• Звук осторожный и глухой
• Плода, сорвавшегося с древа,
• Среди немолчного напева
• Глубокой тишины лесной…

• Сусальным золотом горят
• В лесах рождественские елки;
• В кустах игрушечные волки
• Глазами страшными глядят.

• О, вещая моя печаль,
• О, тихая моя свобода
• И неживого небосвода
• Всегда смеющийся хрусталь!

• Из полутемной залы, вдруг,
• Ты выскользнула в легкой шали —
• Мы никому не помешали,
• Мы не будили спящих слуг…

• Только детские книги читать,
• Только детские думы лелеять,
• Все большое далеко развеять,
• Из глубокой печали восстать.

• Я от жизни смертельно устал,
• Ничего от нее не приемлю,
• Но люблю мою бедную землю
• Оттого, что иной не видал.

• Я качался в далеком саду
• На простой деревянной качели,
• И высокие темные ели
• Вспоминаю в туманном бреду.

• Нежнее нежного
• Лицо твое,
• Белее белого
• Твоя рука,
• От мира целого
• Ты далека,
• И все твое —
• От неизбежного.

• От неизбежного —
• Твоя печаль,
• И пальцы рук
• Неостывающих,
• И тихий звук
• Неунывающих

• Речей,

• И даль
• Твоих очей.

• На бледно-голубой эмали,
• Какая мыслима в апреле,
• Березы ветви поднимали
• И незаметно вечерели.

• Узор отточенный и мелкий,
• Застыла тоненькая сетка,
• Как на фарфоровой тарелке
• Рисунок, вычерченный метко, —

• Когда его художник милый
• Выводит на стеклянной тверди,
• В сознании минутной силы,
• В забвении печальной смерти.

• Есть целомудренные чары —
• Высокий лад, глубокий мир,
• Далеко от эфирных лир
• Мной установленные лары.

• У тщательно обмытых ниш
• В часы внимательных закатов
• Я слушаю моих пенатов
• Всегда восторженную тишь.

• Какой игрушечный удел,
• Какие робкие законы
• Приказывает торс точеный
• И холод этих хрупких тел!

• Иных богов не надо славить:
• Они как равные с тобой,
• И, осторожною рукой,
• Позволено их переставить.

• Дано мне тело – что мне делать с ним,
• Таким единым и таким моим?

• За радость тихую дышать и жить
• Кого, скажите, мне благодарить?

• Я и садовник, я же и цветок,
• В темнице мира я не одинок.

• На стекла вечности уже легло
• Мое дыхание, мое тепло.

• Запечатлеется на нем узор,
• Неузнаваемый с недавних пор.

• Пускай мгновения стекает муть —
• Узора милого не зачеркнуть.

• Невыразимая печаль
• Открыла два огромных глаза,
• Цветочная проснулась ваза
• И выплеснула свой хрусталь.

• Вся комната напоена
• Истомой – сладкое лекарство!
• Такое маленькое царство
• Так много поглотило сна.

• Немного красного вина,
• Немного солнечного мая —
• И, тоненький бисквит ломая,
• Тончайших пальцев белизна.

• Ни о чем не нужно говорить,
• Ничему не следует учить,
• И печальна так и хороша
• Темная звериная душа:
• Ничему не хочет научить,
• Не умеет вовсе говорить
• И плывет дельфином молодым
• По седым пучинам мировым.

• Когда удар с ударами встречается,
• И надо мною роковой
• Неутомимый маятник качается
• И хочет быть моей судьбой,

• Торопится, и грубо остановится
• И упадет веретено —
• И невозможно встретиться, условиться
• И уклониться не дано.

• Узоры острые переплетаются,
• И, все быстрее и быстрей,
• Отравленные дротики взвиваются
• В руках отважных дикарей;

• И вереница стройная уносится
• С веселым трепетом, и вдруг —
• Одумалась и прямо в сердце просится
• Стрела, описывая круг.

• Медлительнее снежный улей,
• Прозрачнее окна хрусталь,
• И бирюзовая вуаль
• Небрежно брошена на стуле.

• Ткань, опьяненная собой,
• Изнеженная лаской света,
• Она испытывает лето,
• Как бы не тронута зимой;

• И, если в ледяных алмазах
• Струится вечности мороз,
• Здесь – трепетание стрекоз
• Быстроживущих, синеглазых.

• Она еще не родилась,
• Она и музыка и слово,
• И потому всего живого
• Ненарушаемая связь.

• Спокойно дышат моря груди,
• Но, как безумный, светел день,
• И пены бледная сирень
• В черно-лазоревом сосуде.

• Да обретут мои уста
• Первоначальную немоту,
• Как кристаллическую ноту,
• Что от рождения чиста!

• Останься пеной, Афродита,
• И, слово, в музыку вернись,
• И, сердце, сердца устыдись,
• С первоосновой жизни слито!

• Слух чуткий парус напрягает,
• Расширенный пустеет взор,
• И тишину переплывает
• Полночных птиц незвучный хор.

• Я так же беден, как природа,
• И так же прост, как небеса,
• И призрачна моя свобода,
• Как птиц полночных голоса.

• Я вижу месяц бездыханный
• И небо мертвенней холста;
• Твой мир, болезненный и странный,
• Я принимаю, пустота!

• Как тень внезапных облаков,
• Морская гостья налетела
• И, проскользнув, прошелестела
• Смущенных мимо берегов.

• Огромный парус строго реет;
• Смертельно бледная волна
• Отпрянула – и вновь она
• Коснуться берега не смеет;

• И лодка, волнами шурша,
• Как листьями, – уже далёко…
• И, принимая ветер рока,
• Раскрыла парус свой душа.

• Из омута злого и вязкого
• Я вырос тростинкой, шурша,
• И страстно, и томно, и ласково
• Запретною жизнью дыша.

• И никну, никем не замеченный,
• В холодный и топкий приют,
• Приветственным шелестом встреченный
• Коротких осенних минут.

• Я счастлив жестокой обидою,
• И в жизни, похожей на сон,
• Я каждому тайно завидую
• И в каждого тайно влюблен.

• Я так же беден, как природа,
• И так же прост, как небеса,
• И призрачна моя свобода —
• Как птиц полночных голоса.

• Я вижу месяц бездыханный
• И небо мертвенней холста;
• Твой мир, болезненный и странный,
• Я принимаю, пустота!

• В огромном омуте прозрачно и темно,
• И томное окно белеет;
• А сердце – отчего так медленно оно
• И так упорно тяжелеет?

• То – всею тяжестью оно идет ко дну,
• Соскучившись по милом иле,
• То – как соломинка, минуя глубину,
• Наверх всплывает без усилий.

• С притворной нежностью у изголовья стой
• И сам себя всю жизнь баюкай,
• Как небылицею, своей томись тоской
• И ласков будь с надменной скукой.

• Душный сумрак кроет ложе,
• Напряженно дышит грудь…
• Может, мне всего дороже
• Тонкий крест и тайный путь.

• Как кони медленно ступают,
• Как мало в фонарях огня!
• Чужие люди, верно, знают,
• Куда везут они меня.

• А я вверяюсь их заботе.
• Мне холодно, я спать хочу;
• Подбросило на повороте,
• Навстречу звездному лучу.

• Горячей головы качанье
• И нежный лед руки чужой,
• И темных елей очертанья,
• Еще невиданные мной.

• Скудный луч, холодной мерою
• Сеет свет в сыром лесу.
• Я печаль, как птицу серую,
• В сердце медленно несу.

• Что мне делать с птицей раненой?
• Твердь умолкла, умерла.
• С колокольни отуманенной
• Кто-то снял колокола,

• И стоит осиротелая
• И немая вышина —
• Как пустая башня белая,
• Где туман и тишина.

• Утро, нежностью бездонное —
• Полуявь и полусон,
• Забытье неутоленное, —
• Дум туманный перезвон…

• Воздух пасмурный влажен и гулок;
• Хорошо и нестрашно в лесу.
• Легкий крест одиноких прогулок
• Я покорно опять понесу.

• И опять к равнодушной отчизне
• Дикой уткой взовьется упрек:
• Я участвую в сумрачной жизни,
• Где один к одному одинок!

• Выстрел грянул. Над озером сонным
• Крылья уток теперь тяжелы,
• И двойным бытием отраженным
• Одурманены сосен стволы.

• Небо тусклое с отсветом странным —
• Мировая туманная боль —
• О, позволь мне быть также туманным
• И тебя не любить мне позволь.

• Сегодня дурной день:
• Кузнечиков хор спит,
• И сумрачных скал сень —
• Мрачней гробовых плит.

• Мелькающих стрел звон
• И вещих ворон крик…
• Я вижу дурной сон,
• За мигом летит миг.

• Явлений раздвинь грань,
• Земную разрушь клеть,
• И яростный гимн грянь —
• Бунтующих тайн медь!

• О, маятник душ строг —
• Качается глух, прям,
• И страстно стучит рок
• В запретную дверь к нам…

• Смутно-дышащими листьями
• Черный ветер шелестит,
• И трепещущая ласточка
• В темном небе круг чертит.

• Тихо спорят в сердце ласковом
• Умирающем моем
• Наступающие сумерки
• С догорающим лучом.

• И над лесом вечереющим
• Встала медная луна;
• Отчего так мало музыки
• И такая тишина?

• Отчего душа так певуча,
• И так мало милых имен,
• И мгновенный ритм – только случай,
• Неожиданный Аквилон?

• Он подымет облако пыли,
• Зашумит бумажной листвой,
• И совсем не вернется – или
• Он вернется совсем другой…

• О, широкий ветер Орфея,
• Ты уйдешь в морские края —
• И, несозданный мир лелея,
• Я забыл ненужное «я».

• Я блуждал в игрушечной чаще
• И открыл лазоревый грот…
• Неужели я настоящий
• И действительно смерть придет?

• Быть может, я тебе не нужен,
• Ночь; из пучины мировой,
• Как раковина без жемчужин,
• Я выброшен на берег твой.

• Ты равнодушно волны пенишь
• И несговорчиво поешь;
• Но ты полюбишь, ты оценишь
• Ненужной раковины ложь.

• Ты на песок с ней рядом ляжешь,
• Оденешь ризою своей,
• Ты неразрывно с нею свяжешь
• Огромный колокол зыбей;

• И хрупкой раковины стены —
• Как нежилого сердца дом —
• Наполнишь шепотами пены,
• Туманом, ветром и дождем…

• На перламутровый челнок
• Натягивая шелка нити,
• О, пальцы гибкие, начните
• Очаровательный урок!

• Приливы и отливы рук —
• Однообразные движенья…
• Ты заклинаешь, без сомненья,
• Какой-то солнечный испуг, —

• Когда широкая ладонь,
• Как раковина, пламенея,
• То гаснет, к теням тяготея,
• То в розовый уйдет огонь!

• О, небо, небо, ты мне будешь сниться!
• Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
• И день сгорел, как белая страница:
• Немного дыма и немного пепла!

• Я вздрагиваю от холода —
• Мне хочется онеметь!
• А в небе танцует золото —
• Приказывает мне петь.

• Томись, музыкант встревоженный,
• Люби, вспоминай и плачь
• И, с тусклой планеты брошенный,
• Подхватывай легкий мяч!

• Так вот она – настоящая
• С таинственным миром связь!
• Какая тоска щемящая,
• Какая беда стряслась!

• Что, если, вздрогнув неправильно,
• Мерцающая всегда,
• Своей булавкой заржавленной
• Достанет меня звезда?

• Я ненавижу свет
• Однообразных звезд.
• Здравствуй, мой давний бред, —
• Башни стрельчатый рост!

• Кружевом, камень, будь
• И паутиной стань:
• Неба пустую грудь
• Тонкой иглою рань.

• Будет и мой черед —
• Чую размах крыла.
• Так – но куда уйдет
• Мысли живой стрела?

• Или свой путь и срок
• Я, исчерпав, вернусь:
• Там – я любить не мог,
• Здесь – я любить боюсь…

• Образ твой, мучительный и зыбкий,
• Я не мог в тумане осязать.
• «Господи!» – сказал я по ошибке,
• Сам того не думая сказать.

• Божье имя, как большая птица,
• Вылетело из моей груди.
• Впереди густой туман клубится,
• И пустая клетка позади…

• Нет, не луна, а светлый циферблат
• Сияет мне, и чем я виноват,
• Что слабых звезд я осязаю млечность?

• И Батюшкова мне противна спесь:
• Который час, его спросили здесь, —
• А он ответил любопытным: «вечность!»

• Я чувствую непобедимый страх
• В присутствии таинственных высот;
• Я ласточкой доволен в небесах,
• И колокольни я люблю полет!

• И, кажется, старинный пешеход,
• Над пропастью, на гнущихся мостках,
• Я слушаю – как снежный ком растет
• И вечность бьет на каменных часах.

• Когда бы так! Но я не путник тот,
• Мелькающий на выцветших листах,
• И подлинно во мне печаль поет;

• Действительно, лавина есть в горах!
• И вся моя душа – в колоколах,
• Но музыка от бездны не спасет!

• Я не поклонник радости предвзятой,
• Подчас природа – серое пятно;
• Мне, в опьяненьи легком, суждено
• Изведать краски жизни небогатой.

• Играет ветер тучею косматой,
• Ложится якорь на морское дно,
• И бездыханная, как полотно,
• Душа висит над бездною проклятой.

• Но я люблю на дюнах казино,
• Широкий вид в туманное окно
• И тонкий луч на скатерти измятой;

• И, окружен водой зеленоватой,
• Когда, как роза, в хрустале вино, —
• Люблю следить за чайкою крылатой!

• Паденье – неизменный спутник страха,
• И самый страх есть чувство пустоты.
• Кто камни нам бросает с высоты —
• И камень отрицает иго праха?

• И деревянной поступью монаха
• Мощеный двор когда-то мерил ты —
• Булыжники и грубые мечты —
• В них жажда смерти и тоска размаха…

• Так проклят будь, готический приют,
• Где потолком входящий обморочен
• И в очаге веселых дров не жгут!

• Немногие для вечности живут;
• Но если ты мгновенным озабочен,
• Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

• Поедем в Царское Село!
• Там улыбаются мещанки,
• Когда гусары после пьянки
• Садятся в крепкое седло…
• Поедем в Царское Село!

• Казармы, парки и дворцы,
• А на деревьях – клочья ваты,
• И грянут «здравия» раскаты
• На крик «здорово, молодцы!»
• Казармы, парки и дворцы…

• Одноэтажные дома,
• Где однодумы-генералы
• Свой коротают век усталый,
• Читая «Ниву» и Дюма…
• Особняки – а не дома!

• Свист паровоза… Едет князь.
• В стеклянном павильоне свита!..
• И, саблю волоча сердито,
• Выходит офицер, кичась, —
• Не сомневаюсь – это князь…

• И возвращается домой —
• Конечно, в царство этикета,
• Внушая тайный страх, карета
• С мощами фрейлины седой —
• Что возвращается домой…

• Целый день сырой осенний воздух
• Я вдыхал в смятеньи и тоске;
• Я хочу поужинать, – и звезды
• Золотые в темном кошельке!

• И, дрожа от желтого тумана,
• Я спустился в маленький подвал;
• Я нигде такого ресторана
• И такого сброда не видал!

• Мелкие чиновники, японцы,
• Теоретики чужой казны…
• За прилавком щупает червонцы
• Человек – и все они пьяны.

• – Будьте так любезны, разменяйте, —
• Убедительно его прошу —
• Только мне бумажек не давайте —
• Трехрублевок я не выношу!

• Что мне делать с пьяною оравой?
• Как попал сюда я, Боже мой?
• Если я на то имею право —
• Разменяйте мне мой золотой!

• Я на прогулке похороны встретил
• Близ протестантской кирки, в воскресенье.
• Рассеянный прохожий, я заметил
• Тех прихожан суровое волненье.

• Чужая речь не достигала слуха,
• И только упряжь тонкая сияла,
• Да мостовая праздничная глухо
• Ленивые подковы отражала.

• А в эластичном сумраке кареты,
• Куда печаль забилась, лицемерка,
• Без слов, без слез, скупая на приветы,
• Осенних роз мелькнула бутоньерка.

• Тянулись иностранцы лентой черной,
• И шли пешком заплаканные дамы,
• Румянец под вуалью, и упорно
• Над ними кучер правил вдаль, упрямый.

• Кто б ни был ты, покойный лютеранин,
• Тебя легко и просто хоронили.
• Был взор слезой приличной затуманен,
• И сдержанно колокола звонили.

• И думал я: витийствовать не надо.
• Мы не пророки, даже не предтечи,
• Не любим рая, не боимся ада,
• И в полдень матовый горим, как свечи.

• Айя-София – здесь остановиться
• Судил Господь народам и царям!
• Ведь купол твой, по слову очевидца,
• Как на цепи, подвешен к небесам.

• И всем векам – пример Юстиниана,
• Когда похитить для чужих богов
• Позволила эфесская Диана
• Сто семь зеленых мраморных столбов.

• Но что же думал твой строитель щедрый,
• Когда, душой и помыслом высок,
• Расположил апсиды и экседры,
• Им указав на запад и восток?

• Прекрасен храм, купающийся в мире,
• И сорок окон – света торжество;
• На парусах, под куполом, четыре
• Архангела прекраснее всего.

• И мудрое сферическое зданье
• Народы и века переживет,
• И серафимов гулкое рыданье
• Не покоробит темных позолот.

• Где римский судия судил чужой народ,
• Стоит базилика, – и, радостный и первый,
• Как некогда Адам, распластывая нервы,
• Играет мышцами крестовый легкий свод.

• Но выдает себя снаружи тайный план!
• Здесь позаботилась подпружных арок сила,
• Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
• И свода дерзкого бездействует таран.

• Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
• Души готической рассудочная пропасть,
• Египетская мощь и христианства робость,
• С тростинкой рядом – дуб, и всюду царь – отвес.

• Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
• Я изучал твои чудовищные ребра, —
• Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
• И я когда-нибудь прекрасное создам.

• Уже светло, поет сирена
• В седьмом часу утра.
• Старик, похожий на Верлена,
• Теперь твоя пора!

• В глазах лукавый или детский
• Зеленый огонек;
• На шею нацепил турецкий
• Узорчатый платок.

• Он богохульствует, бормочет
• Несвязные слова;
• Он исповедоваться хочет —
• Но согрешить сперва.

• Разочарованный рабочий
• Иль огорченный мот —
• А глаз, подбитый в недрах ночи,
• Как радуга цветет.

• А дома – руганью крылатой,
• От ярости бледна, —
• Встречает пьяного Сократа
• Суровая жена!

• Кружилась долго мутная метель,
• И правовед опять садится в сани,
• Широким жестом запахнув шинель.

• Зимуют пароходы. На припеке
• Зажглось каюты толстое стекло.
• Чудовищна, как броненосец в доке —
• Россия отдыхает тяжело.

