Рожнёва Ольга Леонидовна

Тесный путь. Рассказы для души

Оглавление

В дождливыйдень я шёл по улице. 5

Сколько разу тебя перехватило дыхание. 5

Слёзы.. 6

Восторг. 8

Растерянность. 9

Разочарование. 10

Горечьпотери. 13

Одиночество. 15

Предчувствияи надежды.. 17

Усталость. 19

Обида. 24

Перемены.. 25

Восторг. 27

Приключения. 31

Звонок посотовому телефону. 35

В дождливыйдень я шёл по улице. 36

Любовь кжизни. 38

Немного окотах. 43

История прото, как пёс Тиграша умным стал. 44

Истории проКостика. 49

История отом, как Костик боролся за права человека. 50

История отом, как Костик искал идеал. 52

Судьбылюдские. 53

Короткаяистория о недолгой жизни Славы Чеха. 53

Рассказ отцаСавватия. 53

Молитва Веры.. 53

Мамина родня. 53

Папина родня. 53

Традициигостеприимства. 53

Как Надюокрестили. 53

Детство. 53

Татаюрт. 53

Как сёстрыдруг друга спасали. 53

Младшаясестра. 53

Как Людмиластала верующей. 53

Как Катяпришла к вере. 53

Молитва Веры.. 53

РадостиНадежды.. 53

Даст тебеГосподь по сердцу твоему. 53

Время напокаяние. 53

Помощьпреподобных. 53

О чадах ипастырях. 53

Истории отцаВалериана. 53

Чужоепослушание. 53

Про ВинниПуха и чудотворения. 53

Ленитесь,братия, ленитесь! 53

Как отецВалериан с осуждением боролся. 53

Розпрягайте,хлопци, коней! 53

Жаренаякартошка на зиму. 53

Квасота! 53

ОтецВалериан, Петенька-здоровяк и умиление. 53

РаздражительныйВиталька. 53

Как отецВалериан участвовал в похищении старушки. 53

Где мойМишенька?. 53

Вот такаярождественская история. 53

Дрова дляотца Феодора. 53

И кому этотакую красоту приготовили?. 53

Как отецФеодор к трапезе готовился. 53

Оптинскиеистории. 53

Участникивечной Пасхи. 53

Историимонастырского киоска. 53

Про пирожки. 53

Про Мишу,который не знает о кризисе. 53

Почтидетективная история о щенках и конце света. 53

Про Сашу иего сокровища. 53

Пронеслучайные случайности. 53

Про Гену,который потерял квартиру и работу, но чувствует себя счастливым человеком. 53

Как Танясобиралась выйти замуж, да не вышла. 53

Запискиэкскурсовода. 53

Небольшоевступление. 53

И чего я тутне видела ?! 53

А ещёэкскурсовод... 53

Родительскоепожелание. 53

Тихон сидиттихо. 53

И всё длятого, чтобы... 53

Деликатно инеделикатно. 53

Ум в головесидит! 53

Можно вамисповедаться?. 53

Тогда я тожепостою.. 53

Девушка сголубыми волосами. 53

Вы знаете,что такое благодать?. 53

Вот этолюбовь! 53

Обычный деньобычного Оптинского отца. 53

Бестолковыепослушницы.. 53

Наконец-топомолюсь! 53

Откровениепомыслов. 53

Скореепокупайте! 53

Ода бабушкам. 53

По святымместам. 53

Мир святыхтак близок! 53

Назидательнаябеседа на ночь. 53

И кому мыэто «Многая лета» поём ?! 53

Как тебязовут, благодетель ты мой ?! 53

НеверующийНиколай Иванович. 53

Как НиколайИванович в молодости на свадьбе гулял. 53

Главнаядрагоценность. 53

Об правойруке, правой ноге и голове на плечах. 53

«Есть толькоодно дело — спасение души, остальное — поделье». 53

Паломничество. 53

Что жемешает нашему спасению?. 53

Чудаки сгостинцами. 53

Плащаница. 53

А сейчас вОптиной есть старцы?. 53

ХозяеваОптиной пустыни. 53

Тесный путь. 53

Историяодной семьи. 53

Иван-крестьянскийсын. 53

Воспоминания. 53

Детство. 53

Радости искорби. 53

Моя учёба. 53

Новая жизнь. 53

Я снова дома. 53

Началовзрослой жизни. 53

На курсах. 53

Малососновскаяшкола. 53

КурсантТюменского пединститута. 53

Трудный год. 53

Новая работаи новые чувства. 53

Семейнаяжизнь. 53

Служба вармии. 53

Так началасьвойна. 53

Военныедействия. 53

Ранение. 53

В госпитале. 53

Нестроеваяслужба и семья. 53

В дождливый день я шёл по улице

Сколько раз у тебяперехватило дыхание

Как сердцу высказать себя ?

Другому как понять тебя ?

Поймёт ли он, чем ты живёшь?

Мысль изречённая есть ложь...

Зачем же люди делятся мыслями,воспоминаниями, пережитым? И сердца бьются чаще, и души обнажаются, и льютсяслёзы? Как это нужно людям, чтобы их понимали... Пережитое переполняет душу ивыплёскивается в порывах откровенности случайным попутчикам, в ночныхисповедях, в беседах по душам. В строках, которые ложатся странными знаками набелоснежный лист и превращаются в твою жизнь.

В кладовой памяти не всевоспоминания равнозначны. Какие-то почти стёрты, другие вспыхивают жаромкраски стыда на щеках, проливаются слезами раскаяния или обиды, хмурят бровинезабытым гневом, затаиваются в складках губ скорбями. Говорят, важно не то,сколько вздохов ты сделал в этой жизни, а сколько раз у тебя перехватилодыхание.

Слёзы

Дыхание перехватывает от слёз.

Ах, эти слёзы! С ними мырождаемся и с ними уходим. А почему? Разве наша жизнь не суета сует и томлениедуха? Но наши горячие слёзы не согласны с этим. Они льются из сердца, и сердцеболит. Оно живое и такое же горячее, как эти слёзы. И его боль и радостьпридают смысл бессмысленному и превращают существование в жизнь! А томлениедуха—в его горение! Звезда горит и сияет,и пульсирует, как наше горячее сердце. Скажи звезде, что её сияние не имеетсмысла! А если наша жизнь лишь суета и томление духа, то почему эти словаговорятся с такой скорбью, с таким противоречием, с таким страстным желаниемопровергнуть самих себя?

О чём я? Ах да, дыханиеперехватывает от слёз. Это кто, я? Ребёнок, забившийся под кровать? Маленькаядевочка. Очень худенькая. Под глазами синяки. В детстве я сильно болела и неходила в садик. Потому что не вылезала из больницы.

Из-под кровати меня пытаетсядостать толстая тётка в белом халате. Я просилась к маме и, видимо, надоела ей,потому что мне было убедительно сказано басом: «Твоя мама оставила тебя здесьнавсегда. Она больше никогда не придёт за тобой!» До сих пор помню чувстволеденящего ужаса и одиночества. За мной больше не придут. И я навсегда останусьздесь, в этой холодной палате, окна которой закрашены отчего-то в ядовито-синийцвет, на этой железной скрипучей кровати. Совсем одна. Без своего медвежонка.Без потёртого чемоданчика полного сокровищ. Без мамы.

Горе так велико, что я забиваюсьпод кровать в самый угол. Закрываю глаза, я не здесь. Я спряталась.Разгневанная тётка с трудом забирается под кровать. Мне нужно ставитькапельницу, а достать меня оттуда — всё равно, что поймать мышонка. Тоненькиеручонки выскальзывают из её потной пятерни. Наконец меня ухитряются схватитьза длинные волосы. Так за мой светлый хвостик и вытаскивают на белый свет.

Было очень больно. Я плакала.Дальше не помню — всё стирается. Длинные больничные коридоры. Капельницы иуколы. Капельницы чаще всего ставили в ноги. Не знаю, почему. Может, руки былиуже исколоты? После капельниц нош отнимались, немели.

Я не могла встать и ползала в туалет с помощью рук. Почемуменя не сажали на горшок? Понятия не имею. Может, я не просилась?

Позже мама рассказывала, что яперенесла четыре операции и почти не вылезала из больниц. Мне шёл четвёртыйгод. Врачи говорили моим родителям, что сильно сомневаются в том, что я вообщебуду жить.

Их прогноз, скорее всего, долженбыл оправдаться. Но мои неродные дед Ваня и его мама, моя прабабушка Ульяна, сэтим прогнозом были не согласны. Прабабушка меня любила и не собираласьотпускать на тот свет, тем более что дитя было некрещёным. Разыгрался целыйдетектив. Как мне позднее рассказывали, дед и прабабушка выпросили меняпогулять. Ходить я уже не могла. Мои спасители попросту выкрали меня избольницы, лихо перетащив через забор. (Я поминаю их в своих молитвах каждыйдень.)

Прабабушка сразу же понесла меняв церковь и окрестила. Смутно помню купель. Воспоминания зыбкие, на грани.Где-то рядом уже был другой мир, в который прабабка меня не отпустила. Послекрещения я неожиданно стала поправляться. Справка о крещении долго храниласьу меня в коробочке сокровищ, в ней значилась синими чернилами написанная цифра3 (три рубля за крещение). Но я знала, что на самом деле ценой была моя жизнь.

Восторг

Дыхание перехватывает отвосторга.

В большой комнате за диваном сплюшевыми подушками есть уголок. Там на полу тёплое старенькое одеяло, а наодеяле небольшой потёртый чемоданчик. В чемодане мои сокровища—мои первыекниги. Рядом сидит потрёпанный медвежонок—друг детства. А меня там точно нет.Я совсем не в этой обычной комнате. Я в таинственном мире. Путешествую ипереживаю самые удивительные приключения. Разве в реальном мире возможно за часпереплыть океан и найти сокровища? Перелететь в волшебную страну? Оказаться вИзумрудном городе и подружиться с милым Дровосеком, мудрым Страшилой, храбрымЛьвом? Идти в волшебных туфельках по чудесной дороге вместе с верным Тотошкойнавстречу приключениям? А немного позднее оказаться в «Затерянном мире»? Илирядом с пещерным мальчиком, которого выгнали из племени? Как можно из этогоудивительного, яркого, сверкающего мира возвращаться в простой и обыденный,где время тянется так медленно и уныло? И не происходит ничего чудесного? Ах,книги! Сокровище и западня. Таинственный мир и уход от реальности. Где грань?

Не помню, как я научилась читать.Видимо, из унылых больничных стен и закрашенных в ядовитый цвет окон былотолько два выхода: в разноцветный чудесный мир книг и в серый туман уколов,капельниц и боли. Этот туман мог поглотить сознание. Спасибо книгам, которые непозволили ему это сделать.

Не помню, кто в перерывах междубольницами, показал мне буквы. Мне было около четырёх лет, и в моёмчемоданчике — много ярких и красочных книжек. Долгое время родители считали,что я рассматриваю картинки. Ну что возьмёшь с болезненного ребёнка? Подногами не путается —и ладно. Пока как-то раз кто-то из них, вечно занятых испешащих по своим взрослым делам, случайно не подсел ко мне. Меня спросили:«Леночка, деточка бедная, тихая ты наша, всё картиночки смотришь? А вот кто наэтой картинке? Ты понимаешь, кто на ней изображён?»

И бедная деточка тоненькимголоском стала уверенно объяснять, кто же изображён на картинке, попутно беглозачитывая цитаты. В семье случился переполох: «Ребёнок читает! Кто научилребёнка читать?!» Вечером, когда вся семья была в сборе, бабушка, дедушка,мама и папа устроили расследование: кто же научил меня читать? Потихонькувспомнили, что я изредка подходила с книжкой то к одному, то к другому испрашивала буквы. Взрослые отвечали, и тихий ребёнок опять уединялся с Мишкойи потёртым чемоданчиком.

— Леночка, как ты научиласьчитать?

— Потому что это интересно.

И Леночка снисходительно кнепонятливым взрослым бегло читала всё, что ей подсовывали под нос.

— Слушайте, а может, это она напамять рассказывает? Ну кто-нибудь из нас читал ей, а она запомнила?! Дайтекакую-нибудь взрослую книгу! Во—энциклопедию!

Бедная деточка бегло прочиталастатью из энциклопедии про динозавров. Объяснила онемевшим родителям, что ужечитала о динозаврах. Затем утомившись, молча взяла Мишку и отправилась в свойуголок.

Я была независимым ребёнком.

Растерянность

Дыхание перехватывает отрастерянности.

Мне скоро семь. До школы остаётсяпол года. И меня решают отдать в детский сад, чтобы я успела привыкнуть кдетям и научилась с ними общаться. И вот я в подготовительной группе садика.Это просто кошмар! Так много детей! И они все бегают, что-то говорят и дажекричат. Подходят ко мне и пытаются знакомиться. Но для меня их слишком много,все лица расплываются, я не могу никогозапомнить. Не знаю, о чём с ними можно говорить. И как нужно играть.

Думаю, что у меня был такой небольшойбольничный аутизм. И общаться со сверстниками для меня оказалось труднойзадачей. Сказывалась и разница в интересах: никто из них не умел читать, а ячитала уже запоем. В моём мире царили Джек Лондон, Майн Рид, Жюль Верн, КонанДойл, Дюма. И этот мир был гораздо интереснее, чем попытки девочек увлечь меняпластмассовой посудой, куличами в песочнице и одеванием пупсов. Мой роднойМишка оставался дома и сидел у заветного чемоданчика. А голые пупсы почему-тоне вдохновляли.

Воспитательница сказала родителям,что я не по годам умный ребёнок и ей даже страшно со мной разговаривать:

— Понимаете, у меня такоечувство, что я разговариваю со взрослым человеком. А вот играть с детьми онасовершенно не умеет! Но вы не расстраивайтесь, может, она ещё научится. Затоона у вас хорошо стихи читает. На утреннике ведущей будет.

С тех пор не по годам развитыйребёнок был бессменным чтецом, декламатором, затем звеньевой звёздочки,старостой класса, ну и так далее. К сожалению, этот развитый ребёнок не могсоперничать с остальными девочками в их детских хитростях и всегда оставалсяобманутым. Хитрили и обманывали не по годам развитого ребёнка все, кому нелень.

Моё простодушие и наивность незнали границ. Я верила всему, что мне говорили. И сама говорила только то, чточувствовала. Этакий Иванушка-дурачок в девичьем обличье. Искренность—хорошоили плохо? Это качество я до сих пор не изжила окончательно, хотя «перемены клучшему», конечно, с годами происходили.

— Леночка, ну нельзя же так! Мытебе дали новую куклу в садик, а ты вместо неё принесла стекло от бутылки!

— А оно разноцветное. И Машекукла очень нужна. У неё день рождения.

— У Маши день рождения черезполгода! А таких стёкол мы тебе сейчас дадим целую кучу. Вон на свалке битыебутылки валяются!

В разговор вступает бабушка:

— Нет, с этим ребёнком нужночто-то делать! Она вчера свою новую кофточку отдала соседской Иришке!

— Кофту зачем отдала?!

— Иришка сказала, что она мойлучший друг. А друзьям надо отдавать самое лучшее.

— И долго она была твоим лучшимдругом? Чего ты молчишь, чудовище тупое?! Ах, до самого вечера?! Пока Танька неприехала с мороженкой?!

Бабушка плачет:

— Леночка, деточка бедная, как жеты жить-то будешь! Ну нельзя же быть такой бесхитростной! Ну похитрее нужнобыть, похитрее! Понимаешь?

— А зачем?

Немая сцена могла бы соперничатьс финалом гоголевского «Ревизора». Бабушка понимает, что бедная деточкабезнадёжна. И бредёт на кухню. За ней уходит мама. По дороге ворчит: «Такойумный ребёнок— и такая дура!»

Много лет спустя, на работе, мояприятельница- психолог спросила, какая в детстве у меня была любимая сказка.Она убеждала нас в том, что жизненный сценарий закладывается в детстве. И частолюбимая сказка выражает его суть. Я, недолго думая, ответила: «ВолшебникИзумрудного города». С удивлением узнала, что приятельница эту сказку почти непомнит.

— Ну как же?! Ураган унёс Элли иеё пёсика Тотош- ку в волшебную страну. И теперь она мечтает вернуться домой.Ей может помочь правитель Изумрудного города, а по дороге она должна помогатьвсем, кто нуждается в её помощи. И тогда её желание исполнится.

— А, вспомнила! Должна тебесказать, что согласно твоему жизненному сценарию, ты —девушка, у которой естьчто-то особенное.

— Это ещё что?!

— Забыла?! Волшебные туфельки! Итвой жизненный сценарий — помогать окружающим, чтобы достичь своей мечты!Поняла?!

Да уж. В каждой шутке есть доляшутки. А потом я вспоминала: сколько шишек набито бесхитростной деточкой... Икак я менялась в течение жизни. Обучаясь всему тому, что называется жизнь в коллективе.Хорошо это было или плохо? Прогресс или деградация?

Сейчас я бы хотела снова статьискренним и простодушным ребёнком из своего детства. Ушлая в страну чужую. Идом мой далече. Нет давно того очага, к которому можно стремиться. И горькирожки, которыми питает меня моя жизнь. А я всё иду в свой Изумрудный город, аон всё дальше и дальше. Как мираж.

Разочарование

Дыхание перехватывает отразочарования.

В детском саду, как это ни смешнозвучит, уже есть влюблённые. Об этом все знают. Это, так сказать, официальныйстатус. Типа: «Толя любит Ларису. Он её защищает». Правда, не совсем понятно,от кого он её защищает. Но это уже второстепенно.

Прошёл фильм «Четыре танкиста исобака». И в нашей подготовительной группе вовсю процветает ролевая игра втанкистов. Главный танкист —Толя, самый сильный мальчик в группе. А еголюбимая—Лариса — главная медсестра. И он её защищает вместе с танком иостальными танкистами. Остальные девочки — поголовно медсёстры.

— Ты с ребятами когда игратьнаучишься? Наверное, опять одна сидела, когда все играли?

— Нет, я играла.

— Играла?! И во что вы играли?!

— В танкистов и медсестёр.Танкисты сражались, а медсёстры спасали раненых.

— И кем же ты была? Медсестрой?

— Нет. Меня не приняли вмедсёстры.

— Что, танкистом?!

— Я была собакой.

— Вот чудовище-то тупое! Ну дурадурой! Вы только послушайте: она была собакой!

Но вот в группу приводятновенького мальчика Лёшу. Прямо во время прогулки. Он деятельно включается вигру и за короткое время становится лидером и главным танкистом. Он недоволентем, как я изображаю верного пса и помощника танкистов.

А я просто не могу быстро бегатьи прыгать. Худенькая, слабая. На мне толстое и тяжёлое мальчишеское пальто. Наголове тоже мальчишеская шапка-ушан- ка, которая застёгивается на пуговицу подподбородком. Шапка велика, она постоянно сползает на глаза, и из-под шапкивиден только мой нос. «Ребёнка нужно одевать тепло, а то опять в больницупопадёт!» В этой одежде мне и ходить-то трудно, не то что бегать.

— Кого вы выбрали собакой! Он елеходит! А нужно бегать вперёд танка! Вот так! Слышишь, парень!

Резкий толчок в спину, и якубарем лечу в сугроб. Пуговица отрывается, шапка-ушанка падает, и главный танкистЛёша лихо свистит, глядя на мои длинные светлые волосы:

— Так вот это кто! А я думал, чтоты парень!

Новый главный танкист и, последраки с Толиком, новый лидер мальчишек, видимо, так сражён моимперевоплощением, что теперь у меня появляется свой собственный заступник. Мойстатус резко повышается.

Какое-то время я с удивлениемпоражаюсь своей новой популярности. Теперь я уже не собака, а главнаямедсестра. И меня любят. Это чувство так необычно. Неужели меня — кто-толюбит? Я даже прошу маму купить мне новую шапку, шапку для девочки.

Вдохновлённая, впервые придумываюсобственную игру. Она называется «Гуси-лебеди». Моя фантазия, развитая намножестве книг, изобретает кучу сюжетных ходов. И подготовительная группа сувлечением играет в «Гуси- лебеди». Все, кроме оскорблённого Толика и обиженнойЛарисы. Они ходят вместе. И смотрят на меня сердито.

Первой не выдерживает Лариса. Онаподходит ко мне после тихого часа и спрашивает:

— А можно я тоже буду играть ввашу игру?

Главная красавица группы раньшене обращала на меня никакого внимания. И вдруг она просит меня принять её в игру!Мои радость и великодушие не знают предела!

— Конечно! И Толя тоже может снами играть!

— Толя? Обойдётся!

Через несколько дней обстановкаменяется. Лебедь—Лариса—всё чаще нуждается в помощи Лёши. И я всё реже ловлюна себе его восторженный взгляд. Развязка наступает быстро.

Во время игры лебеди прячутся отохотников. Я прячусь за верандой и слышу чей-то горячий разговор. Это Лариса иЛёша.

— Я красивее, чем Ленка. У менякрасивое пальто! И шапочка! А она на мальчишку похожа в своей ушанке. И надтобой все смеяться будут. Нашёл в кого влюбляться! Давай ты влюбишься в меня!Чего молчишь? Согласен?

Я медленно выхожу из укрытия. ИЛариса при виде меня говорит громко Лёше:

— Скажи, кто из нас красивее?! Ведь я?! Ну, говори! Явнимательно смотрю на Лёшу. Сейчас мой рыцарь защитит меня! По крайней мере, вкнигах, которые я успела прочитать, рыцарь всегда защищал свою прекраснуюдаму. Но мой рыцарь краснеет и мямлит:

— Ты...

— И мы не возьмём её большеиграть!

— Не возьмём...

Из садика меня везут на санкахдомой. Папа оборачивается и смотрит, как ушанка сползает на мой нос. А я рада,что она сползает. И никто не видит моих глаз. Дома папа вдруг говорит маме:

— Давай на самом деле купим ейновую шапку. А то она такая смешная в этой ушанке...

— Зато тепло!

— Да ладно. Она же просила! Дочь,ты ведь хочешь новую шапочку? Такую с помпончиком? Для девочки?

— Нет. Не хочу.

И я медленно иду в свой угол. Ксвоему родному Мишке и заветному чемоданчику.

Горечь потери

Дыхание перехватывает от горечипотери.

Моя семья живёт недружно. Бабушкав юности очень любила своего односельчанина. Он, несмотря на молодость, былсерьёзным, умным и уважаемым человеком вселе. Работал директором школы и преподавал литературу. (Не от него липерепала мне любовь к книгам?) Они решили пожениться и подали заявление в загс,который находился в райцентре, в двенадцати километрах от села.

Но когда они пришли пешком врайцентр через положенный месяц (или два?), чтобы расписаться, оказалось, чтобабушка забыла дома паспорт. Срок продлили ещё на месяц. А за этот месяцначалась война, и жениха забрали на фронт. С фронта он не вернулся, погиб вначале войны. И так никогда и не узнал, что у него родилась дочка. Моя мама.

После войны бабушка вышла замужза молодого военного. Как я сейчас понимаю, дед Ваня очень любил жену, норевновал её к прошлому. В трезвом виде он был спокойным и добрым, но выпив,начинал буянить. Вспоминал, что взял жену с ребёнком, что любила она другогомужчину.

Это всё я в детстве до конца непонимала, так как была слишком мала. Бабушка же часто утешалась собственнымисловами: «Ванюшка проспится — садись на него верхом и поезжай». Или поговоркой:«Пьяница проспится, дурак—никогда».

Сейчас, став старше, я думаю, чтобабушке, наверное, следовало сказать мужу: «Я люблю только тебя. Не ревнуй меняк прошлому». Но она начинала плакать и причитать, что её первая любовь, Фёдор,был намного лучше, чем нынешний муж. И что дед этому Фёдору в подмётки негодится.

А пьяный дед возвращался домой вхорошем настроении и с лестницы кричал: «Манюшка, твой Ванюшка пришёл!» Нопостепенно, слушая причитания бабушки, мрачнел, приходил в ярость и начинал буянить.Делать вид, что он сейчас разнесёт всё в щепки. Бабушка убегала.

Страшно это было только на первыйвзгляд. Потому что дедушка ни разу не догнал бабушку. И вообще ни разу нетронул её пальцем. Тем не менее сцены разыгрывались драматические. И усмиритьдедушку могла только я. Бабушка отправляла меня к деду:

— Деда, ложись спать!

— Алёнка, это ты?

— Я, деда, я! Спать пора! Баиньки!Сейчас я тебя спать положу!

— Да, Алёнка, хорошо! Я тебяслушаюсь! Ты моя единственная... Ты моя золотая... Внученька родная! Уже иду...

И дед обнимал внучку иуспокаивался. Во мне он души не чаял. В отличие от моей мамы.

Дед засыпал. А на следующее утропросил прощения у бабушки. И она могла потребовать у него что угодно. Доследующей выпивки. Возможно, эта игра где-то на подсознательном уровнеустраивала их обоих. Наверное, она могла бы стать неплохой иллюстрацией длякниги Эрика Берна «Люди, которые играют в игры. Игры, в которые играют люди».

Мама с папой мечтали о сыне. Идаже придумали имя «Андрюшка» для будущего сыночка. А родилась дочка. Яказалась им странным ребёнком. Слишком замкнута. Никогда не делится своимимыслями и чувствами. Да и мысли-то у неё какие-то непонятные. Всё книжкичитает. Другие девочки как девочки. Любят наряжаться. К родителям ласкаются.Всё у них просто и понятно. А эта —чудная какая-то...

— Ленка, брось свои книжки, а тос ума сойдёшь! Чего ты там читаешь-то? Понапишут всякую ерунду!

Комната у мамы с папой была вкоммуналке. Не в простой коммуналке. Это была комната в длинном коридоре нашестнадцать соседей. Общая кухня и вечно грязный туалет. В коридоре постояннопроисходили какие-то разборки, и я чаще жила у бабушки, чем дома. А когдародился мой брат, я поселилась у бабушки окончательно. Родителям стало совсемне до меня.

С дедом мы играли в прятки. Досих пор помню, как один раз долго не могла найти деда. И уже отчаялась. Апотом услышала приглушённое хихиканье. Оно доносилось из узкого платяногошкафа. Как он туда смог забраться — до сих пор удивляюсь. Когда я его нашла,нашей взаимной радости не было предела. Дед очень хотел, чтобы я считала егородным.

Не знаю, зачем бабушка решилапосвятить меня в тайну и рассказать, что дед мне неродной. А мой родной дед былгораздо лучше, чем он. Такой поворот меня потряс до глубины души. Сейчас, ядумаю, что это было плохое решение.

Я ходила в задумчивости. Потомспросила у бабушки, как же погиб мой настоящий дед. А дедушка услышал это. Ипришёл в ярость. Он кричал:

— Ведь я просил тебя, просил — неговорить ребёнку! Зачем ты это сделала?!

А потом дед заплакал. Мне такстранно было видеть его плачущим. Я попыталась успокоить его. Но он не взялменя на колени, как обычно. Не назвал Алёнкой. Он смотрел подозрительно ихмуро. Он не верил, что можно любить неродного человека.

На этом наша дружба с дедомкончилась. И больше мы никогда не играли в прятки. Он просто пересталзамечать меня и смотрел на меня как на пустое место. А когда напивался иначинал буянить, я больше не бежала к нему на колени, а пряталась в угол с Мишкой.Так грустно закончилась моя дружба с дедом.

Много лет спустя я училась вуниверситете в чужом городе, постоянно подрабатывала и вдруг заболела.

Подработка прервалась. Не было денег на еду, на лекарства.Мне никто не помогал.

И вдруг я получила денежныйперевод на сорок рублей. Потом ещё один. Переводы шли несколько месяцев ипомогли мне пережить трудный период. Это были деньги деда Вани. Он оказался единственным,кто, узнав о моих проблемах, поделил свою пенсию пополам, чтобы помочь своейАлёнке. Он не забыл обо мне. Переводы кончились быстро и внезапно. Дед большеничем не мог помочь мне. Он умер от инфаркта.

Одиночество

Дыхание перехватывает от чувства одиночества.

Я росла. Моя внутренняя жизньбыла наполнена встречами с книгами, увлечением поэзией, философией. А внешняя— довольно бедна впечатлениями. Ну, может быть, я неправильно выразилась. Вношупоправку: бедна приятными впечатлениями. И полна одиночества. Когда мне былолет двенадцать, бабушка с дедушкой уехали в Подмосковье, купив там дом. И досемнадцати лет я жила с родителями. В семнадцать уехала из дома, чтобы большеникогда в него не вернуться. А потом и возвращаться стало некуда.

Мама с папой развелись, нашлиновых спутников жизни, разъехались в разные города. Они устраивали свои личныежизни, и совсем забыли обо мне. Наверное, они думали, что я уже взрослая. И ненуждаюсь больше в родительской опеке. Я была очень одинока.

Впрочем, в семье я тожечувствовала себя одинокой. Мои бедные родители не понимали меня. Они считалименя слишком заумной, разговаривать нам было не о чем, так как общих тем дляразговора не находилось.

Папа тяжело заболел и стал надолго уезжать на родину, к мамев деревню. Позднее он там и женился второй раз.

Бедная мама, оставшись безруководства бабушки и мужа, по слабости характера стала выпивать. Периодическипоявлялись претенденты на её руку и сердце. Эти претенденты выглядели всё хуже.

Положение несколько улучшилось,когда в доме появился Сергей, отсидевший большой срок, на зоне переболевшийтуберкулёзом. Он был моложе мамы на двенадцать лет и не имел ни угла, ниработы, ни желания эту работу найти. Он постоянно кашлял, много курил и частопил чифир. Рецепт: пачка чая на кружку воды. По крайней мере, он стал жить внашем доме постоянно, и количество попоек и пьяных претендентов на руку исердце мамы сократилось.

Правда, дела стали хуже с нашимжильём. Трёхкомнатная квартира, оставленная в наследство от бабушки и деда,превратилась в двухкомнатную, затем однокомнатную, затем однокомнатную наокраине города, однокомнатную на окраине меньшей площади... Деньги, полученныев результате этих обменов, пропивались быстро.

Сергей обладал способностьюуничтожать их стремительно. Один раз, после выгодного обмена, он, забравденьги, уехал, чтобы «купить домик в сельской местности». Через неделювернулся, уже без денег, но с синяком под глазом. По его версии, покупкапрекрасного домика уже почти совершилась, но тут его обокрали и избили. До сихпор не знаю, какая доля правды была в этих словах.

Последний обмен совершился, когдая уже окончила университет. Сергей и мама поменяли квартиру на комнату вкоммуналке. Моего брата отправили ко мне. Он жил у меня два года и окончилколледж, в котором я работала. Мама с любителем сельской жизни уехала вКазахстан, где у Сергея жили какие-то родственники. И след мамы затерялся нанесколько лет.

Из Казахстана она вернулась одна.Без денег, без зубов, без любителя путешествий. Очень худая и притихшая.Видимо, приключений, выпавших на её долю, уже хватало до конца жизни, потомучто пить она почти перестала. Какое-то время они с братом жили у меня.Потихоньку из моей квартиры стали пропадать все мало-мальски ценные вещи:серёжки и цепочка, подаренные свекровью, пуховая кофта, книги. На работе мнесообщали, что видели маму на рынке, торгующую моими вещами.

Прошло несколько лет, и мама сбратом уехали в свою комнату в коммуналке. А я долго не могла себя заставитьпозвонить им или съездить проведать. Правда, я всё чаще стала молиться за них,подавать записки на Литургию. Но сердце оставалось холодным. Я не хотелавидеть родных людей.

Может, если бы я молилась за нихраньше, в детстве, всё сложилось бы иначе? Может, им не хватало любви имолитвы? Я прочитала в одной книге о печальной судьбе человека. Тамговорилось: «За него с детства никто не молился». Теперь я молилась за них.Может, я опоздала?

Постепенно моё сердце сталосмягчаться. Видимо, эти молитвы умягчали в первую очередь моё собственноесердце. Стали приходить воспоминания. Вот бабушка рассказывает, как родиласьмама в военные годы. Как бабушка не хотела её рожать. Без мужа. В голодноевоенное время. Родилась она «величиной со столовую ложку», и все говорили, чтодевочка не жилец. А бабушка плакала и выпаривала дочку на печке.

Вот мама рассказывает, как напоследние деньги покупала мне фрукты в больницу. Вот она дарит мне розы на окончание школы. Я думала, что она это моёокончание и не заметит. Как не замечала мою отличную учёбу и никогда не ходилана родительские собрания. А она не только пришла на выпускной вечер, но исидела в первом ряду, принарядившаяся, тихая. И по её лицу текли слёзы, когдаменя вызвали первой для вручения аттестата, как лучшую ученицу класса. А потомя пришла домой, а на столе стояли розы. Их купила мне мама. Они так чудеснопахли и были такими прекрасными! Я несколько раз за день подходила к ним и,зажмурившись, вдыхала их нежный аромат. И этот аромат шептал душе опрекрасном будущем, о чудесной любви, о дальних странствиях и удивительныхприключениях.

Я вспомнила эти розы и,неожиданно для себя, начала плакать. Я плакала, и мне казалось, что эти слёзыотогревают моё холодное к маме сердце. Через несколько дней я купила билет напоезд и поехала в родной город. Я не была там много лет.

Мама постарела. Они с братом непьют и не курят. Начали ходить в церковь. На стенах иконы. Я подарила братуПсалтирь. Они были мне так рады! На следующий день, собираясь в магазин, я ненашла в кармане денег. Неужели опять? Я громко возмутилась. И брат с мамой чутьне плача сказали: «Мы не брали твои деньги. Мы же теперь в Бога верим. Мы воттебе решили подарить подарок: забери наш ОУО, будешь фильмы смотреть. А то мыстолько у тебя когда-то перетаскали. Возьми наш подарок, а?»

Я вспомнила, что перекладываладеньги в сумку. И они действительно были там. Посмотрела на маму и брата— онистояли такие растерянные и расстроенные. Я обняла их и попросила прощения.Теперь я звоню им и собираюсь навестить снова. Хорошо, что они есть у меня. Ихорошо, что я обрела их, пока не стало слишком поздно.

Предчувствия и надежды

Дыхание перехватывает отпредчувствий и надежд.

Школьная жизнь. Десять лет. Такойбольшой период в жизни. Напрягаю память: что сохранилось, пройдя через решетовоспоминаний?

Училась я легко. Особеннодавались гуманитарные предметы. Мне достаточно было пробежать глазами попараграфу в учебнике истории, географии, литературы, и я уже могла отвечать удоски. Не понимала тех, кто говорил, что не выучил урок. Ведь можно бегло прочитатьматериал, пока учитель задаёт вопрос. Я просто не могла понять, что читать такбыстро, как я, извлекать информацию из прочитанного, анализировать, делатьвыводы —это на самом деле трудно для большинства ребят. Поскольку мне этодавалось без усилий, я не воспринимала свои способности как способности.

Школа была с углублённымизучением английского языка. Изучали язык с первого класса. Потом был рядпредметов на английском: зарубежная литература, технический перевод, спецкурсы.Английский давался мне так легко, как будто я знала его когда-то, а теперьтолько вспоминала. Я была победителем всевозможных конкурсов и олимпиад поязыку. А также особые успехи делала в литературе. Мои сочинения зачитывали науроках вслух и отправляли в школьный музей.

Меня почему-то постоянно выбиралито звеньевой, то старостой. И я всегда поступала так, как считала правильным.Один раз преградила дорогу всему классу, пытавшемуся сбежать с урока тихой ибольной учительницы. Просто встала у двери и загородила её собой. Сейчас мненемножко смешно вспоминать об этом. Но тогда я чувствовала свою правоту иготова была её отстаивать. Во главе желающих удрать с урока был мальчик,который мне очень нравился. Точнее, я любила его на протяжении всей школьнойжизни. Его тоже звали Лёшей. Но так как я была очень застенчива в отношениях смальчиками и уже имела опыт потери, то он никогда не узнал о моей влюблённое.

Лёша подошёл ко мне, стоящей впроёме двери. Он был выше меня на голову. И я с замиранием сердца ждала, что онпросто отодвинет меня в сторону. И они сбегут. А учительница потом сляжет сосвоим больным сердцем. И я больше не смогу его любить.

Но Лёша постоял около меня внерешительности, а потом улыбнулся и басом сказал: «Братва, побег отменяется.Видите, староста против. Надо слушать старосту». Раздался звонок, и все пошлипо местам. На меня почему-то никто не рассердился. Видимо, уже привыкли к моей«правильности».

С другой стороны, я не была ниподлизой, ни тихоней и не пыталась понравиться учителям. Так я поспорила сучителем истории, парторгом школы, по поводу исторической роли Ленина. Иучительница заявила мне, что десять лет назад за мои слова меня отправили бы вместа не столь отдалённые:

— Ишь, какая нашлась! Смелаяслишком! Ты, кажется, в университет собиралась поступать?! Язычок-то придержи,а то я тебе аттестат-то испорчу!

Также у меня была привычка,неизжитая с годами, заступаться за тех, кого обижают. Подруга удивлённоспрашивала:

— Лен, ну что ты лезешь?! Ведьэто совсем нас не касается! Откуда ты знаешь, может, этому человеку за делопопало!

— А мне одни стихи нравятся.Сейчас тебе отрывок прочитаю:

И если сотня, воя оголтело,

Кого-то бьёт, пусть даже и за дело!—

Сто первым никогда не буду я!

— Лен, ты идеалистка. Так нельзя. Как ты будешь жить дальше?

— Где-то я это уже слышала...

Моя смелость и застенчивостькаким-то образом сочетались. Так, я стеснялась танцевать и не ходила нашкольные дискотеки. А наши девчонки эти самые дискотеки ждали с нетерпением. Имогла часами разговаривать о том, кто кому улыбнулся, кто кого пригласил натанец, кто в кого влюбился. Я же не понимала, как можно об этом разговаривать.Потому что своей влюблённостью в Лёшу мне ни с кем не хотелось делиться. Этобыло сокровенным.

Не участвовала я в школьныхвечеринках и ещё по одной веской причине: мне было нечего одеть. Кроме школьнойформы у меня наличествовали домашний халат, спортивный костюм, старыйполинявший свитер и с трудом сшитые на уроке труда брюки. Так что, даже еслибы я пожелала пойти на вечеринку, мне это было сделать не в чем.

Первое красивое платье мне купилина выпускной. Я долго смотрела на себя в зеркало. А когда пришла в школу,подруга удивлённо сказала:

— А ты красивая... И фигурка утебя что надо...

И я впервые поймала на себеудивлённый и заинтересованный взгляд Лёши. Но этот взгляд запоздал: мырасставались. Все уезжали учиться в разные города. Практически все двадцатьвосемь человек из нашего «гвардейского» класса получили высшее образование. Унас был очень сильный класс. А «гвардейским» его называли потому, что девочекбыло только восемь человек, остальные мальчишки.

На прощание мы писали друг другустихи в альбомы. Лёша написал мне:

У людей бывают слабости разные,

Не ищи за их спинами крылышек.

Помни, люди — вовсе не ангелы!

У людей бывают ошибки!

И чтобы не ушибиться больно,

Столкнувшись с жизненной трудностью,

Не витай в облаках—довольно, —

Спустись на грешную землю!

Вот с таким пожеланием я иотправилась во взрослую жизнь—учиться в университете. В кармане—какие-то гроши.Я сказала маме, что ведь мне будут платить стипендию. Да если бы я и ненадеялась на стипендию, то всё равно денег у мамы не было. И как-то так сложилосьв наших с ней отношениях, что я всегда была как бы старше и сильнее, чем она.Она смотрела на меня снизу вверх, как на более сильного человека. И, видимо,считала, что я не пропаду.

Чемодана у меня не было, вместонего — старая авоська. Почти пустая. На мне—единственное хорошее платье. Наногах—какие-то старые босоножки. У меня не было многих самых нужных вещей:туфель, тёплой кофты. И ненужных тоже—косметики, например, и я не умела еюпользоваться. Без денег. Без родственников. Совсем одна в чужом городе.Сейчас, когда я вспоминаю прошлое, меня охватывает волна запоздалого страха.Это потому что я примеряю ситуацию на собственных детей.

Что было? Юность. Энтузиазм.Предчувствие чего-то необыкновенного: новой взрослой жизни. Успехов в учёбе. Ячувствовала себя как Д'Артаньян, приехавший в Париж. В кармане —пара грошей,но вызовет на дуэль любого, предположившего,что он не в состоянии купить Лувр.

Вступительные экзамены я сдала наодни пятёрки и поступила легко. Экзаменаторы спрашивали у меня уважительно,какую школу я окончила. В то время мой факультет стоял на втором месте врейтинге университетских факультетов. Поступить было очень трудно. На первомместе —юридический факультет. Мои баллы позволяли мне пройти по конкурсу и наюридический. Экзамены совпадали.

И я, недолго думая, отправилась вдеканат юридического факультета. В деканате сказали, что согласны взять меня ксебе, но нужно подождать до завтра, чтобы подписал заявление декан, который вданный момент отсутствовал. А назавтра я уже не пошла в деканат, решив, что,видимо, не судьба, раз сразу не получилось.

Вообще, удивительные поворотыбывают в нашей судьбе. Иногда вся жизнь принимает совершенно иное направлениеиз-за пустяка.

Усталость

Дыхание перехватывает отусталости.

Учиться оказалось не такинтересно, как я предполагала. После первой сессии нам сказали, чтобы мы немнили себя переводчиками, потому что ими станут единицы. А большинство будетработать преподавателями в школах, училищах и техникумах. Хотя в дипломе уменя чёрным по белому написано: «Филолог. Переводчик» и лишь потом«Преподаватель иностранного языка».

На первом курсе было многозанятий в лингафонном кабинете, потом всякие предметы типа теории перевода,зарубежной литературы, латынь, французский язык, ну и куча других. Из учёбывспоминаются курсовые работы по зарубежной литературе. Особенно меня хвалили закурсовую по Эдгару По. Нужно было читать его стихи. Конечно, в оригинале. Ианализировать, сопоставлять, раскрывать тему курсовой. Ещё вспоминаются урокифранцузского. Преподаватель благоволила ко мне, хотя мне трудно давалось произношениефранцузского «р», язычок упорно не хотел вибрировать и произносить этот звук.Зато я правильно склоняла и спрягала, разбиралась во всех французскихвременах. И когда никто не мог ответить, француженка спрашивала меня.

Также делала я успехи в переводе,и наш заведующий кафедрой перевода нередко говорил во всеуслышание, что у менянезаурядный талант лингвиста и переводчика, что у меня есть чувство языка. Ихорошо бы мне после окончания университета заняться переводом художественнойлитературы, так как я могу быть успешна на этом поприще.

Сейчас, когда я вспоминаю товремя, оказывается, что в памяти лучше сохранились воспоминания о том, как яработала. А не о том, как училась. Может, потому, что это произвело на менябольшее впечатление? Может, потому, что в то время передо мной стоял вопрособ элементарном выживании?

Оказалось, что совмещать учёбу надневном отделении с работой не так просто. А учиться на вечернем я не могла,потому что вечерникам не давали общежития. Домой возвращаться я не собиралась.Заочного отделения по моей специальности не было.

Я поработала на несколькихработах. Первой была работа на заводе на станках. Мы делали детали и получалиденьги за количество сделанных деталей. Запомнилось, как старый мастер дал мнепятьдесят копеек и сказал:

— Сходи-ка, детка, пообедай,что-то ты неважно выглядишь.

Обед в заводской столовой былвкуснее, чем в университетской, но дороже. Поэтому там я побывала всего парураз. Со мной работать устроилась моя новая подруга и соседка по комнате вобщежитии, но она смогла проработать только неделю. Поранила на станке палец,который сильно разболелся, и уволилась. Через несколько месяцев я тоже ушла,потому что приходилось постоянно пропускать две пары из четырёх.

Сейчас, вспоминая то время,удивляюсь, как я, несовершеннолетняя, оказалась у станка. Видимо, как-то вобход правил. Потому что, где бы я ни работала, будучи студенткой, требовалитолько справку из деканата, что они не против подработки. Трудовую книжку незаводили. И, видимо, оформляли как ученицу. Может, вообще не оформляли?

Затем я устроилась работать вбаню ночной уборщицей. Нужно было приходить на работу около десяти вечера.Заканчивала часа в два ночи. Потом меня ждала «прогулка» до общежития поночному городу. Видимо, Господь уберегал меня от всевозможных приключений,потому что эти прогулки оканчивались всегда благополучно. Хотя мы постояннослышали, что кого-то ограбили, раздели, изнасиловали. Университетскоеобщежитие находилось недалеко от вокзала, и район был неспокойный.

Казалось бы, теперь можно совсемне пропускать занятий. Очень удобный график для учёбы: работаешь только ночью.К сожалению, я переоценила свои возможности, так как опять пропускала уроки.Теперь потому, что хотелось спать.

Директор бани, принимая меня наработу, спросил о возрасте. Вздохнул, услышав. И спел фальшиво: «Где моисемнадцать лет? На Большом Каретном!» Отправил меня убирать самое лёгкоеотделение—детское. Кроме него были женское и мужское отделения. Л в детскоммылись мамочки с детьми, и оно считалось самым чистым.

Это достоинство обернулось дляменя недостатком. Потому что директор взял меня на место пьющей уборщицы,которую он перевёл на туалеты. Она злобилась и поставила перед собой цель —выжить меня с работы. Выглядела она достаточно страшно: курящая, вечно пьяная,с синяком то под одним, то под другим глазом. Высокая, крупная, сорокалетняяженщина, она, конечно, рассчитывала на лёгкую победу. Но я была крепкиморешком. Пьяных мне видеть уже приходилось. И достаточно близко. Как и слышатьмат. Этим испугать меня было трудно.

Тогда в ход пошли козни. Моясоперница-уборщица стала приводить компанию своих пьяных друзей. Сторож пил сними. Они прятали мою швабру, тряпки, вёдра. Раскидывали мусор после того, какя, убравшись, уходила домой. Это портило настроение и отнимало время.Директор вызвал меня и спросил, почему после уборки остался мусор. Я молчала,потому что с детства не любила жаловаться.

Всё-таки она меня выжила. Как-тораз, когда я мылась в душе, закончив уборку в жарком банном отделении, ко мнезашёл пьяный верзила, кавалер моей «приятельницы». Я начала визжать. А ответоммне был дружный пьяный смех всей её компании, устроившейся в раздевалке. Намой визг прибежала взрослая женщина, убиравшая женское отделение. Она сталаругать весёлую компанию, и верзила ушёл. Добрая женщина предложила мнеобращаться к ней за помощью. И посоветовала пожаловаться директору.

Я поблагодарила. Оделась и пошладомой. Вышла из бани совершенно спокойной. Но когда шла по пустынной ночнойулице, меня вдруг начала бить дрожь. И я зарыдала. От пережитого страха. Отунижения. Что я им сделала? Ведь эта женщина годилась мне по возрасту вматери. А она и её компания издевались надо мной. Только потому, что я должнабыла работать и зарабатывать деньги. И разве это я была виновата в том, чтоеё перевели на туалеты? Если бы не я, взяли бы кого-то другого...

Я шла и думала о нашей группе. Окрасавицах Ларисе и Наташе. Одна была генеральской дочкой, другая дочерьюизвестного врача. Они меняли наряды каждый день. Думала о других девчонках,которые сейчас спали мирно в своих уютных девичьих кроватях. А я шла одна поночному городу. И никому не было дела, вернусь ли я домой. И этот пьяныйверзила мог справиться со мной как с младенцем. Я шла и рыдала от жалости ксебе.

Сейчас я думаю, что мне нужнобыло пережить и это унижение, и эти слёзы, и эту острую жалость к себе. Длячего? Может быть, для того чтобы закалиться в трудностях? Чтобы научитьсяиспытывать сочувствие к другим? Чувствовать чужую боль? Потому что благополучномучеловеку труднее почувствовать чужую боль. «Сытый голодного не разумеет»...Нет, не так... Лучше:

И нам сочувствие даётся

Как нам даётся благодать...

И опять безответная любовь

Дыхание перехватывает от безответной любви.

Кроме Лёши из садика и Лёши из класса, любимых парней у меняне наблюдалось. Ате два Лёши никогда и близко ко мне не подходили. Так что вобщении с противоположным полом я была совершенно неопытна.

Но вот «пора пришла, она влюбилась...» Когда я работала вбане, то как-то пришла на работу пораньше. С тем чтобы пораньше и уйти.Оказалось, что сторож впустила своего друга, старика из соседнего с баней деревянногодомика, помыться бесплатно. Естественно, когда никого не было. А я тут как рази явилась — не запылилась. Старик пришёл мыться не один, а со студентом,который снимал у него комнату.

Ничего не подозревая, я проскользнула мимо сторожихи,поднялась к себе и приступила к уборке. Когда вошла в отделение, то впала всостояние близкое к шоку: в моём детском отделении радостно намыливались двасовершенно раздетых мужчины. Они обернулись на моё ойканье и тоже впали всостояние ступора. Полом схватили в руки тазики, чтобы прикрыться. А я, всякрасная как свёкла, выбежала из отделения в раздевалку.

Так необычно началось моё знакомство с Володей. Ему былодвадцать пять. Он успел отслужить в армии и теперь учился в медицинскоминституте. Необычность знакомства, что ли, вдохновила Володю? Уж я и незнаю... Только после этого на протяжении примерно двух недель он встречал меняночью с работы, провожал до общежития. Я впервые почувствовала заботу ивнимание.

Володя был умным, много знал и рассказывал. Он был оченьобаятельным и казался совсем взрослым. И девичье сердце таяло. Я чувствоваласебя как Золушка, которая наконец-то встретила своего принца.

И принц полностью оценил все её достоинства. Какие именнодостоинства, я не задумывалась, но надеялась, что они точно были, раз в менявлюбился такой замечательный человек.

Я летала на крыльях. Внезапно всё кончилось. Володяпригласил меня после работы к себе. Домик, где он жил, был старинным деревяннымдомом, очень необычным, с какой-то сказочной лестницей, чудесными ставнями наокнах. Чем не дворец? Время было около двух ночи. Я ожидала, что мы будем питьчай и разговаривать. И я, может быть, расскажу ему всё, что накопилось вдуше. Что не рассказывала никому. Про одиночество. И про Мишку с чемоданчиком.И, может, даже про то, как плохи дела в моей семье.

Но мой принц был не расположен разговаривать. Он началцеловать меня в темноте комнаты. Я ничего не испытывала, только разочарование.И досаду на свою глупость. Конечно, молодой мужчина привёл меня к себе ночью недля того, чтобы слушать мои глупые рассказы о Мишке и чемоданчике. Ну я ведьлюблю его... Думала, как бы высвободиться из неожиданных объятий и не обидетьчеловека, но он внезапно остановился сам и спросил довольно сурово:

— Ты что, ни с кем не целовалась? У тебя никого не было?

— Нет.

Я почувствовала, как виновато звучит мой голос. Мой принцявно рассердился.

— Так, провожать тебя уже поздно. Останешься у меня. Иди,ложись спать. Вот кровать. А я пошёл спать на кухню. Спокойной ночи.

Я лежала на чужой кровати и плакала. Долго не могла уснуть.Я его рассердила. И теперь он меня разлюбит. Но почему? Рано утром тихонькооделась и выскользнула из дома. Ночью мой принц не пришёл меня встречать послеработы. Не пришёл и на следующую ночь. И тогда я сама поднялась по ступенькамэтого домика-теремка.

Володя был совсем другим: чужим, холодным, отстранённым. Акогда я заплакала, смягчился. Погладил меня по голове, как ребёнка, и попросилпрощения:

— Прости меня. Я тебя обидеть не могу. Нам не нужно большевстречаться. Понимаешь?

— Нет. Почему?

— Я провожал тебя и чувствовал себя рыцарем. Но долго бытьрыцарем я не способен, прости. Я не собираюсь жениться. Понимаешь? Я не могупока жениться. У меня ни кола, ни двора. Если бы у тебя была квартира... Я нехочу жить в нищете, понимаешь? И ещё—у меня есть девушка. Она не такая как ты.Мне с ней общаться очень тяжело. Очень. Она капризная такая... Но у неёпапа—начальник большой. Мы с ней в рестораны ходим. И когда я с ней иду, на насвсе оборачиваются. Понимаешь? А с тобой я даже пройти не смогу вместе днём.Прости, но ты выглядишь чуть лучше нищенки. Я мог бы просто тебе напридумыватьвсякой ерунды. И ты бы поверила. Ведь поверила бы? Но я хочу быть честным.

Медленно спускаюсь по чудесной лестнице. И мне кажется, чтоступеньки качаются под моими ногами. Как откровенно мне объяснили: кто я. Почтинищенка. Без квартиры, без денег, без родителей и связей. Но ведь всё это я исама знала. Почему же так больно?

Может, потому что я верила в то, что могу кому-топонравиться как личность? Ведь я умная. Сама поступила на такой трудныйфакультет в университете. Там ведь был конкурс больше десяти человек на место.И у меня есть трудолюбие, энергичность. И ещё я, наверное, добрая. Стихи могучитать часами. Или истории интересные рассказывать. Почему это никому ненужно?

Видимо, Золушки встречают принцев только в сказках. Вреальной жизни принцы женятся на принцессах, а Золушки убирают за ними дворец.

Обида

Дыхание перехватывает от обиды.

Несколько месяцев я поработала впочтовом отделении. Научилась быстро сортировать почту, разносить её поадресатам. Район мой состоял из частных домов. Мне, как новичку, его и дали.Потому что быстрее было оставлять почту в многоквартирном доме, чем разноситьеё по этим дворам. Но я тогда была лёгкой на подъём.

Крепкого здоровья, правда, у меняне наблюдалось никогда, сказались операции и детство, проведённое в больницах.Сердечко всегда было больным, одышка и тахикардия — постоянные спутники. Но ябыла тоненькой и юной и, конечно, обойти эти многочисленные дома мне былолегче, чем пожилым тётушкам, работавшим рядом со мной. Носить почту людям мненравилось. Это было весело. Но продолжалось недолго. Из декрета вышла женщина,на месте которой я работала, и мне снова пришлось искать работу.

Попыталась устроиться на полдня врегистратуру поликлиники. Прошла медосмотр, потратив уйму времени. Но когдапришла к заместителю главного врача, оказалось, что на обещанное место она уженацелилась взять свою родственницу. Так мне шепнули в регистратуре. Правда,родственница ещё не прошла медосмотр. И у меня была фора.

Солидная дама в белом халатепопросила меня отдать ей карточку с результатами медосмотра. Взяв документы в руки, она злорадно улыбнулась ивдруг разорвала их. И бросила в корзину, стоящую под столом. Затем объявиламне: «Идите, мы вас не берём, у нас есть другой кандидат». Сказать, что я быларастеряна,—значит ничего не сказать. Понятно, когда неприлично ведёт себяопустившаяся, вечно пьяная уборщица. Но когда так поступает солиднаядама-врач... Я растерянно спросила:

— Зачем вы порвали мои документы?Они бы мне пригодились для другой работы...

В ответ снисходительный смешок:

— Надо будет — ещё раз пройдёшьмедосмотр. Иди отсюда! И не вздумай жаловаться! Всё равно никто тебе неповерит!

Перемены

Дыхание перехватывает отсобственных перемен. Как говорили девчонки, «смены имиджа».

Дольше всего—около двух лет—япроработала на телефонном заводе. Моя работа называлась «уборщицапроизводственных помещений». Я мыла большой цех, где рядами сидели женщины. Онисидели за столом и занимались сборкой телефонов, точнее, их частей.

Все знали, что я студентка, иотношение ко мне было неплохим. Начальник цеха звал меня «юный филолог». Амне так и хотелось передразнить «юный филолух», но я молча улыбалась. Мне здесьнравилось. У меня было своё место, где лежали мои вёдра, халат, перчатки, ну ивсё остальное. И на них никто не покушался. Не было никаких пьяных компаний иуборщиц с фингалом под глазом. Я ни от кого не зависела. Приходила к шестиутра, важно шла через проходную, потом в свою каморку. Наливала воду в ведро ибыстро всё мыла. Когда мыла рабочиеместа, женщины вежливо отодвигались.

Возвращалась я в общежитие часовв девять-десять. 11окупала по дороге кефир или молоко, хлеб. Как-то раз, когдая тяжело поднималась по ступенькам на наш седьмой этаж (лифт часто не работал),навстречу мне спускался парень с нашего факультета. Он посмотрел на меня сжалостью и строго сказал:

— Лен, ты давай заканчивай сосвоей работой, а то ты совсем прозрачная стала, так тебя скоро ветром унесёт!

Девчонки в комнате ещё спали. Всеони жили на родительские деньги и работать на заводе им не было необходимости.Просыпались они радостно: «Кормилица пришла!»

В полном смысле кормилицей я небыла, потому что мы все делились едой. И, бывало, уже за полночь удобноустраивались за столом, чтобы отведать сала, которое привезла Иринка (родителисвинку закололи!) или жареной картошки от родителей Раи. Но готовила я насамом деле чаще других, просто потому что готовить любила.

На заводе мне платили хорошо, яполучала там сто рублей, по тем временам это была зарплата инженера илиучительницы. Если прибавить сорок рублей стипендии, то можно понять, что ячувствовала себя настоящей богачкой. Стипендию я положила за правилоотправлять маме с братом. Брат ещё был школьником, а мама либо не работала,либо работала, но получала копейки.

Я пробовала покупать брату вещи.Помню, как долго и придирчиво выбирала для него джинсы (их тогда только-тольконачинали продавать в магазине, а не у фарцовщиков) и настоящий шерстянойпуловер. Но эти подарки впрок не пошли. Они были проданы за копейки, когда у мамы и брата, как обычно, небыло денег. А может, их унёс очередной пьяный кавалер. У них в то время оченьмного всего пропадало и выносилось из квартиры...

Помню, как девчонки, соседки покомнате, недоумевали, почему я отправляю деньги матери, и как она может братьэти деньги у дочери-студентки. Но я не собиралась посвящать их в свои семейныетайны и отговаривалась какой-то важной причиной. Не помню, какой, может,говорила о болезни родителей...

Я всегда была довольно скрытна втом, что касалось моей личной жизни, внутреннего мира. Не делиласьпереживаниями, чувствами. Про Володю и свою любовь к нему никому нерассказывала, хотя пережила это очень тяжело.

Сама я полностью оделась. Восновном в комиссионке. В то время там можно было купить неплохие вещи.Импортные. И относительно недорого. По сравнению с тем, как я выглядела раньше,теперь я была просто моделью. Девчонки в группе одобрительно кивали головами:«Наконец-то и Ленка у нас прибарахлилась!» Соседки по комнате в общежитиинаучили меня подкрашивать глаза, завивать чёлку. Вместо вечного хвостика ястала распускать свои светлые волосы по плечам. И убедилась, что это гораздокрасивее.

Когда я приехала на вечер встречивыпускников, то от кавалеров просто не было отбоя. Особенно приставал парень,который слыл школьным донжуаном и учился на год старше меня. Он спрашивал,искренне недоумевая: «Почему я тебя не помню? Где ты была раньше? В какомклассе, говоришь, училась? Нет, ты шутишь, не было тебя в этом классе! Я не могтебя не заметить!»

А самая красивая девчонка нашегокласса, ревниво улыбаясь, сказала мне: «Что за перевоплощения?!» От физическойработы я стала совсем тоненькой. Смотрела на себя в зеркало и не узнавала:удивительно, как причёска, красивая одежда и минимум косметики может изменитьвнешность человека. Неужели это я?!

Как-то встретила на улице своегобывшего принца—медика Володю. Прошло два года с момента его объяснения. Володяпроходит мимо. Останавливается, оборачивается. А я узнаю его сразу. И стоюполуобернувшись. Жду. Он возвращается ко мне:

— Лен, ты?! Глазам не верю! Тысовсем другая! Совсем... Какая ты красивая стала... И взрослая... А помнишь,как мы с тобой — по ночной Перми? Ну, я тебя провожал ещё, помнишь? Ты что,разбогатела? Слушай, не хочешь со мной сходить на один классный концерт?

— Нет, Володя, не хочу.

Восторг

Дыхание перехватывает от восторга.

На лето я рассчиталась с телефонного завода. Отпустили менякак студентку легко, просили возвращаться осенью. Им нравилось, как я убираюцех. Я и, правда, делала это добросовестно и быстро. Наловчилась.

Рассчиталась я потому, что прочитала объявление о наборестудентов в геологическую партию на летний сезон. Мне хотелось путешествовать.И меня всегда влекла жизнь на природе.

Да уж, это оказалась действительно жизнь на природе. Насзабросили на вертолёте в тайгу Северного Урала. До ближайшего населённогопункта километров пятьдесят. Вокруг тайга. Как в присказке: «Тайга —закон,медведь — хозяин». Работа неквалифицированная,

а студентам можно было платить немного. Студентанакормишь—он уже рад. Поэтому наш шеф и предпочитал студентов. Он рассуждалтак: «Взрослая женщина в тайгу не поедет. У неё постоянная работа, семья.Мужчина, который такую сезонную работу ищет, чаще всего пьёт и курит. В тайге стаким могут быть проблемы и очень большие. А студенты — милое дело. Прикрикнешьна салагу—и вперёд!»

Мы гордо назывались геологоразведочной партией. В нашупартию входил наш шеф — профессиональный геолог Толя. Ему было за тридцать. Имы считали его не то чтобы совсем пожилым человеком, но так... уже в годах. Ещёбыли два студента-геолога Света и Лёня. И мы с подружкой и однокурсницей Раей.Рая после этого геологического сезона, кстати, перевелась на геологическийфакультет на курс ниже. Я тоже об этом подумывала. Но не решилась.

Были поставлены две палатки, в одной жили шеф с Лёней, вдругой мы — девчонки. Света была очень крупной и рослой девушкой, года на трипостарше нас. Ну а мы с Раей походили на школьниц.

Вокруг тайга, и можно было наслаждаться жизнью на лонеприроды по полной программе. Оказалось, что у этой жизни есть свои плюсы иминусы. К минусам, конечно, относились разные комары и мошкара. Невозможностьтолком помыться. И даже умыться. Умываться мы стали, пользуясь водой из луж.Лужи в тайге — чистые и прозрачные. В них мы и умывались и чистили зубы. Помере загрязнения луж, меняли их, потихоньку отходя дальше от лагеря.

Зато всё остальное было сплошными плюсами. Как описатькрасоту девственной тайги?! Множество птиц и маленьких птах, большого и мелкогозверья. Тайга живая. Она живёт и дышит. Поёт и чирикает, свистит и шумит. Ачистейшая вода в ручьях, от которой гак сладко ломило зубы в жару! А ягоды игрибы! Мы собирали спелую чернику в большие кружки и добавляли сгущёнку. И елиэту вкуснятину ложками, запивая крепким чаем, пахнущим костром. Ничего вкуснеея не ела с тех пор. А дикая малина, сочная, душистая, которая тает во рту?!

Шеф стрелял глухарей, и я готовила их в котелке с клюквой ибрусникой. Мясо тушилось и было немного твердоватым, но ароматным. Ещё яприспособилась стряпать ландорики. Так шеф называл оладьи на сухом молоке.Толкла ягоды с сахаром и мы, облизываясь, уминали горячие поджаристые ландорикис душистой ягодной толчёнкой.

Шеф брал меня с собой в тайгу. У него за плечами ружьё, вруках планшетка. У меня на шее —прибор, который называется радиометром. Черезкаждые пять-десят-сто метров я его включала, стрелка показывала цифры, которыея добросовестно рапортовала своему начальнику. Это называлось: «Сделать замер».Радиометр был довольно тяжёлый. Мой начальник шутил: «Ничего, Лен, шея послесезона длинная будет! Балерины Большого отдыхают!»

Идти по тайге тяжело: перелезаешь через корни деревьев,через заросли травы и кустарников. А то дерево упало, и нужно перелезать егосверху или проползать под ним снизу. Или бурелом —не обойти. Я уставала.

Мы садились, разводили костёр, доставали тушёнку, сухари,чай, сгущёнку. Как-то раз я особенно сильно устала и попросила у Толика ещёвремя на отдых. Он спокойно сказал: «Посидеть, конечно, можно ещё... Но вотхозяин как на это отреагирует?» Я оглянулась, следя за его взглядом, и увиделамедведя. Надо ли говорить, что после этого мою усталость как рукой сняло? И яскакала домой, почти опережая шефа и перемахивая через стволы упавших деревьев.Откуда и прыть взялась?! Мишка не приближался и не отставал, он проводил нас,видимо, до границ своей территории и исчез.

Ещё шеф отправлял нас с Раей в маршруты по окружающимлагерь речушкам. И мы набирали песок со дна речек в лоток и промывали его долгов ледяной воде. Уходили довольно далеко от лагеря, и Толя давал нам с собойракетницу и компас. Я никогда не могла запомнить направление. Шеф называл этоженским топографическим кретинизмом. Он говорил, что в древности мужчиныходили на охоту далеко от дома и должны были уметь ориентироваться наместности. А женщины сидели дома и ждали своих кормильцев. Поэтому у них плохаяориентация на местности. Говорил он это очень важно.

Ая и сама знала, что могу заблудиться в трёх соснах. Но сРаей мне страшно не было. У неё обнаружилось удивительное чувство направления.И она всегда выводила меня домой, к лагерю, с точностью до нескольких метров.Один раз, правда, мы с ней всё-таки заблудились. Паниковать не стали. Большенас, как мы позднее узнали, паниковал шеф, который уже собрался нас искать. НоРая смогла сориентироваться в глухой тайге, и уже к вечеру мы вышли к нашимпалаткам.

Случались и моменты, которые врезались в память на всюжизнь. Так, один раз, мы ушли из лагеря к самой высокой точке Северного Урала—горе Конжак. И неколько дней жили в охотничьей избушке. Были удивлены, когданашли в пустой избушке припасы. Шеф объяснил, что это таёжные правила.Последние, кто ночевали в избушке, всегда оставляли для новых постояльцевспички, соль, консервы, сухари.

В избушке были нары, где мы спали, в одном углу шеф с Лёней,в другом я, Рая и Света. Еду готовила в основном я. А остальные парами уходилив маршруты. Меня оставляли в избушке. Шеф объяснил, что на это есть двепричины. Первая: я вкуснее всех готовлю. Вторая: физически я была самой слабой,а маршруты здесь сложные, с подъёмами.

Готовила я на костре или, если погода была плохой, прямо впечке-буржуйке. Научилась обращаться с топором, собирать сушняк, разводитьбыстро и в любую погоду костёр. Мне оставляли ракетницу. Как-то раз ребята ушливчетвером. Со мной оставались наши собаки. Это были две молодые лайки, почтищенки. Шеф звал их Кидус и Карус.

Дело шло к вечеру. Ребятам пора было вернуться. Я ужеприготовила еду, принесла воды, насобирала ягод. И ходила вокруг избушкикругами в ожидании. Но слышно было только журчание ручья, шум деревьев, птичьепение. Внезапно небо стало темнеть на глазах. Птицы перестали петь. Тайгатревожно замолчала в ожидании грозы. Несколько минут, и избушку окутал мрак. Яочень переживала за своих геологов.

Началась сильная гроза. Я залезла на нары в избушке исидела, сжавшись в комочек. А снаружи бушевала стихия. Избушка скрипела,трещала. И я чувствовала себя Элли из детской сказки. Только вместо Тотош- кисо мной Кидус и Карус. Внезапно щенки начали скулить и лезть ко мне на нары.Это было очень странно, потому что они обычно держались дерзко и лаяли на всехптичек и мелких зверюшек. Демонстрировали, что они, охотничьи собаки, здесь, втайге, главные. Я втащила щенков на нары и прижала к себе. Снаружи послышалисьтяжёлые шаги. Кто-то ходил вокруг избушки. Собаки скулили.

Я взяла в руки ракетницу, которую обычно оставлял мне шеф,чуть приоткрыла дверь и выглянула. Лучше бы я этого не делала. При вспышкемолнии я увидела почти рядом с собой здорового медведя с раскрытой пастью. Ипасть у него была, я вам скажу, довольно неприятная. Он явно открыл её не длятого, чтобы зевнуть. Я закрыла дверь. Вернулась на нары. И сидела на них незнаю, сколько времени.

Помню, что одной рукой обнимала и гладила обоих щенков, авторая рука с заряженной ракетницей была наставлена на дверь.

Когда дверь открылась, я чудом удержалась от того, чтобы непустить своё оружие в ход. На пороге стояли продрогшие и лязгающие зубами моибродяги-геологи. Они заблудились и плутали. Такое бывает в тайге даже сопытными людьми.

Помню, как шеф медленно, почти на цыпочках подошёл ко мне.Он ласково уговаривал меня: «Леночка, солнышко, ты ракетницу-то отдай! Ну,отдай, а? Давай сюда ракетницу, тебе говорю!» А я бы рада отдать, но рукавцепилась в неё намертво. И бедному шефу пришлось разгибать мне пальцы поодному, чтобы достать оружие из ладони.

Потом, согревшись и наевшись, после третьей кружки чая, всеначали смеяться.

— Лен, у тебя такой вид был угрожающий, дескать, враг непройдёт. Если бы медведь сюда зашёл, он бы точно сразу развернулся обратно. Туттакая тройка: непобедимые Кидус, Карус и Лена с оружием в руках!

И я наконец тоже начала смеяться. А наутро—тайга, омытаягрозой, и ручей, который стал речкой. И прозрачная хрустальная вода в нём. Иоживший лес. И кружка черники со сгущёнкой. Хорошо!

Приключения

Сердце перехватывает отприключений.

Много лет спустя я напишу: «Естьна Урале река Чусовая. Холодная река, северная. Течёт себе мимо береговых скал,отвесно обрывающихся в воду. Такие скалы называют бойцами. Течёт Чусовая средигорнотаёжных лесов.

Радуют глаз тёмно-зелёные ели исосны, пихты и лиственницы, а среди них лёгкие осинки и берёзки. А под нимикустарники: жимолость, малина, шиповник. На полянках ждут вас в летнюю пору ибрусника, и голубика с клюквой, и морошка с черникой.

А в лесах живут огромные лоси,маленькие белочки и бурундучки, зайцы, барсуки. Можно встретить и героеврусских сказок: серого волка и рыжую лису. Мишка косолапый редко, но пройдёт,протопает по тайге. Множество птиц и крохотных птичек поют свои песни надберегами Чусовой, от огромного беркута с двухметровым размахом крыльев докрохотного, меньше стрекозы, желтоголового королька. Ползают по травке ужи,медянки, ящерицы».

А тогда, в годы юности, я сталадружить с туристами-водниками. И мы сплавлялись по рекам Урала. Первой рекойбыла Чусовая. И я увидела своими глазами всю красоту этой дивной уральскойреки. Позднее были Вильва, Койва, Вижай, Сылва и другие реки. Коренные жителиэтих мест называют воду — «ва», отсюда названия рек: тихая вода, прозрачнаявода, бурная вода и так далее. Позднее я буду жить в городе, в названиикоторого тоже будет «ва».

