Слагая любовь
- В зыбком мареве кумача
- предо мной возникает снова
- школа имени Ильича
- ученичества заводского.
- Эта школа недавних дней,
- небогатая, небольшая,
- не какой–нибудь там лицей,
- не гимназия никакая.
- Нету львов у ее ворот,
- нет балконов над головою.
- Ставил стены твои народ
- с ильичевскою простотою.
- Но о тесных твоих цехах,
- о твоем безыскусном зданье
- сохранилось у нас в сердцах
- дорогое воспоминанье.
- Ты, назад тому двадцать лет, —
- или то еще раньше было? —
- нам давала тепло и свет,
- жизни правильной нас учила.
- Как тебе приказал тот класс,
- что Россию ковал и строил,
- ты — спасибо! — учила нас
- с ильичевскою прямотою.
* * *
- Оттого–то, хотя прошли
- над страною большие сроки,
- мы от школы своей вдали
- не забыли ее уроки.
- Оттого–то за годом год,
- не слабея от испытанья,
- до сих пор еще в нас живет
- комсомольское воспитанье.
- У затворенного окна
- в час задумчивости нередко
- мне сквозь струйки дождя видна
- та далекая пятилетка.
- Там владычит Магнитострой,
- там днепровские зори светят.
- Так шагнем же туда с тобой
- через это двадцатилетье!
- …Ночь предутренняя тиха:
- ни извозчика, ни трамвая.
- Спит, как очи, закрыв цеха,
- вся окраина заводская.
- Лишь снежок тех ударных дней
- по–над пригородом столицы
- в блеске газовых фонарей
- озабоченно суетится.
- Словно бы, уважая власть
- большевистского райсовета,
- он не знает, куда упасть,
- и тревожится все об этом.
- Не гудели еще гудки,
- корпуса еще дремлют немо.
- И у табельной нет доски
- комсомольцев моей поэмы.
- …Мы в трамвайные поезда
- молча прыгаем без посадки,
- занимая свои места
- на шатающейся площадке.
- А внутри, примостясь в тепле,
- наши школьные пассажирки
- в твердом инее на стекле
- прогревают дыханием дырки.
- И, впивая звонки и гам.
- приникают привычно быстро
- к этим круглым, как мир, глазкам
- бескорыстного любопытства.
- С белых стекол летит пыльца,
- вырезают на льду сестренки
- звезды армии и сердца,
- уравнения и шестеренки.
- Возникают в снегу окна,
- полудетской рукой согретом,
- комсомольские имена,
- исторические приметы.
- Просто грустно, что в плеске луж,
- в блеске таянья исчезали
- отражения этих душ,
- их бесхитростные скрижали.
- Впрочем, тут разговор иной.
- Время движется, и трамваи
- в одиночестве под Москвой,
- будто мамонты, вымирают.
- Помяни же добром, мой стих,
- гром трамвайных путей Арбата,
- всенародных кондукторш их
- и ушедших в себя вожатых…
- Возле стрелочницы стуча,
- плавно площади огибая,
- к школе имени Ильича
- утром сходятся все трамваи.
- Не теряя в пути минут,
- отовсюду, как по тревоге,
- все тропинки туда бегут
- и торопятся все дороги.
- Проморозясь до синевы,
- сдвинув набок свою фуражку,
- по сухому снежку Москвы
- одиноко шагает Яшка.
- В отрешенных его глазах,
- не сулящих врагу пощады,
- вьется крошечный красный флаг,
- рвутся маленькие снаряды.
- И прямой комиссарский рот,
- отформованный из железа,
- для него одного поет
- Варшавянку и Марсельезу.
- Вдруг пред нами из–за угла,
- в неуклюжих скользя ботинках,
- славно пущенная юла,
- появляется наша Зинка.
- Из–под светлых ее волос,
- разлетевшихся без гребенки,
- вездесущий пылает нос,
- блещут остренькие глазенки.
- Даже грозный мороз не смог
- остудить этой жизни пылкой,
- и клубится над ней парок,
- как над маленькой кипятилкой.
- Из светящейся темноты
- возникает за нею Лизка
- в блеске сказочной красоты,
- в старой кожанке активистки.
- В клубах города и села,
- а тем более в нашей школе
- красота в годы те была
- вроде как под сомненьем, что ли.
- Ну не то чтобы класть запрет,
- но в душе мы решили смело,
- что на стройке железных лет
- ненадежное это дело.
