Книги

Читать онлайн Бульварный роман. Исповедь алкоголика бесплатно

Бульварный роман. Исповедь алкоголика

Бульварный роман

Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней!
А. С. Пушкин «Воспоминание»
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Е. А. Боратынский «Разуверение»

Домашнее

Все. Тихо на душе, и стало тихо в доме.
Слез нет. Все выплаканы. Кашлем вышла страсть.
И нервы Анненского спят в объемном томе.

Раз: нечего желать. Два: неоткуда красть.
Вот это чудеса. Бывает ли такое?
Банальность греет. Более всего
(Как, утаив от пошлых истин торжество),
Мне хочется сказать: О, детство золотое!!!

Эта книга об Овидии, о кузнечике и обо мне.

Стихи полубизнесмена

Давно с календаря не обрывались дни,
Но тикают еще часы его с комода,
А из угла глядит, свидетель агони́й,
С рожком для синих губ подушка кислорода.
И. Анненский

Достала до кишок меня игра.
Ломка, как боль, ее наркомани́я.
В ней, в ней п(р)оставлена на плаху выя
В зависимость от блеска топора.

В ней правил нет, в ней есть сигнал «пора».
В ней поры на щеке как ножевые
Ранения. В ней душны вечера.
Ее выигрывают (ни живые,
Ни мертвые) на шутки мастера.

Устал. Невмочь любовь в себе таить,
Ни в чем, нигде ее не проявляя.
Устал быть прост и дело говорить.
Устал, что непохож на разгильдяя.

И это в правилах, но в этот раз
Нет на минуту в правилах прикрас.

Развенчание любви
(навеяно «кошмарным» Трилистником)

Трилистник кошмарный
Кошмары
«Вы ждете? Вы в волненьи? Это бред.
Вы отворять ему идете? Нет!
Поймите: к вам стучится сумасшедший,
Бог знает где и с кем всю ночь проведший,
Оборванный, и речь его дика,
И камешков полна его рука;
Того гляди – другую опростает,
Вас листьями сухими закидает,
И целовать задумает, и слез
Останутся следы в смятеньи кос,
Коли от губ удастся скрыть лицо вам,
Смущенным и мучительно пунцовым.
……………………………………………………………
Послушайте!.. Я только вас пугал:
Тот далеко, он умер… Я солгал,
И жалобы, и шепоты, и стуки —
Все это «шелест крови», голос муки…
Которую мы терпим, я ли, вы ли…
Иль вихри в плен попались и завыли?
Да нет же! Вы спокойны… Лишь у губ
Змеится что-то бледное… Я глуп…
Свиданье здесь назначено другому…
Все понял я теперь: испуг, истому.
И влажный блеск таимых вами глаз».
Стучат? Идут? Она приподнялась,
Гляжу – фитиль у фонаря спустила.
Он розовый… Вот косы отпустила.
Взвились и пали косы… Вот ко мне
Идет… И мы в огне, в одном огне…
Вот руки обвились и увлекают,
А волосы и колют и ласкают…
Так вот он ум мужчины, тот гордец,
Не стоящий ни трепетных сердец,
Ни влажного и розового зноя!
………………………………………………………
И вдруг я весь стал существо иное…
Постель… Свеча горит. На грустный тон
Лепечет дождь… Я спал и видел сон.»
И. Анненский
В недоумении открыл я мертвеца…
Сказать, что это я?..
И. Анненский

Дурак ты! Вот пропал – и дождь рекой
Сдирает обувь с ветки просиневшей!
Рука-разлука – в черноту окон.
Вода валится в скверик – вяз, как грешник,

Крестится ветвью в страхе пред зимой.
Блин, дал бы денег. Осень… Гад кромешный,
Чмо, «Индезит» купи! Вот: голос твой.
Кто в стекла листья бросил? Ты! – конечно ж:

Как мусор – это можешь (хохоча)!
Смеешься? Не такая уж смешная!
Хоть в дождь и выперлася без плаща

Собаку звать (уж не тебя звала я) —
Чудовище! Гад. Кофта намокает!..
И смех, и грех, и на тебе – светает.

И смех, и грех, и на тебе – светает.
Хоть как дела-то?.. (Вот бы повидать)
Смех – смехом – что ж: пизде кверх мехом стать?
(Нет денег – только мех и помогает)!?

Ты говоришь: для смеху Нос сбегает,
Мол, Гоголь, – мол, побегал, да опять?
Я хер найду. Чужой. Похохотать:
Хер ранку словно пластырь – залепляет —

Усмешка, рыбонька – и вот леченье
(Для тех, кто без милочка одинок —
Всё смефигочки). Женщины, дай Бог,

Чтоб вам не боком то уединенье,
Которое осталося со мной!
(Беременна в горячий час ночной!)

III

Беременна в горячий час ночной!
А в «шуньке» зуд – ночнушка тучи рвется.
Боль в ране. Завопили надо мной,
Рожая лед, прорвавшись, звезд уродцы.

Тепло бессонной сохранить рукой
Там в бездне, в сердце, в высохшем колодце,
Над стылой и последнею водой,
Таясь, зеркальной. Бьется, слышу, бьется

Не хер, а месяц, занавеску сняв,
Упав в постель, как желтое проклятье,
Лучом блестяще жаля вглубь меня

Сквозь хлопковое старенькое платье,
Мои глаза, насильник, отмыкает.
И шум и гром – и небо полыхает.

И шум и гром – и небо полыхает,
Ручищей землю хапнув. Зверский крик
Внизу, в пивнушке. Ай! Рука ночная
Набухла венами над сетью рек

Под юбочку воды, горит, вползая.
Гром, будто хохот тут же. Через миг
Я влезла на тахту. Как неживая —
Резь глаз, да страх – и омертвел язык…

Распалися, угаснув, молний звенья;
Еще боюсь. Но вот уже зари
Синичий писк. Вот, надо ж, напряженье!

Нет денег. Утро. Гаснут фонари.
А туча уплывает над водой.
Скотина! Я одна с моей бедой.

Скотина! Я одна с моей бедой,
Она за тучей вслед не унесется;
Сезам, закройся на запор большой,
Щеколду плюс засов, цепь, крюк – от скотства!

Без денег – раз, беременная – два, вой,
Смейся – выхода не остается,
Посыльный из капусты, аист злой,
Закрыта дверь, но жду – ключ провернется.

Чего я жду, на что в окно глядеть,
И что мне – принца рисовать в тетрадке?
В какую из степей мечтой лететь?

Мне б отдохнуть, пожить бы без оглядки.
Молитвы мне уже не помогают,
Ажно таблетки не оберегают.

Ажно таблетки не оберегают.
Я, бедная, не различу ночь-день.
Сдвигаю стиркой крышу набекрень,
Вот нервы по чуть-чуть и остывают.

Мужчина снится с крылышками. Знает
Жизнь. Да из роз мне стелит (без затей)
Дороженьку. По ходу начинает
Ся «Праздник» (хвать тампон!). Ну. Без детей.[1]

Спать дальше. Снится сон – иду по тропке
Сквозь дождь и осень. Все в сырой листве.
Я в пруд смотрюсь и – там уж иней хрупкий

Пробился в рыжей хне на голове!
И нечто смутно веет в нос – зимой.
Все ж без тебя спокойней, милый мой.

VII

Все ж без тебя спокойней, милый мой.
Зима и поле. Подзамерзла слякоть:
Скольжу по льду. Боюсь ступать, полой
Играет ветер. Собралась заплакать…

Зачем здесь ты-то? Вот нахал бухой!
И почему в ногах застигла слабость?
Чарльстону врезали. Хам, взял рукой,
Схватил за талию. Мороз. Взорвалась.
Снег – простынь – зарычала белизной,

Слезает рыжесть – на кудрях седины,
И я соединяюся с землей
(Из-за тебя я строчку пропустила).
Поземка убирается, сияет.
Ай, что-то страшно сердце нарывает.

VIII

Ай, что-то страшно сердце нарывает.
Рвет пузо ритм биения земли.
Так все же роды. Схватки наступают.
И рада б в рай, ан грех ярчей сопли.

Страданье клапан сердца открывает.
Взгляд рябью смят. Березы процвели
В мозгах да с шумом, кудри их сплетает
У неба ветер, жарко высь звенит,

Стон горести земли трясет глубины,
Себя осознаю я рощей …Вдруг —
(Какой-то странный знак библейских мук)
Что родила? А гроздия рябины.

Зачем-то ягоды рожаю я.
Чем ты, каз-зел, осеменил меня?

Чем ты, каз-зел, осеменил меня?
Где дети? Между ног ползут растенья…
Горячей липы треснула кора,
Бессчетны корни, полные гниенья,

И дико больно. Вод отходит грязь,
И новые ползут. И гуще тени,
И все темней, и, в схватках изнурясь
(Я слышу, что уж птиц выходит пенье),

Слова забыла. Только ты – свинья!
Бурлят, взмывая гейзерами, слезы.
Нет средств! Ты, жопа! Схватки из меня

Купюры пригоршнями мечут в воздух,
Зелеными страдаю доллара́ми.
И родов не прервешь при всем старанье.

И родов не прервешь при всем старанье,
И продолжать не слишком ли: все вновь
«Поплачь», – шепчу себе, а с тем рыданьем
Вдруг слезно выливаю лимфу, кровь.

Куда ведет людей роман недальний!..
Расплата некрасива за любовь.
Пусть выдует мне Пушкин гроб хрустальный!..
Разбит гроб серых трелью соловьев,

Вновь Елисея бравая рука!..
Но почему я скалы, облака,

Луну рожаю! Смерть зову: Родная!
Отремонтируй гроб. Дай, ледяная,

Коснусь руки – чтоб боль ушла моя.
Ты врал мне, дрянь, что можешь все, творя.

Ты врал мне, дрянь, что можешь все, творя,
И так ты воплотил ума созданья.
Ведь на детишек выдано страданье,
Понятно, им-то надо бытия,

Ну а при чем твои воспоминанья,
Которые вылазят из меня,
На два куска чуть не разъединя?
(Но как подонком гадко скрыта тайна!)

Мне б знать, с чего тебя ко мне влечет…
Вовсю награждено мне ожиданье:
«Ваш нежный рот – сплошное целованье».

На что теперь сдался ваш нежный рот!
Чего оно дало? Вагон страданий?
Ты гаже сам твоих дурных мечтаний.

XII

Ты гаже сам твоих дурных мечтаний!
В тюрьму б тебя тогда, обманщик злой,
Когда меня напичкал ты красой
Какой-то там «гормонии». Крылами

Пускай оно махает над тобой,
Живи с ним сам: с восторгом и слезами,
А мне не суй в мой нос. Пшел вон с мольбой,
Сам жуй, один, «соленой влаги пламя».

Не быть тебе, дурак, моей судьбой,
Простись со мной рожденными полями,
Горами всякими и небесами.

Не покажу тебе детей. Не пой!
Прими за всё проклятия чуму:
Будь импотент. Сокройся, хер, – в дыму!

XIII

Будь импотент. Сокройся, хрен, – в дыму!
Так свечка жадно мотылька сжигает.
Круг равнодушных звезд с высот мигает
На горсть золы, что нынче дом ему.

Свеча золы горушку озаряет.
Меня наполнил нищий, как суму.
Все сделал, так пускай он умирает.
Понюхав кукиш, понял, почему

Печально крылышек в стенах круженье,
Когда не свет – лишь свечки блеск и мрак.
Кто от свечи захочет постиженья,
Тот света уж не взвидит… Но никак

Не успокоюсь… Слезы – вы к чему?
Не я ж причина горю своему!

XIV

Не я ж причина горю своему!
Не стану слушать ни стихотворенья!
Пошло оно – вонючее прозренье,
Не годное ни мне, и никому!

И вот теперь, навек прервав мученья,
Я поживать начну в своем дому.
Тю-тю! Конец злодею моему!
Аллес! Но отчего-то сожаленья.

Рифмуется, он врал, – «покой» с «тоской».
В окне я вижу: старых лип одежда
Промокла. Враки! Синь небес безбрежна.

Глазам не верю. Ясно. Грунт сухой.
…………………………………………………
Дурак! Вот ты ушел – и дождь рекой.

* М *

Дурак ты! Вот пропал – и дождь рекой.
И смех, и грех, и на тебе – светает.
Беременна в горячий час ночной!
И шум и гром – и небо полыхает.

Скотина! Я одна с моей бедой!
Ажно таблетки не оберегают.
Все ж без тебя спокойней, милый мой.
Ай, что-то страшно сердце нарывает.

Чем ты, каз-зел, осеменил меня?
И родов не прервешь при всем старанье.
Ты врал мне, дрянь, что можешь все, творя.
Ты гаже сам твоих дурных мечтаний!

Будь импотент. Сокройся, хер, – в дыму!
Не я ж причина горю своему!

Жанр

Желтый, в дешевом издании,
Будто я вижу роман…
Даже прочел бы название,
Если б не этот туман.
И. Анненский.

Смотри, на столе очень разные
(лишь мною в едино увязаны)
Мартини и пачка «Житан»,
Как будто два чувства к двум Женщинам,
(да только в размере уменьшенном)
Холодный пот – по глазам.

Докурено; допито; счет.
Счет: в долларах, денег нехваточка…
«Чего-то охрана – не бьет!»
…Шушукает официанточка:
– Хозяин простил, много пьешь.
Иди уже! Паспорт не надобен,
Да чтой-то в лице как не радостен?!
А деньги: найдешь – поднесешь.

Бывает, долги не прощаются.
Они из души вычитаются.
(У жизни печальные сны),
Друг ситный, у Неба все схвачено:
Долги не бывают оплачены,
а лишь иногда – прощены.

Реву и оскомину праздную
От вида сего, безобразного:
Вот! полупорожний стакан
Мартини, и пачка «Житан»,
Вот: группка бабья на обложечке.
Вот – парочка мненьиц – на ложечке,
И: жизнь моя. «Желтый роман».

Эту книгу составляла Юля Виноградова.

Танюше

По правде, много перенесть
Дает Господь своим любимым.
Да, ты права. Я пахну дымом,
Но – помню про Благую Весть.

Прощай, подружка дорогая.
А знаешь, горюшко мое,
Я слышу: время придвигая,
Скорбит все ближе воронье.

Судьба, как городская осень,
Нагнала на меня тоску.
А в деревнях уж сняли озимь.
…Чуму по божьему мирку

С погостов ветер раздувает.
…Вдаль птицы тянутся струей…
И крону ветер разувает
Над перевернутой ступней…

Что ж, генеральная уборка
По всей земле произойдет.
Что ж, Таня! Смерть-то – мародерка —
Нас всех, как липки, обдерет.

Придя во храм, мы скажем: «Боже!
По капле в этих лампах есть.
Мы сами по себе не сможем:
Храни нас, как хранил до днесь!»

Я писал ее двадцать лет.

Романс

К Тебе я тяготею, точно к злу,
К Твоим ладоням душным.
Но мчится солнца луч сквозь облако-скалу,
И не могу я быть Тебе послушным,
И не могу я быть Тебе послушным.

Свиданий наших каждое мгновенье
Изгнанием из Рая мне грозит,
И утро, точно страх Богоявленья,
Меня бросает в труд, и пот с чела бежит
Свиданий наших каждое мгновенье.

III

И мчусь я от Тебя, тропы не разбирая,
Судьбу кляня!
Так оттого, Мой Друг, я ночью жажду Рая,
А Ты меня.
И мчусь я от Тебя, тропы не разбирая…

Осеннее

Как стало… пусто – на поле сыром!
От рощицы (задернутой вуалью)
Повеяло – грунтованным холстом.
Повеяло морозцем. И печалью.

Что за пейзаж на небе голубом
С небрежностью кисть ветра создавала!
Теперь же осень на дворе настала,
Как пишут все. И занялась огнем.

Памятник[2]
из Горация[3]

Где ванная, где унитаз[4]
Стоят для нашего вниманья,
Здесь раньше флейты[5] звон не гас…
О, горькое воспоминанье!
О, мрамор «маленький двойной»! —
И пар над чашками – как в терме,
Души нет в те: души нет в теле —
И горький черный лишь настой[6].

Весь мир – из одного кафе;
Весь – из единой римской бани;
Весь – из шинели. Флаг над нами
Как пар над кофе!
Тут-то Фет
И видел Ласточку своими
Глазами[7] – в невский глядя дым —
С Андревною перед Крестами,
Как дважды два – четыре, мы стоим;
И не меняемся местами[8].

III

О! Голубой пар. Голубой
парок.
Как Кюхельбекер на морозе[9].
Все, что свистел ты на допросе
Под «яблонькой»[10] – Господь с тобой.
Кафе одно на всех – кто свой:
Как церковка на льдистом склоне.

Вон – в тот проспект на небосклоне
Нас тетки вымели метлой.

Сорняк

Душа измята. И заплакана аллея.
И утро шелестит русалочьим хвостом:
С Авророй расстаюсь, от поцелуя млея.
«Какого же рожна я оставляю дом?»
И ветра перезвон на музыку прилива.
Пожухлая листва. И электрички стук…
И мгла прозрачная, и согнутая ива.
Дрожание струны и деки долгий звук.

И распрямленный путь, холодный и пустой.
И бессердечие горизонтальных линий.
Ненужных мне ресниц коснулся ранний иней.
Смех электрический уносит ветер злой.
Душа помятая, душа – чертополох.
Он у обочин царскосельских вырос.
С корнями вырвана, летит душа на клирос,
Чтоб с грустью утверждать, что мир не так уж плох.

III

Все шелестел цветок под ветром, как другие,
Хоть не пускала свет еловая хвоя
Над нищей и сырой обочиной России —
Где Всадник! Без короны голова твоя.
А выметут сорняк из каменного храма,
И нищий слепенький, ладошку занозив,
Пойдет его нести. И пиво пить в розлив,
И стряхивать репьи. И злобно. И упрямо:
«Катись, Чертополох, по голому пути! —
Корнями изучай дорожную щебенку,

Бросаяся в глаза то маме, то ребенку,
(От их жестоких глаз и зверю не уйти)».

Я плащ тебе дарю. Хоть пуг-виц нет на нем,
Носи, Душа моя. Пусть и покрой босяцкий,
Носи с достоинством, не кашляй под дождем,
Не стань гвоздичиной на кофточке у цацки!

Перекати-репей, по колющей стерне
Катись туда, где губы дня смыкаются у края,
Там светит между них росинка золотая,
Там вянут все цветы. Там я подобен мне.

Трамвай forever

Навсегда вези меня, по стуже,
Облизывая с рельсов снег, как мед!
Брызги сыпанутся из-под дужек.
Железо ободами запоет;
Рельсы вздрогнут – весть передавая.
Качнется под окошком вечный знак.
(В Петербурге стоит звать трамвая,
А только ждать его – бесполезняк).

Блеснув зеленоалыми очами,
Звонком ударил и прошел – сквозной:
Над фонарей оплывшими свечами
Унося рай окон золотой.
Луну оставил сиротливо снежным
Пятном, летящим отраженьем – в тучах.

Мчит далеко и мчит меня, певуче
Качаясь, словно вал над побережьем.

Следующее стихотворение я сделал в кузове «каблучка», а на следующий день мне встретилась девушка из этой песни.

Сказать больше нечего. Овидий был изгнан из Рима и стал солдатом в Молдавии.

Кузнечик был кастрирован за любовь к музам и у него остался только голос, которым он поет.

Гречанке

Привет, Элина.

Твоя чухоночка, ей-ей
Гречанок Байрона милей…
Пушкин

У печальной гряды,
У прощальной воды,
Зря мне милое солнце восходит:
Нет следа твоих ног
Там: лишь пряди седы:
Волны с пеной у берега бродят.

Ты умчалась к вершине,
Ушел я к долине.
В тиши волна озерная дышит.
И вереск остыл
От наших тел горячих.
Мне Шотландии[11] краешек ближе.

Сбережешь ли кольцо?
Сбережешь ли лицо,
Когда седину ты приметишь? —
Как снег, сверкает пепел

В огне кудрей твоих.
Только песню у порога ты встретишь.

Быстротечность

И маки, сохлые как головы старух,
Озарены с небес сияющим потиром.
И. Анненский

Я принес тебе мак. И опал лепесток
В первый день. (Будто руку лизнул язычок.)
Поцелуем застыл на руке.

Но прошел еще день. Ночь прошла. День настал.
Вот второй лепесток отлетел. Он лежал
И от взгляда, и рук вдалеке.

День еще миновал, незамечен, пропал,
Может быть (может, нет?) лепесток;
А затем я увидел, что в стакане стоял
Просто голый ничей стебелек.

Не забыть мне никак, что я нес тебе мак
И легкий мотив напевал.
Не забуду уже. Вот шутник – лепесток
Покачался и в руку упал.

Жизнь прозрачна[12]

Капризно ангел злой и озорной
Явился мне – веселому поэту.

…Из пачки «Явы» выбрав сигарету,
Он начал потешаться надо мной:

III

Он дым в лицо пускал мне (я дрожал!)
Он – бабочками в комнате кружился
И сыпал на пол соль. И – ел с ножа.
Затем геранью цвел. И в рюмки лился,

А я не мог проснуться (не хотел?).
Я тосковал (о нем?) и улыбался,
Покамест он под потолком летел,
Покуда он по шторе забирался,

Я, вскинутый пружиной, сам взлетал (!)
И над кроватью в воздухе крутился.

Меня веселый ангел убеждал,
Что это я во сне ему явился.
Я нервничал и жалобно грубил.
Табачный дым он скатывал в клубочек
И впихивал мне в рот. А я его любил.
А он и знал-то обо мне не очень.

Чашка

Душа заныла от потери тяжкой:
«Хоть чаю впредь не пей. Хоть сочиняй стихи».
Ксантиппа ахнула о кафель чашку.
Мою любимую. На мелкие куски.

Чу – шепот: «Да не куксись, ты, Сокрашка», —
Откуда-то. И пыли столб: «Апчхи!» —
И в синем воздухе поднялись пузырьки:
…Ко мне влетел – в улыбке вся мордашка —

Пенат: «Бери мой клей. Для чашек, ссор
Хорош он в абсолютно равной мере»,
Обмакиваю кисточку, не веря.

Мазок. И… «Боже мой! Фарфор-то цел стоит!»
Фиалка, как живая. Цел узор
По краю. Жалко – сеточкой покрыт.

Дань кокетству

Я ждал, зажавши в горсть букет плюс трюфли,
А вы (вот смерч!), у зеркала крутясь,
Все примеряли: платья, броши, туфли
И сотню выражений глаз.

Заждался встречи. По воде пруда
Пишу себе портрет волшебной краской.
Я вас пишу, и ожила вода,
Чему дивясь (аж вытаращил глазки),
Воробушек залетный чиркнул: «Да-а!»

III

Вот ты идешь… Заглядываешь в пруд,
Увидела свое изображенье.
Дрожит, живет любовью изумруд
Немой воды. Ты смотришь. Ни движенья.

Застывши, ты глядишься в свой портрет
И полагаешь: видишь отраженье.
Ну, красота теперь уж не секрет.
Не зря ты долго с зеркалом сражалась,
Не попусту искусно наряжалась:
«А ну скажи: красавица я, нет?
А ну мне в ноги!» И тебе в угоду
Сигаю в воду. Пузыри вокруг.

Все Ваше платье в пятнах, chere ami.

Жаль

Вы горько плакали, мне сделалось Вас жаль.
Вкруг Ваших плеч я обернул, как шаль,
Свою любовь, расшитую цветами!

Вы улыбнулись и затрепетали,
Утерли слезы. Горе позабыли.
Вы шаль мою по праздникам носили.

Был жаркий месяц май (прошло сто лет).
Мою любовь Вы превратили в плед,
И грелись в нем у старого камина.

Под пианино нежно, зло, картинно
Шутили Вы о пышности соцветий
На старом Вашем, теплом, верном пледе!..

Однажды, возвратясь издалека,
Я постучал в Ваш дом. Вы отворили.
Мне вспомнилось: я был с букетом лилий.

И что ж, я замер… у половика,
Я понял, что прошло еще сто лет,
Что износили Вы Ваш старый плед!

Пришлось войти, не вытирая ног.
Я выпачкал блестящий Ваш паркет.
Простит мне полотер. Прости Вас Бог.

Низвержение Кибелы

Афродита, прощай.
Порвались кружева
Облаков на плечах.
Золотая листва…

Глаз густых синева —
Глубина холодна.
Афродита, прощай.
Остаешься одна.

Вслед моей одиноко —
Зеленой звезде
Машут крылья твоих
Львов, белей лебедей,

Всех контральто нежнее
Зовущих людей.

Афродита! Прощай.
Афродита, старей.
Афродита, седей,
Афродита… болей.

Афродита чумы
И печали моей;
Афродита. Прощай.
В черный кубок налей

Поздний крик
Потерявших меня журавлей.
Тридцать грамм:
И, пшла вон, Афродита!

Я продолжаю писать стихи.

Родился я в 1962 г.

Пьяный скворец

Лодка тела пернатая, – Ласточка! – спляшешь со мной?
В сердце – бьют, как в пробоину, ветры хрусталь ной волной.

Под крылом оставляя дома, и шоссе, и лесок,
Умереть: упоительный случай в рассветный часок,
И, как пьяный скворец, в небеса возратиться домой:
«Айне кляйне», – свистя, – «Нахт Мужик», – в переводе «на мой».[13]

III

Подражал я и ветру и ангелу, кто б ни летел,
И любил возвращаться как с неба, с чужих берегов.

В аккуратно сколоченных гнездах: их данью считая рабов
И, не в силах вить гнезд, на огромных березах я пел.

Я носил с собой песни: их березовый жаждал орган.
И лишь бабочек Самых Красивых – подруги к ногам
(А не так, как другие) я нес, крыльев им не вредя.

И однажды-раз, мертвые петли крутя,
Я очнулся с петлей на ноге.
Озверевшие дети взялись
За мое воспитание: им Битлов повторял я на бис.

VII

И спиртное подмешивали мне (для смеху) в питье;
И, когда я им спел, – сжали пальцами тело мое.

VIII

Что-то смолкло в органе, ах! Ласточка, я не шучу.
Словно пьяный скворец. Без скворечника. В небе молчу.

Мать богов

Увы, если честно, не стерся во мне,
Твой образ, Красава.
А мне бы хотелось. Но образ во мне,
О Яхве, когда он сотрется?

Ты, будто по полю, по небу плясала,
И листья роняла.
Осенние листья, и летние листья,
И клейкие даже весенние.

III

Ты длинные струи дождиные
Вплетала в хвосты лошадиные,
В их серые жесткие волосы,
В их потные спины. Все грузчики пьяны.

У красной рябины
Лежат, леденея, стаканы.
Зачем чертит молния в небе фигуру?
Все пьяны, Красава.

Не хватит ли бегать фигурке моей
По бурому в каплях полю осеннему?
Не хватит ли голосу тонко кричать:
«Увы мне, увы мне!..»

Анекдот

Мне хочется (прости-прощай!) обратной съемки,
Тех мягких дней, где чувства гибки, а не ломки,
Где всех не тьма зовет, а так себе – альков.
Квант окончания ужасен между слов.

Что до моей судьбы – уже случились роды,
А значит, есть уж всё. Мне есть чего терять:
Болтливость пьяного и деньги на невзгоды,
Квант окончания, механику утрат.

III

В душевной чистоте и живости кладбища
Что я? Что мне теперь сказать жене?
Не до конца и не вполне: «Не по вине,
Не по вине, но чересчур большой винище —
Прости-прощай,» – сквозь запах гноя и винища,
Не распадаясь, умирая.
Квант окончания желаешь ли ты длить,
Моя небесная ладья, ладья слепая?
Язон, ведь квант назад еще дрожала нить!

Ты, милый Пушкин наш, Вы, Дельвиг дорогой,
Простите нежный блеск неважных имитаций.
Они невольны, как в период менструаций
Соитие с чужой женой.

А знать бы, как они, бывают ли у Граций,
Да сразу ли у трех, аль плачут по одной?

Ленинградец.

Памятнику на Пушкинской

Что – шмотки? Холодильный институт…
И сквер напротив (он теперь застроен).
Ребята вечно собирались тут
(Там был футбольный корт такой устроен
Для потных мужиков и пацанов),
И в общем-то хватало мне штанов.

…Но не совсем. Я помню: парень Рафка
Носил пиджак. И я – балдел. – Пиджак! —
Без хлястика с двойным разрезом сзади.
Он прыгал через стенку. Бога ради! —
Как здорово. (И в драку он вступал).
И я тогда в милицию попал.

III

Еще Панама. Этот клеш на нем!
Как я мечтал о Подлинной Свободе!
О брюках клеш. О пиджаке Таком;
И о холодном воздухе ночном.

Как я мечтал… Что делать мне теперь?
Что было нужно: вечно не сбывалось.
Том Пушкина, зачем Ты был?
Поверь,
Над Ним печально молодость умчалась.

На клеше сочинял я бахрому.
Из хлопка выдирал-сидел по нитке.
Зачем читал я Пушкина в избытке!
Зачем не жил как люди?
Почему?

Зачем вполсилы дрался и любил!
Что смысла бабам в рифмах принужденных?!
Зачем? Зачем у тополей зеленых
Я на дворе так мало водки пил?!

VII

Что, милый Пушкин, сделал ты со мной?
(Уж смысла сердце в жизни не увидит)
А ведь солдат ребенка не обидит!)
А ты?
Ты – камер-юнкер отставной…

VIII

Зачем меня! – Что я тебе, тунгус?
Ты заставлял читать, не разбирая
От слез? Ты открывал ворота рая.
С тобою я до Ада доберусь,

Ты – вещь носильная. Я жизни не узнал —
И выше пестрой клетчатой рубахи
Не поднимается мой идеал.
Из-за тебя бывал я битым в драке.
Из-за тебя с девицами не спал
(Как ни смешно). В тюрьму попал (почти)
Из-за тебя. Уж ты меня прости.

Зовя навстречу смерть, дурную гостью,
Кто шел – как с кистенем – с чугунной тростью?
А женщин у друзей кто отбивал?
А кто их обнимал и целовал?

…В приливе чувств своих (ненастоящих),
В своих очечках, мимо лож: блестящих,
Что делал здесь дешевый твой герой?!
Что делать?
А!?
Холодною порой, ох,
Подло в Петербурге оказаться
Твоим тунгусом, Пушкин. Лет в пятнадцать.
…Ты не сменил мне: душу, жизнь и вкус.
Прости мне, Бюст. Я больше не тунгус.

В 1981 – окончание ленинградского электромашиностроительного техникума, осенний призыв в армию. Связь. ДМБ 1983.

Лучше поздно, Вячеславушка

Крест. Мы – в гостинице. Края
Белы – как снег – у занавески.
…Крестится завтрашняя крестная моя
На купола в закатном блеске…

Как плещется река! Возвышенней колонн
Парят здесь севера березы:
Тонки – как травы. Белы – как воздух,
И обрамляет лес
Крутой песчаный склон.
И дышут серебристо козы.

III

Когда я здесь, и слышу речь: слеза близка
К реснице… невзначай стекает…
Нет. Нет во всей России чище языка.
Так чист в младенчестве бывает.
…А не поют былин: забыт их древний слог;
Крестьянин пьяный пихты сжег.
На иглы желтые с печалью небо смотрит,
Вы, ангелы, плывете над страной своею
Спаленной? Может быть, лишь боль и гнев
Объединили с равнодушьем власть над нею
И звавший небо позабыл напев?

