БАЛЛАДЫ
ПОВЕСТЬ О ДЕЯНИЯХ РОБИНА ГУДА[1]
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ПЕСНЬ ПЯТАЯ
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ
ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ
РОБИН ГУД И МОНАХ[40]
РОБИН ГУД И ГАЙ ГИСБОРН[48]
СМЕРТЬ РОБИН ГУДА[59]
РОБИН ГУД И ГОРШЕЧНИК[68]
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
РОБИН ГУД И КУЦЫЙ МОНАХ[75]
ВЕСЕЛЫЙ СТОРОЖ ИЗ УЭЙКФИЛДА[83]
РОБИН ГУД И МЯСНИК[86]
РОБИН ГУД И МАЛЕНЬКИЙ ДЖОН[89]
РОБИН ГУД И СКОРНЯК[94]
РОБИН ГУД И ЛУДИЛЬЩИК[95]
РОБИН ГУД И ВИЛЬ СКАРЛЕТ[99]
РОБИН ГУД И ПРИНЦ АРАГОНСКИЙ[103]
РОБИН ГУД И ШОТЛАНДЕЦ[112]
РОБИН ГУД И ЕГЕРЬ[116]
СМЕЛЫЙ КОРОБЕЙНИК И РОБИН ГУД[120]
РОБИН ГУД И НИЩИЙ (I)[123]
РОБИН ГУД И НИЩИЙ (II)[127]
РОБИН ГУД И ПАСТУХ[132]
ТОРЖЕСТВО РОБИН ГУДА[134]
РОБИН ГУД И КОРОБЕЙНИКИ[137]
РОБИН ГУД И АЛЕН-Э-ДЭЛ[139]
РОБИН ГУД ИДЕТ В НОТТИНГЕМ[144]
РОБИН ГУД СПАСАЕТ ТРЕХ ЮНОШЕЙ[146]
РОБИН ГУД СПАСАЕТ ВИЛЯ СТАТЛИ[149]
КАК КРОШКА ДЖОН ПРОСИЛ МИЛОСТЫНЮ[152]
РОБИН ГУД И ЕПИСКОП[154]
РОБИН ГУД И ЕПИСКОП ХЕРЕФОРДСКИЙ[156]
РОБИН ГУД И КОРОЛЕВА ЕКАТЕРИНА[159]
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
ПОГОНЯ ЗА РОБИН ГУДОМ[170]
ДОБЫЧА РОБИН ГУДА[173]
БЛАГОРОДНЫЙ РЫБАК ИЛИ ВЫБОР РОБИН ГУДА[177]
РОЖДЕНИЕ, ВОСПИТАНИЕ, ПОДВИГИ И ЖЕНИТЬБА РОБИН ГУДА[182]
РОБИН ГУД И ДЕВА МЭРИОН[195]
КАК КОРОЛЬ ПЕРЕОДЕТЫМ ЯВИЛСЯ В ЛЕС И ПОДРУЖИЛСЯ С РОБИН ГУДОМ[199]
РОБИН ГУД И ЗОЛОТАЯ СТРЕЛА[200]
РОБИН ГУД И ОТВАЖНЫЙ РЫЦАРЬ[205]
ЭПИТАФИЯ РОБИН ГУДУ,
РОБИН И ГАНДЛЕЙН[209]
ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ О РОБИН ГУДЕ[210]
ВИЛЛИ И ДОЧЬ ГРАФА РИЧАРДА[219]
РОБИН ГУД И ДОЧЬ СКОРНЯКА[221]
АЛАЯ РОЗА И БЕЛАЯ ЛИЛИЯ[223]
АДАМ БЕЛЛ, КЛЕМ ИЗ КЛУ И ВИЛЬЯМ КЛАУДСЛИ[227]
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
ПОВЕСТЬ О ГЕЙМЛИНЕ[233]
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ПЕСНЬ ПЯТАЯ
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
ИГРЫ
РОБИН ГУД И ШЕРИФ НОТТИНГЕМСКИЙ[247]
СЦЕНА 1
Сцена происходит в лесу.
Рыцарь
Шериф
Рыцарь
Робин
Рыцарь
Робин
(Стреляют, и Робин побеждает.)
Робин
Рыцарь
(Бросают камень.)
Робин
(Бросают деревянную ось.)
Рыцарь
(Борются, и Робин бросает рыцаря наземь.)
Робин
Рыцарь
(Борются второй раз, теперь рыцарь бросает Робина.)
Робин
(Робин трубит в рог, призывая на помощь.)
Рыцарь
Робин Гуд
(Сражаются на мечах, и Робин побеждает.)
(Отрубает рыцарю голову.)
(Робин надевает одежду рыцаря, а отрубленную голову кладет к себе в капюшон.)
СЦЕНА 2
Робин Гуд в тюрьме с несколькими из своих людей.
Первый разбойник
Второй разбойник
Первый разбойник
Второй разбойник
(По всей видимости, монах Тук в одиночку атакует шерифа.)
Шериф
(Трое стрелков взяты в плен, их ведут к воротам тюрьмы.)
Первый разбойник (?)
(Шериф открывает дверь и приказывает Робин Гуду выходить.)
Шериф
Первый разбойник (?)
Шериф
(Как только ворота открываются, Робин и другие разбойники, по-видимому, нападают на шерифа и убегают.)
РОБИН ГУД И КУЦЫЙ МОНАХ, А ТАКЖЕ РОБИН ГУД И ГОРШЕЧНИК[249]
Входят Робин Гуд и его люди.
Робин Гуд
Малютка Джон
Робин и его люди уходят. Появляется отец Тук с тремя собаками.
Отец Тук
Входит Робин Гуд и хватает монаха за горло.
Робин Гуд
Отец Тук
Робин Гуд
(Отец Тук отталкивает Робина.)
Отец Тук
Робин Гуд
Отец Тук
Робин Гуд
Отец Тук
Робин Гуд
Отец Тук
Робин Гуд
(Забирается монаху на спину)
Отец Тук
(Сбрасывает Робина)
Робин Гуд
Отец Тук
Робин Гуд
Отец Тук
Робин Гуд
Отец Тук
(Дерутся)
Робин Гуд
Отец Тук
Робин Гуд
Отец Тук
Робин Гуд
Отец Тук
Робин Гуд
(Монах свистит.)
Отец Тук
(Все дерутся.)
Робин Гуд
Входит девушка.
Отец Тук
(Танцуют.)
Робин Гуд
Малютка Джон
Робин Гуд
Малютка Джон
Лесные стрелки уходят, появляется Джек — подручный горшечника.
Джек
Робин Гуд
Джек
Робин Гуд
(Робин разбивает еще несколько горшков.)
Джек
Горшечник
Джек
Горшечник
Робин Гуд
Горшечник
Робин Гуд
Горшечник
Робин Гуд
Горшечник
Робин Гуд
Малютка Джон
(Начинается бой.)
ХРОНИКИ
ЖИЗНЬ РОБИН ГУДА[255]
Робин Гуд родился в Локсли, в Йоркшире, или, как утверждают иные, в Ноттингемшире, во времена Генриха II, примерно в 1160 году, и дожил до конца правления Ричарда I. Был он благородного происхождения, но так разгулен, что растратил и распродал всё наследство, и за долги его объявили вне закона; тогда присоединились к нему множество крепких молодцов сходного нрава, среди которых один, по имени Маленький Джон, был главным или следующим по старшинству после Робина. Они охотились в Бернисдейлском лесу, Кломгггон-парке[256] и других подобных местах. В основном они стреляли из лука, в чем превосходили всех остальных людей в тех краях, хотя, если обстоятельства того требовали, употребляли и всякое другое оружие.
Один из первых своих подвигов Робин совершил, когда зашел в лес, прихватив с собой необычайно тугой лук. Там он повстречал компанию неких егерей, иначе лесников, которые стали затевать с ним ссору, говоря, что он-де хвастает, будто может справиться с таким луком, из которого не способен выстрелить ни один человек; на это Робин ответил, что в Локсли у него есть два лука получше, а этот он сейчас взял только для того, чтобы бить птицу. И спор стал таким горячим, что решили биться об заклад, удастся ли с большого расстояния подстрелить оленя; тогда Робин предложил поставить на кон собственную голову против изрядной суммы денег. Пользуясь таковыми его запальчивыми словами, лесники немедля согласились. И вот отыскали мишень, и один из них <...>[257] оба они хотели, чтобы в нем дрогнуло сердце, а рука утратила твердость, и, когда он собирался стрелять, грозили ему потерей головы, если он промахнется. Однако, невзирая на это, Робин убил оленя, после чего вернул лесникам деньги, обойдя лишь того, кто, покуда он целился, обескураживал его, стращая потерей головы. Робин сказал, что на эти деньги они все вместе выпьют, поэтому тот обиделся; и от спора они перешли к драке.