Это были удивительные сплавы.Чувство дружбы, единой команды, взаимопомощи и взаимовыручки. Рыцарскоеотношение юношей к девушкам. Чудесная таёжная природа.

В первом походе я была летописцеми записывала в свою летопись день за днём сплава, чтобы после похода, на«самоваре», за чашкой чая, прочитать вслух все наши приключения и забавныеслучаи. Были случаи и не очень забавные.

Сплавлялись мы на катамаранах ина байдарках. На майские празднике на бурной после весеннего половодья Вильвенаша байдарка с другом-туристом Витей перевернулась. Там был мост, под которым обычнопроплывали туристы-водники. Но уровень воды этой весной так повысился, чтопроплыть можно было только под одним пролётом. А мост появился из-за поворотареки внезапно, и мы не успели сориентироваться.

По реке шёл лёд, и температураводы была соответствующей. Мой напарник очень хорошо плавал и, оказавшись подругую сторону байдарки, выплыл на другой берег. А я думала, что его затянулопод байдарку, и отчаянно кричала: «Витька! Витька!» Обычно мы надевали такиепрорезиненные фартуки-юбки, которые со всех сторон крепились к лодке, чтобыледяная вода волнами не заливалась в неё, и, когда байдарка перевернулась,отцепить этот фартук, чтобы не остаться сидеть в лодке под водой, требовалисьвремя и сноровка.

Позднее Витя говорил, что тожекричал мне, чтоб я плыла к берегу, но я его криков не слышала. Драгоценноевремя я потеряла на безуспешные попытки докричаться и найти друга. Затемпоняла, что Витю мне не спасти самой и отпустила байдарку. Попыталась выгрестина берег, но не могла справиться с быстрым течением. И меня понесло по Вильве.

Год спустя так погиб нашоднокурсник. Он не смог выплыть на берег, а его друзья не успели быстро сориентироваться.И потом его тело достали километрах в двадцати ниже по течению, потому что притемпературе весенней воды человек теряет сознание минут через пятнадцать-двадцать.

На мне был спасжилет, и меняпросто несло по течению вдоль берегов реки. Хорошо, что ребята быстросообразили, и меня догнала байдарка наших мальчишек. Это было непросто, потомучто на реке все находятся на разном расстоянии друг от друга, и нужно время,чтобы понять, что случилось. Нужно было на высокой скорости течения суметьвыгрести под единственный проходимый пролёт моста и догнать человека,которого быстро несёт течение.

Я отчего-то не испугалась. Может,низкая температура воды ввела меня в такое чувство умиротворённости? Аребята, когда догнали меня и бросили мне верёвку, были очень испуганы. Иповторяли только одно: «Леночка, дорогая, только не лезь на байдарку, только непытайся залезть на байдарку! А то она перевернётся — вместе будем плавать поВильве!» Потом, на берегу, девчонки растёрли меня спиртом, напоили им же изфляжки. Ребята выпили тоже, и мы начали смеяться. Прямо за животики держались.Видимо, шок начал проходить. А тут ещё и спирт...

Помню, как Коля, держась за животот смеха, всё рассказывал в очередной раз:

— Я, думал, всё! Щас она отиспуга полезет на байдарку, и мы все перевернёмся! А у меня спасжилет кое-какнадет! А она, вы представляете, так спокойно и хладнокровно, руку достаёт изводы, машет нам приветственно и объявляет: «Нормально! Всё в порядке! Гребитек берегу!» Ой, я не могу! Ой, держите меня! И взгляд такой важный! Прям ДжейсБонд! Не, Штирлиц на задании!

В общем, героем дня стала Лена, ане её спасатели. Я «скромно» не возражала, хотя до сих пор не знаю, почему не запаниковала: от собственнойсмелости или от прохлады ледяной воды бурной весенней Вильвы. Я поднимала руку,изображая, как я помахала друзьям- спасателям, и все снова падали от смеха.

И каждый пытался надеть на меняещё что-нибудь тёплое и плеснуть мне ещё спирта в кружку В конце концов я сталапохожа на тюфяк. И меня транспортировали в палатку. Спала я как сурок и утромдаже не чихнула.

С этими же водниками зимой мыходили в лыжные походы. Особой крепости и силы у меня с детства не было. Исейчас я вспоминаю, как смело ходила наравне с другими и почти не отставала отдрузей. Даже, наоборот, брала на себя и лишнее. Так, как-то раз мы отправилисьна лыжах на Конжак. Я хорошо знала эту самую высокую точку северного Урала ещёпо сезону с геологами. Поход оказался очень трудным. Морозы ударили внезапнои достигали сорока градусов. Несколько человек обморозили, правда, легко, кончикипальцев, носов.

Когда мы поднялись в избушку навершине Конжака и ночевали в ней, то стены избушки были в инее, несмотря нажарко натопленную печку. Я в этом походе была медиком и оказывала медицинскуюпомощь тем, кто обморозился.

Первый день я шла хуже всех. Чащевсех падала. Самостоятельно встать не могла под тяжестью своего рюкзака.Падаешь лицом в снег и тебе нечем дышать, пока друзья тебя не поднимут. Илипадаешь на спину и тоже не можешь встать самостоятельно. Больше всехдоставалось Сергею, который шёл за мной и помогал подняться. Вечером он тихо сказалмне, что я шла хуже всех. Помню, как было мне стыдно, что я слабее остальных.Но утром, когда Сергей поднял мой рюкзак, чтобы

помочь мне его одеть, он начал громко возмущаться и ругатьсяс руководителем похода Игорем:

— А я-то думаю, почему она так плохоидёт?! А кто руководил упаковкой рюкзаков?! Игорь, ты сам её рюкзак поднимал?Он тяжелее твоего! Ну, Игорь, ты даёшь! Что, первый раз в походе, что ли?!

Выяснилось, что у меня в рюкзакепомимо личных вещей оказались спальник и консервы. Когда распределяли вещи испрашивали, кто понесёт, я в полной уверенности, что каждый берёт себе, чтопотяжелее, нагрузила свой рюкзак по полной программе. А Игорь, обычнопроверявший рюкзаки, видел, что девчонки не берут почти ничего, кроме личныхвещей. И сравнил только рюкзаки парней, чтобы были одинаковыми по тяжести.

Игорь отобрал у меня тяжеленныеконсервы, Сергей взял себе спальник. И дальше я уже не падала носом в снег такчасто, придавливаемая весом собственного рюкзака.

Ещё я подружилась соспелеологами. Мы облазали большинство пещер Урала: Геологов-2, Дивью,Кизеловскую, Медвежью, Дружбу и другие. У меня появился свой комбинезон,каска, фонарик, который прикреплялся к каске. Пещеры были грязные, и вылезалимы из них чумазые, но довольные собой. Наш руководитель Коля хорошо знал ходыв этих пещерах, в какой лаз или, по-нашему, шкуродёр, можно пролезть, а вкакой лучше не соваться. Как-то раз он предложил мне пролезть в один сложныйшкуродёр.

Помню, как долго я лезла по этойкаменной норе. Нужно было несколько раз повернуться, упираясь ботинками встенки лаза. На мгновение меня охватил ужас замкнутого пространства, чувство,что я не смогу выбраться из этого узкого каменного мешка. А вдруг он изменился с тех пор, как по нему лазалКоля? Вдруг теперь шкуродёр перестал быть проходимым? Обрушился какой-нибудькамень? И я не смогу вылезти назад, потому что и вперёд-то протискиваюсь струдом, упираясь ботинками. Но сзади Коля еле слышно кричит что-то типа:«Спокойно! Отдохни! Отдышись! Всё в порядке! Так, отдохнула? Вперёд! Лезьвперёд!» И я, спустя минут двадцать, которые показались мне часами,благополучно преодолеваю этот шкуродёр.

А потом спуски и подъёмы вабсолютно тёмных пещерах, которые освещались только светом наших фонариков. Мылазали на специальных приспособлениях, когда ногами в креплениях перебираешь,а руками подтягиваешься. Поднимались на пещерные скалы и опускались кподземным озёрам.

Один раз мы втроём: Коля, я и мояподруга Рая спустились по верёвке с пещерной скалы. Потом нужно было подниматьсяназад. Рая поднялась первой. Она была физически сильнее меня. А я на серединеподъёма застряла. Нужно было передвигать карабин руками и перебирать ногами вспециальных петлях. А у меня руку под карабином прижало к скале, и я никак немогла её вытащить, потому что веревка прижималась под моим весом к камню. Непомню, как я всё-таки подтянулась, но зато помню, как долго в этом беспомощномсостоянии болталась. И ни Рая сверху, ни Коля внизу не могли мне помочь. Когдая всё-таки вылезла, то ноги у меня дрожали, и я опустилась на землю. Рука былався в крови, потом болела.

В общем, приключения были. Сейчася размышляю, что тянуло нас на сплав по рекам, в пещеры? Риск? Приключения?Игра адреналина в крови? Думаю, главным было чувство единения, дружбы,товарищества. Эти чувства невозможно было испытать в учебной аудитории, где мои однокурсницыдемонстрировали свои супермодные наряды, где каждый был сам за себя. А мне в тупору очень хотелось преодолеть своё одиночество. И эти походы давали такуювозможность.

Однокурсницы не понимали нас сподругой. На нашем престижном факультете учились сливки общества, с богатымиродителями, дорогими авто. Лазать по грязным пещерам? Таскать на спине тяжёлыйрюкзак? Наши богатые девочки мазали дорогими французскими кремами свои нежныеличики. Демонстрировали друг другу дорогую косметику и духи. И с ужасом смотрели,как мы с Раей, искусанные таёжной мошкарой, с облупленными, сгоревшими подвесенним солнцем носами, приходили в аудитории после походов.

Много лет спустя, когда у меняпогиб муж, и денег на похороны не было, мне помогли те самые студенческиедрузья-туристы. Они приехали в полном составе. В том самом, как когда-тосплавлялись по рекам. И они были те же, что двадцать лет назад. Только девчонкине такие тоненькие, как раньше, а виски у мальчишек седые. И, не говоря лишнихслов, они собрали мне пачку денег. Я, поблагодарив, положила эту пачку всервант. После похорон, когда я переживала, что не смогу отдать долги, яоткрыла дверцу серванта и, пересчитав деньги, поняла, что их хватает напокрытие всех долгов и даже остаётся на первое трудное время.

***

Воспоминаний много. Но все ониразные... Детство и юность—ярко, в красках, в звуках... А потом, с годами —всё тише, всё глуше... Как хорошо сказал об этом поэт:

Голубое основанье,

Золотое остриё...

Вспоминаю зимний вечер, Детство раннее моё.

Заслонив свечу рукою,

Снова вижу, как во мне Жизнь рубиновою кровью Нежно светитна огне.

Голубое основанье,

Золотое остриё...

Сердцем помню только детство: Всё другое — не моё.

Звонок по сотовому телефону

Эта история случилась со мной наднях, когда я ездила из Оптиной пустыни в Козельск по послушанию. Послушаниевыполнила. Пришла пора возвращаться в монастырь. А день уже заканчивается,маршрутки перестают ходить. Вот и в Оптину последняя по расписанию пошла. Бегуя за ней, а сумка тяжёлая. Нет, точно не успею... И не успела. Можно и пешком,конечно, дойти, но вот поклажа моя... Да и устала под конец дня...

Подходит рейсовая маршрутка,которая по городу ездит. Пустая почти. Сажусь я в неё и спрашиваю: «А воттолько что оптинская маршрутка ушла. Мы её не догоним на какой-нибудь изгородских остановок?»

Водитель оборачивается ко мне неспеша. Смотрит на меня тяжёлым взглядом. Сам здоровый такой. Ручищи на рулеогромные лежат. «Вот это здоровяк», —думаю...

А он отворачивается и угрюмо такцедит сквозь зубы: «Не, не догоним». Достаёт из кармана сотовый телефон и начинает кому-то названивать. «Ну, —думаю, —конечно, если ты во время движения своей маршрутки ещё и по телефонубудешь лясы точить, то точно не догоним». А он так спокойно чего-то там болтает.Сижу я и злюсь на саму себя, что на маршрутку опоздала, на погоду дождливую,слякотную. На здоровяка невежливого. Хотя знаю, что злиться —смысла нет.«Никогда не бегите за уходящим автобусом: это был не ваш автобус...»

И осуждать ведь тоже нельзя. Сижуи пытаюсь придумать добрый помысел об этом здоровяке. Я когда-то даже рассказнаписала «Фабрика добрых помыслов». Там речь идёт о словах Паисия Свято горца.Старец писал о том, что необходимо терпеть немощи окружающих людей, покрыватьих любовью. Не поддаваться помыслам осуждения, недоверия.

А для этого придумывать добрыепомыслы в отношении окружающих. Пытаться оправдать их, пожалеть. Понять, что,возможно, у них были добрые намерения, просто не получилось воплотить их вжизнь. Пожалеть, даже если этих добрых намерений не было, придумать добрыйпомысел о таких людях. Старец называет эту мысленную работу «фабрикой добрыхпомыслов».

Маршрутка наконец-то с местасдвинулась. Здоровяк наболтался. Еду я и пытаюсь добрый помысел о нёмпридумать. Чтоб не осудить его, а оправдать как-то. «Так,—думаю,—может, он мамезвонит часто. Даже с дороги. Беспокоится о матери... Или нет. Вот ему срочнонужно детям позвонить. Проверить, что они там делают одни дома... А то, может,жена ждала звонка важного...» Еду и чувствую, что раздражение отошло. Вот издоровяк мне уже кажется не таким вредным. А что? Хороший, наверное, человек...Просто вот озабочен срочными делами...

Смотрю в окошко: луч солнечныйсквозь тучи пробился. Ура! Дождь кончается! Хорошо-то как!

Подъезжаем мы к остановке. Тутздоровяк ко мне оборачивается и говорит: «Догнали мы оптинскую маршрутку.Пересаживайтесь». Вот здорово-то! И с чего я взяла, что взгляд у него тяжёлый?Обычный такой взгляд... Можно сказать, даже добрый...

Быстро пересаживаюсь в оптинскуюмаршрутку. Она тоже полупустая. Протягиваю водителю деньги. А он спрашивает:«Ну что, чуть не опоздали?» Улыбаюсь в ответ: «Да, я уж настроилась пешкомидти. Вот погода только сырая да сумка тяжёлая».

А водитель, парнишка молодой,улыбается мне и говорит: «Да, пришлось бы вам пешком топать, если б не другмой, водитель городской маршрутки, на которой вы ехали. Он мне позвонил ипопросил притормозить немножко на остановке. Говорит: "Тут пассажирка однак тебе опоздала. С сумкой большой такой. Ты уж её подожди, ладно? Жалкосестрёнку". Я и притормозил».

Вот тебе и здоровяк угрюмый!Сестрёнкой меня назвал...

Благодарю тебя, отче Паисий, затвоё наставление о фабрике добрых помыслов!

«Сердце чисто созижди во мне,Боже, и дух прав обнови во утробе моей!»

В дождливый день я шёл поулице

День начинался из рук вон плохо.Просто ужасно. Небо было хмурым, пасмурным, шёл дождь. И настроение было подстать погоде. Неделю назад Лена умудрилась сломать передний зуб, откусывая яблоко.Хорошо, что она была в отпуске. Как на работе в таком виде появишься?

Стоматолог предложил поставитьвместо сломанного зуба коронку и успокоил:

— Будет красиво и прочно.Единственный минус — время. Неделю придётся походить так —со сломанным. Я егообточу, подготовлю, через неделю сделаем в лучшем виде.

Лена с ужасом протянула:

— Целую неделю?! Со сломаннымзубом?!

Врач засмеялся:

— Некоторые вообще без зубовходят! И ничего — живут... Ну, пошутил, сделаю так быстро, как смогу.

Через неделю у Лены был деньрождения. То есть вот уже завтра. И гости должны были к ним приехать, трисемейные пары. Друзья. Такие же молодожёны, как и они с Сашей. Вместе росли,вместе учились. Вот и поженились почти одновременно. Друг у друга на свадьбеотгуляли.

Лена спрашивала у Саши: «Красивыеу меня подруги?» И ей было очень приятно, когда Саша серьёзно отвечал: «Ты уменя самая красивая». И слово «муж» было тоже очень приятно произносить вслух.Скажем: «Нет, девчонки, сегодня не могу, мне ещё нужно мужу ужин приготовить».

И вот сегодня утром, когда мужСаша, отвёз её в клинику, оказалось, что врач заболел. И приёма нет. И этоозначает, что она остаётся со сломанным передним зубом ещё на неделю. А может,и дольше. Лена попросила у другого врача:

— А можно поставить что-нибудьвременное?

Молодой стоматолог раскатистозахохотал:

— Временное?! До первогозавтрака? Или до обеда? Ха-ха! Ну, девушка, ну, насмешила!

Назад ехали молча. Саша,спокойный и невозмутимый, как всегда, улыбался:

— Ничего страшного, Лен. Ты всёравно в отпуске.

— А день рождения?! А гости?!

— Не понял. Причём тут деньрождения? Будем праздновать. Будут друзья, будут подарки. Вот сейчас вуниверсам заскочим, ты же хотела продукты купить. Ты ж у меня лучший кулинар насвете!

— Саш, я не буду принимать гостейв таком виде. День рождения отменяется.

Саша не стал спорить. Он,несмотря на молодость, был умным и рассудительным. К переменам настроения юнойжены относился снисходительно. Чувствовал себя сильным мужчиной: «Ох, уж этиженские слабости и капризы! Слабый пол...» Он уже знал, что бурю лучшепереждать. А после бури бывает что? Правильно! Солнышко!

— Лен, всё равно нужно заехать вмагазин. Сама знаешь, что в холодильнике пусто.

В магазине разделились, Ленаотправилась за продуктами, а Саша занял очередь в кассу.

Она шла между рядами. На глазанаворачивались слёзы. Вот и день рождения испорчен. Она даже рот раскрытьстесняется. Прикрывает ладошкой. Какое уж тут праздничное настроение — с такимужасным, просто ужасным видом!

— Девушка, пожалуйста, помогитемне достать конфеты!

Голос взрослой женщины исходил изуст ребёнка. А ребёнок был чуть выше Лениных колен. Лена наклонила голову:прямо перед ней, на маленькой тележке, сидела женщина. У неё не было ног. Тоесть совсем не было. Она сидела на тележке с колёсиками и приветливо смотрелана Лену.

Лена сделала усилие над собой,чтобы голос не дрогнул. Сглотнула и всё-таки немного дрожащим голосомспросила:

— А вам какие?

Женщина улыбнулась. Она была ещёнестарая, и лицо у неё было очень милым.

— Шоколадные. Может, «Белочка»есть? Я «Белочку» больше всего люблю.

Лена нашла ей конфеты, а потомпряники. Потом они посоветовались, какая сгущёнка вкуснее, и решили, что самаявкусная —«Рогачёвъ». Женщина весело поблагодарила и поехала на своей тележкедальше. Вид у неё был деловой.

Когда она отъехала, Лена постояланесколько минут в этом отделе, пахнущем ванилью и шоколадом. Потом поняла, чторазговаривая с женщиной, она впервые за неделю забыла, что нужно прикрыватьладошкой рот. Она обернулась. Саша стоял у кассы и смотрел в её сторону.

Усаживаясь в машину, мужразместил все Ленины покупки на заднем сидении: и большой торт, и толстуюкурицу в пакете, и овощи для салатов. И конфеты «Белочка». Саша молчал. Ленавзглянула на мужа и сказала:

— Знаешь, я где-то прочиталафразу, которая мне понравилась. Я забыла о ней. А вот сегодня вспомнила.

— Какую?

— В дождливый день я шёл по улицеи грустил от того, что у меня не было новых ботинок, пока не встретил на улицечеловека, у которого не было ног.

И они улыбнулись друг другу. Ипоехали домой. Шёл дождь, и капли били в лобовое стекло и растекались по немумаленькими лужицами.

Любовь к жизни

(почти по Джеку Лондону)

Дождись меня, пожалуйста! Неумирай! Тёплое весеннее солнышко так ласково пригревает, и скоро будутпроталины. И зажурчат ручьи. И звонкая капель зазвенит весёлой песенкой. А еслиты не умрёшь, мы с тобой дождёмся лета. И пойдём на травку. И она будет такаямолоденькая, нежная, сладко пахнущая. И ты найдёшь свою особенную кошачьютравку и будешь уминать витаминчики и жмуриться на солнышке.

А я сяду рядом с тобой и тожепригреюсь и почувствую себя моложе. Как будто позади нет череды этих долгихлет, будто скинула я их как тяжёлую сумку с плеч. Мы представим с тобой, что мысовсем юные. И нас никто не обижал. Мы не знаем, что такое предательство. Иодиночество никогда не стояло угрюмо за нашими плечами. И по нашим щекам нетекли слёзы потерь, безвозвратных потерь. Я что, плачу? Нет, это просто ветер.От него слезятся глаза. Главные слёзы — их не видно. Это когда плачет душа. Тызнаешь, что такое душа, Кот?

Я еду в поезде и вспоминаю своёзнакомство с одним оптинским котом. И надеюсь встретить его по возвращении.Вообще-то Оптинские коты — образец неги и покоя. Их обычно никто не обижает, иони толстые, сытые и медлительные. Кот, с которым я познакомилась в прошлыйприезд в Оптину, был исключением из правил.

У меня было послушание: помогатьодной старушке, духовному чаду Оптинского игумена Н., которая жила рядом состенами Оптиной пустыни. В её небольшой комнате — тепло и уютно. Вместе с этойбабушкой жила белоснежная кошка Мурашка. Мурашка, подвергнутая в юные годыстерилизации, никогда не имела котят, была очень спокойной, покладистой иаккуратной. Питалась она исключительно «Вискасом» и проводила дни в сонномбезмолвии. Казалось, мало что волнует Мурашку, иногда она больше напоминаламне растение, а не кошку.

И вот как-то, когда в особенноморозный денёк я возвращалась с утренней службы, в приоткрытую мной дверьпроскользнул кто-то лохматый, нечёсаный, с опилками на спине. Кот! Как я егоне заметила?! Кот казался очень больным. Дышал он хрипло, с трудом. Смотрел наменя без всякой надежды, как будто ждал, что сейчас я пну его ногой и он окажетсяза дверью.

Бабушка с трудом поднялась спостели и, заметив кота, велела мне выгнать его вон. Объяснила, что этобездомный кот. Живёт на улице уже много лет. Как до сих пор не умер —непонятно. В драках ему порвали ухо, на сильном морозе он простыл и с тех пордышит так тяжело и хрипло. Его все гоняют: кому нужен такой облезлый страшныйкот?! А он всё ещё не умирает и, судя по всему, продолжает на что-то надеяться.А на что ему надеяться-то?! Уж лучше бы скорей сдох — отмучился бы. А он —смотри-ка — живёт! Вот это любовь к жизни!

И она тяжело вздохнула. Раньшеона любила кошек. А сейчас, тяжело болея, не обращала внимания даже на любимицуМурашку. И иногда грозилась выгнать её из дома. Что уж говорить про бродячегокота!

А меня зацепили её слова о том,что кот этот всё продолжает на что-то надеяться. Когда надежды на лучшее уженет. И вдруг так странно защемило сердце. Ах, кот, как мы похожи! Ты тожезнаешь, как это —стоять под окном, в котором так уютно, так призывно горитсвет.

Но горит не для тебя. И не для тебя тепло его очага. Да игде он, этот дом? В каких краях его искать?

И вот теперь между мной и этимбездомным котом протянулась какая-то тонкая ниточка. И эта ниточка не позволиламне хладнокровно выставить его за дверь на мороз.

Кот дышал хрипло и без всякойнадежды смотрел на меня. И я схитрила. Сказала хозяйке, что сейчас выгонюкота, и даже приоткрыла дверь. А потом закрыла её. Кот поднял голову и смотрелна меня с удивлением. Неужели он всё ещё в тепле? Бабушка, успокоившись, леглаи, как все старые люди, быстро уснула. А я разогрела суп и дала котутёпленького супчика. Положила на бумажку свой кусочек рыбы из монастырскойтрапезной.

Я думала, что он набросится наеду и сметёт её мгновенно. Но кот вёл себя как воспитанный аристократ. Он ел оченьаккуратно и внимательно посматривал на меня. Закончив есть, тщательно умылся итолько тогда подошёл ко мне. Он подошёл к моим ногам вплотную, и из еголохматого и больного тельца раздалось неожиданно ласковое и благодарноемурлыканье. Оно прерывалось тяжёлым и хриплым дыханием и от этого казалось ещёболее трогательным.

Я показала ему на стул рядом спечкой, и он вспрыгнул на него и замер, всем своим видом демонстрируя, чтоготов слушаться меня и подчиняться. Я удивилась. А потом поняла, что он былочень умным. Не знаю точно, кто умнее: коты или собаки. Владельцы тех и другихобычно спорят по этому поводу. Часто говорят, что кошки ничуть не глупеесобак, просто не хотят подчиняться и выполнять приказы хозяев.

Мой кот больше напоминал собаку.Когда он попытался перебраться на мягкий диван, то вопросительно посмотрел наменя и изготовился к прыжку. Но я отрицательно покачала головой и сказалатихонько: «Нельзя! Здесь твоё место — на стуле!» И он замер на стуле и большене делал попыток перебраться куда-нибудь ещё. А когда кот приходил потом вдругие дни, то, по моему слову: «На место», он вспрыгивал именно на пот стул.

Моя близкая подруга Людмила,добрейшей души человек, рассказала мне, что хорошо знает этого кота. И тожепоражается его воле и любви к жизни. Несколько раз в трескучие от морозавечера она спасала его: заносила в тёплый домик общественного туалета. Но взятьего ей некуда.

Так у меня появился Кот. Япыталась придумать ему имя, но все кошачьи имена, типа Барсик или Рыжик,казались для него неподходящими, слишком умный взгляд был у него для Пушка илиСнежка. Я так и продолжала звать его — Кот. Он согрелся и ушёл. И сталприходить ко мне. Как будто знал, когда я вернусь в келью.

Как-то у меня не получилосьнакормить его обедом дома—хозяйка не уснула, как обычно, а сидела за столом. Ия вынесла тёплую еду в миске на улицу. Когда вернулась в комнату, услышалагромкий лай. У дома обитали несколько собак, принадлежащих жителям барака. Онидружно носились по улице и изображали охранников и сторожей. На незнакомыхлаяли. Меня они признали быстро. Несколько раз я кормила их, и теперь они,встретив меня на улице, дружно изображали преданность и верность. Возможно,они напали на моего Кота из-за еды?! Я выскочила на улицу в ожидании беды.

Глазам моим предстала следующаякартина: на старом шкафу сидели два местных домашних кота в ошейниках отблох. Они даже близко не решались подойти

к моему Коту. Где там изнеженным домашним любимцам тягатьсяс бродягой?!

Но ещё удивительнее было то, чтонедалеко от Кота, спокойно поглощающего обед с привычным хрипом простуженныхлёгких, сидели два здоровых местных пса. Они тоже не решались подойти к миске иделали вид, что они-то никого не боятся, тем более какого-то драного и больногокота. Просто на данный момент они сыты и отдыхают. А что близко к миске—так простолюбопытно: и чего там жрёт этот проходимец.

А проходимец ел, не торопясь,иногда останавливался и поднимал взгляд на собак. На домашних котов он даже необращал внимания. А во взгляде, обращённом на собак, читалось: «Ну,попробуйте, кто смелый?! Кто попытается отнять мою пищу, которую дала мне мояхозяйка?! Рискните здоровьем! Может, кто-то хочет полюбоваться на мир однимглазом?! Давайте!» И собаки не решались подойти близко.

Я остановилась как вкопанная,увидев такое необычное зрелище: лохматый и драный бродячий кот спокойно инеторопливо обедает, и за этим обедом робко наблюдают два здоровых домашнихкота и два здоровых пса. А Кот, увидев меня, ещё и начинает своё тихое, такоенежное на фоне его хриплого дыхания мурлыканье. Ах, Кот, да ты у меня самыйхрабрый кот на свете! Моё храброе сердечко!

На следующий день бабушка мирноспит, и я кормлю Кота дома. Мурашка смотрит на него как на чудо. И взгляд унеё сонный и глупый. А он не обращает на неё внимания. Кот, наверное, твоейподругой могла бы стать та, которая знает холод январских ночей и одинокуюучасть бродяги.

Как-то бабушка просыпаетсявнезапно, и я не успеваю выставить Кота за дверь. Он понимает, что дело туго, и всё может закончиться для негопечально и вдруг — исчезает. Кот, ты случайно не родственник Чеширского кота?Куда ты исчез? Я беру веник. Но не столько подметаю, сколько пытаюсь понять,куда делся Кот? Что за мистика такая?! Как сквозь землю провалился?! Ихриплого дыхания не слышно... Бабушка, походив по комнате, ложится опять изасыпает.

И вдруг из глубин шифоньерапоказывается нос, ухо, и вот мой Кот медленно и важно вылезает на белый свет.На морде написано: «Кто прятался?! Я не прятался! Просто немного отдохнул втемноте. Прости уж, что не на стуле. Но я ж тебя подводить не хотел». Мурашкавыглядит как придворная дама на балу: «Я сейчас упаду в обморок!» Она тоже неуспела разглядеть молниеносных перемещений бродяги. А он проходит мимо инаконец, будто в первый раз, замечает её—белоснежную, кроткую. И весь его вид,кажется, говорит: «Ну, что смотришь?! Жить захочешь—и не такому научишься!»

Постепенно Кот начал выглядетьлучше. Гуще стала шерсть, чище и яснее глаза, и даже ободранное ухо уже неказалось таким страшным. Близилась весна. Это значило, что зиму мы с Котомпережили, и теперь совсем скоро—и травка, и солнышко. Небо над оптин- скимихрамами стало высоким и ярко-голубым. По утрам звон колоколов сопровождалободрое пение пташек: весна-весна, тепло-тепло!

Мне нужно съездить недели на дведомой: ждут неотложные дела. Вот уже получено благословение духовного отца. Исобраны вещи. Кот, я не могу взять тебя с собой: у меня тяжёлые сумки, ноутбук,да и как мы поедем через пол страны с тобой на поезде? И я скоро вернусь,понимаешь?

Кот смотрит внимательно. Он немурлыкает, как обычно. И не пытается приласкаться у моих ног. Он что-то понимает? Отворачивается от меня иуходит. Спина напряжена. И вид у него необычно несчастный. Или мне этокажется?! Когда мы выходим на улицу, Кота нет. А я хотела проститься...

Мы идём к автобусу, и я думаю:дождётся ли он меня? Может, умрёт? Кот, не умирай! Я ведь тоже больна и струдом иду за Людмилой по тающей вязкой тропинке. Мне стыдно отставать от неё:она старше меня почти на двадцать лет. И несёт мою тяжёлую сумку. У меня вруке ещё пакет, а за спиной ноутбук. Сердце частит, и я задыхаюсь.Останавливаюсь, чтобы отдышаться. Людмила возвращается, молча отнимает у меняпакет и бодро шагает дальше. Останавливается, ждёт меня и вздыхаетпо-матерински: «Оль, ну, как ты там одна в Москве пойдёшь?! С твоим здоровьемнельзя тяжести носить! Нужно беречь себя!» Ничего, Кот! Я буду учиться у тебя —твоей воле и храбрости!

Я иду и думаю, что Кот можетрешить, что его предали. Эта мысль не даёт мне покоя. Когда ты уже знаешь,что такое предательство, бывает тяжело, невозможно довериться, открыть своюдушу и впустить в неё любовь ещё раз. Когда не любишь, тебе не могут причинитьтакой боли. Самую сильную боль нам причиняют те, кого мы любим. Кот поверилмне. Поверил в то, что у него появился кто-то, кто заботится о нём, кому оннебезразличен. И я представляю себе, как придёт он к двери, которую никто передним не откроет. И он будет долго сидеть на сыром весеннем ветру. Потому чтотеперь ему будет всё равно. И он равнодушно ляжет на снег и замёрзнет, потомучто не захочет возвращаться в ту жизнь, где он был так одинок.

Кот, дождись меня, пожалуйста! Неумирай! Я вернусь!

Немного о котах

В 2009 году, в сырой и холодныйвесенний день, под стук колёс поезда дальнего следования, я написала рассказпро кота: «Любовь к жизни (почти по Джеку Лондону)». Кот этот жил рядом сОптиной и поразил меня своей любовью к жизни, каким-то своим кошачьиммужеством. Я ехала в поезде, тревожилась о его судьбе и свои переживаниязаписала.

Конец истории оказался добрым:вернулась я в Оп- тину через две недели, кот, которого по моей просьбеподкармливали, дождался меня, и прожил со мной ещё два года. А потом умер. Отстарости. Всё-таки это был уже совсем немолодой и очень больной кот. Думаю, этидва года были счастливыми в его кошачьей жизни.

А рассказ я оставила таким, какимон был записан в поезде, потому что говорилось в нём об одиночестве, о мужествеи стойкости, о верности и предательстве...

Недавно Оптинский игумен Т.рассказал мне забавную историю, добавив, что мне можно её записать, не называяимён.

Один Оптинский отец несколькодней подряд был очень занят на послушании и в келью возвращался уже ближе кночи.

Здание с братскими кельямиремонтировали, и снаружи всё было в строительных лесах. В открытые форточкикелий время от времени запрыгивали Оптинские коты, вынюхивая что-нибудьсъедобное. Иногда отец Н., вернувшись с послушания, прогонял особенно навязчивогопосетителя: голодающих среди этих котов не было, в монастыре их обычноподкармливают.

Как-то поздним вечером,вернувшись в келью, чрезвычайно уставший отец Н. заметил, что в форточкузапрыгнула большая и красивая трёхцветная кошка.

Он попытался выставить вон непрошеную гостью, но кошкауходить не желала, вела себя совершенно по-хозяйски и сердито шипела на отцаН. Он очень удивился, насторожился и решил понаблюдать за странной кошкой.

Та важно прошествовала кполуоткрытому шкафу и, недовольно бросив взгляд на озадаченного хозяина кельи,ловко запрыгнула внутрь. Отец Н. подошёл к шкафу, осторожно открыл дверцу иувидел следующую картину: в глубине шкафа возлегало целое семейство кошачьих —кошка и крошечные, ещё слепые котята. Котята, почувствовав мать, начали пищатьи пристраиваться к ней в ожидании кормёжки. Сама же мамаша смотрела на отца Н.крайне недовольно и в её взгляде явно читалось:

— Я тут важным делом занимаюсь, аты мешаешь только! Безобразие какое-то: нет покоя кормящей матери!

Отец Н. понимающе кивнул головойкошке, бережно прикрыл дверцу шкафа. Постоял немного, подумал, а потомвздохнул печально и пошёл в трапезную за ужином для своей новой постоялицы.

История про то, как пёсТиграша умным стал

История эта началась лет десятьназад. Прихожу я как-то вечером домой с работы и вижу следующую картину: деткимои — сынок и дочка — на полу сидят и бормочут что-то такоеласково-умилительное. Последний раз такую картину я наблюдала много лет назад,когда они маленькими были. Поэтому их полза- нье по ковру мне как-то решительноне понравилось.

Я, не раздеваясь, захожу в комнату и вижу, что между ними,оказывается, бегает на тонких длинных ножках странное создание. Бегает,спотыкается, но резвится вовсю. Щенок!

Сажусь на пол рядом с детьми, ивот мы уже втроём ползаем вместе со щенком по полу и умильно лепечем: «Ах,ты—милый-то какой!» Щенок, не раздумывая долго, ковыляет ко мне и пытается изовсех своих щенячьих сил укусить за руку. С зубами у него пока ещё проблемы иукусить не получается, он злится и таскает меня за рукав. Но злится непо-настоящему, видно, что играет.

Я прихожу в себя и грозноспрашиваю:

— Это что ещё такое?

— Мамочка, это же просто чудо! Ине что такое, а кто такой! Это наш пёс Тигр! Посмотри, какая у него шёрсткатигриного окраса!

— А почему он такой странный?Хвоста почти нет, зато уши такие огромные! И ноги какие-то слишком длинные итонкие? Что это за порода такая странная? И где вы его взяли?

Сын важно отвечает:

— Я его купил тебе, мам, вподарок.

— И за сколько же ты купил мнеэтот подарок?

— Ну, если честно, мне егопродали за десять рублей вместе с поводком и ошейником. Хозяева, представляешь,так обрадовались, когда я решил его купить!

— Представляю...

Щенок между тем рычит тоненько ирукав мой продолжает трепать изо всех сил.

— Ну и что я буду делать с этимподарком?

— Мам, ну, я же уезжаю учиться вуниверситет, через год и сестра уедет. А Тигр с тобой останется. Будетзащищать тебя. И утешать, когда нас рядом нет. Тебе скучно не будет!

Сын оказался прав: скучно мне сТигром точно не Ныло. Вырос он стремительно. Превратился в огромною пса сдлинными и сильными лапами, тигриной окраской и огромными ушами. Выглядел оченьэкзотично и казался породистым. Каждый второй прохожий зачарованно смотрелнам вслед и спрашивал о породе Тигра. Но вот какая у него порода —былосовершенно непонятно. Устав от вопросов, я сначала в шутку, а потом машинальноотвечала:

— Это... Это тигриный бульдог!

— Что вы говорите?! Редкаяпорода! Мы тоже такого хотим!

Один раз прохожий спросил:

— А это у вас случайно не собакадинго?

С тех пор на вопросы я отвечала:

— Это динго. Да-да, из лесовБразилии, где много диких обезьян!

Мой ответ выслушивалинедоверчиво, улыбались и шли дальше, оглядываясь нам вслед. Так продолжалоськакое-то время, пока мой духовный отец не сказал мне при встрече:

— Ты там чего такое про своегопса сочиняешь? Нехорошо людей обманывать!

Как он узнал? Непонятно... Моислова о пёсике мне и обманом не казались, так, шутка. Всё же теперь на вопросыо породе я отвечала: «Не знаю». Или грустно: «Беспородные мы».

Беспородный Тиграша отличалсяживостью характера, порывистостью и задором. Когда мы выходили на прогулку,Тигр увлечённо осматривался по сторонам. Вокруг было так много интересного! ИТиграша бросался вперёд за котом, отвлекался, увидев ворону, поворачивал впротивоположную сторону при виде другой собачки. При этом дёргал поводок стакой силой, что я, как тряпичная кукла,летела за ним, еле успевая передвигать ноги.

Увидев нас гуляющих, подругазадумчиво сказала:

— Что-то я не понимаю, кто из ваского выгуливает? Нет, всё ясно: твой пёс выгуливает тебя! Только ты ему скажи,чтобы помедленнее тебя выгуливал, у тебя ноги за туловищем не успевают!

Да, прогулка с Тиграшей стала дляменя чем-то типа прыжка с парашютом. Такой же экстрим. Как-то раз, дёрнувповодок особенно сильно, пёс сломал мне мизинец. Когда я заплакала от боли,мгновенно остановился, посидел рядом, лизнул палец и всем своим видом выразилсочувствие. Сочувствие продолжалось до первой увиденной кошки —и мои кенгуриныепрыжки с поводком в руке возобновились. Уже со сломанным мизинцем.

В центре нашего города естьбольшой пруд. Зимой по нему катаются на лыжах, на снегоходах. Через пруд попротоптанной дороге люди спешат на работу, сокращая путь. Подруга, хорошо знаяо том, как именно мы с Тиграшей гуляем, предложила:

— Оль, да тебе же надо на работуна санках ездить! Представляешь, запрягаешь ты своего пса как ездовую собаку, имчит он тебя на полном ходу до работы. А ты едешь, природой зимней любуешься ипесни поёшь. Как каюр-оленевод. Представила?

Я представила. Белоснежный пруд,зимние деревья в инее по берегам, я —в санках, летим мы с Тиграшей по льду,красотой зимней природы наслаждаемся...

В ближайший выходной мы сподругой вспомнили детство, достали с антресолей санки и пошли с Тиграшей на пруд.Тигр от радости дёргал поводок в разные стороны, мы держали поводок вдвоём,предвкушая катание в санях. Запряжённый в них, Тиграшасмотрелся солидно —ну чем не ездовая собака?! Дальнейшее в памятисохранилось отрывками — я сажусь в санки, они летят, вокруг меня снежные вихри,затем темнота. Подруга, откапывая меня из сугроба, от смеха делала этомедленно.

— Ой, Оль, ха-ха-ха, вот этозрелище, ха-ха-ха, да тебе с ним в цирке выступать надо! Вот это будет номер!

— Ага. В цирке. Клоуном, —пробормоталая, откашливаясь от снега. Тигр носился рядом в восторге. Ему понравилась новаяигра.

Да, сын как в воду глядел, скучнос Тиграшей мне не было. Ещё в дотиграшин период я смеялась над рассказамиколлеги по работе про свою собаку. У её собачки мама была боксёром, а пападворняжкой. «Дворовый роман», —комментировала коллега. Она рассказывала, чтопёсик терпеть не мог оставаться один дома. И, когда его всё-таки оставлялиодного, он, скучая, отрывался по полной программе. В программу входило:обгрызание обуви (любой), проводов, книг. Высший пилотаж: самостоятельноеоткрывание холодильника и поедание того, что можно было съесть. То, что съестьбыло нельзя или невкусно, относилось в зал и старательно заворачивалось вковёр.

Мы хохотали до слёз, слушая рассказыоб этом пёсике- затейнике. И мне казалось, что коллега преувеличиваетспособности своей собаки. Ради красного словца, так сказать. Теперь я поняла,что это было не преувеличение.

Фантазия Тиграши была такой жебогатой. Он начал с дивана и кресел. Дважды мне пришлось менять поролон всиденьях мягкой мебели. Наконец я додумалась. Ход конём — уходя из дому, яставила на диван журнальный столик ножками кверху.

Среди проказ Тиграши значилисьтакже: оторванный провод у утюга, рассыпанный по паласу мешок картошки,съеденный праздничный торт, ну, и прочие мелочи, типа сумок и сапог.

Дочка окончила школу и тожеуехала учиться. Скучно мне не было — мы с Тиграшей не скучали. Я возвращаласьс работы не в одинокую, опустевшую после отъезда детей квартиру—я возвращаласьтуда, где меня очень ждали. Тиграша ждал меня, взобравшись на стул и глядя вокно. В любое время, когда бы я ни приходила, пёс чувствовал мой приход. И,подходя к подъезду, я приветственно взмахивала рукой. В ответ мне в окнемахали длинными ушами. А когда я заходила в квартиру — ви- лялся куцый хвостик,вокруг меня всё носилось, радовалось, умилялось. Меня ждали и любили. За этоможно было простить спрятанную под моей подушкой косточку.

Спал Тиграша обычно в кресле. Акогда в квартире было холодно, даже умело забирался под накидку на кресло. Итогда, из-под толстой накидки торчал только чёрный нос с одной стороны и куцыйхвостик с другой.

Как-то дочка приехала наканикулы. Отопление ещё не включили, и в квартире было холодно. Проснувшисьутром, я увидела, что Тиграши в кресле нет. Захожу в комнату к дочери — Тигрспит рядом с ней. Она на боку, калачиком, и он на боку, калачиком. Лапы встенку дивана упираются. Я возмущённо шепчу:

— Ах, ты, наглец! Ну, такогонахальства я не потерплю! Может, тебя ещё за стол с нами посадить?

Меня явно слышат эти длинные уши,потому что под одеялом начинает быстро вилять куцый хвостик. Но морданеподвижна, глаза закрыты —сплю я, хозяйка. И дочурка спит. Не будешь ведь тынас будить обоих?!

— Ну, хорошо, хитрец, проснётсядочка, я тебе скажу всё, что я думаю!

Иду на кухню и готовлю завтрак.Через полчаса раздаётся громкий возмущённый вопль дочки. Иду в комнату—она на полу, на одеяле. Тиграшавыспался, начал потягиваться и, упираясь своими длинными лапами в стенкудивана, столкнул её на пол вместе с одеялом. Сам понял, что дело неладно испрятался под кресло. Залезает он туда с трудом, кресло чуть поднимается.Дочка начинает смеяться. Я с ней. Тиграша понимает, что гроза миновала ивылезает—пора на прогулку.

Проснувшись ночью, я обычнослышала Тиграшино похрапывание и понимала: всё в порядке. А однажды, поподъезду шатались пьяные, и я услышала громкую брань и сильный стук в моюдверь. Мне стало страшно. Тиграша медленно подошёл к двери и зарычал угрожающе.Рычанье было низким и каким-то очень раскатистым. Я впервые подумала, что имя«Тигр» подходит моему псу не только из-за окраски. За дверью воцарилосьмолчание. Потом протрезвевший голос извинился, и пьяные быстро ретировались изнашего подъезда.

Так и жили мы с Тиграшей.Приезжая домой на выходные и каникулы, ребятишки ласкали пёсика, и сынвосклицал:

— Мам, ну посмотри, какой же ятебе хороший подарок сделал!

Тиграша возмужал, стал ещё болеемощным и сильным, но сохранил юношескую резвость и по-прежнему таскал меня засобой на прогулке, не давая потерять спортивную форму и вкус к экстриму. В моёотсутствие продолжал проказничать, и иногда, находя очередную косточку подподушкой, или погрызенные тапки, я вздыхала:

— И когда же ты поумнеешь,Тиграша? Когда остепенишься?

Мне в ответ радостно вилял куцыйхвостик, и жизнерадостно трепетали огромные уши.

В отпуск я часто отправлялась впаломнические поездки, а Тиграша оставался с сыном.

На этот раз мой духовный отецблагословил меня пожить и потрудиться на послушании в Оптиной пустыни в течениедлительного времени. Дети мои уже окончили университет в областном городе, осталисьжить там же, работали, создали свои семьи. В наш маленький городок, умиравшийпосле разорения градообразующего предприятия, они возвращаться не собирались.

На семейном совете решили продатьквартиру и на полученные деньги улучшить жилищные условия сына и дочки.Покупатели нашлись, и мне предстояло прощание с домом, где выросли мои дети. Осебе и о том, где буду жить сама — беспокоилась мало. Тем паче что во времяпаломнической поездки в Псково- Печерский монастырь старец схиархимандрит Адриан(Кирсанов) твёрдо сказал мне о будущем послушании в монастыре, чему, правда,сначала я была очень удивлена. Предрёк также потерю работы и смену местажительства—и это уже сбывалось. Да, спустя несколько лет, накануне отъезда вОптину, слова старца уже не казались мне такими неправдоподобными.

За Тигром приехал сын. С грустьюсобирала я Тиграшины миски, чашки, достала запасы его еды. Запасов оказалосьмного, на пару недель. И вот надет поводок и ошейник. Тиграша любит своеговторого по старшинству хозяина, любит гулять, он обернулся, посмотрел наменя, я покивала головой, и он охотно поехал в свою новую жизнь. А я ещё долгослонялась по опустевшей квартире.

Ночью просыпалась несколько раз.Никто не сопел и не похрапывал в кресле, и спалось мне плохо. Утром проснуласьрано — гулять с Тиграшей. А его нет.

Я лежала и отчего-то плакала. Потом встала и заняласьупаковкой походной сумки: мне нужно было уезжать в Оптину. Всё менялось в моейжизни, как меняется во время путешествия рельеф местности. Видимо, какой-тоотрезок моего жизненного пути закончился. Так бывает: мы идём то в гору, то сгоры, то по ровной дороге, а то —одни ухабы. Что ждало меня за поворотом?Позади оставался городок, с которым меня теперь связывали только друзья имогила трагически погибшего мужа.

Прошёл месяц. Мне позвонил сын ирассказал, что Тиграша сорвался с поводка и потерялся. Искали Тиграшу неделю. Япереживала за пёсика. И вот, неделю спустя, звоню я, как обычно, вечером сыну,и он, радостный, откликается:

— Мам, я сегодня нашёл Тиграшу!Поехал в очередной раз на машине искать его и сразу, представляешь, нашёл!Недалеко от дома! Видимо, он уже сам меня искал... Он такой худой! А какоймилый стал — спокойный, ласковый! Настрадался, видать, бедняга... Вокруг менякругами ходит, от счастья весь светится. Даже знаешь, на прогулке поводокбольше не дёргает, идёт рядом — к ноге жмётся.

Да уж, думаю, страдания илишения, видимо, не только людей, но и собак умудряют. А через несколько днейсын продолжил рассказ о поумневшем Тигре:

— Мам, Тигр больше непроказничает, ничего не грызёт, не рвёт... Послушный стал — сил нет! И ещё...Помнишь, он раньше никогда не сидел спокойно на улице, нельзя было привязатьего и зайти в магазин. А сегодня мы с ним вместе в магазин ходили! Еду для негозакупали. Я его привязал к ограде газона поплотнее, ближе к ошейнику, так,чтобы он никому не мешал, пошёл в магазин, набрал быстро ему еду, а в кассу —очередь. Минут десять стоял. Переживал, помня его резвость. Думаю: вдругсорвётся, убежит.

Выйду из очереди, выгляну наулицу— сидит как прикованный, ждёт. Посмотрел на меня вопросительно. Говорюему: «Сиди, Тиграша, жди дальше!» А он хвостом своим куцым вильнул, дескать,понял и дальше сидит неподвижно—ждёт. Вот какой умный Тиграша стал!

Истории про Костика

История о том, как Костик боролся за права человека

— А вот и Костя из школы пришёл! Мы с Мишуткой тебя ужезаждались! — ласковый голос мамы, радостное сопенье трёхлетнего братика,аромат маминых шанежек.

Как хорошо с мороза вбежать домой, бросить в прихожейзаснеженный портфель и пальтишко, погреть замёрзшие руки под горячей водой вванной и сесть за стол на уютной кухне, где светло и тепло, и так вкуснопахнет. И мама наливает душистый чай в большую чашку с цветочками, это его,Костика, чашка, и накладывает на тарелку румяные шанежки с пылу с жару—ждаламама своего сыночка. А за окном —метель, синие сумерки спускаются на заснеженныйгород. Ничего, пускай спускаются—дома светло и тепло! И под ногами уже ползаетМишутка со своей любимой машинкой.

— Сынок, ты чего такой задумчивый? Кушай, а то остынет!

— Мам, а к нам сегодня приходил ом... нет, об... нет,мудсмен, короче!

— Омбудсмен?

— Ага... У нас это... пилотный... не помню. В общем, что-топилотный такой...

— И что?

— Мам, мы неправильно живём! Совсем неправильно!

— Почему?

— Ну вот, смотри: дети —это на самом деле не дети!

— Как это?

— Ну вот! Они —люди! Понимаешь?! Такие же люди как взрослые!И у них тоже права есть!

Мама задумалась. Костик взволнованно продолжал:

— Вот меня, например, нельзя ругать, нельзя лишать меня моихправ на личную жизнь...

— На личную жизнь?!

— Да! Вот, например, я хочу гулять ещё, а ты меня уже домойзовёшь, или я хочу на компьютере поиграть, а ты меня в магазин за хлебомотправляешь... А у меня есть право на отдых! Или вот: у меня должно бытьполноценное питание: фрукты, мясо! А у нас же не всегда фрукты бывают, так? Таквот — это нарушение моих прав! А помнишь, меня папа шлёпнул? Ну когда Мишкаменя рассердил, и я это... ну как дядя Витя с первого этажа, ну выругался...Помнишь? А папа меня шлёпнул! Это вообще грубое нарушение моих человеческихправ! За это меня даже у вас отобрать могут! Ладно, мам, ты не переживай!Расстроилась, да?

Мама молчала.

— А ещё этот, как его... сказал, что мы свои права защищатьдолжны! Вот, например, наша Марь Ивановна задержит нас после звонка, ну тамобъявление какое-нибудь сделать, а это нарушение прав человека! Или заругаетсяона на нас, пригрозит выгнать из класса, а это тоже нельзя! Надо этому эсменурассказать... И её даже уволить могут!

— Костик, а тебе не жалко будет любимую учительницу? Онаведь уже немолодая... Все силы вам отдаёт... Не жалко?

— Так жалко, конечно... Она добрая... Но ведь нужно, чтобывсё правильно было, так?! Как же права человека?!

Мама внимательно смотрела на Костю и молчала. Задумчивокак-то так молчала...

Косте стало жалко маму: она у него очень хорошая всё-таки, ион очень её любит на самом деле. Но вот одну штуку нужно будет всё-такисделать. Костя допил чай, порылся во всё ещё ледяном портфеле и вырвал изтетрадки листок в клеточку.

— Мам, ты не расстраивайся! Я всё понимаю! Я по-прежнемубуду за хлебом... И с Мишуткой... только вот что... ом... об... В общем, намрассказали о мотивации. Вот это, по-моему, правильно! А то я у вас с папойсовсем немотивированный какой-то расту! А так нельзя! Подожди, я тебе покажу!

Мама стала мыть посуду, а Костя пошёл в комнату, сел записьменный стол, и пока Мишутка ползал рядом с ним на ковре, старательнорасчертил листочек. Немного подумал, минут десять писал, от старания закусивгубу, а потом, немного смущаясь, принёс маме. На листочке большими, неровнымибуквами было написано следующее:

«За прошлую неделю:

Играл с Мишкой—двадцать рублей.

Ходил два раза в магазин—тридцать рублей.

Убирал за Мишкой его игрушки—двадцать рублей.

Прибирался в детской комнате —тридцать рублей.

Итого: сто рублей денег».

Мама внимательно прочитала. Машинально отметила паруграмматических ошибок. «Двадцать рублей» за игру с Мишкой переправлялисьнесколько раз: сначала «тридцать», потом снова «двадцать». Мама грустноулыбнулась: сын колебался и написал поменьше. Потом мама вздохнула и спросилатихо:

— А у меня права есть?

— Мам, у тебя-то они всегда есть, ты же взрослая!

— Можно мне тоже кое-что записать?

— Можно...

Мама пошла к письменному столу, задумалась, и пока Костикувлечённо катал с ликующим Мишуткой машины, что-то писала. Сначала онаулыбалась, как будто придумала какую-то шутку, а потом отчего-то расстроиласьи, закончив писать, протянула листок сыну и ушла на кухню. Мишутка сосредоточеннопытался сделать караван из своих машинок, а Костя стал читать. Родным маминымпочерком, круглыми красивыми буквами было написано:

«Стирка, глажка белья.

Уборка квартиры.

Варка обеда и стряпанье шанежек».

А потом почерк мамы перестал быть красивым, а стал немногокривоватым, как будто мама плохо видела, что писала:

«Тревога и волнение, когда я ждала тебя, сыночек.

Боль, когда ты появился на свет.

Бессонные ночи, когда у тебя резались зубки.

Слёзы и страх за тебя, когда ты болел.

Вечера, когда я помогала тебе с уроками, читала тебе твоипервые книги.

Выходные, когда я водила тебя в зоопарк, в кукольный театр,на кружок.

Первая седина в моих волосах, когда мы с папой весь вечерискали тебя, а ты заигрался на стройке с мальчишками и упал в яму, и мы нашлитебя только поздно ночью.

Мои силы, мои труды, моя жизнь.

Всё это—бесплатно. Просто потому что я люблю тебя».

Костик стоял и держал листок в руках. Потом шмыгнул носом имедленно пошёл на кухню. На кухне было тихо и темно. Мама молча сидела настуле. Костик подошёл к ней, уткнулся в старенький мамин халатик и заплакал. Онплакал как будто малыш. Как Мишутка. А мама тихо гладила его по голове.

История о том, как Костикискал идеал

Согласно опросу ВЦИОМ, подавляющее большинство россиян немогут назвать тех, кем бы они могли гордиться... Об этом говорят итоги социологическогоисследования, представленные 11 июня 2013 года на сайт ВЦИОМ. Причём 57%заявили, что сегодня в России нет людей, которыми можно гордиться или несмогли вспомнить таковых, (из газетной статьи «Гордиться нам некем и нечем»)

Костик пришёл из школызадумчивый. Мама хорошо знала своего сына и сразу спросила:

— Что случилось?

— Мам, нужно сочинение написатьпро свой идеал. Я всю дорогу, пока домой шёл, думал про этот самый идеал. Такничего и не придумал.

— Давай у папы спросим, онсегодня пораньше с работы пришёл.

Папа тоже задумался:

— Ну раньше мы писали прокосмонавтов. Или вот про разведчиков. Или про врачей, которые на себе вакцинуиспытывали, чтобы людей спасти. А кто у вас, нынешних пятиклассников, сейчасгерой?

— Я не знаю... Девочки будут пропевцов любимых писать. А мы с Витькой думали-думали... Ну вот Чел овек-паук... Или там Железный человек... Супермен ещё есть...

Папа задумчиво сказал:

— Идеал — это человек, котороготы очень-очень уважаешь, на которого хотел бы стать похожим... Да... Вопроснепростой...

Мама предложила:

— Напиши про нашего дедушку.

Папа удивился:

— Про отца? Тань, мой отец,конечно, хороший человек, и я его люблю очень, но идеал...

Костик поддержал:

— Мама, ты смеёшься над нами, чтоли? Деда —он добрый... Но какой же он идеал? Он же самый обычный дедушка.

Мама улыбнулась:

— Вы просто ненаблюдательны. Вамподавай великие свершения... А можно совершать ежедневные маленькие подвиги, иэто иногда бывает ещё труднее. Знаете, что я придумала? Завтра суббота. Ты,Костик, отправишься в гости к бабушке и дедушке, переночуешь и внимательнопонаблюдаешь за всем происходящим. Если ты заметишь и поймёшь, почему я предложилатебе написать сочинение про собственного деда, то станешь мудрее.

Папа пожал плечами, а Костикнедовольно поморщился: выходные он планировал провести веселее. А у бабушки сдедом — какие развлечения?! Они уже старенькие, больные... Бабушка в инвалиднойколяске по дому передвигается...

Но мама всегда умелазаинтриговать сына, и, ложась спать, он уже представлял себя следопытом, которыйпроведёт настоящее расследование и всё узнает: а вдруг дед был в молодостиразведчиком? Или ещё кем-нибудь—очень важным?!

Дед с бабушкой жили в соседнемдоме. По дороге к ним Костя вспоминал всё, что знал про них. Раньше врачамиработали, троих детей вырастили: папу, дядю Колю и дядю Сашу. Бабушка была непросто врачом, а главным врачом и привыкла командовать. А дед был простоврачом.

Стоп-стоп... А если дед врачомбыл совсем не простым, а героическим?! Хирургом?! Костик представилоперационный стол и деда-хирурга. Идёт война, и смелый хирург делает операциюпрямо во время бомбёжки! Свищут пули, взрываются бомбы, а он спасает раненых!

Позвонил в дверь и с порога:

— Деда, а ты каким врачом был—военным хирургом, да?!

Дедушка вышел встречать —невысокий, седой, в мягких тапочках со смешными помпончиками. Улыбнулсярастерянно. За спиной—бабушка на инвалидной коляске. Голос у бабушки, вотличие от тихого и вроде даже робкого голоса деда, громкий, властный,командирский прямо голос:

— Костик, здравствуй, дорогой! Счего это ты взял про военного хирурга-то?! Во время войны дед твой ребёнкомбыл. И работал он всю жизнь лор-врачом. Знаешь, такие врачи бывают:ухо-горло-нос...

Костя прямо с порога расстроился.Ухо-горло-нос... Да — героического мало... Похоже, сочинение ему в эти выходныене написать...

Дед притянул его к себе, обнялтихонько. Старенький, слабый... Не герой, нет —не герой... А бабушкапродолжала громко командовать:

— Костик, я деда в магазинкомандирую! Ты с ним пойдёшь или со мной останешься?

Да, выходные, похоже, обещалистать скучными. Костик вяло ответил:

— С дедом...

Они пошли в магазин, дедушкадостал там бумажку и, читая бабушкин список, складывал продукты в тележку. АКостя бегал и помогал ему. Когда они вернулись домой, бабушка сноваскомандовала:

— Дед, я забыла про молоко. Сходиещё раз — за молоком!

Костику хотелось проворчатьчто-нибудь о бабушкиной забывчивости, но дед нисколько не расстроился, а втаком же мирном и благодушном расположении духа отправился снова в магазин.

— Деда, часто бабушка тебя так гоняет?

— Машенька? Забывает иногда...Для нас старается—сейчас вот блины напечёт...

Когда они вернулись домой вовторой раз, бабушка уже не таким командирским голосом виновато попросила:

— Простите меня, маслорастительное кончилось...

Костик рассердился на бабушку.Посмотрел на деда: он тоже рассердился? Но дед ласково улыбнулся:

— Не печалься, Машенька, будеттебе масло!

В третий раз Костик с дедом непошёл: устал. Про деда подумал только: «Вот это терпение!»

Костик остался хозяйничать сбабушкой. Баба Маша ловко передвигалась по дому в инвалидной коляске. Пришли накухню, там было солнечно и уютно, на стенах висели пучки душистых трав,дедушкины лекарственные сборы. Бабушка замесила тесто, поставила чайник.Костик пошёл на балкон за банкой земляничного варенья и чуть не запнулся оверёвку:

— Бабушка, это чего у вас тут заверёвки такие?!

Бабушка засмеялась:

— А ты пойди — посмотри!

Костик исследовал начало и конецверёвки и понял, что начало её у кровати бабушки в спальне, а конец в гостиной,у дивана деда. Причём верёвка у деда заканчивалась деревянной колотушкой,привязанной к кастрюле таким образом, что когда за верёвку дёргали, колотушкастучала о кастрюлю. И стучала довольно громко.

— Это что за будильник такой?

Бабушка улыбнулась:

— Да вот дед за меня переживаеточень. Вдруг мне ночью плохо станет или пить захочу. А слышит он уже плохо. Воти придумал, чтобы я его могла позвать в любое время.

— А ты его часто будишь?

Бабушка вздохнула виновато:

— Да раз пять за ночь бужу...Болею я, Костенька...

— А он не ругается?

— Нет. Твой дед —стойкийоловянный солдатик... Если бы неон... Знаешь, меня тут прихватило так сильно...Скорую вызвали... Температура сорок, подозрение на пневмонию. В больницу наночь не поехала, думаю, посмотрю, как утром будет. Так дед твой всю ночь неспал —молился за меня. Я проснусь, а он на коленях у икон. И лампадка горит.Забудусь, снова проснусь —а он всё молится.

— Всю ночь?!

— Всю. Утром терапевт пришёл, а уменя температуры уже нет. Только слабость осталась. Врач плечами пожал и ушёл.Дед меня травами отпаивал, даже без антибиотиков обошлись...

Костик помялся и спросил как быневзначай:

— Бабушка, а дед только за тебямолится?

Бабушка улыбнулась, и лицо еёпросияло. Костик

подумал: «Да, бабушка только на вид—строгий командир, аесли она так деду улыбается, то понятно, почему он её всю жизнь любит...»

А бабушка сказала:

— Костя, дед молится за нас всех,за твоего папу и маму, за братьев, за детей. За тебя. Я иной раз ворчу на него:«Ты чего это на старости лет?! Чудотворцем, что ли, хочешь стать?» А он—толькоты ему не говори ничего, а то рассердитсяна меня — книгу всё читает. Мама твоя ему подарила. Называется «Святоотеческийпатерик».

— Я знаю, это как монахи впустыне жили. Или и лесу дремучем... Подвиги совершали...

— Вот-вот... Читает он, значит,читает, а потом мне и говорит: «Эх, Машенька, если бы я в молодости это узнал,как бы я стал тоже подвизаться...» Ишь чего старый придумал — подвизаться!

Бабушка говорила вроде бынасмешливо, но чувствовалось, что на самом деле она совсем не насмехается.Костя понял это. А бабушка поняла, что он понял. И улыбнулась ему так, какбудто они теперь вместе знают тайну. И это было очень приятно...

Дед вернулся. Он надел своисмешные тапочки с помпончиками, сел за стол, и бабушка нажарила вкусныхблинов, таких тоненьких-тоненьких, кружевных, тающих во рту. И они ели блины сдушистым земляничным вареньем и запивали ароматным чаем с листочками смородины.

Костя посматривал на деда:мягкий, добрый, седой. А на самом деле — стойкий оловянный солдатик. И Костикдумал: как трудно увидеть героическое в обычном! Когда человек терпеливо икротко встаёт к больному, когда молится всю ночь напролёт, когда сохраняет мири покой душевный и не сердится, если его близкие совершают ошибки. Как увидетьи рассмотреть это? И если он напишет своё сочинение про деда, поймут ли его?Не засмеют ли?

Ну что ж, он попробует...

Судьбы людские

Короткая история о недолгойжизни Славы Чеха

Холодно. Кружит метель, колючиехлопья снега бьют в лицо. Где земля, где небо? Всё бело и неразличимо, всёодиноко и тоскливо, как жизнь Славки по прозвищу Чех. Которому некуда идти,которого никто и нигде не ждёт. Никто. Нигде. Зачем он живёт? Зачем родился?Голову поднять к пустому небу и завыть, завыть горько и тоскующе — выплеснутьболь. А ещё лучше — стакан самогона, и тоска чуть отойдёт, свернётся ледянымкалачиком где-то в глубине живота. Станет легче.

Но самогона сегодня нет и взятьнегде. Еды тоже нет. Сегодня Славе Чеху нужно что-то предпринять, на что-то решитьсяили умереть с голоду. Куда податься?

Работы в деревне почти никакой, аи с той, которая имелась, Славку выгнали. Пили в нищей деревне все, кто ещёоставался в ней жить, но он пил по-особенному—всегда. Трезвым почти не бывал,пил всякую дрянь. Давно мог замёрзнуть под забором или отравиться денатуратом.Или сгореть, закурив пьяным под старым рваным одеялом. Да мало ли мужиковсгубила палёная водка в их деревне и по окрестностям?!

Из одноклассников в живыхостались лишь несколько человек—те, кто давно уехал из этого гиблого места.Остальные — кто раньше, кто позже — оказались на старом погосте. А вот СлаваЧех всё ещё жив. Почему? Этого он и сам не знал. Жизнь радостями не баловала,и к смерти готов давно, а вот жил зачем-то... Видно, не пришло ещё еговремя...

Отец Славки был настоящим чехом,служил в немецкой армии, попал в плен под Сталинградом. После войны, какмногие пленные, строил дороги, дома.

Пришла амнистия, и бывшие пленные получили разрешениеуехать. Кто-то смог уехать на родину, а кто-то не смог. Обрусели, остались вРоссии, женились и жили, вспоминая прошлую жизнь как сон. Отец Славки уехатьне смог, женился на местной, остался в одной из бедных уральских деревень.Тоску глушил вином, споил и жену. Когда родился Славка, родители пить неперестали.

Чтобы младенец своим плачем немешал пить, в бутылочку наливали разбавленное спиртное. Как он не помер?Видать, такая планида у него была, такая счастливая звезда. К семи годам Славкастал алкоголиком. Он просыпался утром, доедал объедки и допивал оставшееся вдоме со вчерашней гулянки спиртное.

Дома было неинтересно, и он шёл вшколу. В школе смешно, правда, в основном смеялись над самим Славкой.Дурашливый, одетый в рваньё. Пьяный. Одноклассники не дружили с ним: пропащий,совсем пропащий парень. Школьные учителя терпели его присутствие — в школе хотьтепло, а дома замёрзнет или, наоборот, угорит. Пусть себе спит на задней парте,всё равно не жилец.

Иногда Славка Чех не доходил дошколы, падал пьяным прямо на улице. Но не замёрз. Родители от своей пьянойжизни померли рано, и остался Славка один. Да он и раньше был один... Отец имать почти не разговаривали с ним, не обращали внимания. Они просто жилирядом. А он жил совсем один.

И жизнь эта проходила как во сне,иногда он не мог отличить сон от реальности. Было несколько просветов в жизни,когда он не пил, может, несколько недель. Но от этого становилось только хуже.Один из просветов яркий, совсем детский. Славка помотал головой: детскоевоспоминание так и лезло в трезвую голову.

Тогда была такая же холоднаязима. И вьюга. И Славка постоянно мёрз. Спал на печке, пытаясь согреться, нопечка часто оставалась нетопленой. Однажды утром Славка вышел во двор и увидел:собака Найда, которую недавно отец притащил откуда-то и сразу забыл о ней,ощенилась. И щенки были такие маленькие, смешные, как игрушечные. Славка нестал, как обычно, допивать вино за родителями. Наскоро похватал объедки, всёесть не стал — понёс Найде.

Недели три Славка не пил: некогдабыло пить. Нужно было найти еду для Найды, потом найти инструменты, молоток,гвозди, доски, тряпки всякие и утеплить сарайчик, чтобы щенки не замёрзли. Уних открылись глазки, и они стали ещё забавнее. Славка планировал их раздарить,а одного щенка, коричневого, с белым пятном на груди, самого смелого и бойкого,оставить себе.

Славка придумал ему кличку —Верный. Лучшего ничего не придумалось. Верный— хорошая кличка для собаки! Итеперь у него будет друг. Настоящий друг. Который не будет смеяться и презиратьего, вечно пьяного, дурашливого Славку Чеха. Не будет относиться к нему как ксовсем пропащему человеку. Ведь он ещё не совсем пропал, нет? Пока жив, естьнадежда. А может, он и пить бросит... Когда жить хорошо, интересно, зачемпить?!

Он сидел вечером в сарайчике, иВерный тыкался влажным коричневым носом в ладони, смешно пытался играть,хватая за штаны. Вырастет—будет его, Славкин пёс. Большой, сильный, преданный.И он будет любить его, Славку. А ему оказывается так нужно, чтобы его хотькто-то любил. Он как-то никогда не думал об этом раньше. А теперь вот понял:это же так нужно, чтобы тебя хоть кто-то любил...

Учительница по математике привиде трезвого Славки удивилась и позже, в учительской, делилась с коллегами:

— А у Славы Чеха, оказывается,глаза умные... Надо же... Как этот ребёнок до сих пор дебилом не стал — простопоразительно... Да...

Старый физик качал головой:

— Мы не знаем всего потенциаламозга, ресурсов интеллекта, так сказать... Может, он умнейшим человеком долженбыл стать... Атак... Слава Богу, что не дебил...

Всё закончилось внезапно. УтромСлавка, совершенно трезвый, насобирал объедков и отправился в сарайчик.Радостный, открыл хлипкую дверь — ему навстречу метнулось что-то страшное,сбило с ног. Он остался сидеть на снегу. Обернулся, вглядываясь, и понял:Найда. Страшная, шерсть дыбом, обрывок верёвки на шее. Найда убежала по снегу вглубь сада и там завыла жутко, протяжно —этот вой потом мерещился ему часто, когда выла вьюга и мела метель.

Сердце замерло, и он уже знал,что не нужно ему идти за Найдой, что ничего хорошего он там не увидит. Ивсё-таки пошёл, медленно, проваливаясь в снег. Там, в глубине сада, страшнозадрав всколоченную голову вверх, выла Найда, а у её лап, лежали мёртвые щенки.Видимо, отец, обнаружил их—в последнее время они уже не мяукали как котята, азвонко тявкали.

Они лежали такие странные,совсем-совсем мёртвые. И среди них—его Верный. Его друг. Славка наклонился ипотрогал Верного за маленькую коричневую лапу. Лапка была ледяной и не гнулась.Славка постоял ещё немного, положил свёрток с объедками на снег, а потоммедленно пошёл в дом. Он допил, как обычно, вино из полупустой бутылки, потомнашёл целую бутылку водки, открыл и пил, пока его не стало рвать.

