Книги

Читать онлайн Лиственница бесплатно

Лиственница

Автобиография

Я родился в Москве в 1947 году, а в трёхмесячном возрасте родители перевезли меня в разрушенный после войны город Львов, освобождённый (почти) от немцев и от евреев.

Рос в окруженье польско-украинских детей, с которыми рвал фрукты на чужих участках, швырялся камнями и бегал на соседскую Цитадель собирать патроны, неразорвавшиеся гранаты и ещё подсматривать за проводившими учения красноармейцами. В городе пошаливали бандеровцы, и молодая советская власть была вынуждена вновь истреблять одну часть народа, чтобы другая его часть могла радостно трудиться и не подыхать с голоду.

Первая прочитанная мною книга – «Лис Микита» Ивана Франко. В первой молитве я обращался к боженьке на французском языке и попросил его помиловать неверующих папу, маму и тётю Риту.

В 55 году семья переехала в Молотов. Я заболел холециститом. Город переименовали обратно в Пермь.

Читал Пушкинские сказки, ныне прочно забытый роман Овод и не менее допотопного Майн-Рида. Жюль Верна не любил. Больше всего любил Лермонтова.

В 14 лет написал странное стихотворение1, которое, будучи редактором школьной стенной газеты, в ней же и поместил, за что был на следующий день вызван к директору.

Директор, Софья Владимировна Марципан, грузная дама, с отёчными ногами и задумчивыми глазами профессиональной стукачки, плюхнувшись на стул, спросила меня после некоторого молчания: «Ну что ты такое пишешь Волковыский. Тебе 14 лет, о какой молодости идёт речь. И потом откуда у тебя этот блатной жаргон?»

Дальше её понесло на политику, на «догнать и перегнать Америку», на кукурузу; не забыла подкованная дама упомянуть и Гагарина. Через полчаса, потная и красная, она замолчала также внезапно, как и начала; положила мне свою жирную руку на голову и грустно сказала: «Иди». К чести Софьи Владимировны надо сказать, что о происшествии она моим родителям не сообщила. А кому сообщила, я естественно знать не мог.

Больше стихов не писал. Год. Участвовал, по настоянию родителей, в мат-олимпиадах, а по настоянию марципанши, которая была по совместительству нашей учительницей литературы, читал отрывки из лермонтовского Демона, со сцены районного Дома Культуры.

В 1964 году, по окончании школы, поступал в МГУ на мехмат, не поступил, учился полгода в Перми, а потом в Ташкенте, куда никак не успокаивающаяся семья снова переехала. Начал по новой писать стихи. Писал о пыли, о далёких снежных горах, о летнем зное, о зеленеющих полях и об овечьем сыре. Бойко цокавшие мимо нашего дома по асфальту ослики тоже поражали моё воображение.

В Ташкенте я пережил половое возмужание, первую любовь, получил письмо от Беллы Ахмадулиной, разочаровался в моем кумире Вознесенском, после того как прослушал его бездарные стихи «Помогите Ташкенту», которые он провыл гнусавым голосом в большой университетской аудитории.

Да, землетрясение. Оно многое изменило в моей жизни – нас перевели в Москву, где я и закончил учёбу, в ставшем, наконец, доступном МГУ. В Ташкент больше не вернулся, но сохранил к нему на всю жизнь горькую безоглядную любовь.

В Москве я то сужал, то расширял свой кругозор, научился пить, материться (вслух), танцевать твист; часто влюблялся, иногда хулиганил, а два раза меня даже приводили в милицию; в политике активно не участвовал, скорее всего просто жил, познавая себя и других. Стихи писал мало и плохие; пару раз встречался с Ахмадулиной; продолжал любить Хлебникова и Мандельштама, к Бродскому слишком пылкой симпатией не проникся. Увлекался кино.

По окончании вуза устроился на работу в НИИ АН СССР, под Москвой, где и проработал благополучно десять лет. В Черноголовке, так назывался посёлок городского типа, куда меня закинула судьба, я работал спустя рукава, занимаясь в основном киноклубом и писанием статей о кинематографе; иногда писал стихи, которые зачитывал двум-трём друзьям за чашкой чая. Не печатался и не помышлял о таком деле.

В 1981 году женился и уехал в Швейцарию, где тихонько проживаю до сих пор. Жена умерла. Дочь живёт в NY. Остепенился. Стихов в Швейцарии почти не писал. Два года назад я начал писать прозу. С лета 2012-го переживаю, благодаря (виртуальному) знакомству с замечательными пермскими филологами и необыкновенными людьми Мариной & Владимиром Абашевыми, творческий Ренессанс. Начал снова писать стихи, за которые не стыдно. Все.

Керим Волковыский 10 ноября 2013, Цюрих

Затянувшаяся юность

«От одиночества не спрячусь…»

От одиночества не спрячусь.
Что делать – вовсе не придумаю.
Живу, как Богом мне назначено:
Беспечно, но благоразумно.
Затягиваюсь сигареткой.
В душе надеюсь на удачу.
И сам с собой, как птица в клетке,
О чём-то радостно судачу.

* * * * *

Черноголовка, 1973

«То ли будет в декабре…»

То ли будет в декабре.
Шаг задумчив и чудесен.
В снежной крошке воздух весел,
Лёд таится в серебре.
Пелось утром. Шум в лесу.
След свежей, чем вспышки белки.
Снег слепит. Глаза, как щёлки,
Мнится – не перенесу.
Перенёс. Напротив снег
С ветки сорвался смолистой.
Глухотой отмечен выстрел,
Грузный выстрел снегом в снег.
Но к волнению ресниц
В мелкой суете воздушной
Все остались равнодушны,
Мальчик, вдруг замёрзнув, сник.
Что за мальчик? Снежный вздор,
Сосен рыжие проделки,
Сплошь колючие иголки,
Бестолковый разговор.
О, хитреющий двойник,
Пересохшей палки-ёлки
И обманной белой белки
Неумелый ученик.

* * * * *

Черноголовка, 1971

Простуда

Память моя умерла.
Больно царапает рот
Острый осколок стекла.
Кровь по губе течёт.
Не загустела пока,
Капельку крови слизну
Кончиком языка
И проглочу слюну.
Боже, но как же так?
Рыбка в мутной воде,
Мой путеводный знак,
Исчезла, и быть беде.
Кто-то сюда идёт
По дырочкам потолка.
Что-то произойдёт,
Знаю наверняка.
А может, неясный страх —
Всего лишь мелкий испуг.
И рыбка бьётся в руках —
Жалобный влажный звук.
А что, если переплыв
Этот бездонный день,
Я выживу, полюбив
Мою смешную болезнь.
Тише, быстрей на дно,
В тонкую мякоть сна.
Кто-то чужой давно
Подслушивает у окна.

* * * * *

Черноголовка, 1972

«Тяжёлое расплывчатое солнце…»

Тяжёлое расплывчатое солнце.
Чужое слово – камешек во рту,
Воздушную тревожит немоту.
А день – густой, невероятно сонный.
И если я случайно не усну,
Ленивый пережёвывая полдень,
То мне, наверное, удастся вспомнить
С тобой не проведённую весну.

* * * * *

Черноголовка,1973

Описка

Тёмная важная ласка:
В глубинке осени тихой
Происходит тёплое утро,
Сладкая убылка на устах.
Ах, улыбка! Ну, сонный, глубый,
И людей войлочная прослойка…
Тсс… ты помнишь, как сегодня ночью —
Один? И молоточки фортепьяно.

То не случайная ошибка —
Ведь что ни скажешь – ошибёшься.
Так почему ж всю ночь боишься:
А вдруг отыщется лазейка?

III

Небеет, светло-серый днится,
И вся зелёная страна
В мои вливается глаза —
Kрылом махающая птица.

* * * * *

Черноголовка,1973

«Ласковый голод…»

Ласковый голод
Злую страну съест.
Красное солнце
Горький проглотит дым.
Только и радости
В вечернем озере дум
Едва услыхать
Чей-то беспечный свист.

* * * * *

Москва, 1972

Два стихотворения

Ранка замерзающего неба розовей,
чем самая студёная синь.
На лице у перепуганного мальчишки
губ распускающихся вспыхивает багряный куст.
Чем длиннее строка, тем дышать мне легче,
тем мой голос звучит ровней,
Тем сильнее я тебя помню. И так крепко люблю.

Я пробую спасти оставшееся,
не тронутое жизнью время.
И всё ищу себе пристанище,
как будто Бог мне не дал имени.
Как роза – небо остывающее;
пути к спасению неведомы;
Мои любимые – всякие люди, друзья, товарищи…
Я даже не смею спросить себя, где же вы?

* * * * *

Черноголовка, 1973

Между Остоженкой и Пречистенкой

Посвящается Рае Чернявской

Словно из холодной глубины
Выбираюсь из прозрачной тени,
Обступившей дом или растенье,
Влажным полукругом тишины.
Я сушусь у солнечной стены.
В голубом неясном отдаленье
Звуков золотистые сплетенья,
Как побеги гибкие, нежны.
Переулков ласковые сны,
Светлая безлюдность освещенья
Придают случайному движенью
Прелесть и степенность старины.
Тёмные дворы опоены
Застоялым воздухом забвенья.
И в своём глухом оцепененье
Прошлому торжественно верны.
«Здесь дома на слом обречены», —
В близоруком щурюсь сожаленье,
Но в спокойной ясности прозренья
Брызги слов – лишь капельки слюны.
В ожиданье смерти и весны
Я коплю целебные мгновенья,
Долгие бесцельные круженья
В переулках милой старины.

* * * * *

Москва, 1975

Восточные реминисценции

Очень люблю ребячливое чванство
Стариков, собирающихся у мечети.
Я довольно часто их встречаю,
Если гуляю по утрам.
Может статься, я пройду сегодня
Чуть далее по дороге, чем обычно,
И тогда обязательно случится
Что-нибудь, что изменит мои планы.
Например, пригласят узбеки
На ослике поехать на базар.
Или вдруг тебя я увижу…
Но подумай, кому это нужно?
Так что лучше уж поеду на базар
И куплю себе кисточку винограда.

Не вмешивайся в жизнь цветка —
Разбита синяя тарелка.
Пол в мелких глиняных осколках,
И пыльный привкус на губах.
И тут же началась тоска:
Я понял, как хочу домой,
Где жёлтый зной накапливается с утра,
Пока солнце ещё не вылезло из-за гор.
Хочу туда, где властвует Коран,
А улицы, как я, косноязычны,
Где люди смуглые доверчиво-двуличны,
И минарет нам в утешенье дан.
Туда, где слово тёмное мне горько вяжет рот
И с лихорадкою мешается жара;
Туда, где жизнь – лишь спокойная игра,
А небо в Индию, в Китай, меня зовёт.

III

Рифмую каждое первое слово со вторым.
Правой ладонью закрываю левый глаз
– И не могу удержаться от смеха:
До чего же моя мама делается похожей на китаянку.
Стоило ей каких-то полгода пожить в Самарканде,
Чтобы, приезжая в Москву, говорить: «Ну и дикость!»
Впрочем, всем известно: Средняя Азия – это ворота Китая.

«В крестьянской Грузии дожди»,
– сказала бы Юнна Мориц,
а я вместо этого иду себе в серные бани,
смотрю как в переулке таксист раздавил курицу
и как свистят разъярённые курды,
как топят туристов в Куре деловитые горожане; .
я пробираюсь на рынок,
пропахший перцем тмином лакрицей и хмели-сунели;
пробую на вкус хурму орехи чурчхелу и спелые каштаны;
болтаю с продавцами на их тарабарском наречье;
и пока созревает вино моё в глубоких кувшинах
изображаю водопад в саду,
справа по выходу из тоннеля…
но никогда мне не стать красавицей Маргаритой.

Мораль чужого языка
Темна и необыкновенна,
Не потому ль столь благосклонна
Ко мне внезапная тоска?
И хоть я знаю как мне быть
С толпой навязчивых видений,
Лишь детством уязвлённый гений
Осмелится так поступить.
Забросив всё, он вдруг начнёт
Изучать небо над Самаркандом,
А ночью по звёздам без труда отыщет
Путь, ведущий к развалинам Гур-Эмира…
Ведь и поныне на всей земле нет города краше,
Богаче и величественнее столицы Тимура.
Судите сами: тысячи туристов
Толпятся на ладонях гостеприимного Регистана.

Выброшу краски из плоской жестянки
такой акварельной.
За змеем воздушным помчусь
и повисну на проводах.
Ах, мне не хватает дыма и глины Ташкента,
необъятного неба его и пустой пиалушки в руках.

* * * * *

Тбилиси – Москва – Ташкент, 1975/1980

Чужая речь

Нас музыка от гибели спасёт.
Так мнится, но, увы, надежда тщетна.
Рассеянное небо безответно,
И тишина над облаком плывёт.
За лесом тает день. Стремится лист
К земле. О, терпкое безмолвье.
Чу! сумерки стоят у изголовья,
И, засыпая, слышу тонкий свист.
Но не пойму – кто там скребётся в дверь:
Гость италийский, мышь или блудница?
Иль это сон златой по мне струится,
А грудь сдавил мохнатой лапой зверь?
Слабеет время, и чужая речь
Беспомощному горлу неподвластна.
Немыслимейший изо всех соблазнов,
Но в немоте я обречён стареть.
В каморке тесной, вдалеке от тех
Просторов нежных, горячо любимых,
Гор азиатских, неба и пустыни,
А в памяти последний меркнет свет.
И всё-таки узнать бы я хотел:
Где Родина? Где довелось родиться,
Где дух мой ныне жалобно томится,
Иль там, где тело обретает свой предел…

* * * * *

Черноголовка, 1976

«В феврале начинается весна…»

Посвящается Юре Полякову

В феврале начинается весна.
Воздух делается чистым и прозрачным.
И высокий приветливый день
до краёв наполняется солнцем.
Всё это сообщает прогулкам
неизъяснимое и ласковое очарованье.
И казалось бы, всё прекрасно. Однако,
то ли размах предстоящей работы,
то ли предчувствие перемен
и собственная непричастность —
что-то мешает мне по-настоящему наслаждаться…
Нет, правда! Раньше я любил весну как-то лучше.
Всегда связывал её с весной в Италии,
с воспоминаниями детства,
Чего-то ждал, смутно надеялся, радовался жизни…
…
Неужели я всё дальше отхожу от Бога,
и время необратимо?

* * * * *

Черноголовка, 1974

«Хочу говорить только простые слова…»

Хочу говорить только простые слова,
Хочу жить один
и ни с кем не знаться.
А потом ещё куда-нибудь уехать,
Так, чтоб было лето,
и я мог спокойно гулять по дороге.
Неподалёку располагается лес.
Близится вечер; и совсем не жарко.
Но пока я иду,
на потемневшем небе проступает месяц,
и я нехотя поворачиваю обратно.

* * * * *

Черноголовка, 1973

Цикл

Охотник день-деньской. Длинноты – чудеса.
Но всё же палочка моя волшебная:
Щербинка. Солнышко. Прослушанная тишь.

Слово скажешь, и хочется спать.
Шорох уличный, вспыхнув, затих.
К поперечной прохладе приник
Мальчик. Мальчик моей наилюбимой мечты.

III

И я помню просторную степь
В летнем окошке моего тела.
Так уж случилось, что я очень разросся,
И вот удивлённо вслушиваюсь:
Там, в бескрайних просторах,
шелестит ковыль
темнеет воздух,
шелковистые гривы ветер колышет —
идут кобылицы.

Я иногда люблю короткую строку;
Всегда обожаю длинную, неправдоподобно длинную, и ещё длинней.
А нормальная средняя строка – мне попросту никогда не удавалась.

* * * * *

Черноголовка, 1974

«Тревога, иволга, трава…»

Тревога, иволга, трава —
тропинка тройственного узнаванья.
Найди себе любимые слова,
говори их едва-едва,
словно какое-то чудесное заклинанье.
Ведь чем запутанней повествованья нить,
тем оно таинственнее и нежнее…
и если кто-то там станет бубнить,
дескать, в смысл сокровенный он не проник, —
то о таком никто и не пожалеет.
Я сам ужасно мучаюсь строкой:
«ядовитая прелесть прошедших времён»,
но для моих стихов этот размер уже чужой;
скорее захлебнусь одиночества ржавою водой,
но не хочу совсем никаких перемен.