- Не по–ханжески, а всерьез,
- тяготясь красотой досадной,
- волны темных своих волос
- ты отрезала беспощадно.
- И взяла себе, как протест,
- вместе с кожанкою короткой
- громкий голос, широкий жест
- и решительную походку.
- Но наивная хитрость та
- помогала, по счастью, мало:
- русской девушки красота
- все блистательно затмевала.
- Все ребята до одного,
- сердце сверстницы не печаля,
- красоты твоей торжество
- благородно не замечали.
- Так в начале большого дня
- валом катится упоенно
- фезеушная ребятня,
- беззаветный актив района.
- Так вошел в тот немирный год
- на призывный гудок России
- обучающийся народ,
- ополчение индустрии.
- Видно сразу со стороны,
- в обрамлении снега чистом,
- что подростки моей страны
- принаряжены неказисто.
- Не какой–нибудь драп да мех,
- а овчина, сукно и вата.
- И манеры у нас у всех,
- без сомнения, грубоваты.
- Тем, однако, что мы бедны
- и без всяких затей одеты,
- мы не только не смущены,
- а не знаем совсем об этом.
- Да к тому же еще и то,
- что с экскурсиею своею
- мы видали твое пальто
- в залах Ленинского музея.
- Той же марки его сукно,
- только разве почище малость,
- и на те же рубли оно,
- надо думать, приобреталось.
- И приметы того видны,
- как, вернуть ему славу силясь,
- руки верной твоей жены
- не однажды над ним трудились.
- Но на долю еще ее,
- перехватывая дыханье,
- потруднее пришлось шитье,
- горше выпало испытанье.
- Словно утренний снег бледна,
- в потрясенной до слез России
- зашивала на нем она
- два отверстия пулевые
- И сегодня еще живет,
- словно в сердце стучится кто–то,
- незамеченный подвиг гот,
- непосильная та работа…
II
- Держался средь нас обособленно Яшка,
- на наши заботы глядел свысока,
- чему помогали немало тельняшка
- и черный, как буря, бушлат моряка.
- Откуда они появились, не знаю,
- но этот высокий суровый юнец
- носил свой костюм, как артист, возбуждая
- почтенье и зависть десятков сердец.
- Своею манерою замкнуто–властной,
- подчеркнутым знанием темных сторон,
- мужскою эмблемою — пачкою «Басмы» —
- от нас, не куривших, он был отдален.
- Но больше другого его подымало
- и ставило словно бы на пьедестал
- презренье к делам обыденным и малым —
- по флагам и подвигам он тосковал.
- В то время встречались не только в столице,
- вздыхали в десятках ячеек страны
- те юноши, что опоздали родиться
- к тачанкам и трубам гражданской войны.
- Те мальчики храбрые, что не успели
- пройти — на погибель буржуям всех стран! —
- в простреленном шлеме, в пробитой шинели,
- в литавры стуча и гремя в барабан.
- Печалясь о бурях под небом спокойным,
- не знали парнишки, что нам суждеиы
- иные, большие и малые войны
- и вечная слава Великой войны.
- Что нам предназначены щедрой судьбою
- ключи и лопаты в обмерзших руках,
- рытье котлована в степи под Москвою,
- монтаж комбината в уральских степях;
- что нам приготовлена участь другая
- и сроки еще выжидают вдали
- кулацкий обрез, пулемет самурая,
- орудья и танки немецкой земли…
- И Яшка от нашего шумного мира, (
- с холодною яростью сжав желваки,
- под низкие своды районного тира
- нес сердце свое и свои пятаки.
- Лишь там, в полусумраке узкого зала,
- отстрелянным порохом жадно дыша,
- в победных зарницах войны отдыхала
- его оскорбленная жизнью душа.
- Он слал за ударом удар неизменно
- не в заячий бег, не в тигриный прыжок,
- а только в железный монокль Чемберлена,
- в измятый свинцом ненавистный кружок.
- И лорд, обреченно торчащий в подвале,
- бледнел от цилиндра до воротничка,
- когда, как возмездье, пред ним возникали
- бушлат и тельняшка того паренька.
- Темнели в тревожном блистании света
- прицельный зрачок и жестокая бровь…
- Кто мог бы подумать, что в сердце вот Э 1
- средь маршей и пушек ютилась любовь?
- Лица без улыбки ничто не смущало,
- ни слова по дружбе не выболтал он.
- Но школа со всей достоверностью знала,
- что Яшка давно уже в Лизу влюблен.