Забылись голоса лесистых берегов:
Хранят ли паперти свои приходы? Звоны?
…Вот: только нищие вокруг под Святый Кров
Ползут. Им надо денег исступленно;

И с ними входим вместе мы в Господень храм
Мы: с крестной восьмидесятилетней
(С окраины комяцкой, дальней, бедной, —
Голубушка – до слез дивится фонарям:
В них видя Дурь и Расточенье.)
«Кой веки в церковь…» Взгляд блестит,
А службу чуть-едва стоит!

Все ближе Божий раб крещенью.

Кого сравнит с собою глупый неофит —
Отца и дом забыв, – гулял из молодецтва.
И вот по правое плечо она едва стоит:
Старушка душу лбу вернув: пропажу детства.

Соль Вычегодская… Кораблик небольшой…
Два храма на берег монашенками сходят…
И за дорогой водяной
Из тучи месяц в небо входит.

Устюжские страдания
или Симплегады[14]

Где на узком брежку меж хрустальных горошков две невесты стояло
Где за солью жемчужной взгляд в рожь уплывал, веер весел раскинув,
Горько-алое море вина в хрустале побережий бокала,
Ароматная красная рябь: ты – олицетворенье пучины…

Пью и бью хрустальные замки полужизни своей, как хрустальные рюмки.
После буду беспечен, безумен
В серебре этих утренних в досках щелей,
Под горячей росой лоб все мучает думки.

III

Паучки, как ловцы ветряных окуней,
Бродят небом, и назло цыганам забились кобылы
В твердь по голени, дерн пронизав.
Солнце опять выйти из хлябей забыло.

Снова налил тебя, падаль рухнувшего винограда.
Что ж вы, дали, меня так уняли, что ж так-то? Дыханье
С корнем вырвано из-под камней. У висков – разошлись Симплегады.
Я смешок подавил. Я молчу на большом расстоянье.

Все вокруг мне смердит. Вздымают мечи смерченосные асы,
Ой, рубают, в капусту секут – глаз моих виноградное мясо!
Разбиваются замки с хрустальным осколочным звоном,
Замки жизни пустой на лугу. На зеленом.
Рушит Солнышко лебедь на скатерти белой (неба).
Алая скатерть (заката) пала,
А я пирую:
Я хлеба кусок отщипнул – небожитель.
Чесночинки церквей покатились под ноги небесных коней,
И они на дыбах, словно клодтовы – лишь хлещут крови
из крыльев ручьи, те,
Что рождают безумные слухи о некогда бывших стихах!

Дети ветропрекрасных лавин, мы, алмазною пылью покрыты,
Веселее идем,
Звезд вращение сходится в ком.
Острова васильков в чистом поле на части разбиты,
И кузнечик грохочет, и молния с оборотных колен
Отрывается, словно рука промелькнула с прожилками вен.

VII

Отрастите огонь! На ночную свободу огонь отпустите!
Пусть – натешится ночью он в танце безумном, сыром,
Зоревую звезду согревая и теша трещаньем,
И на веки останется ветки раскинувшим страшным кустом.
Мы плывем
И бушует эхо цикады,
В среднем ухе дробясь.
Белый голубь взлетает с оставленным между невест пером
Ушли от висков Симплегады.

С 1983 – грузчик на заводе «Картонтоль», потом, потом сторож Лиговского проспекта слева, если от вокзала, на Ленбуммаше и проч. До1998 г. Женился на художнице в 1985 г. Сочинял то стихи, то песни, то пьесы, ставил, играл. Это был кусочек андеграунда.

Вместо точки

Мои стихи прожгли дыру в бумаге;
Пошел огонь от строчки отползать —
Сквозь дырочки – где препинанья знаки,
В лицо мне смотрят жгучие глаза;
Тушу я все суровой влажной строчкой,
Но поздно (весь охвачен вмиг огнем),
И, став каким-то огненным кустом:
Не в силах вовсе стал я ставить точку…

Север

Памяти крестной

Скрещение теней березовое – на покос,
Я – вечера кус – фиолетовым веком – прикрою,

Погост у воды… Взносит Вычегда пену волною
Чтоб нежился слух. Ведь со Слова же Всё началось

И кончится. Солнце укатится в реку… Чертя
Стихи у воды… в небе… ласточка луч воспевает.

Чу. Тонкозвучащая на юге туманном звезда
И песня о том, как она – чтоб упасть – доспевает.

Какие ливанские кедры! Березы ужасной длины.
Над пихтовой рощею коршун. Вкруг тишь над водой: меловая.

Изгибы песка – что старухи морщины – влажны.
Но девчонкой мчится от катера к гальке волна, как живая.

Куренье волос белокурых над дымчатым теменем,
Застыл у излучины всплеск: поцелуй, разлученный со временем.

Переживания над Вычегдой

За небесной фольгою – сетчаткой болезненно-тонкой—
Время-змейка свилось – обожгло меня. В сердце. Ребенка.

И, расплавленной брызжа слюдой, рыбы тени на небо бросают
В мертвый облачный город над церквью-картонкой.
Замуж хочется дереву.

Корни берез над водой и над брегом размытым свисают.

Не привык печататься. В 1998 г. ушел из сторожей в детдом к сиротам – пытался сделать театральную школу.

Наташеньке

Когда-то в глазах твоих – на берегу —
Гуляли олени с густыми рогами,
Ресницы хрустели у них под ногами;
И щеки краснели (от пламени губ).

Да. Грелись на солнце олени твои:
Когда ты, смеясь, открывала ресницы,
А вечером дружно жевали бруснику:
Веселую ягоду, славную ягоду,
Красную. Круглую ягоду.

Когда же ты плакала (в солнечный день),
Тянули ко мне свои мокрые морды
И душу мою собирали до крошки;
До скошенной травки. До белой ромашки,
До черной земли.

Ангел

Скажи мне, Ангел мой Хранитель:
Со мною ты на свете стал?
А если нет? Кого ты видел,
Кого в пути оберегал?
Я пьяный. С головой скудельной.
Грешник. Но проклинаю ад.
А жизнью утомлен предельно.
Скажи, ты был здесь, века назад
Всех уберег ли? Всех сберег ли?
Все души отдал на покой?
Скажи?
Как я – такие были рохли?
Иди со мною, дорогой.
По луже лжи

Кораблик маленький. Бумажный.
Всегда короткою весной
Свой совершает путь сермяжный;
Но шелестит:
«Следи за мной».

Через два года все потерял и уехал в Москву.

Ветхозаветная мелодия

Ю. В.

Мне утро мира видно из окна:
Недавнее – то время… След песочный
Заносит ветром. Ни Завет непрочный,
Ни чаша горя не пригублена.

Чу. Девочкин печальный голосок
По именам Архангелов скликает.
Мука Исхода – сахарный песок
Барханы посыпает.

III

Бессоницами избранный народ
Одну зарю который год встречает.

Безветрие. Туман. Круговорот
И холод. Лилия венец роняет

Под солнце. Продлевается Исход
До дней простых, когда из рта парком
Пустынь безветрие шепнет: «Шолом».

Демон

В глубине земли —
Черной головы —
Жаждут синевы
Черные глаза:
Слепо взгляд, сгорая, блестит углем,
Чтобы синева
Возвратилась в дом.

Поступил в литинститут им. А. М. Горького в семинар драматургии.

Сохнущие грибы

Миг исчез.
Закачалася связка грибов над плитой.
Подберезовик сохлый. Серебристо-седой.
Он души моей кажется звуком.

Где шажок этой свежей девчонки,
Что парила в свой час над травой?
Где свет кожи, березово-тонкий?

III

Задохнулся Святым, свежим духом.
Стал я, стал заколдованным,
Навзничь прикованным к воздуху слухом,
Стал в озерной воде отражением, горькою рябью раскованным.

И теперь – говорить о любви?
Так простите же мне безрассудство!
Ох и время охоты, когда собираешь грибы!
Ох, азарт, ты – распутство!
Жизнь минует. Охотничий пыл. Вся любовь.

Подберезовый звук. Время сушки грибов,
Что на снисках висят: мои чувства.
Впрочем – суп. К январю я готов,
Будет вкусно.
Вкусен звук серебра, вкусен запах и зов,
Да и будет в желудке не пусто.
Резать, снизывать в связочки – чем не искусство?
Усыхай же нежнее до ломкого хруста,
Колыхайся ж, легчайший улов,
В кружку лью молока я прохладного.
Аромата лесов, духа мятного.
Тихих слов.

Ленинградский вокзал
Трилистник

Икар в парке

Гуляя в Петергофском парке,
ты как гусляр в подводном мире,
в воображенье строишь церковь
и возвращаешься к жене,
а здесь вокруг тебя химеры,
и здесь кругом тебя русалки
гуляют в Петергофском парке,
или в неведомой стране.

Лист подорожника на ранку —
стихотворение на память:
корабль в небе с ревом ходит
над паутиной городка, —
не думаю на травы падать,
на восковых прекрасных крыльях,
Ты ждешь меня в аллее парка,
трава причала высока.

Татуировка

Татуировка, как украинская ночь, тиха.
И с ней я одинок. А ты меня не слышишь.
Не знать тебе, как ты из глубины стиха,
очаровательница, дышишь.
Не верю внешности твоей, когда смотрю
на фото: на развалину любови.
Остались там навстречу январю
твои содвинутые брови,
в цветочек миленький простецкий сарафан.

И что он трогает мне душу?
Не то, чтоб облегал так живо ситец стан, —
с чего хранить бы мне простой узор?
Послушно
его мне память предлагает? Древний грех,
Так нежен я с тобой, как следовало б с жизнью!
О! был бесспорно я пропащий человек! —
Но что ж теперь-то я к пропащему завистник?

Татуировка на руке: не ты за ней,
но дух элегии прохладной;
чем одиноче здесь, тем ты во мне свежей,
воспоминаний ветер беспощадный
впрок… Разве копятся мелодии в душе
впрок? Разве не одна звучит до темной ночи? —
На раме выткал сна бормочущий клубок
твои таврические очи.

III

Пятна

Сквозь шум, сквозь гам, сквозь плеск вина, сквозь канитель,
сквозь «сновымгодом» – дзынь и безвозвратно,
хмель набегающий и откативший хмель
со скатерти глядят мне в радужные пятна.

Встретил Рейна. Был посвящен в полузащитники его проигравшей команды, и сам научился проигрывать.

Другу Женьке
(песня с понта)

Все ты грезишь, одуванчик золотой —
Когда вот уже покрыться сединой
Одуванчику пришлым-пришла пора,
Что хоть вспомнишь ты до снежного утра?

А ведь зазвонит от неги неземной
Вся земля (она в пуху своем бела),
Хоть потом настанет лето за весной,
Уж закачаются чужие купола.

А ты, брат, нежишься под небом голубым,
Знай, над речки лоскуточком прошитым.
Все качаешься над низкой ты травой.
Все ты грезишь золотою головой,

Где кузне-они-кузнечики гремят:
Молоточками издергивают стук.
Где в каре-точках никчемно все спешат
Паучки, поводья выронив из рук.

Кто бродил там, кто там песенку свистел? —
Спросят, Женька, – травы желтые вокруг:
В чистом поле одуванчик опустел.
Это осень. Это холод, милый друг.

Отчего же зелень, говори, в слезах?
Или зимы дивных песен не споют?
Есть надежда? Птичья нитка в небесах.
Брось. Прореху голубую не зашьют.

Брат, лошадушка ветряная несет
Тех, под кем уж не сгибается трава.
Многим шепчут небеса: «О чем ты вот
Тут мечтала? – Золотая голова».

Бедный Джон

Нике Глен – знак победы.

My poor boy (уже пожилой) —
Добрый Рыцарь Джон.
Всех добрых рыцарей звал он на бой:
Во славу, в честь их нежных жен.
…………………………И
Дамской перчаткой украсив
Шлем,
Мечом отзванивал
Гимн
«Прекрасной Элизе-Луизе-Глен!»
(Той, что ушла с другим).

Всю жизнь Джон пел: «Моя жена —
Цветок!» – пел в пыли дорог:
«Добра, нежна, бела, пышна,
И румяна, как сладкий пирог!
Ах! Сердце! Пой!» (said my poor boy), —
«И в-трама-и-в-тарара-рам:
Рубиться буду во имя Той!»
(Которая где-то там).

* * *

Кому не везло, того – убивал.
Но кто попадался в плен,
Был должен сложить и спеть мадригал
Элизе-Луизе-Глен.
………………………И
И битые лорды тащились (без свиты!)
И хором (нестройным) орали (сердито),
Внезапно (и злобно) рыча,
Пугая ее но ночам:

«Простите! Я понял! Элиза! Луиза!
Вы Всех Привле-Кательней! Сверху И Снизу!» —
И падали ниц,
И квасили нос.
И стыдно им было до слез.

* * *

Тут старый добряк – садовник Бак
(Поглубже надев ночной колпак),
В тележку, сопя, собирал у ворот
Всех тех, кто умрет – вот-вот.

Тут Леди варила бульон им, компот
(Даже – чистила пыльную знать,
Хрипящую список ее красот,
Которые «надо признать»!)

* * *

И… все ждала. И р-раз! – ушла:
С пажом по прозванью Café au Lait[15].

А Джону сказали, что Леди
Ушла:
Что плохи его дела.

«Так что же», – грустно пробормотал
Бедный мальчик Джон, —
«Она красавица. Он же признал.
Я вовсе не удивлен!
Не драться ж мне с ним (помилуй Бог!)
За то, что увел жену?»
…………………………И
Дунул рыцарь в треснувший рог,
(А конь под ним кивнул).

* * *

…………………………И
Снова. К Элизе. Луизе. Без меры.
Съезжаются сэры. Милорды (тьфу!). Пэры.

И воют вовсю в темноте,
(Мешая влюбленной чете).

Но хоть плачет испуганно нежная Леди,
А все-таки ж есть ей отрада на свете,
А вместе – надежда и луч тепла
По прозванью Café au Lait:

«Пуст Сэры визжат хоть до самой зари,
Лишь ласка твоя мне мила».

Ой, кто этот джентльмен, прах раздери —
Неужто – Café au Lait?

* * *

Он красен, как дьявол (он зол, как семь).
Он фразу твердит (одну):
«Ну Вас к Дьяволу, Сэр, я уж… хватит уж… сам
Прославлю свою жену».

И горячая плеть обожгла коня,
И растаяла пыль во мгле.
И падают головы. (Тихо звеня
Именем Леди Глен.)

* * *

А бедный мой мальчик, уже пожилой
Храбрый рыцарь Джон
Скакал без понятия в дождь и в зной,
И был всем нам смешон.

И дрожал он от боли, не первый год
Кутаясь в плащ сырой.
И сбит был с коня острием, и вот:
Лежит в груди с дырой,

Что ж Леди? А может, мадам? (как назвать) – цвела
В окне цветного стекла.
Того, что едет Café au Lait
Домой, она не ждала.

Тра-ла, джентльмены, тра-ла, ла-ла,
Таки, джентльмены, дела.

Былина о томе Лермон(т)е, предке Лермонтова

Выхожу один я на дорогу…
Романс

Сюжет старинного шотландского сказания о поэте Томе Лермонте был услышан мной от ленинградской хипуши по кличке Петрович в подвале Лиговского проспекта в разговорном петербуржском жанре, определяемом народом как “телега”. Основное отличие петербуржской “телеги” от московского анекдота состоит в том, что телега не имеет по существу ни начала, ни, особенно, конца. Начало “телеги” рассказчик определяет контекстом конкретного общения, конец же мелодически уходит в будущее конкретного общения. В том случае, о котором я повествую, конец истории состоял в том, что на пути Тома Лермонта кружили цветные бабочки. Другого сюжета в то время нам не требовалось.

Уже позже я прочел и саму древнюю балладу, а еще позже с бандой босоногих беспризорных детей в снегу на Машуке понял, отчего Михаил Юрьевич Лермонтов считал шотландского поэта своим предком. Так родилась эта былина. Как и все былины, она представляет собой жанр устный и не скрывает к тому же своего происхождения от поздней ленинградской “телеги”. Записана она с трудом, как с трудом записываются все произведения устного жанра. Поэтому читатель может вообразить, что автор былины – человек из народа – канул в вечность, что он – не читатель, а слушатель, и перед ним случайная и неполная магнитофонная пленка.

Пролог

Этот тип (!) был для города черным пятном:
Он был больше, чем вор! и бандит!
Он исчез. Ну и черт с ним! и помнит о нем
Только тот – кто без дела сидит.

В одной из английских деревень
Родился (под кустом)
У старой молочницы (стервы и склочницы)
Мальчик по имени Том.

III

Молочница (старая стерва и склочница)
Очень удивлена:
1) Ей семьдесят лет. 2) Она старая дева.
3) И денно, и нощно молилась она.

Вот как-то раз в среду (по малой нужде)
Под куст примостилась она.

Бичуган

Один из «тех» лихих парней,
Которым только лишь: «Налей!»
Привычной (праздничной) походкой
В таверну шел – зачем? За водкой.

(За водкой – черт меня возьми!
Он шел в ближайшую таверну:
За водкой – говорю наверно:
Поскольку вся моя мечта
О милой Англии – потухнет,
Лишь только кто-то мне бубухнет,
Мол: «Водки нет там ни черта», —
О том, что местные верзилы,
(Которых так моя душа
Давно и пылко возлюбила)
Не жрут там водки ни шиша,
Но хлещут всякую мочу, —
я слышать вовсе не хочу).

Так, в общем, шел он. По дороге.
И – песню пел, а тут – о, боги! —
Волынки горской дивный звук
Из-за кустов раздался. Вдруг.

III

……………………………
……………………………
Такие синие озера
Ханыги внутреннему взору
Звук тот из памяти являл,
Что тот минуты две… стоял.

И вот, как ветер ветки сдвинул, —
Так бичуган шляпёнку скинул
И крикнул дикою совой,
И плавно скрылся (под горой).

Босх с вами

Что увидел там он, не смогу и сказать
Без того, чтобы друга сюда не позвать
И его умолять (выпив кофею с им):
«Нарисуй иллюстрацию, Иероним.

Ну, рисуй, милый друг: как на остром суку
Стерва (старая), скорчась, лежит (на боку),
И как муха ползет по ее языку
……………………………

III

И весь зад заголен! Да раздвинувши зад,
Из его – головенка – и ручки, – торчат,
И – волынка – в руках у малютки дрожит.
И из чрева ея «Звонко песня бежит!»

На мотив колыбельной

По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел.

Вот ночь над деревней стоит…
Серая птица летит,
Машет и машет крылом:
Лес облетает – кругом.

Буки у ветхих ворот.
Спящий в домишке народ.
В серенькой хате – теплынь.
А за порогом – брр – сгинь!

Маленьки деточки спят.
Куры плюс уточки спят.
В сарае (всю ночь напролет)
Коровушка нечто жует.

III

А не хотелось бы вам
В полночь попасться волкам?
А лохматым лесным лешакам?
Лучше лежать по домам.

Хоть ты в России, брат, будь,
Хоть ты, брат, в Англии будь,
Даже, брат, в Турции будь,
А ночью холодная жуть:

Кто-то в лесу ка-ак прой-дет! —
Слышно, что носом сопит.
Вот, кто-то еще, в стороне —
Слышно – он лаптем скрыпит…

Если везде темнота,
Чудится всякое. Мразь.
Думает сразу ж любой:
«Вот бы мне – в хату попасть…»

«Вот бы щас в хату б попасть!
Щец, нахлебался б я всласть,
Обувку бы я просушил,
С хозяйкой бы – блин! – пош-шутил!

VII

И лег бы я с ней на тулуп,
И мы б с ею прыгали б так,
Чтоб качался па улице дуб,
Скрипя: «Скипси драк!»[16]

VIII

Так что ночью мой красавец
Никого не занимал.
Может, разве, тот, в таверне?
Ну да он-то-ть пьяный спал.
Правда, что во сне кричал.

А ночь была обледенелой;
Искрометный месяц белый
Сыпал иней на кусты
С жуткой, черной высоты…

Одинокие не спали:
Звук бесовский – все слыхали.
Чертовщины страсть пугались;
И глаза не закрывались.

Ну а ты прикинь вниматель-
Но: вот ты улегся спать, и
Вдалеке – вдруг звук (ужасный)
Всю бы ночь тебе звучал,
Задуряя ум твой ясный.
Хорошо бы ты поспал?

Без названия

Спи младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю,
Тихо светит месяц ясный
В колыбель твою.

Утро долго подходило,
Долго, все вокруг студило,
Источало волчий вой, —

Все леса покрылись коркой.
Смотрит женщина, под горкой:
«Ба! с о-огромной головой

На деревню кто-то страшный
То ль идет, то ли ползет,
Ну – она как заорет —
…………………………
…………………………
Сразу ж выбежал народ.

Именины

Печально я гляжу на наше поколенье…

И вот каков ползет урод:
Огромный горб, огромный рот,
Огромный, выпуклый живот,
И громкий звук наружу прет.

…и перепуган сельский люд,
Он (люд) забыл про сон и труд.
Вот некто закричал: «Убьют!»
Вот кто-то прыгнул в прорубь, в пруд.

III

Собрался всяк и был таков.
Но где народ без удальцов
И – бесшабашных храбрецов?..

Они – поднявши топоры,
Бегом спускаются с горы;
Глаза – пылают, как костры.
И злые лезвия остры!

И что ж тут видят пред собой
Отважные безумцы наши!?

С огромной, как чугун для каши,
Обледенелой головой

Ползет младенец: весь – в снегу…
В крови… И в слизи.
На бегу
Они – ругнулись (ближе – краше):

Меж ног какое-то гнилье,
А может, сгнившее белье?
В волынку дует и ползет.
Один изрек: «Вот ё моё».

VII

Сказал другой: «От этим в рот…»
И третий: «Тем и этим в зад!»
…И … не спеша, пошли назад.

VIII

Будь ты бандюга, будь вор, будь пропойца,
Пусть ты всю правду, всю честь позабыл,

Двери могилки тебе не откроются —
Если ты женщин (своих) не любил!

Да. Ты хитер был – как зверь кровожадный.
Да. Прожил жизнь – невиновных губя.
Рухнет наш мир. Весь. В Тартар. Агромадный. —
Если они не жалели тебя.
Если они не любили тебя![17]

Вон: напугал всю деревню младенец,
Что был нечисто и странно рожден.
Вот он – укутан горой полотенец.
А вот отнесен он в чудеснейший дом.

Лед с головенки тихохонько сняли
(Лед за деревней в лесу закопали).
Сам-то малютка очнулся в тепле.
Только, вишь, был изуродован шибко
И улыбался ужасной улыбкой.

Так что младенчика спрятали в зыбку
(Чтоб не пугал никого на селе).

Вот каково Том Лермонта рожденье,
Дале, слышь, – краше (а счас, брат, прости —
Что-нибудь больше, чем умное мненье,
Мне за рассказец, любезный, плати!).

Отступление
(Сказитель)

Во, опять: народ собрался.
Видно, чтобы я трепался,
Видно, чтоб с уделом свыкся
Бултыхать по водам Стикса
Легкое свое весло,

Во чего народ собрался,
И чего кричит: «Попался».
Я бы, ясно, отказался…
Так ведь брюхо подвело!

Брысь, «спецы», певца не троньте:
Я ж не «Повесть о Довмонте»,
Не-а – о Томе Лермонте
Людям стану говорить,
Чтоб народу послужить.
И покушать (и попить).

III

Было, чтоб я сдох на месте,
Здесь вчера персон, так, двести, —
Всех свидетелем возьму —
Я трепался чин по чину:
Как и кто нашел детину,
И боялись почему.

Ну, а кто (пардон) не слышал,
Повторю: был день, и вышел
Из терпения Господь.
И тогда одна старуха
Родила в кусточках плоть,
Разъязви ее проруха.

И да ладно б – мальчугана,
А ведь просто хулигана,
И с волынкою в руках,
И играет. Поглядела —
Да душа и отлетела
(Вот чего наделал страх!)

Тою ж ночкою холодной
Так подмерз певец народный,
Аж казался глыбью льда…

И в таком-то «чуде-юде»
Выполз, прям в деревню. К людям.
Что вы скажете – беда.

VII

Ну и ладно; приютили —
Лед тихохонько срубили
С темени – глядят – урод.
Нос кривой. Огромен рот;

VIII

Плюс волынка: мразь и диво!
В морду зырк. Хвать торопливо,
В зыбку плюх: «Лежи! Шельмец».
(Больно. Тяжко ж для сердец
Взращивать такую нечисть).

Ах! Мон шер! Ты в ходе речи-с
Вспомнил чтой-то (сморщил нос):
«За морями, за лесами,

За высокими горами»,
Да? Певца пробрал понос.
Эпигонство-с – стиль дешев.
Вот вам Бог. Порог. Ершов.

Детство поэта

Растет мой герой (и зовут его Том).
В момент он село превращает в Содом —
Уродлив он, неряшлив Том;
И «страшный шалопай».

Рубаха торчит у него из порток.
Старушка кричит: «Заправься, сынок!» —
А только скалится Том Лермон
(Пугает ее, негодяй!).

Ол дэй лонг жарит на волынке
Веселый мальчик Том Лермон:
Глядит на ворлд, как на картинке,
И смотрит лайф, как будто сон.

III

Плевать хотел он на законы.
На горький хлеб. На честный труд.
Набить бы лишь живот (бездонный),
Другие сеют пусть. Пусть жнут!

Другие пусть: 1) Готовят плуги;
2) Везут дрова из зимней вьюги;
3) Он – будет греться. Да храпеть…

В обед зайдет в семью (любую),
Да схватит порцию (большую).
И ведь попробуй что заметь —
То он – в огне ему гореть —
Такую харю скорчит злую,
Что сам своим словам не рад:
Как будто бы попал ты в ад!
(Позорил землю он родную).

А вышел раз в деревне той
Ужасный голод: лютый, смертный, —
Домам грозивший пустотой…
Как впрочем каждою весной.

Мерзавец

Навалился тихим злом
Глад на нищие халупы.
С каждым днем – худые трупы
Прибывают…
А в снегу голубоватом —
Хруп: ломаются лопаты.
…Тихими голосами,
Правда, со слезами,
Старушонки напевают,
Будто ведьмы эти трупы отпевают!
Да по лесу все на лыжах
Врозь охотники бегут.
«Выжить. Выжить. Выжить. Выжить», —
Лыжи ломкие поют.
Зверя только не убьют.

Над деревнею пустой
Вяз скрипучий протянулся
Голой старческой рукой.
И, в мертвящей белизне,
Купол неба изогнулся
И застыл в ужасном сне!

Из глубоких, древних недр
Вылез голод остроплечий.
Время близилось к весне.

III

В страшный голод зверь поскрылся
По-от всех охочих глаз —
Тот, кто лесом дальше смылся —
Тот и шкуру, значит, спас…

Иссушенный, как скелет,
По снегам охотник
След
Из последних сил все ищет.
Только упадет он в снег,
Так умрет.
Вот в доме нищем
Мать стенает над дитем:

“Ты уж, дитятко родное,
На всю на Англию одное,
Подожди совсем чуток.
Еще солнца край высок,
Нынь отец домой-т вернется!”
А отец не шевельнется.

– Что ж в этот голод Том Лермон?
– Бездушный негодяй!
Забыв и совесть, и закон,
Не делал ничего:
Сидел и страшное лицо
Свое не закрывал,
Голодный, безобразный рот
Все шире разувал.

VII

(Как злобный вкрадчивый паук)
Сидел в своем углу.
Сидел (и паутину плел)
И жаждал грызть и пить!
(И ненасытную гортань
Лишь кровью ублажить).

VIII

– Да что вы?
– Выйдет в темный лес
Охотник за порог —
Так Том Лермон уж тут как тут:
Крадется на дом он!
Влетает быстро за порог
Голодным волком он.

– Неужто?
– Все что там лежит
Хватает жадно вмиг,
– Вот ужас!
– Что припасено —
Съедает он зараз!

Что мать, любившая дитя
(Чтоб выжило оно),
Оставит (от себя оторвав),
Он – все съедает сам!

Что мать заметила его,
Что и дрожит она,
И слова молвить не может она —
Он жрет и не глядит!

XII

И что дрожащее дитя
Без сил уже лежит —
Не смотрит Том. И враз —
Из дома вон бежит.

XIII

– Да, но… в народе ведь вот как бывает:
Беды друг друга никто не считает.

XIV

– Так в этот раз и случилось —
Божия кончилась милость.
Смерть – вы представьте, всех-всех посещала,
Люди друг дружку и видели мало.
Так вот. И Тома злодейство
Известно не сразу всем стало.

– И что ж?
– Неделек после двух
Помалу уж заползал слух,
Как промышляет Том Лермон,
И перед кем повинен он…

XVI

– И стало скучно им сидеть,
В глаза друг другу как глядеть?
На все, представьте, есть закон.
Шептали: “Злобствуй, Том Лермон;
Узнай лишь староста про все,
Отплатим мы за все про все.”

XVII

Но вот законно осужден
Подлец поганый Том Лермон,
И весь разгневанный народ —
Кто вилы взял, кто с топором,
А кто с ножом идет казнить
И за злодейство отомстить.

XVIII

– 1) Если в народе злодей промышляет,
2) Если стыда и закона – не знает!
3) Если и вдов, и сирот обижает,
Кровью их 1) сыт и 2) доволен,
Значит, народ этот болен…

(простите, я хотел сказать – волен!)

Волен
1) Местью святой на него загореться,
2) Ожесточить на него свое сердце,
3) в лютую стужу кровью согреться.

XIX

– Злобному этому гаду
Смерть для народа – отрада!

Князь и волынка

Слышно в воздухе, как зверь разомлевший,
Наслаждаясь, на земле развалился.
Вот уж кашляет простуженный леший,
Вот оттают леденистые лица…

Лес зеленый к небу кроны вздымает,
Небо светлое деревья ласкает,
Слышно в воздухе – как тихо-тихонько,
Понемножечку весна наступает.

III

Едет князь Шотландский по лесу тихо
В золоченой и прекрасной одежде
На коне своем и с хлыстиком в ручке.
Птички по лесу так нежно щебечут:

“Здравствуй, князюшка, ты князь наш Шотландский,
Поздорову ли живешь, млад наш сокол?!”
Тут под ним ретивый конь встрепенулся,
Стукнул ножкою, застриг он ушами —
Видно, что-то он в чащобе заслышал,
И чего-то потревожило лошадь!

И помчался он, не чуя дороги,
Метров сто он пролетел или двести,
И застыл, как будто сделан из камня!

Тут уж князюшка услышал волынку…

VII

“Спаситель! Господи!”
Томясь,
Так лился звук – что птицей князь

VIII

В одно мгновенье обернулся
И крылья легкие простер.
И мчится князь во весь опор,
И ветр свистит… и вдруг проснулся…

Смогу ли сладостные звуки
Вам, неумелый, описать?!
Смогу ли высказать хоть долю?!
О нет, не в силах передать,

Как тот ручей, что с гор струится,
Блистая дивно красотой,
И вдруг взлетает и искрится,
Трепещет на ветру струей,
Как будто вспугнута Жар-птица!

Иль будто листья все собрались
И улетели в небеса,
И там рассыпались по небу
Вдруг златокудрые леса,
Шепча, что мира не преходит
Очарованье и краса!
И лик прекрасный человечий
Вдруг враз возник из небытья,
И, очи робко отворя,
Всю землю осветил навечно!

Князь и синицы

Вот он князь влетает на широкий двор,
Он влетает во селение,
Он с глазами-то горящими
Да со щечками румяными,
Да……………………………….,
Да он хлыстик потерял с коня.

Что ж князь видит там за зрелище?
Что за зрелище-позорище?
Что ужасное, что вскрикнул он,
Ах! – он вскрикнул, и весь он задрожал!

