их матери. Сообщая, что никаких средств им не осталось от матери, кроме долгов, как врачу, так и хозяину лавки, разумеется, и хозяину квартиры, которую арендовал для них Абель, тот оказался в затруднение, не может выплатить. И он, как сын просто просит отца проникнуться, простить обиды и помочь, хотя бы дать помощь в долг. Как встанут на ноги, они ему все вернут. Ниже приписал, что не желали никогда быть в тягость, никто не готовился к смерти, она вошла в их семью нежданно-негаданно. И что главная цель, что именно, он, Виктор ставит себе, это не быть в тягость никому. Они просят его приехать и уладить все дела. Отец проникся вниманием, с тяжестью на душе, все, же взялся за хлопоты своей бывшей семьи. Не смотря на устройство новой, что вот-вот зарождалась, хотя генерал жил в гражданском браке,18 лет, с тридцати семилетней Мадам Мари-Катрин Тома из Сактуан, теперешней вдовой помещика Анакле де Альме, в прочем всем она представлялась, как графиня Салькано. Генерал, овдовев, сразу женился на своей пассии. До сыновей доходили, слухи о женитьбе отца на Мадам Тома, но они не вмешивались, так как фактически были у него на содержании. Работал, только Абель, а долги еще имели длинный хвост, так как Мадам Гюго не предвидела наперед своей кончины, старалась держать свой дом и быт, хотя бы в поверхностном достатке. Порой, пуская пыль перед соседями из светского окружения.

Супруги Фуше видели бедственное положение семьи Гюго. Чтобы избежать общения, они сняли дом в пригороде Парижа, в Дре. Надеясь, что Виктор их не будет докучать вниманием, ведь это в нескольких лье от Парижа, добираться возможно только на дилижансе, а это лишние затраты, двадцать пять франков в одну сторону. Таких денег у Виктора не было. Но кажется, что желание Виктора Гюго в достижении цели было сильно и преград быть не могло. Он появился у них на следующий, же день их отъезда, прошел пешком 20 лье от Парижа до Дре. Увидев в незнакомом городе Пьера Фуше, он выследил их место проживания. Его появление, как усталого путника, просто растрогало до глубины души Фуше. Он так был похож на беспомощного малыша, которого держал когда– то на руках таким крохотным и хилым. Так и сейчас он стоял слабым и беспомощным. И он для себя, мысленно, отметил, – Кто, если не я? Я друг его отца. Он не смог отказать в гостеприимстве. С нежеланием встретила, лишь Мадам Фуше, Адель радовалась, тайно от глаз своих родителей. Пьер Фуше спросил в их присутствии, – Виктор, каковы ваши намерения в Дре? Он сказал, что приехал, чтобы просить руки Адель. Заверив, что нищета ему не грозит, так как уже пишет грандиозный роман «Ган Исландец», считает, что это будет роман века, в духе Вальтера Скотта. Пьер Фуше вздохнув, поверил в него. Пообещал дать ответ, только после благословения генерала Гюго, а пока он должен подождать, живя у друзей. Ожидание было тягостным. В переписке, Адель призналась, что, если отец Гюго не даст согласия, она согласится сбежать с Виктором в другую страну и там тайно с ним жениться. Это был их порыв, но не от отчаяния, а скорее от романтизма, он был присущ таким молодым, как Адель и Виктор. Тот согласился. Виктор Гюго отправился в Монфор – л’ Амори, там ждал ответа в компании друга, поэта Сен – Вальри. Отец прислал благословение. Супруги Фуше объявили о помолвке, назначив дату свадьбы. Молодые были счастливы. Все готовились к свадьбе, всем казалось, что 1822 г. вносит нечто новое.

ХХ. СВАДЬБА ВИКТОРА И АДЕЛЬ

Шел октябрь 1822 года. Генерал, граф Гюго на свадьбу к сыну не приехал. Свадьба была в доме Фуше. Потом все выехали свадебным эскортом на бал, который был назначен в большом зале Военного Совета. Старик, Пьер Фуше подсуетился, ради своей дочери. На балу был гостем и наставник Феликс Бискара, который со стороны наблюдал за своим некогда подопечным, Эженом Гюго, стоящим у окна, который ему был ближе по духу, нежели Виктор. Тот стоял в нервном возбуждении, глаза говорили о боли, с которой ему явно было тяжело справиться. Он не отводил глаз с танцующей пары, Виктора и Адель. Они были счастливы, он, же был подавлен ревностью, своим горем. По шепоту губ, можно было понять, что он проклинает своего брата. К Бискара подошел веселый и гостеприимный Абель, который был распорядителем на этой свадьбе. Наставник, отведя в сторону брата Виктора и Эжена, тихо сказал, – Я, Вам, просто советую обратить внимание на Эжена. Не дай Бог! Он покрутил пальцем у виска, продолжая, – Я за ним, уже час наблюдаю, что-то в нем я нахожу странное. Абель повернулся, с интересом посмотрел на брата, что стоял у окна, зло, бормоча, – Предатели! Предатели! Абель и Бискара подошли вдвоем к Эжену, взяв его под руки, увели с уговорами, тот шел, сопротивляясь, оглядываясь на танцующую счастливую пару. Никто из гостей ничего не понял, все считали, что Эжен изрядно пьян, провожали его взглядами сожаления, что, мол, тот напился и теперь пропустит самое интересное.

Молодые были счастливы, ничто не омрачало их радость. Так долго ждали они этого дня. Каждый из них заслужил, те минуты счастья. Ночь была вожделенной, ее ждали. Они вошли в спальню, чтобы отдаться пристрасти, с которой боролись несколько месяцев. От этого их отделяла, еще незакрытая дверь. Наконец Виктор Гюго закрыл дверь в юность, отрочество, детство. Адель стояла у двери, замерев дыхание, она словно боялась нарушить тишину в этой комнате. Гюго подхватив на руки Адель, по ходу целуя, то в губы, то в волосы, то в шею, понес свою маленькую жену на кровать. О, как долго они ждали этой ночи. Столько месяцев воздержания, делали их более любопытными. И сейчас любопытство присутствовало в одном и другом. Он осторожно положил Адель на большую в свадебном убранстве кровать и начал ее раздевать, соприкосновения с ее телом обжигало кончики его пальцев. Он наклонялся, касаясь ее сосков. Она напоминала мраморную статую Венеру, именно таким был оттенок ее кожи, так маняща, пахнущая молоком. Она в трепете снимала одежду с него, касаясь горячими губами его сосков. Он и она были в возбужденном состоянии, снимая и сбрасывая всевозможные женские подвязки, в волнении он шептал, – Если, тебе будет больно, скажи, ладно? Адель на него смотрела пылко, кажется, ее сейчас это меньше всего волновало, она была накалена до предела, сказала, – Ладно! Но думаю, что будет мне приятно. Я это чувствую. Он с благодарностью посмотрел на нее, мягко улыбнулся, – Милая, Адель! Его рука скользнула у нее между ног, она с закрытыми глазами стонала. Он купался в каскаде ее волос, пряча свое лицо, немного стесняясь, между ними это было впервые. Она была томная в ожидании его последующих действий, невольно поддалась силе его объятий, в них, словно, потерялась, ее тело дрожало. Он водил по щекам, губам своими тонкими с маникюром пальцами, она ловила их приоткрытым ртом, обдавая пылом. Его поцелуи спускались, все ниже и ниже. Поцелуи были пылающими и влажными. Адель, разомлевшая от вожделения, была открыта его порыву «взять» в таком манящем откровении, тело было без изъяна, большая грудь, округлые ягодицы и осиная талия. Гюго брал ее с любовью и страстью. По его телу пробегала дрожь. Кровь била в голову, висок пробивало, так, что ощущался пульс вен. Он прижал ее к своему телу, держа в объятьях крепкими, но в тоже время нежными руками. Их тела были в напряжении. Поцелуи были, столь беспорядочными, пылающими, при прикосновении к телу, была ощутима новая волна дрожи переходящая в страсть. Их ритм движений, сбил ритм дыхания, им казалось, что они вообще не умеют дышать. Мраморное тело Адель было накрыто разгоряченным телом Гюго, он был неистов с ней, она стонала. Пожирающий ее страстью мужчина, словно очнулся от наваждения, с испугом спросил, – Тебе больно? Адель отрицательно покачала головой, вцепившись в его плечи своими руками, пылко шептала, – Нет, продолжай! Я тебя хочу! Гюго ей отвечал ритмичными движениями страстными поцелуями, как раб Адель, что возле ее ног, страстно шептал, – Я твой! Ты моя! Адель стонала, в экстазе вскрикивая, – Да! Да! Да! Твоя! Это было единение тел, сердец и душ. Новобрачные заснули, лишь под утро в тесных объятьях. Тесная кровать во время секса, теперь им была велика. Они спали, прижавшись, друг к другу. За окном, уже серел рассвет.

Утром, домашние боялись огорошить новостью молодых, которые так долго и сладко нежились в постели, вдруг ни с того, ни сего, взять и сказать им, что случилась трагедия. Бискара, все, же настоял, постучавшись, он вошел в спальню к молодым и сказал, – Прости меня! Но я с плохой новостью. Эжен сошел с ума. В глазах Адель был просто – ужас. А у Виктора в глазах, та не переданная словами – боль, испуг за своего брата. Он, одевшись, тут, же поспешил за Бискара. То, что они увидели, войдя в комнату Эжена, повергло в ужас, он при зажженных свечах, которыми была до отказа заполнена комната, крушил мебель и рубил ее на куски саблей, с такой неистовой злобой, что все были шокированы и напуганы. Тут, же отправили известие отцу в Блуа, тот тут, же вернулся с тем, же экипажем в Париж. Отец, увидев своего любимца, розовощекого некогда крепыша, Эжена, сам чуть не сошел с ума, он был подавлен. Новобрачные были приветливы, генерал Гюго, как мог, их радушно поздравил. Но, все, же поспешно решил уехать и забрать с собой Эжена. Это был отцовский порыв, прийти на помощь сыну, взять ответственность за него на себя. Все в доме Фуше все-таки с облегчением вздохнули, когда они уехали. Такое пережить, да еще в день свадьбы. Если быть суеверными, то это плохой знак им, Виктору и Адель. Однако в это не верили и не ждали никаких бед в будущем.

ХХI.РОДЫ

За окном серел рассвет, с улицы доносился топот лошадей, что переменились с ноги на ногу, экипаж стоял в ожидании, все могло произойти, в квартире Гюго, там идут роды. Габи лежала на диване, вся мокрая, пот по ее телу бежал ручьями. Она боялась. Кормилица, молодая, грудастая дама, держала ее за руки, доктор, тоже весь взмыленный стоял в ногах, принимал роды. Казалось, что этим родам не будет конца, ребенок явно противостоял появлению на этот ему незнакомый белый свет, в котором он боялся умереть. Доктор посмотрел на кормилицу, кивнул, показывая на область живота, та сразу, же поняла, что надо надавить на живот роженицы, чтобы плод вышел из утробы матери. Она легла своим не маленьким весом на живот Габи, та начала кричать. Гюго был за дверью, стоял, прислонившись к ней, слушая, что там происходит. Ему запретили стоять над душой, как выразился доктор, и съязвила кормилица в один голос, произнеся, – Уйдите, Месье отсюда – вон! Мы Вам не мешали дитя делать, не мешайте нам принять его на свет божий. Габи выла волчицей, так, что по телу каждого из присутствующих бежали от мороза мурашки, она издавала вопль, скорее это было ругательство, кричала, – О, Иштенем! (О, Боже! Ó, Istenem…) О, Курво Оньят, де фай! (О, мать…, как больно…A kurva anyját, de fáj!) От того, что это был незнакомый для окружающих язык, надрывный, гортанный, это так пугало «языческим», непонятным. Доктор, буквально тащил на божий свет младенца. Наконец, он закричал, что только было мочи. Доктор похлопал по попе малыша, тот от обиды, что его так встречают на белом свете, столь не радушно, плакал громко, в крик. Габи плакала от счастья. В комнату вбежал Гюго и начал кричать от радости, – Спасибо, Господи, ты мне подарил сына! От любимой женщины! СЫНА – ааа!!!

ХХII. НОВАЯ ЖИЗНЬ

Рождение, как оно красиво в момент истины, что все, же жизнь дается, как подарок, тому, кто выстрадал свое явление, еще в утробе матери. Габи лежала в постели, рядом с нею спал ее сын, маленький Вики, который наполнил ее жизнь смыслом. Теперь она не одна, не смотря не на что, рядом с ней самый близкий человек и он, Виктор. Слышно было, как он копошился на кухне, что-то готовил ей на завтрак. Она подняла глаза на окно, сквозь него стремились потоком солнечного тепла, лаской лучи, что связывали ее с внешним миром, с Господом Отцом. Он с любовью посмотрела на малыша, она наконец-то поверила в свое счастье, обрела покой, которого не находил столько лет, если не сказать с самого своего рождения. Малыш неожиданно заплакал, она пощупала рукой пеленку, мокрая. Достала из-под подушки сухую, осторожно присев на кровати, стала пеленать. Она взяла его на руки, стала давать грудь, но он, отворачиваясь, лишь больно кусал сосок, невольно она закричала, – О, Иштенем! (О, Боже! Ó, Istenem…) На крик из кабинета, где отдыхала после ночи, вышла кормилица. Она выглядела уставшей и разбитой, волосы были растрепаны, сорочка в области груди вся мокрая, она, посмотрев на Габи, сказала, – Вот и меня, ваш маленький господин вымучил, ни свет, ни заря начал кричать от голода. Я ему грудь даю, он ее не берет, кусается и плачет. Она вынула грудь из лифа, показала, зло сказала, – Как щенок обглодал. Грудь действительно была в укусах. Габи на нее посмотрела с испугом, боясь, что и ее грудь может быть такой, тогда Гюго, не дай Бог ее бросит. Кормилица подошла, присела на кровать, взяла маленького Вики к своей груди, он ее брал, боясь, что отнимут, молоко стекала по его губам. Габи наблюдала за ними, как приятно наблюдать за единением матери и дитя. А она наблюдала со стороны, словно и не мать. Она вылезла из постели, обула тапочки, чтобы не разозлиться, направилась к окну, стала смотреть на улицу. В комнату с подносом в руке вошел Гюго, он с растерянностью посмотрел на Габи у окна, потом с нежностью посмотрел на кормилицу, та кажется, вжилась в роль материнства, кормление ей доставляло удовольствие. Ее оголенная грудь, колыхалась от его втягивания и чмоканья соска. Кормилица, Анетт, смотрела на малыша, как на своего сына. В этот момент ей Гюго был благодарен. Недовольство во взгляде можно было уловить, лишь Габи, которая с ревностью смотрела на эту грудастую даму, которая к тому, же была и хороша при своих пышущих аппетитом формах, она была симпатична и мила. Гюго не сводил глаз с кормилицы и сына. Габи не сводила глаз с него. Анетт закончила кормление, отняв спящего ребенка от груди, из которой струйками лилось молоко, положила его на кровать, чмокнув в щечку. Она произвольно по привычке обтерла грудь рукой, поправив ее формы подтянув подвязки, натянула лиф нижней сорочки, при этом улыбнувшись, направляя взгляд на Гюго, сказала, – Хуже мужика дерет грудь. Но и то и это приятно. Гюго с пониманием улыбнулся, в шутку сказал, – Не пробовал, не знаю. Она засмеялась, тогда, как Габи была раздражительна, нервничая, вслух сказала, – Все, нам Ваши услуги более не нужны. Я посмотрела со стороны, теперь, думаю, что сама смогу кормить своего сына. Гюго смотрел, то на одну, то на другую, не понимая, что здесь произошло в его отсутствие. Он поспешил сказать, – Дорогая! Ты ослабла, пару дней, нам просто необходимо принять услуги, Мадам Анетт. Ребенок, только, что родился, ему необходимо привыкнуть к новым условиям жизни. Габи зло сверкнула на него, своими черными глазами. Анетт, кажется, поняла, что происходит между ними. Габи ее приревновала, как к сыну, так и к мужчине. Она с иронией посмотрела на Габи, сказала, – Нет, так нет! Обращаясь к Гюго, делая абсолютное безразличие, добавила, – Месье знает, где меня найти. Это на всякий случай, если у молодой мадам пропадет молоко. Во мне молока хватит на всех и на мужиков и на детей. Зло посмотрела на Габи, протянула руку Гюго, то понял, что с ней надо расплатиться. Бросил несколько золотых в ее ладонь, та ее, замкнув в кулак, сказала, – А, вы, Месье мне нравитесь! Щедрый! Тут, же отвернулась, направилась к выходу. Гюго все, еще с подносом в руке пошел ее проводить. На выходе она посмотрела многозначительно на него, взяла с подноса булочку и ушла, хлопнув сильно дверью, отчего всем телом вздрогнула Габи, стоящая вся на нервах. Она резко сказала вошедшему Гюго, – Я в моем доме не хочу видеть никаких женщин. Воспитание сына, только мое дело. Немного успокоившись, глядя, на так ничего не понимающего Гюго, выдавила, – Нашего сына! Если, я для Вас, как вы говорили, Месье – единственная, так не зовите в дом больше никого. Он пожал плечами, поставил поднос на кровать, на котором осталась одна булочка и кофе, подошел к ней, начал целовать, прижимая ее к себе, он чувствовал ее волнение, ее упругую грудь, которая была в молоке. Он начал ее целовать все ниже и ниже, отстранив лиф сорочки, сбросил ее с нее на пол, взял грудь, от которой не мог оторваться, сказал, – Теперь и я попробовал. Вкусно! Ее глаза горели от страсти, она сказала, – Чем, я хуже той грудастой бабы. Гюго сказал, – Лучше! Ты – Богиня. МАТЬ! Он ее брал неистово.

Гюго вновь и вновь привыкал к своей новой жизни, ему нравилось просыпаться утром в объятьях Габи и издалека смотреть на сына, который спал в плетеной люльке в метре от их кровати. Как обычно занимаясь утренним сексом, Габи умудрялась при этом ловко его укачивать, привязав пояс халата от своей ноги к люльке, при динамике движения и рывках, ее колыхало и ребенок, успокаиваясь в волнах любви, засыпал. Кажется, что Гюго воскрес, в нем было столько прилива энергии. Начинал один роман, другой, писал, стихи и читал их взахлеб, ей, своей Габи, та понемногу привыкала к его родному языку. Как он в ночи признавался, она для него настоящая муза, с которой он скоро станет не только известным, но и богатым. Он тратил на нее гонорары, осыпал золотыми, которые она пряла у себя на груди в мешочке. Как она ему в шутку, откровенно сказала, – Золотые монетки! Ей греют душу. С ними увереннее в этой жизни. Он смеялся, валил ее в объятьях, как «медведь» на кровать, раздевал. Сверху вниз осыпал монетами, словно «золотым дождем», наверно тогда она себя ощущала «Клеопатрой». И брал так, снимая с живота и с груди каждый золотой, что потом кружилась голова, она, же ему говорила, – Честь моя стоит большого! Любви и денег! Ты мне это все даешь, значит, ты – мой мужчина. Я не буду рабой тебе, но я стану для тебя единственной женщиной. После меня, ты не сможешь ни с кем заниматься любовью, потому, что я буду стоять всегда между вами, ты будешь меня звать по имени, и заниматься в тот момент со мной любовью. Нет больше для тебя женщин. Есть только одна – Габи. При этом она стонала, утопая в его объятьях, отдавалась и телом и сердцем и душей. Это его так заводило, что он испытывал настоящее блаженство. Он брал саму Богиню. Его мысли работали чище, четче, хотелось творить нечто, что всех повергло бы в трепет, создать трагедию, что станет тем мерилом чувств, ради которых можно умереть. Уже после секса лежа с Габи, он ей говорил, – Ты, знаешь, маленький аленький цветочек! Я тебя оставлю на века. Ты будешь жить вечно, тобой будут восхищаться, все, буквально все, кто прочтет мой следующий роман. Он задумывался, глядел в потолок. Потом искоса глядел на своего Ангела, как бы, убеждая самого себя в том, что именно так и будет. Тут, же приподнимаясь на локтях, вглядываясь в лицо Габи, стуча кулаком себе по лбу, словно вытаскивал мысль, вспыльчиво, подытоживал, – Да, да, да! Именно так и назову! Цыганка! Она на него смотрела с укором, говоря, – Если, ты обо мне, то я, сто раз, тебе говорила, что я венгерка! Он с улыбкой и обеспокоенностью, заверял, – Да, да! Я помню! Целуя грудь, я понял, исправляюсь, добавлял, – Не Цыганка! Модьёр! (Венгерка…Magyar.) Она смеялась тут, же, спешила образумить, осадить его буйную фантазию, с улыбкой добавляла, – Взвесь, рассуди! Эти названия не играют, на них не обратят никакого внимания. Он с возмущением, – Почему? Она уверенно, – Да, потому! Глухо звучит. Не интересно. Лучше что-то такое, от чего берет в трепет, всех, всех! Он на нее посмотрел с удивлением, спросил, – Ну, и что, вот например, лично тебя впечатлило в Париже и взяло за душу? Она, привстав тоже на локтях, раскинув в стороны волны своих каштановых волос, с гордостью говорила, – Если ты меня, спрашиваешь? Он кивал. Она более чем серьезно, глядя в упор, признавалась, – Меня волнует и вводит в трепет, тот Собор, где ты меня встретил. Гюго изумленно спрашивал, – Собор Парижской Богоматери? Она кивала головой, цепенея внутри, говорила, – Это что-то! Божественно! В нем иной мир, там живет Господь! Я бы там легла на паперти и умерла. Без страха, там вход в небеса, неважно в ад или рай, там дверь к самому Господу. Гюго был в восхищении, его цыганка Габи, так глубоко мыслит, так далеко видит, вспыльчиво говорил, – Ты Ангел! Обнявшись, целуясь, они обретали единение душ и покой. Он ей обещал, Да! Именно так и назову! Молодец! Целуя, тут, же бежал писать в кабинет, садился за письменный стол, и писал за полночь без отдыха и сна.

Он не мог оторваться от заполняющих им листов бумаги, писал, читал, рвал, вновь писал. Габи с ребенком на руках ходила по комнате, собирала за ним мусор и сыну, назидая, говорила, – Вот, малыш, наш месье Гюго – неряха, ты не будь таким, как он. Твой дедушка граф. Значит, ты просто обязан быть аккуратным, не жить, как простой крестьянин, который не уважает написанное, скручивает сигарки, чтобы потом в дым слово Божье превращать. Она собирала, разглаживала, мятые листки и прятала в юбки, в которых она по-прежнему ходила по дому. Малыш, улучив момент, взявшись за лист, мусолил во рту, рвал, плакал, когда им давился. Тогда она от страха переворачивала ногами вниз и трясла, как котенка, приговаривая, – Нет, ты не графчонок! Ты рабчонок! Плебей! Нет в тебе ценностей, значит, ты пошел в моего отца, Яноша, тот не умел, даже читать. Тут, же обнимала, целовала и с любовью говорила, – Ёй! Ты у меня самый, самый! И будешь, как папа писать. Малыш в этот момент, чаще всего писал, она, изумленно кричала, – Ёй! Не писать, а писать стихи, романы! Малыш улыбался. В этот момент, обычно, за ними искоса наблюдал Гюго, продолжая кропать пером, улыбнувшись, говорил, – Ну, весь в папу! Писака! Писун! Все смеялись. Счастье жило с ними рядом.

ХХIII. КРЕЩЕНИЕ

Ясное утро внесло радость. Небо было, уже голубым и чистым, его окаймляло лучи яркого, пышущего жаром солнца. Габи несла на руках маленького Вики, закрывая от постороннего глаза своей шалью, она казалась Мадонной. Она вошла в Собор Парижской Богоматери. Величие его так потрясло. Она оглянулась, словно очутилась в ином мире, так было торжественно у нее сейчас на душе. Она осматривала, стараясь запечатлеть это момент – торжества, любви и счастья. В центре стояли сидения, тем порядки строгости, вдоль стен были видны ниши, словно маленькие часовни, которые ждут каждого, кто войдет в их тайны, внося свои откровения. В одной из ниш был виден крест, который говорит о чистоте помыслов, ему поклоняется, всяк входящий христианин. Габи подошла к нему приложила пальцы к губам, перекрестилась, сделав несколько шагов, замерев дыхание, встала перед иконой «Гваделупской», ее лицо осветилось, она была счастлива, находясь перед святыми с младенцем на руках. Подошла к открытому алтарю, навстречу ей уже спешил священнослужитель. Габи молилась, сердце ее, кажется, раскрылось для торжества, радости, любви. Священнослужитель подошел к ней, строго спросил, – Вы хотите окрестить дитя? Она кивнула. Он посмотрел на нее, спросил, – А, крестные? Она просто, тихо, сказала, – Их у нас нет. Если можно, то будьте Вы его крестным отцом. Священнослужитель оглянулся назад, кивнул, в стороне стоящему помощнику. Тот все понял, через минуту тот вынес стол и купель. Она стояла, впитывая полной грудью запах величия. Священник провел обряд омовения, провозгласил его, Вики – Сыном Божьим. Габи плакала от счастья. Ее сын, стал настоящим Христианином. Обряд был завершен. В храм стали понемногу подтягиваться прихожане. Уже на выходе из Собора Парижской Богоматери, она оглянулась, по лицу пробежала улыбка. Она счастлива! Приоткрыла шаль и поцеловала в щеку своего сына. Она была переполнена благодарностью. Благодаря близости с Господом, его милости, она прощена, снят грех, как с недостойной, предстала пред миром Матерью. Выйдя на улицу, она услышала звуки органа, они наполняли небосвод, обойдя Собор с младенцем на руках, со спокойным сердцем и душой, осторожно спустилась к Сене. Красота и величие Парижа ее повергали, как чистое и наивное дитя, которое все, еще, как бы пребывало в ином мире – сказок и чудес. Незаметно она подошла к дому, где они жили с Гюго. Его экипаж стоял у подъезда. Она поднялась в свою квартиру. Открыла дверь, вошла. Виктор стоял у окна, злой, он ей с негодованием сказал, – Где ты была? Я, же тебя просил не выходить днем в город, тем более без меня. Сейчас это не безопасно. Габи на него посмотрела с улыбкой, в порыве души произнесла, – Ты переживал за меня? Глаза Гюго загорелись от злости, он вскользь бросил, – Не только за тебя, но и за сына. По городу ходит разный сброд, и не знаешь, что кто-то, что может выкинуть. Пестрый народец на улицах. Не дай Бог! Он показал ввысь указательным пальцем. Вспомни о поджоге кибитки. Габи задумалась, уже немного опустившись с небес на землю, с грустью произнесла, – Да! Я знаю! Но мне так хотелось, именно сегодня познакомить поближе нашего сына с Господом. Она с гордостью выпалила, – Теперь он христианин! Гюго тяжело вздохнул, сказал, – Это конечно хорошо! Его глаза потеплели, он подошел к Габи, обнял, поцеловал в лоб, сказал, – Я переживаю. Сейчас происходит столько перемен в одночасье. Он взял сына на руки, посмотрел, с улыбкой сказал, – ну, здравствуй, Христианин!