• А над Невой – посольства полумира,
• Адмиралтейство, солнце, тишина!
• И государства жесткая порфира,
• Как власяница грубая, бедна.

• Тяжка обуза северного сноба —
• Онегина старинная тоска;
• На площади Сената – вал сугроба,
• Дымок костра и холодок штыка.

• Черпали воду ялики, и чайки
• Морские посещали склад пеньки,
• Где, продавая сбитень или сайки,
• Лишь оперные бродят мужики.

• Летит в туман моторов вереница;
• Самолюбивый, скромный пешеход —
• Чудак Евгений – бедности стыдится,
• Бензин вдыхает и судьбу клянет!

• «Здесь я стою – я не могу иначе»;
• Не просветлеет темная гора —
• И кряжистого Лютера незрячий
• Витает дух над куполом Петра.

• …Дев полуночных отвага
• И безумных звезд разбег,
• Да привяжется бродяга,
• Вымогая на ночлег.

• Кто, скажите, мне сознанье
• Виноградом замутит,
• Если явь – Петра созданье,
• Медный всадник и гранит?

• Слышу с крепости сигналы,
• Замечаю, как тепло.
• Выстрел пушечный в подвалы,
• Вероятно, донесло.

• И гораздо глубже бреда
• Воспаленной головы
• Звезды, трезвая беседа,
• Ветер западный с Невы.

• Здесь прихожане – дети праха
• И доски вместо образов,
• Где мелом, Себастьяна Баха
• Лишь цифры значатся псалмов.

• Разноголосица какая
• В трактирах буйных и в церквах,
• А ты ликуешь, как Исайя,
• О, рассудительнейший Бах!

• Высокий спорщик, неужели,
• Играя внукам свой хорал,
• Опору духа в самом деле
• Ты в доказательстве искал?

• Что звук? Шестнадцатые доли,
• Органа многосложный крик —
• Лишь воркотня твоя, не боле,
• О, несговорчивый старик!

• И лютеранский проповедник
• На черной кафедре своей
• С твоими, гневный собеседник,
• Мешает звук своих речей.

• В спокойных пригородах снег
• Сгребают дворники лопатами;
• Я с мужиками бородатыми
• Иду, прохожий человек.

• Мелькают женщины в платках,
• И тявкают дворняжки шалые,
• И самоваров розы алые
• Горят в трактирах и домах.

• Мы напряженного молчанья не выносим —
• Несовершенство душ обидно, наконец!
• И в замешательстве уж объявился чтец,
• И радостно его приветствовали: просим!

• Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо:
• Кошмарный человек читает «Улялюм».
• Значенье – суета, и слово – только шум,
• Когда фонетика – служанка серафима.

• О доме Эшеров Эдгара пела арфа.
• Безумный воду пил, очнулся и умолк.
• Я был на улице. Свистел осенний шелк…
• И горло греет шелк щекочущего шарфа…

• В столице северной томится пыльный тополь,
• Запутался в листве прозрачный циферблат,
• И в темной зелени фрегат или акрополь
• Сияет издали, воде и небу брат.

• Ладья воздушная и мачта-недотрога,
• Служа линейкою преемникам Петра,
• Он учит: красота – не прихоть полубога,
• А хищный глазомер простого столяра.

• Нам четырех стихий приязненно господство,
• Но создал пятую свободный человек.
• Не отрицает ли пространства превосходство
• Сей целомудренно построенный ковчег?

• Сердито лепятся капризные Медузы,
• Как плуги брошены, ржавеют якоря,
• И вот разорваны трех измерений узы
• И открываются всемирные моря!

• Заснула чернь. Зияет площадь аркой.
• Луной облита бронзовая дверь.
• Здесь Арлекин вздыхал о славе яркой,
• И Александра здесь замучил Зверь.

• Курантов бой и тени государей:
• Россия, ты, на камне и крови,
• Участвовать в твоей железной каре
• Хоть тяжестью меня благослови!

• В таверне воровская шайка
• Всю ночь играла в домино.
• Пришла с яичницей хозяйка;
• Монахи выпили вино.

• На башне спорили химеры:
• Которая из них урод?
• А утром проповедник серый
• В палатки призывал народ.

• На рынке возятся собаки,
• Менялы щелкает замок.
• У вечности ворует всякий,
• А вечность – как морской песок:

• Он осыпается с телеги —
• Не хватит на мешки рогож —
• И, недовольный, о ночлеге
• Монах рассказывает ложь!

• Кинематограф. Три скамейки.
• Сантиментальная горячка.
• Аристократка и богачка
• В сетях соперницы-злодейки.

• Не удержать любви полета:
• Она ни в чем не виновата!
• Самоотверженно, как брата,
• Любила лейтенанта флота.

• А он скитается в пустыне —
• Седого графа сын побочный.
• Так начинается лубочный
• Роман красавицы-графини.

• И в исступленьи, как гитана,
• Она заламывает руки.
• Разлука. Бешеные звуки
• Затравленного фортепьяно.

• В груди доверчивой и слабой
• Еще достаточно отваги
• Похитить важные бумаги
• Для неприятельского штаба.

• И по каштановой аллее
• Чудовищный мотор несется,
• Стрекочет лента, сердце бьется
• Тревожнее и веселее.

• В дорожном платье, с саквояжем,
• В автомобиле и в вагоне,
• Она боится лишь погони,
• Сухим измучена миражем.

• Какая горькая нелепость:
• Цель не оправдывает средства!
• Ему – отцовское наследство,
• А ей – пожизненная крепость!

• Средь аляповатых дач,
• Где шатается шарманка,
• Сам собой летает мяч —
• Как волшебная приманка.

• Кто, смиривший грубый пыл,
• Облеченный в снег альпийский,
• С резвой девушкой вступил
• В поединок олимпийский?

• Слишком дряхлы струны лир:
• Золотой ракеты струны
• Укрепил и бросил в мир
• Англичанин вечно юный!

• Он творит игры обряд,
• Так легко вооруженный,
• Как аттический солдат,
• В своего врага влюбленный!

• Май. Грозовых туч клочки.
• Неживая зелень чахнет.
• Все моторы и гудки —
• И сирень бензином пахнет.

• Ключевую воду пьет
• Из ковша спортсмен веселый;
• И опять война идет,
• И мелькает локоть голый!

• Американка в двадцать лет
• Должна добраться до Египта,
• Забыв «Титаника» совет,
• Что спит на дне мрачнее крипта.

• В Америке гудки поют,
• И красных небоскребов трубы
• Холодным тучам отдают
• Свои прокопченные губы.

• И в Лувре океана дочь
• Стоит прекрасная, как тополь;
• Чтоб мрамор сахарный толочь,
• Влезает белкой на Акрополь.

• Не понимая ничего,
• Читает «Фауста» в вагоне
• И сожалеет, отчего
• Людовик больше не на троне.

• Отравлен хлеб и воздух выпит.
• Как трудно раны врачевать!
• Иосиф, проданный в Египет,
• Не мог сильнее тосковать!

• Под звездным небом бедуины,
• Закрыв глаза и на коне,
• Слагают вольные былины
• О смутно пережитом дне.

• Немного нужно для наитий:
• Кто потерял в песке колчан,
• Кто выменял коня – событий
• Рассеивается туман;

• И, если подлинно поется
• И полной грудью, наконец,
• Все исчезает – остается
• Пространство, звезды и певец!

• Когда, пронзительнее свиста,
• Я слышу английский язык —
• Я вижу Оливера Твиста
• Над кипами конторских книг.

• У Чарльза Диккенса спросите,
• Что было в Лондоне тогда:
• Контора Домби в старом Сити
• И Темзы желтая вода.

• Дожди и слезы. Белокурый
• И нежный мальчик Домби-сын.
• Веселых клерков каламбуры
• Не понимает он один.

• В конторе сломанные стулья;
• На шиллинги и пенсы счет;
• Как пчелы, вылетев из улья,
• Роятся цифры круглый год.

• А грязных адвокатов жало
• Работает в табачной мгле —
• И вот, как старая мочала,
• Банкрот болтается в петле.

• На стороне врагов законы:
• Ему ничем нельзя помочь!
• И клетчатые панталоны,
• Рыдая, обнимает дочь.

• От легкой жизни мы сошли с ума:
• С утра вино, а вечером похмелье.
• Как удержать напрасное веселье,
• Румянец твой, о пьяная чума?

• В пожатьи рук мучительный обряд,
• На улицах ночные поцелуи —
• Когда речные тяжелеют струи
• И фонари как факелы горят.

• Мы смерти ждем, как сказочного волка,
• Но я боюсь, что раньше всех умрет
• Тот, у кого тревожно-красный рот
• И на глаза спадающая челка.

• Летают Валькирии, поют смычки.
• Громоздкая опера к концу идет.
• С тяжелыми шубами гайдуки
• На мраморных лестницах ждут господ.

• Уж занавес наглухо упасть готов;
• Еще рукоплещет в райке глупец,
• Извозчики пляшут вокруг костров.
• Карету такого-то! Разъезд. Конец.

• Поговорим о Риме – дивный град!
• Он утвердился купола победой.
• Послушаем апостольское credo:
• Несется пыль и радуги висят.

• На Авентине вечно ждут царя —
• Двунадесятых праздников кануны —
• И строго-канонические луны
• Не могут изменить календаря.

• На дольный мир бросает пепел бурый
• Над Форумом огромная луна,
• И голова моя обнажена —
• О холод католической тонзуры!

• На луне не растет
• Ни одной былинки;
• На луне весь народ
• Делает корзинки —
• Из соломы плетет
• Легкие корзинки.

• На луне – полутьма
• И дома опрятней;
• На луне не дома —
• Просто голубятни,
• Голубые дома —
• Чудо-голубятни…

• Вполоборота, о, печаль!
• На равнодушных поглядела.
• Спадая с плеч, окаменела
• Ложно-классическая шаль.

• Зловещий голос – горький хмель —
• Души расковывает недра:
• Так – негодующая Федра —
• Стояла некогда Рашель.

• Ни триумфа, ни войны!
• О железные, доколе
• Безопасный Капитолий
• Мы хранить осуждены?

• Или римские перуны —
• Гнев народа – обманув,
• Отдыхает острый клюв
• Той ораторской трибуны;

• Или возит кирпичи
• Солнца дряхлая повозка
• И в руках у недоноска
• Рима ржавые ключи?

• О временах простых и грубых
• Копыта конские твердят.
• И дворники в тяжелых шубах
• На деревянных лавках спят.

• На стук в железные ворота
• Привратник, царственно ленив,
• Встал, и звериная зевота
• Напомнила твой образ, скиф,

• Когда с дряхлеющей любовью
• Мешая в песнях Рим и снег,
• Овидий пел арбу воловью
• В походе варварских телег.

• На площадь выбежав, свободен
• Стал колоннады полукруг —
• И распластался храм Господень,
• Как легкий крестовик-паук.

• А зодчий не был итальянец,
• Но русский в Риме; ну так что ж!
• Ты каждый раз, как иностранец,
• Сквозь рощу портиков идешь;

• И храма маленькое тело
• Одушевленнее стократ
• Гиганта, что скалою целой
• К земле, беспомощный, прижат!

• Есть иволги в лесах, и гласных долгота
• В тонических стихах единственная мера.
• Но только раз в году бывает разлита
• В природе длительность, как в метрике Гомера.

• Как бы цезурою зияет этот день:
• Уже с утра покой и трудные длинноты;
• Волы на пастбище, и золотая лень
• Из тростника извлечь богатство целой ноты.

• «Мороженно!» Солнце. Воздушный бисквит.
• Прозрачный стакан с ледяною водою.
• И в мир шоколада с румяной зарею,
• В молочные Альпы, мечтанье летит.

• Но, ложечкой звякнув, умильно глядеть —
• И в тесной беседке, средь пыльных акаций,
• Принять благосклонно от булочных граций
• В затейливой чашечке хрупкую снедь…

• Подруга шарманка, появится вдруг
• Бродячего ледника пестрая крышка —
• И с жадным вниманием смотрит мальчишка
• В чудесного холода полный сундук.

• И боги не ведают – что он возьмет:
• Алмазные сливки иль вафлю с начинкой?
• Но быстро исчезнет под тонкой лучинкой,
• Сверкая на солнце, божественный лед.

• Есть ценностей незыблемая скáла
• Над скучными ошибками веков.
• Неправильно наложена опала
• На автора возвышенных стихов.

• И вслед за тем, как жалкий Сумароков
• Пролепетал заученную роль,
• Как царский посох в скинии пророков,
• У нас цвела торжественная боль.

• Что делать вам в театре полуслова
• И полумаск, герои и цари?
• И для меня явленье Озерова —
• Последний луч трагической зари.

• Природа – тот же Рим и отразилась в нем.
• Мы видим образы его гражданской мощи
• В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
• На форуме полей и в колоннаде рощи.

• Природа – тот же Рим, и, кажется, опять
• Нам незачем богов напрасно беспокоить —
• Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать,
• Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить!

• Пусть имена цветущих городов
• Ласкают слух значительностью бренной:
• Не город Рим живет среди веков,
• А место человека во вселенной!

• Им овладеть пытаются цари,
• Священники оправдывают войны,
• И без него презрения достойны,
• Как жалкий сор, дома и алтари.

• Я не слыхал рассказов Оссиана,
• Не пробовал старинного вина;
• Зачем же мне мерещится поляна,
• Шотландии кровавая луна?

• И перекличка ворона и арфы
• Мне чудится в зловещей тишине;
• И ветром развеваемые шарфы
• Дружинников мелькают при луне!

• Я получил блаженное наследство —
• Чужих певцов блуждающие сны;
• Свое родство и скучное соседство
• Мы презирать заведомо вольны.

• И не одно сокровище, быть может,
• Минуя внуков, к правнукам уйдет,
• И снова скальд чужую песню сложит
• И как свою ее произнесет.

• Как средиземный краб или звезда морская
• Был выброшен последний материк;
• К широкой Азии, к Америке привык,
• Слабеет океан, Европу омывая.

• Изрезаны ее живые берега,
• И полуостровов воздушны изваянья;
• Немного женственны заливов очертанья:
• Бискайи, Генуи ленивая дуга.

• Завоевателей исконная земля,
• Европа в рубище Священного союза;
• Пята Испании, Италии Медуза
• И Польша нежная, где нету короля;

• Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта
• Гусиное перо направил Меттерних, —
• Впервые за сто лет и на глазах моих
• Меняется твоя таинственная карта!

• Есть обитаемая духом
• Свобода – избранных удел.
• Орлиным зреньем, дивным слухом
• Священник римский уцелел.

• И голубь не боится грома,
• Которым Церковь говорит;
• В апостольском созвучьи: Roma! —
• Он только сердце веселит.

• Я повторяю это имя
• Под вечным куполом небес,
• Хоть говоривший мне о Риме
• В священном сумраке исчез!

• Посох мой, моя свобода —
• Сердцевина бытия,
• Скоро ль истиной народа
• Станет истина моя?

• Я земле не поклонился
• Прежде, чем себя нашел;
• Посох взял, развеселился
• И в далекий Рим пошел.

• А снега на черных пашнях
• Не растают никогда,
• И печаль моих домашних
• Мне по-прежнему чужда.

• Снег растает на утесах —
• Солнцем истины палим…
• Прав народ, вручивший посох
• Мне, увидевшему Рим!

• Бывает сердце так сурово,
• Что и любя его не тронь!
• И в темной комнате глухого
• Бетховена горит огонь.
• И я не мог твоей, мучитель,
• Чрезмерной радости понять:
• Уже бросает исполнитель
• Испепеленную тетрадь.

• Когда земля гудит от грома
• И речка бурная ревет
• Сильней грозы и бурелома,
• Кто этот дивный пешеход?
• Он так стремительно ступает
• С зеленой шляпою в руке,
• И ветер полы развевает
• На неуклюжем сюртуке.

• С кем можно глубже и полнее
• Всю чашу нежности испить;
• Кто может, ярче пламенея,
• Усилье воли освятить;
• Кто по-крестьянски, сын фламандца,
• Мир пригласил на ритурнель
• И до тех пор не кончил танца,
• Пока не вышел буйный хмель?

• О, Дионис, как муж, наивный
• И благодарный, как дитя,
• Ты перенес свой жребий дивный
• То негодуя, то шутя!
• С каким глухим негодованьем
• Ты собирал с князей оброк
• Или с рассеянным вниманьем
• На фортепьянный шел урок!

• Тебе монашеские кельи —
• Всемирной радости приют,
• Тебе в пророческом весельи
• Огнепоклонники поют;
• Огонь пылает в человеке,
• Его унять никто не мог.
• Тебя назвать не смели греки,
• Но чтили, неизвестный бог!

• О, величавой жертвы пламя!
• Полнеба охватил костер —
• И царской скинии над нами
• Разодран шелковый шатер.
• И в промежутке воспаленном —
• Где мы не видим ничего —
• Ты указал в чертоге тронном
• На белой славы торжество!

• Уничтожает пламень
• Сухую жизнь мою,
• И ныне я не камень,
• А дерево пою.

• Оно легко и грубо;
• Из одного куска
• И сердцевина дуба,
• И весла рыбака.

• Вбивайте крепче сваи,
• Стучите, молотки,
• О деревянном рае,
• Где вещи так легки.

• О, спутник вечного романа,
• Аббат Флобера и Золя —
• От зноя рыжая сутана
• И шляпы круглые поля;
• Он все еще проходит мимо,
• В тумане полдня, вдоль межи,
• Влача остаток власти Рима
• Среди колосьев спелой ржи.

• Храня молчанье и приличье,
• Он с нами должен пить и есть
• И прятать в светское обличье
• Сияющей тонзуры честь.
• Он Цицерона, на перине,
• Читает, отходя ко сну:
• Так птицы на своей латыни
• Молились Богу в старину.

• Я поклонился, он ответил
• Кивком учтивой головы
• И, говоря со мной, заметил:
• «Католиком умрете вы!»
• Потом вздохнул: «Как нынче жарко!»
• И, разговором утомлен,
• Направился к каштанам парка,
• В тот замок, где обедал он.

• От вторника и до субботы
• Одна пустыня пролегла.
• О, длительные перелеты!
• Семь тысяч верст – одна стрела.

• И ласточки когда летели
• В Египет водяным путем,
• Четыре дня они висели,
• Не зачерпнув воды крылом.

• И поныне на Афоне
• Древо чудное растет,
• На крутом зеленом склоне
• Имя Божие поет.

• В каждой радуются келье
• Имябожцы-мужики:
• Слово – чистое веселье,
• Исцеленье от тоски!

• Всенародно, громогласно
• Чернецы осуждены;
• Но от ереси прекрасной
• Мы спасаться не должны.

• Каждый раз, когда мы любим,
• Мы в нее впадаем вновь.
• Безымянную мы губим
• Вместе с именем любовь.

• Вот дароносица, как солнце золотое,
• Повисла в воздухе – великолепный миг.
• Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:
• Взят в руки целый мир, как яблоко простое.