III

То ли круг на поляне, то ли точка посередь,
Или черен круг или страшен,
Или это все лисуны пришли, лисуны пришли,
Колдуны и полуверицы?

Нет, князь узнаёт, это просто черный люд,
И стоит он с топорами, стоит он с вилами,
И его кольцо сужается,
Кольцо к центру подвигается,
Посредине круга смертного
Видит князь – волынщик стоит,
Стоит, дрожит,
Да играет на волыночке.

Как играет, все люди стоят,
И стоят, и молчат, и слушают,
А как кончит он, чтобы сделать вдох,
Шаг вперед они делают.

Тишина вокруг такая, что аж слышно ветки хруст,
Только тихое дыханье льется из скривленных уст.

Синицы и князь

Тут из поднебесья
Две спустились птицы,
Две спустились птицы —
Синие синицы.

И защебетали
В самый полный голос,
И далеко слышно
Их в весенний холод.

Так одна синица
Дружке говорила:
“То ли веселиться,
То ли петь мне мило!

Я люблю на воле
Перышки пушистить,
Воздухом весенним
Горлышко прочистить.

И скажу, подружка,
Нет мне слаще доли,
Чем хмельные песни
Петь на вольной воле!”

Так и отвечала
Ей другая птица:
“Чтобы петь па воле,
Надобно трудиться,

Надобно кусочек
Хлебушка покушать,
Голод ожидает
Тех, кто бьет баклуши.

Если ты, подруга,
За ум не возьмешься,
Ты с пути с дороги
Верно уж собьешься.

А потом мальчишки
Враз тебя поймают,
Грубые мальчишки
Перья ощипают.

Вот судьба какая
Тебя ожидает!”

III

Князь с коня слетает,
Говорит народу:
«Ну-ка, обернитесь
На мое явленье!»

Весь народ тотчас же
К князю обернулся
И в земном поклоне
Перед ним согнулся.

Ну а две синицы
Кое-что сказали,
А потом взлетели
В небо и пропали.

Долго все стояли
(Удивляясь чуду).

Наконец, очнувшись,
Приступил князь к люду,
И спросил он тихо,
Всем являя милость:

«Что у вас за диво
Меж собой случилось?»

Князь и народ

……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………

……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………

Князь и его семья

Ну, так вот, и совсем уже князь порешил,
Что Лермонта пора бы казнить,
И в столицу его отвести поспешил,
Чтобы там его жизни лишить.

Но была у него молодая жена,
И была она очень умна,
И Лермонтову долю решить до конца
У него попросила она.

Князь конечно не мог это не разрешить,
Ведь всегда есть возможность попозже казнить.

Суд в стольном граде

Сижу за решеткой в темнице сырой.
Из школьной программы

Вот дама светлой красоты
На троне восседает,
Глядит и не мигает.

Вот рыцари со всех сторон
Глядят во все глаза,
И вот приходит Том Лермон
В большой и светлый зал

И слышит бедный (голосок
Звучит, как ручеек):

“Добро пожаловать, дружок,
Добры мы, видит Бог,
Когда даем тебе сей путь,
Чтоб жизнь спасти ты мог.”

III

“Спасибо,” – молвил Том Лермон, —
“Прекрасная княжна.
Не знаю, как благодарить,
Ведь жизнь у нас одна.”

“Но я княгиня, не княжна,
Я князя светлого жена,” —
Ему в ответ она.

“Княгиня!” – Говорит Лермон, —
“Ты юна и прекрасна,
И ты должна понять закон
Моей судьбы несчастной,
Ведь ты прекрасна, как княжна,
Мудра, как княжеска жена,

А я твой бестолковый раб,
Кругом виновен, но ведь слаб,
Слаб человек под небом сим,
И случай управляет им…”

VII

“Теперь скажи-ка мне, дружок,” —
Княгиня говорит, —
“Ты почему пахать не мог
И сеять? Инвалид?

С чего б ты сеять, гад, не мог,
Ответствуй мне скорей.
А не жалеть – помилуй Бог! —
Несчастных матерей!

С чего не корчить ты не мог
(По слухам) страшных рож?
А вот отбыв в подвале срок,
Ты розов и пригож!

Скажи, как так, нам дивно, что
Вот этакий – живешь.”

VIII

“Даю – какой могу – ответ:
Когда я был рожден на свет,
Так матушка в лесу была,
И в то мгновенье – умерла.

Но фея в серебре взошла
Легка, как пар озер.
Волынку в пальцы вдруг дала
И зашептала: «Скор

Час появленья твоего.
Ждала, но не сейчас, его,
Впрочем, родился – знать, будь жив», —
Она тотчас произнесла —
Над моей маковкой сложив
Персты…
И отвернулась – и ушла.

Да только скрылася из глаз —
Листва, трава, шипит тотчас —
Ах! надо мной раздался гром,
И прилетел орел с лицом
Людским. Секунду все меня
Горящим глазом изучал,
Расхохотался, взмыв, пропал!

И голос тишину сломал,
Хоть я его и не слыхал:
Звон появился в голове,
И после – ветром на листве —
В виски зашел, зажил в груди:
“Все, мальчик. С этих мест сойди,

XII

А чтоб уж впредь не знать чудес,
Так ты забудь дорогу в лес,
Болота и поля. Мечтам
Себя не дай увлечь к холмам,
А то сведешь знакомство, знаешь…
С королевой эльфов сам!”

XIII

С тех пор живу я – взгляд в тумане,
В темнице голос.
Чудесный мне талант подарен,
А толку! Толку?

XIV

Ведь сделать не смогу ни шага,
Чтобы трудиться —
В мечтах об Эльфов Королеве —
Ужасном чуде!”

Metamorphosa prima

«Вот экой фрукт,” – сказала тихо
И зло княгиня, —
“И выдумщик, и дерзкий хлоп, и
Любитель женщин.

Поговори еще ты, ловкий,
Ты, верткий клоун!
Посмотрим, чем же ты намерен
Здесь удивлять нас?!»

И тут случись, брат, такая штука —
Ты обалдеешь!
Покрылась слизью его кожа
(А ты заметил,
Что перестал он быть уродом,
Вишь – ненадолго),
И завизжал он: «Смотри, княгиня,
Во мне ты видишь
Лишь то, что хочешь – вот таков мой
Талант чудесный!»

III

«Талант чудесен, несомненно, —
Сказала дама, —
До завтра буду размышлять, а
Пока – уж хватит!»

– Да что вы говорите, правда,
Решила так вот?..

[Здесь наша испорченная магнитофонная пленка дает себя знать, голос рассказчика то впадает то в излишнюю литературщину, то в невнятное бормотание, и фольклорист, едва улавливая за треском кассеты содержание дальнейших главок, может лишь пересказать по памяти суть. Речь здесь идет о магическом ритуале, который ночью со свечой совершает княгиня перед медным зеркалом, вызывая из него короля эльфов, своего любовника, для совета о судьбе показавшегося ей странным волынщика. Получив совет, утром молодая женщина возвращается в зал суда…

Запись снова проясняется на строчке ………………………………………………]

И в руке ее шаль, вся в узорах.

Metamorphosa secunda

Делись со мною тем, что знаешь,
И благодарен буду я.
Но ты мне душу предлагаешь:
На кой мне черт душа твоя!..
М. Ю. Лермонтов

Входит Том, и глаза его зверски
Мчатся взглядом по залу – так, знаешь,
Стрелы страшные ищут сердец.

Его ярости запах почуяв,
Все поморщили разом носы.
Угадай, кто спокоен остался?

[и снова брак магнитофонной пленки дает себя знать. Как бы помогли нам здесь восемь строф пушкинских многоточий, если бы не потерялась сама канва сюжета! Установлено, что восемь этих строф повествуют о накрытии поэта волшебной золотой шалью, после чего безобразия его вновь превращаются в красоту………………………………………]

Чьи глаза там сверкают серебряным светом?
……………………………………………………………
……………………………………………………………
……………………………………………………………
……………………………………………………………
……………………………………………………………

………………………………………………….
………………………………………………….
………………………………………………….
………………………………………………….
………………………………………………….
И шотландским предстал он поэтом.

“Мне простишь, муж мой, князь, прихоть эту,
Музыкант, говорил ты, с уменьем.
Пусть внушает он сердцу советы
И уместным и сладостным пеньем.”

XII

«Будь как хочешь, нехай станет гением», —
Князь велел. И волынку на думочке
Поднесли ему в вышитой сумочке.

Его воспоминание

Я играл, будто смерть подошла,
Взяв запястье своей кистью тяжкой.
Словно упавшая в сердце стрела
Горела в груди под рубашкой
С белым дымом. Вон – в дверь жизнь пошла.

Слезы, слезы-мучители съели весь взгляд.
Кровь бросалась навстречу из колотой раны…
Миг чужие страдания, будто тираны,
В уши мне заливали свой озвученный яд.

Словно не было зала. Словно небо орало.
Словно в тучах, как в дерне, солнца плуг обнажал
Божьи вены, артерии. Так я от смерти сбежал.
Отбежал, оглянулся и окаменел – столько много
Стало видимо. Музыка, вырвав из сердца стрелу,
Вырастала.
Я делался мал.

III

Полужив-полумертв, Том Лермонт, не закончив, лежал
на полу.
Князь к Лермонту рванулся
И берет его руки:
«Я в тебе обманулся —
Это славные звуки.
И играешь ты редко,
Парень, и за тобою,
Бард, желанье. Любое.
Йес. Клянусь честью предков».

Не задумавшись даже,
Князю так Том ответил:
«а возьми, князь, под стражу
Ты жену (я заметил:
Ты (йес!) клялся, йес твой
Все слыхали отвсюду).
Я – судить ее буду;
Был же я вчера жертвой!”

Metamorphosa tertia
(Медное зеркало)

– Представь, на троне Том сидит
И грустно смотрит в зал.
– Да неужели! Вот бандит!
– Волынку в руки взял…
Жену ведут. Желт, прислонясь
К стене, усы кусает князь.
«Не бойся, милочка, соврать», —
Том хмыкнул (Князь: «Вот черт!»), —
«Я буду не болтать, – играть,
Что от вранья спасет».

И заиграл. Вдруг жалкий рот ее
(Скривясь в борьбе)
Стал петь: измены признает,
Верь, нет – все о себе!

III

“С тем – вот он, здесь, – спала – и с тем,” —
Начистоту – всю грязь.
Князь щелкает перстами, нем.
Ведут, ведут на казнь.

Уж полупусто… Пальцы – щелк!
Кап! – за слезой слеза со щек.

О зеркале поет – бегом
Его из спальни в зал.
Блеснула жутким медь огнем,
Лермонт и тот привстал.

«Того, кто нужен, не нашла…
Я… я… принц эльфов… с ним была…»
“Ну! Всем кранты,” – изрек поэт, —
“Я ж правды сам не знал.
Играть умею просто. Нет,
Нет, я его не звал.”

“Заткнись, певец. Молчи, жена.
Мне правда женская страшна.

VII

Я вырезал своих бойцов.
Где люди? Все враги.
Чье в медном зеркале лицо?
Лги, женщина! Лги!! Лги!!!”

VIII

“Уже мне поздно врать,” – она
Пробормотала. “Поздно.
Раскрытие их тайн серьезно:
Война.
Играй теперь, волынщик страшный,
Играй.

Пылает сердце у несовравшей,
Огонь за край.
Мой эльф велел мне в любовном мраке:
«Не говори никогда про меня».
Ах!.. Сердце вспыхнуло у бедняги
Страшной и пышной струей огня…

Трещали балки в темноте,
Огонь взвивался.
Волынки звук над ним летел,
Народ сбирался.

“Во всем Лермонт повинен! Пес!”
…Когда солдаты
Ворвались, олень серебряный нес
Его куда-то.

У эльфов пир три дня, пока
Не надоело.
А здесь прошли века. Века…

Зимой все бело.

Я в Пятигорске. Вот Машук.
Вот здесь стреляли.
И сказке верить не прошу —
Моей печали…

Конец

Выхожу один я на дорогу…

И простите поэта,
Не судите певца,
Мне ведь песенку эту
Не допеть до конца…

Песня, песня все силы
Унесла сквозь могилы!
А вперед кто глядел,
Кто навстречу рванулся —
Сам с собою столкнулся,
На себя налетел.

Золотое сечение

Эх, если уж
На этом свете стал я одинок,
Так стану строить я свой дом.
А если уж
Получится до неба потолок,
Совьет соловушка гнездо.

Уж если так —
В конце концов мы отдаем концы,
Зачем нам муки любви?
Уж если вдруг
У соловья случатся птенцы,
То вот и детки мои.

III

Эх, если уж кому-то
Вдруг понадобится дом,
Значит, этим людям я отдам его,
И хоть будет он большой, но можно жить не только в нем,
Потому что есть всего на всех с лихвой.

Ну, а если так случится, что жильцам и свой неплох,
Путь приснится мой кузнечику в траве.
Ну, а если он найдет другой, получше уголок,
Улетит тогда из дома соловей.

Кузнечик[18]

Из Анакреонта

Как Ты счастлив! – попрыгунчик:
На зеленых ветках кроны
Ты росы хлебнул, и – сыт!
Ты как Царь (почти) распелся.
Мир ладошкою распался.
Всё – Твое перед Тобой:

Весь народ тебя послушать
Собирается, безвредный.
Почесть ты любую примешь!
Вестник вешний! Летний гость!
Музы вкруг тебя летают;
Феб – любовью награждает:
Вместо тела – дарит Голос
(Холодней беззвучных рос).

III

Возвысь же пенье! Ты, дружок.
Что старость? Дряхлой плоти плен?
Искусник. Песенник. Росток.

Лишь свет из опустевших вен.

Откровенность

Понимаешь, в траве затерялась тропа,
И бродит пастух ничей.
Так исчезла Судьба – горизонта раба,
Служанка прямых лучей.

Крестовый валет
(Танюше)

Вышло один раз странное дело:
Страшная глупость. Назад много лет
Девочке, той, что в карты глядела, —
Нравился очень крестовый валет:

Черные кудри. Щеки румяны.
Крошечный ус. Внушительный нос.
«Вот бы – жасмина пук ароматный
Даме червонной он бы поднес!»

III

Хоры взывают. Но сердце не дремлет.
Бодрствует ангел. И демон не спит:
Бедная девочка бросила землю.
Женщина с мужем ночью не спит:

Кажется ей, что валет тот крестовый
В ангельском хоре является ей:
Нежные речи. Тайное слово.
Запах жасминный идет от кудрей.

Женщина выла в холодной постели:
«Муж проклянет. Никто не поймет.
Что ж это в детстве, глаза, вы глядели
Карте веселой за оборот?»

Карта веселая грусть означает.
Карта, как жизнь стола на краю,
(Сон потеряет. Сон потеряет
Тот, кто увидел карту свою.)

VII

Так уж случилось. Значит – случилось.
Старилась девочка с детской мечтой.
И когда в церковь ходила, молилась,
Ей повстречался монах молодой.

VIII

Черные кудри. Щеки румяны.
Над бородой узнаваемый нос.
Вот бы жасмина пук долгожданный!
Бедной ей, – бедной, горько. До слез.

Poor yorik & мародер

…Я в руки брал твой череп желтый, пыльный…
Е. Баратынский

Не удержаться. Случай опишу:
Эпический фрагмент с могильной нотой.
Лопату, помню, я в руках держу —
И – пьяный, с полуобороту
Могилу на запущенном погосте
Я рою: Тут – смотрю – желтеют кости,

Вытягивая «ногу», таз с рукой,
Взяв доску за доской, вдруг череп вижу,
Брезгливо подцепив попавшейся клюкой —
К себе тащу, поднес к лицу поближе

И бросил вдаль. Бац – катится кругляк
По тусклым шишкам, травке, хвое.
Я думаю сейчас, какой я был мудак:
Так кто-то и со мною.

Тогда же крыша улетала от вина,
И, поимев за труд подачку
И не заботясь про заначку,
Взяв водки, всю ее сожрали дотемна.

Я думаю сейчас. Тогда вот не хотел
И череп думать тот не мог, а мог катиться.
О Бог мой. Мне за все придется расплатиться.
Вот на плечах кочан, вот катится. Слетел.

Стерильность

Из Шекспира, сонет № 1

Как пахнет смертью память! Над цветком
Из аромата вызревает мгла.
Но мы от чуда продолженья ждем:
К примеру, роза б не истлеть смогла.

Собою сам согрет. Свой ловишь свет.
Ты (реку льдом) собой себя скуешь,
Прекрасный зверь, себе нанесший вред.
Мог изобилье – голод создаешь;

Просчет твой свеж, как мировой узор,
Апрель, май… август: якобы – звук труб.
Ты жаден, милый, вот твой приговор;
Но есть жаднее: вырвут жизнь из губ,

Все всасывает смерть в огромный рот
И весь твой цвет и сладкий мед из сот.

Псалом без номера

Лот! Уходящий, ты заплачь по мне!
Ночуя недалече от пожара:
Шмель! – улетевший в поисках нектара
Губами рыбы – на небесном дне
Лот удирающий! Ори по мне!

Конь чей-то – Столп оближет языком,
И, соль любя, узнает запах крови!
…И врежет всадник плеткой… (как смычком —
И рухнет нотный стан: басовой злясь подкове)
И пепел закружит вслед за конем.

III

Лот. Пусто как! Где небо? Белый звук
Гремит. Незримы знамена творенья;
Что ж так земля нема? Смолк всякий как-то вдруг;
Всем южный крест зрачки рассек на четверти отмщеньем!

Спасающийся Лот! Вопи о мне:
Мне – травы сохлые – петлею – давят шею.
Я – висельник. Я праведных искать не смею,
Я нем как рыба на небесном дне.
Но Ты, слыхавший Глас. Прошу. Скорби о мне.

Ворон

Черный ворон, я не твой.
Казачья песня

Кто ты, яркий блеск глубин драгоценных
И сверканье Господних небес?
Что ты, демон, в виражах обалденных
Белым сделался… Черным… Без
Минимального стал вдруг оттенка?
Есть ты? Нет? Эхо крика одно?
Под пижоном прибойная пенка;
А над ним со звездою сукно[19] —

Это я: я на лестнице шаткой
Дважды валкой, залезаю по ней,
Страшной бестии с пугливой оглядкой
Шипя: Как здоров, воробей?
Этих юных словно я вот, нет старей.
Обсуждать тебе чего с перестарком?
Эй, не скучно в игралище ярком
На ступенях трясущихся страстей?

Не приелось наши бледные лица,
Покрасневшие очи щелкать
Нас, бегущих из темницы в темницу
И с восторгом уходящих помирать?

Надоела ты с жизнью мне разлука.
Прошлым мальчиком я быть не хочу!
Вот летишь ты: воплощенная скука,
Ну, а я-то за тобой куда лечу?
Вещи называть – вот дар человеку
Изначальных и священных времен.
Ну а ты что здесь паришь – крик абрека —
Что ты делаешь над морем имен?

Так дано, что стал ты мой собеседник,
Прокурор в краткой тяжбе с судьбой.
Ты романтик. Я был твой посредник,
Но теперь я совсем другой.

Пацаном обожал я романы:
Все, что Р. Льюис придумал Стивенсон.
Я из замка по лесенке пьяной
От морского дыханья, как в сон,
Одурелой над Шотландией Селены
Грезил, помню – зов волынки все слыхал:
Лез туда, избегающий плена,
Лез и, бедный, свободы искал,
Ни веревочная лестничная хрупкость,
И ничто не испугало: ведь всегда,
Отрицая моей аферы тупость,
Шлялась сверху манекенщицей звезда.

Жизнь моя солона: слез вино.
Даже плен – а спасаться вот – негоже.
Я не Иов, хоть затронута кожа…
Но и мне не до шуток уж давно.

Гость я в мире, где ты-то живешь,
А где дом мой, еще непонятно.
Умирают тела, гаснет в пении ложь,
Чтоб жил ты и жил многократно.

Чтобы я все признал без обмана,
Надо мною чернеют крыла.
Больше не на страницах романа.
Вспять уже кинолента пошла.

Вот порывы ветра другого,
Чем в романе. И пусть.
Забывается шаг – к началу второго,
А назад теперь зреть не стремлюсь.
Сзади там эта бездна трехтактовой ночи,
Где ахейцы рубили небес
Своих ради троянцев в клочья.

Ворон, краток будь. Я долез
Я лечу на тебя в качелях.
Качаюсь, пернатых смелей.
Полетом разбита летучая челядь.
Я душе рассмеялся: моей.

Диалектичность буффонады
или Диалектика свинства[20]

В потрепанной маске. Как в пьесе «На дне»
Я шел. Мужики обратились ко мне
Из ямы под старой, огромной сосною,
Которую рыли: «Постой!
Эй, парень, кричим мы тебе, ну же, стой!
Собаку отрыть мы хотим (долг святой!)
Не знаешь? – Здесь где-то зарыта (Ну Боже ты мой!)»…

Ребята, станьте на карачки (в позу прачки) —
(Удобней так рыть землю рылом что есть силы).
А все что там нароете, вот мой совет, сожрите,
И верьте: все едино – не будь я Труффальдино!
Животные и люди, мы – одна семья большая!
Ребята, вы ж поверьте и похрюкайте чуть-чуть!

III

И после того я лежу на спине
Без маски. Три видны свиных рыла мне.
И хрюкают: «Ах, нам без бисера скучно,
Духовность ведь та же жратва!
Хотим, чтобы нам улыбнулась судьба,
Хотим, чтоб вино и, конечно, хлеба,
И пищи для нашей души и вообще – для ума.»

Так что же вы? – Отбросьте попросту копытца
Да разбегитесь. Да с разбегу об телегу,
И ваши морды будут плоско-привлекательны, как лица,
И вы почти что люди, и попадет вам в груди
Желанье жить и чувствовать, я верю, свиньи – люди ведь.
Все сущее едино, ибо нету ничего.

Стихи из дворницкой

Апокалиптический псалом

Я – сеятель соли по улицам ночи.
Я – нет – не вельможа. Но я – что-то вроде:
Лопата-псалтирь и канон мой торжественный
Слагает из снега и жести Божественной.

Ритм. Ритм движений с свеченью сдружен
Крыш, ждущих рассвета. Завьюжен-завьюжен
Царь-город, где площадеглавых проспектов
Сплетаются тулова…: «Кто же ты?» – «Некто!»

III

Я – Сеятель Соли! Я шаркаю бритвой
По рыхлому-р-рыхлому (рытвина), р-рытвина
Его мостовой скорый шаг замедляет.
…………………………………
А соль выпадающий снег растопляет.

«Я – сеятель соли!» Я, что ли, на крыше? —
И будто бы ближе – я к Богу все ближе?
Все жесть меловая стрекочет, жесть гнется,
И – тихие звезды. И черны колодцы.

Лишь хриплое пение голосом жести…
Нет, снег зарычал и завыл: против шерсти
Барс белый-пребелый задет; клок валится.
Вдруг черная перед лопатой страница.

Розы (рассказ малоизвестного легионера)

Самые униженные, обиженные и огорченные —
Солдаты, студенты и заключенные.
Центурионская присказка

Сто лычек, сто клыков впилось мне в зад.
За мной организована погоня,
И милостью клыкастого погона
Я из наряда вновь иду в наряд.

Я злобный раб. В душе гниют отбросы!
Я сердцем протекаю меж толчков.
А в голове хрустит стекло стихов:
«Как хороши, как свежи были розы!»

III

Вгрызалась в ступни боль слепой занозой.
Бледнели руки, по полу тащась,
А я рычал, почуяв смертный час:
«Как хороши, как свежи были розы!»

И чуял смертный час часов двенадцать.
Потом уж я не чуял ничего:
Боль вышла потом. Я отер его,
Да начал тихо-весело смеяться.

Меня не мог никто остановить:
Я возражал на грубые угрозы:
«Ах! Господа! Как свежи были розы,
И хороши. И чудно было жить!»

«Как хороши!» И, мыла накрошив,
Я мою пол, шатаясь, как поддатый.
По свежевымытому прут солдаты.
Я снова мою пол:
«Как хороши!»

VII

«Солдат, ты не Тургенев, ты – Солдат.
И ты, мущинка, знать должон законов».
Что ж. Жертвою оскаленных погонов
Я заступаю в третий раз подряд.

VIII

Мне одиноко. Я ничтожно мал,
И, шмыгнувши вспотсвшебелым носом,
Я, спрятавшись в курилке, прошептал:
«Как хороши, как свежи были розы».

Ев. Рейну с сыновней нежностью (1)

Земную жизнь пройдя до половины…
Данте

Сидим в Коломне,
Метрах лишь в трехстах
От мест, где домик плыл убогий
Гнилой развалочкой в волнах,
Где прыгали единороги
С гитарных струн
По вечерам,
Голландец Ханс пьет с нами мрачный,
Сенной же рынок гарью злачной
Бьет по чувствительным ноздрям.

Там – шлюха в струпьях на лице
Бухого хахаля целует,
Что прячет язву на конце
И как блатной небрежно
курит.

А тут в лицо дубиной бьет
Бесстыдный мент,
в войну играясь.
Здесь жлоб картошку волочет,
Полубезумно улыбаясь.

III

Вот этот ад
Я не люблю,
Но связан, связан, связан,
Связан
Существованьем с ним
И глазом,
Потрескавшимся во хмелю,
И каждой красной жилкой ока
Я поглощаю зрелищ смрад
…………………………………….
И мрачный прадедов парад
Мне сердце трогает глубоко.

Сырые трещины в церквах,
Потративших остатки веры.
…………………………………….
Ревущий транспорт, треск в ушах,
Багровоглазые химеры.

Над Пряжкой криками больных
Полна небесная отрава,
И кажется, мы
хуже их,
Глядящих сквозь миры лукаво.

А посреди Сенного рынка —
Харчевня.
Что за хрень? Войдем!
Средневековая начинка,
Все, все кругом полно ворьем.

В харчевню Ты, еврей, ведешь нас,
Хотя мошна твоя пуста.
Я счастлив, уличный найденыш:
Ведь здесь восточный суп, пита.

Танцуют все: азербайджанцы,
Татары, русские и чудь.
И весь. Вся хрень. Всё танцы-шманцы.
Всё рынок. Рынок – не вздохнуть.

VII

Танцуют все, я жру питу
С Вергилием Советских Буден,
И мысли наши на спирту
Неведомы и чужды людям.

VIII

Поел – и не взлюбил себя
За маловерье, за мельканье
В чужих глазах. И, жизнь сгубя
Едва ль за легкое дыханье,
Чем оправдаться мне потом?
Тем, что в харчевне ел с тобою?

«Там били женщину кнутом.
Прости мне. Я ее не стою.»

Плеть крутит шарфом голубым,
В каналах эхо раздалося…
Лучами облака отбросив,
Господь прищурился сквозь дым…

Евгению Рейну с сыновней нежностью (2)

Земную жизнь пройдя до половины…
Данте

Тут жлоб картошку волочет,
Полубезумно улыбаясь,
А здесь в лицо дубиной бьет
Бесстыдный мент,
в войну играясь.
Там – шлюха в струпьях на лице
Бухого хахаля целует,
Что прячет язву на конце
И как блатной небрежно курит.

Вот этот ад
Я не люблю,
Но связан, связан, связан,
Связан
Существованьем с ним
И глазом,
Потрескавшимся во хмелю,
И каждой красной жилкой ока
Я поглощаю зрелищ смрад
…………………………………….
И мрачный прадедов парад
Мне сердце трогает глубоко.

III

Ревущий транспорт, треск в ушах,
Багровоглазые химеры
…………………………………….
Сырые трещины в церквах,
Потративших остатки веры.

Из трещин шарфом голубым
Разверзнутое небо бросил
Нещадный Бог в горящий дым…
В каналах эхо раздалося…

На Пряжке криками больных
Полна небесная отрава,
И кажется – мы
хуже их,
Глядящих сквозь миры лукаво.

В Коломне
метрах лишь в трехстах
От мест, где домик плыл убогий
Гнилой развалочкой в волнах,
Где прыгали единороги
С гитарных струн
по вечерам,
Голландец Ханс пил с нами мрачный,
Сенной же рынок гарью злачной
Бьет по чувствительным ноздрям.

VII

А посреди Сенного рынка —
Харчевня.
Что за хрень? Войдем!
Средневековая начинка,
Все, все кругом полно ворьем.
В харчевню Ты, еврей, ведешь нас,
Хотя мошна твоя пуста,
Но счастлив уличный найденыш:
Ведь здесь восточный суп, пита.
Танцуют все: азербайджанцы,
Татары, русские и чудь.
И весь. Вся хрень. Всё танцы-шманцы.
Всё рынок. Рынок – не вздохнуть.

VIII

Я жрал харчо или питу
С Вергилием Советских Буден,
И мысли были на спирту,
Неведомы и чужды людям.

С тех дней я не люблю себя
За маловерье, за мельканье
В чужих глазах. И, жизнь сгубя
Лишь за короткое дыханье,
Чем оправдаться мне потом?
Тем, что в харчевне ел с Тобою?

«Там били женщину кнутом».
Прости мне. Я ее не стою.

Крестился, подрабатывал. Потом чуть не сел.

Переводил Шекспира, Эсхила, Вийона.

Запил. Был одним из создателей и был изгнан из издательства Симпозиум.

Перебивался с хлеба на квас в младших компаньонах, создал «Летний сад» с Сашей Ерофеевым.

Развелся. Расстался. Вернулся. Женился. Венчался. Завязал пить.

К Хельге

Расплата, Оля, грешников нашла.
Но как же шевелила ты мозгами,
Слив «голубиное гнездо» и… «пламя»?
Не слишком ли метафора смела?

Ну что ж ты, Оль! Ну как ты, Оль, могла? —
Что сочинила ты над голубями
Грозой Любви, в экстазе поля брани?..
Воробушки горели без числа.

Когда Писанье ты иссохшими глазами
Читала, было поздно: всю до тла
Сожгло листву в России птичье пламя.

Боян напутал, скоморох глумливый!
Была «Голубка с ветвью»: в час Отлива
С вершины птица ветку сорвала…

Потеря
Памяти Бродского

Что за песня? Чарльстон раздается…
Присказка

И не жжется, а грелкой лежит ниже сердца и справа глагол;
Над великою русской рекой нет хорея, а есть рок-н-ролл;
А со склонов реки безвозвратно исчезла малина.
Отчего же однако во имя Отца, или Сына? —

В три погибели согнут, автомат стиснув так у колена,
Что с него чуть не соком чугунным бьет в бля-мраморный пол,
Сто погибелей знавший, не желавший лишь буржуйского плена
И кричавший три тысячи двести два раза коняге: «Пош-шо-ол!»
О, матрос из метро!
О, матрос из метро, чьи чугунные руки трясутся,
Отчего плачешь ты,
На гранит уронив автомат?
«Бедный Бро!..»

Оттого и верлибр, что поэзия больше не требует строк,
Да какие там строфы и строчки в эпоху чарльстона?
Над великою русской рекой амфибрахия нет, есть фокстрот
для корнет-а-пистона.

III

Впрочем, время идет:
За сто метров ПМ пробивает на долларе рожу Линкольна.
Вижу с моста, как тронулся лед…
И крушат его сваи воздушных мостов ледокольно.

Не забудь не хулить имя Духа Святого, не зная о Нем,
Не гордиться, не жадничать и не стрелять по окошку,
Где не спят: может, пьют. И живут, может быть, понарошку:
Что творят – не врубаются. И, вплоть до смерти, гремят хрусталем.