ХХIV. ПЕРЕМЕНЫ

Политика правительства «Реставрации», до такой степени в эти дни была реакционной, она поднимала верхний слой общества, утверждая их самодостаточность, закапывая все глубже и глубже реформы, экономические гарантии для простых смертных, которые шли на мятежи, чтобы отстаивать свои права. Усилению недовольства способствовали иезуиты, что пригрелись при Дворе, в каждом министерстве, в администрации, школах. В стране был настоящий балаган, засилье эмигрантов, которые внедрялись на службы во все щели, как «Тараканы пруссаки». Они отстаивали свои места под солнцем. Кругом была круговая порука. Их противостояние было сильнее лени исконных Парижан, которые не желали не во что вмешиваться. Те в свою очередь брали окрестности в свои руки, желая быть Божками на тех обильных плодородии землях, что практически стояли сейчас бесхозными. Страна делилась, как и власть. Разруха, хаос, безвластие, вернее сказать, слабая власть. Дали то, к чему подошли. Назревавший кризис, явивший себя в 1826 г., просто к 1829-30 годам поверг в депрессию. Отчего произошла безработица, неурожай. В деревнях голод, нищета. Народ стал подтягиваться в города. Подземный Париж разрастался колонистами бомжей. Это довлело на все общество, которое не находило единения. Начался рост бунтов, мятежей. Назревала революционная ситуация. И вот тогда началось всплытие на поверхность – крикунов из новой оппозиционной либеральной буржуазии. Они собирали голоса избирателей, обещая им – равенство, братство, в первую очередь самоуправления. Их борьба была сведена с клерикальным засильем, ограничениям прав, в том числе и в печати. Все попахивало тем, что оппозиция стремилась превратить Францию в буржуазную Монархию, уже в 1827 г., массовость голосов разыграла по нотам выборы, Король Карл X дал отставку ультрароялистскому Кабинету Министров графа Виллеля. Созданное правительство графа Мартиньяка, плавало на волне, чтобы не «утонуть» между двумя берегами, такими, как крупная буржуазия и дворянская аристократия. А вот «рекой» был народ. Течение было непредсказуемо. Дележ «двух берегов», не нашел компромисса в августе 1829 г., правительство в очередной раз, вновь сменилось во главе с графом Мартиньяком. Король отдал все «узды правления» ультрароялисту, своему другу, долгие годы жившему в эмиграции, Князю Полиньяку. Дележ был «рваческим», все посты заняли крайнее монархисты. Это вновь вызвало недовольство во Франции. Либеральные газеты просто били в колокола. Было поднято общество, печать просто играла на патриотизме. В начале 1830 г. газета «Националь» просто кричаще выступала в своих агитационных статьях о низложении династии Бурбонов, Орлеанов. Сработал средний слой – мелкой буржуазии, оживилось подполье. Волна – подпольных республиканских групп и карбонарских вент. Опять недовольство правительством, опять вне власти. Король, как мог, удерживал власть Полиньяка. Опять смена власти «полярная» схема. Вновь либералы и конституционные монархисты пришли к власти, опять политические махинации и разборки, не дающие вздохнуть народу, который устал, и уже казалось, был к политическим играм равнодушен. Карл X, решил расправиться с оппозицией, подписал указы «Ордонансов Полиньяка» о роспуске новоизбранной палаты, произведя отсев, ставя в приоритет только буржуазную верхушку, дворянского происхождения, ущемлялись права печати, слова, таким, же образом. Допуская к власти родовую элиту. Это говорило о новом государственном перевороте. Революционная ситуация назрела. Опубликование ордонансов вызвало шквал эмоций. Все средства печати, особенно «Националь» пестрела агитацией – оказать достойное сопротивление правительству. Уже, 26 июля, начались столкновения между Парижанами и полицией, способствующие к дальнейшим стычкам, было взято в руки оружие. 28 июля началось восстание, баррикады были на каждом шагу. Это, уже было настоящей революцией. А движущей силой предстал народ и обиженная мелкая буржуазия. 29 июля взят с боем Тюильрийский дворец, над ним подняли вновь трехцветное знамя (знамя 1789-94 гг.) свободной Франции. Карл X в пользу своего внука графа Шамбора, бежал в Англию. 31 июля депутаты палаты (орлеанисты) потребовали передать корону Герцогу Орлеанскому Луи-Филиппу. Опять новая «шапка Короля», дележ власти и приоритетов, опять нищета, страх, равнодушие и как альтернатива – власть «Подземного Парижа». Улицы пугали мрачностью.

ХХV. ВОЛНА ЛЮБВИ

Волна любви, кажется, с головой накрыла Гюго. Он все дни проводил рядом с Габи и сыном, торопил час, чтобы скорее наступили сумерки, и можно было бы отдаться страсти, которая в нем кипела лавой. Он просто, вдруг, постиг чувство настоящей любви. Его Габи, скорее предстала перед ним, той маленькой феей не похожей не на кого из тех с кем его сводила до этого жизнь. Маленькое очарование! Как он называл ее в сердцах. Она была такая разная – строгая и невозмутимая к столь лестным словам в ее адрес с его стороны и вспыльчивая, тогда, когда не слышала их, сгорая от ревности, упрекая, что он к ней равнодушен, и быть – может, уже отдал свое сердце другой, вспоминания его внимание по отношению к другим дамам. Тогда ее глаза наливались кровью, дыхание было горячим, она метала искры из глаз, что сжигали дотла душу. В этот момент Гюго мучился. Она сводила его с ума. Это было совсем иное чувство, которое его ломало и созидало и оно не шло в сравнение с теми пылкими отношениями между ним и Адель.

Его ранняя женитьба в 20 лет, что пробудила в нем мужское начало, была лишь прелюдией к той страсти, что так жжет его. Как-то, даже глупо вспоминать, а тем более бравировать тем, что в свою брачную ночь он имел Адель несколько, если не сказать, рекордное количество половых актов. И больно констатировать тот факт, что его Адель была просто измотана постоянными беременностями, за восемь лет у нее их было, как пальцев на руке. Она просто ненавидела себя в тот период, само слово «любовь», теперь в ней вызывало тошноту. Виктор, щадя жену, в последний год, уже не прикасался к ней, как к женщине. Ее отвращение передавалось и ему. Глядя со стороны на Адель, «домовитую клушу», ему, уже ничего не хотелось от нее, если только покинуть их дом на некоторое время, чтобы соскучившись, по возвращении найти общую тему для разговора.

С Габи все было по-другому. Она отдавалась ему беспрепятственно, в той голой откровенности. И он искоса рассматривал ее, вожделея ее своей неистовой плотью, поглощая ее своим мужским любопытством с головы до ног. Эта волна любви его созидала, как мужчину, которому ее подарили небеса в исцеление души. Его сердце сладко ныло в истоме. Пыл, которым он был обожжен в начале их отношений, лишь подогревал его, словно в нем, где-то в глубине, варилось колдовское зелье от всех – всех болезней на свете. Габи предстала колдуньей, которая лечила, как от проклятий, так и от нелюбви. Она была его учительницей в их взаимоотношениях, в том ярко выраженном диком сексе. До этого он явно не изведал любви, да и страсти, как таковой. То, что было раннее, скорее нечто похоти. Так и сейчас, она, его, крошка Габи, спала с ним рядом на их большой кровати. Вымученная кормлением сына, она лежала в расстегнутом лифе, пропитанным насквозь молоком. Запах грудного молока манил взять в очередной раз это милое дитя. Гюго с нежностью поцеловал щеку, приподняв спящую Габи сильными объятьями, начал целовать. Эти поцелуи были холодные, спросонья Габи отвечала на них, вероятно думая, что это происходит во сне. Он ее брал, как мимолетное видение, боясь, что оно сейчас вот-вот упорхнет из его рук. Она металась, как мотылек, которого жжет пламя горячей свечи, где-то в подсознании ею отмечалось, что это все, ж сон, поэтому абсолютно не пугало. На ее губах блуждало тенью – наивное, чистое, подобия улыбки ангела. Это привело Гюго в очередной экстаз. Взяв Габи несколько раз, он аккуратно положил ее голову на подушку, помассировав себе руки, что затекли от перенапряжения, лег с ней рядом, принимая ее сон с полным удовлетворением. Еще один стакан – любви был выпит им до дна. Запечатлев умиротворенность сна Габи и малыша, он отвернулся и резко заснул. За окном грезился рассвет.

Новый день вносил покой, что делал его спокойным и правильным. Казалось, что ничто не может омрачить их жизнь, день сплачивал воедино маленькую семью.

Утром спросонья, как и всегда, Габи бежала на кухню, где уже хозяйничал Виктор. Он варил кофе, и запах от него просто обволакивал каждый свободный сантиметр воздушного пространства в их жилище. Малыш этого явно еще не понимал, он спал как обычно поутру крепким сном.

Габи подошла к Гюго со спины, крадучись, как кошка. Он, стоя к ней спиной, довольно уверенно нарезал французскую булку, щедро намазывал на каждый кусок обильный слой варенья. Она, обняв его за шею, обдав теплом тела, приятно удивила утренней лаской, от неожиданности, он выронил нож, повернувшись, увидел перед собой Габи, растрепанную, в мокром лифе, ее глаза сияли. Она смотрела на него, словно видела впервые, в глазах читалось, что ей хочется вот сейчас его очаровать. Сняв пальцем с булки, слой варенья, она поднесла его сначала к своим губам, потом к его, это дало импульс к вновь рожденному желанию, обладать этой самоуверенной девочкой – женщиной. Он взял ее на руки, она, как лиана обвила его сильное тело. Гюго наотмашь рывками сбрасывал с нее одежду на пол, сделав шаг вперед к столу, машинально сбросил все стоящее на нем, положил на него Габи, поедающую его взглядом, брал ее неистово, крича, стоная, как раненный в сердце зверь. Его крик разбудил малыша, тот из глубины соседней комнаты испуганно плакал. Габи лежала в коконе из своих волос, Гюго, как в джунглях находил пахнущие молоком груди, высасывал молоко, ревниво боясь, что оно достанется его сыну. В очередной раз малыш заплакал, и это привело Габи в чувства. Она, приподнявшись на локтях, отрывая от груди Гюго, как разбалованное дитя, со злостью посмотрела, так, что он почувствовал в душе ее колкий взгляд, внутри у него похолодело. Она вырвалась и побежала в комнату к сыну. Гюго стоял, опешив, машинально поглощая языком с губ остатки грудного молока. Это была в очередной раз его Габи – непредсказуемая во всем, всем этим она поддерживала в нем мужское любопытство, что не имело конца. Словно очнувшись от бури страстей, нагнувшись, он поднял с пола булку с вареньем. Стал заглатывать ее, не отрывая взгляда от двери, слушая плач сына. Это его стало, как ревнивца раздражать. В голове мелькнула отрезвляющаяся мысль, что все повторяется, как и в отношениях с женой, а в носу еще стоял запах грудного молока, он был ведом им. Не раздумывая, Гюго выбежал из кухни. На ходу оправляя на себе одежду, мимоходом сняв накидку с вешалки, одеваясь, с трудом попадая в рукава, на ощупь, взяв цилиндр и трость, открыв рывком дверь, он выбежал из квартиры. Как мальчишка, он через ступени сбегал вниз по лестнице за все тем, же запахом грудного молока, что стоял у него в носу. Подъездная дверь за ним с грохотом закрылась.

Габи сидела с сыном на руках на кровати, напевала ему детскую песенку, неожиданно, от доносящегося снизу грохота двери, она вздрогнула. Она силилась понять, что сейчас произошло с ее пылким и страстным Гюго. Лицо было мрачным, ее сковал, закравшийся в их личные отношения страх – быть им, Гюго, брошенной.

Он, же бежал по тротуару вперед навстречу новому чувству, ведомым его любопытством. Сравнить, проверить, познать, что, же все, же с ним происходит. Колдовство, магия или, же любовь. Он несся, как летучий голландец, парусами были мысли, что давали ориентир. Была осень, сильный порывистый ветер, терзал полы накидки, срывая с головы цилиндр, он периодически его придерживал, охватывая руками.

Осенняя серость тяготила, в памяти всплывала мать, вслух говорящая, – Беги, сын мой от женщин, будь им Господином, ты должен управлять их помыслами, а не они, капризные дамы, помыкать тобой, как я помыкала твоим отцом, да и твоим крестным, Лагори.

Зная суть семейных дел, содрогнулся. Ему стало жалко мать, что так заблуждалась, или прикрывалась ложью, убеждая, прежде – всего себя в том, что отец любил ее, как единственную женщину. Его мать мечтала быть светской искусительницей, но жизнь осаживала, напоминая ей о том, что она не столь почтительна, как того хотелось. Ее дед был наемный пекарь, что продавал свой труд за гроши, хотя им детям, мать говорила, что они из буржуазного рода и их предки жили в Версале. Жили, только кем… Прислугами. Нищета ее приучила к сдержанности, тогда, как сам Гюго старший, был неисправимым транжирой. Легко тратил деньги направо и налево, считая, что время работает на него. В нем была страсть к славе, к деньгам и к женщинам, как впрочем, у многих во время перестройки, Наполеон вдохнул во Францию свежий ветер перемен, он был – легкий, теплый и ароматный. Волна страсти заполнила Францию – иллюзиями иной жизни. Бретонка Софи Требуше с головой была влюблена в старшего Гюго, Жозефа – Леопольда. Шла за ним в огонь и в воду. Но его так обольщала слава, что он играл по ее законам игры, а значит, тратил деньги, кутил с женщинами, исключительно для счета, чтобы похвастаться своими героическими похождениями с друзьями, с тем, же Лагори. А он в свою очередь принимал исповедь от Мадам Софи, выставляя себя уважающим внутреннюю красоту в женщине. А этого так не хватало Софи, ведь Гюго старший, так и не стал читать ее, как книгу, оценив ее «заглавие» отбросил в сторонку до лучших времен. Лагори делал намеки на похождения мужа, заверяя, что он не может от нее их скрывать, ценя в ней ум и красоту. Это трогало Софи. Однако она из последних сил использовала прием «к ноге» в отношениях с мужем, но он, уже перестал срабатывать. Ее сексуальность осталась в прошлом, она его, как женщина порой не трогала, лишь только в моменты отчаяния, потери, как славы, так денег и женщин. Мадам Гюго, уставшая от фальши и лжи мужа, жила в своем новом мире, где она видела рядом с собой интеллектуального, красивого мужчину. Ее воспаленный предательством мужа мозг рисовал генерала Виктора Лагори. Во снах она видела его своим мужем. Днем она тайно изменяла с ним мужу, переходя грань дружбы между Лагори и Гюго. Темпераментный Гюго изнывал от страсти и очередного отворота-поворота светской львицы, бежал к Софи, но та его просто игнорировала. Ее сердце было отдано красивому, благородному, Виктору Лагори. В результате чего возникали ссоры и побои между Софи и генералом Гюго. Как убежденная роялистка, Софи с вызовом покинула Гюго, она выехала с младшими Эженом и Виктором (названым в честь мужчины сердца Лагори) в Париж, старшего сына Абеля вернула в объятья отца, чтобы, хотя бы таковыми проблемы обременить его, замкнуть проблемой о заботе подростка, ограничить свободу, таким банальным житейским образом. В конце концов, отдалить от него женщин, которым не хотелось нянчиться с такими взрослым ребенком, делиться с ним деньгами генерала Гюго. Младшие воспринимали отца, как предателя, мать в их глазах была женщиной нового света, которая мужественно несла тяготы жизни на своих хрупких плечах, лишенная всех привилегий аристократии, тогда как, отец жил, всё еще, на широкую ногу.

Его путь к славе, к деньгам, женщинам был легок. Виктор Гюго, помнил каждый год из детства, как они с братьями переходили из рук в руки. Съезжая с одной другой квартиры, выезжая с отцом за границу, где того ждало новое назначение. Карьера для отца была, прежде всего. Самым ярким олимпом отца предстал Мадрид, там ему были отведены большие перспективы. Он предстал аристократом, испанским графом, управлял тремя провинциями. Тогда, Виктор Гюго с братьями посещали школу, в которой учился цвет нации. То время было горьких слез и обид. Отпрыски Донов издевались над французиками, что собой, как им казалось, кичились, ставя себя в их глазах – победителями. Их, французов, называли оккупантами. Это приводило к очередным дракам. Гюго вспомнил, как получил затрещину от отца за то, что тот плюнул одному из отпрысков в лицо, назвав его – подошвой от его башмаков. Отца это взбесило, от кого, но от его лупоглазого головастика, как он его, Виктора, за глаза называл, он не ожидал. Это можно было ожидать от верзил, румянощеких старших братьев, но не от него, что только и делал, что мечтал, записывая, как ему казалось, свою ахинею гусиным пером на листки бумаги, которые только и годились для растопки камина.

Леопольд Гюго – пылкий, страстный, импульсивный, буквально в Абсолюте, тот человек, что твердит себе каждый день, заглядывая и оценивая себя в зеркало, что для него нет проблем, не может сделать, даже доновскому отщепенцу пренебреги. Карьера на первом месте. Сколько раз, он в злости клял Софи и детей за то, что у него столько проблем из-за них. Они мешают ему расти в чьих-то глазах, а он так напрягается, сделать из мыльного пузыря «нечто», весомое. Леопольд Гюго – Messer Sempre Pronto (готовый к услугам, Господин), с таким кредо легче жить и легче преуспеть в миру. Такую пыль в глаза необходимо пускать, особенно женщинам, которые вели его по жизни к славе, деньгам. Ложась с ними в постель, он и в собственных глазах становился героем, в том числе и любовником. С Софи на этом поле боя генерал Гюго проигрывал, уходя с глаз долой в засаду, тешась в объятьях куртизанок, ведь, зачастую, бретонский характер жены был несносен, она рубила наотмашь с плеча, а это было больно.

Сейчас, Виктор, сопоставляя себя и отца, констатирует, что эта черта ему близка по – большому счету, хотя мать – сильную, гордую он уважал и любил. Начав зарабатывать пером, он тоже тянулся к славе, деньгам и женщинам.

Эта мысль, вдруг расставила все точки над «i», он остановился, осмотрелся по сторонам, шмыгнул в подворотню, прошел несколько шагов вперед, сердце при этом сжалось, потом стало стучать барабанную дробь, что до боли ощущалось в ушах, щеки горели. Немой вопрос себе, – Что я здесь делаю, ведь дома Габи с сыном, но тут, же резко посмотрел на открытую калитку в воротах, спешно, решительно зашел.

Он стоял перед дверью, стучал в нее нерешительно, было тихо. Дверь не открывалась, шагов за нею не было слышно, хотелось уйти. Гюго, даже, уже сделал шаг назад, когда с обратной стороны двери послышались шаги. Дверь распахнулась, в проеме стояла грудастая Аннет, лиф был в молоке. Гюго словно привороженный смотрел на ее оголенный бюст. Аннет сразу поняла, что его к ней привело. С ухмылкой она произнесла, – О! Какие люди к нам пришли. Гюго смотрел, словно завороженный. Аннет раскрыла дверь, сказала, – Давайте уж, Месье, в будуар, там удобнее будет вам и мне. Гюго, молча, вошел.

В полумраке коридора, Гюго прижал к стенке Аннет, начал ее брать, при этом, словно обезумев, повторяя, – Ты меня ждала? Она, лениво изгибаясь, дыша на него перегаром от вина, тяжело дыша, лживо признаваясь, отвечала, – Тебя, мой Господин, я готова ждать всю жизнь. Это завело Гюго, он погрузился в ее запах тела с головой. Она стояла, как женщина готовая всегда и ко всему. Он трепал зубами ее соски, она только, подыгрывала его страсти – охая и стоная, извиваясь, как змея в его объятьях. Он взял ее бесчестье несколько раз, она этому не противилась. После последнего акта, он обессилено присел на корточки, Аннет на него со стороны посмотрела, в глазах появилась насмешка, в шутку сказала, – Никак твоя цыганка не может с тобой делать такое, как я…

В ушах Гюго загудело, он сдавил ладонями уши, встал, по лицу текли слезы, он с горечью и вызовом сказал, – Она не шлюха! Она моя женщина, мать моего сына! Дал ей по лицу затрещину, та от боли сжалась, моргая глазами, потирая щеку, произнесла, – Гадина – она! Гюго ничего не говоря, с презреньем глядя в лицо, плюнул ей в ноги. Опрометью выбежал, сгорая от стыда, на ходу со злостью произнеся, – Дешевая сука!

Габи сидела на кровати, обхватив руками голову, что-то бормотала вслух, глаза при этом налились кровью. Окно распахнулась, в комнату влетела падающая, пожухлая листва, от сквозняка приоткрылась дверь. Габи вскочила, выбежала из комнаты, тут, же вернулась расстроенная, она надеялась, что это вернулся Виктор, стала нервно ходить по комнате, смотря безразлично на сына, что сидел в подушках на кровати. Тяжело вздохнув, она подошла к столу, взяло перо и бумагу, коряво вывела имя «Виктор», уколов палец пером, дождалась первую капли крови, испачкала выведенное ею на листке бумаги имя, плюнув на него, сказала, – Касьян Вам, разлучницам, на язык, соль в глаза! Он – мой! Моей кровью меченый! Вынула из кармана фартука спички, стала жечь окровавленную бумагу, с ухмылкой произнесла, – Он сгорит со мной! Заберу в пекло с собой! Глянула в сторону, на молча сидящего сына, прошипела, – И отродье его с собой возьму! Он плод любви!

Она стала трясти в руках горящую бумагу, она пылала, пепел падал на пол, ребенок, глядя на это, с испугом заплакал. Она крикнула, – Nem szabad sirni! (Нельзя плакать! Венгер.) Огонь обжег ей пальцы, она схватилась за мочку уха, зло крикнула, – Az Isten bassza meg! (Крепкая брань на венгерском). Дверь распахнулась, в проеме показался Гюго, он с испугом подбежал к кровати, взял на руки заплаканного сына, тот тут, же успокоился. Гюго отвел взгляд от сына, посмотрел на Габи, в ногах у нее лежал пепел, она смотрела зло, с какой-то ненавистью.

… Дни летели чередой, пугая внешними факторами, на улицах бесчинствовала толпа, власть, то узурпировала, то расхолаживала французский народ. Все говорило, что грядут большие перемены и, что маленькая Франция станет скоро во главе реформ, мир будет теснить безумие похожее на всплеск феерического эпилога после всех революций, что ей пришлось пережить.

Гюго, как никто сознавал историческую концепцию того, что происходит. Он несколько раз выговорился перед самим собой наедине с Богом, что в его жизни будет что-то непоправимое, за что он сейчас берет в долг – любовь, успех. Он был счастлив в эти черные дни, которые проживались сиюминутно в порыве чувств. Он был любим, и любил, как ему казалось до безумия. Друзья оговаривали за глаза, сетуя на то, что он не прислушивается к советам. На их взгляд, впереди его ждет расплата за любовь к девке – цыганке, которая околдовала его своим шармом – «дьяволицы». Он предал семью, а это стоит дорого – бесчестья. Так говорил, Шарль Сент – Бёв, он как черный ворон каркал ему при случайных встречах, напоминая о семье и детях, которых он навещал, чтобы в глазах Адель испачкать в очередной раз его имя.

…Адель…

Её святой образ не давал ему спать по ночам, она снилась, каждый раз укоряя его в изменах. На что, он ей отвечал, что он просто устал от ее слез и холода в постели, что он еще очень молод и хочет жить плотью. Утром он просыпался и отмахивался рукой от Адель, чей образ таял в лучах солнца. Он видел рядом с собой Габи. Она была весела, красива и сексуальна, не давала лишний час поспать, ревностно уводила его из сна, и он терял разум в ее объятьях, сладких поцелуях. Габи, то, что ему не хватало в последние два года. Он брал ее на руки, кружась по комнате, вслух, громко кричал, – Ты, девчонка, меня спасла от одиночества! Я хочу тебя! И брал ее неистово на глазах испуганного сына. Тот кричал, звал маму, она, же, как мотылек горела в огне чувств, которые, ей не хотелось делить, даже с ним, ее сыном.

Было утро. Гюго и Габи на кровати в откровенной наготе занимались сексом. Она стонала под ним, он терзал ее хрупкое тело в объятья, тяжело дыша, шептал, – Я тебя замучаю и сам умру обессилев. На что, Габи шептала, – Не говори «гоп», ты не по годам силен, ты еще не одну, такую, как я, будешь гнуть в бараний рог. Только, я не ревную, меня тогда не будет, поэтому, терзай, бери меня. Я твоя! Это подстегнуло его, найти в себе силы, быть в ее глазах ее Господином. Ее тело было – хрупкое, нежное, как первоцвет. Им было, как нельзя хорошо в эти утренние минуты счастья, как в окно, что-то стукнуло. Гюго вздрогнул, Габи насторожено взглянула на окно, потом со страхом на сына, что сидел в подушках на полу, терзая в зубах платок с мякишем хлеба, у него резались первые зубки. Гюго встал с кровати, подошел к окну. На тротуаре стоял Андре, в руках его были камушки, он, как мальчишка бросал в их окно. Это было наглостью с его стороны, Гюго спрятавшись за штору, за ним наблюдал. Тот не собирался уходить, явно хотел, чтобы Виктор его заметил. Гюго не выдержал его настойчивости, посмотрел на него из окна. Андре зло крикнул, чтобы тот спустился к нему. Гюго махнув головой, отошел от окна, прошелся по комнате, на ходу, лишь, бросив, – Я ненадолго. Сейчас вернусь. Габи смотрела на него, замерев, сердце ее готово было выскочить из груди. Она проводила немым взглядом его до двери, за которой он резко исчез. Она встала с кровати, подошла к сыну, тяжело вздохнув, взяла его на руки, начала нервно ходить с ним на руках по комнате, про себя кляня непрошеного гостя, выскочку, Андре. Она остановилась у окна, чтобы убедиться в своей правоте на его счет, тот стоял, изредка вскидывая взгляд на их окно, взгляд его был устремлен в ожидание на входную дверь в подъезд. Из нее показался Виктор в расстегнутой плащ-накидке, под которым виднелся атласный халат. В домашних тапочках Гюго смотрелся смешно, на что сразу, же отреагировал Андре, ерничая, – О, Месье! С пылу, с жару от дикой бабы. Гюго зло посмотрев, спросил, – А, тебе какое собачье дело? Завидуешь, что твое место заняла девчонка? Так и скажи! Андре от злости позеленел, словно поперхнувшись, он сказал, – Да, завидую! Но дело не во мне, а в тебе. Твоя Адель тебе нашла замену, так, что поспеши домой и наведи там порядок, не то утратишь любовь детей, у них скоро может, так статься, появится новый папенька, наш старик, Сент – Бёв. Он мне сейчас за чашкой кофе с коньяком хвастался, что Адель его оценила выше, чем тебя. И он сказал, что она, ой, какая пылкая и страстная бабенка в его объятьях. Ты ее недооценил, так как был занят всеми, кроме нее. Андре смотрел пристально, впиваясь взглядом, прощупывая нутро секс – символа, его, Гюго. Тот в свою очередь отреагировал холодно и безразлично, сказав, – Ты с этим пришел, чтобы меня разозлить или рассмешить? Андре стоял, опешив, хлопая вылупленными глазами, он был, явно, в растерянности хлопал в немоте ртом, так и не смог высказать свои эмоции. На что, Гюго громко рассмеялся, хлопнув по плечу друга, уже на ходу, удаляясь, сказал, – Не смешно! Но мне ржать хочется, что мои «лошадки», еще о-го-го. Передай Сент-Бёву, пусть осторожно объезжает Адель, она девушка с норовом, это, я точно знаю. Я не жадный! Если женщина хочет, нет проблем! Он взялся за ручку двери. Андре шагнул в его сторону, крикнул, – Как, ты, ее не ревнуешь? На что, Гюго не отреагировал, исчез за дверью. Тот ушел, не солоно хлебавши.