• Богослужения торжественный зенит,
• Свет в круглой храмине под куполом в июле,
• Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули
• О луговине той, где время не бежит.

• И Евхаристия, как вечный полдень длится —
• Все причащаются, играют и поют,
• И на виду у всех божественный сосуд
• Неисчерпаемым веселием струится.

• Обиженно уходят на холмы,
• Как Римом недовольные плебеи,
• Старухи-овцы – черные халдеи,
• Исчадье ночи в капюшонах тьмы.

• Их тысячи – передвигают все,
• Как жердочки, мохнатые колени,
• Трясутся и бегут в курчавой пене,
• Как жеребья в огромном колесе.

• Им нужен царь и черный Авентин,
• Овечий Рим с его семью холмами,
• Собачий лай, костер под небесами
• И горький дым жилища, и овин.

• На них кустарник двинулся стеной,
• И побежали воинов палатки,
• Они идут в священном беспорядке.
• Висит руно тяжелою волной.

• О свободе небывалой
• Сладко думать у свечи.
• – Ты побудь со мной сначала, —
• Верность плакала в ночи, —

• Только я мою корону
• Возлагаю на тебя,
• Чтоб свободе, как закону,
• Подчинился ты, любя…

• – Я свободе, как закону,
• Обручен, и потому
• Эту легкую корону
• Никогда я не сниму.

• Нам ли, брошенным в пространстве,
• Обреченным умереть,
• О прекрасном постоянстве
• И о верности жалеть!

• Императорский виссон
• И моторов колесницы —
• В черном омуте столицы
• Столпник-ангел вознесен.

• В темной арке, как пловцы,
• Исчезают пешеходы,
• И на площади, как воды,
• Глухо плещутся торцы.

• Только там, где твердь светла,
• Черно-желтый лоскут злится,
• Словно в воздухе струится
• Желчь двуглавого орла.

• Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
• Я список кораблей прочел до середины:
• Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
• Что над Элладою когда-то поднялся.

• Как журавлиный клин в чужие рубежи —
• На головах царей божественная пена —
• Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
• Что Троя вам одна, ахейские мужи?

• И море, и Гомер – всё движется любовью.
• Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
• И море черное, витийствуя, шумит
• И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

• С веселым ржанием пасутся табуны,
• И римской ржавчиной окрасилась долина;
• Сухое золото классической весны
• Уносит времени прозрачная стремнина.

• Топча по осени дубовые листы,
• Что густо стелются пустынною тропинкой,
• Я вспомню Цезаря прекрасные черты —
• Сей профиль женственный с коварною горбинкой!

• Здесь, Капитолия и Форума вдали,
• Средь увядания спокойного природы,
• Я слышу Августа и на краю земли
• Державным яблоком катящиеся годы.

• Да будет в старости печаль моя светла:
• Я в Риме родился, и он ко мне вернулся;
• Мне осень добрая волчицею была,
• И – месяц Цезаря – мне август улыбнулся.

• В старинном многоярусном театре,
• С прокопченной высокой галереи,
• При свете оплывающих свечей.
• И, равнодушен к суете актеров,
• Сбирающих рукоплесканий жатву,
• Я не услышу, обращенный к рампе,
• Двойною рифмой оперенный стих:

• – Как эти покрывала мне постылы…

• Театр Расина! Мощная завеса
• Нас отделяет от другого мира;
• Глубокими морщинами волнуя,
• Меж ним и нами занавес лежит.
• Спадают с плеч классические шали,
• Расплавленный страданьем крепнет голос,
• И достигает скорбного закала
• Негодованьем раскаленный слог…

• Я опоздал на празднество Расина…

• Вновь шелестят истлевшие афиши,
• И слабо пахнет апельсинной коркой,
• И словно из столетней летаргии
• Очнувшийся сосед мне говорит:
• – Измученный безумством Мельпомены,
• Я в этой жизни жажду только мира;
• Уйдем, покуда зрители-шакалы
• На растерзанье Музы не пришли!

• Когда бы грек увидел наши игры…

• – Как этих покрывал и этого убора
• Мне пышность тяжела средь моего позора!

• – Будет в каменной Трезене
• Знаменитая беда,
• Царской лестницы ступени
• Покраснеют от стыда…
• …
• …
• И для матери влюбленной
• Солнце черное взойдет.

• – О, если б ненависть в груди моей кипела, —
• Но, видите, само признанье с уст слетело.

• – Черным пламенем Федра горит
• Среди белого дня.
• Погребальный факел чадит
• Среди белого дня.
• Бойся матери ты, Ипполит:
• Федра – ночь – тебя сторожит
• Среди белого дня.

• – Любовью черною я солнце запятнала!

• Смерть охладит мой пыл из чистого фиала…

• – Мы боимся, мы не смеем
• Горю царскому помочь.
• Уязвленная Тезеем
• На него напала ночь.
• Мы же, песнью похоронной
• Провожая мертвых в дом,
• Страсти дикой и бессонной
• Солнце черное уймем.

• Отверженное слово «мир»
• В начале оскорбленной эры;
• Светильник в глубине пещеры
• И воздух горных стран – эфир;
• Эфир, которым не сумели,
• Не захотели мы дышать.
• Козлиным голосом опять
• Поют косматые свирели.

• Пока ягнята и волы
• На тучных пастбищах водились
• И дружелюбные садились
• На плечи сонных скал орлы, —
• Германец выкормил орла,
• И лев британцу покорился,
• И галльский гребень появился
• Из петушиного хохла.

• А ныне завладел дикарь
• Священной палицей Геракла,
• И черная земля иссякла,
• Неблагодарная, как встарь.
• Я палочку возьму сухую,
• Огонь добуду из нее,
• Пускай уходит в ночь глухую
• Мной всполошенное зверье!

• Петух и лев, широкохмурый,
• Орел и ласковый медведь —
• Мы для войны построим клеть,
• Звериные пригреем шкуры.
• А я пою вино времен —
• Источник речи италийской,
• И, в колыбели праарийской,
• Славянский и германский лён!

• Италия, тебе не лень
• Тревожить Рима колесницы,
• С кудахтаньем домашней птицы
• Перелетев через плетень?
• И ты, соседка, не взыщи:
• Орел топорщится и злится:
• Что, если для твоей пращи
• Тяжелый камень не годится?

• В зверинце заперев зверей,
• Мы успокоимся надолго,
• И станет полноводней Волга,
• И рейнская струя светлей.
• И умудренный человек
• Почтит невольно чужестранца,
• Как полубога, буйством танца
• На берегах великих рек.

• В разноголосице девического хора
• Все церкви нежные поют на голос свой,
• И в дугах каменных Успенского собора
• Мне брови чудятся, высокие, дугой.

• И с укрепленного архангелами вала
• Я город озирал на чудной высоте.
• В стенах Акрополя печаль меня снедала
• По русском имени и русской красоте.

• Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
• Где голуби в горячей синеве,
• Что православные крюки поет черница:
• Успенье нежное – Флоренция в Москве.

• И пятиглавые московские соборы
• С их итальянскою и русскою душой
• Напоминают мне явление Авроры,
• Но с русским именем и в шубке меховой.

• На розвальнях, уложенных соломой,
• Едва прикрытые рогожей роковой,
• От Воробьевых гор до церковки знакомой
• Мы ехали огромною Москвой.

• А в Угличе играют дети в бабки
• И пахнет хлеб, оставленный в печи.
• По улицам меня везут без шапки,
• И теплятся в часовне три свечи.

• Не три свечи горели, а три встречи —
• Одну из них сам Бог благословил,
• Четвертой не бывать, а Рим далече —
• И никогда он Рима не любил.

• Ныряли сани в черные ухабы,
• И возвращался с гульбища народ.
• Худые мужики и злые бабы
• Переминались у ворот.

• Сырая даль от птичьих стай чернела,
• И связанные руки затекли;
• Царевича везут, немеет страшно тело —
• И рыжую солому подожгли.

• О, этот воздух, смутой пьяный
• На черной площади Кремля!
• Качают шаткий «мир» смутьяны,
• Тревожно пахнут тополя.

• Соборов восковые лики,
• Колоколов дремучий лес,
• Как бы разбойник безъязыкий
• В стропилах каменных исчез.

• А в запечатанных соборах,
• Где и прохладно, и темно,
• Как в нежных глиняных амфорах,
• Играет русское вино.

• Успенский, дивно округленный,
• Весь удивленье райских дуг,
• И Благовещенский – зеленый,
• И, мнится, заворкует вдруг,

• Архангельский и Воскресенья
• Просвечивают, как ладонь, —
• Повсюду скрытое горенье,
• В кувшинах спрятанный огонь…

• Мне холодно. Прозрачная весна
• В зеленый пух Петрополь одевает,
• Но, как медуза, невская волна
• Мне отвращенье легкое внушает.
• По набережной северной реки
• Автомобилей мчатся светляки,
• Летят стрекозы и жуки стальные,
• Мерцают звезд булавки золотые,
• Но никакие звезды не убьют
• Морской воды тяжелый изумруд.

• В Петрополе прозрачном мы умрем,
• Где властвует над нами Прозерпина.
• Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
• И каждый час нам смертная година.
• Богиня моря, грозная Афина,
• Сними могучий каменный шелом.
• В Петрополе прозрачном мы умрем, —
• Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.

• Не веря воскресенья чуду,
• На кладбище гуляли мы.
• – Ты знаешь, мне земля повсюду
• Напоминает те холмы…
• …
• …
• Где обрывается Россия
• Над морем черным и глухим.

• От монастырских косогоров
• Широкий убегает луг.
• Мне от владимирских просторов
• Так не хотелося на юг,
• Но в этой темной, деревянной
• И юродивой слободе
• С такой монашкою туманной
• Остаться – значит, быть беде.
• Целую локоть загорелый
• И лба кусочек восковой.
• Я знаю – он остался белый
• Под смуглой прядью золотой.
• Целую кисть, где от браслета
• Еще белеет полоса.
• Тавриды пламенное лето
• Творит такие чудеса.

• Как скоро ты смуглянкой стала
• И к Спасу бедному пришла,
• Не отрываясь целовала,
• А гордою в Москве была.
• Нам остается только имя:
• Чудесный звук, на долгий срок.
• Прими ж ладонями моими
• Пересыпаемый песок.

• Эта ночь непоправима,
• А у вас еще светло.
• У ворот Ерусалима
• Солнце черное взошло.

• Солнце желтое страшнее —
• Баю-баюшки-баю —
• В светлом храме иудеи
• Хоронили мать мою.

• Благодати не имея
• И священства лишены,
• В светлом храме иудеи
• Отпевали прах жены.

• И над матерью звенели
• Голоса израильтян.
• Я проснулся в колыбели,
• Черным солнцем осиян.

• – Я потеряла нежную камею,
• Не знаю где, на берегу Невы.
• Я римлянку прелестную жалею, —
• Чуть не в слезах мне говорили вы.

• Но для чего, прекрасная грузинка,
• Тревожить прах божественных гробниц?
• Еще одна пушистая снежинка
• Растаяла на веере ресниц.

• И кроткую вы наклонили шею.
• Камеи нет – нет римлянки, увы.
• Я Тинотину смуглую жалею —
• Девичий Рим на берегу Невы.

• Собирались эллины войною
• На прелестный остров Саламин —
• Он, отторгнут вражеской рукою,
• Виден был из гавани Афин.

• А теперь друзья-островитяне
• Снаряжают наши корабли —
• Не любили раньше англичане
• Европейской сладостной земли.

• О, Европа, новая Эллада,
• Охраняй Акрополь и Пирей!
• Нам подарков с острова не надо —
• Целый лес незваных кораблей.

• Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне
• И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,
• Спокойной тяжестью – что может быть печальней —
• На веки чуткие спустился потолок,

• Соломка звонкая, соломинка сухая,
• Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,
• Сломалась милая соломка неживая,
• Не Саломея, нет, соломинка скорей.

• В часы бессонницы предметы тяжелее,
• Как будто меньше их – такая тишина —
• Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,
• И в круглом омуте кровать отражена.

• Нет, не соломинка в торжественном атласе,
• В огромной комнате над черною Невой,
• Двенадцать месяцев поют о смертном часе,
• Струится в воздухе лед бледно-голубой.

• Декабрь торжественный струит свое дыханье,
• Как будто в комнате тяжелая Нева.
• Нет, не соломинка, Лигейя, умиранье —
• Я научился вам, блаженные слова.

• Я научился вам, блаженные слова:
• Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.
• В огромной комнате тяжелая Нева,
• И голубая кровь струится из гранита.

• Декабрь торжественный сияет над Невой.
• Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
• Нет, не соломинка в торжественном атласе
• Вкушает медленный томительный покой.

• В моей крови живет декабрьская Лигейя,
• Чья в саркофаге спит блаженная любовь.
• А та, соломинка, быть может, Саломея,
• Убита жалостью и не вернется вновь!

• – Тому свидетельство языческий сенат —
• Сии дела не умирают! —
• Он раскурил чубук и запахнул халат,
• А рядом в шахматы играют.

• Честолюбивый сон он променял на сруб
• В глухом урочище Сибири
• И вычурный чубук у ядовитых губ,
• Сказавших правду в скорбном мире.

• Шумели в первый раз германские дубы,
• Европа плакала в тенетах,
• Квадриги черные вставали на дыбы
• На триумфальных поворотах.

• Бывало, голубой в стаканах пунш горит,
• С широким шумом самовара
• Подруга рейнская тихонько говорит,
• Вольнолюбивая гитара.

• – Еще волнуются живые голоса
• О сладкой вольности гражданства,
• Но жертвы не хотят слепые небеса,
• Вернее труд и постоянство.

• Все перепуталось, и некому сказать,
• Что, постепенно холодея,
• Все перепуталось, и сладко повторять:
• Россия, Лета, Лорелея.

• Золотистого меда струя из бутылки текла
• Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
• – Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
• Мы совсем не скучаем, – и через плечо поглядела.

• Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
• Сторожа и собаки, – идешь, никого не заметишь.
• Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни.
• Далеко в шалаше голоса – не поймешь, не ответишь.

• После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
• Как ресницы, на окнах опущены темные шторы.
• Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
• Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.

• Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
• Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке;
• В каменистой Тавриде наука Эллады – и вот
• Золотых десятин благородные, ржавые грядки.

• Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина,
• Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
• Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена —
• Не Елена – другая – как долго она вышивала?

• Золотое руно, где же ты, золотое руно?
• Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
• И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
• Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

• Еще далеко асфоделей
• Прозрачно-серая весна,
• Пока еще на самом деле
• Шуршит песок, кипит волна.
• Но здесь душа моя вступает,
• Как Персефона, в легкий круг,
• И в царстве мертвых не бывает
• Прелестных, загорелых рук.

• Зачем же лодке доверяем
• Мы тяжесть урны гробовой
• И праздник черных роз свершаем
• Над аметистовой водой?
• Туда душа моя стремится,
• За мыс туманный Меганом,
• И черный парус возвратится
• Оттуда после похорон.

• Как быстро тучи пробегают
• Неосвещенною грядой,
• И хлопья черных роз летают
• Под этой ветряной луной.
• И, птица смерти и рыданья,
• Влачится траурной каймой
• Огромный флаг воспоминанья
• За кипарисною кормой.

• И раскрывается с шуршаньем
• Печальный веер прошлых лет —
• Туда, где с темным содроганьем
• В песок зарылся амулет.
• Туда душа моя стремится,
• За мыс туманный Меганом,
• И черный парус возвратится
• Оттуда после похорон.

• Среди священников левитом молодым
• На страже утренней он долго оставался.
• Ночь иудейская сгущалася над ним,
• И храм разрушенный угрюмо созидался.

• Он говорил: Небес тревожна желтизна.
• Уж над Евфратом ночь, бегите, иереи.
• А старцы думали: Не наша в том вина —
• Се черно-желтый свет, се радость Иудеи.

• Он с нами был, когда, на берегу ручья,
• Мы в драгоценный лен субботу пеленали
• И семисвещником тяжелым освещали
• Ерусалима ночь и чад небытия.

• Твое чудесное произношенье —
• Горячий посвист хищных птиц;
• Скажу ль: живое впечатленье
• Каких-то шелковых зарниц.

• «Что» – голова отяжелела.
• «Цо» – это я тебя зову!
• И далеко прошелестело:
• Я тоже на земле живу.

• Пусть говорят: любовь крылата,
• Смерть окрыленнее стократ;
• Еще душа борьбой объята,
• А наши губы к ней летят.

• И столько воздуха и шелка
• И ветра в шепоте твоем,
• И, как слепые, ночью долгой
• Мы смесь бессолнечную пьем.

• Что поют часы-кузнечик,
• Лихорадка шелестит,
• И шуршит сухая печка —
• Это красный шелк горит.

• Что зубами мыши точат
• Жизни тоненькое дно —
• Это ласточка и дочка
• Отвязала мой челнок.

• Что на крыше дождь бормочет —
• Это черный шелк горит.
• Но черемуха услышит
• И на дне морском: прости.

• Потому что смерть невинна,
• И ничем нельзя помочь,
• Что в горячке соловьиной
• Сердце теплое еще.

• Когда на площадях и в тишине келейной
• Мы сходим медленно с ума,
• Холодного и чистого рейнвейна
• Предложит нам жестокая зима.

• В серебряном ведре нам предлагает стужа
• Валгаллы белое вино,
• И светлый образ северного мужа
• Напоминает нам оно.

• Но северные скальды грубы,
• Не знают радостей игры,
• И северным дружинам любы
• Янтарь, пожары и пиры.

• Им только снится воздух юга —
• Чужого неба волшебство,
• И все-таки упрямая подруга
• Откажется попробовать его.

• Я не искал в цветущие мгновенья
• Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
• Но в декабре торжественного бденья
• Воспоминанья мучат нас.

• И в декабре семнадцатого года
• Все потеряли мы, любя:
• Один ограблен волею народа,
• Другой ограбил сам себя…

• Когда-нибудь в столице шалой
• На скифском празднике, на берегу Невы,
• При звуках омерзительного бала
• Сорвут платок с прекрасной головы.

• Но, если эта жизнь – необходимость бреда
• И корабельный лес – высокие дома, —
• Я полюбил тебя, безрукая победа
• И зачумленная зима.

• На площади с броневиками
• Я вижу человека – он
• Волков горящими пугает головнями:
• Свобода, равенство, закон.

• Больная, тихая Кассандра,
• Я больше не могу – зачем
• Сияло солнце Александра,
• Сто лет тому назад сияло всем?

• В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа.
• Нам пели Шуберта – родная колыбель!
• Шумела мельница, и в песнях урагана
• Смеялся музыки голубоглазый хмель!

• Старинной песни мир – коричневый, зеленый,
• Но только вечно-молодой,
• Где соловьиных лип рокочущие кроны
• С безумной яростью качает царь лесной.