Где был баня-бассейн (там, где плавали те, кто был равен, но нищ),
Здесь в дыму сокрушенные звезды над отстроенной за ночь часовней,
Здесь и скрежет зубовный, и мертвые руки над дерном кладбищ:
В общем, кончено Время. В общем, эра – с нуля.
Полюбовно.

Нибелунговый клад воды Рейна скрывают. И, в Тартар стремясь,
Отмывают с фаянса – прошедшей эпохи – всю грязь.

Мы, просравши Берлинскую стену, мы что-то видали во сне?
Кто же-т мчится, кто-т скачет в Карелии? На голубом валуне,
Разошедшемся в беге?

А морская звезда обсуждала с небесной сестрой в тишине
Мужиков, что остались на бреге.

VII

Сокрушилась гранитная арка. И – ни нимф (блядь),
Ни северных Граций…
Ни южных акаций,
Ни – широких брюк белых… ни – соломенных шляп-канотье
в черноморских волнах,
Ни – с шипеньем стакашки ситро…
Бес в ребро.

VIII

Бедный хлопец уснул за морями. И ему не проснуться:
Уголек, упорхнувший из пламени Трех Революций.
Бедный Бро…

Незнакомка

С черной розой побреду я
По московским переулкам.
По кольцу. По лепесткам,
Умирая, но рифмуя:
«Никому не подарю я
Розу черную тоски».

Розу черную Москвы.

Молитва Божьей матери

Притронься до души руками.
(Жизнь с третьими уйдет из дому петухами),
Как сон, унизься, свет, до горьких тайн земли.
Притронься. Прикоснися. Ковыли —
Им так охота цвесть, чтоб снова стать стихами,
Прости их, (окрыли),
И от величья опыт исцели,
Сор опыта с души алмазами сколи,
(Как кожный зуд дождя горстями),
И дух сетями,
Как облака, что кающимся стали гамаками,
Качай и шепотом вели.
Душе руками.

Героический шмель

Довйрху наполнена грудь (дверь срывая с петель,
Врывается на́ небо Ветер, бранясь, как погонщики мулов).
Кипящий нектар непогоды я, вымокший Шмель,
С цветка-небосклона сосу. И хмелею. И, с гулом,
Под щелканье ивовых веток, под иволги звон горловой, —
Я, бочка рифленая, тяжко кручусь над травой.

Ах! Сапфо сама – этой иволге – грудь прострелила
Тяжелой строфою – и боль ее в песне спалила.

III

Решетку мышиных горошков – ткала Ипокрена —
Жужжаньем больна! Где ромашек прибойная пена,
Из лесу олень, жук рогатый – из мха – выходили
И мерялись силой. И оба-себе – победили.

Шмели же – от веку дрались с аравийскими львами.
И грозно вонзали в них жала, махая крылами.
Так слава шмелям! Корабли Потопляющим.

Баллада состязания в Москуа

Je meurs de soif auprès de la fontaine.[21]
F. Villon

Москва убьет меня, занявшись этим,
Но – Дух Святой! – дай не повесить рук.
Я, если буду жив, услышу звук
И, подражая, буду дольше жить на свете.

А дома у черемух зреет плод,
И каждый из цветов свой корень в дерн вонзает!
В испарине Гефест – синице клюв кует!
Со стоном крепкий дерн былинка расщепляет.

III

Там, дома, греет шерсть на солнце крот,
И слепота сладка. Страданья сок медовый:
Тепло по ребрышкам до мозжечка слепого,
И Журавля Валторна Сольная Поет.

Там грезы затвердит земля и небосвод,
Там землю ласточки из плоти добывают
И гнездышек своих от взоров не скрывают,
Капель у века позвонки сечет.

Там выпестован свет из гибели снегов,
Там, дома, рождена пчелиная любовь,
Там белизна черемух – смерти пораженье,
Как громовые над морями трели,
Там слезы ястреба орлиный клекот бьет,
И дерн разодранный дрожит от напряженья,
И Журавля Валторна Сольная Поет.

Там, дома, в перьях грудь, там кисти рук взлетели,
Цинга в лесной глуши сворачивает ели.
…Здесь до крота нет дел, но убежать от зла бы:
В смиренье с русских хор соленый дождь закапал,
Там – Журавля Валторна Сольная Поет.

А здесь принцесса на любовь плюет,
Москва сильней. Кто спорит. Но и мы не слабы.,
И Журавля Валторна Сольная Поет.

К Евтерпе

Евтерпа, без Тебя развратно;
Горенко[22]! – А с Тобой светло:
Ты продавила аккуратно
Мое зеркальное стекло…

«Мы нынче Господа: господский слышишь визг? —
Все пьяны вдрызг.
И все танцуют. Ты пришла босая,
Что ж, поболтаем, – шоколад кусая?

Вот же – и наше поколенье перед Ним равно.
Видишь – и я взращен столетьем церебральным.

И нынче Пушкин в моде. Грезят «брегом дальним».
Да, что же я? – Давай посмотрим заодно
Под елкой ангельчика
Со звездой сусальной.

Русалка
Баллада

Посвящается легкому ветру по имени «Бриз»[23]

По волнам летит под парусом внушительно наш бриг
Море режет, пена брызжет в пух и в прах.
Вдруг увидела братва – плывет русалка на волнах:
Гребешок в косице, зеркальце в руках.

III

– Вот так черт! – провозгласил девятилетний юнга Джин, —
Это к буре. Нет везения, братва!
– Экий случай, – загрустил наш молодой гардемарин, —
Не дождется молодая ведь жена.
Юнга вставил: «Мать моя едва жива».

– Что поделаешь, – сказал седой наш, старый капитан. —
Я скверней приметы не слыхал, друзья.
Я не я, но, видимо, мы все пойдем ко всем чертям,
Если честно, так и думаю я.

Пусть, однако, торжествует Сатана,
Пусть играет с нами бешено волна.
Пусть, как колокол, луна качается туда-сюда,
Все же в море ходит кто-нибудь всегда.

Так закончил он. И шквал нагнал внушительный наш бриг,
И залил соленой глотки нам водой.
Помнится, как хрустнул бриг, и затонул в короткий миг;
А случилось все из-за русалки той.

Ленинградский тост

Друзьям и девушкам.

За стеною ноет вьюга
В марте, будто в январе.
Вспомним! – Братцы, женщин юга
В золотистой кожуре.

Все как у всех.

Битва цветов

После драки кулаками не машут.
Из Гомера

Надоела жена. Стояла весна
В лесу, под лучами горячих глаз.
Ирис деревенской ромашке дарил
Пыльцу королевских ласк.

«Ах, ромашка, ты так белоснежнонежна,
…Какая весна!
А роза капризная мне не нужна,
Придворная роза,
Притворная роза.
Наш воздух так полон любви, как вина,
Пусть будет она украшеньем стола.
Ты только б цвела!»

Она отцвела и была казнена.
Ирису оставила сына она.
Бастарду был титул барона подарен,
Он вырос и стал не холоп и не барин,
Нирыбанимясо. Драчун. Лоботряс,
И в сомнительных дрязгах погряз.
В тюльпановой стране.
Во сне.
…За то, что изменял жене,
Ее любовником был вздернут на ремне
От брюк Ирис —
Ценитель пива и актрис.
За стол накрытый гости собрались.
Улыбки светских леди пахли сыром,
Блестели жиром.
Был траурный пирог разрезан – с миром.

«Был понесен большой урон,
Четвертый день пустует трон», —
Рододендрон изрек (барон),
известный всюду фанфарон
И фантазер. И фон барон.
Фразер. Позер. – «Я огорчен», —
добавил он, отпив крюшон,
Отъев паштет. – «Но сесть на трон
Уже готов, сменив отца.
Не хлопайте… О, я польщен…
Виконт, подлейте-ка-сь винца…»
И он издал короткий стон.
И краска схлынула с лица.

Кинжал в груди, изогнутый змеей,
И черной крови сгустки – как лягушки
Попрыгали под стол. «Друг нежный мой,
Закрой очаровательные ушки,
Зажмурь глаза: прекрасными глазами
Не нужно видеть губ, седых от пены», —
Лаская ногу выше от колена,
Шептал жене маркиза паж Нарцисс.
«Бастард!» – кричал тем временем маркиз

Де Георгин, придворный чистоплюй,
Пиная труп вельветовой туфлей.
«Долой плебеев – мой девиз», —
Пиная труп, хрипел маркиз,
Трясясь как лист,
Тряс тело он за воротник,
Трещал батист,
Вокруг же бледная толпа,
Тиха
И тишину толпы слегка
Корежил треск воротника.

«Вы мой народ! – Маркиз вскричал,
оставив тело, взяв бокал, —
Вся многоцветная страна!
(Виконт, плесните же вина.) —
Как стану вашим королем,
Так будет голод утолен,
Умрет нужда. И никогда
Мой сын не вспыхнет от стыда:
Мой сын зачат моей женой,
И веселись, народ честной,
Ин вино веритас, народ,
Как Блок сказал. Всяк нынче пьет,
Вся ваша истина в вине.
«Нет. Истина в твоей жене.
Ты глуп – как курица, маркиз,
И стар, и лыс, и всем смешон», —
Сказал изящный паж Нарцисс —
Любимый сон счастливых жен,
В корсажах юных баловниц
Грудями стертый медальон, —

«Как справедливо ты подметил,
Твой сын зачат твоей женой —
Но не с тобою, а со мной,
И это каждый скажет в свете».
– Ты не докажешь этот бред.
– Мон Дьё! И чтобы да, так – нет,
Я – с радостью. Внимайте, слуги,
Любезный друг. В паху супруги
Сыщите родинку с пятак.

– Молчать. Как смеешь ты, сопляк!
Раздеть мою жену, – вскричал Маркиз,
И головою вниз явить народу!

– К чему же сразу головою вниз?
Фи. Нет. У вас не царская порода.
Вам шах и мат. Вы, то бишь ты
Ступай-ка в сад. Бодать кусты.
Как раз хорошая погода.

«Долой плебеев – мой девиз, —
Так промурлыкал паж Нарцисс,
Шныряя взором под вуали, —
Мой господин, маркграф Азалий —
Племяш-кум-свата-короля,
Так он и станет у руля.
Его здесь нет – поскольку здесь
Он очень мог бы быть заколот,
А он не глуп, хотя он молод…»
«Но он заколот, Ваша Честь!» —

С порога гаркнув, герцог Мак
Одернул ярко-красный фрак,
Пылая как вареный рак.
Он видел в том особый смак:
«Ирису я ни кум, ни сват,
Ни сын, ни брат, так не беда:
Есть у меня отряд солдат;
И Божьей милостью, госп-да
Трон я добуду без труда».

III

Когда потухла драка, в полумраке
Пять рыцарей, потрепанные в драке —
Пиная зло огрызки ног и шей,
Срубая тупо хрящики ушей,
Об кудри дам кинжалы вытирая,
Сходились – кто чихая, кто хромая, —
Кто рану матеря, к дубовому столу,
Где налили победные бокалы,
Сказали тост и выпили их вяло,
И разыскали нехотя в углу
(на каменном полу, от крови слизком)
Большую голову с порезанной щекой,
Что час назад носил столь высоко
Их герцог. Мак. Чтоб уронить так низко.
Смолчали. «Господа, для вас записка», —
Вошел Пион – седой горбун-лакей,
Держа в руках папирус с вензелями.
«Прочти, старик». – «Извольте: объявляю
Собравшимся в просторный этот зал,
Сидящим за столами с кислой миной:
Вино, что выпито, я заказал
Заранее на день моих поминок.
Наследнички. Пусть трон не манит вас,
Вы позабудьте мелочные склоки;
Друг друга страстно расцелуйте в щеки:
Вино отравлено. Вы все помрете в час,
Когда лакей прочтет вам эти строки.
Тут подпись: Божьей милостью король
Ирис Большой». Журчала тихо кровь,
Жужжали мухи;
И их жужжаньем заглушались крови звуки.

В саду росисто следующее утро.
В беседку девочка взошла. Златые кудри.
И собрала завядшие цветы,
«Ой» будто кем-то сорванные грубо,
Да по полу рассыпанные. Губы
Шептали: «Ай, гвоздичка, здесь и ты.
Флокс, ты проказник, ты, повеса Георгин,
Мне все милы. Всех хочется погладить».
Цветов касаясь, золотые пряди
С них падали. Вот кто здесь властелин,
Краснющий мак! Мам! Посмотри! Мам! Диво!
Мам, а давай поставим их красиво
На папин стол, он чтобы не кричал.
У розочки-бедняжки стебелек
Сломался. Ведь она же недотрога?
Давай, мам, пусть живут, ну хоть часок
Еще хотя немного»…

Сейчас нашлись деньги на книгу, дописанную и сложенную 4 года назад, и создано издательство, которое может выпустить книгу.

Спасибо Саше за согласие выделить средства. Спасибо моим друзьям, за то что ждали, поторапливали. Спасибо Нике, Юле, Саше, остальным.

Эрику Гуту, американцу

Эх. Не похож я на людей
Из восемнадцатого века!

Ох. Не похож, я на людей
Из девятнадцатого века!
И не похож я на людей…

Я непохож на человека.

Я слышу речь твою, германец:
Не скрыться демону в пиджак,
Ведь он врывался в Рим, засранец,
Валя скульптуры. Просто так.

Без готики средневековье —
Мальтийской птицы пустословье.

III

Хоть правда вылезай из кожи,
(Без Божьей воли не дай Боже)
Ан непохожи мы на тех,
Чей первородный скрыт в нас грех.

А ведь из речи пустоцветной
Твоей все делали оне!
Да как-то что-то незаметно
Ушло, оставшись в старине.

Ты, друг мой, шрифт. Весь бег каретки
В тебя ни буквы не привнес.
Живой ответ на свой вопрос.

А нас бы
Не узнали предки,

Им наша речь была б дика,
И, поглядев привычки наши:
«Нева ли эта, брат, река?» —

У Петропавловки на пляже
Они б спросили,
И Шмелев

Опешил бы в Замоскворечье.

Из их (сегодня странной) речи
Ве Ве Набоков горстку слов
Надыбал кое-как.
Но кто же

В России так заговорит!
(Когда б нашелся инвалид —
Его попросят из прихожей.)

Как пусто.
Как, увы, светло.
Не заучил никто урока;
Лишь бьется мотылек в стекло —
И звук его похож на Блока.

Американцу Эрику, по кличке Гусь

Зачем бежишь сквозь Рим, засранец,
Валя скульптуры? Просто так?
Гусь лапчатый, американец.

Не скроишь пошляка в пиджак.
Камар мальтийский, да слоновье
Без готики средневековье.

Ты лишь ответ на свой вопрос.
Ты туп как шрифт. Что бег каретки?
В тебя не буквы он не внес.
А нас бы не узнали предки.

Им эта речь была б дика,
И поглядев привычки наши:
«Нева ли эта, брат, река?» —

У Петропавловки на пляже
Они б спросили,
И Шмелев

Опешил бы в Замоскворечье.

Из их (сегодня странной) речи
Ве Ве Набоков горстку слов
Надыбал кое-как.
Но кто же

В России так заговорит!
(Когда б нашелся инвалид —
Его попросят из прихожей.)

А ведь из речи пустоцветной
Твоей все делали оне!
Да как-то что-то незаметно
Ушло, оставшись в старине.

И не похож я на людей
Из восемнадцатого века!

Ох. Не похож я на людей
Из девятнадцатого века!
И не похож я на людей…

Я не похож на человека.

Как пусто.
Как, увы, светло.
Не заучил никто урока;
Лишь бьется мотылек в стекло —
И звук его похож на Блока.

Вальс славянского гетто

Наде Облачковой

Bacchicum metrum
Bacchius pes
Достала до кишок меня игра.
Ломка, как боль, ее наркомания.
В ней, в ней п(р)оставлена на плаху выя
В зависимость от блеска топора.

Мишурно, сумбурно —
Бакхий звучит!
Вальсова талия в пальцах дрожит.
Профиль – так сказочен, голос – так чист,
Запах волос – иностранная жимолость!

…Вычурно, вычурно —
Легкой стопой!
Раз-два-три. Раз-дв а-три – с болью тупой.
С музыкой. С музыкой. С музой слепой!
Бал! Девочка. Тапочек скрипнул, Бог мой,
Бал, девочка. Тапочек скрипнул.

III

Танцуй!
Эта жизнь коротка —
Так танцуй!
Целуй
В эту паузу сладко,
Ревнуй
К отжившему. Страшному. Такт. Снова такт
Пропущен. Все правильно. Именно так:
Беснуйся: («Играйте же дети…») Плэй Гэймз!
(Визауг-визаут-визаут зэ нэймз)
Мы – вербы. Мы – сербы. И наша страна —
Одна за другой мировая война.

И – (пауза в такте) – одна-за-другой!
И – (пауза в такте) – мой-шарф-голубой!
О, вербная веточка. Скорбная ночь…
О, деточка. О, моя дочь:
Беснуйся. Беснуйся. Твой идиш упрям —
Славянское гетто. (Шум. Гам. Чевинг гам).

Рисовка пленительных губ (пропуск здесь
Как будто в них пауза есть)
Как дверь приоткрытая.
В двери едва
Слышны иногда Ярославны слова…

Книга посвящена Жене Резниченко, тоже поэту.

Я уже готовлю следующую. Автор.

Поехать на дачу

Поехать как всегда на дачу
Дух яблонь в тишине вдыхать:
Меж двух берез гамак качать,
Отбросит сетка тень. А дальше,

Над ней застелят кроны синь —
И ветер прошумит, играя
Там, в вышине. В ветвях, вздыхая,
И ерунду шепнув, вблизи
Уснет. По длинному стволу
Легонько белка, вниз сбегая
Процокает. И нежный слух
Уловит шевеленье мая,

И жар летающих ветров
Представится воображенью,
(Что выше речки и холмов),
Хранящий ангельское пенье;

Туманом воды залиты;
С утра волшебная прогулка
(Мечты, высокие мечты, простые белые цветы)
И козы в глубине проулка,

Пляж – сырость досок; и в песке
Шкетов десятка полуголых;
И гомон девушек веселых
С малиной, сжатой в кулачке.

Женечке Облачковой
Колыбельная

O rus!..
А. С. Пушкин

Мне кажется, тебе коровы не хватает,
Звонящей выменем – как православный Храм,
Которая по заливным проходится лугам:
Так статна и горда. Так томно обрывает

Трав бубенцы и струны. Клевер по росе,
Качающийся по неведомой причине,
(А то – для красоты) сорвет понуро зев,
Пастух, как к тучам Зевс,
Привык к чужой скотине.

Рассвет Москва-реки: да разве ж то рассвет?
Пусть мы и радуемся тишине над нею, —
В звездах светящихся рубин. А смысла нет,
Моторов первых голос катится, пьянея, —

Замена утреннему разговору стад,
И медленных ботал молитвенному звону.
Обманчива Москва. Наобещает: Сад,
А выйдет – камушки, да голые балконы.

И с голоду на них народ разводит коз,
И козы эти лгут хозяевам глазами,
Что счастливы они, забывши про покос;
Про поле – полное хрустящими листками.

III

Рыданья петухов застенчивы и гулки.
(Физиология. Не возразишь им: скот).
…От утреннего сна оправишься, берет
Ленивая рука для буднишной прогулки
И для готовности к обыденному дню
Вначале турочку: чтоб выпить чашку кофе,
Затем – нож: (с хлебом сыр – возможности меню)…
Впрочем… Ведь крест Кремля есть память о Голгофе.

(Затем косметику. Смешав цвета – теней:
Чтоб быть неузнанной, помады «круть-круть донце».
Пусть рот твой сделался и ярче, мне грустней.
Час. Час забот – о встречном всяком пошехонце.

Уместен здесь повтор? (Я разумею: первой
Строфы?) Пожалуй что: в начало загляни.
Я подожду тебя с улыбкой суеверной:

Я описания люблю, уж ты поверь —
Сентиментальны и притягивают. Впрочем,
От них стихи грустней. Грустнее, чем теперь?
А хочешь по полю ее пущу, чтоб очень
Заря медлительно текла: как молоко
Блестит из глечика струею неподвижной?
Зима студена. Наволоки далеко.
Ну что тебе, дружок, в моей забаве книжной?

Ты завела себе собаку и кота;
И в банке держишь ты двух мышек невиновных,
Напоминающих мне нас. И банка та
Ждет результата игр известно-безусловных.

Собака глупо нянчит куклу за щенка.
Все в общем дорого. Хоть мясо с рынка свеже —
Цена кусается. Всю ночь Москва-река
Спит. Ночью спится всем. Мне только реже.

Же́не Резниченко

Посвящение книги

На вот души моей медлительный рассказ;
Моей души, что так промчалась,
Гонясь за телом через множество украс,
И оказалась. О-ка-за-лась.

На русском языке, где слово я нашел.
Словечко, как с собой свиданье,
Я в одночасье приобрел
К себе, как к девушке любимой опозданье

В том одночасье: что есть тело для меня;
А тело есть – читай: несчастье.
Мой грубый друг. Тебя с собою не виня, —
Зовусь я нынче Одночасье.

И боль моя тиха, так тише мук Христа —
Что в одночасье мне
Так кажется проста,
Как на жене чужой ночнушка.
(Грех смертный сотворив,
Как ангел спит она).
Не смята лишь моя подушка,
Ведь Одночасье недостойно даже сна.
Любовь крошится, как старушечья горбушка.
Ночь белая! Как ты для глаз души черна.

Исповедь алкоголика

М

Я, Оля, пил, конечно неспроста.
Я до Москвы не пил – хоть рядом пили.
Меня ведь здесь в метро дубинкой били
И называли, Оля, лимита.

А жил я не за пазухой Христа,
В чужой квартире. Из меня лепили
Мужского Галатея. Те места,
Что отличались, боги сохранили.

И здесь, и в Петербурге я чужой,
Как летчик самолета над тайгой,
Как беженец столиц, бомж-небожитель.
И вот вхожу к тебе, оправив китель.

Прости, что этот стих был прост, как чох.
Зато вилял хвостом, как кабыздох.

1(I)

Я, Оля, пил, конечно неспроста,
Хотя втянулся и забыл причину.
И по привычке вечно пьяным стал
И ждал, что сам себя из ямы выну
За белую косичку парика в места,
Где кочки блат, сошедшись воедино,
Становятся пристанищем куста
Ветвистого, как длань простолюдина.
У Родины сон утренний так тонок,
Как хочет ласки матери ребенок,
Что требует заботы и вниманья.
Я водки можжевеловой хотел.
Вернуться не возмог в родной предел.
Я с горя пил и от непониманья.

2(I)

Я с горя пил и от непониманья.
И для того, чтоб встретиться с тобой.
Шуршала щёткой в детстве баба Маня,
Я вспомнил. И горнист трубил отбой.
В моей душе еще переживанья
Тех давних лет, и небо над собой
Я в душу принимал без основанья,
Ещё за зоб не схваченный судьбой.
Потом пришла любовь и перемены,
Но Оленька, ведь я не резал вены!
Хотя признаюсь, что душа пуста
Бывала для меня у женщин милых,
А я тебе откроюсь – я любил их.

Но совесть? Совесть у меня чиста.

3(I)

Но совесть – совесть у меня чиста.
Я бедствовал, как скромный сочинитель,
Лишь чтоб в стихах читалась красота.
Поэт придумал, что он носит китель,

А кителя и нет. И пусть проста
Читательница вроде, а не видит,
Нет кителя, тогда в чем красота?
А если китель был, кто китель видел?
Так неужели же в стихах обман!
Зачем тогда писать их, как баран?
Вот верное однако замечанье.
Нет выхода стыда мне избежать.
Стыжусь я, Оля, даже и молчать,

Хотя пойду я в храм на покаянье.

4(I)

Хотя пойду я в храм на покаянье,
Что я скажу ему, он целый Бог,
А я с тобой двух слов связать не мог.
Стыд испытал до кровоизлиянья.
Опять соврал. Вот, Оля, наказанье,
Как ложь испортила хороший слог.
Прости! Прости! Вот лживое рыданье,
Вот лживый стыд. Вот лживых лет итог.
С тобой сойдешь с ума, борясь с собой.
Рвать хохотом святую правду стало
На индикатор чистого листа.
Соврать совсем? Я, Оля, голубой,
Я ощущаю женское начало.

Ты спросишь – пил я вина? – нет, спирта!

5(I)

Ты спросишь – пил я вина? – нет, спирта!
Я честно жрал их, честно опускался,
Я честною свиньею честно стал,
Был, был, был свинтусом, а не казался.
Дверь дома честно стала заперта,
А я все жрал и честным оставался,
Я честность был сама. Почто ж тогда
Никто честно со мной не целовался?
Теперь я знаю, ты мне не встречалась,
А то бы ты страдальца поняла,
А то бы ты к груди моей прижалась
И честное мне слово постлала.
Есть способ врать, но в меру состоянья.
Я офицер, хоть небольшого званья.

6(I)

Я офицер, хоть небольшого званья.
Я капитан, не вру, не генерал.
Бывали, Оля, у меня взысканья.
Я, Оля, как ты понимаешь, врал,
Я старший лейтенант, я прапорщик, зав. баней!
Я вру, что я тут веник потерял,
Мне неуютно тут, я клоп в сметане.
Нет, я соврал, я счастлив здесь. Я врал!
Я обманул тебя, прости все, Оля!
И, гордая, вслед не направь перста,
Прощай, я искупайт мой вин вруняво.
Их бин Фриц, Оля, никакой не Слава.
Я – Франкенштейн! Ложь! Жертва алкоголя…

И посещал я злачные места.

7(I)

И посещал я злачные места,
Чтоб ты врала мне, что я вру, что врешь ты,
Что мне не веришь, что я врун, литл стар,
Твинкл, твинкл, ври, ври и врать могу как хошь ты!
Я врал, как хочешь ты – вот ложь свята.
Лги как хочу, мне нравится как лжешь ты.
Врала ты мне в лицо, и лжив я стал,
Как ложь сама. Врешь, не протянешь ложь ты.
Заглавье лжет, я строчку обрываю,
Стыдясь, что вру, вру, что стыдясь смолкаю.
Но даже белый лист есть враки, Таня,
Вру, Рита. Я заврался. Оля, Оля!
Как лживо это имя, вру я что ли?
Чтобы унять души своей исканья.

8(I)

Чтобы унять души своей исканья,
Ты просишь: свет мой зеркальце, скажи.
На голубой газ, веря в лжесиянье,
Утятницу тушенной, Ольга, лжи
Ты водрузила. Лица, расстоянья
В соку разогреваются – моржи
Потеют в проруби пар содроганья
Души. И дым отечества. Чужи
Лысеющие отблески сознанья.
Твоим. Со шваброй бродит баба Маня.
Тебе чужа она, зато моя.
Мы разошлись, как в море петухи.
Придумал Бабу нынче ночью я.

Я, Оля, иногда пишу стихи.

9(I)

Я, Оля, иногда пишу стихи.
Ты варишь. Моя мама вышивает.
Андропов не отходит от сохи.
А Белкин, повесть написав, зевает.
Покойный пан изволил в дурачки.
И тезка твоя Ленского встречает.
Строка спрыгнула. Хрясь, стопу ломает.
Как больно! Завтра выживут дружки.
Я тезку кое-чью люблю душою,
Мы с нею жгли невинных голубей.
Как было больно потерять друзей
Любимых… Она плакала и мстила
И на груди моей метаясь выла.

Мне грустно так становится порою.

10(I)

Мне грустно так становится порою,
Что я хочу покушать. Положи
В тарелку мне твоей тушенной лжи.
Открыв рот, на брехню глаза закрою.
У женщин в доме масса геморрою —
Порежь, помой, свари да обслужи.
Зато за женщин иногда горою
Спокойно спят троянские мужи.
Спит Гектор. Спят Парис и Менелай,
Ахейцы, спит отчизна, Рок, Кассандра.
В хлеву спит гекатомба. Песий лай.
Не зная, что навек уснула Сарра,
Абрам с ней спит. Храпят все инки в Чили.

Забыл, я что такое чахохбили.

11(I)

Забыл я что такое чахохбили,
Зато столицу помню – Катманду.
Я вам люблю, как вряд ли вам любили.
Я встречусь вам, я Вас еще найду.
Я помню вас, вы ручкой теребили
Итоги. Шарик, ах земной ты пес,
Баранкой хвост в своем собачьем стиле.
Осклабился он, милый, в блеске звезд,
И, как блоха в шерсти его лохматой,
От старости скончался век двадцатый.
Кому же прок от этой чепухи,
У блошки той на кончике подковы…
Тост за Левшу я поднял, хмелен словом.

Вобще-то я люблю котел ухи.

12(I)

Вобще-то я люблю котел ухи.
Его готовят, Оля, не из блесен,
И, Оля, в нем не варятся крючки,
В нем никого не ловят, Оля. Осень.
В нем тихо рыбку варят мужики
В прохладе. Это ложь. Я сам несносен
Себе. Любовь до гробовой доски
Мне кажется ухой. Волной реки
И рыбой с белым глазом, чьей спиною
Тоску я собираюсь прикусить,
Как женский язычок, и жажду жить,
Опустошать с компанией честною.

13(I)

Опустошать с компанией честною
Недолго каждый, Оленька, карман.
Спасибо, что беседуешь со мною.
Приятно ведь, что я не наркоман,
А только алкоголик тихий, ною,
И в доме пью твой чай, поскольку зван,
Не требую души делить со мною
И слушаю водопроводный кран.
Твоя улыбка шириной в три мили —
Другая мне награда ни к чему,
Не видим в сигаретном я в дыму,
А может вовсе никого с тобою,
Кто просит то покушать, то покою.
Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.

14(I)

Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.
Хоть рядом пили, жрали в полный рост,
Хоть квасили, киряли и долбили
Внутрь, нет, вовнутрь, артериальный гвоздь,
Хоть как, хоть что, хоть сколько не лупили
Ее родимую, хоть черт мне хвост
Показывал, хоть роги, хоть синильный
Свой пятачок, я чист был, длился пост
Всю молодость, нет, не без приключений,
Точнее скажем не без исключений,
Но исключенья только подтвержда…
Что говорить об этом? Ерунда…
Гори, гори вонючая звезда.
Я, Оля, пил, конечно, не спроста.

M(I)

Я, Оля, пил, конечно, не спроста
Я с горя пил и от непониманья.
Но совесть? Совесть у меня чиста,
Хотя пойду я в храм на покаянье.
Ты спросишь – пил я вина? Нет – спирта.
Я офицер, хоть небольшого званья,
И посещал я злачные места,
Чтобы унять души своей исканья.
Я, Оля, иногда пишу стихи.
Мне грустно так становится порою,
Забыл я что такое чахохбили.
Вообще-то я люблю котел ухи
Опустошить с компанией честною.
Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.

1(II)

Я до Москвы не пил, хоть рядом пили,
И заедали корочкой запой,
Со страшным шприцем весело шалили
Да в жмурки бегали с судьбой слепой
По царскосельским паркам. Крокодильим
Слезам моим не верь, послушай, Оль
Настало утро, и звонит будильник,
И он играет значимую роль,
Роль кочета, почти что вурдалака,
Что топчет зазевавшихся чувих,
Чей красен глаз, чей тряский гребень лих,
Кто заорал, небес дождавшись знака.
Что ж, на заборе есть о чем орать,
А здесь – да что тут, Оля рассказать.

2(II)

А здесь – да что тут, Оля, рассказать —
Здесь – лебеда, лопух и одуванчик,
Здесь неулыбчивый жидовский мальчик
Поймал жука и хочет растерзать
Но астма – надо-ж, задохнулся дачник,
Ему бы надо помощь оказать
Шипит аэрозоль, орет коза,
Жук улетел, заплакал неудачник,
И стынут на руках у матерей
Морозным утром тыщи снегирей,
И льется пиво местного разлива
В густые воды финского залива,
Чтоб и при жизни воблы не тужили.
Тебе я или предлагаю или.