* * * * *

Черноголовка, 1975

«Смотрящийся со стороны…»

Смотрящийся со стороны.
Оплывающие зеркала темны.
Всё та же мелодия моей вины
Под небом пасмурной страны.
Но окончанием зимы —
Воздушный змей. И путь размыт.
Весна нежностью мутит умы,
А страх отброшен и позабыт.
И хоть мы рождены впотьмах,
Не мешало бы выглянуть на свет,
Где в серебристых, островерхих тополях
Уже хозяйничает тёплый ветер.
Где чёрный, промокший на холоде урюк
Вдруг взял, да и выбросил цветочков горсть,
А строгое соседство снежных гор
Нам утром приоткрылось вдруг.
Где детский разноцветный гам
Воздушным змеем на верёвочке живёт,
И когда дождик глиняный идёт
Небо плоское так и льнёт к домам.
Смотрящийся со стороны…
Последний скрежетнул трамвай.
Собак не утихает громкий лай,
Солёными слезами глаза полны…

* * * * *

Ташкент 1974

«Источник тёмной красоты…»

Источник тёмной красоты —
Внимающие мне два зрачка;
Я словно прикоснулся невзначай
Небесной и округлой пустоты.
Или в самом небе утонул:
Не переставая, дрожит ласточка моего языка.
Ступенька тучи страшно высока,
А в воздухе разлит какой-то смутный гул.
Неправда! Всё лишь тщетные мечты.
Куда ни кинься —
Страх встречает у ворот.
Рыданием свело опухший рот.
Но почему же умирать тогда не хочешь ты?
Пространство солнечного луча —
Мне служит утешением от невзгод,
А ночью мотыльков слепой полёт,
Да вербы за окном оплывшая свеча.
Христос воскресе!
Ах, правда, ведь воскрес Христос.
Для поцелуя всякая подставляется щека.
В моей руке на мгновенье задержалась твоя рука,
И удивленье язычком пламени к небу поднялось.

* * * * *

Ташкент 1974

«И от того, как я тебя люблю…»

И от того, как я тебя люблю,
Мне кажется, мой пульс – синица.
И вот мне снится торжествующий сон,
И ожог по всей руке
всё горячеет.
О господи!
Что?
Что?
Не слышу…

* * * * *

Ташкент, 1974

«Сладковатый привкус лицемерья…»

Сладковатый привкус лицемерья
Я, размечтавшись, задеваю твою ладонь.
То и дело дождь; октябрь; воронье время.
Но никак что-то не погаснет в небе огонь.
И берёза фиолетовая вечереет.
О, берега облачных горизонтальных пустынь.
Мы ходим почти что семимильными шагами,
Но всё ещё не погаснет в небе огонь.

* * * * *

Ташкент 1974

«Не плачется больше – слеза…»

Не плачется больше – слеза,
как льдинка, висит на щеке,
но танец моей прогулки
бессмысленен… и чудес…
Вот ведь слова не договорю,
а брошусь к тебе волчком.
Эх, да что там ещё говорить:
наша жизнь – нарисованный смех.

* * * * *

Черноголовка 1975

«Сколь быстро убывает день…»

Сколь быстро убывает день.
Так лист сухой, огнём объятый,
Горит, но запах горьковатый
Таится в воздухе весь день.
А в сумерках глубоких тень
По-над землёй бесшумно мчится.
Что это? Облако иль птица
Отбрасывает эту тень.
Раздумье возбуждает лень.
Я долго жду, когда же месяц
Свой рог мне на окно подвесит,
Но выглянуть в окошко – лень.
Всё разом сгинуло меж тем
Во тьме чернильной и печальной.
Ночная темнота хрустальна,
Но столь надёжна вместе с тем.

* * * * *

Черноголовка, 1974

«Настаивается тишина на чём?..»

Настаивается тишина на чём?..
на тик-таканье часов,
на голосе мальчишечьем трубы
(и солнышку – медяшку за труды) —
смешливое сплетенье голосов…
Я жизнью пожертвовать готов
за песенку, что миг всего живёт,
но дарит радостью —
а большего не надо,
да горсткой тёмного сухого винограда
облагодетельствовать приоткрытый рот.
Мелодия, как кисточка, живёт —
Сухого пыльного слепого винограда.
И для меня мученье и отрада,
В пространстве вечереющего сада
Искать тропинку, что к тебе ведёт.

* * * * *

Черноголовка, 1976

«Насыплет полную корзиночку зима…»

Насыплет полную корзиночку зима.
В лесу тропинка – белое на белом,
на белом-белом и пушистом – вьётся,
аукайся, никто не отзовётся,
и тихо-тихо. В тёплых шубах ёлки.
Чу! брызнул след бесстыжей белки.
Что белка – ты прошла в своей дублёнке,
упрямо с каждым шагом хорошея.
Я оступаюсь, падаю, смелею,
глаз, рвущихся вослед, поднять не смею,
в сугроб ныряю, прячусь, как умею,
и не дышу… А похоть сводит рот.
Во мне хорёк безумия живёт.
Ах, нет зубастей и коварней зверя.

* * * * *

Черноголовка, 1977

Памяти Лермонтова

Тёмно-синее небо ночью.
Чуть клубятся облака.
Звёзд колючие комочки
В мутной струйке молока.
Вот и вышел я на дорогу,
Холодно… и ни следа.
Видно, путь обратный к Богу
Мне заказан навсегда.

Оглянулся назад – пустота.
А вперёд и взглянуть не решаюсь.
Высоко надо мною звезда,
Под которой я молча скитаюсь.
Жизнь бессмысленна. Гибнет цветок.
В пошлой истине – детская прелесть.
И солёной слезы уголёк
Разбавляет строфы неумелость.
Но пока ночь сменяется днём,
Солнце всходит и снова садится,
Воздух пахнет землёй и дождём,
Кровь тихонько по жилам струится…
Пусть огромна беда, словно бык,
Красноглаза, косит без разбора.
Буду помнить лишь сладостный миг
Моего золотого позора.

Черноголовка, 1975/78

Смятение

«И вдруг, когда коснулась ночь…»

И вдруг, когда коснулась ночь
Моей души, уставшей звать на помощь,
И вдохновенье побежало прочь,
Как Золушка, отстукивая полночь.
Я услыхал тот незабвенный звук,
Незамутнённый, дивный, сокровенный.
Лишь на мгновенье он обжёг мне слух,
Но приоткрыл окраины вселенной.
И, всё забыв, я всё узнал опять.
И на губах затрепетало слово:
В чужих одеждах, стёртое, как знать.
Как блудный сын… Ну я не знаю… Снова.

* * * * *

Черноголовка, 1980

Цикл

Но когда чудеса в решете
раздаются с подарками, даром!
Но когда через солнце в глаза
опускается день в декабре!
И когда замерзает слеза —
на щеке,
а река протекает.
Начинается праздник души —
голубая пушистая ель.
Я хочу этот солнечный мир
научиться торжественно славить,
потому что так мало теперь
мне осталось, мне нужно опять.
Только, Боже, пойми и услышь,
и надежду дайте мне, люди,
что я буду для вас говорить.
Танцевать. Удивляться. И петь.
Начинается день в декабре —
толстостенным мохнатым узором
и грядёт напролом, напрямик:
через солнце,
мороз
В декабре…

День подкрашен слезой акварельной,
Ночь чернее, чем банка чернил.
И обидеть тебя недоверьем
Мне не хватит ни духу, ни сил.
За рекой тяжелеют сугробы,
Недовольно топорщится лес,
Но, упрямый и крутолобый,
Путь мой рвётся в сиянье небес.
Чем отметить такое смешенье
Обстоятельств, свидетельств и дат,
Пастернаком моё увлеченье,
Или просто всё сыплю подряд?
Всё чужое возьму без оглядки,
Всё своё разбазарю внаём,
Лишь бы с небом, играющим в прятки,
Мне остаться навеки вдвоём

* * * * *

Москва-Черноголовка, 1979

Восточный цикл

Нет горечи мудрей и совершенней,
Чем горечь та, что в зёрнышке таится.
Арабский город. Зной. Пустыня. Мекка.
Нет горечи целительней и слаще,
Чем горечь слёз, на вкус таких солёных.
Любимый мой. Эллада. Эвридика.
Нет горечи погибельней и горше,
Чем горечь смерти – тайное влеченье.
Германия. Безумие. Лисица.
Но горечь есть —
О, краешек свирели!
Голубка нежная. Рыданье и спасенье.
Звезда на небе. Ветра дуновенье.
Пастушья речь. Младенец в колыбели.

Настигает стрела птицу в полёте.
Вдоль ущелья стремглав проносится эхо.
Там вдали каменеет аул вечерний.
На дороге пыль: гонят с пастбища стадо.
Чаша озера, опрокинувшись, солнца костёр гасит.
Наша речь течёт покойно и величаво.
Хочешь – протяни руку – наберёшь звёзд полные горсти,
Под зелёным небом спишь, названный брат вселенной.
… Что же делать, если земля мне дороже человека;
Если родное небо заставляет глаза и сердце плакать;
Если раскалённый воздух пьянит, как арак2 голубоглазый.
А для всей ненависти лишь одно направление знаю – Рoссия

III

Как юноша, повергнутый в пучину,
Как одинокий камушек в оправе,
Слов истинных произнести не вправе,
Я только молча, незаметно сгину.
Как бедуин, лишённый иноходца,
Как горная река на переправе,
Слов истинных произнести не вправе,
Я таю, как звезда на дне колодца.
Слов истинных произнести не вправе.
И тщетно я тяну навстречу руку.
Где силы взять осилить эту муку?
Как «тишину мне замолчать заставить»?
Хоть рот зажми – всё вырвется: хочу я!
О, искушенье, что страшнее ада;
Безумие таится в толще взгляда,
Ужели, боже, только смерть врачует?
Начало сложено. Конец куда-то спрятан,
Притихло слово, прикусивши жало.
Луна острей турецкого кинжала,
А неба край подчищен и заплатан.

О Исрафил, Мой брат!
Мой кровный брат! Солёный
Нас поцелуй соединил с тобой —
Для жизни? Для смерти?
Иль то насмешка жестокой и безжалостной судьбы?
Хотя любил же сын Латоны – Гиацинта,
Но счастлив не был, ибо был бессмертен.
Я – смертен, но надеяться не смею:
Язык цветов мне сладок, но неведом,
И далеко твой край пурпурно-алый.

* * * * *

Ташкент / Черноголовка, 1978/80

Два стихотворения

Не больше золота в монетке,
Не дальше краешка небес,
А что – не знаю: иней ветки
Подразукрасил наконец.
И это – славное начало
Зимы, надежды и тепла.
Не потому ль всегда венчает
Покой угрюмые дела.
Прекрасна Генделя соната,
Чудесны музыка воды
И след, слегка замысловатый,
В колодце спрятанной звезды.
Вот так бы жить, и жить беспечно,
Неподалёку от людей.
И сказкой жизни быстротечной
Дурачить маленьких детей.

Бродяжит день голубоглазый,
Он держит льдинку за щекой.
Вот так и мне – суметь бы разом
Обресть надежду и покой.
Смешать доверье с недоверьем,
Людей вокруг пересчитать
И, сказку рассказав деревьям,
Всю жизнь по-новому начать.

* * * * *

Черноголовка, 1979

«Мне разрешили ночь посторожить…»

Мне разрешили ночь посторожить.
Царицу Ночь, или же Ночь царевну?
Не знаю. Глаз не смею я сомкнуть,
И сыплю соль на тлеющую ранку.
Где Горбунок мой верный? Где Жар-птица?
Где рыба-кит, и где Царевна-Лебедь?
Как некрасиво написанье слова «лебедь»,
И как же на воде она прекрасна.
Нет! Я не в силах разрешить задачу:
В чём суть отличья слова от предмета
Им обозначенного. Так и буду путать
Всю жизнь, как в детстве: Пушкина и белку.

* * * * *

Черноголовка, 1980

Цикл I. Любовь земная

Сплю – не сплю, и живу – неживой,
В закоулках глиняной стужи.
Только ночью себя обнаружу,
Замышляющим встречу с тобой.
Встречу, как же. Погибель! Побег!
Похищенья просторное иго.
Разорвётся внезапно и дико
Выход мой – узкоглазый набег.
Только миг, только вскрик – о, успеть,
О скорее всей кровью излиться…
И уже пронеслась кобылица,
Поглотивши бескрайнюю степь.
Только миг – тишина и покой,
В белой чашке – кофейная гуща.
Я в молчанье, как в воду опущен,
И прекрасный вымысел мой —
Мне заказан. Дверь скрипнет со сна.
Лёд стекла прозвякает тонко.
Время тикает зябко и томно,
И тоска – как глухая стена.
Слишком хрупкой сказалась мечта,
Лишь её прикоснулась удача,
Чёткой тушью едва обознача…
Что – не знаю. Провал. Темнота.
Сон проходит, смешлив и щемящ.
Словно луч. В индевелом оконце
Проплывает заезжее солнце:
Холодины царственный хрящ.

Я к тебе подбираюсь тайком,
Словно в детстве – затеяли в прятки:
Отыскать, опознать, а потом,
Что есть духу нестись без оглядки.
Что есть мочи – о, лишь бы успеть.
Для чего? Это тайна азарта.
А уже приготовилась смерть,
Выбирая себе кандидата.
Нам пока неизвестно о том —
Сколько дня впереди – столько жизни,
И пространство – высокий наш дом,
И любовь наша – верность отчизне.
О, спартанский рожок Кузьмина,
Виноградное солнце Верлена.
Нам всем прошлым богатством дана
В руки тяжесть сладчайшего плена.
Время что – карамелька во рту,
Сводит скулы прохладная мята.
Но в его заповедном саду
Навсегда сохранилась та дата —
Нашей встречи. Песчаный обрыв.
Дальше солнце и море, а выше —
Только то, что едва ощутив,
Никогда и нигде не услышишь.
Расстояние жжётся, как дым —
Оттого неясны очертанья.
Уж не знаю, наверно, шестым
Чувством чую восторг узнаванья,
Обретенья, надежды, труда,
Новой веры и нового смысла. …
И простор говорлив, как вода,
И звезда над простором повисла.

III

Слышу любимого голос и знаю —
Он где-то сейчас обо мне вспоминает.
Неправда.
Такая беда пролегла между нами —
Как пропасть.
Вовеки её не осилить,
Как ни старайся.
И всё же слышу, слышу
Любимого голос.
О боже мой! Где ты?
А в небе глубоком облачко тихо пасётся.
Как странно.

Я не увижу слов,
которые ты мне скажешь.
Меня не коснётся речи твоей
солёное причитанье.
Я сойду с ума,
так и не дождавшись твоей улыбки…
Но, как и тысячу лет тому,
ведут к морю коней ахейские мужи,
И тела их пахнут солнцем, мускусом и потом.
Ах, если б эти горы не поросли лесом!
слабеет разум.

Я разговаривал с кем-то —
не помню, с кем точно.
Как вдруг его увидал,
в отдаленье стоящим.
О Менелай!
Муж, пастухом уязвлённый,
Вновь я с тобою плыву
к берегам белокаменной Трои.

Саше Колоту

Март неба моего – окраина души.
Снега чернеют, пухнут, стынут, мчатся.
Вот-вот всё сызнова должно начаться.
А дни так окаянно хороши.
Незамутнённый возникает звук.
Вскипает воздух в синеве стакана.
Господне имя – алчущая рана,
И не могу – захватывает дух.
Вот так мой ангел и моя судьба,
Моя погибель и моё спасенье —
Так и живём, моей души изба, —
Вместилище безмерного мгновенья.

VII

За что мне это? На пороге страха,
В колодках стужи,
В окоёме зла
Такое счастье выпало с размаху.
А жизнь его осилить не смогла.

VIII

Саше Колоту

Non temer amato bene,
Звук воскрес, и жизнь пропала.
А ему и горя мало —
Знай себе шумит на сцене.
Знай себе живёт беспечно:
Вор, лгунишка, подмастерье,
Чьим-то облечён доверьем,
Чьей-то милостью отмечен.
Что любовь – вода из ранки,
Голубого голубее.
Только взгляд слегка алеет
В темпе нежной перебранки.
Кто-то пробует вмешаться:
Ба, дружище, стоит, право…
Всем нам сладок вкус отравы,
Всем нам хочется казаться,
Всем нам суждено влюбиться
В след звезды зеленоглазой,
Вдаль уехать. Возвратиться.
Это – времени проказы,
Это – жизни пересмешки
Или астма проживанья:
Белка щёлкает орешки,
Пушкин радует сознанье.
Ночь течёт. Вода и ковшик.
Уж поют «Христос воскресе».
Звёзды гаснут в поднебесье,
И слепой глядит в окошко.