• И сила страшная ночного возвращенья —
• Та песня дикая, как черное вино:
• Это двойник – пустое привиденье —
• Бессмысленно глядит в холодное окно!

• На страшной высоте блуждающий огонь!
• Но разве так звезда мерцает?
• Прозрачная звезда, блуждающий огонь,
• Твой брат, Петрополь, умирает!

• На страшной высоте земные сны горят,
• Зеленая звезда летает.
• О, если ты звезда, – воды и неба брат, —
• Твой брат, Петрополь, умирает!

• Чудовищный корабль на страшной высоте
• Несется, крылья расправляет…
• Зеленая звезда, в прекрасной нищете
• Твой брат, Петрополь, умирает.

• Прозрачная весна над черною Невой
• Сломалась, воск бессмертья тает…
• О, если ты звезда, – Петрополь, город твой,
• Твой брат, Петрополь, умирает!

• Когда в теплой ночи замирает
• Лихорадочный форум Москвы
• И театров широкие зевы
• Возвращают толпу площадям —

• Протекает по улицам пышным
• Оживленье ночных похорон,
• Льются мрачно-веселые толпы
• Из каких-то божественных недр.

• Это солнце ночное хоронит
• Возбужденная играми чернь,
• Возвращаясь с полночного пира
• Под глухие удары копыт.

• И как новый встает Геркуланум,
• Спящий город в сияньи луны,
• И убогого рынка лачуги,
• И могучий дорический ствол!

• Прославим, братья, сумерки свободы,
• Великий сумеречный год!
• В кипящие ночные воды
• Опущен грузный лес тенёт.
• Восходишь ты в глухие годы —
• О, солнце, судия, народ.

• Прославим роковое бремя,
• Которое в слезах народный вождь берет.
• Прославим власти сумрачное бремя,
• Ее невыносимый гнет.
• В ком сердце есть – тот должен слышать, время,
• Как твой корабль ко дну идет.

• Мы в легионы боевые
• Связали ласточек – и вот
• Не видно солнца; вся стихия
• Щебечет, движется, живет;
• Сквозь сети – сумерки густые —
• Не видно солнца, и земля плывет.

• Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
• Скрипучий поворот руля.
• Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
• Как плугом, океан деля,
• Мы будем помнить и в летейской стуже,
• Что десяти небес нам стоила земля.

• Я изучил науку расставанья
• В простоволосых жалобах ночных.
• Жуют волы, и длится ожиданье,
• Последний час вигилий городских,
• И чту обряд той петушиной ночи,
• Когда, подняв дорожной скорби груз,
• Глядели в даль заплаканные очи,
• И женский плач мешался с пеньем муз.

• Кто может знать при слове – расставанье,
• Какая нам разлука предстоит,
• Что нам сулит петушье восклицанье,
• Когда огонь в Акрополе горит,
• И на заре какой-то новой жизни,
• Когда в сенях лениво вол жует,
• Зачем петух, глашатай новой жизни,
• На городской стене крылами бьет?

• И я люблю обыкновенье пряжи:
• Снует челнок, веретено жужжит.
• Смотри: навстречу, словно пух лебяжий,
• Уже босая Делия летит.
• О, нашей жизни скудная основа,
• Куда как беден радости язык!
• Все было встарь, все повторится снова,
• И сладок нам лишь узнаванья миг.

• Да будет так: прозрачная фигурка
• На чистом блюде глиняном лежит,
• Как беличья распластанная шкурка,
• Склонясь над воском, девушка глядит.
• Не нам гадать о греческом Эребе,
• Для женщин воск, что для мужчины медь.
• Нам только в битвах выпадает жребий,
• А им дано, гадая, умереть.

• На каменных отрогах Пиэрии
• Водили музы первый хоровод,
• Чтобы, как пчелы, лирники слепые
• Нам подарили ионийский мед.
• И холодком повеяло высоким
• От выпукло-девического лба,
• Чтобы раскрылись правнукам далеким
• Архипелага нежные гроба.

• Бежит весна топтать луга Эллады,
• Обула Сафо пестрый сапожок,
• И молоточками куют цикады,
• Как в песенке поется, перстенек.
• Высокий дом построил плотник дюжий,
• На свадьбу всех передушили кур,
• И растянул сапожник неуклюжий
• На башмаки все пять воловьих шкур.

• Нерасторопна черепаха-лира,
• Едва-едва беспалая ползет,
• Лежит себе на солнышке Эпира,
• Тихонько грея золотой живот.
• Ну, кто ее такую приласкает,
• Кто спящую ее перевернет?
• Она во сне Терпандра ожидает,
• Сухих перстов предчувствуя налет.

• Поит дубы холодная криница,
• Простоволосая шумит трава,
• На радость осам пахнет медуница.
• О, где же вы, святые острова,
• Где не едят надломленного хлеба,
• Где только мед, вино и молоко,
• Скрипучий труд не омрачает неба
• И колесо вращается легко.

• В хрустальном омуте какая крутизна!
• За нас сиенские предстательствуют горы,
• И сумасшедших скал колючие соборы
• Повисли в воздухе, где шерсть и тишина.

• С висячей лестницы пророков и царей
• Спускается орган, Святого Духа крепость,
• Овчарок бодрый лай и добрая свирепость,
• Овчины пастухов и посохи судей.

• Вот неподвижная земля, и вместе с ней
• Я христианства пью холодный горный воздух,
• Крутое «Верую» и псалмопевца роздых,
• Ключи и рубища апостольских церквей.

• Какая линия могла бы передать
• Хрусталь высоких нот в эфире укрепленном,
• И с христианских гор в пространстве изумленном,
• Как Палестрины песнь, нисходит благодать.

• Сестры тяжесть и нежность, – одинаковы ваши приметы.
• Медуницы и осы тяжелую розу сосут,
• Человек умирает, песок остывает согретый,
• И вчерашнее солнце на черных носилках несут.

• Ах, тяжелые соты и нежные сети!
• Легче камень поднять, чем имя твое повторить.
• У меня остается одна забота на свете:
• Золотая забота, как времени бремя избыть.

• Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.
• Время вспахано плугом, и роза землею была.
• В медленном водовороте тяжелые, нежные розы,
• Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела.

• Вернись в смесительное лоно,
• Откуда, Лия, ты пришла,
• За то, что солнцу Илиона
• Ты желтый сумрак предпочла.

• Иди, никто тебя не тронет,
• На грудь отца в глухую ночь
• Пускай главу свою уронит
• Кровосмесительница-дочь.

• Но роковая перемена
• В тебе исполниться должна:
• Ты будешь Лия – не Елена!
• Не потому наречена,

• Что царской крови тяжелее
• Струиться в жилах, чем другой, —
• Нет, ты полюбишь иудея,
• Исчезнешь в нем – и Бог с тобой.

• Веницейской жизни, мрачной и бесплодной,
• Для меня значение светло,
• Вот она глядит с улыбкою холодной
• В голубое дряхлое стекло.

• Тонкий воздух кожи, синие прожилки,
• Белый снег, зеленая парча,
• Всех кладут на кипарисные носилки,
• Сонных, теплых вынимают из плаща.

• И горят, горят в корзинах свечи,
• Словно голубь залетел в ковчег.
• На театре и на праздном вече
• Умирает человек.

• Ибо нет спасенья от любви и страха,
• Тяжелее платины Сатурново кольцо,
• Черным бархатом завешенная плаха
• И прекрасное лицо.

• Тяжелы твои, Венеция, уборы,
• В кипарисных рамах зеркала.
• Воздух твой граненый. В спальне тают горы
• Голубого дряхлого стекла.

• Только в пальцах роза или склянка,
• Адриатика зеленая, прости!
• Что же ты молчишь, скажи, венецианка?
• Как от этой смерти праздничной уйти?

• Черный Веспер в зеркале мерцает,
• Все проходит. Истина темна.
• Человек родится. Жемчуг умирает.
• И Сусанна старцев ждать должна.

• Окружена высокими холмами,
• Овечьим стадом ты с горы сбегаешь
• И розовыми, белыми камнями
• В сухом прозрачном воздухе сверкаешь.
• Качаются разбойничьи фелюги,
• Горят в порту турецких флагов маки,
• Тростинки мачт, хрусталь волны упругий
• И на канатах лодочки-гамаки.

• На все лады, оплаканное всеми,
• С утра до ночи «яблочко» поется.
• Уносит ветер золотое семя —
• Оно пропало, больше не вернется.
• А в переулочках, чуть свечерело,
• Пиликают, согнувшись, музыканты,
• По двое и по трое, неумело,
• Невероятные свои варьянты.

• О, горбоносых странников фигурки!
• О, средиземный радостный зверинец!
• Расхаживают в полотенцах турки,
• Как петухи, у маленьких гостиниц.
• Везут собак в тюрьмоподобной фуре,
• Сухая пыль по улицам несется,
• И хладнокровен средь базарных фурий
• Монументальный повар с броненосца.

• Идем туда, где разные науки
• И ремесло – шашлык и чебуреки,
• Где вывеска, изображая брюки,
• Дает понятье нам о человеке.
• Мужской сюртук – без головы стремленье,
• Цирюльника летающая скрипка
• И месмерический утюг – явленье
• Небесных прачек – тяжести улыбка.

• Здесь девушки стареющие в челках
• Обдумывают странные наряды,
• И адмиралы в твердых треуголках
• Припоминают сон Шехерезады.
• Прозрачна даль. Немного винограда.
• И неизменно дует ветер свежий.
• Недалеко до Смирны и Багдада,
• Но трудно плыть, а звезды всюду те же.

• Когда Психея-жизнь спускается к теням
• В полупрозрачный лес вослед за Персефоной,
• Слепая ласточка бросается к ногам
• С стигийской нежностью и веткою зеленой.

• Настречу беженке спешит толпа теней,
• Товарку новую встречая причитаньем,
• И руки слабые ломают перед ней
• С недоумением и робким упованьем.

• Кто держит зеркальце, кто баночку духов,
• Душа ведь женщина, ей нравятся безделки!
• И лес безлиственный прозрачных голосов
• Сухие жалобы кропят, как дождик мелкий.

• И в нежной сутолке не зная, что начать,
• Душа не узнает прозрачные дубравы,
• Дохнет на зеркало и медлит передать
• Лепешку медную с туманной переправы.

• Я слово позабыл, что я хотел сказать.
• Слепая ласточка в чертог теней вернется
• На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
• В беспамятстве ночная песнь поется.

• Не слышно птиц. Бессмертник не цветет,
• Прозрачны гривы табуна ночного.
• В сухой реке пустой челнок плывет.
• Среди кузнечиков беспамятствует слово.

• И медленно растет как бы шатер иль храм,
• То вдруг прокинется безумной Антигоной,
• То мертвой ласточкой бросается к ногам,
• С стигийской нежностью и веткою зеленой.

• О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
• И выпуклую радость узнаванья.
• Я так боюсь рыданья Аонид,
• Тумана, звона и зиянья.

• А смертным власть дана любить и узнавать,
• Для них и звук в персты прольется,
• Но я забыл, что я хочу сказать,
• И мысль бесплотная в чертог теней вернется.

• Все не о том прозрачная твердит,
• Все ласточка, подружка, Антигона…
• А на губах, как черный лед, горит
• Стигийского воспоминанье звона.

• В Петербурге мы сойдемся снова,
• Словно солнце мы похоронили в нем,
• И блаженное, бессмысленное слово
• В первый раз произнесем.
• В черном бархате советской ночи,
• В бархате всемирной пустоты,
• Все поют блаженных жен родные очи,
• Все цветут бессмертные цветы.

• Дикой кошкой горбится столица,
• На мосту патруль стоит,
• Только злой мотор во мгле промчится
• И кукушкой прокричит.
• Мне не надо пропуска ночного,
• Часовых я не боюсь:
• За блаженное, бессмысленное слово
• Я в ночи советской помолюсь.

• Слышу легкий театральный шорох
• И девическое «ах» —
• И бессмертных роз огромный ворох
• У Киприды на руках.
• У костра мы греемся от скуки,
• Может быть, века пройдут,
• И блаженных жен родные руки
• Легкий пепел соберут.

• Где-то грядки красные партера,
• Пышно взбиты шифоньерки лож,
• Заводная кукла офицера
• Не для черных душ и низменных святош…
• Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи
• В черном бархате всемирной пустоты.
• Все поют блаженных жен крутые плечи,
• А ночного солнца не заметишь ты.

• Чуть мерцает призрачная сцена,
• Хоры слабые теней,
• Захлестнула шелком Мельпомена
• Окна храмины своей.
• Черным табором стоят кареты,
• На дворе мороз трещит,
• Все космато – люди и предметы,
• И горячий снег хрустит.

• Понемногу челядь разбирает
• Шуб медвежьих вороха.
• В суматохе бабочка летает.
• Розу кутают в меха.
• Модной пестряди кружки и мошки,
• Театральный легкий жар,
• А на улице мигают плошки
• И тяжелый валит пар.

• Кучера измаялись от крика,
• И храпит и дышит тьма.
• Ничего, голубка Эвридика,
• Что у нас студеная зима.
• Слаще пенья итальянской речи
• Для меня родной язык,
• Ибо в нем таинственно лепечет
• Чужеземных арф родник.

• Пахнет дымом бедная овчина,
• От сугроба улица черна.
• Из блаженного, певучего притина
• К нам летит бессмертная весна.
• Чтобы вечно ария звучала:
• «Ты вернешься на зеленые луга», —
• И живая ласточка упала
• На горячие снега.

• Мне жалко, что теперь зима
• И комаров не слышно в доме,
• Но ты напомнила сама
• О легкомысленной соломе.

• Стрекозы вьются в синеве,
• И ласточкой кружится мода,
• Корзиночка на голове —
• Или напыщенная ода?

• Советовать я не берусь,
• И бесполезны отговорки,
• Но взбитых сливок вечен вкус
• И запах апельсинной корки.

• Ты все толкуешь наобум,
• От этого ничуть не хуже,
• Что делать, самый нежный ум
• Весь помещается снаружи.

• И ты пытаешься желток
• Взбивать рассерженною ложкой,
• Он побелел, он изнемог —
• И все-таки еще немножко.

• И, право, не твоя вина —
• Зачем оценки и изнанки, —
• Ты как нарочно создана
• Для комедийной перебранки.

• В тебе все дразнит, все поет,
• Как итальянская рулада.
• И маленький вишневый рот
• Сухого просит винограда.

• Так не старайся быть умней,
• В тебе все прихоть, все минута.
• И тень от шапочки твоей —
• Венецианская баута.

• Мне Тифлис горбатый снится,
• Сазандарей стон звенит,
• На мосту народ толпится,
• Вся ковровая столица,
• А внизу Кура шумит.

• Над Курою есть духаны,
• Где вино и милый плов,
• И духанщик там румяный
• Подает гостям стаканы
• И служить тебе готов.

• Кахетинское густое
• Хорошо в подвале пить, —
• Там в прохладе, там в покое
• Пейте вдоволь, пейте двое,
• Одному не надо пить!

• В самом маленьком духане
• Ты обманщика найдешь.
• Если спросишь «Телиани»,
• Поплывет Тифлис в тумане,
• Ты в бутылке поплывешь.

• Человек бывает старым,
• А барашек молодым,
• И под месяцем поджарым
• С розоватым винным паром
• Полетит шашлычный дым…

• Возьми на радость из моих ладоней
• Немного солнца и немного меда,
• Как нам велели пчелы Персефоны.

• Не отвязать неприкрепленной лодки,
• Не услыхать в меха обутой тени,
• Не превозмочь в дремучей жизни страха.

• Нам остаются только поцелуи,
• Мохнатые, как маленькие пчелы,
• Что умирают, вылетев из улья.

• Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
• Их родина – дремучий лес Тайгета,
• Их пища – время, медуница, мята.

• Возьми ж на радость дикий мой подарок —
• Невзрачное сухое ожерелье
• Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

• За то, что я руки твои не сумел удержать,
• За то, что я предал соленые нежные губы,
• Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать.
• Как я ненавижу пахучие древние срубы.

• Ахейские мужи во тьме снаряжают коня,
• Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко,
• Никак не уляжется крови сухая возня,
• И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка.

• Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел!
• Зачем преждевременно я от тебя оторвался!
• Еще не рассеялся мрак и петух не пропел,
• Еще в древесину горячий топор не врезался.

• Прозрачной слезой на стенах проступила смола,
• И чувствует город свои деревянные ребра,
• Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла,
• И трижды приснился мужьям соблазнительный образ.

• Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?
• Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник.
• И падают стрелы сухим деревянным дождем,
• И стрелы другие растут на земле, как орешник.

• Последней звезды безболезненно гаснет укол,
• И серою ласточкой утро в окно постучится,
• И медленный день, как в соломе проснувшийся вол,
• На стогнах, шершавых от долгого сна, шевелится.

• Когда городская выходит на стогны луна,
• И медленно ей озаряется город дремучий,
• И ночь нарастает, унынья и меди полна,
• И грубому времени воск уступает певучий,

• И плачет кукушка на каменной башне своей,
• И бледная жница, сходящая в мир бездыханный,
• Тихонько шевелит огромные спицы теней
• И желтой соломой бросает на пол деревянный…

• Я наравне с другими
• Хочу тебе служить,
• От ревности сухими
• Губами ворожить.
• Не утоляет слово
• Мне пересохших уст,
• И без тебя мне снова
• Дремучий воздух пуст.

• Я больше не ревную,
• Но я тебя хочу,
• И сам себя несу я,
• Как жертву, палачу.
• Тебя не назову я
• Ни радость, ни любовь.
• На дикую, чужую
• Мне подменили кровь.

• Еще одно мгновенье,
• И я скажу тебе:
• Не радость, а мученье
• Я нахожу в тебе.
• И, словно преступленье,
• Меня к тебе влечет
• Искусанный в смятеньи
• Вишневый нежный рот.

• Вернись ко мне скорее,
• Мне страшно без тебя,
• Я никогда сильнее
• Не чувствовал тебя,
• И все, чего хочу я,
• Я вижу наяву.
• Я больше не ревную,
• Но я тебя зову.

• Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,
• С певучим именем вмешался,
• Но все растаяло, и только слабый звук
• В туманной памяти остался.

• Сначала думал я, что имя – серафим,
• И тела легкого дичился,
• Немного дней прошло, и я смешался с ним
• И в милой тени растворился.

• И снова яблоня теряет дикий плод,
• И тайный образ мне мелькает,
• И богохульствует, и сам себя клянет,
• И угли ревности глотает.

• А счастье катится, как обруч золотой,
• Чужую волю исполняя,
• И ты гоняешься за легкою весной,
• Ладонью воздух рассекая.

• И так устроено, что не выходим мы
• Из заколдованного круга.
• Земли девической упругие холмы
• Лежат спеленутые туго.

• Люблю под сводами седыя тишины
• Молебнов, панихид блужданье
• И трогательный чин – ему же все должны, —
• У Исаака отпеванье.