3(II)

Тебе я или предлагаю – или
Побыть со мной, иль в небо улететь,
О, майский жук, взносящий храм подкрылий,
И съединяющий со твердью твердь.
Вознесшийся над желтым треском лилий
Из рук – ты с твердью сочетаешь твердь,
Как литтл ковчег завета – без усилий,
И сам не знаешь, что ограбил смерть.
Очкарик астму поменял на слёзы,
А их – на хохот. Беленится мать:
«Весь извозился – было б чем – порола,
Стой, не кривляй…»Что делать тут, Мелхола,
Запить – или беседу завязать?

4(II)

Запить – или беседу завязать?
О чем? Душа согнулась, как открытка
Внутри стиха, что я хочу послать
Тебе и в небо – выйдет ли попытка —
Скажи, где тот почтовый ящик, мать
Мой герб внутри меня иглою выткан,
И на открытку вклеен тканью – глядь,
По виноградному листу улитка
Ползет, чуть что – в свой прячась хрупкий дом,
Когда ударит капля дождевая,
Под брюхом почва дрогнет поплавком,
Но улетел, повеяв, запах гнили,
И можно вылезть, рожки выдвигая,
В том смысле – развязать язык – и в стиле.

5(2)

В том смысле – развязать язык – и в стиле.
И в выборе фонетики – кто прав,
Забыто, те, кто спорил, опочили,
Могильщик, на ладони поплевав,
Взмахнул лопатой – сколько ж тут нарыли,
И скольких еще станут умерщвлять
Г фрикативное, и с точкой, крылья
Грамматики простреленные, ять,
А вот и Богдановича могила,
А вот – свеженасыпанный сонет,
Под коим труп, над коим – ты – привет,
Тебе, привет, когда-то полюбила
В той юбке, как сиреневая мгла,
Мне возражать, как любишь, в пол-стола.

6(2)

Мне возражать, как любишь, в пол-стола
Несложно, коль не знаешь об открытке,
Где майского жука не догнала
Рука. Где дорог хрупкий лист улитке
Снаружи Саранча все сожрала,
Русь в апокалиптической накидке
Летит, пришпорив горского козла,
И бабий хрип в ночи рождает Шнитке,
И ты как смерть в сиреневом дыму,
Присев за столик у могилы Блока,
«Алкаш ты, Сашка» – говоришь ему,
«Как глаз тебя неймет, хоть видит око!»
В магическом стекле, где без усилий
Бюст Боратынский с Пушкиным слепили.

7(2)

Бюст Боратынский с Пушкиным слепили.
И Галатея вышла из двоих,
И на двоих всего одна. Любили —
Так отвечайте – кто теперь жених.
Я до сих пор – кого на ком женили,
Не вычислил – все сложно там у них,
Как жеребцам легко! Он – царь кобылий,
В саванне – власть – вестимо, у слоних,
У пауков закусывает самка
Отцом, у шашек всех сжирает дамка,
Но прежде она дамкой не была,
Была как все – как ландыш потаенный,
За партой Рафаэлевой мадонной —
Два локтя, подбородок – как мила!

8(2)

Два локтя, подбородок – как мила!
Как – видимость одна – её товарка
На жизненном ветру. Так – лишь весла
Касаньем вмиг меняет курс байдарка
Нет, ею управляют не со зла,
А просто август, это значит – жарко,
Внутри кипит садового котла,
Бросает нитки русских судеб парка,
Срывает с шеи мокрое колье,
С плеч сарафан – и к пристани в белье,
Где реет фиолетовая дымка
В веселии смертельном, постсоветском —
Невыразимая для глянца снимка —
Ты стала – козочка в обличье женском.

9(2)

Ты стала – козочка в обличье женском
Как все – возросшая из октябрят,
Оправив пушкинскую челку жестом,
Где пальцы рифмы женские творят,
Где заяц удирает перелеском,
Где пули в жарком воздухе висят,
Недвижимы с сухим смертельным треском,
Под ними утка в пруд ведет утят…
Так умер Фет, и ты за ним следила,
Над Воробьёвкой кроны шевеля,
Ты душу возле нерва находила,
И трогала, рушилась земля,
Кричит под взглядом заяц – Гамлет мценский,
Московским взглядом полу-деревенским.

10 (II)

Московским взглядом полу-деревенским.
Весна глядит на майского жука,
В её глазах несчастье, в них – тоска,
Смерть поразил он усом молодецким,
Раскинувши дюраль, он весь Кавказ
Ошпарил вдруг жужжанием не детским
– Что это, Славка, там, где брег турецкий?
– Ах, это, Ольга Юрьна, облака-с.
– Мне скучно, бес.
– Что делать, Ольга Юрьна,
всех утопить?
– Постой, не исчезай,
– Ты всех спаси, будь добр, как дед Мазай,
– Все зайцы дабы всех зайчих любили —
– Зайчатинки бы, Оль. Весьма недурно
– Хранишь ты весь комфорт твоих идиллий.

11 (II)

Хранишь ты весь комфорт твоих идиллий
Смотря в глаза очаковской братве
Которой изменяет вкус, и синий
Взлетает вал, а брызги на Неве
И чайки крылья и гранит залили
У лейтенанта Оли страсти две
В одной не уживались голове,
А волны между тем вздымались, выли,
Обшивка содрогалась, и те де,
И в трюме кочегар больной смертельно
Вздыхал в народной песне безраздельно,
И мать ждала его, а не зазноба,
К которой сердцем лейтенант радел.
Ты смотришь на мою персону в оба.

12(2)

Ты смотришь на мою персону в оба.
Моя персона смотрит в оба на Твою.
На жертвенном быке Европа
Дрожит от сладких страхов, так нежна
Рифмовку если поменять на пробу,
И «на твою» в конец строки – то «на
Быке» бы стало «под быком», так, чтобы —
«Дрожит от сладких страхов на…» одна
Строка меняет целую картину,
Сдвигает кадры старого кино
Беспечный танец языка у нёба —
Когда я пьян, всё, милая, едино,
Ах, милка, буду пьян я всё равно…
Тяжка обуза северного сноба.

13(2)

Тяжка обуза северного сноба
Когда в метро, во весь великий пост,
С ужасным счастьем женщины – циклопа
Объявят станцию «КУЗНЕЦКИЙ МОСТ»
Динамик, сладко акает, вся сдоба
Садовый бублик, домик пряник, мост
Маниловский, Воланда сладок хвост,
Сладка глазурь на каждой крышке гроба,
Сладки рыданья жен и дочерей,
Сладки, сладки надежды жизни новой,
Сладки безумства сладкой доли вдовой,
И даже Чацкий от архивной пыли,
Все ненавидя, сладок, как еврей.
Меня ведь здесь в метро дубинкой били.

14(2)

Меня ведь здесь в метро дубинкой били.
По пьяному, конечно делу, Оль,
– Вот, до чего доводит алкоголь,
Вздохнешь ты сладким запахом ванили
И мент матрешкой станет, и хлеб-соль
Точнее – булку – мед, виляя килем,
Подаст мне, пискнув – «Батюшка, изволь,
Побалуй-ка себя!» – Вся форма в мыле
Окажется у дяди сзади брюк
А на лице покажется довольство —
И эта булка с мёдом – хлебосольство
Москвы? Помилуй, Душенька, мой друг!
Не надобно нам булок, дома были
Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.

М(2)

Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.
А здесь – да что тут, Оля, рассказать,
Тебе я или предлагаю, или
Запить, или беседу завязать,
В том смысле – развязать язык и в стиле
Мне возражать, как любишь, в полстола
Бюст Боратынский с Пушкиным слепили —
Два локтя, подбородок – как мила
Ты стала – козочка в обличье женском,
Московским взглядом, полу-деревенским
Хранишь ты весь комфорт твоих идиллий,
И смотришь на мою персону в оба
Тяжка обуза северного сноба.
Меня ведь здесь в метро дубинкой били.

1(3)

Меня ведь здесь в метро дубинкой били.
Три раза вышибали на вокзал,
«Ну ты козел…» Я прошипел, как вылил
Мочу, и сотой доли не сказал.
Ну вы козлы, и тысячной нет, жили
Вы, были вы козлами козлами, сто сот зол
На вас обрушься, совести бензол
Сожги вам души, козло-эскадрильи,
Козло-бригады, козло-ГУВД,
Козло-ГИПДД небесных улиц.
Где светофорам звезд нема конца
Чтоб ваши души в ужасе проснулись,
Вне окружной дороги. Быть беде
Я вспомнил, что я помню два лица.

2(3)

Я вспомнил, что я помню два лица.
Одно Пречистой Девы, нет, другое,
Другое, в нем рожденья и конца
Два глаза, колокольца под дугою.
Дугою тройки, радуги, венца
Смятенный ангел лестницей кривою
Сбегает вниз к душе моей, неся
Ей зернышко забвенья золотое
А то лицо… Могу ли я простить
Могу ли я, рыдая под крестами
Вновь из под палки крылья отпустить
И ветру дать нести их до конца.
Есть дважды два над здешними местами
Одно из них с усами наглеца

3(3)

Одно из них с усами наглеца:
«Я вашу дочь того-с, люблю-с», со свистом
Показ на пальцах дырки и конца
Ус промокнув платком не суперчистым…
Когда у таракана два яйца
Он смотрится известным футболистом
Шестидесятых, с волею борца.
Бросками бурными срамящим Листа
До таракана, Ференц, как до звезд
Тебе с твоим сухим рояльным звуком.
Сто тараканов с клавиш соскочили
Мундиры вздели, строясь друг за другом,
Не масленица вышла, холохост
И с кожей щек оттенком в перец чили.

4(3)

И с кожей щек, оттенком в перец чили
Души лицо опухло с оплеух
Звучат, как рэп, иглою на виниле
Ругательства, терзающие слух
По питерской, да вдоль по Пикадилли
Прошла моя душа одной из шлюх.
Ее катали на автомобиле,
Она поет, рот от спасибо сух,
Она душа, у ней тугая грудка,
Она голубка сизая во мне
Сидит в зрачке, как в форточке, и не
Взирая как тверская проститутка
На прошлое, прозрела через ад
Другое сборище, как снежный сад.

5(3)

Другое сборище, как снежный сад.
Зимой из детской памяти глядится
Нырнувшей ветки шорох, снегопад,
Красивое словечко джиу-джитсу
И ветер звуком ледяных рулад
Эстонскую целует черепицу,
И вскоре поезд «Таллин – Ленинград»
Сейчас назад Эстония умчится
И я останусь со своей страной
Как Клодта мальчики в борьбе с конями
Гол над мертвенно-ледяной Фонтанкой
В чуть зримой ряби, под сырой сметанкой
До белых искр небес, любимых мной
Красивых черт, с брезгливыми тенями

6(3)

Красивых черт, с брезгливыми тенями
Полны снов дюны, точно янтарем,
Веранда там роилась мотыльками,
Там люстры свет истек в дверной проем,
Там чей-то голос шумно хочет к маме,
Там в озера рассветный окоем
Гуашью льется солнечное пламя
Присядем, Ольга, на бревно вдвоем.
Сухое, спящее в песке прибрежном
Сосновых сучьев кожа дышит нежно,
Ты в памяти моей – кто ты? Похожа
На мать за тридцать. Ветр. Вдруг чья-то рожа
Из под воды все прячет рыбий взгляд,
Чтоб не подумали, что он Де Сад.

7(3)

Чтоб не подумали, что он Де Сад,
Он притворился юношей-курсантом,
И в струнку позвонки, и ясный взгляд,
И весь таков, что бить пора курантам.
А если же без шуток, то он гад,
И выползень змеи под аксельбантом.
Все революции змею щадят,
Как ей сам дьявол удружил талантом,
Ему милы и царь, и враг царя,
Ему милы и Кушнер и Ягода,
И год весь с февраля до января,
Он ищет, хто таперя враг народа.
Быть блошкой суждено ему богами,
Но и маркизом быть над всеми нами.

8(3)

Но и маркизом быть над всеми нами.
Кто как всегда продулся в свист в козла —
Игру всей жизни, злыми петухами
Всем нам кричать теперь из под стола.
Петр на воде и Моцарт в птичьем гаме,
Услышат нас, и бросив вдруг дела
Скакнут под стол, чтоб вечно быть там с нами.
Любовь? Что ж, умерла, так умерла,
Мы реквием ей сложим. Мы, пока
Кричим в три горла, в голове иное,
Холоп, молчи, скрывайся и таи.
Но вечно славься небо голубое.
Бог сущ, хоть сотворила нас тоска
Скотами рынка, преступленья чьи.

9(3)

Скотами рынка, преступленья чьи
Чьи хитрости и скользкие уловки
Чьи пальцы новой полные сноровки
Считают и чужие и свои
Для дела, злого дядюшки, семьи,
Бумажки – после быстрой сортировки,
Бумажки эти право, не в крови,
А руки все же моются, плутовки,
Всем сочетаньям букв цена одна
Их не пересчитать Прочь неба клей
У них поди ты выжми – клей хрустальный,
Иль человеком прочность создана,
Чтобы дела давно минувших дней
Расследовать устало и печально.

10(3)

Расследовать устало и печально.
Глубины слов, точно глубины вод
На берегу своей души, причаленный
Боясь ступить, качнул я веры плот.
Сверкнула чайка в небе. Окончательно
Я осознал свой невозможный ход.
Толчок шеста, и шелест несказанный
И голос мой мне чужд как шелест звезд,
Как шелест звезд, я, повторясь в сонете,
Сонет разрушил, словно гладь души,
Которая скорбя, волнуясь в свете
Уж сказанного все меняет вид,

А быть с тобой, застыв в густой тиши —
Долг юноши, защитника любви.

11(3)

Долг юноши, защитника любви.
Точить язык до остроты кинжала,
И принимать порой смиренный вид,
Чтобы жена с другим не убежала.
Сама к любви ты рифму назови,
ведь ты, я слышал, гордо у причала
Стихи любви с платком вослед кричала,
Высвобождая душу. C'est la vie
Но наша vie, коль не согнётся выя
Перед беспечным небом, где златой
Вздох дня летит, то ночью око Вия
Нас взглядом с тенью обручит пустой,

Ударив в душу, словно в наковальню,
И на дубинке оттиск обручально.

12(3)

И на дубинке оттиск обручально
(Вот предо мною кладбище и храм,
Чьё бедное убранство не сусально,
А просто – Ардов, Вас я вижу там;
Моя невеста в платье невенчальном
Велела недоверчивым глазам
Быть робкими, губами машинально
Шептала что-то, что – не помню сам.
Куда за тридцать ей – с фатой прозрачной
Пылать от страха, счастья и стыда
«Беру ли я? Беру. Боюсь? О, да!» —
Но не своею свадьбою – мента

Сомкну я губы тесно, ново)брачно
Го вжат кольца, свистит дубинка та…

13(3)

Го вжат кольца, свистит дубинка та…
Поговорим о «го» из прошлой строчки
«Го» – это выдох звука изо рта,
Когда летит в затылок или в почки
Столичного салюта высота
В зеницах глаз-то белые цветочки,
А ягодки потом прут изо рта,
И пусто в голове, как в винной бочке
Стрельцы, опричники и мусора
Мне симпатичны тем, что без боязни,
Обрублены с утра стрелецкой казни
Обрубленные их тела Петра

На бережку воздвигли, как с куста,
И называли, Оля, лимита.

14(3)

И называли, Оля, лимита.
И медный всадник за меня вступился,
«Ты затворил калитку, Калита,
Открой её» – сказал, и я влюбился
В твою Москву – о, нет, не в паспорта,
А в женщину, чей образ мне явился,
И отворил калитку, и предстал,
Я, Оля, в первый раз тогда напился.
С тех пор я пил (был пьющий человек)
Возможно, что сломали неудачи —
Ведь мог же и удар по голове
Мне психику расстроить, не иначе.

Теперь хочу, чтоб все меня лечили,
Меня ведь здесь, в метро дубинкой били.

М(3)

Меня ведь здесь, в метро дубинкой били.
Я вспомнил, что я помню два лица —
Одно из них – с усами наглеца,
И с кожей щек оттенком в перец чили,
Другое – сборище как снежный сад
Красивых черт с брезгливыми тенями,
Чтоб не подумалось, что он Де Сад,
Но и маркизом быть над всеми нами,
Скотами рынка, преступленья чьи
Расследовать устало и печально —
Долг юноши, защитника любви,
И на дубинке оттиск обручально-
го вжат кольца. Свистит дубинка та,
И называли, Оля, – лимита

1(4)

И называли, Оля, лимита.
Эх, стань я на секунду Кончаловский,
Или Михалков – брысь бы от винта…
Мне, Ольга, жаль, я Ольга, не таковский,
Я брёл, я грустно брёл, как сирота
По многоликой улице московской,
Бредя, напоминал себе кота,
Но до чего же с мордой философской
Вокруг меня давали калачи,
Их зубками девчёночки кусали,
Шли, показавши ножки мимоходом
И так я жил здесь девять лет – стучи
По дереву, Оль, мы не выбирали
Отцов, прославленных известным ходом.

2(4)

Отцов, прославленных известным ходом.
Ботвиника – ты что? – А я бы взял
А кто бы отказался – хоть уродом —
Быть сыном не слона, а, блин, ферзя.
Чё не ходить, коль клетки мажут мёдом,
И мата не слыхать, чай не вокзал —
Коней бери, бери слонов за моду —
И в пешках я б себе не отказал.
И я вздыхал, ледок сбивая ломкий —
И вдруг в подмётки пробралась вода,
И было о Ботвинике забыто.
Привет, разбитое моё корыто,
Ты принесло с собой пустые ломки.
Истории надменные потомки… м-да.

3(4)

Истории надменные потомки, м-да
Мне надоели, я хочу гулять,
Уйду из дома, скрывшись в кинопленке, м-да
Что бы где я глядеть и не понять
Мне душно словно в газовой колонке, м-да
И духоту мне не на что сменять
Я сам бы от себя побыл в сторонке, м-да
Но надоело злоупотреблять.
Какая скука: летняя жара,
Как медленно асфальт под пешеходом
Течет. Как мчась шипит под БМВ,
Клубясь, об угол брызжа мошкара,
Брызг электрических жила в Москве.
И улыбнулся шанс им стать народом.

4(4)

И улыбнулся шанс им быть народом
Холмов, электризованных луной,
Луны, летящей бабочкой по водам,
Мостов, чьи спины в дымке над водой
Подобные ни аркам, ни воротам
Надбровным дугам девушки одной,
Которую хотел назвать женой,
Пока не пил. Но пью. Пью, Оль, чего там.
Чего там. Заходи. Тебе пивка?
Или винца? Или венка с листа?
Сегодня именины, мой стакан
Сегодня именинник всяк граненный
Стакан. Играют грани роль закона
Господ для тех, чья доля нищета.

5(4)

Господ для тех, чья доля нищета.
Святой Владимир укрепил над нами,
Славянами. И весело лета
Купальщиками падают во пламя
Из света, где печален Михаил
В ночь, прошлым став, из глупых книг, углями
Выглядывает тлеющий берилл
Легенд про то, что древле огурцами
Хрустели коренные зубы, княжа
Над закусью. Ядрена вошь, гвоздь в душу,
Серебряный костер по пищеводам,
И, по кругам передаваясь, чаша
Дошла до этих рук, дрожащих дружно.
От русских не спастись своим исходом.

6(4)

От русских не спастись своим исходом.
Будь ты хоть трижды проданный в Египет
Сто крат Иосиф, С Новым, Ося, годом
Все, кроме спирта – параллелепипед,
Плевать, что твоя баба став сексотом
Общественной морали нервы щи пет,
И льет струю словес сродни кислотам
В твой суп, и красный перец в клапан сыплет —
Желудочек сгорающего сердца
И красные тела жрет – как вампирша —
С невыразимой жаждой комара;
Владимир-солнышко нарек нам перца
Стручок крестом, и пали мы пред Вышним
И власть опричнины, и дым костра…

7(4)

И власть опричнины и дым костра.
Сносить решил народ для ради хмеля
Устав внимать скажи: et cetera
А про себя вздохнешь – мели, Емеля,
Сегодня, Оля, (сноска: см. вчера)
Или статью «чем пахнет вся неделя»
А-то на букву «В», из словаря —
«Всегда» и «Вечно». А на «П» – Паденье
Звезды, снежинки, пробки, запятой,
Заначки, сердца в пятки, листьев, нравов,
И штанги, поднятой перед народом
Что в воздухе как стих парила мой
И пала, как в кафе с подносом Клава,
Куда теперь? Уходим дымоходом.

8(4)

Куда теперь? Уходим дымоходом,
К затылку приколоченной звездой
Сиять да капать, глядя по погодам,
В приятный дым фонетики густой
Что из трубы, где речь в кору невзгодам
Вонзает алый сноп голосовой
Язык гудит и крутится, вот подан
Тобой, Оль, щей горшок, да сам большой
А я не стану лопать, я в печали,
Задумался, ты это уважай,
Бери ухват, и снова в печь сажай.
Качнулось древко, щи на доски – хлоп!
Бог с ними с бабами, с обедами, со щами,
На посошок прости их протопоп.

9(4)

На посошок прости их протопоп.
Все путают московские балбесы
Мешают с воскресением потоп
Иеремия стал Фомой, а бесы
И радуются. Роют знай подкоп
Под душеньки ленивые, известно,
Они под скатертью скрывают гроб.
Сверкают жиром губы их скабрезно,
Они пируют, хоть не голодны,
А нравятся им сахарные кости.
Мозг в полых трубах сладко мил вельможам
Вот ария тех кто в России гости
Московские. Так ставь на гроб страны
Дай скорбной прозы слопать этим рожам.

10(4)

Дай скорбной прозы слопать этим рожам.
Чтоб на газу тушили не вранье,
А свист ремня влипающего в кожах
Спин. Да и на веревках не белье.
Тесраль, ты думаешь о нас. Мы сложим
В тебя в тебя тушиться утро, воронье
Простой и зверский как мороз по коже
Российский будний день. Здесь все ничье.
И жизнь ничья. Ничья невиноватость
И денежки ничьи. Все на троих:
Редактор и читатель делят стих
Сотрудницы – брюк, пиджака помятость,
Мешки у глаз.
Аввакум, что делить нам, сельский сноб?
Пахуч твой древнерусский, как укроп.

11(4)

Пахуч твой древнерусский, как укроп,
А мой венок, – как лавр древнелатынский
Ты был упрям и был сожжен как столб
Но, вкопанный по вспухшие мениски,
Москве грозишь двумя перстами, чтоб
Твой страшный голос слышали редиски
В бульварных грядках, и взмывает столп
Отмщения, как перст Александрийский,
Как пламени колышимый рулон
Над улицей, где злобствует Астарта
В тесрали рыбы пляшут. Моське слон
Справляет течку. Клятву Гиппократа
Дал Герострат, и люба доброта
В щах свежего капустного листа.

12(4)

В щах свежего капустного листа.
Вкус пахнет вешней чистотой капели
Спасут нас не любовь и красота
Но воробьи, что вдруг на тополь сели.
Посторонись тарелки, борода,
Чтоб пегий волос не упал в суп. Трели
Тогда не выйдет, и не суп, бурда
В тарелке будут. Менестрель застрелен
И развлекает нас жена его.
Так соловьиха стала петь здорова
В безумии одной весны, где двор
Черно-коричнев от песка сырого
Под Брюсова мы Ленина положим
В истории России. Подытожим.

13(4)

В истории России. Подытожим.
Конец. Где недо-Ленин – Горбачев,
Где недо-Сталин надвое помножен,
Где пере-Брюсов, извращенный черт
Из ада выперт, так как мужеложен
Долбит их всех до джаза из аорт
С их крупов пар, и русский воздух сперт,
Но хер все не покинет кожу ножен
С пятном и без пятна, горячий ass
Твердя – тружусь, чтоб Сталин не воскрес.
Быть пидарасом нужно пидарасу,
Не то он просто уничтожит рассу.
И Воланд вытер пот о борт клифта.
А жил я не за пазухой Христа.

14(4)

А жил я не за пазухой Христа.
Я жил в урбанистическом пейзаже
Мышь щеголяла формою мента,
Часы спешили, и луна на страже
Глядела в море стекол. Был картав
Собачий лай, вещавший о пропаже
Всей жизни. И явлении кота
Чьей дерзкий променад лажовей лажи.
Не правда ль я на Бродского похож.
Тогда ты, Оля, видимо, Мария
Mrs Stewart-Ivanova. – все ты врешь —
Ты скажешь, губки выпятив смешные,
Вру, Оля, я не тот – и ты не та.
И называли, Оля, лимита.

М(IV)

И называли, Оля, лимита.
Отцов прославленных известным ходом
Истории надменные потомки, м-да
И улыбнулся шанс им стать народом
Господ рабам, чья участь – нищета.
От русских не спастись своим исходом,
И власть опричнины, и дым костра
Куда теперь? Уходим дымоходом.
На посошок прости их, Протопоп,
Дай скорбной прозы слопать этим рожам,
Пахуч твой древнерусский, как укроп,
В щах свежего капустного листа
Истории России. Подытожим:
А жил я не за пазухой Христа.

1(V)

А жил я не за пазухой Христа.
Ты уж поверь, подружка, блин… Заплаты
На рубище – вот – слава, ну, туфта,
Вот, Ольга, рассужденья Герострата,
А жил я, точно злющая звезда
Вдруг озарила луг, где брат на брата
У времени в кишечнике киста
Тут сделалась, и стало темновато
Я точно ненавидящий пилот
Смерть разминая, словно сигаретку
Смерть дожевав как с сыром бутерброд
Хочу, как перед сном, нажать гашетку.
Резня стоит в округе Вифлеемской
Оля, не червь я в яблоке едемском.

2(V)

Оля, не червь я в яблоке едемском.
И не сестра Иродиада мне
Ее, пока смеющуюся дерзко,
Согреют от тоски ее в огне
Те ангелы, что почернели резко
Как негатив, как орк, в неверном сне,
Как колбасы вчерашняя нарезка
От мух на улице, при жарком дне
Я не хочу, чтоб грех был безнаказан,
Я не хочу наказывать греха,
И я не мудр, мне нет еще полета —
Что ж, из себя мне сделать старика,
Чтоб не колоть вам руки дикобразом? —
В горах не пас я триста лет гурта.

3(V)

В горах не пас я триста лет гурта.
Не попадался мне кавказский пленник
На роль раба, героя ли, шута,
На лбу которого наклеен ценник
Асоциальность для меня пуста
Ее проглотит как хохол вареник
Жерло времен, лилитова пизда,
Террор ей парит зад, как в бане веник,
Ей раздражает сексуальный пыл
Война – апофеоз ее гордыни,
Ей дорог репортер с билетом членским
Синедриона, что царит доныне
Григорий жить меня не научил
Пчел не водил на хуторке под N-ckom.

4(V)

Пчел не водил на хуторке под N-ckom
И крокодилов в Ниле, и людей
В шатрах Нью-Йорка, в юртах под Смоленском,
Как должен правоверный иудей.
Прозрачнокрылых зебр желта подвеска
Сочащаяся медом меж грудей
«Наша невестка все ить, Катька, трескат,
Мед и тот жрет» нет царственней блядей.
Куда до ней Стюартихе мосластой
Да Анке мушкетерской, к чьим ногам,
Плюгавый лорд свалился Букингам
Орлова Люба, рысаковой касты,
Звезда простая. Люд наш ни черта
На Курщине не скрещивал сорта.

5(V)

На Курщине не скрещивал сорта
Мичурин, чтоб на ней родилась репа,
И чтоб народ осознанно восстал
Своих хохлов не скрещивал Мазепа.
А было все само, все как всегда
Немного трогательно и чуть-чуть нелепо
Откуда кто – Бог весть, и что куда,
И дайте-дайте всем земли и хлеба.
И кто чужие здесь, и где свои
Неясно – для чего живот с поддувом
В одно лишь твердо верь: В кругу семьи,
Сынок, среди своих, не щелкай клювом.
Так и Симон ловил с азартом детским
На Умбе розовую семгу с плеском.

6(V)

На Умбе розовую семгу с плеском.
Ловил Симон. И Бог к нему пришел,
И молвил та к: поговорить мне не с кем
Ты пригласи меня, рыбак, за стол.
И в это время оборвались лески
И рыбьи спины на море пустом
Явились взглядам их, как бы на фреске
В соседстве с хлебом, на рядне простом.
Я лески покажу тебе, что крепки,
И рыб я укажу тебе иных,
Промолвил Бог, прибрежный лес затих,
Ловил ли на уду ты, Петр, кита?
А душу, чтоб с твоей, как с сетью в сцепке?
Я не поймал ни разу. Жизнь не та…

7(V)

Я не поймал ни разу. Жизнь не та…
Ответил Богу Петр, себя ругая
И поднял свои очи на Христа.
Раз рыба – значит жизнь там есть другая
Другие волны, запах изо рта
Не этих сигарет, и скорбь спиртная
Иначе в душах пьяниц пролита
В твоих краях, и как – того не знаю,
Но вижу небо. В низких космах дождь
Родился это знак, что мне не лжешь
Прохожий, пусть прикончил я рыбалку,
Но семги почему-то и не жалко.
Тяжка ведь лодка, на волне Небес, коль
Не та и рыба. Провисает леска.

8(V)

He та и рыба. Провисает леска.
И злится, угасая, высота
И ищет человек где глубже, где с кем
В какую сеть попасть не навсегда
Чей образ полюбить, чье слово веско
Какая грань опасней чем черта,
За коей бездна, что она за бездна,
И так ли уж бездонна бездна та.
Поэтому, осуществляя выбор,
Не может некто, например, Никифор,
Петром стать по заказу, он умней,
И слышится басок его далекий,
И кое кто мелькает одинокий
В моей руке, точней в руке моей.

9(V)

В моей руке, точней в руке моей.
Твоя рука вздрогнула снова робко
Как и всегда, как вдруг коснусь до ней.
Не бойся. Просто вынута уж пробка,
Стаканы на три пальца, не полней,
Не будешь, ты не пей, пригубь и только.
А у меня нет выбора честней
Быть собеседницей для алкоголика
Не западло тебе – и данке шён,
На том и порешим. Знай я смущен
Радушием твоим к такой вот пьяни,
Я превратился, к сожаленью, в кою
В судьбе присел как с вилкой ресторане,
И не в моей, точней – с рукой чужою.

10 (V)

И не в моей… точней с рукой чужою
Моя столкнулась. Клава, паразитка,
Поднос бах! Вылез пеною пивною.
И между нами встала Афродитка.
Оль, Олюшка, не белочка ль со мною?
Осколки, Ботичеллевская спинка,
И пенясь «Балтика» шипит. Оль, Троя!
Оль, тройка «Балтика», Как голуба визитка
В руке богини, белый номер три там
Классическое пиво, шея, профиль
И грудь, и зад, и… завтра только кофий.
Спирт лупит из духовной вены вскрытой
Сверкает пыль, Оль, с радугой-дугою
Я спутал свою руку над Москвою.