- Не зря среди песен, свистков, восклицаний
- он мрачно стоял в отдаленье своем,
- когда со звоночком, как фея собраний,
- она появлялась за красным столом.
- Не зря вопреки самовластной натуре
- в часы, когда все торопились домой,
- он, счастье свое ожидая, дежурил —
- девчонкам на радость! — вблизи проходной.
- Но вот — наконец–то! — она выходила
- своим деловито–спокойным шажком.
- Портфель из свирепого лжекрокодила
- был стянут надежно крепчайшим шнурком.
- Известный в широких кругах комсомола
- портфель молодой активистки тех лет
- вмещает эпический слог протоколов,
- набатный язык пролетарских газет.
- В его отделениях, жестких и темных,
- хозяйка хранила немало добра:
- любительский снимок курящейся домны,
- потершийся оттиск большого копра.
- И тут же, в содружестве верном и добром,
- с диктантами школьными вместе лежат
- стихи Маяковского, книжица МОПРа
- и твой незабвенный билет, Охматмлад.
- (Теперь это, может, покажется странным,
- но мы записались оравою всей
- в могучее Общество личной охраны
- младенцев России и их матерей!)
- Была еще в этом портфелике тесном,
- собравшем сурового времени соль,
- из ныне забытой подмостками пьесы
- прямая, как штык, синеблузная роль.
- По не было там ни бесстыжей помады,
- ни скромненькой ленты, ни терпких духов,
- ни светлого зеркальца — тихой отрады
- всех девушек новых и древних веков.
- Скорей бы ответили общему тону,
- портфель, как подсумок, набив дополна,
- полфунта гвоздей, да десяток патронов,
- да кстати к тому образец чугуна.
- И Яшка, в те дни щеголявший привычкой
- (за это, читатель, его не кори),
- как Муций Сцевола, горящею спичкой
- на левой руке нажигать волдыри,
- тот Яшка, что брился два раза в неделю,
- пил пиво и воблу железную ел,
- под радужным взглядом хозяйки портфеля,
- как будто последний мальчишка, робел.
- Но строгую дочь комсомольской эпохи,
- всю жизнь посвятившую радости всех,
- ничуть не тревожили Яшкины вздохи,
- бравада его и отчаянный смех.
- Свиданья вечерние на перекрестках
- и взятый в «Палас» или «Форум» билет
- она принимала по–дружески просто,
- со всем бескорыстием семнадцати лет.
- Она не пыталась никак разобраться
- ни в чувствах его, ни в порывах своих —
- как будто есть ненависть только и братство
- и нет на земле отношений иных.
- Дыша революции воздухом ярким,
- уйдя с головою в сегодняшний мир,
- она не читала сонетов Петрарки,
- трагедий твоих не слыхала, Шекспир.
- Не плакала ночью в постели бессонной
- над светлой тоской поэтических сцен,
- не знала улыбки твоей, Джиоконда,
- и розы твоей не видала, Кармен.
- Вас не было в бедных учебниках наших,
- в программы и тезисы вы не вошли —
- ей вас заменяли плакаты и марши
- и красные лозунги снежной земли.
- Ей вас заменяли фанерные арки,
- и вместо тебя, толстощекий амур,
- в младенческой зелени пыльного парка
- винтовки и молоты грубых скульптур.
- Шагал перед нею дорогой тернистой
- и грозного счастья давал образец
- сошедший с картины «Допрос коммунистов»
- в обмотках и куртке рабочий боец.
- Прельщали ее новостройки России,
- и голову быстро кружил, как вино,
- чугунно–стальной карнавал индустрии
- беззвучных в ту пору экранов кино.
- Когда в накаленных дыханьем потемках
- над пеной твоею, морская волна,
- наш флаг поднимал броненосец «Потемкин» —
- хваталась за Яшкину руку она.
- Но в эту минуту, объятый отвагой,
- он сам, кроме красного флага того,
- он сам, кроме этого алого флага,
- не видел, не слышал, не знал ничего.
- …Украсивши кожанку праздничным бантом,
- любила она под кипеньем небес
- глядеть, как созвездия и транспаранты
- включал, веселясь, предоктябрьский МОГЭС.
- Вблизи от огней, пробегающих юрко,
- случалось и вам увидать в Октябре
- застывшую, как статуэтка, фигурку
- с лицом, обращенным к полночной заре, —
- туда, где в мерцании красок нагретых,
- меж пламенных звезд и полос кумача,
- в стремительных линиях красного света
- мерцало большое лицо Ильича.