Но Робин спасся при помощи лука, перестрелял их и убежал, а затем стал жить в лесу той добычей, какую удавалось достать, и его шайка возросла до полутора сотен человек; трудно сказать, почитали их или нет, но в те времена они слыли непобедимыми.
Когда Робин слышал о людях необыкновенной силы и мужества, он переодевался и, как правило, приняв облик нищего, шел, чтобы с ними познакомиться, после чего испытывал их в бою и не отступал, пока не находил средств побудить их жить подобно ему. Именно так он сделал членом шайки уэйкфилдского полевого сторожа, а также одного монаха по имени Мачел[258], хотя некоторые говорят, что тот был каким-то другим служителем Божьим, поскольку монашествующих братьев тогда еще не водилось[259]. Скарлока же он убедил так: однажды Робин встретил его в лесу, когда тот брел совсем один, с нечастным видом, ибо девица, с которой они обручились, была разлучена с ним ее жестокими друзьями и отдана другому — старому и богатому. Тогда Робин, узнав, в какой день должна состояться свадьба, явился в церковь в обличье нищего, оставив неподалеку своих людей, каковые вбежали, как только услышали звук рога. Робин отобрал невесту у того, кто стоял с ней рядом и намеревался взять ее в жены, и заставил священника обвенчать девушку со Скарлоком[260].
Среди прочих его близких друзей был сэр Ричард Ли, рыцарь из Ланкашира, владелец <...>[261]. И главная причина состояла в том, что, хотя Робин и его соратники жили воровством и грабежами, он был чрезвычайно религиозен и даже суеверен. А из всех святых он больше всего чтил Деву Марию, и потому, если кто-нибудь о чем-то просил его во имя Ее, Робин выполнял просьбу, если только мог; и никогда он не терпел, чтобы кто-то из его товарищей причинял вред женщинам, беднякам и земледельцам. А нападали его люди главным образом на жирных прелатов да прочих церковников и грабили жилища монахов; и потому Джон Мэйджор назвал его принцем воров и грабителей[262].
И вот однажды случилось так, что Робин послал Маленького Джона, Скарлока и Мачела к Сайлис, на Уотлинг-стрит, в расчете захватить желанную добычу. Обычно, когда к ним в руки попадала жертва, они отводили ее в лес, туда, где жили сами, как бы из гостеприимства; но после трапезы заставляли дорого платить за угощение, отнимая всё, что человек имел с собой. Так намеревались они обойтись и с направлявшимся в свое поместье сэром Ричардом Ли, приняв его как можно лучше; когда же сэр Ричард собрался уезжать, вознаградив их лишь словами благодарности, Робин сказал, что не в его обычае, пообедав, не платить за съеденное, а потому и остальным надлежит рассчитываться, прежде чем уехать; и он объявил, что отказываться от этого неучтиво. Рыцарь же ответил, что у него только десять шиллингов, которыми он намеревается покрыть свои издержки в Блите или Донкастере[263], а если у него ничего не останется, то ему, когда наступит время уезжать оттуда, придется хуже некуда; но он пообещал тем же образом отплатить Робину за любезность, как только сможет. Но Робин, не удовольствовавшись этим, велел обыскать гостя и нашел не больше, чем было сказано; засим он объявил, что рыцарь человек честный, и принялся расспрашивать его, отчего он так печален и плохо одет. Рыцарь поведал ему о своем положении и происхождении и о том, как его сын и наследник, вызвав на поединок некоего рыцаря из Ланкашира, убил того на поле боя, и за это, а также и за некоторые другие подобные деяния, рисковал лишиться жизни. Чтобы спасти сына, отец понес большие расходы и в конце концов был вынужден даже заложить свой замок и земли настоятелю обители Святой Марии, что в Йорке, за четыреста фунтов; при этом главный судья стакнулся с аббатом касательно поместья сэра Ричарда или его доходов, так что, скорее всего, рыцарю предстояло лишиться собственности из-за нехватки денег для выкупа в назначенный день заложенного имущества, и он совсем отчаялся поправить свои дела.
Тогда Робин, посочувствовав рыцарю, дал ему четыреста фунтов из той добычи, которую награбил, и Пресвятая Дева была поручителем в том, что долг будет выплачен через двенадцать месяцев. Разбойники также снабдили рыцаря одеждой, поскольку свою он сносил; вообще же из-за всего случившегося, исключительно от стыда, он намеревался вскорости уплыть за моря и остаток жизни провести бедным паломником, отправившись в Иерусалим и проч. Но теперь, оживившись, он явился точно в назначенный день к аббату, у которого гостил главный судья графства, — оба они полагали, что рыцаревы земли достанутся им; и рыцарь, дабы испытать их милосердие, притворился, что нуждается в деньгах для выплаты долга; но, не найдя в них и капли сочувствия, он отдал деньги и вернул себе земли, внеся за них плату, о которой условился с настоятелем.
И вот, прежде чем минули двенадцать месяцев, сэр Ричард повез четыреста фунтов, а также сотню связок хороших стрел, желая подарить их Робин Гуду. И, повстречав по пути неких людей, которые состязались в борьбе за достойный приз, он остановился посмотреть, чем всё закончится. Победил один йомен, а прочие позавидовали ему и, поскольку он был беден и одинок, сговорились промеж себя поступить с ним несправедливо; тогда рыцарь принял его сторону, выручил йомена и при прощании подарил ему пять марок.
Так случилось, что все лучшие стрелки назначили день для турнира, который должен был состояться вблизи Ноттингема и где предполагалось разыграть большой приз; на состязании собирался присутствовать сам шериф. А шериф был главным врагом Робина и его людей и долгое время о них злословил; и потому, дабы разведать, что и как, на турнир переодетым послали Маленького Джона, чтобы он стрелял в числе прочих участников. И он так преуспел, что шериф назвал его первейшим лучником и упросил стать своим слугой; и Маленький Джон отправился к нему домой, назвавшись Рейнольдом Гринлифом[264] и сказав, что родился он в Холдернессе.
Маленький Джон искал любого случая как-нибудь навредить своему господину; однажды, узнав, куда шериф обычно ездит охотиться, он сумел как-то предупредить своего хозяина Робин Гуда и его ватагу, чтобы те были готовы. И вот шериф и все его люди отправились на охоту, а Маленький Джон нарочно остался дома — и лежал в постели, сказавшись больным; но едва закрылись ворота, он велел управляющему подать еды, однако тот, выбранив его, отказался кормить, пока хозяин не вернется домой. Тогда Джон избил управляющего и вошел в кладовую. Повар же, будучи весьма крепким малым, долго сражался с Джоном, а затем согласился уйти вместе с ним в лес. Они вдвоем обшарили дом, забрали все шерифовы сокровища и лучшие вещи и отнесли Робин Гуду; а после того Маленький Джон отыскал шерифа, который на охоте не ожидал подвоха и принял его за одного из своей свиты. Маленький Джон сразу сказал, что видел в лесу прекрасное стадо оленей, почти в полтораста голов, и взялся привести к нему шерифа. Тот, обрадовавшись столь необычайному известию, отправился с Д жоном и в конце концов оказался в руках у Робин Гуда и его людей, которые отвели шерифа в свое обиталище и там подали ему обед на его собственном блюде, с прочими приборами, которые украли Маленький Джон и повар. На ночь, согласно их обычаю, они уложили шерифа спать на земле завернутым в зеленый плащ, а на следующий день отпустили, взяв клятву никогда их не преследовать, но, напротив, служить им по мере сил; однако шериф впоследствии о той клятве не вспоминал и не исполнял ее.
После того Маленький Джон, Скарлок и прочие были посланы вперед, подстеречь какую-нибудь компанию; и если путники окажутся бедны, следовало одарить их чем-либо из того, что у стрелков имелось при себе, а если богаты, то поступить с ними, как всегда в таких случаях. И вот на дороге вблизи Барнсдейла они повстречали двух черных монахов, на хороших конях и в сопровождении пятидесяти человек. Поскольку Робин, предводитель разбойников, питал особое почтение к Богоматери, и, когда им в руки попадала добыча, стрелки говорили, что ее послала Пресвятая Дева, то Маленький Джон, увидев эту компанию, именно так и сказал своим друзьям, побуждая их к стычке. И, подступив к монахам, он объявил, что, хотя их только трое, они не посмеют вернуться к своему вожаку, если не приведут гостей к нему на обед; а когда монахи стали отказываться, Маленький Джон упрекнул их, что они заставляют его хозяина так долго ждать голодным. Когда же монахи спросили, кто таков его хозяин, Джон сказал, что его имя Робин Гуд, и монахи сердито отвечали, что тот отъявленный вор, о котором они никогда не слышали ничего хорошего. Маленький Джон ответил столь же дерзко, заявив, что Робин Гуд — йомен, который живет в сем лесу и приглашает их на обед; и от слов стрелки перешли к ударам и перебили всех, кроме одного [или двух], которого силой отвели к своему хозяину. Робин вежливо приветствовал гостя, но храбрый монах не ответил ему тем же. Тогда Робин затрубил в рог, и к нему явились его сподвижники; они все пошли обедать, после чего Робин спросил монаха, из какого он аббатства, и тот сказал, что он из обители Святой Девы Марии.