• Люблю священника неторопливый шаг,
• Широкий вынос плащаницы
• И в ветхом неводе генисаретский мрак
• Великопостныя седмицы.

• Ветхозаветный дым на теплых алтарях
• И иерея возглас сирый,
• Смиренник царственный – снег чистый на плечах
• И одичалые порфиры.

• Соборы вечные Софии и Петра,
• Амбары воздуха и света,
• Зернохранилища вселенского добра
• И риги Нового Завета.

• Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,
• Сюда влачится по ступеням
• Широкопасмурным несчастья волчий след,
• Ему ж вовеки не изменим.

• Зане свободен раб, преодолевший страх,
• И сохранилось свыше меры
• В прохладных житницах в глубоких закромах
• Зерно глубокой, полной веры.

• Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
• И ни одна звезда не говорит,
• Но, видит Бог, есть музыка над нами,
• Дрожит вокзал от пенья Аонид,
• И снова, паровозными свистками
• Разорванный, скрипичный воздух слит.

• Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.
• Железный мир опять заворожен.
• На звучный пир в элизиум туманный
• Торжественно уносится вагон.
• Павлиний крик и рокот фортепьянный.
• Я опоздал. Мне страшно. Это сон.

• И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
• Скрипичный строй в смятеньи и слезах.
• Ночного хора дикое начало
• И запах роз в гниющих парниках,
• Где под стеклянным небом ночевала
• Родная тень в кочующих толпах.

• И мнится мне: весь в музыке и пене,
• Железный мир так нищенски дрожит.
• В стеклянные я упираюсь сени;
• ‹Горячий пар зрачки смычков слепит.›
• Куда же ты? На тризне милой тени
• В последний раз нам музыка звучит.

• Умывался ночью на дворе —
• Твердь сияла грубыми звездами.
• Звездный луч – как соль на топоре,
• Стынет бочка с полными краями.

• На замок закрыты ворота,
• И земля по совести сурова.
• Чище правды свежего холста
• Вряд ли где отыщется основа.

• Тает в бочке, словно соль, звезда,
• И вода студеная чернее,
• Чище смерть, соленее беда,
• И земля правдивей и страшнее.

• Кому зима – арак и пунш голубоглазый,
• Кому душистое с корицею вино,
• Кому жестоких звезд соленые приказы
• В избушку дымную перенести дано.

• Немного теплого куриного помета
• И бестолкового овечьего тепла;
• Я всё отдам за жизнь – мне так нужна забота, —
• И спичка серная меня б согреть могла.

• Взгляни: в моей руке лишь глиняная крынка,
• И верещанье звезд щекочет слабый слух,
• Но желтизну травы и теплоту суглинка
• Нельзя не полюбить сквозь этот жалкий пух.

• Тихонько гладить шерсть и ворошить солому,
• Как яблоня зимой в рогоже голодать,
• Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому,
• И шарить в пустоте, и терпеливо ждать.

• Пусть заговорщики торопятся по снегу
• Отарою овец и хрупкий наст скрипит,
• Кому зима – полынь и горький дым к ночлегу, —
• Кому – крутая соль торжественных обид.

• О, если бы поднять фонарь на длинной палке,
• С собакой впереди идти под солью звезд
• И с петухом в горшке прийти на двор к гадалке.
• А белый, белый снег до боли очи ест.

• С розовой пеной усталости у мягких губ
• Яростно волны зеленые роет бык,
• Фыркает, гребли не любит – женолюб,
• Ноша хребту непривычна, и труд велик.

• Изредка выскочит дельфина колесо
• Да повстречается морской колючий еж,
• Нежные руки Европы, – берите всё,
• Где ты для выи желанней ярмо найдешь?

• Горько внимает Европа могучий плеск,
• Тучное море кругом закипает в ключ,
• Видно, страшит ее вод маслянистый блеск,
• И соскользнуть бы хотелось с шершавых круч.

• О, сколько раз ей милее уключин скрип,
• Лоном широкая палуба, гурт овец
• И за высокой кормою мельканье рыб, —
• С нею безвесельный дальше плывет гребец.

• Холодок щекочет темя,
• И нельзя признаться вдруг, —
• И меня срезает время,
• Как скосило твой каблук.

• Жизнь себя перемогает,
• Понемногу тает звук,
• Всё чего-то не хватает,
• Что-то вспомнить недосуг.

• А ведь раньше лучше было,
• И пожалуй, не сравнишь,
• Как ты прежде шелестила,
• Кровь, как нынче шелестишь.

• Видно, даром не проходит
• Шевеленье этих губ,
• И вершина колобродит,
• Обреченная на сруб.

• Как растет хлебов опара,
• Поначалу хороша,
• И беснуется от жару
• Домовитая душа.

• Словно хлебные Софии
• С херувимского стола
• Круглым жаром налитые
• Поднимают купола.

• Чтобы силой, или лаской
• Чудный выманить припек,
• Время – царственный подпасок —
• Ловит слово-колобок.

• И свое находит место
• Черствый пасынок веков —
• Усыхающий довесок
• Прежде вынутых хлебов.

• Я не знаю, с каких пор
• Эта песенка началась —
• Не по ней ли шуршит вор,
• Комариный звенит князь?

• Я хотел бы ни о чем
• Еще раз поговорить,
• Прошуршать спичкой, плечом
• Растолкать ночь – разбудить.

• Раскидать бы за стогом стог,
• Шапку воздуха, что томит;
• Распороть, разорвать мешок,
• В котором тмин зашит.

• Чтобы розовой крови связь,
• Этих сухоньких трав звон,
• Уворованная нашлась
• Через век, сеновал, сон.

• Я по лесенке приставной
• Лез на всклоченный сеновал, —
• Я дышал звезд млечных трухой,
• Колтуном пространства дышал.

• И подумал: зачем будить
• Удлиненных звучаний рой,
• В этой вечной склоке ловить
• Эолийский чудесный строй?

• Звезд в ковше Медведицы семь,
• Добрых чувств на земле пять,
• Набухает, звенит темь
• И растет и звенит опять.

• Распряженный огромный воз
• Поперек вселенной торчит.
• Сеновала древний хаос
• Защекочет, запорошит…

• Не своей чешуей шуршим,
• Против шерсти мира поем.
• Лиру строим, словно спешим
• Обрасти косматым руном.

• Из гнезда упавших щеглов
• Косари приносят назад, —
• Из горящих вырвусь рядов
• И вернусь в родной звукоряд.

• Чтобы розовой крови связь
• И травы сухорукий звон
• Распростились: одна скрепясь,
• А другая – в заумный сон.

• Ветер нам утешенье принес,
• И в лазури почуяли мы
• Ассирийские крылья стрекоз,
• Переборы коленчатой тьмы.

• И военной грозой потемнел
• Нижний слой помраченных небес,
• Шестируких летающих тел
• Слюдяной перепончатый лес.

• Есть в лазури слепой уголок,
• И в блаженные полдни всегда,
• Как сгустившейся ночи намек,
• Роковая трепещет звезда.

• И с трудом пробиваясь вперед,
• В чешуе искалеченных крыл,
• Под высокую руку берет
• Побежденную твердь Азраил.

• Он подает, куда как скупо,
• Свой воробьиный холодок —
• Немного нам, немного купам,
• Немного вишням на лоток.

• И в темноте растет кипенье —
• Чаинок легкая возня,
• Как бы воздушный муравейник
• Пирует в темных зеленях.

• Из свежих капель виноградник
• Зашевелился в мураве, —
• Как будто холода рассадник
• Открылся в лапчатой Москве!

• Век мой, зверь мой, кто сумеет
• Заглянуть в твои зрачки,
• И своею кровью склеит
• Двух столетий позвонки?
• Кровь-строительница хлещет
• Горлом из земных вещей,
• Захребетник лишь трепещет
• На пороге новых дней.

• Тварь, покуда жизнь хватает,
• Донести хребет должна,
• И невидимым играет
• Позвоночником волна.
• Словно нежный хрящ ребенка
• Век младенческий земли.
• Снова в жертву, как ягненка,
• Темя жизни принесли.

• Чтобы вырвать век из плена,
• Чтобы новый мир начать,
• Узловатых дней колена
• Нужно флейтою связать.
• Это век волну колышет
• Человеческой тоской,
• И в траве гадюка дышит
• Мерой века золотой.

• И еще набухнут почки,
• Брызнет зелени побег,
• Но разбит твой позвоночник,
• Мой прекрасный жалкий век!
• И с бессмысленной улыбкой
• Вспять глядишь, жесток и слаб,
• Словно зверь, когда-то гибкий,
• На следы своих же лап.

• Кровь-строительница хлещет
• Горлом из земных вещей
• И горящей рыбой мещет
• В берег теплый хрящ морей.
• И с высокой сетки птичьей,
• От лазурных влажных глыб
• Льется, льется безразличье
• На смертельный твой ушиб.

• Глядим на лес и говорим:
• – Вот лес корабельный, мачтовый,
• Розовые сосны,
• До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,
• Им бы поскрипывать в бурю, одинокими пиниями
• В разъяренном безлесном воздухе.
• Под соленой пятою ветра устоит отвес, пригнанный к пляшущей палубе,

• И мореплаватель,
• В необузданной жажде пространства,
• Влача через влажные рытвины хрупкий прибор геометра,
• Сличит с притяженьем земного лона
• Шероховатую поверхность морей.

• А вдыхая запах
• Смолистых слез, проступивших сквозь обшивку корабля,
• Любуясь на доски,
• Заклепанные, слаженные в переборки
• Не вифлеемским мирным плотником, а другим —
• Отцом путешествий, другом морехода, —
• Говорим:
• – И они стояли на земле,
• Неудобной, как хребет осла,
• Забывая верхушками о корнях,
• На знаменитом горном кряже,
• И шумели под пресным ливнем,
• Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку соли
• Свой благородный груз.

• С чего начать?
• Всё трещит и качается.
• Воздух дрожит от сравнений.
• Ни одно слово не лучше другого,
• Земля гудит метафорой,
• И легкие двуколки
• В броской упряжи густых от натуги птичьих стай
• Разрываются на части,
• Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.

• Трижды блажен, кто введет в песнь имя;
• Украшенная названьем песнь
• Дольше живет среди других —
• Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,
• Исцеляющей от беспамятства,

• Слишком сильного одуряющего запаха —
• Будь то близость мужчины,
• Или запах шерсти сильного зверя,
• Или просто дух чобра, растертого между ладоней.

• Бывает темным, как вода, и всё живое в нем плавает, как рыба.
• Плавниками расталкивая сферу,
• Плотную, упругую, чуть нагретую, —
• Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,
• Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный заново
• Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
• Воздух замешан так же густо, как земля:
• Из него нельзя выйти, в него трудно войти.

• Шорох пробегает по деревьям зеленой лаптой.
• Дети играют в бабки позвонками умерших животных.
• Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
• Спасибо за то, что было:
• Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.
• Эра звенела, как шар золотой,
• Полая, литая, никем не поддерживаемая,
• На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».
• Так ребенок отвечает:
• «Я дам тебе яблоко», или: «Я не дам тебе яблока».
• И лицо его точный слепок с голоса, который произносит эти слова.

• Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.
• Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
• Но крутой поворот его шеи
• Еще сохраняет воспоминанье о беге с разбросанными ногами,
• Когда их было не четыре,
• А по числу камней дороги,
• Обновляемых в четыре смены,
• По числу отталкиваний от земли пышущего жаром иноходца.

• Так
• Нашедший подкову сдувает с нее пыль
• И растирает ее шерстью, пока она не заблестит,
• Тогда
• Он вешает ее на пороге,
• Чтобы она отдохнула,
• И больше уж ей не придется высекать искры из кремня.
• Человеческие губы, которым больше нечего сказать,
• Сохраняют форму последнего сказанного слова,
• И в руке остается ощущенье тяжести,
• Хотя кувшин
•    наполовину расплескался,
•       пока его несли домой.

• То, что я сейчас говорю, говорю не я,
• А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы.
• Одни на монетах изображают льва,
• Другие – голову.
• Разнообразные
• Медные, золотые и бронзовые лепешки
• С одинаковой почестью лежат в земле.
• Век, пробуя их перегрызть,

• Оттиснул на них свои зубы.
• Время срезает меня, как монету,
• И мне уже не хватает меня самого…

• Мы только с голоса поймем,
• Что там царапалось, боролось…

• Звезда с звездой – могучий стык,
• Кремнистый путь из старой песни,
• Кремня и воздуха язык,
• Кремень с водой, с подковой перстень,
• На мягком сланце облаков
• Молочный грифельный рисунок —
• Не ученичество миров,
• А бред овечьих полусонок.

• Мы стоя спим в густой ночи
• Под теплой шапкою овечьей.
• Обратно в крепь родник журчит
• Цепочкой, пеночкой и речью.
• Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг
• Свинцовой палочкой молочной,
• Здесь созревает черновик
• Учеников воды проточной.

• Крутые козьи города,
• Кремней могучее слоенье,
• И все-таки еще гряда —
• Овечьи церкви и селенья!
• Им проповедует отвес,
• Вода их учит, точит время —
• И воздуха прозрачный лес
• Уже давно пресыщен всеми.

• Как мертвый шершень, возле сот,
• День пестрый выметен с позором.
• И ночь-коршунница несет
• Горящий мел и грифель кормит.
• С иконоборческой доски
• Стереть дневные впечатленья
• И, как птенца, стряхнуть с руки
• Уже прозрачные виденья!

• Плод нарывал. Зрел виноград.
• День бушевал, как день бушует:
• И в бабки нежная игра,
• И в полдень злых овчарок шубы;
• Как мусор с ледяных высот —
• Изнанка образов зеленых —
• Вода голодная течет,
• Крутясь, играя, как звереныш.

• И как паук ползет по мне —
• Где каждый стык луной обрызган,
• На изумленной крутизне
• Я слышу грифельные визги.
• Ломаю ночь, горящий мел
• Для твердой записи мгновенной,
• Меняю шум на пенье стрел,
• Меняю строй на стрепет гневный.

• Кто я? Не каменщик прямой,
• Не кровельщик, не корабельщик —
• Двурушник я, с двойной душой,
• Я ночи друг, я дня застрельщик.
• Блажен, кто называл кремень
• Учеником воды проточной!
• Блажен, кто завязал ремень
• Подошве гор на твердой почве!

• И я теперь учу дневник
• Царапин грифельного лета,
• Кремня и воздуха язык,
• С прослойкой тьмы, с прослойкой света,
• И я хочу вложить персты
• В кремнистый путь из старой песни,
• Как в язву, заключая в стык —
• Кремень с водой, с подковой перстень.

• Язык булыжника мне голубя понятней,
• Здесь камни – голуби, дома – как голубятни,
• И светлым ручейком течет рассказ подков
• По звучным мостовым прабабки городов.
• Здесь толпы детские – событий попрошайки,
• Парижских воробьев испуганные стайки —
• Клевали наскоро крупу свинцовых крох,
• Фригийской бабушкой рассыпанный горох…
• И в воздухе плывет забытая коринка,
• И в памяти живет плетеная корзинка,
• И тесные дома – зубов молочных ряд
• На деснах старческих – как близнецы стоят.

• Здесь клички месяцам давали, как котятам,
• И молоко и кровь давали нежным львятам,
• А подрастут они – то разве года два
• Держалась на плечах большая голова!
• Большеголовые – там руки поднимали
• И клятвой на песке, как яблоком, играли.

• Мне трудно говорить: не видел ничего,
• Но все-таки скажу: я помню одного;
• Он лапу поднимал, как огненную розу,
• И как ребенок всем показывал занозу,
• Его не слушали: смеялись кучера,
• И грызла яблоки, с шарманкой, детвора,
• Афиши клеили, и ставили капканы,
• И пели песенки, и жарили каштаны,
• И светлой улицей, как просекой прямой,
• Летели лошади из зелени густой!

• Опять войны разноголосица
• На древних плоскогорьях мира,
• И лопастью пропеллер лоснится,
• Как кость точеная тапира.
• Крыла и смерти уравнение, —
• С алгебраических пирушек
• Слетев, он помнит измерение
• Других эбеновых игрушек,
• Врагиню ночь, рассадник вражеский
• Существ коротких ластоногих,
• И молодую силу тяжести:
• Так начиналась власть немногих…

• Итак, готовьтесь жить во времени,
• Где нет ни волка, ни тапира,
• А небо будущим беременно —
• Пшеницей сытого эфира.
• А то сегодня победители
• Кладбища лета обходили,
• Ломали крылья стрекозиные
• И молоточками казнили.

• Давайте слушать грома проповедь,
• Как внуки Себастьяна Баха,
• И на востоке и на западе
• Органные поставим крылья!
• Давайте бросим бури яблоко
• На стол пирующим землянам
• И на стеклянном блюде облако
• Поставим яств посередине.

• Давайте все покроем заново
• Камчатной скатертью пространства,
• Переговариваясь, радуясь,
• Друг другу подавая брашна.
• На круговом на мирном судьбище
• Зарею кровь оледенится.
• В беременном глубоком будущем
• Жужжит большая медуница.

• А вам, в безвременьи летающим
• Под хлыст войны за власть немногих, —
• Хотя бы честь млекопитающих,
• Хотя бы совесть ластоногих.
• И тем печальнее, тем горше нам,
• Что люди-птицы хуже зверя
• И что стервятникам и коршунам
• Мы поневоле больше верим.
• Как шапка холода альпийского,
• Из года в год, в жару и лето,
• На лбу высоком человечества
• Войны холодные ладони.
• А ты, глубокое и сытое,
• Забременевшее лазурью,
• Как чешуя многоочитое,
• И альфа и омега бури;
• Тебе – чужое и безбровое,
• Из поколенья в поколение, —
• Всегда высокое и новое
• Передается удивление.

• Как тельце маленькое крылышком
• По солнцу всклянь перевернулось,
• И зажигательное стеклышко
• На эмпиреи загорелось.

• Как комариная безделица
• В зените ныла и звенела,
• И под сурдинку пеньем жужелиц
• В лазури мучилась заноза:

• Не забывай меня: казни меня,
• Но дай мне имя, дай мне имя:
• Мне будет легче с ним – пойми меня —
• В беременной глубокой сини.

• Кто время целовал в измученное темя —
• С сыновней нежностью потом
• Он будет вспоминать, как спать ложилось время
• В сугроб пшеничный за окном.
• Кто веку поднимал болезненные веки —
• Два сонных яблока больших, —
• Он слышит вечно шум – когда взревели реки
• Времен обманных и глухих.

• Два сонных яблока у века-властелина
• И глиняный прекрасный рот,
• Но к млеющей руке стареющего сына
• Он, умирая, припадет.
• Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,
• Еще немного – оборвут
• Простую песенку о глиняных обидах
• И губы оловом зальют.