О, апрель мой! Моё холодное детство!
Зелёное небо и звезда предвечерняя.
Так много счастья, что некуда деться,
И жизни так много – но всё лишь наверное.
Ничего не ведаю ни о себе, ни о товарищах.
Улицы пустеют – и я властелин окраин,
Радостный, безудержный, всепрощающий,
Или этой ночью я безнадёжно отравлен…
…
Сейчас пора умирать, и октябрь, и не хватает света.
И слепыми глазами вижу так мало, а то и того хуже.
Правда, синевой твоего взгляда душа согрета,
И путь означен. Только он всё уже… уже…

* * * * *

Москва – Черноголовка, январь – май 1979

Цикл II. Любовь небесная

Марианне Бусуёк

Так мы пишем, так пляшем, так ждём,
Так зовём, так себе отвечаем.
Так, гуляя под звёздным дождём,
След от следа в воде отличаем.
Так сидим вечера напролёт,
Так друг друга чудесно лелеем,
Так молчим, угадав наперёд,
Те слова, что сказать не сумеем.
Ну а ночь – холодней черноты,
Луч надежды – всё тоньше и тоньше,
Но уверенный взгляд с высоты
Устремил наш невидимый Кормчий.
И пускай пробегают века,
И пускай плесневеет отвага,
Лишь бы только писала рука
И перу подчинялась бумага.
Лишь бы только трёхцветный мой стих,
Словно пламя весёлое, вскинул,
Лишь бы только, волнение скрыв,
Дух воскресший меня не покинул.
Всё другое придёт и уйдёт.
Жизнь и Смерть – как собака и кошка,
Ну их… слышишь, как дивно поёт
Чей-то голос, усталый немножко.

Нас дом пустой отпустит восвояси,
Весна назначит влажные прогулки.
По улицам, оттаявшим и гулким,
По воздуху, и дальше – без препятствий.
По темноте, до света, вдоль деревьев,
Когда, стараясь, тени не касаться,
Мы ни за что не станем разбираться
В тревоге юной и в надежде древней.
Когда в пределах зыблемого храма
Мы, не сказав бессмысленного слова,
Лишь разобьём чугунную основу —
Стыда щемящего и шёпотного срама.
И так могло бы долго продолжаться —
До петухов, и до Страстной, и дале…
Когда бы мы не ведали, не знали,
Что нам за всё придётся расквитаться.
Что нам за всё придётся расплатиться
Всей кровью красной и всей кровью синей.
Так гибнет цвет, лишённый чётких линий.
И вот поэтому нам должно возвращаться…

III

Мы ночью вылетим в окошко,
при этом чуть не поперхнувшись
от радости и возбужденья;
а у меня к тому же уши
засветятся, как две редиски.
«Эй Вы, оденьтесь потеплее!» —
нам снизу закричит прохожий,
гуляющий зачем-то ночью
и проявляющий заботу,
не там, не к тем, и не по делу…
пусть попадает под трамвай.
А мы уже летим над Нилом,
как мандельштамовские пчёлки,
И говорим бог весть о чём…

Я никогда не смогу больше обманывать, или говорить неправду.
Тем более не сумею вылепить из пластилина спелую грушу.
Уверен, что никогда не отыщу Китайскую стену в славном городе Красномосковске.
Помню только, что летом сюда приезжал чилийский писатель Хосе Доноссо.
Лето давно кончилось, а новое ещё не наступило.
У Пети Новогиреева в саду чернеют шикарные липы.
Ах, Москва, ты и впрямь замечательный город!
По всей земле идёт перекличка
твоих трамвайных звоночков.

Я знаю, где растёт крапива!
И мы отправимся в поход
По улице такой счастливой,
А может быть, наоборот.
За поворотом сразу речка,
И лес, и облако, и луг.
Сплошь пастернаковские свечки
И мандельштамовский испуг.
Сплошь запахов столпотворенье
И птиц бесценный пересвист,
Как будто всё пришло в движенье,
А небо чуточку косит.
Своим чудесным белым платьем
Ты привлекаешь мошкару.
И нет чудеснее занятья,
Чем злить прохладою жару.
Что ж, восстановим ход событий,
Пока не разыгралась тьма,
Пока не в силах позабыть я
Игру и шалости ума.
Пока я не нашёл Жар-птицы
То злополучное перо,
Что дуракам счастливым снится,
И от которого светло.
Пока папашу-графомана
И графомана-сорванца
Ждёт земляничная поляна,
Не открываясь до конца.

Нас ветер вынесет к Дунаю,
Нам просигналит пароход,
Когда к его стальному краю
Волна нас ласково прибьёт.
Мы поприветствуем команду,
Ступив торжественно на борт,
И сразу всё пойдёт как надо,
А может быть, наоборот.
Сбегутся чудеса из сказок,
Доселе незнакомых нам,
Без надоедливых подсказок
Путь обозначит капитан.
Ты скажешь: «Я хочу колечко»,
Прикажешь: «Подари коня».
Я полюблю твоё наречье,
И Бог помилует меня.
Но всё произойдёт нескоро,
Хотя должно случиться вдруг.
О, лишь бы лезвием укора
Ты мой не повредила слух.
Осталось потерпеть немного
И чёрный холод переждать,
И русской слякоти в дорогу
Кулак надменно показать.

VII

Я уже собирался уехать,
или куда-то уйти (впрочем, это не важно),
когда взгляд мой упал на красную розу.
И это был глубокий полдень,
пустынный дом,
голубое небо.
Как полюбил я марта
белый снег и синее небо;
холод на окраине дня
и жаркое солнце полдня…
красную розу в чистом стакане
и смущённый шорох людей: их нету!
Таинство мира, мудрость Бога —
всё сосредоточилось вдруг
в этом пустынном полдне…
О слёзы на глазах!
Так, печально ликую, оттого, что
тебя нет,
и ты есть,
и это всё вместе
тебе незаметный подарок.

VIII

Я опускаю фразы кончиками в воду.
И они стоят себе, слегка покачиваясь.
Тяжёлые белые хризантемы
в белой фарфоровой вазе.

Наверное, и впрямь
что-то необыкновенное приключилось,
Если сырым, стылым мартом
распускаются повсюду ромашки.
Сыплет снег, нечего есть,
на лицах и улицах – копоть.
А тут, нате вам, – цветы,
да ещё какие!

В этой вазе хранился нектар.
В этом доме творилась любовь.
В чистых стёклах теснился пожар.
Выкипала ненужная кровь.
На какой ни взгляни здесь предмет,
На какой ни нацелься наряд,
Только тронь – обжигающий свет
Всё зальёт… но не зря говорят,
Что весна и разлука – в родстве,
Что покой – это юность конца.
Слышишь – зной пробудился в листве,
И надежда сбегает с лица.

Не покидай меня!
Ты слышишь,
как просит улица пощады,
как просят за меня деревья,
чуть тронувшегося белизной цветочной сада;
как безразличие прохожих
само тебя так хмуро просит:
Не покидай!
Но сам я не прошу.
Ибо разлуки звук ценнее,
таинственней
и безупречней…
Так звезда
на густо-синем дельфтском небосклоне
мерцавшая,
в колодце гулком и глубоком моей души
вдруг отразилась.

* * * * *

Москва-Черноголовка, февраль-июнь 1980

Размышления о дружбе Верлена и Рембо

Il est mort mon péché radieux.
P. Verlain3

Я ношу немецкий колпак и испанские боты,
живу в двадцатом столетии, пишу при искусственном свете.
Терпеть не могу импрессионистов с их юмором аляповатым…
Hо почему эти двое больше никогда не повстречались?
На берегу парохода веселятся последние хиппи,
в русской стране объединяют медведя и олимпиаду;
я закрываю рот рукой и не могу удержать рыданья…
Почему он так написал, этот старик проклятый?
Разве мало ему того, что солнце остановилось в небе,
и что Рона вышла из берегов и затопила Сону,
И что даже Гитлер топтал своим сапогом
виноградную пашню?
Ах, но если б они не повстречались, зачем бы мы тогда жили!

* * * * *

Июнь 1980

«О, тёмный Дон Хуан Моцàрта!..»

О, тёмный Дон Хуан Моцàрта!
Где нежный дьявол – донна Анна,
Чарует всех своим сопрано.
А жизнь – проигранная карта.
О светозарный бас Зарастро!
Он победит царицу Ночи.
Добро воистину прекрасно…
А над Моцàртом смерть хлопочет.
Не так ли наш безумный гений,
Всю жизнь воюя с Катериной,
Лишь перед смертью смог отринуть
Ложь обольстительных видений.
И голосом, уже не здешним,
Сказать целительное Слово.
Его за то лишили славы,
А нас – спасительной надежды.

* * * * *

Москва, 1980

Мы говорим на склоне лет

… И забываем без труда,
Что все мы в детстве ближе к смерти,
Чем в наши зрелые года.
О.М.

Мы говорим на склоне лет
О чём-то важном и случайном,
О будничном и чрезвычайном,
О том, что было, и что нет;
О том, что ожидает нас,
Что ожидает тех, кто после
Придёт, или пришёл сейчас
И подхватил упавший посох.
Мы делаем на склоне лет
Уже лишь то, что в наших силах.
Поступки добрые и злые
Равно наш отмечают след.
Но вот чем дольше я живу,
Тем тягостнее ноет рана:
По времени, когда всё рано,
Когда всё: вырастешь – скажу.
Когда всё – горе и восторг,
Все чувства в стиле итальянском,
И глупость пенится шампанским,
И нескончаем разговор.
Когда вся мудрость – красота,
Когда вся нежность – в безразличье.
И жизнь – подарок непривычный,
И смерть – привычная игра.

* * * * *

Москва, 1980

Дерево – я!

Синий свет на заре соловьиной,
Синий свет у подножья холма.
День растёт, как подарок любимый
И как нежная прихоть ума.
Я живу на земле запоздалой,
На своей, на чужой, на ничьей…
И всего-то мне нужно так мало —
Этих синих заполненных дней.
Нужно всё уложить на дорогу,
Всех припомнить и всех обождать.
И с душою, открытою Богу,
Новый путь потихоньку начать.

И я, наверно, деревом живу —
Всё ближе к небу, и всё больше жизни.
А где-то там шумит чужая зрелость,
Мешаясь с соком, образуя кольца…
Я простираю руки из ветвей,
В порыве нежности, почти равняясь с утром,
Я столько знаю ласковых людей,
Но мне от них и нежности не надо…
О, только не хватало дровосека.

III

Двенадцать лет я, словно некий Феникс,
Из пепла и соплей надежд разбитых
Вставал, отряхивался, вновь стремился вдаль.
И верил, верил… а теперь устал.
Душа моя замкнулась в безразличье,
Румянец Время вылакало. Пёс!
Гиена злобная! Но даже злюсь бессильно,
С себя, как с дерева – кору, сдираю кожу.
А только кровь засохла и не льётся…
И небо надо мною опустело.

* * * * *

Черноголовка, 1980

К отъезду

Как не хочу я уезжать,
Но Время гневаться изволит.
Я по нему съезжаю в яму,
Не страшно мне – темно и горько.
Прощаюсь с речью – не с людьми,
Переминаясь виновато:
Всегда ведь прав несправедливый,
И торжествует только он.
А день – как воробей в руке,
А сердце – шире поднебесья.
Здесь даже баховский рожок
Со мной по-русски говорил.
И я, который умер днесь,
Не объявлюсь для новой жизни.
Исчерпана моя основа…
Так неба тающего месть не объясняется. Увы!

И вот ко мне являться стали сны.
Стеклянные, наполненные болью,
По очереди: цвет, и боль и люди.
Но главное мученье – это речь.
Я не потел, не вскрикивал, не выл,
А просыпался тихо и угрюмо
В час медленного бархатного утра.
Мороза не было. А снег всё шёл и шёл.
Ну что такое? День растёт, как гриб,
В кошмаре белом. Брызжут червяками
Друзья, знакомые, случайные машины,
Я всё жую, не в силах проглотить.
И всё отчаянней пытаюсь что-то вспомнить,
Необходимое, почти как расставанье,
Почти как валенок:
уютный, тёплый, сонный,
Почти… ну лезет же такая чушь.

III

Уезжать – умирать во сне (ребёнка).
Уезжать – разыгрывать медленное самоубийство.
За ветки руками уцепиться обеими, за воздух.
В землю обескровленным ртом жадно вгрызаться солёным.
Ну кто же там, кто тащит меня – прозрачная пропасть.

Я с каждым словом отдельно прощаюсь.
Реву, целую, не могу от него оторваться.
Как пёс с мячиком, с каждым из них играю.
И всё поверить не в силах, что это так, навсегда. Насовсем.
Ведь речь для меня – это воздух.

Запрещено промедленье.
Догорают свечки последних минут.
Чёрная церковь в Загорске:
За мною по снегу идут.
Глядь, уже нету стены.
Гуляет и свищет ветер.
Не замёрзла ль моя река?
Но вода в ней – солонее нет.
Подожди, это слово – обман.
Каждый миг, как терновник, остёр.
Я лягушкой прыгну в карман,
И умчи меня за тысячи вёрст.

* * * * *

Ноябрь 1980

«Есть Африка – и слово и страна…»

Есть Африка – и слово и страна.
Есть Гималаи – чудное названье.
Есть – золото, и есть – голубизна,
И просто жить – чудесное призванье.
В моей душе гуляет паровоз,
Трава растёт, и праздники бывают.
Торгуют бабы барахлом вразнос
И ворожбою тесто донимают.
Там много смеха, плача, беготни,
Блестящих камешков, и копоти, и пыли.
Для тех, кто посерьёзней, – бьёт родник,
Но вымысел всегда надёжней были.
Скорей заманчивей. Ах, чудо в решете!
Ах, луковое счастье на окошке!
Скорее в путь. Плевать, коль быть беде
И соль просыпалась, – всё это понарошку.
…
Я – одинокий ручеёк в песке,
Я – тать в ночи, такой густой и зрячей;
Я, в полдень – звук неслышимого плача.
Я – карандаш отточенный в руке.
Я – незаметный стебелёк в траве,
Я – мальчик в человеческой пустыне,
Я – песенка, что позабыта ныне,
Я – солнца луч, забившийся в листве.
…
Есть Африка – и слово и страна,
Есть Гималаи – чудное названье.
Ребёнок крутит глобус допоздна,
Не ведая, сколь гибельно познанье.

* * * * *

Черноголовка, 1980

Новое место жительства

«Не понимаю, что произошло…»

Ты спрашиваешь, кто там вдалеке
Мешает тишину тяжёлой ложкой?

Не понимаю, что произошло:
Вдруг вспыхнуло оконное стекло.
И влажной ночи пуховая шаль
Развеялась, и обнажилась даль.
Я осторожно вышел на крыльцо,
В морозный воздух окунул лицо:
Чернеют липы, воткнутые в снег.
И в мире только я есть человек.

* * * * *

1982 Bern

«День вышел за пределы бытия…»

День вышел за пределы бытия.
Сломался ствол быстротекущей жизни.
Но воссияла аура моя,
И распахнулось небо над отчизной.
И вновь возник тот тёмно-красный звук —
Острей кинжала и нежнее ткани.
Разбилось сердце, выпавши из рук.
Но жив был тот, кто это знал заранее.

* * * * *

1982 Bern

«Пристанут горе и беда…»

Пристанут горе и беда —
Дорога поведёт к обрыву,
Туда, где тёмная вода
Струится с шумом молчаливым.
Туда, где чайки вперебой
С волной плетут галдёж проворный.
Где пахнет нежностью болотной,
И влажен лиственный покой.
Туда, где время без следа
Растаяло с дымком счастливым.
И вот – не горе, не беда,
А лишь дорога над обрывом.

* * * * *

1983 Bern

«Там, где собор – там умирает день…»

Там, где собор – там умирает день.
Там, где холмы – там розовеет небо.
Но ласточка не оставляет следа.
И тени не отбрасывает тень.

* * * * *

Я повис между ночью и днём
На мосту, разделяющем небо.
Только пропасть чернильная слева,
Только свет негасимый кругом.
…
Я повис между ночью и днём.

* * * * *

Глухая ночь. Просторы далеки.
Себя боится царственное слово.
Но вот созрело, падают оковы,
И слышен шум невидимой реки.

* * * * *

Почему не свернул ты с пути,
Почему не прислушался к звуку?
И теперь вот лелеешь разлуку,
И не знаешь страшнее тоски.
… Потому что свернул ты с пути.

* * * * *

1983 Bern

«Мы прячем жизнь в тяжёлый кошелёк…»

Мы прячем жизнь в тяжёлый кошелёк
И, со слезами обнимая близких,
Прощаемся с привычным окруженьем.
А в сетке зрения чуть вздрагивает солнце.
Над домом занимается заря.
Горбатый день, пыхтя, мотает пряжу,
И две старушки, две соседских липы,
Как дань, несут мне жёлтые листочки.

* * * * *

1984 Bern

«Я помню, что тогда цвела сирень…»

Я помню, что тогда цвела сирень
Вдоль улочки с ремесленным названьем.
День нарастал и полнился желаньем,
И воздух сыпал свет в густую тень.
Покой мужал, хоть ветер впопыхах
Ещё смещал и разводил предметы.
Сбывались сны и прочие приметы,
И кровь не проступала на руках.
И я был сыт прозреньем, как пророк;
Оно питало тело и бумагу;
Гоня усталость, пестуя отвагу,
Пространство заготавливая впрок.
Когда то было? Прошлою весной?
Минувшим летом? Краткое мгновенье!
Сухой озноб. Горячка вдохновенья.
И звук – нерасторжимый с тишиной.

