СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ
«Вот опять загорятся пески…»
- Вот опять загорятся пески,
- Замаячится море огнями,
- Будут звездные всплески
- Пьяными.
- А рядом, в пустыне,
- Где не видно солнца в яркости,
- Новые в ночь остынут
- Кости.
- Серенадная ночь заглушит
- Образы, сонно, на крышах.
- И будет медлительней шаг
- Души.
- Луна, подражая кубистам,
- Фантазию встретит на городе,
- И опять я один из ста
- Буду голоден.
- Будет снова мята постель,
- От придуманных дерзостей,
- Буду силиться писать нежности,
- Стихи.
- Захочу опять искриться,
- Как на пальмах самум,
- Чтоб не узнать самому
- Муть лица.
- И опять окрылено, вдруг,
- Перепутаю райские ценности
- И устану усталость нести
- К утру.
Сборник стихов. 1930. Выпуск III.
«И будет день тяжелый и святой…»
- И будет день тяжелый и святой,
- На желтых листьях осень станет биться,
- И ветер, стиснутый дождливою водой,
- Приблизить резко огненные лица.
- Сплетется мост добра и зла,
- Настанет бредь беснующих молений
- И разума — в знакомой лени —
- Звездой взмятется синяя зола.
- А телу жуткая миражится печаль
- — В высоком ястребе подстреленный полет —
- Покорные потери на плечах,
- Легчайший взмах и недолет.
«Стихает бред…»
- Стихает бред
- Нежности, слов и зла;
- В добре
- Окаянной повисла
- Тоска.
- В скате
- Стиснутых дней
- — Песков
- Сковано
- Все, что обиднее.
- Любви звонкое горе,
- Напряженной ночью в пустыне
- Стынет
- В горле.
- Необыкновенные круги
- Благополучия: —
- Круче,
- Лунного моря на скалах,
- Падают руки.
- Берложной убыли, —
- В нетерпеливом оскале,
- — Губы.
- И умирает
- Святое противоречие
- Без встречи
- Рая.
- Звенит тишина в виске,
- Стынуть в небе образы,
- Дымятся звездные росы
- В песке.
«Числа» 1930, № 2–3
«Загорятся упорно глаза…»
- Загорятся упорно глаза,
- Метнутся сполохами души
- И тяжесть видений сдушит
- — Голоса.
- А потом, исступленные сны
- Звездопадами в черное море,
- Будут вязнуть криком лесным
- В горе.
- Обползет круг в тишине
- Равноценность, с правом единым,
- И повиснуть крылья льдинами
- В вышине.
- К небу, опять, побредут
- Без дорог — навзничь — на горы,
- Впереди человек на кресте и в бреду
- Загорится.
- Ожидать будут вновь по ночам
- Напряженного, тихого шепота
- И земного, берложного пота
- Палача.
«За горой залегла последняя ночь…»
- За горой залегла последняя ночь,
- С красной луной недвижной в зените
- И шуршать облака паутиновых нитей;
- На осенних кустах умирают мучительно розы,
- Море рвется меж скалами в звездные клочья.
- В памяти образы холодной земли, —
- Человеческой жизни любовные взятки,
- И слов искупленья торопливых и зябких,
- И Бога их звонкие ветры мели,
- К ангелам входа, глухонемым и безумным…
- Человеческий мост из сплетенных людей,
- Прикрепленный к райскому дереву знанья! —
- — Стонал и метался под тяжестью сна
- Веры, любви и надежды, и тяжестью тела,
- Об дерево бился — паденьем в огонь лебедей.
«Числа» 1931, № 5
«Туманами образы от рая до ада…»
- Туманами образы от рая до ада
- Из болот до вершин, к исступленью
- И стынут смертельною ленью,
- И цепкими взмахами падают.
- Измеряет в душе полуночные будни
- Спокойное райское море,
- В жизни безумное горе
- Без веры, любви — блудное.
- Усталость природно разумная —
- Постоянной, невольной бедности —
- Силится душу на звезды нести
- В последнюю, умирая, грозу.