• О, глиняная жизнь! О, умиранье века!
• Боюсь, лишь тот поймет тебя,
• В ком беспомощная улыбка человека,
• Который потерял себя.
• Какая боль – искать потерянное слово,
• Больные веки поднимать,
• И с известью в крови для племени чужого
• Ночные травы собирать.

• Век. Известковый слой в крови больного сына
• Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,
• И некуда бежать от века-властелина…
• Снег пахнет яблоком, как встарь.
• Мне хочется бежать от моего порога.
• Куда? На улице темно,
• И, словно сыплют соль мощеною дорогой,
• Белеет совесть предо мной.

• По переулочкам, скворешням и застрехам,
• Недалеко, собравшись как-нибудь, —
• Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,
• Всё силюсь полость застегнуть.
• Мелькает улица, другая,
• И яблоком хрустит саней морозный звук,
• Не поддается петелька тугая,
• Всё время валится из рук.

• Каким железным, скобяным товаром
• Ночь зимняя гремит по улицам Москвы,
• То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паром
• Из чайных розовых, как серебром плотвы.
• Москва – опять Москва. Я говорю ей: «Здравствуй!
• Не обессудь, теперь уж не беда,
• По старине я принимаю братство
• Мороза крепкого и щучьего суда».

• Пылает на снегу аптечная малина,
• И где-то щелкнул ундервуд;
• Спина извозчика и снег на пол-аршина:
• Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.
• Зима-красавица и в звездах небо козье
• Рассыпалось и молоком горит,
• И конским волосом о мерзлые полозья
• Вся полость трется и звенит.

• А переулочки коптили керосинкой,
• Глотали снег, малину, лед.
• Всё шелушится им советской сонатинкой,
• Двадцатый вспоминая год.
• Ужели я предам позорному злословью —
• Вновь пахнет яблоком мороз —
• Присягу чудную четвертому сословью
• И клятвы крупные до слез?
• Кого еще убьешь? Кого еще прославишь?
• Какую выдумаешь ложь?
• То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш —
• И щучью косточку найдешь;
• И известковый слой в крови больного сына
• Растает, и блаженный брызнет смех…
• Но пишущих машин простая сонатина —
• Лишь тень сонат могучих тех.

• Нет, никогда, ничей я не был современник,
• Мне не с руки почет такой.
• О, как противен мне какой-то соименник —
• То был не я, то был другой.

• Два сонных яблока у века-властелина
• И глиняный прекрасный рот,
• Но к млеющей руке стареющего сына
• Он, умирая, припадет.

• Я с веком поднимал болезненные веки —
• Два сонных яблока больших,
• И мне гремучие рассказывали реки
• Ход воспаленных тяжб людских.

• Сто лет тому назад подушками белела
• Складная легкая постель,
• И странно вытянулось глиняное тело, —
• Кончался века первый хмель.

• Среди скрипучего похода мирового
• Какая легкая кровать!
• Ну что же, если нам не выковать другого,
• Давайте с веком вековать.

• И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке
• Век умирает, а потом —
• Два сонных яблока на роговой облатке
• Сияют перистым огнем!

• Вы, с квадратными окошками, невысокие дома,
• Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!

• И торчат, как щуки ребрами, незамерзшие катки,
• И еще в прихожих слепеньких валяются коньки.

• А давно ли по каналу плыл с красным
• обжигом гончар, Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар!

• Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора,
• И сама собой сдирается с мандаринов кожура.

• И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой:
• Электрическою мельницей смолот мокко золотой.

• Шоколадные, кирпичные, невысокие дома,
• Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!

• И приемные с роялями, где, по креслам рассадив,
• Доктора кого-то потчуют ворохами старых «Нив».

• После бани, после оперы, – все равно, куда ни шло.
• Бестолковое последнее трамвайное тепло!

• Сегодня ночью, не солгу,
• По пояс в тающем снегу
• Я шел с чужого полустанка.
• Гляжу – изба, вошел в сенцы:
• Чай с солью пили чернецы,
• И с ними балует цыганка…

• У изголовья, вновь и вновь,
• Цыганка вскидывает бровь,
• И разговор ее был жалок:
• Она сидела до зари
• И говорила: «Подари
• Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок».

• Того, что было, не вернешь,
• Дубовый стол, в солонке нож,
• И вместо хлеба – еж брюхатый;
• Хотели петь – и не смогли,
• Хотели встать – дугой пошли
• Через окно на двор горбатый.

• И вот проходит полчаса,
• И гарнцы черного овса
• Жуют, похрустывая, кони;
• Скрипят ворота на заре,
• И запрягают на дворе;
• Теплеют медленно ладони.

• Холщовый сумрак поредел.
• С водою разведенный мел,
• Хоть даром, скука разливает,
• И сквозь прозрачное рядно
• Молочный день глядит в окно
• И золотушный грач мелькает.

• Я буду метаться по табору улицы темной
• За веткой черемухи в черной рессорной карете,
• За капором снега, за вечным, за мельничным шумом.

• Я только запомнил каштановых прядей осечки,
• Придымленных горечью – нет, с муравьиной кислинкой;
• От них на губах остается янтарная сухость.

• В такие минуты и воздух мне кажется карим,
• И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой;
• И то, что я знаю о яблочной розовой коже…

• Но всё же скрипели извозчичьих санок полозья,
• В плетенку рогожи глядели колючие звезды,
• И били в разрядку копыта по клавишам мерзлым.

• И только и свету, что в звездной колючей неправде,
• А жизнь проплывет театрального капора пеной,
• И некому молвить: «Из табора улицы темной…»

• Куда как страшно нам с тобой,
• Товарищ большеротый мой!
• Ох, как крошится наш табак,
• Щелкунчик, дружок, дурак!
• А мог бы жизнь просвистать скворцом,
• Заесть ореховым пирогом —
• Да, видно, нельзя никак…

• Как бык шестикрылый и грозный
• Здесь людям является труд,
• И, кровью набухнув венозной,
• Предзимние розы цветут.

• Ты розу Гафиза колышешь
• И нянчишь зверушек-детей,
• Плечьми осьмигранными дышишь
• Мужицких бычачьих церквей.

• Окрашена охрою хриплой,
• Ты вся далеко за горой,
• А здесь лишь картинка налипла
• Из чайного блюдца с водой.

• Ты красок себе пожелала —
• И выхватил лапой своей
• Рисующий лев из пенала
• С полдюжины карандашей.

• Страна москательных пожаров
• И мертвых гончарных равнин,
• Ты рыжебородых сардаров
• Терпела средь камней и глин.

• Вдали якорей и трезубцев,
• Где жухлый почил материк,
• Ты видела всех жизнелюбцев,
• Всех казнелюбивых владык.

• И, крови моей не волнуя,
• Как детский рисунок просты,
• Здесь жены проходят, даруя
• От львиной своей красоты.

• Как люб мне язык твой зловещий,
• Твои молодые гроба,
• Где буквы – кузнечные клещи
• И каждое слово – скоба…

• Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,
• Всех-то цветов мне осталось – лишь сурик да хриплая охра.

• И почему-то мне начало утро армянское сниться,
• Думал – возьму посмотрю, как живет в Эривани синица,

• Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки,
• Из очага вынимает лавашные влажные шкурки…

• Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала,
• Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?

• Ах, Эривань, Эривань! Не город – орешек каленый,
• Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.

• Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,
• Время свое заморозил и крови горячей не пролил.

• Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо,
• Я не хочу твоего замороженного винограда!

• Закутав рот, как влажную розу,
• Держа в руках осьмигранные соты,
• Всё утро дней на окраине мира
• Ты простояла, глотая слезы.

• И отвернулась со стыдом и скорбью
• От городов бородатых Востока —
• И вот лежишь на москательном ложе,
• И с тебя снимают посмертную маску.

• Руку платком обмотай и в венценосный шиповник,
• В самую гущу его целлулоидных терний,
• Смело, до хруста, ее погрузи…
• Добудем розу без ножниц!
• Но смотри, чтобы он не осыпался сразу —
• Розовый мусор – муслин – лепесток соломоновый —
• И для шербета негодный дичок,
• Не дающий ни масла, ни запаха.

• Орущих камней государство —
• Армения, Армения!
• Хриплые горы к оружью зовущая —
• Армения, Армения!
• К трубам серебряным Азии вечно летящая —
• Армения, Армения!
• Солнца персидские деньги щедро раздаривающая —
• Армения, Армения!

• Не развалины – нет! – но порубка могучего циркульного леса,
• Якорные пни поваленных дубов звериного и басенного христианства,
• Рулоны каменного сукна на капителях – как товар из языческой разграбленной лавки,
• Виноградины с голубиное яйцо, завитки бараньих рогов
• И нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные Византией.

• Холодно розе в снегу:
• На Севане снег в три аршина…
• Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани,
• Сытых форелей усатые морды
• Несут полицейскую службу
• На известковом дне.

• А в Эривани и в Эчмиадзине
• Весь воздух выпила огромная гора,
• Ее бы приманить какой-то окариной
• Иль дудкой приручить,
• Чтоб таял снег во рту.

• Снега, снега, снега на рисовой бумаге,
• Гора плывет к губам.
• Мне холодно. Я рад…

• О порфирные цокая граниты,
• Спотыкается крестьянская лошадка,
• Забираясь на лысый цоколь
• Государственного звонкого камня.

• А за нею с узелками сыра,
• Еле дух переводя, бегут курдины,
• Примирившие дьявола и бога,
• Каждому воздавши половину.

• Какая роскошь в нищенском селеньи
• Волосяная музыка воды!
• Что это? Пряжа? Звук? Предупрежденье?
• Чур-чур меня! Далёко ль до беды!

• И в лабиринте влажного распева
• Такая душная стрекочет мгла,
• Как будто в гости водяная дева
• К часовщику подземному пришла.

• Я тебя никогда не увижу,
• Близорукое армянское небо,
• И уже не взгляну, прищурясь,
• На дорожный шатер Арарата,
• И уже никогда не раскрою
• В библиотеке авторов гончарных
• Прекрасной земли пустотелую книгу,
• По которой учились первые люди.

• Лазурь да глина, глина да лазурь.
• Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,
• Как близорукий шах над перстнем бирюзовым, —
• Над книгой звонких глин, над книжною землей,
• Над гнойной книгою, над глиной дорогой,
• Которой мучимся, как музыкой и словом.

• На полицейской бумаге верже
• Ночь наглоталась колючих ершей.
• Звезды живут – канцелярские птички, —
• Пишут и пишут свои раппортички.

• Сколько бы им ни хотелось мигать,
• Могут они заявленье подать —
• И на мерцанье, писанье и тленье
• Возобновляют всегда разрешенье.

• Не говори никому,
• Всё, что ты видел, забудь —
• Птицу, старуху, тюрьму
• Или еще что-нибудь…

• Или охватит тебя,
• Только уста разомкнешь,
• При наступлении дня
• Мелкая хвойная дрожь.

• Вспомнишь на даче осу,
• Детский чернильный пенал
• Или чернику в лесу,
• Что никогда не сбирал.

• Колючая речь Араратской долины,
• Дикая кошка – армянская речь,
• Хищный язык городов глинобитных,
• Речь голодающих кирпичей.

• А близорукое шахское небо —
• Слепорожденная бирюза —
• Всё не прочтет пустотелую книгу
• Черной кровью запекшихся глин.

• Как люб мне натугой живущий,
• Столетьем считающий год,
• Рожающий, спящий, орущий,
• К земле пригвожденный народ.

• Твое пограничное ухо —
• Все звуки ему хороши,
• Желтуха, желтуха, желтуха
• В проклятой горчичной глуши!

• Дикая кошка – армянская речь
• Мучит меня и царапает ухо.
• Хоть на постели горбатой прилечь —
• О, лихорадка, о, злая моруха!

• Падают вниз с потолка светляки,
• Ползают мухи по липкой простыне,
• И маршируют повзводно полки
• Птиц голенастых по желтой равнине.

• Страшен чиновник – лицо как тюфяк,
• Нету его ни жалчей, ни нелепей.
• Командированный – мать твою так! —
• Без подорожной в армянские степи.

• Пропадом ты пропади, говорят,
• Сгинь ты навек, чтоб ни слуху ни духу,
• Старый повытчик, награбив деньжат,
• Бывший гвардеец, замыв оплеуху.

• Грянет ли в двери знакомое: «Ба!
• Ты ли, дружище?» Какая издевка!
• Долго ль еще нам ходить по гроба,
• Как по грибы деревенская девка?…

• Были мы люди, а стали людьё,
• И суждено – по какому разряду? —
• Нам роковое в груди колотье
• Да эрзерумская кисть винограду.

• И по-звериному воет людьё,
• И по-людски куролесит зверьё…
• Чудный чиновник без подорожной,
• Командированный к тачке острожной, —
• Он Черномора пригубил питье
• В кислой корчме на пути к Эрзеруму.

• Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
• До прожилок, до детских припухлых желез.

• Ты вернулся сюда – так глотай же скорей
• Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

• Узнавай же скорее декабрьский денек,
• Где к зловещему дегтю подмешан желток.

• Петербург! я еще не хочу умирать:
• У тебя телефонов моих номера.

• Петербург! у меня еще есть адреса,
• По которым найду мертвецов голоса.

• Я на лестнице черной живу, и в висок
• Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

• И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
• Шевеля кандалами цепочек дверных.

• Мы с тобой на кухне посидим,
• Сладко пахнет белый керосин.

• Острый нож да хлеба каравай…
• Хочешь, примус туго накачай,

• А не то веревок собери —
• Завязать корзину до зари,

• Чтобы нам уехать на вокзал,
• Где бы нас никто не отыскал.

• Помоги, Господь, эту ночь прожить,
• Я за жизнь боюсь – за твою рабу…
• В Петербурге жить – словно спать в гробу.

• С миром державным я был лишь ребячески связан,
• Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья —
• И ни крупицей души я ему не обязан,
• Как я ни мучил себя по чужому подобью.

• С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой
• Я не стоял под египетским портиком банка,
• И над лимонной Невою под хруст сторублевый
• Мне никогда, никогда не плясала цыганка.

• Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
• Я убежал к нереидам на Черное море,
• И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных,
• Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

• Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
• Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
• Он от пожаров еще и морозов наглее,
• Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.

• Не потому ль, что я видел на детской картинке
• Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,
• Я повторяю еще про себя под сурдинку:
• Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива…

• После полуночи сердце ворует
• Прямо из рук запрещенную тишь.
• Тихо живет – хорошо озорует,
• Любишь – не любишь – ни с чем не сравнишь…

• Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь…
• Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,
• Что пополуночи сердце пирует,
• Взяв на прикус серебристую мышь?

• Я скажу тебе с последней
• Прямотой:
• Всё лишь бредни, шерри-бренди,
• Ангел мой.

• Там, где эллину сияла
• Красота,
• Мне из черных дыр зияла
• Срамота.

• Греки сбондили Елену
• По волнам,
• Ну а мне – соленой пеной
• По губам.

• По губам меня помажет
• Пустота,
• Строгий кукиш мне покажет
• Нищета.

• Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли,
• Всё равно.
• Ангел Мэри, пей коктейли,
• Дуй вино!

• Я скажу тебе с последней
• Прямотой:
• Всё лишь бредни, шерри-бренди,
• Ангел мой.

• Колют ресницы. В груди прикипела слеза.
• Чую без страха, что будет, и будет – гроза.
• Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
• Душно – и все-таки до смерти хочется жить.
• С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук,
• Дико и сонно еще озираясь вокруг,
• Так вот бушлатник шершавую песню поет
• В час, как полоской заря над острогом встает.

• За гремучую доблесть грядущих веков,
• За высокое племя людей —
• Я лишился и чаши на пире отцов,
• И веселья, и чести своей.

• Мне на плечи кидается век-волкодав,
• Но не волк я по крови своей —
• Запихай меня лучше, как шапку в рукав
• Жаркой шубы сибирских степей…

• Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
• Ни кровавых костей в колесе;
• Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
• Мне в своей первобытной красе, —

• Уведи меня в ночь, где течет Енисей
• И сосна до звезды достает,
• Потому что не волк я по крови своей
• И меня только равный убьет.

• Жил Александр Герцович,
• Еврейский музыкант, —
• Он Шуберта наверчивал,
• Как чистый бриллиант.

• И всласть, с утра до вечера,
• Затверженную вхруст,
• Одну сонату вечную
• Играл он наизусть…

• Что, Александр Герцович,
• На улице темно?
• Брось, Александр Сердцевич,
• Чего там! Все равно!

• Пускай там итальяночка,
• Покуда снег хрустит,
• На узеньких на саночках
• За Шубертом летит —

• Нам с музыкой-голубою
• Не страшно умереть,
• Там хоть вороньей шубою
• На вешалке висеть…

• Всё, Александр Герцович,
• Заверчено давно,
• Брось, Александр Скерцович,
• Чего там! Все равно!

• Ночь на дворе. Барская лжа:
• После меня хоть потоп.
• Что же потом? Хрип горожан
• И толкотня в гардероб.

• Бал-маскарад. Век-волкодав.
• Так затверди ж назубок:
• Шапку в рукав, шапкой в рукав —
• И да хранит тебя Бог!

• Нет, не спрятаться мне от великой муры
• За извозчичью спину Москвы.
• Я – трамвайная вишенка страшной поры
• И не знаю, зачем я живу.

• Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»
• Посмотреть, кто скорее умрет,
• А она то сжимается, как воробей,
• То растет, как воздушный пирог.

• И едва успевает, грозит из угла —
• «Ты как хочешь, а я не рискну!» —
• У кого под перчаткой не хватит тепла,
• Чтоб объехать всю курву-Москву.

• Я с дымящей лучиной вхожу
• К шестипалой неправде в избу:
• – Дай-ка я на тебя погляжу —
• Ведь лежать мне в сосновом гробу.

• А она мне соленых грибков
• Вынимает в горшке из-под нар,
• А она из ребячьих пупков
• Подает мне горячий отвар.

• – Захочу, – говорит, – дам еще.
• Ну а я не дышу, сам не рад…
• Шасть к порогу. Куда там! В плечо
• Уцепилась и тащит назад.

• Вошь да глушь у нее, тишь да мша,
• Полуспаленка – полутюрьма.
• – Ничего, хороша, хороша:
• Я и сам ведь такой же, кума…

• Я пью за военные астры, за всё,
• чем корили меня,
• За барскую шубу, за астму,
• за желчь петербургского дня,
• За музыку сосен савойских,
• Полей Елисейских бензин,
• За розу в кабине рольс-ройса
• и масло парижских картин.

• Я пью за бискайские волны,
• за сливок альпийских кувшин,
• За рыжую спесь англичанок и дальних
• колоний хинин.
• Я пью, но еще не придумал —
• из двух выбираю одно —
• Веселое асти-спуманте иль папского замка вино.

• Как парламент, жующий фронду,
• Вяло дышит огромный зал,
• Не идет Гора на Жиронду
• И не крепнет сословий вал.

• Оскорбленный и оскорбитель,
• Не звучит рояль-Голиаф,
• Звуколюбец, душемутитель,
• Мирабо фортепьянных прав.