* * * * *

1985 Bern

«Если есть рука – то не нужно словo!»

Если есть рука – то не нужно словo!
И глаз – это яблоко из вселенной Редона —
Повисает в сетке между небом и небом.
О, обманчивая нежность поздней Гельвеции,
Зелёные лужайки, жёсткое недоверье…
Ещё немного, и надежда устанет.
Но идёт день, и растёт время,
Круглое время нового нетерпенья,
Потому что смерти нет,
А жизнь – сейчас. И мгновенна.

* * * * *

Bern, 1982/1992

Другие стихи

Сын Перми

По реке Каме
бегают баржи.
По реке Сылве
сплавляют плоты.
А река Чусовая стоит на страже
своей собственной особой красоты.
Три реки в городе,
а ручейков-то сколько.
Холмов, оврагов —
не пересчитать.
Застревает молодость комком в горле.
Ну как тут не скажешь: e… твою мать!
Мужики шустрые,
на троих скинулись
Прячется за тучами
хмурый рассвет.
Пермь моя дремучая,
принимаешь сына что ль?
Отвечай, не раздумывая:
– да или нет?

* * * * *

Пермь/Zürich 1962–2012

Ханука

Мы много поработали,
И дел хороших сделали.
Нам Бог подарил Хануку —
Так будем же отдыхать.
На первый Шабат в Киселев,
Как только звёздочки высыплют,
Зажжём наш первый светильник
И поставим его на окно.
Пусть все видят и радуются,
Как нам хорошо живётся.
Пусть знают, что Бог нам позволил
Дожить до этого дня.

II. 1942 год в Варшаве

Моему дедушке

Маленькая Ханука
здравствуй, моя милая
пока ты ещё не кончилась
и масло светильное есть
и мы не сожгли всех свеч
пока ещё наши звёздочки
за тучами не попрятались
и снег согревает камни
нашего жития.
Пока ещё стены храма
не обвалились начисто
давайте возьмёмся за руки
и двинем по кругу в пляс.
Гои забыли про нас,
печи их не горят,
где завтра нас всех сожгут,
пока же мы отдохнём.
весело ночь проведём,
и Бога поблагодарим,
что дал до сегодня дожить.
и первый светильник зажег.
тот, что горит наверху.

III. Евреи строят Советский Союз

Еврейские имена мальчиков:
Вова, Миша, Аркаша,
Ося, Лева, Серёжа
Боря и Исидор;
Нет Митя и Исидор.
Нет Толик и Исидор.
Давайте не будем спорить,
а согласимся со всем.
и поглядим за девочек,
здесь встречается всё,
кроме Анастасии.
А кто по вашему Тося?
Ну конечно же, Тося,
Тося, Надежда, Любовь.
Еврейские имена девочек:
Люба, Маша и Катя
Муся, Буся, и Дуся
Авдотья и Авигор.
Нет Лена и Авигор.
Нет Женя и Авигор.
К чему Вы всё это клоните
Что Вам у нас не нравится
Или хотите сказать —
Что больше евреев нет?
Совсем?

Слева направо
День за днем
Зажигаем светильник
Всего восемь числом
И пусть знают
И пусть чтят
Нас восемью восемь
И нет нам числа.

* * * * *

«Женским криком камни в реке сохнут…»

Земфире Кaрапетян

Женским криком камни в реке сохнут.
Вода замерзает.
В костре угольки гаснут.
Ночь.
По небесной тарелке пораскидало звёзды.
Комок шерсти отогревает сердце,
Словно зверь положил на это сердце свою тяжёлую лапу.
Слепое утро.
Новый день.
Смятая безмятежность.

* * * * *

Zürich, 2011

Иерусалим

Опять невстреча.
Теплится рассвет.
В дороге дальней слово – «передышка»
важней тревоги, нетерпенья, спешки.
Я просыпаюсь и смотрю на небо
что розовеет над лотком пустыни.
Я слышу крик протяжный муэдзина,
Увы, и он не облегчит страданья:
что выпи крик, что вопли муэдзина,
что мускулистый шёпот фарисеев,
дымком встающий над стеною плача.
И город, что мой друг сравнил с мацою,
удавкой лжи обхлёстывает горло.
…
И Моисей не вышел из пустыни.

* * * * *

Zürich, 2013

Размышления о Ван Гоге

Над ним издевались, кричали: «Эй ты, мазила,
Убирайся, покуда ты цел, туда – откуда приехал».
А он лепил по холсту – новый Мазаччо,
И на худом лице его, улыбкой паслось лихо.
Ему не хватало света в мягкой сырости фландрской.
В Париже тоже света нет – есть зависть и злоба.
Он рванул на юг, сухой от жары синей.
И в тоске полоснул себя бритвой – отрезал ухо.
Чем чернее небо – тем тоска жёстче.
Губы сушит пыль, и безумие – крàсно.
Спасения нет!
Арль, Ним…
Морем земля сжата.
Лодка на воде.
Жажда – страшнее смерти.

* * * * *

Berneroberland, August 2012

«девочка примеряет бюстгальтер…»

Девочка плачет – шарик улетел
Ее утешают, а шарик летит…
Б. Окуджава

девочка примеряет бюстгальтер
на грудь ей
продавщица сачки набросила ловко
рвутся на волю соски
трепещут
ткань не пускает
смирению учится тело.
у женщины сиськи играют
рукой подправляет
не лифчик – одно загляденье
цвет мужику на потеху
выбирай любой —
белый кремовый красный…
(a хочешь возьми тёмно-синий).
грудь у старухи обвисла
аж до пупка
на фиг лифчик ей сдался
глаза у бедной слезятся;
ночью
коз загонять в стойло
своих ненасытных…
ей надо…
Помог бы прохожий!

* * * * *

September 2012, Berneroberland

География голоса

Как будет голос по-турецки – не знаю.
По-немецки голос – die Stimme; настрой и здоровье.
Трель соловья в концлагере.
Ночь. Во сне улыбаюсь.
Палачу забота: встал и поправил одеяльце.
Как на иврите голос – тоже не знаю.
По-французски голос – la voix. Круглый орешек.
Не смеётся только мужлан, деревенщина, простофиля.
Женщина на диване. Декарт. Задумчивая бесконечность.
По-итальянски голос – да знаю же, знаю:
Поцелуй в щеку – la voce. Хоть стой, хоть падай.
Удар под дых, голова закружилась, присел у дороги.
Куда ни глянь – море; море и горы,
горы и море сплошь – от Лигурии до Равенны.
Quióbole, que voz tienes4 – мурашки по коже.
От Иберии до Пуерто-Рико.
Паутина. Диеговы штучки.
Нет у Испании голоса – был, да высох.
Потеряла Испания голос в пыли на пути в Саламанку.

Баба голосит в голос,
Плач разрывает пространство.
Лето,
Мухи,
Пыль.
Жуткий голос. Крик.
Бескрайнее небо.
Степь бескрайная.
А где же люди?
Какие люди?
Где люди?

* * * * *

Berneroberland, 13 September 2012

Собаки Измира

С самолёта видна мне земля
сухая
старая
вся в складках
в морщинах…
высохшая земля
и слепая.
но сколько любви
сколько неба
парус надежды на дальнем облачке жизни
белый.
еду на встречу с Гомером —
не опоздать бы!

Тяжело ступая
взбираюсь на Акрополь
старуха
космы рукой отогнала
что волны
плещет белье
развешивает его на верёвке.
инжир
недозрелый рвут озорливые внуки
племя молодое
но солнце!
сколько можно вынести солнца
год сто лет тысячу…
прищурился и там далеко на верёвочном горизонте
парусники один, два, много…
на север плывут ахейцы покорять непослушную Трою

III

дур5 иди дур иди дур иди дур иди дур иди…

Не Пенелопа – Клетемнестра
глаза проглядела, седая.
волосы вымыла
косой уложила
вышла на террасу —
где факел6?
на кухне нож ржавеет —
лук что ли им резать
муж не едет!
Tак и подохнешь,
за доченьку не отомстивши
и пошла назад в комнаты
сеть готовить.

Говори стих свой
кричи его что есть мочи
выплёвывай строчку с кровью
с соплями слюной блевотиной
успокойся.
Оближи языком жёлтые зубы
и снова кричи ори – авось услышат
море и песок
и снова безбрежное море Эгея.
Перерезали
греков
армян
евреев
по камню храмы с Акрополя порастаскали —
дома очаг поставить.
и вот теперь спят себе зла не ведая коротконогие турки.
В тюках у них
инжир
орех
изюм
гранаты
губы во сне свои сосут
липкие от рахат лукума.
Собаки Измира!
сколько их бродит вокруг агоры
воем и лаем своим ночь донимают
изнывая от голода
блох
днём от жаркого солнца
на высоких крепких ногах рыжие псины.
Старику глаза прокололи:
пой и ты – сука слепая,
потешай горстку туристов!
пусть думают – вот он наш, Гомер турецкий
пусть платят.
Ататюрк вездесущий /жестокий но справедливый /
и тебя обманули сыны твои, ласковые до крови…
Собаки Измира.

VI. Молитва

Смирна.
Бог разбросал по окрестным холмам
горсть деревень и приказал – жить им.
Жили!
Как жили: Милет! Эфес! Диодем! Пергамон золотоглавый!
жили на радость себе – богам в удивленье на зависть соседям.
дань собирали с колоний послушных и чтили богов.
Ныне.
Ныне не так! ныне богов не чтят; море /оно/ отступило.
земля спрятала лик свой в складках пыли /от стыда/ и ослепла.
Боги!
смойте же эту нечисть людскую
с их пророком!
с их дорогами с их кинжальной речью
с их жёнами детьми с их домами
с их кривоногим лукавством!
…
Арарат далеко. Ной умер.

VII

Выпусти на волю свой стих.
Дай ему пожевать сено,
Похрустеть соломой,
Поикать вволю, побегать по травке, в пыли поваляться:
Осёл – твой стих.

VIII. Послесловие

Заблудился.
Забыл, что сказать хотел. Вот досада.
Срезая дорогу, от моря к дому шёл. Дом из камня.
Ржавел вечер. Пыль улеглась.
Тропинка допетлялась до того, что совсем пропала.
И тогда они вышли на меня, отойдя от дома, – четыре псины.
Пятая собака лежала, и вроде бы на меня не смотрела.
Ржавел раскалённый вечер. Пыль улеглась,
Но все ещё изнемогала.
Другая тропинка, цепляясь за колючки, невдалеке возникла.
Как до неё дойдёшь? Сжал в руке камень – и бросил:
Не помню как звали этого друга Артемиды,
Ну того, которого его же собаки и разорвали…
Где-то – трактор.
На бахче, как бочки, лежат и тоскуют дыни.
Опускаюсь на колени.
Ладонями упираюсь в землю.
Прижимаю к голове уши.
Оскаливаюсь и лаю:
Я тоже – собака Измира!
Я той же, вашей, сучьей породы!
Не признали? —
Лапами бьюсь, отбиваюсь,.
Все тело в крови от укусов:
Как бы вцепившись в меня,
Собаки мне горла не перегрызли.
Подожди… Что это? Сон?
или так наступает смерть,
ослепительная от правды…
или это я просто пересидел на солнце?
…
Путь домой. Нет! Не опоздал я!

* * * * *

24–30 сентября 2012 Измир / Чешме/Бернероберланд

Лодка поздней осенью

Болтается лодка
Около причала,
Справа – налево,
Слева – направо.
Кто эту лодку
Пригнал к причалу?
Привязал верёвкой,
А сам отчалил?
Никого нет.
Никто не подскажет.
Только низкое небо
Тучами мажет.
Только чёрный ворон
Важно гуляет,
И дождик холодный
Его не донимает.
На берегу липы
Собрались толпою
И судачат тихонько
Промеж собою.
Я на этой лодке
Улечу на небо
И забуду сразу
Где я был, где не был.
И забуду, сколько
И кому я должен,
Виноват ли в чём то
Или всё, как положено.
Прохудилась лодка —
Дырявое днище.
Глубокое озеро —
Утонешь – не сыщут.

* * * * *

später Herbst, Zürisee, 2012

На известие о внезапной болезни московского друга

Это работа.
Проснулся и слышу:
капает стих
(по капле
капает дождь
за окном).
Кран не закрыли.
Вода капает.
Из вены
капает кровь —
иглу забыли.
Капает жизнь.
Уходит
капля за каплей,
просто так:
Кап!
Кап!
Кап!
Не надо.
Постой.
Не капай.
Другой уходит – не ты!
Ты – это не я?
И начинается молчаливое…

II. Живот-Жизнь7

Бори се не живот и смрт

Сохрани моего живота.
Свет. Тепло.
Ночью пекут хлеб.
К утру хлеб лежит на столе.
Окунаю лицо
В пахучую мякоть сна.
Бог!
Сохрани моего живота.
Милость. Любовь.
Добро? Нет добра.
Бога нет. Никого нет.
Встаю, открываю дверь
в холодный, без солнца, рассвет.
Дай мне солнца, рассвет!
Дай мне руку, Бог!
Сохрани моего живота…
Что? Не надо. Иди!
Разорви моего живота и жизнь.

III. Седьмое февраля

Открываю глаза —
И от потолка аж до самого пола
пробегает солнечный лучик смешной и смелый:
«Я не боюсь смерти», —
так сказал мне друг прошлой весной, щурясь.
А теперь февраль.
У нас тает снег,
и друг умирает.
У нас февраль.
Снова выпал снег.
Друг умер.
«Он умер и не надо больше звонить – ты понял!
Не надо, или я начну орать». – Жена повесила трубку.
Вдова бросила трубку, а я остался.
Когда умер?
три часа назад?
тридцать три?
Или с тех пор прошло
тридцать лет и три года?
Друг умер, и мы его позабыли.
Его забыли!
Забыли тебя!
Нас всех успешно забыли!
Он теперь небось там, где-то,
забавляется торой.
доит козлов,
пьёт вино из ханукяна.
любит женщин…
Знаем мы, как же, Шагаловы эти проделки.
А что делать нам?
…
Так бывает в детстве:
Вдруг сорвавшись с веревки,
ведро падает в бездонный колодец.
Вокруг – лица.
Полдень. Небо – тоже колодец.
A ты стоишь, опустив руки, и не знаешь что делать.

Снова, как и сорок лет назад,
всё рядом и всё знакомо.
Белый снег.
Чёрная земля.
Низкое пасмурное небо.
Смешались прошлое, будущее и настоящее,
И страница перевёрнута.
Но нас здесь нет.

* * * * *

Zürich, 17 Oktober 2012–7 März 2013

Подражание Гейне

За мною, как за улиткой,
тянется липкий след —
горячей любви к людям
которых давно нет.
Которые давно сгнили
в чёрной жирной земле,
но так и не узнали,
как их не хватает мне.

* * * * *

Diemtigen/Zürich, 15/25 November

Старость

Попросил стихи
не приходить больше,
не мешать мне спать,
не заставлять сердце моё
биться:
тук-тук,
тук-тук.
Сколько можно!
Пригрозил:
не отстанете – лягу в больницу,
попрошу доктора
выскрести вас железной лопаткой.
И стало тихо:
тик-так,
тик-так…
Прислушался,
авось ещё что услышу —
ни хрена.
Ходит бессонница,
шаркая ногами,
стулья переставляет.
Что делать?
Встал.
Надел очки.
Раскрыл книгу
и читаю вслух:
«Жили-были старик со старухой
у самого синего моря».

* * * * *

Zürich, 22 Oktober 2012

Служебная часть речи

Бывает чёрною тоска,
печаль всегда светла.
Так нам советовал поэт —
мы следуем ему.
И с красотой, что мир спасёт,
знакомы тоже мы.
Ребёнок спит, и далека
звезда, и ночь вокруг.
Когда вернётся блудный сын,
отец уже умрёт.
Сосед приткнулся у ворот,
а дома больше нет.
Но если выпала судьба,
не подчиниться – грех.
Хотя смеётся тут один,
который всех умней.
Играет с бусами монах,
их чётками зовёт.
Подумал, не один ли чёрт,
нет, разница, наверно, есть.
И этот стих уже давно
ведь кто-то написал.
Запамятовал – где и как,
но точно помню – что.