Это была та самая обитель, настоятелю которой рыцарь задолжал четыреста фунтов, ввиду чего Робин и дал ему взаймы, дабы он выкупил свои земли; и Робин, полагая, что деньги пропали, немало удивлялся, что Богоматерь не вернула ему их, хоть и была поручительницей рыцаря. «Не беспокойся, хозяин, — сказал Маленький Джон, — я готов поклясться, что монах наверняка привез деньги, ибо он из Ее обители». Поэтому Робин велел принести вина, выпил за своего гостя и попросил ответить, вправду ли тот привез ему деньги. Монах уверял, что никогда прежде не слышал о подобном уговоре. Но Робин не отступал: он утверждал, что Христос и Его Матерь известны ему своей честностью, и, раз уж монах признал себя Их неизменным слугой и посланцем, нужная сумма непременно должна у него быть; поэтому Робин поблагодарил его за прибытие точно в срок. Монах продолжал отнекиваться, и Робин тогда спросил, сколько у него при себе денег. Монах ответил, что всего двадцать марок. Засим Робин сказал: «Если мы найдем больше, то заберем их как присланные Пресвятой Девой, но твоих собственных денег, на расходы, не тронем».
И вот Маленькому Джону велели обыскать сумы монаха, и он нашел около восьмисот фунтов, которые и отнес своему хозяину, объявив ему, что Пресвятая Дева вернула долг вдвойне. «Ведь я же говорил тебе, монах, — произнес Робин, — что Она честная женщина»; и он приказал подать вина и выпил за монаха, попросив его передать поклон нашей Госпоже и сказать, что за такое великодушие Робин Гуд отплатит Ей своей благодарностью, если Она будет в нем нуждаться. Затем разбойники обыскали поклажу на другой лошади, на что монах заметил, что неучтиво приглашать людей на обед, а затем бить их и вязать. «В нашем обычае, — возразил Робин, — оставлять гостю немного денег». И монах поспешил скорее уехать, сказав, что он дешевле бы отобедал в Блите или Донкастере. А Робин крикнул ему вдогонку и велел передавать поклон аббату и прочей братии: пусть, мол, присылают каждый день на обед по монаху. Вскоре за тем приехал рыцарь и, поприветствовав стрелков, собирался возвратить Робину деньги, а сверх того еще двадцать марок за доброту; но тот отказался, поведав, каким образом Пресвятая Дева вернула ему всё, и даже больше, через монастырского келаря, и прибавив, что не годится взимать долги дважды. Но луки и стрелы он принял, за кои дал рыцарю при расставании еще четыреста фунтов.
Меж тем шериф Ноттингемский, чтобы выманить Робин Гуда из леса, объявил лучный турнир, где наградой была серебряная стрела, и Робин смело, со всей своей компанией, явился туда, но на стрельбище взял с собой лишь шестерых, а прочим велел постоять в стороне, чтобы [прикрывать] его. Стреляли Маленький Джон, Мичел, Скарлок, Гилберт и Рейнольд; но приз выиграл Робин, вслед за чем шериф и его люди завязали с ним ссору, а затем начался бой, который длился до тех пор, пока Робин со своими сподвижниками не перебили большую часть шерифова отряда. Маленький Джон был сильно ранен стрелой в колено и, будучи не в силах идти, попросил хозяина убить его, только бы не дать ему попасться в руки шерифу. Робин ответил, что не бросит его даже ради всей Англии, а потому велел Мичелу нести Джона на спине; и вот, с большим трудом и частыми передышками, Мичел дотащил его до замка сэра Ричарда Ли, куда после стычки также направились сам Робин и остальные его друзья; и там, радушно принятые, они стали отбиваться от шерифа, который немедленно собрал людей со всей округи и осадил замок; те же, кто находился в нем, отказывались сдаваться, не узнав прежде решение короля.
Тогда шериф поехал в Лондон и известил короля о случившемся, а тот отправил шерифа обратно, велев набрать в тех краях побольше людей и сказав, что через две недели он самолично прибудет в Ноттингем, дабы решить это дело. Тем временем Маленький Джон исцелился от своей раны, и все стрелки вернулись в лес. Когда шериф услышал об этом, он был весьма раздосадован и стал раздумывать, как бы взять сэра Ричарда Ли в плен за то, что рыцарь ему сопротивлялся; и однажды, проследив за ним некоторое время незамеченным, шериф захватил его врасплох, неожиданно явившись с большим отрядом, когда тот охотился с соколами, и вознамерился посадить Ричарда Ли в темницу в Ноттингеме и повесить. Но супруга рыцаря спешно отправилась к Робину и поведала, что ее муж попал в беду: шериф преследовал его и, захватив вблизи Ноттингема, убил стрелой и <...> его голова <...> он спросил, какое послание тот привез от короля <...> объявив, что шериф нарушил обещание, которое дал Робину в лесу[265]. После этого они прикончили шерифа, вернулись и освободили рыцаря от оков, а затем, вооружив его, взяли с собою в лес, надеясь всеми возможными способами добиться прощения короля, который между тем только что прибыл в Ноттингем с пышной свитой и, когда узнал о случившемся, захватил в свои руки рыцарево имущество. Осматривая леса в Ланкашире, государь приехал в Пломтон-парк и обнаружил, что олени там истреблены; тогда он невероятно разгневался, стал разыскивать Робин Гуда и объявил: кто привезет ему голову сэра Ричарда Ли, получит все земли этого рыцаря.
В итоге король прожил в окрестностях Ноттингема полгода и ничего не слыхал о Робин Гуде, пока ему не рассказали, какую ненависть разбойник питает к священнослужителям; тогда король надел монашескую рясу и, взяв с собой несколько человек, поехал как путник туда, где, как он думал, жил Робин. Тот приметил монаршего жеребца, остановил его, притворившись, будто принял короля за аббата, и начал разузнавать, сколько у того денег; но король отговорился, сказав, что две недели прожил в Ноттингеме, много потратил, и осталось у него только сорок фунтов. Тогда Робин забрал их и, разделив между своими людьми, некоторую часть вернул королю; тот охотно ее принял, а затем вытащил большую государеву печать и сказал, что король шлет ему привет и велит явиться в Ноттингем. Робин немедленно преклонил колена и поблагодарил аббата (стрелок притворялся, будто не узнал его) за то, что он привез ему такое послание от того, кого Робин любил больше всех людей, а потом сказал, что за свои труды аббат должен с ними отобедать; и вот, придя туда, где обитали изгнанники, Робин затрубил в рог, и спешно явились все его молодцы, послушные своему хозяину. Король дивился тому, как сам Робин, с ближайшими соратниками, прислуживал ему за обедом, принимая его радушно, по их словам, из уважения к королю.
Потом Робин стал показывать гостю, как они живут и как стреляют из лука, дабы тот мог поведать обо всём королю, и попросил, чтоб в наказание, если сам он, стреляя в венок, промажет, аббат дал ему крепкого тумака. Вскоре Робин промахнулся, но аббат отказался его ударить, говоря, что это не в его обычаях; однако Робин не отступал, пока гость не хватил его так, что тот полетел наземь. За это Робин похвалил его; он и сам раздавал тумаки своим людям, когда те промахивались. Наконец Робин объяснил, как он догадался, что перед ним король, и, вместе с сэром Ричардом Ли и своими соратниками, преклонил колена и попросил прощения, которое король даровал им при условии, что стрелок будет служить ему при дворе.
Затем Робин нарядил короля и его свиту в зеленые плащи линкольнского сукна и отправился с ними в Ноттингем, и казалось, что король — тоже один из разбойников <...> королю вместе стрелять в цель на тумаки[266], и Робин часто тузил его. А жители Ноттингема, решив, что Робин и его люди всех перебьют, разбежались, но король открылся и успокоил их, и горожане обрадовались. Засим был большой пир для всех, и сэра Ричарда и его жену восстановили в правах, за что Робин смиренно благодарил короля. После этого Робин жил при дворе год и так щедро тратил деньги, что у него ничего не осталось, чтобы содержать себя и своих людей, и все покинули его, кроме Маленького Джона и Скарлока. Однажды, увидев, как юноши стреляют из лука, он вспомнил, что давно уже забросил это занятие, а потому весьма опечалился и призадумался, как бы ему уйти. Робин решил сказать королю, что некогда в Барнсдейле возвел в честь Марии Магдалины часовню, про каковую видел тревожный сон, поэтому молит о позволении отправиться туда босиком в паломничество. Король отпустил его на неделю, не считая пути туда и обратно, но Робин, уйдя в те края, собрал прежнюю шайку и уже не вернулся ко двору.