• – Разве руки мои – кувалды?
• Десять пальцев – мой табунок!
• И вскочил, отряхая фалды,
• Мастер Генрих – конек-горбунок.

• Чтобы в мире стало просторней,
• Ради сложности мировой,
• Не втирайте в клавиши корень
• Сладковатой груши земной.

• Чтоб смолою соната джина
• Проступила из позвонков,
• Нюренбергская есть пружина,
• Выпрямляющая мертвецов.

• – Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, —
• Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!

• Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шёпотью,
• И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.

• Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневом
• Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым…

• – Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, —
• Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!

• Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я:
• Небо как палица грозное, земля словно плешина рыжая…

• Дальше – еще не припомню – и дальше как будто оборвано:
• Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью…

• – Нет, не мигрень, – но холод пространства бесполого,
• Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой!

• Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
• За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.
• Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
• Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.

• И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
• Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье —
• Обещаю построить такие дремучие срубы,
• Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

• Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи —
• Как, прицелясь насмерть, городки зашибают в саду, —
• Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
• И для казни петровской в лесах топорище найду.

• Неужели я увижу завтра —
• Слева сердце бьется – слава, бейся! —
• Вас, банкиры горного ландшафта,
• Вас, держатели могучих акций гнейса?

• Там зрачок профессорский орлиный, —
• Египтологи и нумизматы —
• Это птицы сумрачно-хохлатые
• С жестким мясом и широкою грудиной.

• То Зевес подкручивает с толком
• Золотыми пальцами краснодеревца
• Замечательные луковицы-стекла —
• Прозорливцу дар от псалмопевца.

• Он глядит в бинокль прекрасный Цейса —
• Дорогой подарок царь-Давида,
• Замечает все морщины гнейсовые,
• Где сосна иль деревушка-гнида.

• Я покину край гипербореев,
• Чтобы зреньем напитать судьбы развязку,
• Я скажу «села» начальнику евреев
• За его малиновую ласку.

• Край небритых гор еще неясен,
• Мелколесья колется щетина,
• И свежа, как вымытая басня,
• До оскомины зеленая долина.

• Я люблю военные бинокли
• С ростовщическою силой зренья.
• Две лишь краски в мире не поблекли:
• В желтой – зависть, в красной – нетерпенье

• В год тридцать первый от рожденья века
• Я возвратился, нет – читай: насильно
• Был возвращен в буддийскую Москву.
• А перед тем я все-таки увидел
• Библейской скатертью богатый Арарат
• И двести дней провел в стране субботней,
• Которую Арменией зовут.
• Захочешь пить – там есть вода такая
• Из курдского источника Арзни,
• Хорошая, колючая, сухая
• И самая правдивая вода.

• Уж я люблю московские законы,
• Уж не скучаю по воде Арзни.
• В Москве черемухи да телефоны,
• И казнями там имениты дни.

• Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой
• На молоко с буддийской синевой,
• Проводишь взглядом барабан турецкий,
• Когда обратно он на красных дрогах
• Несется вскачь с гражданских похорон,
• Иль встретишь воз с поклажей из подушек
• И скажешь: гуси-лебеди, домой!
• Не разбирайся, щелкай, милый кодак,
• Покуда глаз – хрусталик кравчей птицы,
• А не стекляшка! Больше светотени!
• Еще, еще! Сетчатка голодна!

• Я больше не ребенок!
• Ты, могила,
• Не смей учить горбатого – молчи!
• Я говорю за всех с такою силой,
• Чтоб нёбо стало небом, чтобы губы
• Потрескались, как розовая глина.

• Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!
• Я нынче славным бесом обуян,
• Как будто в корень голову шампунем
• Мне вымыл парикмахер Франсуа.

• Держу пари, что я еще не умер,
• И, как жокей, ручаюсь головой,
• Что я еще могу набедокурить
• На рысистой дорожке беговой.

• Держу в уме, что нынче тридцать первый
• Прекрасный год в черемухах цветет,
• Что возмужали дождевые черви
• И вся Москва на яликах плывет.

• Не волноваться. Нетерпенье – роскошь.
• Я постепенно скорость разовью —
• Холодным шагом выйдем на дорожку,
• Я сохранил дистанцию мою.

• На высоком перевале
• В мусульманской стороне
• Мы со смертью пировали —
• Было страшно, как во сне.

• Нам попался фаэтонщик,
• Пропеченный, как изюм, —
• Словно дьявола поденщик,
• Односложен и угрюм.

• То гортанный крик араба,
• То бессмысленное «цо» —
• Словно розу или жабу,
• Он берег свое лицо.

• Под кожевенною маской
• Скрыв ужасные черты,
• Он куда-то гнал коляску
• До последней хрипоты.

• И пошли толчки, разгоны,
• И не слезть было с горы —
• Закружились фаэтоны,
• Постоялые дворы…

• Я очнулся: стой, приятель!
• Я припомнил, черт возьми!
• Это чумный председатель
• Заблудился с лошадьми!

• Он безносой канителью
• Правит, душу веселя,
• Чтоб вертелась каруселью
• Кисло-сладкая земля…

• Так в Нагорном Карабахе,
• В хищном городе Шуше,
• Я изведал эти страхи,
• Соприродные душе.

• Сорок тысяч мертвых окон
• Там видны со всех сторон,
• И труда бездушный кокон
• На горах похоронен.

• И бесстыдно розовеют
• Обнаженные дома,
• А над ними неба мреет
• Темно-синяя чума.

• Как народная громада,
• Прошибая землю в пот,
• Многоярусное стадо
• Пропыленною армадой
• Ровно в голову плывет:

• Телки с нежными боками
• И бычки-баловники,
• А за ними – кораблями —
• Буйволицы с буйволами
• И священники-быки.

• Сегодня можно снять декалькомани,
• Мизинец окунув в Москву-реку,
• С разбойника-Кремля. Какая прелесть
• Фисташковые эти голубятни:
• Хоть проса им насыпать, хоть овса…

• А в недорослях кто? Иван Великий —
• Великовозрастная колокольня.
• Стоит себе еще болван болваном
• Который век. Его бы за границу,
• Чтоб доучился… Да куда там! стыдно!

• Река Москва в четырехтрубном дыме,
• И перед нами весь раскрытый город —
• Купальщики-заводы и сады
• Замоскворецкие. Не так ли,
• Откинув палисандровую крышку
• Огромного концертного рояля,
• Мы проникаем в звучное нутро?
• Белогвардейцы, вы его видали?
• Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!..

• Мне кажется, как всякое другое,
• Ты, время, незаконно! Как мальчишка
• За взрослыми в морщинистую воду,
• Я, кажется, в грядущее вхожу,
• И, кажется, его я не увижу…

• Уж я не выйду в ногу с молодежью
• На разлинованные стадионы,
• Разбуженный повесткой мотоцикла,
• Я на рассвете не вскачу с постели,
• В стеклянные дворцы на курьих ножках
• Я даже тенью легкой не войду…

• Мне с каждым днем дышать всё тяжелее,
• А между тем нельзя повременить…
• И рождены для наслажденья бегом
• Лишь сердце человека и коня.

• И Фауста бес, сухой и моложавый,
• Вновь старику кидается в ребро
• И подбивает взять почасно ялик,
• Или махнуть на Воробьевы горы,
• Иль на трамвае охлестнуть Москву.

• Ей некогда – она сегодня в няньках,
• Всё мечется – на сорок тысяч люлек
• Она одна – и пряжа на руках…

• Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
• С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких, железных,
• В черной оспе блаженствуют кольца бульваров.
• Нет на Москву и ночью угомону,
• Когда покой бежит из-под копыт…

• Ты скажешь: где-то там, на полигоне,
• Два клоуна засели – Бим и Бом,
• И в ход пошли гребенки, молоточки,
• То слышится гармоника губная,
• То детское молочное пьянино:
• До-ре-ми-фа
• И соль-фа-ми-ре-до.

• Бывало, я, как помоложе, выйду
• В проклеенном резиновом пальто
• В широкую разлапицу бульваров,
• Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,
• Где арестованный медведь гуляет —
• Самой природы вечный меньшевик,
• И пахло до отказу лавровишней!..
• Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…

• Я подтяну бутылочную гирьку
• Кухонных, крупно-скачущих часов.
• Уж до чего шероховато время,
• А все-таки люблю за хвост его ловить:
• Ведь в беге собственном оно не виновато
• Да, кажется, чуть-чуть жуликовато.

• Чур! Не просить, не жаловаться, цыц!
• Не хныкать! Для того ли разночинцы
• Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?
• Мы умрем, как пехотинцы,
• Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.

• Есть у нас паутинка шотландского старого пледа,
• Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.

• Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,
• Выпьем до дна!

• Из густо отработавших кино,
• Убитые, как после хлороформа,
• Выходят толпы. До чего они венозны,
• И до чего им нужен кислород!

• Пора вам знать: я тоже современник,
• Я человек эпохи Москвошвея,
• Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
• Как я ступать и говорить умею!
• Попробуйте меня от века оторвать,
• Ручаюсь вам – себе свернете шею!
• Я говорю с эпохою, но разве
• Душа у ней пеньковая и разве
• Она у нас постыдно прижилась,
• Как сморщенный зверек в тибетском храме:
• Почешется – и в цинковую ванну, —
• Изобрази еще нам, Марь Иванна!

• Пусть это оскорбительно – поймите:
• Есть блуд труда, и он у нас в крови.

• Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом.
• К Рембрандту входит в гости Рафаэль.
• Он с Моцартом в Москве души не чает —
• За карий глаз, за воробьиный хмель.
• И, словно пневматическую почту
• Иль студенец медузы черноморской,
• Передают с квартиры на квартиру
• Конвейером воздушным сквозняки,
• Как майские студенты-шелапуты…

• Еще далёко мне до патриарха,
• Еще на мне полупочтенный возраст,
• Еще меня ругают за глаза
• На языке трамвайных перебранок,
• В котором нет ни смысла, ни аза:
• Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь, —
• Но в глубине ничуть не изменяюсь…

• Когда подумаешь, чем связан с миром,
• То сам себе не веришь: ерунда!
• Полночный ключик от чужой квартиры,
• Да гривенник серебряный в кармане,
• Да целлулоид фильмы воровской.

• Я, как щенок, кидаюсь к телефону
• На каждый истерический звонок.
• В нем слышно польское: «Дзенькуе, пани!»,
• Иногородний ласковый упрек
• Иль неисполненное обещанье.

• Всё думаешь: к чему бы приохотиться
• Посереди хлопушек и шутих;
• Перекипишь – а там, гляди, останется
• Одна сумятица да безработица —
• Пожалуйста, прикуривай у них!

• То усмехнусь, то робко приосанюсь
• И с белорукой тростью выхожу:
• Я слушаю сонаты в переулках,
• У всех лотков облизываю губы,
• Листаю книги в глыбких подворотнях,
• И не живу, и все-таки живу.

• Я к воробьям пойду и к репортерам,
• Я к уличным фотографам пойду,
• И в пять минут – лопаткой из ведерка —
• Я получу свое изображенье
• Под конусом лиловой шах-горы.

• А иногда пущусь на побегушки
• В распаренные душные подвалы,
• Где чистые и честные китайцы
• Хватают палочками шарики из теста,
• Играют в узкие нарезанные карты
• И водку пьют, как ласточки с Янцзы.

• Люблю разъезды скворчущих трамваев,
• И астраханскую икру асфальта,
• Накрытого соломенной рогожей,
• Напоминающей корзинку асти,
• И страусовые перья арматуры
• В начале стройки ленинских домов.

• Вхожу в вертепы чудные музеев,
• Где пучатся кащеевы Рембрандты,
• Достигнув блеска кордованской кожи;
• Дивлюсь рогатым митрам Тициана
• И Тинторетто пестрому дивлюсь —
• За тысячу крикливых попугаев.
• И до чего хочу я разыграться —
• Разговориться – выговорить правду —
• Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, —
• Взять за руку кого-нибудь: будь ласков, —
• Сказать ему, – нам по пути с тобой…

• Был старик, застенчивый, как мальчик,
• Неуклюжий, робкий патриарх…
• Кто за честь природы фехтовальщик?
• Ну конечно, пламенный Ламарк.

• Если всё живое лишь помарка
• За короткий выморочный день,
• На подвижной лестнице Ламарка
• Я займу последнюю ступень.

• К кольчецам спущусь и к усоногим,
• Прошуршав средь ящериц и змей,
• По упругим сходням, по излогам
• Сокращусь, исчезну, как Протей.

• Роговую мантию надену,
• От горячей крови откажусь,
• Обрасту присосками и в пену
• Океана завитком вопьюсь.

• Мы прошли разряды насекомых
• С наливными рюмочками глаз.
• Он сказал: природа вся в разломах,
• Зренья нет – ты зришь в последний раз.

• Он сказал: довольно полнозвучья,
• Ты напрасно Моцарта любил,
• Наступает глухота паучья,
• Здесь провал сильнее наших сил.

• И от нас природа отступила
• Так, как будто мы ей не нужны,
• И продольный мозг она вложила,
• Словно шпагу, в темные ножны.

• И подъемный мост она забыла,
• Опоздала опустить для тех,
• У кого зеленая могила,
• Красное дыханье, гибкий смех…

• Когда в далекую Корею
• Катился русский золотой,
• Я убегал в оранжерею,
• Держа ириску за щекой.

• Была пора смешливой бульбы
• И щитовидной железы,
• Была пора Тараса Бульбы
• И наступающей грозы.

• Самоуправство, своевольство,
• Поход троянского коня,
• А над поленницей посольство
• Эфира, солнца и огня.

• Был от поленьев воздух жирен,
• Как гусеница на дворе,
• И Петропавловску-Цусиме —
• «Ура» на дровяной горе…

• К царевичу младому Хлору —
• И – Господи, благослови! —
• Как мы в высоких голенищах
• За хлороформом в гору шли.

• Я пережил того подростка,
• И широка моя стезя,
• Другие сны, другие гнезда,
• Но не разбойничать нельзя.

• О, как мы любим лицемерить
• И забываем без труда
• То, что мы в детстве ближе к смерти,
• Чем в наши зрелые года.

• Еще обиду тянет с блюдца
• Невыспавшееся дитя,
• А мне уж не на кого дуться,
• И я один на всех путях.

• Линяет зверь, играет рыба
• В глубоком обмороке вод —
• И не глядеть бы на изгибы
• Людских страстей, людских забот.

• Вы помните, как бегуны
• В окрестностях Вероны
• Еще разматывать должны
• Кусок сукна зеленый,
• И всех других опередит
• Тот самый, тот, который
• Из песни Данта убежит,
• Ведя по кругу споры.

• Увы, растаяла свеча
• Молодчиков каленых,
• Что хаживали вполплеча
• В камзольчиках зеленых,
• Что пересиливали срам
• И чумную заразу
• И всевозможным господам
• Прислуживали сразу.

• И нет рассказчика для жен
• В порочных длинных платьях,
• Что проводили дни, как сон,
• В пленительных занятьях:
• Лепили воск, мотали шелк,
• Учили попугаев
• И в спальню, видя в этом толк,
• Пускали негодяев.

• Художник нам изобразил
• Глубокий обморок сирени
• И красок звучные ступени
• На холст, как струпья, положил.

• Он понял масла густоту;
• Его запекшееся лето
• Лиловым мозгом разогрето,
• Расширенное в духоту.

• А тень-то, тень – всё лилове́й!
• Свисток иль хлыст как спичка тухнет.
• Ты скажешь: повара на кухне
• Готовят жирных голубей.

• Угадывается качель,
• Недомалеваны вуали,
• И в этом сумрачном развале
• Уже хозяйничает шмель.

• Там, где купальни-бумагопрядильни
• И широчайшие зеленые сады,
• На Москве-реке есть светоговорильня
• С гребешками отдыха, культуры и воды.

• Эта слабогрудая речная волокита,
• Скучные-нескучные, как халва, холмы,
• Эти судоходные марки и открытки,
• На которых носимся и несемся мы,

• У реки Оки вывернуто веко,
• Оттого-то и на Москве ветерок.
• У сестрицы Клязьмы загнулась ресница,
• Оттого на Яузе утка плывет.

• На Москве-реке почтовым пахнет клеем,
• Там играют Шуберта в раструбы рупоров,
• Вода на булавках, и воздух нежнее
• Лягушиной кожи воздушных шаров.

• Словно гуляка с волшебною тростью,
• Батюшков нежный со мною живет.
• Он тополями шагает в замостье,
• Нюхает розу и Дафну поет.

• Ни на минуту не веря в разлуку,
• Кажется, я поклонился ему:
• В светлой перчатке холодную руку
• Я с лихорадочной завистью жму.

• Он усмехнулся. Я молвил: спасибо.
• И не нашел от смущения слов:
• Ни у кого – этих звуков изгибы…
• И никогда – этот говор валов…

• Наше мученье и наше богатство,
• Косноязычный, с собой он принес
• Шум стихотворства и колокол братства
• И гармонический проливень слез.

• И отвечал мне оплакавший Тасса:
• Я к величаньям еще не привык;
• Только стихов виноградное мясо
• Мне освежило случайно язык…

• Что ж! Поднимай удивленные брови,
• Ты, горожанин и друг горожан,
• Вечные сны, как образчики крови,
• Переливай из стакана в стакан…

• Сядь, Державин, развалися,
• Ты у нас хитрее лиса,
• И татарского кумыса
• Твой початок не прокис.

• Дай Языкову бутылку
• И подвинь ему бокал.
• Я люблю его ухмылку,
• Хмеля бьющуюся жилку
• И стихов его накал.

• Гром живет своим накатом —
• Что ему до наших бед? —
• И глотками по раскатам
• Наслаждается мускатом
• На язык, на вкус, на цвет.

• Капли прыгают галопом,
• Скачут градины гурьбой,
• Пахнет городом, потопом,
• Нет – жасмином, нет – укропом,
• Нет – дубовою корой.

• Зашумела, задрожала,
• Как смоковницы листва,
• До корней затрепетала
• С подмосковными Москва.

• Катит гром свою тележку
• По торговой мостовой
• И расхаживает ливень
• С длинной плеткой ручьевой.

• И угодливо-поката
• Кажется земля – пока,
• Шум на шум, как брат на брата,
• Восстает издалека.

• Капли прыгают галопом,
• Скачут градины гурьбой
• С рабским потом, конским топом
• И древесною молвой.

С.А. Клычкову

• Полюбил я лес прекрасный,
• Смешанный, где козырь – дуб,
• В листьях клена – перец красный,
• В иглах – еж-черноголуб.

• Там фисташковые молкнут
• Голоса на молоке,
• И когда захочешь щелкнуть,
• Правды нет на языке.

• Там живет народец мелкий,
• В желудевых шапках все,
• И белок кровавый белки
• Крутят в страшном колесе.