11 (V)

Я спутал свою руку над Москвою.
С собакою печальною твоей.
Притом собаку спутал я с тобою
И, что ж, глаза ее еще грустней
Тогда я спутал левый со звездою
С Марией церковь старую под ней
Но как ребенка спутал я с толпою
Что в Рождество сквозила из дверей? —
Что мне твоим казались правым глазом
Оль, я все спутал, Оля, ум за разум.
Я, нет сомненья, хвощ. Меня скосили.
Я хрустнул и лежу, и сохну, Оля.
Вот, следую граблям не чуя боли
Вид из окна, рассвет уж кони сбили

12 (V)

Вид из окна, рассвет уж кони сбили
Во! Тройка Русь. Во, крошка Ру от Кенги
Как скачет! Скоро рейс прибудет в Чили
Так как не вспомянуть тут про коленки
Кузнечика, с которым разлучили
Любого мальчика, что лопал гренки
Пока хрустят покуда не смягчили
Их хрусты звука, помокрев в тарелке
Где ж это все? Между коленей женских
ТТоутекло. Слюбилось, не слюбилось
Коленочки. Кузнечик. Ландыш. Ленский.
Где все? – все там, откуда и явилось,
Откуда мир сверкнул, как зимних дней
Лед с башен. Братец Феб, щади коней

13 (V)

Лед с башен. Братец Феб, щади коней
Пускай продлится каждый день немного,
А впрочем, кончен день и слава Богу,
Ведь согласитесь, Ольга, так честней.
Я перешел на Вы, не с тем ей-ей,
Что отстраняюсь. Рассуждая строго
Вы не причем. И я не холодней —
Так, хмель выветриваться стал немного.
Простите мне. Я откровенен был,
и Вам решать, не перегнул ли, коли
Позволите прямым быть, палку. Или
Считаете, кокетствуя, шалил?
Удивлены? Онегина, как в школе,
В чужой квартире из меня лепили.

14 (V)

В чужой квартире из меня лепили.
Овидия. И дрогнула рука.
И вышло что небрит пушок на рыле
Большой любви большого знатока.
Был и балет тут. И в брегет звонили,
Обедал и куда-то я скакал.
Пилились пилочки. Духи душили.
Был детский праздник там же, где и бал
Причудниц света, душек полусвета,
И «Душеньку», Оль, в авторстве любом
(Она все ж мне милее у поэта.)
Я всех того-с, любил-с. В лице одном.
И, Оль, увы, скучна наука та.
А жил я не за пазухой Христа.

М(5)

А жил я не за пазухой Христа.
Оля, не червь я в яблоке едемском.
В горах не пас я триста лет гурта,
Пчел не водил на хуторке под N-ckom.
На Курщине не скрещивал сорта.
На Умбе розовую семгу с плеском
Я не поймал ни разу, жизнь не та.
Не та и рыба. Провисает леска.
В моей руке, точней – в руке моей,
И не в моей точней. С рукой чужою
Я спутал свою руку над Москвою
Вид из окна, рассвет. Уж кони сбили
Лед с башен. Братец Феб, щади коней.
В чужой квартире из меня лепили.

1(6)

В чужой квартире из меня лепили.
Горбатого, а я и не потел
Сыт был по горло, коли не кормили,
Что не давали, то и не хотел.
Был виноват я в том за что судили,
Чтоб денег не водилось – я свистел
Ноздрей, и дрых, хоть как меня будили
Свой фитилек, хоть он всегда коптел,
Не понимая слов и не взирая,
На суть вещей, на в мышеловке сыр,
Мой фитилек, вперед копти, – я взвыл.
Не выдаст Бог, не съест земля сырая,
Кто муж жене? Муж разве, алкаши? —
Кекс, чтобы ковырять изюм души!

2 (6)

Кекс, чтобы ковырять изюм души —
Вот муж кто для жены. Скотопобен,
И пьян он входит в дом. Бабье, пиши
Свое пропало. Я вонюч, я злобен,
Я не побрит, я лезу лаптем в щи,
Ручищей всех вас хлопая по попе,
Рыча и ржа, хоть вон святых тащи.
Растаскивая их по всей Европе.
Европа же, и на – и под – быком
Грозит мне деликатным кулаком.
И зря. У рифмы к ней пробор намылен.
Юпитер, вспомнив это, – холодел,
Лез пальцем в нос рассеянно, и ел
Козюли, сладкие на вкус, попилен.

3(VI)

Козюли, сладкие на вкус, попилен.
С любовью кровь глотая узнавал,
Страсть там, где вкусы кровь и сопли слили
И эта химия бьет наповал.
Змей химию любви преподавал
Двум школярам, по методу ириний,
И Каин Авеля не убивал,
От слез бывает летний воздух синий.
Свою топор чертя дугу завис
Раззявив пасть, забыл братан про брата,
Он выпучился на змеюку вниз
Он понял боль, внутри намокла вата,
Раз так, сам библию топор пиши.
Я щеголял обличием лапши.

4(6)

Я щеголял обличием лапши.
Без фарша, не светила ни полушка,
Братишка, фитилек-то притуши,
Коптит. Зачем душа как погремушка,
Малютке Року в ручки кем дана?
Чтоб он крича тряс, тряс, да заагукал?
Надолго разве грудничка она
Утешит костяною дробью звука?
Надолго ли утешится, смеясь?
Не долго пальчики душой играли
Летит уже исполнена печали
Игрушка с высоты коляски в грязь.
Где колокольчики, ах, отзвонили,
А мать с отцом пельмени покупали.
Пляши, пельмень, раз зубы закадрили.

5(6)

Пляши, пельмень, раз зубы закадрили.
Крутись, будь то собой то не собой
Будь равиоли хоть, хоть мантом, или
Ты маской щеголяй пельмень иной.
Клыки красавицы склонны к любви-ли?
Нет, к пережевыванью мяс с мукой
Что слюнным соком сдобрены, до мили
Проходят, чтобы сдобрить прах земной.
К котором серебрист высокий тополь.
Звенит, пельменей, чувств, и лет Некрополь
Шуршат и пляшут на ветвях листы
Пух школьник жжет под днищем у души
В аду наши надежды так пусты.
Пельмень – пляши, хор – пой, поэт – пиши.

6(6)

Пельмень – пляши, хор – пой, поэт – пиши
А том как хор поет, пельмень как пляшет.
Резвись, дитя природы на гроши
Которые мамашка те откажет.
Как звать тебя, Державин иль Су ши
Мурза иль китаез, чей облик краше?
Кто в лодке той Пленира иль Си ши,
Суши весло, не различая даже
Китайских иероглифов и литер
Италия одна безумна лишь
Ты это знаешь, Батюшков-малыш
А так едино, что Харбин, что Питер
А Батюшкову пиццу мы купили
У пиццы есть двойник, зад гамадрилий.

7(6)

У пиццы есть двойник, зад гамадрилий
И у Торквато есть двойник – дурдом
Где музыку огалопередили.
Небесные октавы ходят в нем
В халатах. К русским их не пропустили.
Они на языке звучат не том,
А здесь их санитары победили.
Урчат, как пиццы в животе пустом.
В палате № 6 – там Гоголь-моголь,
Там Чехов – чебуреков, Пушкин АС
И гермошлем на нем, и дым Казбеков
Как много здесь истории гримас
Как много здесь и смысла и души,
Мы горячей в любви, чем беляши.

8(6)

Мы горячей в любви, чем беляши.
Фарфоровые слоники Киприды
У Весты на трильяже хороши
Ларарий пуст. Дм. Ларин мертв. Атриды,
В соседстве с бригадиром Дм. нашли
Общагу. Пусто, Оленька, ни гниды
В кудрях у Купидона не нашли
Персты Венеры. Нет ни аскариды
В кишках Деметры. Пусто на Земли.
Свистя лишь вечно холостой Борей
Проходится по вотчине своей
Зовя восторженных гипербореев
Унылых видит, зябнущих Евреев,
Что курицу закону учат сухо:
Желток яичный опекай, пеструха.

9(6)

Желток яичный опекай, пеструха.
Примешанный к январским полудням
На желтой лестнице, где заваруха
В любой секунд ай, будет невзначам.
Где побывали сны Святаго Духа
И мелочь дней где преподав, на чай
Окончились, чтоб вознести, горча
Нужду сыновью до отцова слуха.
Пор этой губки, блеска острия
Не ведала, Тиберий, мать твоя,
С которой ты был мил, но мил жестоко.
Твой сапожок, как зуб за чье-то око
Во рту подметкой сгнил. И ныло брюхо
Пекись о чреве пирога, стряпуха.

10(6)

Пекись о чреве пирога, стряпуха,
А то поймаешь пыром в жирный зад!
И кулаком костистым врежу в ухо,
Так заорал полтыщи лет назад
Поэт подруге. И струхнув, подруга,
К жаровне, гузном дрыгая, где чад,
Жир красных сковород, туда, толстуха
Торопится, чтоб не догнал он, гад.
А он письмо еврею Мендельсону
Тем временем строчит: Париж-Москва,
Чтоб Мендельсон французские слова
Отдал как долг советскому жаргону
Мне сон был, Оль, твой визг и дым костра
Так пекарь Франсуа учил, сестра.

11(6)

Так пекарь Франсуа учил, сестра.
Мэтр, Франсуа, мадам Марго, хитрюгу.
И, Оля, я скажу тебе, как другу,
В Ершалаиме ввечеру жара
Подскисла, но не так, чтоб ждали вьюгу
Исключено, не та земля, но рай
Далек и там. Марго идет по кругу,
Маэстро Франсуа, не Франсуа,
Все бьет ее и страждет как Иаков
Купивший первородство одинаков
Отцу слепому. С чечевицы – ренту,
С яиц – навар, а их по покупной
Ревекка, сбив соперников ценой,
На яйцах срубим в лавке по проценту.

12(6)

На яйцах срубим в лавке по проценту.
Со всех колен кузнечика. Псалмы
Как нож с утра счищая с солнца цедру
Небесное поем, как можем мы,
Саксофонисты в ожиданье центу
От молодых любительниц зимы.
Что черному подруги пистолету,
А он статист и на пиру Чумы
Он скажет кушать подано, камрады
Он вносит пиццу с ветчиной терцин
Вползли октавы, как спагетти, lento
И крестится братва, и все как надо
В тени кулис молчит статист один
В духовке же румянец сквозь плаценту.

13(6)

В духовке же румянец сквозь плаценту.
Ареса, Оля, да, Оль, не того,
Который по ахейскому рецепту,
Нам новый нужен, тот был не того,
Ребята на мечи не знали цен там,
Подумать, так Елена просто скво,
Росинка, дочь вождя, Оль, ешь ли хлеб ты?
Один за всех и все за одного,
Кто наш троянский конь? Распутин Гришка
Кто самурай атрид – Япончик Мишка
Бывает ахиллесова пята
Пробита раз, и умирают войны,
Любимый хор Ольг может печь спокойно
Мужского галатея – те места…

14(6)

Мужского галатея те места
Что заболят, на них мы сразу дунем,
И все пройдет, все пшик, кто пахнуть стал,
Того мы от себя спасем шампунем.
Расти мой мальчик, набирай лета,
Чтоб нравился ты всем окрестным дуням,
Чтоб от рогов до самого хвоста
Ты был блестящ, как яблоневый Бунин.
Люби Россию, русских презирай,
И попадешь тогда в тот самый рай
Куда твои папашка и маманка.
Взлетит туда же эта атаманка.
Молчалина в замоскворецком стиле
В чужой квартире из меня лепили.

М(6)

В чужой квартире из меня лепили
Кекс, дабы ковырять изюм души,
Козюли, сладкие на вкус, попилен
Я щеголял обличием лапши.
Пляши, пельмень, раз зубы закадрили.
Пельмень – пляши, хор – пой, поэт – пиши.
У пиццы есть двойник – зад гамадрилий.
Мы горячей в любви, чем беляши.
Желток яичный опекай, пеструха
О чреве пирога пекись, стряпуха
Так пекарь Франсуа учил, сестра
На яйцах срубим в лавке по проценту
В духовке же румянец сквозь плаценту
Мужского галатея – те места.

1(7)

Мужского гапатея те места.
О кои не один резец накрылся,
Который бы конечно завсегда,
Но как бы так который не сбесился.
Их ищут дамы даже у скота.
А как же, Минотавр же ведь родился…
Есть у любого, и ведь у мента
Изваяны, и скульптор извинился.
Они последних массу тысяч лет
Обильных шуток радостный предмет
И не имеют только их поэты
Лугов – кузнечики, амуры слуха
Для них одних певцов греха запреты
Зовутся – хер, скажу тебе старуха.

2(7)

Зовутся – хер, скажу тебе старуха.
Межножных антиподы дырок, чье
Звучанье, не столь звучное для звука,
Стихов в брады роняет мужичье.
Допустим гдей-то невкусна сивуха
Или собачий дух вдруг у нее
Тут помянут о, хер,(вот бляха-муха!)
Прекрасное пристанище твое.
О чем бишь я сегодня? За стеной
Штанов дремли себе, товарищ мой,
Я о тебе пишу воспоминанья
И молодые так цветут года
Стремительные, страшные восстанья
В душе, где наступили холода.

3(7)

В душе, где наступили холода.
Восторг внезапный ум пленять не станет.
Лишь огненная страшная вода
Еще к себе живую душу тянет.
Есть ножки, от которых несть следа
Несть фотографий, секретарь их занят.
Их трубка телефонная снята,
И мысль о них уж никого не манит.
Уходит день и ночь мне не жена,
Но лишь она стоит, легка как муха
Ко лбу луны, коснулись облаков
Прозрачных пальцы. Рвется ткань грехов
Все гулко, ясно, чересчур уж сухо.

4(7)

Все гулко, ясно, чересчур уж сухо.
Закуриваю, холод из окна.
По пояс гол. Вот так. Прости старуха.
Со мной лишь ночь, и ночь мне не жена;
А Беатриче, значится, не сука
Душа, душа. Душа давно больна
Так ты б дала…Дала бы, что-ли, руку
На ней как на луне судьба видна
Луна плывет, судьба плывет за нею,
И наша жизнь то меньше, то полнее,
Вдруг смерть. И сразу новая луна
И вечно, Оль, такая лабуда…
Скажи мне, Оль, Она тебе нужна?
Пыль белая, была и ты вода.

5(7)

Пыль белая, была и ты вода.
Тебя хранили берега, нет плиты
Нет плиты из гранита, это да! —
Сказал им Пушкин. Здесь жила элита.
Теперь она живет в других местах
И только бубенцы моих сонетов
Остались в тех гранитных плоскостях
И прав Гаврила, Званки больше нету,
Фонарь волшебной выдумки потух
И мрачной тучей скрыт времен и будней.
Такая знаешь грусть все это, ух…
Проснусь, наверно, завтра пополудни.
А ты, вода, Нева, моя сеструха
Сколь ты несла для носа, глаза, уха.

6(7)

Сколь ты несла для носа, глаза, уха.
Я позвонил тебе, или Неве
В два тридцать пять. И голос я расчухал
Застыл автоответчик в голове
И лед зимой упеленает туго
Поток, и закует ужасный ветр,
И мы с Невой незримы друг для друга
Свистим в меха как легких груши две
Слезу из глаза ветер вышибает
И, как хрусталик, уносится слеза,
На целый мир, вертясь, она взирает
Вот как бывает. Ты пойми, коза.
Откуда я зову тебя, куда
Ворона скачет, пишет – никогда.

7(6)

Ворона скачет, пишет – никогда.
И колбасы я шмат ножом тесаю
Мне вкусно с черным хлебом, Ольга, да…
И розовая женщина босая
Вошла и пеньюарчик, красота…
Лицо чуть повернула – молодая
Мать женщина, в лобешнике – звезда
Ты кто? – спросил, и говорит: Я – Рая
Ах Рая, где твой рай. Я смерть твоя
Или любовь, как хочешь. Что ты, Рая!
Как можно, детка, у меня семья
Я кажется еще не умираю.
Рукой махнула, и сквозь дверь Раюха,
И эхо, и не молкнет оплеуха.

8(6)

И эхо, и не молкнет оплеуха.
И длится столько, сколько жизнь моя
Как белая горячка – праздник духа
Кто дернул за язык сказать семья
Волшебнице, чей голос мягче пуха
Чья как янтарь балтийского литья
Тепла для глаза кожа. Вот непруха.
Что ж, ноль – один. А быть могла ничья
С красоткой жизни, белою горячкой
Когда б я не прогнал ее в снега
И трезвость, но сорвал бы жемчуга
И целовал, и ставил на карачки
Бог делает печально тихий ход
Уходит, не оглядываясь, Лот.

9(6)

Уходит не оглядываясь Лот
В мой будний день от женщин и от пьянства
Куда, зачем, кто оплатил поход?
Бесплатно, Оль, ищу я постоянства.
Ищу я постоянства. Малый плод
Среди души отдельно от пространства
Предаст жена, ребенок жить уйдет
Останется святое хулиганство стиха
Из глыбы мрамора мой друг
Я выброшен не зря, как Буратино
Твоей Москвой, которой все едино
Иона, БМВ и акведук.
Дрожа, мы слышим, как Москва ревет
От берега, как гневный кашалот.

10(6)

От берега, как гневный кашалот.
Со мною, как во чреве, как с Ионой
Уходит жизнь, которая не мед
И им не кажется. Со льдом, с вороной,
Которая на дереве уже,
Растущем одиноко под Рязанью
И во плоти поручик я Киже
В сонете отбываю наказанье,
В котором я ворочаюсь, грызу
Печенье… Комары меня достали,
Они в сонете что-то залетали
Или в ките, Ионе жу да жу
Плывет бутылка, что внутри не зная,
А за хвостом пустыня соляная.

11(7)

А за хвостом пустыня соляная.
Перед пустыней – хвост, соленый хвост
Он движется, он нем, он, запятая,
Ни с кем не здрасьте, ни зачем не гость
Он просто хвост, он отрасль спинная
Хоть, вдуматься, принадлежит он пост
Не соблюдавшей рыбине, – смешная
Деталь. А коль не вдуматься он прост
Так что ж вне жизни прочей жизнь сейчас?
Хвост быстро убегающего чуда.
В чьем чреве эмбрИона, Оль, наш Спас
Спасет нас от участия повсюду
В хвосте времен, его не отрубили,
А перед усом буря войн, воды ли…

12(7)

А перед усом буря войн, воды ли
И Сталин крутит ус, чтоб заострить
Ус отпустил, второй взял Джугашвили
Взял ус чужой и – ну давай крутить!
А на прилавках возлегают дыни
И нет усов обоих и персон
Флакон озона кто-то в воздух вылил
Что то был сон, или эти дыни сон?
Все совместимы сны с другими снами,
И совместимы мы с другими нами,
И мир наш с миром, что лишь проступает
В стекле, где ноготь музы, соскребая
Снег, сломан. Серафим не прилетает.
Огонь. Обломки зданий. Тех я знаю.

13(7)

Огонь. Обломки зданий. Тех я знаю.
И тех я знаю. Этих – нет, не помню
Так Чекотило говорил, вздыхая
Пойми меня, начальник, не легко мне,
Усы души его два шалопая
Крутили между тем и снега комья
Валились на ограду где резная
Глава Горгоны – светла память Домне
Так проходил наш век. Времен Тортила
Обочину его переползала
Пустыни пузом трогая немые
А век остался, будто Чекотило
Пред лицами из зрительного зала,
Что отличались, Боги сохранили.

14(7)

Что отличались, Боги сохранили.
Мы от себя одних другие мы
То просто многих деньги изменили,
Они, вообще, влияют на умы
А мы их, извиняюсь, получили.
И лично я стал пропивать в дымы
Дымы в поднебесье поуходили
Из тела моего, как из тюрьмы
Молитвы заключенных, что взывают
Порою скорбно к имени Христа
Ведь многие спастись не успевают
Без помощи того, чей взор неистов
И добр. А кто-то верит в Монте-Кристо
Мужского галатея те места.

М(7)

Мужского галатея те места.
Зовутся хер, скажу тебе, старуха.
В душе, где наступили холода
Все гулко, ясно, через чур уж сухо
Пыль белая, была и ты вода
Сколь ты несла для носа, глаз и уха
Ворона скачет, пишет никогда
И эхо, и не молкнет оплеуха
Уходит не оглядываясь Лот
От берега, как гневный кашалот
А за хвостом пустыня соляная
А перед усом буря вод, войны ли
Огонь, обломки зданий, тех, я знаю,
Что отличались, Боги сохранили.

1(8)

Что отличались, Боги сохранили.
Те буквы почерка, такое К
Что вьется точно волосок в черниле,
И смотрит на соседку свысока,
Как фрейлина на охтенку, ну-с, жили
Да, были люди многие века
Потом они род-племя позабыли
И жизнь их оказалась коротка
Все умерли, разъехались, устали
Очистились от душ, да телеса
Согнали в вертолет, на небеса.
Забывши дом, ушли искать одной
Калитки на ветру, да под крестами
Черты зимы какой-то неземной.

2(8)

Черты зимы какой-то неземной.
Искали в небе, и она настала
На широте страны моей родной
И липкой шкуру сделала металла
Зима пришла, ей не уйти весной
Пришла и вертолеты разметала
По небу тученьками, мерзлый зной
И тощих семьдесят коров сначала
Иосиф, плача голосом зимы,
Прозрел в снегу, исходим снегом, люди,
В глубь наших душ, в Париж, в Ростов-на-Ниле,
И в Фивы-на-Дону, мечтать о чуде,
Что книгу даст нам Бог. И тронем мы
Черты лица зимы на бумвиниле.

3(8)

Черты лица зимы на бумвиниле.
Черта лица земли, чужой для всех
Как мать, которую похоронили,
Лишь блудный сын свершил свой первый грех
Все видел он, как вены реки вскрыли
И впали в океан, веселый смех
Камней, что друг от друга уходили
На суше, что плыла плотом, прорех
Сливая пятнышки в пятно пучины.
Все виделось, лишь сын не приходил
Лишь послушаньем душу бередил
Старшой, нося название мужчины.
Любого бы теленка в стаде я
Отдал, а что еще могу? Кручина.
Я ничего не смог, отец для сына.
И сын приполз, сказал он: Отче мой
Как мог. Теперь теленка режь, детина,
В чьем глазе планы, зависть, слабость вся
Оттиснутые беленькой фольгой.

4(8)

Оттиснутые беленькой фольгой.
Блестят стихи из первых эмиграции
Как перья перелетных птиц, о той,
Что Родиной привыкла называться,
А стала вдруг еще одной, одной,
Одной из стран, одной из провокаций,
Души, дагерротипом и струной
Вне дек. И с нами, чтоб им не сбиваться,
Чтоб им не быть, или не быть другим
Картавым, как в Одессе ночь сырая,
Слыхал, на Брайтон поселилась Рая,
Моя, торгует, наш спивая гимн
Она с английским помогает Зине.
О, нет, не серебро, нет, алюминий.

5(8)

О, нет, не серебро, нет, алюминий.
Цена продажи – тусклый и чужой
Как будто нет молитв, лишь звук уныний
Пустых висит над нашей широтой
Разинут рот беззвучный в пантомиме
Молчанием и тьмою начатой,
И, может, ангел в поднебесном дыме
Не видит их, а видит снег пустой
На коем ни следа от них ни тени.
Бела его страница и мудра
И ангел чертит кончиком пера
Весну, с наставшим вербным воскресеньем
По переплету дней скользнул стих злой
И сел на это супер, как влитой.

6(8)

И сел на это супер, как влитой.
Нет изменений, их не будет, Оля,
От строчки, как от этой, так от той
Струится слабый запах алкоголя.
Не будет изменяться мир, он твой,
Бери его, на языке глаголя
То льда весной, то бабочки цветной,
Нева. Неволя. Воля. Не равно ли?
Не все ль окутал поднебесный лед?
Ведь ты не та. Я сам-то разве тот,
Кто нужен, чтобы к небу голубому
Сутра придти бульваром, точно к дому.
Уйду и сам, ты ж вспоминай, друг мой,
Как сел на тень сознанья снег седой.

7(8)

Как сел на тень сознанья снег седой,
Ты вспоминай, друг мой, дружочек милый,
А я уже не здесь, я не с тобой.
Я выдернул свой штопор из могилы,
Где захоронен хлеб и виноград.
Гуденье зерен, ягод излиянье
В корзины. Я уже и сам не рад,
Что слишком смело начал излиянья
До нежности ли к буре роковой
В цвету пуховом липы вековой
Чьи тихие парят листы едва-ли
Чтобы порывы ветра все прервали,
Так пусть луна сидит в высоком штиле,
Как бабочка сидит на книжном «мыле».

8(8)

Как бабочка сидит на книжном «мыле».
Так на обложке жизни, смерть красна,
Покуда мы весь мир не разлюбили
Нас рассчитает касса из окна,
Окошечка, сочтет и все излечит.
Зарплата наступает, как весна,
И видит жизнь и смерть, как чет и нечет,
Решительно иным увлечена
Но не душой фатальных зимних улиц,
Которые уходят в грустный день
Где мы с тобой почти не разминулись
А только сердце, бедное, хладей,
Молчишь? Скрываешься, таишь мой друг.
Звучит шоссе, и никого вокруг.

9(8)

Звучит шоссе, и никого вокруг.
Мое сердечко, что молчать, иль тяжко?
Кровь завершает круг, который круг,
Не считано. А кто считал – тем Пряжка
Что, сердце, ты? Не северный ли звук,
Не плотью ли покрытая монашка
Иль ты, душа, узнавшая, что вдруг
Смирительная на тебе рубашка?
Как хочется у женщины в очах
Не зрителя увидеть, а подругу,
И поверять то кротко, то в сердцах
Ей роковую тягу, путь к недугу.
Мал, как дитя, Уча же, как Ликург.
Г. А. Иванов едет в Петербург.

10(8)

Г. А. Иванов едет в Петербург.
И Родина моя покрыта льдами,
Что мне до лета, я же слеп от вьюг,
На дробь лишь туфель кланяюсь я даме.
По запаху люблю, на слух супруг.
Что сделала война со всеми нами,
Получишь ты Иванова из рук
Чужих тебе. Ему. Рук в черной раме
Наживы духа, жадного разлук
С землей. Мне так тяжка моя обуза
Что, чуя трепет плеч, ты надо мной
Смеешься с интонацией Карузо
Иванов же в одном плацкарте с нами,
С французским утюгом и со штанами.

11(8)

С французским утюгом и со штанами
И с нами, с ними, с вечностями слов,
Что как снега парят над временами.
Мне говорит Иванов: будь готов,
Мой пионер, ты школьным переменам
Развеселить себя не позволяй,
Не разрешай владеть собою генам
И Иванову Олю не ругай.
Веди прилично с девочкой ты в школе,
А то поставлю за стихи я кол.
Я, дядя Жора, лезть не стану к Оле,
И за косу тягать, пусть жжет глагол
Мне душу в пепел, не сбегу я к маме
Погружен в кузовок тремя томами.

12(8)

Погружен в кузовок тремя томами.
Не выдаст Бог, свинья меня простит
За бисер, что предназначался даме,
Что нынче где-то бабочкой летит,
Глагол времен, металла звон, часами
Считает жизни. В воздухе поспит
И в воздухе проснется, и крылами
Неброский мой цветочек осенит
Ее фамилия лишь Иванова.
Она меня и любит, И плевать
Ей на меня вовсю, и любит снова,
Чтобы опять и снова вдруг опять
Опята собирает, весь седой
И думает, повеса молодой.

13(8)

И думает, повеса молодой.
За что в груди смычок хрустальной скрипки
Так озабочен всякой ерундой,
Что даже волосы грязны и липки,
Что старец, как ребеночек грудной
И в смысле жалких слез, и в смысле пипки,
Что с корабельной не сравнить сосной
В коре и шишках чьих златятся рыбки,
Махнувшие хвостом на то и се,
А корень – спящий под сосной Басе.
Заря, как молодая христианка
Смутилась. Блеск. Полна саке жестянка
У корня спящего, или росой.
И здесь и в Петербурге я чужой.

14(8)

И здесь и в Петербурге я чужой.
Кто виноват мне пьянице, солому
Не путал с сеном бы, а спирт с водой
И не бежал бы из родного дому,
Чтоб стать ломтем, отрезанным ханжой.
Тончайшим и прозрачным. К голубому
Налету плесени готовым. Ой,
Пора мне. Я пойду уже до дому.
Ведь допит чай. А дома то и нет,
Все местности названья изменили
И Петербург Москвою оказался
И явью оказался пьяный бред
Лишь тех, кто никогда мне не казался,
Что отличались, Боги сохранили.

М 8

Что отличались, Боги сохранили.
Черты зимы какой-то неземной
Черты лица зимы на бумвиниле,
Оттиснутые беленькой фольгой.
О, нет, не серебро, нет алюминий
И сел на это супер, как влитой
Как сел на тень сознанья снег седой,
Как бабочка сидит на книжном мыле,
Звучит шоссе, И никого вокруг.
Г. А Иванов едет в Петербург
С французским утюгом и со штанами
Погружен в кузовок тремя томами
И думает повеса молодой
И здесь и в Петербурге я чужой.

1(9)

И здесь и в Петербурге я чужой.
Я вышел вон из Никты или Нюкты,
Или из Анненского в путь большой
Без жажды от людей услышать» Ух ты!»
И не имея ровно за душой
Ни Ариадны, ни мотка, ни бухты
Ни вздохов по себе любви большой
Сам по себе. Нательный крест, мой друг ты
Звезда моя на темени моем
Ее зажег Господь в башке придурка
Чтоб в пепле головы была огнем
И я, горя, играю роль окурка,
Иль так, дать затянуться, обреченный
Себе и остальным я заключенный.

2(9)

Себе и остальным я заключенный.
Не нужен, или не необходим.
Хотя порою голос телефонный
И скажет мне, давай поговорим.
И вот шучу я, злой, как Саша Черный,
И матерюсь сквозь сигаретный дым
Во тьме ночной, сквозь сон вершины горной
Злой месяц, что нисколько не раним,
Поскольку он Московского изданья
А я из ниоткуда говорю,
Эфирных врак неполное собранье
Равно для Ивановой Букварю
На вас гляжу и верю, Боже мой
В себя. Навеки разлучен с любой.

3(9)

В себя. Навеки разлучен с любой.
Забавой, кроме зрелищ – глубже пены
Твоих глаз – что там спит под глубиной
Неведение тайн страшней мурены
Скажи мне А – больная, рот открой
Я прыгну в рот и выплыву из вены
Вбирая камерой ландшафт морской
Как Жак Пустой. Запрыгал по вселенной.
Хорош скакать, блоха, ведь подкуют
Гвоздями из серебряного звука
В стихах последний у меня приют
И невозможная болезнь-разлука
Узнала власть над имяречкой оной
Душой, перед землей, перед иконой.

4(9)

Душой, перед землей, перед иконой.
Я грязен, вероятно, ангел мой
Возможно и в сравнении с вороной,
Что все не вылезает из помой
Вот я тут сравнивал себя с Ионой,
Писал о Лоте, кто хоть сам такой
Хотелось бы задать вопрос резонный.
Или махнуть сам на себя рукой,
И жить, дышать и плакать беззаветно
Мотать свой срок в юдоли злых страстей
Речную воду пить не из горстей
А из реки лакать, как волк, наверно,
Ведь я же воду пью, не кто иной, —
И жгу свою лампаду, шаг земной.

5(9)

И жгу свою лампаду, шаг земной.
Мой монастырь велик и аккуратен
Сын, Отче, Дух, слух клонят над Землей
Пустынной. Внешне я не всем приятен
Но им – надеюсь. Но какой казной
Откупишься ты от кислотных пятен
Души, двойник мой, фарисюга злой
Я мародер был, мент был, непригляден,
Я нищ и грязен, мстителен и зол
Заткни – ка, баба, уши, незаконный
Я сын поэзии, как червь я гол,
Душою разделенный на два жвала
Теперь, сестра, отвороти хлебало,
А в легких тихий воздух небосклонный.