ХХVI. СГОВОР

Андре спешил на встречу с Сент – Бёв, они договорились встретиться в парке, обговорить совместный план мщения Виктору Гюго, у каждого на него был острый зуб. Сент – Бёв, как никто был заинтересован в падении в грязь, гордого писаки, которым он считал Гюго. Лесть в глаза и помои на голову за глаза, был удел завистников, у которых от злости перо, лишь скребло по бумаге, нежели писало пристойное, на грани классики.

Парк показался мрачным, быстро идущему по его аллеям, Андре. Он все, еще задыхался, его переполнял гнев на Виктора, который его променял на девку без рода и племени. Хотя, племя у нее, как таковое есть, что кочует по миру, трансформируясь в одну, другую нацию, пуская корни, как плющ.

Сент – Бёв стоял под старой оголенной липой, всматриваясь в лица одиноких прохожих. В его голове роились мысли о ней, Адель, о Гюго, которого он должен поставить перед фактом, что теперь, ему отдано право – быть, рядом с его любимой, некогда, женщиной.

Адель! Только при упоминании ее имени, в груди щемит и горит огнем. Он был действительно влюблен в эту милую и строгую женщину, что несла на своих плечах все тяготы совместной жизни с великим «мучеником», каковым она считала Гюго. Казалось, что ее душа опустошена, оголена и унижена, растоптана, но вот, он, Сент – Бёв, вовремя ее заметил, рассмотрел, оценил и заставил, Адель стать счастливой в его и своих глазах. Их встречи были далеко не тайными. Он был вхож в дом Гюго, его принимали гостеприимно, предлагали самое дорогое вино, которое он любил и не скрывал. Адель его баловала, ей было приятно это делать, так как Виктору ее внимание не было нужно, он был весь в самом себе, то пропадая днями где-то, то сидя в замкнутом кабинете, творя свои шедевры в минуты озарения. Лишь, выйдя из него, он был счастлив, замечал на Адель новое платье, укоряя ее в его дешевизне, обещая восполнить все ее ущемления и дать на растраты баснословные деньги, которые, впрочем, она так и не видела от него. Ей приходилось выкручиваться, экономя на многом, чтобы как-то держаться на плаву, преподнося себя, как даму из высшего общества. Для всех она была – строга и великолепна во всем, даже в костюмах. Ее минимализм был, лишь в одном, она никогда не могла позволить себе иметь любовника. Для нее это была – роскошь. И вот, наконец, Адель смогла себе позволить, завести милого друга, что был поглощен ею с ног до головы, словно тень ходил повсюду за ней, боясь дышать, смотреть и, тем не менее, видеть. Это заставляет любую женщину поднять в себе самооценку, Адель почувствовала, что она нужна, пусть другому, но мужчине. Ей очень захотелось, вдруг стать счастливой, не «домашней клушей», а женщиной. Она жила встречами с Сент – Бёв, торопила часы, прихорашивалась без устали перед зеркалом, вглядываясь в него и находя себя в нем, еще столь юной и красивой. «Шарль!» Ей нравилось имя, она произносила его вслух, привыкая к новизне и тайне, что стояла за всем этим. Она понимала, что нить между ней и мужем нещадно порвана чьими-то руками, связать, значит попасть в сеть лжи из затянутых узелков. Она не в силах – связывать, латать дыры в их отношениях. Решив, что изменить что– либо не суждено, Адель отпустила ситуацию, вверяя судьбу Господу Богу, сказав себе, что надо просто жить и думать о себе и детях, которых она обожала. 1823 г. Смерть первенца, Леопольда, не прожившего и пяти часов от роду, она едва пережила. Вторые роды в 1824 г., ее, как напугали, так и обрадовали. Девочка родилась здоровая и была похожа на первого сына, ей дали имя в честь него, Леопольдина, чтобы и он жил в памяти матери и отца. Она, Адель оплакивала его, горевала, ночами разговаривала с ним. Близкие люди и Гюго на это со стороны смотрели с настороженностью, боясь, что она сходит с ума. Адель, все, еще была взрослая девочка, что не перестала играть в «дочки – матери» и она оплакивала, прежде – всего, свою любимую куклу, что ей подарили свыше и тут, же за непослушание у нее отобрали. Теперь, она всем говорила, что станет послушной, сдержанной, ведь, она мать. Адель вошла в роль домохозяйки, матери и считала, что со всем этим она справляется, как нельзя лучше. Их отношения с мужем были искренними, пока в 1826 г. не родился Шарль, болезненный, крикливый мальчик, не дающий ни минуты свободного времени. Адель его оберегала, как любящая мать, зачастую проводя ночи в детской, отказывая ему, Виктору, в супружеском долге. Его притязания стали ей обидными, унизительными, словно, она у него была в наложницах. Красота ее меркла, он искал отдушину на стороне. Возвращаясь утром домой, зло, полупьяно кричал, – Я был с такими девочками, ты их мизинца не стоишь. «Клуша!» На что, она громко рыдала, а он шел отсыпаться в кабинет. Месяцами они не разговаривали, потом помирившись, сходились на ложе – любви, в бурных признаниях и объятьях они прощали друг другу, буквально всё, начиная в который раз новую жизнь. Последующими плодами их любви были дети – Франсуа – Виктор в 1828 г., он так был похож на отца. Сердце матери трепетали, глядя на него, маленького Франсуа. В 1830 г. родилась Адель, так похожая на мать. Но с ее рождением счастье из семьи ушло, при ее крещении, с ее покрывала упал крестик, а это был плохой знак. Адель, как и Виктор Гюго, были суеверны, они боялись смерти в их семье. Казалось, что жизнь протекает, заторможено без ясных, солнечных дней. Тучи на небе сгущались и все ждали чего-то плохого, не зная, с какой стороны. Адель была в постоянном напряжении, слезах. Гюго не находил слов, чтобы ей обрести веру в лучшее, она тащила и его в омут с головой, виня его во всем. Он избегал встречи с ней, да и с детьми, бежал от нее и от самого себя, оказавшись в тупике, боясь сделать шаг вперед, отказавшись от прошлого, войти свободным в новую жизнь.

Адель, ему, Сент – Бёву, казалась божеством, ангелом, сошедшим с неба. В его жизни, такой расточительной, она, Адель, пала манной. Он боялся ее и желал, мечтал и проклинал тот час и день, когда встретился с ней взглядом, он потонул в глубине её глаз, на дне которых явилось ему откровение любящей женщины, что страдала. И они коснулись его сердца. Он понял, что любовь женщины намного глубже любви мужской, его интерес к мужской любви гас на глазах. Притязания со стороны Андре стали ему противны, хотя еще приходилось с ним поддерживать отношение, только ради того, чтобы занять место Гюго на ложе. Вот и сейчас он с ужасом ждал, что может последовать. Встреча с Андре, с этим альфонсом, модной игрушкой, обозревателем светской хроники, зубастым писакой из газеты «Националь», была не настолько безобидной, платить за предательство Гюго им придется наедине, деля, скорее всего, постель. От одной этой мысли Сент – Бёва коробило. Он устал, жить не той жизнью, о которой он столь долго мечтал. Как не странно картинка личного счастья ему рисовалась, только в объятьях с Адель. Он погрузился в воспоминания из вчерашнего дня…

Адель в домашнем пеньюаре находится наедине с ним в рабочем кабинете Виктора Гюго. Она стоит у письменного стола в истерике. Нервно перебирая исписанные листки, кричит, – Нет, Вы, только посмотрите чем он ночами, в лучшем случае занимается, пишет…

Она кидает гневный взгляд на Сент-Бёва, у того на лице выражение «моргучей куклы», робко пожимая плечами, он вторит, – Да, да, моя прелесть, Мадам Адель, я Вас прекрасно понимаю. Он, действительно, такой, думает исключительно о девочках. По его лицу пробегает ухмылка, полушепотом, – Ну и мальчики, конечно. Вслух продолжает, – Я бы от такой женщины никогда не искал встречи на стороне. Он стоит, как вкопанный, смотрит на нее влюбленным, пылающим взглядом. Адель в порыве негативных чувств, сгребает со стола рукопись, комкает в руках, бросает на пол, топчет со злостью ногами. С ярко выраженной ненавистью к этим листкам бумаги. Тут, же обессилив, застывает на месте, горько рыдает.

Сент-Бёв стоит в нерешительности, не знает, что ему в данной ситуации делать. Он порывается вперед к ней, берет в объятья, успокаивает, с нежным причитанием, беря то дорогое, что еще несколько минут назад принадлежало ему, Гюго. Адель, словно, ватная пала в его объятья, отдаваясь его ласкам. Она так давно не была в объятьях мужчины, тем более, она чувствовала, как он трепещет перед ней. Ей было все – равно, что дальше будет. Она тихо шептала, – Берите меня, мой друг. Сен-Бёв был в трепете, держа в объятьях Адель, он импульсивно снимал с нее пеньюар, тот спадал, как та преграда к бесчестию женщины. Сам машинально сбрасывал с себя одежду, шепча, – Ты моя! Я сделаю тебя Королевой! Ложем, же любви предстал рабочий стол мужа, а покрывалом, те остатки великих трудов, что не преминул унизить Сент-Бёв. Он так давно этого жаждал – славы и бесчестия своего, все, же кумира. Эту идиллию нарушила Забель, она, запыхавшись, заглянула в кабинет, отвернувшись, резко прошипела, – Мадам! Месью Гюго. Сент-Бёв раскрасневшийся, испуганно отпрянул в сторону, спешно начал одеваться, нервно подбирая с пола свои вещи. Адель, как-то спокойно, с иронией глядя на Сент-Бёва, поправила прическу, отряхнув и разгладив на себе сорочку, подняла с пола пеньюар. В это время послушались шаги за дверью, Забель преграждая путь, с испугом говорила, – Месье, Вы к себе в кабинет? Гюго, резко ответил, – Да! А что нельзя? Через секунду, он, уже стоял в дверях, перед ним была неприглядная картина – жена, явно, ему изменила и с кем? С этим «ложным другом», вид разбросанной рукописи, его обескуражил. Гюго сдерживая в себе злость, словно не замечая, вошел, холодно взглянув на жену, с презрением на Сент-Бёва, проговаривая каждое слово, сказал, – Извините, что помешал вашему уединению. Я, лишь на пару минут, внизу меня ждет экипаж. Я, буквально, пришел за рукописью. Нагнувшись, собрал бумаги, что были разбросаны по комнате, бережно разгладив каждую, тяжело вздохнув, вышел из кабинета, грохнув дверьми. Адель вздрогнула. Сент-Бёв, стоял, как нашкодивший мальчик, хлопая своими пустыми, «рыбьими глазами». Адель, придя в себя, побежала к окну, спрятавшись за занавеску, наблюдала за ним, ее Виктором, по щеке катилась предательская слеза. Он, же стоял у экипажа, спиной к окну, явно о чем-то думая, сиюминутно приняв решение для себя, сел в экипаж, так и не обернувшись назад. Через минуту экипажа под окнами, уже не было. Адель, стоя у окна, громко рыдала. Сент-Бёв, как трус, боясь ее слез, поспешил удалиться, не сказав на прощание ни слова.

…Виктор, молча, сидел за письменным столом, он про себя обдумывал слова Андре, этого напыщенного пройдоху, что водил за собой на поводу, тех мужчин, которых достали домашние проблемы и в это время, им необходим был друг, мужчина, но по-женски участливый, проникающий в их проблемы.

Так было и в тот раз с этой дрянью, Андре, которого он встретил вечером, на полпути к Дому толерантности – «la maison de tolerance».

Андре на ходу бросил ему, – Привет! И ужаснулся. На Викторе не было лица. Он остановил за руку, мчащегося куда-то вдаль Гюго, спросил, – Месье, Вам плохо, что-то случилось? На что, тот, как-то отрешенно ответил, – Не знаю, но все может быть. По его щекам бежала скупая слеза. Андре взяв Гюго под руку, сдерживая того порыв, вырваться и бежать куда глаза глядят, спокойно произнес, – Если Вам, Месье, сейчас нужна рука друга, то я ее Вам подам. Он остановился, глядя в упор на плачущего Гюго, подал тому свою руку. Тот обескуражено смотрел на Андре, боясь, что вот сейчас, необходимостью станет, пред незнакомцем оголять свою душу. Он, молча, пожал протянутую ему руку, тяжело вздохнул. Вслух, как-то не по-мужски, с оттенком боли и обиды, произнес, – Моя жена, только, что сорвала беременность, назло мне.

На лице передернулся глазной нерв, в глазах застыла слеза. Андре с участием посмотрел на него, вытер ладонью слезы, с заботой сказал, – В жизни всё бывает. Не только женщины, но и мужчины страдают. Я Вас приглашаю к себе, чтобы пережить то, что должен пережить настоящий мужчина. Виктор Гюго, молча, ему кивнул. Они шли, не поднимая головы, словно, считая про себя, каждый голыш на мостовой, не замечая снующих рядом с ними прохожих. Остановившись у одного из домов, Андре оглянувшись по сторонам, рукой указал на подъезд. Он вошел первым, за ним поспешно вошел Гюго. Почти на цыпочках поднявшись на второй этаж, они оказались перед большой дверью из красного дерева. Андре молча, открыл ключом дверь, они моментально исчезли за ней.

Гюго был подавлен. Андре сняв с него шляпу, накидку, взяв из руки трость, препроводил его в кабинет. Виктор шел за ним по инерции, он до сих пор не мог прийти в себя. Усадив Гюго на диван, Андре пристально посмотрел на страдающего мужчину, в его глазах был страх. Он приблизил лицо Виктора к себе, начал с нежностью перебирать его волосы. Это успокаивало Гюго, он закрыл глаза. Андре коснулся поцелуем губ Виктора, тот в свою очередь не отпрянул, ему хотелось ласки, пусть, мужчины. Холодный, влажный поцелуй Андре, показался, сравни глотку воды в засуху. Губы были жесткими, пахли табаком с привкусом кофе, но они искали взаимности, что не замедлила быть. Андре начал импульсивно быстро раздеваться, оголившись догола, он встал в полный рост перед Гюго. Тот смотрел на него, как на «Консуэло», что несло ему покой. Встав с дивана, он вытянутой вперед рукой, приблизил к себе Андре, начал тискать в своих крепких объятьях, одновременно освобождаясь от одежды, что ему мешала. Через минуту они лежали на персидском ковре, катаясь в слиянии тел по нему, отдаваясь, пристрасти, что вдруг внезапно ими завладела. Гюго целовал тело Андре, оно было хрупкое, похоже на девичье. Овладев им, он испытал так давно забытый оргазм. Мозг Гюго словно был отключен от реальности, ему казалось, что в его объятьях Адель, та из юности, которая его влекла. Но связь с мечтой из юности оборвалась моментально, как только он услышал стон под ним лежащего Андре. Широко открыв глаза, понял, что только, что произошло, он с холодом произнес, – Извините, Месье! На что, Андре расплывшись в улыбке, сказал, – Я, Андре! И извиняться не за что, мне, даже приятно. Гюго, хмыкнув про себя, поспешно встал. Он, выдернув из – под ягодиц свои брюки, начал их быстро надевать. Андре за ним наблюдал, привстав на локтях, не сводя с него пылающего взгляда. Гюго, вдруг встретившись с ним взглядом, вновь, снял брюки, приблизив хрупкие плечи Андре к себе, начал неистово целовать того в губы, воспламеняясь страстью, беря его, как падшую девку, несколько раз подряд, самому Гюго казалось, что он сошел с ума, он впал в безумие. Рассвет следующего дня они встретили в объятьях. Оба были счастливы. Солнечный луч коснулся закрытых глаз Виктора, он машинально протер глаза, оглянулся, рядом с ним лежал, спящий Андре, уютно пристроившись у него под подмышкой, он сопел, как малое дитя. Казалось, что вчерашний ужас, остался в прошлом. Но, что-то внутри его, все, же угнетало, Гюго закрыв глаза, невольно вернулся, след в след, назад в прошлое, во вчерашний день.

Он пришел домой, как всегда, под вечер. В его руках была бутылка вина и коробка с пирожными Адель и детям. Его никто не встретил, даже эта баба Забель, что в последнее время на него смотрела, как на врага, испепеляя вскользь брошенным взглядом, соизмеряя с ног до головы, как – будто он был перед нею виновен. Он прошел на кухню и ужаснулся. На большой лавке лежала, скорчившись, Адель, а рядом с ней стояла, словно над душой, Забель. Она заставляла Мадам выпить, чертов отвар. Держа перед лицом кружку. Зло. Скорее всего, в укор самой Адель, она произнесла, – Раз, уж, Вы, Мадам! Стало быть, надумали, – вытравить своё дитя…

Так, давайте пейте, черт Вас возьми, эту гадость! Трава «Пижма» еще меня ни разу не подвела, сорванный плод, уже через час лежал на полу в уборной. Пейте! Она буквально вливала отвар, сквозь зубы. Адель качала головой из стороны в сторону и умоляла, – Отстань, Забель! Я больше не могу пить эту гадость! Смилуйся! Забель на нее громко рявкала, – Пейте, а то не дай Бог, с Вами что-то случиться, тогда, что я скажу Месье. Пейте! Это меньший грех, нежели Ваша смерть. Адель проглотила глотками отвратительную жидкость, отбросив кружку рукой в сторону. Гюго стоял просто ошарашенный, он крикнул, – Что здесь происходит, могу я узнать? Забель отошла в сторону, развела руками в сторону, зло произнесла, – Дитя, Мадам, решила вытравить за ненадобностью. Раз, уж нет в дому отца, на кой черт, он им нужен. Адель лежала на лавке, скорчившись, плакала от обиды и боли в животе. Ее начали мучить схватки. Ее лицо на глазах стало бледнеть. Гюго стоял, как вкопанный. Забель, которая, уже шла к выходу, словно, что-то решив, вернулась, подошла к Адель. Та орала от схваток благим матом, призывая в помощь всех святых. Забель, зло буркнула, – Раньше надо было думать Вам, Мадам. Адель продолжала корчиться и стонать. Прислуга крикнула, – Лягте на спину, как при родах, ноги согните в коленях, расставьте на ширину плеч! Зло, в упрек, буркнув, – Учить, что, ли мне Вас? Адель выполнила все ее указания. Та, нагнувшись, надавила своим весом тела на живот, между ног, что-то плюхнуло, оно было в крови. От неожиданности из рук Гюго выпала бутылка с вином и коробка с пирожными. Пол моментально стал липким и кровавым. Адель, почувствовав облегчение, смотрела в его сторону, тихо шептала, – Ты сам во всем виноват! Ты нас с детьми предал! Забель вытирала тряпкой между ног Адель, словно ее замкнуло, бормотала, – Сволочь! Сволочь! Кобель, а еще порядочный! Кобель! Тут, же с брезгливостью посмотрев на тряпку, бросила ее на пол, с презрением взглянув на Гюго, хмыкнула. Виктор Гюго был просто в шоке от всего. Кажется, что мир сейчас с ним в большой ссоре, в голове стали ощутимы шумы, в глазах потемнело. Он гонимый страхом, выбежал из кухни, со слезами на глазах…

…Габи на цыпочках подошла к Гюго, он явно был где-то далеко в своих мыслях, от прикосновения ее рук, он резко вздрогнул. Она изумленно посмотрела на него, с иронией произнесла, – Что, Мой Друг, опять летаешь в облаках? Женщины на уме? На что, Гюго обернувшись к ней, взяв кончики пальцев в свои руки, поднеся к своим губам, спокойно произнес, – Увы! Единственная Женщина для меня – это ты! Моя Габи! Тут, же выдернув пальцы, та испуганно произнесла, – Тогда, что, ты мечтаешь о мужчине? Гюго испуганно заморгал глазами, боясь, что она читает его мысли, все, же спокойно произнес, – Нет! В мужчин я не влюбляюсь. Я их просто имею в виду! Она засмеялась, сплюнув в сторону, с сарказмом произнесла, – Такого, как твой Андре, надо не в виду иметь, а драть, как суку, продажную девку, но только не тебе! Она, прильнув к нему, с нежностью обняла его, присев на его колени, прошептав, – Ты, только мой, Месью Гюго! Я тебя никому не отдам. Они слились в поцелуе. На них смотрел маленький Вики, что сидел на ковре, на расстеленной шале, в подставленных под спину, подушках.

Габи, кажется, потеряла нить с реальностью. Она так долго вынашивала свою любовь, что сейчас боялась ее утратить. Ей, хрупкой, молодой женщине, тяжело было тягаться с львицами из света, в который недопустимо было ее вводить, даже таким месье, как Виктор Гюго. Она была «запретная икона», которой молился он, Гюго. Минуты словно остановись. Поцелуй охватил пространство всего живого. Он довлел над мыслью, желаниями и действиями. Виктор шептал, – Габи, шальная девочка, остановись, дай, мне отдышаться, я сейчас задохнусь. Она, же впивалась своим поцелуем, терзая их, не давая им права овладевать ее губами. Она была главная, она диктовала условия в этой игре без правил – любви. Гюго остановил ее порыв, потряс Габи за хрупкие плечи, с виной в голосе произнес, – Не надо, здесь малыш, он всё видит. Малыш действительно с любопытством смотрел на своих родителей. Габи встряхнула волной волос, крикнула, – А, ищешь причину, чтобы со мной не переспать. Зло, сверкнув глазами, спрыгнув с колен, начала бить Гюго кулаками в грудь, – Бабник! Месье Гюго, вы просто, настоящий бабник! Начала рыдать, – Я так и знала, что я вам уже наскучила, что я лишний рот для вас. Взглянув на сына, который ничего не понимая, смотрел с испугом, вот-вот готовый расплакаться. Габи указала кивком головы в его сторону, зло выкрикнула, – И он тоже – Лишний рот! Она подбежала к Вики, схватила его на руки, взяв с ковра шаль, на которой тот сидел, укутала его. Готова была выбежать, тут, же вон из комнаты. Гюго подбежал к ней, начал останавливать, просить, – Габи! Остановись, не делай глупости! Она увертывалась с сыном на руках от его крепких рук. Зло, посмотрев ему в глаза, произнесла, – Уйдите, Месье! Или Габи здесь и сейчас будет громко кричать. Она изучающее посмотрела на него, по лицу пробежала искривленная уголками губ, усмешка, как-то холодно спросила, – Месье мне верит? Он, молча, отошел на шаг от нее, пропуская к выходу. Габи с гордостью, вышла, хлопнув свободной рукой себя по заду, закрыв с грохотом дверь. Гюго был, просто, ошарашен. Казалось, что он потерял сейчас, что-то ценное, и без него не может жить. Он подошел к двери, прикоснулся к косяку согнутыми руками, зарыдал. Опять у него в жизни черная полоса и вновь из-за этого альфонса. Андре, он вошел в его жизнь разрушителем. Сколько гадости пришлось на долю Адель. Ее боль знала только она.

ХХVII. БОЛЬ АДЕЛЬ

…Опять, она одна в ожидании мужа, как долго его не было рядом с ней и с детьми. Адель лежала на кровати в белом, любимом ею и некогда им, пеньюаре и в чепчике, что констатировал, лишь об одном, что Адель стареет и в одиночестве, в муках принимает очередной, безликий рассвет. Он вновь, опять, как и все предыдущие дни не пришел ночевать. Его лицо ею было почти, что забыто или она его просто не могла нарисовать сквозь сухие слезы. Она страдала от предательства. Сколько раз ей хотелось бросить его и уехать подальше, чтобы ничто не напоминало о нем и стать счастливой. Она напрягла память и вытащила то, своё, уже забытое счастье, когда она сияла, блистала. Как это было давно. У Гюго вошло в привычку, забывать про нее, как – будто ее вообще не существовало на белом свете. Его популярность росла, а она рядом с ним блекла, как старый жемчуг, что лежит в шкатулке и тускнеет. По случаю гонораров, он заваливался в пьяном виде и одаривал жену и детей – Леопольдину, Шарля, Франсуа, Адель. Опять мысли о плохом. Она их стала взывать к себе, жалуясь на судьбу, Богу. Просила у него помощи, но тот молчал, добавляя ей огорчения, через которые она уже не в силах была пройти. Сняв с себя чепчик, бросив его на постель, со злостью застонала, – Не хочу быть стареющей Мадам! Тронула руками свои каштановые волосы, плашмя упала на подушки, от обиды зарыдала. Боль изглодала ее стенки души, кажется, что она у нее стала шелковая, еще малейшая моральная нагрузка, и она не выдержит очередного испытания. Вот такое, как например, позавчера. Она привстала на локтях, села на кровати и посмотрела отрешенно вдаль. Напротив, в окно, светило ласково солнышко, россыпью забрасывая косые лучи через приоткрытое окно в комнату, но она этого всего, просто, не замечала. Она вспомнила визит Сент-Бёва. Он имел привычку ввалиться к ней на утренний кофе, чтобы поделиться светскими новостями, а главное опорочить в ее глазах мужа. Она, редкий раз, не позволяла ему это сделать при посторонних, отмечая про себя, что, она все, еще жена, этого, пусть и недостойного на взгляд Сент-Бёва, Месье.

Он вошел с возгласом, что у него есть информация, что дорого стоит, а главное стоит спокойствия, Мадам Адель. Ее это заинтриговала, она, оказывая уважение ему, усаживая за столик в гостиной, заинтригованно, помнится, спросила, – Неужели, Вы хотите меня развести с моим мужем? Сент – Бёв держа кофейную чашку у рта, уже сделав несколько глотков, поперхнулся, неловко вытирая тыльной стороной губы, произнес, – Да! После такого мужьям не прощают. Адель вздохнув, подойдя к нему, вытерла своим шелковым носовым платком ему губы, с иронией сказала, – А, я уже научилась прощать – всё и всем. С любопытством глядя на него, произнесла, – Говорите, уже, милейший, не тяните кота за хвост! И так на душе кошки скребут острыми коготками, вот-вот порвется моя душа. Она стояла напротив него, словно ждала в очередной приговор своему браку. Сент-Бёв ерзая на стуле, выдавил, – Да, уж, прямо и не знаю с чего и начать. Правда, она – вещь неприятная! Он посмотрел на нее, предложил, – Вы, радость моя, присаживайтесь, а то мне право неудобно перед Вами. Она, скривив уголки губ, сказала, – Боюсь, что платье помну. Потом глянув на его озадаченность, добавила, – Ладно, только не томите, говорите, все, как есть! Сент – Бев хлопая своими рыбьими глазами, начал докладывать, и надо отметить, с большим удовольствием. На губах пыхтели пузырьки, глаза сияли. Он сказал, – Да! Я знаю, что нехорошо сплетни вносить в дом друзей, но, я просто, обязан Вам, Мадам, сказать, чтобы Вы не выглядели полной дурой. Адель была ошарашена, едва смогла выдавить, – Даже так? Сент – Бёв, как болванчик, закивал головой, переходя на шепот, произнес, – Он Вам изменяет с мужчиной. Адель вскочила, не веря своим ушам, недоверчиво спросила, – Что? Мой Виктор и мужчина!? У нас, что в Париже дефицит на девок? Не, уж– то дом толерантности, наконец-то закрыли? Она истерически рассмеялась в лицо рассказчика. Тот побледнел, лоб покрылся испариной. Он испуганно хлопал глазами. Адель смеялась, как – будто ей, только, что рассказали анекдот, выкрикнула, – Да не в жизнь не поверю! И попрошу Вас, больше к нам в дом не приходите, это, уже слишком смешно, сказала она, смеясь ему в глаза. Сент – Бёв встал со стула, попятился к выходу, не выдержав, уже у двери произнес, – Но, это правда! Он спит с Андре. Спросите у него сами. Адель рукой указала на дверь. Тот незамедлительно вышел. Она, не выдержав такой психологической нагрузки, упала в обморок. Сколько она пролежала она не знала, но ее нашла Забель и выходила, через несколько дней, она поняла, что вновь беременна от мужа.