• Там щавель, там вымя птичье,
• Хвой павлинья кутерьма,
• Ротозейство и величье
• И скорлупчатая тьма.

• Тычут шпагами шишиги,
• В треуголках носачи,
• На углях читают книги
• С самоваром палачи.

• И еще грибы-волнушки
• В сбруе тонкого дождя
• Вдруг поднимутся с опушки
• Так – немного погодя…

• Там без выгоды уроды
• Режутся в девятый вал,
• Храп коня и крап колоды,
• Кто кого? Пошел развал…

• И деревья – брат на брата —
• Восстают. Понять спеши:
• До чего аляповаты,
• До чего как хороши!

• Дайте Тютчеву стрекозу —
• Догадайтесь почему.
• Веневитинову – розу,
• Ну а перстень – никому.

• Баратынского подошвы
• Раздражают прах веков.
• У него без всякой прошвы
• Наволочки облаков.

• А еще над нами волен
• Лермонтов – мучитель наш,
• И всегда одышкой болен
• Фета жирный карандаш.

• Себя губя, себе противореча,
• Как моль летит на огонек полночный,
• Мне хочется уйти из нашей речи
• За всё, чем я обязан ей бессрочно.

• Есть между нами похвала без лести
• И дружба есть в упор, без фарисейства,
• Поучимся ж серьезности и чести
• На Западе у чуждого семейства.

• Поэзия, тебе полезны грозы!
• Я вспоминаю немца-офицера:
• И за эфес его цеплялись розы,
• И на губах его была Церера.

• Еще во Франкфурте отцы зевали,
• Еще о Гёте не было известий,
• Слагались гимны, кони гарцевали
• И, словно буквы, прыгали на месте.

• Скажите мне, друзья, в какой Валгалле
• Мы вместе с вами щелкали орехи,
• Какой свободой вы располагали,
• Какие вы поставили мне вехи?

• И прямо со страницы альманаха,
• От новизны его первостатейной,
• Сбегали в гроб – ступеньками, без страха,
• Как в погребок за кружкой мозельвейна.

• Чужая речь мне будет оболочкой,
• И много прежде, чем я смел родиться,
• Я буквой был, был виноградной строчкой,
• Я книгой был, которая вам снится.

• Когда я спал без облика и склада,
• Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.
• Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада
• Иль вырви мне язык – он мне не нужен.

• Бог Нахтигаль, меня еще вербуют
• Для новых чум, для семилетних боен.
• Звук сузился. Слова шипят, бунтуют,
• Но ты живешь, и я с тобой спокоен.

• Во всей Италии приятнейший, умнейший,
• Любезный Ариост немножечко охрип.
• Он наслаждается перечисленьем рыб
• И перчит все моря нелепицею злейшей.

• И, словно музыкант на десяти цимбалах,
• Не уставая рвать повествованья нить,
• Ведет – туда-сюда, не зная сам, как быть, —
• Запутанный рассказ о рыцарских скандалах.

• На языке цикад – пленительная смесь
• Из грусти пушкинской и средиземной спеси,
• Он завирается, с Орландом куролеся,
• И содрогается, преображаясь весь.

• И морю говорит: шуми без всяких дум,
• И деве на скале: лежи без покрывала…
• Рассказывай еще – тебя нам слишком мало.
• Покуда в жилах кровь, в ушах покуда шум.

• О город ящериц, в котором нет души —
• Когда бы чаще ты таких мужей рожала,
• Феррара черствая! Который раз сначала,
• Покуда в жилах кровь, рассказывай, спеши!

• В Европе холодно. В Италии темно.
• Власть отвратительна, как руки брадобрея.
• А он вельможится всё лучше, всё хитрее
• И улыбается в крылатое окно —

• Ягненку на горе, монаху на осляти,
• Солдатам герцога, юродивым слегка
• От винопития, чумы и чеснока,
• И в сетке синих мух уснувшему дитяти.

• А я люблю его неистовый досуг,
• Язык бессмысленный, язык солено-сладкий
• И звуков стакнутых прелестные двойчатки…
• Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг.

• Любезный Ариост, быть может, век пройдет —
• В одно широкое и братское лазорье
• Сольем твою лазурь и наше Черноморье.
• …И мы бывали там. И мы там пили мед…

• Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть:
• Ведь все равно ты не сумеешь стекла
• зубами укусить!
• О, как мучительно дается чужого клекота почет:
• За беззаконные восторги лихая плата стережет!

• Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный рот
• В последний раз перед разлукой чужое имя не спасет.

• Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас,
• Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?

• И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб,
• Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.

• Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг —
• Язык бессмысленный, язык солено-сладкий
• И звуков стакнутых прелестные двойчатки…
• Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг!

• Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым,
• Как был при Врангеле – такой же виноватый.
• Комочки на земле. На рубищах заплаты.
• Всё тот же кисленький, кусающийся дым.

• Всё так же хороша рассеянная даль.
• Деревья, почками набухшие на малость,
• Стоят как пришлые, и вызывает жалость
• Пасхальной глупостью украшенный миндаль.

• Природа своего не узнает лица,
• И тени страшные Украйны и Кубани…
• На войлочной земле голодные крестьяне
• Калитку стерегут, не трогая кольца.

• Квартира тиха, как бумага,
• Пустая, без всяких затей,
• И слышно, как булькает влага
• По трубам внутри батарей,

• Имущество в полном порядке,
• Лягушкой застыл телефон,
• Видавшие виды манатки
• На улицу просятся вон.

• А стены проклятые тонки,
• И некуда больше бежать,
• И я как дурак на гребенке
• Обязан кому-то играть.

• Наглей комсомольской ячейки
• И вузовской песни бойчей,
• Присевших на школьной скамейке
• Учить щебетать палачей.

• Пайковые книги читаю,
• Пеньковые речи ловлю
• И грозное баюшки-баю
• Колхозному баю пою.

• Какой-нибудь изобразитель,
• Чесатель колхозного льна,
• Чернила и крови смеситель,
• Достоин такого рожна.

• Какой-нибудь честный предатель,
• Проваренный в чистках, как соль,
• Жены и детей содержатель
• Такую ухлопает моль.

• И столько мучительной злости
• Таит в себе каждый намек,
• Как будто вколачивал гвозди
• Некрасова здесь молоток.

• Давай же с тобой, как на плахе,
• За семьдесят лет начинать —
• Тебе, старику и неряхе,
• Пора сапогами стучать.

• И вместо ключа Ипокрены
• Давнишнего страха струя
• Ворвется в халтурные стены
• Московского злого жилья.

• У нашей святой молодежи
• Хорошие песни в крови:
• На баюшки-баю похожи,
• И баю борьбу объяви.

• И я за собой примечаю
• И что-то такое пою:
• Колхозного бая качаю,
• Кулацкого пая пою.

• Татары, узбеки, и ненцы,
• И весь украинский народ,
• И даже приволжские немцы
• К себе переводчиков ждут.

• И может быть, в эту минуту
• Меня на турецкий язык
• Японец какой переводит
• И прямо мне в душу проник.

• Мы живем, под собою не чуя страны,
• Наши речи за десять шагов не слышны,
• А где хватит на полразговорца,
• Там припомнят кремлевского горца.
• Его толстые пальцы, как черви, жирны,
• И слова, как пудовые гири, верны,
• Тараканьи смеются усища,
• И сияют его голенища.

• А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
• Он играет услугами полулюдей.
• Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
• Он один лишь бабачит и тычет,
• Как подкову, дарит за указом указ:
• Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
• Что ни казнь у него – то малина,
• И широкая грудь осетина.

• Люблю появление ткани,
• Когда после двух или трех,
• А то – четырех задыханий
• Придет выпрямительный вздох.

• И дугами парусных гонок
• Зеленые формы чертя,
• Играет пространство спросонок —
• Не знавшее люльки дитя.

• Люблю появление ткани,
• Когда после двух или трех,
• А то – четырех задыханий
• Придет выпрямительный вздох.

• И так хорошо мне и тяжко,
• Когда приближается миг,
• И вдруг дуговая растяжка
• Звучит в бормотаньях моих.

• О, бабочка, о, мусульманка,
• В разрезанном саване вся —
• Жизняночка и умиранка,
• Такая большая – сия!

• С большими усами кусава
• Ушла с головою в бурнус.
• О флагом развернутый саван,
• Сложи свои крылья – боюсь!

• Шестого чувства крошечный придаток
• Иль ящерицы теменной глазок,
• Монастыри улиток и створчаток,
• Мерцающих ресничек говорок.

• Недостижимое, как это близко:
• Ни развязать нельзя, ни посмотреть,
• Как будто в руку вложена записка —
• И на нее немедленно ответь…

• Преодолев затверженность природы,
• Голуботвердый глаз проник в ее закон:
• В земной коре юродствуют породы
• И, как руда, из груди рвется стон.

• И тянется глухой недоразвиток
• Как бы дорогой, согнутою в рог, —
• Понять пространства внутренний избыток,
• И лепестка, и купола залог.

• Когда, уничтожив набросок,
• Ты держишь прилежно в уме
• Период без тягостных сносок,
• Единый во внутренней тьме,

• И он лишь на собственной тяге,
• Зажмурившись, держится сам,
• Он так же отнесся к бумаге,
• Как купол к пустым небесам.

• И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
• И Гете, свищущий на вьющейся тропе,
• И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
• Считали пульс толпы и верили толпе.

• Быть может, прежде губ уже родился шепот,
• И в бездревесности кружилися листы,
• И те, кому мы посвящаем опыт,
• До опыта приобрели черты.

• И клена зубчатая лапа
• Купается в круглых углах,
• И можно из бабочек крапа
• Рисунки слагать на стенах.

• Бывают мечети живые —
• И я догадался сейчас:
• Быть может, мы – Айя-София
• С бесчисленным множеством глаз.

• Скажи мне, чертежник пустыни,
• Арабских песков геометр,
• Ужели безудержность линий
• Сильнее, чем дующий ветр?

• – Меня не касается трепет
• Его иудейских забот —
• Он опыт из лепета лепит
• И лепет из опыта пьет.

• В игольчатых чумных бокалах
• Мы пьем наважденье причин,
• Касаемся крючьями малых,
• Как легкая смерть, величин.

• И там, где сцепились бирюльки,
• Ребенок молчанье хранит —
• Большая вселенная в люльке
• У маленькой вечности спит.

• И я выхожу из пространства
• В запущенный сад величин
• И мнимое рву постоянство
• И самосогласье причин.

• И твой, бесконечность, учебник
• Читаю один, без людей —
• Безлиственный, дикий лечебник,
• Задачник огромных корней.

• Valle che de’lamenti miei se’ piena…

Petrarca[5]

• Речка, распухшая от слез соленых,
• Лесные птахи рассказать могли бы,
• Чуткие звери и немые рыбы,
• В двух берегах зажатые зеленых;

• Дол, полный клятв и шепотов каленых,
• Тропинок промуравленных изгибы,
• Силой любви затверженные глыбы
• И трещины земли на трудных склонах:

• Незыблемое зыблется на месте,
• И зыблюсь я… Как бы внутри гранита
• Зернится скорбь в гнезде былых веселий,

• Где я ищу следов красы и чести,
• Исчезнувшей, как сокол после мыта,
• Оставив тело в земляной постели.

• Quel rosignuol, che si soave piagne…

Petrarca[6]

• Как соловей, сиротствующий, славит
• Своих пернатых близких, ночью синей,
• И деревенское молчанье плавит
• По-над холмами или в котловине,

• И всю-то ночь щекочет и муравит
• И провожает он, один отныне, —
• Меня, меня! Силки и сети ставит
• И нудит помнить смертный пот богини!

• О, радужная оболочка страха! —
• Эфир очей, глядевших в глубь эфира,
• Взяла земля в слепую люльку праха —

• Исполнилось твое желанье, пряха,
• И, плачучи, твержу: вся прелесть мира
• Ресничного недолговечней взмаха.

• Or che’l ciel et la terra e’l vento tace…

Petrarca[7]

• Когда уснет земля и жар отпышет,
• И на душе зверей покой лебяжий,
• Ходит по кругу ночь с горящей пряжей
• И мощь воды морской зефир колышет, —

• Чую, горю, рвусь, плачу – и не слышит,
• В неудержимой близости всё та же:
• Целую ночь, целую ночь на страже
• И вся как есть далеким счастьем дышит.

• Хоть ключ один – вода разноречива:
• Полужестока, полусладка. Ужели
• Одна и та же милая двулична?

• Тысячу раз на дню, себе на диво,
• Я должен умереть на самом деле,
• И воскресаю так же сверхобычно.

• I di miei piu leggier’ che nessun cervo…

Petrarca[8]

• Промчались дни мои – как бы оленей
• Косящий бег. Срок счастья был короче,
• Чем взмах ресницы. Из последней мочи
• Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений.

• По милости надменных обольщений
• Ночует сердце в склепе скромной ночи,
• К земле бескостной жмется. Средоточий
• Знакомых ищет, сладостных сплетений.

• Но то, что в ней едва существовало, —
• Днесь, вырвавшись наверх, в очаг лазури,
• Пленять и ранить может, как бывало.

• И я догадываюсь, брови хмуря, —
• Как хороша – к какой толпе пристала —
• Как там клубится легких складок буря…

• Как из одной высокогорной щели
• Течет вода – на вкус разноречива —
• Полужестка, полусладка, двулична, —

• Так, чтобы умереть на самом деле,
• Тысячу раз на дню лишусь обычной
• Свободы вздоха и сознанья цели…

• Голубые глаза и горячая лобная кость —
• Мировая манила тебя молодящая злость.

• И за то, что тебе суждена была чудная власть,
• Положили тебя никогда не судить и не клясть.

• На тебя надевали тиару – юрода колпак,
• Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!

• Как снежок, на Москве заводил кавардак гоголек, —
• Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок…

• Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
• Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец.

• Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
• Под морозную пыль образуемых вновь падежей.

• Часто пишется – казнь, а читается правильно – песнь.
• Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь?

• Прямизна нашей мысли не только пугач для детей?
• Не бумажные дести, а вести спасают людей.

• Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,
• Налетели на мертвого жирные карандаши.

• На коленях держали для славных потомков листы,
• Рисовали, просили прощенья у каждой черты.

• Меж тобой и страной ледяная рождается связь —
• Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.

• Да не спросят тебя молодые, грядущие – те,
• Каково тебе там – в пустоте, в чистоте-сироте…

• Меня преследуют две-три случайных фразы,
• Весь день твержу: печаль моя жирна…
• О Боже, как жирны и синеглазы
• Стрекозы смерти, как лазурь черна.

• Где первородство? Где счастливая повадка?
• Где плавкий ястребок на самом дне очей?
• Где вежество? Где горькая украдка?
• Где ясный стан? Где прямизна речей, —

• Запутанных, как честные зигзаги
• У конькобежца в пламень голубой, —
• Морозный пух в железной крутят тяге,
• С голуботвердой чокаясь рекой?

• Ему пространств инакомерных норы,
• Их, близких, их, союзных, голоса,
• Их, внутренних, ристалищные споры
• Представились в полвека, в полчаса.

• И вдруг открылась музыка в засаде,
• Уже не хищницей лиясь из-под смычков,
• Не ради слуха или неги ради —
• Лиясь для мышц и бьющихся висков, —

• Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
• Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
• Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
• Крупнозернистого покоя и добра.

• Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,
• Кипела киноварь здоровья, кровь и пот —
• Сон в оболочке сна, внутри которой снилось
• На полшага продвинуться вперед.

• А посреди толпы стоял гравировальщик,
• Готовясь перенесть на истинную медь
• То, что обугливший бумагу рисовальщик
• Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.

• Как будто я повис на собственных ресницах,
• И, созревающий, и тянущийся весь, —
• Доколе не сорвусь – разыгрываю в лицах
• Единственное, что мы знаем днесь!..

• Когда душе и то́ропкой и робкой
• Предстанет вдруг событий глубина,
• Она бежит виющеюся тропкой,
• Но смерти ей тропина не ясна.

• Он, кажется, дичился умиранья
• Застенчивостью славной новичка
• Иль звука – первенца в блистательном собраньи,
• Что льется внутрь – в продольный лес смычка —

• И льется вспять, еще ленясь и мерясь
• То мерой льна, то мерой волокна,
• И льется смолкой, сам себе не верясь,
• Из ничего, из нити, из темна, —

• Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
• Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
• Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
• Крупнозернистого покоя и добра.

• Он дирижировал кавказскими горами
• И машучи ступал на тесных Альп тропы,
• И, озираючись, пустынными брегами
• Шел, чуя разговор бесчисленной толпы.

• Толпы умов, влияний, впечатлений
• Он перенес, как лишь могущий мог:
• Рахиль глядела в зеркало явлений,
• А Лия пела и плела венок.

• А посреди толпы, задумчивый, брадатый,
• Уже стоял гравер – друг меднохвойных доек,
• Трехъярой окисью облитых в лоск покатый,
• Накатом истины сияющих сквозь воск.

• Как будто я повис на собственных ресницах,
• В толпокрылатом воздухе картин
• Тех мастеров, что насаждают в лицах
• Порядок зрения и многолюдства чин!

• Откуда привезли? Кого? Который умер?
• Где ‹…›[9]? Мне что-то невдомек.
• Скажите, говорят, какой-то Гоголь умер?
• Не Гоголь, так себе, писатель-гоголек.

• Тот самый, что тогда невнятицу устроил,
• Который шустрился, довольно уж легок,
• О чем-то позабыл, чего-то не усвоил,
• Затеял кавардак, перекрутил снежок.

• Молчит, как устрица, на полтора аршина
• К нему не подойти – почетный караул.
• Тут что-то кроется, должно быть, есть причина.
• ‹…›[10] напутал и уснул.

• Мастерица виноватых взоров,
• Маленьких держательница плеч!
• Усмирен мужской опасный норов,
• Не звучит утопленница-речь.

• Ходят рыбы, рдея плавниками,
• Раздувая жабры: на, возьми!
• Их, бесшумно охающих ртами,
• Полухлебом плоти накорми.

• Мы не рыбы красно-золотые,
• Наш обычай сестринский таков:
• В теплом теле ребрышки худые
• И напрасный влажный блеск зрачков.

• Маком бровки мечен путь опасный.
• Что же мне, как янычару, люб
• Этот крошечный, летуче-красный,
• Этот жалкий полумесяц губ?…

• Не серчай, турчанка дорогая:
• Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,
• Твои речи темные глотая,
• За тебя кривой воды напьюсь.

• Ты, Мария, – гибнущим подмога,
• Надо смерть предупредить – уснуть.
• Я стою у твердого порога.
• Уходи, уйди, еще побудь.

• Твоим узким плечам под бичами краснеть,
• Под бичами краснеть, на морозе гореть.

• Твоим детским рукам утюги поднимать,
• Утюги поднимать да веревки вязать.

• Твоим нежным ногам по стеклу босиком,
• По стеклу босиком, да кровавым песком.

• Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,
• Черной свечкой гореть да молиться не сметь.