Вечером отец избил его за этубутылку.

Да, после трезвых недель всёстало только хуже. И иногда в кошмарах ему снились страшная Найда, мёртвыещенки и ледяная маленькая коричневая лапка.

Славка потряс головой,освобождаясь от воспоминаний детства. Пора забыть—много лет прошло с тех пор.

Он закрыл дом, повесил сломанныйржавый замок, чтобы дверь не распахивалась от ветра, а воровать в егоизбушке-развалюшке всё равно было нечего. И пошёл, с трудом пробираясь сквозьметель, на Митейную гору— в монастырь. Обитель находилась в пяти километрах отдеревни, но Славка туда раньше почти не заглядывал: пьяных там не привечали, атрезвым он и не бывал.

Но теперь особый случай: пить всёравно нечего, и с последнего места работы выгнали. Так что выбор невелик: либомонастырь, либо кладбище на горе, прямо рядом с обителью. Кладбище древнее,ему лет четыреста, не меньше. Но на кладбище рано Славке, нет уж, своим ходомон туда не пойдёт, подождёт, пока понесут.

С трудом поднялся на гору,прошёл, ковыляя, уже совсем замёрзший по заснеженной пустынной обители ипостучал в дверь отца Савватия.

Рассказ отца Савватия

Слава Чех, как его все звали,пришёл в монастырь зимой, в самые холода, и мы разрешили ему остаться. Было емупод тридцать, может, и меньше, невысокий, худощавый, диковатый. Дали ему келью.Дали послушание: рубить дрова, возить воду с источника на монастырскойлошадке Ягодке.

Слава был некрещеным и, поживнемного в обители, походив на службы, захотел окреститься. Окрестил я его.После крещения снял облачение, вышел на улицу, смотрю: сидит у храма наскамейке незнакомый мужчина. Подошёл ближе, вгляделся: это же Слава-чех! Я егои не узнал! Благодать крещения сильно меняет людей, некоторые меняются дажевнешне. И вот Слава-чех очень изменился: дурашливость отошла, передо мной былсерьёзный, степенный мужчина. С удивлением заметил, что у него, оказывается,голубые глаза. Осмысленные глаза, умные! Так преобразило его крещение!

Потом первоначальная благодать,видимо, потихоньку отошла, но печать Святого Духа его сильно изменила. Оночень хорошо ухаживал за Ягодкой, подружился с лошадкой, и она, своенравная,его слушалась. Похоже, Ягодка стала первым другом в его жизни.

Пил ли он у нас? Ну, денег у негоне было... В монастыре с этим строго, а своей новой жизнью он очень дорожил.Слава Чех прожил в монастыре лет десять, трудился, молился и умер скоропостижноот сердечной недостаточности. Жизнь у него была трудная, страшная, но Господьне попустил ему умереть смертью алкоголика, опившись или отравившись.

Несчастный ребёнок и такой женесчастный взрослый, он был очень одинок — и Господь привёл его в монастырь.«Яко отец мой и мати моя остависта мя— Господь же восприят мя...» И он умеркрещёным, труд- ником монастыря. Его отпели, похоронили на Митейной горе, накраю древнего огромного погоста —там, где было свободное место. Помолились онём всем монастырём, помянули.

Родственников у него не было, надевятый день никто не сходил к нему на могилку по деревенскому обычаю.

Выпал снежок, и Ягодку выпустилипогулять по первому снегу. Через какое-то короткое время хватились — нет нигделошади! А она никогда не уходила сама из монастыря. Пошли по следам, которыехорошо выделялись на снегу. И удивительное дело —Ягодка никогда не была накладбище, и не могла она знать, где похоронили её друга, а отправилась прямо кнему.

На погосте лежал ровным покровомснег, скрывая следы недавних похорон, а лошадь прямым ходом, не петляя, прошлачерез всё кладбище, ни разу не сбившись с пути, подошла к могиле и всталарядом с ней. Она стояла, склонившись мордой к земле, и как будто плакала. Отцы вмонастыре — народ без экзальтации, навыкший к трезвению, но тут и они чуть незаплакали—так трогательно стояла лошадка над местом упокоения того, кто долгоза ней ухаживал.

Животные чувствуют благодать.Видимо, душа нашего Славы обрела милость у Господа, и лошадка безошибочно нашлаего могилу, почтила его память.

А нам был урок, чтобы мы ещё помолились за Славу. И мыотслужили на его могиле панихиду.

Молитва Веры

Я приехала в город позднейэлектричкой и опоздала на последний автобус в монастырь. Позвонила духовнику,и он помог: через полчаса к автовокзалу подъехали его духовные чада, муж сженой, у которых и и заночевала. Встречали меня, совершенно незнакомогочеловека, как дорогого гостя.

После первой встречи мыпродолжали общаться. За время нашего знакомства я узнала эту семью близко,узнала об их жизни. Они разрешили мне записать свои истории, изменив имена.

Мамина родня

Екатерина родилась в селеТатаюрте в Дагестане, у неё есть сестра-близнец Надежда и младшая сестраЛюдмила. Мама у них русская, её деды и прадеды когда-то жили в станицеАлександрийской. Это была одна из чисто русских станиц у Каспийского моря, гдевеками жили терские казаки.

Прадедушка — станичный атаманвладел конным и рыболовным заводом, мельницей. Рабочие его очень любили. БабушкаЕкатерины, Лидия, была старшей дочерью в семье. Для всех дочерей готовилось приданое,каждая носила серьги с бриллиантами и хранила шкатулочку с драгоценностями.Когда началась гражданская война, красноармейцы утопили богатых станичников накорабле, среди них находились прадедушка и прабабушка.

Бабушка Лидия, которой в то время исполнилось двенадцатьлет, спрятала семейные драгоценности. Их гак и не нашли, но забрали всё, чтосмогли. Младшая сестрёнка бабушки, двухлетняя Даша, как-то играла в песочке. Вушах ребёнка поблёскивали бриллиантовые серьги. В это время мимо проезжаликрасноармейцы, и Лидия увидела, как один выхватил саблю, а второй отстранилруку, занесённую для удара, —пожалел ребёнка —и просто вырвал серёжки, порвавмочки.

Много лет спустя маленькая Катяспросит у бабы Даши:

— Бабушка, а почему у тебя ушкипорваны?

А когда Катя вырастет и поступитв медицинское училище в Кизляре, в 1972 году её вызовут в КГБ, и сотрудникиОБХСС будут допрашивать студентку- отличницу:

— А не рассказывала ли тебе твоябабушка, где спрятаны сокровища вашей семьи?

Папина родня

У папы в родне были кумыки иногайцы. Он не стал регистрировать брак с русской, как позднее узнала мама, унего уже была жена-кумычка. Водитель по профессии, отец, видимо, и в другихгородах имел «жён», тем более что местные законы, сурово хранящие целомудриеженщин, к мужчинам относятся снисходительно и негласно разрешают многожёнство.

Родители у отца умерли, мама природах, папа вскоре после мамы, жив был только дед. Он жил в горном ауле. В товремя русские женщины в Дагестане вели себя по местным обычаям: носили платок иодежду с длинными рукавами, опускали голову, если навстречу шёл мужчина. ВТатаюрте, где было много русских, женщинымогли выходить на работу, в магазин без мужского сопровождения, а в горахженщина одна не выходила за калитку дома.

Мама соблюдала местные обычаи.Была она женщиной очень красивой, но скромной, одевалась строго, вкусноготовила, и дед принял её и признал внучек, правда, звал их по-своему: Катю —Кумсият, Надю — Назифа, а Людмилу—Лайла. Поездки к деду в горный аул девочкизапомнили на всю жизнь и даже научились от него языку.

Традиции гостеприимства

В памяти осталось традиционноегорское гостеприимство. В горах путник подвергался опасности замёрзнуть, дажепогибнуть, но он знал: если доберётся до ближайшего жилья, его встретят какдорогого гостя. В горских домах даже держали специальные шубы для гостей, чтобыте могли согреться с дороги.

В Татаюрте жили люди многихнациональностей, у Кати в классе были русские, кумыки, ногайцы, чеченцы,немцы. Помогали друг другу во всём. Принято было угощать соседей. Приготовитмама хинкал и угощает всех. И их тоже все соседи угощают.

Много лет спустя, когда переехалив Россию, мама на следующий после переезда день также приготовила хинкал ипостучала в дверь соседям. Соседка выглянула, очень удивилась:

— Нам ничего не нужно! И ничегонам больше не носите!

И захлопнула дверь. Катя утешаларасстроенную маму:

— Мамочка, это большой город!Здесь не принято угощать незнакомых людей!

Как Надю окрестили

Когда близнецам было три года,Надя тяжело заболела. Положили ребёнка в больницу, а там у неё после уколаобразовался абсцесс. Гной, температура. Отправили Надю с мамой в районныйцентр, в Хасавюрт. Но и там девочке не стало лучше, она уже отказывалась отеды. Начался сепсис.

Врач попросил маму забрать дочкудомой:

— Она у вас всё равно умрёт,везите уж домой, зачем вы нам будете показатели портить? Сами подумайте: и вампользы нет, и нам один вред... Везите-везите! Ведь видите: мы старались,лечили, но не помогло...

И мама, завернув ребёнка водеяльце, понесла легкую, ставшую невесомой дочку на автобус. У автовокзалавстретила одну верующую старушку, и та, расспросив заплаканную женщину,решительно сказала:

— Окрестить нужно ребёнка! Иди вхрам! Прямо сейчас иди! Ни минуты не теряй!

— Так как же я пойду... У менямуж мусульманин. Он хоть и не особо верующий... Но узнает —убьёт!

— Для тебя что важнее: жизньребёнка или гнев мужа?!

И мама понесла умирающую Надю вправославный храм, единственный в Хасавюрте. Священник сразу же понял, чтожизнь в девочке еле теплится и тут же окрестил её.

Выходит мама с ребёнком на рукахиз храма, а им бабушки говорят:

— С праздником! Христос Воскресе!Пасха ведь нынче!

И кто-то им яйца крашеныепротягивает—поздравляет с Пасхой.

Сели они в автобус, едут домой, ау мамы слёзы текут ручьём, она ничего от слёз не видит, одна дума: доченькаумирает. Вдруг ребёнок начал в одеяле трепыхаться. Мать испугалась: неужелиагония началась?! А Наденька из одеяла выглядывает, и глазки у неё — живые,ясные. И просит слабеньким голосочком:

— Мамочка, кушать хочу...

А у той и припасов никаких — недо еды самой, а ребёнок уже и есть не мог. Схватилась за котомку, а там яйцапасхальные. Очистила дрожащими руками яйцо, положила кусочек в ротик дочурке,та пожевала, проглотила. И просит:

— Ещё, мамочка... только ссолью...

И вот мама кое-как до домудоехала, вбегает с Наденькой на руках в дом и кричит страшным голосом:

— Соль, соль! Скорее дайте соль!

Вот так безнадёжная Надявыздоровела. Потом, спустя годы, сама мама вспоминала с улыбкой: ведь такпереволновалась, что не молока для ребёнка, не каши просить стала, а соли —яйцопосолить...

Детство

Катя и Надя росли, учились вшколе. Помогали маме по хозяйству: у них был огород, куры, бараны. Папа не пил,не курил, но был очень злой, крутого нрава. Сёстры так боялись отца, чтомаленькими, в отсутствие мамы, заслышав его шаги, прятались под кровать.

Мама никогда не спорила с папой,поперёк слова не говорила. Терпела, даже узнав про жену-кумычку. Терпела,потому что по местным обычаям, если муж бросает жену с детьми, она считаетсявиноватой, и к её дочерям никто не придёт свататься. А если и посватаются, тоте, за кого никто замуж не идёт, либо разведённые.

Мама осмелилась расстаться с отцом, только когда дочеривыросли, получили образование и уехали из дома.

Татаюрт

Вокруг села Татаюрт земля—глина,на солнце она лопается кусками. Потрескавшаяся от жары глина, и как испаринавыступает соль, называется такая земля —солончак. На ней почти ничего нерастёт, только верблюжья колючка и кустарник перекати-поле. Летом он зелёный, аосенью отрывается под корень и катится по земле шариком невесомым. Ни дров, ниугля, насобирают перекати-поле, а он горит как бумага. Из деревьев росли тополя,высокие как пирамиды, ствол просто огромный.

В самом селе, где огородыполивали из канала Дзер- жинки, росло всё: черешня, яблони, вишни, персики,дичка-абрикос, виноград. Выращивали помидоры, огурцы, арбузы. В канале вода какв Тереке, а в Тереке—непрозрачная, чёрная —иловая.

Ребятишки искупаются — ил вволосах, расчёска не берёт. После купания бежали к трубе, из неё текла водаартезианская, и смывали с себя грязь. Там же брали питьевую воду. Воду называлиартезианской, а запах у неё — сероводородный, и была она не очень холодная, неледяная.

Как сёстры друг другаспасали

В школе на уроках труда точили мотыги и лопаты и шли наприусадебный участок рядом с каналом. После работы купались тут же, в канале.Как-то раз Катя с Надей заплыли в место, где канал поворачивает, а там —водовороты. Начали они тонуть. Потом вспоминали, что у обеих—вся их прошедшаякоротенькая жизнь перед глазами промелькнула. И обе представили и этот страшныймомент одну картину: вот они утонули, и стоят два гробика, и мама рыдает. И уобеих одна мысль: пусть хоть другая выживет маме в утешение. И сёстры пыталисьвытолкнуть одна другую на безогтсное место, и ни одна спастись из-за этого немогла.

А одноклассники думают: играют сёстрёнки, дурачатся. Толькокогда обе скрылись под водой, поняли, что дело неладно. Мальчишки бросились вводу и вытащили обеих на берег. Они пришли в себя и спрашивают друг друга:

— Я тебя выталкивала, что же ты не спасалась!?

— Как же я тебя брошу?! Я тебя выталкивала, чтобы тыспаслась!

Младшая сестра

Маленькой сестрёнке Людочке былочетыре месяца. Как-то мама сидела на кровати и кормила ребёнка грудью. Вдруг вдверь вошёл приехавший брат отца. Мама тут же застегнула платье и встала передмужчиной. Он велел ей сходить к соседям и спросить о покупке барана, и мама,оставив ребёнка на кровати, пошла к соседям. Она думала, что брат побудет вкомнате, а он тоже вышел, не обращая внимания на младенца.

Девочка была спелёнута и лежалавдоль высокой кровати. Как она смогла быстро придвинуться к краю и упасть?Когда мама прибежала, Людочка была на полу и громко кричала от боли. Оказалось,она повредила позвоночник и ногу. Медицинская помощь в селе в то времянаходилась на низком уровне, и медики ничего не определили. Лишь позднее мамазаметила, что ребёнок не может опираться на одну ножку.

Вот такое несчастье случилось смладшей сестрой. Девочка выросла умная, с красивым лицом и роскошными длиннымиволосами, но с горбиком, и одна нога короче другой.

Пойдёт она со старшими сёстрамигулять, увидит сверстников, глазёнки загорятся: хочется ей поиграть с ними,подружек себе найти. Но никто не хотел играть с малышкой, дети дразнили еёведьмой: длинные волосы, горб, палка в руках. А Катя с Надей защищалисестрёнку.

Как-то раз, ещё в детстве,Людочка спросила у Кати:

— А когда я умру, там, взагробной жизни, я буду нормальная или такая же уродка, как сейчас?

И у Кати перехватило дыхание, онане смогла ничего ответить. А Люда сказала:

— Ничего, не переживай из-заменя... Кто знает, почему я —такая? И кто знает, что бы со мной стало, если быя была здорова?

Людмила выросла очень умным идобрым человеком, окончила университет в Махачкале по специальности«математика-информатика» с красным дипломом, занимала первое место в турнирахпо шахматам среди женщин в Дагестане.

Мирская грязь не коснулась её.Она учила детей в школе, работала библиотекарем. К вере пришла уже зрелымчеловеком.

Как Людмила стала верующей

Младшая сестра выросла человекомцельным, живёт тем, во что верит. И уж если поверит, то всей душой. Долгие годыЛюда была неверующей, и пришла она к вере очень необычно.

В их доме водопроводная системабыла самодельная, шланг с водой вёл к умывальнику и прочим удобствам. Как-тоутром мама пошла в ванную. Ещё как следует не проснувшись, крутит кран. И вэтот момент тяжёлый шланг срывается, и поток ледяной воды окатывает пожилуюженщину с ног до головы. Шланг крутится, вода под напором бьёт, мама оченьпугается.

Когда Люда прибежала на её крик,перекрыла воду, мама была не в себе. Показывает на мешок с мукой в прихожей:

— Что это?

— Мешок с мукой, мамочка.

Показывает на канистру с водой:

— А это что?

— Канистра, мамочка.

Мама снова на муку:

— А это что?

После того как она несколько разодни и те же вопросы задала, Люда испугалась. А маме ещё хуже стало: началаона смеяться, прямо-таки хохотать. Хохочет каким-то диким смехом, так что уЛюдмилы мурашки по коже бегают. Жили они с мамой вдвоём, были очень близки другдругу, и вот такое несчастье... Придёт ли мамочка в себя? А если так и сойдёт сума? Накапала ей успокоительное.

Время идёт, час, два, а мамелучше не становится, она не приходит в себя и только хохочет диким смехом каксумасшедшая. То ли скорую вызывать, то ли за соседями бежать... А помогут ли?Вдруг ещё хуже станет... Люда знала случаи, когда от испуга люди терялирассудок навсегда.

Отвела маму в спальню, положилана кровать, а когда та забылась в каком-то бреду, Люда побежала на кухню. Уних в кухне стояли две самодельные иконочки, вырезанные то ли из газеты, то лииз журнала. Настоящие иконы в то время достать трудно было, так мама сама ихсделала.

И вот Людмила встаёт на коленипрямо здесь, на кухне, на ледяной пол, и начинает молиться:

— Господи, прости меня, я никогдане молилась и никогда не была верующим человеком. Прости меня, пожалуйста, чтоя так неблагородно поступаю, что обращаюсь к Тебе, только когда у меняслучилось несчастье. Пожалуйста, прости.

Я просто не верила в то, что Тыесть... Если Ты есть, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, помоги мне! Исцелимою мамочку! Она самый близкий мне человек на всём белом свете! Ты ведь знаешь,Господи, что я инвалид... У меня горб. И я не могу ходить без палочки. И уменя нет никого, кроме мамы. И я никогда не роптала на свою судьбу, Господи!Принимала всё как есть... Но прошу Тебя, не лишай меня моей мамы! Пусть она несойдёт с ума, пусть останется в здравом рассудке!

А если Ты мне поможешь, тообещаю, что буду всегда в Тебя верить! И буду молиться Тебе! Смилуйся, Господи,и помоги мне! Прости моё неверие и дай мне веру!

Так она молилась и плакала наколенях на холодном полу. А потом услышала голос мамы. Медленно пошла в спальнюи увидела, что мама проснулась, что она стала прежней. Никаких следовпомешательства больше не было, и мама даже не помнила, как испугалась и какстранно вела себя несколько часов назад.

А Людмила стала верующимчеловеком. Сейчас она трудится в Калужском храме за свечным ящиком.

Как Катя пришла к вере

Катерина пришла к вере в труднуюминуту, как и её младшая сестра.

Работала Катя фельдшером ввоенном городке, там познакомилась с молодым офицером, который стал её любимым мужем. Родилась дочка, хлопотысемейные, забот много. Забеременела второй раз.

А у неё была соседка бездетная. Ивот повадилась эта соседка ходить к Кате в гости, придёт и каждый раз гладит еёпо животу:

— Как там малыш поживает?

А у самой глаза злые-презлые.Катя уже и не рада, что поделилась, рассказала, что ребёночка ждёт. Очень ей ненравились эти чужие прикосновения к её животику, который ещё и не виден былсовсем — шёл четвёртый месяц беременности.

Как-то пирог собраласьпостряпать. Старшая дочка с бабушкой, а Катя на кухне возится. Заходит соседка.Только Катя стала пирог ставить в духовку, наклонилась с противнем в руках, ата опять её по животу гладит:

— Как малыш поживает?

Сама улыбается широко, а глаза,как обычно, — злые-презлые.

Катя просит:

— Пожалуйста, не трогай меня, яведь уже говорила, что мне не нравятся твои поглаживания.

Поднимается от плиты ичувствует—у неё кровотечение началось. Испугалась. Соседка тут же отправиласьвосвояси, а Катя мужу стала звонить. Муж быстро прибежал, повёз её в больницу.

В больнице сразу же предложилиаборт —кровотечение сильное. А у Кати в голове одна мысль: живой ребёночек,нельзя убивать. В то время УЗИ не было, положили молодую женщину на сохранение.Делают уколы. Кровотечение меньше стало, но до конца не прекращается.

И вот лежит она неделю насохранении, лежит вторую, и врач ей каждый день предлагает аборт сделать, а Катя каждый день отказывается. Женщины впалате вслух между собой рассуждают:

— Я вот знаю случай, такое жекровотечение было, так потом ребёночек-то без руки родился!

— Ага! Я вот тоже слышала протакое, так младенец и без ножек был!

Катя укроется с головой одеялом,чтобы не слышать, а сама плачет. И молится день и ночь:

— Господи, помоги! Господи,защити! Ты создал всё вокруг, Ты —Творец Вселенной! Что Тебе стоит, Господи,сохранить мне моего ребёночка?! Он такой крошечный, Господи, я так ждала его,пускай он родится здоровеньким! Смилуйся над нами, помоги! Я раньше никогда немолилась, Господи, но, если Ты есть, помоги мне, и я всегда буду верить вТебя, буду молиться и ходить в церковь!

И вот как-то врач приходит наосмотр и Кате заявляет:

— Всё, голубушка, или мы тебячистим, или пиши расписку и домой отправляйся!

А Катя в этот день почувствовала:ребёночек зашевелился—живой, значит!

И она написала расписку, ипоехала с мужем домой. Едет и думает: если дома кровотечение не прекратится,нужно будет возвращаться в больницу и делать, что врач советует. Приезжаютдомой, а кровотечение полностью прекратилось, и беременность до самого концапротекала абсолютно нормально. В срок Катя родила здоровую доченьку.

Сейчас её дочка — матушка, женасвященника, мать двоих детей. А Катя ездит по выходным в Оптину, окормляется уОптинского духовника.

Молитва Веры

Жива и в добром здравии и маматрёх сестёр. Ей уже под девяносто и зовут её Вера (это имя мы менять не стали).Несмотря на почтенный возраст, она не только выполняет большое, почти монашескоемолитвенное правило, но и молится за всех, кто записан в её синодике. Азаписаны там многие люди, не только родные, но и дальние, просто те, ктонуждается в молитвенной помощи. Иногда Катя просит маму:

— Мамочка, отдохни, поспиподольше!

Но мама отвечает:

— Что ты, дочка, я ещё не успелапомолиться... А ведь люди ждут молитвы...

Радости Надежды

Посвящается сёстрам Екатерине, Надежде, Людмиле, их мамеВере и сестре мамы Надежде, героям рассказа «Молитва Веры»

Ветер странствий гулял по шумному автовокзалу, наполнялдушу радостной суетой, предвкушением встреч и грустью расставаний. Людиспешили — входили и выходили, наскоро пили кофе, покупали снедь в буфете,увешанном разноцветными гирляндами. В углу таинственно светилась ёлочка, ибуфетчица, молодая, весёлая, круглолицая, в золотом парике из новогоднегодождика, задорно приговаривала, обслуживая покупателей: «Сэндвичи, пицца — нельзяне насладиться! С Новым годом поздравляем, нашу пиццу покупаем!»

Надежда купила чай, эту саму пиццу — небольшую, горячую,вкусно пахнущую, присела за небольшой круглый столик: до автобуса ещё минутдвадцать. Откусила кусочек—действительно неплохая пицца.

Она ехала в гости к сестре и племянницам в Калугу, почтипять часов на автобусе от Москвы, собиралась встретить с родными Рождество,съездить вместе в Оптину пустынь. Ела не спеша, отпивала небольшими глоточкамигорячий крепкий чай, любовалась ёлочкой, оживлёнными лицами людей вокруг, смешнойбуфетчицей с золотыми волосами. Синие утренние сумерки за окном таяли,занимался новый день, и на душе было мирно и спокойно.

— Этой пиццей, что ли, наслаждаться?! Эх, какая дрянь—этаваша заливная рыба! И вместо кофе бурду какую-то наливаете!

Резкий ворчливый голос совсем не подходил к ярким огонькам,любовно украшенной ёлочке и радостной атмосфере новогоднего буфета. Надеждаобернулась: за соседним столиком седой мужчина, внушительный, одетый дорого исолидно, продолжал громко возмущаться:

— Когда уже научитесь нормально готовить?! Безобразие!

Мужчина оглянулся вокруг в поисках поддержки, но посетителибуфета отворачивались, всем неприятно было его недовольство. Может, кофе инедостаточно хорош, но кто бы и ждал чего другого от обычного пакетика «три водном». Не в ресторане ведь собрались и не на домашней кухне с туркой в руках,от которой так и тянет дразнящим ароматом...

Буфетчица перестала улыбаться—расстроилась, стянула сголовы золотой дождик, стала обслуживать дальше без новогодних поздравлений.Надежда почти физически почувствовала, как в праздничный мирок буфета вместе ссолидным господином вплыли волны раздражения, стали расходиться кругами. Онавстала и вышла на улицу, где тихо, наперекор спешке людей, падали снежинки,покрывая свежей белизной черноту дороги.

Автобус, большой и уютный, наполовину пустой, приятно пахкофе, который допивал водитель из маленькой чашки, кожаными сумками имандаринами. Надежда достала из сумки пакетик с фруктами, устроилась у окнапоудобнее — она любила дорогу, любила смотреть в окно и медленно, не спешадумать о чём-то приятном или вспоминать что-то доброе, радостное. Авоспоминаний у неё было много — за плечами долгая жизнь.

— Пять часов в этой развалюхе трястись — кошмар просто!Сумку уберите из-под ног, как я садиться должен?!

На сиденье рядом опускался тот самый солидный седой мужчина.Надежда не стала отвечать грубостью на грубость. Наоборот, отозваласьприветливо:

— Простите, сейчас уберу.

Задвинула сумку под ноги,улыбнулась попутчику, протянула пакет:

— Угощайтесь! Яблоки оченьсладкие, мытые. А вот мандарины.

Мужчина посмотрел на пакет,помотал головой, отказываясь от угощенья. Помолчал, а потом уже совсем другимголосом сказал:

— Неудобно вам с сумкой подногами сидеть. Давайте наверх её закину.

— Я вам очень благодарна, толькоона ведь тяжёлая...

— Ничего, не очень тяжёлая...вот... так удобнее?

— Да, я вам очень признательна!Спасибо большое! Может, всё-таки яблочко?

И попутчик взял яблоко, надкусили наконец тоже улыбнулся.

— Извините за ворчание. Может, янемного и ворчливый, но вообще—не злой. Разрешите представиться: НиколайИванович. Можно просто Николай.

Надежда посмотрела внимательно намужчину—она обычно хорошо чувствовала людей—да, Николай был ворчливым, но волнзлости от него не исходило, похоже, на самом деле незлой...

— Почти тёзки: Надежда Ивановна.Просто—Надежда. А почему вы ворчливый?

— Хм... Жизнь прожил долгую,тяжёлую — вот и раздражительный стал... Помирать скоро, а радостей никаких вжизни не было... Да, что там —вам молодым не понять, вам кажется: вся жизньвпереди!

Надежда помолчала немного.Подумала: иногда люди бывают раздражительными от одиночества. Им плохо,одиноко, и они бессознательно пытаются привлечь к себе внимание хотя быраздражением и ворчанием... Улыбнулась и сказала:

— Да я и не молодая совсем...Молодой меня только в полумраке автобуса можно назвать.

— У женщин, как известно, овозрасте не спрашивают. А сейчас вообще трудно возраст женский определить:все моложавые, молодящиеся.

— Моложавой — это как Господьуправит, а вот молодящейся — упаси Бог: зачем? У каждого возраста — своирадости. И я свой возраст не скрываю: знаете я уже в том возрасте, когда егоможно не скрывать. Родилась в тридцать седьмом году — вот и считайте.

— Так мы ровесники?! Ну, тогда выменя должны понять: что мы видели в жизни, какие радости?! Военное голодноедетство, да и потом ничего хорошего не было.

— Как это не было?! В моей жизнирадостей случилось много.

— Наверное, из богатой семьи?Родители — московские начальники?

— Я родилась в Татаюрте.

— Что такое Татаюрт? Кавказ?Дагестан? Так вы с Кавказа?

Автобус вздрогнул и медленно сталнабирать скорость. Надежда откликнулась:

— Мои предки —терские казаки —жили в русской станице Александрийской.

Во время гражданской войны нашасемья оказалась в Татаюрте. Там в те времена жили люди многих национальностей.И русских много было.

Попутчик эхом откликнулся:

— В Татаюрте...

Она задумалась, вспоминая:

— Татаюрт... Вокруг села земля—глина, на ней почти ничего не растёт, только верблюжья колючка и кустарник-бурьянперекати-поле.

Помолчала, вспоминая, и, подровный гул мотора, почему-то продолжила:

— Мы с сестрой всегда собиралибурьян, чтобы топить печь. Я ходила босиком, и когда мне подарили старыекирзовые сапоги — это была большая радость. Ничего, что целый только правый, алевый на три пальца дырявый — зато у меня теперь были свои сапоги! Мама набиладырявый сапог сеном, и я ходила важно в сапогах... Знаете, когда мне, ужевзрослой женщине, муж подарил шубу, я так не радовалась этой красивой шубекак своим дырявым сапогам! А вы говорите: какие радости...

Николай Иванович задумчивомолчал. Потом попросил:

— Пожалуйста, рассказывайтедальше — у вас дар рассказчика, вы знаете об этом? Я в таком унынии пребывал,а рядом с вами—уныние отходит потихоньку... Пожалуйста, будьте так добры,рассказывайте, а?

Надежда улыбнулась:

— Как-то пошли мы с сестрой забурьяном, стоял мороз, и у меня пальцы левой ноги даже побелели от холода.Набрали вязанки бурьяна, идём по мосту, а мост навесной: с одной стороныпроволока, а с другой — ничего нет. Шум, ветер дует, и меня стало сносить.Бурьян —в речку, я за ним потянулась — и тоже в речку. И понесло меня по реке,понесло... Сестра вытащила —сумела, успела, не испугалась сама утонуть— вотрадость-то! Пришли домой, окоченевшие, мама ругается, а я даже не чихнула—тоже радость!

Бурьяном топили печь, мама золы вмешочек насобирает, воды нагреет, в бочку нальёт, мешочек с золойбросит—купаемся по очереди—хорошо! Потом чистой водой ополоснёмся... Золой истирали. Знаете, не хочу рассказывать так, чтобы вы думали — приукрашивает.Было всякое, вот, скажем, вши нас мучили очень, простите уж за такиеподробности...

— Вши—дело знакомое... Приметавоенного детства...

— Ах, как эти вши нас заедали!Помню себя совсем маленькой: носки мне связали, я смотрю на свои ножки в носках,и прямо в дырочках носков—вши сидят— и кусают меня. Мама бьёт их, бьёт этихвшей, выбирает из головы и никак выбрать не может.

Отец пришёл с фронта весьбольной. Его тяжело ранили — прострелили руку, ногу, лёгкое. Раненых везли нажелезной палубе, привезли в Туапсе, а у него открылся туберкулёз. Вернулсядомой, процесс в разгаре, а лечения и питания — никакого. Мама извернётся, купиткусочек масла и ему даст, а ему жалко самому есть, смотрит на нас, а насчетверо детишек было... Так он очень быстро и умер.

— А мой погиб. Смертью храбрых. Ирос я —безотцовщиной. Бедно жили...

— Да, жили очень бедно, найдёмкукурузу—грызём, а она —в испражнениях мышиных... Ходили с братом по полям,выпадет снег, с огородов уже всё уберут, и мы ходим—в поисках съедобного. Кочанкапусты снимут, а кочерыжка останется—вкусная, сладкая, чуть подмороженная.Верите: взрослой пробовала деликатесы всякие, а вкусней той кочерыжки — ничегоне пробовала.

Луковку, картошину найдём —радость! Понимаете, человек быстро привыкает ко всему, и, если кормить егодорогой вкусной пищей, он перестаёт радоваться простому куску чёрного хлеба. Акаким сладким может быть этот кусок! Вкуснее любых деликатесов!

В землянке жили после войны.Собирали жёлуди, возили на рынок, меняли на кукурузу. Мельница домашняя — кругтакой большой. Крутишь, крутишь— тяжело! Из кукурузы мука получается. Муку—настол, воды, соли. Мама суп сварит, называется затируха.

На три часа соседи дали плуг, онтяжёлый. Брату семнадцать, мне девять. Он впряжётся, я не могу нажать наплуг—сил не хватает, меня запряжёт, лямки оденет, а я тащить не могу —сил нет.Сидим рядом —плачем.

А рядом коровы пасутся, братдоит, мне кричит: «Рот открывай!» Я рот открываю, а струйки по лицу бьют, яникак глотнуть не могу. Брат ругается. Так мы, дети, любили друг друга, дружныетакие — это была настоящая радость!

Много раз Господь меня отнеминуемой смерти спасал... Первый раз зерно собирали, меня на подводупосадили, а там два быка здоровых. Вот я правлю и кричу: «Цоб, Цобе! Цоб, Цобе!»Должна была их прямо гнать, а они вдруг испугались чего-то и понесли. Женщиныкричат: «Прыгай, Надя, прыгай!» Я спрыгнула — и сразу подвода перевернулась.Ещё мгновение — и погибла бы.

Потом зерно принимали на машине.Едет машина рядом с комбайном, и из рукава комбайна сильной струёй зерносыплется. Меня как-то раз чудом не засыпало—тоже Господь уберёг.

Ещё было: молотилки работали натоку, мы зерно собирали, связывали в снопы и толкали в молотилку. Нужнотолкать с силой, а силы у меня не хватало. И как-то пихнула я сноп и сама сталав рукав молотилки падать как в бочку. Соседка успела отключить молотилку, и яосталась жива. Вот такая милость Божия!

А ещё у меня как-то был столбняк.

— О, это очень серьёзная болезнь.Смертельно опасная.

— Да... Я уже училась в школе, именя отправили на уборку сена вместо мамы. Косили камыш и траву, и вот язагнала себе в ногу, в дыру сапога, острый камыш. Сильно наколола ногу, и уменя начался столбняк. Поднялась температура, меня стало всю выгибать —приступы такие, судороги—ноги сгибает как при гимнастическом мостике.

Мама побежала за врачом. Медпунктнаходился недалеко, и там работали врач и медсестра. Врач — крупная высокаяженщина, грубая, ходила, как мужчина, в штанах, что в то время было непривычнодля жителей Татаюрта. Звали её все «Чабан». Но она, по крайней мере, быласвоя — привычная, понятная. Накричит, нагрубит да назначит какое-никакоелечение. Все знали, чего от неё ожидать.

А вот медсестру недолюбливалисильнее, она была блокадницей, эвакуированной из Ленинграда — из дальних краёв. Всегда мрачная, всегда молчала,ни с кем почти не разговаривала. Воткнёт молча укол или молча даст таблетку.Непонятная. Может, у неё на почве блокады с головой неладно стало—так людидумали. Когда люди не понимают чего-то, то иногда боятся, иногданедолюбливают...

Врач велела нести больную вмедпункт. Принесли меня, я на ледяной кушетке выгнулась. Боль страшная, асознание ясное, всё слышу. Помню всё, как будто вчера это было.

Чабан быстро меня осмотрела.Мрачно сказала:

— Классическая триада — тризмжевательных мышц, сардоническая улыбка, дисфагия в результате сокращения мышцглотки. Поражение мускулатуры, судороги. Столбняк. Лечить нечем. Тащите назаддомой и больше меня не зовите, помочь не могу.

Чабан вышла, а мама встала наколени у кушетки и зарыдала:

— Доченька моя, Наденька...Надюшка моя ненаглядная! Пожалуйста, не умирай, доченька! Как я без тебя?! Безсвоей Надежды?! Как я без тебя жить буду?! Папа умер... Не бросай меня,доченька, пожалуйста!

Мне было очень жалко маму, но ядаже не могла протянуть руку, чтобы погладить её по голове, чтобы утешить её.И ещё: мне стало очень страшно умирать. Так умирать не хотелось!

И тут раздался голос медсестры.Мы даже как-то забыли о её присутствии в кабинете, такой незаметной и всегдамолчаливой она была. Медсестра сказала:

— Вам нужна сыворотка.

Я очень обрадовалась, что менясможет излечить такое простое лекарство и кое-как пробормотала:

— Мамочка, так у соседей естькорова. Попроси же у них для меня сыворотки!

— Нет, девочка, тебе нужна не тасыворотка. Противостолбнячная сыворотка.

Мама всплеснула руками:

— Да где же её взять?

— У врача есть сыворотка. Всейфе. Мало. Для начальства или каких-то важных больных. У меня нет ключа ксейфу.

Мама снова зарыдала. Медсестрасмотрела на нас внимательно, а потом сказала:

— Несите девочку домой. Я приду квам вечером.

И она не обманула: поздно вечеромпринесла мне противостолбнячную сыворотку, выкрав ключи от сейфа у Чабана. Ипотом приходила, ставила мне какие-то уколы. Всё делала молча, не разговариваяс нами.

И только в последний раз, когда яуже пошла на поправку, она заговорила с нами и сказала маме:

— Ваша Надя будет жить. Пустьживёт за себя и за мою дочку. Мою звали Светочкой. Она умерла от голода. Яотдавала ей от своей пайки, а она всё равно умерла. Угасла Светочка моя. Светмоей души угас. Я не могла допустить, чтобы ваша дочка тоже умерла. Не могла.Пускай меня судят, как хотят. Я не могла этого допустить. Живи, Наденька! Засебя и за Светочку!

И ушла. Её потом действительноарестовали за хищение ценного лекарства и судили. Больше я никогда в жизни еёне видела. Я даже не помню, как её звали и называли ли её по имени, простоговорили «беженка», «эвакуированная» или «медсестра».

А я вот живу — за себя и за её маленькуюСветочку. Две жизни.

Потом поехала в райцентр,поступила в медучилище. Мама дала юбку и кофту бязевую. Стала учиться навечернем и работать на консервном заводе. Купила ситцевое платье, потомнакопила на отрез, и знакомая сшила мне платье из штапеля. Это была такаярадость! Потом на рынке купила себе пальто — воротник собачий, подкладкаизодрана.

После училища устроилась работатьв госпиталь, приду—повешу пальто так, чтобы никто дыр не видел.

Потом мне от госпиталя —а я хорошо работала, старалась—далиоднокомнатную квартиру. А ещё позже я счастливо вышла замуж и родила своюдочку. Но это уже совсем другая и ещё более радостная, счастливая история. А выговорите: какие там радости?!

Николай Иванович молчал. Онапосмотрела на своего попутчика и увидела, что он плачет. Смахнул слёзытыльной стороной широкой мужской ладони и сказал медленно:

— Вы знаете, а у меня ведь тоже вжизни случалось много радостей. Как я мог забыть о них?! Сам не знаю... Я ведьраньше совсем не такой был! Я был очень добрый! Весёлый! Шутил, улыбался! Покажена была жива, я часто песни пел. Просто так хожу —и пою... Господи, я былне такой как сейчас!

Надежда молчала. Потом легонькопогладила попутчика по руке своей маленькой ладошкой:

— Я знаю. Вам просто оченьодиноко. Не унывайте, не нужно... Вы ведь едете в гости?

Николай Иванович оживился:

— К дочери и внуку. Они — моёутешение. Редко видимся только. Спасибо вам, Надежда.

— За что, Николай Иванович?

— За вашу доброту. За вашрассказ. Рассказ о радостях Надежды.

И они улыбнулись друг другу. Идостали из пакета по жёлто-солнечному мандарину. А снег за окнами автобуса всёшёл и шёл, и чёрная дорога и темнеющие деревья становились белоснежными ипервозданно -чистыми.

Даст тебе Господь по сердцутвоему

Мне захотелось записать этуисторию далёкой юности, потому что, слушая её, я заново пережила чувство,знакомое каждому, кто рано или поздно приходит к Богу: чувство духовной весны.Это время духовного младенчества, такое яркое, полное чудес и ощущенияприсутствия Божия. Господь совсем рядом, Он так близок, как никогда.

Как мать близка младенцу и чуткослышит каждый его вздох, плач, младенческий лепет, тут же откликается на егопризывный крик и утешает, ласкает, нежит. А чуть позже, когда младенецподрастёт, мать уже не спешит так же быстро брать его на руки: теперь самсделай шажок, иди ко мне, малыш, ещё шаг, вот, молодец! И Господь всегдарядом, но ждёт, что духовный младенец по мере духовного роста постепеннонаучится ходить сам.

В минуты невзгод и скорбей, когдакажется, что Бог далеко и не слышит твои молитвы, нужно только вспомнить этусладкую пору духовного младенчества и заново пережить: близ Господь призывающихЕго.

Татьяна выросла в обычной семье:бабушки верующие, а родители воспитывались во времена безбожия. Папа у Танииз донских казаков, высокий, статный, и Таня в папу: и ростом вышла и осанкой,глаза голубые, русая коса до пояса. Умная, весёлая, жизнерадостная, любилатанцевать, танцевала и в кружке и дома. Женихов хоть отбавляй, только неспешила она с замужеством.

Ещё с детства Таня часторазмышляла: зачем люди живут и что там, за порогом жизни? В чём смысл бытия?Нечасто подобные вопросы волнуют молодых девушек больше, чем вопросы, какуюобновку одеть на танцы или как понравиться обаятельному однокласснику.

В 1990 году Тане исполнилосьдвадцать два года, и она собиралась выйти замуж. К будущему жениху глубокихчувств не испытывала, но он был очень порядочным и достойным человеком, лучшевсех остальных претендентов на руку и сердце девушки. Очень любил Таню.

Будучи неверующим, уважал верусвоей избранницы и вместе с ней ездил в паломнические поездки по святымместам. Побывали они в Толгском монастыре. Там Таня молилась, купалась всвятых источниках. }овёт Сергея с собой окунуться, а он сердится, ворчит:

— И зачем это нужно?! Да я лучшедома в реку брошусь, чем в этот ледяной источник полезу! Какое странноежелание — в ледяной воде купаться...

А мимо священник проходит иговорит ему негромко:

— Не мешай ей! Не нужно мешатьчеловеку...

Приехали из монастыря, подализаявление в загс.

Пригласили на свадьбу гостей. И вот за месяц до свадьбыТаня захотела съездить помолиться преподобному Сергию Радонежскому вТроице-Сергиеву Лавру. И Сергей с ней, конечно, поехал. Приезжают в Лавру.Приложилась Таня к мощам святого и почувствовала такую радость, такуюблагодать, что век бы из этого места не уезжала. От мощей уходить не хочется,на литургии сердце поёт. А Сергею это всё в тягость, он ворчит:

— Да пойдём уже, сколько можно вхраме стоять, давай лучше в кафе посидим или в кино сходим...

Услышал его ворчанье священникЛавры и слово в слово повторил толгекого батюшку:

— Не мешай ей! Не нужно мешатьчеловеку...

Нахмурился Сергей. Господь вразное время сердца каждого человека касается, Он один знает, когда человекспособен к Нему прийти. Вот и для Сергея, видимо, это время пока не наступило.Ничего из того, что чувствовала Таня, он не ощущал.

И ещё они вдвоём попали на беседук старцу, отцу Кириллу Павлову. Таня, увидев батюшку, была поражена: лицо егосветилось, прямо сияло. Никогда —ни раньше, ни позже — не видела она, чтобы отчеловека исходила такая благодать. Таня даже смотреть не могла долго на еголицо, она ещё и спросить ничего не успела, а чувство благодати, духовногоумиления коснулось сердца так остро, что из глаз сами потекли слёзы, и она безвсякой причины начала плакать.

Сергей заговорил первым, сказал,что торопится вернуться домой, на работу нужно выходить. Старец посмотрелвнимательно на них, а потом благословил молодому человеку ехать домой, а Танеблагословил остаться пожить в Лавре. Помолиться, потрудиться. Сергей,радостный, вышел. А старец на вопрос девушки о дальнейшей жизни, о скоромзамужестве ответил коротко:

— Это не твой путь.

И она почувствовала себя так,будто камень с души свалился. Поняла, что не радовало предстоящее замужество,а тревожило. Может, эта тревога, чувство ошибки и привели её в Лавру?

После благословения старца оченьбыстро нашла жильё и работу в монастыре. Сначала, правда, предложили ейпослушание в трапезной. Пришла она в трапезную, вышел старший по послушанию,посмотрел на молодую красивую девушку —и отказал. Таня расстроилась:

— Возьмите меня хоть кем! Ясильная, могу любую трудную работу делать... Хоть полы мыть возьмите...

Старший и говорит сопровождающейсестре:

— Ну, если так просится — нужновзять. Вот тебе тряпка, вот ведро —и вперёд, полы мыть будешь. Мой и молитвучитай. Поняла?

— Хорошо...

И вот Таня моет полы, толькотряпка мелькает. От радости летает, а не ходит. Всё чисто, всё сверкает. И молитваидёт— Господь младенца духовного утешает.

Съездила домой, раздала все вещиподругам, жениху отказала, в течение суток обернулась назад. А Сергей и неудивился даже, как будто знал заранее. Видимо, старец помолился за них, потомучто принял жених отказ спокойно, с пониманием. Таня потом много лет молилась занего и спустя годы узнала о его судьбе.

Сергей довольно быстро женился, вжёны взял девушку жизнерадостную, хохотушку, совершенно неверующую. Лет черезпять он сам пришёл к вере, и через отца семейства воцерковилась вся дружнаясемья: и жена, и четверо детей. Вот так Господь промышлял о нём: Таня и безнего была верующим человеком, а тут вся семья уверовала.

А тогда, в девяностом, необошлось без искушения: Сергей предупредил всех своих родных об отмене свадьбы,а мама Тани почему-то забыла предупредить деревенскую родню. Может,расстроилась сильно, может, думала, что не приедут из далёкой уральскойдеревни они на торжество. Но в назначенный день приехало полдеревни, собралисьсамые дальние родственники, даже те, кто Таню только малышкой помнили.

Навезли пирогов, куличей,деревенской снеди. А свадьбы-то и нет! Так они назад поехали, по дорогеедят-едят, никак съесть не могут. Всё раздали кому придётся, лишь бы непришлось с этими яствами назад в родную деревню возвращаться — насмешек необерёшься... Вернувшись домой, на все вопросы отвечали, что хорошо, дескать,на свадьбе погуляли. Так вторая половина деревни и была уверена, что Таня благополучнозамуж вышла.

Да... А тогда вернулась Татьяна вЛавру, молится, на послушании трудится. Через две недели подходит к ней старшаяпо послушанию сестра и спрашивает:

— Таня, ты ведь медик пообразованию?

— Да, медик...

— Хватит с полами, заканчивайсвою поломоечную карьеру. Завтра с утра в медпункт пойдёшь.

А Таня расстроилась. Она ведь поновоначалию своему радовалась грязной работе, думала про себя: вот тут-то ясмирению и молитве научусь, прямо как в Патерике у Святых Отцов. А тут,понимаешь, весь стремительный рост к высотам духовной жизни перекрывают:

— А можно я полы мыть останусь,а?

— Какие полы?! Тебя преподобныйСергий Радонежский благословляет в медпункт!

— Ой! Если преподобный, то,конечно, я готова и в медпункт!

Стала Таня в медпункте трудиться.Там у неё молитва уже не так легко пошла: начнёт она молиться, а тут нужнобабушке-паломнице капель сердечных накапать. Или давление померить, уколсделать. Или семинаристу таблеток выдать. Она про молитву-то и забудет. Потомснова молиться начнёт. Молится и думает про себя:

— Ах, какое счастье, что я вЛавре! А вот Господь сказал: всё оставь и иди за мной... Я так и поступила.

В общем, взлетает мыслью всё вышеи выше. Ей уже и есть не хочется, и спать не хочется, только бы на службахстоять и на послушании трудиться. Но в Лавре народ опытный и преподобный Сергийпромышляет о всех своих чадах. Как только стала она взлетать и парить,случилась у неё одна встреча. Приходит в медпункт профессор, преподавательсеминарии. Она у него и спрашивает:

— Простите, пожалуйста. А вотможно спросить? Вот если все заповеди исполнила, дальше что делать?

Профессор — человек деликатный,внимательно смотрит на неё, как будто диагноз ставит, потом улыбается иотвечает:

— Так, так... А дальше главутринадцатую Первого послания к Коринфянам читайте и наизусть учите.

— Поняла... Спаси Господи...

Приходит домой — и сразу заЕвангелие. А там:

«Если я говорю языкамичеловеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвалзвучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание ивсю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, —то я ничто. Иесли я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нетмне в том никакой пользы».

И ещё:

«Когда я был младенцем, топо-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; акак стал мужем, то оставил младенческое».

Задумалась Таня. Стала читать отрезвении, о духовном возрастании, о прелести. К наставнику духовномуобращаться. Год в Лавре пролетел незаметно. А в 1991 году произошло событие,которое в её жизни сыграло важную роль.

В том году Казанский собор вПетербурге, бывший музей истории религии, снова стал действующим храмом. Иззапасников музея передали Церкви иконы, предметы богослужения, мощи святых.Тогда в простой рогоже, среди гобеленов, обрели мощи преподобного СерафимаСаровского, великого заступника нашей земли. Эта радость всколыхнула много душ,и даже изменила судьбы некоторых людей.

Мощи привезли в Москву, вБогоявленский Патриарший собор. И, один раз съездив к преподобному Серафиму,Таня стала отправляться в Москву каждые выходные. Два часа на электричке водну сторону и два в другую. Только для того, чтобы постоять на молебне иприложиться к мощам преподобного. Услышала, что собираются крестным ходом идтис мощами из Москвы в Дивеево, и тут же к старцу, отцу Кириллу:

— Батюшка, благословите, я пешкомс крестным ходом за преподобным пойду в Дивеево.

— Так не понесут мощи, а повезут.Ну что ж... поезжай с Богом в Дивеево.

Так Таня после Лавры оказалась вДивеево. Сразу почувствовала, что люди здесь живут особенные: во-первых, самоместо особенное — удел Пресвятой Богородицы, во-вторых, когда монахинь разгоняли,многие осели у местных жителей, ютились в их избушках. И, конечно, принесли ссобой монашескую молитву и образ жизни. И многие местные стали очень верующимилюдьми.

Бабушка Анна, которая приютилаТатьяну, была такая молитвенница! Правило вычитывала монашеское. И пока с утрасто пятьдесят молитв Пресвятой Богородице не прочитает, чашки чая не выпьет.

В то время здесь была небольшаяженская община. Возглавлял её дьякон, которого в шутку называли «наша старшаясестра». Татьяну отвели к старице, последней из оставшихся в живых инокиньДивеевской обители.

Много скорбей и трудностей выпалона её долю. В детстве видела грубость, сквернословие, драки, затем трудоваямонастырская жизнь, общие послушания, после закрытия монастыря — скитания,гонения, тюрьма и лагерь. Лагерный номер 338, который пред сказала ей ещёдивеевская блаженная Мария Ивановна. В лагере обыскивали, отнимали нательныекресты, запрещали молиться. Чуть не умерла в лагерной больнице и потом всюжизнь страдала от хронического плеврита и мучилась от кашля.

После многолетних скитанийвернулась в Дивеево с другими оставшимися в живых сёстрами обители. Маленькийдомик номер шестнадцать по улице Лесной. Здесь она прожила сорок лет. Впрежние времена в монастыре имена меняли только при монашеском постриге, а прииноческом оставляли имя прежним. Поэтому матушку все местные знали под еёсобственным именем Евфросиния, Фрося.

В 1984 году архимандрит Вонифатийиз Троице-Сергиевой Лавры по благословению Святейшего Патриарха Пимена постригмать Евфросинью в схиму. При постриге её нарекли Маргаритой.

Когда Таня приехала в Дивеево,старице было уже девяносто лет. Она принимала приезжающих паломников, сестёробщины и относилась к этому как к послушанию, данному ей Самой ЦарицейНебесной. Старица доставала чугунок батюшки Серафима, поручи, кожаныерукавички преподобного, его большой железный крест. Всё это бережно хранилось,пряталось в годы гонений. Мать Маргарита одаривала богомольцев сухариками изчугунка преподобного, давала советы, наставляла, молилась за всех, ктонуждался в молитве.

Когда Таня с одной сестрой общиныпошли к матушке, то по пути завернули на святой источник, искупались неспеша. А старица, оказывается, ждала гостей сразу после Литургии. А потом у неёсвои дела, правило молитвенное. И вот заходят Таня с сестрой в дом: в крошечнойизбушке —сени, кухонька, маленькая келья с низеньким потолком. Заходят, аматушка ворчит:

— Двери закрывайте! Чего такпоздно-то пришли?! Где вас носило?!

Таня опешила. Она представляламать Маргариту такой благообразной благочестивой схимницей, как в Патерикахописывают стариц. Чтобы каждое слово как пророчество, в каждом предложении—свидетельство о прозорливости. Новоначальные ведь часто увлекаются внешнимблагочестием, бывает, с уст не сходит: «простите, благословите, спаси Господи,ангела за трапезой». А тут... Что же это за старица?! Голос громкий, сердитый...Это же просто какая-то сердитая бабушка!

Такой её и местные знали.Называли «бабка Фрося».

Духовный человек всех понимает, адушевные и плотские люди —они духовного человека не понимают.

(Такой была и схимонахиня матьСепфора, молитвенно стоящая у истоков возрождения Оптиной пустыни и Клыково.Она тоже была старицей, но жила очень прикровенно, молитвенный подвиг свой скрывала.К ней приезжали иеромонахи, игумены, протоиереи за духовным наставлением, засоветом, а соседки недоумевали: «Почему это к нашей бабушке Даше столькосвященников из Оптиной ездит?».)

Таня тогда, в свой первый приходк схимнице, только одно почувствовала: как хорошо ей в этом маленьком домике,как легко на душе рядом с матушкой, как уходят тревоги и заботы. И ещё поразилась:какое светлое лицо у старицы! И в келье у матушки было очень благодатно—двебольшие иконы: преподобного Серафима Саровского и Божией Матери «Умиление».

Таня попросила:

— Матушка, благословите мнеостаться. Быть в общине я, наверное, не заслуживаю, недостойна. Мне бы хотькоров доить или полы мыть, лишь бы жить рядом с Дивеево.

Старица улыбнулась и благословиладевушке остаться в общине.

А позднее, когда уже много разприходила в эту избушку — придут все вместе — кто на пол сядет, кто на коленяхрядом с матушкой, —Татьяна начала понимать, каким сокровенным человеком быластарица. Она скрывала все свои дары. Внешне —никакого елея. Обедает, лепёшкуест: «Эх, какая вкусная лепёшка! Как хорошо!» Люди придут: «Как там твоякорова? А как твой племянник?» Со стороны — обычная бабушка.

Как-то Таня пошла к матушке содной сестрой. Та недавно приехала и уже была несколько раз у старицы. И вотидут они, а сестра и спрашивает:

— И чего мы к ней идём?! Онатолько ест да спит. Обычная старенькая бабушка.

Таня ей отвечает:

— Матушка молится. А это самыйбольшой труд.

Заходят они к схимонахине вдомик. Старица Таню впускает в келью, а её спутнице и говорит:

— И чего ты ко мне пришла?! Ятолько ем и сплю. Обычная старенькая бабушка. Что же я тебе могу полезногосказать?

Духовного человека видит толькодуховный. Или тот, кто стремится к духовности, ищет её. И такой человек могпочувствовать в старице скрытую внутреннюю духовную силу. Рядом с ней душачувствовала что-то неземное. Такую лёгкость! Мир помыслов, тишину душевныхсил.

А она молилась за всех, ктоприходил к ней. Молилась после встречи и молилась во время беседы. И человек,не знающий, что такое сердечная, непрестанная молитва, ничего не понимал:отчего ему так хорошо здесь, в этой маленькой келье, отчего так тянет приходитьсюда снова и снова...

А внешне это никак непроявлялось... По своему смирению даже схимническое облачение она одевала не часто,в простой одежде ходила. А внутри — старица. Схиму стала одевать, только когдамонастырь открыли. Ей Пресвятая Богородица являлась...

Мать Маргарита переживала за всехсестёр общины. Будучи духовно опытным человеком, молитвен- ницей, она знала,как велика благодать, которую даёт Господь новоначальным. Даёт втуне, даром. Апо мере духовного взросления скрывает. И потом, чтобы стяжать такую жеблагодать, как на заре духовной жизни, человеку нужно много подвизатьсясамому. Нужен подвиг, а он не каждому под силу. И часто человек подвизается,молится, постится, живёт духовной жизнью, а такой благодати, как раньше,—нечувствует.

Раньше вставал чуть свет—и спатьне хотелось! Долгие службы—в радость! Поститься—легко! А когда Господьчуть-чуть благодать Свою скроет, чтобы человек собственные силы приложил, всянемощь тут как тут: поститься—тяжело, вставать рано—тяжело, молиться — ещё тоготяжелее... Вот тогда человек и познаёт свою немощь, и начинает смирятьсяпонемногу, и понимает, что значит: «Без Мене не можете творити ничесоже».

Старица предупреждала молоденькихсестёр об этом. У неё самой когда-то было послушание телятницы. И вот онаприводила простые примеры из жизни в назидание сёстрам:

— Сейчас у вас столько благодати!А вы её не цените! Не умеете ценить... Так лошадь, когда в яслях у неё многосена, всё повытащит, копытами потопчет... А когда сена-то мало останется, таклошадка каждую соломинку подбирает. Вот и вы так будете...

Много лет эти слова старицы Танявспоминает. Только зовут её теперь уже не Татьяной. И она инокиня в монастыре.«Даст ти Господь по сердцу твоему и весь совет твой исполнит».

Но это уже совсем другая история.

Время на покаяние

Сегодня мне нужно навестить вбольнице одну сестру монастыря. И вот я еду на машине с водителем Михаилом.Дорога пустынна. В окна автомобиля светит нежное майское солнышко, вокругяркая, сочная весенняя зелень. Время от времени в кабину вплывает нежныйаромат черёмухи. Хорошо!

Михаил едет молча. Потом вдыхаетвесенний аромат и медленно начинает разговор. Дорога располагает квоспоминаниям. А с попутчиками, как давно известно, порой бываешь откровенней,чем с постоянными собеседниками.

— Как хорошо жить на этом светеиногда понимаешь, только когда попадаешь на тот.

— А что, Миша, тебе случалось ина том свете побывать? —легкомысленно и весело спрашиваю я.

Но Михаил серьёзен:

— Случалось.

Моё легкомыслие и весельемгновенно исчезают. Уже серьёзно я прошу:

— Расскажи, а?

Миша морщится. Рассказывать емуне очень хочется. Но уже поздно. Он бросает на меня испытующий взгляд. Потомвздыхает и, не спеша, с длинными паузами, глядя на дорогу, начинает свойрассказ.

В миру Михаил работал машинистомпередвижной электростанции. Он первым приезжал туда, где потом должна былапоявиться буровая. Прежде чем она появится, прежде чем приедут нефтяники илигазовики, нужно приготовить к их приезду место. Чтобы было электричество, чтобыпоявились жилые вагончики, баня, столовая.

Так что Миша был первопроходцем.Жил в тайге один. Как-то раз под Сургутом, в тайге, прожил один больше месяца.«Здорово! — говорю я,— Это прям, как Робинзон Крузо! Интересно! А как ты жил?Зверюшек таёжных видел?»

— Видел. Лось приходил. Мишкакосолапый разведку делал. Я бензопилой в реке лунку сделаю — воды наберу. Чаигоняю. Ну, припасы были с собой. Только одному долго в тайге нельзя безпривычки. К концу месяца стал слышать, как в вагончике Владимир Высоцкий песнипоёт. У меня приёмника не было никакого. А тут слышу Высоцкого и всё тут. Ну,думаю, пора к ребятам ехать в гости, чтобы разогнать одиночество. Надел лыжи иотправился к лесорубам. Рассказал им о концертах в своём вагончике. А они смеются:«Подольше поживёшь один, ещё и не такое услышать можно».

Скоро одиночество кончилось,приехали вахтовики на работу. А у Миши новая беда: у него желудок был больной.А тут ещё консервы сплошные на обед. И вот как-то чувствует он сильную боль вживоте. Как будто клещами железными внутри всё сжали. Упал на кровать и встатьне может. Слышит, машина с рабочими пришла. Вот уже и уехала. Ребята в вагончикзаходят, а он лежит бледный на кровати и слова вымолвить не может, толькостонет. А машину рейсовую уже отпустили.

Стали снова машину вызывать. Покавызвали, пока до больницы довезли, время прошло. Целый день. В больнице сразусказали, что нужна срочная операция. А Миша чувствует: вроде боль отпустиланемного. Не хочет операцию. Стал домой проситься. Врачголовой только покачал. Говорит: «Тебе что, жить надоело? Ну, пиширасписку, что отказываешься от медицинской помощи и иди, куда хочешь».

Написал Миша записку, доковылялдомой. Вроде боль потише. А ночью опять сильнее. Лечь не смог, просидел всюночь на стуле, голову и руки на стол положил. Еле дождался утра. Ребята вбольницу отвезли. А там врач сердито говорит: «Что ж ты так рано-то? Надо былобы ещё немножко подождать! Чтоб нам и возиться с тобой не пришлось! Сразу вморг и никаких хлопот!»

Повезли Мишу в операционную. А унего, оказывается, была прободная язва. Не успели наркоз дать, а он сознаниепотерял. Клиническая смерть. Внезапно почувствовал, что боли уже нет. А сам оннаходится прямо под потолком. Подумал только: «Падать-то высоко будет...»

И... увидел себя в аду.

— Миш, почему ты решил, что этобыл ад?

— Так там были бесы. Страшноеместо! Не приведи Господи! Спаси, сохрани и помилуй! Там испытываешь такоечувство отчаяния и обречённости...

Михаил не говорит ничегоособенного, но я чувствую, как по спине начинают бегать мурашки. И тепло вкабине сменяется леденящим чувством холода.

Миша замолкает и включает акафистБожией Матери. Мы едем молча. Постепенно я снова замечаю весеннее солнышко, ичувство леденящего страха уходит. Акафист заканчивается, и рассказчикпродолжает:

— Ещё там грохот, грязь. Всёчёрное, грязное. И какие-то люди в грязи делают какую-то бессмысленную работу.Я увидел там своего отца. Сейчас молюсь вот за него. Сколько уже панихидзаказал! Ещё увидел одного парня, который за несколько лет до моей болезнидругу моему отвёртку в спину воткнул.

Я не хотел оставаться в этомместе. Не хотел! Я вспомнил о своей маленькой дочке. А ей годика три всегобыло. Кто без меня её вырастит? Кто поможет? Я начал молиться. Авто время я вцерковь не ходил. О вере не думал. Жил сегодняшним днём, и о том, что какая-тотам загробная жизнь существует, не помышлял даже. Знал только одну молитву. Да.Одну-единственную. «Отче наш». Бабушка меня когда-то научила.

Собрался с силами и стал эту единственнуюизвестную мне молитву читать: «Отче наш, иже еси на небесех... Господи,помоги мне! Да святится имя Твое... Я ещё не готов к смерти! Да будет воляТвоя, яко на небеси и на земли... Господи, смилуйся, дай мне ещё время напокаяние! Я не хочу здесь оставаться! Хлеб наш насущный даждь нам днесь, иостави нам долги наши, я коже и мы оставляем должникам нашим...»

А бесы тут как тут. Навалились наменя, не дают молиться. Путают мысли. « Я неправильно жил, Господи! Я про Тебяне думал. Не оставь меня, как я оставил Тебя! Я исправлюсь! Дай мне время напокаяние! Мне ещё дочку нужно на ноги поднять! Ради дитя невинного, смилуйся,Господи! Отче наш... И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!»

И вернулся. Ожил.

Врачи поражались. Слишком многовремени прошло до операции. Они уже приготовились моё тело в морг отправлять.Медсестра потом говорила, что у меня как-то даже кровь загустела, нельзя былокапельницу поставить. В общем, труп практически. И вдруг очнулся. Решили:медицинское чудо. А я-то знаю, Кому это чудо принадлежит!

Вышел из больницы, пошёл вцерковь. Первая моя служба была. Если б ты знала, как она мне тяжело далась!Видимо, грехов много было—еле достоял. В храме тепло, а я замёрз. Мёрзну —силнет. И пот холодный по спине. Взмолился Господу: «Господи, помоги мне службу доконца отстоять!» И отстоял. Ну а потом уже легче было. На других службах-то.

— Миша, ты поэтому в монастыретеперь трудишься на послушании?

— Ну а как ты думала?! Что меняот больших денег и мирской жизни могло в монастырь привести?! Я ведь привыкжить по своей воле. Вот дочку выучил и уехал в обитель. Теперь на послушании удуховного отца живу.

О душе думаю. Потому что знаю,что с ней случиться может. Старец мне сказал: «Ты, когда в миру жил, спал. Асейчас проснулся. И понял, что такое жизнь, что такое душа и почему о спасениинужно думать до того, как умрёшь».

И Миша снова включает акафист. Мыедем дальше и слушаем. Я вспоминаю свою знакомую. Она не верит в Бога,некрещеная и креститься не собирается. Говорит: «Я знаю, что умру и исчезну.Какая мне разница, что будет с моим телом после смерти! Пускай меня кремируют!Душа? Какая душа?! Где доказательства, что она существует?!»

Господи, дай нам всем время напокаяние! Помоги очнуться от сна и вспомнить о Тебе! «Отче наш, иже еси нанебесех...»

Помощь преподобных

В девяностые годы многиеприходили к Богу, обильно изливалась благодать Божия на нашу страну, так долгоскованную государственным мировоззрением научного атеизма. Люди осознавали себяверующими и меняли свою жизнь. А изменить жизнь в соответствии со своимиубеждениями — трудно. Легче плыть по течению. Но призыв Божий и действиепервоначальной призывающей благодати были так сильны, что бывшие атеистывозрождали храмы, меняли профессии, уходили в монастыри.

Вот среди таких людей и оказаласьЛена. Рассказывает Лена свою историю с юмором, человек она добрый,жизнерадостный. А я-то знаю, сколько скорбей и испытаний выпало на её долю. Нов каждом искушении, каждом испытании Господь был рядом. О скорбях Ленарассказывать не любит, но она уверена в том, что путь её в Оптину былнеслучайным. И не окажись она в Оптиной пустыни, неизвестно, как сложилась быеё жизнь... Но всё по порядку.

В начале девяностых Лена иАндрей, тогда совсем ещё молодые люди, жили в Москве, в трёхкомнатной квартире.Лена преподавала химию, Андрей занимался ремонтом автомобилей. Обычная семья...О вере особенно и не задумывались, хлопоты семейные, запарка на работе, деньза днём—суета. О душе подумать некогда... А Господь ждал.

И вот случайно услышав опреподобном Серафиме Саровском, Андрей загорелся: очень ему захотелосьприложиться к мощам святого. Сами люди совсем нецерковные, никогда неисповедались, а вот захотелось отчего-то... Преподобный Серафим позвал...Молодые, на подъём лёгкие, собрались, сели вмашину, поехали. Ни карты, ни представления, куда ехать. Лена говорит:

— Это вроде город такой — Саров —есть. Нужно туда ехать.

Андрей отвечает:

— Не, я вот слышал: Оптинупустынь возрождают, а там мощи святых, вот там преподобный Серафим и находится.Точно тебе говорю!

Приезжают в Оптину, спрашивают оСерафиме Саровском, а там смеются над ними: здесь — старцы Оптинские! Эх, вы,темнота!

Но, видимо, неслучайно они вОптиной оказались: так им здесь понравилось, что решили они обязательно ещёраз приехать. Замечали ли вы, как часто ошибки и оплошности обращает Господь внашу пользу?

Подошло время отпуска. Собралисьв этот раз как следует, карту взяли, едут. Долго едут, скоро заправиться бынужно.

— Лен, деньги приготовь!

— Какие деньги?! Ты разве невзял?!

А деньги приготовленные осталисьдома —на пианино лежат. Сколько раз ездили по делам, за покупками — никогданичего не забывали. А тут в такой дальний путь отправились, и такаянезадача...

Отступая от повествования, хочуотметить, что так бывает очень часто: пойдут люди на дискотеку или на курортпоедут—всё в порядке. А вот стоит собраться на первую исповедь... Или напричастие... А если крещение предстоит, происходят такие вещи, которые иначекак искушением не назовёшь... Опытные ограждаются молитвой, благословением.

А младенцев духовных Сам Господьхранит. Искушения попускает, может, для проверки на прочность и серьёзностьнамерения, а потом мощно и властно устраняет все препятствия как пылинки,обращая скорбь искушений в духовную пользу, творя чудеса и укрепляя нашумладенческую веру.

— Лен, бензина не хватит, никакхватить не может...

А машина всё едет... Как онидоехали —чудо настоящее! Давно должен был бензин кончиться, а машина всёедет...

Искали Саров, а подъезжают—Дивеево.Раз—и из-за поворота храм в ночной подсветке красоты удивительной. Какоесегодня число-то? 31 июля. Потом уже только узнали, что первогоавгуста—праздник преподобного Серафима Саровского. Тут машина встала намертво.Вышли из автомобиля—то ли на земле, то ли на небе... В храм вошли. Ладно,завтра в Саров поедем, к Серафиму Саровскому, а сегодня в этом чудесном храмепомолимся.

Смотрят: очередь стоит какая-то,подошли. Все прикладываются к раке, и они приложились. Отошли, а душа поёт уобоих. Спрашивают у стоящих рядом:

— Простите, мы вот сейчасприложились к раке, а какой святой здесь лежит, не поняли...

— Да вы что?! Это же сампреподобный Серафим Саровский!

Оказывается, на всенощную успели— на праздник к преподобному. Потом только поражались, вспоминая, ведь так онистремились к святому, так хотели к нему приехать. И вот Серафим Саровскийпринял. Не попустил Господь по молитвам преподобного, чтобы ночевали они в полечистом... По всем законам физическим машина встать должна была, а она каким-точудом всё ехала, и ехала, и остановилась только у храма, где шла праздничнаяслужба преподобному.

Отстояли службу, на следующееутро на праздничной литургии помолились. Да как сказать, помолились — первыеробкие шаги сделали: ни молитв не знают, ни перекреститься толком не умеют.Служба заканчивается, смотрят: ходит монахиня по храму, собирает пожертвованияна храм в какой-то Нуче. Просит приехать в эту самую Нучу, потрудиться немногово славу Божию. К Андрею с Леной подошла. Они объясняют, что пожертвовать неполучится: денег ни копейки. И потрудиться поехать тоже не получится —машинавстала, бензин кончился. Монахиня им так спокойно отвечает:

— Ничего, не переживайте, Господьуправит.