После этого он продолжал вести такой образ жизни около двадцати лет, пока от холода и старости у него не разболелись все члены и кровь не сделалась нечиста; тогда, в надежде исцелиться от хвори при помощи кровопускания, он отправился к аббатисе Кирклейса, которая, как некоторые говорят, приходилась ему теткой и была весьма искусна в медицине и хирургии[267]. Узнав, что перед ней Робин Гуд, враг всех священнослужителей, она под собственным кровом отомстила ему и всем остальным, сделав так, что он насмерть истек кровью, после чего похоронила его под огромным камнем, на обочине дороги. Также говорят, что некий сэр Роджер из Донкастера, затаив на стрелка обиду за какое-то оскорбление, подстрекнул аббатису, с которой был близок, избавиться от Робина таким манером, и вскоре вся лесная компания рассеялась. Место погребения Маленького Джона также знаменито до сих пор, ибо там были найдены превосходные точильные камни[268].
ИСТОРИЯ ФАЛКА ФИЦУОРЕНА[269]
Фалк и [его жена] Гавиза оставались некоторое время при короле, достаточно долго, чтобы у них родились пятеро сыновей: Фалк, Уильям, Филипп Рыжий, о Джон и Алан. За то же самое время у короля Генриха родились четверо сыновей: Генрих, Ричард Львиное Сердце, Джон и Джеффри, ставший впоследствии герцогом Бретани[270]. Генрих был коронован при жизни отца, но умер прежде него. Затем, после отцовской смерти, правил Ричард, а ему, в свою очередь, наследовал брат Джон, бывший всю жизнь человеком злобным, коварным и своевольным. Фалк-младший [также известный как Фокет] воспитывался вместе с четырьмя сыновьями короля Генриха и был любим всеми ими, кроме Джона, с которым он частенько ссорился.
Случилось однажды, что Джон и Фалк сидели одни в комнате и играли в шахматы. Джон взял шахматную доску и сильно ударил ею Фалка. Почувствовав боль, Фалк поднял ногу и быстро нанес Джону удар в грудь. Тот стукнулся головой о стену, да так сильно, что ему стало дурно и он потерял сознание. Фалк поначалу испугался, а затем обрадовался, что с ними никого не было в комнате. Он растер Джону уши, и тот очнулся. Джон немедленно пошел к королю, своему отцу, и пожаловался. «Молчи, бездельник, — ответил король, — вечно ты начинаешь ссору из-за пустяков. Если Фалк сделал всё то, что ты сказал, скорее всего, ты получил заслуженно». Затем он призвал наставника сына и велел больно высечь принца за его жалобу. Джон сильно озлился на Фалка и с того дня больше никогда не питал к нему добрых чувств.
Когда Генрих, король и отец, умер, правителем стал его сын Ричард. Ричард очень высоко ценил Фалка ле Брюна, сына Уорена, за его верность. Будучи в Винчестере[271], король позвал к себе пятерых его сыновей — Фокета, Филиппа Рыжего, Уильяма, Джона и Алана, — а также их кузена, Болдуина де Ходенета. Очень торжественно все шестеро юношей были посвящены в рыцари. Потом сэр Фалк-младший вместе с братьями и их воинами отправился за море искать чести и славы. Не было ни одного турнира, ни одного состязания, где бы они не пожелали присутствовать. И их так высоко чтили повсюду, что все стали говорить, что нет им равных по силе, в щедрости и отваге. Ибо они имели такой успех, что, вступая в любую схватку, считались лучшими.
После смерти Фалка ле Брюна король Ричард послал письмо сэру Фалку, предлагая ему вернуться в Англию и получить отцовские земли. Фалк и его братья весьма опечалились, узнав, что их славный отец, Фалк ле Брюн, скончался, и все они поехали в Лондон. Король Ричард был очень рад видеть их и передал им феоды, которые держал Фалк ле Брюн перед смертью. Государь готовился к походу в Святую землю, а потому доверил управление всей Валлийской Маркой сэру Фалку[272]. Король любил и высоко чтил его за верность и превосходную репутацию. Фалк был на хорошем счету у Ричарда в течение всей жизни государя.
После смерти Ричарда королем Англии стал его брат Джон. Он вскорости послал за сэром Фалком, чтобы тот прибыл и обсудил с ним различные дела, касающиеся Валлийской Марки, и сказал, что он сам приедет туда с визитом. Сначала он направился в Болдуин, ныне именуемый замком Монтгомери[273]. Когда Морис, сын Роджера де Поуиса, лорда Уиттингтона, что в Шропшире[274], узнал, что король Джон приближается к границе Марки, он прислал государю прекрасного коня и белого перелинявшего кречета. После того как Джон поблагодарил его за подарки, Морис пришел поговорить с королем, и тот пригласил его остаться при дворе и войти в совет, а также сделал Мориса правителем всей Валлийской Марки.
Увидев, что время подходящее, тот попросил короля, если он не возражает, подтвердить своей хартией право самого Мориса и его наследников владеть Уиттингтоном (Бланшвилем[275]), как это прежде сделал король Генрих, отец Джона, для отца Мориса, сэра Роджера де Поуиса. Король хорошо знал, что Уиттингтон принадлежит сэру Фалку по праву, но помнил и удар, который нанес ему Фалк, когда они оба были детьми. Он обрадовался, что ему представилась прекрасная возможность отомстить. Поэтому король объявил, что скрепит своей печатью всё, что бы ни написал Морис. В свою очередь тот пообещал Джону сто фунтов.
Поблизости был один рыцарь, который случайно услышал всё то, что говорили король и Морис. Он спешно уехал и рассказал сэру Фалку, как король своим указом передал сэру Морису земли, которые по праву принадлежат Фалку. Со своими четырьмя братьями тот предстал перед королем и заявил, что общее право на их стороне, ибо эти земли достались им законно и обоснованно, по наследству от отца. И они попросили короля проявить любезность и принять сотню фунтов, при условии, что он позволит им услышать ответ королевского суда — и не важно, суждено ли Фалку выиграть или проиграть. Король сказал, что не станет отменять пожалование, которое уже сделал сэру Морису, разозлит это Фалка или нет. Тогда сэр Морис произнес, обратившись к сэру Фалку: «Сэр рыцарь, очень глупо с вашей стороны притязать на мои земли. Вы говорите, что имеете права на Уиттингтон, но это ложь. Если бы не присутствие короля, мои доказательства вы бы ощутили на себе». Прежде чем успели прозвучать еще какие-либо слова, сэр Уильям, брат Фалка, выступил вперед и так ударил Мориса кулаком по лицу, что оно залилось кровью. Рыцари разняли их, чтобы не произошло большей беды. Тогда сэр Фалк сказал королю: «Сир, вы мой сюзерен, и я был связан с вами клятвой верности, потому что служил вам и держал от вас земли. За это вам следовало бы оказывать мне разумную помощь, но вы пренебрегли и моими доводами, и общим правом. Никогда еще добрый король у себя при дворе не отказывал своим свободным вассалам в правосудии, а потому я отрекаюсь от своих обязательств». Сказав это, он покинул королевский двор и отправился домой.
Фалк и его братья немедленно вооружились, и Болдуин де Ходенет сделал то же самое. Когда они отъехали на пол-лиги[276] от города, то повстречали пятнадцать хорошо вооруженных рыцарей, самых сильных и смелых из всех королевских приверженцев, и те приказали им возвратиться. Рыцари пояснили, что обещали королю их головы. Сэр Фалк повернулся и воскликнул: «Прекрасные сэры, вы весьма глупы, раз пообещали привезти то, чего не сможете добыть!» И они напали друг на друга с копьями и мечами, и четверо самых доблестных рыцарей короля вскоре были убиты, а остальные ранены, почти что смертельно; спасся лишь один, который, завидев опасность, пустился бежать. Когда он добрался до города, король поинтересовался, удалось ли взять Фицуорена в плен. «О нет, — отвечал рыцарь, — и даже ранен он не был. Он и его спутники ушли, а все наши люди, кроме меня, погибли. Один я с огромным трудом ускользнул». «Где же Жирар Французский, Пьер Авиньонский и сэр Амис ле Марши?» — спросил король. «Убиты, сир». Потом прибыли десять рыцарей, все пешком, потому что сэр Фалк забрал у них лошадей. Одни из этих рыцарей лишились носов, другие — подбородков. Все десятеро являли собой жалкий вид. Король торжественно поклялся, что отомстит за них и весь их род.