III
- За дверью слышен быстрый смех,
- и, тараторя без запинки,
- как сквознячок, в ударный цех
- влетает утренняя Зинка.
- Наперекор журналам мод
- она одета и обута,
- но с хитрой важностью несет,
- сама посмеиваясь, муфту.
- Встречал гудящий школьный двор
- неиссякаемым весельем
- великосветский тот убор —
- голодных частников изделье.
- Он чуждо выглядел среди
- платков и кепок нашей школы,
- значков железных на груди
- и гимнастерок комсомола.
- Он странно выглядел тогда
- под небом пасмурной заставы,
- средь сжатых лозунгов труда
- и твердой четкости устава.
- Но примирял аскетов всех,
- смирял ревнителей народа
- собачьей муфты пестрый мех,
- ее плебейская природа.
- И то влияло на умы,
- что Зинка с нею не носилась,
- а так же весело, как мы,
- к своей обновке относилась.
- Ситро буфетным залита,
- таская гайки и чернила,
- подружке нашей муфта та
- с собачьей верностью служила.
- Сегодня резвый паренек
- в каком–то диком состоянье
- пустил под самый потоло. ч
- то бессловесное созданье.
- И всем свидетелям в урок
- средь ученических пожитков
- из муфты выскочил клубок,
- пошла разматываться нитка.
- За нею, на глазах у всех,
- при разразившемся молчанье,
- пятная весь ударный цех,
- нелепо выпало вязанье.
- …В те дни строительства и битв,
- вопросы все решая жестко,
- мы отрицали старый быт
- с категоричностью подростков.
- Бросались за гражданский борт
- старорежимные привычки —
- и обольстительный комфорт
- и кривобокие вещички.
- Мы презирали самый дух,
- претило нашему сознанью
- занятье праздное старух,
- жеманных барышень вязанье.
- В поющих клетках всей земли,
- как обличенные злодейки,
- когда по городу мы шли,
- пугливо жались канарейки.
- Когда в отцовских сапогах
- шли по заставе дети стали,
- все фикусы в своих горшках,
- как души грешников, дрожали.
- И забивались в тайнички,
- ища блаженного покоя,
- запечной лирики сверчки
- и тараканы домостроя.
- Тебе служили, комсомол,
- в начале первой пятилетки
- простая койка, голый стол,
- нагие доски табуретки.
- Убогий примус на двоих,
- катушка ниток, да иголка,
- да для десятка строгих книг
- прибитая гвоздями полка.
- А в дни пирушек и гостей,
- в час колбасы и винегрета,
- взамен крахмальных скатертей
- шли комсомольские газеты.
- Мы заблуждались, юный брат,
- в своем наивном аскетизме,
- и вскоре наш неверный взгляд
- был опровергнут ходом жизни.
- С тех пор прошло немало лет,
- немало грянуло событий,
- истаял даже самый след
- апологетов общежитий.
- Во мне теперь в помине нет
- непримиримости тогдашней —
- сажусь с женою за обед,
- вдыхаю пар лапши домашней.
- Давно покинул я чердак
- и безо всяких колебаний
- валюсь под липами в гамак
- или валяюсь на диване.
- Я сам, товарищи, завел,
- скатясь к уюту напоследки,
- на мощных тумбах темный стол
- и стулья вместо табуретки.
- Мне по сердцу мой малый дом,
- видавший радости и горе,
- и карта мира над столом,
- и грохот мира в диффузоре.
- В гостях у нынешних друзей
- хожу натертыми полами,
- не отвергаю скатертей,
- не возмущаюсь зеркалами.
- Но я встречал в иных домах
- под сенью вывески советской
- такой чиновничий размах,
- такой бонтон великосветский,
- такой мещанский разворот,
- такую бешеную хватку,
- что даже оторопь берет,
- хоть я неробкого десятка.
- В передних, темных и больших,
- на вешалках, стоящих крепко,
- среди бобровых шапок их
- мне некуда пристроить кепку.
- Прогнув блистательный паркет,
- давя всей тяжестью сознанье,
- огромный высится буфет —
- кумир дворянского собранья.
- Благодарю весьма за честь,
- но в этом доме отчего–то
- я не могу ни пить, ни есть,
- ни слушать светских анекдотов.
- Но память юности зовет,
- как симфоническая тема,
- назад, назад в тот грозный год,
- туда, где ждет моя поэма.