* * * * *

Zürich, November 2012

Признание в любви

Alla domanda, porche lei scrive la poesia,
la poetessa Patricia Cavalli.
disse: «porche sona pigra è disordinata».8

– Ленива я и неряха, —
Ответила поэтесса
На чей-то вопрос из зала,
Зачем она пишет стихи.
– А я убоялся смерти,
Поэтому стал бандитом,
Киллером, если хотите,
И живу себе лучше всех.
– А я ненавижу мякоть
Земли; разрываю ей брюхо
И сею различные злаки.
Мой урожай хорош!
Какие странные люди —
Поэт, крестьянин, убийца.
Но мы ещё не спросили
Охотника и рыбака.
А ведь, и Бог, наверно,
Захочет сказать, почему он
Так любит людей и землю,
Что нету им мочи жить?

Да.
Пожалуйста.
Кто поможет мне написать стихотворение?
Данте?
Или римская поэтесса —
Патриция Кавалли.
Шестьдесят пять лет.
Мёртвые волосы
Опавшая грудь.
Смотрит в сторону.
Но голос:
«Le pigre divinità è la pigra sorte»9.
«К Вашей речи, я ещё не привык, – ей скажет
наш зарытый по пояс в землю и облизнёт губы.
Но речь Ваша пленяет мне слух и бодрит разум.
О, как полюбил я Вашей речи радостную усталость,
безалаберную нежность и прецемоло безразличья…
Перец на языке, и в прозрачных глазах слезинка.
Вы такая-такая-такая! Право, и выговорить не умею».
«Прецемоло» – по-итальянски петрушка, и ничего более.
А ты, мой друг, шёл бы спать
и голову людям не морочил, —
это нашему «полузарытому» мягко скажут.
А он: «Почему?
Не хочу.
За что?»
И «Nessun dorma».
Римская поэтесса Patricia Cavalli —
Лёгкая походка. Возраст неизвестен.
Пытливый взгляд. Остренькие груди.
Непослушную чёлку рукою со лба смахнула.
A голос…

* * * * *

Zürich, 1 Novemner, 2012

Разговоры

Мне говорят:
– Вы знали Беллу Ахатовну Ахмадулину?
Отвечаю:
– Не знаю!
Не отстают:
– Ну всё-таки, ну скажите, ну ведь знали!
Осторожничаю.
Начинаю юлить. Кашляю в кулак:
– Может быть, – говорю, – чем чёрт не шутит.
И делаю вид, что изучаю какие-то мелкие ссылки.
Волнуются по новой:
– Керим Львович! Расскажите!
Мы Вам спасибо скажем.
– На спасибо далеко не уедешь, – говорю я молча,
а вслух отвечаю: – Дайте подумать.
Проходит некоторое время,
И я уже сам прошу слова. Лезу на сцену.
Начинаю говорить. Руки в карманах:
– Ну, знал я Беллу.
Если хотите, могу привести кой-какие детали…
Молчат. Им неинтересно.
Предлагают:
– Давайте поговорим на другую тему.
Поговорим, например, о том, какая сегодня погода.
И поговорили.
А что оставалось делать?

* * * * *

München, 1 November – Diemtigem, 15 November 2012

Странничество

На картине Иеронима Босха
Рыба по небу летит.
На рыбе сидят пассажиры
Они куда-то спешат.
Глядь – грешника за пипиську
Чёрт тащит щипцами в ад.
А кто-то готовит яичницу,
Но яйца еще в скорлупе.
Неподалёку женщина
Ложкой мешает суп.
К ней двое пристроились сзади
И жарят её вовсю.
На картине Иеронима Босха
Есть дерево-человек
Он к нам лицом повернулся,
А вокруг него чёрте что.
Кто-то катит наверх бочку,
Тому бы лишь на лесенку влезть
А третий сам с собой рассуждает
Не пойти ли ему спать?
На картине Иеронима Босха
Каждый занят делом своим
Но все-таки успевает
Подсматривать за другим.
На картине Иеронима Босха
Маленький, на птичьих ногах
Спешит убежать из картины.
Это, наверное, я.

* * * * *

Diemtigen – Zürich, 15/25 November

«Есть стихи для бумаги…»

Есть стихи для бумаги.
Есть – для голоса.
Только их напечатать
Не удалось ещё.
Ни в журнале ни в книге,
Ни в форме граффити
Голосу тесно в одежде,
Он хочет выйти.
Пробежаться по клавишам
Звёздного леса,
Повыть с волками
На тающий месяц.
С ручьём потягаться,
По камням попрыгать
И вдруг исчезнуть —
Сорвавшись с обрыва
А утром проснуться,
С толпою слиться.
Пойти к заутренней
За всех помолиться
Заразить всех жизнью
Под личиной песни
То один пою я —
То поем вместе
Есть стихи для голоса.
Есть для бумаги.
Сколько их не печатай
им будет мало.
Хоть в журнале хоть в книжке
Хоть в школьной тетрадке
Пиши и печатай
В любом порядке.
Этот стих любит
Кувырканье строчек
Каркас рисунка
И игру в кости.
Его занимают
Таинственность смысла
Витиеватый почерк
И ход мысли
А людская масса
Его пугает
Он один умный
И сам это знает.
…
Есть стихи, для голоса,
И для бумаги
Только найти их…
Не хватает ума мне.
Так и живу между
Наковальней и молотом:
То голос рисую я,
То рисую голосом.

* * * * *

Zürich 10, November 2012

Лиственница

Пока жила,
Перед домом росла,
Никому не мешала,
В небо стволом двойным убегала,
Кому могла – помогала.
Время было.
Иголками, сучьями сухими сорила,
С птахами большим и малыми дружбу водила,
Белку старую шишками кормила,
С соседской сосной тоже дружила.
Разве мало?
Дом от дурного глаза охраняла,
Тенью всех нас своей прикрывала (от солнца),
Ласковой веткой в окно залезала,
А как-то утром сказку мне рассказала.
На ветру пела.
От непогоды защищалась, как умела,
И нас защищала.
Жить хотела.
Облетала к зиме, весной (опять) зеленела…
Вот и всё.
Лиственница пропала,
Долго жить приказала.
Срубили eё и делов мало.
…
От лишнего света темно стало.

Лиственницу срубили.
На дрова распилили.
Соседи дрова поделили.
Посмеялись, поговорили.
Косточки тем, кого не было, перемыли.
Порадовались, что светлее стало,
Что иголками сверху сыпать перестало.
И по домам разбежались люди:
Теперь им зимою теплее будет.

III. Возвращение

Я вернулся домой. Светло.
Я вернулся, а дома нет.
Лиственницы нет. Дом есть.
Пригорок теперь стоит пустой.
Все собрались и ждут,
Что же он скажет нам.
Он – это я. Кто все – не знаю, —
Птицы?
Белка?
Огородный плетень?
Закрыл лицо и к двери бегу.
Трус!
Трус!
Трус!
– Дятел в стену стучит.
Он будил меня по утрам,
По стволу выстукивал утро.
Что мне ему сказать?
По лестнице поднимусь – спущусь.
Что-то ищу.
Всё на месте:
Чашки в буфете,
Книжки на полке,
Подушки в стенном шкафу.
По комнате туда-сюда хожу.
В окно посмотреть боюсь.
Кто её срубил?
Как она умерла?
Куда её увезли?
Сумасшедший дятел опять стучит,
Или это в голове у меня стучит?
Или чирикают снегири:
Выходи!
Выходи!
Выходи!
Посмотри, что ты наделал.
Что?
Дерево срубили, которое нам приют и пищу давало,
От людей чужих оберегало,
От палящего солнца прикрывало…
От шума и суеты спасало.
Что!..
Стоят горы по ту сторону долины
И смотрят на меня, запорошённые снегом.
Молча.

Она хотела дом задушить своими корнями, – мне говорят.
Она хотела всех обнять и в небо унести, – я говорю.
Да что после драки руками махать.
Лиственницы не воскресить. Айда гулять!
Вернёмся – посадим айву.

V. Птицы меня судят

В комнате шум и шорох – что?
Залетела синица в раскрытое окно,
Мечется, бьётся у потолка,
Но выхода не находит никак.
По столу на кухне прыгают воробьи,
Клюют крошки и дерутся они;
Зяблик ложечкой чайной дребезжит,
Пить просит или просто глядит.
И сороки-воровки тут как тут,
В буфет забрались и посуду бьют.
Протираю глаза – откуда их столько?
По ковру важно гуляет сойка.
За ней скачут резвые грачи.
Синиц не одна, а уже целых три,
И ещё летят. Затеяли склоку.
Меня они не боятся нисколько.
Понемногу во мне раздраженье растёт:
Ночь на дворе, а тут этот слёт.
Не слёт, голубчик, – суд идёт.
Птичий народ собрался и ждёт,
Пока судья обвиненье прочтёт,
Точнее прокаркает – ворону ждут,
Как появится – сразу начнут.
Вот ворона прилетела.
На высокую лампу села.
Всех по очереди оглядела.
Очки нацепила,
Тишины у присутствующих попросила.
И вмиг прекратился шум и гам,
Притихли птицы по своим углам.
Холодком пахнуло мне по спине,
Чувствую: не сдобровать мне.
Один дятел на моей стороне,
Но что он умеет – стучать по стене?
Не лучше ль признаться в чужой вине?
Присяжные – кто? Шустрые стрижи,
Поди попробуй им докажи,
Что ты просто так себе жил,
Когда мог – пел,
Когда хотел – грешил,
А не то плясал себе, как умел.
Что не ты лиственницу
Убить велел.
Каркает ворона
До хрипоты,
Одобрением полнятся
Птичьи ряды…
Две моих вины
Тянут на дно,
Никто не поможет,
Никто не спасёт.
Утро. Выводят меня силком
И перед домом сажают на холм.
Здесь раньше лиственница росла,
А теперь только ветер. Такие дела.
В воздухе стало от пернатых темно,
Галдят и носятся, а мне всё равно.
Где-то они соловья нашли,
На почётное место его привели.
Пусть всё решает соловей —
Он мудрая пташка, ему видней.
Пощебетали.
Поскрипели, поворковали,
Покаркали, повздыхали,
Почирикали, посвистели
Всем народом птичьим
что-то спели.
Не успел оглянуться —
… до костей раздели.
Приговор привели в исполненье
И улетели.

VI. Колыбельная

M.A.

В ноябре короче дни,
Спи, Мариночка, усни.
Гаснут дальние огни,
Дети спят, и ты засни,
Дети спят глубоким сном,
Их оберегает дом,
Дом, в котором мы живём,
Старый лиственничный дом.
Где-то шум и города.
Люди ходят кто куда,
Не ложатся никогда —
Это тяжкая беда.
Где-то шум – а здесь покой;
Лес склонился над рекой,
Звёзды водят хоровод,
В небе облачко плывёт.
Свет в окошке запотел,
И в шкафу сверчок запел,
Ставень скрипнул о придел,
Видно, ангел пролетел.
Спи, Марина. В эти дни
Бог вершит дела свои,
Всё уходит на покой,
Пахнет снегом и зимой.

* * * * *

15–25 November, Diemtigen-Zürich

Засранец (Автопортрет)

Засрал!
закакал друзей
знакомых
несуществующих родственников
электронную почту
затопил говном весь город,
как Пантагрюэль,
который, затопив Париж своей ссакой,
затянул гульфик,
и пока люди фыркали и отдувались
и никак не могли понять причины
такого зловонного наводненья,
принялся хохотать и пердеть себе в поднебесье,
Но вернёмся к нашему засранцу.
Как случилось,
что такая лапочка, красавчик
подающий надежды поэт,
ублажатель немолодых дам
в буклях, в мехах,
с вставными челюстями,
с отчествами,
с «просим на чашечку чая»,
превратился в такого говнюка…
И ведь не только старухи,
а и другие, вполне порядочные люди, от него страдали
до тех пор, пока посоветовавшись, не решили – Хватит!
долго терпели мы этого
растлителя отношений
каннибала дружбы
убийцу желания помочь ближнему (в разумных пределах).
пора убрать его
удалить
изолировать (от общества)
посадить в клетку.
и прикрыть эту клетку шерстяным одеялом.
пусть он там помолчит в духоте-темноте.
пусть помучается
пусть попереживает.
Сказали – сделали и ушли.

* * * * *

Zürich 10, November 2012

«Кого интересует переводчик…»

Кого интересует переводчик,
если поэт – (сам по себе) уже и есть переводчик Бога.
Если Борхес и Лорка —
всего лишь два полюса
на острие одного и того же звука.
Говорят, что Гомер ослеп
оттого что он больше не хотел плакать.
Он-то и петь больше не хотел:
ему бы сидеть молча
да перебирать (в темноте)
невидимые струны.

* * * * *

Juli, 2013 Diemtigen

Размышление

Кто пишет стихи? – дети,
Влюблённые и старики.
Бабушки на завалинке
Уже не пишут стихи.
Хотя сегодня и бабушка
На короткой ноге с компьютером
Вон одна пропорхнула, такая, —
А ей под семьдесят лет.
Вернёмся к стихам, я думаю,
Они нам жить помогают.
Они придают значенье
Важным для нас вещам.
Ещё стихи помогают
Не приходить в отчаянье,
И если не пишут их бабушки,
То пишут вовсю старики.
Старикам тяжело приходится
В дни поголовного равенства.
Давайте ж из чувства ответственности.
Хотя бы послушаем их.
И снова к стихам – я думаю
Что мы мало их ценим.
А некоторые люди даже
Относят их к пустякам,
Что уж совсем неправильно:
Помните, как на войне
Нам стихи по душе пришлись…
Вернёмся к стихам – я думаю
Поэты пишут стихи,
И в основном от этого
Нам удаётся жить.
При этом трудно ответить
На вопрос сколько же требуется
Поэтов. То их много, то мало.
А то вдруг их нету совсем.

* * * * *

29 November 2012, Zürich

Жизнь прекрасна

Я люблю Москву в сентябре
а Цюрих в июле
когда в городе цветут липы
и от запаха цветов во рту сладко.
Я люблю Петербург в ноябре,
а Ташкент тоже в июле
когда перехватывает дух
и от жары заикается сердце.
Я выбираюсь из оврага,
исколотый шиповником, весь в репее
пятьдесят лет тому назад
по пути от Чорсу
к пыльному Бешагачу.
Я люблю жить
весной!
Зимой!
Летом!
Я люблю осень.
Я сижу на террасе где-нибудь, в Равелло
и лениво смотрю в даль, перебирая мысли.
Думаю то о Софи Лорен,
то о незадачливой судьбе императора Адриана:
оба здесь жили, у моря.
Я – еврейский мальчик в Нью Йорке,
Чистильщик ботинок. Сотне гоев
Я штиблеты сегодня надраил.
Вытираю пот тыльной стороной ладони (со лба)
собираю манатки:
Вечер! Жизнь прекрасна!
Жизнь дарует нам радость!
Я – властелин мира!

Отталкиваюсь обеими руками
от верхушки ореха.
отталкиваюсь от рыжей горы
от крыш деревянных домов,
разбросанных там и сям по долине;
улетаю глазами в небо
на поиск —
облака
пушинки
нирваны
кто я?
улитка без дома?
мучная бабочка
в фиолетовом мареве пахучей лаванды?
толстый червяк в куске чернозёма?
навоза оплеуха
на сковородке дороги?
…
иду себе, переваливаясь с ноги на ногу,
и бодаюсь с небом.

* * * * *

31 Juli – 1 August 2013 Diemtigem

Начало осени

В природе намечается смена
декораций
администраций
формы и содержания
небо обложено тучами
как стальной ватой
хмурятся горы
горизонт близок
деловито снуёт красный вертолётик
перенося на канате
то коров
то дома
то выкорчеванные деревья
а иногда вертолёт перетаскивает жизнь
чью-то
с одного места на другое
по кусочкам.

* * * * *

1 September 2013 Diemtigem

Питер в Ноябре

А. Барзаху

из слова кирха выпала буква
светлый дождь
оттеняет прелесть
сумасшедшего дома из тёмного серого камня
оловянное небо
не выбраться
не спастись
и даже шум времени
нам не слышен.

* * * * *

4 ноября, Петербург

Стансы

Это какая улица…
O.M.

я мало что знаю
а то что знаю
давно растратил
новое знание не даётся
перешёл на fastfood
выходит дешевле
каждое слово
прежде чем сказать
проверяю на прочность
стучу по нему пальцем
смотрю на свет
не прохудилось
мысли эти
употребляю только по праздникам,
да и то редко
а тут прибежал соседский мальчишка
запыхался
вспотел
кричит
идите скорее!
в Гугле дают Блюмберга, Ленина и Паскаля
завтра – день Лао Цзы
на следующей неделе обещали – немцев,
можно брать по отдельности
можно в связкe.
я рассердился
закрыл дверь
но через полчаса высунул голову в форточку
эй Коля!
не в службу а в дружбу
не знаешь по чем у них килограмм Барзаха

Я навсегда не научился петь
По новой разучился рисовать
Ненужная как плеть висит рука
Я не умею думать и мечтать.
А этой ночью снится мне стишок
Он струйкою пи-пи течет в горшок.
Пописаю, и снова на бочок:
Сон досмотреть, на озеро смотать
С сестрой поцапаться, уроки прогулять
…
Мне столько надо до утра успеть —
Я навсегда не научился петь.