Смотрят, а она дальше по храмуходит и всё просит приехать к ним в Нучу, а кто про дорогу спрашивает, онатолько рукой махнёт: по дороге ехать, свернуть туда, свернуть сюда, через поле—вот и храм. Лена спрашивает Андрея:

— Ты понял, как к ним ехать?Что-то уж очень непонятно она объясняет...

— Ничего не понял... Тутсвернуть, там повернуть... поле какое-то... Так к ней никто не приедет — попробуйдогадайся, как до её Нучи добраться.

Проходит время какое-то,возвращается к ним монахиня, заправляет им машину, и едут они до этой самойНучи. Приезжают, а там уже толпа народу: все, кого она приглашала, приехали, ниодин не заблудился.

Оказалось, что здесь возрождалихрам старинный. Одно время храм этот служил прибежищем для схимонахиниМаргариты — единственной дивеевской монахини, дожившей до возобновления монастыря.

Село это особенное: в началедевятнадцатого века часть его по наследству досталась юным сиротам-по- мещикамМихаилу и Елене Мантуровым. Михаил Васильевич, Мишенька, любимый ученикпреподобного, принял на себя подвиг добровольной нищеты. По благословениюСерафима Саровского продал имение и отпустил на свободу крепостных. На вырученныеот продажи средства он построил в Дивеево два храма, а также купил земельныйучасток под Троицкий собор будущего монастыря, где ныне почивают мощипреподобного Серафима.

Хотели Андрей с Леной немногопоработать, да и распрощаться, а прожили десять дней. И дни эти они теперьвспоминают как одни из самых счастливых в своей жизни: такое ощущение остройрадости, полноты бытия подарил им совместный труд и молитва в маленьком селеНуче, в пристанище любимых чад преподобного Серафима.

А ведь не оставь они тот кошелёкс деньгами дома, на пианино, кто знает, не поторопились бы уехать домой сразупосле службы? Дождались бы монахиню или нет? Может, усомнились бы в том, найдутли они дорогу, так непонятно объяснённую? И не было бы этого подарка, этоймилости — счастливых дней в Нуче... Вот и ещё властный и умелый взмах кистиТворца на полотне жизни...

Назад в Москву поехали — и бензинесть, и денег дали, и овощей полную машину нагрузили в подарок. И такая этаНуча им потом родная стала, что даже долгое время вынашивали они планы совсемсюда из Москвы перебраться. А им тут уже и домик приготовили и даже коровуЗорьку в подарок.

Но промысл Божий властно вмешалсяв их планы и привёл в Оптину. Свою первую поездку они не забыли и при первойвозможности решили снова в Оптиной пустыни побывать. Приехали. А в монастырепраздник. Служба праздничная идёт, во всех углах храма отцы исповедуют народ.Скоро уж и причастие будет. У Лены спрашивают:

— А вы исповедались?

Лена никогда в жизни неисповедалась. И отвечает нерешительно:

— Так ведь праздник... А у менягрехов — уйма... Что ж я буду людям праздник-то портить?!

— Это у вас неправильные помыслы— от лукавого такое бывает.

— Как от лукавого?!

И бегом на исповедь. Вот на этойпервой исповеди и познакомилась Лена с будущим духовным отцом, игуменом Н.,тогда, двадцать лет назад, молодым иеромонахом. Он участливо слушал еёнеумелую, сбивчивую исповедь и качал головой. Потом сказал задумчиво:

— Как же так, совсем мира в душенет... Нужно вам задержаться, помолиться ещё немного в Оптиной.

Как происходит встреча духовногочада с духовным отцом? Отчего её будущий духовный отец предложил ейзадержаться, а множество предыдущих исповедников отпустил с миром? Отчегосердце его расположилось к будущему чаду, а сердечко Лены затрепетало,почувствовав наставника? Тайна духовная... Промысл Божий... В этот момент жизниЛене с Андреем очень был нужен наставник, и Господь им его дал.

Задержалась Лена в Оптиной. Адежурная гостиничная, видимо, перепутав неприметную паломницу с какой-топочётной гостьей, поселила её в лучшую келью. И послушания никакого не дала:молись да отдыхай. И вот Лена день ходит на службы и отдыхает, второй ходит иотдыхает, смотрит: все трудятся после службы-то. Послушание называется. А унеё нет никакого послушания. Очень ей захотелось потрудиться. Вот бы в храмепоработать! Пошла к старшей по уборке храма на послушание проситься. А та,такая же новоначальная, на пол года постарше, только услышав просьбу, сразу жеи отвечает:

— Ты чего это сама себепослушание выбираешь?! Это монастырь, здесь так нельзя! Смиряться нужно! Кудапошлют, туда и пойдёшь!

— Так у меня вообще никакого...

— Я тебе уже всё объяснила, разветы не поняла?!

Лена отошла в сторонку изаплакала: у всех послушания, а она, видимо, недостойна... Стоит, плачет.Проходит мимо послушник и говорит ей тихонько:

— Сестра, вы не расстраивайтесь!Вот храм рядом! Сходите к преподобному Амвросию, всё расскажите, батюшка вамтут же и поможет!

Пошла Лена к мощам преподобного,а сама думает:

— Разве можно из-за такихпустяков святого беспокоить?

Всё же приложилась к мощам итихонько рассказала обо всём.

Выходит из храма, возвращается вгостиницу, только в келью зашла, а за ней уже бегут:

— Лен, храм убирать нужно, алюдей сегодня не хватает. Пойдёшь в храм на послушание?

С тех пор Лена уже сама о всехсвоих проблемах рассказывала преподобному. Вот как-то проголодалась сильно. Доужина далеко. Чай-то можно вскипятить, а к чаю — ничегошеньки...

— Батюшка, есть так хочется, а кчаю нет ничего!

Только отошла от мощей, слышит:

— Сестрица, вот пряники,угощайтесь, пожалуйста!

А то священник, которыйблагословил её задержаться, пропал куда-то. Она его не всех службах высматривает—нетнигде. День нет, два, три...

— Батюшка, отец Амвросий, помогимне найти отца Н.!

Вышла из храма —отец Н.навстречу... В лазарете лежал, только что отпустили.

Лена вспоминает свои первые шагидуховного младенца, как поток чудес, быстрых ответов на молитву, милостьБожию:

— Как близко святые! Как быстрослышат они молитву! Приехала я из Оптиной домой. А у нас с Андреем был оченьхороший друг, Михаил. Сколько раз он нас выручал! Такой парень золотой: иумный, и красивый, и добрый! Но вот случилась у него скорбь в жизни, и онзапил. Да так запил, что очень быстро почти в бомжа превратился.

Лена с Андреем его пыталисьостановить, и навещали, и помогали, и уговаривали. Да у него новые друзьяпоявились — собутыльники. И вот Лена встретила его, а он уже совсем дошёл, ужепьёт всякую гадость.

Пошла Лена в храм, только входит,а там икона большая архангела Михаила. Припала Лена к иконе, стала за другамолиться. Со слезами помолилась. Возвращается домой, и идут они с Андреемнавестить Мишу. Заходят, а он с собутыльником. Сидят за столом, на столебутылка спирта «Роял», тогда везде такой спирт продавали. И вот сидят ониперед откупоренной бутылкой. И так её повернут, и эдак понюхают, а выпить не получается.Страх какой-то напал:

— Не, этот спирт нельзя пить, онпалёный...

— Да какой палёный, мы с тобойтакой сколько раз пили! Мы с тобой даже одеколон пили! И стеклоочистительпили!

— Не, у меня прям сердце чует:эта бутылка палёная!

Так они вокруг неё кругами ходилии выпить не смогли. Три дня Миша не пил, а до этого его трезвым и не виделидавно... Потом, правда, собутыльники опять споили.

Лена вздыхает:

— Если б я могла за него таккаждый день молиться... Ая не смогла... Тяжело это—молиться за кого-то.

Но тогда я испытала на себе, как это —небо близко совсем. ИГосподь близко... И святые — они совсем рядом, всё слышат...

И вот появился у Лены с Андреемдуховный отец. В Москве у них в это время начались тяжёлые испытания, скорби,о них Лена вспоминать не любит. В одном уверена: если бы не послал Господьсвоевременно духовника, то неизвестно, какой бедой всё могло закончиться...Атак с трудом, но держались. И стали они всё чаше в Оптину наезжать. А потоммечта у них появилась: совсем сюда перебраться. Своей мечтой поделились сдуховным отцом.

Пошли они как-то после службыгулять по окрестностям. Идут: красота, тишина, сосны вековые шумят, рекаЖиздра на солнце играет, птицы поют... Выходят к посёлку, а там домики одиндругого краше. Стали Лена с Андреем загадывать:

— Вот бы хорошо в этом домике намжить! Да... Лес рядом, река рядом, до Оптиной недалеко. А вот в этом доме — ещёбы лучше!

Выбирали-выбирали себе домикиграючи — выбрали. Всем дом хорош! Вот в таком бы жить! Вздохнули—и обратно вОптину пошли. Приходят, а навстречу отец духовный:

— Где вы ходите?! Я тут вам домнашёл! Поедем смотреть!

И что вы думаете?! Приезжают, аэто тот самый дом и есть! И купили они его мгновенно. Люди делились, скольковремени и сил на покупку и оформление документов обычно тратится, а Лена сАндреем за день обернулись! Сами удивляются: как это всё так удачно сложилось-то?! Стали смотреть в календаре вечером, какой же праздник, кто из святыхим так помог? Смотрят, а это праздник преподобного Тихона Калужского. Сам хозяин земли Калужской,видимо, п оходатайствовал...

Вот так и оказались Лена сАндреем в Оптиной. И живут здесь уже около двадцати лет...

— Лен, а не жалко с Москвойпрощаться было? Вы же коренные москвичи, и квартира трёхкомнатная...

— Нет, нисколько не жалко! ВМоскву мы можем в любой момент поехать. Только Андрюшка шутит: машина у негопрямо живая, всё понимает. Как в Москву поедем, а там пробки, суета, толкотня,так автомобиль пыхтит, кряхтит, заводиться не хочет. А уж из Москвы назад вОптину тут же заведётся и радостно скорость набирает.

Вот такая история...

О чадах и пастырях

Эта история поразила меня нетолько явным и видимым проявления промысла Божия в жизни людей, но и тем,какую власть, какое знание о чадах даёт Господь духовным отцам, пастырям. Какприоткрывает им Свой замысел, позволяет чудесным образом подняться над ковромбытия и в переплетении дней и событий, красок и нитей, маленьких узелков икрупных узлов судьбы разглядеть властную руку Творца. И, уразумев замыселХудожника, дать совет духовному чаду, указать правильный путь.

Главная героиня этой истории,Ольга, моя тёзка. Она уже немолода, но ещё полна сил. Энергичная, быстрая,трудолюбивая. Успешно трудилась в миру, вырастила сына, выучила, женила и,выйдя на пенсию, уехала в Оптину пустынь, где и трудится на послушании уже нескольколет.

Духовный отец Ольги — известныйОптинский духовник, игумен N. Новоначальные, особенно те из них, кто впервыеоказался в Оптиной, поражаются: как опытные Оптинские духовники, особенно первогопризыва, те, что приехали сюда в конце восьмидесятых, видят их помыслы,страсти, тайные грехи. Про отца N. шепчутся: «прозорливый».

Но в монастыре слово«прозорливость» не в ходу, о прозорливости здесь упоминают лишь по отношению кстарцам Оптинский. А об опытных духовниках говорят: интуиция, пастырскаяинтуиция. И вот Ольга, несколько раз столкнувшись с тем, что её духовныйотец, кажется, знает о ней всё, даже о чём она сама ему и не рассказывала,как-то осмелилась спросить у батюшки про эту самую интуицию. Знала, что напрямуюспрашивать нельзя, поэтому спросила уклончиво, как, дескать, получается, чтовот некоторые чада и хотели бы что-то от духовных отцов скрыть, да неполучается. Откуда, дескать, отцы узнают?

Игумен N. ответил: «Господь насердце кладёт»... И этот ответ, такой краткий, приоткрывает на самом деле тайнудуховную: Господь даёт пастырям особую благодать, открывает им многое продуховных чад.

А меня этот ответ поразил тем,что слышала я уже именно эти слова много лет назад. Дело было так. На исповедив храме исповедалась я знакомому священнику. Был батюшка человеком пожилым ине слишком образованным, и меня, юную выпускницу университета, смущали егокакие-то слишком простые слова, какие-то ошибки речевые. Прямо на исповедибатюшка стал что-то говорить мне, что-то советовать. А я слушала его совсемрассеянно и думала про себя: вот я университет окончила, два языка иностранныхзнаю, а уж книг перечитала сколько! И что может мнебатюшка нового сказать, мне — такой умной и взрослой!

И Господь не посрамил Своегопастыря, а посрамил мою юношескую кичливость. Внезапно я насторожилась, апотом уже слушала, раскрыв рот: пожилой и малограмотный батюшка говорил мнетакие мудрые слова, которые помню я до сих пор, до сих пор я ношу их в своёмсердце. А ещё он назвал мне несколько забытых мною грехов. Видимо, заметив моиокруглившиеся глаза, смиренный и кроткий пастырь сказал мне те самые слова:

— Деточка, ты не думай про меняничего. Я самый обычный старый священник. Это не я сам тебе советы даю. ЭтоГосподь мне на сердце кладёт... А я —только орудие Его, слуга Его недостойный.

История, которую рассказала мнеОльга, как раз об этом: о пастырях и пасомых, и о том, как Господь кладёт насердце отцам об их чадах.

Трудилась Ольга на послушании,как обычно, а в перерыве пришла к духовному отцу на исповедь. Он иногдаотправлял её с какими-то поручениями в Москву, давал какие-то координаты,номера телефонов. А тут —ничего не даёт, ничего не поручает, а просто говоритей:

— Поезжай прямо сейчас в Москву.

— А зачем, батюшка, я поеду вМоскву?

— Тебе по дороге позвонят, вот иузнаешь.

Собралась Ольга быстро — и наавтобус. Едет, вдруг сотовый звонит—сестра из Глазова:

— Оля, маме плохо. Не знаю,успеешь ли ты доехать... Срочно выезжай!

— А я уже еду!

Перезвонила отцу духовному:

— Батюшка, мне сестра сейчасзвонила, вы этот звонок имели в виду?

— Да. Приедешь домой —читай мамеПсалтирь.

Через сутки приехала Ольга вГлазов, а мама её, Анна, при смерти. Мамабыла слепая, ослепла давно, в семьдесят первом году. И перед смертью у неё,видимо, открылось духовное зрение, как бывает иногда у умирающих. Она Ольгу ссестрой не видит, а видит умерших родственников, разговариваете ними. И ешёвсякие страсти-мордасти видит — когда духовный мир приоткрывается,неподготовленный человек пугается сильно. Вот и она от страха никого от себя неотпускает. Сама не спит, задремлет урывками, и опять не спит, и никому изродных четвёртые сутки спать не даёт.

Оля родным говорит:

— Вы все отдыхайте, а я с мамойостанусь. Меня батюшка благословил ей Псалтирь читать.

Мама у неё была человекомневоцерковленным. Бабушки, те—да, в церковь ходили, а мама выросла уже присоветской власти, когда все от веры отстали. Что такое Псалтирь, мама у неё незнала. Оля ей и говорит:

— Мамочка, ты спи себе спокойно,а я рядом сяду и буду тебе тихонько книгу читать.

И вот начала Оля Псалтирь читать,мама тут же уснула и спит себе крепко. Ольга всю ночь выдержала, видимо,благословение духовного отца помогло. Всю ночь она читала и даже не устала. Амама спокойно проспала до утра. Утром просыпается и спрашивает:

— Что же ты такое читала,доченька?! Как же мне хорошо было! Ты такую силу от меня отогнала!

Умерла мама у Оли на руках чутьли не на следующий день. Хоронили её на святителя Николая Чудотворца — 19декабря. Только с того времени Ольга переживала очень. Какое-то чувство виныпоявилось: вот приехала перед самой смертью и не поухаживала даже за мамой.

И как-то духовный отец говоритей:

— Завтра у тебя новое послушаниебудет, поедешь и Козельск к старенькой монахине, поживёшь у неё и поухаживаешьза ней.

— А сколько ей лет, батюшка, какзовут её?

— Лет ей девяносто пять, и зовутеё мать Анна.

— Как мою маму...

Приехала Ольга к Анне и прожила сней четыре месяца, до самой смерти монахини. Они подружились, и мать Аннаповедала Оле всю свою жизнь. А была эта жизнь долгой, нелёгкой, интересной. Поней можно изучать историю нашей страны.

Родилась Анна в благочестивойкрестьянской семье. Дедушка её был молитвенником и даже удостоился явления емуПресвятой Богородицы, о чём он никому не рассказывал и открылся только передсмертью. Маме Анны за благочестие и неустанную молитву Господь многоеоткрывал.

Так, Анна запомнила материнскиеслова, обращённые к отцу, любителю выпить. Он заболел как-то тяжело и говорит:«Помираю...» На что мать ответила: «Нет, жаль мне тебя, но быстро ты не умрёшь:помучаешься ещё, за рюмочку-то нужно рассчитаться будет. А я вот умру быстро».Так и случилось. Отца парализовало, три года он лежал. Пить уже, конечно, непил. Молился потихоньку. А вот мама простудилась и умерла очень быстро. Вдеревне не было ни лекарств, ни врачей, и помощь медицинская часто приходиласлишком поздно.

Замуж Анна не вышла, тянула насебе всех домашних. В войну убили брата, надорвавшись, от тяжёлой работы, умерла его жена, и на руках у Анныостались пять иждивенцев: трое детей брата, парализованный отец и старенькаямама. Пошла девушка работать на лесоповал. Ростом маленькая, метр пятьдесят,худенькая, но работящая, выносливая. На лесоповале работали большей частьюмужчины. Дали норму: пять кубометров в день. Это целый самосвал. Нужно былоспилить дерево, отрубить сучья, распилить ствол на круглые чурки. Оплату давалипродуктами, и учётчик записывал трудодни в свою учётную карточку.

Продуктов не хватало на большуюсемью, и Анна попросила увеличить её норму до восьми кубометров. Над нейсмеялись—такая норма не каждому мужчине под силу. Но Анна молилась, и Господьпомогал ей.

После работы она спешила вБлаговещенский храм. Храм этот старинный, первый раз о нём упоминается влетописи Козельска в 1709 году. Анна хорошо знала историю родного храма,почитала всех подвижников, которые молились здесь. Особенно запомнилась ейистория молчальника Тита. На меня эта история тоже произвела большоевпечатление, не могу удержаться, чтобы не поделиться ею с вами, мои дорогиечитатели.

Молчальник Тит, до сих пор чтимыйв Козельске, подвизался в Благовещенском храме в девятнадцатом веке, первой егочетверти. Он был нищим странником, ходил по святым местам, жил даже какотшельник в лесу. Потом, получив, видимо, какое-то тайное уведомление, пришёлв Благовещенский храм.

На расспросы прихожан отвечалтолько знаками как глухонемой. Отчего он пустился странствовать? Отчего далобет молчания? Пережил ли он какую-то тяжёлую скорбь, удар судьбы или простоуслышал зов Божий и откликнулся на него всем сердцем? Этого мы уже никогда неузнаем...

Как зовут его — стало известно,когда перебирали имена святых по алфавиту: утвердительный знак последовал заименем Тита. Молчальник стал помогать семье служившего в этом храме священника,отца Феодота. Гит выполнял всю чёрную работу: колол дрова, носил воду, помогалпо хозяйству и оставлял работу только по звону колокола, возвещавшего о началеслужбы. В храме он молился в притворе, распростершись ниц, чуть поднимаяголову от деревянного помоста.

Отец Феодот разрешил ему жить вцерковной сторожке, где Тит-молчальник целыми ночами молился со слезами передиконой святителя Николая Чудотворца. А если случалось ему недолго поспать, тоспал на короткой и узкой деревянной лавке, используя вместо подушки кирпич.

Постепенно прихожане храмапреисполнились почтения к жизни подвижника и стали приносить ему милостыню ивещи, которые он тут же раздавал пищим, оставляя себе деньги лишь на масло длянеугасимой лампадки перед иконой Николая Чудотворца и на грошовую булку. Этагрошовая булка составляла всё его дневное пропитание.

К сторожке была пристроенанебольшая комната, там поселился родитель отца Феодота, вдовый священникИосиф. Отец Иосиф неоднократно просыпался ночью от звуков стройного, невыразимоприятного и умиляющего душу пения, а из-под двери, ведущей в соседнюю кельюмолчальника Тита, лился необычный свет. Когда же отец Иосиф подходил к двери,свет исчезал, умолкало пение, и, заглянув в келью, можно было увидеть толькоподвижника, молящегося перед иконой при свете лампадки. Отец Иосиф хранил всё втайне, и рассказал о дивном пении и необычном сиянии лишь перед своей смертьюсыну, отцу Феодоту.

Когда Тит-молчальник умирал, онпозвал к себе отца Феодота, и тот, заранее подготовленный рассказом родителя,уже принял без удивления, но с благоговением исповедь подвижника, которыйотверз уста для покаяния перед смертью. Священник напутствовал умирающегопричастием Святых Христовых Тайн и принял от него в дар икону Святителя НиколаяЧудотворца, свидетельницу неустанных молитв, ночных бдений, покаянных слёз.

В трудах и заботах летели годы,мать Анна состарилась, и теперь тоже нуждалась в заботе и уходе. Да и шутка лисказать—до девяносто пяти лет сама себя обслуживала, не прося никого о помощи!

Когда Ольга пришла к ней в дом,работы хватало: нужно было готовить, стирать, убирать в избе, вычитыватьматери Анне монашеское правило. Питалась старенькая монахиня очень скудно, икогда Ольга как-то раз приготовила ей рыбные котлеты, старушка обрадоваласьэтим котлетам как какому-то изысканному блюду.

С тех пор Оля старалась повкуснеенакормить матушку, стряпала ей в утешение пироги. И та радовалась, но елаочень мало, как птичка. Старенькая, она просто не могла уже есть, да и жизньнелёгкая приучила её всегда обходиться очень малым, какими-то крохами. Иногдаоткусит она кусочек пирога и вздохнёт:

— Слава Богу — наелась... А явкусно-то никогда и не ела...

Оля слушала, и ей хотелосьплакать. Сходила Ольга в собес, узнать, почему у матушки такая маленькаяпенсия. Но там ответили, что Анна работала за трудодни, и большой пенсии незаслужила, как и большинство наших бабушек, переживших войну.

Работала Оля и в огороде, сажалалук, морковь. А мать Анна привыкла всю жизнь работать и утерпеть не может:кое-как выйдет из дома, сидеть уже сил нет, так она приляжет между грядками.Оля лук убирает, а старушка перебирает его тихонько и рассказывает что-нибудьиз прошлой жизни. А то расскажет, как варенье сварить по старинному рецепту.Очень Оле эти рассказы нравились...

Постепенно мать Анна всё слабелаи слабела. Перед кончиной она заболела, ничего не могла есть, часто впадала вбред. Врач сказал, что организм износился, и помощи медицинской оказать уженевозможно. Несколько раз приходил священник причастить больную. Оля поехала вОптину к духовному отцу:

— Батюшка, мать Анна страдает...

Игумен N. подумал и ответил:

— Помолись перед иконой БожиейМатери «Спо- рительница хлебов»...

Оля помолилась перед иконой, ичерез несколько дней, на праздник этой иконы, после причастия мать Анна мирноскончалась. Кончиной непостыдной, мирной, Божественных Тайн причастной...

Вот такая небольшая история быламне рассказана—кусочек полотна жизни, на которое наносит краски бытия СамТворец Своей всесильной кистью.

Истории отца Валериана

Чужое послушание

Как-то отец Валериан загрустил:наскучило ему послушание келаря. Хлопотное, беспокойное. И хранение продуктов,и выдача их к трапезе, и заготовка—всё на твоих плечах. В подвале овощномхолодно. На кухне жарко. Электричество иногда отключают — холодильник течёт.Глаз да глаз нужен... Следи, чтобы мыши крупу не съели, чтобы ничего неиспортилось, чтобы по уставу продукты на трапезу выдать.

То ли дело на клиросе: поёшьсебе, Бога славишь, то-то благодатно... Или вот в библиотеке монастырской:духовные книги можно читать, мудростью Святых Отцов обогащаться.

Но самое лёгкое—в монастырскойлавке. Сидишь себе в тепле. Уютно, чисто, сухо. Читаешь себе книги илимолишься. Когда ещё паломники приедут. А и приедут— икону купят или крестиктам, записочки подадут, и опять можно молиться или читать в одиночестве.Благодать!

В лавке обычно нёс послушаниеотец Вассиан, монах добродушный, всегда приветливый и невозмутимый.

И отец Валериан думал: «Конечно,легко пребывать в ровном мирном устроении духа на таком-то спокойномпослушании... Вот попробовал бы отец Вассиан келарем потрудиться... А то сидисебе в лавке, молись, книги духовные читай... Эх, вот достанется же кому-тотакое полезное для души послушание!»

В помыслах своих отец Валериан наисповеди духовнику, игумену Савватию покаялся: унываю, дескать, тяжёлое,дескать, келаре кое послушание, одни хлопоты и заботы — суета.

А отец Савватий ему и говорит:

— Так отец Вассиан приболел какраз, давай, отец Валериан, замени его в лавке на пару дней. Ты про дукты дежурным трапезникам выдай вперёд, а сам— в лавку.

Обрадовался инок: хоть пару днейв тишине отдохнёт. Помолится, новинки книжные полистает. С утра книгу новую ссобой про Афон взял. Только в лавке присел —паломники приехали.

Дама нарядная, на голове кудризолотые, косынка кисейная чуть на макушке держится:

— Мне крестик нужен!

Достал отец Валериан планшетку. Адама говорит:

— Покажите самый большой!

Достал другую планшетку скрестиками побольше.

— А еще больше есть? Вот как унего?

И в окно показывает. ОтецВалериан выглянул: в это время мимо лавки шёл игумен Савватий с наперснымкрестом.

Только отдышался отец Валерианпосле этой дамы, заходит мужчина в кожаном пальто:

— Дайте мне, пожалуйста, крест сусилением!

— А что это такое? — растерялсяотец Валериан.

— Ну, понимаете, с усилением!

Из объяснений не было понятнорешительно ничего. Это не был ни крест с мощами, ни освященный, никакойдругой. Инок задумался, а потом решительно показал на самый дорогой ивнушительный крестик и твёрдо произнёс:

— Вот самый усиленный крест!

Мужчина в кожаном пальто ушёлдовольный, а отец Валериан расстроился. Только успокаиваться начал, а тут вдверях—опять дама с косынкой и с порога:

— Вы меня обсчитали! Сто рублейне сдали! Как не стыдно!

Покраснел отец Валериан,извинился, протянул даме сто рублей. Стала она их в карман класть, а там та самая сотня, которой она недосчиталась.Извинилась дама, упорхнула. Опять расстроился отец Валериан.

Да ещё мёрзнуть чего-то стал он влавке. Вроде тепло, а когда на одном месте, то холодно. Чувствует: ноги совсемзамёрзли на каменном полу. Встал, походил, включил обогреватель. Через пятьминут выключил дут и о в маленькой лавке. Выключил — опять холодно стало... Кактут только отец Вассиан трудится? У него ещё валенки такие старые, наверное,ноги мёрзнут... Целый день на одном месте... И не отойдёшь ведь...

Только книгу про Афон достал—дверь открывается: в лавке появились новые паломники. Супружеская пара леттридцати пяти. Жена сразу же церковные календари на 2013 год листать стала, амуж просто лениво вокруг смотрит. Вид у него такой скучающий, как будто нааркане его сюда привели. Жена тоненьким голоском просит:

— Давай купим несколькокалендарей на будущий год, один —себе, остальные на подарок!

А муж ей басом недовольным вответ:

— В этом году —конец света! Зачемэти календари вообще продают, да ещё и в церковной лавке!

Отец Валериан решил вставитьслово:

— Дорогие братья и сестры! Конецсвета в этом году отменяется!

— Откуда вы знаете? А ещё монах!Ничего не знаете, а ещё в лавке сидите!

— Пойдем, пойдем отсюда! — этожене.

С трудом дождавшись конца дня,отец Валериан брёл в келью. По дороге встретил игумена Савватия, которыйулыбнулся и спросил:

— Как, брат, передохнул влавке-то от своего хлопотного келарского послушания?

Инок покраснел и смущённопопросил:

— Батюшка, сделай милость,отправь меня назад, к моим мешкам, овощам и крупам. Не могу я в лавкегрудиться. Одни искушения!

— Ну что ж, вот отец Вассиан поправится... Вечером, послеслужбы, отец Валериан отправился проведатьотца Вассиана. Он шёл и горячо молился на ходу. В одной руке нёс пакет сапельсинами, а в другой свои новые валенки.

Про Винни Пуха ичудотворения

Послушник Пётр жил в монастыревторой год. Звали его по молодости просто Петей, и был он пареньком неплохим,отзывчивым, трудолюбивым. Только по новоначалию тянуло его на подвиги.

То он просил у отца Савватияблагословения ходить на трапезу один раз в три дня, чтобы уж поститься, такпоститься. По обычаю древних, значит. То к схимнику отцу Захарии обращался свопросом: не взять ли ему на себя обет молчания или обет сухоядения.

Отцы обетов брать неблагословляли, а отправляли Петю монастырскую лошадку Ягодку кормить илипосуду после братской трапезы мыть. В общем, не было у послушника никакихусловий для подвигов и чудес.

Но Петя не унывал, вспоминалкрылатые слова о том, что в жизни всё-таки подвигу всегда место есть. К духовникаммонастырским он больше с просьбами об обетах и сугубых постах не обращался, нозато стал часто с отцом Валерианом про чудотворения разговор заводить.

Отца Валериана эти разговорынастораживали. Он в монастыре давно жил и знал, что лучше недомолиться инедопоститься, чем перемолиться и перепоститься. И речь тут не о теплохладностиидёт, которая, конечно, монаху крайне вредна. Речь о трезвении и рассуждении.Теплохладность —эта беда, которая новоначальных минует обычно. А вот впрелесть впасть —это да, это опасно...

И отец Валериан как бы невзначайпо поводу Пети игумену Савватию говорил:

— Батюшка, а я у однойписательницы читал, как старец новоначальным благословлял книжку про ВинниПуха. Ну, когда они исихастов из себя воображали. Может, Петру нашему такуюкнижку...

— Это про какого такого ВинниПуха?!

— Ну, батюшка, ну Винни Пух,который везде с Пятачком ходил...

— Со свиньёй, что ли? Не, у нас вмонастыре мы поросят не держим. Если я своим инокам про поросят книжкираздавать буду, кто навоз коровам уберёт? Кто лошадь накормит? Огород вскопает?

Отец Валериан засмущался иподальше от игуменского гнева на послушание заторопился. А отец Савватий емувслед ещё добавил:

— Я вот вам устрою Винни Пуха! Явам такого Пятачка покажу!

А когда инок скрылся заповоротом, духовник тут же гневаться перестал, улыбнулся по-отечески. Улыбнулсяда призадумался. И после этого разговора Петю на послушания одного как-топерестали отправлять. Всё больше с братьями постарше. А чаще всего с отцомВалерианом.

И вот как-то отец Валериан сПетей поехали на монастырской лошадке Ягодке на источник за водой. Приехали народник, который впадает в реку Усолку.

Солёная речка Усолка заледенелатолько по краям, в середине же проточная вода синеет. Отец Валериан воду вофляги набирает, а Петя по берегу бегает, резвится,природой любуется. Отец Валериан молится потихоньку про себя, а Петя егоотвлекает:

— Отец Валериан, красота-токакая! Ёлочки в снегу, а снежок чистый, пушистый!

— Угу... чистый... пушистый...

— Отец Валериан, лёд на реке, эх,коньки бы!

— Ага... коньки...

— А вот у людей какая вера раньшебыла — по воде ходили!

— Да... ходили...

— А я-то как крепко верю! Неужтопо льду не пройду?! Благословите!

— Угу... благословите...благословите... Что?!

А Петя уже на лёд выскочил ипоперёк реки шпарит.

— Стой, куда?!

И в этот момент Петя, ужеуспевший отбежать довольно далеко, провалился в водную стихию. Отец Валерианбыстро сбросил тулуп, тяжёлые валенки, по-пластунскипрополз к полынье и с большим трудом, пятясь ползком назад, выволок на лёд иотбуксировал к берегу перепуганного насмерть послушника.

От пережитого потрясения ноги уПети подгибались, и в монастырь он был доставлен верхом на Ягодке. Срочноотправлен в баню, которая так кстати топилась в этот день. А уж там отецВалериан задал ему жару и отходил веником, приговаривая:

— Я тебе покажу апостола Петра! Ятебе покажу чудотворения! Я тебе устрою хождения по водам! Ты у меня сейчас посугробам будешь плясать и в снег не проваливаться!

Может, наука отца Валерианаподействовала, может, испуг от неудавшегося чуда, только после этого случаяПетя больше про чудотворения не заикался. Стал постепенно серьёзным,рассудительным, через несколько лет монашеский постриг принял. Сейчас он ужеиеродиакон.

Ленитесь, братия, ленитесь!

Послушник Дионисий пробежал позаснеженной обители с колокольчиком: пришло время обеда. Открывались дверикелий, иноки шли по свежевыпавшему снегу в трапезную, удивлялись на ходу:

— Снегу-то сколько выпало!

По пути вздыхали:

— Опять после трапезы всемпридётся снег разгребать... И валит и валит... В городских монастырях, небось,трактора работают, машины снегоочистительные, а мы тут сами, не покладаярук...

Келарь, отец Валериан, высокий иширокоплечий, ворчал по дороге больше всех:

— Только отдохнуть хотел хотьчасок, такую книгу про Афон дали почитать, а тут на тебе — опять отецнастоятель всех погонит со стихией сражаться! Да уж... Покой нам толькоснится...

Старенький схиархимандрит Захариявышел раньше всех. Было ему уже девяносто лет, и передвигался он оченьмедленно. Поэтому и выходил в трапезную заранее, чтобы успеть к молитве. С трудомбрёл по заметённой дороге, а иноки обгоняли старца, кланялись на ходу, просилиблагословения. И удивительное дело: те, кого он благословлял, шли дальше ужеумиротворённые, без всякого ворчания.

Отец Валериан тоже догнал старцаи удивился: отец Захария смотрел радостно по сторонам, как будто не взанесённом снегом отдалённом монастыре находился, а на каком-нибудь курорте.Наклонился, зачерпнул рукой сверкающий на солнце снег и замер счастливо, поднявголову к неяркому зимнему солнцу.

Отец Валериан, как и вся братия,очень почитал старого схимника, опытным путём знал силу его благословения,умиряющего душу. Но сегодня инока одолели недобрые помыслы:

— Конечно! Идёт себе — улыбается!Ему-то снег убирать не придётся! И игумен Савватий снег убирать не станет! И склироса братия опять пойдёт на распевку. А отец Валериан, конечно, самыйздоровый, самый незанятый—давай, отдувайся за всех! Греби снег лопатой, а ончерез час снова нападает! Снова убирай, а он снова! Скукотища!

И отец Валериан прошёл мимо, отвернувшисьв сторону, не взял обычного благословения, не поклонился старцу. От этоговнезапного раздражения на душе стало ещё тяжелее, и инок подошёл к трапезнойуже совсем в плохом настроении, поникший. Он не заметил, как отец Захария слюбовью проводил его взглядом и незаметно перекрестил его спину.

В трапезной братия встала намолитву, а игумен Савватий, внимательно оглядел всех и легонько кивнул головойотцу Валериану. Инок печально вздохнул: и тут попал, теперь, пока все будутобедать, ему придётся читать. Потом заново подогревать суп или есть холодный водиночестве.

Братия застучала ложками, а инокподошёл к аналою и начал читать. Голос у него был громкий, звучный, читал онразборчиво. Только чтение сегодня никак не клеилось. На ровном месте ошибкиполучались, да ошибки какие-то несуразные. Так, в одном отрывке говорилось освященнике, которого вызвали к владыке. И вот у отца Валериана прочиталось:

— Он без проволочек направился вепископию.

Отец Савватий покашлял, исмущённый отец Валериан поправился:

— Он без проволочек направился вепископию.

Стал читать дальше и черезнесколько строк прочёл:

— ...И тогда сказал старец своёнаставление ученикам «Ленитесь, братия, ленитесь!»

Стук ложек прекратился. Братияудивлённо подняла головы от тарелок. Игумен Савватий опустил ложку на стол ипронзительным взглядом, в котором можно было прочитать любовь и укородновременно, пристально посмотрел на инока. И только отец Захария неудивился, а улыбнулся в бороду.

Отец Валериан смутился ипопытался поправиться. Прочитал предложение снова. И снова у него вышло:

— Ленитесь, братия, ленитесь!

Послышались сдержанныепокашливания — это братия пыталась удержаться от смеха. Отец Валерианпокраснел, откашлялся и прочитал в третий раз:

— Ленитесь, братия, ленитесь!

Сам испугался и, будто вспомнивчто-то, с отчаянием сказал:

— Отец Захария, прости меня!Батюшка, отец Савватий, прости меня! Братия, простите!

Братия затихла, отец Савватийвыжидательно посмотрел на чтеца, а старенький схимник, улыбнувшись по-отечески,кивнул седой головой.

И отец Валериан наконец прочиталправильно:

— Тогда сказал старец своёнаставление ученикам: «Ленитесь, братия, ленитесь! Так нельзя! На скуку жалуетесь...Скука унынию внука, а лености дочь. Чтобы отогнать её прочь, в деле потрудись,в молитве не ленись, тогда и скука пройдёт, и усердие придёт. А если к семутерпения и смирения прибавишь, то от многих зол себя избавишь».

Инок облегчённо вздохнул ипродолжил чтение дальше. Снова негромко застучали ложки в тишине. В трапезнойбыло уютно, в большой печке потрескивали дрова, а за окном всё шёл и шёл снег.

Как отец Валериан сосуждением боролся

После долгих зимних вьюг вмонастырь пришла весна. Яркое солнце, мартовская капель, звонкое пение птиц —всё радует душу. Старенький схиархимандрит Захария на сугревке —на крылечкесидит, чётки перебирает, на солнышко жмурится. Братия дружно с крыш келийталый снег скидывает, дорожки песком посыпает.

Из трапезной уже доносится ароматгрибного супа, скоро послушник Дионисий с колокольчиком побежит по обители,собирая иноков на трапезу. Хорошо!

Настроение у отца Валериана былорадостное, он споро рыл канавку для отвода воды от храма и молился про себя,как и положено иноку. Обернулся на шум мотора и нахмурился: в монастырскиеворота въезжал чёрный блестящий «мерседес». За рулём сидел Вениамин Петрович,давний гость и благодетель монастыря.

Высоченный, выше и крупнее дажесамого отца Валериана, росту которого могли бы позавидовать баскетболисты,Вениамин Петрович выглядел настоящим богатырём. Только был он какой-то вечнохмурый, суровый. Маленькие глазки смотрели на окружающий мир невозмутимо и даженадменно. Впрочем, может, эта надменность только чудилась отцу Валериану?

И вот сейчас инок почувствовал,как тускнеет радостное настроение и проворчал про себя:

— Какие люди —и без охраны...

Отец Захария на крылечкепривстал, улыбается этому Вениамину как родному, благословляет, спрашиваетчто-то тихонько. А тот басит в ответ важно на всю обитель:

— Да, отче, из Цюриха только чтоприлетел... Да, вот в монастырь заехал...

Поздоровавшись со старцем,Вениамин Петрович отправился в храм. Важно прошествовал мимо инока, легонькоголовой кивнул —поздоровался, значит. Отец Валериан поклонился в ответ ипочувствовал, как растёт раздражение: зачем этот Вениамин сюда ездит? Вбратской трапезной толком не ест—то ли брезгует, то ли после дорогих мирскихделикатесов простая монашеская пища не нравится. В храме стоит—толком неперекрестится, на братию сверху вниз смотрит.

Успешен, богат — чувствует себя,видимо, хозяином жизни... Ну летает по своим Цюрихам этот успешный и богатыйбизнесмен, и пускай дальше летает, что он в обители-то забыл?

Ещё старец его привечает... Этоуж и вообще загадка... Привечает явно не из-за денег: кроме нескольких икон,духовных книг да плетёнки под кроватью со сменной одеждой, у отца Захариибогатств отродясь не водилось. Да и помнил хорошо инок, как старец неблагословил принимать крупное пожертвование на обитель от одного известногополитика из области: не всякие деньги монастырю на пользу.

В чём тут загадка, и закакие-такие достоинства отец Захария и настоятель монастыря игумен Савватий привечаютВениамина Петровича?

Отец Валериан тряхнул головой инапомнил себе слова преподобного Амвросия Оптинского: «Знай себя и будет стебя». Ну вот, только осуждения ему, иноку, и не хватало! Да ещё так мгновенноон впадает каждый раз в осуждение при виде этого бизнесмена! Стал усиленномолиться, чтобы прогнать дурные помыслы, и ещё быстрее заработал лопатой.

Но искушения, связанные с ВениаминомПетровичем, на этом не закончились. Целый день этот самый Вениамин так ипопадался на пути у инока.

На трапезе бизнесмена почему-тоне было, зато, когда после обеда отец Валериан как келарь занимался подготовкойпродуктов для дежурных трапезников на следующие несколько дней, тот появился иуселся за стол.

Послушник Дионисий, домывавшийпосуду, быстро поставил перед гостем тарелку грибного супа, положил на второетушёную капусту, налил компот.

А Вениамин Петрович громкоспрашивает:

— Брат Дионисий, рыбы нет? Такчто-то рыбки хочется!

Отец Валериан даже перестал сосвоими крупами возиться, только что вслух не фыркнул: «Ишь, рыбки ему!» АДионисий вежливо отвечает:

— Нет, Вениамин Петрович, сегоднярыбу не готовили.

Только он так сказал, как дверь втрапезную распахивается, заходит трудник Петр и вносит на чистом листекопчёного судака:

— Вениамин Петрович, тут ребятаотцу Савватию рыбку приготовили, так он благословил вас угостить!

Бизнесмен снисходительно кивает испокойно ест судака. Отец Валериан от удивления дар речи потерял. А тотдоедает кусок рыбы и опять громко спрашивает:

— А пирожков нет? Сейчас пирожковбы!

Дионисий опять вежливо отвечает:

— Нет, Вениамин Петрович, непекли пирогов сегодня.

Отец Валериан уже на дверькосится. И что выдумаете? Тут снова дверь открывается, и заходит послушникПётр с тарелкой, полной пирожков:

— Мама приезжала, пирожкипривезла! Одному не справиться —налетайте, братия! Вениамин Петрович,угощайтесь, пожалуйста!

И Вениамин Петрович не спеша, судовольствием ест пирожки и компотом запивает.

Отец Валериан опешил. Думает просебя:

— Это что ещё заскатерь-самобранка в нашей обители?! Прямо по щучьему велению, по моему хотению...За какие-такие заслуги?!

В общем, сплошное искушение, а неВениамин Петрович! Поел, встал, помолился, снисходительно кивнул братии и пошёлсебе из трапезной.

Отец Валериан свои дела келарскиезакончил и в храм отправился в очередь Псалтирь читать. У него очередь как разперед всенощной была. Читает он, значит, Псалтирь за свечным ящиком, а саммыслями по древу растекается—всё ему бизнесмен представляется. Не выдержал иноктакого искушения, прямо за ящиком на колени опустился:

— Господи, вразуми, избавь отискушения и осуждения!

Слышит: дверь открывается, а ктов храм заходит — из-за свечного ящика не видно. Только слышно: поступьтяжёлая. Прошёл человек вглубь храма.

Выглянул отец Валериан из-заящика, а это опять Вениамин Петрович. Подошёл прямо к Казанской иконе БожиейМатерии на колени встал. Икона та непростая, она явилась людям на источнике ввосемнадцатом веке, в обители почитается как чудотворная.

Отцу Валериану теперь из-засвечного ящика и показываться неудобно, как будто он специально прятался. Незнает, что и делать. Смотрит за гостем, наблюдает: чего это он по пустому храмуразгуливает, не дожидаясь службы? С добрыми намерениями зашёл ли?

А бизнесмен самоуверенный стоитна коленях перед иконой и молчит. Молчит-молчит, а потом вдруг всхлипываетгромко, как ребёнок. А в пустом храме всё далеко разносится. И слышит инок, какВениамин Петрович молится со слезами и повторяет только:

— Матушка... Матушка... ПресвятаяБогородица... Ты мне как мама родная! Прости меня дерзкого грешника...Недостойного милости Твоей... Ты знаешь, как я люблю Тебя, Матушка! Знаешь, чтоне помню я своих родителей... Один, совсем один на земле... Только на Тебя, наТвою милость уповаю и на Сыночка Твоего, Господа нашего! Матушка, а я вотподсветку для храма сделал, старался очень... Хорошо ведь с подсветкой будет...И отец Савватий благословил, разрешил мне пожертвовать на обитель... Прими,Матушка, в дар! Прими от меня, недостойного!

Отец Валериан густо покраснел ина цыпочках вышел из храма. Встал на дорожке, как будто он только в церковьвойти собирается. Стоит, ждёт, когда можно вернуться будет, дальше Псалтирьчитать. Стоит и чувствует—а он никогда сентиментальным не был,— как дыханиеперехватило и слёзы близко. Искренняя молитва, от сердца идущая, она ведькасается и того, кто слышит её.

Смотрит инок: старец Захария кхраму тихонечко бредёт. Он всегда заранее на службу и в трапезную выходит,чтобы не опаздывать. Подошёл старец, только глянул на инока и как будто всёпонял о нём. Улыбнулся ласково. А потом говорит как бы сам с собой:

— Да... Вот уж служба скоро...Знаешь, отец Валериан, я иногда за собой замечаю... Часто я людей по внешнемувиду оцениваю... Иногда думаю про человека: какой он самоуверенный данадменный... И за что его только привечают в обители... А Господь и ПресвятаяБогородица зрят в самое сердце. Человек-то, может, к Пресвятой как ребёнок кродной матери приезжает... От души на монастырь жертвует... И Она егоутешает—ласкает, как младенца по голове гладит... Да... А я в осуждение впал...

— Отец Захария, простите,помолитесь обо мне!

И старец улыбнулся, благословилинока и положил ему на голову свою большую тёплую руку.

Из храма вышел Вениамин Петрович,как обычно сдержанный, суровый. Почтительно поклонился отцу Захарии, легонькокивнул отцу Валериану. И в этом лёгком кивке не было надменности. Просто небольшойдружеский поклон. И отец Валериан тоже дружелюбно поклонился в ответ.

А обитель потихоньку оживала:распахивались двери келий, слышались голоса братии — все собирались навсенощную.

Розпрягайте, хлопци, коней!

В монастыре количество трудниковменялось в зависимости от времени года. Летом трудников было больше: хорошо втёплую пору на свежем воздухе поработать, в реке после послушания искупаться.А зимой трудников обычно оставалось меньше.

И вот как-то, дело к лету шло, итрудники уже заполнили всю монастырскую гостиницу, отец Савватий благословилкеларю, отцу Валериану, трёх работников в помощь: перебрать картошкупрошлогоднюю, почистить овощной подвал.

Заходит отец Валериан в кельюмонастырской гостиницы, а там как раз три трудника сидят, чаи гоняют.

— Отец Валериан, посиди с нами!Мы вот тут про национальные особенности спорим!

— Это как?

— Да вот, какая нация самаяумная?

— Какая самая умная — это я незнаю, а вот самая хитрая —хохлы! Был у меня друг, парень отличный, но вотхи-и-трый!

Тут один трудник и говоритмрачно:

— Так-та-а-к! А я, между прочим,Беленко!

Второй угрюмо в разговорвступает:

— А я—Дмитриенко!

Поднимается третий, ростом подпотолок:

— А я Самойленко! Вот ипознако-о-мились!

Попятился отец Валериан к выходу.

— Отец Валериан, чего приходил-то?

— Да так я, мимо шёл...

Через полчаса игумен Савватий,проходя мимо трапезной, заглянул в подвал: там, в одиночестве, отец Валерианперебирал картошку и грустно пел:

— Розпрягайте, хлопщ, коней, та йлягайте спочивать...

Жареная картошка на зиму

Отец Валериан, кроме своегопослушания келаря, занимался обычно и заготовкой на зиму: закатывал банки согурцами и помидорами, выращенными заботливо в монастырской теплице. Помидорыво рту таяли, огурчики хрустящие в пост шли на ура. Братия утешалась, и самомуотцу Валериану это послушание было по душе: читаешь себе молитву и с любовьюбаночки закатываешь — как будто немного лета с собой в зиму берёшь.

Вот и сегодня собирался инокзакатать несколько банок на зиму. Горела лампадка перед иконами, на кухне и втрапезной было пусто, чисто и уютно. Отец Валериан не спеша, с молитвой, чистиллук и чеснок, помытые огурцы ждали своего часа, когда зазвонил старый телефон,стоящий на холодильнике. Игумен Савватий пробасил:

— Отец Валериан, ты как раз втрапезной, такое дело, нужно картошку на зиму пожарить. День-то сегодняпостный. Ты прямо сейчас пожарь.

И трубку положил. Отец Валерианзадумался. Огурцы на зиму солил, помидоры на зиму закатывал. Картошку на зимуне жарил... И при чём тут постный день?

Призадумался инок крепко. Втрапезную забежал послушник Дионисий, протянул шланг, собрался воду качать вбольшой бак из колодца. Спросить или не спросить? У послушника спрашивать —годится ли иноку? Отец Валериан смирился и, смущаясь, спросил:

— Брат Дионисий, на зиму картошкунужно пожарить. Ты никогда не жарил? Как-то по-особенному нужно, наверное,жарить?

— Назиму? Да, я слышал, чтоприехал сегодня в гости Назим Иванович, наш старый благодетель, помнишь, помогнам с теплицей? А картошку... Отец Валериан, я не понял вопроса... Почемупо-особенному?

Отец Валериан облегчённовздохнул:

— Да так это я, брат Дионисий,просто вслух размышляю: картошку, дескать, надо Назиму Ивановичу пожарить...

И отец Валериан стал бодрочистить картошку.

Квасота!

Пришло время покоса, и всямонастырская братия целую неделю трудится в поле. Покос далеко от монастыря, иигумен Савватий каждый день привозит обед и целую флягу душистого, ароматного,холодного монастырского кваса. Эх, хорош квасок! Выпьешь кружку — кажется, силприбавилось.

Неделя покоса заканчивается.Устала братия. На последний день полевых работ просят батюшку привезти«обычный обед». И вот приезжает игумен Савватий и привозит... окрошку на квасеи целую флягу кваса!

Всё это тут же было радостносъедено, выпито и признано необыкновенно вкусным. Возвращаясь с покоса,братия ещё долго шутила: квасная (классная) погода, квасная трапеза, а отцаВассиана, самого большого почитателя монастырского напитка, звали не иначе, какотец Квассиан. Вот такая квасота!

Отец Валериан,Петенька-здоровяк и умиление

«Скорей бы закончилась этанеприятная поездка!»— думал печальный отец Валериан, монастырский келарь. Вокне автобуса очертания деревушек, лесов и полей сливались от сильного летнеголивня, крупные капли били в стекло и по крыше междугороднего автобуса. Можнобыло уютно подремать в мягком кресле, но дремать не давали — компания оказаласьслишком беспокойная.

Отец Валериан отлучался изобители: ездил в областную стоматологическую поликлинику. Зуб вылечил, а наобратном пути угораздило его поторопиться и поехать не вечером на монастырскоймашине, а днём на паломническом автобусе. Встретился со знакомым экскурсоводом,который взял его на свободное место.

Экскурсовод епархиальнойпаломнической службы Николай Иванович, уже в годах, добрый и мягкий,рассказывал всегда интересно, выразительно, душеполезно. Только паломники вэтот раз попались очень беспокойные. Слушали плохо, часто перебивали. Были лиони верующими вообще — чем дальше ехал автобус, тем больше сомневался в этоминок. Из громких разговоров неожиданных попутчиков он понял, что паломническуюпоездку оплатил их босс, решив устроить культурную программу для работниковсвоей фирмы.

Николай Иванович говорил обистории обители — слушали невнимательно, стал рассказывать об отцах-исповедниках и о святынях обители — опять слушают без благоговения. И людивроде бы образованные, интеллигентные, а о духовном — неинтересно им. На заднихсидениях молодые мужчины часто посмеивались, потом пустили по рядам фляжки сконьяком. Шум и разговоры стали ещё громче и уже перекрывали голосэкскурсовода, который всё старался вдохновить своих слушателей духовнымрассказом.

Отец Валериан, наблюдая запаломниками, приезжающими в обитель, давно заметил, что некоторые имеют душуотзывчивую, легкодоступную действию благодати. Стоит начать говорить им одуховном — и сердце их отзывается, загорается, слёзы близко.

В других дух лишь тлеет, и многонужно усилий, чтобы высечь искру, зажечь духовный огонь, чтобы отозвалсячеловек на действие благодати Божией. Так когда-то старец Нектарий Оптинскийсказал, глядя на фотографию одного молодого человека: «Вижу присутствие духа»и благословил привезти его в Оптину.

Были и такие, в ком не находилосьни одной духовной искры. Они оставались безразлично-равнодушными даже там,где остальные плакали от умиления. Иногда же это равнодушие сменялосьраздражением, и они злобно высмеивали растроганных, тех, кто плакал, тех, ктобыл способен на умиление. Были ли они безнадёжны или просто Господь не коснулсяпока их сердца —этого отец Валериан не знал.

Он знал только, что мужество иумиление не противоречат друг другу.

Николай Иванович уже немногоохрипший от мешавшего шума и возни начал рассказывать про святыню обители —икону Пресвятой Богородицы «Умиление». И тут его перебил насмешливый мужскойбас:

— Простите, можно спросить: чтотакое это умиление? Я вот сколько живу, а никогда не понимал, что же это заумиление такое бывает?!

Николай Иванович растерялся. Онпомолчал минуту, совершенно обескураженный вопросом: пускай неверующие, но русские же, не могут же они незнать такого простого слова «умиление»... И экскурсовод стал просторассказывать дальше, а шум на задних сидениях усилился, и насмешливый бас сталведущим, повествующим какую-то весёлую байку.

Отец Валериан обернулся иразглядел насмешника — мужчина лет тридцати пяти, здоровенный, лысый. Здоровякприкладывался к фляжке, которая в его ручищах казалась напёрстком.

В душе поднималось возмущение.Иноку захотелось встать и навести порядок в автобусе, призвать к тишине, еслиуж собрались эти горе-паломники в святую обитель, но тут Николай Ивановичдобрался до конца своего рассказа и сел на переднее сидение, утирая вспотевшийлоб. Он откидывал рукой седую прядь, и отец Валериан заметил, что рука экскурсоводанемного дрожала.

Инок попытался успокоиться,обрести утраченный душевный мир. Умиление... А знал ли он сам, что такоеумиление? Да. Он знал.

Хорошо помнил свою недавнююпоездку на Афон с игуменом Савватием. Они, пятеро русских иноков, тогда посетилив числе других обителей Иверский монастырь с его главной святыней — иконойИверской Божией Матери. Лик Пречистой хранил след удара копьём иконоборцев. Изпоражённого места хлынула кровь, и благочестивая вдова, в доме которой икона находилась,опустила святыню в море, чтобы спасти её.

Чудесная икона приплыла в столпеогненного света к берегу Афона, и инок Иверского монастыря святой ГавриилГрузин пошёл по воде и принял святыню. Сначала икону поставили в храме, но наследующий день она чудесным образом оказалась над вратами обители. Богородицаявила Свою волю иноку Гавриилу во сне,сказав, что не желает быть хранимой иноками, а хочет быть их Хранительницей.Поэтому святую икону назвали Портаитиссою, Вратарницей, и в акафисте ПресвятуюБогородицу славят: «Радуйся, Благая Вратарнице, двери райские вернымотверзающая!»

По преданию, перед концом светаикона уйдёт из обители так же таинственно, как и пришла. Но пока святыня вмонастыре, есть ещё время на покаяние.

Когда иноки приехали в Иверон, тозашли в пара- клис, небольшой храм слева от врат. В параклисе, немного встороне от иконы, стоял греческий монах и тихо рассказывал двум паломникам освятыне. Иноки подошли к иконе, все пятеро встали на колени и стали читатьакафист Божией Матери, каждый по икосу и кондаку по очереди.

Они стояли тогда на коленях передиконой, и такое умиление появилось в сердце, что стало трудно дышать, на глазасами навернулись слёзы. Первый инок начал читать, прочитал пару строк и не смогчитать дальше —заплакал. Продолжил молитву второй инок, и через несколько слову него тоже потекли слёзы. Потом заплакал третий, и через несколько минут они,все пятеро, крупные, высокие, бородатые русские монахи, как дети рыдали передиконой Пречистой.

Такие немощные, грешные — ипочувствовали Её Материнство. Каждый тогда осознал: ты Её сын, грешный, но сын.И Она тебя приняла, не отвергла — и это чудо Божие. Особое состояние, котороетрудно передать словами. Невозможно просто так стоять перед Ней: изнемогаешьот Света, от Божией милости и таешь от благодати.

Трек прекратил рассказыватьпаломникам про икону, на цыпочках, с благоговением, осторожно посматривая нарусских, вывел своих из паркалиса, чтобы не мешать.И они какое-то время просто стояли на коленях перед образом Пресвятой Богородицыи плакали, не в силах сдержать слёз от нахлынувшей благодати, обильноизливаемой святой иконой.

Потом утёрли слёзы, приложились сблагоговением к святому образу и, притихшие, в умилении вышли из храма. Молчасели в машину и в полной тишине поехали к себе в монастырь. Духовноепереживание было таким острым, таким сильным, что до конца пути они не сказалидруг другу ни слова.

Да, отец Валериан знал, что такоеумиление. Но как объяснить это здоровяку, который такого чувства никогда неиспытывал? Расскажи ему про слёзы пятерых взрослых мужиков — как онотреагирует? Засмеётся? Будет насмехаться? А стоит ли такому вообще что-торассказывать? Если его не прошибёшь ничем... Взять бы за грудки да тряхнуть какследует, ничего, что здоровяк... Он, отец Валериан, бывший мастер спорта повольной борьбе, вполне с этой задачей справится...

Что-то мысли такие пошли — совсемдля инока неподходящие... Злом на зло нельзя отвечать... Нужно помолиться заздоровяка. От души помолиться, чтобы открыл ему Господь, что такое благодать,что такое умиление. Отец Валериан сосредоточился, но молитва шла плохо, шум исмех на задних сидениях мешали, и он никак не мог справиться с чувствомраздражения. А какая там молитва от души, когда никак не можешь с раздражениемсправиться?! Он боролся с навязчивым помыслом и продолжал молиться, но делошло слишком туго.

Вот приедут в обитель, хорошо бывстретил весельчаков схиархимандрит отец Захария. А он, не смотри, что ростомневысокий, худенький и старенький—так обличить может—мало не покажется! Старец,конечно, давно гнев победил, но если видразгневанного примет, если начнёт выговор делать—только держись! Пот прошибает,и колени подгибаются, потому как наставляет он не от себя, а как властьимеющий.

Автобус затормозил в несколькихметрах от монастыря. Ноги затекли, и отец Валериан с трудом встал. При видеродной обители, как всегда, радость, хоть и уезжал всего на день. Белоснежныйкрасавец храм, родная келья, цветы и тишина монастыря, особенная тишина,благоговейная, намоленная. Мир душевных сил.

Зашли в монастырь, и, как мечталотец Валериан, навстречу сам схиархимандрит Захария!

Только вместо гневного обличениястарец руки широко развёл и восклицает ласково:

— Деточки мои! Деточки моиприехали!

Инок опешил. Если б знал старец,как они себя в автобусе вели, эти самые деточки! А старец не унимается, всехвстречает так радостно, с такой любовью, как будто на самом деле — это его детиродные приехали. Любимые, долгожданные! Где-то пропадали, на чужой стороне —ивот нашлись наконец! Приехали!

— Деточки мои родненькие!

И каждого обнимает. А ониопешили, а потом тоже начинают, как дети, радоваться. По одному к старцу подходят,вот уже очередь выстроилась, и каждый, как дитя малое, смотрит на старца снадеждой и любовью, как будто ребёнок маму потерял и вот—нашёл наконец.

Из трапезной вкусно пахнет, а онизабыли, что голодные, про фляжки свои с коньяком дорогим забыли и тянутся котцу Захарии. Отец Валериан стоит растерянный, наблюдает, ждёт: вот доздоровяка очередь дойдёт—уж его-то батюшка отчистит по полной программе.

Приняв благословение, паломникиза Николаем Ивановичем к храму один за другим потянулись. Дошла, наконец,очередь до здоровяка. Он стоит, большой, лысый, насупленный, носком ботинказемлю ковыряет. Л старец его ласковее всех обнимает, своей слабой ручкой доего высоченной лысины дотягивается, голову к себе притягивает и целует как сынародного:

— Петенька мой приехал!Наконец-то! Родной ты мой! Деточка моя!

И насмешливый здоровяк громко,неожиданно для всех и самого себя, всхлипывает и бережно старца в своиздоровенные объятия заключает:

— Батюшка! А как вы моё имяузнали?!

— Да я же тебя заждался,Петенька, ты уж лет пять назад должен был приехать-то, а видишь, как припозднился!Хватил горя, обманули, предали—думал: жизнь закончилась?! Нет, сынок, она у насс тобой только ещё начинается!

И видит отец Валериан, чтоздоровый Петенька плачет как ребёнок, уткнувшись в плечо старца.

Отец келарь смущённо отвернулся иотправился в трапезную к дежурным трапезникам насчёт обеда гостям обителираспорядиться.

А на вечерней службе группапаломников вела себя тихо и благоговейно. Здоровяк тоже стоял тихий- тихий, ивид у него был совсем другой, не такой как в автобусе—серьёзный, печальный,растроганный. Николай Иванович молился рядом с отцом Валерианом, и послеотпуста, здоровяк подошёл к ним. Он стоял молча, нерешительно перетаптываясь сноги на ногу, и Николай Иванович спросил первый:

— Всё в порядке, Пётр Викторович?

— Николай Иванович, проститеменя, пожалуйста. Я хотел извиниться за свой вопрос.

— Хорошо. Теперь вы знаете, чтотакое умиление?

— Знаю.

Раздражительный Виталька

В монастыре только чтозакончилась трапеза. На кухне было светло и уютно, горела лампадка перед иконами,солнечный луч играл на свежевымытой посуде. Вкусно пахло: на плите стоялинакрытые полотенцем пироги с капустой и в большой жёлтой кастрюле наваристыйгрибной суп для иноков, которые ещё не вернулись с полевых работ. ПослушникДионисий сноровисто протирал насухо чашки, а келарь отец Валериан проверялприпасы, готовил продукты дежурным трапезникам на следующий день.

В пустой трапезной за длиннымстолом сидел Виталька, слушал валаамские песнопения. Отец Валериан заглянул втрапезную: не закончились ли салфетки на столах? Спросил у Витальки:

— Наелся, брат Виталий?

Виталька что-то буркнул сердитосебе под нос.

— Чего ты там бормочешь? Ненаелся, что ли? Уж не пельменей ли тебе опять захотелось? — встревожился отецВалериан.

Подошёл поближе: Виталькасосредоточенно рисовал. Карандаш он держал криво, по бумаге водил им соскрипом, однако рисунки получались вполне понятные.

Когда-то глухонемого Витальку,малыша лет пяти, подкинули в храм. Настоятель, отец Николай, приютил ребёнка,воспитал как сына. Выяснил, что ребёнок совсем и не глухонемой, а просто почтиглухой. Трудно научиться говорить, когда ничего не слышишь. Отец Николайприобрёл Витальке слуховой аппарат, учил говорить.

После смерти старого священника подросток жил при храме, ноновым настоятелям стал не нужен, и Витальку подобрал, привёз в монастырь игуменСавватий.

При монастыре паренёк вырос, сталвзрослым, но говорил по-прежнему совсем плохо, вёл себя простовато. Однакобратия прислушивалась к его смешному бормотанию, потому как опытным путёмудостоверилась: Виталька просто так ничего не говорит.

Одно время Виталька началрисовать автобусы. Вот рисует сплошные автобусы — и всё тут... А нужно сказать,что монастырь находился в глуши, был бедным, и паломники сюда приезжали редко.Автобусы тоже были редкостью, и братия недоумевала: отчего так старательновырисовывает Виталька огромные автобусы.

Прошло совсем немного времени, икому-то из паломников так понравилось в монастыре, что рассказал он друзьям,те —своим друзьям. А, может быть, просто время пришло, и созрела братия, моглапомощь духовную оказать паломникам. Может, Пресвятая Богородица такраспорядилась — в Её честь обитель освящена. В общем, отчего неведомо, но вмонастырь потянулись бесчисленные автобусы с паломниками.

А потом Виталька ни с того, ни ссего жениться захотел:

— Хочу я жениться! Так женитьсяхочу! Вот бы жену мне найти!

— Какую-такую жену, брат Виталий,ты ведь, хоть и не в постриге, а живёшь-то — в монастыре! Зачем тебе жена?!

Посмеивалась братия над смешнымВиталькой, посмеивалась, а потом, глядь — два инока в мир ушли и женились.

Игумен Савватий как-то делился состаршей братией: лет десять назад, рано утром, перед Литургией, подошёл к немуВиталька, весь серьёзный такой, как будто должен что-то очень важное поведать.Отец Савватий сначала отмахнуться хотел: некогда перед Литургией праздныебеседы вести. Но Виталька отмахнуться от него не позволил, обычно добродушный икроткий, повёл себя как грозный начальник. Из его слов стало понятно, что былоблаженному какое-то духовное видение и ему необходимо об этом видениирассказать.

Отец Савватий отвёл парнишку всторонку, и из его непривычно разборчивой и серьёзной речи понял, чтоприоткрыто Витальке что-то из будущего: он рассказал о будущем настоятельствеотца Ксенофонта. О том, что будет сам отец Савватий духовником и строителемобители, и какие именно постройки он построит в монастыре.

Рассказал ещё кое-чтоутешительное, о чём пока игумен Савватий братии не поведал. А в конце своей наредкость вразумительной речи стал игумена благословлять. Отец Савватий,удивившись, отстраниться хотел, а потом смирился и принял благословение. Икогда он смиренно стоял в полупоклоне перед блаженным, почувствовал, каксверху вниз пошла теплота благодати, которая охватила всё тело.

А Виталька, благословив, сделалсяпрежним: смешным и дурашливым, как будто он выполнил важную миссию иосвободился от порученного. Стал снова что-то неразборчиво бормотать.

Спустя десять лет почти всё,рассказанное блаженным, сбылось.

Вот по этим всем причинам исмотрел отец Валериан с тревогой на рисунок Витальки. А на рисунке — тучагрозовая, молния стрелами на весь лист раскатывается. Задумался отец келарь:братия в поле, не гроза ли надвигается?

— Виталь, как думаешь, погодаясная долго простоит?

Из раздражённого бормотания вответ понять можно было только одно: Виталька сердится и к нему лучше неприставать.

— Какой ты раздражительный стал,брат Виталий... И ответить толком не можешь...

Настроение у инока понизилось. Атут с кухни — звон разбитой посуды. Заходит — Дионисий опять чашку разбил. Отецкеларь вспылил:

— Брат Дионисий, на тебя чашек ненапасёшься!

— Простите, отец Валериан!

— Что простите, что простите! Тыс посудой просто поаккуратней! Я тебе что, фабрика посудная, что ли?!

Отец Валериан, ещё не остыв,вышел из трапезной. Прямо у двери стоял высокий хмурый мужчина и строгосмотрел на выходившего:

— Дайте, пожалуйста, веник!

— Какой веник, зачем,простите?—растерялся отец Валериан.

— Ну, вот же на двери —объявление: «При входе обметайте ноги веником». Где веник-то у вас?!

— Для зимы это объявление, длязимы! Для снежной зимы! — рассердился инок.

— Так зимой и вешайте!

— Зимой и повесил! — отецВалериан стал срывать своё же объявление, но листок не поддавался. Пришлосьсрывать по частям, ловить разлетевшиеся от ветра клочки... До чего народнепонятливый пошёл! Просто занудный какой-то народ!

Паломник засмущался, тихонько вдверь проскользнул.

Только инок отправился в кельюпередохнуть минутку перед тем, как в храм идти, в очередь Псалтирь читать —навстречу послушник Тимофей:

— Отец Валериан, коровы опятьубежали! Помогите, а то отец благочинный... Ну вы же знаете...

Нужно вам сказать, что коровы вмонастыре были непростые, а с характером. Старенький схимонах, отец Феодор,называл их нравными. А иногда ворчал:

— Я в детстве коров пас, но такихкоров, как у нас в монастыре, никогда не видел. Все коровы как коровы, а у насони какие-то спортивные... Всё бы им убежать куда-то от пастухов. Толькоотвернёшься, а они —уже побежали... Так и бегают, так и бегают... Спортсменкикакие-то, а не коровы!

Тимофей улыбался в ответ иотвечал отцу Феодору:

— А зато они очень вкусное молокодают! И творог со сметаной у нас отменные! Отец Валериан вон сырники готовил,так гости говорили, что нигде такой вкуснятины не пробовали! Просто у наскоровы — весёлые!

И отец Феодор успокаивался итолько головой качал в ответ:

— Придумает же: весёлые коровы...

И вот эти весёлые коровы второйдень подряд убегали. Мучительницы какие-то, а не коровы! И сам Тимофей—засоня!Ходит вечно, носом клюёт! У такого и черепахи бы убежали! Отец Валерианздорово рассердился. Начал выговаривать с раздражением:

— Опять убежали?! Они у тебятолько вчера убегали! Издеваешься, что ли?! Ты чего там в поле делаешь?!Спишь, что ли?! Или землянику трескаешь с утра до вечера?!

— Отец Валериан...

— Что, отец Валериан, отецВалериан! Я что, сам не знаю, как меня зовут?! Тебе послушание дали, а ты ходишь как муха сонная! Бери мальчишек, Санькус Ромой, ищите! Я, что ли, вам искать пойду?! Отец Валериан туда, отец Валериансюда!

Тимофей заспешил в келью, гдежили мальчишки, проводившие в монастыре каникулы. А отец Валериан зашёл к себе,брякнул дверью, присел на табурет у стола. В келье горела лампадка, вуглу—любимые иконы. Вот это денёк! Сговорились они, что ли?! А началось всё сВитальки! Инок задумался.

Вспомнил, как учил старец, отецЗахария, видеть свои собственные грехи. Как? А просто очень: видишь брата,который гневается, покайся: Господи, это ведь я такой гневливый! Видишьэгоистичного — Господи, это ведь я такой эгоист! Видишь жадного — Господи,помилуй, это я сам такой жадный!