- Где двадцать с лишним лет назад,
- печально теребя косынку,
- в кругу разгневанных орлят,
- как горлинка, томилась Зинка.
- Живя с грозой накоротке
- и чуя молнии сиянье,
- мы увидали в том клубке
- измену нашему призванью.
- Под стук отчетливый минут
- в кругу безусых патриотов
- безмолвно шел нелегкий суд —
- сердец и совести работа.
- Конечно, в бурях наших дней
- лицом к лицу и мы встречали
- крушения горше и трудней
- и посерьезнее печали.
- Но Зинка, Зинка! Как же ты,
- каким путем, скажи на милость,
- с индустриальной высоты
- до рукоделья докатилась?
- Впечатав пальцы, как в затвор,
- в свою военную тельняшку,
- на Зинку бедную в упор
- глядел, прицеливаясь, Яшка.
- Наверно, так, сужая взгляд
- при дымных факелях Конвента,
- глядел мучительно Марат
- на роялистского агента.
- Но в этой девочке была,
- видать, недюжинная сила —
- она на помощь не звала
- и о пощаде не просила.
- И даже в этот горький час
- она раскаивалась мало:
- как будто что–то лучше нас
- сквозь все условности видала.
- И, откатись немного вбок,
- чуть освещенный зимним светом,
- кружился медленно клубок,
- как равнодушная планета.
IV
- На стройке дней непримиримо новых
- сосредоточив помыслы свои,
- взыскательно мы жили и сурово,
- не снисходя до слабостей любви.
- Проблемы брака и вопросы пола,
- боясь погрязть в мещанских мелочах,
- чубатые трибуны комсомола
- не поднимали в огненных речах.
- И девочки железные в тетрадках,
- меж точными деталями станков,
- не рисовали перышком украдкой
- воркующих влюбленно голубков.
- А между тем, неся в охапке ветки,
- жужжанием и щебетом пьяна,
- вдоль корпусов и вышек пятилетки
- к нам на заставу шумно шла весна.
- Еще у нас светилось небо хмуро
- и влажный снег темнел на мостовой,
- а наглые продрогшие амуры
- уже крутились возле проходной.
- Сквозь мутное подтекшее оконце,
- отворенное кем–то, как на грех,
- в лучах внезапно вспыхнувшего солнца
- один из них влетел в ударный цех.
- Склонясь к деталям пристально и близко,
- работал цех под равномерный гул.
- Заметил он в конце пролета Лизку
- и за рукав спецовки потянул.
- Она всем телом обернулась резко
- и замерла, внезапно смущена:
- в дрожащих бликах солнечного блеска
- стоял влюбленный Яшка у окна.
- Но не такой, как прежде, не обычный,
- изученный и вдоль и поперек,
- на улочках окраины фабричной
- тоскующий о бурях паренек.
- Совсем не тот, что, бешено вздыхая
- (он по–иному чувств не выражал),
- ее не раз от школы до трамвая
- вдоль фонарей вечерних провожал.
- Не тот, не тот, что в комсомольских списках
- под номером стоял очередным,
- а ставший вдруг — до боли сердца! — близким,
- до запрещенной слабости родным.
- Растерянно она тянулась к Яшке,
- ужасная ее толкала власть
- к его груди, обтянутой тельняшкой,
- с беспомощным доверием припасть.
- Еще не зная, что случилось с нею,
- неясный шум ловя издалека,
- стояла Лизка, медленно бледнея,
- у своего умолкшего станка.
- И, лишь собрав всю внутреннюю силу,
- воззвав к тому, чем сызмала жила,
- она смятенье сердца подавила
- и мир вокруг глазами обвела.
- Но, рвясь вперед сквозь даль десятилетий,
- ударный цех своею жизнью жил.
- Никто ее паденья не заметил,
- и в нежности никто не уличил.
- Надев на плечи жесткие халаты,
- зажав металл в патроны и тиски,
- самозабвенно шабрили девчата,
- решительно строгали пареньки.
- И во владеньях графики и стали
- на кумачовых лозунгах стены,
- отчаянно бесчинствуя, плясали
- восторженные зайчики весны.
- …Домой шагала дочь своей эпохи
- сквозь вешний плеск, сквозь брызги и ручьи,
- среди людской веселой суматохи,
- в сумятице столичной толчеи.
- Кругом нее, тесня ее сознанье,
- под крик детей и кашель стариков
- как будто непрерывное деянье
- шло таянье задворков и дворов.