III

Судьбы людские —
Женские имена:
Надя, Марина и Аня,
Муся и Лина,
Василиса – премудрая…
Хватит!
В небе звезда.
По серебряной змейке реки
оленья упряжка
пробирается своим ходом
От монгольских степей
До Ледовитого океана
В поисках исчезнувшего хазарского ханства —
Иерусалим в Биробиджане.
Пахан и провидец
Прокуренным пальцем
Тычет в прожжённую карту:
в те времена
китайцы еще не выбрили тундры
не порубили тайги
подкова – Сибирь
в небо щетинилась лесом,
и каким!

океаны и речки
по лицу стекающий пот
страха и жалости
чем вам не повесть
человеческой жизни
Чевенгур человеческой жизни
наугад
подбираю слова
наугад
заношу их на скрижаль
скорбя, заикаясь, и пятясь
молчанием тут не поможешь
не поможешь молчанием делу
но кто нас спасёт
кто баюкая сном засластит
беспокойство тайги
напев соловья
волосатое тело земли – степь.
—
степь и песню
оставьте земле

* * * * *

November 2013 Zürich

«Неожиданная весна в январе…»

Неожиданная весна в январе,
как предчувствие смерти.
Во дворе расцветает японская вишня,
и соседский мальчишка
с ранцем на спине
перебегает дорогу.
Из тумана выскочив,
красный трамвай
подбирает
еще непроснувшихся,
едущих на работу людей
и по новой тает в тумане.
Выпрямляется день…
Сколько жизни,
утекло
за эти двадцать,
тридцать,
сорок лет на чужбине…
Чужбина в тебе!
Неожиданная весна в январе.
Альпийский городок.
Предвкушение смерти.

* * * * *

Bern, 15.01.2014

«Перенесём крики детей…»

Перенесём крики детей
подальше от дома —
из сада на улицу:
в шум машин,
в грохот повозок,
в храп лошадей.
Туда – под визг трамвайных колёс,
в недоверчивый ропот толпы…
Набегает волна.
Разрастается день.
Дайте пройти,
уступите место живущим,
мы тоже хотим!
Позвольте ж и нам
из ковшика жизни
водицы живой испить.
Водицы
– не смешите,
Испить, как же
… живой.

* * * * * *

Разговоры с Лоркой
(переводы и непереводы)

Ай!

Криком кричит
на ветру
тень кипариса.
(Оставьте меня посреди поля плакать.)
В мире проклятом
молчанье
нам в утешенье.
(Оставьте меня посреди поля плакать.)
Глухой горизонт
кострами
весь изодран.
(Я же просил Вас:
оставить меня посреди поля плакать.)

* * * * *

Прощание

Буду умирать
оставьте
мой балкон открытым.
Мальчик ест апельсины
(с балкона его я вижу.)
Жнецы работают в поле
(с балкона их я слышу)
Если умру,
оставьте
балкон открытым.

* * * * *

Мemento

Когда я умру положите
меня на песок горячий
рядом с моею гитарой.
Когда я умру закопайте
меня в апельсиновой роще
тенистой, где пахнет мятой.
Когда я умру – бросьте
меня там, где хотите
....
Ах, когда же умру я.

* * * * *

Saetà

Цыганский Христос
меняет
лилию Галилеи
на гвоздику Испании.
Смотри, откуда идёт он
Испании
плоское небо.
по руслам медленных рек
чистая стекает вода.
Цыганский Христос
темнеет
ликом: кожа да кости.
Страшен белок его глаз.
Спроси, куда он идёт.

* * * * *

Петенера-цыганка

I. Колокол (запев)

Колокольня белая10
белый
звон.
Белым ветром
Разносится он.
Колокольня белая
звон.
Стих.
В серебро ветер
пыль превратил.

II. Дорога

Сто лунных всадников —
бездорожье в небе,
Апельсиновая роща,
куда они едут?
Куда доберутся?
До Гранады – вряд ли,
Кордоба и Севилья —
им только снятся.
Их смурные кони
забредут на кладбище.
Плач струны их догонит.
Семь вздохов с них взыщут.
Сто черных всадника
Андалузии горькой.
Апельсиновая роща.
Луна за горкой.

III. Шестиструнная

Как умеет гитара
и во сне плакать
по погибшим душам.
Из её чрева
вырвалось рыданье.
Как плетут струны
западню паучью
из глухих вздохов.
В омуте альхибе11
захлебнулось рыданье.

* * * * *

IV. Танец

Ночью в том саду
или в той роще
пляшут шесть цыганок
в белых платьях.
Ночью в том саду
или в той роще
им короной служат
бумажные розы.
Ночью в том саду
или в той роще
перламутр зубов их
как огня брызги.
Ночью в том саду
или в той роще
бегают по небу
длинные тени
цвета ежевики.

* * * * *

V. Смерть Петенеры

Вот и умирает
вбелой своей хате12
та, что для мужчины
сладость и угроза.
сто коней без стремян.
всадники их мертвы.
Фонари мигают
как на небе звёзды
чуть прикрыта юбкой
медь её тела.
Сто коней без стремян.
всадники их мертвы.
Из-за гор приходят
длиннющие тени
и запев гитары
рвётся…
Сто коней без стремян.
Всадники их мертвы.

* * * * *

VI. Мелодия фламенко (Falseta flamenca)

Ай ай Петенера,
петенера – цыганка,
на твои похороны
не пришли монашки,
христовы невесты
в белых мантильках,
а пришли глухие
гиблые люди.
У них в сердце – стон
в голове – ветер.
По кривым кайехонам13
они гроб проносят,
твой гроб проносят,
по тебе плачут.
Ай ай Петенера,
Петенера-цыганка.

* * * * *

VII. De profundis

Сто влюблённых
навеки заснули.
Им земля пухом —
пыль Андалузии.
В Кордобе зелёной,
где растут маслины,
ста влюблённым
сто крестов поставят…
Сто влюблённых
навеки заснули.

* * * * *

VIII. Стон (траур)

На белых колокольнях
колоколов
звон.
Белыми ветрáми
разносится он.
По пыльной дороге
смерть бредёт.
На лютне играет
и песнь поёт.
Венок из флёр д’оранжа,
кроткий взгляд.
Сто влюблённых
навеки спят.
На белых колокольнях
звон стих
В серебро ветер
пыль превратил.

* * * * *

Август

Август,
тлеющего неба
сахар и персик.
В толще заката
солнце
застрeвает косточкой фрукта.
Смеётся початок
желтый нетронутый крепкий.
Август.
Дети кормятся хлебом
тёмным и спелой луною.
Вкусно.

* * * * *

Романс о луне-луне

Ночь. Луна в кузницу вошла,
Юбками из тубероз громко шурша.
Малое дитя на луну глядит.
Глаз не сводит. Глядит и молчит.
Смотри, как чудесно танцует луна,
Водит руками – грудь видна.
Грудь бесстыжая – белая жесть
Дева порочная. Страшная весть.
– Чур, скорей, уходи луна!
Придут цыгане – получишь сполна.
Вот настригут из тебя бус,
Белых колечек, серёжек грусть.
– Молчи дитя, этот танец – мой,
Когда цыгане вернутся домой
Наковальня заменит тебе кровать,
Глазки закроешь и будешь спать.
– Чур, скорей, уходи луна!
Я слышу вблизи топот коня…
– Отойди, дитя, смотри как измял
Моих нарядов ты свежий крахмал.
Всадник одинокий
к дому подъезжал,
недвижим на наковальне
мальчик лежал.
Едут цыгане масличной рощей,
Головой поникнув – чего же проще.
Глаза потупив – бронза и сон,
Один до кузни остался прогон.
Ах, как противно кричит козодой.
По ветру дерево скрипит струной.
В небе молча плывёт луна,
Дитятко за руку ведёт она.
Кузню полнит цыганский стон.
К небу растёт и ширится он.
Лунный свет в тишине разлит.
Ветер над мёртвым плачет и бдит.

* * * * *

Реерта

(кровавая драка на ножах)

В глубине оврага
закипает драка.
Блещут чешуёю
острые навахи14,
навахи Альбасете.
Карточные кони
тяжело дышат;
рассыпалась колода —
всадники в профиль.
В тишине масличной
две старухи плачут —
это бык реерты
полез на стенку;
ангелы разносят
воду, покрывала…
ширококрылые
ангелы Альбасете15.
Хуан Антон де Монтийя —
неживой средь мёртвых,
всё тело в лилиях,
у виска – цвет граната;
вымостила смерть
дорогу крестами.

* * * * *

Из масличной рощи,
медленно гарцуя, —
гвардия сивиль!
и судья приехал.
Всхлипывает кровь,
засыхая змейкой,
на пыльной дороге.
– Ваше благородие,
сеньор судья, такой-то,
чего здесь разбираться —
обычное дело!
Стенка шла на стенку,
полегли многие.

* * * * *

Раскалённый день.
Недомолвки. Слухи.
Обморок упал
на открытые раны
небумажных всадников.
В предзакатном небе
ангелы порхают.
Черные ангелы
с тощими косичками
и масличными сердцами
– aнгелы Альбасете.

* * * * *

Сомнамбулический Романс

Зелёный люблю, зелёный
ветер, зелёные ветки.
Море. На море лодка.
Горы, и лошадь в горах.
по пояс укрытая тенью
перил, размечталась дева…
Зелёный волос и тело,
лёд серебра в глазах.
Oй-oй, как люблю зелёной
этой луны цыганской
свет, что льётся на деву,
а дева глядит в пустоту.
Ай-ай как люблю; зелёной
выбою тень метнулась,
открывая дорогу рассвету,
в инее серебра.
Инжира куст шевельнулся,
шурша шершавой листовою.
И со сна потянулась
дикая кошка горы:
«Кто едет? Откуда? К кому?»
Деве же всё ни по чем:
Перила её высоки
море думы её сторожит.
– Кум, помоги поменять,
мою лошадь на этот дом.
Я за зеркало сбрую отдам,
а нож пусть возьмёт себе так.
Я иду с перевала Коз,
кровью мой след прошит.
– Эх паренёк, я б хотел
в этой сделке тебе помочь.
Но дом этот больше не мой.
Да и сам я себе чужой.
– Кум, я хочу умереть
человеком на кровати своей.
На своей кровати стальной
на голландских льняных простынях…
Смотри как рана прошла
от горла до самой груди…
– Паренёк, триста темных роз
на белой рубахе твоей.
Тяжек их запах густой,
и пояс твой кровью набух.
Но дом этот больше не мой.
Да и сам я себе чужой.
– Кум, я б добраться хотел
до этих высоких перил,
С которых сочится вода.
До этих зелёных перил
позволь мне коснуться рукой,
всего лишь коснуться рукой
серебряных этих перил;
И вот они лезут наверх,
зыбок остов перил
за ними стелется след
кровавых солёных слез.
Грохочет по крышам жесть,
жесть ночных фонарей,
и тысяча тамбуринов
стеклом пронзает зарю.
Ой-ой, как люблю зелёный
ветер, зелёные ветки…
И вот кумовья наверху
только от ветра во рту
странный остался вкус:
вкус мяты и базилика.
– Кум, ответь же мне, где?
– Кто где? недомыкa-дочь,
Что столько тебя ждала?
Что будет и дальше ждать.
Что будет белым лицом
тебя… и других завлекать…
У этих высоких перил.
На тёмной воде в альхибе
качалась цыганская дева
Зелёный волос и тело,
лёд серебра в глазах.
Тонкая лунная нить
её на воде держала.
Молчала уютная ночь.
Над белой пласой майор.
Только два пьяных жандарма
ломились в закрытую дверь.
Забыл, как люблю зелёный
ветер. Зелёные ветки.
Море. На море лодка.
Одинокая лошадь в горах.

* * * * *

Из «Сонетов тёмной любви»
(вольный перевод)

Скорей! Гирлянду роз! От счастья умираю!
Плети и расплетай! Как можешь: плачь и пой!
Колодец полнится студёною водой —
Мы снова в январе. И свет звезды по краю.
Моей к тебе любви – нет ни конца ни краю.
Холодный небосвод висит над головой.
Пью анемонов дрожь, дух лилии густой —
И с губ твоих опять невнятный стон срываю.
Скорей! тебе дарю первопроходца право.
Вонзи свой острый нож мне в девственную ткань.
И раной насладись – медовый вкус отравы.
Скорей! над нами время свою простёрло длань.
Люби меня. Мне мало. Мало. Мало.
Нас нету. Мы – одно. Забвенья океан.

Это – свет, это – огонь, это встречи
В солёном воздухе след, это мука —
О тебе думать и не думать; это – скука
Неба, что всей тяжестью мне ложится на плечи.
Это плач крови до безумия, до потери речи.
Из пересохшей лиры не вырвешь и слабого звука.
Это море, что ноги мне лижет бешеной сукой.
Это скорпион в груди – наш наследник и наш предтеча.
Вот она – моя гирлянда любви: колючки и путы!
На простынях бессонницы мне твоё присутствие снится.
Или от боли в груди я уже все перепутал.
Отступать поздно, границы осторожности смыты.
Не Сократ – ты соблазняешь мои губы цикутой.
Страсть познанья горчит. Мы квиты.

III

Tú nunca entenderás lo que te quiero
porque duermes en mí y estás dormido16.

Моей любви к тебе – хватит на двоих, знаю.
И не потому что ты спишь – а потому что я плачу.
Мне никогда не узнать, что для тебя я значу.
Преследуемый всеми, я твой сон оберегаю.
Ты спишь во мне, со мною… я иду по краю
Пропасти или сада, где всадники гарцуют и скачут.
Моя погибель и твоя смерть – их удача
Но пока ты спишь – эту правду я от тебя скрываю.
Правду, одинаковую для плоти и для духа.
Правду, что твой разум жжёт и моё сердце ранит.
Смотри, они все ещё здесь – лунные всадники страха.
Не просыпайся же, спи, жизнь моя, – ещё рано!
Ещё не отлита пуля для меня и твоя не готова плаха.
Мелодия души моей, наше спасенье и наша охрана.