Фалк же отправился в Олбербери[277] [в Шропшире] и рассказал даме Гавизе, своей матери, о том, как съездил в Винчестер. Затем Фалк взял у нее большую сумму денег и уехал с братьями и кузенами в [Малую] Бретань[278], где некоторое время и оставался. Король Джон меж тем захватил все земли, которыми Фалк владел в Англии, и причинил немало зла его родичам.
Тогда Фалк и его четыре брата, а также два кузена, Удольф де Браси и Болдуин де Ходенет, простились со своими друзьями в Бретани и вернулись в Англию. Днем они пережидали в лесах и на пустошах и ехали только ночью, поскольку не осмеливались с кем-нибудь столкнуться при свете дня. У них было слишком мало людей, чтобы вступать в бой с королевскими войсками. Наконец они прибыли в Хигфорд[279] [в Шропшире], к сэру Уолтеру де Хигфорду, который был женат на даме Вилейне, дочери Уорена де Метца. Ее настоящее имя было Эмелина, и она приходилась сэру Фалку теткой. Когда он приехал в Олбербери, где также рассчитывал остановиться, местные жители рассказали ему, что его мать недавно похоронили. Фалк горько оплакал смерть матери на ее могиле и горячо помолился за ее душу.
Тем же вечером сэр Фалк и его люди отправились в лес, прозываемый Бэббинс-Вуд [Бэббинг], подле Уиттингтона, чтобы подстеречь Мориса Фицроджера. Проходивший неподалеку слуга заметил их и побежал рассказать Морису о том, что видел. Тот надел свои парадные доспехи и взял щит — зеленого цвета, с двумя дикими вепрями из чеканного золота, серебряной кромкой и лазурными лилиями. С Морисом были девять сыновей Ги де ла Монтаня и три сына Аарона де Клерфонтейна, а всего — тридцать всадников на хороших конях и пять сотен пеших солдат.
Когда Фалк увидел Мориса, то выехал навстречу ему из леса. Между ними закипела яростная схватка, во время которой Морис был ранен в плечо. Потеряв много рыцарей и пехотинцев убитыми, Морис, преследуемый Фалком, наконец поскакал к своему замку. Фалк задумал ударить Мориса в шлем, прямо на скаку, но удар пришелся по седлу коня. Тогда Морган, сын Аарона, выстрелил со стены замка и арбалетной стрелой пробил Фалку ногу. Фалк был очень зол, что не сумел окончить битву и собственноручно отомстить сэру Морису. А что касается раны на ноге, он не обратил на нее внимания.
Сэр Морис пожаловался королю, что сэр Фалк вернулся в Англию и поразил его в плечо. Король пришел в необыкновенную ярость и отправил сотню рыцарей с их отрядами обыскать всю Англию, найти Фалка, схватить его и доставить к себе — живого или мертвого. Король собирался возместить своим посланцам все расходы и вдобавок пообещал им земли и богатое вознаграждение, если поиски окажутся успешными. Рыцари изъездили всю Англию, разыскивая сэра Фалка. Однако в тех местах, где, по слухам, мог находиться сэр Фалк, они показываться избегали, потому что неизъяснимо боялись этого человека. Некоторые любили Фалка, но многие страшились его благородного рыцарственного духа, предчувствуя, что их ждет беда, если они решат испытать его силу и смелость.
Сэр Фалк со своими людьми прибыл в Брэйдонский лес [в Уилтшире][280], где они стали жить, прячась. Они не смели появляться открыто из страха перед государем. Однажды через лес проезжали более десятка горожан, везших богатые ткани, меха, специи и одежды для личного пользования английских короля и королевы. Это были торговцы, которые приобрели упомянутые дорогие товары на деньги английского короля и теперь ехали, чтобы доставить закупки ко двору. За ними следовали двадцать четыре пеших солдата, коим было велено охранять государевы сокровища.
Увидев купцов, Фалк позвал своего брата Джона и велел ему пойти и заговорить с этими людьми и узнать, откуда они. Джон пришпорил коня и поскакал, чтобы расспросить торговцев. Когда он поинтересовался, из каких они краев, один купец, высокомерный и гордый, выступил вперед и осведомился, в чем дело и зачем ему это знать. Тогда Джон вежливо ответил, пригласив их проехать и поговорить в лесу с его хозяином. Он прибавил, что если они не пойдут добровольно, то ему придется прибегнуть к силе. Один из солдат шагнул вперед и сильно ударил Джона мечом. В ответ Джон так хватил его по голове, что тот без чувств рухнул наземь. Затем там появились сэр Фалк и его люди и напали на торговцев. Те защищались очень решительно, но в конце концов сдались, потому что больше им ничего не оставалось.
Фалк отвел их в лес, где пленники объявили ему, что они королевские купцы. Услышав это, Фалк пришел в восторг и спросил: «Господа торговцы, если вы лишитесь имущества, кто понесет ущерб? Говорите правду». «Сэр, — сказали они, — если мы потеряем товар из-за собственной трусости или беспечности, виноваты будем сами; но если мы потеряем его по иным причинам — из-за морских опасностей или потому, что он был отнят силой, — убыток потерпит король». — «Вы говорите правду?» — «Несомненно, сэр», — отвечали они. Когда Фалк узнал, что в убытке окажется король, он измерил богатые ткани и дорогие меха своим копьем[281] и одел всех, кто был при нем, рослых и малых, в роскошные одежды. Каждого он оделил соответственно его положению. Все сподвижники Фалка получили большую долю, а из прочей добычи каждый взял, что понравилось.
Когда настал вечер и купцы сытно поужинали, изгнанник пожелал им доброго пути и попросил передать королю привет от Фалка Фицуорена, который-де чистосердечно благодарит его за красивую одежду. Всё то время, пока Фалк пребывал вне закона, ни он сам, ни его люди никогда не чинили вреда никому, кроме короля и его рыцарей.
Наконец купцы и солдаты предстали перед королем. Раненые и изувеченные, они повторили ему всё, что велел передать Фалк, и описали, каким образом тот захватил королевскую собственность. Государь пришел в ярость и в гневе разослал по стране указ: любой, кто доставит к нему Фалка, живого или мертвого, получит тысячу фунтов. Кроме того, король обещал в награду добавить к этой сумме все земли, которые принадлежали Фалку в Англии.
Фалк же перебрался в один из лесов графства Кент. Оставив своих рыцарей в чащобе, он в одиночестве поехал по большой дороге. На пути он повстречал весело распевавшего гонца; на голове у него был венок, сплетенный из алых роз. Фалк учтиво попросил гонца, чтобы тот отдал ему цветы, пообещав ему заплатить двойную цену за эту любезность. «Сэр, — отвечал гонец, — отъявленно скуп тот, кто не даст рыцарю венка по его просьбе». И он отдал Фалку розы, а тот в обмен вручил ему двадцать шиллингов. Гонец узнал Фалка, ибо часто видел его раньше.
Через некоторое время, прибыв в Кентербери[282], гонец повстречал сотню рыцарей, которые ездили по всей Англии и разыскивали Фалка. «Сэры, откуда вы прибыли? — спросил он. — Нашли ли вы человека, которого ищете по приказу нашего государя короля и ради собственной выгоды?» «Нет», — отвечали они. «Тогда что вы дадите мне, — сказал он, — если я отведу вас на то место, где нынче видел его и говорил с ним?» И рыцари так щедро наградили его подарками и столько ему посулили, что он отвел их туда, где видел Фалка. Также он рассказал, как получил двадцать шиллингов за розовый венок, который столь любезно отдал.
Сотня рыцарей немедленно разнесла весть по округе. Они спешно собрали достаточно рыцарей, оруженосцев и пехотинцев, чтобы окружить весь лес. Загонщиков и ловчих расставили в нужных местах, как будто шла охота на дикого зверя. Остальных же разместили в окрестностях с рожками, чтобы подать сигнал в тот момент, когда Фалк и его сподвижники выскочат из леса. Фалк же тем временем оставался в лесу, не зная обо всех этих приготовлениях. Наконец он услышал рог, в который затрубил один из явившихся за ним рыцарей. Тогда Фалк заподозрил неладное и приказал братьям садиться на коней. Уильям, Филипп, Джон и Алан немедленно вскочили в седла, равно как и Удольф де Браси, Болдуин де Ходенет и Джон Мальвуазен. Трое же братьев Кошемов, Томас, Пирс и Уильям, которые хорошо стреляли из арбалета, и прочие молодцы Фалка приготовились к нападению.