- Кто-то упорный любви хотел,
- Чтоб на земле (ведь больше нигде)
- Из-за счастья скомканных дел —
- Корчилось битое тело.
«О тишине мельчайшего дробленья…»
- О тишине мельчайшего дробленья,
- Из ничего оглохнувшего зова —
- Луна молчит и море из низов
- Буранами застыло в звеньях.
- Молчит душа, взметенная насильем
- Невольной жизни — райского закона,
- Ум загнанный молитвою закован
- И снится бунт ему о силе.
- Тяжелым шагом Демоны повисли
- Над простотой — о, так безумной, — рая
- И слово в горле пламенем сгорает.
- Взлетают вдруг и замирают мысли.
- И умирает ночь, как умирает день,
- Такие разные и равные друг другу,
- Сжигая образы по облачному кругу,
- Молчит душа, безлюдная везде.
- «Лес, вечер, покой…»
- Лес, вечер, покой,
- Пролетают торжественно птицы,
- Умирают звездные лица В траве под ногой.
- Замирает в висках на дне
- Напряженность скользкого гнева.
- …Запах ушедших дней,
- Запад осенний в огне…
- На деревьях цветет тишина,
- — Покорный, привычный плен —
- Так, не сжимая колен,
- В любви догорает жена.
«Числа» 1933, № 7–8
«Все тот же день всегда и снова…»
- Все тот же день всегда и снова,
- Все тянется крылом к закату доплеснуть.
- Вот нежность вечера у озера лесного,
- Глядит заклятостью хмельного слова
- В случайную мою неясную весну.
- — Неясная, как будто день печали,
- Поет весна в сиреневых кустах;
- Хотел и я запить, но песни лишь кричали,
- Хотя б во сне… — о, только бы молчали
- Проклятья детства моего и страх.
- И этот день, чтоб только заблудиться,
- В таких отчетливых и узких коридорах,
- Вот в липком холоде, — и спится и не спится,
- Как стынут замертво неистовые лица,
- Под тяжким взглядом уличного вздора.
- О, если б дни слагались из ночей!..
- Чем ночь темней — беспомощность яснее:
- Безумный я, преступный и ничей.
«Встречи» 1934, № 6
«Тишина, всплеск огней, тишина…»
Георгию Иванову
- Тишина, всплеск огней, тишина.
- Паруса привиденьями в воду повисли.
- — Слушай, молчи, — это слишком немыслимо,
- Ведь там наша жизнь решена. —
- Только память о смерти сотри.
- — Ах, слова это звездные пропасти,
- И разума нам не спасти,
- Посмотри, вот туда посмотри. —
- Небо там, где-то, везде, —
- Все равно, где глаза, и где взгляды потерей, —
- Там, где парус вздыблен реей,
- Загоралась печаль на прекрасной звезде.
- Там наверное сердцу остыть.
- Там сердце не станет биться.
- Вот так умирает птица,
- Вера, надежда, и стыд.
«Современные записки» Кн. LX, 1936
«Стихает день в мерцаньи паутин…»
- Стихает день в мерцаньи паутин,
- Тревожней птиц полет в лиловом отдаленьи,
- И сердцу хочется лишь от себя уйти,
- Куда то в сторону, где в медленном пути
- Печальной осени холодны я колени.
- Холодный шорох в хрупкой вышине
- Скользит к земле прозрачным листопадом,
- И солнце, будто бы огромная лампада,
- Пролившись западом, припало к тишине.
- Какие страшные глаза утрат,
- Когда за них в борьбе смертельное виденье!
- Такая будет ночь, такое — до утра…
- Вот ледяным бичом затихшего бедра
- Касается уже крылатое паденье.
- Касается, и будто нет спасенья;
- Оно звенит, как колокольный бред: —
- Да, гибель здесь, вот в этом Ноябре,
- И не было, не будет воскресенья.
- Спасенья нет. Но отчего легко,
- Как в юных снах, — их взрослые не хвалят, —
- Как будто близко то, что было далеко,
- Как будто музыкою огненной влеком —
- Опять идти дорогой Парсифаля.