- Средь кутерьмы и бестолочи этой
- (как там апрельский день ни назови!)
- ее томили первые приметы
- едва полуосознанной любви.
- У стен, хранящих памятные знаки,
- на каменных аренах площадей
- не отдавала Лизка ей без драки
- ни пяди философии своей.
- Но в темных переулочках попутных,
- глотая воздух влажный, как питье,
- она уже догадывалась смутно
- об истинном значении ее.
- Она сопротивлялась не на шутку,
- шепча заклятья правил и цитат,
- но сердце билось весело и жутко
- под кожанкой, как маленький набат.
- А может, все из–за того лишь было,
- что по пути весенняя капель
- живой водой нечаянно кропила
- ту девочку, несущую портфель?..
- Она свернула влево машинально
- и поднялась по лестнице сырой,
- где в суете квартиры коммунальной
- жила вдвоем со старшею сестрой.
- Они отважно жили и неловко,
- глотали чай вприкуску по утрам,
- обедали в буфетах и столовках
- и одевались лишь по ордерам.
- Их комната, пустынная, как зала,
- в какой солдаты стали на постой,
- как помнится мне, вовсе не блистала
- девической ревнивой чистотой.
- Поблекших стен ничто не украшало,
- лишь выступал из общей пустоты
- один плакат, где узник капитала
- махал платком сквозь ржавые пруты.
- Но в этот синий вечер почему–то
- в мигании шестнадцати свечей
- заброшенным и странно неприютным
- ее жилище показалось ей.
- Листая снимки старого журнала
- или беря учебник со стола,
- она ждала. Чего, сама не знала,
- но как приговоренная ждала.
- И, как бы чуя это, очень скоро,
- как и она, смятен и одинок,
- в полупустом пространстве коридора
- заклокотал пронзительный звонок.
- То из теснин Арбатского района,
- войдя в подъезд или аптечный зал,
- настойчиво, прерывисто, влюбленно
- свою подругу Яшка вызывал.
- …О узенькая будка автомата,
- встань предо мной средь этих строгих строк,
- весь в номерах, фамилиях и датах
- общенья душ фанерный уголок!
- Укромная обитель телефона
- от уличной толпы невдалеке,
- и очередь снабженцев и влюбленных
- с блестящими монетками в руке.
- Не раз и я, как возле двери рая,
- среди аптечных банок и зеркал,
- заветный номер молча повторяя,
- в той очереди маленькой стоял.
- Идут года и кажутся веками;
- давно я стал иною страстью жить,
- и поздними влюбленными звонками
- мне некого и незачем будить.
- Под звездами вечерними России —
- настала их волшебная пора! —
- вбегают в будку юноши другие,
- другие повторяя номера.
- У автомата по пути помешкав,
- припоминая молодость свою,
- я счастья их не омрачу усмешкой,
- а только так, без дела, постою.
- Я счастья их не оскорблю улыбкой —
- пускай они в твоих огнях, Арбат,
- проходят рядом медленно и зыбко,
- как Лизка с Яшкой двадцать лет назад.
- Под синезвездным куполом вселенной,
- то говоря, то затихая вновь,
- они кружились робко и блаженно
- в твоих владеньях, первая любовь.
- В кругу твоих полууснувших улиц,
- твоих мостов, молчащих над рекой,
- и на пустом бульварике очнулись
- пред струганою длинною скамьей.
- На гравии, уже слегка подталом,
- осыпанная блестками луны,
- она одна отчетливо стояла
- средь голых веток ночи и весны.
- (Скамья любви, приют недолгий счастья,
- когда светло и празднично вокруг,
- ты целиком находишься во власти
- горластых нянек, призрачных старух.
- Но лишь затихнет шум дневных событий,
- и в синем небе звезды заблестят,
- из кухонек, казарм и общежитий
- сюда толпой влюбленные спешат.
- Недаром же в аллее полутемной
- тебя воздвигли плотник и кузнец —
- тесовый трон любовников бездомных,
- ночной приют пылающих сердец.)
- Подвижница райкомовских отделов,
- десятки дел хранящая в уме,
- конечно же, ни разу не сидела
- на этой подозрительной скамье.
- Еще вчера с презрительной опаской,
- не вынимая из карманов рук,
- она глядела издали на сказку
- записочек, свиданий и разлук.
- И вот, сама винясь перед собою,
- страдая от гражданского стыда,
- протоптанной влюбленными тропою
- она пришла за Яшкою сюда.