В сопровождении своих людей Фалк вышел из леса и прежде остальных увидел сотню рыцарей, которые гонялись за ним по всей Англии. В первой стычке соратники Фалка убили Гильберта де Монферрана, Джордана де Колчестера и многих других. Они несколько раз проехали туда и сюда сквозь ряды рыцарей, сбрасывая противников с сёдел в огромном количестве. Но тут множество воинов, оруженосцев, горожан, пеших солдат и простых людей присоединились к битве. И Фалк мудро рассудил, что ему и его людям не стоит продолжать бой. В конце концов, после того как его брат Джон получил тяжелую рану в голову, Фалк решил вернуться в лес. Он и его соратники пришпорили лошадей, но, прежде чем уехать, убили еще много славных рыцарей, оруженосцев и солдат. По всей округе была поднята тревога, и жители преследовали Фалка везде, куда бы он ни поскакал. Наконец беглецы въехали в лес и увидели человека, который подносил к губам рог, чтобы предупредить своих. Тотчас же один из воинов Фалка насквозь пронзил его арбалетной стрелой, и тот не успел подать сигнал.
Вскоре Фалк и его люди были вынуждены бросить лошадей и пешими бежать в расположенное неподалеку аббатство. Когда привратник увидал их, он поспешил запереть ворота. Алан, будучи очень высокого роста, живо перескочил через стену, и привратник пустился наутек. «Стой!» — крикнул Алан и погнался за ним. Он отобрал у привратника ключи и ударил его цепью, на которой они висели. В общем, привратнику пришлось горько пожалеть, что он попытался удрать. Алан затем впустил братьев в аббатство. Оказавшись внутри, Фалк схватил рясу одного старого монаха и немедля ее надел. Взяв в руку тяжелый посох, он вышел из ворот, закрыл их за собой и зашагал прочь, нарочно прихрамывая и налегая всем весом на свою большую палку. Вскоре показались рыцари и солдаты, за которыми следовала огромная толпа. Кто-то из рыцарей крикнул: «Старый монах, может, ты видел: не проезжали ли здесь вооруженные воины?» — «Видал, сэр, и пусть Господь воздаст им за всё то зло, что они причинили!» — «А что же они тебе сделали?» — «Сэр, — отвечал Фалк, — я стар и не в силах постоять за себя — так я истощен. Семеро ехали верхом, и еще пятнадцать с ними шли пешими. Так как я не убрался с их пути вовремя, они меня не пожалели. Они проскакали на своих конях прямо по мне, невзирая на мои мольбы». «Ни слова боле, — сказал рыцарь, — сегодня же ты будешь отмщен». Рыцари и все остальные пустились в погоню за Фалком так спешно, что аббатство вскоре осталось на целую лигу позади них. Тем временем сэр Фалк спокойно стоял, желая посмотреть, что же будет дальше.
Вскоре прибыл сэр Жирар де Мальфе, в сопровождении десяти рыцарей. Они приехали издалека и сидели на дорогих конях. Жирар насмешливо произнес: «Взгляните-ка, вот толстый дюжий монах. В его большом брюхе поместятся два галлона капусты». Братья Фалка по-прежнему находились за воротами, откуда им было видно и слышно всё, что происходило с Фалком. Не говоря ни слова, Фалк поднял свой тяжелый посох и нанес сэру Жирару такой удар ниже уха, что тот без чувств рухнул наземь. Увидав это, братья Фалка немедленно выскочили из-за ворот и взяли в плен сэра Жирара и тех десятерых рыцарей. Очень крепко связав пленников и оставив их в сторожке привратника, они забрали всю упряжь и добрых коней и безостановочно скакали, пока не добрались до Хигфорда [в Шропшире]. Там наконец Джону смогли исцелить раны.
Пока они оставались в Хигфорде, к ним прибыл гонец, который уже некоторое время разыскивал сэра Фалка. Он передал привет от Хьюберта, архиепископа Кентерберийского[283]. Архиепископ желал поговорить с Фалком как можно скорее. Поэтому Фалк привел своих людей в некое место подле Кентербери, в лесу, где он уже раньше бывал. Там он оставил всех, кроме брата Уильяма. Оба переоделись торговцами и отправились в Кентербери к архиепископу Хьюберту Уолтеру.
«Господа, — сказал епископ, — я очень рад вас видеть. Вы, без сомнения, знаете, что сэр Тибо ле Ботилер (Теобальд Уолтер, главный виночерпий Ирландии[284]), мой брат, недавно скончался. Незадолго до смерти он женился на даме Матильде де Ко, очень богатой женщине, и самой прелестной в Англии. Сам король Джон возжелал леди Матильду за ее красоту, и она с большим трудом спасается от него. Она здесь, в Кентербери, под моей защитой, и вы сейчас ее увидите. Мой дорогой друг Фалк, я умоляю вас и приказываю безотлагательно взять Матильду в жены, с моим благословением». Фалк вскоре встретился с дамой, лично убедившись, как она добра, а равно и прекрасна, не говоря уже об ее беспорочной репутации. Что же касается владений леди Матильды в Ирландии, то она обладала там замками, городами и землями, а кроме того — громадными доходными поместьями. И потому, с согласия своего брата Уильяма и по совету архиепископа Хьюберта, Фалк женился на даме Матильде де Ко[285].
В Кентербери Фалк провел два дня, а затем откланялся. Он оставил молодую супругу под защитой архиепископа, а сам опять вернулся в лес к своим соратникам. Когда он поведал им о том, что случилось, они стали над ним смеяться, подшучивать и называть «муженьком». Потом они поинтересовались, где Фалк намерен поселить свою прекрасную жену, в замке или же в лесу. Они часто шутили таким манером; и в то же время они наносили всё больше серьезного ущерба королю, когда только предоставлялась возможность. Но никому другому, помимо короля, они не вредили, за исключением тех людей, которые открыто вели с ними вражду.
Один рыцарь по имени Роберт Фицсэмпсон проживал на шотландской границе. Он часто угощал у себя сэра Фалка и его соратников и вообще принимал их с большим почетом. Был он человеком весьма богатым; его жену звали дама Анабель. Она была очень учтивая леди. Тогда же в тех краях обитал рыцарь по имени Пьер де Брювиль. Пьер этот имел привычку собирать у себя знатных юношей со всей округи, приверженных к воровству, а также различным буйствам. В их обычае было разъезжать по графству, убивая и грабя честных людей, торговцев и прочих. Всякий раз, когда Пьер вел свою шайку на грабеж, он принимал имя Фалка Фицуорена. И потому настоящий Фалк и его сподвижники пользовались очень дурной славой — за те дела, в которых были неповинны.
Фалк так опасался короля Джона, что не решался слишком долго оставаться на одном месте. И вот однажды вечером он пересек шотландскую границу, совсем близко с замком Роберта Фицсэмпсона. Подъехав, он увидел свет во дворе и смог различить человеческие голоса. Он услышал, что его собственное имя часто повторялось в разговоре. Наказав спутникам подождать снаружи, Фалк в одиночку смело вошел во двор замка, а оттуда направился в большой зал. Там он увидел Пьера де Брювиля и еще нескольких рыцарей, сидевших за ужином. Роберт Фицсэмпсон, его добрая жена и все домочадцы были крепко связаны веревками и лежали на полу у стены. Сэр Пьер и его люди были в масках. Те же, кто прислуживал за столом, преклоняя колена пред сэром Пьером, называли его сэром Фалком. Дама, которая лежала связанная в зале рядом со своим супругом, горестно сказала: «О, сэр Фалк, ради Бога, пощадите нас. Я никогда не причиняла вам зла, но любила вас от всей души!»
До сих пор сэр Фалк стоял тихо, прислушиваясь к тому, что говорилось в зале. Но, услышав голос дамы, которая сделала ему много добра, он больше не смог терпеть. В одиночку, без соратников, он шагнул вперед, с мечом наголо, и воскликнул: «Молчите! Я приказываю вам оставаться на месте. Пусть никто не двигает ни рукой, ни ногой!» И он поклялся, что изрубит на мелкие кусочки всякого, кто посмеет шевельнуться. Пьер и его сообщники поняли, что попали в ловушку. «Итак, — сказал Фалк, — кто из вас называет себя Фалком?» «Сэр, — отвечал Пьер, — я рыцарь, и меня зовут Фалк». — «Ну что ж, сэр Фалк, клянусь Богом, тогда вам лучше пошевеливаться. Крепко свяжите своих людей. Если вы этого не сделаете, то первым лишитесь головы». Пьер, испугавшись угрозы, поднялся и освободил хозяина, хозяйку и прочих домочадцев. Затем он надежно скрутил своих спутников. После этого Фалк заставил его отсечь головы всем тем, кого он связал. А когда Пьер обезглавил своих людей, [Фалк сказал]: «Ты рыцарь-изменник, называющий себя Фалком, и к тому же трусливый лжец. Я и есть Фалк, и теперь ты дорого заплатишь за то, что меня из-за тебя ложно обвиняли в воровстве». И он тотчас отрубил Пьеру голову, после чего позвал соратников в дом, чтобы вместе поужинать. И все были очень довольны. Так сэр Фалк спас сэра Роберта и все его богатства — ничто не пропало.
