Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Благодарю», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Невероятно медленный кадр

(«волшебная флейта»)

Хорошее стихотворение не дает читать себя тихо или молча… Стихотворение всегда помнит, что, прежде чем стать искусством письменным, оно было искусством устным.

Х. Л. Борхес, «Семь вечеров»

…usted mismo, ya es un actor: la vida es el libreto.

J. L. Borges, A. B. Casares, «El teatro universal»

С первых же строк я понял: это мой автор.

Теперь, прочитав рукопись, я понимаю: едва ли у этой книги будет много читателей — это не лёгкое чтение и нимало не похожее на полуграмотно-обсценную истерику иных «поп»-авторов. Это текст взрослого человека, очень хорошо знающего, что ни ходульность, ни надрыв, ни подробности собственной физиологии не имеют к поэзии отношения даже косвенного.

Сборник состоит из пяти частей, не имеющих собственных названий, только номера. Можно попытаться дать имена; например, первую часть я бы назвал: био/архео/логия света. Стихи очень визуальны — покадровая запись фильма со множеством стоп-кадров, каждый из которых никак не подсказывает, что будет следующим, но которые тем не менее объединены неуловимо-общим сюжетом. Собственно, то же самое происходит и внутри каждого стихотворения: логика развития текста парадоксальна и стоит того, чтобы попробовать войти в эту воду. Первое же стихотворение (эпиграф отсылает к одному из двух моих самых любимых мандельштамовских) демонстрирует изысканную работу «оператора» с «камерой»: «…взгляд, // обращённый за горизонт, // по которому разливается прозрачное горное масло…» — совершенно не ждёшь того, к чему эта строчка готовит: «Приветствуя темноту, поют все сосуды мира // (так, Каббала, понятно…) в руках жён (вот так штука!), верных или неверных…»; и далее: «…поёт каждое горлышко, глиняное или живое…».

А, кажется, вот он, ключ: дальше тоже будет сравниваться, ставиться рядом глиняное и живое… из глины, как известно, создан Адам, и из нее же — голем; то есть вроде бы улавливаешь, на какие культурные символы делается ориентация… не тут-то было!.. «камера» отъезжает, следит за птицами, каждая из которых — неотъемлемая часть стаи, и одна из них — ты сам, читающий эти строки (стая, составляющая магическую птицу Симург). и снова появляется человек-голем, уже медный, охраняющий запретный остров…

Продолжение следует: мы видим брейгелевские пейзажи — и снова в кадр влетает стая птиц, и впервые обозначается «кто-то другой», кому ещё не раз так или иначе предстоит появиться на этих страницах: «есть кто-то ещё», «кто-то нанизывает дни», «ты ведешь меня», «твой голос, словно волшебная флейта», «так больно глазам // видеть тебя», «точки на дне твоих глаз», «видимый только тебе», «твои глаза светлые море остыло», «так трудно было сказать тебе», «ты говоришь // да», «кто-то идёт по дну», «с тем, кто приходит // только с ним буду говорить» etc.

Стихотворение «Степь» (которое мне, похоже, придётся выучить наизусть, как любовный заговор): «Мы идем по следу. Небо смотрит на нас единственным глазом… Мы продолжаем идти по следу, // зная, что небо не видит нас…» — попытка выйти из времени именно с помощью погружения в толщу времени, которую не может пробить ни падающий ястреб, ни настойчивый взгляд; и впервые появляются чёрные точки, угроза ещё очень неясная… и в следующем стихотворении продолжает нанизываться монисто дней: горлышек сосудов, монет памяти, устьиц раковин, лиц, жизней, барельефов лабиринта… песок = вода… толща времени, сквозь которую так важно что-то (кого-то!) увидеть!