…Адель сидела на кровати и бормотала, – Боже! За что? Он предал и не раз меня, а я ему всё прощала, прощаю и прощу. Она отвернулась, уткнулась лицом в подушку, разрыдалась.

ХХVIII. ВСТРЕЧА В ТАВЕРНЕ «Le PROCOPE». ПАРИЖ

Андре и Сент – Бёв шумно разговаривая по улочке, лишь иногда их отвлекали блеск и нищета Парижа. Улочки передавали дух того времени, были напичканы бедностью и богатством. Лица, лица, лица…

И на их фоне подавляя грандиозностью, масштабностью «величия эпох», шла роскошь, вперемешку с развалинами, в их подвалах и чердаках жил простой, убогий люд. Наверно, чтобы понять, надо остановиться и посмотреть на все это, далеко не на ходу. Такова их ментальность – решать все проблемы на ходу или в лучшем случае за чашечкой кофе в одной из близ лежащих таверн. Там решались, буквально все проблемы.

Андре и Сент-Бёв за разговором не заметили, как очутились у одной из таверн Le PROCOPE, на улочке de L Ancienne Comedi,13. Оттуда доносились бурные крикливые дебаты, смех и, как опиум, запах кофе и свежеиспеченных французских булок. Их словно сдунуло с улицы, они очутились среди завсегдатаев, что, уже с раннего утра находились там. В частности единомышленники из кружка «Сенакль». Такие, как Мюссе, Мериме. Они, как всегда, искрометно выносили «мусор из Версаля». Сидя за столом, смеялись, как дети, оттеняя политику подоплеками, не столь лестными изощрениями слова. Дюма, как всегда был на своем коньке, смеялся до упада, изображая в лицах действующую власть. Мюссе с сарказмом вставлял от себя реплику, но все, ж выдерживая этикет в общественном месте. Дюма был шумен, при этом, он с аппетитом уминал цыпленка в вине, запивая старым «Бургундским», отчего ему становилось, еще веселее. Его смех становился раскатистым, а словцо «сочным и лакомым». Это был его допинг, и он приходил в таверну, исключительно, чтобы зарядить себя позитивной энергией на весь день. Все со стороны сносили его шутки. Это был, никто-то, а сам Дюма! А ему все было можно, так как был уникальностью Парижа.

В таверну вошли Андре и Сент-Бёв. На них сразу, же обратили все свое внимание. Андре всматривался сквозь смог исходящий из кухни на посетителей, но они были едва различимы, наконец, он нашел знакомых, что сидели за дальним столом. Схватив за руку Сент-Бёв, он направился с ним, сквозь толпу и чад, к тому столику. Дюма выкрикнул в их адрес, – Ба! Кажется у нашего Шарля новая «Кобылка». Он обратился к нему, – Месье! Вы перестали любить Дам? Он начал весело, до коликов в животе, смеяться. Вслух, вытирая слезу, с сарказмом выдавил, – Да, уж, да, уж! Нате Вам, Боже, что негоже. Он начал бить через стол по плечу Мюссе, тот от неловкости, оглядываясь по сторонам, сбрасывал с плеча его руку. Дюма не унимался, словно, распалили, тараторил, – Это, Вам, Месье, Гюго! А он отдает, то, что ему не нужно. Он погрозил в шутку указательным пальцем. Андре и Сент-Бёв, уже стояли около их стола. Андре смотрел соизмеряющим взглядом, единственно, что он смог выдавить, с ядом, брошенное во всеуслышание, – Хам! Сент-Бёв стоял, потупив взгляд. Дюма схватив его за рукав, усадил на свободное место рядом с собой, дал тому в руки бокал со старым «Бургундским», при этом с участием сказал, – Бери! Выпьем за мировую между нами. Похлопал по плечу, добавил, – Шучу, я, так, без обид. Сент-Бёв тяжело вздохнув, залпом выпил предложенное Дюма, вино. Дюма и Мюссе переглянулись. Андре тоже присел на предложенное свободное место, месье Мюссе. Зло, оглядывая Дюма, он его, явно раздражал. Сент-Бёв принялся за трапезу, за обе щеки уминая цыпленка, вернее, то, что от него осталось после Дюма. Тот констатировал, – Слабо, малышу, Карлуше! Но не Сент-Бёв! Аппетит хороший! Значит, еще гож и до бабс и до мужиков. Он посмотрел в сторону Андре, спросил, – Как, я десяточку! А? Все сидящие за соседним столом дружно засмеялись над этим. Андре всматриваясь в Дюма, потом на пожирающего цыпленка Сент-Бёв, крикнул, – Шарль! Прекратите жрать! Скажите этому насмешнику, что я и Вы здесь, абсолютно, не причем. За отдаленным столиком все повернулись в его сторону, перестав смеяться. Андре махнув рукой, встал, удалился из таверны, за ним из-за стола поднялся Шарль, с ужимкой извинившись перед всеми собравшимися друзьями, сказал, – Пардон! Но, я только, что узнал такое, что мне стыдно, как другу Гюго, сказать, что он сошел с ума, изменяя Адель с той девкой. Она настоящая колдунья! И доведет его до ранней смерти. Добром это все не кончится. Он безумен даже в своих помыслах. Пишет чушь и ересь. Он получил удовлетворение от последней фразы. Со снобизмом взглянув на присутствующих, он спешно семимильными шагами стал догонять Андре, через несколько секунд, он тоже исчез в раскрытых настежь дверях, сидящие за столами, проводили его молчаливым взглядом. Это был откровенный шок. Все предполагали такой ход событий в семье Гюго, но мало кто решался осмеять Виктора, для каждого, в той или иной мере, он был кумир.

ХХIХ. НАЕДИНЕ С СОБОЙ

Виктор Гюго в полудрёме лежал на диване. Ему казалось, что Габи в легком, домашнем платье, с распущенными волосами, стоит возле него и шепчет, – Милый! Ты мой единственный и ничто нас не разлучит, ни огонь, ни вода. Он открыл глаза, образ Габи, уже оказался у окна и любовался солнечными лучами, подставляя им свое лицо. Он застонал от боли, от одиночества, не мог поверить, что она ушла, взяв с собой их сына. Образ Габи оглянулся на его стон, с усмешкой удалился, вылетев в открытую форточку. Уютная комната была наполнена светом, он, повернув голову, увидел себя, пишущим за письменным столом. Подобие его сидело в его домашнем халате, старательно выводило буквы на белом листе бумаги. Виктор Гюго, привстав на локтях, пытался, что-то сказать, но получалось у него, очень плохо, язык заплетался, что-то все, же им было произнесено, – Эй, ты, Месье! Что ты там пишешь за моим столом? Подобие что-то быстро записывало росчерком пера, все чаще и чаще окуная его в чернильницу. В комнату, показалось, постучали. Испуганный Гюго, зло, посмотрев на подобие, крикнул, – «П-шел вон!» Взяв с пола тапок, запустил в его сторону. Подобие, извиваясь в дымке серого облака, с раскатистым смехом, исчезло. Гюго не поверил свои глазам, потер их руками, вновь посмотрел в сторону стола. За ним никого не было. Он посмотрел на пол, взяв второй тапок, для страховки бросил, все, ж в его сторону. Тишина. Гюго встал с дивана, сделал шаг вперед, споткнулся о лежащую пустую бутылку. До него наконец-то дошло, что он просто пьян. И его галлюцинации теперь, как нельзя лучше объяснимы. Он направился в сторону письменного стола, на нем лежали разбросанные рукописи, сверху лежал белый лист, на нем жирно выведено «ГАБИ». Он, разозлившись, стал рвать его на мелкие кусочки, бросив на пол, начал топтать, зло, говоря, – Потаскушка! Предательница! Ты не достойна даже нажима моего пера.

Первое желание!

Забыть ее навсегда и выкинуть из сердца вон. Но сердце ныло, душа стонала.

Разводя руками в стороны, он обратился к самому себе, – Гюго! Кишка у тебя тонка, забыть ее после того, что было. Иди, ищи свою Габи и сына! Ты влюбился в нее по уши! Он с ехидством произнес, – Это тебе не парижские мамзель из дома толерантности! Она им фору дает – будь, будь! Коготки заточены, сердце и душу разодрала на две части. Он представил образ Габи перед собой, полупьяно вожделенно произнес, – Дитя! Габи! Судьба свела меня с Габи! Познакомились, расстались, нашлись вновь, злодейка – судьба, нас развела по обе стороны баррикад. Он вскинул обиженный взгляд куда-то вдаль, потом поднял его ввысь, в отчаянии крикнул, – Ну, что, ж ты такая злая, моя судьба! За что? Я, же ее просто люблю! Образ Габи в белой пелене, заглянул в форточку и ласково посмотрел в сторону Гюго, тот стоял поникший, хлопая глазами, шептал, – Не исчезай! Я тебя люблю! Останься со мной! Мне страшно! Я умру без тебя и сына. Искал любовь! И не находил. И вот! Он ласково посмотрел на Габи, продолжая шептать, – Нашел, чтобы вновь потерять? Он горько заплакал. Плача, бормотал, – Ангел! Потом придя в реальность, услышал, что за окном ливень. Образ Габи стал блекнуть, исчезая. Гюго кинулся к окну, вдогонку крикнул, – Останьтесь со мной. На улице дождь, вы промокнете и заболеете. О сыне подумай, Габи!!! За окном послышался раскат грома и удар молнии, поднялся сильный ветер, в порыве трепля форточку, послышался лязг разбитого стекла. Гюго опешив, произнес, – Тебя со мной, само небо, разлучает. Он стоял и плакал, как обиженное и немощное, перед приговором судьбы, дитя. За окном бушевал ветер, лил проливной дождь, капли с улицы в порыве ветра попадали ему на лицо, он рукой стирал их, заглатывая льющиеся по щекам, ручьем, слезы.

ХХХ. БЕГСТВО

Лил дождь. Небо было тяжелым, мрачным, где-то вдали его окаймляло спрятавшееся за броню туч тусклое солнце. Габи несла на руках маленького Вики, закрывая его от дождя своей шалью. Она и сама вымокла до нитки. Ее гнал страх. Она не знала, что ей делать, куда идти. Ноги сами несли к Собору, он был открыт. Открыв тяжелую дверь, она вошла в Собор Парижской Богоматери. Величие его, как всегда потрясло, Габи казалось, что она, сейчас, как песчинка в бушующем океане, что хочет остаться на поверхности воды. Грохот грома со стороны улицы, ее сделал зомби. Она оглянулась, словно очутилась в ином мире, так ей было страшно на душе. Габи с сыном подошла к нише с крестом, приложила пальцы к губам, перекрестилась, сделав несколько шагов, замерев, затаив дыхание, встала перед иконой «Гваделупской», ее лицо было белым от страха, ей было страшно, не сколько, за себя, сколько, прежде – всего за сына. Все, что происходит ее пугало, она оказалась в замкнутом круге проблем. Она подошла к открытому алтарю, навстречу ей, уже спешил священнослужитель. Габи молилась, сердце ее, кажется, раскрылось для веры, радости, любви. Священнослужитель подошел к ней, строго спросил, – Что, ты делаешь в такое время, дитя? Она заплакала. Он посмотрел на нее, спросил, – Ты, хочешь сказать, что заболел крестник? Она в отчаянии сказала, – Нет. Если можно, то я побуду с сыном, немного, здесь, у Вас. Священнослужитель посмотрел с пониманием на Габи с малышом, оглянулся назад, кивнул в знак согласия, тяжело вздохнув, предложил ей сесть на лавку. В это время появился помощник, священнослужитель, кивком головы в сторону, попросил того удалиться. Тот все понял, через минуту исчез, Габи даже не успела заметить его появление. Она стояла, впитывая полной грудью запах величия, стараясь набраться энергетики, что предаст ей силы, идти по жизненному пути дальше. Священник, тоже вышел, оставив Габи с сыном наедине. Она, молча, села и на лавку, закрыв глаза, молилась, шепча, что-то на понятном ей языке, – Üdvözlégy Mária, kegyelemmel teljes! Az Úr van teveled, áldott vagy te az asszonyok között, és áldott a te méhednek gyümölcse, Jézus. Asszonyunk, Szűz Mária, Istennek szent anyja, imádkozzál érettünk, bűnösökért, most és halálunk óráján! Ámen!

Габи плакала, кажется, что она сейчас разговаривает с Господом, и он ей открывает тайну о дальнейшей судьбе. Благодаря близости с Господом, Его милости, она прощена, снят грех, как с недостойной, она предстала пред ним, не только слабой женщиной, но заботливой Матерью. Ей стало легко от мысли, что всё плохое в их жизни, уже позади. Чей-то голос ее позвал на улицу. Ей, казалось, что она отчетливо слышит свое имя «Габи!»

Выйдя на улицу она, услышала звуки органа, они наполняли небосвод, ливень практически перестал, едва моросил, едкий осенний дождь. Обойдя Собор с младенцем на руках, со спокойным сердцем и душой, осторожно спустилась к Сене. Эта дорога из Вечности в реальный мир. Красота и величие Парижа были тусклы и блеклы, их скрывал от глаз моросящий дождь. Габи с сыном на руках брела улицами Парижа неведомо куда.

…А в это время, Виктор стоял у окна, всматриваясь в дождь, про себя шептал, – Где, Ты? Я тебя прошу, вернись. Сердце с душей, кажется, пришли к единению, они кричали, – ГАБИ!!! Гюго с ними был в согласии, боясь их перекричать, так как их крик, просто оглоушил его, он прошептал, – Габи…

ХХХI. ПРИСТАНИЩЕ

Вечер. Габи с сыном на руках бродит по одиноким улочкам. В конце концов, ноги ее вынесли к «Дому под красным фонарем», в отдаленном, глухом квартале Парижа. Дом толерантности – «la maison de tolerance», ее некогда пристанище, словно специально, для нее сплел сеть из событий и действий, что она, как бы по инерции, попала в плен. Подойдя к нему вплотную, ее словно ударило током, ведь внутренний устав и уклад жизни «дома толерантности», как не назови, был жесток, суров, во многом плачевным для многих девушек. Казалось, что все притягивает к этому, злому, лобному месту. Она, вновь, опять стоит на пороге, обивая его с мыслью, что не дает ей покоя: Что делать? Габи ответа не знала. С ребенком на руках, ей, просто, некуда было идти.

Мадам Розетт в пеньюаре со свечой в руках, встретила Габи с малышом на руках на пороге своей обители с явным недоумением, от нахлынувшей сентиментальности, даже прослезилась, взяв малыша из рук Габи, стала с ним сюсюкаться, отдав свечу Габи. Малыш, только, что проснувшись, с испугом смотрел на неизвестную тетю, не зная плакать ему или нет. Нахмурив брови, поджав губы, смотрел в ожидании, стараясь понять, что от него хотят. Но Мадам Розетт улыбалась ему искренне, и это сняло камень с души малыша, он ей улыбнулся и заагукал, мило, наивно улыбаясь. Это растрогало Мадам Розетт, на ходу, вслух, она спросила, – Тебя, какой ветер принес? Что-то случилось? Габи тяжело вздохнув, ответила, скорее, прошептала, – Ушла. Он не мой мужчина! Я не его женщина! Он мне изменяет. Даже, за золотой не осталась бы с ним. Мадам Розетт с иронией произнесла, – Да, уж! А, вот, я бы, да за деньги любой каприз! Она остановилась, внимательно осмотрев с ног до головы Габи, что стояла за ней, добавила, – Все ваши капризы! Жизнь не кусала еще, тебя, девка! Локти потом кусать станешь, да, уж поздно будет. Так с Месье Гюго не поступал никто, с кем он жил до твоего появления. Жалоб и нареканий не было. Небось, страшно, теперь вот…

Она кивнула на малыша, что улыбался ее ласковым глазам, не понимая условий жизни. Жизнь Вам, если, вы будете капризничать, будет казаться страшнее ада. Пеклом! Зло произнесла, – Да, сейчас ему любая пальцем поманит, и все…

Тебя из памяти вон и новая любовь по десятому кругу пойдет. Он, же чувствами живет. Он, еще, дай Бог, каждому! Виртуоз! Каждая в нашем доме скажет, признается вслух, что он им нравится – красивый, статный, сильный, и пусть их заставляет делать, то, в чем стыдно признаться. Любая женщина этого желала бы, даже бесплатно.

Они подошли к комнате девушек. Мадам Розетт с малышом без стука вошла первой, ногой открыв дверь. Она была, как всегда приоткрыта, чтобы вездесущая мадам, могла контролировать своих подопечных. Комната была узкая, три кровати стояли у окна буквой «П». Свет приглушен, отблеск света от яркой луны и белых вязаных штор.

В комнате находились две девушки. Изабелл и Нора. Сидя на своих кроватях, прикрывшись покрывалом, они заговорщицки обсуждали свои сеансы с мужчинами. Мадам Розетт, их напугала своим нежелательным визитом. Боясь ее окрика, они быстро легли, притворившись спящими, боясь, что та привела нового не прошеного клиента. Сегодня они и так еле стояли на ногах. Сеансов было несколько подряд, как у одной, так и у другой. Они невольно замерли. Вопрос мелькал у каждой в голове, – Кто из них первая пойдет в объятья позднего гостя? В центре комнаты стояли Мадам Розетт в легком вечернем пеньюаре с ребенком на руках, рядом с ней Габи со свечой в руке. Мадам Розетт, ласково, по-матерински, обратилась к Габи, – Ну, что, ж, Ластонька моя, вот ты и дома! Габи вся сжалась, руки дрожали от страха, свет от свечи колыхался, чем привлек внимание девушек. Они с интересом всматривались в силуэты, в лица вошедших. Мадам делая вид, что не видит, продолжала, – Тебе повезло, что я добрая, принимаю тебя, как дочь! Констатируя, – Жизнь – поле, по какому порой, подчас бродит босая душа. Оголишь душу, ее тут, же обидят. Мужчинам верить, только себе в убыток. Они! Все сволочи! Их надо держать в кулаке, как золотой, откроешь кулак и все, считай, что – голая и босая! Она вздохнула, – Эх, вы, девки! Учить и учить мне, еще вас! Обернувшись к Габи, произнесла, – Иди, же девчонка, отдыхай с сыном, а завтра, будешь за мое гостеприимство, уж, как заведено в моем доме, отрабатывать. Она сжала свой кулак, держа малыша в одной руке, – Мои золотые никому даром не отдам, слишком большой ценой зарабатываются. Да, утром! Зайди ко мне, поговорим! Она вздохнула, изображая сердобольность на лице, отдав ребенка Габи, тут, же направляясь к двери, добавила, – Так что, ты иди, пока, есть время, воркуй с подружками! Не оборачиваясь, уже в дверях, крикнула, – И смотрите у меня, чтобы свечи не жгли почем зря. Луна на дворе. Она вышла со свечой в руке, оставив за собой шлейф, сотканный из страха.

Габи присела на свою кровать, положив на большую подушку сына. Привыкая к темноте, к своему, уже позабытому, вычеркнутому из памяти пристанищу. Изабелл и Нора, выпрыгнув из-под покрывал, пристроились рядом с ней, на ее кровати. Нора обнимала Габи, боясь ранить, осторожно спросила, – Ты, что соскучилась? Изабелл с усмешкой вспрыснула в кулак. Нора, зло, посмотрев на нее, рявкнула, – Дура! Не видишь, что человеку плохо. Только сейчас Габи поняла, что она сделала большую ошибку, придя в это, далеко, не ангельское заведение. Ее лицо стало темнее ночи, глаза горели, губы дрожали, еле разжав их, она прошептала, – Да, мне плохо. Я здесь не по доброй воле. Она, вырвавшись из объятий Норы, вскочив, сказала, – Я ненадолго пришла! Все – равно, скоро уйду. Я вольная птица! Мне здесь с сыном не место! Посмотрев на девушек, искренне добавила, – И Вам бы отсюда бежать надо, пропадете здесь. Нора с Изабелл, переглянувшись друг на друга, не на шутку напугались. Правда им показалась, тем откровением, что они прятали за семью замками, каждая, в своей душе. Габи от усталости прилегла рядом с сыном, что-то шепча непонятное. Девушки переглянувшись, разошлись по своим местам.

ХХХII. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ФРАНЦИЯ

Еще не забыта июльская революция в этом, каком-то трагическом для французов 1830 году. Смена власти, как смена платья, произошла, сезонно, не давая массе понять, что, же происходит на их глазах. Свержение Карла Х и восхождение на престол Луи – Филиппа Первого, не вызвала особых изменений в государственном строе Франции. За что, дралась прослойка парижских рабочих, ремесленников и передовая часть мелкой буржуазии, не на жизнь, а на смерть в уличных столкновениях, восстаниях, так никто из них не понял. Смена власти, не более того, что лишний раз показала, что Бурбонство в крови, той, же буржуазной монархии. Хотя, все, же следует отметить, что этот период перемен, стал переломным моментом в истории Франции. Последняя, победная точка над дворянством, что повлекла за собой ускорение темпа промышленной революции, начался бешеный рост непримиримых противоречий капиталистического общества. Капитализм внес то, отчего нельзя было откреститься – жестокость, жадность, жажда наживы. Вот новый дух нового времени. Развитие промышленности сопровождалось систематическим разорением значительной части мануфактурного сектора, ремесленники теряли последние доходы, рабочие места. Простой люд находился под гнетом и в зависимости, не только экономической, но и политической, буржуазия брала вверх над всем.

Париж в эти дни – тихим, нельзя было назвать. Местами он гудел, как разоренный улей. Шла открытая и тайная борьба, велись подготовки к восстаниям. Улицы были наполнены шпиками. Каждый идущий навстречу по улице, видел в человеке напротив, определенно, лишь врага. Никто никому не доверял. Повсюду шли негласные полицейские преследования, в основном, рабочих и ремесленников, что продолжали отстаивать права, кои они так и не получили в июльской революции. Их просто не брали в счет, они являлись рупором революции на баррикадах.

При июльской монархии, рядом с властью, встала не вся буржуазная прослойка французского общества, одна фракция, монополисты – финансовая аристократия. Сам король французов Луи – Филипп Орлеанский, пришел к власти, как ставленник крупных банкиров, и выступал их гарантом в этой сложившейся исторической ситуации.

Грабительская хозяйственная политика правительства Луи – Филиппа, доводила народ до нищеты. Рост цен на продукты, дал, словно, кнут по спинам рабочего и ремесленного класса. Народ был озлоблен, так как не мог найти выход из создавшейся ситуации. Он был в смятении, на грани срыва, к этому подводило все, что было новшеством правительства – резкое увеличение налогов, что придавило своим гнетом беднейшую прослойку общества, дробление земельной собственности, что привело к разорению крестьян. Экономический – политический ком, просто накрыл с головой, поверивший в июльскую революцию народ. Никто из них не мог ответить на свой вопрос, – За что, же тогда, мы боролись? Произошел раскол политических деятелей, что казалось, еще недавно шли рядом со своим народом. Произошло отчуждение демократии от либерализма. И налицо, буржуазные либералы, как кость в горле у народа, стали кликой, опорой режиму финансовой олигархии. Мелкая буржуазия, как мотылек над костром, мечется, боясь сделать шаг в сторону от народа и от власти, проявляет в моменты восстаний, стачек – непоследовательность, колеблясь, уходит в сторону, предавая рабочих и ремесленников. А как красноречивы они были на уличных потасовках, выдвигая требования, так ожидаемые основной массой рабочих и крестьян. Париж гудел вместе с ними, с лучшей частью мелкобуржуазной демократии. Выдвигались лозунги – Улучшение трудящихся и эксплуатируемой массы, дальнейшая борьба против буржуазного господства. Шла ожесточенная борьба лагеря оппозиции против рьяных сил дворянско-клерикальной реакции. Париж гудел, как никогда. Газета «Насьональ» пестрела в выбросах негатива Тьера и Минье, других политических деятелей, те обвиняли врагов ультрароялистов, ставя им в вину отсутствие видения прогресса. Либералов, же тоже не обошли вниманием, ставя им в вину – трусость и бездействие в дни баррикадных действий в июле, именно они разыграли карт-бланш, сыграв позорную роль, преобладающего голоса масс, поставив на престол Луи – Филиппа. Пресса просто раздирала их направо и налево, зомбируя парижан и провинцию. Народ жил не теми ценностями, лишь теми, что приобрели на ходу безвластия и власти, что явно не заботилась о них. Народ был темен, сер, убог, жил в полнейшем хаосе, в котором не мог разобраться. Каждый выживал, как мог. В Париже действовали законы жизни – «Не ты, так тебя!»

ХХХIII. СТАРАЯ ЖИЗНЬ

Раним утром, Габи выглянув в грязное окно, восприняла мир в черных красках. Рассвет ей казался ужасающим. Люди, спрятавшись в широких плащах, шли, словно, таясь от встречных, маскируясь до неузнаваемости, прижимаясь до старых стен, ища в них то, плечо, чтобы идя пробежками по парижским улицам, остаться незамеченными, не тронутыми никем, кто время от времени посягает на жизни сограждан. Мир поглощал все позитивное, чтобы внести угрюмые серые тона, диктуя новые правила жизни в ситуации хаоса. Только сейчас, Габи поняла ужас всего происходящего с ней. Она повернула голову назад, на кровати сладко спал ее сын, по-детски чмокая губами. На других кроватях спали Нора, вся сжавшись в комок, и Изабелл, разметавшись по постели, явно, проживая страх во сне, отстаивавшая жизнь, борясь с невидимыми, ей, Габи, темными, злыми силами. Она вновь посмотрела на малыша и вспомнила его, Виктора, который вмиг предстал в ее глазах, тем героем, ласковым, нежным, страстным заботливым.

Ей вспомнился их ранний секс, что доводил их до безумия, на минуту, две забывая обо всем на свете, даже о присутствии рядом с ними, их сына. А, потом, просто забивающий ноздри своим ароматом – кофе, что варил, сам Великий Гюго. Да, ей, девушке цыганке, подавая его, непременно со свежими булочками, что он успевал купить, выбежав незаметно для нее, в соседнюю пекарню. О!!! Это блаженство! Уже в прошлом. Перед глазами – страшная картина, безликой, серой до черноты жизни. По щеке от восприятия сегодня, как фатум, пробежала соленная, едкая слеза, что оставила след, рану, затрагивая до боли тонкую, нежную кожу. Там, где пробежала слеза, щипало, отчего глаза горели, словно, все предупреждало о чем-то плохом, что вот-вот должно войти в ее новую – старую жизнь.