Альманах «Круг» № 1, 1936
«Цветы отцветают, не надо иллюзий…»
- Цветы отцветают, не надо иллюзий,
- Недетское время бродить по полям,
- Недетской тревогой о загнанной музе,
- Срываясь за ветром, шумят тополя.
- Не надо тоски, этой ломкой надежды, —
- Ведь тело привыкнет навыки хотеть —
- До солнца тянутся, без всякой одежды.
- Навыки Икаром крылатым гореть.
- Не надо иллюзий и правды не надо, —
- Правдивое стало как спутанный бред,
- И только вот сердце, как будто, не радо
- Опять не казаться огромным в добре.
- Огромным, как море — сквозь ночи и холод,
- Оно, наконец, заблудилось о крови,
- Теперь под рукою, как медленный молот,
- Ударом последним упасть норовит.
- Ну, что же, крылатый… Печальная птица
- Бескрыло прижалась к холодной земле…
- Ведь тело привыкнет над, кротостью биться,
- В потуге бессмертья метаться и млеть.
Альманах «Круг» № 2, 1937
«Разверзается небо и падают в ночь…»
- Разверзается небо и падают в ночь
- Учащенным дыханием дни;
- За такое виденье ты мне напророчь
- Путь туда, где герои одни.
- Может быть я тогда вдруг от них убегу,
- Чтобы в поле быть снова одним,
- Может быть и тогда моих стиснутых губ
- Не коснутся любовий огни.
- Все равно, напророчь, — я не знаю к чему
- Приведет меня жаждущий бред, —
- Суждено ли мне выпить истошную муть
- До конца в непочатом добре.
- Или может быть небо мне только грозит
- Перевернутым дном наших дней,—
- Но я вижу надежду, надежда сквозит
- В его опрокинутом дне.
- Напророчь мне огромное царство мое,
- Где с улыбкой и сеют и жнут, —
- О потерянном царстве, где сердце твое,
- Где ушедших и любят и ждут.
«Русские Записки». 1937. № 2
I. «По юности — срывается и бьется тело…»
- По юности — срывается и бьется тело.
- Величье старости! — Какое дело мне
- Во всем таком бреду, какое дело
- В тех утешениях на медленном огне.
- Еще в руках легки угрозы неба,
- Еще миражи слов крылатых по плечу,
- Но чаще кажется, что жизнь без сил и слепа.
- И вот тогда я будто в сон кричу —
- Кричу неистово колеблющейся тверди,
- О чем кричу — не знаю сам тогда, —
- О нежности, и что сильнее смерти,
- О счастьи, кажется, о теле навсегда.
II. «Пройди сквозь сон, пройди сквозь эту вечность…»
- Пройди сквозь сон, пройди сквозь эту вечность,
- Судьба беду такую не поймет,
- Как с высоты подстреленный полет —
- Ее слепит убийства безупречность.
- Но будет так: взметнешься ты
- Из этой липкой пустоты,
- И день в улыбке голубой
- Восстанет плотью высоты
- Между тобою и судьбой.
- Наперекор всему спасенью верь
- Наперекор мучительным виденьям.
- Не доверяйся блудным теням,
- Так всечеловеческим теперь.
- Не верь рабам, что счастья нет,
- Они судьбе такой покорны,
- Ее принес им ангел черный,
- Пронзая страхом тихий свет,
- Судьбою тоже обольщенный.
III. «Не говори, заступница моя…»
- Не говори, заступница моя,
- Об этом дне — ближайшем для расплаты;
- За всем ушедшим сторожа стоять
- Каких-то сил безумных и крылатых.
- За все ответят в этот день они
- Пред вечным равнодушнейшим Пилатом,
- И будут гневны звездные огни
- На каждом существе крылатом.
- Подруга трудная, теперь одна любовь,
- Она и ты, но больше нет надежды
- На перекрестке мира распахнуться вновь
- Без разума, проклятья и одежды.
- Я не отдам тебя ни другу, ни врагу, —
- Смотри, душа, мы погибаем оба, —
- Тебя в себе я цепко сберегу
- Последней верностью отчаянья — до гроба.