Очень часто король Джон причинял изрядный вред сэру Фалку, но тот был не менее хитер и умен, чем силен и смел. Король и его люди очень часто гнались за сэром Фалком, идя по следу его коней. Фалк же не раз отвечал им тем, что приказывал подковывать лошадей задом наперед. В результате король обманывался во время погони. Сэру Фалку пришлось пережить еще много жестоких битв, прежде чем он наконец вернул себе всё наследство.
Уехав от сэра Роберта Фицсэмпсона, сэр Фалк отправился в Олбербери, где разбил лагерь в лесу подле реки. Фалк позвал Джона де Рампаня, сказав ему: «Джон, ты сведущ в искусстве менестреля и жонглера[286]. Хватит ли у тебя смелости отправиться в Уиттингтон и выступить там перед Морисом Фицроджером, дабы узнать, что затевают наши враги?» Джон согласился и начал готовиться. Сначала он намял некой травы и сунул ее в рот. От этого лицо у него так распухло, что совсем раздулось. Кожа сделалась такой бледной, что собственные друзья с трудом узнавали Джона. Затем он надел бедную одежду и взял короб с разными принадлежностями жонглера и огромный посох. Прибыв в Уиттингтон, он назвался привратнику жонглером. Тот отвел гостя к сэру Морису Фицроджеру, который спросил его, откуда он родом. «Сэр, — отвечал Джон, — я родился в Шотландии». — «И какие вести ты принес оттуда?» — «Сэр, я ничего не знаю, кроме как о недавней кончине сэра Фалка Фицуорена. Он был убит, когда пытался ограбить дом сэра Роберта Фицсэмпсона». — «Ты говоришь правду?» — «Да, конечно, — произнес Джон. — Люди со всей округи это подтверждают». «Менестрель, — сказал Морис, — за такую новость я подарю тебе кубок из чистого серебра». Менестрель взял кубок и поблагодарил сэра Мориса за щедрость.
Джон де Рампань был очень безобразен лицом и телом, и потому всякие мерзавцы в доме сэра Мориса над ним насмехались. Они обращались с Джоном как с шутом, дергали его за волосы и за ноги. Однажды он поднял свою палку и так ударил одного из мерзавцев по голове, что мозги вылетели на середину комнаты. «Злобный негодяй, — сказал Морис, — что ты натворил?» «Сэр, — отвечал Джон, — видит Бог, я ничего не могу поделать. Я страдаю ужасной болезнью, как вы можете видеть по моему лицу, которое страшно распухло. Каждую неделю мой недуг полностью овладевает мною на несколько часов. Я не в силах сдерживаться». Морис поклялся, что, если бы не добрая весть, которую принес ему Джон, он бы тут же велел его обезглавить. Жонглер меж тем поспешно ушел, потому что не имел никакого желания там оставаться. Он вернулся повидать Фалка и в подробностях рассказал всё, о чем слышал при дворе в Уиттингтоне. В числе важных известий было то, что сэр Морис, исполнявший обязанности хранителя Валлийской Марки, собирался совершить путешествие. С пятнадцатью рыцарями и всеми своими домочадцами он должен был отбыть на следующий день в замок Шрусбери. Сэр Фалк пришел в восторг, когда узнал об этом, равно как и его друзья.
На следующее утро Фалк поднялся рано. Он и остальные как следует вооружились для грядущих событий. Морис с пятнадцатью рыцарями направлялся в Шрусбери. Также среди его свиты были четверо сыновей Гая Фицканделу из Поркингтона (Ныне Броджинтин в Шропшире[287]) и прочие домочадцы. Когда Фалк заметил врага, он очень обрадовался, но в то же время сильно разозлился, потому что Гай незаконно силой удерживал его наследство. Морис посмотрел в сторону Грейт-Несс[288] и тут же распознал на щите геральдический знак — разделенный на четыре части красный и серебряный узор [состоящий из двух горизонтальных линий, образующих между собой третью, с тремя зубцами]. По этому гербу он немедля понял, что перед ним Фалк. «Теперь я знаю, — сказал Морис, — что все жонглеры лжецы. Вот стоит Фалк, живой и невредимый». Морис и его рыцари сражались храбро. Они смело атаковали Фалка и его сподвижников и назвали их ворами, а также заявили, что еще до вечера множество голов будут посажены на зубцы башни в Шрусбери. Однако Фалк с братьями защищался так отчаянно, что сэр Морис, его пятнадцать рыцарей и четверо сыновей Гая Фицканделу из Поркингтона были вскоре убиты. Вот насколько меньше стало у Фалка врагов!
Затем Фалк и его спутники поехали в Ритлан [во Флинтшире][289], чтобы поговорить с сэром Льюисом (Ллевеллин Великий, принц Гвинеда[290]), принцем Уэльским, который был женат на Джоанне, дочери короля Генриха и сестре короля Джона[291]. Тем более следовало его навестить, что сэр Льюис вырос вместе с сэром Фалком и его братьями при дворе короля Генриха. Принц был очень рад приезду сэра Фалка и спросил, к какому соглашению они пришли с королем. «Ни к какому, сэр, — ответил Фалк, — ибо мне не удается заключить мир с королем, что бы я ни делал. Поэтому, сэр, я приехал к вам и вашей доброй леди, чтобы примириться с вами». «Клянусь, — сказал принц, — я заключаю с вами мир, и вы будете хорошо приняты здесь. Король Англии не способен примириться ни с вами, ни со мной, ни с кем бы то ни было». «Сэр, — сказал Фалк, — я благодарю вас, потому что вполне верю вам и вашей великой преданности. Но раз уж вы примирились со мной, я должен сказать кое-что еще. Морис Фицроджер мертв, ибо я убил его». Когда принц узнал, что Морис мертв, он сильно разгневался и объявил, что если бы не примирился только что с Фалком, то велел бы его волочить и повесить[292] (ведь Морис приходился ему кузеном). Но принцесса Джоанна тотчас же выступила вперед, дабы напомнить, что между ее мужем и сэром Фалком заключен мир. Они обнялись, и всё дурное было прощено.
Фалк кладет конец междоусобице в Уэльсе, помирив принца Льюиса с Гвенвинвином, правителем южной части Поуиса[293].
Король Джон был в Винчестере, когда до него дошли известия о том, что Фалк убил Мориса, сына Роджера. Затем он узнал, что Фалк поселился у принца Льюиса, мужа его [Джона] родной сестры. Король тут же глубоко задумался и долгое время не произносил ни слова. Наконец он воскликнул: «Эй! Клянусь Пресвятой Девой, я — король. Я правлю Англией. Я герцог Анжу[294] и Нормандии, и вся Ирландия находится под моей властью. Но, какую бы награду я ни предлагал, я не могу найти в моих владениях ни одного человека, который взялся бы отомстить за ущерб и бесчестье, причиненные мне Фалком! Но будьте уверены, я не отступлюсь, пока не отомщу за себя принцу Льюису!» И он разослал призыв всем своим графам, баронам и прочим рыцарям, наказывая им в определенный день прибыть в Шрусбери с отрядами.
Когда все призванные явились в Шрусбери, друзья предупредили Льюиса, что король Джон намеревается вести с ним войну. Тогда принц позвал Фалка и рассказал ему плохие новости. Фалк, в свою очередь, собрал тридцать тысяч доверенных людей в замке Бала в Пеннлине [графство Мерионетшир][295]. Гвенвинвин, сын Оуэна, также приехал со своим отрядом, состоявшим из сильных и смелых воинов. Фалк был искусный стратег и хорошо знал местность, по которой предстояло ехать королю Джону, в том числе все узкие тропы. Одна из них, под названием Гимельский брод[296], была трудна для прохождения, тесна и находилась среди зарослей и топей, так что единственным способом пересечь местность было не сходить с этого, основного, пути. Фалк и Гвенвинвин, добравшись до брода со своими отрядами, вырыли за дорогой длинный, глубокий и широкий ров. Они наполнили его водой, чтобы никто не мог пройти, во-первых, из-за находившегося сбоку болота, во-вторых, из-за рва. За рвом они поставили хорошо укрепленный частокол. И до сего дня этот ров виден.
Король Джон и его армия наконец достигли брода, который намеревались миновать спокойно. Но тут король заметил на другом берегу более десяти тысяч вооруженных рыцарей, которые охраняли проход. Фалк и его соратники перешли брод по тайной тропе, которую проложили сами, и оказались на той же стороне, что и король. Гвенвинвин и многие другие рыцари также были с Фалком. Король немедленно узнал Фалка и приказал своим людям атаковать со всех сторон. Фалк и его соратники дрались как львы. Их часто выбивали из сёдел, но они быстро вскакивали на коней — и убили в бою немало королевских рыцарей. Гвенвинвин, впрочем, получил сильный удар по шлему и был серьезно ранен в голову. Когда Фалк понял, что ни он сам, ни его люди не могут дольше оставаться по эту сторону рва, они вернулись потайной тропой, чтобы защищать частокол и ров. С нового места они стреляли из арбалетов и метали дротики в королевских воинов, таким образом многих убив и ранив бесчисленное количество бойцов. Яростная схватка продолжалась до вечера. Когда король увидел, сколько его людей убито и ранено, он так огорчился, что и не знал, как быть. Наконец он вернулся в Шрусбери.