* * * * *

Ода Уолту Уитману

Торсы поющих парней блестели
на East River’e и на Bronx’e:
масло, колесо, кожа и молот.
В горах тысячи шахтёров серебро долбили,
а детки рисовали лестниц перспективу.
И никого ко сну не клонило,
никому идея стать рекой в голову не приходила,
никто не страдал от избытка любви
ни к листьям травы, ни к синему пляжу.
Парни с машинами соревновались
на East River и на Queensborough.
Евреи с фавном речным торговались,
как подороже продать розу своего обрезанья.
А небо носилось по мостам и по крышам
стадами погоняемых ветром бизонов.
И никого желание не прельщало
ни облаком стать на простыне небесного одеяла,
ни броситься на поиски папоротника,
ни желание найти жёлтое колёсико тамбурина.
Когда же выходит луна – то мутнеет небо
от визга ремней передач, от шестерёнок скрипа.
Память загоняют в ограду – шипы да колючки,
а не работающих – в гробы; их всегда в избытке.
Ответь мне Нью Йорк – город гнили и тины,
ответь мне Нью Йорк – город колючей смерти,
что за ангела тайного, ты за щекою прячешь?
Чей голос расскажет нам правду колосящейся нивы
Кто нам поведает сон (свой) о поруганных анемонах?
Ни на одно мгновенье, прекрасный старик, Walt Whítman,
не покидало меня виденье,
ни твоей бороды, полной бабочек шаловливых,
ни твоих, потрёпанных луною, шершавых локтей,
ни мускулов твоих, о Аполлон непорочный,
ни голоса твоего – смерча из пыли и пепла
я не позабыл, чудесный старец тумана,
чей вздох, схож со щебетом птицы,
что сама и не самец и не самка.
Ни на одно мгновенье, тебя, врага лозы и врага сатиров,
мужественного красавца, не позабыл я, тебя —
любителя мужеского тела, спрятанного под грубой веригой,
тебя, что мечтал посреди отвалов угля и разъездов железнодорожных
стать рекой, утолить сон реки,
разделив его с другом случайным, чья боль
на мгновение и твоею болею стала б.
Ни на одно мгновенье, о новый Адам из плоти и крови,
одинокий пловец в море, прекрасный старик, Walt Whítman,
не позабыл я. Ибо. Так как. Потому что. Чтобы
эти подстилки, эти бляди,
что кучкуются, по прокуренным сальным барам,
что как грозди бегут врассыпную, почуяв опасность,
что лижут ноги дальнобойным шоферам, накурившись
и пропахнув ядом абсента, эти maricas17,
не смели… А ведь они и тебя к своим причисляли:
“Он тоже”! “Он тоже наш”! вопят и кончают
на волосы твоей бороды лучезарной.
Северные блондины, карибские негры пляжей,
толпы вопящих, сквернословящих, котов похотливых,
змей, извивающихся в конвульсиях сладострастных,
с глазами мутными от слез, плоть для плети,
из тех, что лижут сапог укротителя;
эти maricas, Walt Whítman, сказать посмели:
“Он тоже”! “Он тоже наш”! – сказали и пальцами тычут,
подбираясь к твоей мечте, в которой
друг твой надкусывает яблоко, поднесенное тобою – ему;
яблоко, что отдаёт потом и пахнет бензином;
к твоей мечте, в которой солнце
лучами ласкает торсы мальчишек,
играющих в свои игры у реки под мостами.
Никогда! Ты не искал ни глаз воспалённых,
ни гнили болотной, в которой исчезают дети,
ни ядовитой слюны,
ни плоти скользкой, как брюхо у жабы;
ты не нуждался в услугах maricas, которых луна
безжалостно загоняет в углы темноты и страха.
Ты искал плоти, которая бы твоею рекою стала.
Ты жаждал тела, подобного одновременно и быку и сновиденью,
колесу и лиане; тела – прародителя агонии и камелии смерти,
тела, что вздрагивает покорно в пламени твоего зенита.
Что ж! не каждому суждено искать наслажденье
в ложбине завтрашнего утра – кровавая сельва.
И не случайно у неба есть свои заповедные рощи,
в которых жизнь не заботится о своём продолжении.
Ах друг мой, что нам этот мир: мир растленья и смерти!
Попытка забыться во сне – и опять смертная мука!
Мертвецы разлагаются под часами городской ратуши,
миллионами крыс проходит война, плача кровавыми слезами,
счастливчики дарят своим любимым младенцев —
новое пушечное мясо;
и жизнь ни прекрасна, ни возвышенна, и ни свята.
Что с того, что есть люди, которые умеют
направлять своё желание в русло коралловой вены.
Завтра и их любовь застынет криком в скалистом камне,
и их Время пробежит ветром в ветвях беспокойных.
Как бы там ни было, старина Walt Whítman,
я не брошу камня ни в мальчонку,
которому приснилось, что он девочка,
и что пишет её имя слюной на подушке;
ни в подростка, что в духоте платяного шкафа
примеряет платье невесты, ни в женатого холостяка
что пьёт желчь продажной любви в плюшевом притоне,
ни молчаливых мужчин с похотливым взглядом,
чьи уста сожжены пороком мужеложства.
Но я поднимаю свой голос против вас, maricas!
вас, городские суки!
Против ваших нечистых мыслей и вашей прогнившей плоти.
Против вас, ночные гарпии, прародительницы тлена,
вас, недруги любви, несущей людям радость и веселье.
Против вас, что безжалостно спаивают подростков,
вливая в них капля за каплей яд непристойной смерти.
Против вас, maricas всего мира,
как бы вы себя там не называли*:
Faeries в Штатах,
Pájaros в Гаване,
Jotos в Мексике,
Sarasas в Кадисе,
Apios в Севильи,
Cancos в Мексике,
Floras в Аликанте,
а в Португалии Adelaidas.
вас, губители голубок,
дамские прихвостни, болонки их плюшевых будуаров.
вас, где бы вы не торчали,
на душных площадях ли, в ледяных ли ландшафтах цикуты;
в какое обличие бы Вы ни рядились.
И не ждите пощады – смерть
уже течёт из ваших глаз,
питая серые цветы по берегам мутной трясины.
И не ждите пощады – тревога
уже прозвучала,
и повсюду вам преграждают путь
все: правые и неправые, и те, кто еще вчера сомневался;
путь к вакханалии и ко вселенскому блуду!
А ты, Walt Whítman, красавец мой, спи себе на берегах Гудзона!
Спи, разметав бороду до полюса и раскрыв руки.
Твой зов – мягкая глина ли, снег ли – товарищами услышан,
и они бдят, охраняя сурово твои бесплотные газели.
Спи! – перепаханы прерии, и в Америке кроме машин,
шумных машин и глухого рыданья ничего не осталось…
Я надеюсь, что ветер,
ветер, поднявшийся из глубин океана, размечет
цветы и слова над твоим надгробьем,
и что чернокожий мальчишка
объявит во всеуслышанье:
царство колосящейся нивы… наступило!

* * * * *

1929–1930 год, Nueva York

Разговоры с Лоркой

Это – Сьерра Невада моего тела!
Голосящий жаворонок в высоком небе.
Горячее пекло июльского полдня.
Глубокий вздох – Suspiro del moro
Я иду вдоль улицы и смотрю под ноги,
Ну надо же – летом Semana Santa
Но что это – кровь течёт вдоль дороги,
А вокруг крики, толпа и веселье.
Или это моя кровь течёт и стекает
В реку; лишь бы до Альхамбры добраться
До садов, чья прохлада меня излечит,
Аламеда теней и аромат розы.
Как пройти незаметно, как дождаться ночи
Как тебя встретить, и как открыться
Как сказать, что тебя одного люблю я.
Снег на губах тает, о Сьерра Невада!
Не уходи, не время, ещё я не умер.
Я не умер, и тебя ещё не убили,
Смотри в Rinconsillo зажигают лампы.
И лунный свет затопил белую площадь.
Ты что-то говоришь, но я не слышу,
Прикрываю глаза, и все равно плачу.
Нет на земле места, красивей Гранады.
Смотри как «гарцуют лунные всадники страха…»
…
А у одного коня порвалась серебряная уздечка.

Я прочёл сонеты темной любви.
и ничего в них не понял.
Слова прятались как скорпионы,
и кусались мысли;
И даже моя любовь к Андалузии
меня выручить не сумела.
А потом я уехал в Кейптаун и сломал ногу.
Я уехал в Кейптаун, ты – в Нью-Йорк, и еще дальше.
Ты плыл на пароходе —
Я летел по небу, в брюхе Босховской рыбы.
Мы случайно пересеклись.
но друг другу ничего не сказали.
....
Здесь, в этой стране холодного моря и смелого детства, стране, которую ты бы так полюбил,
если б успел узнать её,
я бегаю по горам, словно тобою подстреленная серна.
Я бегаю по горам.
Что-то мешает мне идти.
Я падаю, и ломаю ногу.
Красная глина. Термиты. Зелёный ветер.
Дай мне руку, Федерико!
Помоги подняться. Дойти до дому.
Я не знаю – кто ты? кто я?
кто «эль амор дель поэта»?
Знаю только – что любовь никогда не заживает.
…
Вот я лежу на террасе и смотрю в небо:
Детское небо.
Высокий полдень.
Зелёное море.
Как могу подбираю слова и сплетаю их в строчки.
Твои слова.
Твоя боль.
Мои строчки…
И нету у нас друг от друга больше никакой тайны.
А где-то не переставая шумит море.
Море, которое ты так любил,
и которого ты так боялся.

* * * * *

Capetown/Zürich, Januar 2013

Дождь

Небо по краям приподнято
словно море небо
море Дали и Лорки
море волны и насилия
море беспокойства
где кончается небо
где начинается насилие
идёт дождь
бурый холодный дождь
тридцать лет дождя
и не видно конца
дождю
дождя
в дождь
раньше столько длилась война
пять
тридцать
сто лет от силы
войны
теперь идёт дождь
клубится море
море волны и беспокойства
море полное тоски
море в котором нет места надежде …
идёт сырой дождь
дождь смывает кровь
жидкую кровь с крыш
дождь помогает реке выйти из берегов
и затопить город
город города страны
облако и река
времени больше нет
красивая поэтесса
когда-то написала сказку дождя
ласковую сказку дождя
теперь другой дождь
дождь шестой песни ада
от воя сирен прячу лицо в воротник
где Вергилий мой
сам я себе поводырь
никчёмный старик
идёт дождь.
без конца идёт дождь.

в Гранаде дождь
июль
дождь стучит по крышам
дождь стекает по стенам домов
и тычет по плитам
лягушками прыгают капли
дождя
в плесени тёплой воды альхибе;
в Альхамбре дождь
вечер
дождь сбивает розы
вгоняет в землю укроп
и пугает туристов
в огородах Хенералифе
пугало
беспомощно хлопает по воздуху мокрыми рукавами;
над Сакремонте дождь
гроза
каблучки фламенко
стучат по деревянной сцене дешёвого притона
красная юбка
молнией метнулась по сцене фламенко
фламенко на склоне горы
где-то в кварталах фальшивого Альбансила…
в Алькасейре дождь
собор
трясётся
шумят прихожане
двери заклинило,
темень
слепота
но гляди по медине
поплыли правоверные в холщёвых гробах
бородами кверху.

III

Los dos rios de Granada
bajan de la nieve al trigo
FGL (Bladilla de los tres rios)18

Весёлый самоубийца,
мальчик с лицом как персик
и с глазами совёнка.
Не тебя ли я повстречал намедни в Гранаде?
в Гранаде – городе семи холмов и трёх речек.
Одна речка течёт вспять – от моря к небу,
другая вышла из берегов
и лижет подошву церкви святого Петра и святого Павла,
третья,
третья речка, та просто в пыли потерялась;
потерялась по дороге в город,
из Фуенте Вакейрос.
Гранада – город на холмах!
Как пьяного заику,
ты таскаешь меня по своим улицам
каейхонам, площадям и фонтанам;
заставляешь карабкаться вверх,
к мирадору,
с которого якобы открывается тот еще вид на Альхамбру.
Маленькая пласа. Булыжник. Солнце без тени.
Панки тянут пиво из банок,
мочатся у стенки, спят под платаном,
жара уползает в подворотню,
и над соседней горой тучи
начинают мучить и кусать синее небо.
Первые капли дождя падают на крышу,
первые капли дождя стучат по моей черепушке,
первые капли дождя танцуют по уличным плитам,
капля дождя повисает на носу у архангела Михаила.
Поводырь слепых!
Предвестник дождя!
Предтеча надежды!
Не оставляй меня,
забери с собою (на небо)!
…
Нет у собора крыши!
И опять предо мною маячит этот мальчик.
смуглый мальчик, с лицом как персик
и с походкой цыгана.
Он идёт по Гран виа,
по направлению к хардин дель трионфо,
на нем белая майка и холщёвые шаровары,
и на его лодыжке
болтается тоненькая серебряная цепочка…
Неразделённая любовь.
Кровь на запястье (руки).
Дождь в Гранаде.

* * * * *

Mai Juli 2013, Granada-Diemtigen

Мальчик из Перми

Я родился в Москве в 1947 году, на Малой Бронной, но был вывезен в трёхмесячном возрасте во Львов, где и прожил до 54-го года: отцу было предложено место в университете, а мне досталось 7 лет барского по советским меркам детства. Сливочная пенка воспоминаний: игры с польско-украинскими сверстниками на горе Подзамче, французская группа, прогулки в неумолчном от пения птиц Стрийском парке, балетная группа при театре, где кудрявый карапуз вытанцовывает краковяк; никакого тебе совдеповского садика, никакой Мотовилихи, никакой угрюмой жилистой реки. Холецистит – первое слово, выученное в городе Молотове. Б… – второе. Пухлый ребёнок затыкает пальцами уши, сторонится угловатых матерящихся подростков; он – лучше, он – избранный, он – белая косточка. Те мстят ему, не принимают в свои игры, издеваются, пару раз бьют в подворотне. Бьют то ли жида, то ли татарина, а может, просто бьют: чуют в Кериме нечто опасное, чужое. Не добили.

Первый друг по дому – Саша Сандлер, тоже изгой. Пятиэтажная уродина профессорского дома. Комсомольский проспект широкой линейкой первых после сталинских новостроек врезается в недовольную сонь деревянных развалюх; рядом парк, этакий уральский Летний сад. Близко, везде – лес; далеко, таинственно – большая река; по реке плывёт пароход и даёт сильный гудок. Холодно, сыро, ветер. Саша и Керим ходят за грибами, приносят мятые сыроежки и усаживаются играть в шахматы. Папа-профессор на секундочку отрывается от своих лекций и едет с детьми кататься на лыжах: посёлок Южный, Вышка. Летом – купание в пруду, зимой – строительство снежных замков. Керим подпевает дурным голосом румяной девке-домработнице из Лысьвы: «Огней так много золотых на улицах Саратова» и швыряет в неё снежком. Руки без варежек, в цыпках. Первый сексуальный взрыв. А утром – в школу. По проезжей части дороги – чтобы не подслушивали – бормочет, воет, мычит свои бесформенные стихи. Невысоко стоит бирюзовое, или нет – непередаваемого света небо с последней утренней звездой, бодрый холодок, и слезы радости мёрзнут на толстых щеках.

1963 год. Возвращаясь в Пермь, на обратном пути с Северного Кавказа, семья остановилась на пару дней у друзей отца в Москве. Возвращались почти из Пятигорска, из Ессентуков (но Машук, разумеется, обойдён не был), почему-то в апреле. Провинциальный отпрыск захотел представить свои вирши Андрею Вознесенскому. Его не оказалось в столице, и выбор будущего «мальчика из Перми» пал на очень популярную поэтессу.

Первый страх преодолён, приглашение прийти получено по телефону, и вот уже остриженный под машинку, упитанный мальчик давит потным пальцем звонок, стоя перед входом в «роскошную» квартиру в писательском доме по ул. Черняховского; дверь открывает мрачный Юрий Маркович Нагибин: «Белла, к тебе».

Дальше все просто: предложенный кофе выпит, американская сигарета нерешительно отклонена – мальчик пока не курит; плохие стихи прочитаны («за что туман упал на город»), их незрелость отмечена (о!) и далее найдена дипломатическая формулировка: не помню точно, то ли была похвалена тонкая эмоциональность и нервность, то ли нервная тонкость и эмоциональность… Но главное не в стихах, наш мальчик, как говорится, пропал – он влюбился по уши. Или решил, что влюбился.

Следует карнавал мелких событий, многочисленные замазюканные чернилами письма летают из Перми в Москву, со стихами («ненавижу так десятилетье, мне тебя не давшее любить») и без; в школе на переменке, на уроке и после идут нескончаемые обсуждения с другом Геной и подругой Миррой, что, как и почему. Мы встречаем нашего озябшего подростка на улице, он топчется возле почтового отделения, пряча лицо в заячью шапку – боится, заметят, пока он тут поджидает давно заказанный междугородний разговор:

– Телефон в Москве?

– 15164… (дальше забыл).

– Сколько минут будете говорить?

– Три.

– Кого позвать?

– Кто подойдёт.

– Семьдесят пять копеек.

Глубокий вздох и прыжок в холодную воду:

– Здрастебеллаэтокерим.

– Ахкеримздравствуйтекаквыпоживаете?

– Яхорошоавыбелламоеписьмо?

– ДаполучилачтовыпишетекеримяникомунеотвечаюбудетевМосквезаходите.

– Ясобираюсьпоступать.

– Звонитеяобязательнонапишу.

Может, было наговорено более того, но – ТРИ МИНУТЫ проходят быстро.

– Почему, интересно, этот 14-летний мудак не звонил из дóму? Непостижимо.

– Фу, какой грубый и нетактичный.

– Да нет, парня жалко, поговорил бы дома, в тепле, а тут ждал на морозе.

– Хватит!

И вдруг в четверг (не после дождичка, «Литературка» в те далёкие времена выходила по четвергам) 13 декабря, а может 20-го, появляется на 3-й полосе стихотворение «Слово». И уже в конце третьей строфы «… так написал мне мальчик из Перми…» обожгло. Обожгло, но не удивило, как будто так и должно было быть.

Хотел было написать: «что тут началось», но вовремя вспомнил рассказ незабвенного ММЗ о счастье и о стекольщике и решил промолчать. А впрочем, ничего и не началось.

Очень хорошее стихотворение, поэт на подступе к своему лучшему творческому десятилетию, работает над главной темой – темой Nemoty и темой ответственности, к сожалению, скорее ответственности перед Богом, нежели перед людьми. Но предоставим лучше профессионалам (sic!) право судить о литературных достоинствах и недостатках Беллиного стихотворения, нас же занимает вопрос: какое отношение имеет это стихотворение к подростку Кериму Волковыскому, который бегло знаком с автором, живёт в Перми и бегает по улицам в качестве мальчика. Точнее, посвящён этот опус с придыханием ему или нет? Ответ на вопрос, в любой его постановке, – Никакого! Нет! И ещё раз – Никакого и Нет! Я никогда не сомневался в этом ответе. Знал его задолго до того, как Белла сама мне это подтвердила (убейте, не вспомню, как и когда).

Парадоксально другое: этот стих, чёрт побери, все-таки обо мне. Поэтому и пишу это документальное сочинение.