Габи стало обидно, она, прикусив губу, решительно отошла от окна, подошла к кровати, села возле сына, тихо стала шептать молитву «Отче наш», ограждая себя и малыша от нехорошей, злой жизни. Ее шепот напугал проснувшуюся Изабелл, что накрывшись с головой покрывалом, вслушивалась в слова, повторяя слово в слово за Габи. Изабелл, как – то, вдруг, коснулся тягостной волной, злой, сегодняшний день. Вновь вошел, выйдя из темени ночи, открываясь в своей наготе, пугая откровенностью, которую, сама Изабелл, старалась не замечать, живя, словно по инерции, без чувств.

…Мадам Розетт сидела перед зеркалом, всматриваясь в свое стареющее лицо, как она устала жить той, страшной жизнью, отбирая молодость у ее девушек, бросая тех в лапы жестокой действительности. Но, ведь и ее когда-то, кто-то, также бросил в этот океан зла, а в нем выживали – сильные…

Ей, тогда, молодой девушке с окраины Парижа, казалось, что она попала в рай, после долгих дней голода и мытарств, той безжалостной жизни на улице. Попав в дом терпимости, она была под защитой «красного фонаря». Адаптировавшись, приняв условия жизни, она заблистала в кругу куртизанок, была мила, сексапильна и даже весела.

Посмотрев в очередной раз в зеркало, она вздохнула, обводя пустым взглядом будуар, ей стало невмоготу, одиноко, а самое главное, стало до мурашек на дряхлеющей коже – страшно перед будущим, в котором она, себя видела, лишь, старой, потасканной Мадам Розетт. Она бросила взгляд на дверь, что вот – вот откроется в ее действительность, от которой она пряталась, кутаясь в свои мысли о лучшей жизни, ее взяла оторопь. Не дай Бог! В который раз она шептала вслух самой себе. Но, кажется, там, на небесах к ее отчаянию были безразличны, не спешили изменить жизнь в лучшую сторону, а наоборот тыкали лицом в очередной раз в грязь, являя ее смрад, падшей женщины. Она проглотила накатившуюся слезу, что явилась, как подтверждение, что в глубине, он где-то, как-то, все, же еще слабая женщина. Она взяла со столика трубку, в очередной раз заглянула себе в глаза, болезненно улыбнувшись своему отражению, закурила, размахивая рукой, пускала затяжные клубы дыма.

В комнату постучали. Она вздрогнула, но тут, же собравшись духом, строго произнесла, – Кто там, еще надоедает с утра? За дверью молчали. Она пошла, открывать дверь. В дверях стояла Габи с изнуренным видом, за ее спиной, сжавшись в клубок в завязанной шали, спал малыш. Она полушепотом произнесла, – Мадам! Я ухожу от вас, мне и моему сыну, здесь оставаться нельзя. Спасибо Вам за гостеприимство. Она сделала шаг назад. Мадам Розетт, остолбенев от столь наглой заявки, стать вольной птицей, онемела. Но, тут, же раскинув все за и против, удержала с силой за руку Габи, переходя на фальцет, произнесла, – Э-э, дорогая, здесь, я должна вмешаться в твою судьбу! Как, ты уходишь, куда, на улицу? Тебя с твоим малышом, вмиг приберет к рукам, король «черных ангелов», ты, что хочешь пропасть, а что я скажу Месье Гюго? Габи безразлично, сказала, – Он мне теперь не хозяин, и я не собака, чтоб быть привязанной к нему. Он предал меня и сына! Зло, сверкнув глазами в сторону Мадам Розетт, добавила, – Пошел он к черту! Как-нибудь проживем с сыном на улице, мне не привыкать. Она сделала шаг. Рука Мадам Розетт вцепилась в шаль, она стала вынимать спящего малыша, беря его к себе на руки, прошипев, – Катись! Только твой сын, будет жить здесь. Она кивнула в сторону своих апартаментов, про себя подумав, что на нем она, еще и заработает. Габи начала рыдать, накинувшись на Мадам Розетт с кулаками, в отчаянии кричать, – Отдай, мне, моего сына, тварь! Малыш начал громко плакать. Мадам обернувшись спиной, закрыла перед ней дверь. Габи присела на корточки перед закрытой дверью, горько зарыдала. Из-за двери сквозь крик малыша, послышалось, – Пошла к себе в комнату! Работа началась, отрабатывай кусок хлеба, за себя и малыша! Габи сидя на корточках, закатила вверх глаза, с болью произнесла, – Господи, за что?

В течение получаса Мадам Розетт стояла, застыв у окна, с малышом на руках, провожая взглядом одиноких прохожих, просчитывая все плюсы и минусы, пребывания в ее доме, бастрюка, Виктора Гюго и этой, «пигалицы», падшей девки. Малыш успокоившись, уже спал. Она посмотрела на него, успокоилась, быть – может, он и есть, тот подарок с небес, познать материнство, пусть, даже такой ценой.

Кареты одна за другой мелькали перед окном, но только, одна из них остановилась у парадной дома терпимости, такое название ей было ближе. Она столько терпела, проживая в нем, не находя, той толерантности. Сердце Мадам Розетт стучало, она ждала появления Виктора в ее доме, чтобы взять с него самую, что ни на есть, дорогую цену – ночь в его объятьях и россыпь над ее дряхлеющим телом, звонких, золотых монет.

…Комната затемнена тяжелыми шторами, по прихоти клиента, чтобы его лица не смогли разглядеть. К Габи, стоявшей у окна, подошел Дюма. Он был в хорошем, игривом расположении духа. Он только, что закончил последнюю главу своего нового романа, хотелось почерпнуть глоток свободы, юности, новых острых ощущений. Так хотелось быть молодым! Габи стояла в ажурной тунике и в шелковых чулках, которые держались на ее красивых, тонких, стройных ногах на неимоверно изящных подвязках. Волосы были длинные, распущены, их волны сбегали ниже копчика. Дюма подошел к ней, привлек к себе и начал поспешно раздевать. От нее пахло душистым мылом и грудным молоком, от этого запаха тела, как ценитель женщин, Дюма пришел в неописуемый экстаз. Он сорвал с нее, что можно, последними спали на пол подвязки для груди и чулки. Она стояла в откровенной наготе, словно, окаменевшая статуя Венеры. Блеск ее глаз и безразличие, его поразили и завели.

Дюма привлек ее к себе. Запах волос дурманил. Он ее брал неистово у окна, сквозь, штору пытался войти, как новый день, солнечный луч, но он, Дюма, его не замечал. Он был поглощен Габи, что была холодна, как богиня, это его, как смутило, так и окрылило, волна чувств его накрыла с головой, он наслаждался, своим овладением ею. Подкошенные они упали на старый ковер, Дюма обессилено, прошептал, – Спасибо, детка! Спросил, – Как тебя зовут? Она тихо произнесла, – Габи. Он, вдруг, отпрянул от нее назад, с любопытством рассматривая ее блеск глаз. Встал, откинул рукой в сторону пыльную занавесь. Дневной свет ему показал ее. Он содрогнулся, понимая, что это, та цыганка, что свела с ума Гюго. Он второпях, стал одеваться, россыпью бросив на обнаженное тело золотые, он исчез за захлопнувшей дверью. Габи безразлично глядя на золотые, смотрела в одну точку на потолке, шепча молитву, – Üdvözlégy Mária, kegyelemmel teljes… По ее щекам градом катились слезы, но она их не ощущала. Она пыталась внутренне укрепить себя, выстоять, противостоять удару судьбы…

…Паутину прошлого сжигал взгляд Гюго, по оборванной нити, он возвращался в прошлое, боясь, что оно, вот – вот оборвется, его вчера, в котором столько недосказанного. Именно в нем, в прошлом, он искал ответ. Там – ошибка, малодушие, трусость, трагедия всей жизни и наконец, страх потерять все…

На столе, среди кучи бумаг, чернил и гусиного пера, стояла выпитая бутылка «Бургундского вина» и талая до огарка, свеча, что говорила, что в этом мире он одинок. Но, сопротивляясь, возвращался в прошлое, видя перед собой образ Габи, он шептал, – Габи. Роняя на стол слезы счастья и горести. Образ Габи ему, словно, отвечал, шлепая в немоте губами. Он, же ничего не слышал, стукнув по столу кулаком, крикнул, – Не мучь, скажи, что любишь меня! Образ от удара по столу, вдруг, вмиг рассыпался, дымкой испаряясь. Гюго, в порыве привстав с кресла, протянув руки вперед, с мольбой прошептал, – Подожди! Не исчезай…

ХХХIV. ХАНДРА

Целую недели томили душу проливные дожди, словно, смывали из памяти Гюго его Габи и сына. Гюго боялся покинуть квартиру, ему казалось, что вот-вот войдет с сыном на руках Габи, произойдет их очередное примирение, и как подарок за муки, непредсказуемая ночь любви. Порывистый ветер в открытую форточку доносил детский плач. В этот момент, Виктор срывался с места, бежал к окну. Смотрел за окно, но тщетно. Сквозь ливень нельзя было разглядеть ничего, но дорогой образ Габи, рисовал его мозг, однако не за окном. На улице не было, даже бездомных собак. Виктор стоял у окна, всматриваясь в дождь, про себя шептал, – Где, Ты? Вернись! Но, дождь отхлестывал по стеклу монотонную дробь, словно, хотел урезонить, сказать, что он, Гюго потерял то, чем, так и научился дорожить. Чтобы, как-то противостоять безысходности, он кричал с надрывом, казалось, на весь Париж, – Габи! Комната была наполнена теми звуками страданий, что он не в силах был оставаться с ними наедине. Сжимая руками голову, ему казалось, что он где-то проходит испытание на прочность, голова трещала и раскалывалась, издавая крики раненого зверя, он падал, теряя сознание. Пробуждение было от прикосновения ее рук. Только открыв глаза, осмотрев комнату, он понимал, что это, лишь мираж. За окном светит луна, и мерцают звезды. Таких пробуждений было, уже несколько. Цикличность и периодичность говорили, об одном, что он сходит с ума. Проведя рукой по лбу, он, только, что понял, что сгорал дотла, испарина, лишь тому доказательство. Он пустил свою жизнь на самотёк, не давая себе шанса – дальше жить. Приподнявшись на локте, облизав засохшие губы, он, вдруг, почувствовал вкус ее губ, и это стало, тем проводником к жизни – встать и искать ее в этом запутанном сегодня, без нитей во вчера и завтра. Она, где-то рядом, он вновь ощутил вкус ее губ, их влажность. Это оживило, привело в чувства. Он, тут, же встал, шаткой походкой пошел на выход, чтобы искать ее, свою Габи и сына.

Гюго шел по ночным улочкам Парижа, вглядываясь в мелькнувшую, то здесь, то там тень. Словно, пугаясь его взгляда, она исчезла на глазах, и он оставался в полном одиночестве со своим, как ему казалось, горем, пережил очередную смерть, чтобы воскреснув, переосмыслить то, что произошло и наконец-то ответить самому себе, что для него сейчас самое главное. А главными героями в его жизни предстали – Габи и крошка сын. И он обязан, должен их найти в её лабиринтах. Ноги его несли неведомо куда. Он бродил по городу и уже, за полночь, очутился возле Собора Парижской Богоматери. Уставший, он присел на входе в эту господню обитель, съежившись, он прикорнул, как ему казалось на 5 минут…

Раннее утро застало Гюго врасплох. Череда людей проходила мимо него, он ощущал на себе их любопытные взгляды. Только традиция послушания, вела их на мессу. Он с завистью смотрел им в след, так как их души были в покое, не то, что у него. Придя в себя, встал, вошел в Собор, стоя у двери, украдкой от любопытных взглядов, вымаливал у Господа, лишь одно – долгожданную встречу с Габи. Слеза скатилась с его щеки, он внутренне почувствовал, что прощен, в который раз, Им, самим Господом, вздохнул легко, плечи, как-то сами собой расправились, видение всего стало чище и отчетливей. Именно здесь, в этом Соборе, он получал подпитку, что давала веру в новую жизнь. Месса закончилась, как – никогда быстро, пролетела вмиг, моментально сошла тяжесть с души и сердца. Народ толпой повалил на Соборную площадь, и та вытолкнула его на свет божий, в день. Выйдя из толпы, он стал искать глазами Габи. Но её не было видно на площади. Уже знакомые ему мальчишки, шныряли под ногами, чинно идущих пар горожан. Он жестом вытянутой руки останавливал одного из бегущих цыганят, заглядывая в его испуганные глаза, попытался поспешно спросить. Тот в испуге стал вырываться, оправдываясь, – Да не брал я у Вас, Месье, ничего! Продолжая, барахтаться, вырываться, кусая руку Гюго, крикнул, – Что ты ко мне привязался? Глядя на беспомощность месье, осмелев, спросил, – Ты, что? Я тебя знаю. Вы с Габи, еще не разбежались? А, то она у нас неусидчивая! Гюго с облегчением вздохнул, взволнованно сказал, – Ну, вот я и хочу Вас спросить о ней. Где она сейчас? Он оглянулся, посмотрел в сторону толпы, но ее в ней не было. Добавил обеспокоенно, – Что-то не вижу Габи. Мальчишка, видя интерес Гюго, решил на этом заработать, – Дай, Месье золотой, скажу! Гюго протянул ему со своей руки золотой, при этом доброжелательно произнес, – Возьми! В глазах мальчишки читалось счастье, он откровенно произнес, – Но, Габи нет в Париже, если она не с тобой! Ищи, теперь, ветра в поле! Опять, наверно, подалась в Трансильванию. Гюго, подавшись корпусом вперед, возбужденно, спросил, – Ты, так думаешь? Мальчишка обескураженно произнес, – Не знаю, Месье! Что, Месье влюбился в Габи? Она такая у нас! Влюблять умеет в себя. Колдунья! Он схватил рубашку в области сердца и откровенно признался, – Сам только недавно ее забыл. Снилась каждую ночь и твердила, – Подрасти сначала, потом влюбляйся! Вздохнув сказал, – Свечу за её здравие ставил, только бы не мучила меня. Махнув рукой, выдохнув, сказал, – Отстала. Гюго с обреченностью, тяжелым вздохом сказал, – Знаю! На себе испытал. Спасибо тебе, сынок! Он отошёл от него, неся на себе свалившуюся тяжесть, на сердце стало нервозно, насквозь пробивал озноб, что-то подавляло, пугало страхом. Он мысленно спросил, – Как, же теперь жить, где ее искать, а как, же мой сын? Испуганно, он оглянулся на Собор Парижской Богоматери, тот стоял, безмолвствуя. Словно, от нахлынувшего предчувствия, посмотрел ввысь, в глазах появилась резь, сквозь нее, небо было цвета граната. Солнце казалось больным, нещадно палящим, казалось, что раскаленный шар падет и произойдет, здесь, сейчас, апокалипсис.

Гюго несколько часов бродил по городу, на ходу переосмысливая то, что с ним происходит. Он никогда бы не поверил, что его, вот – так нещадно станет бить судьба, которая была до последнего времени к нему столь благосклонна. В толпе его задел, кто-то плечом, он остановился, посмотрел на сияющего Андре. Он с какой-то иронией посмотрел на него, ослепляя белизной зубов в заготовленной для таких случаев улыбке, произнес, – Месье, Вы такой мрачный. Что-то случилось у вас? Гюго посмотрев с кривой усмешкой, устало огрызнулся, – Не твое собачье дело. Топай туда куда шел. На что, Андре, хлопая по плечу друга, с ухмылкой сказал, – Да, уж! Могу и Вас с собой взять. Нарочито развязно, панибратски добавил, – Иду к Мадам Розетт, говорят, у нее появилась «куколка», пахнет грудным молоком, и такое выделывать разрешает с ней. Он закатил глаза вверх. Гюго на него с напряжением посмотрел. Андре на это отреагировал, авторитетно добавив, – Сам Дюма вчера с ней провел ночь любви. Сказал, что это было что-то! Виктор стоял, как вкопанный, словно его пробило током. Но, Андре уже не интересовал его друг, стукнув по плечу, уже на ходу бросил, – Не веришь? Спроси у Дюма, он уже, как два часа всем в подробности рассказывает байки, как и что. Убегая крикнул, – Советую!

Несущая толпа поглотила Андре. Гюго стоял ошеломленный, сердце колотилось в тревоге. Мелькнула мысль, что это была Габи, но он тут, же ее отбросил в сторону. Спешно направился в сторону таверны.

Поглощенный мыслями и фантазиями, он не заметил, как очутился у таверны Le PROCOPE. Оттуда, как и всегда, доносились бурные крикливые дебаты, смех и манящий запах кофе, а также свежеиспеченных французских булок. Он поспешил войти, очутившись среди завсегдатаев, что, уже с раннего утра находились там, начал на ходу раскланиваться. Вдали, на своем обычном месте сидела «Великая Кучка», в частности его единомышленники, Мюссе, Мериме. Они, как всегда, были поглощены политикой. Сидя за столом, смеялись, отзываясь о ней, не столь лестными словами. Напротив них сидел, Дюма, как всегда был на своем коньке, смеялся до упада, пародируя власть имущую. Мюссе с сарказмом вставлял реплику, но делал это лояльно, выдерживая этикет в общественном месте. Дюма был шумен, при этом, он с аппетитом уминал цыпленка в вине, запивая старым «Бургундским», его так разобрало, что, вновь решил сменить тему, рассказать о ночи любви, в доме Мадам Розетт. Все сидящие пристально всматривались в его, меняющее от впечатления, лицо.

Как раз в этот момент к ним подошел Виктор Гюго, до его слуха донеслось, – Это что-то, советую! Я с ней помолодел на 10 лет. На него не сразу обратили внимание. Он, стоя у стола, делал вид, что не вслушивается в монолог Дюма, стараясь выказать пренебрежение и отсутствие интереса, всматривался сквозь смог исходящий из кухни на соседние столики, сидящие за ними, были заняты своими байками и выпивкой. Наконец, Дюма замолчал, все с любопытством смотрели на Гюго. Дюма выкрикнул в его адрес, – Ба! Кажется, ты что-то пропустил, Виктор, хочешь, расскажу. Гюго посмотрел, скривив уголки губ, отрицательно покачал головой. Дюма, все, же навязчиво, произнес, – Месье! Вы перестали любить Дам? Он начал весело смеяться. Вслух, вытирая слезу, с сарказмом выдавил, – Да, уж, да, уж! Я забыл, что Вы у нас однолюб, тут, же вспрыснул в кулак. Перегнувшись через стол, он начал бить по плечу Мюссе, тот от неловкости, оглядываясь по сторонам, сбрасывал с плеча его руку. Дюма не унимался, тараторил, – А, вот, я, Месье, Гюго – толерантный! Люблю всех! Особенно, новеньких «бабочек». Дюма схватив его за рукав, усадил на свободное место рядом с собой, дал в руки фужер со старым «Бургундским», при этом с участием, сказал, – Бери! Выпьем за Дам. Между нами встречаются интересные экземпляры. Похлопал по плечу, добавил, – Да, ладно, без обид! Гюго тяжело вздохнув, залпом выпил предложенное вино. Дюма и Мюссе переглянулись. Зло, оглядывая Дюма, Гюго, принялся за трапезу, за обе щеки уминая цыпленка, аппетит, явно был отменный на нервной почве. Дюма глядя на него, с сарказмом, выдавил, – А? Все сидящие за соседним столом дружно засмеялись над этим. Гюго, с грохотом отстранил тарелку с остатками, грохнув кулаком по столу, встал, удалился из таверны. За ним из-за стола поднялся Мюссе, с ужимкой извинившись, глядя на Дюма, сказал, – Кажется, только что, ты обидел Гюго. Пардон! Я вне игры! Дюма округлив глаза, шокировано произнес, – А, что я, собственно, здесь и сейчас такого неприличного сказал? Мериме, с укором произнес, – Только, что, он узнал то, что наверно его задело. Ты, что не видишь, что Виктор сошел с ума, изменяя Адель с той девкой. Она настоящая колдунья! Ходит, как тень, сам не свой! И то, что та доведет его до ранней смерти. Добром все – это не кончится. Он безумен. Со снобизмом взглянув на присутствующих, он спешно семимильными шагами стал догонять Мюссе.

Вечерняя пелена, сотканная из страха, опустилась на город, столь неожиданно, что Гюго не заметил, как уже несколько часов стоит недалеко от парадной дома Мадам Розетт.

Люди, спрятавшись в широких плащах, шли, таясь от встречных, маскируясь до неузнаваемости, прижимаясь к старым стенам, стараясь остаться незамеченными.

Периодически, из двери опрометью выбегали безликие месье, и без оглядки, семимильными шагами, они направлялись к карете, что стояла, как всегда на своем месте, за углом, вдали от фонарного столба. Гюго, стоя чуть в стороне от парадной, боясь пропустить кого– либо из вышедших, наблюдал, не шелохнувшись, глотая воздух, как «рыба», смачивая слюной пересохшие губы. Ему, все-таки удалось, в каждом отметить, того или иного из его знакомых. От чего щемило в груди, сердце от перенапряжения и волнения отбивало барабанную дробь. Он настороженно всматривался в силуэты, силуя себя, поймать ненароком оброненное слово.

Один из них, как очумелый, добежал до своей кареты, сел в нее и через минуту его след простыл, оставив его в недопонимании. Это был Сент – Бёв.

Гюго изумляясь увиденным, про себя констатировал, что у этого ловеласа, явно, период – озабоченности. Налицо переходный возраст. Тяжело вздохнув, он поймал выкрик, что доносился из парадной двери. Кричал, не кто иной, как Андре, на ходу кутаясь в плащ, размахивая тростью, он возмущенно орал, – Эта, сука, мне заплатит сполна! Я буду жаловаться в Префектуру.

Прислонившись к откосу окна, застыв на месте, Гюго, словно окаменел. Ему показалось, что так кричать мог Андре, только в адрес Габи. В голове мелькнула – не уже, ли она вернулась в это забытое Богом место. Из глаз полились слезы. Подумав, что виноват во всем, только он один. Подождав, когда удалится Андре, Гюго, пошел неведомо куда. Начался сильный ливень. Он шел, глотая капли дождя и слезы, до конца не веря своему предположение. Оно его, явно шокировало.

Адель в домашнем пеньюаре находится в рабочем кабинете Виктора Гюго. Она в истерике. Стоя возле письменного стола, нервно перебирая исписанные листки, кричит, – Ненавижу! Она кидает гневный взгляд на Сент-Бёва, что стоит в дверях, разводя руками, стараясь не мешать выплеску эмоций, взбешённой дамы. Пожимая плечами, он, как-то несвойственно ему, сказал, – Моя прелесть! Я, Вас прекрасно понимаю. Он, действительно, думает исключительно о девочках. Ему едва удалось скрыть, промелькнувшую на лице улыбку. Поспешно переходя на шепот, добавил, – В этом весь – наш, чувствительный, Виктор. Он, тут, же взглянув на Адель, поспешил добавить, – Я бы от такой женщины никогда не искал встречи на стороне. С кем? Он стоит, как вкопанный, смотрит на нее влюбленным взглядом. Адель в порыве чувств, сгребает со стола рукопись, комкает в руках, бросает на пол. В этот момент, она в большей степени ненавидит, именно эти листки, ту связующую нить между нею и им, Гюго. Она идет к креслу, падает в него, горько рыдает. Сент-Бёв стоит в нерешительности, он не знает, что ему в данной ситуации делать. Он порывается вперед к ней, берет в объятья, успокаивает, с нежным причитанием, – Ну, не надо плакать, Мон Шер! Адель, словно, ватная пала в его объятья. Он ее в порыве целует, бормочет, – Она тварь! Она не достойна ваших слез. Ее в доме Мадам Розетт, сейчас берет, кто только может. Адель вырываясь, осушая бегущие слезы, размазывая их тыльной стороной ладони, поспешно, с нескрываемым беспокойством, спрашивает, – Как и Вы, мой друг? Сент-Бёв в трепете, держа в объятьях Адель, импульсивно снимая с нее пеньюар, машинально произнес, – Не в коем разе! Я Вас не на кого не променял бы, никогда. Глаза Адель вмиг оживились, на щеках заиграл румянец. Сент – Бёв стал осыпать ее лицо поцелуями, она этому не противилась. Идиллию, как всегда, нарушила Забель. Она, буквально, ворвалась в кабинет, отвернувшись, резко прошипела, – Мадам! Месью Гюго. Сент-Бёв, испуганно отпрянул в сторону. Адель, как-то спокойно, безразлично глядя на Забель и Сент-Бёв, поправила прическу, отряхнув и разгладив на себе сорочку, подняла с пола пеньюар. Послышались шаги за дверью, Забель, тут, же юркнула за дверь, преграждая путь хозяину, с испугом выдавила, – Месье! Вы? Она обескураженно поедала его любопытным взглядом. Перед ней стояла тень, Великого Гюго. На нем не было ни лица, ни былого лоска. Гюго, едва шевеля губами, ответил, – Да! А что нельзя? Войдя, стоя в дверях, он увидел жену в присутствии Сент – Бёва. Машинально с сарказмом сказал, – Что, опять в клювике новость принес? Он, видя на полу скомканную рукопись, тяжело вздохнув, констатировал, – Кажется, я и впрямь умер. С кривой усмешкой прошел в кресло, рухнул в него. Холодно взглянув на жену и на Сент-Бёв, полушепотом, сказал, – Извините, что помешал, но я у себя дома. Извольте выйти! Закрывая глаза, добавил, – Я устал, мне надо выспаться. Я, буквально, валюсь с ног. Приоткрыв глаза, на последнем дыхании выдавил, – Извините! Адель, передернув плечами, искоса посмотрела на Сен – Бёва. Он стоял, боясь шелохнуться. Вид Гюго его выбил из равновесия, на его лице читалась жалость вперемежку со страхом. Таким Виктора, он еще никогда не видел. Адель, придя в себя, бросилась к мужу, теребя его, обсыпая поцелуями, сквозь поток слез, громко рыдая начала причитать, – Что она с тобой сделала? Гюго, не в состоянии был ни ответить, ни открыть глаза. Его бесчувственное тело, говорило, что он вымотан, в нем нет больше сил. Сент – Бёв, как трус, боясь ее слез, поспешил удалиться.

День сменился ночью, что так отягощала муки Адель.