- И что отдать, и надо ли, за то,
- Чтоб нежности прошедшее виденье
- Остановило сетью золотой
- Любви взлетавшей скользкое паденье.
Альманах «Круг» № 3, 1938
Сумасшедший
- Влажный снег, луна в зените,
- Странный город, неживой,
- Стынет, стиснутый в граните.
- Речка красной синевой.
- Ночь все длится, — будет длиться,
- Будет длиться тишина, —
- Будто силится молиться
- Нелюбимая жена.
- Вавилоном иль Содомом
- Было ль место для зверей,
- Кто там прячется за домом, —
- Отворите дверь скорей.
- Еле жив я в этом мире
- Нелюбовном, немирском;
- Как чума на блудном пире —
- Кровь на счастии людском.
- Отпустите, я невинный,
- Мы невинны и в добре…
- Жили-были… Свет звериный
- Криком воет во дворе;
- Все заглядывает в душу
- Из пустого далека —
- Это он метелит стужу
- Дни и годы и века;
- Это он распятым миром
- Распростерся над душой…
- А ведь было в свете милом
- Много радости большой.
- Сердца нет, но так и надо:
- Вместо сердца — волчья пасть,
- Равнодушие лишь радо —
- Чтобы падалью упасть.
- Отворите дверь скорее —
- На земле мы все цари…
- Флаг любви на каждой рее…
- Боль святая, отвори.
«Новоселье», 1949. № 39–41
«Желтеют листья тополей…»
- Желтеют листья тополей.
- И это — осень. Бог тебе порукой —
- Слепого сердца не жалей,
- Будь осияннее, светлей
- С твоею темною подругой.
- И будут снежные глаза
- На зимней чистой и пустой дороге,
- И поседеют волоса
- И ближе станут небеса,
- И ты остынешь в добром Боге.
«Осенний свет вокруг. Душе светло…»
- Осенний свет вокруг. Душе светло.
- Печаль и свет — от края и до края.
- И смерть легка, как птица голубая,
- Летящая в небесное село.
- Она вся в золоте. Она тревожно
- Обходит нас, по западу скользя…
- Не плачь, дитя, нельзя не быть, нельзя,—
- Благословенно все и все возможно.
«Настигли сумерки холодною тропой…»
- Настигли сумерки холодною тропой,
- И зимний лес во тьме без шороха, пустыней.
- Итак, беспечное, мне пой или не пой,
- Но тело снов моих когда-нибудь остынет,
- Когда-нибудь, ведь, пой или не пой.
- Не легче мне, что звездное здесь вижу,
- Не легче мне, что не своей рукой
- В глазах моих все эти звезды выжгу
- Рукою вечности, чудовищно слепой.
- И что припала ты, горючая, ко мне, —
- Тебя, посредницу, жалеть я не умею,
- Такие же, как ты, средь стиснутых камней
- На кладбище теперь наверно леденеют,
- А ты со мной, и радуйся в огне!..
- И знаю я, что ты одна не в силах
- Своим сияньем сметь, своими снами знать
- Какая музыка земли тебя носила,
- С какою силою ты будешь отлетать.
«Зеленый свет, весна и ты в лесу…»
- Зеленый свет, весна и ты в лесу.
- Тиха в руках воздушная прохлада.
- Не в первый раз я этот дар несу
- Так бережно, как будто навесу
- Вся жизнь моя, ушедшая из ада.
- Ненужная в законе диких лет,
- Я знаю, здесь — ты больше всех законов
- О, нежность детская, тебе во след
- Стремится все — и тьма, и свет,
- И тишина среди распевных звонов.
- Пройдите, годы, мимо, стороной, —
- Вас много было ни живых, ни мертвых, —
- Ведь день взошел сияющей страной,
- Он весь всему подобен и иной,
- На небесах землею распростертых.
Жизнь
- Где нет надежд, любви, призваний,
- Где сердце холодно молчит,
- Где, в час весны высокий, ранний,
- В окно никто не постучит, —
- Ее я вижу затаенной,
- Униженной, и все ж влюбленной.