- Но, раз уж это все–таки случилось,
- ей не к лицу топтаться на краю,
- и. словно в бездну, Лизка опустилась
- на старую волшебную скамью.
- Струясь, мерцала лунная тропинка,
- от нежности кружилась голова…
- Чуть наклонясь, ничтожную пушинку
- она сияла у Яшки с рукава.
- Быть может, это личное движенье
- строительницы времени того
- теперь не много даст воображенью
- или не скажет вовсе ничего.
- Но смысл его до боли понял Яшка:
- свершилось то, чего он так хотел!
- Высокий лоб, увенчанный фуражкой,
- в предчувствии любви похолодел.
- Его душе, измученной желаньем,
- томящейся без славы и побед,
- оно сказало больше, чем признанье,
- и требовало большего в ответ.
- И в обнаженной липовой аллее
- (актив Москвы, шуми и протестуй!),
- идя на все и все–таки робея,
- он ей нанес свой первый поцелуй…
- Такое ощущение едва ли
- кому из нас случалось испытать.
- Мы никого тогда не целовали,
- и нас никто не смел поцеловать.
- Был поцелуй решением подростков
- искоренен, как чуждый и пустой.
- Мы жали руки весело и жестко
- взамен всего тяжелой пятерней.
- Той, что в ожогах, ссадинах, порезах,
- уже верша недетские дела,
- у пахоты и грозного железа
- свой темный цвет и силу заняла.
- Той самою рукою пятипалой,
- что кровью жил и мускулами уз
- все пять частей земли уже связала
- в одной ладони дружеский союз.
V
- Зинка, тоненькая юла,
- удивительная девчонка,
- с овдовевшим отцом жила
- в двух малюсеньких комнатенках.
- В немудреной квартирке той
- от порога до одеяла
- целомудренной чистотой
- и достоинством все дышало.
- На окне умывался кот,
- на кровати мерцали шишки,
- осторожно хранил комод
- перештопанное бельишко.
- Сохранялся любовно тут,
- как положено, честь по чести,
- небогатой семьи уют,
- милый быт заводских предместий.
- В стародавние времена,
- чуть не в прошлом еще столетье,
- молодая тогда жена
- заводила порядки эти.
- От темна и до темноты
- пыль невидимую стирала,
- пересаживала цветы,
- шила, стряпала и стирала.
- И стараньем ее дошли
- до преддверия пятилетки
- сквозь пожары большой земли
- эти скатерки и салфетки.
- Но от будничной суеты,
- редкой женщине незнакомой,
- над корытом да у плиты
- уходилась хозяйка дома.
- Поглотала микстур с трудом,
- постонала, теряя силы,
- и однажды, осенним днем,
- отчужденно глаза закрыла.
- Меж державных своих забот,
- сотрясая веков устои,
- не заметил тогда народ
- то событие небольшое.
- Лишь оплакал ее конец
- над могильной сырой землею
- неутешный один вдовец
- с комсомолкою–сиротою.
- Горю вздохами не помочь.
- Поневоле или с охотой,
- но взяла в свои руки дочь
- материнскую всю работу.
- Постирала отцу белье,
- подбелила печурку мелом,
- и хозяйство в руках ее
- снова весело загудело.
- Нет ни пятнышка на полах,
- на обоях ни паутинки.
- Все соседки в очередях
- не нахвалятся нашей Зинкой.
- И, покусывая леденец,
- чай отхлебывая из кружки,
- все внимательнее отец
- на родную глядит девчушку.
- Как–то исподволь, в ходе дней
- улыбаясь чуть виновато,
- эта девочка все полней
- возмещала его утрату.
- Утром, в самом начале дня,
- словно самое дорогое,
- дочки ранняя суетня
- в тесной кухоньке за стеною.
- А в морозные вечера
- жизнь дает ему в утешенье
- шорох книги и скрип пера —
- мудрость Зинкиного ученья.
- И, наверное, оттого,
- а не так еще отчего–то,
- дело ладится у него,
- веселее идет работа.
- От рабочего ветерка,
- словно чистенькие подружки,
- с быстрым шелестом с верстака,
- завиваясь, слетают стружки.
- Как получку вручит завод,
- он от скудных своих излишков
- то на кофточку ей возьмет,
- то какую–то купит книжку.
- Затуманится Зинкин глаз,
- зарумянятся щеки жарко
- от его осторожных ласк,
- неумелых его подарков.