Она лежала на кровати в белом пеньюаре и чепчике, рядом с Виктором в муках встречая рассвет, глотает то, ли от счастья, то, ли от горя горькие слёзы. Он пришел, он рядом. Ее муж, Виктор Гюго. Ведь, она, уже стала забывать его близость и прикосновения, что жили отголоском в ее мечтах о любви, о страстных поцелуях и крепких объятиях. Но они были, уже так давно. Неужели он вернулся к ней и детям – Леопольдине, Шарлю, Франсуа, Адель? Она глядя на сонного Виктора, боялась одного, что он выспится и уйдет к той, дикарке, разлучнице. Сняв с себя чепчик, бросив его на постель со злостью в отчаянии крикнула, – Не за что! Растрепав свои каштановые волосы, плашмя упала на подушки и зарыдала, ей было обидно до боли, что их любовь в прошлом. Она, встрепенувшись, стала неистово обнимать недвижимое тело мужа, умывая лицо потоком слез. Она привстала на кровати и посмотрела вдаль на окно, за ним зиждился рассвет. Гюго безмятежно спал, по его лицу скользнула подобие улыбки. Наверно он во сне был счастлив, быть – может, с той…

Она вспомнила мать. Ей хотелось выдать замуж дочь, непременно по расчету. Она часто говорила дочери, – Надо выбирать тех, кто тебя любит, как собственник и кто сможет содержать. Но, как не матери знать девочку, что росла на глазах, мечтая о любви. Он, Виктор, в те дни сходил с ума от счастья. Писал ей письма в стихах, писал ее портреты, наброски. На радостях просил руки у супругов Фуше, хотя его мать, Софи Гюго, слышать не хотела о ней, Адель, ведь тогда деньги из семьи ушли бы в другую семью. Наверно из-за ее противоборства, Софи нервничала, семье грозил распад, не пережив того, даже в мыслях, вынашивая в себе страх, умерла. Гюго потерял близкого, заботливого человека. Отец, генерал Гюго, был счастлив иметь такую невестку, он не редко уделял мужские знаки внимания, ему льстило, кокетство Адель, она всегда мило улыбалась, его шалости, ей казались забавными, для нее он был авторитетным кавалером, с детских лет она была тайно в него влюблена. Ведь он был идеал мужчины – красивый, смелый, бравый, ловелас. После похорон матери все изменилось, кажется, жизнь обрела новое русло. Виктора стали издавать, он стал получать хорошие гонорары. После того оплота-любви, материнской опеки, Гюго получил желаемое – согласие Адель, славу и деньги. Его сборник стихов просто взорвал общественное мнение, опека Короля, дала тот резонанс, что он стал в центре внимания. Свадьба была желаемой.

Адель сидела на кровати и бормотала, – Бедняжка, Виктор! Это я виновата в твоем безумии, прости меня, это я отпустила тебя к ней, твоей дикарке. Я не думала, что так будет. Она закатила глаза вверх, просительно, произнесла, – О, Боже, прости! Помоги мне! Я устала принимать удары судьбы! Теперь, я поняла, что нельзя предавать свою любовь! Она заплакала, признаваясь себе вслух, – Он меня любил по – настоящему, я, же только играла в любовь, не всегда понимая его чувства, сама была к нему бесчувственная. Он предал и не раз меня, но я этого заслужила. Она отвернулась, уткнулась лицом в подушку, разрыдалась.

ХХХV. ПРОКЛЯТЫЙ РАЙ

Вечер. Дом толерантности – «la maison de tolerance» – рай из соцветья молоденьких девушек, что возможно купить за деньги, и пользоваться без страха и упрека, как расположением, так и услугами, а эти мелочи жизни, отвлекают мужчину от одиночества, но это всего, лишь одна из сторон медали, та, что видна, скажем, поверхностная. Внутренний устав и уклад жизни «публичного дома» был за семью замками, его никто не осуждал, только приветствовал, так как за зрелище, таинство вече, платятся не малые деньги. А, где деньги – товар, там зло, насилие, бесчеловечность. И это, лишь говорит, что постулат «дома терпимости», как не назови, был жесток, суров, во многом плачевным для многих девушек.

Товар, как на любой витрине – красив, привлекателен, манит запахом таинства и недоступности. Он притягателен, так как в резонансе с тем, что видится каждый день в однообразии лиц, вкусов, не всегда близкими, порой вызывающими отвращение, отчего хочется бежать, куда подальше, в страну сказок, чудес, в потерянный во времени рай. Это объяснялось многим, но в первую очередь, тем, что в нем, потерянном рае жили милые девушки. И их радушие, опрятность, лоск было тем стимулом, что вел мужчин в этот дом, как мух на мед, а уже это отражалось на кошельке хозяйки заведения. Завидя звонкую монету, Мадам с профессиональной хваткой, в лице хозяйки дома, в очередной раз предложит гостю новенькую девушку, что, быть – может, была ведома тяготами судьбы в этот дом. Она неустанно будет нахваливать ту, как товар на распродаже, – Молоденькая! Наверно, это и подстегивает предвзятых искусителей, быть первопроходцами, коснуться чистой плоти, вкусить, то яблока – таинства. Ведь молоденькие, они были, совсем не искушенные во взрослых играх, не изучали тонкостей в своей, столь молодой жизни. Мадам Розетт, временами казалось, что она их спасла, вытащила со дна общества. Чем постоянно назидала, ставя тем в упрек, что они, еще столь юны, что понять смогут, только в постели с такими мужами, что знают толк в любви. При этом ее всегда захлёстывала волна, так быстро прошедшей молодости с оттенком влюбленности. Слушая их шепот, крик отчаяния сквозь детские слёзы, она, вкрадчиво, лишний раз им твердила, нашептывая по-матерински, – Умоляю! Будьте, милы с этим Месье! Он очень известный человек во Франции, не опозорьте мой дом в его глазах! Он не насильник! Он не желает Вам зла! Да и, в общем-то, вам и мне отлично за все ваши выкрутасы платит. Не рыдайте, а наслаждайтесь! Тогда, он Вас за сеанс золотым одарит. Не забывайте у нас «дом толерантности», а значит – внимание и уважение к клиенту, прежде – всего. За деньги любой каприз! Терпение и воздастся! СЕЛЯВИ! Она, внимательно осмотрев, добавляла, – Жизнь Вам не будет казаться страшной, если, вы не будете капризничать. Девушки убегали, сгорая от стыда к себе в комнаты, и там шептались. Принимая смиренность, осознавая, что они живут не на улице, уговаривая себя, же самих, вслух говоря, – Любая женщина этого желала бы, даже бесплатно. И жизнь, казалась – сказкой, в сплетении рук и ног рождались женские чувства: любви или ненависти.

Комната девушек. Свет приглушен, отблеск света от яркой луны оживляет присутствующих в этом каменном мешке. В комнате три девушки. Изабелл, Нора и Габриэлла. Сидя на своих кроватях, прикрывшись пеньюаром с рюшами, они заговорщицки обсуждают, говоря вслух о наболевшем, полушепотом, боясь, ведь порой, слышат и стены. Приход Месье Сент – Бёва и Андре становится карой небесной, их ненасытность, просто переходит все допустимые приличия во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной. Имена не оговариваются никем из них. За разглашение имён клиентов, хозяйка, Мадам Розетт, била, как правило, мокрой плетью, сажала в сарай к псу, который мог их сделать в лучшем случае калекой. Мадам Розетт грозилась и ни раз, и ни два, свести счеты с той, что противится ее воли и воли клиента, остудить пыл и обуздать нрав, устроить зрелище в целях воспитания, в свое удовольствие, а не ради звонких золотых. Ей нравилось видеть слабость в других, ведь ее саму, слабость к деньгам, разрушала, напрочь стирая из памяти, что она женщина. В дверь к девушкам постучали. Они невольно замерли. Вопрос мелькал у каждой в голове, – Кто из них первая? В комнату вошла Мадам Розетт в легком вечернем пеньюаре со свечой в руке. И ласково, по-матерински, въедливо обратилась к новенькой, к Габриэле, – Ластонька моя! Габи вся сжалась. Мадам не видя этого или делая вид, что не видит, продолжала, – На тебя спрос! Пришел Месье, который озолотит нас с тобой, вернее меня, твою спасительницу, что дает кров и еду, не только тебе, но и твоему сыну. Она, закатила от предвкушения глаза, вслух сказала, – Я бы, сама с ним легла в постель, но мне некогда, я занята воспитанием малыша, которого люблю, как родного. А, ведь, так хочется, скажу по секрету, растаять от шаловливых рук такого месье, озноб пробегает, сердце ёкает. Глядя на Габи, добавила, – Он знает, как надо любить нас, женщин. Иди смелей и отдайся ему с легким сердцем, стоит того! Он бесподобен – молод и коварен! В нем тайна! Уже с кокетством, произнесла, – Люблю мужчин с тайной! Подойдя к двери, уже более настойчиво, в приказном тоне, сказала, – Иди! Он ждет! Аванс кладу тебе в комод. Она отошла чуть в сторону, открыла ящик комода, положила деньги. Обернувшись к Габи, произнесла, – Иди, мамочка, отрабатывай! А утром! Не забудь положить мне золотой! А, если к тому, же будет одаривать? То тоже мне, на Ваше содержание с сыном! Она вздохнула, изображая сердобольность на лице, в проеме двери, добавила, – Так что, иди! Будь ласковее к нему, да и нежнее в обхождении с ним! Габриэлла встала с кровати и бесчувственно вышла из комнаты. Она понимала, что теперь, она одна в ответе за себя и за сына.

Пройдя по коридору, она наощупь открыла дверь, вошла внутрь. Комната была не освещена. Андре, стоя у окна, рассматривал силуэт вошедшей девушки.

Габриэлла вошла в ажурной тунике и в шелковых чулках, которые держались на ее красивых, тонких, стройных ногах на изящных подвязках. Волосы распущены, их волны сбегали ниже ягодиц. Он подошел к ней, привлек к себе и начал срывать с нее одежду. От нее пахло грудным молоком, от этого запаха, он пришел в дикий экстаз. Он сорвал с нее, что можно, последними спали на пол подвязки для груди и чулки, через несколько секунд, они предстали рваным шелком. Габи стояла, не шелохнувшись. Андре онемел от ее наготы, в который раз она его восхитила. И на этот раз, она стояла, как мраморный памятник: холодная и безразличная. Он привлек ее к себе насильно. Запах волос дурманил. Он ее брал неистово. Скорее всего! Пытаясь взять реванш, превзойти его, Виктора Гюго, тень которого, Андре ощущал кожей, каждым нервом. В ней он нашел его Габи. Она, же была пред ним, как оголенный нерв, обращенная к нему лицом, лежа на спине. Экстаз Андре был тем блаженством и агонией, что он взял не девку, а «Габи». Она словно вышла из своей скорлупы, что придавала ей сил, выстоять это раунд унижения, ради сына, но тут, же в голове пронесся немой вопрос, – Что она здесь делает? Привстав на локтях, она плюнула в лицо Андре. Тот в замешательстве застыл, потом начал насиловать, кажется до бесконечности, при этом, он кричал, что есть мочи, – Сука! Возгласами раненого зверя, вводя в резонанс стены этого дома, потолок, кажется, готов был пасть ему на голову. Габи потеряла сознание, он потерявший контроль над собой, начал избивать обмякшее тело ногами. Видя, что она бесчувственна, не ощущает ни боли, ни унижения, он сел с края кровати, и разрыдался от бессилия предстать в ее глазах – судьей, господином ее судьбы.

Габи лежала на полу, наверно встретившись в этот момент в не реальном мире, потерянном рае, с Гюго. Там, она видела перед собой того, кому назначила встречу в ее и его будущем. Она не солгала, когда предсказывала ему тогда у Собора Парижской Богоматери, а он ей, помнится, не хотел верить. Он здесь, он рядом, пусть, даже в ее помыслах о счастье. Андре, на ходу одеваясь, выбежал из комнаты.

Мадам Розетт сидела перед зеркалом, всматриваясь в свое стареющее лицо. Ведь, еще недавно, она была мила, сексапильна и даже весела. Она вздохнула, обводя пустым взглядом будуар, ее взгляд остановился на спящем малыше, что посапывая крепко спал. По ее лицу пробежала улыбка. Только рядом с малышом она ощущает в себе молодость, в ней раскрывается женщина – мать, пусть, не сыгранная ею роль в этой жизни. Прокрутив это в мозгу, ей стало тоскливо, одиноко и страшно перед своим будущим, в котором она, уже предстанет не молодой, потасканной. Она посмотрела на дверь, ее взяла оторопь, за нею кто-то орал, нарушая покой в ее доме. Она вздрогнула от мысли, – Не дай Бог, что-то натворила, эта дерзкая красавица, Габи. Тогда, точно, слава о доме пойдет семимильными шагами по всему Парижу. Дай, только повод этому писаке Андре. Она взяла со столика трубку, в очередной раз заглянула себе в глаза, вяло улыбнувшись своему отражению, закурила, размахивая рукой, пускала затяжные клубы дыма, явно нервничала.

В комнату вошли без стука. Она вздрогнула, но тут, же собравшись духом, строго произнесла, – Не рановато, ли вот так врываться с утра к немолодой женщине? Андре стоял в дверях, явно взбешенный. Он, рывком поддавшись вперед, начал кричать, – Мадам! Рад Вас видеть при здравии и при прелестях! Но, я просто возмущен поведением этой девки, Габи. Дикарка! За что, я плачу ей и Вам деньги? На столь раздраженный крик отреагировал малыш, он стал плакать. Мадам стояла в нерешительности, выйдя из оторопи, сказала, – Месье! Я разберусь с ней! У Вас, что к этой девке есть претензии? Она повернула голову в сторону малыша. Начала кричать ему, чтобы тот не плакал. Он не унимался, подойдя к нему, она начала душить подушкой. Андре, совершенно испуганно, смотрел на происходящее, стоял, сжавшись, оторопев, глотая ртом воздух. Зрелище было ужасающим. Не выдержав, истерично крикнул, – Да, перестаньте, же Мадам, он – ребенок! Он в полном смятении чувств выбежал из комнаты, грохнув со всей силой дверью, отчего Мадам Розетт, пришла в себя, испугавшись, что она чуть не задушила малыша, сняв подушку, стала трепать щечки, слезно прося того, прийти в этот злой мир. Обхватив его хрупкие плечи, содрогаясь, плакала, от капель слез, он пришел в себя. Мадам Розетт обняв его маленькое тельце, каялась. В ее глазах он предстал Ангелом, за ним, же стоял, Сам Господь.

ХХХVI. МАГИЯ СНА

Было, уже за полдень, но Гюго, так и не проснулся. Он лежал плашмя, без всяких движений, словно несколько дней вовсе не спал, а теперь отдыхает в своем маленьком раю, во сне. Так казалось со стороны его жене Адель. Но только Забель настораживало его спокойствие сна, значит, там, в глубинах подсознания, он живет своими тайнами, что столь глубоко скрыты для вездесущих глаз и хранятся под семью замками. Адель бродила по комнатам, не находя себе места. Она и радовалась и огорчалась. Он здесь с ней и в то, же время, где-то абсолютно в другом месте и, уже без неё и детей.

Забель подошла к Гюго, тронула тыльной стороной ладони его покрытый испариной лоб. Почувствовав тепло руки, Гюго пробормотал, – Я найду тебя, Мой Ангел! Тут, же словно обожжённая током, она отпрянула на шаг, закрывая рот рукой, опрометью выбежала из комнаты. Через минуту она, уже на кухне варила отвар из лебеды, чтобы снять порчу, той чертовой цыганки, что не дает покоя ее Адель и детям, что, уже, как никто настрадались, в поиске ответа на вопрос: где папа? Адель, как могла, отдаляла, гнала мысль, что он их покинул навсегда. Она им говорила, что отец сейчас много работает, ему необходимо пожить вдали от семьи. Они с этим соглашались, так как понимали, что ему всегда мешали их детские игры, шум и плачь.

Войдя на кухню, Адель застала Забель за процедурой заварки лечебного настоя против очередной заразы, так как на ее лице, она не заметила ни улыбки, ни теплых тонов цвета кожи. Та стояла слишком злая, желваки бегали, словно внутри нее шла борьба миров: зла и добра, если не сказать более, скорее – всего, шла война. Забель, что-то шептала…

Вошедшая Адель ее напугала, из ее руки выскользнул ковш с отваром, она вскрикнула и сказала вслух, то, что дамам слышать нельзя. Адель, глядя на нее, просто опешила. Забель в гневе крикнула, – Ну, вот весь ритуал нарушила, а это значит, что ты сняла с него мой наговор. Зло, добавила, – Тебе, же хуже! Знать, чары той чаклунки сильнее моих будут. Ведьма она, как пить дать – ведьма! Адель стояла, как вкопанная, из глаз текли слёзы, теперь до нее дошло, что здесь делала Забель. Она опрометью выбежала из кухни. Забель, молча, взяла тряпку и начала протирать пол, гнусаво, бубня себе под нос, – Сука, она и есть сука! А, из-за нее хорошая женщина мается.

…Гюго лежал, погруженный в глубокий сон и то, что он видел, его лечило, вернее его душу, что была разодрана на клочки. На щеках вспыхнул румянец, а это говорит, что жизнь его, вновь обретает новый смысл…

К нему навстречу бежала его Габи, за ней летел маленький ангел, их сын. Он сиял от счастья. Гюго оторвавшись от земли, на которой он стоял в цепях, в мгновение ока, освободившись от них, вдруг семимильными шагами, словно Икар помчался к ним, встретившись, обняв Габи, начал кружить ее, разряжая воздух криком, – Я тебя люблю! Ангел, порхая крыльями, летал вокруг них. Солнечный луч, ласкал их теплом, они вдвоем направились вдаль, в долину цветущих маков. Они шли, утопая в них. Вдруг, солнце спряталось за пунцовые тучи, маки вмиг пожухли, какие-то, черные тени, стали вырывать из объятий Гюго его Габи. Ангел со стороны делал попытки вмешаться, заступиться за Габи, но тщетно. В немоте, пытался кричать, но его никто не слышал, вдруг, он попал в полосу тени, крылья обвисли, неизвестные силы стали его уносить ввысь. В порыве, вырвавшись из объятий тени, Габи бежала за ним, крича, – Мой Ангелочек! Гюго в страхе бежал за Габи, кричал, – ГАБИ!!! Долина исчезла. Он оказался в каменном мешке своей комнаты. Стены от крика, стали шататься, потолок, стал на него падать, через секунду, он оказался под грудой стен и перекрытий потолка. Клубы пыли наполнили пространство, сквозь них двигались размытые видения и что-то искаженным голосом вещали, нагоняя страх, он ничего не понимал, лишь шептал, – Габи…

…Габи лежала на полу в холодной комнате, рядом бегали крысы, но этого всего не видела, так как была без сознания. Она видела сон. Как он, Гюго, на коне ворвался в этот замкнутый круг ее проблем, что казались ей, то частоколом, то бездной. Из нее, она карабкалась наверх, а сверху вниз ее с криком, сталкивали с размазанными лицами особи мужского пола, за их спиной реготала Мадам Розетт, на руках держа малыша, показывая, что она его сейчас скинет в бездну. Качая головой, впиваясь пальцами рук в землю, Габи силилась вылезть из бездны, моля, кричала, – Нет! Не делайте этого! Вдруг, она услышала голос Гюго, улыбнулась, подумав, что он ее спасет и отберет от злодейки их сына. Она отчетливо слышала: ГАБИ!!! Голос наполнял все пространство, словно по мановению палочки, зло стиралось на глазах, пространство становилось светлым и чистым. Она, наконец-то вылезла из бездны, вокруг никого не было, лишь голос Господа из-за белых облаков, – Ты у меня в раю, теперь, ты обретешь покой. Она слушала настороженно, ее тревожило, что рядом нет сына и Виктора. Голос свыше сказал, – Они остаются землянами…

…Габи открыла глаза и ужаснулась, вокруг бегали крысы, она, вскочив на ноги, прижавшись к стене, завизжала, – АААААААААААААААААА!!!

…Словно услышав ее крик, тоже сквозь сон, Гюго вслух крикнул, ГАБИ!!! От своего, же крика открыл глаза и увидел, что он в своей спальне, его лоб протирает влажным полотенцем Адель, за ее спиной Забель, стоящую с испугом в глазах, прикрывающую рот ладонью. Адель перекрестилась. Гюго заплакал. Он, привстав на локтях, надел халат и на ватных ногах вышел из комнаты…

ХХХVII. САД

Гюго пройдя по палисаднику, прошел в сад, сел на скамейку и погрузился в воспоминания. Как и в детстве, сад давал ему подпитку, чтобы выжить, вновь, опять радоваться белому дню, солнечному лучу, щебету птиц. Он, даже в такую минуту, предался восторгу, глядя вверх, поражаясь, как пробуждая к жизни, жжет щеку солнечный луч. Слабо улыбнувшись, тяжело вздохнув, вспомнил, как они, три брата, убегали к пересохшему колодцу, включая необузданное воображение, жили в стране сказок, внося в жизнь приключения и остроту. Сейчас, это стерлось из памяти, но их надуманным героем – абракадаброй, был «Глухой». Они им пугали друг друга, чтобы в очередной раз не лгать, не трусить, быть честными с самими собой. Они бегали в монастырь Фельянтинок, недалеко от которого жил генерал Лагори. Софи, их мать, была, как он признавался вслух его «Ангелом». Она сопереживала его уединению. Единственный кто, по воскресным дням спешил наведать Лагори, была она, Софи, но, а они, дети шли с ней в надежде, пока тебе будут заняты взрослой жизнью, поиграть, быть свободными, туда, же к ним прибегала поиграть и Адель. Как она любила кататься на качелях, что повесили специально для нее Виктор и Абель. Они, дурачась, раскачивали ее, при этом она громко кричала, чтобы сейчас, же остановили, и что она больше с ними не будет дружить. Это было так смешно и забавно.

Лагори недолго прожил на улице Фельянтинок. Он был замкнут, не многословен, жил, как «человек – невидимка». Дни для него были вечностью, он ждал всепрощения Императора в день свадьбы. Тот, должен был, вот– вот, вступить в брак с эрцгерцогиней Мари-Луизой. Жизнь была наполнена радужным настроением и оптимизмом, поэтому, ему Лагори, давался шанс, все, же впасть в милость, и он был уверен в том, что Император простит своего первого консула. Так и случилось. Генерал Лагори вышел в свет из домашней ссылки. Но, как оказалось ненадолго. Тот день вплывает, как стоп – кадр. Шел снег, он, Гюго, играл с мальчишками в снежки. Их, лишь на миг отвлек от забавы стук колес приближающейся кареты. Через несколько минут, вдруг, раздался дикий вопль Клодин, прислуги. Она била кулаками двоих жандармов, пытаясь защитить Лагори, что потупив взор, беспрекословно шел к карете. Выбежавшая за ним, в стеганом домашнем халате, с растрепанными волосами, Софи, белугой плакала навзрыд, молила его отпустить. Только тогда он и братья поняли, что значит для матери, зануда, Лагори, что втайне от матери читал им нотации, учил, как жить. Лагори заточили в башню Венсенского замка. Так оборвались детские игры. Растормошились чувства – любви и ненависти в столь юных душах.

Именно тогда Виктор стал писать стихи, впрочем, как и его братья. Таким образом, отвлекаясь от безысходности жизни, в которой не было праздников. Протестуя, ища ответы на вопросы. Детство – отрочество оттиском ложилось на белый лист, а также и откровения самому себе, вот в таком, же саду, сидя на скамейке, он давал себе слово, непременно стать знаменитым, известным.

Помнится, в сентябре 1819 года, след в след, идя за громко гласным, умеющим держать событие на острие пера, Шатобрианом, он, Виктор Гюго дерзнул написать оду «Участь Вандеи», таким образом, поклоняясь кумиру. Абель не преминул напечатать в одной из типографий, уговорив своего приятеля помочь брату и разыграть козырную карту. Это дало шанс им, братьям Гюго, быть в центре событий, привлекая к себе внимание. В Париже только и разговоров было, что о юном Гюго. И именно тогда, следила за взлетом Виктора, Адель, что втайне восхищалась его творчеством. Он вспомнил, как сидя в парке под каштанами, они открылись друг другу, наивно и искренне, признавшись, что единственным секретом является любовь. Адель, сказала, что любит Виктора, а он, краснея по уши, признался, что, уже несколько лет любит ее, еще с тех детских лет, когда они играли в монастыре.

…Он оглянулся по сторонам, выйдя из забытья, из далекого прошлого, с надрывом в голосе произнес, – Где, ты, та, моя милая, Адель? Почему с нами сейчас такое происходит? Кто в этом виноват? Так и не дав ответа, он смахнул скупую слезу, в груди защемило. Он схватился рукой за область сердца, оно внутри стучало, как-то совсем медленно, словно висело на гелиевой нити, потом, вдруг, стало прыгать, словно шарик из стороны в сторону. Грудь ощущала его болевые удары. В голове стучало: Адель, Адель, Адель…

Вспомнились его, же слова, сказанные в порыве искренности Пьеру Фуше, в том далеком августе 1821 года. То была клятва, сказанная им вслух: Какого бы ни было будущего, не смотря ни на какие события, мы с Адель, не станем терять надежды, ведь она – нравственная сила. Я обещаю, что мы найдем свой путь и сделаем всё, чтобы достичь счастья, не попирая достоинства, а с благородством. Даже, если нас, постигнут – беды, неудачи, будем полагать, что этого захотел Господь…

Гюго, сейчас, прокрутив всё это в голове, поднимая глаза ввысь, прошептал, – Господи! За что? Чего, Ты хочешь от меня? За что мучаешь и меня и Адель с детьми? Каюсь, я – грешен! Прости! Неужели, ты караешь меня, за то, что я не был окрещен, я этого не знал. Прости за ложь, что отец сказал, будто бы меня крестил в Италии. Прости нас, Господь! Твой храм во мне! Он ударил в грудь. С вновь набежавшей слезой, с покаянием добавил, – Я частый гость в твоем храме. Прости, если можешь простить, грешника! Прими моё раскаяние. Он заплакал. Глупый вопрос промелькнул внезапно: С чего начались разрушения их брака? Ответ он вытаскивал, как занозу, с болью, припоминая мелочи…

ХХХVIII. ТОНКАЯ НИТЬ С ПРОШЛЫМ

Адель стояла молча у окна, смотрела вдаль в сад. Она напрягала память, как могло всё рухнуть в одночасье, словно карточный домик, ее жизнь пала к ногам и стала никчёмной, даже в ее глазах, память тревожно напоминала о себе.