- С каким неведомым названьем
- Из дальних лет она летит,
- Каким еще очарованьем
- Или слезами — отзвенит, —
- Всегда мучительно знакома
- От роста ввысь и до излома.
- И под какими небесами
- Зажжет она свои огни,
- Мерцая темными глазами
- На догорающие дни,
- И не уклонится от взгляда,
- Когда измучена и смята.
- Но если в ком-нибудь она,
- Как бы к самой себе влекома,
- Самовлюбленна и одна,
- Без родины, людей и дома, —
- Она уйдет, и навсегда,
- Без памяти и без следа.
Антология «На Западе», 1953
«Сияет свет утра. Сияние беспечно…»
- Сияет свет утра. Сияние беспечно
- На крыльях бабочки (весенним днем
- в глазах людей взволнован он извечно
- всепретворяющим каким-то бытием).
- Беги, дитя, за райским излучением
- Из глаз твоих струящимся, беги,
- Не растеряй его высокое значенье,
- Улыбкой верности как счастье сбереги.
- И я, и ты, — мы оба не случайно
- В пожар земли не верим, не хотим;
- Ты — радостью, я — радостью печальной,
- Быть может, к звездам скоро улетим.
Журнал «Грани» 1959, № 44
«Вот так, вдруг залетев в тупик…»
- Вот так, вдруг залетев в тупик,
- Вдруг пробуждается душа,
- Чтоб видеть, как тоской велик,
- Земли перегруженный шаг,
- Чтоб видеть, как больна она,
- Вся эта звездная земля,
- И как устала изумлять —
- Извечно в ледяных волнах —
- Красиво мертвая луна…
- Я не знаю что там — за чертой,
- Откуда явился герой;
- Говорят — пустота,
- Говорят — темнота,
- Говорят, что родятся на свет,
- Чтоб пред Богом держать ответ;
- Но родиться так тоже могла б
- Пустая, бездонная мгла.
«Куда-то прочь ушли спокойные туманы…»
- Куда-то прочь ушли спокойные туманы.
- И утро стало вновь средь росистых полей;
- С дарами для земли, с дарами для людей
- Текут, плывут лучи — златые караваны.
- До корневой, живой и влажной глуби
- Припали солнце, свет и жизни час большой
- Высокий час утра, с намеренной душой
- Как та душа, что рано мною любит.
- Что, человек, в тени прижался ты к стене!
- Беги, скорей беги с любовною подругой
- До поля радости, труда, усталости упругой.
- Чтоб счастьем прозвенеть вам в солнечном звене.
Под названием «Утро» включено в сборник стихов «В потоке света» (Париж, 1949).
Приложение. НИКОЛАЙ ОЦУП. Рецензия на книгу В. Мамченко «В ПОТОКЕ СВЕТА» (Париж, 1949)
К стихам В. Мамченко уже давно читатель ответственный перестал относиться как к замысловатому ребусу: их стиль, чем дальше, тем очевиднее, подтверждал, что автор владеет всеми средствами современной поэтической техники, но отказывается сознательно от готовых приемов и, что важнее всего, пытается запечатлеть свое непрерывное усилие изменить что-то в себе и в окружающих.
Конечно, уже много раньше Ницше, философ и поэт умели требовать от себя и от других людей мыслящих и сочиняющих как бы вещественных доказательств подлинности их дела жизни. Но может быть именно от Ницше (и Маркса) естественнее всего вести начало новейшей эпохи в истории культуры, и потому имя его не случайно приходит на память каждый раз, когда воля нового искателя новых идей или звуков возвращает нас к трудной и необходимой проверке истоков нашего века. Ведь и чуть-чуть развращенный поверхностным успехом экзистенциализм лишь договаривает то, над чем отшельники-одиночки работают в уединении, неизбежно трагическом: где-то там, во второй половине прошлого столетия, рухнули окончательно основы одного мира, но еще и в малой степени не удалось его заменить другим, новым. Идеи-чувства, изнемогающие в усилии, наперекор очевидности, даровать нашей переходной эпохе еще не достижимое согласие муз, относятся к едва ли не самому благородному владению человека этих лет.