Старец учил самоукорению, и такиеего простые слова глубоко западали в душу, потому что шли они не от ума, а отличного опыта. Пользу можно и от блаженного получить, и от любого человека,если жить внимательно, если вести жизнь духовную. Да... В теории-то всёзнаешь, а вот до практики дело дойдёт... Правильно говаривал преподобныйАмвросий Оптинский: «Теория — придворная дама, а практика — медведь влесу»...

Отец Валериан посидел молча передиконами, потом быстро встал и вышел из кельи. Пошёл первым делом в трапезную.Дионисий всё ещё был там, чистил картошку.

— Брат Дионисий, прости меня!Ничего страшного, привезу я ещё в монастырь чашек! Куплю других— небьющихся,ты уронишь, а она и не разобьётся!

Дионисий заулыбался,приободрился. Отец Валериан улыбнулся послушнику:

— А где тут паломник ходил?

— Да я ему вот супа налил. Апирога нет больше, доели.

Отец Валериан достал изхолодильника банку огурцов с помидорами — вкусная засолка, сам солил, открылбанку грибов, опята —один к одному:

— Положи брату, пусть утешается.

Вышел из трапезной —навстречупослушник Тимофей с мальчишками, голову в плечи втягивает, жмурится—стыдноему. Отец Валериан сказал примирительно:

— Ладно, пошли все вместе наполе.

А когда вышли за стены монастыря,сказал тихо:

— Давайте помолимся. Споём«Символ веры»... Сильная молитва! Брат Тимофей, запевай!

И Тимофей своим густым басом,совсем неожиданным для его юного возраста, начал молитву. Санька с Ромойподхватили тоненько. Присоединился и сам отец Валериан. Молитва понеслась надлесами и полями. Закончили, постояли немного. Подождали. Коров нигде не было.

— Да, братия... Вот если бы отецСавватий помолился... Или отец Захария... А мы, что ж... Видно, это делонадолго затянется... Пойдём-ка, дам бутербродов с собой — и отправитесь искать.Я вас только провожу—мне скоро Псалтирь читать.

Пошли к монастырским воротам,войти не успели: за спиной раздалось протяжное мычание —все пять монастырскихспортивных коров догоняли своих пастухов.

Отец Валериан зашёл в трапезную,подошёл к Витальке, заглянул через плечо: на рисунке блаженного тянулись вовсе стороны листа солнечные лучи, освещали поле, лес, церковь на горе. ОтецВалериан вздохнул с облегчением и пошёл в храм: пора было читать Псалтирь.

Как отец Валериан участвовалв похищении старушки

«Областное МЧС сообщает: сильныйснег, метель и плохая видимость ожидаются на территории всей области» — помехиперебивали внушительный голос из динамика, делали его хриплым, как будточеловек не сидел в тёплой студии, а дрожал на стылом ветру, заносимый огромнымихлопьями снега —такими же, что носились вокруг машины отца Валериана.

— Что происходит на свете?—Апросто зима,—сам себя спросил и сам же ответил отец Валериан. Пел он довольнофальшиво и на клирос его никогда не ставили.

— Что же за всем этим будет? — Абудет январь. — Будет январь, вы читаете? —Да, я считаю. Я ведь давно этубелую книгу читаю, этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

Дорога впереди и позади быстростановилась белой и неразличимой—вне времени и пространства, а в душе росланеясная тревога. Она появилась ещё утром, но была совсем крошечной, легкопряталась — стоило блеснуть яркому солнечному лучу по прекрасным белоснежнымсугробам, стоило вдохнуть свежайший, чуть сладкий морозный воздух и радостноповторить:

Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит!

Да, сначала всё было спокойно иобычно: рано утром отец Валериан зашёл к игумену Савватию и взял благословениена заранее запланированную поездку в областной центр —ему, как келарюмонастыря, нужно было купить продукты к Рождеству да кое-какие подарки длябратии. Окна монастырских келий ещё толькозагорались жёлтыми огоньками, в храме и трапезной растапливали печи, готовяськ утренней службе и трапезе.

Отец Валериан зашёл в тёплую исветлую трапезную, где дежурные сноровисто чистили картошку, быстро закрыл засобой дверь, так что клубы морозного воздуха лишь воровато лизнули порог,поставил чайник, достал из холодильника пару пирожков с капустой, оставшихсяот вчерашней трапезы: дорога дальняя, нужно выпить горячего чаю. Чайникзакипел быстро и бодро — сейчас я тебя, отче, попотчую, согрею душу, пирожкизашипели на сковородке золотистыми боками, запахли вкусно, перебивая запахберёзовых дров. Отец Валериан помолился, присел в пустом зале: тихо, уютно,тепло.

И вот тут-то дверь трапезнойраспахнулась широко, и клубы морозного дыма завихрились по-хозяйски, занося втепло целые снежные пригоршни.

— Виталька, закрывай двери —холодно!

Виталька зашёл наконец, дверьприкрыл, подошёл к отцу Валериану и тревожно забормотал что-то. Был Виталькасильно глуховат и говорил тоже плохо, но в обители к его бормотанью всегдаприслушивались: слишком часто сбывались его слова, иногда по первомувпечатлению и совсем нелепые.

— Виталь, ты помедленнее,пожалуйста... Не понял... Что-что? Какая старушка?! Кто украл?! Сейчас хочетукрасть?!

Из всей длинной речи крайнеобеспокоенного Витальки можно было понять только одно: кто-то прямо сейчаспохищает старушку и ему, отцу Валериану, необходимо помочь этому странномупохитителю.

— Кошмар! Брат Виталий, ятороплюсь в дорогу, пожалуйста, не мешай мне, а? Не надо про похищения, темпаче старушек, а?

А тревога начала развивать свойклубочек, липко расползаться где-то в животе.

Виталька не отставал. Пришлосьзадержаться на лишние пятнадцать минут, идти с беспокойным пареньком к отцусхиархимандриту Захарии, который один хорошо понимал блаженного.

Отец Захария был человеком вобители уважаемым. Старенький, аж 1923 года рождения, он всю жизнь посвятилБогу: служил дьяконом, иереем, потом протоиереем. Помнил годы гонений наЦерковь, времена, когда в спину ему и его молоденькой матушке кидали камни игрязь. А детишек его в школе дразнили и преследовали за отказ быть пионерами икомсомольцами, даже избивали, как сыновей врага народа.

Был арестован в 1950-м и осуждёнза «антисоветскую агитацию» на семь лет строгого режима. После его арестаматушка осталась одна с детьми, мыкалась, бедная, пытаясь прокормить малышей, инадорвалась, заболела туберкулёзом. Вернувшийся из лагеря батюшка застал женуугасающей как свеча.

После её смерти он в одиночкувырастил троих сыновей и дочку. Сыновья пошли по стопам отца и уже много летслужили на приходах, имея сами взрослых детей и внуков, а дочь выбраламонашескую стезю и подвизалась в женской обители. Стареющий протоиерей принялмонашеский постриг и тоже поселился в монастыре. Лет десять он был братскимдуховником, но ослабел, принял схиму и теперь только молился.

Братия очень почитала старогосхимника. Отец Захария мог и приструнить, и прикрикнуть на виноватого, нозато, когда он, благословляя, клал свою большую тёплую ладонь на твою голову,казалось, что вот она, награда, другой и не нужно,—так тепло становилось надуше, такой мир и покой воцарялись в сердце.

Отец Валериан стукнул трижды вдверь:

— Молитвами святых отец наших,Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

Старец отозвался бодро, несмотряна ранний час — спал ли он вообще? На его топчане, заваленном книгами, спатьможно было разве что сидя... Вышел—старенький, седой, благословил, и от егобольшой доброй ладони стало так тепло на душе и тревога пугливо спряталась,свернулась в клубочек.

Отец Захария выслушал внимательнобормотанье Витальки, погладил его по голове, и блаженный успокоился, затих отпочти материнской ласки, успокоенный, пошёл к себе.

— Батюшка, отец Захария, я ничегоне понял, что Виталька говорил: про старушку какую-то, будто её свороватьхотят.

— Поезжай, сынок, АнгелаХранителя тебе в дорогу! А когда будешь возвращаться, то не сворачивай сразук монастырю, не теряй времени. Поедешь по трассе мимо монастыря к деревнеНикифорово — понял? Да телефон-то свой не отключай, жди звонка. Тебе позвоняти всё объяснят.

— Батюшка, да зачем же мне вНикифорово-то? Мне бы засветло в монастырь вернуться! — взмолился отецВалериан.

— Всё, с Богом! —старец был нелюбитель длинных объяснений и напутствий, предпочитая разъяснениям — молитву.

В областном центре сверкалинавязчивыми огнями рекламные щиты, гремела лихая музыка, мелькали лица, частопьяные — мужские, сильно накрашенные — женские, и отец Валериан быстро устал.Заскучал по родной обители: белоснежные поля и тихие леса, на горе красавецхрам, родная келья, и — тишина монастыря,особенная тишина — благоговейная, намоленная.

Быстро закупил всё намеченное и,вздохнув с облегчением, заторопился в обратный путь. Недалеко от обители егозастигла сильная метель, и вот тут-то тревога снова проснулась, из маленькогоклубочка развернулась широко и привольно: что там отец Захария говорил? Несворачивать к монастырю, ехать по трассе дальше в Никифорово?

С трудом преодолел желаниеослушаться старца, свернуть к родной обители, прорваться к ней, как к убежищу,сквозь метель и вьюгу — имже образом желает елень на источники водныя. Сбавилскорость, проехал мимо — к Никифорово, достал сотовый — и телефон не заставилсебя долго ждать, забасил голосом отца Савватия:

— Отец Валериан, ты где сейчаседешь? Нужно заехать в Никифорово, к автобусной остановке, там — девочка сбабушкой стоят, замерзают. Девочка нам в монастырь только что позвонила,утверждает, что украла свою бабушку, нужна помощь. Слышно её плохо, непонятно.Разберись давай, в чём там дело!

Телефон отключился. Отец Валерианпритормозил у обочины. Крепко задумался. Вот это номер! Девочка отцу Савватиютолько что звонила, а выходит, Виталька с утра всё это знал! Знал и каким-точудесным образом отцу Захарии объяснил! А тот —про будущий звонок игуменаСавватия, выходит, всё знал... Да уж... С нашей братией—да не соскучишься! Эх,се что добро, или что красно, но еже жити братии вкупе!

Девочка тоже хороша — бабушкуона, видите ли, украла! У кого она её украла?! Зачем?! Дожили —бабушек воруют!Кошмар! На носу Рождество — и на тебе — езжай, отец Валериан, разбирайся спохищенными старушками и сумасшедшими девочками! Стоп, пока я тут рассуждаю,думу думаю, замёрзнут на самом деле обе!

Инок быстро завёл машину и сквозьпелену метели поспешил в Никифорово, где на несколько минут обычноостанавливался транзитный автобус из областного центра в районный.

По краям дороги замелькализанесённые снегом дома, только дымок из труб указывал на наличие здесь жизни.Пустая остановка. Отец Валериан затормозил — никого нет, ни бабушки, нидевочки! Вышел из машины —навстречу шевельнулось белое, непонятное,облепленное снегом, ещё немного —и два снеговика готовы! Засуетился, сталотряхивать, сажать в машину — не поймёшь, где бабушка, где девочка — двемаленькие фигурки, одна меньше другой.

В машине было тепло, уютно ифигурки отдышались на заднем сидении, откинули шали и платки и превратились вдевочку-школьницу и маленькую-маленькую очень старую старушку. Лет девяносто —не меньше. Как она вообще в путь пустилась? Старушка сидела, откинувшисьголовой назад, и отец Валериан испугался — не умрёт ли она прямо сейчас, недоехав до монастыря? Достал термос, напоил чаем — оживились, задвигались,старушка перестала умирать и ласково назвала сынком.

Девочка серьёзно представилась:Анастасия, Настя, и отец Валериан увидел, что никакая она не школьница—взрослаяуже девушка, студентка, может быть. Бабушку она называла баба Нюша. ОтецВалериан задумался: Нюша —это Анна, наверное? Настя сильно беспокоилась,нервничала и, пока ехали, с одобрения бабы Нюшы рассказала о том, как ониоказались здесь на заснеженной пустой остановке.

Бабушка жила в двухкомнатнойквартире в центре города, а Настя с мамой в своей квартире в соседнеммикрорайоне. Мама-метеоролог без конца уезжала на север, и Настя чаще бывала убабушки, чем дома. Жили они душа в душу, вместе сочинения писали по литературе,вместе ходили в храм, вместе ёлку украшали к Рождеству. Иногда садились вавтобус паломнической епархиальной службы и ездили по святым местам, несколькораз побывали и в обители, где подвизался отец Валериан. Позже Настя училась вуниверситете, а бабушка всё сдавала, слабела, но бодрилась. В общем, им былоочень хорошо вместе —бабушке и Насте, и казалось, что так хорошо им будетвсегда-всегда.

Внезапно всё в их жизнипеременилось. В этом же городе жил сын бабушки, дядя Витя, со своей семьёй.Настя и баба Нюша с ними почти не общались по причине сильной занятости дядиВити-бизнесмена и полного отсутствия желания общаться со стороны остальныхчленов его семьи. Да и интересы у них сильно отличались. Жена дяди в основномзанималась своей внешностью, часто ездила за границу. Их дочь Регина,двоюродная сестра Насти, заходила к бабушке тоже редко. Она любила тусовки ичасто меняла имидж: то называла себя эмо, поясняя, что это такая молодёжнаясубкультура, а она как раз самая молодёжь и есть, что ей, в церковь таскаться,что ли, в платке, как Настьке; носила рваную чёлку до кончика носа,прикрывавшую один глаз, как у пирата, и узкую футболку с надписью «ВгокепИсай», то открывала для себя и окружающих, что она не эмо, а гот, и как-то,заявившись в гости в чёрном одеянии, бледная от белой пудры, с чёрными отподводки глазами, булавкой в виде летучей мыши в носу и накладными клыками,сильно испугала бабу Нюшу. Потом Регина, выросла, забыла об эмо и готах,

вышла замуж, родила, и молодая семья стала нуждаться вжилплощади.

Как-то Настя вернулась с занятийи обнаружила, что в квартире бабушки — большие перемены. Регина с ребёнком наруках командовала расстановкой новой мебели, кровать бабушки была задвинута вдальний угол, а вещи Насти —у порога, хорошо, на улицу не вынесли. Регинапулемётной очередью застрочила:

— Ну ты же понимаешь, у меняребёнок, муж, да и за бабушкой уход нужен. Тебе не до неё с твоими университетамии сессиями, и квартира у тебя своя есть. Ты Настя одна в целой квартире, а мытам впятером с родителями. Справедливость-то должна быть, заходи в гости, мытебе всегда рады. Родственники близкие как-никак. Пока, сестрёнка, сейчас не дотебя, приходи на Новый год, вместе встретим. Платончик, улыбнись тётке Насте.Это твоя тётка, скажи: «Пока-пока, тётя Настя!».

Сначала Настю ещё пускали кбабушке, а потом перестали:

— Чего ты всё ходишь, инфекцииразносишь, у нас ребёнок маленький. Какой храм, какие священники? Попы на«мерседесах», что ли ?! Причастие, исповедь, соборование — слова-то как изпыльного архива выкопала. На квартиру заришься, так и скажи, бессовестная ты,Настька, одной квартиры тебе мало, ещё на бабкину глаз положила свой хитрый.Знаем мы, что у тебя на уме завещание на квартиру, вот что ты на самом делехочешь!

А бабушка всё старела, уже почтине вставала и очень хотела перед смертью исповедаться и причаститься, в общем,желала христианской кончины непостыдной, мирной. Но было уже понятно, что неполучится у неё такой кончины: и священника не позовут, и причаститься непозволят, и отпевать не станут. И, когда на Новый год Регина с мужем назвалигостей и закружились в танцах и угощениях, Настя с бабой Нюшей, собравшейпоследние силы, незаметно спустились по лестнице, сели в заранее заказанноетакси и уехали на автовокзал, а оттуда—на снежную метельную остановкуНикифорово.

Отец Валериан слушал да толькопокрякивал, у него дома такая же сестрёнка осталась—умная, серьёзная, нарегента сейчас учится. И бабушку он свою любил и помнил, поминал каждый день оупокоении рабы Божией Марии—хорошая у него бабушка была, любимая. Бабуля...Морщинки милые, глаза под очками добрые, умные, руки умелые —хоть пирогистряпать, хоть печку топить, хоть корову доить — было ли что- нибудь, чего неумела бы его бабуля?!

Представил, как оказалась бабаНюша одна среди чужих по духу людей—сидит, старенькая, тихая, пытаетсяПсалтирь свою потрёпанную читать, а телевизор гремит, шумит. На тумбочку —бутерброд с колбасой: какой пост, бабуля, о чём ты, ешь давай, щас куриныеокорочка поджарим, тебя Настя так не откармливала, как я тебя кормлю —стараюсь!

Отец Валериан домчал пассажирокдо обители, там уже встречали — затопили печь в келье небольшой паломническойгостиницы, рядом с монастырём. Пришёл отец Савватий, благословил остатьсяпожить в гостинице, походить на службы, исповедаться, причаститься. На службыбаба Нюша пойти уже не смогла, видимо, последние силы ушли на побег. На следующийдень отец Захария исповедал, причастил свою ровесницу, позже её соборовалипрямо в келье.

Все ждали, что теперь бабе Нюшестанет лучше. Настя собиралась написать письменный отказ от бабушкиной квартиры — поможет или нет? — и увезтистарушку к себе. Но баба Нюша не поправилась. Ей становилось всё хуже.

Вечером приехала Регина с мужем,настроены воинственно. Как узнали, что баба Нюша в монастыре? Да Настя сама потелефону и рассказала. А вдруг они попрощаться с бабушкой захотят? Эх,Настя-Настя... Когда мы пытаемся понять мотивы людей, мы обнаруживаем толькосвои собственные мотивы. И если Настя и баба Нюша жили в мире, где крупнымибуквами значились «Честь» и «Совесть», «Жизнь по заповедям», то Регина с мужемжили совсем в другой системе координат, где считались лишь с категориями:«выгодно- невыгодно», «безопасно — небезопасно».

Совсем не злодеи, нет, даже незлые, можно сказать, даже добрые люди. Сначала, правда, они хотели бабу Нюшуувезти-унести-просто-отнести в машину, но, при виде мощной фигуры бывшегомастера спорта по вольной борьбе отца Валериана, который стоял недалеко откельи, просто стоял невозмутимо, но внушительно поглядывая на гостей, ихрешимость унести-про- сто-отнести бабу Нюшу как-то сильно поколебалась.

Зато потом, когда они поняли, чтоникто никакого нотариуса не приглашал, никакого завещания в Настину пользу несоставлял, успокоились, и Регина даже зашла к бабушке и чмокнула её в щёку:

— Бабуль, ну как ты, зачем здесь?Может, домой, ну я не понимаю, бабуль. Я ведь не атеистка какая-нибудь, у менятоже вера есть, ну там, в душе, в глубине души. Ну что вам с Настей делать вэтом заброшенном месте вдали от цивилизации, я не понимаю. Гора, лес, церковь.Ни магазинов, ни телевизора, ни «Вконтак- те». Нет, это же какой-то сумасшедшийдом, бабуль, ты ведь скоро вернёшься, да?

Баба Нюша вздохнула тяжело,погладила внучку по голове слабеющей рукой — это была её родная внучка, и уРегины вдруг странно заныло сердце, оно никогда гак не ныло, оно вообщеособенно и не чувствовалось, а тут вдруг почувствовалось—живое, странно затосковавшеесердце, как бы угадавшее будущие скорби и слёзы, которые размягчат его помолитвам бабушки. Ведь молитвы наших бабушек спасают, и живят, и возрождают кжизни вечной наши очерствевшие души.

И сердечко Регины затрепетало,ощутив эту силу бабушкиной молитвы и бабушкиной любви, которой любят они дажесамых непутёвых своих внуков.

Мне бы очень хотелось написать,как баба Нюша и Настя встретили Рождество в монастыре, и как радостно им быловместе встречать праздник, но, к сожалению, до Рождества баба Нюша не дожила.Она умерла под утро, умерла так, как мечтала: после исповеди и причастия.

Духовник, игумен Савватий, вовремя обеденной трапезы посмотрел внимательно на насупленного и мрачного отцаВалериана, позвал его к себе как бы по поводу келарских обязанностей, пояснилчто-то незначительное, а потом, будто нечаянно вспомнив, сказал:

— Знаешь, отец Валериан,по-человески нам всегда трудно смириться со смертью, ведь человек был создан, чтобывнимать глаголам Вечной Жизни... Но я сегодня всё вспоминал: несколько летназад отец Захария, а он тогда ещё в силах был, стал окормлять дом престарелыхв райцентре. Помнишь, стоял там такой угрюмый, старый, огромный домпрестарелых. И там множество древних-предревних, ветхих-превет- хих стариков истарушек лежали и ждали своей смерти и никак её дождаться не могли.

И вот когда отец Захария начал ихокормлять, соборовать, исповедовать, причащать — они стали очень быстро, одинза другим умирать. Как будто только и ждали исповеди и причастия, и чтобыуслышать: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко!»

А директор этого домапрестарелых, совершенно неверующий человек, сделался после этого преданнымчадом старца... Вот так, отец Валериан... Ну, давай, иди —трудись, Бог впомощь!

На третий день бабу Нюшу, рабуБожию Анну, отпели и похоронили, по просьбе Насти, на горе рядом с монастырём.

Могилка её оказалась недалеко отмогилы Славы Чеха, который пришёл когда-то в обитель, ведомый премудрымПромыслом Божиим, таким же холодным и метельным январским днём.

Где мой Мишенька?

Осенью, когда пожелтевшая листваосыпала обитель, а сено, накошенное братией, пошло на корм коровам и лошадкеЯгодке, в монастырь приехали гости: мама, папа и сын лет четырнадцати. Родителямнужно было отправляться в длительную командировку, а оставить мальчика сбабушкой они боялись. Дело оказалось вот в чём: сыночек всё свободное времяпроводил за компьютером, отказываясь от сна и еды. С трудом родителиотправляли его в школу, а он и оттуда ухитрялся сбегать к единственной своейрадости — компьютеру. На бабушку надежды не было никакой, она смотрела сериалыи жила большей частью приключениями героев этих сериалов.

Вот так в обители оказалсяМиша—худой и долговязый, с потухшими глазами и нездоровой бледностью. Он сужасом оглядывал далёкий от цивилизации монастырь, и в глазах его таиласьнедетская тоска: здесь не было любимого компьютера.

Игумен Савватий внимательновыслушал родителей, посмотрел на тоскующего Мишу и разрешил оставить мальчишкув обители на время командировки. Школа находилась в десяти километрах, и тудауже возили двух школьников, детей иерея, жившего рядом с монастырём.

Первые два дня Миша пребывал вшоковом состоянии. На вопросы отвечал коротко и угрюмо и, видимо, вынашивалмечту о побеге. Постепенно стал оживать. А потом подружился с послушникомПетром. Петя был в монастыре самым младшим, два года назад он окончил школу. Итеперь роль наставника юношества грела ему душу. Он великодушнопокровительствовал Мише, а иногда увлекался и сам резвился как мальчишканаравне с подопечным. А инок, отец Валериан, за послушание присматривал заобоими.

После уроков в поселковой школеМиша нёс послушание на конюшне и полюбил монастырскую лошадку Ягодку. Похоже,Ягодка стала первым домашним животным, которое оказалось рядом с Мишей.Ухаживал он за лошадью, к удивлению братии, с нежностью. И так они полюбилисьдруг другу, что скоро Миша и Пётр по очереди лихо объезжали монастырь верхом наЯгодке, правда, под бдительным присмотром отца Валериана.

Незаметно в обитель пришла зима.А зима здесь была самой настоящей —не такой, как зима в городе. Здесь, в глуши,на Митейной горе, не было неоновых реклам и блестящих витрин, не было городскойсуеты и растаявшего грязного снега под ногами.

Может, поэтому звёзды в синихзимних сумерках здесь светили необычно ярко, белые тропы поражали чистотой, атёмная зорька года освещалась только светомокон братских келий. Морозы и ветры, снега и метели стучали в двери иноков, итогда огонь в печах трещал спокойно и ласково, соперничая с непогодой.

После послушания Миша с Петромзавели обычай на санках с гор кататься. Петя, правда, смущался поначалу: такойвзрослый —и санки... А увидит кто из братии... Насмешек не оберёшься. Но никтоиз братии и не думал смеяться над ними, и постепенно Пётр увлёкся. Накатаютсяони, значит, на санках, и по звону колокольчика, все в снегу, румяные,весёлые, голодные — в трапезную.

А там хоть и пост Рождественский,но всё вкусно. Монастырская пища всегда вкусна, даже если это постные щи илипироги на воде. Готовит братия с молитвой — вот и вкусно. Румяные шанежки картофельныеили нежный пирог с капустой. Уха монастырская и рыба прямо из печки повоскресным дням—дух от них такой ароматный! А потом кисель клюквенный или брусничныйили чай с травами душистый, к нему сухарики с изюмом...

Старшая братия ела понемногу,схиархимандрит Захария пару ложек щей съест да кусочек пирога отщипнёт. Дажеотец Валериан, высоченный, широкоплечий, ел немного. Ну, они давно вмонастыре... А Петра и Мишу духовник благословил есть досыта. Они и старались!

На Рождество, по традиции, братиявертеп сделала. Прямо у храма посреди зимнего сугроба — ледяная пещера,освещённая фонариками, в ней деревянные ясли, в яслях настоящее сено,тряпичная лошадка с осликом и, самое главное, Пресвятая Богородица с младенцемХристом на полотне.

Особенно хорошо было смотреть наэту пещеру вечером, когда вокруг темно и огромные звёзды ярко переливались внебе. Тогда очаг в вертепе светил особенно ласково, фонарики притягиваливзгляд и разгоняли окружающую тьму.

Ещё ёлку отец Валериан из лесапривёз, пушистая такая ёлочка. Миша с Петром шары и сосульки принесли изкладовки, дождик блестящий. Шары яркие, звонкие — прямо хрустальные. Никогдабы раньше не поверил Миша, что можно ёлку с радостью украшать: это для малышейзанятие... А теперь украшал и слушал, как гудит и потрескивает печь в тёплой,уютной трапезной. С кухни доносились чудесные, вкусные запахи, за окнами,покрытыми ледяным узором, стояли белоснежные деревья в инее. Тихо кружилисьснежинки.

Вечером отец Савватий Мишу сПетей в келью позвал. Это были самые желанные минуты. В келье у батюшки пахнеттак чудесно — ладаном афонским, иконы кругом, книги. А уж как отец Савватийначнёт рассказывать про Афон, про горные тропы, про монастыри афонские...

Когда вышли из игуменской кельи,на монастырь уже спускалась синяя ночь. В небе переливались огромные звёзды.Горел огонёк в пещере Рождественского вертепа, и свет его Святых Обитателейосвещал дорожку к кельям.

Остановились на минуту у снежнойпещеры. Постояли. И Миша вдруг почувствовал необычную полноту жизни, такую,которую невозможно передать словами. Он и не смог. Когда Пётр спросил:

— Миш, ты чего примолк-то?

Он только и смог тихо сказать:

— Знаешь, Петя... А хорошовсё-таки жить на свете!

Испугался, что не поймёт друг,засмеётся, спугнёт настроение. Но Петя понял и серьёзно ответил:

— Да, брат Миша, хорошо... «Явижу, слышу, счастлив—всё во мне...» Это Бунин, брат...

Приближалось Рождество. Ждалиморозов, и после трапезы вся младшая братия возила на санях и на салазкахдрова из дровяника в кельи и в трапезную, чтобы на Рождество встретить праздники отдохнуть, не заботясь о дровах. Все в валенках, телогрейках, ушанках.Работали споро.

Возвращаясь с санками полнымидров, Пётр и Миша застыли, не доходя до кельи: навстречу им торопились Мишиныродители. Выглядели они озабоченными. Прошли мимо ребят, лишь головой кивнули,поздоровались, значит.

Миша недоумевал: родители на негоне обратили никакого внимания. А те подошли к дровянику, обошли всехтрудящихся иноков и поспешили обратно. Вернулись к застывшим на месте Мише иПетру и остановились рядом. Мама жалобно спросила:

— Отцы иноки, вы нашего Мишенькуне видели? Мишеньку, сыночка нашего?

А папа подтверждающее закивалголовой. Миша с Петей переглянулись в изумлении, а мама ещё жалобнеезапричитала:

— Да что же это такое?! Отцыдорогие! Не видели ли вы сыночка нашего, Мишу?

И тут наконец к Мише вернулся дарречи. Он смущённо пробасил:

— Мам, ты чего? Это я... Миша...

Пётр внимательно посмотрел надруга: фуфайка, валенки и ушанка до бровей. Но не одежда сделала егонеузнаваемым. Вместо бледного с потухшими глазами мальчишки, приехавшего вмонастырь несколько месяцев назад, рядом стоял румяный толстощёкий Миша сживыми и радостными глазами.

Вот такая рождественскаяистория

На Рождество приехали в обительгости. Гостиница переполнена, и одного из гостей, Володю, благословилипереночевать в келье отца Валериана, которого он и приехал навестить. ПоставилиВолоде раскладушку.

Перед сном отец Валерианпредупредил гостя:

— Я иногда храплю во сне, ты менятолкни, если что.

На том и порешили. Настала ночь.Отец Валериан сразу звучно захрапел. Володя не успел ещё заснуть и уже не смог.Он посвистел, отец Валериан храпеть перестал. «Сработало!!!» — обрадовалсяВолодя. Но минут через пятнадцать всё повторилось. И снова... и снова...

Утром Володя, не выспавшись,решил в шутку высказать своё недовольство:

— Кто-то всю ночь так храпел, чтоя не мог заснуть!

Сонный отец Валериан ему ответил:

— Я-то вообще глаз не сомкнул,кто-то всю ночь свистел!

Дрова для отца Феодора

Старый схимонах, отец Феодор, был невысоким, худым, но оченьделовым. Несмотря на возраст, он в монастыре частенько задавал жару братии:

— Нету у нас порядку в монастыре! Разве так снег убирают!

Выхватывал лопату из рук какого-нибудь инока, и начиналпо-своему убирать, качественно! Отца Феодора все знали, но и любили: он ведьне со зла. Однажды молодой иеромонах Симеон решил тайно оказать помощь старичку.

У отца Феодора почти опустела поленница, а за дровамиприходилось ходить далеко. Зная щепетильность схимника во всём, отец Симеонночью на санках тайком привез самые лёгкие дрова, одно полешко к одному.Наполнив доверху поленницу, с чувством радости от проделанной работы отправилсяв свою келью.

Утром всех оглушил крик отца Феодора. Выглянув из келий,братия увидела следующую картину: вся поленница валялась на улице, из коридоравылетали оставшиеся красиво подобранные дрова.

— Это кто ж такие дрова принёс! Всё загородил! А старик —убирай! Что за умник! Это же не берёза, а сплошь осина! Не дрова, а непонятночто! Нету порядку в монастыре! — пригвоздил отец Феодор.

Если вы подумали, что отец Симеон обиделся, то слушайтепродолжение истории. На следующее утро братия была разбужена громким крикомстарого схимника:

— Ну вот, берёзовые — это то, чтонужно! Наконец-то сообразили! Додумались наконец своей пустой головой! Нет бысразу всё правильно сделать! Учишь эту молодёжь порядку, учишь, а всё без толку!Нету у нас порядку в монастыре!

Братия качала головами, и толькоигумен Савватий и схиархимандрит отец Захария улыбались про себя. Они-то хорошопомнили монашеское правило: «Кто нас корит, тот нам дарит. А кто хвалит, тот унас крадёт».

А ещё они знали, что отец Феодор,накричавшись, закроет дверь в келью, а там сразу успокоится, как будто и непринимал на себя вид разгневанного. Успокоится, тихо встанет на свои старыебольные колени и будет долго молиться за своего благодетеля и всю монастырскуюбратию.

И кому это такую красотуприготовили?

Как-то под Рождество отец Феодорсильно занемог. Почти девяносто лет, вся жизнь в трудах! Братия расстроилась,но монахи память смертную всегда хранить стараются и для отца Феодора заказалигроб и крест.

Иеромонах отец Симеон взял СвятыеДары и отправился причащать тяжелобольного. Отец Феодор лежал на постели бездвижения, глаза закатились — все свидетельствовало о приближении таинствасмерти. Отец Симеон пособоровал и причастил умирающего капелькой Крови Христовой.

На следующий день во времяРождественского праздничного обеда дверь в трапезную с грохотом распахнулась.На пороге стоял живёхонький отец Феодор! Ни следа не осталось от вчерашнейсмертельной немощи!

По дороге в трапезную он вдобавокзаметил новенький гроб, который сох на зимнем солнышке. Гроб был к тому жекрасивой работы. Монастырский рабочий Петя—золотые руки—придумал его резьбойукрасить: для отца Феодора всё-таки!

Отец Феодор, которому оченьпонравилась резьба, при входе в трапезную громко спросил у братии: «А кому этотакую красоту приготовили?»

Как отец Феодор к трапезеготовился

Отец Феодор перенёс два инфаркта,но был ещё довольно бодрым для своего девяностолетнего возраста. Вот толькотвёрдое он жевать уже не мог. И чтобы не портить хлеб, отделяя мякиш от корок,он всегда приходил в трапезную заранее.

Вот и сегодня — ещё и Дионисий сколокольчиком не пробежал по монастырю, а отец Феодор уже сидел чинно на своёмместе — к трапезе готовился. Шла Рождественская неделя, братия радовалась, и уотца Феодора тоже настроение было приподнятым. Он крошил хлебные корки в свойсуп и счастливо улыбался, поглядывая на нарядную ёлочку в углу трапезной.

Отец Валериан, случайно заглянувв трапезную, увидел отца Феодора и весело спросил:

— Что, отец, корки мочишь?

И отец Феодор радостно покивалголовой.

Оптинские истории

Участники вечной Пасхи

Верю, что Господь, призвавший их в первый день СвятогоХристова Воскресения через мученическую кончину, соделает их участникамивечной Пасхи в невечернем дни Царствия Своего.

Патриарх Алексий II, 18 апреля 1993 года

Когда ко мне обратились спросьбой написать о братии, убиенной в Оптиной пустыни сатанистом на Пасху 18апреля 1993 года, сначала я растерялась. До 18 апреля—дня памяти — оставаласьнеделя. И хоть тружусь я на послушании в Оптиной пустыни пять лет и знаю многихнасельников монастыря, но успеть за неделю расспросить оптинских отцов первогопризыва, обремененных многочисленными заботами духовников обители,представлялось нереальным.

Прошли два, три дня, а я так и неуспела побеседовать ни с кем из отцов, знавшим иноков, убитых на Пасху. Кто-топообещал рассказать, но позднее, после поста, так как очень занят. Кто-тоотказался, ссылаясь на то, что уже рассказывал всё, что знал, и рассказ этот вошёлв широко известную книгу «Пасха красная» Нины Павловой.

Каждый день перед началомпослушания стараюсь приложиться к мощам старцев Оптинских и поклонитьсяубиенной братии — иеромонаху Василию, инокам Трофиму и Ферапонту. И вотсегодня, войдя в часовню Воскресения Христова, месту упокоения убиенных,попросила:

— Отцы дорогие! Простите, чтодерзаю просить вас о помощи и ясно чувствую недостоинство своё, но так хочетсянапомнить о вас людям, почтить вашу память и ещё раз поклониться вам... Еслиможно, помогите, пожалуйста!

Оптинцы опытным путём знают, какскоропослушливы отец Василий, отец Трофим и отец Ферапонт, как хотят они,чтобы никто не ушёл из обители неутешенным. И дальнейшие события могут статьещё одной страницей летописи о молитвенной помощи убиенной братии всем, ктообращается к ним с молитвой.

В этот же день я записалавоспоминания о братии сразу трёх человек.

Иеромонах Роман, в то времяпросто Оптинский паломник, был студентом ростовского вуза. Когда он сталзадумываться об иноческом пути, в храме ему посоветовали найти в Оптиной отцаФерапонта, который до монастыря также ходил в Ростове в кафедральный собор.Отец Роман вспоминает:

«Я беседовал с иноком Ферапонтомдважды. Было видно, что он очень собранный. Углублённый внутрь себя. Он деятельнозанимался Иисусовой молитвой. А это сразу видно. Как видно? Асосредоточенность... Когда человек напряжённо удерживает молитву, когда онстарается быть в предстоянии перед Богом, это ощущается... Отсекаешь помыслы ихранишь молчание... Внутреннее и внешнее.

Знаю людей, которые держалиИисусову молитву, в Оптиной были и сейчас, конечно, есть многие братья,которые стараются держать эту молитву, но ни у кого из них тогда нечувствовалось такой внутренней сосредоточенности, как у отца Ферапонта.

Я стремился к внутреннемуделанию, искал таких людей, и он был такой. Насколько он продвинулся в молитве—одному Богу известно. Но то, что он находился в этом делании,—это да.

Великим постом я приехал в Оптинуи, побеседовав с отцом Ферапонтом, спросил у него совета про себя самого. Ноон не стал от себя ничего говорить, аотправил меня к старцу, отцу Илию. И старец благословил меня остаться вОптиной на год, сказал поступать в семинарию.

Я много, долго размышлял. А послегибели братии почувствовал такой духовный подъём! Знаешь, когда за Православиестрадают, это очень вдохновляет! Понимаешь? Они своей жизнью заплатили, а тывообще ничего не сделал...

Вот—рассказал. Поделился. Асейчас, извини, нужно идти служить панихиду»

А спустя несколько минутвоспоминаниями делится со мной иеросхимонах отец Серафим (в 1993 году—иеромонах Михаил):

«Отец Василий, отец Трофим, отецФерапонт — это люди, которые подвизались, искали Бога и созрели для вечнойжизни. Отец Василий был ярким человеком, ему Господь даровал мощный дарпроповеди, дар слова. А стихи духовные какие он писал! Молитвенник. На нёмбыла такая благодать... Он шёл впереди всех!

Отец Ферапонт молился. Он имолчал, потому что молился. Когда молишься, не до суетных разговоров... У негов дневнике последняя запись—слова Исаака Сирина: «Молчание есть таинствобудущего века». Царской силы был человек и физически и духовно. Он каждую ночьвставал и делал пятисотницу. Ночью, отрывая время у сна. Пятисотницу ночьюмало кто делает... На пол телогрейку, чтобы звук заглушить от земныхпоклонов...

Отец Трофим всегда всем помогал.Богатырь. На траулере работал — несколько коробок тяжеленных в одной руке нёс.Он постоянно находился в доброделании. Божий человек.

Все трое убиты подло — в спину.

Многие чувствовали, что произойдётчто-то страшное. Я после пасхальной заутрени во Введенском храме шёл в скит, чтобы готовиться к среднейлитургии. Шёл, как обычно, дорожкой к скиту в предрассветной темноте и вдругпочувствовал ужас. Он охватил меня так сильно! Никогда в жизни я не чувствовалтакого ужаса! Отец Мелхиседек делился потом, что испытывал страшное уныние.

А ещё раньше, у храма, на менявдруг вышли трое, в кожаных куртках. Они шли прямо на меня, и у них были такиевзгляды, полные злобы, что я сразу подумал: «Убийцы!» Хотя ещё ничего не знало предстоящем убийстве. Атам снимали фильм об Оптиной. И как раз мощный лучсвета. И эти трое стушевались, развернулись, ушли в темноту. Я сейчас думаю,что тоже мог погибнуть. Но я был не готов тогда, и Господь не попустил.

А они были готовы. На них печатьБожия была — Господь взял лучших из нас. Их привезли потом на машине, а онилежали, как живые, мягкие, на лицах— мир и покой. Иногда говорят: «Убили первыхпопавшихся...» Нет. Они были избранники Божии. Умереть за Христа—это честь,которую ещё нужно заслужить.

Всё, сейчас будет чин о панагии.Помоги Господи!»

После послушания в этот день мненужно было на почту. Приезжаю, а в почтовом отделении огромная очередь. Душно,жарко. А тут ещё передо мной стоит пожилая женщина очень словоохотливая иначинает со мной разговаривать. Я, уставшая, отвечаю неохотно, а потомвслушиваюсь в её слова и понимаю, что эта встреча неслучайна. И рассказываетона мне о чудесной помощи убиенной братии! Вот что рассказала мне ГалинаДмитриевна, жительница Козельска:

«Тяжело стоять, жарко... Нуничего... А ты, милая, в Оптиной, небось, трудишься? Как узнала? Ну вас, оптинских,видно: молодые сейчас нечасто юбки длинные и платки носят... Я раньше вмонастыре часто бывала...

Да... Сейчас вот редко езжу, а раньше часто... Почему редко?Думаешь, сколько мне лет? Не-ет. Не семьдесят. Мне восемьдесят лет! Так что ужетяжело... В ближний храм хожу. С мужем. У меня три года назад муж появился!Может, тебе это и забавным покажется: в такие годы замуж выходить... Но тысначала послушай...

Знаешь, в жизни у меня многоскорбей было. Росла с мачехой. Она меня не любила. Обижала очень. Потом замужвышла, а муж пить начал. Тоже сильно обижал. А потом дети выросли, разъехалисьдалеко, муж умер. И осталась я совсем одна. И была у меня такая скорбь—одиночество...

Вот как-то, три года назад,приехала в Оптину, смотрю: а там люди окружили отца Илия. Знаешь старца Илия?Я тихонько подошла. А он вдруг ко мне поворачивается: «Как поживаете,матушка?» А я смутилась и отвечаю: «Да вот старая уже, а пожить ещё хочется...»А он улыбается и спрашивает: «Двадцать лет хватит?» А мне как раз семьдесятсемь исполнилось. Я и выдала: «Тогда уж, батюшка, двадцать три, чтобы как раздо ста лет дожить!» Он улыбнулся. Я унывала, а от его улыбки сразу легче надуше стало!

Пошла в часовню к убиеннойбратии. Смотрю: там девушка записку за крест прячет. Я у неё спрашиваю: «Чтоэто вы делаете?» Она засмущалась, но всё же отвечает: «Вот прошу у отцовпомощи... Они помогают... Господь их слышит...» И вышла из часовни.

Подумала я, подумала и тожерешила написать записку. Вслух поделилась:

— Отцы наши дорогие, любимые! Вотпока нет никого в часовне, я вам расскажу... Так мне тяжело одной, такодиноко! Помогите, пожалуйста! Знаете, жизнь несладкая была. И пролетела такбыстро! Вот, может, ещё поживу, даже и лет двадцать... Только тяжело мне очень

одной... А ещё домик я хотела продать. Никак не продаётся...Давно уж... Помогите, если можно...

Это я сказала, а в записке толькои написала: «Очень одиноко мне. Раба Божия Галина».

И что ты думаешь?! Не прошло инедели, как продала я очень удачно домик! И на этой же неделе познакомилась ясо своим дедушкой! Где? А в храме! Дедушка у меня, знаешь, какой хороший!Георгий! В честь Георгия Победоносна! Очень верующий и добрый человек. Он уменя ветеран войны...

И так мы с ним хорошо зажили, чтотеперь и умирать не хочется... Вот три года живём... Мне — восемьдесят,ему—восемьдесят шесть. Может, кто-то и думает, что в таком возрасте спутникжизни не нужен... Только нам так хорошо вместе! После моего одиночества мне этотак утешительно! Утром он встанет, (я-то забываю часто, а он —никогда), всегдасам святой воды попьёт, частицу просфоры скушает и мне принесёт. На службу вхрам всегда вместе ходим. Ещё гуляем вместе, природой любуемся... Иногда ночьюон встанет, я тоже проснусь, смотрю, а мой дедушка уже у икон стоит, тихонькомолится... И так мы и живём мирно, дружно: отец Василий, отец Трофим и отецФерапонт обо мне позаботились! Очередь моя подходит... Видишь, сколько я теберассказала...»

Вот такие три рассказа... Изакончить мне хотелось бы стихами отца Василия на смерть иеромонаха Рафаила.Звучат стихи так, как будто написаны о нём самом и об иноках Трофиме иФерапонте:

Нашёл бы я тяжёлые слова

О жизни, о холодности могилы,

И речь моя была бы так горька,

Что не сказал бы я и половины.

Но хочется поплакать в тишине

И выйти в мир со светлыми глазами.

Кто молнией промчался по земле,

Тот светом облечён под небесами.

Отец Василий, отец Трофим, отецФерапонт, молите Бога о нас, грешных!

Истории монастырского киоска

Про пирожки

Люблю проводить свой отпуск впаломнических поездках. Не просто побыть несколько дней в святом местевторопях, наскоком, а пожить там, потрудиться во славу Божию, почувствовать себяпочти своим в святой обители, увидеть её жизнь изнутри.

И вот я в Оптиной. Любимая мояОптина!

В каждом святом месте свояблагодать. Приехав, услышала такой диалог двух паломниц.

— Я только что от святогоАлександра Свирского.

— Да что вы?! И в Оптину? Ну икак вам Оптина?

— Знаете, в обители АлександраСвирского более строгая атмосфера. А здесь как-то мягко, как дома. Что-тотёплое, родное. Может, это из-за природы?

Я живу в Оптиной уже месяц. Наэтот раз моё послушание—в хлебном киоске. Хлеб монастырский, бездрожжевой, нахмелю. Вкусный! А уж про пирожки и говорить нечего — объедение. С творогом, срыбой, с грибами, с картошкой, с изюмом, с повидлом, с курагой. Глазаразбегаются — какой пирожок попробовать? Плюшки с сахаром и маком! Толькоуспеваю подавать покупателям пакетики с пирожками. И наливать чай.

Сначала послушание кажется игрой.Вспоминаю детство. Во дворе под кустами сирени строим магазин. Игра захватываетвсех. Рыжий Вовка приносит кирпич и доску. Это весы. Собираем листья лопуха—это овощи в нашем магазине. Когда магазин полностью обустраивается исовершается пара покупок, игра заканчивается. Весь интерес заключался всоздании магазина. А процесс покупки лопухов, разноцветных стёклышек и другого«товара» уже не так привлекателен.

Теперь я могу поработать внастоящем монастырском киоске. Справа —стены и блестящие золотые куполаОптиной. Виден ангел с трубой на одной из башенок, собирающий верных под крыльяобители. А если встать на крылечко киоска, то видны луг, жёлтая дорога, убегающаявдаль, сочная июньская зелень. Густой и тёплый воздух, солнце любовно и мягкосогревает оптинскую землю. Голубое лёгкое небо с белыми невесомыми тучками.Несколько домиков с огородами, прилепившихся рядом с монастырём. Щебечутптицы, петух важно кукарекает. Смотришь вдаль, и сердце замедляет своё биение,мир и покой царят в душе.

Рядом с киоском — важные галки,шумные голуби, шустрые воробьи, ждущие от меня вкусных крошек. Самый крохотныйи смелый воробышек дважды влетает через окошко ко мне в киоск и расхаживает поприлавку. Приходит важный рыжий кот и требует внимания. Кормлю его, и он,насытившись, укладывается на пороге, там, куда падают солнечные лучи. Греетсяна солнышке и мурлычет.

Уходя на обед в трапезную,забываю кота в киоске, не заметив, что он в тенёчек перешёл, за табуретку.Возвращаюсь назад, Миша—о нём речь ещё впереди — кричит: «Иди скорей, у тебятам кот торгует пирожками!» Я пугаюсь: «Батюшки, кошмар-то какой! Неужелипроказник залез в пирожки? Ну всё, конец моему послушанию!»

Нет, рыжий и близко к ящикам спирожками не подошёл, не обманул доверия. Видно сквозь окошко палатки, как онважно сидит на моём табурете, голова на уровне стола рядом с калькулятором. Наподошедших паломников-покупателей смотрит важно и спокойно: дескать, всё впорядке, ждите, сейчас вы получите свои пирожки.

С утра послушание кажется лёгкими весёлым. Но к концу дня ноги болят, в голове гудит, соображаю плохо. Исчитаю уже медленно. Скоро нужно уносить столы и стулья, а послушника, которыйэтим занимается, не видно. И тут на помощь приходит Миша.

Про Мишу, который не знает окризисе

Миша достался мне по наследствуот предыдущей послушницы монастырского киоска. Начинаю работу и вижу, чтонеподалёку подолгу сидит мужчина лет сорока пяти. Одет он худо, небрит, наголове лыжная шапочка. На ногах тапочки. А глаза добрые и ясные, как у ребёнка.

Миша помогал тем, кто нёспослушание в монастырском киоске. Нужны мужские руки: воды в бочку натаскатьдля чая, расставить столы и стулья утром и убрать их вечером или в случаедождя. Протереть столы и убрать одноразовую посуду, забытую покупателями-паломниками.

Вообще-то принести воды ирасставить столы и стулья—это послушание брата, который привозит хлеб ипирожки на тележке и увозит пустые ящики. Но он очень загружен работой, и невсегда его можно дождаться. А Миша тут как тут.

В выходные желающих попить чая смонастырскими пирожками так много, что я порой остаюсь без обеда. Выйти наулицу и прибраться некогда. А тут Миша:

— Водички принести, а?

— Давай тряпку, там детишки чайпролили, надо стол вытереть, во!

— Щас дождяра ливанёт, даваймебель твою начну убирать.

Миша сейчас нигде не работает.Решил отдохнуть летом. А осенью собирается опять устраиваться на работу. У Мишилетние каникулы.

Знающие Мишу люди говорят, что онвсю прожитую жизнь работал грузчиком. А этой зимой работал на мойке автобусов.Говорят, что он не пьёт. Очень добрый и кроткий человек. Но умственное развитиеу Миши как у ребёнка.

Он говорит про себя:

— Я, это, не очень умный. Живу,во!

— Миша, как ты учился?

Смущённо улыбаясь, показываетодин палец, а затем два пальца:

— Колы да двойки! Во! Восемьклассов закончил!

— Миша, ты почему с работы ушёл?

— Автобусы мыл! Зимой! Во! А тыпопробуй зимой холодной водой автобусы мыть!

У Оптиной иногда стоят нищие,просят милостыню. Миша денег не просит.

— Миша, ты на что живёшь? Ты непросишь милостыню?

— Не! Я машины мою. Мне за этодают денежку. А иногда ничего не дают. Смеётся.

Сегодня Мише за работу дали сторублей. Миша счастлив. Он гордо показывает мне сторублёвую бумажку: «Деньги!»Сидит за столом. Время от времени достаётсто рублей, разглаживает, рассматривает, снова бережно кладёт в карман.

К киоску подходит блаженненькаяМария, она уже пожилая, но улыбка у неё как у ребёнка. На плакате, висящем нагруди, написано: «Помогите сироте Марии на лекарства».

Миша суетится, подбегает ко мне:

— Во! Марии дай чаю! И пирожков!Это... С картошкой и булочку с маком! Во! Я заплачу! У меня есть деньги!

И Миша радостно протягивает своюдрагоценность — сторублёвую бумажку. Миша покупает Марии то, что любит сам,ведёт старушку, усаживает и радостно угощает. Он счастлив. У него есть деньги,и он может потратить их на более нуждающегося человека.

Миша радуется простым вещам—солнцу и дождю. Чаю и булочке. Воробьишке, клюющему крошки с его ладони.Рыжему коту за калькулятором. Возможности помочь людям. У Миши нет кризиса. Онне читает газет и не знает о нём.

— Миша, у тебя родители живы?

— Не! — Миша отвечает коротко иотходит.

Сидит за столом, думает, видимо,о грустном, затем подходит:

— Алёнушка! А я свою мамочкузнаешь, где похоронил? На новом кладбище! У меня мамочка очень хорошая была.Она меня строго держала — во! И любила! А теперь я один совсем. Плохо,Алёнушка, одному.

— Ну, ничего, Мишенька! Да и неодин ты! Ты же со мной!

— Да, я с тобой! Я тебе помогаю,да?!

Мишу угостили конфетами. Онприносит их мне:

— Алёнушка, сестрёнка, конфеты,во!

Ему приятно поделиться своейрадостью.

У Миши есть мечта.

— Алёнушка, а знаешь, хочу я свойдомишко! У меня там банька будет, во! Хочу завести два поросёнка, барашка,гусей. Хорошо!

К киоску подходит милиционер:

— Миша! Мишка! Ты чё не бреешься?Ты у нас, этот, как его, комильфо! Дон Жуан!

И обращаясь ко мне:

— Он вам не мешает?

Миша смущён словом «комильфо». Явижу, что он очень деликатен. При всей простоте, Миша своей скромностью итонкостью чувств мог бы соперничать с самым образованным человеком. Мишакраснеет и пытается улыбаться милиционеру, и я чувствую, как ему неудобно загрубые шутки. Душа у него детская и чистая.

Сегодня у Миши сплошныеискушения. После милиционера к киоску приехал холёный мужчина на дорогойиномарке. Купил, долго выбирая, пирожок с рыбой и кофе. А потом подошёл ксидящему за столом Мише и, присаживаясь, бросил ему: «Пшёл вон отсюда! Развелисьтут, бомжи несчастные!»

Миша покраснел и встал. Бросилвзгляд в мою сторону и кротко отошёл от киоска.

Сел на бордюр рядом с колонкой.Сидит. Голову опустил.

Мужчина из иномарки подходит комне второй раз: «Налейте, пожалуйста, ещё кофе».

Я глубоко вздыхаю. Мысленнопрощаюсь с полюбившимся мне послушанием и отвечаю: «Простите, но я не могуналить вам кофе, пока вы не извинитесь перед моим братом, которого вы толькочто обидели».

Мужчина поражён:

— Перед вашим братом?!

— Да, Миша —мой брат. И ваш брат.Он очень расстроен. Утешьте его.

Я смотрю в глаза мужчине.Добавляю мягкости в голосе:

— Пожалуйста!

Выражение лица мужчины меняется.Как будто, встретившись взглядом со мной, он понимает меня и чувствует моюнежность к Мише.

Мужчина идёт к Мише, что-тоговорит ему, хлопает по плечу. Они возвращаются вместе, и Мишу даже угощаюткофе, хотя он деликатно отказывается. Мир восстановлен.

Мужчина садится в иномарку, вид унего весёлый. Он машет нам рукой и кричит: «Привет Оптиной!»

Мишин день кончается благополучно.

Кому-то Бог даёт ум, кому-тобогатство, кому-то красоту. А Мише кроткий нрав и доброе сердце.

У киоска снуют Божьи пташки. Тесамые, которые не сеют и не пашут. А Господь их кормит. Всем посылаетмилосердный Господь на потребу. По словам псалмопевца Давида, Господи,«насытишася сынов, и оставиша останки младенцем своим!» И крох этих хватит рабуБожьему Мише...

Почти детективная история ощенках и конце света

Многое можно увидеть и услышать умонастырского киоска. Трогательное и комичное, грустное и весёлое...

Вот ребятишки — дети кого-то изпаломников — принимают трогательное участие в судьбе собаки и её щенков. С утрав большой коробке щенков выносят и предлагают желающим «подарок из Оптиной».

Мамаша сидит рядом. Это большаябеспородная белая собака. Взгляд умный, заботливый и грустный. От коробки неотходит, даже будучи голодной: переживает о своих детишках. Когда её кормят,еду берёт очень деликатно, внимательно смотрит на благодетеля.

Щенки толстые и забавные, многиеостанавливаются и любуются ими. Но брать домой не решаются: кто знает, какойвеличины и вида вырастут собаки из этих забавных щенков.

Один паломник веселит всех байкойпро то, как мужик с медведем на ошейнике по рынку ходил. А когда у негоспрашивали, кого он ищет, мужик сурово отвечал: «Да вот, ищу продавца, которыймне год назад хомячка всучил недорого. Хочу познакомить его с подросшимхомячком!»

Все смеются и с опаской смотрятна пузатых щенков.

Мне тоже приходится принятьучастие в их судьбе. Ребятишки прибегают за большой коробкой. Приходитсяперекладывать товар и жертвовать коробкой.

Немного погодя:

— Налейте нам в миску тёплойводы!

Недоумеваю: рядом колонка, из неёводы можно набрать сколько угодно.

— Но там вода холодная! Щенкимогут простудиться! Налейте нам, пожалуйста, тёплой кипячёной воды для нашихщенков!

Забегаю в келью после обеда,взять старый шарф для щенков — на улице похолодало.

В общей келье новая паломница.Одета в чёрное. Требует называть себя матушкой. Вид строгий, устрашающий, речитакие же.

Матушка вещает замогильнымголосом о знамениях конца света. Вокруг испуганные паломницы. Слушают молча, с почтением. Подзывают меня, матушка«вербует» группу поддержки.

— Смотрите! Везде признакиантихриста! Крест попирают!

Мне в нос тычут тапки, на подошвекоторых узоры в виде ромбиков.

— Но это не кресты, это просторомбики, сёстры! — говорю я успокаивающим голосом.

Взрыв негодования. Матушкавозвышает голос:

— Наивная! Вот таких антихрист иобольстит в первую очередь! Нужна бдительность! Покажите, покажите ей, каккрест попирается!

Где-то я это уже слышала, а, да,у Гоголя в «Вие»: «Откройте, откройте мне веки!» Мне становится жутковато.Что же они мне покажут?

Мне торжественно подносят под носженское гигиеническое средство, материал на котором в целях лучшейгигроскопичности сделан в виде ромбиков.

— Вот смотри, смотри, какоскверняют распятие!

— Сёстры, здесь нет распятия. Этогеометрический узор из ромбиков!

Теперь отношение ко мне меняется.Матушка в чёрном смотрит подозрительно:

— А ты кто такая вообще? Да тыправославная ли?

Маленькая старушка выскакивает иехидно докладывает: «А я видела, как она щенков кормит!»

Матушка в гневе:

— Соба-аки! Во свято-ом месте!Оскверняют обитель! Вот из-за таких, как ты, и приближается конец света!

Но народ уже потихонькурасходится, испуганный её напором.

Скорее беру шарф и ухожу.

Вечером заступаюсь за молоденькуюпаломницу. Она за столом газету читала, «Аргументы и факты».

Эту газету я тоже читала. Купила её из-за речи СвятейшегоПатриарха Кирилла, напечатанной во всю третью страницу.

Матушка в чёрном неистовствует:

— Вы своими газетами мирскими,мерзкими, стол осквернили! Как мы теперь трапезничать будем?

Когда я заступаюсь за испуганнуюэтим криком девушку, матушка окончательно теряет ко мне доверие. Взгляд убийственный.Я понимаю, что теперь я её враг.

На следующий день, как обычно,несу послушание в киоске. День будний, в обители пустынно. Выхожу протеретьстолы, пока покупателей нет.

Вдруг дружный рёв. Ко мнезнакомые ребятишки подбегают, лица перепуганные, взгляд дикий. Заикаются.Кое-как добиваюсь от них: пришла тётка в чёрном с дядькой в телогрейке, собакуна верёвке дядька утащил, а щенков эта тётка в лес понесла. Во-о-н она пошла!Ребята показывают в сторону реки.

Неужели топить? Мне становитсястрашно. Оглядываюсь вокруг. Никого из взрослых не видно.

— Ничего не бойтесь. Ничегострашного со щенками не случится. Найдите кого-нибудь из взрослых,какого-нибудь доброго мужчину. И идите за нами. Только одни не ходите! Всёпоняли?!

Закрываю киоск на ключ и бросаюсьза скрывающейся из виду матушкой в чёрном. Мне жутко. Матушка явно не в себе.Конечно, она уже в годах, старушка, можно сказать. Но, с другой стороны, онаменя ростом выше и тяжелее килограммов на двадцать. Догоняю её в роще.

В голову приходят ужасныекартины: вот я разделяю участь щенков и тону в стремительной Жиздре. Смешностановится. Матушка, конечно, не в себе, но ведь не станет же она меня топить!

Матушка, действительно, не сталаменя топить. Она просто врезала мне как профессиональный боксёр-тяжеловес. И явпечаталась в ближайшее дерево. Вот это удар! Кличко отдыхает! Тихонько сползаювниз и оказываюсь сидящей на траве.

Во взрослом возрасте вроде бы яни с кем в рукопашную не вступала. От шока не пытаюсь встать. Молча сижу инаблюдаю, как матушка кричит и размахивает руками перед моим носом.

Вот эта страсть матушки в чёрномк публичным выступлениям и помешала её блестяще задуманной операции потоплению щенков и отодвиганию конца света.

К нам подбегают ребятишки. А сними... отец Н. Ну, конечно, умные мои детишки! Самый добрый дяденька —священник. Дальнейшее происходит как в тумане. Матушка в чёрном неистовствует,почти прыгает. А отец Н. спокойно осеняет её несколько раз крестом.

И она сдувается как воздушныйшарик, из которого выпустили воздух. И куда-то пропадает. Отец Н. подходит комне и помогает подняться.

— Как голова, не кружится?Стоять-то можешь?

— Батюшка, это просто какой-тоиронический детектив. Бабулька отправила меня в полный нокаут. Но сила у неёкакая-то нечеловеческая.

— Да, вот в этом ты права. Силанечеловеческая. Ну, ничего, не бойся, больше ты с ней не встретишься. Давай-капойдём потихоньку.

Ребятишки, радостные, убегаютвперёд вместе с коробкой и щенками.

А я отчего-то начинаю плакать. И,почти заикаясь, сквозь слёзы, рассказываю отцу Н. про газету, и про ромбики, ипро конец света. Отец Н. успокаивает меня:

— Ну, ничего-ничего. Конец света,говоришь? Ни- чего-о, Господь милостив, поживём ещё. Успокойся, тише-тише. Всёхорошо. Смотри: солнышко выглянуло. Весь мир Божий осветило. И травку, илюдей, и пёсиков. Все Божии создания. Блажен, кто милует скоты. Иди с Богом,трудись. День-то только начинается...

Когда вечером я вернулась вкелью, даже вещей матушки в чёрном не было видно. А на её койке сидела розовощёкаяулыбчивая паломница с Украины.

Про Сашу и его сокровища

У киоска сегодня пустынно—буднийдень, а паломники приезжают в основном в выходные. Одинокий гость—паломникСаша. Любит монастырские пирожки и часто приходит попить чайку с пирожками.Наливаю Саше полную кружку горячего чая, он пьёт небольшими глотками ирассказывает о себе.

Раньше Саша работал мотористом накорабле. Несмотря на свою молодость, успел побывать в 24 странах мира. Сашалюбил весёлые и шумные компании. Мог много «принять на грудь». С одним выпьет,тот уснёт, а Саша к другому другу отправится, ему хочется общаться. Много былоу него приятелей, многих он угощал. Хорошо зарабатывал, но также быстро итратил.

И вот как-то перестал он видеть вэтой весёлой жизни смысл. Чего-то Саше стало не хватать. Плачет душа, ищетчего-то, а чего, сама не знает.

Один раз Саша ушёл из пьянойкомпании, потому что на душе стало очень плохо. И таким бессмысленным всёпоказалось, что он отправился в храм. Приходит пьяный Саша в пустой храм, подходитк свечной лавке и начинает требовать священника:

— А где у вас тут поп, толоконныйлоб?

— Не поп, а батюшка.

— Хорошо, мать, батюшка такбатюшка. Подай мне сюда батюшку! Плохо мне, мать, очень плохо. Помоги.

В свечной лавке оказаласьпо-настоящему верующая женщина. Она не вызвала милицию, а строго сказалаСаше:

— Батюшки сейчас нет. Службадавно закончилась. Вот тебе молитва Ангелу Хранителю. Это он тебя от пьянойкомпании оторвал и сюда привёл. Вставай вот сюда к иконам и читай вслухмолитву!

И Саша не стал спорить. Он сам незнает, как и почему, но беспрекословно опустился перед иконами на колени.Стоит и пытается читать молитву. А буквы разбегаются. Никак прочитать неможет.

— Матушка, почитай мне!

И сестра из свечной лавкиопустилась рядом с ним на колени. Стала громко молиться. И заплакала. Так имолилась она сквозь слёзы. А Саша плакал вместе с ней. Слушал, плакал и шептал:

— Господи, ведь Ты же есть!Помоги мне! Ангел мой Хранитель, помоги мне!

Когда они встали с колен, Сашапочувствовал себя почти трезвым. Он вернулся домой.

И с этого дня всё в его жизнипошло по-другому. Исчезли пьяные компании. Саша поступил учиться в институт ипоменял работу. Женился на верующей девушке. У них родился сыночек, Ярослав.«Хорошее имя — Ярослав, — говорит Саша.—Когда маленький, можно звать Ярик илиЯсик».

У Ясика режутся первые зубки, иСаша каждый день звонит домой.

Он приехал в Оптину на девятьдней. Приезжает сюда уже семь лет подряд. Исповедуется, причащается, ходит навсе службы и Акафисты.

Саша оглядывается вокруг ибережно достаёт свои святыньки. Он показывает их мне —это молитва-книжечкаАнгелу Хранителю, старенькая, любовно обёрнутая в пакетик. Та самая, перваямолитва, которую дала Саше сестра из свечной лавки.

Затем Саша показывает бумажнуюиконочку преподобного Амвросия Оптинского, которую он приобрёл в свой первыйприезд в Оптину. Иконочка потёрта на сгибах, но также любовно обёрнута в полиэтиленовыйпакетик. Эти иконочки Саша каждый раз прикладывает к мощам. Он хранит их вособом отделе бумажника.

Саша бережно кладёт их обратно,при этом небрежно отодвигая крупные денежные купюры.

— Я эти иконочки всегда ношу ссобой. Вот видишь: по карману будто невзначай похлопаю — здесь, со мной, моисвятыньки. Знаешь, деньги не боюсь потерять. Деньги что, их можно сновазаработать. А вот иконочки —это да! Это мои сокровища!

Да, Саша! Где сокровища ваши, тами сердце ваше будет. Помоги тебе Господи!

Про неслучайные случайности

Эта история паломницы Ольги. Ольга давно ездит в Оптину,окормляется у духовного отца — игумена А. Вот о чём она рассказала.

«Перед приездом в Оптину были у меня заботы многотрудные. Ивот во время этих забот-испытаний ещё раз убедилась я, что все случайности,происходящие в нашей жизни, неслучайны.

Началась эта история холодным апрельским вечером нынешнегогода, когда я спешила домой после работы. Устала, замёрзла. Погода холодная,сырая, слякотная.

Сейчас, думаю, под горячий душ, а потом чайку ароматного,книгу, тёплый плед — и в любимое мягкое кресло.

И вдруг вижу: у соседнего домамужчина на костылях стоит. Вид у него совсем больной. Одет как бомж. Запах отнего за версту дурной. Покачивается. Еле стоит на самом ветру.

Ну, думаю, стоишь и стой себе.Мало мне своих забот! Пошла к подъезду, оглядываюсь — стоит, покачивается, тогои гляди упадёт. Стыдно мне стало.

Понимаешь, когда в храмепроповедь слушаешь о том, кто мой ближний, евангельскую притчу вспоминаешь,как мимо избитого и израненного разбойниками человека люди проходили, и никтоне останавливался. Все шли дальше по своим делам, как будто это их некасалось. И только один самарянин сжалился, перевязал ему раны и позаботился онём. Вспомнила?

Так вот, когда читаешь Евангелиеили проповедь слушаешь, возмущаешься: ну какие бесчувственные люди, как онимогли мимо пройти? Не помочь в беде человеку?

Вот думаешь: я бы ни за что мимоне прошёл! А потом проходишь и даже не замечаешь этого! Потому что израненныйчеловек из Евангелия никак не связывается у тебя с бомжем, от которого дурнопахнет. Понимаешь?

— Понимаю, Олечка! Ну, а дальшечто?

— Ну что дальше? Вздохнула ятяжело, простилась в мечтах с пледом и чаем. Ну, думаю, похоже, горячий душотодвигается на неопределённое время. Повернула назад. Подхожу и спрашиваю:

— Что с вами? Может, вам помощьнужна?

А он посмотрел на меня и вдругвсхлипнул как ребёнок.

— Вы первая, кто остановился. Всемимо проходят. А я больше не могу стоять. Думаю, ну и ладно, упаду, значит,лежать буду. Замёрзну, значит, отмучаюсь. Не могу больше так жить, жизнь мояхуже собачьей.

Поняла я, что это надолго. Ноделать нечего. Назвался груздем — полезай в кузов. Первым делом усадила я егона скамейку и спросила, где он живёт.

А он уже так замёрз, что губы нешевелятся. Показывает пальцем вверх. Ну пошли мы с ним кое-как по подъезду,вверх по лестнице. Опирается он на меня полностью почти, а я только носотворачиваю.

Думаю, вот «везёт-то» тебе, Оля,точно пятый этаж! Оказалось, не этаж, а чердак! Так, думаю: в нашей жизнивсегда есть место приключениям! Их даже искать не надо. Они находят нас сами.Привет самарянину!

Теперь меня надо будетподвергнуть полной санобработке. Иначе с работы завтра выгонят.

Поднялись кое-как. На чердаке унего куча тряпок— постель не постель, гнездо не гнездо. В общем, ужас тихий! Иговорит он:

— Я третий день не ел ничего.

Сбегала я в магазин, принеслаеды, домой забежала, чаю горячего в термос налила. Поднялась на чердак,покормила его, чаем напоила. Смотрю: порозовел немного. А то бледный был,краше в гроб кладут! И рассказал он мне, как на чердаке очутился.

Боря когда-то бросил жену смаленьким сыночком. Ушёл от них к другой женщине, с которой и прожил 20 лет.Про бывшую жену и сына и не вспоминал никогда. Ничем не помогал. С новойсожительницей отношения не оформлял, прописка у него была старая, у жены ссыном.

И вот пришло время, когда прошлоевластно вторглось в жизнь Бори. Видимо, настал черёд платить по счетам. Сожительница умерла, а Борю изквартиры выгнали родственники этой женщины, заявившие о своих правах нанаследство.

Куда деваться Боре? Жить-то где-тонадо.

Отправился он по месту прописки.А там взрослый сын ему отвечает: «Я маленький тебе был не нужен. А теперь ты ненужен мне. Иди себе туда, где ты 20 лет был».

И Боря вернулся в дом, где прожилон двадцать лет, устроил себе постель на чердаке. И стал там жить. Скоро онпотерял нормальный облик, от него стало дурно пахнуть. Соседи начали выгонятьБорю с чердака. Потом он отморозил себе ноги. Увезли его в больницу. А потом онснова на чердак вернулся.

Начал сильно болеть. Несколькораз вызывали соседи ему «скорую», но потом и «скорая» перестала приезжать,потому что у Бори не было прописки.

Вот и сегодня вызвали «скорую»,но она опять не приехала.

Я позвонила своему духовномуотцу, и батюшка благословил меня привезти Борю в приют, который он построилрядом с Оптиной. Но сначала нужно было подлечить Боре ноги в больнице.

Ну, думаю, вот уж проблемы такпроблемы! В такси его не посадят, может, и в больнице без прописки откажут.

А получилось всё так, как будтоангел нас охранял, все двери перед нами открывал и все препятствия устранял.