Попробуем разобраться. Возьмём появившееся почти в то же время стихотворение Беллы, посвящённое её близкому другу (оставим чуть не капнувшее с пера слово – и соратнику) Андрею Вознесенскому, ну то, где про «и я его корю за лихачество», и про аэропорты, и про хотя и не летающие, но горячие сковородки, которые имеют тенденцию жечь руки, если их брать без варежек.

В данном случае и разговора никакого нет – стихотворение воспринимается всеми (или почти всеми), как поэтический диалог двух друзей, скажем Шиллера и Гёте… Жорж Санд и Шопена… Верлена и Рембо. Успокойся и возьми себя в руки (это я – себе)19. В стихотворении «Мальчик из Перми» ни о какой поэтической дискуссии речи не идёт; и, хотя я, заурядный советский подросток из профессорской семьи, никакого СЛОВА не произносил, стихотворение меня поймало, отметило и заклеймило на всю жизнь. Обожгло. Но это уже квантовая механика… Прошу прошения. Расскажу лучше вкратце о двух действительно дивных встречах с поэтессой и об одной, мерзкой, финальной.

Но вначале два слова, как я мог бы полюбить, наверное, Пермь, если бы не уехал из неё в 1965 году.

В 1964 году я не поступил в МГУ и проучился первый семестр на мехмате ПГУ. Весной родители готовились переехать в Ташкент, и мне, по инерции, было уготовано то же. А перед этим я встречал Новый год, впервые не дома, не со сверстниками, а в компании однокурсников и друзей Лины Кертман. Встреча происходила в какой-то избе на правом берегу Камы; помню и сейчас (спустя почти 50 лет) переход по льду тяжело замёрзшей реки, изначальный холод внутри дома, моё смущение обилием незнакомых людей, помню, как всё это постепенно наполнялось теплом печного огня, теплом обжигающих слов – все читали свои стихи; теплом того, что, наверно, имеется в виду, когда говорится о высоком единении душ. Пафос непростителен, но он искренен и возвращает на минутку в детство. Из присутствующих запомнились, если не говорить о Лине, – её друг, ироничный Илья Р. и слегка косящая миндалевидными глазами поэтесса Галя Новожилова. Удивительная своей тихой незаменимостью, она погибнет через год, спасая чужих детей во время пожара где-то под Екатеринбургом. До сих пор не устоявшийся ужас.

Как я зато полюбил Ташкент 1965 года! Полюбил поколенную пыль, далёкие белые горы, видимые утром и растворяющиеся к полудню в белёсом молоке жаркого воздуха; полюбил тихие арыки, быстро текущие в душной тени задевающих воду ив; полюбил старый город – глиняный город слепых улиц и разноцветных детей, гоняющих воздушных змеев. Полюбил немножко себя и сильно девушку Люсю Гольдман, а потом, в конце апреля, пришло вдруг письмо из Москвы, первое и единственное письмо мне, лично мне (подумайте только) от Беллы Ахмадулиной. Письмо пропало, но помню первую фразу: «Сегодня был первый гром и нежное помрачнение неба».

Стихи мои в Ташкенте поменяли лексику и цвет. Место туманов, северного неба, нежных снегов и муторной тоски заняли арба, которая едет по пыльной улице, Бухара и Самарканд (одни имена городов, и уже не надо писать ничего больше), овечий сыр, горная вода и простота, к которой ведут чьи-то следы. Лучше от этого мои стихи, к сожалению, не стали. А потом было землетрясение, и наш курс перевели в МГУ. 1966 год.

Того Ташкента больше нет и не будет; о нем, насколько мне известно, написала писательница Дина Рубина – достойная представительница постоянно тоскующих в зарубежье бывших советских женщин.

Две встречи + одна

1-я встреча (до мажор)

Не поступив в МГУ, я, перед тем как вернуться в Пермь, позвонил Нагибиным, и Белла пригласила меня приехать к ним на дачу в Красную Пахру. Быстро собираюсь: снимаю новые джинсы марки «Diesel», клёвую маечку, надеваю клетчатую рубашку и кривые трёхрублёвые очки. Вытаскиваю помятую карту Московского метрополитена и перечёркиваю жирным карандашом последние 6 станций: никакого там Беляево, Коньково-Зюзино. Чего? Тёплый стан? Тоже мне, захотел, последняя остановка – метро Калужская, кому сказано; дальше на 545-м автобусе до Пахры, потом лес; дорога петляет в лесу и постепенно выходит вместе с вдруг ранними августовскими сумерками к дачному посёлку писателей; деревянные дома выглядывают из-за… и уже во многих коттеджах горит жёлтый электрический свет. Еще до звука выбегает из деревянной калитки ослепительно белый в темноте колли, а за ним поспешает, протягивая руку, Белла.

– Здравствуйте, Керим, нашли? А у нас Егор, вы знакомы? – И освещает мне фонариком улыбки дорожку, ведущую к дому. Какой еще Егор?

Кроме непонятного Егора (симпатичный парнишка, видимо, пережёвывал те же удивления, что и я, но, к счастью, недолго), вскоре появился и уже не покидал нас Павел Григорьевич Антокольский; промелькнул, что-то буркнув, Юрий Маркович и ушёл к себе наверх.

– Керим пишет стихи, он из Перми. Егор тоже пишет стихи, он из… забыл. Это я забыл, не Белла, она ничего не забывала, она – дивная.

Мы сидим на диване и попиваем коньяк. Мы сидим на диване и вежливо курим предложенные нам американские сигареты (я в первый раз). Мы с Егором по очереди немножко читаем немножко стихи, a потом Белла читает «Дождь». Я на седьмом небе, а ПГА нас на этом самом небе фотографирует и все повторяет, протирая слезящиеся глаза, какая Белла, наша Беллочка, прекрасная поэтесса, прекрасная женщина, ах, какая наша Белла красавица, о!20.

Как-то очень быстро и сразу становится совсем поздно; мы раскланиваемся, я завален подарками: наклеенное на картон фото Беллы с едва различимым колли (интересно, это тот же, что открыл калитку?), сказочная тетрадь для записи стихов, в сафьяне: «Я не могу ее (ну, тетрадь), заполнить (ну, стихами), а Керим обещается». Ладно, посмотрим, мне море по колено.

– Постой, ты, «по колено»… Ты же выше написал, что первое письмо от Беллы (тонюсенькое) получил весной 65 года в Ташкенте.

– Ну да.

– А сейчас ты нас всех поместил в 64-й год. А когда же ты получил фотографии? Ведь не в письме же.

– Нет!

– Так, значит, ты всё врёшь, или как? По-немецки «или как» будет «oder wie».

– Да не вру я, устал. Не помню, откуда взялись фотографии, послушай, а разве тогда не было мобиль… Д-да… Нет, не знаю.

Но фотки есть, это факт.

Три фотографии были сделаны в августе 1964 года 80-летним поэтом, Павлом Григорьевичем Антокольским, на даче Нагибина, в Красной Пахре; третий молодой человек на снимках – поэт Егор (больше о нем ничего не знаю). Как фотографии ко мне попали и когда – не знаю и не помню. Отвяжитесь.

2-я встреча (соль минор)

1966 год, МГУ, мехмат, общежитие на Ленгорах. Несколько раз звонил, встречался с Беллой. Приводил к ней своих друзей. Ходил на ее публичные чтения. Никакого особо близкого контакта, доброго знакомства не было, не получилось, зато возникла некая безразличная, ни к чему не обязывающая симпатия.

Вышла «Моя родословная», или поэма была напечатана в «Юности», не помню, но отсюда появилось и моё маленькое знание: 10 апреля – её день.

10 апреля, утро, звонок (мой): поздравляю, желаю, наверное, гости, шикарный ресторан, говорю – не говорю, думаю – не думаю, что говорю, то и думаю.

– Керим, вы хотите зайти?

– Да, конечно, когда?

– Приходите сейчас.

Лечу (это я уже о себе, без прямой речи, вообще без речи, почему мы так слепы в молодости, три рубля, цветы в мерзком целлофане).

Да какие там лекции, пошёл ты знаешь куда!

И уже палец не потный, который давит на звонок, и писательский дом осунулся, и квартира полна грустным пустым светом.

– Проходите, Керим. А мы тут чай пьём с тортом, присаживайтесь.

За столом, кроме Беллы и ею очередной пожилой, доброжелательной приживалки, в первый раз за столько лет – Юрий Маркович. Жмёт руку:

– Здравствуйте, Керим.

Глаза; что глаза? – печальные, тяжёлые глаза мужика, который понимает, что – конец. А что тут еще скажешь. Но какой же я был (был?) тогда му… прости господи. Хорошо, хоть молчал.

И вот в такой праздничной атмосфере безудержной печали Белла начала читать стихи. Как она читала, наверное, никогда ни до, ни после… Она читала «Елабугу», «Итог тридцатилетия», она не останавливалась, мы начали пить водку, Белла прочла «Озноб». Мы говорили обо всем: о современной живописи, о Елабуге, о том, как невозможно больше жить в этой стране… мы говорили – говорили Белла и Юрий Маркович, он – молча.

– Да ты всё это придумал.

– Э-эх, ну вас всех, идите вы все знаете куда…

«Никто не знал, как мука велика, за дверью…» (БА)

3-я встреча ( – )

Третьей встречи я описывать не стану; она плохо говорит обо мне, и вообще неприятно. Имею же я право не только врать на этих страничках, но и кое o чём умалчивать. Однако встречаться с Беллой после этой встречи я перестал. Наверное, зря, да чего уж теперь… Она же, Белла Ахатовна Ахмадулина, меня, наверное, тоже продолжала как-то воспринимать – окраиной зрения, на окраине души? Уже в поздних 70-х мы случайно встретились в Доме кино. Поздоровались, Белла обрадовалась лицом, думаю, искренне, и начала расспрашивать, что да как. Подошёл муж, Борис Мессерер, она, представив нас и обозвав меня «мальчиком из Перми», сказала ему заговорщическим тоном: «А Керим все знает про кино». Ниже объясню, почему кино. Любопытно, откуда она что знала. БМ ко мне никакого интереса не проявил, я к нему тоже.

А кино – вот почему. После окончания Университета я математикой особенно не занимался, хотя и защитился, работая в Черноголовке. В той же Черноголовке (где прожил 10 лет до 1981 года) организовал с двумя друзьями киноклуб «Калейдоскоп». Недавно узнал случайно, что «народ» меня не забыл (горжусь). Участие в киноклубе было для меня естественным продолжением моей любви к кино; был воспитан на «Рокко и его братьях» (этот фильм я впервые посмотрел ребёнком в Перми, в дальнейшем смотрел его в оригинале, на двух, доступных в советском прокате фильмах Феллини: «Дорога» и «Ночи Кабирии»; не обошлось и без «Земляничной поляны», ну и, конечно, Вайды; если же перейти к своим, отечественным, то это и Параджанов, Иоселиани, Кира Муратова, Авербах, и замечательное грузинское кино. Хорошо, а почему ни слова об Андрее Тарковском, который приезжал к нам с запретным тогда «Андреем Рублёвым», и которого, пару лет спустя, я сам привозил на заседание киноклуба с мучительным и прекрасным фильмом «Зеркало?» Отдельная история. С возрастом стал тяготеть к Бюнюэлю, Годару и старым американцам; русскому кино 20-х годов. Кино люблю по-прежнему, но меньше.

В 1981 году я женился и уехал, но не в Израиль и не в США, а случайно в Швейцарию, где и проживаю по сей день: в начале жил в Берне – 17 лет, затем переехал в Цюрих. Мальчик стал стариком, но не хочет с этим мириться.

Как видите, хотя и ёрничаю, но истории с Беллой не забыл и даже как-то рассказал ею Мише Шишкину (когда я еще с ним слегка общался) за рюмкой вина. Очевидно, и Белла меня не совсем «стёрла» из памяти: в начале 90-х одна из моих московских приятельниц (дочь тех друзей отца, на квартире которых мы останавливались в Москве в 1963 году и которая была вдохновительницей той первой встречи), увиделась с Беллой Ахатовной на какой-то «тусовке» и передала ей от меня привет. «А где сейчас Керим?» – живо поинтересовалась БА. «Он живёт в Швейцарии», – ответила моя приятельница; поэтесса сникла: «Все отсюда уехали, а я одна осталась» и попросила при случае передать мне привет.

Наверное, зря я никогда не звонил Белле. Пока писал, я ненадолго вернул себе кусочек времени. Беллину смерть переживал тяжело: что-то окончательно звякнуло и оборвалось. Всё.

7 июня 2012 г., Цюрих

1 Привожу ниже. Под названием «Сын Перми».

2 Водка по-тюркски; узнал в Ташкенте (прим. автора).

3 Он умер, мой грех лучезарныйПоль Верлен (Из стихотворения на смерть Рембо, о которой Верлен узнал из газет; до этого в последний раз он видел Рембо 20 лет тому назад).

4 Ну и голосок у тебя (исп).

5 dur (дур) по-турецки – стой.

6 После победы зажигалась «факельная улица», чтобы сообщить дома радостную весть как можно быстрее.

7 Живот – жизнь (церк. – слав.).

8 На вопрос, зачем она пишет стихи, поэтесса Патрициа Кавалли ответила, «потому что я ленива и беспорядочна» (итал.).

9 «Ленивы божества, да и судьба ленива».

10 У Лорки речь идёт о жёлтой колокольне, жёлтом ветре; думаю из-за звукописи, по-русски сказать жёлтая колокольня или башня не поворачивается язык.

11 Небольшой глубокий бассейн или цистерна, в которой на крышах традиционных андалузских домов хранили воду. Лорка сравнивает гитару с альхибе.

12 Андалузия – это своего рода испанская Малороссия.

13 Кайехон – переулок.

14 Наваха – нож (исп.)

15 Альбасете – местечко неподалёку от Гранады, знаменитое производством ножей.

16 «Ты никогда не поймёшь, как я тебя люблю: Ты спишь во мне, спящий» (сонет темной Любви ФГЛ).

17 Marica (исп.) / maricas (мн. число) – Queen (англ.) – Гомосек или Пидовка (рус. вульг.).

18 Две реки в Гранаде текут от снежных гор к полям пшеницы (баллада о трёх речках ФГЛ).

19 А вот про ААА и ОМ забыл: «Я над ними склонюсь, как над чашей». Нехорошо.

20 Надо же, я тогда ничего не знал о красивом Павлике 20-х годов, да и стихов его почти не читал, только нёс перед собой, как на блюдечке, уважение; по-немецки – Andacht.

Лиственница

Автобиография

Затянувшаяся юность

«От одиночества не спрячусь…»

«То ли будет в декабре…»

Простуда

«Тяжёлое расплывчатое солнце…»

Описка

«Ласковый голод…»

Два стихотворения

Между Остоженкой и Пречистенкой

Восточные реминисценции

Чужая речь

«В феврале начинается весна…»

«Хочу говорить только простые слова…»

Цикл

«Тревога, иволга, трава…»

«Смотрящийся со стороны…»

«Источник тёмной красоты…»

«И от того, как я тебя люблю…»

«Сладковатый привкус лицемерья…»

«Не плачется больше – слеза…»

«Сколь быстро убывает день…»

«Настаивается тишина на чём?..»

«Насыплет полную корзиночку зима…»

Памяти Лермонтова

Смятение

«И вдруг, когда коснулась ночь…»

Цикл

Восточный цикл

Два стихотворения

«Мне разрешили ночь посторожить…»

Цикл I. Любовь земная

Цикл II. Любовь небесная

Размышления о дружбе Верлена и Рембо

«О, тёмный Дон Хуан Моцàрта!..»

Мы говорим на склоне лет

Дерево – я!

К отъезду

«Есть Африка – и слово и страна…»

Новое место жительства

«Не понимаю, что произошло…»

«День вышел за пределы бытия…»

«Пристанут горе и беда…»

«Там, где собор – там умирает день…»

«Мы прячем жизнь в тяжёлый кошелёк…»

«Я помню, что тогда цвела сирень…»

«Если есть рука – то не нужно словo!»

Другие стихи

Сын Перми

Ханука

«Женским криком камни в реке сохнут…»

Иерусалим

Размышления о Ван Гоге

«девочка примеряет бюстгальтер…»

География голоса

Собаки Измира

Лодка поздней осенью

На известие о внезапной болезни московского друга

Подражание Гейне

Старость

Служебная часть речи

Признание в любви

Разговоры

Странничество

«Есть стихи для бумаги…»

Лиственница

Засранец (Автопортрет)

«Кого интересует переводчик…»

Размышление

Жизнь прекрасна

Начало осени

Питер в Ноябре

Стансы

«Неожиданная весна в январе…»

«Перенесём крики детей…»

Разговоры с Лоркой(переводы и непереводы)

Ай!

Прощание

Мemento

Разговоры с Лоркой
(переводы и непереводы)

Из «Сонетов тёмной любви»
(вольный перевод)