От Баратынского, если говорить о поэзии русской, идет в ней линия мысли, не боящейся одиночества, непризнания. У одного из замечательнейших современников Пушкина, у автора стихов «Последний поэт» и «Последняя смерть», в лучших созданиях трудного, почти «корявого», поражает всегда (в лирике, не в поэмах) решимость оставаться от всех в стороне и высокая требовательность не только к себе, но и к читателю. Баратынский — поющая мысль.
Всякое утверждение родства между музами поэтов не может быть бесспорным. Но так же, как например Гумилев чем-то напоминает Лермонтова (как бы ни были очевидны различия в качестве или технике их поэзии), так же Мамченко не раз лично меня заставил вспомнить Баратынского и Ницше (удивительного, кстати, не только в философии, но и в чистой лирике и даже, говоря формально, в мастерстве стихотворца).
Подвижническая муза Мамченко не берет себе на венок «тафтяные цветы», мир ее суров, почти аскетичен. Может быть, именно поэтому вступает она в более интимное, более тайное соприкосновение с человеком и внешним миром, чем поэзия внешне отзывчивая, но внутри себя недостаточно напряженная.
Неясность Мамченко? Недоговоренность? Но… lе sens trop precis rature ta vague litterature. К тому же, «В потоке света» — еще один шаг вперед (по сравнению с «Тяжелыми птицами» и со «Звездами в аду») на пути к прекрасной ясности, если и неотъемлемой от лучших созданий поэзии, то все же допускающей отклонения, поиски, риск…
Стиль Мамченко — гарантия его самобытности. Если он и соприкасается с чужими вдохновениями, то в своей поэзии-мысли-жизни он все преображает по своему, и всеобщее идет у него в обработку наравне с собственными находками, плаченными дорого.
«Высокое косноязычье» поэта требует от читателя все меньше усилий, потому что светлеет глубина его лирики, яснее и проще она «в потоке света».
Но приближаясь к законам обычной логики языка, Мамченко не уступает своих трудных особенностей, продолжает вести читателя к тому, к чему этого рода искусство не может не вести: к сотрудничеству, к ответному напряжению духовных сил.
Можно, мне кажется, утверждать, что никогда еще никакой поэзии зарубежной не удавалось организовать в каком-то общем, едва ли не патетическом, служении столько людей, отдающих так много сил работе над стихами. Объясняется это, конечно, прежде всего прямым воздействием на каждого, кто мыслит и пишет по-русски, тех учителей (в самом высоком смысле слова), которыми так богата русская поэзия от Пушкина до сегодня.
Обилие и разнообразие поэтических дарований отмечалось недавно в связи с выходом в свет антологии советской поэзии. Эмиграция, с ее отрывом от всего, или почти от всего, что называется родиной, приобрела, если и не прямое чувство «иной родины», то, во всяком случае, особо-углубленное сознание общности человеческих судеб. «Они и оне» в нашем зарубежьи заслуживают внимания самого пристального.
Работа над стихом и над собой, упорные поиски своего стиля, неслыханно-подлинная готовность «для звуков жизни не щадить», оправдывают многие уродства, неизбежные в быту слишком тесно и бедно существующих людей одного ремесла. Среди них Мамченко занял свое место, голос его не тонет в общем хоре. Он — сам по себе. Хороши многие его стихи в отдельности, хороши они в особенности вместе, одно за другим, в музыкально-осмысленной их непрерывности. Не хочется приводить примеры, но прочитайте хотя бы строчки о реющих над вечерним Парижем огнях.
Как пустыня, море и горы издавна были университетами для самопознания, так одиночество возле жизни больших городов помогает дочувствовать многое ускользающее в рассеянии, в суете.
Стихи Мамченко — живой след одной из очень своеобразных биографий того существа, которое люди духовного опыта называют «человеком внутренним».
«Новоселье». 1950. № 42–44. С. 222–223