Вывела я Борю на улицу, подняларуку, голосую. Первая попавшаяся машина останавливается. И водительсоглашается отвезти нас в больницу.

Едем мы, я смотрю, а у него напанели иконочка дорожная. Обычно на таких иконочках Спаситель,

Божия Матерь и Николай Чудотворец. А у этого водителя ещёАмвросий Оптинский.

Я и спрашиваю: «Почему у васиконочка Амвросия Оптинского»? Он даже немного обиделся: «А почему бы и нет, —говорит, — я в Оптину часто езжу, Оптинских старцев почитаю. Окормляюсь там уигумена А. Очень духовный батюшка!» А я обрадовалась и говорю: «Да это же мойдуховный отец! Вот по его благословению Борю в больницу везу».

Смеётся водитель: «Ну мы с тобойкак в индийских фильмах: брат сестру нашёл! А и правда мы с тобой — духовныебрат и сестра!»

Так что довёз он нас с Борей добольницы и денег не взял. Телефон оставил. Обещал помочь Борю в приют отвезти.

В больнице говорят: «Только ссогласия главного врача можно вашего Борю в больницу положить. А к главному врачуна приём записываться нужно заранее!»

Только проговорили, смотрю —шепчут: «Вон главврач пошёл!» Подбегаю к строгому высокому мужчине вбелоснежном халате и быстро выпаливаю: «Нужно в приют Борю отправить, а передэтим в больнице подлечить!»

А врач смотрит на менявнимательно и спрашивает: «Это какой такой приют?»

— Приют,—отвечаю,—рядом сОптиной.

— Ну-ка, пойдёмте ко мне вкабинет. Вы не от отца А. будете?

В общем, сплошные «неслучайные»случайности. Главврач, как ты, наверное, уже догадалась, бывал в Оптиной, и нераз. И приходилось ему дело иметь и с игуменом А., и с его приютом.

Так что подлечили Борю и в приютотправили.

Видишь, наш мир и вправду тесен.И как же все мы тесно связаны между собой особой духовной связью!»

Так заканчивает Ольга свойрассказ. Я слушаю эту историю и думаю: «А я бы остановилась или прошла мимо?»И понимаю, что нет у меня уверенности в ответе.

Про Гену, который потерялквартиру и работу, но чувствует себя счастливым человеком

Гена — высокий, бородатый трудникв Оптиной. Его послушание заключается в том, чтобы привозить пирожки и хлеб вмонастырский киоск, увозить пустые ящики, расставлять столы и стулья.Приходится и дрова колоть, и воду таскать. Работы хватает. Но Гена неизменнодобродушен и весел. Он всегда улыбается.

— Ген, ты устал?

— Я-то? Слушай-ка: приходит отецдомой, смотрит, а сын сидя дрова колет.

— Сынок, а чего это ты их сидя-токолешь?

— Да я, батя, пробовал лёжа, дахуже получается!

И Гена смеётся счастливым смехом.

Гена очень добрый. Его невозможнообидеть. Он просто не обидится, потому что кроткий человек.

Блажени кротцыи... Может быть,Господь призрел именно на кротость Гены и привёл его в Оптину? Потому чтоособых успехов и достижений в его жизни не было. Алкоголик-отец бросил семью.Мама много работала и мало интересовалась жизнью сына. Её сил хватало толькона то, чтобы их маленькая семья выжила, не умерла с голоду.

Гена рано начал пить. А когдамама умерла и он остался совсем один, то стал горьким пьяницей.

Работал Гена дворником. На работеего ценили, потому что работал он хорошо, на совесть. По своей доброте икротости никогда не отказывался от дополнительной работы, ни с кем не ругался.

— Ген, как же ты умудрялсяработать, если сильно пил?

— Дак как? Я ж напивался квечеру. А с утра-то похмелюсь, да и работаю весь день в приподнятом настроении.Чего люди попросят, я и сделаю. Просят — дак как откажешь-то? Идёт народец помоей улочке, а у меня всё чисто!

Пути Господни неисповедимы. Какзнать, что было бы с Геной дальше, не сведи его судьба с квартирнымимошенниками. Сам Гена уверен, что «не было счастья бы, да несчастье помогло».

— Да это ж благодетели мои! Кабыне они, так я бы где был?! Знаешь? В земле бы давно лежал! А так я здесь, вОптиной!

Мошенники позарились на квартируГены, а квартира ему по наследству двухкомнатная досталась, в центре Москвы.Обмануть пьющего дворника было для бандитов делом нехитрым. Хорошо, что живостался!

И вот пришлось Гене заключить подугрозами фиктивный брак. А когда фиктивная жена вошла в квартиру вместе сосвоим настоящим мужем, Гена мгновенно оказался в сумасшедшем доме.

— Это же просто фильм ужасовкакой-то, Ген!

— Да не, в сумасшедшем доменичего, нормально было. Меня лечащий врач любил, лекарствами особо не пичкал. Ато бы я мог оттуда овощем выйти. Знаешь, это вообще-то страшное дело! Кладутнормального человека, а потом сделают пару уколов — и всё.

Был один, я с ним в шахматыиграл. Умнейший мужик! Не угодил он сильно какому-то начальству. Я про это и дознаваться не стал. Меньше знаешь — крепчеспишь. Полечили его немножко — вроде и есть человек, и нет человека—пузырипускает и под себя ходит. Стал как овощ, понимаешь?

А меня в церковь отпускали, сталя чего-то в церковь ходить. Постоишь там, и на душе полегче. Двор я им вбольнице убирал. Но чего-то тосковать начал. Родственников нет, никто обо мнене переживает, не заботится. Никому, думаю, ты, Ген, не нужен, ни одной живойдуше. И квартиры у тебя нет теперь. Там теперь чужая женщина с мужем живут.

Сидят на твоей родной кухне, вокошко на твою любимую сирень смотрят. Матушкин портрет выкинули, конечно, напомойку. И твои модели самолётов, которые ты в детстве мастерил, тоже. А ты ихберёг. Лётчиком когда-то мечтал стать. А какой ты лётчик?! Дворник ты, Гена, ипьяница!

И пёсика твоего Гриньку,наверное, усыпили. А пёсику меня умнейший был, я тебе скажу! Я, бывало, сам непоем, а Гринька у меня всегда сыт и доволен. А зачем им мой пёсик? Он, как я,беспородный!

И улицу твою родную какой-тодругой дворник обихаживает.

Начал я, стало-быть, тосковать.Вот, думаю, жил ты, Гена, как дурак, и умрёшь ты в дурдоме.

А тут ещё и приболел я,воспаление лёгких началось. Температура 40 градусов. И вот вкололи мне какое-толекарство новое, импортное. Я и потерял сознание. Потом рассказали, что была у меняостановка сердца. Смерть клиническая. И попал я в другой мир.

— А как там, Ген, в другом мире?

— Ну как? Это нельзя объяснить.Вот наш мир — трёхмерный. А там — нет. Про тот мир рассказывать — это какслепому объяснять, какого цвета небо. Или дерево.Только когда назад возвращаешься, всё, что здесь, не так важно. Одна мысль:осталось ли время на покаяние?

Стал я поправляться, и снится мнесон. Иду это я по дорожке, вокруг здания деревянные, ангелочек с трубой начасовенке, впереди храм. И чувствую, что так мне хорошо во сне-то, что понимаюя: здесь моё место. Вдруг упал. Встаю, отряхиваюсь и в храм захожу. Тут ипроснулся.

Стал на ноги вставать и в церковьотпросился. Прихожу, а там праздник. Иконы Божией Матери. Одигитрии. Теперь язнаю, что Одигитрия —Путеводительница.

Стою на службе. Вдруг подходит комне монахиня и говорит: «Что, сынок, плохо тебе? В Оптину поезжай! Туда твойпуть!» Оглянулся — нет её. Ну, думаю, вот, Гена, и галлюцинации начались.Недаром в дурдоме лежишь.

Но про Оптину запомнил. Хотя и незнал тогда, что это за Оптина такая.

Выписали меня из больницы. Врачмой, хороший мужик, тихонько мне говорит: «Домой не ходи. Если, конечно, нехочешь снова к нам попасть. Или куда подальше. На вечный покой, например». Я ипоехал в Оптину.

Приезжаю, иду и вижу—вокругздания деревянные, вот и часовенка, а на ней ангелочек с трубой. Впереди храм.Всё как во сне.

Ну, думаю, надо идтипоосторожней, сейчас упасть должен, как во сне. Пошёл медленней, а там лёд снегомприпорошен, я поскользнулся и —бац —упал! Лежу себе, а упал мягко, небольно идумаю: ну надо же! Встаю и иду к храму.

Вот так я в Оптиной и остался.Вот живу уже два года. Бог даст, хотел бы жить тут до конца жизни. Чтобы тут иумереть.

А недавно меня брат, с которым наодном послушании работаем, подозвал:

— Смотри,—говорит,—Ген, чудокакое! На такой роскошной машине муж с женой приехали, сами одеты с иголочки,богатые, видать! Час вокруг монастырских стен ходят, а войти не могут! Какбудто их невидимая сила не впускает! Смотри, смотри — шас уедут!

Я посмотрел — «моя» жена с мужемсо своим! Сели в машину — злющие! И отбыли восвояси. Ну, думаю, наверное,помолиться надо за них. Это благодаря им я в Оптиной-то оказался!

Рассказ Гены прерывает криктрудника Вити:

— Ген! Иди, подсоби! Помощь твоянужна!

Мне жалко Гену. Он сегодня многоработал, и видно, как сильно он устал.

— Ген, это не твоё послушание,передохни!

— Просят — дак как откажешь-то?Пойду уж я... Давай, с Богом, до завтра!

Как Таня собиралась выйтизамуж, да не вышла

В келье моей новой соседкойоказалась очень милая девушка. Назовём её Таней. Тане немного за тридцать, новыглядит она гораздо моложе. Густые каштановые волосы, добрые и выразительныекарие глаза, во всём облике Татьяны — мягкость, доброжелательность.

Таня старалась всем в кельепомочь, услужить. Кому-то воды для чая принесёт, кого-то разбудит на службу,кому-то поможет вещи упаковать, до автобуса проводит.

Мы с ней подружились быстро. Таняслушала мои рассказы о паломничествах, про Псково-Печерский монастырь, проКиево-Печерскую Лавру. Она была такойблагодарной слушательницей, что хотелось рассказывать ей всё новые и новыеистории.

Когда Таня узнала, что у меняосталось маловато денег, она предложила мне помощь, от которой я вежливоотказалась. Когда я провожала Таню, мы обе чуть не плакали, так сдружились,пообещали не теряться и писать друг другу, что сейчас и делаем. После её отъезда,я нашла у себя под подушкой подарок и довольно большую сумму денег. И записку,где старательным, почти детским почерком было выведено: «Милая сестрёнка! Есликто-то хочет сделать доброе дело, то не нужно ему мешать».

Таня рассказала мне свою историюо том, как собиралась замуж, да не вышла.

Она работала бухгалтером вуниверситете, начальником отдела. Любила в свободное время паломничать посвятым местам. Очень нравилось ей в храме, особенно на монастырской долгойслужбе. Забудешь обо всём. То ли на земле ты, то ли на небе? Так бы и осталасьнавсегда в монастыре... Последний год они ездили впятером с друзьями, потом друзьяпотихоньку отпадали от общей компании, пока, наконец, не осталась Таня вдвоёмс Сашей.

Отношения были у них чистодружеские, ездили они вдвоём на Ганину Яму, по святым местам Урала. Ипотихоньку поняла Таня, что очень ей Саша нравится. Вот и замуж за него бывыйти не отказалась.

Но Саша относился к ней как кдругу и замуж звать не хотел. В минуты откровенности Саша объяснил, чтонравятся ему фигуристые блондинки. А Таня и не блондинка, да и фигура у неёобычная, ростом невысокая, полноватая. В общем, не топ-модель. Но для общенияи дружбы Таня ему очень подходила. Кому расскажешь о всех своих проблемах?Тане! Кому поплачешься в жилетку? Тане! Она добрая: и выслушает, и поддержит.Так что, как друг, она Сашу вполне устраивала.

Только Тане стало тяжело такжить. Тебе человек нравится, а он в тебе только друга видит. Но оттолкнутьСашу она тоже не могла —как-то не по-православно- му это. Ведь друг говорит,что нуждается в тебе, помощи ищет, поддержки — как его бросишь? Так и продолжаласьэта дружба.

Саша всё бодрее и жизнерадостнеевыглядит, но Тане продолжает душу изливать, переживаниями и проблемамиделиться. А она всё Сашу утешает, советы даёт, опекает. Только что-то всёпечальнее становится. Вот и личико осунулось. И глазки грустные постоянно.

Долго ли, коротко ли этопродолжалось, только собрались они ехать на выходные в очередную паломническуюпоездку — в С-ий монастырь. Приезжают. И очень там Тане понравилось. И храм. Исосны вокруг монастыря. И сёстры. И батюшка—схиигумен С. Ещё не старый, но весьседой. А глаза как будто в душу смотрят. Как рентгеном просвечивают.

Посмотрел отец С. на Таню иговорит ей: «Хорошо было бы тебе в монастыре остаться. Если захочешь,оставайся».

— Я, батюшка, не знаю. Иногда озамужестве думаю. И не знаю, есть ли воля Божия на замужество моё. Мне затридцать уже. А жениха нет. Очень мне нравится молодой человек, который сомной приехал. Да он меня не любит. А по монастырям-то давно я езжу. И очень мненравится в монастыре жить. Если нет воли Божией на мою семейную жизнь, тоочень бы мне хотелось остаться в монастыре. Как узнать-то волю Божию насчётменя, батюшка?

Посмотрел отец С. на девушкувнимательно, улыбнулся и вдруг подзывает девчушку лет десяти, Марину, и приТане начинает с ней разговаривать:

— Понравился Марине Толя. Думаетона: может, замуж выйти за него. А я этого Толю к себе подзываю и спрашиваю унего: «Возьмёшь ты её в жёны?» А Толя молчит. Я второй раз спрашиваю: «Готов литы на ней жениться?» А Толя покраснел как рак, с ноги на ногу переминается,молчит. Я в третий раз спрашиваю: «Если жениться не хочешь на ней, я её вмонастыре оставлю. Берёшь её в жёны?» А он только молчит да головой мотает:нет, дескать, не возьму. Вот так-то...

— Поняла, Таня? А ты, Марина,беги, деточка, играй!

Девчушка, слушавшая в недоумении,начинает улыбаться. Видно, что через пять минут забудет, о чём речь шла. Абатюшка у неё ещё и спрашивает: «А ты хоть Толю-то знаешь?» Девчушка мотаетголовой — никакого Толю она не знает. И, весело улыбаясь, убегает.

А отец С. говорит Тане:

— Вот видишь, как оно бывает.Бывает, что в миру-то человека ничего хорошего не ждёт, потому что Господь емудругой путь уготовал.

И ещё, деточка, запомни, что тебескажу: будет тебя кавалер склонять на незаконную связь, так ты нипочём не соглашайся.Скажи, что если хочет близости — пусть женится, венчается. А на блуд несоглашайся. Запомнила? Ну, иди с Богом, служба скоро.

Пришла Таня к Саше ирассказывает, что отец С. ей в монастыре предложил остаться. Саша вознегодовал:

— Как в монастыре?! Зачем вмонастыре?! Что это он придумал! А я-то с кем останусь?! Кто будет меняподдерживать?! Ну-ка пойдём, я хочу сам с ним поговорить!

Взял её за руку и за собойпотащил. Подходят они к отцу С. А он вдруг и говорит Саше, показывая на Таню:

— Возьмёшь ты её в жёны?

А Саша, который до этогокипятился и поговорить хотел, вдруг замолкает. Молчит. Второй раз батюшкаспрашивает:

— Готов ли ты на ней жениться?

Таня стоит ни жива ни мертва, аСаша покраснел как рак, с ноги на ногу переминается, молчит. Батюшка в третийраз спрашивает:

— Если жениться не хочешь на ней,я её в монастыре оставлю. Берёшь её в жёны?

А Саша только молчит да головоймотает — нет, дескать, не возьму.

Тут батюшка к Тане поворачиваетсяи говорит ей печально:

— Вот так-то...

А когда поехали Таня с Сашейдомой, Саша, до этого относившийся к ней как другу, вдруг начал уговариватьеё «попробовать», стал добиваться близости с ней.

Аргументом было:

— Ты мне как женщина не нравишьсясовсем. Но хочется посмотреть, а вдруг ты мне и понравишься?

На что Таня, помня слова отца С.,ответила категорическим отказом. И предложила любителю экспериментов законныйбрак, после чего он быстро исчез с горизонта.

Ну, а Таня сейчас трудится напослушании в полюбившемся ей монастыре. Только зовут её теперь не Таня, а матьСергия.

Записки экскурсовода

Небольшое вступление

В Оптиной пустыни тружусь напослушании пять лет. За это время записала много историй: радостных ипечальных, поучительных и просто забавных. Решила поделиться несколькимиисториями с вами, дорогие читатели.

И чего я тут не видела ?!

Приехала в Оптину паломница. Идётпо обители и громко вслух возмущается:

— И чего я сюда только приехала?!И чего я тут не видела?! Несколько храмов да несколько домишек—больше и нетничего! Оптина пустынь, Оптина пустынь! И чего я сюда только ехала?!

А ещё экскурсовод...

Муж с женой во время экскурсии:

— Вы знаете, мы прочитали в книге«Пасха красная»: космонавты видели из космоса, как от Оптиной пустыниподнимается столб света. Мы поняли так, что это благодать, по-видимому... Немогли бы вы нам показать место в Оптиной, откуда столб света исходит? Ну, точкудислокации, так сказать... Как это не можете?! А ещё экскурсовод...

Родительское пожелание

— Будьте добры, расскажите нам,пожалуйста, на экскурсии по Оптиной что-нибудь этакое... Какое?

Ну, вы же понимаете, такое... Богодухновенное! Чтобы моидети-подростки сразу раз —и в Бога уверовали!

Тихон сидит тихо

— Мы на экскурсию к вам сребёнком. Восемь месяцев. А куда же нам его?! Да, младенец... Да, экскурсиядлится больше часа... Не, вы ему не помешаете! И он — вам! Он —Тихон и будетвести себя тихо!

Маленький Тихон действительноведёт себя тихо, слушает про Оптинских старцев и блаженно улыбается всеполтора часа.

И всё для того, чтобы...

Паломница жалуется:

— Вот наша жизнь — грешишь да каешься... Бегаешь забатюшкой, ищешь его, ищешь, и всё для того, чтобы наговорить про себя кучугадостей! Ага, это я про исповедь!

Праздник преподобной Марии Египетской? Сегодня? Ну, что ямогу сказать по этому поводу?! Мария Египетская, конечно, имеет отношение ковсем нам... Вот только мы к ней никакого отношения не имеем!!!

Деликатно и неделикатно

Паломник опровергаетнедостоверную информацию:

— Если говорить деликатно, то это недостоверно... А еслиговорить неделикатно, то это бред сивой кобылы!

Ум в голове сидит!

В очереди на исповедь высокаяполная дама уже в годах, с пышной химической завивкой, на самом верху которойузенькая полоска шарфика, на лице явный перебор косметики. Дождавшись очереди,громко:

— Отец Н.! Вот молитва Иисусовачего-то не идёт у меня! А чего — не понимаю! Вот вы мне объясните: как это ум всердце опускать надо? А то он у меня никак не опускается. Так в голове исидит! Ум-то!

Отец Н. что-то деликатно и тихоотвечает. В ответ всё также громко, на весь храм:

— Как это, не надо мне опускатьум в сердце?! Как это, Господь Сам устроит?! Я книжки духовные читаю! Я вам некакая-нибудь бескультурная!

Можно вам исповедаться?

— Алло, это экскурсионная служба?

— Да, здравствуйте.

— Оптина пустынь?

— Да, слушаем вас.

— Можно вам исповедаться?

Тогда я тоже постою

В Оптиной на литургии всегдаочень много паломников. Начинается причастие. Стоим в очереди. Очередь оченьбольшая. Меня дёргают за рукав. Оборачиваюсь: за мной с ноги на ногу переминаетсяпаломница средних лет, на брюки повязан платок, губы ярко накрашены. Глазаудивлённые:

— А куда это очередь?

— На причастие.

— А... Тогда я тоже постою.

Сестра рядом со мной спрашивает:

— А вас благословили причащаться?

— Где меня должны были благословить?

— На исповеди.

— На какой такой исповеди?

— Где в грехах каются...

— В грехах?! У меня нет никакихгрехов!

Девушка с голубыми волосами

Паломница рассказывает:

Дело было в нашем храме. Скромно одетая девушка подходит ксвященнику после службы.

— Батюшка, я вот хочу свою подругу к нам в храм привести...

— Бог благословит, приводи.

— Да она, батюшка...

— Что такое?

— Да она... Совсем никакая... И выглядит...

— Ну, как она выглядит?

— Да одежда и причёска—совсем для храма не подходящие...

— Ничего... К нам тут вообще ходила девушка с голубымиволосами и кольцом в носу...

— Батюшка, это я была... год назад...

Вы знаете, что такоеблагодать?

В Оптину приехал старец, отецИлий. Батюшку окружает толпа, все стараются что-то спросить, получить благословение.Вниманием старца завладевает одна паломница:

— Батюшка, вы знаете, в нашемгороде один храм— такой благодатный! А другой —не очень... Есть ещё один —тамблагодати совсем нет!

Старец печально:

— А вы знаете, что такоеблагодать?

Вот это любовь!

Игумен Н. рассказывает про своегодуховного отца, старца Иоанна Крестьянкина:

— Как-то ждал я очереди кбатюшке. Вот очередь уже скоро подойдёт, осталась передо мной одна бабушка.Задаёт она старцу вопрос. Он ей отвечает. Бабушка снова спрашивает то жесамое, и старец ей опять то же самое отвечает. Бабушка спрашивает снова, другимисловами, но тот же вопрос. И отец Иоанн Крестьянкин спокойно и терпеливодругими словами повторяет ей тот же ответ. Я уже закипаю и думаю: «Всё уже итак понятно, ну ведь ответил тебе старец, ну что же ты его так мучаешь-то,вредная же ты бабулька!» А старец терпеливо продолжает ей объяснять полчасаодно и то же.

И отец Н. заканчивает свой рассказ неожиданно:

— Вот это любовь! Вот этотерпение!

Обычный день обычного Оптинскогоотца

Отец Н. встал, как обычно, в пятьутра. Полунощница, ранняя литургия, с девяти утра и до половины первогопринимал исповедь. Люди шли нескончаемой вереницей: некоторые толькоисповедались, другие, их было больше, после исповеди задавали вопросы,просили совета, жаловались на скорби и болезни, просили молитв. Вникал,отвечал, советовал, молился за каждого, читал разрешительную молитву. К половинепервого почувствовал полное изнеможение. После трапезы стало полегче, зашёл вкелью, но уже через полчаса отправился чинить колодец на святом источнике,затем на монастырскую стройку. Потом служил на всенощной, помазывал, в концеслужбы вышел с другими отцами наисповедь. Последние исповедники были в половине первого ночи: в выходные приезжаеточень много паломников.

В час ночи пришёл в келью,помолился. Упал на доски кровати. Что-то крутилось в голове. Что? А, вспомнил!Сегодня у него —день рождения. Пятьдесят лет. Ну что ж... «Многая лета» емуспели на день ангела, а дни рождения монахи не отмечают...

Отец Н. уснул мгновенно иулыбался во сне: ему снилось детство, мама и праздничный пирог.

Бестолковые послушницы

Мать Е. уже много лет трудиласьна одном ответственном послушании. В помощь ей постоянно присылали паломниц.Только паломницы попадались совершенно бестолковые. Всё что-то путали, либо спешилии портили работу, либо слишком возились и не успевали. Мать Е. шла к старшей ипросила:

— Помощница у меня оченьбестолковая. Пожалуйста, пошлите другую, посмышлёней да порасторопней.

Старшая меняла помощницу, ноновая каждый раз оказывалась хуже предыдущей, и так дело дошло до того, чтоматери Е. приходилось одной выполнять всю работу, потому что последняяпомощница больше портила дело, чем помогала.

В отчаянии мать Е. отправилась кдуховнику жаловаться на бестолковых паломниц. На жалобу духовник ответил:

— Так и будет у тебя, покастанешь их менять. Терпи ту, которую прислали.

Мать Е. стала терпеть, и скородело чудесным образом поправилось: с работой паломницы стали справляться.

Наконец-то помолюсь!

Две инокини из женского монастырярассказывают:

— Пришли мы в монастырь, всенеопытные, новоначальные. И наставницы наши такие же — преемственностьмонашеская утеряна, стариц, да и просто опытных монахинь днём с огнём несыщешь... Кто как горазд, тот так и подвизается... Одна трудница всё времяжаловалась:

— Помолиться некогда: всё времяна послушании! Да и негде: в келье по несколько человек живём!

— А на службе?

— Да на службе, среди людей —какая молитва?!

Стала она одна ночью ходить вхрам. А другая трудница была зациклена на колдовстве и порче и всё выискивалавокруг колдунов. Вот она и стала духовнику жаловаться:

— Батюшка, я проследила засестрой ночью, в окно храма видела, как она посреди церкви руками машет изавывает—ну точно колдует! Колдунья, она, батюшка, точно колдунья!

Духовник очень удивился и осталсяпосле вечерней службы в алтаре. Стемнело, слышит пришла трудница. Духовниктихонько выглядывает и видит, как она встаёт на колени и радостно, на весь храмвосклицает:

— Наконец-то помолюсь от души,Господи!

И начинает громко молиться, прикаждом слове воодушевлённо и высоко взмахивая руками:

— Святый Боже, Святый Крепкий,Святый Бессмертный, помилуй нас: батюшку дорогого, всех сестёр и меня,грешную!

Откровение помыслов

Инокиня, приехавшая в Оптину впаломническую поездку, поделилась, как лет пятнадцать назад, когда ихмонастырь только начал своё существование, настоятельница решила ввеститрадиционное монашеское делание — откровение помыслов. Но сёстры, не привыкшиек такому деланию, вместо откровения помыслов стали впадать в грех осуждения,наушничества, сплетен. Появился соблазн с помощью этих самых откровенийснискать себе льготы или, наоборот, восстановить матушку против тех, кто ненравится. Сёстры стали называть это откровение помыслов— откровением домыслов.

А поскольку в большинстве своёмони были люди искренние, имеющие желание подвизаться, то скоро поняли (и первая—настоятельница), что до откровения помыслов ещё дорасти нужно. И тем, ктооткрывает, и тому, кому открывают. Настоятельница отменила «домыслы», икаяться в помыслах сёстры стали на исповеди — опытному духовнику.

Об этой грустной истории ярассказала игумену С., духовнику уральской женской обители. Большинство сестёрэтой обители (а я хорошо их знала, так как десять лет окормлялась и неслапослушание в этом монастыре) начали иноческую жизнь лет пятнадцать-двадцатьназад. Чистые, ревностные, они пришли не из-за скорбей и напастей, а потомучто возлюбили Господа. Господь призвал— и они пришли. Этими сёстрами можнобыло залюбоваться. Страсти ведь оставляют отпечатки на лицах людей: в выраженииглаз, уголках губ. А тут передо мной были удивительно светлые лица, на которыхслед не страстей, а чистоты и молитвы.

И духовник сказал тихо:

— Вот если они будут и дальшеподвизаться, трудиться и молиться, то, возможно, лет через пятьдесят обретутдуховный опыт, и кто-то из них станет не старушкой, а старицей и сможетпринимать откровение помыслов.

Скорее покупайте!

Инокиня с юмором вспоминает о себе самой десять лет назад.

Пришла в обитель юной девушкой, подвизалась ревностно, поновоначалию её заносило. Так, начитавшись про память смертную, про то, какдревние старцы даже заранее себе гроб сколачивали и в нём спали, стараласьвсячески эту самую память смертную хранить. И начала себе собиратьпогребальное облачение: молитву, сорочку, тапочки и так далее. Только никак немогла купить крест, который кладут обычно в гроб. Простой такой пластмассовыйкрест.

И вот заходит в монастырскую лавку, а там привезли большиечёрные пластмассовые кресты. Она обрадовалась, скорее купила. Бежит,радостная, к сёстрам и кричит громко:

— Сёстры, кресты в гроб привезли, идите скорее себепокупайте!

Немая сцена...

Ода бабушкам

Приехав в Оптину, у меня остановилась настоятельницамонастыря Казанская Трифонова женская пустынь, мать Ксения. В этом уральскоммонастыре я окормлялась десять лет, и очень была рада принять матушку у себя.

Сёстры этой обители часто делятся со мной историями,которые ложатся в основу моих рассказов. И мать Ксения тоже поделилась своимивоспоминаниями:

— Оля, я расскажу тебе о бабушках. О каких? О своих ивообще — просто о бабушках. Мне хотелось бы воспеть настоящую оду нашимбабушкам!

Ты ведь знаешь: мне, как настоятельнице монастыря приходитсяобщаться со многими людьми, с паломниками. И часто люди признаются: «Я вотпришёл к Богу в зрелом возрасте. Сам не знаю, почему. Без каких-то видимыхпричин...» Тогда я спрашиваю:

— А у вас в семье был кто-товерующий?

— Да. Моя бабушка.

Они не в лике святых, нашибабушки. Чем же они могли так угодить Богу, что Он слышит их молитвы?

Взять мою бабушку... У меня мамаи папа неверующие. Такие времена были, что людей от веры отбивали. Они такиеи выросли. Октябрята, пионеры, комсомольцы. Религия — опиум для народа. Мама ипапа запрещали бабушке меня крестить, запрещали ей учить меня молиться. И длябабушки это была глубокая боль на сердце. Как и для других бабушек. Они такэто всё терпели, с такой болью, что нельзя крестить младенчиков, нельзяпричащать.

Многие из них так и умерли, недождавшись возможности растить внуков в вере. Они только верили сами. И ещё —они доверяли Богу. Мало ведь просто ходить в церковь. Нужно впустить Бога всвою жизнь, доверять Ему, уповать на Него. Они просили у Бога за своихневерующих детей и внуков. И Господь не посрамил их исповедническую веру.

Если взять историю моей семьи...Мой папа появился на свет, когда деду исполнилось пятьдесят. Когда родилась я,мой папа тоже был уже в годах. Вот так иполучилось, что мои дедушка и бабушка родились в девятнадцатом веке, а я живу вдвадцать первом. Интересно, да?

Две бабушки. Мамина и папина. Обе— верующие. Мамина, бабушка Дарья, очень благочестивая, нищелюбивая, принималастранников, отдавала даже крохи. Стирала нищим одежду, прожаривала её в печи.

Папина, бабушка Ксения, быламолитвенницей. Она умерла, когда мне исполнилось всего три года. Но она такмолилась за меня, что, когда перед постригом меня спросили об имени, ямистически почувствовала, что хочу её имя.

И я так благодарна своимбабушкам! Одна была милосердной, другая молилась за меня. И по их молитвамя—монахиня, мать Ксения.

Когда стала монахиней, молиласьза родителей. Они были неверующими людьми. Через семь лет мама начала читатьПсалтирь. Потом они с папой обвенчались. В нашей семье было принято жить посовести. И это помогло мне прийти к Богу, потому что совесть—глас Божий вчеловеке.

У нас в монастыре мать Валентинарассказывала мне, что её верующая мама много молилась за неё, а она сама даже вхрам не ходила. И когда мама умерла, дочь пошла в церковь. Потом сталамонахиней Варварой, а ещё позже — схимонахиней Валентиной. И это тоже образецисповеднической материнской веры. Обильный плод материнских молитв. И с этойверой они ушли в другой мир.

А как-то к нам в монастырьпривезли женщину тридцати семи лет. Привезли, как больного человека привозятв лечебницу. И она рассказала мне свою историю. Муж у неё гулял, а чтобы женане мешала, стал её спаивать. А потом ушёл от неё. И она наглоталась таблеток.Реанимация. Клиническая смерть. И она чувствует, как душа от тела отделяется. Ивидит: её прабабушка стоит перед Богом на коленях и просит со слезами: «Отложи,Господи!» И чувствует: душа назад в тело возвращается. В реанимации её ужесобирались увозить в морг. Смотрят: возобновилось сердцебиение.

Да... Наши бабушки — они не влике святых, но они имеют дерзновение перед Богом... Вот такая моя ода нашимбабушкам!

По святым местам

Мать Ксения продолжает:

А ещё, Оля, я хочу рассказать отом, как полезно по святым местам ездить, даже неверующим людям.

В девяносто первом году я былаещё неверующей. Купила многодневную путёвку «Бахчисарай —Ялта». Привезли нас наэкскурсию в пещерный монастырь. Смотрю: на скале изображение, в центре — вкрасном, по краям в клеточку. Кто это—понять невозможно. Но я отчего-то долгосмотрела на это изображение. И как будто что-то хотела узнать, понять, В общем,в душе что-то произошло, а что —совершенно непонятно.

Вернулась домой. А потом пришла кБогу, потом — в монастырь, и вот уже восемнадцать лет в монашеском постриге. Ирешила я как-то посмотреть, в какой день меня постригали. Оказалось, это былодвадцатое марта, день семи священномучеников, в Херсоне епископствующих. Ядаже расстроилась. День пострига всегда важен для монашествующих, у многих онвыпадает на какой-то церковный праздник, а у меня — совсем неприметный.

И вот в 2001 году я сноваоказалась в Бахчисарае. У той же скалы, где когда-то со странным чувством пыталась разглядеть изображение. Теперь тамбыл храм Успения Пресвятой Богородицы, и над ним — восстановленное изображениеПресвятой Богородицы в красном и семи священномучеников, в Херсонеепископствующих.

И я заплакала. Думаю, не нужнообъяснять причину моих слёз.

Мир святых так близок!

Готовили к постригу послушницу.Мать Ксения спрашивает у неё, в честь какой святой она хотела бы имя получить.В честь Матроны Московской, мученицы Веры... А сестра твёрдо отвечает:

— Я хотела бы, чтобы при постригеменя нарекли Марфой. Марфа—сестра святого Лазаря. И вообще — красивое старинноерусское имя.

Отец Савватий, духовник, говорит:

— Хм... Марфа... Пусть подумает,может, ещё имя выберет...

А сестра просит:

— Марфа... Я буду молиться, чтобы— Марфа.

При постриге отец Савватий, какобычно, приготовил несколько записок с именами святых, помолился и вытянул...Марфу.

Мать Ксения улыбается:

— Святая взяла её под свойпокров. Знаешь, в таких случаях всегда чувствуешь: да, невидимые силы действительнопредстоят. И мир святых, ангельский мир — он так близок! Душа после постригапостепенно изменяется. Даже черты характера меняются. Ты был одним человеком,а становишься другим. И смотришь на вещи по-другому... И становишься немногопохожим на своих небесных покровителей.

Назидательная беседа на ночь

Приехали в Казанскую Трифонову пустынь паломники: папа,мама, сынишка-школьник и дочка лет пяти. Отец им на ночь обычно читал илирассказывал что-нибудь доброе, старался, чтобы ещё и полезный был рассказ,назидательный. И вот в один из вечеров он стал рассказывать о том, что ненужно бояться никаких страхов. А бояться нужно только греха. Долго рассказывал,сам увлёкся, примеры приводил. Жена— и та заслушалась. Когда закончил—леглиспать.

А дочка Настя никак не засыпает, всё к маме жмётся.

— Доченька, ты чего не спишь?

— Я боюсь!

— Чего же ты боишься?! Смотри,как вокруг всё уютно, и лампадка горит, и мама-папа рядом. Папа ведь только чторассказывал, что не нужно бояться никаких страхов! Чего же ты боишься?!

— Я согрешить боюсь!

И кому мы это «Многая лета»поём ?!

У Насти день ангела. Мама, папа ибрат поздравляют её и поют дружно «Многая лета!»

— Настенька, доченька, и кому мыэто «Многая лета» поём?!

— Лету!

Как тебя зовут, благодетельты мой ?!

Н. приехал в Оптину помолиться,потрудиться. В обители ему так понравилось, такой мир и покой душевный обрёл,что решил остаться здесь навсегда. Сначала хотел попытаться стать трудником.Но не смог: всю жизнь работал шахтёром, ихоть на вид мужчина ещё крепкий, но работать физически уже не может —рукисильно болят и дрожат.

Поехал, продал дом на родине запятьсот тысяч, попытался купить жильё рядом с Оптиной, чтобы каждый деньбывать на службах, окормляться у духовного отца. Время идёт, а за пятьсот тысячникакого жилья не продаётся. Искал-искал, не может найти. Духовник благословилчитать каждый день акафист святителю Николаю Чудотворцу. Прочитал он несколькодней акафист—нашлась квартира. Хоть и в бараке, но подведены и газ, и вода. Ихозяин просит удивительно мало — четыреста тысяч. Таких и цен за жильё нет ужев Козельске.

П., радостный, говорит хозяину:

— Брат, да возьми хоть четырестапятьдесят!

— Нет, четыреста хватит. Живи наздоровье.

— Да как тебя зовут-то хоть,благодетель ты мой?!

— Николай...

Неверующий Николай Иванович

Когда атеисты радостно объявляют,что у нас в стране неверующих больше, чем верующих, я всегда вспоминаюневерующего Николая Ивановича.

Меня попросили по вечерампоработать преподавателем английского языка для студентов вечернего отделенияколледжа. Деньги нам с мамой очень нужны. Тружусь днём в Оптиной, два вечера внеделю — в колледже. Потихоньку знакомлюсь с коллективом.

Николай Иванович — преподавательтехнических дисциплин, лет под шестьдесят, бывший военный. Весёлый, шумный и,по его словам, совершенно неверующий:

— Вон верующие пошли в Оптину, эх,мужики-то все бородатые, женщины в платках да в длинных юбках. .. А я-то сам —неверующий...

Николай Иванович любит шутить:

— Так! Что у нас в буфетеосталось? Ни-че-го! Чай выпили, сахар съели!

Как-то мне срочно понадобиласьмужская помощь: починить насос, который качал воду из скважины под домом. Я,без особой надежды, попросила Николая Ивановича помочь. И он тут жеоткликнулся на просьбу, долго возился с насосом, предварительно сняв наручныечасы. Починив насос, вытащил на лето вторые оконные рамы, потом поправилколяску для моей парализованной мамы.

— Николай Иванович, я вам такблагодарна!

— Пожалуйста! Не, деньги я невозьму, мужчины не зарабатывают деньги на помощи двум одиноким дамам. Почему яснял часы? Когда помогаю кому-нибудь, всегда часы снимаю, а то будешь на часыпоглядывать да думать, сколько времени потратил. А тут надо помочь —и всё,пока не сделаешь работу, нечего и на часы заглядывать!

Надевает куртку, достаёт что-тоиз нагрудного кармана:

— Вот смотри! Что это такое?Иконочка! Святитель Николай Чудотворец! Всегда со мной! Вот уж помогал людям,так помогал! И сейчас помогает! Аты говоришь, часы...

— Так вы всё-таки верите в Бога,Николай Иванович?!

— Конечно, верю! Я что,сумасшедший — в Бога не верить?!

— А как же вы говорили — неверующий?!

— Так я в храм в Оптину раз в годхожу! И какой же я верующий?! Не, мне до верующего ещё дорасти нужно!

Как Николай Иванович вмолодости на свадьбе гулял

Празднуем День учителя. НиколайИванович рассказывает коллегам байку из своей молодости. Пошёл он как-то сженой на свадьбу к другу. Атам—шум, гам, веселье. Подруга жены выпила лишнее и,когда Николай Иванович выходил на улицу покурить, вышла вместе с ним. И онипоцеловались.

— Я жену всегда любил! И сейчаслюблю! И как я с этой подругой поцеловался — сам не понял... Но слушайте, чтодальше было... Возвращаемся мы за стол, я от жены глаза прячу. И тут приносятутку на подносе. Стали подавать, официантка не удержала поднос — и вывалиласьэта утка со всем её соусом прямо мне на колени. А она только что из печи. Ногиобожгло очень сильно! А у меня костюм новый, красивый! Я на кухню, там вокругменя все засуетились, брюки мне снимают, отстирывают, а у меня ноги до коленвсе красные! Так я половину свадебного вечера и простоял на кухне в трусах и собожженными ногами.

И «неверующий» Николай Ивановичделает неожиданный вывод:

— Вот так грех за грех цепляется,и тут же воздаяние получаешь!

Главная драгоценность

Зина, читательница православнойгазеты Севера России «Вера-Эском», в которой я печатаюсь, написала мне письмо,поделилась своей мечтой приехать в Оптину. Мы начали переписываться, и япригласила её в гости. Зина приехала, прожила у меня несколько дней, поделиласьисториями из своей жизни и разрешила рассказать их, сохранив её имя. Одна изисторий легла в основу повести «Поездка к отцу», а вторая, короткая, вот.

Зина работала надробильно-обогатительной фабрике, вырастила сына и дочь. Дочка вышла замуж,уехала, сын тоже подрос, собрался жениться, купили ему Зина с мужем половинудома. Продал им эту половину сосед Бобырь. Он там уже и не жил давно, использовалдом как дачу. Когда перевозили вещи сына, сосед сложил все свои старые пожиткив кладовку и говорит:

— Можно сжечь, можно выкинуть...

Зина смотрит: в кладовке что-тоблестит. Она потянула—икона большая святителя Николая Чудотворца, украшеннаяблёстками. Бобырь блестящее увидел и как закричит:

— Это что ещё за драгоценностьтакая? Ну-ка, давай быстро сюда, может, я чего ценного не заметил! А... Этоникакая и не драгоценность, доска с фольгой...

И бросил назад, в кладовку. Зинатут же икону подхватила:

— Нельзя так с иконой! Это жедрагоценность и есть!

Бобырь только посмеялся. А Зинаикону привела в порядок и в красный угол поставила. Она всегда святителяНиколая Чудотворца почитала. У них и храм был в честь Николая Угодника.

Прошла неделя. Зина была насмене, работает и молится тихонько. Только тропарь святителю Николаюпрочитала, чувствует, как будто что-то её от работы отрывает и ноги сами ведутв другой цех, на участок обезвоживания. Ей там и делать нечего совсем...Пришла, постояла, а там молодёжь: слесари, фильтровалыцики, аппаратчики.Думает: «И зачем это я сюда только пришла?! Ерунда какая-то! Нужно к себе идтиработать!»

Вдруг слышит телефонный разговор:

— Ну и что, горит! Не у тебя жегорит! Да там вообще никто не живёт, это пустая дача!

Зина похолодела, подбегает:

— Что горит?

— Да вы не волнуйтесь так, этодача! — И называет номер дома её сына.

Она опрометью из цеха выскочила,побежала. Прибегает: у соседей сына, которые там не жили постоянно, всяполовина дома как свеча горит. Жители улицы пожарных вызвали, сами стоят—смотрят.

Она к двери—та заперта изнутри накрючок. Стучит кулаками, а её успокаивают:

— Да вы не волнуйтесь, там нетникого, это же дача.

— Там сын у меня!

Взломали мужчины дверь, вбегают.Зина смотрит: сын после ночной смены спит как младенец, а у него уже потолокзанимается. Разбудили его, а он спросонок ворчит:

— Вы чего сюда, я же раздетый...

Потом сообразил что к чему,выскочил, за ним кошка выскакивает. Зина икону святителя Николая Чудотворцавынесла, соседи —вещи, какие успели. Сын на улице стоит, смотрит: у соседейчасть дома как свеча горит, и у него занимается. Он побледнел как мел,затрясло всего. Пожарные приехали, вторую половину дома кое-как отстояли.

Зина и сейчас думает, что этоНиколай Угодник спас её сына.

Об правой руке, правой ногеи голове на плечах

Как обычно, после послушания,прихожу на источник преподобного Пафнутия Боровского. Захожу в домик снавесом, где купель и раздевалка. В раздевалке ужеесть желающие искупаться: две улыбчивые молодые паломницы и матушка среднихлет с видом строгим и хмурым. Паломницы радуются: впервые приехали в Оптину,первый раз на источнике. Они жизнерадостно читают молитву святому Пафнутию.Затем одна из них, счастливо улыбаясь, говорит другой:

— Ну вот, а теперь искупаемся!

Со скамейки подаёт грозный голосстрогая матушка. Это голос неумолимого судии, который часто устраиваетокружающим свой собственный «маленький страшненький суд»:

— Что-о-о?! Что вы сказали?!Купаться?! В бане купаться будете! Мылом намылитесь! Мочалкой натрётесь!

Паломницы приходят в ужас. Всёбыло так тихо и радостно, и вдруг такая гроза...

Робкий голос:

— Матушка, простите, мы не таквыразились, наверное...

— Выразились!!! Выражаться домана мужей будете! Нельзя говорить «купаться» о святом источнике!

— А как можно?

— Нужно говорить «исцеляться»!Вот, дескать, сейчас исцеляться будем. Поняли?!!

— Поняли, спаси Господи, матушка!Таня, давай ты первая исцеляйся, а я уж за тобой.

— Да, Леночка, а то там ПётрИванович, наверное, нас уже ждёт на улице. Как ты думаешь, он уже иску- па...ой, исцелился?

Из соседней мужской купальнидоносится пофыркивание и плеск воды.

— Нет, Таня, похоже, он ещё впроцессе исцеления...

Грозная матушка внимательнослушает диалог и одобрительно кивает головой.

А я вспоминаю, где я встречалаэту строгую матушку и слышала этот грозный голос... Вспомнила. На днях впаломнической трапезной я сидела за столом с молоденькой мамочкой, на коленяху которой был сынишка лет двух. На улице жарко, и личико малыша было розовым,вспотевшим. Он потянулся к кувшину с компотом обеими ручонками. И юная мамочкауже хотела дать ему попить, но раздался грозный крик: «Нельзя! Ещё непомолились, а они лезут! Не трогать ничего на столе!»

Ребёнок испугался и заплакал, амамочка принялась его утешать. Мы, сидевшие за столом, промолчали. Конечно,сейчас все соберутся, помолимся, и можно будет приступить к трапезе. 5—10 минутможно потерпеть... Начни спорить с грозной матушкой, будет конфликт затрапезой в монастыре...

Сынишка успокоился, а его мамочкаоглядела нас, сидящих за столом, и грустно спросила:

— Где же ваша любовь, сёстры?

У меня до сих пор в ушах еёгрустный тихий голос...

Мои воспоминания прерываютсязнакомым грозным криком:

— Стой!

Перепуганная Таня застывает,занеся ногу над водой купальни. Я вспоминаю детскую игру «Замри». Мнестановится смешно, и я еле удерживаюсь от того, чтобы не прыснуть.

— Ты куда левой ногой в святойисточник лезешь?! Всё с правой руки и с правой ноги делай! Поняла? К иконам справой стороны подходи! И свечки правой рукой подавай! И в источник правойногой! Слева-то, знаешь, кто сидит?!

— Зинаида, ты чего тутрасшумелась-то? — в дверь незаметно вошла маленькая весёлая старушка .—Чего, говорю, кричишь-то? А матушка-то тебя потерялана огороде с утра. Ты, почему грядку-то бросила недопо- лотую? Занедужила? Во-ооно как. Ну, судя по голосу, что я за сто метров до источника слышала, видать,дело на поправку пошло? А то матушка сегодня вспоминала присказку одну:

— Тит, а, Тит, пойдём молотить?

— Брюхо болит.

— Тит, а, Тит, обед готов.

— А где моя большая ложка?

Грозная Зинаида мгновенно теряетвсю свою суровость и как-то молниеносно исчезает из купальни.

Маленькая старушка веселоспрашивает у до сих пор неподвижной Тани:

— Ты чего, милая, застыла-то?Испужала она тебя? С правой ноги говоришь? А ты от страха забыла, которая изних правая? И теперь не можешь идти исцеляться? Милая, да ты с любой ноги идида купайся! Вот-вот! Окунулась? Вот и Слава Богу! Мы-то купаемся да окунаемся,а исцеление-то Сам Господь подаёт, если воля Его будет. Поняла? И вот ещё что ятебе скажу: голову-то свою на плечах надо иметь. Так-то.

«Есть только одно дело —спасение души, остальное — поделье»

Толя — молодой парень, в Оптиной трудится несколькомесяцев. Как-то мы вместе едем по послушанию, и он рассказывает мне о себе:

— Знаешь, как я рад, что оказался в Оптиной?! Тяжело,конечно, но зато здесь всё, как бы это выразиться, — настоящее. Понимаешь? Яздесь понял слова: «Есть только одно дело — спасение души, остальное — поде-лье». А раньше я об этом даже не думал. Батюшка сказал, что раньше я спал, атеперь проснулся. И мне кажется, что это на самом деле так.

Я вот теперь о спасении души размышляю. А жил в Москве —всёнормально. Какая душа?! Какое спасение?! Пить—многие пьют. Воровать—многиеворуют, кто где работает, тот там и берёт. Блудить—то же самое. Сейчас даженазвания такие приличные придумали: «гражданский брак», «пробный брак», «бойфренд»...

Прочитал я недавно в одной книгео Первой мировой войне. Там офицер молоденький умирает в лазарете и проситмедсестру:

— Дайте мне белую чистую рубашку,я хочу умереть в чистой рубашке, а совесть моя чиста: я умираю за веру, царя иОтечество.

Я книгу отложил и стало мне такбольно... Не знаю, поймёшь ли ты меня... Подумал тогда: мог бы я так сказать?Мои бывшие приятели могли бы? Последний раз в ютубе был, встретил одногомажора, путешествует за папины деньги. Побывал в Индии и говорит мне:

— Что такое Родина? Вся Земля—вот моя Родина!

А я подумал:

— Да посчитают ли тебя-то роднёйв других странах?! Как идти защищать Отечество, если не знаешь, что этотакое?!

Понимаешь, запал мне в душу этотофицер, мой ровесник... Я бы хотел иметь право так же сказать: «А совесть моячиста». Только к словам этим простым—путь очень далёкий... Помоги, Господи!

Паломничество

Раньше люди старались совершатьпаломничество так, чтобы понести какой-то труд, принести жертву. Часто шлипешком, стирая ноги в кровь. Похоже, временаэти минули в прошлое, и сейчас мы предпочитаем комфорт в поездке. Но не все.

После экскурсии паломница делитсярассказом о своей бабушке:

— Едем мы на поезде в Оптину: я,муж и наша бабушка старенькая. И вот она ходит тихонечко по вагону туда-сюда,туда-сюда. Муж не выдержал:

— Бабуся, ну что же вамспокойно-то не сидится? Зачем вы всё ходите?

— Я иду в Оптину пустынь!

Про Дашеньку

— Мы к вам на экскурсию—всей семьёй! Да, мои! Два сыночка илапочка дочка! А я вот вам сейчас расскажу, пока народу нет. Ребята, погуляйтенемножко. В книжную лавку? Можно, только Дашу за руку возьми...

Ну, вот что я рассказать-то хотела? А — вот: ждала первогоребёнка, думала — дочка, назвать хотела Дашенька. Родился сын. Хорошо: втораядочка будет. Забеременела вторым. Опять сын. Тоже хорошо: два сына! Черездевять лет только снова забеременела. Мать у меня неверующая, стала донимать:делай аборт, не прокормишь троих, кто ты такая, простая телятница...

— Нет, мама, там моя дочкаДашенька...

— Там пацан опять, делай аборт,тебе говорю!

Я с ней не спорю, чтобы нерасстраиваться, а сама время тяну, вот уже пять месяцев беременности—поздноаборт-то делать! Родила —дочка! Дашенька! 2400. И вот никак младенчик вес ненабирает. Набрала 2500 и — никак. Ей уже три месяца, а она всё 2500. Положилинас в Калугу в областную больницу на обследование. Врачи ничего понять немогут. Она кушать кушает, а в весе неприбавляет. Заговорили об операции. Я реву.

А в палате со мной матушка сребёнком лежала. Она меня с Дашенькой в охапку и к мужу-священнику отвезла, оннас обеих окрестил. Я сама-то тоже некрещёная была.

И что вы думаете?! После крещенияребёнок стал быстро набирать вес! Сейчас Дашеньке четыре с половиной. Умница!Мне помогает во всём, даже полы метёт. Приду с фермы, а она, как обычно,спрашивает:

— Мама, что делала? Муку кормила?

— Кормила, доча, кормила.

— Не поняли?! Это она смладенчества так телят зовёт! Знаете, я даже сама после крещения изменилась.Да-да! Я была какая-то... жестокая такая... агрессивная... Скажет кто-нибудьчто-то не по мне, я хожу — злюсь, всё думаю об этом, всё придумываю, как бы ответитьпозлее, чтобы отомстить, значит.

А сейчас обидят, да и ладно! А яи не расстроилась! Как-то легче на душе стало после крещения, как-то веселее.Я ведь не умею толком-то объяснить... Понимаешь?

— Понимаю.

— Вот и рассказала... А теперьможно нам экскурсию по Оптиной?

Что же мешает нашемуспасению?

Отец иеродьякон Н. рассказывает, как стал свидетелемразговора паломников с владыкой Феогностом, приехавшим в Оптину.

— Владыка, благословите! Разрешите задать вам вопрос... Внаше время так много факторов, мешающих спасению души: глобализация, высокиетехнологии, виртуальные реальности, которые на самом деле расчеловечиваютчеловека, компьютерные игры и бесконечное общение в социальных сетях, отрывающеелюдей от реальной жизни, монстры телевидения, которые зомбируютзрителей,—опасностей миллион! Как Вы полагаете, что же представляет собой самуюбольшую опасность для спасения души и жизни по заповедям Божиим?

— Эгоизм.

- ...

Чудаки с гостинцами

Оптинский игумен Н. рассказал мне о своей сестре. Ему оченьхотелось, чтобы она пришла к Богу, но сестра о вере не задумывалась и в церковьне ходила. Отца Н. очень любят его духовные чада, их любовь к духовному отцураспространялась и на его сестру.

Они часто стучали в дверь её московского дома, не заходядальше прихожей, просто, чтобы передать какие-то гостинцы, угощение, сладости.Чем-то порадовать сестру любимого отца, просто поздравить с церковнымипраздниками и подарить подарки.

Она сначала не понимала этих людей, удивлялась их гостинцам.Если случалось кому-то из них зайти при её подругах, говорила:

— Это опять от брата гости... Странные люди... Чудаки!

Подруги в модных нарядах, с дорогим маникюром и изысканнымипричёсками, выглянув в прихожую, позже высмеивали её гостей: всех этих простых,без косметики, в длинных юбках, непонятно чему радующихся женщин, этих неслишком элегантных бородатых мужчин с сияющими лицами, которые просто такпривозили ей гостинцы, передавали поклон от брата.

Сестре хотелось защитить их, и она говорила в ответ наехидные колкости подруг:

— Зато они такие добрые! У них у всех такие радостныесветлые лица!

Потом она стала задумываться, почему у людей из её окружениялица совсем не радостные и не светлые, почему они не готовы никого бескорыстнорадовать. И ей захотелось чаще видеть «этих чудаков»...

И спустя несколько лет онаприехала к брату в Оптину пустынь и сказала, смущаясь:

— Знаешь, я хочу стать такой, кактвои чудаки — такой же доброй, искренней, открытой. Верующей. Помоги мне,пожалуйста!

Плащаница

После экскурсии паломницарассказывает об удивительном случае. Она сама доктор наук, преподаватель МГУ.Начали с мужем, тоже преподавателем МГУ, воцерковляться уже в зрелом возрасте.А у них была верующая подруга, и она вышивала золотом плащаницы для храмов.Вот как-то они купили у подруги плащаницу Успения Пресвятой Богородицы.

— Повесили мы эту чудеснуюплащаницу в гостиной как картину, думали: как хорошо сделали... Да ещё, посвоему новоначалию ничего не понимая в этом, повесили вертикально. И вот ночьюмне снится сон: Пресвятая Богородица тихим добрым голосом говорит мне:«Повесьте плащаницу горизонтально и в место поспокойнее...» И мы унеслиплащаницу в храм, и стали относиться к святыням благоговейно — так, как инужно к ним относиться.

А сейчас в Оптиной естьстарцы?

Часто задают на экскурсии вопрос:«А сейчас в Оптиной есть старцы?» Обычно отвечаем:

— Знаете, а они отсюда никуда ине уезжали. Они здесь хозяева.

Три важных бизнесмена наэкскурсии сетуют:

— Приехали мы в ваш монастырь,зашли в храм, попросили дежурного инока открыть мощи преподобного Амвросия, аон отказал. Дескать, не вовремя, после молебна приложиться можно будет. Наммолебнов ваших ждать некогда, у нас дел много. Мы ему деньги предлагаем, а онсмотрит так удивлённо — и денег не берёт.

На следующей экскурсии—группабабушек из далёкой уральской деревни. Вот уж никакой важности у них нет,наоборот, робкие такие бабушки, видно, что совсем бедные, может, на последниеденьги в Оптину приехали. Делятся радостно:

— Доченька, мы на молебен-тоопоздали, думали, теперь уж к мощам батюшки Амвросия не приложимся. Видать,недостойные мы. А монах-то у мощей нам стекло отодвинул и говорит:«Прикладывайтесь, матушки!» Вот радость какая, доченька! Вот как нас батюшкаАмвросий хорошо встретил!

Хозяева Оптиной пустыни

Схимонахиня Елисавета делитсясвоими мыслями:

— Мне всегда представляется, чтоОптина пустынь —это один такой болыпой-болыпой дом, где мы все живём. А в самомконце дома, в отдалённой комнате, живут Оптинские старцы. Живут среди нас. Иони здесь—хозяева. Всех видят, всех знают. Мы ино

гда забываем, что они здесь главные. Но они про нас незабывают и опекают всех обитателей монастыря как своих духовных чад. И именноони решают, кто будет здесь жить... Они ждут и заранее знают, кто приедет к нимв гости...

Преподобные отцы наши, старцыОптинские, молите Бога о нас!

Тесный путь

История одной семьи

Посвящается протоиерею Вячеславу (Пономарёву), матушкеНадежде и их детям Сергею, Нине, Галине, которые поделились со мной воспоминаниями

За окном поезда —очей очарованье,осень золотая. Мой любимый месяц — сентябрь. Мелькают за окном багряные,жёлтые, рыжие листья — золото деревьев. Воздух прозрачный, солнце уже неопаляет как летом, оно тихое и ласковое, играет в осенней листве, переливаетсяосенним золотом. Стучат колёса — тук-тук, тук-тук, вагон качает.

Я еду на встречу с прошлым.Волнуюсь. Сердце временами гулко бухает там, в груди, как будто ему тесно. Чтоменя ждёт? Момент истины?

Меня никто не называет стариком,хотя по возрасту уже пора. Умываясь, смотрю в небольшое зеркало — высокиймужчина, широкие плечи, седина на висках, смотрит на меня испытующе и печально.Что оцениваешь, друг мой? Как много пройдено дорог? Много. Как с ошибками?Достаточно.

Выглядишь ты, старина, конечно,ещё неплохо. Но это наследственное. Дедушки и бабушки, спасибо вам. А вот мамаи папа долголетием похвалиться не смогли. Не дали им похвалиться долгими годамижизни. Я уже старше, гораздо старше их. Пожалуй, отцом бы назвали...

Читал недавно: есть такой закон впсихологии — закон Рено. Он гласит: память человеческая освобождается с конца.И когда человек уже не помнит, что происходило три дня назад, он всё ещё оченьхорошо помнит своё детство. Да, пора, мой друг, пора — покоя сердце просит. Скоро, наверное, начнёт и втвоей жизни действовать закон Рено.

Но пока есть ещё время. Наверное,Господь даёт его, потому что не наступил ещё момент истины. Я еду туда, где онждёт меня.

Как хорошо, что так громко стучатколёса. Не слышно говора соседей. Вот они и укладываются спать. А я всё сижу исмотрю в вечернее темнеющее окно, где мелькают огоньки станций или тёмные лесаи поля. Закрываю глаза —ярко: речка наша Бобровка! Реки нашего детства —какиевы добрые и весёлые! Полные бесконечной радости, когда день «всё длился, всё некончался». Как ярко: голубые брызги, тёплый песочек у берега, пескарики у ног!

Открываю глаза — ночное окно,тусклый свет, спящие соседи, тук-тук — колёса. Что это? Такая яркая картинкаиз детства? Как будто я только что стоял на тёплом песчаном берегу нашейБобровки в селе Скородум Ирбитского уезда. Бобровка впадает в Ирбит, Ирбит вТобол, Тобол в Иртыш, Иртыш в Обь, а уж Обь в Северный Ледовитый океан. Так насучили в школе.

Недавно читал: взгляд в прошлое,который меняет настоящее, англичане называют коротким и точным словом, что заслово? Дежа вю? Нет, это французское и совсем о другом. Вспомнил: флешбэк. Да,да — флеш — вспышка, как молния освещающая прошлое. Бэк —назад. Да, привспышке молнии становится видно всё, что могло быть скрыто при обычномосвещении. Всё, что таилось в потаённых, сокровенных уголках нашего дома. Илинашей души.

Вообще-то я не очень люблюиностранные слова. Когда что-то можно назвать по-русски, то зачем они? Но, сдругой стороны, не боюсь их. Слишком люблю и горжусь нашим великим и могучим,чтобы бояться употребить иностранное. Есть слова, которые кратко передают суть,а по-русски это будет целое предложение. Как одним словом сказать по-русски: дежавю? Или ноу-хау? Поэтому «флешбэк» мне нравится. Да, вспышка, как молния,освещающая прошлое...

Закрываю глаза. Я готоввстретиться с прошлым. Флешбэк.

Тепло. Доброе солнышко. Вода вречке слоями—то тёплая, то холодная. Мелюзга плещется у берега. Плыву по реке.Странное ощущение. Я одновременно сижу в купе поезда и одновременно плыву. Воткупе теряется, размывается, пропадает...

Как хорошо быть восьмилетниммальчишкой, плыть вот так по нашей Бобровке и знать: впереди бесконечныйлетний день. Краем глаза приглядываю за сестрёнками. Шестилетняя Нина зашла вводу по колено и завела за собой трёхлетнюю Галинку. Малышка водит руками поводе, плещется и громко кричит мне: «Плыву! Плыву!»

Нина смеётся: «Сережа, Галинка унас плавать научилась!» А я кричу: «Всё хватит, идите на берег! А тозамёрзнете!» И сестрёнки послушно бредут к берегу. А я провожаю их взглядом,пока они не оказываются на жёлтом тёплом песочке, переворачиваюсь на спину илежу, покачиваясь на волнах. А надо мной —голубое высокое небо в лёгких белыхоблаках. Хорошо!

Выхожу на берег, достаю из сумкипару бутылок. У бутылок дно воронкой выгнуто внутрь. Середину дна я пробилзаранее, заткнул горлышки, в бутылки насыпал крошек. Кладу бутылки на дно речкиворонкой навстречу течению. Садимся втроём на мостик, на горячие доски исмотрим вниз.

Вода в Бобровке прозрачная,хорошо видно, как в наши бутылки заплывают пескарики. Заплывают, а назадвыбраться не могут. Галинка сопит рядом. Я их очень люблю — своих сестрёнок.Семья у нас дружная.

Правда, иногда Нине надоедаетмаленький хвостик, который бегает за ней по пятам, и она хитрит, находитпредлоги, чтобы малышка отстала хоть ненадолго. Я сержусь —показываю Нинекулак. Но она знает, что не обижу, высовывает мне язык. Потом тяжело вздыхаети тянет Галинку за ручонку —по ягоды и грибы. Понимает, что старший брат прав.Слушается, хоть и язык показывает иногда.

Бутылки полны пескариков. Ядостаю их из воды, открываю горлышко у бутылок, вытряхиваю пескарей в котелок,и мы идём домой, несём улов на уху. Я ловлю рыбу и на удочку, ухожу вдоль пореке, туда, где глубокие места, омуты. Там можно поймать окуней и даже щук.Одному там бывает жутковато, особенно когда по воде идут внезапно пузыри.Говорят, что там живёт сом-великан. Может и человека под корягу затащить.Поэтому ходим с друзьями—вдвоём, втроём. Про сома и про то, что одному страшно,вслух не говорим. Просто вместе, дескать, веселее!

Мы приносим маме улов, и онарадуется. Наша мама—самая красивая в нашем селе Скородум. А папа— самыйсильный и добрый. Его уважают. Он священник. Мама вышла замуж в семнадцать лети сейчас ей двадцать пять, но выглядит она совсем юной. Тоненькая, хрупкая,изящная. Папа любит подхватывать её на руки. Она смущается, а мы радуемся.Иногда все вместе забираемся на папу, а его широкие плечи даже не сгибаютсяпод нашей общей тяжестью. Папа стройный, сильный, подвижный, на нём всёхозяйство.

У нас большой дом, и в нём живутещё две старенькие бабушки и наш дядя—старый священник с женой.

Он когда-то помогал папе выучиться, а теперь папа заботитсяо всей нашей большой семье.

Он всегда занят: служит в храме.А когда не служит, сам пашет, сеет, косит, жнёт. Большой семье нужен хлеб,молоко. У нас есть корова, лошадь, поросёнок. Огород, небольшой участок землидля посева. Есть небольшое поле, засеянное коноплёй. Всем хозяйством папазанимается сам. Мама с бабушкой пекут хлеб, готовят еду, отжимают из семянконопли густое и душистое конопляное масло. Мы едим картошку и кашу сконопляным маслом. Жмых идёт скоту, а из волокна вьют верёвки и ткут грубуюмешковину.

День ещё длится, и мы втроём идёмза грибами. Так приятно, когда мама называет нас: «добытчики вы мои». За нашимселом Скородум, что тянется вдоль реки, лес: пихты, ели, сосны. Ключик с прозрачнойледяной водой, очень вкусной. Над источником — часовенка. Иногда папа служит вней молебен о своевременных дождях, об избавлении от засухи и града. Над ключиком— раскидистые лапы тёмно-зелёной пихты, где так хорошо играть в прятки.

Около пихты много рыжиков. Яподнимаю с земли пихтовую лапу и показываю сестрёнкам сплошные ярко-рыжиемосты. Нина с Галей собирают их в лукошко, а я ищу новые грибные места иподнимаю ветви пихт. Лукошко быстро наполняется, и мы возвращаемся. Вот ибудут к ужину уха и жарёха из вкусных ароматных рыжиков.

Меня бросает в сторону. Что это?Ах да, я в поезде. Остановка. Все спят. О чём я? Да, жарёха... Я помню этотвкус и запах маминой еды. Помню дни, переполненные счастьем. Я хочу туда,назад, в чистую детскую радость. Как давно это было! Какой же это год? Если мнебыло лет восемь, то это 1916 год. Да, 1916. Закрываю глаза.

Громкое торжественное пение —радость, ликование—так и рвётся из груди восторг! Пасха! Праздников праздник!Я иду в толпе людей вверх по лестнице в нашу летнюю церковь. Лестница устланапихтой. Папа впереди—красивый, нарядный, потом—певчие. А потом —мы, всеостальные. В самой лучшей одежде, с зажжёнными свечами, лица добрые, какие-тоудивительно светлые. Многие плачут от радости.

Вот поднимается Тихон, мрачныйобычно кузнец. Сейчас он смотрит по-детски радостно, улыбается мне, подталкиваетвперёд себя. От лёгкого любовного толчка я переношусь сразу на две ступенивверх — и мы в летней церкви. Ярко горят люстры, иконостас в цветах и веточкахпихты. Голос отца, красивый и мощный, оттеняемый хором певчих, звучит так, чтозвенят подвески на люстрах, дребезжат стёкла в больших сводчатых окнах.

Слышу, как стоящие рядомвосхищаются:

— Батюшка-то наш, отец Вячеслав,вот уж поёт, так поёт!

— Да уж, послушать нашегоскородумского отца из других приходов приезжают, вон смотри — Ирбитские!

Моё сердечко трепещет от радости.Стены, потолок, иконостас—всё ликует пасхальной радостью, иконные росписи настенах кажутся живыми и светлыми.

Наша церковь — красавица—высокая,двухэтажная, с высокой колокольней, множеством колоколов. Звон самого большогоколокола ранним утром слышен за десять километров. А на маленьких колоколахзвонарь на Пасху выводит такие перезвоны, что заслушаешься! Пасха — всеобщийлюбимый праздник!

Опять толчок. Что это? Поездтронулся. Стояли по расписанию минут двадцать. Неужели двадцать? Я прожилцелую пасхальную службу! Так ярко видел отца. И слышал его голос. Папа...

Да, сейчас можно толькоудивляться, когда отец всё успевал? Меня называют трудолюбивым человеком. Наверное,так и есть. Ведь я сын своего отца. Есть и успехи в карьере. Но его меры я недостиг. Нет, не достиг...

Он был настоящим пастырем. Темсамым, который «душу свою полагает за овцы». К нему шли в любое время дня иночи: звали к умирающим и тяжелобольным, он крестил, венчал, отпевал, служиллитургию, молебны, панихиды... Обращались и просто так, за советом.

Но кроме службы он ещё изанимался хозяйством. А ещё, после нескольких пожаров в селе, он организовалпожарную дружину, учил молодёжь. Несколько раз получал ожоги на сильныхпожарах. Что ещё?

Во дворе под крышей был верстак инабор инструментов. Папа сам делал по чертежам ульи, рамки для пчёл, занималсяпчеловодством. Желающим раздавал пчелиные рои, помогал начинающим пчеловодам.

Любил читать. В свободные зимниевечера читал, играл в шахматы. Выписывал журналы «Нива», «Родина», журналы попчеловодству, сельскому хозяйству. Жили мы небогато. Самой дорогой вещью былкнижный шкаф —первая покупка папы и мамы после венчания. Духовная литература,классика, детские книги. В доме было стараниями мамы всегда много цветов —пальмы, туи, фикусы. Большой письменный стол. А остальная мебель — так, почти ине мебель. Большой деревянный диван в столовой. Когда мама заболела, папа бралеё на руки, укутывал в одеяло и приносил на этот диван. И мы все собиралисьрядом.

Только сейчас, с высоты прожитыхлет, узнав, что это такое — быть мужем и отцом, я могу оценить, как любили другдруга мои родители. Почему нет у меня литературных талантов? Почему я неписатель? Не поэт? Я попытался бы в повести передать силу этой любви. Любви трагической, на стыке времён иэпох, любви мучимой, гонимой, но не побеждённой. У них отняли всё: дом,имущество, возможность служить. Отняли любимых детей и, в конце концов, самужизнь. А любовь и веру не отняли. Не смогли.

Мама—хрупкая, болезненная, быстроуставала. Они с папой были такие разные: мужество и нежность. Сила и хрупкость.Но папа черпал силу в маминой любви. Он молился за такое огромное количество людей:за свою семью, за прихожан, за всех, кто нуждался в его молитве. И порой он,видимо, изнемогал под своей ношей.