6(9)

А в легких тихий воздух небосклонный.
И в нем печаль познанья разлита
Я буду пить его, как кровь Христа
Под небом стоя толстый, обнаженный,
Не встретив даже призрака отца
Я, одинокий негодяй прожженный
Черны чьи мысли, чьи бесплодны жены
Чья истинность лишь капает с конца
Что чистоты желает, как белья,
В себе завязнув как в навозной жиже
Сын, не Россия родина твоя,
Ты сам дерьмо, и в том дерьме сиди же.
Сижу, и пар зловонный над душой
Колышется невидимой волной.

7(9)

Колышется невидимой волной.
Людская грязь. Мать, мы не одиноки
Возьмемся за руки друзья. Толпой
Навозные по легче пьются соки
Клянусь я, Оль, Берлинскою стеной,
Что моего терпенья вышли сроки
И смиряюсь, стоя над бедой,
Как над водой, текущей в Териоки
Истерики моей. Жан Жак Пустой
Из моря вынырнул в зубах с лягушкой
Француз найдет и в море завтрак свой
Где он не водится, и полдень сонный
Колышет воздух над моей макушкой
И веткою свисает благосклонной.

8(9)

И веткою свисает благосклонной.
В твоей квартире лампа с потолка
Ты помнишь порошковый сыр зеленый
Я не могу забыть его пока
Как вкусно было, если в макароны
Его, а? Оль, а без него тоска,
Как без лягушек вдалеке от Роны
Атосу не влезает в рот куска.
И кончился в пороховницах порох
И нечего писать о мушкетерах.
Один лишь Гоголь не покинул нас
Выходим из шинели круглый день
Как бельевые вши. Который час?
Цветам числа нет, или счесть их лень.

9(9)

Цветам числа нет, или счесть их лень.
Поэтому бывает астроному
Противен телескоп Чуть брезжит день,
И он уже спешит до гастроному.
Лосось там жирен, там драгая хрень
Не по мошенке фраеру простому,
Тому ж, кто башли тратит битый день,
Кот Бегемот мурлыкнул про саркому
Так есть ли выход в двери от судьбы?
Не хочется искать дорог от Бога.
Так не ищи, все вольты да столбы
Но в множестве шоссе одна дорога,
Дорога в ночь, чью ветку вынул день.
Понятно, ветка эта не сирень.

10(9)

Понятно, ветка эта не сирень.
И я с тобой несчастлив, как в пустыне
Ты на бархане от верблюда тень
Горбатый груз несущая гордыни.
Дюк Элингтон, как август на дворе
Уводит караван из тучи. Синий,
Несчастен я – песок в глухой дыре
Без серебра мираж, как алюминий.
Эпоха аллюминиевой любви
Настала. Граф Шувалов зря ты плохо
Так судишь о стекле, графин увы
Стеклянен, граф, а вилка, граф… Эпоха
Слез горьких аллюминиевого Феба
(В виду имеет автор звезды неба.)

11(9)

(В виду имеет автор звезды неба.)
Когда о бабах пишет налегке,
Иль о восходе, где с похмелья репа
Трещит, (сказать на русском языке.)
Где б ни был повод, к звездам он взывает
К антеннам Бога, заводным ушам
Высот, и в душах звезды назревают
У тех, кто хочет с небом по душам.
И автор сам, хоть он и затаился,
Надеется на тихий разговор
В нем, как в прудах, то месяц засребрился
В глазах души, то чиркнул метеор,
То воробей – от крошек, шли мол, все бы,
Или какой кошмар в саду Эреба.

12(9)

Или какой кошмар в саду Эреба.
Привидится мне вдруг в твоих чертах
Кому-то нужен он, а нам не треба
Личинок видеть в скрученных листках,
Которые по свету осень носит
В моих бордовых северных садах
Где радуюсь, где рифма есть не просит,
Нет нужды ей, как птице в червяках,
Она решает строчек поединок,
Порой роняет молча пистолет,
Не доказав всю каверзность блондинок,
Иль сядет вдруг в романский триолет
И едет по накатанной со мной,
А то вдруг вспомню Ленинград ночной.

13(9)

А то вдруг вспомню Ленинград ночной.
И самолет, вернувшийся из Сочи,
И дождь домашний, затяжной, родной,
И те глаза, в которых видел очи
Иль поздний чай, крепчае чем вино,
А коль без диалекта – южной ночи
Тот запашистей чай, пьяным оно,
Сердечушко, пьяно, прости нас, Отче.
Велик Господь, он милосерд, но прав,
(Здесь строки Боратынского Евгения)
Прощает он безумию забав,
Но никогда – пирам злоумышления.
И дышит стих печалью неземной,
Как летчик самолета над тайгой.

14(9)

Как летчик самолета над тайгой.
Видавший вид дождя, штормов, пожара,
Видавший виды, бабой став Ягой
И Яшу Проппа напугав до жара,
До крика, фюзеляж дрожит сухой,
И рваных молний голубеют жала,
И бабка костяной сама собой
Стучит ногой, чтоб ступка не сбежала.
Скажи мне, летчик, где же ты живешь,
Где правда у тебя, что ты за ложь
Купил, душевных судорог ценою?
(Е. Боратынский), поделись со мною.
И говорит мне голос не земной:
И здесь и в Петербурге я чужой.

М(9)

И здесь и в Петербурге я чужой.
Себе и остальным. Я заключенный.
В себя. Навеки разлучен с любой
Душой. Перед Землей, перед иконой
Я жгу свою лампаду, шаг земной,
А в легких тихий воздух небосклонный
Колышется невидимой волной
И веткою свисает благосклонной
Цветам числа нет, или счесть их лень
Понятно, ветка эта не сирень,
В виду имеет автор звезды неба
Или какой кошмар в саду Эреба.
А то вдруг вспомню Ленинград ночной,
Как летчик самолета над тайгой.

1(10)

Как летчик самолета над тайгой.
Как ас, чей дым весомей разговоров
Шепну, нет, я не Пушкин, я другой,
Шофер, не «волг», но пламенных моторов
Шофер сердец, с чьей трассой неземной
Знаком, как с вкусом многих Беломоров
Елецк, Моршанск, Москва курились мной
И дым их не был ни здоров не здоров.
Подумать, «Беломор» не Черномор,
Не крал Людмилы, что ж за ним гоняться?
И сравнивать на сладость дым просторов
Отечества? На этот приговор
Не станет летчик даже извиняться,
Когда динамик хрюкнет, что твой боров.

2(10)

Когда динамик хрюкнет, что твой боров,
Урицкого обидит моего,
Я напишу на каждом из заборов:
Один за всех, и все до одного!
И де Тервиль, всей роте мушкетеров
Жрать запретит лягушек, ничего,
Он скажет, понимаю Вас, Егоров,
Хотите жабу. Ан, не comme il faut!
Жаб мне не жрать, понятно, остолопы,
Не то хуй вас дождутся пенелопы.
Я закатаю в сральню вас, друг мой,
И вас, друзья мои, мсье, дрючте баб
Уж лучше. Кто вчерась дрыща от жаб
Испортил связь, оглушен, знашь, вьюгой.

3(10)

Испортил связь, оглушен, знашь вьюгой.
Промеж времен, как глаз, моряк
Кронштадтский
И распят был на льду душой нагой,
И ленточки на венчике так адски
Звенят у бескозырки козырной.
Все снова как-то вышло по-дурацки
Вновь, Ольга, дежавю мое со мной —
Рояль… На беленький ледок кривляться
Да выпал, падла, беленький снежок,
Да трупики мотросские, как надо
Запастерначил, за стежком стежок
Вот мой бокал, чьих губ на нем помада?
Оль, ты зачем пила? Нам хватит споров,
Являюсь я лишь зрителем приборов.

4(10)

Являюсь я лишь зрителем приборов.
Которые принадлежат не мне,
Они принадлежат другим, в которых
Струячит жизнь, которые во сне
Восходят на белейший из линкоров
И уплывают по лучу в окне,
Проникшему с утра в разрез на шторах,
Чтоб осветить лежащих в глубине
Детей мечты, когда-то затонувших,
Руками жадно обнимая снасть,
Чья жизнь теперь лишь повесть лет минувших
В которые рассудку не упасть
С поднебесья ни бомбой ни строкой
Мне облачность забила видовой.

5(10)

Мне облачность забила видовой
Учебник, и закрыла панорамы
На коих был нагляден так герой
Любой строки немой российской драмы
Где был предъявлен грешник и святой
Где всяк поймет, что господа не дамы,
Где Брюсов дострадался ерундой,
Что в вазы Зимнего насрали хамы.
Теперь конечно стало ничего,
Когда б не новорусское блядво,
Когда б в тумане меньше дирижеров,
Которых нет, и до ре ми фа соль —
Какая боль, какая ж, Ольга, боль —
Простор, погода выказала норов.

6(10)

Простор, погода выказала норов.
На уровне трав полевых – мой кар,
Я вижу пятна шляпок мухоморов
В лицо мне мчится смерти перегар
Белесый подполковник из майоров
Брательник. Но поэт не есть Икар.
Лик матери взволнован, бледен, стар
Когда б вы знали, из каких же соров
Взлетает в поднебесье по дуге
Душа, когда выходит из пике
Истории, любившей умноженье
О, радуга, о, спектр разложенья
Веранда, свет оконный, свет свечной
Куда летишь ты, самолетик мой?

7(10)

Куда летишь ты, самолетик мой?
Мой мотылечек. За стекло глубоко
В коричневатый, сочный день живой
Скажи там солнцу, чтоб взошло с востока,
И больше ничего. Живи, родной,
Гораздо больше выданного срока,
И будь всегда в строке моей со мной,
В строке моей со мной не одиноко
Янтарь и жемчуг стоят ремесла
Но ты, в чьих крыльях рифма ожила
Достоин даже дуновенья Бога,
Который создал все живое, строго
Сказать. Сядь кладезю времен на ворот.
Какой тебя, сиротка примет город?

8(10)

Какой тебя, сиротка, примет город?
Какая ж тебя вынесет земля,
Теперь, когда сковал потоки холод
И души в проруби – на мотыля?
Ввысь прыгнула душа, чей рот распорот
Крюком Петра и Павла. Боже мой, —
Душа сказала, жабры вскрыв, мне холод
Полезней духоты подледяной
Я больше не хочу быть акварелью
Душа сказала, быть собой учусь
Поэт, не сравнивай меня с форелью
Иначе я душевно огорчусь.
Куда же я взлетела наугад?
Не Китежбург ли прошлый Ленинград?

9(10)

Не Китежбург ли прошлый Ленинград?
Вокруг меня, реальней чем мы сами
Не здесь ли колыбельные творят
Все гусляры с тресковыми усами,
Не здесь ли пивом алкаша поят,
Не здесь ли, околдован небесами,
Подросток на вокзале под часами
Той самой девочке тот самый взгляд
Отдаст, постой, Кола Бельды, олени
Я помню этто чудное мгновенье
Орет Высоцкий жаренным жерлом
Кать. Катя. Катерина два с жезлом,
Весна. Исакий гордой головою
Сокрывшийся под ладожской водою.

10(10)

Сокрывшийся под ладожской водою.
И дух над ней. И дождь над ней. Потоп.
Прощай, любимый город, все родное,
Уходим завтра в море, пушка хлоп!
И сизый голубь на ладони горя
Хлебнувшего матроса, только столп
Александрийский, ангел в чистом море,
Как в чистом поле, крест кладет на гроб
Ликуй, Москва, отличена ордою
Подавлено восстание тверское,
Но что теперь? Уж сколько лет. А зим?
И Китеж для Орды неотразим
Смотри в глаза воде и прячь свой взгляд,
Чтоб ни германоговорящий гад…

11(10)

Чтоб ни германоговорящий гад…
Наш вересковый мед доить не взялся
Я побеседовать с тобою рад
Вот я на голову твою и взялся
Ты видишь, не совсем аристократ,
Но и не с улицы, не навязался
Не привязался, да, немного гад,
Но был свиньей. Был, был, а не казался,
А не казался-зался, был свиньей,
А НЕ КАЗАЛСЯ. Но болтун какой.
Слилась Москва, туманно вечерея
С блондинкою, вдовой полу-еврея
В эпоху, когда чуть отец родной
Не вполз на Невский, с гусениц ордой.

12(10)

Не вполз на Невский, с гусениц ордой.
Полк саранчи зеленой, серой, дерзкой,
Иисус не тронул ангела рукой,
А может быть и цел остался Невский,
И наводненье схлынуло долой,
И я узнаю очертанья детской,
И Летний сад. Холодною рукой
Лба в жаре бог коснется Бельведерский.
Быть может до сих пор течет Нева
Аквамаринова Васильевского стрелка,
И до сих пор ломается как целка
Весною лед, ударит ветр едва
И льдины прут искрясь, я искры видел.
Шепчу, посадку, Китеж, мне дадите-ль?

13(10)

Шепчу, посадку, Китеж, мне дадите-ль?
И гермошлем снимаю на ходу.
Нет, я не тот АС, я другой, иду,
В далекую иду свою обитель
И слез я для разлуки, как хотите,
Окаменев от горя не найду.
Моя княгиня, Вы меня простите,
Что к вам пришел справлять свою беду,
У вас ведь и своих хватает, верно?
Для нас двоих чужое эфемерно,
Вы видитель – Вдова с тремя детьми,
А я, я, я – пьянчуга, черт возьми,
Очей я ваших мутноглазый зритель,
Как беженец столиц, бомж – небожитель.

14(10)

Как беженец столиц, бомж – небожитель.
Я по земле ступаю дураком
И захожу, болтливый сочинитель
К вам, чтоб побаловаться кофейком.
Бывает вкусен он, и вспомнишь Питер,
К которому уж вряд ли и влеком,
Бывает растворим, что ж, губы вытер
Сидишь, да и болтаешь языком,
Закинув ногу на ногу, для свойства,
Спросив, не причинил ли беспокойства
Жестикулируя одной рукой,
Другая рефлекторно ищет рюмку
Вот мчится крыша, назло недоумку,
Как летчик самолета над тайгой.

М(10)

Как летчик самолета над тайгой.
Когда динамик хрюкнет, что твой боров,
Испортит связь, оглушен, знашь, вьюгой,
Являюсь я лишь зрителем приборов
Мне облачность закрыла видовой,
Простор. Погода выказала норов,
Куда летишь ты, самолетик мой,
Какой тебя, сиротка, примет город?
Ни Китеж – град ли, прошлый Ленинград,
Сокрывшийся под Ладожской водою,
Чтоб не германо – говорящий гад
Не вполз на Невский с гусениц ордою
Шепчу, посадки, Китеж, мне дадите ль?
Как беженец столиц, бомж – небожитель.

1(11)

Как беженец столиц, бомж – небожитель.
Я откровенно плюнул в потолок
Поэзии. Упало, морду вытер
Плевок, паденье, как же мир жесток!
И едок спирт, как пятновыводитель,
И мыльный, отвратительный снурок
На коем вздернут Достоевский, злыдень
Суди сама, ну закусь ли сырок?
Ну закусь ли, суди сама «Виола»,
Причем не вся, а долька от нее
Ох, луковое горюшко мое
Жжет воздух, щас вот лопнет альвеола
Свисает с потолка сопливый сок,
Алкивиад, собака, взял венок.

2(11)

Алкивиад, собака, взял венок.
Надел его, и вертит попой, во как,
За что ему любой бы, если б мог
На зад бы натянул бы оба ока
И стал бы мотоциклом наш вьюнок
Наш вьюноша, обиженный глубоко
И создавал движеньем ветерок
Хорошего и свеженького рока
И рок звучал бы, и под рок-н-ролл
Сократ Алкивиада бы порол
Как девку в металлических заклепках
А я бы время проводил в подъебках,
Как Диоген. Нашел, помыл, подвытер,
Венок померив снял, другой увидел.

3(11)

Венок померив снял, другой увидел.
Зевнул и лег, циничен и сонлив
Чуть Александра шуткой не обидел,
И вытер нос, поскольку нос соплив,
Продрал глаза, айдес устроил гниде
Сожрал инжир и мятый чернослив
И, тупо наблюдал, как берег вытер
От человеческих следов отлив,
И дрых, и просыпался, и ругался
На представителей противных школ
И дрых, и в грезах самопостигался,
Крича во сне, вот до чего дошел.
Надел рукав, собака ест хот дог,
Второй надел. И он нам не помог.

4(11)

Второй надел. И он нам не помог.
Башмак, И взором окатил ворону
И ненавидя прикурил «Дымок»
Не «Бело мор», дешевле, и к «Сайгону»
С утра, с утра потребен кофеек
М-2.Рассвет малинового звону
Ай, полька, я твой малый фитилек
Ой, поле, колосок, каюк Кобзону
Каюта жизни в черепе моем
А в ней кают – компания лихая
Культяпкой Сильвер гладит попугая
И королева карт, по ноздре в свите
Джон Дон, и шутовской колпак на ем
Корону мне померить разрешите?

5(11)

Корону мне померить разрешите?
Блок флейту разрешите прикурить,
Я Гельдерод де, звать Мишель, фьюить —
Я Брейгель Петр, стирающий в корыте
Я принц Пиф-Паф, я старший пуп в синклите,
Я вам не разрешаю говорить,
Граф Сен-Жермен. Свечу и блюдце, битте,
Нашел заначку, можно покурить.
Вы кто такой, какого хера двое,
На кой мне хой поэма без героя,
Я сам себя оставил без порток,
Чтоб припевать, что мир жесток, жесток,
Жан Беранже, давай свой котелок,
Да отчего ж не спробовать, сынок.

6(11)

Да отчего ж не спробовать, сынок.
Как яблочко румян и пьян всегда я
Хотя в стекле лишь воздуха глоток,
Зато на Брайтон не умчалась Рая,
И здесь ее еврейский говорок
И грудь в халате кофе наливая,
Как сцеживаясь, на вот сосунок,
Кто скажет мне сейчас? Земля сырая?
Кто мне заменит шарф мой и берет,
Кто вставит зуб назад на склоне лет,
Кто скажет мне таинственное слово
Как днем осенним памятник Крылова?
Труп Листьева мне скажет, извините,
Ворона любит блеск, и вы любите.

7(11)

Ворона любит блеск, и вы любите.
Друзья мои, яд яблок наливной
И к слову битте добавляют дритте,
Чтоб вместо смысла вышел звук смешной.
Простил и не кручинюсь об обиде,
Моя лучина, болью головной
Трещит многоголосо, свет не взвидя,
Как извела она меня тоской.
Моя лучина. Догорай, весталка,
За половой контакт заточена
В Российский погреб. Холодно и жалко.
Хлеб съеден, молока кувшин до дна.
Не сравнивай меня с собой, щенок,
Сказал мне чей-то тихий шепоток.

8(11)

Сказал мне чей-то тихий шепоток.
Что Рим четвертый обречен, и задник
В конце спектакля вспыхнет, уголек
На кончике жезла подержит всадник,
И тронется, поскольку путь далек,
Ловить безумца, век считая за день.
Увы, пылает Царского восток
Так, что попробуй, помолись на складень
Глаза горят и лопнула кора
На дубе в Невском устье, сок востока
Немую пустошь оросил жестоко
Благословив унылые утра,
Осыпав ветром полну ростр колону
И вот я, Ольга, пробую корону.

9(11)

И вот я, Ольга, пробую корону.
Бутылочными стеклами убран
Мой светлый лоб бордово и зелено
И весело, и козлоног, как пан
Скачу за проводницей по вагону
В бюстгальтер лезу ей, как наркоман,
И шепчет нимфа мне, опять обман,
Никто не позвонит по телефону.
И падает ей челка на глаза,
И вымя подставляет мне, коза.,
Кося зрачком, чей луч так невозможен,
Как будто в нем летит Гермес зеленый
И с любопытством нос коснулся кожи,
Напоминая сам себе ворону.

10(11)

Напоминая сам себе ворону
Фонетики, чей клюв, как постовой
Присутствуя, из черной мостовой
Вдруг высек огнь малинового звону
Я не врублюсь кто мертвый, кто живой
И кто как будет проклят по канону
Могил, чей сын, чья дочь умрут от той
Чумы, что пращур бабе впрыснул в лоно,
Чью черный камень нынче смерть зовет
Чью душу черной речки черный лед
Затягивает, руки чьи до локтя
Как струйки меда льются в реку дегтя
В пух пьяная ворона скажет «Кря»
Кря, клювом папиросочку куря.

11(11)

И клювом папиросочку куря
Эрнст Теодор, на чьих полах известка
В морозе самом центре ноября
Возник, Листающий альбомы Босха
Вдруг на меловке, вдруг не упыря
Лицо открылось, а с крестом из воска
Рука, желта, как слиток янтаря
И корабельный лазарет, и жестко
Свеча сияла, белое лицо
Озарено. И грязная тельняшка,
И вены в руку влитые свинцом,
Что на кресте. Звенит от качки чашка
Какая – то пустая, слух деря
А лето, что ж, дойдет до января.

12(11)

А лето, что ж, дойдет до января.
Чтоб Токсово, где снеги воссияли,
Крутило в воздухе холмистом дали
В кружащихся соснах задор беря
Звук пристального циркуля печали,
Березка с висельником, повторя
Отечество нам царское, настали
Другие времена, до фонаря,
До фонаря, от фонаря досюда
Брожу, и жду свидания с тобой
Ночь, что была, бела, моей судьбой
Теперь, увы, лишь(ах!)моя причуда
Уедет вон, во мглу, последний житель.
Покроет снег древа, как победитель.

13(11)

Покроет снег древа, как победитель.
Затопит снег немолчный моря шум
И в шишке оторвавшийся увидит
Взгляд наркомана медленный свой ум.
В воде плывущий из воды не выйдет
Сказал Демьян, ну что ж, ушицы, кум
И Фока в ужасе заерзал, сидя
И скакуна к порогу подал грум
И впереди просторы с бубенцами,
И призрачные пары под венцами
Не бывшие быть может никогда,
Какие-то сухие господа.
Скажите ей, с визитом Грязь фон Гнидель.
И вот вхожу к тебе, оправив китель.

14(11)

И вот вхожу к тебе, оправив китель.
И ты мне с локтем на стене молчишь
И рядом пес, как на суде свидетель,
Точнее, сука, кроткая как мышь
Однако ризеншнауцер, не пудель,
Не пидель, рифма точная, – шалишь, —
Ты улыбнешься, что ж ты так, фон Гнидель,
Фон Жупел, фон Засранец, фон Малыш,
Лишенный мужества перед судьбиной,
Москва слезам не верит, дорогой.
Сурово улыбнувшийся мужчина
В ответ вам стукнет костяной ногой
И сухо выдаст кашель, нерешителен,
Как беженец столиц, бомж небожитель.

M(11)

Как беженец столиц, бомж небожитель.
Алкивиад, собака, взял венок,
Венок померив снял, другой увидел,
Второй надел, и он нам не помог.
Корону мне померить разрешите?
Да отчего ж не спробовать, сынок,
Вороны любят блеск, и вы любите
Сказал мне чей – то тихий шепоток.
И вот я, Ольга, пробую корону,
Напоминая сам себе ворону,
И клювом папиросочку куря,
А лето что ж, дойдет до января,
Покроет снег древа, как победитель,
И вот вхожу к тебе, оправив китель.

1(12)

И вот вхожу к тебе, оправив китель.
С улыбкой, прорисованной на ять
При этом слове, китежбургский житель
Должен большой свой палец отставлять
И в нос совать вам. Нюхать не хотите?
Так можете дыханье задержать,
Но если меня любите, любите
Обычай мой, и соизвольте знать:
Мой дорогой, вне всяческих приличий,
Мой сахарный, мой пламенный обычай.
Свою родную я с собой лохань
С флэта забрал на родину чужую,
Представлюсь, коль не мил, вас – не держу я,
Сын лейтенанта Шмидта – Срань фон Дрань.

2(12)

Сын лейтенанта Шмидта – Срань фон Дрань.
Хороший парень, вот те крест на пузе,
Все скажут. Правда ж я хороший, Сань.
Смотри, гвоздика у меня в картузе
Люблю хватать я трепетную лань,
Люблю ей делать дырку на рейтузе,
Вообще – то я – гусар, греби табань,
И исчезай мой парус в кукурузе,
Читаю Ге, и думаю, эге,
Да мы с тобой, Ге, на одной ноге,
А, кстати, Оля, душка, нет ли мидий,
С вином, блин, кайф! Ты ела? Ты пила?
Не убирай, мать, рюмок со стола,
Молдавией обдолбанный Овидий.

3(12)

Молдавией обдолбанный Овидий.
С утра почешет пенис сквозь трусы,
На молдаван, я, Цезарь, не в обиде,
Но эти мне молдавские носы…
Везде притрется человек к любви – де
Философы сказали. Врали, псы.
Сквозь дверь в себя попробуй, Цезарь, выйди
Попробуй в ону дверь кого впусти,
Впустую, Цезарь, там где Рим – ты Цезарь
А здесь, дай Бог, чтоб стал румынский слесарь,
И починял хозяйкину трубу,
И почивал, быть может, не в гробу
А так, землей засыпанный под брань.
В столицу понаехавшая дрянь.

4(12)

В столицу понаехавшая дрянь.
На кожаную кепку наезжает,
На пиджин рашн, грязную лохань
Погаными словами наполняет
Мне кожаную кепочку сваргань
Портной, в груди моей шарманка тянет.
Не унывай бескрылый дух, воспрянь
Напейся всклянь, тебе и легче станет,
Тебе же будет лучше, ангелок,
Когда здесь выпьешь водочки глоток
А то, что толку, что не алкоголик,
Ведь ходишь, красноглаз, ей богу, кролик,
Ну, заходите, господа, платите,
То хорошо, что сапоги хоть вытер.

5(12)

То хорошо, что сапоги хоть вытер.
Хоть пуговиц и нету у рубах
А то ужасно это, волком выть и
Помилуй, Ольга, в грязных сапогах
Гитарой душу мне разбередите —
Так плакала душа моя в ночах
Валяясь у депрессии в ногах
Я ухожу, ребята, извините,
Я ухожу, не понятый пока
У той реки, реки есть берега
Меж гор, лесов, меж гор лесов, лесов
Лесов река закрылась на засов
Об острый угол душу не порань
А то припрусь я хоть в позднять, хоть в рань.

6(12)

А то припрусь я хоть в позднять, хоть в рань.
Как дома, как привык… не так уж дома
Совсем теперь. Там тоже есть герань.
Но там слегка белеет по другому.
Так было. Отошла эпоха Тань
И вышла Жень. И таньская истома
Сгорела как солома, перестань,
Пойми, ты страшно далеко от дома,
Туда, до дома поезд не идет,
Туда не доплывает пароход,
И там вообще не протекают реки.
Гляди, там предлагают чебуреки.
Небес нет, самолетов… – цену видел?
Звоню, как только телефон завидел[24].

7(12)

Звоню, как только телефон завидел[25].
Но по делам, но только по делам.
Я, Оля, позвоню, ты не в обиде,
Я только позвоню от вас, мадам.
Мне позвонить. Что? Да. Звоните.
А телефончик можно? Счас, я дам.
Один звоночек только. Подождите
Вы разрешите? Мне кудам? Сюдам?
Хей, мистер, кен ай кол э телефон ринг
Оф коз ю кэн. Энд вер из ит. Джаст хир.
Прости дурной английский мой кумир.
Моя Памир, не сигареты, горы,
Моих привычек между инь и янь.
…И громко говорю: Здорово, Сань!

8(12)

И громко говорю: Здорово, Сань!
На уличном Московском растабаре
А что попишешь, ведь отколь не глянь,
А мы уже – и далеко – не баре
Мы книжный мир, торгашеская срань,
Господня срань. Елецкий на бульваре
Перчатку Верину поднял. Экран
Мой перевернут донышком в пивбаре
Моргает глубоко внутри меня
Духовный глаз, и здорово слезится,
А я ему, хорош моргать, фигня,
Не лучше ли нам жизнью насладиться,
Звоня туда, где время безвозратно
Здорово, Сань, как сам, ниче? Ну ладно.

9(12)

Здорово, Сань, как сам, ниче? Ну ладно.
Вот эк уста освоили жаргон
Смех, катарсис, Услышал Эко звон
Об Аристотеле, и сжег халатно
Его трактат комический. Амвон
Хохочущего фарса беспощадно
И истово молитвой увлечен
Пасись, Пегас, мы пишем безлошадно
Иртеньевцы кошмара и греха
Дебилы самолюбоебованья
За нами зигзагует как пиранья
Пластинок древнерусская тоска
И говорит нам в трубку безотрадно
Как там? Как здесь? А че? Ниче. Прохладно.

10(12)

Как там? Как здесь? А че? Ниче. Прохладно.
Из языка мы выморозки пьем
Бутылку языка в ларьке берем
С названьем «Новый Свет» – читать приятно
Откроем морозилку и невнятно
Шипящую бутылку сунем в лед
И выдержим, и вытащим обратно
Замерзло, но не все, и сохнет рот
Открой, налей жаргону, отморозок,
Из языка так крепок выморозок,
Что бьет в глаза и крутит вялый дух,
А то душа опухла с оплеух
И человек промолвил человеку:
Че ты купил? Какого, блин, Сенеку?

11(12)

Че ты купил? Какого, блин, Сенеку?
Опять издал его, какой бандит
Так человек промолвил человеку
По телефону, что ж, не повредит
Немного философии и зеку
Лечить в его душе тромбофлебит
Хлоп хлоп по сапогу, подобно стеку
Журавль летит, а девушка родит.
Журавль летит, а девушка рожает.
Бандит, продав Сенеку, наезжает
На тех, кто расплатиться не горазд
И говорит ему – ты педераст.
И предо мной идет этап по снегу.
Античка. Снова Грека через реку.

12(12)

Античка. Снова Грека через реку.
Приехал чай хлебать, поскольку зван
Он был к болгарам, просвещать славян,
Чтобы славяне впали в ногу веку,
Заросшему давненько бородой
В котором место было печенегу
А нынче Заболоцкий… козодой
И лес пустой и вся любовь – лишь снегу
И Золушки тряпичный башмачок
Забыт за той хрустальною туфлею,
А я любил – то лишь его не скрою,
Когда за ней подсматривал соседский
Чумазый мальчик, выросший без детской.
И ржет своим остротам дурачок.

13(12)

И ржет своим остротам дурачок.
Разбитой рожей. Боинги летают.
Снежинки упадают и не тают
На Золушкин тряпичный башмачок.
И фетишем в душе он расцветает
К нему бежит душа моя, и, ох,
И говорит и к сердцу прижимает,
Конечно, я не принц, и я не Бог,
Не янки – дудл, но верить я умею.
И верю я, что не расстался с нею.
Мила мне тыква, бывшая вчера,
Все крысами глядят мне кучера
И в ужасе седеет мой висок.
Прости, что этот стих был прост, как чох.

14(12)

Прости, что этот стих был прост, как чох.
Я им нисколько щеголять не думал
Хотя не знал, что я настолько плох
И верил – свет в твоих глазах, найду мол
И думал я, в руках взвертя цветок,
И у подъезда мялся чьим-то кумом
Не роза, пепельный мой василек,
Что не доступен даже толстосумам.
Заплата сердца, пегий микросвод,
Пушистый микрокосм моих агоний
Цвет пепельный и потные ладони,
И мятный перегар во рту, и вот
Мой венчик полевой уж вы простите…
И вот вхожу к тебе оправив китель.