- …Средь платочков и скатертей,
- в ящик сложенных с прилежаньем,
- в час приборки попалось ей
- незаконченное вязанье.
- Незадолго до смерти мать,
- пошептавшись сама с собою,
- начала для отца вязать
- синий шарф с голубой каймою.
- Дескать, пусть он на склоне лет
- всем теплом, что в себе скрывает,
- как последний ее привет,
- душу близкую согревает.
- Потому–то теперь само
- это выглядело вязанье,
- как непосланное письмо,
- неуслышанное признанье.
- И у Зинки в тот раз точь–в–точь
- сердце самое колыхнуло,
- словно бы ненароком дочь
- в душу матери заглянула.
- Так ли сказано, или нет,
- но взялась она за вязанье,
- материнский храня секрет,
- исполняя ее желанье.
- …В суете выходного дня
- вдоль заставы шагали бойко
- Лизка с Яшкой да с ними я —
- кавалерии легкой тройка.
- (Яшка, сморщив брезгливо нос,
- никому не давая спуску,
- с удовольствием скрытым нес
- ту воинственную нагрузку.)
- Не смахнув с башмаков земли,
- пыль не вытерши с голенища,
- как История, мы вошли
- в это тихонькое жилище.
- Как актив и предполагал,
- наполняя углы косые,
- здесь, в передней еще, стоял
- запах мелкой буржуазии.
- И уж слишком–то весела
- (хоть бы цвет поскромней немножко)
- прямо в царство ее вела
- хитро постланная дорожка.
- Предвкусив ритуал суда
- и романтику приключенья,
- Яшка первый шагнул туда
- в острой жажде разоблаченья.
- За накрытым с утра столом,
- отодвинув в сторонку чашки.
- два любителя в царстве том
- с подковыркой играли в шашки.
- Но на нас они сквозь махру
- глаз не подняли отчего–то:
- то ли вовсе ушли в игру,
- то ли, может, с каким расчетом
- Мы глядели пока тайком,
- сожалея о нашей Зинке,
- на развешанные кругом
- занавесочки и картинки.
- Души гордые, с детских лет
- властно взятые пятилеткой,
- кособокий потряс буфет
- и цветастенькая кушетка.
- Наполняя всю жизнь вокруг,
- фикус важно торчал из бочки,
- словно добрый тлетворный дух
- обывательского мирочка.
- В этой жалкой чужой стране,
- по–хозяйски освоясь скоро,
- к фотографиям на стене
- мы шагнули, как прокуроры.
- Удивило тогда дружков,
- что на снимках на этих нету
- ни манишек, ни котелков,
- соответствующих буфету.
- Не какие–нибудь тузы
- и раскормленные голубки,
- а платочки и картузы,
- телогрейки да полушубки.
- Лица слесарей и портных,
- молодаечки и старухи.
- И лежали у всех у них
- на коленях большие руки —
- те, что ради своей земли
- шили, сеяли и тесали,
- все хотели и все могли,
- все без устали создавали
- Яшку сразу к себе привлек —
- примечательный в самом деле
- шрамом, врубленным поперек,
- человек в боевой шинели.
- Он стоял, как приказ, прямой…
- Ах, как гордо она надета,
- та буденовка со звездой,
- освещающей полпланеты!
- Смерть и слава молчат в клинке,
- дым и песня летят вдогонку…
- На крушившей врага руке
- примостилась его девчонка.
- В голубиных озерцах глаз
- ярко светится вера в чудо,
- и с доверчивостью на нас
- наша Зинка глядит оттуда.
- В тусклых зеркальцах прошлых дней
- с зыбкой точностью отражалась
- жизнь, что, право, куда сложней,
- чем до этого нам казалось.
- Саркастические умы,
- все отчаянные ребята,
- перед нею притихли мы,
- словно в чем–нибудь виноваты.
Смеляков Ярослав Васильевич
РАБОТА И ЛЮБОВЬ
Редактор Д. Ковалев Художник Г. Дмитриев
Худож редактор Н Печникова Техн. ред. Н. Михайловская
А 03676 Подп. к печ. 5/У 11 1960 г.
Бум 84X 1081/32. Печ. л. 8.5(13.93).
Уч. — изд. л. 9.3. Заказ 615.
Тираж 10 000 экз. Цена 4 р. 65 к
С 1/1 1961 г. цена 47 коп.
Типография «Красное знамя» изд–во «Молодая гвардия».
Москва. А-55. Сущевская, 21.