А мама была его тихимпристанищем, его прибежищем, его женой. Молитвенница. Кроткая, терпеливая. Еёвера тверда и глубока, физическая слабость не выдерживала состязания с силойдуха. Папе часто было трудно, но он никогда не жаловался, не роптал. Мог прийтии молча сесть в ногах у мамы. Она прижимала его голову к груди, молилась занего. И папа, как будто напившись живительной воды из родника, опять весел,бодр, готов свернуть горы.

Жизненные силы бурлили в нём,порой он был вспыльчив, но отходчив. Как-то раз за столом, когда после обычноймолитвы перед едой, мы обедали, маленькая Галинка закапризничала. Папа, которыйлюбил порядок, вспылил и скомандовал: «Марш на кухню!» Галинка немедленноповиновалась, ушла на кухню, вскарабкалась на лавку, поставила ноги на кадушкус водой.

Крышка с кадушки соскользнула, исестрёнка упала в кадушку, испугавшись, громко закричала. Папа первым подбежалк ней, вытащил дочку, закутал в полотенце, принёс за стол и посадил на колени.От такого счастья — обедать на коленях у папы — Галинка сразу замолчала и сосчастливым видом начала кушать.

А мама смотрела на них с такой любовью, что всем нам былорадостно.

Драгоценностей в доме не было.Провожая детей из дома, всем дали три золотых крестика—единственные золотыевеши в доме. Это было наше наследство. Наше благословение. Наша память о папе имаме. У меня был крестик с синей эмалью, у Нины — с розовой, у Гали — простомаленький золотой крестик. Потом носить их стало нельзя. А потом мы, все трое,потеряли наши крестики.

Что это за звук? Я всхлипнул?Хорошо, что все спят: мужчины не плачут. Потерял единственную вещь, оставшуюсямне на память от родителей. Но я помню о них и люблю! Помню! Закрываю глаза.

Рождество. Ёлка —огромная,таинственная, чудесная. Мы вокруг ёлки — счастливые, ждущие сказки. В нашембольшом старом доме был зал. Он не отапливался и зимой был закрыт. Папа сампотихоньку от нас привозил из леса эту большую ёлку, вносил в зал, украшалвместе с мамой. А мы заранее мастерили игрушки из цветной бумаги, картона,фольги. Мама с бабушкой готовили печенье, самодельные конфеты, сладости. Всёэто складывалось в корзинки для Дедушки Мороза и пряталось под ёлку.

К Рождеству в зале затапливают.Но дверь закрыта— там священнодействует папа. Он зажигает свечи на ёлке. И вотторжественный момент: двери открываются!

Сердечко замирает от восторга:у-ух ты! Ёлка в центре зала сверкает огнями. Мы ходим вокруг и надышаться неможём на нашу красавицу. Рассматриваем игрушки, бусы, орешки в золоте. Когдавдоволь налюбовались, папа берёт в руки гармонь — хоровод! Потом папа уходиткуда-то, а вместо него является сам Дед Мороз. Он каждого просит исполнитьпесенку, или стихи прочитать, илисплясать, а потом запускает руку под ёлку и —а-ах—достаёт подарок. Подарковхватает всем: и нам, и деревенским ребятишкам. Как я счастлив!

Чувствую боль в спине: затекла.Открываю глаза, сажусь удобнее. Ночь. Глухая ночь. Спят уже и проводники. Яодин. Наедине с прошлым. Почему я так долго не вспоминал его? Боялся? Чегобоялся? Ах да, момент истины... Как ярко помнится детская радость! А боль?Помнится?

Громкий крик и плач Гали.Вскакиваю на ноги. Так устал сегодня, что уснул днём прямо на пашне. И вотчто-то случилось. Бросаюсь к сестрёнке, по ноге у неё течёт кровь, течёт оченьсильно. Тело становится ватным. Галя смотрит на меня в ужасе. Так, я долженвзять себя в руки. Спокойно! Быстро разрываю рубашку, перевязываю рану,кажется, почти не кровоточит, чуть намокает, но не сильно.

Мы в поле на пашне. Я бороню, аГаля погоняет лошадку сидя верхом. Ей лет семь, значит, мне двенадцать. Галетяжело ездить верхом —такой маленькой: ноги стирает в кровь, а мне, мальчишке,тяжело боронить. Но нужно работать, помогать родителям. Нина постарше, но онатоненькая, хрупкая, в маму, и со мной ездит Галя. Она покрепче и повыше ростом.Сестрёнка рассказывает, что, когда я уснул, решила попробовать боронить сама.Жалко стало уставшего братика. Тронула лошадь, а борона подпрыгнула, и один иззубьев впился в голень.

Везу Галю домой и чуть не плачусам. Лучше бы мне было больно, чем ей! Едем медленно, чтобы не потревожитьногу. Надо срочно успокоить и развеселить сестру, а то вдруг от испугазаикаться начнёт. Колька соседский испугался быка и стал заикой.

— Не плачь, Галинка! А помнишь,ты у меня ехала на лошадке, а лошадка резко наклонилась, чтобы попить, и тысвалилась прямо через голову в быструю речку. А я тебя вылавливал, помнишь? Акак мы смеялись—оба мокрые, помнишь? Ты даже не ушиблась. И была такая мокраяи удивлённая: только что верхом на лошадке и вот уже в речке! Помнишь? Сейчасуже приедем, не плачь! До свадьбы долго —всё заживёт, так бабушка всегдаговорит.

А помнишь, как мы с тобой решилив поле заночевать, чтобы утром пораньше начать работу? Легли спать поддеревом, а ночью гроза началась. Помнишь? Ты у меня даже не испугалась, ты ведьсмелая девочка, да? А как мы проснулись от раскатов грома? Хлынул дождь, и мы стобой под телегу перебрались. Сидим и молимся Николаю Угоднику.

А в дерево вдруг молния — какударит! И оно вспыхнуло и загорелось! А мы под телегой сухие и целёхонькие,помнишь? Видишь, как хорошо всё? И сейчас всё хорошо будет. Вот уже к домуподъезжаем! Папа, что? Что ты говоришь? А, да, когда под телегой-то сидели,смотрим: папа по полю к нам скачет во весь опор. Испугался за нас, когда грозаначалась, и прискакал. Ну вот, приехали, вот и не плачешь, молодец. Сейчас маманогу перевяжет.

Боль тех, кого любишь, бываетчасто сильнее собственной. Это я понял тогда, с Галей. А потом боль сталаусиливаться. Потому что пришло время боли и испытаний. Да, испытаний. Выдержалли я их?

Начальную школу мы, детисвященника, закончили полностью. Шёл двадцатый год. И относились к нашей семьевсё хуже и хуже. И мы наконец поняли, что мы — отверженные. Учился я хорошо,учителя говорили, что очень способный. Подготовившись за лето самостоятельно,перешёл из пятого сразу в седьмой класс. Но за мою учёбу причиталась большаясумма.

Нас обложили непосильныминалогами. Дома дядя, старенький священник, и его жена нуждались в уходе, обебабушки тоже стали совсем старенькие. Одна уже не ходила. Вторая —маленькая,сухонькая, очень живая, подвижная, трудолюбивая. Всегда была в работе: шьёт,вяжет, штопает и поёт русские народные песни. Этой зимой она перестала петь исовсем сгорбилась.

Петь она перестала после папиногоареста. К папе приходил наш сельский учитель, и зимними вечерами они играли вшахматы. Кто-то донёс, и папу забрали за «развращение сельской интеллигенции».Его приговорили к пяти годам.

Дом опустел без папы. Мама сиделау окна с сухими глазами и смотрела на дорогу в сугробах. А потом я просыпалсяночью и каждый раз видел её на коленях у икон. Горела лампадка, и сердце тревожносжималось в предчувствии беды.

Мама поехала на свидание к папе.Она решила бороться и ходатайствовать об его освобождении. Свидания не дали, кначальству маму тоже не пустили. И она возвращалась со станции ночью. Я пошёлвстречать маму, но мы разминулись. И она сбилась с дороги, долго плутала,промёрзла. Попала в болото и промочила ноги. Еле живая, добралась до дому, имы бросились её согревать, оттирать ледяные ноги. Но наши растирания помоглиплохо: мама сильно заболела, начала кашлять. Туберкулёз.

Когда папа вернулся через шестьмесяцев благодаря заступничеству учителя, с которым они играли в шахматы, мамауже кашляла кровью. Сказались, видимо, не только простуда, но и переживания запапу.

Наш тёплый дом на сквознякахвремён держался нашей любовью. Но становилось всё труднее. Мама не моглаработать. Страх за её здоровье и жизнь прокрался в нашу дружную семью. Дом былстарый и холодный. И теперь, когда старшее поколение стало совсем немощным, амама не могла работать, вся тяжесть труда легла на нас, на детей. Наноситьдров, натопить печь, чтобы старики и больная мама не мёрзли, натаскать воды изколодца, подоить корову, приготовить еду. Испечь хлеб — ничего готового непродавалось. Хлеб пекли сами.

Папа иногда ходил из угла в уголи повторял маме: «Так, всё будет хорошо, Наденька. У нас всё будет хорошо.Парное молоко. Главное, каждый день пить парное молоко». Я видел, с какойблагодарностью он смотрел на сразу повзрослевшую Галю, когда она, подоивкорову, приносила маме кружку парного молока. Нина шила, вязала, как взрослая,готовила еду.

Папа ездил куда-то и привёзбарсучьего сала, чудом достал где-то шоколад. Варил его с салом и мёдом, закупоривалгоршки тестом, заставлял маму принимать это лекарство. Мама ещё похудела, сталасовсем тоненькой, прозрачной. Но, как всегда, ровной, терпеливой. Казалось,она меньше обеспокоена своей болезнью, чем папа. Чуть получше ей становилось,старалась взять на себя домашнюю работу, уход за стариками.

Папа никогда не садился за столбез мамы. Когда она плохо себя чувствовала, приносил на руках и усаживалвместе с нами. Папа, как я сейчас понимаю, много молился. Он почти не спал имало ел. Но свой молитвенный подвиг скрывал. Оценить его я могу только сейчас.Да, только сейчас. Всё так же ревностно служил он в храме. Всегда крепкий,мощный, он похудел, плоть его истончалась, но ярко горел дух. По-прежнемуруководил пожарной дружиной, учил крестьян пчеловодству. Но дела шли всё хуже.

Голод вставал на пороге. Мы немогли учиться и не могли работать. Мы были детьми священника, а, значит,отверженными.

Сейчас, став взрослым, ужепожилым мужчиной, многое повидав и пережив, я могу оценить силу духа моихродителей. Как грубо попиралась мужественность отца, когда издевались над егосемьёй, а он не мог нас защитить. Он, такой сильный, который, казалось, мог всёна свете, был бессилен остановить мамину болезнь, выучить детей, дать имнормальную жизнь...

Каково ему приходилось? Что ончувствовал? Что вынес? Поколебалась ли хоть на миг его вера? Нет. Сейчас, вспоминаяпапу, я думаю про многострадального Иова. Но часто боль тех, кого мы любим,бывает для нас сильнее собственной...

Теперь я понимаю, что наша веразаключается не только в том, чтобы ждать от Бога исполнения желаний, а ещё и вспособности выдерживать скорби. И нужно иметь силу духа, чтобы принимать крестскорбей и нести его без ропота.

Открываю глаза. Не хочу большевспоминать. Не хочу. Смотрю в ночное окно. По нему текут большие дождевыекапли. Куда я еду, зачем? Может, вернуться и сесть в другой поезд? Идущий вобратную сторону? Капли бьют в окно. Это холодный осенний дождь.

Такой же дождь шёл тогда. Япомню, как сидел у окна, а на улице шёл бесконечный дождь. Помню, как долгособирался с мыслями, долго обдумывал свои слова, а потом пошёл к папе. Отецсидел за столом. Горела лампадка у наших любимых икон. Пресвятая Богородицасмотрела на меня ласково и печально.

— Папа, мне нужно поговорить стобой. Папочка, посмотри, что вокруг творится. Страшно. И ведь они не верят вБога. Почти никто теперь не ходит в церковь. Их закрывают. А, может быть, Егои правда нет? А если Его нет, то зачем мы всё это терпим? Папа, ты можешь бытьпросто пожарником. Или пчеловодом. И тогда мы сможем учиться. И работать. Аиначе мы просто умрём с голоду. А если ты не будешь служить, то мы сможем бытьвсе вместе. Вместе, понимаешь? А если Бог всё-таки есть, то Он нас простит.Нина и Галя ещё совсем дети. Мама больна. Бабушки старенькие. Папочка, родноймой, надо что-то делать. Я должен работать. Хотя бы ради сестёр.

Папа слушал спокойно. А потомсказал мне:

— Я думал об этом, сынок. Ипринял решение. Вы напишете, что не будете встречаться с родителями, и вамразрешат учиться и работать. А мы всё равно будем вместе. Я буду молиться завас, пока я жив. Нашу любовь никто не сможет отнять. Мы будем вместе — вмолитве. А отречься, сын, я не могу. Даже ради вас. Но Господь не оставит вас,запомни это. Слышишь? Запомни: Господь не оставит вас. И моя молитва будет свами. Всё, сын. Я принял решение. Это моё решение, слышишь? Моё решение.Запомнил?

Почему он повторил это несколькораз — о том, что это его решение? Я чувствовал это и тогда, знаю и сейчас.Чтобы чувство вины не мучило меня. Это момент истины? Или нет? Чувство вины—вот то, что живёт со мной всю мою жизнь. Вот что не даёт мне покоя — правильноли я поступил? Может, мы должны были остаться вместе? И пройти этот путь доконца? Одной семьёй? Если б я был один, я остался бы с папой и мамой. Но я немог. Я должен был уберечь сестёр.

Мы подписали бумагу, чтоотказываемся от контактов с родителями. И уехали. Мы больше не имели прававстречаться с ними. Но общались тайком—передавали записки через одну вернуюсемью.

Нина окончила школу и пошлаучительствовать. Я жил в Ирбите и работал на Егоршинских шахтах, чтобы статьрабочим и не зависеть от своего непролетарского происхождения. Галя жила сомной и училась в Ирбитской заводской школе-семилетке Егоршинского района. Школабыла открыта на заводе около станции Талый ключ.

Сёстрам разрешили учиться, а мнеработать после нашего отказа от родителей. Галю несколько раз выгоняли изшколы из-за происхождения, даже несмотря на наш отказ. Но директор школы, досих пор ему благодарен, Думнов Пётр Фёдорович, очень добрый человек, говорилмне, что у сестрёнки хорошие способности, и защищал её. На свой страх и рискснова принимал её в школу после отъезда проверяющей комиссии.

Иногда он говорил Гале:

— Посиди дома три дня, к намкомиссия едет, будет проверять классовый состав учащихся. А потом приходи,когда они уедут.

Вот так, благодаря ПетруФёдоровичу, в 1928 году Галя закончила семилетку. Ей было пятнадцать лет.

Восемнадцатилетняя Нина работалаучительницей в Ляпуново, глухой деревне в двадцати пяти километрах от Ирбита.Объявили всеобуч, а учителей не хватало. Наверное, поэтому, а, может, помолитвам наших родителей, Галя и Нина обрели своё призвание и сталиучительницами.

Директор Пётр Фёдорович, рискуясвоей работой, написал Гале направление на краткосрочные курсы учителей для лучших выпускников школ. Галяокончила эти курсы, и её отправили работать со взрослым населением в дальнююдеревню Чувашево. У сестрёнок и у меня не было ни белья, ни приличной одежды,ни обуви. Ну, я-то ладно. А вот сестёр я очень жалел. Изо всех сил старался импомочь.

Как я был счастлив, когда смог насвои талоны купить им обновки: туфли на низком каблуке, трикотажные кофточки.Галя сшила себе ситцевую синюю юбку и белую с синим горошком блузку, которымиочень гордилась. Так и стоит она у меня перед глазами в этой юбке и блузке —улыбается мне. Башмаки они с Ниной делали из холста.

Нам было тяжело. Мы переживали зародителей, друг за друга. Пятнадцатилетняя Галя должна была учить взрослыхмужчин, лесорубов. И папа написал мне записку с просьбой поговорить какстаршему брату с сёстрами о девичьей чести, о женском достоинстве.

И я поехал сначала в Чувашево,потом в Ляпуново. Краснея и смущаясь, выполнил наказ отца и говорил с сёстрами,просил их беречь свою репутацию, быть строгими и недоступными. Приводил многопримеров, которые вспоминал из литературы, про Наташу Ростову и её увлечениеАнатолем, которое чуть не привело к трагедии, другие примеры. Галя слушаласерьёзно, а Нина от смущения сердилась и говорила, что сама всё знает. А потомрано утром я отправился пешком по осенней грязи в Ирбит.

Вот сейчас думаю: а ведь мне быловсего двадцать лет. По нынешним временам — мальчишка. А ведь я чувствовал себявзрослым мужчиной, который несёт ответственность за сестёр. И выполнял этоделикатное поручение, потому что папа и мама были лишены возможности сделать этосами.

На шахте было очень тяжелоработать—уголь, пыль, сырость. Я лежал в больнице, лечили от ревматизма. Былили счастливые минуты? Смотрю в окно. Тук-тук, тук-тук — стучат колёса. Много либыло счастливых минут в жизни? За окном сереет рассвет, ночь уходит, уходиттьма. Да, конечно! Мы были молоды. Закрываю глаза.

После болезни я нелегальноприехал к родителям. Взял нашу лошадку, заехал за Галей, и вот мы едем к Нине вгости. Сколько детской радости принесла нам эта поездка! Закрываю глаза. Нужнотолько сосредоточиться — и я снова увижу.

Зимнее раннее утро. Лёгкийморозец. Небо ясное. Воздух такой свежий, зимний. От Ирбита до Ляпуноведвадцать пять километров. Едем весело, лошадка бежит легко и быстро с лёгкимисанями. Шутим и смеёмся. Проезжая очередную деревеньку, я кричу: «Чашки иложки—меняю на собаки и кошки!» Из ворот сбегаются хозяйки с ребятишками:

— Эй, парень, что у тебя есть?Чашки-то какие — покажи! А ложки-то деревянные или железные?

— У меня? Какие чашки-ложки,откуда? Вон сестрёнка только сидит!

— А где же собачник, которыйсейчас кричал?

— Не знаю, не видел! — пожимаюплечами и погоняю лошадку.

А Галя в санях смеётся звонкимсчастливым смехом.

Едем мимо зимнего леса. Он стоитбелоснежный, укутанный в сугробы. Заставляю Галю надеть тулуп. Трогаю носиксестрёнки —ледяной. Замёрзла! Дожидаюсь, пока она наденет большой длиннополыйпапин тулуп поверх пальто, ловко дёргаю сани —и сестрёнка мягко вываливается вснег. А я прыгаю в сани и еду себе дальше. Кричу: «Догоняй!» А когда Галя догоняет меня, еду быстрее, и она отстаёт. Так я еёсогреваю. И когда вижу, что согрелась, останавливаюсь, хватаю сестрёнку вохапку и сажаю её в сани.

В другой деревеньке расспрашиваюо дороге, задаю глупые вопросы и смешу сестрёнку. Никло не сердится, а смеютсяс нами вместе.

К Нине являемся неожиданно, онавизжит от радости и бросается мне на шею, потом в объятия к Гале. Прыгает,тормошит нас, расспрашивает о родителях. Мы, как могли, скрасили наш рассказ опапе и маме.

Назад ехали погрустневшие,посерьёзневшие. Было жаль оставлять Нину, тоненькую, хрупкую, похожую намаму, одну в дальней глухой деревне. И было до слёз жалко наших родителей, скоторыми мы были разлучены.

Вскоре после этой поездки Галяпрошла курсы учителей начальных классов в Ирбите. Её отправили работатьучителем в Бердючинскую начальную школу Ирбитского района в шести километрах отИрбита. Галинке было шестнадцать лет, и выглядела она как девочка-подросток.

Когда она пришла в школу сназначением, директор спросил: «Аты, девочка, в какой класс пришла?» А Галясначала не поняла и ответила смущённо: «В какой пошлёте...» Потом, когдадиректор понял, что перед ним не ученица, а учительница, они вместе с Галейсмеялись. Директор дал ей самый лёгкий — второй класс.

Эти дети уже знали азы, но былине такие рослые, как в третьих-четвёртых классах. В то время в этих классахнередко учились ровесники Гали — пятнадца- ти-шестнадцати лет. Я переживал засестёр и часто навещал их. С родителями общались записками.

Тук-тук, тук-тук — стучат колёса.Скоро рассвет. Соседи ещё спят. Предрассветная тишина. Неужели так быстро прошла ночь? Я и не почувствовал.Как хорошо, что светлеет. В темноте ночи я, наверное, не смог бы заглянуть втьму двадцать девятого года. Этот год стал трагическим для нашей семьи. Нет, яне хочу больше вспоминать. Лягу спать. Пытаюсь прилечь. Закрываю глаза.

Осенний холод. Улица. Большойкостёр. В костре горит наш любимый книжный шкаф, наш старичок, самая ценнаявещь в доме. Горят книги: требники, Псалтирь, Евангелие. Дымятся любимыеДостоевский и Пушкин. Ветер разносит наши детские рисунки. После расставаниямама часто доставала их с книжной полки и разглядывала.

Папа не смог выплатитьнепосильный налог, который наложили на него, как на священника. Наше хозяйствоописали, вещи распродали с торгов, забрали старый дом, корову, лошадь. Закрыликрасавец-храм.

На обочине дороги лежит нашастаренькая бабушка, которая уже год не вставала, рядом с ней сидит и держит еёголову на коленях вторая бабушка. Дядя- священник и его жена, к счастью, недожили до этой трагедии, они умерли чуть раньше. Папа стоит и обнимает маму,дрожащую на осеннем ветру. С неё сорвали тёплую шаль: «Моей жене сгодится!»Папа и мама смотрят на костёр. Поджигатели смеются:

— Что, попадья, невесело? Ничего,контра, скоро тебе ещё грустнее будет! Небо с овчинку покажется!

Папа сжимает кулаки, но мамаласково гладит его по плечу: «Родной, потерпи ради меня. Ты знаешь, я неперенесу, если они начнут тебя бить».

Так родители и старенькие бабушкиоказались на улице, без крова, без одежды, без еды, без всяких средств ксуществованию. Папа с трудом нашёл место священника в маленькой деревнеАзево-Гуни в двенадцати километрах от Ирбита. Но этот день стал роковым длямамы. Она очень быстро после этого умерла. Ей не было ещё и сорока лет.

Умерла она в Азево-Гуни, черездва дня после смерти нашей неподвижной бабушки. С утра папа причастил её,отправил нам записку о том, что бабушка умерла, а мама при смерти. И уехал вСкородум на похороны. Он хоронил старенькую недвижимую бабушку, которую вСкородуме приютила его верное чадо. А когда приехал с похорон, всё былокончено. Мама умерла на руках у второй старенькой бабушки, повторяя ласковонаши имена—своих любимых детей и своего ненаглядного мужа.

Случайностей не бывает —это я знаюточно. И Господь привёл Галю в этот день в дом к нашим верным друзьям. Онапрочитала записку, заплакала. И побежала на базар, где торговали жители изАзево-Гуни. Галя рассказывала, что в тот момент ей было всё равно: узнают о еёпоездке домой или нет. Крестьяне, торговавшие на базаре, согласились захватитьсестрёнку с собой на подводе. И она приехала в дом даже раньше папы.

Когда подъехали к дому, ужестемнело. В окне видны были две горящие свечи. Крестьянин посмотрел насестрёнку с жалостью и перекрестился. Но смысл его взгляда она поняла толькопозднее.

Бабушка, открыв дверь Гале,заплакала. И Галя спросила: «Где мама?» А бабушка ответила: «Раздевайся,обогрейся и пойдём к маме». Сестрёнка обрадовалась, у неё отлегло от сердца. Нокогда она открыла дверь в другую комнату, то увидела стол, гроб и две свечи.Галинка потеряла сознание.

Когда пришла в себя, бабушкасидела рядом, плакала и просила её взять себя в руки. Скрипят ворота,наверное, приехал папа, а ему ещё тяжелее. Галя поднялась и пошла навстречупапе. А он только открыл дверь с улицы и упал, даже не перешагнув порог.

Галин ка с бабушкой кое-какзатащили папу в дом. Он пришёл в себя, обнял дочку и плакал безутешно, какребёнок. Гале непривычно было видеть таким нашего мужественного сильного папу.И она гладила его поседевшую голову, прижимая её к груди, как когда-то делалаэто наша мама.

Папа быстро взял себя в руки. Онипосидели возле мамы. А потом он сказал дочке, что она помогла ему превозмочьгоре, и теперь он просит её уехать, чтобы не прогулять работу. Папа нашёлверного человека, который согласился довезти Галю к её школе. И, несмотря напросьбы дочери остаться, благословил уезжать, пока никто не видел её. Иначеона могла потерять работу и возможность устроиться на неё в будущем.

Галя простилась с папой ибабушкой и уехала. Это была последняя встреча с нашим папой. Больше никто изнас не видел ни его, ни бабушки. Бабушка вскоре умерла, а папу сноваарестовали. Его крестный путь близился к концу.

Почему я не был там, рядом сними?! Всю жизнь не отпускает меня скорбь о том, что меня не было рядом. Меня исестёр до конца наших дней будет объединять чувство вины, острой, глубокойжалости к родителям нашим, которых мы вынуждены были оставить. Чем дальше, темострей каждый из нас осознавал всю горечь, всю боль их одиночества, одинокойсмерти. Их одиноких, неизвестных и неухоженных могил.

Мы получили от папы тольконесколько весточек. Он благословил в своём письме Галю на замужество, а у менясохранилась его записка. В ней он просил меня не оставлять сестёр, помнить оБоге. И в конце было четверостишие. Я запомнил его наизусть:

Не говори, что нет спасенья,

Что ты в печалях изнемог.

Чем ночь темней, тем ярче звёзды,

Чем глубже скорбь, тем ближе Бог.

Тук-тук, тук-тук — стучат колёса.Просыпаются соседи. Солнышко встало и освещает золотые деревья за окном. Моёпутешествие подходит к концу. Мне нужно выйти в Екатеринбурге, а потом проехатьдвенадцать километров по Московскому тракту к месту, где было расстреляно изахоронено в общей могиле около трёхсот священнослужителей.

Дремлю около часа. Потом пьючёрный кофе и съедаю бутерброды, заботливо приготовленные женой. Вот иостановка. С собой у меня документы — архивные справки, которые удалось достатьтолько в этом году. Из них мы узнали, что старости у нашего папы не было. Онпогиб молодым.

Был арестован в 1920, в 1930, в1933. Сидел в тюрьме с 1933 по 1935 год. Отпущен за недостатком улик.Арестован 4 сентября 1937 года сотрудниками УНКВД Ирбитского райотдела поСвердловской области. При обыске найдены епитрахиль, дароносица, серебряныйкрест с цепочкой.

Обвинён в участии вконтрреволюционной организации и ведении контрреволюционной пропаганды(статья 58 УК РСФСР). Постановлением тройки при УНКВД через две недели послеареста —17 сентября 1937 приговорён к расстрелу. Приговор приведён висполнение 22 сентября 1937 года.

Проезжаю на автобусе оставшуюсячасть пути. Передо мной мемориальный комплекс, огромный чёрный мраморныйкрест. А рядом на многочисленных гранитных плитах высечены фамилиирасстрелянных.

Как хорошо, что нет дождя. Тёплыйосенний ветер шевелит волосы, мягкое осеннее солнце ласкает спину. Медленноиду по траве мимо надгробий, и жёлтые листья шуршат под ногами.

И вот на одном из надгробий ячитаю: «Пономарёв Вячеслав Акимович».

— Здравствуй, папа. Сегодня 22сентября, день твоей смерти.

Сажусь рядом с надгробием. Достаюархивные справки и читаю папе вслух:

— Постановлением ПрезидиумаСвердловского областного суда от 15 мая 1958 года постановление тройки от17.09.37 в отношении Пономарёва В. А. отменено, а дело прекращено заотсутствием состава преступления.

Читаю, и слёзы текут по моимщекам.

— Папа, прости меня!

Сижу и слушаю тишину. Но тишинынет: стрекочут кузнечики, поют птицы. И я слышу голос отца:

— Сыночек! Я по-прежнему люблювас и молюсь за вас! Разве не чувствовал ты наш с мамой молитвенный покров надвашей жизнью, родной мой? Всё хорошо. Не плачь! Вспомни:

Чем ночь темней, тем ярче звёзды,

Чем глубже скорбь, тем ближе Бог.

Иван-крестьянский сын

Посвящается замечательным людям: учительнице НадеждеИвановне Поповой, её отцу Ивану Егоровичу, маме Галине Вячеславовне, героинеповести «История одной семьи»

Воспоминания

Я давно хотел начать писатьвоспоминания. О своей жизни. Это мне поможет осмыслить все прошедшие события.Да. Буду писать и заново всё обдумывать. Такой анализ получится. Ещё потомможно будет прочитать и всё вспомнить. Вот. Допустим, родятся у меня дети. А яим потом прочитаю о своей жизни. Здорово я это придумал! Решено! С сегодняшнегодня начну! Я сначала из детства напишу чего-нибудь. Ну, что запомнилинтересного. А то вот детишки спросят: «Папа, а ты в детстве какой был?» А явсё забыл! А тут вот открою свои записи-то и прочитаю! Это очень полезно! Тольконадо что-то такое писать назидательное...

Назидательного не могу вспомнить.Решил писать то, что в памяти, как зарницы, встаёт. Вот это хорошее сравнение япридумал: как зарницы! Сегодня надо обязательно начать писать, а то такникогда не соберусь! Я ведь давно хотел. Да всё не мог собраться. А тут мнеподарили такую тетрадь толстую, с кожаной обложкой, даже пахнет вкусно. Такаятетрадь солидная. Ещё в клеточку, это очень удобно. Вот в ней и начну писать.Писать буду в свободное время, по вечерам. Постепенно дойду до сегодняшнихдней. Начинаю.

Детство

Родился я в 1913 году, старшийсын. Иван —крестьянский сын. Кроме меня в семье были ещё пятеро детей. Отецпрошёл Мировую войну, был мобилизован в Красную армию. Он занимался на своейподводе эвакуацией раненых, наш конь—жеребёнок-двухлетка — очень пригодилсяотцу. Несколько недель отец был даже личным кочуром Блюхера. Я только многопозднее узнал, что нужно говорить не кочур, а кучер. Отец пришёл с войныпоздней осенью. Мама не смогла обеспечить посев на необходимой площади,заготовить сено. И нас ждала голодная зима. Мы влезли в долги.

Первое воспоминание, на мойвзгляд, достойное упоминания, это когда я впервые почувствовал себя взрослымчеловеком, помощником в семье. Весной к нам пришёл наш сосед, заимодавец. Онпредложил отцу вместо возвращения долгов отпустить меня к нему на посевную вкачестве бороновальщика. Единственная дочь его, Таня, была больна, а сам онуже становился стариком.

Отец, глядя на меня, медлил сответом. И неожиданный мой голос: «Тятя, я буду боронить!» вывел отца иззатруднительного положения. Видимо, он думал, что сам был 12 лет в батраках, атеперь сын начинает свою жизнь с батрачества. Но неизвестно было, даст ли озимаярожь, да и яровая, ещё не посеянная, достаточный урожай, чтобы прокормить семьюда ещё и долг отдать.

Мне было семь лет, и я ещё непонимал, что помогу родителям содержать семью. Главным соображением для менябыло то, что у соседа был красивый саврасый конь. И я смогу на нём ездить!

Обрадованный сосед тут же сказал,что площадь посева небольшая, так как семья у него из трёх человек,

торопиться, дескать, не будем. И если Ванюшка (то есть я)устанет, то можно и верхом. Это меня ещё больше обрадовало.

Посевную начали в первых числахмая, а восьмого мая мне исполнилось семь лет. Спал я дома с сестрой и братомна полатях или в сенках. В шесть утра тятя вставал сам, поднимал меня.Похлопает по плечу: «Ванюшка, вставай!»

Я любил вставать рано. Сначалатяжело просыпаться. А потом выйдешь на крылечко, а там утренняя свежесть,птицы щебечут —день начинается! Солнышко только поднимается, босой ногойвстанешь на прохладную доску крылечка, вдохнёшь полной грудью аромат трав! Аесли ещё черёмухой пахнет! Или сиренью. .. День впереди кажется бесконечным иобязательно что-то хорошее случится! А тут мама идёт и пахнет от неё парныммолоком — корову подоила. Процедит молоко и нальёт мне полную кружку. Пьёшь, аоно тёплое, вкусное, кажется, что силы сами прибавляются!

Сборы были недолгими. Завтракал,обедал и ужинал я у хозяина. Он и его жена обычно встречали меня на крыльце:«Ванюшка милый пришёл!» За что-то полюбили они меня. Еда у них против нашейбыла очень хорошая. Хлеб свежий, пахучий. Суп питательный, обязательно мясной,молоко, свежий творог с вареньем. В постные дни — по средам и пятницам — нисупа, ни творога. Уха, парёнки, сусло, кисель. Семья была очень верующей истрого придерживалась постов. Как и в моей семье, перед любой работой молились,испрашивая Божие благословение на начало труда.

Закончилась посевная. С чувствомвыполненного долга я вернулся домой после ужина. Пришёл с обновками: ситцеваярубаха, перешитая из чего-то, и синие штаны, сшитые хозяйкой из самотканногохолста.

Я очень гордился своим «костюмом» и до сих пор помню, какберёг свои синие штанишки и рубаху. Это был мой первый заработок.

Зимой я подружился со своим дедомКондратием Сергеевичем. Бабушка умерла, и он стал жить с нами. Он уже плоховидел, но учил меня читать, очевидно, по памяти: «Аз, буки, веди, глагол,добро...» Учеником я оказался прилежным, быстро научился читать. Дед радовалсямоим успехам и своим талантам учителя. «Наш Ванюшка выйдет в люди!»—говорил онмоим родителям. У него были тяжёлые крестьянские руки, все в мозолях, жёсткие,как наждак. Когда он хотел приласкать меня, радуясь моим успехам, то осторожногладил мою макушку, боясь меня поцарапать.

Вместе с дедом мы присматривализа младшими ребятишками: Лизой, Мишей, Вовой. Вскоре дед совсем ослеп. Онутешался тем, что успел научить меня грамоте. И я часто читал ему вслух поцерковнославянски. Он очень любил Псалтирь, говорил, что чтение Псалтирипросвещает ум. А я многие слова не понимал, но звучали они как чудеснаямузыка. До сих пор думаю, что псалмы лучше любой поэзии. И в радости и вскорби. Это был дар моего дедушки мне: он научил меня чтению Псалтири. К весне1931 года дед умер, и я оплакивал его больше всех.

До глубокой ночи обычно не спаламама. Чинила нам, детям, одежду, пряла, вязала. Теперь я читал вслух маме, чтоей очень нравилось. Я читаю, а она головой кивает, и на лице у неё тоудивление, то радость детская. Я старался, читал с выражением. Так мне приятнобыло, как будто я маму с собой в путешествие беру. Пытался научить мамуграмоте, но она отказывалась: «Некогда, сынок, да и зачем мне? Вас бы вот всехвыучить!»

Радости и скорби

Осенью 1922 года отец сходилпешком в Сивинский район и купил жеребёнка, мечтая вырастить лошадь. Жеребёнококазался умным и весёлым. Забавный он был, как ребёнок. У меня к лошадям вообщеособое отношение. В хозяйстве лошадь — помощник и друг, всё понимает. Дедушкаочень любил лошадок. Мы с ним всегда с гостинцем к лошадкам подходили. Онговорил: «Господь людям в утешение и помощь скотинку домашнюю дал. Раньше кони—они язык человеческий знали. И все животные тоже».

А я думал, что наш весёлыйжеребёнок и старая умная лошадка Финка и сейчас язык человеческий понимают. Яжеребёнку говорил: «Вот погоди, вырастешь, станешь взрослым конём, эх, ихорошо нам будет с тобой, в ночное вместе поедем, купать тебя в реке буду.Понимаешь? Плавать будем вместе! И работать в поле — земля мягкая, травыдушистые!» А он слушает и, кажется, всё понимает и тоже ждёт-не дождётся этогопрекрасного времени.

Были в жизни подарки и радости.Дядя, приехав в гости, подарил отцу брюки, нам, детям, тулуп. Тулуп былпоношенный, но добротный, и он очень нам пригодился, ведь спали мы все рядком,на полу. Ещё дядя привёл нам в дар тёлку.

В сентябре на десятом году жизния пошёл в первый класс. Сердце замирало—я в школу пошёл! Что-то хорошее теперьбудет! Писали мы на обёрточной бумаге. Тятя где-то достал мне грифельную доскуи грифели. Все восхищались моей доской. И я с радостью давал всем попробоватьнаписать на ней что-нибудь.

У нас сменилось несколькоучителей. Первая учительница очень сильно кричала на нас. Применяла и рукоприкладство.С тех пор сам никогда не кричу на детей и,вообще, не люблю крик. Вскоре она почему-то уехала, и у нас появилась втораяучительница, Александра Семёновна. Она нас не била и не кричала. Было ей леттридцать. Мы много читали вслух. К весне мы привыкли к ней и полюбили за еёдоброту. Жалели её, когда она провожала нас из школы нередко со слезами наглазах. Видимо, что-то нелёгкое было у неё на душе. Может быть, кто-то изродных её был репрессирован или погиб на фронте? Не знаю, но помню её добруюмилую улыбку.

Поздней весной, когда уже стаялснег, приехал наш новый учитель. Звали его Змазнов Андрей Панкратович. Он сталзаведующим школой и нашим постоянным учителем до конца начальной школы.

Ранним апрельским утром нашусемью постигло настоящее горе: жеребёночек наш был обнаружен мёртвым. Сенодавали ему в кошеву. Просунул он ночью свою головушку между кошевой и жердью, аобратно вытащить не смог. Звал нас на помощь. Да мы не услышали. Как горькоплакали мы всей семьёй! Теперь у нас оставалась только старая лошадка Финка.Умная была она очень! Всё понимала! Когда жеребёночек погиб, она плакала.Стоит, смотрит на него, а из глаз—слёзы. Как у человека. Я подошёл к ней, онамне голову на плечо положила и вздыхает так тяжело! Я и сам немногопрослезился. И мы с ней вместе оплакали жеребёночка нашего, так и не ставшеговзрослым. Не узнал он, как в ночном хорошо, как в реке купаться приятно. Кконцу апреля умерла и старенькая Финка. На лошади соседа отвезли её на погост— так называли скотское кладбище. Жалко было нашу Финку—она была как членсемьи.

Год этот выдался урожайным. Выросотменный лён- долгунец, урожай зерновых тоже был достаточным для нашей семьи ипосева. Папа опять купил годовалого жеребёнка.Отелилась наша корова Буска. Как мы ждали своего молока!

В 1924—25 годах я учился втретьем классе. Помогал маме и папе во всех полевых и домашних делах. Был я уних старшим сыном, и шёл мне тринадцатый год. Я боронил, вывозил навоз,разбрасывал валки на покосе. Также грёб сено, стоял на стогу во время его метания,жал серпом рожь и яровые, дёргал лён. Нянькой дома оставалась сестра Лиза. Онаприсматривала за младшими: Мишей, Аней, Витей. Зимой после школы я помогалмолоть, колотить лён (выколачивать семена).

В конце 1926 года у мамы родилсямой младший братишка Вова. Все говорили, что он очень похож на меня. Ясмущался, когда наша молодая соседка-солдатка, заглянув к нам по какой-либонужде, смеялась: «А малой-то какой басенький — на Ванюшку похож! Ванюшка-то наш— смотрите: какие ресницы длинные, глаза-то какие баскущие! Ну, скоро берегисьневесты! Как наш Ванюшка глянет, все невесты его будут! А там и малой подрастёт— остальных уведёт!» Мама одёргивала её, видя, как я краснел.

Она очень любила меня. Часто,погладив мои вихры, с жалостью говорила: «Ванюшка мой милый, добрый ты оченьу меня, простодушный, как ты жить-то будешь? Иванушка ты мой, дурачок!» Я делалвид, что обиделся. И она утешала меня: «Нет-нет, не дурачок! Иван-царевич тымой!» На что я уже без обиды отвечал: «Я Иван, крестьянский сын! Как в сказке,мам!» Это у нас с ней была такая игра.

Я любил нянчить Вову. Он былочень добрым. У него была сабелька и несколько игрушек из тряпочек. Мама самаих делала. Трудно было понять, кто это получился у мамы. Я придумывал сам:«Вов, это заинька, а это лев. Лё-ва». Братик верил и доверчиво повторял:«За-и-ка».

Он любил всё дарить. Встречая меня, первым делом дарил мнесвою сабельку, потом Лёву, «за-и-ку». За обедом протягивал сначала мне свойкусочек. Соседка умилялась, когда он пытался и её порадовать каким-то подарком.Говорила, вздыхая: «Ну что это за ребёнок такой! Да это же не ребёнок, а чистыйангел». И в сторону негромко: «Таких детишек Господь на небеса прибирает. Итам ангелочки-то нужны». Я сердился и старался увести братишку подальше от неё.

Как-то раз, когда мы гуляли, Вовавдруг остановился, отстал от меня. Обернувшись, я увидел, что он стоит,подняв ручонки к небу, и лепечет: «Деда, деда...» Я испугался: «Что ты, Вов,дедушка умер». Но Вова улыбался и опять показывал вверх. Как будто он своимичистыми детскими глазками видел то, что было закрыто от взрослого мира. Вскорепосле этого братик заболел.

С врачами было плохо, детскаясмертность в деревнях была очень высокой. Бывало, что причин смерти не знали.Возможно, это была сильная простуда или воспаление лёгких. Он очень быстроисхудал. Я на цыпочках подходил к кроватке, а от его маленького тельца шёлсильный жар, и сам он был горячий. Видимо, он страдал. Но, глядя на меня, струдом сдерживающего рыдания, он шептал запёкшимися губами: «Лё-ва, За-и-ка» ишарил ручонками в кровати, чтобы протянуть мне свой последний подарок. Мнебыло очень жалко моего Вову.

Я даже сердился на деда и послесмерти Вовы, выйдя на улицу, один, в темноте, подняв голову к небу, рыдал,глядя на далёкие, бесчувственные звёзды. Я почти кричал, глотая горячиесолёные слёзы, обращаясь то ли к Богу, то ли к дедушке: «Это ты забрал его?!Зачем?! Он нам здесь, здесь был нужен! Здесь!»

Я долго берёг его тряпичного«за-и-ку», который на самом деле и на зайца-то был не похож. Став старше, яувидел магазинные игрушки, плюшевых зайцев и львов. Я помню, как первый разстоял в магазине детской игрушки и думал, как рад был бы Вова увидеть этотдетский рай. И я с трудом сдерживался, чтобы не заплакать, вспоминая, как он,страдая и умирая, утешал меня, своего старшего брата, протягивая мне своитряпичные сокровища.

А в ту страшную для меня ночь егосмерти я уснул на сеновале в слезах и в тонком сне видел братика. Он утешалменя и гладил по голове своей маленькой ручонкой. И от него исходили свет идоброта. А рядом с ним был кто-то большой и сияющий, я был уверен, что этоангел. Я проснулся утешенный. На душе—легко и чисто. С тех самых пор, когдастановилось особенно тяжело или когда жизненные обстоятельства оказывались невыносимыми,я всегда чувствовал, словно нахожусь в огромной руке, которая ведёт меня сквозьвсе беды. Думаю, что это Господь. И молитвы моего Вовы.

Моя учёба

Жизнь продолжалась. Я учился. Нашмилый учитель Андрей Панкратович учил нас писать статьи в газеты, писатьделовые бумаги, готовить короткие устные выступления, много мы учили стиховнаизусть. Многое рассказывал он нам сверх программы, того, что не было вучебниках. В последний день занятий начальной школы пошли мы с ним на окраину,с которой было видно поля, леса, пригорки и всё наше село.

Я смотрел вдаль, и сердечкотрепетало: что там впереди? Жизнь казалась бесконечной и очень интересной,как непрочитанная книга о приключениях, какуюбрал я в школьной библиотеке,—дух перехватывало, как будто это я скачу подиким прериям, спасаясь от погони. Или ищу сокровища на затонувшем корабле.

С каждым из нас учительпо-отечески попрощался, и пошли мы кто куда. Поздно вечером отец вернулся сродительского собрания выпускников и сказал, что дал своё согласие направитьменя в пятый класс боль- шесосновской школы-семилетки. Школа была расположенав райцентре в пяти километрах от нашего села.

И вот 1926—1927 учебный годначался для меня в новой школе. Жил я на частной квартире у ГодоваловаАлександра Павловича. Они вместе с моим отцом когда-то работали батраками. Дошколы было ходить далеко, но зато хозяева не брали платы. Кроме того онинередко делились со мной пропитанием.

Спал я на обширных полатях, вквартире —чистота. У хозяев был единственный двухлетний сын. Относились комне по-доброму, обязанностей у меня было немного: принести в дом дров, утромсмести снег с крылечка, после школы почистить тропинки от снега. Несколько разв месяц я нянчил ребёнка хозяев, пока они ходили в гости к многочисленной родне.

Учиться в пятом классе мне былонетрудно. В первые дни хозяин и хозяйка, переживая за мою учёбу, оченьревностно следили, чтобы я вовремя садился за выполнение заданий. Но это вошлоу меня в привычку. Чувство ответственности родители мне хорошо привили. Ихозяева успокоились.

В свободное время я очень многочитал. Ах, эти вечера у печки, когда так успокаивающе трещат дрова, уютнопляшет пламя, а за окном метель и снег. И ветер завывает, бросая снег в окно. Ау печки тепло, и я с героями книг переживаю чудесные приключения!

Несколько моих друзей изначальной школы учились со мной в семилетке. Их было всего пять человек из 375хозяйств нашего села, в которых росло очень много наших сверстников. Всепятеро — мальчишки. Девочек не было ни одной. Не все могли учить детей. Не всесчитали возможным отпустить из дома подросших помощников. Я очень благодаренпапе и маме за то, что они дали мне возможность выучиться, хотя, как старшийсын, я был незаменимым помощником в семье.

Учителя у нас были очень хорошие.Учитель физики Дерюшев проводил много опытов с приборами, объяснял оченьхорошо, с юмором, многое до сих пор помню. Биологию вела Августа Львовна и навсе уроки приносила экспонаты, муляжи, которых в нашей школе было великоемножество.

Нас возили на экскурсию в Пермь.От Большой Сосновы до Оханска пятьдесят километров мы прошли за 1,5 суток поСибирскому тракту. Ночевали в селе Дуброво в школе. На пристани Оханска долгождали пароход, который пришёл в час ночи. Ехали третьим классом, спали всласть,а утром, часов в десять, желанная Пермь! Экскурсионная база! Уплетали за обещеки гречневую кашу с кусочком чёрного хлеба, а потом ещё пили чай. А к чаюдали белые булочки!

Как интересно было попасть ванатомический кабинет госуниверситета! Там были черепа мамонта, целые скелеты,экспонаты животных! А наш учитель математики, ездивший с нами, рассказывал опароходах Перми, об истории города, об университете. Как захотелось мне в нёмпоучиться!

Летом 1927 года вместе с тятей отзари до зари работали в поле. Мама помогала. Для покоса мне изготовилилитовку. Мне исполнилось 14 лет, и силёнка уже появлялась. Но настоящей мужскойсилы, конечно, ещё не было, хотя за тятей тянулся изо всех сил. Началасьуборка ржи, яровых. Жали серпами. В поле обедали на скорую руку.

После обеда был положен отдых.Старались ненадолго уснуть, чтобы восстановить силы. Не знаю, спала ли мама, аотец сразу засыпал и похрапывал минут 15—20. Какое счастье—уставшим упасть надушистую траву и уснуть под пение жаворонка богатырским сном! А сон мойпродолжался около часа, что можно было определить по соотношению сжатой инесжатой полосы. Проснувшись, я обнаруживал «козу» — узкую часть несжатой, носо всех сторон обкошенной полосы. У меня сразу же появлялось сильное желаниедогнать родителей. Сильно уставал, но радовался, что работаю наравне совзрослыми.

Знаю, как приятен труд доусталости, когда всё тело ноет, а душа ликует! И как радостен отдых! Этурадость отдыха можно понять, только поработав от души. Так вкус ржаного хлеба икружки молока сладок голодному, как не могут быть вкусны самые изысканныеяства и деликатесы пресыщенному человеку. Также и отдых уставшего не можетоценить человек, никогда не трудившийся до физической усталости.

Осенью 1927 года стало известно,что школа из Большой Сосновы переводится в Петропавловск. Это двадцать пятькилометров от нашего села. В этом году должна была учиться во втором классесестрёнка Лиза. Отец наш хотел достроить дом, так как семья насчитывала ужевосемь человек и стало тесно. Рассчитывал тятя в основном на себя. Но нужнобыло ещё и нанимать плотника-столяра: настелить пол, сделать потолок,поставить косяки, рамы. Моя помощь отцу бы не помешала. Но очень хотели они смамой, сами неграмотные, меня выучить.

31 августа в десять утра зашли кнам трое моих одноклассников, и пошли мы в Петропавловск с торбами на спине,наполненными печёным хлебом, сухарями, домашней стряпнёй. Накануне пришёл мойдядя, дал денег на фунт сахару, крупу, подсолнечное масло. И мама настряпаламне подорожников, как она называла свои пирожки.

Жили мы в предпоследнем доме уокраины села, и провожать меня за полевые ворота вышла вся моя семья. Мамаплакала, долго стояла и махала мне платком. Из дому уходил её первенец —самыйлучший помощник во всех семейных делах. Отойдя в сторону, она целовала моихолодные щёки мокрыми от слёз губами и шептала: «Иванушка ты мой! Как же я безтебя буду? Да и как же ты-то один будешь без нас так далеко жить?!» А я, какобычно в нашей с ней игре, отвечал: «Мам, я же Иван-крестьянский сын! Я непропаду!»

Мне было так жаль плачущую маму,что впору было поворачивать обратно домой. Но я знал, что так я разрушу еёмечту выучить сына и шёл, отворачиваясь от попутчиков и смахивая слёзы с глаз.

Двадцать пять километров одолелимы к четырём часам дня. Вторую половину пути шли по чистому полю, оставивсправа за собой деревушки Вятские Денисята и Пермские Денисята. Наконец увиделибольшое двухэтажное здание — самое первое на окраине Петропавловска. Это ибыла наша школа. С удивлением и тревогой смотрел я на свою новую школу — какаябольшая! Что-то ждёт меня здесь?

Нас поселили в общежитии, каждомудали под расписку подушку, наволочку, одну простыню и серое одеяло. Я привыкспать рядком на полу, на старом тулупе, и не подозревал, что бывают такиеподушки. И на них ещё надевают такие мешочки, называют их

наволочки. Нас завели в комнату, и я с удивлением узнал, чтоу меня будет своя кровать. Посреди комнаты стоял большой стол и двадцатьстульев—по числу проживающих в комнате. Было ещё маленькое зеркало. Всё этопоказалось мне очень красивым и нарядным. И я почувствовал себя взрослым:теперь у меня своя кровать, подушка, наволочка, одеяло!

«Ну вот, Иван-крестьянский сын,начинается твоя новая жизнь! Да какая интересная-то она!»—думал я.

Новая жизнь

Встречал нас наш большесосновскийучитель математики Иван Александрович Смородин. Оказывается, он стал нашимвоспитателем по общежитию и жил в одной из комнат с дочкой Таней, фельдшероммедпункта, ученицей нашего же класса. В общежитии нас жило 40 человек, всесоблюдали строгий общежит- ский режим. Иван Александрович особенно ревностноотносился к выполнению нами домашнего задания. Безукоризненно заправляли койки,уборку проводили сами по парам. Обед был общий, за счёт школы, как правило,картофельный суп и каша ячневая, овсяная, морковная. Сейчас я, пожалуй, несоблазнился бы морковной кашей, а тогда ели —за ушами трещало!

Каждый ученик школы должен был пографику работать на подсобном хозяйстве школы. Сильно преподавали химию,биологию, нас учили на агрономов, кроме общего образования. В подсобномхозяйстве школы внедрялись прогрессивные методы хозяйствования: вёлсямногопольный севооборот, сеяли знаменитый «Пермский» клевер, рожь «Вятку».Учили составлять кормовые единицы для скота, определять нормы высева, времяобработки почвы, посева, уборки.

Всё, что узнали в школе, мыдолжны были рассказать родителям. У каждого ученика седьмого класса былаподшефная деревня. Зимой 1928 года я несколько раз ходил в свою подшефнуюдеревню Устуденка в пяти километрах от Петропавловска. Рассказывал крестьянам опреимуществах многопольного севооборота и других новшествахсельскохозяйственной науки. Деревня была небольшая, но собиралось по 25—30человек мужчин и женщин. Вспоминая это, поражаюсь: они внимательно слушали меня— пятнадцатилетнего мальчишку. Задавали вопросы.

Каждый ученик нашей школы получалзадание поставить опыт в своём личном хозяйстве. Я провёл опыт выращиванияльна-долгунца с применением различных минеральных удобрений на площади 50 квадратныхметров, а также выращивания картофеля тоже с минеральными удобрениями и навозоми 1—2—3-х кратной обработкой почвы. Нужно было иметь контрольные делянки ивести дневник наблюдений.

Может, кому-то это покажетсянеинтересным, но, я вас уверяю, если бы вы сами это попробовали да увиделирезультат, вас бы потом за уши не оттащили бы — хоть немножко, да поработать наземле да на свежем воздухе. Когда щёки становятся холодными от прохладноговетра и всё тело радуется труду до усталости, а там — высоко в небе —поётжаворонок, жизнь кажется такой доброй и бесконечной. А потом напечёшь картошкии горячую её — чистишь, а она вкусная, пахнет костром! И земля тёплая, живая.Это вам не мёртвый асфальт! Земля — она дышит! А на траве приляжешь—запахпряный, душистый! Да, я —крестьянский сын. Таким родился, таким и помру.

И ещё: мы сейчас все пересели сживых скакунов на железных. Любим автомобили свои, иногда называем их так, какбудто они живые. А как можно было на самом деле любить своего коня, кормилицу-коровушку,почти все забыли. А ведь это просто чудо. Кормишь их, а у них губы мягкие,тёплые, добрые! Это ж счастье! А в ночное— лошадей пасти?! А купать коня?! Эх,что и говорить...

Дневник наблюдений было веститрудно, потому что нужно ходить пешком или верхом на лошади за семь километровна поле. Зато осенью мои экспонаты участвовали в сельскохозяйственной выставке.За оба опыта я был премирован деньгами в сумме 25 рублей. По тем временам этобольшие деньги.

Как радовались мои родители! Мамаплакала и приговаривала: «Иванушка мой, совсем не дурачок! Ванюшка моймилый!» Отец на эти деньги купил всем ситец: братьям на рубашки, сёстрам наплатья, сапоги и мне подарок—гармонь двухрядку. Очень мама хотела, чтоб я сгармонью по селу прошёлся. Я и сам представлял, как пойду по селу с тальянкой изарыдает она и заплачет в моих руках. А рядом... рядом со мной пойдёт тасамая, одна-единственная, любимая девушка. Ну а все остальные, друзья и соседи,пойдут за нами, тоже песни будут петь.

Правда, пока у меня любимойдевушки не было. И когда бойкие девчата улыбались мне, я краснел как маковыйцвет. Но вот когда у меня будет гармонь... Жаль, что, не имея музыкальногослуха, как выяснилось после моих попыток, я так и не смог научиться играть насвоей гармошке. Мечта эта не сбылась. И в 1933 голодном году мама за этугармонь в Удмуртии выменяла целый пуд ржаной муки.

Я снова дома

Мой школьный год закончился на месяц раньше. Пришёл я домойна майские праздники, а вернуться в школу уже не получилось. Удостоверение обокончании семилетки мне выслали по просьбе моего учителя Андрея ПанкратовичаЗмазнова.

Начался сев яровых, а отец был очень болен, еле передвигалсяна одной левой ноге с палкой вместо костыля. На голени правой ноги у негообразовался огромный нарыв, который прорвался только к концу сева. Врача в селене было, а ехать в болыпесосновскую больницу некогда. Отец ездил со мной вполе, советовал, но сам работать не мог. Скоро понял, что с работой я ужесправляюсь сам. Мне шёл шестнадцатый год, и я был высок ростом и широк вплечах. Постоянный физический труд развил у меня силу и ловкость. Но соперничатьсо взрослым мужчиной я, конечно, ещё не мог, и мне было очень тяжело работатьодному.

Конь у нас вырос добрый — рыжий умный жеребец. Понимал меняс полуслова, и с ним я справлялся легко. У меня даже всегда было чувство, чтоэто не я на нём работаю, а работаем мы вместе как напарники. И умный коньпонимает свою задачу и, как я, тоже старается изо всех сил. На моё счастье,соха была непростая, а так называемая «чегонда». Не нужно было её держать наруках и постоянно регулировать. Глубина вспашки регулироваласьчересседельником, и нужно было только следить за шириной отваливающегосяпласта. Но при повороте всё равно нужно было соху заносить на руках. И к обедуя так уставал, что не до обеда было, лишь бы упасть на траву минут на двадцать.От усталости дрожали руки, и я смотрел ввысь— в бескрайнее голубое небо, а тампел жаворонок.

Я похудел и загорел. Мама чуть не плакала, глядя на меня,уставшего: «Иванушка мой бедный! Ванюшка мой похудел-то как!» А я хриплым, ужемужским баском успокаивал её: «Ничего, мам, были б кости — мясо нарастёт! Я жИван — крестьянский сын! Где ж мне работать, как не в поле со своимСивкой-Буркой!»

Как-то раз я так устал, что дрожали не только руки, но иноги. Я упал на траву. Мозоли на ладонях лопнули, и руки были в крови. Лежал идумал: «Больше не могу. Сейчас встану и пойду домой. А дома скажу, что не могубольше, потому что устал. Отдохну несколько дней, потому что у меня очень болятруки. Немного отдохну». Я лежал и смотрел в небо. И думал о маме, о больномотце, младших сестрёнках и братишках. Вспомнил Вову и то, как он, голодный, неначинал есть, не убедившись, что я рядом, и не предложив мне своего кусочка.Я встал и с трудом, на дрожащих ногах пошёл работать. Руки перемотал тряпками,но скоро тряпки тоже стали мокрыми от крови. Не помню, как закончился этоттрудовой день.

Помню только, как дома упал на сеновале, то ли уснув, то липотеряв сознание, и очнулся от того, что кто-то плакал рядом. Я открыл глаза, иувидел маму. Она плакала очень тихо и целовала мои руки. Я смутился: «Мам, чтоты? Разве я барышня?» А она перевязывала мне руки и тихонько приговаривала:«Сыночек мой, кормилец...»

Сеялки не было. Сеяли, разбрасывая руками из лукошка. Вэтом очень важном деле помогли мне работающие вблизи на своих полях соседи.Посев был в пределах семи гектаров. Затем я пахал пары, выбиваясь из сил, ноне поддаваясь. Однако навоз накладывать на телегу мне не дали, а отец не мог.Так навоз и остался до осени целым, осенью вывезли на огород. Его тоже нужнобыло периодически удобрять. Покос начали вместе с мамой, затем, как мог,подключился отец.

Мои мечты о среднем образовании таяли. После уборки урожаяпошли другие дела: плёл лапти на всю семью. Отец заготовил лыко во время посеваозимой ржи. Помогал маме прясть лён, ткать. В мелких домашних делах хорошопомогала моя милая, бойкая, ласковая сестричка Лиза. Работы было много, но делалиеё всегда с молитвой, молитвой она освящалась и не казалась тяжёлой. Подрасталибратья и сестрёнки, и их помощь скоро могла быть очень существенной.

Коллективизация и раскулачивание не очень задели наше село.Оно вошло в большой колхоз спокойно, а те, кто не захотел войти в большой,сами создали отдельный самостоятельный колхоз «Сибиряк». «Сибиряк» объединилсорок хозяйств. Для моей семьи помощь соседей и совместная работа в поле небыла в диковинку. К тому же в то время я увлекался научными методами ведениясельского хозяйства и полагал, что в колхозе можно успешнее использовать многопольныйсевооборот и другие новшества.

Много позднее узнал я о недостатках коллективизации ирепрессиях, но вот в годы юности меня это не коснулось. А я, как есть, так ипишу. Помню, что из всего нашего села выселили одного человека, по фамилииШерстобитов. Он отказался вступать в колхоз.

Начало взрослой жизни

Я мечтал стать трактористом, развыучиться на агронома не смог. Но на курсы трактористов меня не взяли: послетяжёлой работы в поле я сильно похудел, и комиссия сказала, что меня вместотрактористов нужно отправлять на дополнительное питание. Не сбылась и эта моямечта.

Неожиданно меня пригласили вправление колхоза, в Большую Соснову. Там мне сказали, что моя школа дала мнехорошую характеристику, в селе меня очень уважают. Поэтому мне хотят предложитьстать учителем и учить своих односельчан грамоте. Это было совершеннонеожиданное предложение. Я так растерялся...

С краткой запиской меня отправилив отдел образования. Встретили меня там приветливо, написали приказ о моёмназначении учителем малососновской школы для взрослых, где директором был мойлюбимый учитель Змазнов Андрей Панкратович. Мне было шестнадцать лет, и ясчитал себя уже взрослым.

Вот так я стал учителем. Незаходя домой, пошёл к Андрею Панкратовичу, сдал приказ о моём назначении в егошколу. Он крепко обнял меня. Я был первым его питомцем, который стал учителем.А учитель по тем временам для нас, крестьян, был человеком особенным,уважаемым. Андрей Панкратович поручил мне второй класс, мы с ним просиделидолго и составили вместе рабочий план на три дня учёбы.

Когда я пришёл домой, и рассказало своей новой работе родителям, мама заплакала, а отец смущённо покашливал.Видно было, как по душе ему пришлась моя новость.

Свой первый рабочий день помню доминуты. Вот зашёл в класс на деревянных ногах. Андрей Панкратович зашёл вместесо мной. Представил меня ученикам: «Вот ваш новый учитель, Иван Егорович». Иушёл, оставив меня одного с моим классом. За партами сидела молодёжь нашегосела до тридцати лет, они пришли в школу после трудового дня. Почти все были старше меня, шестнадцатилетнего. Носмотрели с уважением. Хотя были и улыбки, особенно девичьи, любопытство.

Я молчал. Мне казалось, что речьмоя отнялась. И вернётся ли она ко мне, Бог весть. Пауза тянулась. Я вспомнилслова Андрея Панкратовича: «Ни минуты не терять!». И дрожащим голосом сказал:«Начнём наш урок».

После первых слов мне сталолегче. Внимание моих учеников переключилось на статью «Пары», которую мы сталичитать вслух по цепочке. И я постепенно расхрабрился, задавал вопросы, словом,вёл себя так, как Андрей Панкратович. Мы читали хором, кто умел, читал поодному. Статья была полезная, интересная для крестьян. Процитировал поговорку:«Парь пар в мае, будешь с урожаем, с поздним паром промаешься даром». Потомпопросил пояснить, как поняли пословицы и поговорки из статьи. Попросил пересказатьтекст своими словами. И... долгожданный звонок. Так начался мой учительскийтруд.

Моя первая зарплата поразила менясвоей величиной — целых 75 рублей! Мама, несмотря на мои отговорки, половинузарплаты истратила на меня. Я просил взять все деньги для семьи, но онаоказалась настойчивой и купила мне мой первый костюм за 34 рубля. Когда я оделего, продавщицы в магазине притихли, а мама заплакала. Я посмотрел на себя взеркало и смутился. По-моему, это был инея совсем. Кто-то другой, такойширокоплечий и стройный. Стоящий в зеркале молодой человек был слишком красив,чтобы быть мною.

Остальные деньги мама потратилана нашу семью, на одежду и обувь младшим. Себе она ничего не купила, как я непросил. И со следующей получки сам сделал ейподарок, купил ей красивый платок и материал на платье. Мама надела платок,приложила этот материал к себе, и я с удивлением заметил, как раскраснелись еёщёки, как заблестели глаза. Подумал, что у меня ещё совсем молодая и красиваямама. И такую острую жалость к ней почувствовал в своём сердце! Сколькотрудностей и скорбей выпало на её долю, сколько тяжёлого труда! Пообещал себе,что буду чаще радовать маму.

Вскоре я почувствовал себянастоящим учителем: уж очень послушны были мои ученики. Хотя многие былисоседями, выросли рядом со мной, но в школе дисциплина была хорошая. Некоторыемои сверстники и ребята постарше курили. Я подумал, что, может, и мне нужнозакурить, для солидности. Покурил папирос, пришёл домой, а тут мама.

Сразу же почувствовала от менязапах и начала плакать: «Неужели я думала, когда тебя растила, что ты будешьтаким же табакуром, как мой брат?! Неужели ты и будешь таким же пьяницей?!»—причитала она. Мне стало так стыдно! Я вспомнил, как недавно обещал себе, чтобуду радовать маму, а вот сам её так расстроил. Я заявил, что не буду курить.И пьяницей не буду. Достал недокуренную пачку и на глазах у мамы смял её ибросил в печку. Слово, данное маме, держу до сих пор. Не изменил ему ни вармии, ни на фронте, ни в госпитале. Хотел ещё когда-то стать примером своимбудущим сыновьям.

На курсах

Закончился мой первый рабочийучительский год. После посевной меня отправили на курсы учителей в Пермь. Тутже было и общежитие, комната на двух человек,две койки, у каждого своя тумбочка. Это были непривычно хорошие условия, доэтого я жил в общежитии, где в одной комнате размещали до двадцати человек.Учили нас интенсивно, по восемь часов в день. Учиться было очень интересно инетрудно. Оказалось, что у меня прекрасная память. И грамотность хорошая. Яписал практически без единой ошибки. Думаю, это потому что я всегда многочитал.

Русский язык и литературу вёлзамечательный преподаватель, будущий профессор, Иван Михайлович Захаров. Досих пор помню забавные примеры, которые он приводил, чтобы поднять нашенастроение после 6—7 часов непрерывных занятий. Например, как по-разному можновыразиться об одном и том же предмете, в зависимости от чувств: «лицо, личико,чело, мордочка, морда, физиономия, харя, образина» и так далее. Мы дружносмеялись, и урок шёл дальше веселей. Он же вёл методику преподавания, и мы поочереди исполняли роль учителя и учеников. Учил составлять планы, проверятьзнания.

Единственная трудностьзаключалась в том, что я чувствовал себя как-то одиноко. Вырос в большой семье,у меня было пять братишек и сестрёнок. А здесь товарищ мой уходил к девушке, ия оставался один. Девушки на меня засматривались, но не встретилась мне поката, которую я бы хотел назвать любимой и единственной. А проводить время сдевушкой просто так я не хотел. Мне казалось, что это как-то неправильно.Нечестно, что ли.

И вот я в один из выходных днейотправился в гости к свой родственнице, двоюродной сестре, Марии Егоровне. Ана следующий день отнёс ей на сохранение ненужные пока из-за летней жарыкостюм, ботинки, что поновее, и две рубашки. А через несколько дней её обокралии унесли все мои вещи. И костюм, который купила мне мама на первую зарплату, иботинки, и рубашки.

Когда я пришёл в общежитие ирассказал о краже товарищу, он удивился моему спокойствию:

— Такой костюм красивый! Ботинки!Новые! И ты об этом так спокойно рассказываешь?! Да я бы... Я бы... Все волосыу себя на голове вырвал!

— Ну вот, остался бы без костюмаи ботинок, да ещё и лысый.

И мы оба засмеялись. Я рассказалему историю, слышанную мною ещё от дедушки:

— Жил-был один крестьянин. Всюжизнь он ходил в лаптях и дырявом кафтане. А в конце жизни купил костюм иботинки. Да не успел поносить. Украли. А он и не расстроился. Сказал только:«Бог дал, Бог взял. Слава тебе, Боже наш, слава Тебе!»

А когда он умер, его дочка пошлав церковь, помянула отца за упокой, присела на скамеечку и задремала. И вотвидит в тонком сне отца, красивого такого, в том самом костюме и ботинках. Онаему говорит: «Папа, да как же это?! Да ведь у тебя их украли?!» А отец ей сулыбкой отвечает: «Да, доченька, украли. Но когда я оказался здесь, мне сразувсё вернули». Вот такая история. Так что и я плакать не буду. Бог дал, Богвзял.

— Да, ты что, в Бога веришь?!

Тут пришла моя очередьудивляться:

— Конечно, верю, как же это — вБога не верить-то?!

Товарищ ничего мне не ответил,помялся немного и говорит:

— Ты только об этом нераспространяйся особо-то. И историю свою больше никому не рассказывай!

Мои старые ботинки к концу месяцасовсем развалились. Пришлось мне на базаре купить лапти и полотенце напортянки. Ходил я по Перми в лаптях. Затем получил стипендию, купил немногокрупы и сухарей. На остаток стипендии и на деньги, взятые в долг у товарища всчёт будущей стипендии, купил я себе в магазине спортивные кожаные ботинки,которые зашнуровывались от самого носка.

В выходной день шли мы стоварищем на Каму, я постираю вещи, которые на себе ношу и повешу сушиться. Асам пока плаваю и загораю. Плавал я очень хорошо, Каму переплывал спокойно тудаи обратно. А тем временем одежда и подсохнет. Только один из дней выдалсяпасмурным и холодным, и я сильно промёрз. Боялся, что разболеюсь и пропущуучёбу. Но по милости Божией даже не чихнул.

Вечерами, после учёбы, мы ходилина пристань разгружать арбузы. Арбузы привозили на баржах, они были такиетугие, что когда арбуз разбивался, сок брызгал во все стороны. Мы дружносъедали этот спелый, сочный арбуз, и сок стекал по губам, и уходящее вечернеесолнышко ласково гладило наши вспотевшие спины. А Кама обдавала нас своимсвежим речным ветерком. И мы дружно смеялись, глотая сочные куски арбуза.Казалось, что мы будем жить вечно.

Малососновская школа

После курсов следующий учебныйгод мне пришлось по направлению отдела образования начинать уже в детскойшколе. Дали мне первый класс, в нём было сорок шесть учеников. Справляться сними было труднее, чем со взрослыми. Но я себя чувствовал уже стрелянымворобьём, да и нравилось мне общаться с детишками. У меня ведь была целая кучамладших братьев и сестёр, так что опыт имелся!

Коллектив в школе был молодой,дружный. Методические собрания проводились кустовые: приезжали учителя из всехшкол района по секциям. Нашу секцию вёл опытный учитель. После заседаниясекции мы обычно устраивали чаепития и пели песни под гитару. Наш опытныйзаведующий секцией ещё и отлично играл на гитаре. Действительно, «соколовскийхор у «Яра» до сих пор ещё звенит»... Очень жаль, что вернулся он потом сфронта с одной рукой, и перестала петь его гитара. Я петь не умел. И мнеотводилась скромная роль слушателя и ценителя.