М(12)

И вот вхожу к тебе оправив китель.
Сын лейтенанта Шмидта, Срань фон Дрань
Обдолбанный Молдавией Овидий
В столицу понаехавшая дрянь.
То хорошо, что сапоги хоть вытер,
А то припруся то в позднять, то в рань
Звоню, как только телефон завидел
И громко говорю: Здорово, Сань!
Здорова, Сань, как сам? Ниче? Ну ладно,
Как там? Как здесь? А че? Ниче? Прохладно.
Че ты купил, какого, блин, Сенеку?
Античка, снова Грека через реку,
И ржет своим остротам дурачок
Прости, что этот стих был прост, как чох.

М(13)

Прости, что этот стих был прост, как чох
Не чох я выразить им попытался,
Не человеческий обычный вздох
Которым бы твой атрибут питался.
Ни «Чудо-ягода» ни «Добрый» сок
И ни «J7» не подразумевался
Оль, это был лишь воздуха кусок,
Каким ты был, таким ты и остался.
Тень от степного сизого орла,
Или отца, что на челе у сына
Прозрачностью раздумий прилегла
Под озорной мотив «Москвы – Пекина».
Городовой японский или бог,
Зато вилял хвостом как кабыздох.

13(1)

Прости, что этот стих был прост, как чох
Он нравственность имел в виду, без соли,
Без мыла в суть влезать я изнемог
И в донышке зрачков свечусь у Оли.
Я жаждал весть – не паразит ли Рок.
Диктующий всем паразитам роли
Меж десен сих как луковый сырок
Остры и ароматны крылья моли.
А я смотрю за этим. Глаз стиха
Пылает, точно бабочку рука
Луча вдруг тронула. И дым поднялся.
И миг крыла, как глаза отгремел,
Тишь. Кончен стих. И как же я посмел —
Не чох я выразить им попытался.

13(2)

Не чох я выразить им попытался,
Я взмыл и пал – хорош я или плох —
Я взмыл и пал: и небу не достался,
И здесь не испускаю дух. Подвох
Тебе или в поддых не состоялся.
И лишь радикулит причина «Ох!»
(Звук сей меж нас слонялся, не склонялся,)
И рощею березовой без ног
И без корней приютом был нам мнимым,
В который мнимые втекали мы
Подобные свободным омонимам,
Причастием, трещащим в знак зимы
И раздавался, немощен и сохл
Нечеловеческий обычный вздох.

13(3)

Нечеловеческий обычный вздох —
Правописанья знак, в чьих бестолково —
Колючих буреломах правит слог,
Под ход ноги подгонит треском слово,
И исчезает буквы бугорок,
Как трепетный сигнал всего живого
Как крылышки какого – то такого
Что недоносок ли, не до носок,
Сам прокричать не может, просказать
Проверить, проболеть, пропить. Ах да же
Сюжет, сюжет, ты ждешь меня на страже
Как алкаша в лабазе портвешок:
Я пьян сырым, дождливым, с утюгом
По облакам с коротким замыканьем
Промчавшимся дождливым летним днем,
И тем, что ждет нас, Оля, расстоянье
Разлуки звезд. А спирт – в огне метался.
Которым бы твой атрибут питался.

13(4)

Которым бы твой атрибут питался,
Когда б которым бы твой атрибут
Был сыт. Когда бы атрибут остался.
Но птицы ведь не сеют и не жнут
И не ебут – их правила морали
Крыла из пеших вырвавшие пут
Подняли их на купол пасторали
Им не понять, когда ботинки жмут,
Они поджали лапки – точки в пухе,
Их крик гуляет словно пьяный в ухе,
Где от блужданья не спасет ничто:
Ни воля, ни торпеда, ни зарок
Начхать на лиру, кисть, перо и стол, —
Ни «Чудо-ягода». Ни «Добрый сок».

13(5)

Ни «Чудо-ягода», ни «Добрый» сок
Нам не заменят грязи наслаждений
И лишь душа выходит на порог
Поэзии – за ней злобятся тени
Царя лесного тонкий голосок
Сочится вдоль из лепестков сирени,
Хотя их пять, как пальцы – как дорог
Руки, смутясь, ласкающей колени
Все пять дорог – все в Рим и мы все врем,
Когда считаем до пяти лелея
Сон, что у жизни не одна аллея,
И можно разминуться с февралем
Где желтый запад за спиной остался,
И не «J7» не подразумевался.

13(6)

И не «J7» не подразумевался.
Когда бокалы были налиты,
Когда бокал к бокалу прикасался,
Когда мечты касалися мечты,
Когда язык с поэзией связался,
Когда был крепок градус красоты,
Когда рассказ вдруг взял и рассказался.
Когда легонько ахнула вдруг ты
Другому, очень давнему рассказу,
Похожему немного на проказу —
Болезненную шутку бытия.
Напрасно полюбил я пить, свинья.
И – сплин, хандра, туман, душевный смог,
Оль, это был лишь воздуха кусок.

13(7)

Оль, это был лишь воздуха кусок,
Отрезанный от ветра тонким слоем
И ставший пленкой. Треск. Прожекторок
В который раз знакомит нас с героем.
Киномеханик пьяный – это я.
Взлетает луч. Летят кубанки роем,
Но что это в углу? Мечта твоя
Смущаяся стоит пред аналоем.
Из полотна выходит черный ус,
Как в ледяной бутылке спирт с мороза
Ты любишь, Оля, я почти клянусь,
Ты любишь председателя колхоза.
Не твой ли голос в темноте раздался:
Каким ты был, таким ты и остался.

13(8)

Каким ты был, таким ты и остался.
Граненый дух высокого стекла
Тобою Один в тучах наслаждался
Екатерина из тебя пила.
И вдруг ты в голове моей раздался
Алмазом, хрусталем, и сжег дотла
Реальность. Пепел смыслом наполнялся,
И пепельница серым расцвела.
Вселенским бархатом. Душевный прочерк —
Окурок на один еще глоточек
Лежит здесь мал, и дым его иссяк —
А в прошлом дымопада ткань светла.
Полна кружев. Спит вдоль души летя
Тень от степного серого орла.

13(9)

Тень от степного серого орла.
Накрыла Русь и спела непогодку
Протяжным ветром впереди стекла
УАЗика, рычащего на горку
Пыль белая, быть может ты зола
Быть может жизнь дана была на водку
Быть может жечь сердца людей была
Ошибка? Помолчать потупясь кротко,
И дать воды в пустыне. Говорят,
Самаритянин был не человеком,
А псом среди людей, так что ж он гад
Ин вышел лучше всех. А был узбеком,
Братком. Черта души сквозно – едина —
Или отца, что на челе у сына.

13(10)

Или отца, что на челе у сына.
Печатью лег – забыты письмена
И больше не читается морщина
Что смыслом, как испариной полна
С утра. Руки растресканная глина
Впитала влагу, хочется вина
И слышится толчок адреналина
От мысли о спиртном. И тишина.
Вот ненависть какая. Вот какая
Жизнь не читается, вишь картридж пуст
Выходит не дыхание из уст,
А тонкая лучина, догорая
И вновь к стихам сиреневая мгла
Прозрачностью раздумий прилегла.

13(11)

Прозрачностью раздумий прилегла.
К России Азия, прищурив очи
И рассказала сказку, как могла,
И дожила до следующей ночи.
Луна, почистив небо как метла,
Стоит в углу. Вид тусклый, нерабочий
Да, скифы мы. Да, нету ни кола
Одна стрела и много многоточий…
И двоеточий нежные глаза
И скобок рты на наших мониторах
И по ковру бегущей мыши шорох.
И чистая мерцает бирюза
Лелея грудь утеса-исполина
Под озорной напев «Москвы-Пекина».

13(12)

Под озорной напев «Москвы-Пекина».
Ты, Оля, – Оля – цетворяешь стройный ряд
Девиц, застывших в ожиданье гимна,
Чтоб в космос алый вынести плакат,
На коем добрый и родной мужчина,
Которого не все боготворят.
Но, Оля-гархи – в ползунках все спят
Еще – им есть лишь писаться причина
А ты уже идешь, сто сотней ног,
Тебя – вся площадь – все полно тобою
Всё в платьях ситцевых, всё белокуро
НО тсс, переглянулись два авгура.
Онегин с Пушкиным. Вот и эти двое
Городовой японский или бог.

13(13)

Городовой японский или бог.
Тебя воздвиг, о, статуя свободы
О, с вилами взошедшая на стог
Ты без сомнения достойна Оды
И Ленский бы писал их если б мог
Да ты их не читала оны годы
Зато теперь ты стала дочь свободы
И совершила пламенный прыжок
И я хвалю тебя от всей души
И пьяному мне море по колену
Щекотно бьет – разводит на измену
А я не утону в его глуши
Был океан страстей порой жесток
Зато вилял хвостом как кабыздох.

13(14)

Зато вилял хвостом как кабыздох.
С любовью лечь к твоим ногам стараясь
Когда он лег, то видимо засох
И я засохну скоро, повторяясь
За Пушкиным. Лишь ножки той следок
Лежит в песке пугливо озираясь
Кто из поэтов рядом. Ах, дружок,
Как жаль, что я в следах не разбираюсь —
Могу я перепутать крой, размер,
И вместо Золушки поймать баб ежку
Могу, за музой повернув на стежку,
Столкнуться со страшнейшей из химер
Не твой бы след, я б заплутал и сдох,
Прости, что этот стих был прост, как чох.

1(14)

За то вилял хвостом как кабызхдох
Травил баланду врал и унижался,
Через себя шагал как через ров
Внизу с рогами кто – то мне казался
И говорил шершаво – будь здоров
И лип ко мне, а я его боялся,
Бил веткой весь в крови от комаров
А он был здесь, и надо всем смеялся,
И развернулся я к нему лицом
И оказался странным пришлецом
В коралловых и жутковатых сгустках.
Разломы их сияли как гранит,
Водой облитый, иль гранат, чей вид
Мулен и руж, эй, как это по – русски,
Никак, я больше с вами не играю.
Я со своим стихом дружа, пера я…

2(14)

Я со своим стихом дружа, пера я…
Точней пираний, что у страшных птиц
Зовутся перьями, нарвал, рыдая,
И сей букет несу для учениц —
Обжор Орфея. Сердце. Часть вторая
Стихов вторая книга. Аустерлиц
Моих кошмаров, горнами играя,
Сметает с крыш остатки черепиц,
Эстонки пьют. И много пьют эстонцы.
От этого страдает весь народ
Индейцы, говорят, глядят на солнце
И не мигают, лишь откроют рот.
А я, Щукарь, жид, Одиссей, циклоп,
Из птиц надергал, на подушку чтоб.

3(14)

Из птиц надергал, на подушку чтоб.
Кусачих перьев с мелкими зубами,
Но не сожрут Александрийский столп,
Но не сожрут они заката пламя
Они сожрут лишь жирный горя горб
И будешь ты счастливыми глазами
Смотреть свой сон и будет сон твой добр
И начинен кружащимися снами,
Снежинками волшебных фонарей,
И сколько эти фонари не бей
На смену им другие уж блистают
Есть чудеса, и снеги их не тают.
Чтоб сердцу тайны снега поверяя
Тебе Морфей шептал кругом шныряя.

4(14)

Тебе Морфей шептал кругом шныряя.
Всю ночь, но утро вышло как рука,
Смахнуло щеткой звезды с верстака
И дерева открылась твердь сырая.
Смотри, Икар, судьбе не доверяя
Взлетая ввысь прожег капрон сачка
И что ж, что жизнь как утро коротка
Зато она нисколько не земная,
Зато она небесная моя,
Как василек, подобен небу с виду,
Растет, а глянь – ка внутрь, где глубь тая
Душа цветка, небесная, Пелиду
Равна, чей слышится Цирцее вздох.
То стих один, то стих другой, прыг-скок.

5(14)

То стих один, то стих другой, прыг – скок.
В прекрасном платье ты сегодня, Нина,
За что ж с тобой любовник так жесток,
Что яд тебе пророчит окарина?
Банальность рифмы – бытия залог
Или итог. Мой друг с хвостом павлина
Сравнил измены женские (зевок)
Писать корону, в общем – то, рутина.
Ведь надо продохнуть ее насквозь,
Так, чтобы все в груди не порвалось
Венок последний, а сонет лишь пятый.
Свобода, как тринадцать начертаю.
Устал, блин, как сказал мой соглядатай
С тобою проводивши вечера я.

6(14)

С тобою проводивши вечера я.
Не пил. Я завязал. То был прием
Желал поведать слишком обо всем
И, самому себе не доверяя
Влез в шкуру алкаша, и так вдвоем
Мы с алкашем, друг другу помогая
Вставать и падать, падая, встаем
И падаем опять, Москву ругая,
Так зрелище засело у меня —
По невскому два друга – матросня
В дым пьяные, и света не видали
А все идти друг другу помогали
Так шел и я – да мой двойник продрог
Узнал себя получше: и как дог.

7(14)

Узнал себя получше: и как дог.
Я горд собой, породистый паскудник,
Поднявши морду вверх, как юный бог,
Что только перестал носить подгузник
Ведь ваша форма – изобилья рог
Научный младший скажет мне сотрудник
Вот написал, и всем доволен лег.
И сам себе играю сон, как грюндик
И бантик сам себе я подарил,
И сам себе Месродий и Кирилл
Придумал буквы заново, как велик
И сам себе наоткрывал америк.
Сам триумфатор, сам себе толпа я
Несу сонеты, гордо выступая.

8(14)

Несу сонеты, гордо выступая.
То самостью то самопалачем,
А ты вдали трибунная, другая
Знакомишься с веселым циркачем
Так зрелище взахлеб переживая,
Как будто нашу жизнь узнала в нем —
Смотри, лечу я воздух ртом хватая
Все обошлось, смотри, я молодцом.
Расти детей, держи свою ты масть,
А я – я постараюсь не упасть.
Не пасть туда, откуда нет возврата,
И не расслаблюсь – с видом акробата
Я буду громко тявкать вниз, на грязь
И – мраморную шкурою лоснясь.

9(14)

И – мраморную шкурою лоснясь.
Я буду жаждать шкурку от колбаски —
Хотя на кой бы мне она сдалась
Зато я тайн не передам огласке
Зато душа, планетами искрясь,
Уйдет к себе под занавес отмазки,
Как русской прозы в серебро карась
Стиски цитая дома бев бумазки
Кирпич!!! А цем доказес, коселек?
Мои стихи Жеглов мне не подложит,
Когда ему сам дьявол не поможет,
Чтоб я в матроске скрасил вечерок.
К мальцу в матроске пёс бежит сквозь грязь
И каплею слюны искрясь – искрясь.

10(14)

И каплею слюны искрясь – искрясь.
Иссякла повесть русского разлива
Да – с, музушка, конечно, говорлива
Но есть предел всему. У слова часть
Значенье – участь. Участь речи – сбыться,
А часть поэт – лежа полениться
И почесаться, помурлыкать – ах
Корону сделал я себе в стихах.
Теперь сижу и тряпочкой шлифую
Мою корону, милую такую,
Конечно, потускнеет красота,
Но внук посмотрит ради интересу,
Как бегать нравилось за дедом бесу,
Следы когтистых лап – мои лета.

11(14)

Следы когтистых лап – мои лета.
Оттенки синяков – моя палитра,
Дворы – мои любимые места
Спасала от судьбы меня молитва
Просил я, но не пряника, кнута,
И получал. Спина с кнутом – вся битва
Моя, но я не обижался никогда,
А верил в Бога, острого, как бритва
И Бог всегда нас слышит. Мы пьяны,
Нам больно, мы уходим от жены
Мы презираем, любим и немеем,
И высказать не слова не умеем
Бог говорит, давай, давай, вставай – ка.
Куда ты в лужу наступил, зазнайка.

12(14)

Куда ты в лужу наступил, зазнайка.
Сударыня, свинья найдет говна,
Поверьте мне. Грохочет таратайка,
И едет смерть моя пьяным – пьяна
Из бани аллюмиенивая шайка
У ней подмышкой с дыркой вместо дна
Безлистый веник да махорки пайка.
Вот вся и байка. Банька. На хрена?
То масленница, братцы, нестируха,
Грязнуха да сожжем ее скорей.
У ней от уха вислого до уха
Рот красный, как арбуз, гнилья гнилей
Открылся дорогих гостей встречай-ка
Кричит убийце догу вдруг хозяйка.

13(14)

Кричит убийце догу вдруг хозяйка.
Фас! Фас! Весны не будет на дворе
Но воробьев взлетит пушистых стайка
И догони их по такой жаре
Их маленьких сердец углей горящих,
Что рассыпают точки и тире
В огромный мир из сирых тел лядащих
И не нуждаются в поводыре.
Поэт родился. И поэт скончался.
Закончен год и новый год начался
И вылез лист и жить на свете стал
Никто его весной великой тою
Не назовет пролезшей лимитою
Я, Оля, пил, конечно не спроста.

14(14)

Я, Оля, пил, конечно не спроста.
Хотел я умереть, и жить пытался.
Ползла, дрожала, двигалась черта
К моим ногам, а я собой питался
Когда осталось досчитать до ста
И умереть – вот тут я испугался.
Воспользовался благостью Христа
И выбрал жизнь – над чертом надругался
И плюнул в омерзительный пустой
И красный рот его своей слюной
Ну, я пошел. Считаю завершенной
Я исповедь мою луч с небосклона
Пал. Кремль горит. Черт клялся, что он рок
Зато вилял хвостом, как кабыздох.

М(14)

Зато вилял хвостом, как кабыздох.
Я, со своим стихом дружа, пера я
Из птиц надергал на подушку, чтоб
Тебе Морфей тебе шептал вокруг шныряя
То стих один, то стих другой – прыг – скок
С тобою проводивши вечера, я
Узнал себя получше и, как дог
Несу сонеты гордо выступая
И мраморною шкурою лоснясь,
И каплею слюны искрясь – искрясь.
Следы когтистых лап – мои лета
Куда ты в лужу наступил, зазнайка
Убийце – догу говорит хозяйка.
Я, Оля, пил, конечно, не спроста.

Венок магистралов

М

Я, Оля, пил, конечно неспроста
Я до Москвы не пил – хоть рядом пили,
Меня ведь здесь в метро дубинкой били.
И называли, Оля, лимита.

А жил я не за пазухой Христа,
В чужой квартире. Из меня лепили
Мужского Галатея. Те места,
Что отличались, боги сохранили.

И здесь и в Петербурге я чужой.
Как летчик самолета над тайгой,
Как беженец столиц бомж – небожитель.
И вот вхожу к тебе оправив китель

Прости, что этот стих был прост, как чох.
Зато вилял хвостом, как кабыздох.

M(1)

Я, Оля, пил, конечно не спроста
Я с горя пил и от непониманья
Но совесть? Совесть у меня чиста
Хотя пойду я в храм на покаянье
Ты спросишь – пил я вина? Нет – спирта
Я офицер, хоть небольшого званья
И посещал я злачные места,
Чтобы унять души своей исканья.
Я, Оля, иногда пишу стихи
Мне грустно так становится порою
Забыл я что такое чахокбили
Вообще – то я люблю котел ухи
Опустошить с компанией честною.
Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.

М(2)

Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.
А здесь – да что тут, Оля, рассказать,
Тебе я или предлагаю, или
Запить, или беседу завязать,

В том смысле – развязать язык и в стиле
Мне возражать, как любишь, в полстола
Бюст Боратынский с Пушкиным слепили —
Два локтя, подбородок – как мила
Ты стала – козочка в обличье женском,
Московским взглядом, полу-деревенским
Хранишь ты весь комфорт твоих идиллий,
И смотришь на мою персону в оба
Тяжка обуза северного сноба.
Меня ведь здесь в метро дубинкой били.

М(3)

Меня ведь здесь, в метро дубинкой били.
Я вспомнил, что я помню два лица —
Одно из них – с усами наглеца,
И с кожей щек оттенком в перец чили,
Другое – сборище как снежный сад
Красивых черт с брезгливыми тенями,
Чтоб не подумалось, что он Де Сад,
Но и маркизом быть над всеми нами,
Скотами рынка, преступленья чьи
Расследовать устало и печально —
Долг юноши, защитника любви,
И на дубинке оттиск обручально
-Го вжат кольца. Свистит дубинка та,
И называли, Оля, – лимита.

М(4)

И называли, Оля, лимита.
Отцов прославленных известным ходом
Истории надменные потомки, м-да
И улыбнулся шанс им стать народом
Господ рабам, чья участь – нищета.
От русских не спастись своим исходом,
И власть опричнины, и дым костра
Куда теперь? Уходим дымоходом.
На посошок прости их протопоп
Дай скорбной прозы слопать этим рожам,
Пахуч твой древне русский, как укроп,
В щах свежего капустного листа
Истории России. Подытожим.
А жил я не за пазухой Христа

М(5)

А жил я не за пазухой Христа.
Оля, не червь я в яблоке едемском.
В горах не пас я триста лет гурта,
Пчел не водил на хуторке под N-ckom.
На Курщине не скрещивал сорта.
На Умбе розовую семгу с плеском
Я не поймал не разу, жизнь не та.
Не та и рыба. Провисает леска.
В моей руке, точней в руке моей,
И не в моей точней. С рукой чужою
Я спутал свою руку над Москвою
Вид из окна, рассвет. Уж кони сбили
Лед с башен. Братец Феб, щади коней.
В чужой квартире из меня лепили.

М(6)

В чужой квартире из меня лепили
Кекс, дабы бы ковырять изюм души,
Козюли, сладкие на вкус, попилен
Я щеголял обличием лапши.
Пляши, пельмень, раз зубы закадрили.
Пельмень – пляши, хор – пой, поэт – пиши.
У пиццы есть двойник – зад гамадрилий.
Мы горячей в любви чем беляши.
Желток яичный опекай пеструха
О чреве пирога пекись стряпуха
Так пекарь Франсуа учил, сестра
На яйцах срубим в лавке по проценту
В духовке же румянец сквозь плаценту
Мужского галатея те места.

М(7)

Мужского гапатея те места.
Зовутся хер, скажу тебе, старуха.
В душе, где наступили холода
Все гулко, ясно, через чур уж сухо
Пыль белая, была и ты вода
Сколь ты несла для носа, глаз и уха
Ворона скачет, пишет никогда
И эхо, и не молкнет оплеуха
Уходит не оглядываясь Лот
От берега, как гневный кашалот
А за хвостом пустыня соляная
А перед усом буря вод, войны ли
Огонь, обломки зданий, тех я знаю
Что отличались, Боги сохранили.

М(8)

Что отличались, Боги сохранили.
Черты зимы какой-то не земной
Черты лица зимы на бумвиниле,
Оттиснутые беленькой фольгой.
О, нет, не серебро, нет алюминий
И сел на это супер, как влитой
Как сел на тень сознанья снег седой,
Как бабочка сидит на книжном мыле,
Звучит шоссе, И никого вокруг.
Г. А. Иванов едет в Петербург
С французским утюгом и со штанами
Погружен в кузовок тремя томами
И думает повеса молодой
И здесь и в Петербурге я чужой.

М(9)

И здесь и в Петербурге я чужой.
Себе и остальным. Я заключенный.
В себя. Навеки разлучен с любой
Душой. Перед Землей, иконой.
Я жгу свою лампаду шаг земной,
А в легких тихий воздух небосклонный
Колышется невидимой волной
И веткою свисает благосклонной
Цветам числа нет, или счесть их лень
Понятно, ветка эта не сирень
В виду имеет автор звезды неба
Или какой кошмар в саду Эреба.
А то вдруг вспомню Ленинград ночной,
Как летчик самолета над тайгой.

М(10)

Как летчик самолета над тайгой.
Когда динамик хрюкнет, что твой боров,
Испортит связь, оглушен, знаш, вьюгой,
Являюсь я лишь зрителем приборов
Мне облачность закрыла видовой,
Простор. Погода выказала норов,
Куда летишь ты, самолетик мой,
Какой тебя, сиротка, примет город?
Ни Китежбург ли – прошлый Ленинград,
Сокрывшийся под Ладожской водою,
Чтоб не германо-говорящий гад
Не вполз на Невский с гусениц ордою
Шепчу, посадки, Китеж, мне дадите ль?
Как беженец столиц, бомж – небожитель.

M(11)

Как беженец столиц, бомж небожитель.
Алкивиад, собака, взял венок,
Венок померив снял, другой увидел,
Второй надел, и он нам не помог.
Корону мне померить разрешите?
Да отчего ж не спробовать, сынок,
Вороны любят блеск, и вы любите
Сказал мне чей-то тихий шепоток.
И вот я, Ольга, пробую корону
Напоминаю сам себе ворону,
И клювом папиросочку куря,
А лето что ж, дойдет до января,
Покроет снег древа, как победитель,
И вот вхожу к тебе, оправив китель.

М(12)

И вот вхожу к тебе оправив китель.
Сын лейтенанта Шмидта, Срань фон Дрань
Обдолбанный Молдавии Овидий
В столицу понаехавшая дрянь.
То хорошо, что сапоги хоть вытер,
А то припруся то в позднять, то в рань
Звоню, как только телефон завидел
И громко говорю: Здорово, Сань!
Здорова, Сань, как сам? Ниче? Ну ладно,
Как там? Как здесь? А че? Ниче? Прохладно.
Че ты купил, какого, блин, Сенеку?
Античка, снова Грека через реку,
И ржет своим остротам дурачок
Прости, что этот стих был прост, как чох

М(13)

Прости, что этот стих был прост, как чох
Не чох я выразить им попытался,
Не человеческий обычный вздох
Которым бы твой атрибут питался.
Ни «Чудо-ягода» ни «Добрый» сок
И ни «J7» не подразумевался
Оль, это был лишь воздуха кусок,
Каким ты был, таким ты и остался.
Тень от степного сизого орла,
Или отца, что на челе у сына
Прозрачностью раздумий прилегла
Под озорной мотив «Москвы-Пекина».
Городовой японский или бог,
Зато вилял хвостом как кабыздох.

М(14)

Зато вилял хвостом, как кабыздох.
Я, со своим стихом дружа, пера я
Из птиц надергал на подушку, чтоб
Тебе Морфей тебе шептал вокруг шныряя
То стих один, то стих другой – прыг-скок
С тобою проводивши вечера, я
Узнал себя получше и, как дог
Несу сонеты гордо выступая
И мраморною шкурою лоснясь,
И каплею слюны искрясь – искрясь.
Следы когтистых лап – мои лета
Куда ты в лужу наступил, зазнайка
Убийце-догу говорит хозяйка.
Я, Оля, пил, конечно, не спроста.

1 Возможно чтение «Ну, за детей!»

2 «Сайгон» – кафе при ресторане «Москва» на углу Невского и Владимирского проспектов служило местом собраний трех поколений ленинградской богемы и является своеобразным памятником культуры.

3 В том числе там собирались и любители Горация.

4 В период крушения империи на месте кафе был открыт магазин элитной сантехники.

5 В советское время игра на блок-флейтах и пр. в «Сайгоне» преследовалась, но не смолкала.

6 Специальный «маленький двойной» кофе в «Сайгоне» заваривали известные по именам всему Ленинграду работницы, их искусство сравнивалось, они следили, чтобы очередь к одной из них была длиннее, чем к другой. Строка же представляет собой цитату из популярного в то время автора-исполнителя Б. Г. В оригинале звучит: «и горький дым, и горький чай», так как у известного поэта всегда не хватало денег на кофе.

7 Петербуржская легенда. На самом деле стихотворение «Природы праздный соглядатай» написано в деревне Воробьевка. От прудов, упомянутых автором, осталось столько же, сколько от «Сайгона», поэтому легенда приводится здесь правомерно.

8 «Дважды два – четыре»: 224-я статья советского Уголовного кодекса, определяющая наказание за хранение и изготовление наркотиков. Последние обитательницы «Сайгона» стояли перед знаменитой с древних времен тюрьмой «Кресты» так же, как Анна Андреевна Ахматова в поэме «Реквием», но в связи с другой статьей.

9 Наибольший любитель кофе среди поэтов «Золотого века» Кюхельбекер кроме оды «Кофе» написал стихотворение об ожидании Пушкина в промерзлой нетопленой квартире, чем предсказал более, чем за сто лет мироощущение сайгоновских обитателей.

10 «Яблонькой» называлось отделение милиции в начале Лиговского проспекта, напротив Московского вокзала, ближайшее к «Сайгону».

11 Вариант: Ингерманландии.

12 Иногда мне кажется, что сквозь наш мир просвечивает другой – гораздо реальнее.

13 Поклон В. А. М. и И. А. Б.

14 Если перевести китайский перевод данного стихотворения обратно на русский, то заглавие оного будет звучать так: «Размышления двоеженца над хрустальной рюмкой с орнаментом».

15 Кафе О’Ла (ирландск.).

16 Привет Борис Борисычу.

17 Вариант: Если они невзлюбили тебя.

18 Имеется в виду древесный кузнечик, водящийся в Греции.

19 Имеется в виду мундир Гаврилы Романовича.

20 Из либретто «Любви к трем апельсинам» Гоцци. Перевод с итальянского.

21 Умираю от жажды около Лафонтена (фр.).

22 Ударение в фамилии Ахматовой поставлено неправильно.

23 Геша, звони, если что.

24 Видел-завидел – плохая рифма.(прим. автора)

25 Видел-завидел – плохая рифма.(прим. автора)

Бульварный роман. Исповедь алкоголика

Бульварный роман

Домашнее

Стихи полубизнесмена

Развенчание любви(навеяно «кошмарным» Трилистником)

Трилистник кошмарныйКошмары

Жанр

Танюше

Романс

Осеннее

Памятник[2]из Горация[3]

Сорняк

Трамвай forever

Гречанке

Быстротечность

Жизнь прозрачна[12]

Чашка

Дань кокетству

Жаль

Низвержение Кибелы

Пьяный скворец

Мать богов

Анекдот

Памятнику на Пушкинской

Лучше поздно, Вячеславушка

Устюжские страданияили Симплегады[14]

Вместо точки

Север

Переживания над Вычегдой

Наташеньке

Ангел

Ветхозаветная мелодия

Демон

Сохнущие грибы

Ленинградский вокзалТрилистник

Другу Женьке(песня с понта)

Бедный Джон

Былина о томе Лермон(т)е, предке Лермонтова

Пролог

Бичуган

Босх с вами

На мотив колыбельной

Без названия

Именины

Отступление(Сказитель)

Детство поэта

Мерзавец

Князь и волынка

Князь и синицы

Синицы и князь

Князь и народ

Князь и его семья

Суд в стольном граде

Metamorphosa prima

Metamorphosa secunda

Его воспоминание

Metamorphosa tertia(Медное зеркало)

Конец

Золотое сечение

Кузнечик[18]

Откровенность

Крестовый валет(Танюше)

Poor yorik & мародер

Стерильность

Псалом без номера

Ворон

Диалектичность буффонадыили Диалектика свинства[20]

Стихи из дворницкой

Розы (рассказ малоизвестного легионера)

Ев. Рейну с сыновней нежностью (1)

Евгению Рейну с сыновней нежностью (2)

К Хельге

ПотеряПамяти Бродского

Незнакомка

Молитва Божьей матери

Героический шмель

Баллада состязания в Москуа

К Евтерпе

РусалкаБаллада

Ленинградский тост

Развенчание любви
(навеяно «кошмарным» Трилистником)

Трилистник кошмарный
Кошмары

Памятник[2]
из Горация[3]

Устюжские страдания
или Симплегады[14]

Ленинградский вокзал
Трилистник

Другу Женьке
(песня с понта)

Отступление
(Сказитель)

Metamorphosa tertia
(Медное зеркало)

Крестовый валет
(Танюше)

Диалектичность буффонады
или Диалектика свинства[20]

Потеря
Памяти Бродского

Русалка
Баллада

Женечке Облачковой
Колыбельная