Стихотворение «На солнечной стороне»: «старый театр» — возможно, это театр Херсонеса, впоследствии использовавшийся для гладиаторских игр, а затем ставший церковью… (когда-то я написал о друге, мечтающем поставить в этих руинах «Антигону»; стихотворение не сохранилось, и друга тогда ещё не было — он появился позже и в самом деле поставил…) — античный театр, излюбленный символ авторов, древних и современных, переживший и Эдипа, и все постановки из цикла о Эдипе, и многое другое… и, на его арене-сцене, ветер-бык, он же время, он же судьба. Жизнь как восхождение, вскарабкивание по отвесной стене без особой надежды; мечта о солнце, которого неизвестно сколько осталось; юг: обречённость и неукротимость «шёпота жизни» (хотя это уже одно из следующих стихотворений…); и срастаются в одно существо гибнущие город и художник в завершающем первую часть стихотворении «Павел Филонов»…

Вторая часть (которую можно назвать танатос к эросу) начинается стихотворением «la muerte» и тем самым как бы открывает карты автора, ощущающего себя постоянно искомым, преследуемым… кем?

Смертью?

Да. Но смерть здесь — ещё и синоним поэзии, инициации, символического рождения в некий новый мир, где нет больше времени, так безоглядно царившего в первой части, и нет сна: «жажда верный признак», «мама зовет // пора», «я имя своё вспоминал», «бескровные линии жизни // как быстро они заживают // увидишь», «мой ребёнок никогда не спит», «не волнуйся здесь всё сберегут», «а сон всё не идёт», «Моя мать отдала меня не раздумывая.// Теперь я это ты», «где каждая встреча // прощание», «орфей наконец-то счастлив // он забыл зачем спустился сюда // и кого должен спасти…».

В третьей (назовём её море и над) некоторые из стихотворений становятся фигуративными, графически рисуя то ли волны, то ли стаи рыб, то ли призрачную фигуру ночного существа: «эта гигантская рука // протянута в ночь // над морем».

Поэт видит жертвоприношение в каждой клеточке вселенной. Обнажение приёма — кинематограф — всё чаще и чаще, всё более угрожающе, всё больше пограничных состояний, всё больше стихотворений памяти кого-то: «обрыв киноплёнки // крутится вхолостую // колотит хвостом как рыба// глотает воздух», «весла легли на воду // руки в уключины// тело перепелёнуто// небо в молоке». Свету, солнцу, теплу и сладости жизни, «чистому золоту слов» любви противостоят чёрные точки, пятнышки «того отвращения перед будущим, которое зовётся тревогой» (Камю), зародыши грядущей ночи бессилия, утраты памяти, «невозможности речи». Они и на горизонте, и на «дне твоих глаз» — «…потому что нас предали, // Раскрыли как книгу Бытия // Слишком рано», «здесь нас уже никто не помнит», «так просто забыть», «Как будто пленка // В этом месте засвечена…».

Память, память, попытка успеть захватить, запомнить, зацепиться в бесконечно-коротком празднике — через культурные коды (стрекозы Леонардо, лица Модильяни, окно Вермеера) и будни, неузнаваемо преображённые в мифологемы.

Четвёртая часть (война, кино) начинается циклом «Ленинград», в котором, по-моему, самое сильное, потрясающее стихотворение — короткое пятое «Петер ищет сердце…». Фильм становится всё неподвластнее зрителю, разворачиваясь от настоящего в прошлое («у нас чистилище // у них уже ад»), и каждый кадр видишь до мельчайших подробностей, не спрашивая себя, что конкретно он означает; появляются неизбежные классические цитаты: «коридорами метро до самой Москвы…», «экран давно погас…», «Небо свернулось от жара», «Полая соломинка // Облеплена муравьями».

«Гибель всерьёз» царит и здесь.

И последний раздел (возвращение голема?) — небольшой цикл, совмещающий в пределах одного невероятно медленного кадра-сна: «Оживает великий голем, щурится, // сжимая в зубах пентаграмму» — и — «задремали в яслях волы».

Это очень нелегко читать, и это затягивает, как водоворот. Хочется перечитывать ещё и ещё раз.

Это и есть блистательная авторская победа, не так ли?

Р. Левчин

I

II

III

IV

V