Как никогда 1829 г. и 1830 г. у Гюго прошел в полном шквале работ, с утра до вечера, порой до утра, он писал, корректировал, бежал в театр, к издателям…

Жил, как говорят по уши в делах и проблемах, что решал на ходу, крутясь, как белка в колесе. Этот заказ на роман, просто был принят им, как точка отчета к намеченному олимпу. Он обстоятельно изучал улочки Парижа, часами стоял возле Собора Парижской Богоматери, прохлаждаясь в тени Люксембургского сада, складывал, упорядочивал в голове концепцию дальнейшего повествования сюжета, на лету писал стихи, сохраняя их в тайниках мозга, боясь растерять строки, заучивал наизусть. Именно тогда, стал, вновь вхож Сент – Бёв в их семейную обитель. Он заходил, как бы, между прочим. Говоря, что проходил мимо их дома, упиваясь архитектурой по улице Нотр-Дам-де-Шан. То, ли нарочито рано, чтобы выпить кофе, то, ли просто, чтобы застать Адель одну в доме, как всегда бродившую в столь раннее время в пеньюаре. Сначала и она, не придавала значения назойливому вхождению в тыл, тогда, еще крепкой семьи. Адель, как со старым другом, выходила с ним погулять в сад, размышляя о творчестве Виктора Гюго, между тем, они наблюдали, как на лужайке беззаботно играют дети. Ему, Сент – Бёв нравилось кормление грудью при нем, она, Адель, была счастлива, мягка, отзывчива, ведь, Бог подарил им с Виктором еще одного сына, позже дочь Адель. Она, проявляя жест снисходительности, оценивая творчество Виктора выше, нежели Сент-Бева, старалась быть с ним толерантной, милой, объективной. И даже стала открывать ему свои чаяния, душу. И постепенно, он стал ее поверенным, сопереживая ее терзаниям души, радостям, стал для нее МИЛЫМ ДРУГОМ. Кажется, ему не было в тягость, заглядывать, в каком состоянии «нижнее белье»…

Нет! Он в нем не рылся, просто анализировал семейный быт супругов. И вот, настал час, когда Адель стала плакаться ему в жилетку, роняя при нем слезу. Наверно, ей, так не хватало той обыкновенной жалости, что напоминает о себе в качестве любви. Ноша не была легкой, что легла ей на плечи в виде гениальности Гюго. Как человек с богатым воображением и повышенным чувством любви, он, Гюго, требовал ее и от нее. Но она настолько была вымучена детьми, что просто пребывала в страхе, когда к ней вдруг просыпались необузданные чувства мужа и ей нужно было ему отдаваться, как того хотел он, страстно. Но страсти не было, был страх, что она вновь забеременеет. Адель казалось, что она была заложницей любви, и именно ее она не могла разделить на пятерых. А между тем, молодость проходила, забирая у нее талант, что был присущ и ей, она прекрасно рисовала, неплохо писала, на что сам Гюго смотрел, как на детские забавы. Тогда, как Сент – Бев оценивал ее, ставя большую точку над і, утверждая, что она талант с большой буквы. И Адель, действительно, нравилось общаться с ним, она могла наедине с ним быть самой собой, искренней. Частое само уединение привело ее к Богу, что также принимал – той, кой она была. Адель, открываясь в вере к Господу, искала в Сент – Бев сподвижника и он постепенно, как ей казалось, стал в ее глазах таковым. И похвала, что она – единственная женщина, с кем можно общаться на равных, просто ослепила Адель, она гордилась тем, что похвала исходит от умника Парижа, и принимала его лесть с кокетством. Встречи становились частыми, так как отсутствие Гюго в доме, было, тоже длительным и частым. Так постепенно из сада, в зимний период, их посиделки перешли в спальню. Не обращая внимания на этикет, как с другом, если не сказать, практически с близким, доверенным человеком, она принимала его в утреннем туалете, не спеша переодеться или, же поправить прическу. Сент – Бев чувствовал себя, как дома, забывая, что он в гостях в доме Гюго.

…А эти письма, когда Сент-Бев был в отъездах…

Самого Гюго они умиляли, это было так наивно, заигрывать с женой, даже таким способом – писать жене, на имя мужа, маневрируя убористым почерком по белому листу: Я не в силах отчуждать себя от Вашего и Виктора общения. Вы мои друзья. И если, я посещаю Вас 2–3 раза на день, то, делю свои визиты на каждого из Вас…

Гюго зачастую просил Адель ответить этому писаке, щадя его, как своего коллегу, да и друга Адель. Часто злясь, Адель, видя его безразличие к отношениям между нею и Сент-Бев, бросала письмо и выходила из комнаты, тогда дописывал письмо Гюго, изощряясь в строке от имени Адель. Эти письма выстраивали отношения Сент-Бев и Адель. Окрыленный ответными письмами Сент – Бёв жаждал встреч с ней наедине. Это была запретная игра, в которой участвовали трое, один из них режиссировал их желаниями, им был Гюго. Сама Адель воспринимала внимание Сент-Бев – желанием влюбленного человека: быть рядом. Он воспылал к ней, действительно настоящими чувствами и был похож на ревнивца. Он заходил в дом Гюго на правах не столько друга семьи, а близкого человека, делал знаки внимания не только Адель, но и детям, балуя их игрушками и сладостями. Он посвящал стихи Адель интимного характера, и это было отмечено не только Гюго, но и их общими друзьями. Ходили слухи.

Сент – Бёв не в состояние быть сдержанным, злясь на роль второго плана, шел с Мюссе в злачные места, чтобы забыться, отыграться с женской плотью, стараясь показаться всему окружению – развратниками. Но того внимания женщин, что получал Гюго, они так и не получали, чем был отягощен не столько Мюссе, сколь Сент-Бёв. Его страсть воспылала до Адель, как никогда, и она ее приняла.

Гюго, размышления уводили, всё глубже в прошлое. Сент-Бёв? С чего, же все-таки начался раскол в семье? Неужели сработала карма, что вошла «темным пятном» в день свадьбы. Он, напрягаясь, будоража вопросами мозг, возвращался в прошлое…

Свадьба. Молодым в тот день казалось всё сказочным. Свадебный обед был устроен на высоком уровне в доме супругов Фуше. Бал, в зале военного совета, просто ошеломлял всех блеском, своей продуманностью, отчего все присутствующие забыли на время о том, что генерал Лагори был приговорен к смертной казни, именно здесь, являясь якобы крестным отцом Виктора. Для него самого, это просто было историей, в которой было столько огрехов, что не судить, не рядить не хотелось, тем более в такой день.

Мадам Софи, не преминула бы сказать, что все события можно подчинить себе. Для молодого супруга не было преград к счастью. Гюго был наделен пылким воображением, и это его делало – смелым, уверенным в себе, ведь рядом с ним была Адель. Его мечта обладать ею осуществлялась на глазах у всех присутствующих. Он был тщеславен, Адель, та маленькая ступень к самоутверждению. Он мечтал жить в Тулузском подворье. Он мечтал быть знаменитым, его уже читали, не только молодые люди, но и старик король. Ведь, не зря, же ему министерством было назначено пособие. Виктор Гюго был признан поэтической средой, а она не всякого впускала в свой бомонд. И он осознавал то, что Адель, была завоевана борьбой, даже с таким, же братом, Эженом. Семья, в том числе отец, признали факт того, что сделанный выбор, был верен. И он не хотел, не предвидел для себя, даже во снах – пасмурного будущего, тем более в объятьях с Адель.

Виктора окрыляла, как никогда любовь. И творцом счастья, он видел, только самого себя. Он был в ожидании ночи счастья. Его пылкое сердце, вымученное событиями и ожиданием, просто кипело от страсти. Любовь – это единственный идеал! Он был романтиком, а вот Эжен был, той оборотной стороной медали – пессимистом. И глядя на него хотелось вырваться из замкнутого круга – нелюбви, страха и бежать навстречу любви. Виктор жил грёзами, Эжен, же жил безумием. Для первого это было ужасным соседством. Он, превозмогая гордыню, показывал, вернее, доказывал брату, что есть любовь и она окрыляет. Наверно, тогда на балу он не замечал мук Эжена, что пил и уходил в свой не реальный мир – страха, мрака и обид.

Эжен часто погружался в царство мрака, ища в нем спасение, даже уют, выходя из него – уставшим и разбитым. Тогда, как Виктор жил – легко, искал в жизни – прекрасное начало и, восторгаясь им, цитировал свои стихи, чем злил Эжена. У мечтательности есть – герои: гении, но есть и жертвы: сумасшедшие. Мечтатель, должен быть сильнее своей мечты.

Мечтать, это значит осознано бороться. На пути к мечте столько каменьев, что порой рисует мозг мечтателя, и они ему кажутся, тем злом, что пытается раздавить, нападая с гневом, вторгаясь из нереального мира в реальный мир. И надо осознавая, что это мечта, быть сильнее и идти смело, принимая реальный мир с его проблемами, что необходимо их разрешать и верить в лучшее.

Виктор выживал достойно в жизненных ситуациях, он выходил из проблем – героем, как и на бумаге…

Вооружённый пером, выражая мысль о сегодняшнем дне, излагая грусть, тоску, галлюцинации, страх, всегда твердо верил, что спасет любовь. Скорее всего, его отрезвляло то, что видел в Эжене – безысходность. МРАК! Он, смело проживая его внутри себя, решая проблемы, стирал из памяти, не входя с ним в реальность. Как никто, памятуя слова матери, что – ситуации необходимо подчинять себе, Виктор ограждал себя от негатива, не вынося его наружу, сознавая, что это, лишь воображение, иллюзия и он, просто обязан быть выше их.

Свадьба, омраченная событием на следующее утро, как постскриптум, что Эжен не смог сопротивляться, его мечта просто уничтожила, так как он был слаб и тщедушен перед нею. Тогда как, Он, Виктор понял, что никогда в жизни не проявит трусость не при каких жизненных ситуациях. Надо уважать силу, направленную против тебя, а это, не что иное, как твоя мечта! Надо бороться! Это первая трещина, что явилась в чаше – любви, молодой семьи. И это прожилось, ведь жизнь продолжалась. Казалось, что все шло нормально…

Финансовые дела шли в гору. Между Виктором Гюго с книгоиздателем Лавока был подписан контракт. Книгоиздатель выкупил право на выпуск «Новых Од» в течение двух лет, это было тем материальным подспорьем, что ограждало от суеты, молодым хватало, тех двух тысяч франков, да и Гюго старший, проникся любовью к сыну, высылал ежемесячно небольшую сумму, чтобы молодая невестка не ощущала нехватки средств. Таким образом, они, в 1824 году смогли снять квартиру на улице Вожирар, под № 90. Плата была минимальная, так как квартира была над столярной мастерской и не обременительной, в виду того, что оплата производилась регулярно с присланных отцом денег, шестьсот двадцать пять франков в год. Там родилась Леопольдина, что внесла радость и счастье в их маленький мир, ведь Виктору, так хотелось иметь дочь, рождение сына их омрачило.

Квартира на улице Вожирар стала приютом молодых писателей. Вечера общений проходили в трепетных дискуссиях, о том, что происходило вокруг. Семья Гюго считалась показательной в плане единения, общности взглядов. Все шло, как по маслу, рост поэта шел параллельно с его признанием. Это дало смелости, попробовать свои силы в публикации в журнале «Глобус». Этот – умный и серьезный журнал, не испытывал восторга перед оригинальностью строки Гюго, относился со снобизмом к салонному католицизму. Только после случайного визита редактора журнала, Поля – Франсуа Дюбуа со своей поклонницей Софи Гэ в «гнездышко Адель и Гюго», тот понял, что они, супруги Гюго, искренни, живут чаяниями сегодняшнего дня. Его просто растрогала Адель с дочерью на руках, что укачивая малышку, стоя перед ним, восторгалась трудолюбием Виктора и его стремлением не быть ни на кого не похожим. Говоря, что гениальность запечатлеется, как оттиск на холстах, в строке, как констант – прекрасного, и что оно, как не что – вечно. Она умилительно складывала ладошки Леопольдины в знак признания прекрасного от БОГА, отвлекаясь на гравюры рафаэлевских мадонн, что были целым достоянием в этой семье. Говоря, что необходимо воспитывать чувство прекрасного с пеленок. Редактор проникся симпатией к семье Гюго, стал их частым гостем, заходил к ним охотно, тем более Адель и Виктор выказывали и ему знаки внимания, обговаривая вслух смелые публикации в его журнале. Так зарождалась дружба. Вышедшие «Оды и баллады» были настольным чтивом Дюбуа, однажды он показал это издание своему ученику Шарлю-Огюстену Сент – Бёву, что вел отдел литературной критики в «Глобусе», тот зная расположение редактора к Виктору, завязавшуюся между ними дружбу, не применил написать рецензию с похвальным отзывом о поэте Викторе Гюго. И написал, скорее всего, для блеска и авторитетности своей, же строки, утверждая, что поэту не стоит упиваться оригинальностью и новшеством стиля строки, это многим может показаться странным. Так ему казалось, а он, Сент – Бёв, уже был матерым критиком с наработанной профессиональной оценкой. Поэтому не преминул высказать мнение, что автор, стремясь к изяществу, простоте, может прийти к губительной упрощенности, а в такие моменты, яркий контраст перерождается в жеманную антитезу.

Сент – Бёв был моложе Гюго, но обладал эрудицией, широким образованием, разбирался в оттенках преподнесения строки, обладал чувством и вкусом. Он был теоретик, любил докапываться до глубин познаний, борясь со своими взглядами на жизнь – скептика и реалиста. Он был погружен внутрь себя, где черпал ответы, страстно мечтал о счастье, о любви и страдал от того, что оно проходило стороной, раня его сердце, той же завистью. И все, же, Сент-Бёв в своей статье восхищался стилем пламенного поэта, прежде всего в стихотворениях, где слова шли от сердца, в порыве чувств, о слиянии душ пред Господом. В таких произведениях, как «Еще раз о тебе» и «Ее имя».

Внимание, столь признанного критика, отмеченное в статье, 2 января 1827 года, просто привело в восторг молодую чету, наконец-то произошло признание и где? В столь серьезном журнале. Это воодушевило Виктора. Тогда все говорили, что гений распознал гения. Статья была просто подписана инициалами – С.Б, что давало право домыслам, чтобы проверить их, Виктор написал письмо редактору, пытаясь уточнить: кто, же написал статью о нём? И столь скромно обозначив себя – С.Б. При этом Гюго не преминул поблагодарить самого автора. На желание лично поблагодарить критика, уточнил: где тот проживает? Ответ просто сразил наповал, что Сент-Бёв живет на улице Вожирар, в доме № 94. Гюго нанес визит, но Сент – Бева не было дома. Через некоторое время Сент-Бев, решившись, заглянул на квартиру Виктора Гюго. И был обескуражен тем, что увидел. Адель! Она с недавнего времени была его тайной мечтой. Они с ней, в одно и то же время, в течение нескольких дней встречались в булочной.

Ее кокетство с булочником, простота, очаровывали его и восхищали, ведь именно о такой женщине мечтал он, по ночам. Но увидев Гюго, которого он нашел простым, доступным в общении, не красавцем, но приятным, в нем повергло желание бороться за свою мечту. Встречи были все чаще и чаще. Направление в новой поэзии, просто восхищало Сент – Бёва. Гюго говорил о колорите, о ритме, о рифме, о своей поэтике, что в ней должна быть фантазия. Это было настолько ново, оригинально, что восхищало. Это был луч в тайны поэзии, это была новая форма стиха, его – фактура и стиль. Все, что читалось до этого Сент – Бевом, блекло в его глазах. Он поделился и своим творчеством, Гюго отметил в нем – естественность, искренность, то лучшее, что нашел в строке. Хвалила и Адель, это примирило влюбленность с гениальностью. Хотя, влюблённость Сент – Бева перерождалась из ревности в любовь.

…Именно тогда он вошел в семью Гюго «занозой»…

Это, только что осознал Гюго, и от этого стало еще больней, ведь таким образом, он сам способствовал распаду семьи, и даже втайне смеялся над угловатостью Сент – Бева и его вздохами в адрес Адель.

Гюго сидел на скамейке в саду, подняв глаза ввысь, в очередной раз спросил: За что?

ХХХIX. МЕСТЬ НЕДРУГОВ

Несущая толпа выбросила Андре у таверны Le PROCOPE. Около входа, его ждал, переминаясь с ноги на ногу Сент – Бёв. Он стоял ошеломленный, так как не мог переварить возвращение Виктора в лоно семьи, это не входило в его планы. Мелькнула мысль, что все, что происходило, счеты с Гюго через отношения с Габи, только пошло наперекор задуманному – мщению, что-то не просчиталось, что-то вышло им боком. Встретившись с Андре, они спешно вошли в таверну.

Очутившись в ней, они услышали бурные крикливые дебаты, смех и манящий запах жареного цыпленка. Не обращая внимания на завсегдатаев, что, уже с раннего утра находились там, стали на ходу машинально раскланиваться. Вдали, на своем обычном месте сидел Мюссе. Он явно скучал, с ленцой потягивая «Бургундское». Его, даже не отвлекал смех тех, что сидели за соседним столом. Они чему-то безудержно смеялись. Как показалось подошедшим Андре и Сент-Бёву, что смеялись, скорее – всего, над ними. Среди них сидел Дюма. Он, как всегда был на своем коньке, смеялся до упада, пародируя всех подряд, им было вслух брошено, – Сладкая парочка! Мюссе в его адрес с сарказмом вставил реплику, – Уймись! Не завидуй! Дюма опешив, осекся, но потом начал до коликов в животе смеяться, показывая жестом руки на Андре и Сент-Бева. Все взгляды были устремлены на них. Дюма был шумен, при этом, он с аппетитом уминал цыпленка в вине, запивая старым «Бургундским», его так разобрало, что он опять выкрикнул Андре, – Мадмуазель, как Вас зовут? Я могу располагать на сегодняшний вечер с Вами? Вновь разразился смех. Андре посмотрев на соседний столик, язвительно бросил, – Непременно, в доме Мадам Розетт. Все сидящие пристально всматривались в его лицо, оно перекоробилось от ненависти. Злясь на всех одновременно, Андре сел, потянув за полу плаща оторопевшего Сент-Бёва, насильно усадил рядом с собой. Наступила пауза, все молча смотрели, не решаясь сказать чего– либо вслух. Нарушил тишину за столом Мюссе, он, стараясь быть толерантным, сказал, – Не будем судить нашего друга Дюма, он навеселе и как всегда не сдержан. Андре, скривив рот, скорее шипя, произнес, – Идиот! Ему бы только глумиться, на более он не способен, да разве, что девок, молоденьких, пестать. С сарказмом, выдавил, – Хам! Сент – Бев, тяжело вздохнув, вставил, – Ну-ну! Друга предать раз плюнуть, а клялся, божился. Они нужны ему, только тогда, когда ему скучно, не более того. Мюссе, поворотом головы, перевел взгляд с Сент-Бева на Дюма, тот аппетитно пожирал остатки от цыпленка, высушивая залпом очередной бокал бургундского, явно в большом опьянении, заметив на себе взгляд, съязвил, – Что-то, падалью запахло, кто-то из енотов пукнуть успел перед смертью! Его глаза налились кровью. Боясь агрессии со стороны Дюма, зная его повадки: всех, кто против него хоть слово пикнет, вызывать на дуэль. Мюссе отвернулся. Сент – Бев сидел, как мышь. Андре не сдержался, вслух произнес, – Наш Месье Дюма после ночи с Габи, стал смелым, надо ему обрезать пути-дорожки до ее объятий. Эту ночь, она запомнит навсегда, сука! Он посмотрел на сидящих за столом и как-то двусмысленно произнес, – Приглашаю Вас в дом Мадам Розетт, там будет феерично! Это дошло и до слуха Дюма, он не оборачиваясь, пробубнил себе под нос, – Непременно, Андре, заглянем! Трое за столиком о чем-то перешептывались, словно, здесь и сейчас происходила сходка недругов. Они также молча встали из-за стола, не оглядываясь, прошли по залу, в долю секунду исчезли за дверьми таверны. Оставляя за собой гул посетителей.

Мюссе, Сент – Бёв подъехали в экипаже к Дома Мадам Розетт, не привлекая внимания одиноких прохожих, столь незаметно исчезли в дверях парадного входа.

Из окна за ними наблюдали Изабелл и Нора. Вторая, передернув плечами, вслух произнесла, – Принесла их нелегкая, опять будет Содома и Гоморра. Комната была узкая и казалась в сумерках дня, она напоминала каменный мешок. Три кровати стояли у окна буквой «П», это отягощало пространство. Они невольно вспомнили о Габи, что уже второй день сидит в погребе. Свет приглушен, отблеск света уходящего дня и белых вязаных штор, на миг открыл их испуганные лица, они ужаснулись. Приезд не прошеных гостей их стал пугать, очевидной предсказуемостью, отсутствие Габи, лишь только подвело жирную линию под предположением. Девушки, уткнувшись в плечо, друг другу, стали рыдать. А когда – то все в ней мирно спали и мечтали о лучшей жизни…

Мюссе и Сент – Бёв сидели в гостиной. Они ждали появления Мадам Розетт.

А в это время Мадам Розетт сидела перед зеркалом, при тусклом свете свечей в канделябре, она силилась увидеть себя молодой. Сбросив с плеча пеньюар, с предвзятостью стала рассматривать свое увядающее тело. Обхватив руками копну волос, она разрыдалась. Со двора послышался собачий лай. В комнату ворвалась ключница, чем ее напугала, вздрогнув, она крикнула, – Что там еще? Ключница, погруженная в темноту, прошептала, – К нам пожаловали гости. Мадам Розетт поднявшись, с подсвечником в руках идет к двери. Опять слышен собачий лай. Она вздрагивает, злится на себя, выходит.

Со стороны улицы слышно цоканье лошадей. Замерев у окна, всматриваясь в темень, она понимает, что здесь сегодня будет оживленно. Она решается пойти посмотреть на Габи.

Открыв дверь в подвал, пройдя в погреб, Мадам Розетт нашла Габи сидящую на земляном полу. Та, сжавшись, зло, посмотрев, прошипела, – A kurva anyád. Она сидела в окружение крыс, и казалось, что они для нее стали друзьями, взяв одну на руки, нарочито стала гладить. Мадам Розетт рявкнув, нарушила тишину, крысы стали хаотично бегать по погребу, ища щели и норы, чтобы унести поскорее свои ноги от разъяренной Мадам Розетт.

Габи со злым блеском в глазах, смотрела на нее, в ожидании чего, только можно ждать от этой лжи женщины.

Мадам Розетт подойдя к Габи ближе, в истерике начала кричать, – А, ну! Быстро на работу, клиенты ждут! Габи отрицательно качая головой, руками ограждала себя от той. Тогда Мадам Розетт, нагнувшись, подняв с пола мокрую тряпку, в бешенстве стала наносить удары по ее спине. Габи стараясь защитить свое тело руками, зажав зубы, со злостью шептала, – Kurva vagy… Kurva vagy,…Чем вывела из себя мадам.

Та, схватив Габи за волосы, поволокла ее на выход из погреба. По ходу она в отместку кляла Габи, подняв шум. Слушался приближающийся лай собаки.

Ключница с фонарем в руках, уже ожидала у сарая с собакой появление мадам и Габи. Собака обеспокоенно лаяла. Войдя внутрь сарая. Ключница с Мадам Розетт стали заковывать Габи в колодки. Она пыталась вырваться, при этом агрессивно кусаться. Изловчившись, ключница вставила в рот пряди её, же, Габи, волос, перекрутив их в жгуты, связала на затылке. От боли, та, с выпученными глазами, глухо мычала, по щекам лились слёзы. В злом кураже мадам стала избивать Габи, забывая, что она, еще час назад была женщина. Со стороны из угла наблюдала собака, кажется, что она онемела от увиденного, перестав мгновенно гавкать. Взмыленная Мадам Розетт, отдуваясь, поспешила выйти, за нею опрометью выбежала ключница. В сарае наступила тишина. Габи смотрела на собаку, ее глаза мелькали в кромешной темноте, та лежала на привязи, тихо скуля, окапывая себя соломой, словно хотела спрятаться. Они в этом сарае были на равных – невольники. И каждому напоминало о жизни, лишь звезды над головой, их отблеск проникал внутрь сарая через щели на крыши.

Со стороны улицы, стали слышны людские крики, приближающийся топот, что говорило, что те направляются к сараю. От удара ноги с грохотом открылась кованая дверь. Собака моментально вскочила на ноги, начала громко лаять, зло, сверкая глазами, оголяя в оскале зубы. Она стала бегать на цепи по сараю, кидаясь вперед, словно выгоняя не прошеных гостей из своей обители. Ключница с кнутом в руках, поспешно охаживает по спине взбесившуюся собаку. Габи не понимая, смотрит на проем двери, там столпились люди, ночная мгла скрыла их лица. Наконец им принесли факелы, взяв их в руки, мужчины стали дразнить собаку, выкрикивая в сторону Габи, – Давай! Давай! Подставляй свой зад! Габи, что есть сил, кричала, истошным голосом, – Istenem! Segitség! Один из смельчаков подбежав к ней, начал ее толкать в сторону собаки. Та, споткнувшись в колодках, упала на земляной пол, путаясь в цепи. К ней подбежала Мадам Розетт, нагнув ее туловище вниз, начала кричать в сторону ключницы, – Давай его сюда! Со стороны гостей послышались улюлюканья. Пес сопротивлялся, но его тут, же начали пугать огнем факелов. Он лаял, кидался, начал кусать Мадам Розетт, та отпустив Габи, выскочила из сарая. Ключница, не успев выбежать, оказалась в лапах разъяренной собаки. Она терзала, уже безжизненное тело, когда был услышан выстрел. Кто-то из гостей не выдержал зрелища. Напуганная толпа зевак, в адрес Габи начала кричать, – ВЕДЬМА! Стуча по кованой двери ногами, толпа была готова, сжечь ту заживо в сарае. Только крик одного здравомыслящего их остановил, – Надо вызвать полицию! Не устраивайте самосуд!

А в это время, Виктор Гюго стоял у парадной дома Мадам Розетт, колотил ногами в дверь. За ним из окна наблюдали две девушки. Через несколько минут, ему открыла дверь Изабелл, на руках держа ребенка, ничего не объясняя, лишь прошептала, – Спасите его! Передав ему на руки его сына, тут, же закрыла дверь. Гюго стоял в оцепенение, в мозгу стучало, – А Габи? Но, тут, же приняв для себя однозначное решение, поспешно стал удаляться, семимильными шагами идя к своей карете.

Шум у сарая нарастал, кажется, все присутствующие там испытывали эйфорию, со всех сторон, потрясая кулаками и горящими факелами, скандировали, – Ведьма! Из толпы вырвался, взмыленный Андре, с пеной у рта, он, оборачиваясь назад, потрясая кулаком, гневно шептал, – Ты у меня получишь! Я за себя отомщу! Он, съежившись, бежал со двора, стараясь не привлекать к себе внимание, но на него никто и не собирался обращать его, все были в кураже, им явно было по вкусу острые впечатления от зрелища.

ХХХX. БЕЗ ВИНЫ ВИНОВАТЫЙ

Гюго с малышом на руках, прикрытым плащом, взмыленный вбежал в парадную дверь. За ней, он, кажется, ощутил себя защищённым, ещё не понимая, что будет дальше, как примет малыша Адель. Он поспешил в свой кабинет, терзаясь в домыслах, что все, же там произошло, почему ему, тайно передали, вверили жизнь малыша, его сына. Он, осмотревшись, подошел к дивану и положил спящего глубоким сном малыша. Он спал, как ангел, по его лицу блуждала улыбка, вероятно, он видел сказку, столь не похожую на жизнь. Гюго вздохнув, присел с ним рядом, всматриваясь в черты, он был похож на Габи, только нос, говорил о том, что он принадлежит к роду Гюго. За дверью в кабинет послышались шаги. Гюго встал, подошел к двери, резко открыл, перед ним лоб в лоб стояла вездесущая Забель. Она испугалась, ее острый беглый взгляд, уже заметил лежащего на диване младенца. Гюго посмотрев на нее с ненавистью, резко закрыл перед ее носом дверь. Было слышно, как Забель, прошипела, – Своих мало в доме, так притащил в дом ещё один лишний рот. Гюго тяжело вздохнув, направился к малышу, тот отчего-то начал плакать, звать маму. Подойдя к нему, взяв за ручку, целуя ее, Гюго стал его успокаивать. Малыш глядел на него с испугом, не понимая, где он сейчас находится, вновь разразившись громким плачем.

Адель была на кухне. В полной темноте, она грела молоко для младшего сына, неожиданно услышала приближающиеся шаги Забель. Та влетела с проклятьями, – Сука! Достала нас карма, теперь ее змеёныша, холь и лелей. Сплюнув в сторону, пробормотав что-то не понятное, столкнулась лицом к лицу с Адель, та испугавшись, вскрикнула. Забель проорала, – Кто здесь шастает в потемках? Она зажгла свечу, поднесла к лицу Адель.