Зато потом я ловко исполнял ролькучера, и лучшая выездная лошадь колхоза, застоявшаяся у столба, несла нас вовесь опор домой. Я себя представлял лихим наездником и ездил очень быстро,пока как-то раз на ухабе вылетели мы с молодой учительницей из кошёвки в разныестороны. Я ещё и запутался в вожжах. Еле остановил лошадь и подобрал своюспутницу. Потом уже ездил поосторожней: «Поспешишь—людей насмешишь».

Год прошёл незаметно. С детишкамиочень мы подружились. К концу года это были «мои» дети, а я был «их» учитель.Но мне самому нужно было учиться. Меня собирались отправить на учёбу, нокогда, ещё не было решено. Внезапно дело ускорилось, и вот каким образом.

В конце года ждал меня сюрприз.Мне шёл девятнадцатый год, и родители решили меня женить. Они сосватали мненевесту из нашей деревни, девушку румяную, как сказал радостный отец, «кровь смолоком». Девушка дала согласие выйти замуж за уважаемого в селе учителя. И мнесообщили, что дата свадьбы назначена, начинаем, дескать, приготовления.Девушку эту, Маню, я, конечно, знал, так как выросли мы в одной деревне. Ножениться на Мане я не хотел. Вот это сюрприз! Вот это подарок! Я потихонькуотправился к своему старому учителюАндрею Панкратовичу и рассказал своему наставнику о предстоящей женитьбе.

Наставник мой посмеялся, но,видя, что нет у меня любви к Мане, решился помочь. И организовал мою срочнуюотправку на учительские курсы. Тут же, ночью, я отбыл на курсы в Пермь. Так яв первый раз не послушался родителей. Утром кинулись они меня искать, а я ужедалеко. И Андрей Панкратович им приносит копию моего направления. Но родителименя быстро простили. Тем более что и Маня скоро утешилась и с радостью вышлазамуж за односельчанина, который, оказывается, давно на неё «глаз положил».

Курсант Тюменскогопединститута

Пристань в Оханске. Покупаю билетна пароход до Перми. Ехал я третьим классом, пассажиров было изрядно. Навокзале в Перми купил билет до Свердловска. Ехал мучительно долго, в общемвагоне народу как сельдей в бочке. В Свердловске от вокзала до облоно шёлпочему-то пешком. И в облоно узнал, что курсы, на которые отправил меня АндрейПанкратович, это курсы по подготовке учителей истории. И проходят они в Тюмени.Вручили мне деньги на дорогу, командировочное удостоверение. И вот черезнесколько часов еду я на «чугунке» на восток, в Тюмень.

В тридцатые годы в Тюмени былоединственное красивое каменное здание Агропединститута за рекой Тюменкой,впадающей в реку Туру. В городе работало только одно предприятие — фанернаяфабрика, две- три столовые, несколько кустарных мастерских по ремонту обуви ипошиву одежды. Центральная улица города — Республика, мощённаякамнем-булыжником. Остальные улицы после дождя осенью и весной почти непроходимыдаже д ля конного транспорта. Общежитие было расположено в бывшей кладовойбывшего купца вблизи базара.

Зато лекции и семинары проходилив светлых и просторных кабинетах института, и вели уроки московскиепреподаватели. Изучали мы древнюю, среднюю, новую историю, политэкономию,философию, обществоведение, методику преподавания. На курсах я столкнулся сдвумя серьёзными трудностями.

Первая трудность заключалось в том,что практически все курсанты имели среднее образование, а у меня в запасе —только семь классов. Многие были старше меня и имели порядочный жизненный опыт,а мне ещё не исполнилось девятнадцати лет. На семинарских занятиях наша группаделилась на звенья по 6—7 человек. В нашем звене была Свердловская молодёжь ия. Свердловчане на любой вопрос отвечали так быстро, чётко и ясно, что я скоросовсем оставил попытки что-то сказать, сконфузился и молчал. Чувствовал себякаким-то косноязычным, хотя обычно разговаривал нормально. И вот свердловчанеотвечают, а мало- сосновский Иван помалкивает. Я ждал упрёков, типа: «Эх, ты,деревня!»

Но упрёков не было. Отнеслись комне ребята из звена как самые настоящие друзья. Заметил, что соседом моим покомнате в общежитии вдруг оказался один из членов моего звена (видимо, местамипоменялись). В столовой со мной сел обедать другой член звена. К общежитиюпошёл со мной третий. И все они старались разговорить меня, как бы невзначайбеседовали по теме семинара, обсуждали вопросы лекций. Помогли подготовиться кпредстоящему контрольному семинару.

На этом семинаре никто из них нестал отвечать. Все молчали, предоставляя первое слово мне. Я встал и начал рассказывать. Сначала чувствовалсильное напряжение, волновался. Но ребята из звена кивали мне головами, ячувствовал их дружелюбие и поддержку и ответил довольно чётко. Обычно послекаждого выступления звено добавляло, исправляло ответ, но тут мои друзья всекак один промолчали, не стали дополнять. Сказали, что я полностью раскрыл темуи добавить им нечего. Преподаватель тоже не сделал никаких замечаний, сказалтолько: «хорошо». И я почувствовал себя так, как будто взял какой-то важныйбарьер. С этого момента дела мои пошли в гору, и скоро я чувствовал себяравноправным курсантом.

Вторая трудность заключалась внехватке хлеба насущного. Я элементарно не наедался и постоянно ходил голодным.Нам выдавали на сутки 350 граммов хлеба. Кроме этого один раз в день наскормили обедом. Он обычно состоял из супа и второго. Суп назывался:картофельный, пролетарский и зелёный. Состоял он из воды и картошки, в зелёныйдобавляли что-то из зелени: петрушку или укроп. Пролетарский от них практическине отличался.

На второе обычно былокартофельное пюре. Так что в день получалось съесть пару кусочков хлеба инемного картошки с картофельным же отваром. Мой молодой растущий организмбунтовал и требовал чего-нибудь более питательного. Во сне мне снилась кружкапарного молока, которую приносила мама. И вообще, сны часто были гастрономическиеи включали в себя какую-то еду. Там, в этих снах, меня угощали чем-то вкусным,а проснувшись, я чувствовал, как подводит живот от голода.

У кого были деньги, покупалипродукты дополнительно. Я продал или обменял на продукты всё, что можно былопродать из одежды. И остался только в том, что былона мне: брюки и рубашка. Больше ничем не располагал, кроме желания учиться изакончить курсы.

Однажды, стоя в очереди встоловую, я почувствовал, как закружилась голова, и меня охватила слабость.Дальше не помню. Оказывается, я потерял сознание и упал бы, если бы меня неподхватили ребята из очереди. Очнулся на стуле за столом. Ребята принесли мнедва пролетарских супа и картофельное пюре. Кто-то положил свой кусочек хлеба.Это тронуло меня почти до слёз, и я с трудом их скрыл. Пока ел, ребята совещалисьмежду собой. Это было моё уже родное звено. После столовой мы гуляли, на ходуобсуждали вопросы предстоящего семинара. Голова у меня слегка кружилась, вушах звенело, и я чувствовал себя немного как во сне.

А после прогулки незаметно длясебя, я оказался в женском общежитии, в гостях у курсанток из нашего звена.Девчата смеялись, как бы невзначай старались оказаться рядом со мной, задетьлокотком, провести ладошкой по голове:

— Ванечка, а волосы-то у тебякакие красивые! Густые! Пшеничные! Ты у нас как Иван-царевич из сказки! А серыйволк у тебя есть дома?

И я сразу вспомнил нашу с мамойигру и ответил как в детстве:

— Какой же я царевич! Развецаревичи в столовой падают в обморок?! Я Иван — крестьянский сын!

— Девчата, оставьте Ивана впокое! Что за глупые шутки! Товарищу помощь нужна, а вы?! — раздался строгийголос звеньевой. И девчата посерьёзнели, захлопотали, поставили чайник,нарезали хлеб. Горячий сладкий чай, два ломтика хлеба, овсяная каша резкоповысили моё настроение. Голова перестала кружиться. И домой я вернулся вполненормально.

Через несколько дней подобныйобморок повторился. И кто-то из звена рассказал о случившемся нашему лекторуВотинову. Он был уже в годах. В конце рабочего дня через старосту позвал онменя к себе и попросил помочь ему донести до квартиры книги из библиотеки. Ятолько потом понял, что это было просто предлогом. Дома он накормил меняужином. И эти мои провожания его домой повторялись три вечера подряд, пока онне уехал в Москву. За ужином он рассказывал мне о себе, о своей семье: жене,детишках. О том, как трудно было ему учиться. Но он всё-таки окончилгосударственный университет. Рассказывал о том, как он учился, с какимизамечательными профессорами и преподавателями общался.

Эти короткие встречи помогли мнеи поддержали не только физически. Они зажгли меня неистребимым желанием тожеполучить высшее образование. Мне всегда очень нравилось узнавать новое, явсегда много читал. А теперь мне очень захотелось учиться дальше.

Поздно вечером я проводилВотинова до вокзала. Несколько дней нормального питания давали о себе знать, ия легко нёс его тяжёлый чемодан, поигрывая мускулами, забрал ещё и его рюкзак.Помахав рукой вслед тронувшемуся вагону, дал себе слово, что буду терпетьголод, но получу высшее образование. И смогу быть полезен моим ученикам какпо-настоящему образованный человек. Вот такие мысли и мечты были у меня в тупору.

После этого голодать мне уже непришлось. На второй день после отъезда Вотинова я получил от моего староголюбимого учителя Андрея Панкратовича посылку. В ней было около двухкилограммов сухарей и на дне плотно прижатая, огромная подушка. На коробкезначился адрес: город Молотов, так в те годы называли

Пермь. За подушку на базаре я выменял буханку хлеба. С двумякилограммами сухарей и этой буханкой благополучно смог закончить курсы.

Прощались мы как старые друзья.Расставаться было очень жалко. На выпускном вечере звучали напутствияпреподавателей, наше благодарственное слово. Я получил удостоверениепреподавателя истории и обществоведения. Храню до сих пор эту бумагу,доставшуюся мне ценой немалых усилий.

Трудный год

1933 год был очень трудным длянашей семьи. Мне исполнилось двадцать лет. Вот сейчас, вспоминая те времена, ядумаю, как удалось мне вообще стать учителем, даже подняться по карьернойлестнице? Ведь я всегда был верующим человеком, никогда не скрывал свою веру вБога. Не старался стать комсомольским активистом, не лез вперёд. Думаю, такаябыла воля Божия. Не дорос я до того, чтобы стать исповедником или мучеником заверу. Видимо, Господь промышлял, чтобы детей не одни атеисты учили ивоспитывали. Вот такой покров я чувствовал над собой с детства.

Да и потом я женился на дочерирепрессированного священника. По тем временам это было опасно для моейдальнейшей работы по профессии. Меня могли уволить с волчьим билетом. Да и длясамой жизни опасно. Но я полюбил эту девушку. И не видел никакой вины её отца втом, что он был священником. Наоборот, я очень почитал священнослужителей.Даже писал отцу моей невесты перед свадьбой, испрашивая благословения на нашбрак. И он дал нам это благословение, как выяснилось позже, перед самымарестом и мученической смертью. Но это случилось позднее.

Господь чудом хранил меня. Но вокругсобытия ускоряли свой бег, в воздухе витала опасность и тревога. Закрыли храмыв Малой и Большой Соснове, церковь в Большой Соснове, красавицу, разобрали покирпичику. Эти кирпичи (умели же раньше их делать!) были использованы длястроительства льнозавода и для кладки школьных печей. Иконы раздали верующимкак подарок от двадцатки, так называлось правление храма, состоящее изстаросты, помощника старосты, казначея и других преданных церкви людей. Иконыразобрали по домам с плачем. Настроение у людей было похоронное.

Церковь нашу закрыли и разрушилипод предлогом того, что не хватало у прихожан храма денег на ремонт, насодержание священника. Но причина эта была надуманной, просто священника, егосемью и храм обложили совершенно нереальными, непосильными налогами.

Мой отец всегда говорил правду.Был он тружеником и человеком бесстрашным. Он высказывался против закрытияхрама, и его арестовали. Посадили в тюрьму по линии НКВД, обвинив в религиознойагитации и религиозной пропаганде.

Теперь доход нашей семьи состоялтолько из моей зарплаты и маминых трудодней. За работу в колхозе давали незарплату, а трудодни, так назывались палочки в записной книжке учётчика. Натрудодни давали хлеб, причём не килограммы, а сотни граммов. Я постояннопосылал маме деньги и взял к себе жить брата Мишу. Были ещё младшие: Аня иВитя. Сестрёнка Лиза поступила учиться в льнотехникум и получала стипендию. Вобщем, выживали потихоньку.

Мне, как учителю, дали биркурайсовета, по которой я получил право купить настоящую швейную машинку—редкость для села, и добротное пальто с каракулевым воротником. Эти вещипомогли нам выжить: мама увезла их на саночках в Удмуртию и там обменяла намуку.

Я решил выручать отца. Думал, чемможно ему помочь. Вспомнил, что в годы гражданской войны его мобилизовали вКрасную армию, и он был «кочуром» у самого Блюхера. Взяв справку, подписаннуюБлюхером, я смело отправился в НКВД. Мой визит в это учреждение мог окончитьсямоим собственным арестом, но Господь хранил меня.

Я потребовал пустить меня кначальнику РО НКВД Калягину. Не знаю, может, моя дерзость сыграла роль, может,материнские молитвы, но меня пустили к Калягину. На лицах охранников ясночиталось удивление, ход их мыслей, видимо, был следующий: «Наверное, этотпарень на самом деле имеет право просто так зайти к грозному начальнику, разтак смело этого требует».

Мне повезло: Калягин лично зналБлюхера. И справка про «кочура» сыграла роль палочки-выручалочки. Думаю, чтогода через четыре, в 1937, этот номер бы уже не прошёл, и дело бы незакончилось так благополучно. Через сутки отец был дома. Обритый наголо, безбороды, похудевший, он был не похож на себя самого. И мы сначала не узналиотца, пока он не заговорил. А он смеялся: «Родные дети не признали! Значит,долго жить буду!»

Было и ещё одно испытание. Менявызвали в облоно по необъявленной причине. Когда я пришёл в кабинет, то увиделтам, кроме руководителей облоно, людей в форме сотрудников НКВД. Мне былизаданы вопросы в довольно угрожающей форме: «Почему вы скрыли от нас, что вашдядя является монахом? Как вы, имея такого родственника, можете быть допущены к подрастающему поколению? Почему вы преднамеренносолгали Советской власти?»

Я растерялся. Ожидал чего угодно,но только не вопросов о дяде. Он действительно был монахом и жил в монастыре с1914 по 1924 год, и в нашем селе все об этом знали. Но в 1924 году монастырьзакрыли, всех насельников его разогнали, часть репрессировали. Поэтому дядепришлось жить в миру, и он должен был работать, чтобы не умереть с голоду.

Обычно все монашествующие былиочень трудолюбивыми. Это только богоборцы кричали, что монахи—лентяи итунеядцы. Я хорошо знал, что это не так. Монахи были самыми ответственнымилюдьми, работали отлично на любом послушании. Мой дядя устроился на гипсовыйзавод в Перми. Он привык всякое дело ради Господа выполнять самым наилучшимобразом, и на заводе, не пытаясь сделать какую-то карьеру, тем не менее быстростал ударником. Рабочие в цехе его уважали и выбрали своим бригадиром.

Об этом я и сказал своимобвинителям. Мне заявили, что проверят информацию, и в случае её неподтвер-ждения, последствия для меня будут самые печальные. Видимо, информацияподтвердилась быстро, потому что больше меня по этому делу не привлекали, а,наоборот, назначили меня с 10 августа 1934 года директором Полозовскойсемилетней школы. Так в двадцать один год я стал директором школы.

Новая работа и новыечувства

Родители гордились мной. Моямилая мама плакала и повторяла сквозь слёзы: «Иванушка мой, сыночек, вот ты уменя какой вырос-то!» Но я её радости не разделял. Понимал, что это дело былослишком ответственным, и переживал, что не справлюсь. Правда, вслух этого неговорил. Маме виду не показывал, делал вид, что уверен в себе и хорошо знаюбудущую работу. Не хотел её расстраивать.

В моём новом коллективе былодвадцать человек. Почти все они были старше меня, и это добавляло трудностей.Трудность была и в том, что произошло слияние двух школ. По приказуминистерства с этого учебного года школы колхозной молодёжи (ШКМ) объединяли сначальными школами, преобразовывая их в семилетние. Так что в один день япринял сразу две школы. Нетрудно было пересчитать парты, стулья, столы. Нобольше никакого оборудования не было. Также наступала осень, а топливо неподвезли ни школе, ни учителям. А директор должен заботиться не только обучебном процессе, но и о жизни всей школы и её коллектива.

В школе были две коровы, лошадь,огородик и небольшой посев овса. Это означало, что у детей и учителей будет покружке молока в день и, возможно, какие-то овощи с огорода. Но коровам илошади нужен был корм, огородом тоже нужно было заниматься. Нужно было решитьпроблему с топливом. Создать новый коллектив. Организовать учебный процесс. Вобщем, работы впереди предстояло много.

Особенно трудными оказалисьпервые дни. Коллектив встретил меня недоверчиво, учителям казалось, что яслишком молод для руководителя. Но постепенно они приняли меня, и уже черезнесколько недель о моей молодости никто не вспоминал, относились с уважением.Может, помогло то, что я всегда был серьёзным. Полагаю, что особой моей заслугив этом никакой и не было. Это заслуга моих родителей, которым, с Божиейпомощью, удалось воспитать во всех своихдетях трудолюбие, ответственность, чёткие нравственные ориентиры. Думаю, онибыли основаны на глубокой вере в Бога, хотя никогда в нашей семье эта вера невыставлялась, а, наоборот, хранилась в глубине души.

Здесь, в этой школе, я встретилту самую, единственную, которую так долго ждал. Помню, как ещё пареньком летшестнадцати, говорили мы с отцом о любви. И папа сказал: «Сынок, не так важно,какой будет твоя избранница: тоненькая или кровь с молоком, высокая илималенькая. Главное — настроение. Понимаешь?» Я не совсем понимал. Как это,настроение? А если у неё с утра одно настроение, а к обеду другое? «Ну как тыне понимаешь?! — переживал отец. — Это я, косноязычный, не могу тебе объяснитьправильно, как чувствую. Неграмотный я потому что. Слов-то не могу найти! Нувот, настроение... Вот посмотри на маму, посмотришь — и приятно, и на душе-тотак хорошо!»

И я, кажется, понял. На самомделе, от мамы исходило такое обаяние, тихий свет женственности, доброты,мягкой ласки, что этого нельзя было не почувствовать. Отец говорил правду.Мужская душа — она погрубее будет, пожёстче, и ей так нужно вот это тепло,мягкость, нежность. У мамы это всё было, и в её присутствии хотелось делатьчто-то хорошее, как-то порадовать её, чтобы эти лучистые добрые глаза посмотрелина тебя с лаской. Вот это я и почувствовал, когда увидел свою будущую жену. Ясразу понял, что это она.

Она была совсем ещё юная,тоненькая, но глаза её лучились той же нежной лаской, от неё исходила такое жеженское обаяние, как от моей мамы. Звали её Галина Вячеславовна, и работала онаначинающим учителем математики в нашей школе. Несмотря на молодость, отличнопроводила уроки, у неё всегда была хорошая дисциплина,ребятишки её любили и тянулись к ней. Моя ровесница, ей исполнился двадцатьодин год, но пережила уже очень много скорбей. Её папа служил священником, исемью преследовали. Гале, её брату Сергею и сестре Нине не давали учиться иработать.

И отец принял решение. Детинаписали, что не будут общаться с родителями, только тогда им разрешилиучиться и работать. Они всё равно продолжали общаться тайком. К моменту нашейвстречи маму и папу Гали вместе со старенькими бабушками за неуплату непосильныхналогов выгнали из дома. Дом сожгли. Мама была больна туберкулёзом и,продрогнув на осеннем ветру, быстро умерла. А папа вскоре был арестован ипринял мученическую смерть, до конца оставшись верным Богу. Он не отрёкся отГоспода даже под угрозой смерти. Вот что выпало пережить моей Гале как дочерисвященника: голод, угрозы, насмешки, разлуку с любимыми родителями, смертьмамы, которой не исполнилось ещё и сорока лет, боль за отца.

Но пока я о её испытаниях ничегоне знал. Мой старый учитель Андрей Панкратович всегда был таким добрейшей душичеловеком, что люди тянулись к нему, как цветы к солнцу. Вот и Галинка сталачасто советоваться с ним. По возрасту он подходил ей в отцы, может, даже вдеды, а ей, видимо, очень не хватало родителей, с которыми её разлучили.

Галинка делилась с ним иметодическими трудностями и душевными переживаниями. А он подкармливал её ивидел наше с ней притяжение друг к другу. Он рассказал мне о семье Гали. Опытаобщения с девушками, ухаживания за ними у меня не было, и я не мог придумать,как сказать ей о том, что полюбил её. Потихоньку, по ночам, я переколол ей вседрова, починил забор, благо, жила она в маленьком домике на отшибе.

Отправил к ней печника, так как печка у неё была плохая, изаплатил ему потихоньку из своей зарплаты. Но о моей заботе она недогадывалась. Мне казалось, что она неравнодушна ко мне, но держалась она официально,относилась ко мне только как к директору.

Андрей Панкратович, видимо, решилпомочь нам. Я понял это, когда в конце недели обходил уже опустевшую школу и,услышав голоса из кабинета математики, дёрнул ручку на себя, приоткрываядверь. Но не открыл её до конца, потому что замер на месте, услышав милыйголос Галинки, произносивший моё имя:

— Иван Егорович? Меня?! Выошибаетесь, Андрей Панкратович, с чего вы такое взяли! Он совсем и не думаетлюбить меня. Он очень строгий, серьёзный. Сердитый немножко. И ещё оченькрасивый, наверное, у него от девушек отбоя нет, а может, уже есть и невеста.

— Ничего ты не понимаешь!Серди-и-тый! Да у него сердце золотое! Он все деньги семье отдаёт! С детстваработает, везёт на себе всех младшеньких! Голодал, а выучился! И сейчас всехмладших учит! Мать-то с отцом—трудодни одни, палочки! С голоду бы померли!Серди-и-тый! А кто тебе дрова-то все переколол?! Чего глазами хлопаешь?! Незнала! Конечно, не знала! И нет у него никакой невесты. Некогда было ему сневестами. Жизнь у него, Галочка, трудная. Эх, дети вы мои, деточки! Оба чистые,добрые...

Мне стало так стыдно! И зато, чтоя оказался у двери в такой момент. И за то, что он хвалил меня. И за деточкустыдно. Никакой я и не деточка. Взрослый уже. Директор школы. И я, к своемустыду, как мальчишка- сорванец, застигнутый за проказами, удрал в свой директорскийкабинет. И потом стыдился поднять глаза на Галину Вячеславовну. А она черезнесколько дней сама подошла ко мне послеуроков в конце рабочего дня и сказала:

— Иван Егорович, я хотелапоблагодарить вас, за то, что вы прислали ко мне очень искусного печника. Печкатеперь не дымит.

И я, краснея и бледнея,пробормотал:

— Погода весенняя, чудесная. Нам,кажется, по дороге с вами?

Наша свадьба была скромной,поздравить нас пришли мои родители, мой любимый учитель Андрей Панкратович инесколько учителей из нашей школы. Галин папа не мог приехать, но прислалписьмо и благословил нас с любовью. В выборе спутницы жизни я не ошибся. Жилимы с Галей, что называется, душа в душу, очень любили друг друга.

Хоть и были ровесниками, но я всегдачувствовал себя старше, наверное, так и должно быть, потому что мужчина берётна себя все трудности и тяготы, встречающиеся на жизненном пути. Моя Галя былаоторвана от родителей, поэтому я старался окружить её заботой и дать ейвнимание, ласку, чтобы хоть немного сгладить вынужденное сиротство. А Галяпринадлежала к тем женщинам, рядом с которыми мужчинам хочется стать лучше,чище, сильнее, достойнее. Ради её улыбки, я готов был на любые подвиги. Да иулыбка-то эта казалась необыкновенной — как солнышко выглянет и всё обогреет,так и ласковая улыбка моей юной жёнушки.

Семейная жизнь

В 1936 году нам с Галейисполнилось по двадцать три года. Я окончил экстерном Оханский педагогическийтехникум. Впереди был институт, и моя мечта о высшем образовании становиласьвсё ближе к реальности.

На последней сессии в Оханскеполучил от Гали телеграмму: «Сын четвёртого июля. Пока здоровы. Галя». Этутелеграмму я храню уже много лет как драгоценную реликвию. Сдав последнийэкзамен, помчался на переезд через Каму, чтобы на любой машине доехать до Перми(пароходом было слишком долго), а там на поезд и в Свердловск, где ждали менясамые родные и близкие мне люди: мои жена и сын.

В Свердловск приехал утром, ночьюпочти не спал от волнения. Солнышко только вставало, начинался новый день.Свердловск вставал в лёгкой туманной дымке. Утренняя свежесть, пели птицы. Имне казалось, что начинается совсем новая жизнь, наша общая жизнь—теперь настрое. Очертания этой новой жизни пока неясны, они проглядывали как силуэты свердловскихзданий через туманную утреннюю дымку. Но было такое острое предвкушениесчастья, как никогда в жизни. Оно казалось таким острым, что сердце замирало.

Вместе с Сергеем, старшим братомГали, мы пошли к роддому. Балкон Галиной палаты находился высоко, было плоховидно, но я услышал милый звонкий голос моей жены, и воображение дорисовалоостальное: моя любимая здорова, и вот наш сын! Первый и сын!

Через несколько дней встречаю иосторожно беру в руки такой невесомый свёрток. И первый раз вижу своего сына:голубые глаза, волос почти нет. Каким-то будет наш милый маленький человечек?Шепчу Гале: «А почему он лысый?» «Они все почти такие, ничего скоро будет, каку тебя, густющая шевелюра!» — смеётся моя Галинка.

Дома, в Полозово, нам к осенидали квартиру, на втором этаже кирпичного дома. Это был дом бывшего купца-фальшивомонетчика.

С нами жил младший брат Миша. Потом он уехал учиться в Пермьна фармацевта, работал затем заведующим аптекой. А я взял к себе родителей имладшеньких Витю и Аню. Галя всегда знала, что я забочусь о семье, иподдерживала меня в этом. Насильно разлученная с родителями, она всегда ценилакрепость семейных уз. Мои родители очень любили её и помогали нам воспитыватьнашего сыночка, а потом и дочку. В 1938 году у нас родилась дочка, нашаНаденька, Надежда. Благодаря заботам родителей о внуках мы с Галей довольнолегко, почти одновременно, окончили педагогический институт. Теперь у насобоих было высшее образование.

Школа моя была преобразована изсемилетней в среднюю, вырос коллектив учителей. Новый 1939— 1940 учебный годвстретили на подъёме. Я чувствовал себя уже опытным директором, и работа ладилась.Закупили новое оборудование, пособия, мебель. Пополнили нашу школьнуюбиблиотеку. Галя работала руководителем районной методической секции учителейматематики. Мирное течение жизни внезапно прервала финская война.

Служба в армии

Так получилось, что до двадцатисеми лет я не был в армии, действовала отсрочка от призыва для специалистовсельской местности. Но началась финская война, и отсрочку сняли. Я был сильнымфизически, крепким и ловким, к трудностям тоже привык и службы не боялся. Мнетолько было очень жаль оставлять мою Галинку и детишек. На попечении Галитеперь оставались наши дети, стареющие родители и мой младший брат Витя.Подросшая Аня выучилась и уехала к моей любимойсестричке Лизе, которая работала старшим агрономом и считалась уважаемымчеловеком в хозяйстве.

Уже призваны и отправлены в армиюбыли мои учителя — молодые мужчины. Очередь оставалась за мной. Меня зачислилив воинскую часть № 418, скомандовали считать себя призванным в армию и невыезжать из района. Стал готовить школу к передаче другому директору. НачальникНКВД по-дружески сказал, что служить я буду «у столбиков», это означалопограничные войска. Но велика наша граница! Где?

И вот после рабочего дня в школеполучаю повестку из РВК: явиться 15 января 1940 года к девяти утра в военкоматдля отправки в воинскую часть. Зашёл на две-три минуты попрощаться к своемулюбимому учителю Андрею Панкратовичу и—домой. Неожиданности в повестке небыло, но слёз пролилось немало. Плакала мама, покашливал отец, а уж Галинка моявся уревелась, еле успокоил.

Сборы были недолги: в одиннагрудный карман военный билет, повестку, в другой, поближе к сердцу — фотографиижены, детишек, родителей, образок моего любимого святого Николая Чудотворца. Вдорожный мешок: полотенце, кусочек мыла и хлеб на два-три дня. К шести утраподъехала подвода, и я простился с моими милыми родными людьми. Запомнилсяобраз моей любимой плачущей Галинки, которая повисла у меня на шее и никак нехотела разжимать своих объятий. И потом долго бежала за подводой, глядя, какувозят от неё любимого мужа и отца её детей, может быть, навсегда.

Мне было очень жаль её, и я, какмужчина, старался утешить и успокоить жену, хотя расставание было тяжёлым идля меня. «А что делать?! Пришла пора тебе, Иван-крестьянский сын, Родинузащищать!» — сказал я себе, и на душестало гораздо легче. Надо — значит надо! Кто ещё защитит наших жён, детишек,родителей, как не мы сами?! На то мы и мужчины.

Среди призывников оказалось многодрузей и знакомых. Обработали нас в санпропускнике и —в эшелон. Изпризывников Пермской и Свердловской области был сформирован целый батальон.Подцепили паровоз с западной стороны вагонов, это означало, что едем мы назапад. Поезд тронулся через час от станции Верещагино. Помахали мы руками родимойсторонушке и... на нары. В вагоне тепло, посередине буржуйка. Везли насбыстро: везде давали «зелёную улицу».

На крупных станциях эшелоностанавливался, и нас кормили обедом. Так что обедом мы отметили Киров, Москву,Минск и, наконец, Белосток —Уланские казармы. Обед в столовой полка оказалсяизрядно питательным и вкусным: борщ, гречневая каша с мясом, чай, хлеб безнормы. На стене плакат: «Береги хлеб —богатство народа».

Санпропускник. Остригли насмашинкой, и мы стали все похожи друг на друга. Дали каждому вещмешок, бельё,брюки, гимнастёрку, шинель, полотенце, два подворотничка, мыльницу с мылом,щётку и зубной порошок. Ещё вручили матрасную наволочку, серое добротноеодеяло, две подушечные наволочки, а главное — будёновку и пару рукавиц сналичием указательного пальца. Мы даже радовались как мальчишки и примеряли насвои бритые головы будёновки.

Почему-то все боялись, что намвыдадут ботинки с обмотками. И были очень довольны, когда нам вручили кирзовыесапоги и пару фланелевых портянок! Оделись мы, и друг друга не узнали! Всеоказались одинаковыми, как братья-близнецы! Имели только каждый свою личнуюфотографию. Домашние вещи предложили упаковать, написать адрес для отсылкидомой.

Затем последовала тщательнаямедицинская комиссия, а потом собеседование с командованием полка. Со мнойразговаривали комиссар полка и батальонный комиссар Шумаков. Отбирали из наского в школу младших командиров, кого в танкисты, кого в артиллеристы, кого вроты станкистов-пулемётчиков, кого в пехоту (в стрелковые роты). Меня зачислилив стрелковую четвёртую роту, второго батальона.

Ночью повезли нас в Супросль, чтов двенадцати километрах от Белостока. Раньше в Супросле был огромный женскиймонастырь. При наступлении немцев на Польшу и при освобождении Западной Белоруссииот польских панов монастырь разрушили, и монахини искали приют кто где. Прямо вмонашеском корпусе оборудовали для нашей роты двухэтажные нары. В ротенасчитывалось двести человек, а обогревалось всё помещение одной печкой. Взаготовке дров помогала моя землячка — пермская пила «Дружба». Землячка былахороша, да вот сосны на корню оказались совсем сырые. Так что проблема с обогревомзначилась.

Спали впритирку друг к другу,укрываясь поверх одеял шинелями. В монашеском корпусе я чувствовал такуюнамоленность, такую благодать, что странно было и неуместно видеть здесьшинели и будёновки. Хотелось молиться в этом монастыре и умиляться сердцем, ноповседневная жизнь от молитвы отстояла как Северный полюс от Южного. Язаметил, что верующие люди в подобных местах чувствовали себя очень хорошо,благодатно, как сказала бы мама. А вот атеисты, наоборот. Они становились как-тоожесточённее сердцем и часто конфликтовали.

Так после первой же ночи соседи уокна, с вечера насмехавшиеся над монастырём и монахинями, к утру устроилискандал. Напустились с руганью на бывшего учителя Осинского района Чекменёваза то, что он храпел ночью и скрипел зубами. Стали требовать у старшины убратьего от них. Узнав в чём дело, я и мой сосед решили взять Чекменёва к себе иположить его между нами. Он был нам очень благодарен. А я долго не мог взять втолк, как можно скандалить из-за того, что человек невольно храпит. Перед сномя, как обычно, почитал про себя привычные молитвы, и спал совершенно спокойно,никакой храп мне не мешал.

Наутро наш старшина Сергееввыстроил роту и каждому задал вопрос, кем он работал до призыва в армию.Узнав, что я работал директором, усмехнулся, проворчал негромко: «Щас вас,интеллигенцию, белоручек, перевоспитывать будем, труду учить».

Вызвал из строя на два шагавперёд двух директоров: меня и директора опытной сельскохозяйственной станцииКарагайского района. После громких слов «Ха-ха, два директора!» отдал приказ:взять тряпки в каптёрке и образцово помыть казарму. Площадь оказалась оченьбольшая, а вода — ледяная. Но мне было совсем нетрудно мыть пол, я и дома егочасто мыл, берёг свою любимую Галинку. Было немножко смешно, что старшинарешил, что я белоручка и хотел испугать меня такой работой.

Пока мыл, вспоминал, как пахал вполе один и как руки мои оказались в крови от лопнувших мозолей, как дрожали иподкашивались ноги когда-то от напряжённого труда. Так что мытьё казармы мнепоказалось чуть труднее утренней зарядки. Мыли часа два, под нары приходилосьзаползать по-пластунски. Мой напарник к физическому труду привык меньше,видимо, пол мыть ему не приходилось,тряпку выжимать он явно не умел и сильно испачкался: следы грязной воды осталисьу него на рубашке и на лице.

Я посочувствовал парню ипредложил ему потихоньку отдохнуть, а сам быстро домыл казарму. Пришёлстаршина и успел заметить, что мою я один. Окинул взглядом покрасневшее грязноелицо и грязную рубаху моего напарника, недоверчиво посмотрел на меня: я почтине запачкался и даже не запыхался. Придирчиво осмотрел пол и глянул на меняуже по-другому— с уважением.

Лозунгом нашим было «Делай всёкак на войне». Утром в любую погоду и при любой температуре — зарядка во дворе,на свежем воздухе, разминка —две пробежки. Умывались во дворе из бочки,используя личные кружки. Затем: «Быстро одеться! Выходи строиться на завтрак!»Столовая не отапливалась, ели стоя. Но кормили нас питательно и вкусно.

Занимались по восемь-десять часовв сутки, особый упор делали на физическую и огневую подготовку, владениештыком. Тактика, спецтактика. Учёба давалась мне легко. Никакого труда нестоило изучить личное оружие: винтовку, гранаты РГД-34, ЭФ-1, наган, ППШ,противогаз. В каждом отделении — один пулемёт Дегтярёва, но владеть им былобязан каждый красноармеец. Двадцать третьего февраля 1940 года принялиприсягу.

Переехали в казармы полка, былиприведены в состояние боевой готовности для войны с белофиннами. Могу сказать,что в то время об армии и о защитниках Родины заботились. Вместо сапог выдаливаленки, ватные брюки, шапки, добротные полушубки. Каждый получил по 180патронов, по 4 гранаты. Но воевать не пришлось: 12 марта противник запросилмира.

Так что служба продолжалась вмирной обстановке. Всё уже стало привычным: упорные занятия по боевой испециальной подготовке, спецзадания, в выходные дни соревнования между взводамии ротами. Наша рота неоднократно побеждала, и так получалось, что все считали меняглавным «виновником» победы. Заслуги тут моей особой не было, просто от природыя был сильным, крепким. И вот как-то раз я принёс победу нашей роте с такимотрывом, что меня ребята качали на руках.

После этого мне шепнул ротный,что командир полка предложил наградить меня за отличную службу. И мне дали,зная, что у меня жена и двое детишек, месячный (без дороги) отпуск для поездкидомой. Я не прослужил и года, поэтому такая награда была просто счастьем!Увидеть Галю, детей, родителей! Сейчас я думаю, что главную роль в полученииотпуска сыграли молитвы моих милых родных, а не моя суперподготовка.

Собирали меня домой всей ротой.Обмундирование моё уже сильно потрепалось, а срок смены ещё не наступил. Незнаю, за что, но меня товарищи очень любили, и каждый старался что-то хорошеесделать: старшина Сергеев (тот самый, который когда-то меня за белоручкупринял) передал мне свои почти новые диагональные брюки, сменил кирзачи наяловые сапоги. Друг Белкин передал свою шинель. Вручили мне новыйшлем-будёновку. Многие давали адреса свои домашних, просили зайти хоть надве-три минуты. Провожали меня на вокзал всем отделением. Вот и пассажирскийпоезд до Минска, в Минске пересадка на поезд «Москва — Киров — Свердловск».

В Верещагине оказался поздновечером. Ночевал в семье сослуживца Шильникова, приняли они меня очень тепло.Погода была холодная, снежные заносы— серединаноября. Чуть свет побежал искать машину или подводу. Ничего не нашёл и не всилах больше терпеть отправился пешком, быстрым шагом, почти бегом. Согреваломеня ожидание встречи с любимыми людьми, да и стукнуло мне в ту пору толькодвадцать восемь лет, и был я очень вынослив и крепок.

И вот Черновское. Оказалось, чтомоя Галя уже здесь, встретились на дороге. Она отправилась встречать меня нашкольной подводе со школьным конюхом. Конюх, мой старый знакомый, её бережноукутал в эту ноябрьскую непогоду, и из тулупа видны были только нос да глаза. Ивот слышу радостный визг, и из этого тулупа на меня целый вихрь бросается,обнимает, на шее виснет, подпрыгивает, чтобы поцеловать. Тут же конюх нашстаренький по плечу меня похлопывает, слезу пустил. В общем, встреча получиласьтрогательной. Они ведь думали: война будет. Дома тоже радость быланеописуемой. Детишек моих милых подкидывал, родителей обнял.

Месяц пролетел незаметно. Нужнобыло возвращаться. Время тревожное, в воздухе пахло военной грозой.

Так началась война

Служба продолжалась. В июне выездна берег реки Неман в семи километрах от Каунаса. Тактика, спец- тактика,огневая и физподготовка в роскошном сосновом бору. Двадцать первое июня 1941года. Вернулись с занятий поздно вечером. Вместо бани, как и раньше, рекаНеман. Вечером кино «Чапаев». Затем дежурный по лагерю командует: «Отбой!»Тихий разговор в палатках, и голос дежурного: «Спать, спать, товарищи!» Лагерьзаснул богатырским сном.

А в пять утра мощные звукиразрывов бомб в стороне Каунаса. Через пару минут мощный голос бегущего полагерю дежурного: «В ружьё!» Построились в считанные минуты. Тревожнаякоманда: «Ликвидировать лагерь! Приготовиться к маршу!» Всё, что не представлялоценности, пошло на костёр тут же, вблизи лагеря. Роты и техническиеподразделения дополучают боеприпасы. Поданы машины в Каунас. Нам навстречуоткрытые машины, а в них израненные пограничники. Они приняли первый удар насебя. Сердце билось тревожно: беда. Так началась война.

Приехали в казармы, меня зовут ктелефону, подбегаю — старший политрук. Кричит в трубку: «Во дворе штабаавтомашины для эвакуации семей. Забери мою жену, отправь её в тыл, а я не могус ней даже проститься!» Квартира политрука была в соседнем квартале. Бегутуда.

А нужно сказать, что у политруканашего жена была женщина очень гордая и своенравная. Ходили слухи, что она мужапод каблуком держит, и, вообще, так называемая феминистка. О правах женщинлюбит потолковать и о равенстве полов. Несколько раз я встречался с неймимоходом, смотрела она обычно на мужчин свысока, как-то насмешливо. Мне этовсегда непонятно было. Что означают эти женские права? Я твёрдо знал, что моёправо как мужчины — брать на себя всё самое тяжёлое, защищать жену и вообще женщинот трудностей и опасностей.

Прибегаю в квартиру. Стучу, а мнесразу не открывают, жена политрука так растерялась, что ключ в обратнуюсторону вертит, замок заклинило, дверь не открывается. Кое-как через дверьуспокоил её, медленно и тихо ей сказал, как дверь открыть. Слава Богу, получилось.Зашёл и вижу, что феминистка наша дрожит от

страха, свысока смотреть и не думает, а, наоборот, вцепиласьв меня дрожащими пальцами и плачет. А была она в положении. Так мне жалко еёстало.

Быстро собрал чемодан её, положилвсё необходимое, на мой взгляд. Надо идти, а у неё ноги подкашиваются.«Голубушка ты моя, всё хорошо будет!» Подхватил её на руки, понёс к машиневместе с чемоданом. А она плачет, всё плечо у меня мокрое стало. Бедные нашиженщины! Война —не женское дело. Усадил её в машину, по голове, как ребёнка,погладил. И пошла машина с женщинами и детишками в тыл, даже не успели многие смужьями попрощаться.

Военные действия

Прибегаю на плац, рота ужестроится. Из репродуктора голос Молотова о нападении Германии на нашу Родину.Перед строем — командир полка. Приказ был краток: «Задержать врага! Наноситьврагу как можно больше урона, не щадя своей жизни!» Лица ребят суровы. Мыдолжны заслонить собой наших жён, детишек, родителей. Кто, если не мы?

Впереди колонны выступиламотобатарея, танки. Ехали километров сорок. Заняли огневую позицию по обеимсторонам дороги. Слева пятая рота, за ней танки, мотобатарея. Справа наша,четвёртая рота, и рота пулемётчиков. Окопались для стрельбы с колена,продолжаем углублять окопы. Грунт мягкий —пашня. По цепи передают: «Безприказа не стрелять! Приказ —три красных ракеты!» А стрелять-то и не в кого:немцев нет. Впереди в километре лес и дальше на горизонте лес, а на пути, метрахв 350, деревушка. Домов двадцать пять—тридцать.

Вдруг вылетает из-за лесафашистский самолёт «Рама», пускает по обеим сторонам дороги чёрные струи дыма. Кто-то крикнул: «Газы!» А командир:«Отставить газы! Сохранять спокойствие! Это всего лишь опознавательный знакдля фашистской артиллерии — куда стрелять!». Мне, несмотря на такой невесёлыймомент, стало чуток смешно. «Успокоил» командир: это не газы, а «всего лишь» понам артиллерия фашистская стрелять будет. Пустяки, дело-то житейское. Смотрю,ребята тоже немного расслабились, кое-кто улыбнулся даже.

И вот на горизонте стало виднопять фашистских бронетранспортёров, а за ними пехота. Страха я не чувствовал, впамяти всплывали милые лица Галинки, детишек, родителей. Казалось, чувствовална плече слёзы жены политрука, как несу её, беременную, с её уже заметнымживотиком, бережно в машину, а она ищет моей мужской защиты. Чувствовал гнев ижелание драться. Посмотрел вокруг: у ребят на лицах было такое же настроение.

Колонна уже подошла на такоерасстояние, что по Уставу огонь по противнику можно вести без приказа. Но поцепочке передают: «Без команды не стрелять!» Это потому что колонна вошла вдеревню, а там могли остаться мирные жители. Голова колонны вошла в деревню,начался пожар, загорелось несколько домов... Слышны стали душераздирающиеженские крики... Товарищ прошептал: «Вот гады, с бабами воюют!»

Колонна вышла из деревни. Тристаметров, двести пятьдесят, двести... Руки дрожат, но не от страха, а отнапряжения. И наконец три красные ракеты! По колонне фашистов ударили враз нашитанки, пушки, застрочили «максимы», «Дегтярёвы», и все стрелки пустили в делобоевую подругу — винтовку. Вели прицельный огонь.

Бой был горячий. Колонна фашистовраздвоилась, одни пошли направо, другие налево, обходя нас с обеих сторон. Вступила в бой немецкаяартиллерия, после поддержки её самолётами «Рама» мы попали под ураганныйартиллерийский обстрел. Вышли у нас и патроны. Погиб на наших глазах командирполка. Наконец приказ: «Подобрать убитых и раненых, отойти назад, к машинам!»

Отход обеспечивали наши танки. Мыпод огнём очень быстро, в братской могиле, похоронили убитых, а раненыхпогрузили в машины. Отступать не хотели. Могу сказать от лица всех наших ребят,что готовы были бить врага голыми руками, такой гнев мы испытывали за ихвероломное нападение. Ведь мы их не трогали, зачем они пришли на нашу землю?!Но приказ есть приказ, мы понимали, что нужны боеприпасы: с голыми рукамипротив бронетранспортёров много не навоюешь.

Проехав километров двадцать назапад, снова заняли оборону. Раненых увезли в тыл. Получили боезапас иокопались. И снова колонна врагов. Всё повторилось. Трусов среди нас неоказалось: каждый пятый пал в этих схватках, многие были ранены. Глубокой ночьюс болью мы оставили нашу позицию. Лавина фашистской армии хотела пройти понашей земле победоносно и легко. Но лёгкости у них не получилось: мы стоялинасмерть.

Оказалось, что вокруг почти все—верующие. Правильно говорят: в окопах атеистов не было. В бой обычно шли скриками: «Ура!», в атаку поднимались по призыву: «За мной, товарищи!». Никто некричал «Коммунисты, вперёд!», как потом иногда писали, потому что это было быочень странным: а беспартийным—лежать, что ли?

Пришлось нашему подразделениювыполнять очень много задач: немецкие самолёты выбрасывали диверсантов.Начались взрывы, поджоги объектов. Лазутчиков нужно было обезвредить.Участвовали в военных действиях. Приходилось вести разведку, иногда боем.Действовали гранатами РГД-34, не была дурой пуля, помогал и штык-молодец.

Как-то, поздно ночью, прибежал кнам подросток лет четырнадцати и рассказал, что недалеко от железнодорожногополотна прячутся незнакомые мужчины с ящиками. Оказалось, это немецкие диверсанты,планировавшие взорвать мост. Мы их взяли. Парнишке подарили продукты, налилисгущённого молока во фляжку. Он был очень рад, что помог нам и предложилостаться с нами воевать. Мы, конечно, по-доброму посмеялись и от пополненияотказались.

Ну что ещё рассказать? Дальнейшиесобытия такие были напряжённые, что казалось, за сутки переживаешь месяц. Этопотому что за плечами стояла смерть. Так что, если всё рассказывать (а в памятиочень хорошо сохраняются такие экстремальные обстоятельства), то, пожалуй,мне бы пришлось не дневник написать, а роман целый. Но романов писать я неумею. Что сказать? Воевал честно. Летели дни, месяцы. Товарищи мои уже многиепогибли или были ранены, а я всё ещё оставался в строю. Наконец пуля настигла именя. Дело было так.

Ранение

Проходила операция по выполнению приказа: зайти в тыл кнемцам и уничтожить два гарнизона. В начале войны немцы ночью обычно всегдаспали, наступали только днём. Считали, видимо, что ночной отдых способствуетздоровому образу жизни. Ну а мы защищали родную землю, нам было не до здоровогообраза жизни. Ночью мы уничтожили один гарнизон. Операцию закончили в четыреутра, а в это время уже светает.

Пришлось дневать в лесу, прежде чем провести уничтожениевторого гарнизона. И эта операция прошла успешно. Только появились раненые.Перевязали их, двинулись обратно.

Вдруг с правого фланга подходитмужчина лет шестидесяти пяти и рассказывает, что в пустой деревне (жители еёпокинули при наступлении врага) фашистский отряд. Посовещались мы и решилиотправить раненых под надёжной охраной в санчасть, а остальным пойти на новоезадание по своей инициативе. Отряд фашистов был небольшой, и справились мы сним относительно легко. Нужно было возвращаться. Операция длилась большезапланированного времени, сухой паёк кончился сутки назад. Мы были очень голодны.Во взятом нами блиндаже рядом с деревней были остатки пищи фашистов. Но как мыне хотели есть, никто из нас не смог заставить себя воспользоваться объедкамиврага. А ничего другого не было.

Возвращались к части, брезжилрассвет. Как есть-то хотелось! Почувствовали запах кухни и уже представляли,как будем уплетать кашу за обе щеки. Но запах каши так и остался запахом.Навстречу вышел лейтенант Га- лясный с остатками своего подразделения: «Вам инам командование приказало выбить немцев из деревни Катково!» Остатки обеихнаших рот пошли в бой. Для большей части моих друзей этот бой был последним.

Мирных жителей в деревне не было,наши снайперы успешно сняли часовых, которые охраняли спящих врагов. Послепервых выстрелов сладкий сон немцев и их «здоровый образ жизни» потерпели крушение.Началась ожесточённая перестрелка. Мы брали один дом за другим, уничтожаяфашистов. На моих глазах гибли товарищи. Приказ был почти выполнен, но изпоследнего дома строчили немецкие автоматы.

Крайне необходимо было уничтожить врага в этом последнемдоме.

Я подполз к дому под огнём,страха не было, я полз и думал только о том, чтобы не ранили раньше времени,чтобы успеть поразить врага. Почему-то был уверен, что не погибну, я уже писал,что с детства чувствовал над собой покров. Может, это были молитвы родных иблизких, может, мой маленький ангелочек, братишка мой, Вова, молился обо мне.Но покров этот я чувствовал точно.

Правда, в этот раз былопредчувствие, что ранят. Я воевал практически без единой царапины, а вокруггибли и получали ранения товарищи. И вот перед этой операцией, как обычно,почитал про себя молитвы, приложился к образку моего любимого святого НиколаяЧудотворца. Образок этот у меня всегда был с собой в нагрудном кармане, рядом сфотографиями родных. И вот хотите верьте, хотите нет, почувствовал опасность,подумал, что ранят, наверное.

В общем, подполз под огнём к домупрямо-таки чудом, потому что огонь был шквальный, из всех окон— автоматныеочереди. Ребята лежали—голов не поднять. А я ползу себе и удивляюсь: какзаговорённый —пуля не берёт. Ну, думаю, ещё немножко, помоги Господи! Давай,Иван-крестьянский сын, защищай родную землю! Дополз до окна и бросил гранатувнутрь.

Ударило меня что-то сильно влевое плечо, как обожгло. Да с такой силой, что отбросило от дома. Я потерялсознание. А в доме часть автоматчиков погибли, но кто-то остался недобитым. Ивот меня попытался оттащить в безопасное место боец пятой роты. Но был убитнасмерть. Вечная ему память! Имя его не получилось у меня узнать.

Я потом думал, что такой должникэтому человеку! Теперь нужно мне было столько добра сделать, столько пользылюдям принести! Чтоб не зря, значит, он собой-то пожертвовал! Вот так и живутеперь: за себя и за того парня.

Пришёл в сознание, когда ко мнеподполз боец нашей четвёртой роты, Пепеляев Ефим Фёдорович. Он был учителем издеревни Сергино, Нытвенского района. Перетащил он меня в канаву, но сам былранен в правую лопатку. И наконец, друг мой, Белкин Алексей Иванович (живётсейчас в Соликамске), перетащил меня через дорогу, поднял и помог идти. Ребятак этому времени завершили операцию.

Я пришёл в себя, перевязали мнеплечо, кровопотеря была сильная. И пошёл я, поддерживаемый другом, покачиваясьот слабости, пешком два километра по тропинке к полевому госпиталю. Живой!

У палаточного госпиталя мы сБелкиным расстались. Он — обратно в часть, а мне в одной из палаток сделалинастоящую перевязку, сестричка всыпала три укола подряд. Врач наложил гипс налевую руку и плечо со словами: «Ну вот, самолёт готов, только крыло одно». Исразу после его слов раздались взрывы. Налетели на госпиталь три фашистскихбомбардировщика, и мы оказались под смертельным грузом.

Когда стемнело, оставшихся вживых после бомбёжки вывезли в палаточный госпиталь на окраине Ржева. Черезпару дней немцы бомбили и тут. В ту же ночь поездом доставили нас в городВолоколамск, спали на полу на простынях. А через сутки увезли в Казань. Каксамых дорогих гостей встретили нас в Татарии.

Ранение моё оказалось тяжёлым.Были повреждены кости и ключица. В пути из-за большой кровопотери несколько разотключался — терял сознание.

В госпитале

Госпиталь разместили в бывшейгостинице «Совет». На четвёртом этаже, в двухместном номере, то бишь палате,разместились мы втроём: старшина из Архангельска, мой однополчанин, командирвзвода Чекменёв, и я. Уколов мне наставили —неделю сидеть не мог. Написалписьмо домой.

От слабости еле передвигался.Даже сидеть было тяжело, сяду, а в глазах мушки, в пот бросит, и я опять напостель упаду. Всегда был сильным и крепким, и такая непривычная физическаяслабость меня очень тяготила. Кормили хорошо, но аппетита впервые в жизни ненаблюдалось. С трудом заставлял себя немного съесть. Видимо, много лекарствпринял, токсическое действие какое-то наверняка на организм происходило. Но,слава Богу, жив!

Через неделю — счастье! Приезжаетко мне в госпиталь моя Галинка. Я даже поверить не мог, когда сказали, чтожена ко мне приехала. Пока своими глазами не увидел, всё поверить не мог. Домаоставалась большая семья: старики, дети, младший брат Витя. А главное, всепути, дороги забиты людьми.

Но, когда она узнала, что мужблизко, сразу приняла решение ехать ко мне. Думала ещё, что из госпиталя,может, опять на фронт, под пули. Будет ли ещё возможность увидеться? Моиродители, хоть и любили меня сильно, стали её отговаривать: дорога опасная,военное время, да и денег нет. Случись беда с ней, а они уже старики, что сдетьми-то будет. Но Галинка моя решительно им ответила, что ничего с ней неслучится, а мужа она должна увидеть. Любила она меня очень. Я вот, к слову,удивляюсь иногда, что у молодых любовь быстро проходит. Думаю, если так быстропрошла, то была ли она?

А у нас с Галинкой так было: чемдольше были мы вместе, тем сильнее любили друг друга. Так что чувствовал я еёсамым родным человеком на земле — как в Евангелии сказано: «Они уже не двое, аодна плоть». Да, это правда. Так я и чувствовал. Есть много женщин, и я, какмужчина, вижу, что есть много более красивых, чем моя Галинка. Есть многоболее умных, более обаятельных, более стройных. Ну, каких там ещё? Но роднее,чем она, моя жена, для меня нет никого. И не будет никогда.

То, что нас с ней связывает:весна наша первая, первый поцелуй под яблоней, когда белый цвет осыпал её, моюневесту, и наш первенец, сыночек мой, и дочурка, тревоги, и боли, и радости —разве могу я это всё променять на чужую красотку? Смешно просто. Ну, а неудержусь от соблазна, кому боль причиню? Себе самому!

Ну с чем сравнить-то? Я лучше зародным столом из любимой тарелки да с любимыми людьми щи хлебать буду, чемтайком в ресторане ворованным окороком давиться. Это как в чужом блиндажеобъедки чужие подбирать. Ну мы ж нормальные мужики, объедками не питаемся. Нутак? Ладно, это что-то я пустился в лирическое отступление. Да и сравнения уменя не поэтические. Но думаю, что от всего сердца написал, пусть так иостанется, не буду зачёркивать.

Ехать Галинка решила кратчайшимпутём: на пароходе из Чистых до Казани. Чтобы не отнимать хлеб у детей, ссобой почти не собрала продуктов, взяла самый минимум. Дорога получиласьдлинной и голодной, быстро кончился хлеб, который взяла из дома, хоть ирастягивала, сколько могла. Кто-то из попутчиков, видя, что голодает она,делился с ней своими припасами. Но в то время все почти были голодными.Добралась наконец до госпиталя.

Меня ребята позвали: «Женаприехала!» Я кое-как, пошатываясь, спустился, а часовой Галинку не пускает:«Не положено! Не велено! Попадёт и вам и мне!» Ну, пришлось его чутокотстранить. Говорю ему: «Браток, ты меня не пугай, что попадёт. Мне уже и такпопало—иначе бы в госпитале не лежал». Он сконфузился: «Ладно, — шепчет, —идите тихонько, авось пронесёт, начальство не узнает».

Поднялись ко мне в палату. Я накровать упал, Галинка рядышком на стул села. А тут набежало раненых—ну, совсего этажа, не знаю, как в палату вместились. Все радуются, все хотят хотьсловечком с ней перемолвиться. Вот, дескать, и моя женушка, может, приедет. Недали нам и минуты вдвоём побыть. Засыпали Галинку вопросами. А я, проделавпуть по лестнице, немного отключаться стал, голова кружится, только держу еёза руку и как будто на небесах от счастья. Хорошо, что пришла пожилая санитарка-татарочка. Зашумела:

— Да что ж вы делаете-то?! Дадевчушка же на стуле еле сидит, того и гляди в обморок упадёт! Бледненькаятакая! Уставшая! Да поди и голодная! Ну что с вас, мужиков, взять, хоть чаем-тонапоили её? Нет?! Так! Все по палатам! Сейчас, милая, я тебя покормлю. Доченькамилая!

Мне так стыдно стало. Вот, думаю,не догадался, первым делом покормить жёнушку. Одно извиняет — слабость сильная.Рано, видимо, подниматься и спускаться мне по лестнице было. Санитарочкапринесла Галинке чаю, хлеба. Только вышла, пошли мужики наши в палатупрокрадываться. И каждый гостинчик несёт, усовестился, значит, решил подкормитьгостью. Потихоньку на тумбочку положат и, сконфуженные, скроются. Ну, ни датьни взять — партизаны или разведчики наспецзадании. Столько натаскали, что обратная дорога у Галинки сытная была. Да идомой получилось гостинцы довезти.

Увела нянечка её к себе ночевать,на свою кровать положила, а сама и не спала всю ночь. Очень добрая была. Аутром повидались мы только полчасика. Нужно было жене успеть на обратныйпароход, а путь вверх по реке ещё длиннее. Но успела она мне все новости рассказать,про детишек милых, про родителей, про школу нашу. Обнялись осторожно на прощание,поцеловались. Тут уж, как раньше, не могла она у меня на шее повиснуть, а я немог её на руки подхватить: сам пока на ногах еле держался. И поехала моялюбимая жёнушка назад, домой.

У фронтового друга оказалиськости целыми, и рука быстро зажила. Через неделю провожал его обратно, в полк.Больше мы с ним не увиделись. Позднее узнал о его гибели. Мне же дали месячныйдомашний отпуск, а потом нужно было на комиссию, так как моё ранение оказалосьтяжёлым.

Пришла пора мне оставитьгоспиталь. Надел ботинки с обмотками (сапоги отдал уходившему на фронт другу),заштопанную серую шинельку, старые штаны и гимнастёрку. Дали мне паёк на двоесуток, и отправился я домой. Путь был недолог: Казань — Арыз — Воткинск. ДоЛысьвы пешком. Нашёл попутную подводу, позвонил в свой сельсовет: еду изЛысьвы. Хотел обрадовать родных. И вот когда до дому оставалось километрачетыре, гляжу: бежит мне навстречу моя Галинка, а за ней бежит, спотыкаясь,мама моя. Пришли домой. Слёз женских было море. Не знали, куда посадить, чемнакормить от радости. Сыночек узнал отца, а вот маленькая дочурка отвыкла отменя, дичилась сначала. Но быстро вспомнила и признала.

Нестроевая служба и семья

На комиссии сказал, что чувствуюсебя прекрасно и готов идти на фронт, очень хочу вернуться в родной полк. Номне ответили, что отвоевался я. Выдали справку: годен к нестроевой службе впериод военного времени в тылу.

Отправили меня в учебный батальондля подготовки новобранцев. Командирами отделений были фронтовики, все, безисключения, воевавшие на фронте. Командир учебного батальона, лейтенант, толькочто, как и я, прибывший из госпиталя, ходил с палочкой. Начал я работать.Личный состав учебного батальона получал хорошую подготовку, потом шли благодарственныеписьма с фронта.

Появилась возможность привезтисемью, и я, с разрешения командования, поехал за женой и детьми. Родители моиприняли это «в штыки». Как это можно увозить детей в военное время из деревни,где есть корова, картошка, овощи с огорода. Но Галя решительно настроиласьехать. Мы так натосковались друг по другу, что она наотрез отказалась житьпорознь. Старики стали просить хоть детей оставить, но Галя не согласилась.

Приехали в батальон, дали намкомнату в общежитии, где жил командный состав части. Мои сослуживцы снежностью отнеслись к моим детям, так как многие жили раздельно с семьёй искучали по детишкам. У одного из наших ребят, старшины, погибла семья: жена ималенькая дочь. Она была ровесницей нашей четырёхлетней Надюшке, и старшинаочень привязался к дочурке, всегда встречал её гостинцем. Если нечем угостить,так хоть кусочек сахара даст. Погладит её по кудрявой головёнке, а у самого вглазах такая боль...

Надюша, хоть и малышка,чувствовала его любовь и тоску. Старалась его порадовать, приласкать. Увидитиздалека и бросится к нему, кричит: «Милый мой старшин!» А как-то раз яувидел, что сидит наш старшина на лавочке за сиренью, в стороне от людскихглаз, и рыдает, закрыв лицо руками, только плечи вздрагивают. А рядом с нимсидит моя кнопочка. Сидит как взрослая. Рукой щёку подпёрла, а другой ручонкойгладит старшину по плечу. Утешает.

Устроили мы детей в детский сад,сдали туда же их продуктовые карточки, как и полагалось. Я весь день на службе,кормили нас в столовой батальона. Галя нашла работу в школе. Приведёт она детейиз садика домой, достанет свою пайку хлеба, а ребятишки уже проголодались,смотрят на хлеб голодными глазами. Она, как мать, им всё и отдаст. Я со службыпозднее приходил. Сначала и не понял ничего, только смотрю: худеет моя Галинка,а мне ни звука. Что такое? Потом догадался. Надо было что-то делать, а то онадовела себя до полуобморочного состояния.

С командиром поговорил, и мнеразрешили брать продукты сухим пайком домой. А то виданное ли дело: сам сыт, ажена с детьми голодные. Так что мой паёк начали мы делить на всю семью, сталамоя жёнушка повеселее. Ну а мне не привыкать к трудностям, подтянул ременьпотуже. Вспомнил, как в детстве маме говорил: «Были б кости, мясо нарастёт!»Навсегда запомнил я, как наставлял за столом сынишка сестрёнку: «Ты не чисти,Надя, картошку, ешь её с кожурой, пуще наешься!» Только начал я над дверями,куда ключ от квартиры клали, находить гостинцы: завёрнутые в бумагу ломтикихлеба, кусочки сахара, картофелины. Это ребята, друзья мои, решили нас подкармливать.Так и жили.

Меня всегда трогаливзаимоотношения моих детей. Это, конечно, была заслуга Гали. Она иногда уходилана уроки во вторую смену, оставляя детишек одних, и строго внушала дочкебеспрекословно слушаться старшего брата. Сыну же отдельно наказывала, что он,как взрослый, должен отвечать за младшую сестрёнку. А разница была всего в двагода.

В детском саду старшие ребятапомогали накрывать на столы, так Виталик обязательно бегал проверить, всё лидали сестрёнке. Причём, если давали сладкий чай или компот, он приносил ейсамую большую кружку, а если просто чай с конфеткой, то кружку приносилмаленькую, пусть ей слаще будет. Помогал сестрёнке раздеться, одеться, следил,чтобы шарф не забыла повязать. Надя с гордостью рассказывала дома, как Виталикзаботится о ней и никому не даёт в обиду. А мы с Галинкой слушали этотбесхитростный рассказ, переглядывались и радовались.

Летом мы сумели посадить немногокартошки в поле, и это стало нам хорошим подспорьем. Галя съездила с детьми вдеревню, к дедушке и бабушке, ребятишки окрепли на свежем воздухе и деревенскойпище. Осенью Виталику нужно было идти в первый класс. Родители наши сталипросить, чтобы разрешили мы сыну пожить у них и пойти в школу, где когда-то мыс Галей работали. Галя понимала, как трудно будет ей успевать отводить сына вшколу, дочь в садик, а потом самой бежать на уроки. А я не мог помочь, потомучто обязан был к подъёму солдат (к шести утра) быть в части.

Гале Виталька был особенно дорог,так как, когда я ушёл служить, она невольно делилась с сыночком своимодиночеством, тоской по мужу, невзгодами на работе и в большой семье. Толькопри нём она могла поплакать, а он, как будто всё уже понимал, забирался к ней на колени, обнимал, утешал, как мог.Скрепя сердце, обливаясь слезами, вернулась Галя ко мне с одной Надей, безВиталика.

Почти сразу мы поняли, что нужновезти сына назад. Надюша плакала без брата, и мы слишком сильно тосковали понашему Витальке. Но ехать нам за ним не пришлось. Через две недели бабушка самапривезла внука к нам. Сказала, что он ночи не спал, всё плакал, скучал. Ибабушкино сердце не выдержало.

Но дорогой Виталька сильнопростудился, видимо, ещё сказались его переживания в разлуке с нами. Он заболелвоспалением лёгких. Участковый врач ничего не смог сделать, температура лезлаза сорок градусов. А участковый смотрел на нас холодно и невозмутимо, повторял,что мы слишком беспокойные родители и если ребёнок умрёт, то, значит, медицинаоказалась бессильна и нечего тут истерики устраивать. Я вспылил и ответил, чтомы отказываемся от его услуг. Перевернул весь город и привёз профессора. Оносмотрел нашего сыночка, возмутился неправильным лечением и забрал сына к себев больницу.

Позднее я узнал, что по какому-тостранному совпадению, после моего столкновения с участковым врачом, подугрозой оказалась жизнь его собственной дочери. И когда я встретил этогочеловека год спустя, он очень изменился. На пациентов больше не смотрел холоднои невозмутимо. Видимо, собственные скорби изменили его и научили сочувствию исопереживанию.

Около месяца пробыл сынишка вбольнице, стал поправляться. Галя навещала его каждый вечер, я тоже частоприходил к сыночку. Привели Надю повидаться с братом. Она ему оченьобрадовалась. А потом углядела на столе кусочки хлеба с маслом. У Витальки небыло аппетита, и он ел плохо, а Надя очень удивилась, что кто-то можетотказаться от такого лакомства по собственному желанию. И Виталик, прозрачный ислабенький от болезни, как и раньше, начал ухаживать за сестрёнкой и угощатьеё этими тонюсенькими ломтиками хлеба с едва заметным слоем масла.

Он старательно кормил сестрёнку,а я смотрел на них и чувствовал, как будто время уносилось вспять. И я сновавижу моего Вову, который из последних сил заботится о том, чтобы утешить меняи, сгорая от жара, протягивает мне своих любимых Зайку и Лёву. С трудомудержался, чтобы слеза не покатилась по щеке, чтобы не помешать радости встречимоих детей.

Наконец Виталика выписали. Онпостепенно, очень медленно, выздоравливал. Галя стала заниматься с ним дома попрограмме первого класса, чтобы он не потерял этот учебный год. Учился сынок судовольствием. Как и я, он быстро научился читать. И по вечерам читалсестрёнке книжки.

Чтобы восстановить здоровье сына,нужно было усиленное питание. Но шла война. О том, чтобы отправить Виталика кродителям, вопрос больше не стоял, было понятно, что это невозможно. Неужелинам придётся расстаться и жена с детьми уедут в деревню? Как ни тяжело быломне это, но ради здоровья сына, я уже склонялся к такому варианту. И тут напомощь пришли мои родители. Они без нас вырастили тёлочку, которая стала даватьмолоко.

И мой отец привёл её к нампешком, переправляясь через большие и малые реки, через Уральские горы в такоестрашное и голодное военное время. Делился потом, что особенно опасалсяскрывающихся в лесах голодных дезертиров. Но Бог миловал. Ночевать с коровойего не все, но пускали. Делились скудной едой, а он молоком. И, как мог, помогалпо хозяйству, где была нужда в мужских руках на вдовьих подворьях. Так и пришлиони к нам вдвоём с молодой Бурёнкой. Об этом путешествии можно было бы написатьотдельную книгу. В ноги поклонились мы моему отцу. Не было цены его мужеству,этому, прямо сказать, героическому поступку ради внуков.

Нашёлся сарайчик для нашейБурёнки, ребята помогли заготовить сено. Многие были из деревни и за годывойны соскучились по крестьянской работе, так что просить особо не пришлось,все сами наперебой помощь предлагали. Бурёнка была ещё молодой, в дороге,видимо, натерпелась, стала пугливой. Для того, чтобы её подоить, приходилосьеё привязывать за рога и задние ноги. Но она всё равно ухитрялась лягнутьподойник.

Галинка, однако, была не промах.Я потом смеялся: «Моя жёнушка и тигра бы укротила ради детишек, а тут всеголишь Бурёнушка». Галя быстро нашла подход к корове, и она стала спокойной ибольше не лягалась. Пошёл у них с женой такой мир, что Бурёнка за ней былаготова на край света идти. Даже, наверное, повторить такое же путешествиесогласилась бы.

Очень нам помогла наша Бурёнушка.Виталик на парном молоке быстро окреп. А Надюшка и вообще была готова питьмолочко и утром и вечером. Корова наша, оказалась, стельная. В конце марта онародила бычка. Погода стояла ещё холодная, холодно было и в хлеву. Принесли мытелёночка в комнату, чтобы обсушить и обогреть. Я отгородил для бычка сундукомугол у печки, и мы с женой отлучились по делам.

Бычок быстро освоился, выскочилиз своего уголка и стал бегать по всей комнате. Старался пососать уголкипокрывал на постели. Надюшка забралась на кровать и испуганно косилась нателёнка. А братик обложил сестрёнку подушками, отгонял от неё бычка. Ещё бычокпостоянно делал лужи, и мальчик, чувствуя ответственность за порядок в доме,ходил за ним с тряпкой, вытирая. Так и встретил нас на посту с тряпкой,охраняя сестрёнку. Мы с трудом удержались от смеха, глядя, как величественновосседает Надюшка в подушках, а Виталик, как часовой, охраняет её покой изатирает лужи. Такими дружными росли наши дети.

Вот так и дожили мы до дняПобеды! Но демобилизовали меня только 15.08.1946 года. И вот сегодня,16.08.1946 года, моя толстая кожаная тетрадь, как специально, подошла к концу.Надо будет приобрести новую тетрадь и вести дневник дальше. Жизнь-то продолжается.Только теперь это будет уже совсем другая история —мирная. Как я рад, каксчастлив, что со мной в эту мирную жизнь вступает моя любимая семья! Помогинам, Господи!

Больше книг на Golden-Ship.ru

Взято с сайта: http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=4931445