Та стояла, не только напуганная, но и ошарашенная всем услышанным из уст Забель. Последняя, со слезой в глазах, стараясь объяснить Адель, выкрикнула, – Добегался наш кобель!!! От сучки в дом приплод притащил. Она кивнула в сторону выхода, со злой иронией, поспешила сказать, – Там, со своим щенком играется. Зло, сплюнув, добавила, – Своего добра в доме мало. Адель с ковшом в руках застыла. Наконец до нее стало доходить, что произошло. Поставив ковш на стол, молча вышла. Через минуту, она, уже стояла под дверью в кабинет, прислушиваясь, что там происходит. Ее напугала прибежавшая вслед за ней, Забель, та жестикулировала, намекая на то, что надо войти и выкинуть из дома этого не званого гостя со своим приплодом. Кажется, Адель, внутренне была, уже готова это сделать, она взялась за ручку двери, за ней послышался крик малыша. Оторопев, Адель, с испугом смотрела на Забель, та, рванув ручку двери на себя, подтолкнула к действию Адель. Та, оглядываясь назад на шипящую Забель, вошла в кабинет. Гюго не обращая внимания на вошедшую, успокаивал малыша, тот плача, звал маму. Внутри у Адель защемило, похолодев, она, все, же со всей строгостью произнесла, – Что происходит в нашем доме? Гюго глядя, то на Адель, то на плачущего малыша, тихо сказал, – Ему надо пожить здесь. Он мой сын. Адель, сдерживая слезы, сказала, – Ему нет места в моем доме! За ее спиной, шелестя юбками, бубня себе под нос, уже стояла Забель. Это придавало поддержку, Адель зло сказала, – Выбирай! Кто из нас тебе дороже? Малыш громко начал плакать. Начав его успокаивать, Гюго дотронулся до лба малыша, он был горячим. Не зная, что сказать и что делать, пожимая от страха плечами, со слезой, панически произнес, – Он горячий, он болен! Адель, поддавшись порыву, подошла, стала осматривать малыша, у него явно была горячка. Тут не выдержала и Забель, пройдя вперед, отстранив всех, стала осматривать малыша. Гюго сидел в слезах, не зная, что делать. Забель, сплюнув в сторону, пробурчала, – Я Христианка! Взяв на руки малыша, поспешно удалилась из кабинета. Адель, тяжело вздохнув, в слезах, вышла. Гюго обхватив руками голову, плакал.

Забель принесла малыша к себе в комнату, положив на кровать, быстро побежала на кухню, и буквально через пару минут, вернулась с миской в руках. В ней была уксусная вода. Смочив полотенец, раздев ребенка догола, начала обтирать его тельце, сначала она это дела резко, со злостью, но потом, осознав, что перед ней, всего-то малыш, без вины виноватый, стала обтирать с заботой, при этом успокаивая малыша, – Не плачь! Тетка Забель вылечит и тебя! И не таких выхаживала. Малыш, перестав плакать, посмотрел на Забель, его глаза успокоились, он видимо понял, что ему хотят помочь. Через минуту, вошла Адель с ковшом в руках, она предложила, дать ему выпить молоко, чтобы тому стало легче. Забель взяв малыша на руки, закутав в одеяло, стала поить малыша. Он, успокоившись, наевшись, заснул. Адель и Забель, с облечением вздохнув, потупив взор, сидели на кровати. Не одна из них, не знала, как, же быть дальше, что делать с этим малышом…

…Андре, подойдя к дверям Префектуры, держась за косяк, хватая из последних сил ртом воздух, как на отмели рыба, никак не мог отдышаться, все, ж сделав несколько вдохов, судорожно хватаясь за ручку, дернув ее на себя, вошел в здание. В кабинете префекта полиции Жиро де лЭн Луи Гаспара Амедея идет совещание, неожиданно для всех присутствующих, перед ними оказывается взъерошенный Андре, что-то шумно объясняя противоборствующим полицейским. Префект просит их Андре пропустить. Тот, как не нормальный, тыча пальцем в неопределенном направлении, задыхаясь, кричит, – Ведьма! Жиро де лЭн Луи Гаспар Амедей, встав из-за стола, обойдя его, подходит к нему, спрашивая, – Какая ведьма, где? Андре вновь, задыхаясь, тычет пальцем, с пеной у рта шепчет, – Там! Арестуйте ее! Ее место на виселице! Она – Ведьма! Жиро де лЭн Луи Гаспар Амедей, переглянувшись с присутствующими, кивает в сторону полицейских, те понимая ее приказ, хватают под руки Андре, идут к выходу, тот продолжает объяснять, – Там! Ведьма! Ему понимающе кивают. Наконец, успокоившись, он говорит, – Ее надо срочно арестовать и бросить в тюрьму. Бисетр, то, что она заслуживает, как минимум. Ему поддакивают, все спешно выходят из Префектуры.

Карета с полицейскими из трех человек и Андре остановилась у парадной Мадам Розетт. Через несколько секунд они исчезли в проеме двери.

Подойдя к сараю, они увидели зрелище. Толпа мужчин, беснуясь, выкрикивала, – Сука! Ведьма! Размахивая факелами, грозясь поджечь сарай, чтобы та сгорела в огне справедливого возмездия. Один из полицейских, отодвинув карабином одного из яро кричащих в сторону, зло, глянув на Мадам Розетт, обведя всех взглядом, констатируя, сказал – Ваше заведение придется закрыть! Та не понимая, моргала глазами, ее взгляд был безумен после всех событий, не выйдя из куража и эйфории, она, плюнув в него, с сарказмом, крикнула, – Вам хуже! Ее, скрутив за руки, вывел из толпы полицейский. Она выкрикивала, – Узурпаторы! Толпа притихла, наблюдая за полицейскими.

Войдя в сарай, полицейские отпрянули назад, под ногами, они заметили растерзанную ключницу. В стороне лежало тело Габи. Над ее безжизненным телом, стояла собака и жалостно скулила, заметив группу вошедших людей, она, показав оскал, кинулась на одного из полицейских, второй, предостерёг ее выпад, выстрелив из карабина, собака упала ему под ноги, замертво. За спиной послышались – охи и ахи…

ХХХXI. МУКИ АДА

Тюрьма Бисетр. Зрелище не из приятных. Габи в сопровождении двух гвардейцев была препровождена во внутренний двор тюрьмы, там ее заковали, гремя кандалами, цепями, она шла под улюлюканье не спящих узников в направлении каземата, не понимая, что она такого сделала, от его стен веяло сыростью и подавляющей мрачностью. Габи про себя читала «Отче наш», ловя себя на мысли, что ее жизнь меньше – всего сейчас дорога, она беспокоилась за сына, так как не знала: где, с кем, он сейчас? Она глотала слезы и мысленно просила – пощадить малыша, без вины виноватого, корила и ругала Виктора, что до сих пор не нашел их, не вытащил из лап дьявола.

Виктор Гюго спал, он лежал в агонии, холодный пот, пытался бороться с пожаром внутри него. Он видел кошмар, от которого метался по постели, не находя себе места. Шепот губ, выдавал его заботу о близком человеке, он в немоте шептал, – Габи. Явно что-то сильно беспокоило в его сне, он видел…

…Гревская площадь. Беснующая толпа, рычащая с пеной у рта, кричащая, лишь одно, – Ведьма! Габи, что стоит привязанная к столбу, она обложена дровами и хворостом. Вокруг бегает Андре и еще два человека, лица их размыты. Всматриваясь, Гюго, так и не смог открыть для себя их имена. Они бегали и реготали, поджигая дрова и хворост. Крича, – Ведьма! И вдруг, Габи поглотил огонь, она исчезала с криком, – Господи, спаси моего малыша! Он не виноват! Появилась резь в глазах, картинка казни стала размываться…

Гюго с криком, – Габи! Приподнялся на локтях, на диване, протирая глаза, не понимая, что и где, осознав, что то был сон, стал приходить в действительность. Напрягая память, он вспомнил о малыше. Вскочив с дивана на ноги, стал бегать, искать его по кабинету, в безумие, крича, – Где мой сын? Гюго не понимал, что с ним происходит в последнее время, а главное: отчего, почему, за что? Потирая ладонью лоб, вдруг всплыли из ниши памяти события тех далеких, из юности лет…

Тот визит его и Эжен к магу (чаклуну), ведь им, тогда по наивности, так хотелось знать наперед свою судьбу. Помнится, чаклун сидел во мраке, в неимоверном тряпье, курил кальян. Да, да, да! Картинка всплывает: вокруг него стояли подсвечники с догорающими свечами. Чаклун был обкурен, поэтому кричал, чтобы не топтались в проеме двери, чревовещающим голосом, заплетающимся языком, – А, ну, пошли отсюда! Вон! Тогда и он, и Эжен были напуганы, их взяла оторопь. Эжен, помнится, попятился назад, с испугом вышел. А он, Виктор, остался стоять в дверях, испытывая себя на храбрость. Чаклун – маг пьяно посмотрел на него и сказал, – А, ты мне нравишься, подойди ближе. Вопросительно, спросил, – Деньги у Месье есть? Он кивнул, достал из кармана звонкие серебряные монеты, отдал чаклуну в протянутую им руку, тот, сразу, же сказал, – Нужду не будешь, как я, испытывать. Станешь знаменитым и богатым! Власть тебя любит, как и женщины. Дай руку! Гюго, помнится, как сейчас, смело протянул руку, маг сказал, – Ты не тот, каким кажешься всем. Ты монстр! Тебе поклоняются тени ночи и солнце дня. Ты покоряешь сердца. Это в тебе от Бога. Он любит тебя. Ты его избранный! Это он тебя поставил на этот путь, на котором ты обретаешь, отдавая за это душу. Твое мышление носит эмоционально-чувственный характер и это двигает тебя к твоим интересам. Ты ориентируешься, как зверь в окружающей среде, строишь свое поведение в зависимости от жизненной ситуации. Тебя несет течение. Ты стараешься попасть в сферы своего влияния, достижение цели для тебя превыше всего. Ты не знаешь самого себя, как другие. Ты не предсказуем, этим притягателен. Уже с прищуром, продолжал, – Смотри на меня! Гюго поднял на него взгляд. Чаклун прошипел, – Ты научишься не впадать в панику в любой ситуации. А у тебя их в жизни, как «черных пятен», будет много. Горишь, как свеча, то умираешь, то воскресаешь. Лгать придется много и во многом, ради реализации поставленных целей. Хотя в чувствах твоих всегда будет лежать искренность. Влюбчив, ты, молодой Месье! Хлебнешь через край за настоящую любовь. Люди верят тебе и будут верить всегда. Ты себя считаешь проницательным, считая, что жизнь – открытая книга, которая тобой легко читается. Умен, не спорю! Вспыльчив. Не распыляй эмоции и силы зря. Любишь деньги. Посмотрев на него, с иронией добавил, – А, кто сегодня их не любит? Стремись к положительным эмоциям. Иначе? Сто раз в жизни будешь умирать, как мотылек. Избегай ссор с близкими. Особенно, предостерегаю, с ними!!!

Детей будет много, ты их будешь оплакивать. Рука Гюго вспотела и задрожала в руке этого страшного человека. Чаклун ее отбросил, и сказал, – А, теперь иди в мир, который тебя признает Гением. Тогда, его пробила дрожь, на лбу появились капли пота, что говорило о страхе в нем. Он, уже пятился назад к выходу. Чаклун в след послал пророчество, – На все Воля Господа! Он решает, что и когда с нами должно произойти. Свечи, вдруг мгновенно погасли, все одновременно. Маг с кашлем, громоподобно, смеялся, скорее даже гоготал. Гюго выбежал стремглав из этого проклятого Богом места.

Это то, что оправдывает сегодняшние события. Сбывается пророчество.

…Гюго, сидя в кресле, закрыв глаза, в забытьи, шел шаг за шагом поэтапно в свое прошлое, еще вчера, там должен быть ответ. И находил внутреннее я, что говорило – ошибка, малодушие, трусость. Страх перед неопределенностью в будущем пугал, его, молодого, успешного поэта, писателя, мужчину. Потерять все, и ради чего?

Суета – сует, сегодняшним днем меркантильна, ведь будущего, как такового, у него нет. Он одинок, насладился всем, чем мог за свою жизнь, вот, единственная любовь, что осталась и ее не вытравить, лишь к напитку Богов. Приоткрыв с прищуром глаз, он посмотрел на стол. На нем, среди кучи бумаг, чернил и гусиного пера, отсутствовала бутылка «Бургундского вина», стоял, пустой стакан и огарок свечи, вот все его друзья на этот вечер, такой, же, как и предыдущие. Мир многолик, только в воспоминаниях, реальный стал узок и неуютен. Сидя в кресле, он глядя безнадежно по сторонам своих апартаментов и не найдя ничего, что его так тронуло бы, со вздохом взяв в руки перо, обмокнув в чернилах, взяв белый лист бумаги, как прилежный писарь, с вожделением пытался написать. Муза? Она все – равно не покидает, и ей он отдает дань, сосредотачиваясь на мысли, высохшим пером, вывел «ГАБИ». Написав, в который раз, начал рыдать, оплакивать горькими слезами свою любовь, опять что-то вспоминая. Сознавая, как это было давно, но все-таки было…

Он смотрел безотрывно на лист бумаги, по щекам катились горькие слезы, он шептал «ГАБИ». В комнату из открытой форточки ворвался образ, он растягивался, открывая свое обличье. Образ был ангельским, глаза сияли, он протягивал ручки и радостно кричал, – Папа, я встретил тебя, я нашел тебя! Почему, ты так долго жил без меня? Гюго, порываясь, привстал с кресла, протянул руки в сторону образа, со слезой, крича, – Господи! Дитя меня нашло! Он, протягивая руки, шептал, – Прости, сынок! Образ стал исчезать, превращаясь в дымку, через минуту, он рассеялся. Гюго оглянувшись по сторонам, как раненый зверь, схватившись двумя руками за голову, сдавливая ее, упал в кресло, замычал, – У-у! Какая ж ты, злая судьба! Горько заплакал.

ХХХXII.ЗАМКНУТЫЙ КРУГ

Адель лежала на кровати в белом пеньюаре и чепчике, вот, уже в который раз, в муках принимая рассвет. Он здесь, но с приходом в семью, внес хаос, страх. Зачем? В висках стучало, под ложечкой подсасывало, словно, что-то инородное, отторгая. Дети? Она вспомнила милые личики детей – Леопольдины, Шарля, Франсуа, Адель. Сняв с себя чепчик, бросив его на постель со злостью, она в отчаянии крикнула, – Нет, никогда! Он хочет, раньше времени меня сделать старухой! Словно сопротивляясь, чей-то навязанной воли, в отчаяние, крикнула, – Я не старуха! Растрепав свои каштановые волосы, плашмя упала на подушки и зарыдала, ей было обидно до боли, в которой раз, она вынуждена принимать всё, как есть, словно ничего страшного не произошло. Улыбаясь перед детьми, говорить, – Папа! Самый милый, самый хороший! Он нас всех любит. Не выдержав одиночества, встав, поспешила выйти из комнаты, зайти к Забель, чтобы услышать, то, что она хочет слышать, – Ты молодая, живи для себя! А если простишь, то прощай раз и навсегда, чтобы не ломать свою судьбу себе, детям и ему.

Адель в сорочке с распущенными волосами, уже находилась в кухне, сидела за столиком перед огарком догорающей свечи, Забель ей гадала на картах, всматривалась в их едва различимые ответы на ее вопросы. «Любит, ли Виктор Адель?» Ответ никак не мог ее удовлетворить, она вновь и вновь раскладывала карты, ясно было одно, что любви рядом с ее Мадам нет. Забель, зло сказала, – Ну, что здесь поделаешь, она его крепко околдовала. Махнув рукой, сказала, – Не хотела пред тобою открывать тайну карт, но скажу, – Смерть рядом ходит. Адель, всмотрелась на разложенные карты, ничего не понимая, пробормотала, – Где? Забель, тыча пальцем, показала на девять бубен, пиками вниз, теребя рукой подбородок, констатировала, – Плохи дела! Присох к бабе! Вон и карты об этом говорят, а они не лгут. Она посмотрела на испуганную Адель, добавила, – Так им и надо! Адель, посмотрев на нее, прикрыв рот ладонью, с дрожащим голосом, спросила, – Кому им? Она смотрела на Забель с тревогой, в немом взгляде был прочитан страх, настороженно спросила, – Тогда, как мне жить? Я боюсь будущего! Забель провела рукой по волосам, сказала, – Так ты и живи! Ради себя и детей! А, он, пусть оплакивает! Помяни мое слово, все – равно к тебе придет, поплачет, поплачет и придет. Подняв вверх указательный палец, в лоб сказала, – Твоя магия – семья! С усмешкой добавила, – Не майся! Отогреется в постели с тобой, слюбится, стерпится. Забель вздохнув, встав, сказала, – Иди, поспи еще! Вся жизнь впереди, не майся! Она развернулась, направилась на выход. Адель с тревогой в след спросила, – А, кто умрет, все, же? Забель оглянулась, зло сказала, – Не дай, Бог! Но если карты не врут – мать и дитё. Адель оторопев, подняв вверх руки, со страхом в голосе, произнесла, Боже, не допусти! Пусть, живут! Не дай Бог! Забель сказала, – Оно, конечно так! И он, и ты будете, вдвоем маяться. Не дай, Бог! Перетерпи! Жизнь все поставит на место. Она, тяжело вздохнув, поспешила на выход из кухни. Адель провожала ее со страхом, теряясь в неизвестности.

А в это время, Габи разделяла свое одиночество с глухими стенами, сидя в углу, как затравленная мышь. Мрачное помещение ей напоминало каменный мешок. Темно. Свет отдаленного мерцания луны и блики звезд, весь свет, что пробивается в решетчатое окно. Габи стало страшно, отчего резко встав на колени, она поспешно кладет поклоны, при этом слезно молясь. Она глядя в нависший, серый потолок, просит одного – снисхождения, милости от Господа. Вверяя Ему две судьбы – свою и безвинного малыша. На долю, которого выпали такие испытания, гонения.

… Громкий стук в дверь. Доносится грубый выкрик стражника, что ощущается затылком Габи. Стражник, стуча в дверь, выкрикивает, – Ты, Ведьма! Кончай нагонять проклятья, без них тошно! Сама не спишь, дай другим поспать. Габи не обращая внимания, продолжает молиться и класть поклоны, при этом бормотать ей одной понятные слова. Шепот губ, придает ей силы, веру во спасение. Это единственная надежда, единственная нить связующая со Спасителем. Вдруг от безысходности, она начинает выть, как затравленная волчица и рвать на себе волосы. Стражник не выдерживает, открывает окошко, кидает ей кусок хлеба, с сарказмом добавляя, – На, жри! С голодухи, вижу, ты с ума сошла! Я не жадный! Габи хватает хлеб, заглатывает с комком в горле, водя желваками, прожевывая каждую крошку, по щекам льются слезы, размазывая их, ей становится легче, в глазах появляется теплый огонек. Она смотрит на луч света в окне, вдумчиво произносит, устремляя взор вдаль, – Он спасет! Габи встает, бежит к двери, стучит, начинает громко неистово кричать, – За что? Что я вам такого сделала? Отпустите меня, меня ждет сын!

Стражник безмолвствует. Она вновь колотит в дверь, ее что-то пугает, на мгновение застывает, оборачивается, поднимает руки вверх. Рядом с ней появляется ее сын с нимбом у головы. Габи в растерянности, теряется, разводит руки в стороны, не понимая, шепчет, – Как и ты здесь? Она начинает рыдать и колотить в дверь, – За что Вы моего сына погубили?

Слышно, как лязгает в замке ключ, дверь приоткрывается, образ с нимбом исчезает, Габи поворачивается, испуганно кричит, – Где мой сын? Рывком открывается дверь, входит стражник, смотрит на обезумившую женщину, та с кулаками кидается на него, с криком, – Где мой сын? Что Вы с ним сделали? Отдайте моего малыша! Стражник сбрасывает с себя ее кулаки, опрометью исчезает за дверью. Габи в обмороке падает на пол…

…Сын! С этим возгласом Гюго проснувшись, встает и бежит из своей комнаты, в гостиной он встречает Забель, что держит на руках его сына. Передавая на руки отца малыша, она зло прошипела, – На-а-а!!! Что всполошился? На весь Париж шум поднял. Бери! Сплюнув в сторону, с сарказмом сказала, – При живых родителях, уже сирота! Сгубила вас, та бесовка. Но Бог всё видит, гореть ей в аду! Город, уже гудом гудит, казнят девку! Она соизмерила с ног до головы Гюго, вынула из кармана письмо Адель, передала со словами, – На-а! От Мадам Адель. Гюго держа на одной руке сына, стал читать, по щеке пробежала слеза. В письме Адель умоляла, избавить ее от присутствия малыша и не беспокоить ее до тех пор, пока он окончательно не решит, кто ему дороже. Зло, сверкнув глазами в сторону Забель, он, сжимая скулы, произнес, – Это ты виновата! Та, фыркнув, отвернулась. Гюго с сыном на руках вышел из гостиной.

…Раннее утро. Собор Парижской Богоматери. Гюго с малышом на руках, вошел в Собор, там стоя в толпе прихожан, он вымаливал у Господа, лишь одно – помощи, она ему, как никогда была нужна. Слеза скатилась с его щеки, он внутренне почувствовал, что прощен, вздохнув легко, расправив плечи, уверовал в то, что все как-то устроится. Месса закончилась. Народ толпой повалил на Соборную площадь, попав в волну, по ходу он слышал, что говорят о казне ведьмы. Сердце разрывалось в клочья, только присутствие рядом сына, давало ему сил, идти на выход. Толпа, сгруппировавшись у двери, вытолкнула его в день, что был продолжением страшного сна. Выйдя из толпы, он стал искать глазами мальчишек. Но их как не странно не было видно на площади. Вдруг, он заметил, вынырнувшего между ногами, одного, наткнувшись на него. Гюго жестом вытянутой руки останавливал его, тот поднял испуганные глаза и увидел на руках малыша, расплылся в улыбке. Он спросил, – Твой? Гюго ему кивнул головой, спросил, – А если здесь кто-то из родственников Габи? На что, мальчишка, сокрушенно качая головой, сказал, – Нет! Она сирота! Гюго с тяжестью в голосе, взволнованно сказал, – И я, тоже скоро им стану! Не выдержав взгляда мальчишки, отвернувшись, поспешил уйти прочь с площади. Через секунду, он с малышом исчез в толпе.

ХХХXIII. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Пожилой стражник, держа огарок свечи в руке, стоя в проеме двери, делает шаг вперед, силится найти в этом каменном мешке Габи. Она, съежившись калачиком, лежит на деревянной лавке. Глядя на нее, он тихо говорит, – Вставай, дочка, пора! Габи привстав на локтях, не понимает, что он этим хочет ей сказать. Наконец до ее сознания доходит, то, чего она боялась. Волна страха обволокла ее хрупкое тело, сердце словно окаменело. Она, встав, пошла за стражником на подкошенных ногах.

Они молча идут по коридору. К ним присоединяются еще двое гвардейцев, остановившись в конце коридора, подошедший к ним третий гвардеец, дает ей длинную рубаху с капюшоном. Она безмолвно в неё облачается. Тюремная телега отправляется с тюремного двора. Габи сидя в телеге, пряча лицо под капюшоном, молится.

Наконец, зловещий кортеж останавливается на Гревской площади. Скопление людей, говорит, что все ждут зрелище. Габи сбрасывает с себя капюшон, спускается с телеги. Толпа зевак охает и ахает, кто-то посылает брань, кто-то слезно причитает, – Такая молоденькая! При этом стараются поближе рассмотреть узницу, подтягиваясь на носочках, вытягивая шеи, отстраняя локтем впереди стоящего соседа, с окриком, – В сторону!!!

Звучит барабанная дробь. Гвардейцы препровождают Габи к месту казни, сколоченному из досок высокому эшафоту, ведя её под руки. Они молча проходят сквозь оцепление из гвардейцев. Из толпы раздаются крики, – Ведьма! Накаляются страсти. Толпа ходит ходуном, гудит гулом. Гюго с сыном на руках, пробирается сквозь толпу, малыш начинает плакать, но его крик заглушает беснующаяся толпа, что скандирует, – Ведьма! Ведьма!

Два чиновника судебного ведомства в черной одежде, словно стервятники, вешают на шею Габи табличку с надписью – ВЕДЬМА! Габи смотрит вперед на зевак отрешенным взглядом. Толпа ревет, – Смерть ведьме!

Гвардейцы, стоя напыщенно в парадной форме, в напудренных париках, сдерживают карабинами напирающую толпу.

Чиновник судебного приказа зачитывает приговор…

Толпа немеет. Барабанная дробь резко прекращается. Наступает пугающая тишина.

Габи молча стоит у виселицы, подняв взгляд, она смотрит на толпу. Раздается плач ребенка. По лицу Габи бежит слеза, нерв, дает знать, что она еще жива, чувствует, любит. Она видит в толпе, стоящего с сыном на руках Гюго. Пристально смотрит ему в глаза. Про себя шепчет, – Он спасет! Он спасет!

Она с обречённостью закрывает глаза, по щекам ручьем бегут слезы, она их по инерции глотает вперемешку с каплями дождя, что внезапно начался, переходя в ливень. Она открывает глаза, смотрит в небо, на лице вымученная улыбка. Переводит взгляд на Гюго, смотрит на него с нежностью, тот от неожиданности вздрагивает, его пугает фатальная безысходность, он резко отворачивается. У Габи от обиды дрожат губы. Она вновь смотрит в небо, словно черпая оттуда силу духа, наконец, смирившись, принимает все, как есть. Лишь предательская слеза говорит, что ей очень страшно.

Гром, молния, ливень…

Габи стоит под ливнем, мокрая до нитки, шепчет молитву, сквозь капли дождя немое шлёпанье губ. Она понимает, что она Им, Господом прощена. У нее ясный взор. На нее набрасывают мешок…

Гюго со слезами на глазах, крепко обнимая сына, пробирается сквозь толщу толпы.

На следующее утро, Гюго отправил сына в монастырь, к своему другу, аббату, Отцу Бруно.

…За окном бушевал дождь, Гюго, очнувшись, выйдя из забытья, в который раз написал на клочке бумаги ГАБИ. Поцеловав его, прошептал, – Прости меня! Ты меня опять возвращаешь к жизни, чтобы помнить Вас. А ведь так спешу к Вам всем…

ЭПИЛОГ

Все нам приходится расплачиваться при жизни. Какова, же цена за малодушие, нерешительность? Опять, же к слову, говорят, что за ошибки молодости, за отвергнутую любовь, отвечают дети. Так, ли это? Плата за гениальность для Гюго была завышенной: Старшая дочь погибла при крушении корабля. Гибель двух сыновей, сумасшествие младшей дочери, что не смогла принять гибель старшей сестры. Смерть жены Адель, смерть любимой женщины, друга, Жюльетты Друе. Что это? Расплата, чтобы остаться Гением в миру, чтобы пережить все чувства – радости, любви, боли, страдания, потери и принять одиночество, чтобы переосмыслить жизнь. Свой путь…