Родственник Фалка, сэр Удольф де Браси, был взят в плен и отвезен в Шрусбери.
Сэр Генри и сэр Джон очень радовались этой поимке. Они явились к королю в Шрусбери, куда и доставили сэра Удольфа. Король горячо спорил с пленником и хвастливо клялся, что велит его волочить и повесить, потому что тот предатель и вор, который убивал его рыцарей, сжигал города и захватывал замки. Удольф же отвечал королю смело, утверждая, что ни он сам, ни его родичи никогда не были предателями.
Тем временем Фалк, приехав в Уиттингтон, первым делом позаботился о братьях и прочих воинах. Когда их раны были промыты и прочие повреждения осмотрены, он заметил, что недостает сэра Удольфа. Фалк искал его повсюду, но потом, поняв, что Удольфа нигде нет, подумал, что они больше никогда не увидятся. Никто прежде не скорбел о потере друга трогательнее, чем сэр Фалк. Наконец Джон де Рампань, увидев глубину горя Фалка, подошел к нему и сказал: «Сэр, довольно стенаний. Если будет на то милость Божья, прежде завтрашней утрени вы услышите хорошие вести о сэре Удольфе де Браси, ибо я сам пойду говорить с королем».
Джон де Рампань был весьма искусный музыкант и жонглер. Он умел играть на арфе и виеле[297], а также и на псалтерионе[298]. Он надел красивую одежду, достойную графа или барона, и вымазал себе волосы и всё тело угольно-черной краской. По сути, ничего не осталось белого, только зубы. На шею он повесил красивый тамбурин, а затем сел на статного коня. Вскоре он проехал через Шрусбери, до самых ворот замка, и по пути все его разглядывали. Джон представился королю, преклонив перед ним колена и учтиво поприветствовав его. Король поздоровался с ним в ответ и поинтересовался, откуда он прибыл.
«Сир, — сказал Джон, — я менестрель из Эфиопии, я родился в тех краях». Тогда в ответ король спросил: «Все ли в твоей стране такого цвета, как ты?» — «Да, милорд, и мужчины и женщины». — «А что говорят обо мне в заморских странах?» — «Сир, — произнес гость, — говорят, что вы самый прославленный король во всём христианском мире. Именно ваша великая слава и стала причиной моего прибытия к вашему двору». «Сэр, — сказал король, — я очень рад вам». Джон коротко поблагодарил его и шепотом прибавил, что тот больше знаменит своею подлостью, чем добродетелью. Конечно, этих слов король не расслышал. Остаток дня Джон провел, играя на тамбурине и прочих инструментах. Когда король отправился спать, сэр Генри де О дли послал за черным менестрелем, велев привести его к себе в покои. Все присутствующие стали подпевать гостю, а когда сэр Генри достаточно выпил, он сказал слуге: «Ступай и приведи сэра Удольфа де Браси, которого король собирается завтра казнить. Пусть хотя бы проведет приятный вечер, прежде чем умереть». Слуга быстро доставил сэра Удольфа в залу, где все беседовали, пока продолжалась музыка. Джон принялся играть песню, которую сэр Удольф часто певал. Тот поднял голову и посмотрел менестрелю в лицо. Хоть и с трудом, он распознал Джона. И когда сэр Генри велел подать еще выпить, Джон услужливо вскочил на ноги и сам обнес всех, кто сидел в зале. Он действовал очень ловко — в каждую чашу подсыпал порошок, так что никто этого не заметил. В конце концов, он ведь был искусный жонглер. И тех, кто выпил, стало клонить в сон, и очень скоро они улеглись и заснули. Когда все затихли, Джон притащил одного из королевских шутов и уложил его меж двух рыцарей, которые были назначены стеречь приговоренного к смерти пленника. Затем Джон и сэр Удольф нашли в комнате полотенца и простыни и выбрались в окно, выходившее на реку Северн[299]. Они немедля направились в Уиттингтон, который находился в двенадцати лигах от Шрусбери.
Фалк отправляется во Францию и совершает там ряд подвигов; в море он грабит и топит корабль, которым командует рыцарь, охотящийся за его головой.
Целый год Фалк плавал у побережья Англии. Он не желал причинять вред никому, кроме короля Джона. Много раз он захватывал имущество короля и всё остальное, так или иначе ему принадлежащее. Наконец корабль направился в Шотландию, но сильный западный ветер вынудил Фалка три лишних дня пробыть в плавании, далеко от предполагаемого места высадки. [На исходе этих дней] показался прекрасный остров, и, причалив к нему, Фалк обнаружил отменную гавань. Вместе со своими четырьмя братьями, а также Удольфом и Болдуином он высадился, чтобы осмотреть местность и раздобыть провизии для команды. Первым, кого они встретили, был юный пастух, который подошел и приветствовал их на очень скверной латыни. Фалк спросил его, можно ли здесь купить еды. «Честно говоря, нет, сэр, — отвечал пастух, — потому что этот остров мало кем населен, и те, кто живет здесь, кормятся только от своих стад. Но если вам угодно пойти со мной, я охотно разделю с вами ту еду, которую имею». Фалк поблагодарил юношу и последовал за ним. Пастух отвел путешественников в подземную пещеру, которая была весьма красива. Он предложил им сесть и вообще принял их очень любезно. Затем он сказал, что у него есть слуга, который находится на соседнем холме. «Прошу вас, не беспокойтесь, если я затрублю в рог, чтобы позвать его, — сказал юноша. — Тогда мы отобедаем скорее». «Ради бога, сделайте же это», — сказал Фалк. Молодой человек вышел из пещеры и шесть раз протрубил в рог, прежде чем вернуться.
Вскоре появились шесть рослых и свирепых крестьян в грубых и грязных накидках. Каждый нес крепкую увесистую дубину. Когда Фалк увидел их, он немедленно заподозрил неладное. Шестеро крестьян зашли в комнату, сняли грязные накидки и сменили их на одежду побогаче, красивого зеленого цвета. Их башмаки были расшиты золотом, и в своих нарядах они выглядели не хуже какого-нибудь короля. Вернувшись в зал, все шестеро почтительно приветствовали Фалка и его спутников и тут же велели принести роскошные шахматные доски, с фигурками из чистого золота и серебра. Гостям предложили сыграть. Сэр Уильям согласился, но сразу проиграл партию. Сэр Джон тоже согласился и вскорости проиграл тоже. Филипп, Алан, Болдуин и Удольф также один за другим садились играть, и каждый по очереди проигрывал. Затем один из пастухов, самый надменный, спросил у Фалка: «Будете вы играть?» «Нет», — отвечал тот. «Право, сэр, — сказал пастух, — вы либо сядете играть со мной в шахматы, либо нам придется побороться. Другого выбора нет». «Клянусь, — произнес Фалк, — ты злобный пастух и лжец. Раз уж меня принуждают либо бороться, либо играть против воли, я предпочту игру, которую знаю лучше прочих». Тут он вскочил, выхватил меч и нанес такой удар, что голова пастуха отлетела на середину комнаты. Второго пастуха, а вслед за ним и третьего ждала такая же участь. Фалк и его спутники перебили всех подлых негодяев.
Затем Фалк вошел в покой, где обнаружил сидящую старуху. Она держала в руках рог, который раз за разом пыталась поднести ко рту, но ей недоставало сил затрубить. Увидев Фалка, она взмолилась о пощаде. Он спросил, какую пользу принес бы ей рог, если бы она могла в него дунуть. Старуха ответила, что, если затрубить, немедля придет подмога. Фалк забрал у нее рог и пошел в другой покой. Там он обнаружил семь прекрасных девиц, одетых очень богато, которые занимались тонким рукодельем. Увидев Фалка, они бросились на колени и стали молить о пощаде. Фалк спросил, откуда они родом, и одна из них ответила: «Сэр, я дочь Онфлора Оркнейского. Мой отец обитает в одном из своих замков в Оркни[300], под названием Бэгот, который расположен в прекрасном лесу на берегу моря. Однажды я и мои подруги, и с нами четыре рыцаря, сели в лодку и отправились на приятную прогулку по морю вблизи отцовского замка. Пока мы плавали, семеро сыновей старухи, которую вы только что видели с рогом в руках, напали на нас с корабля, где было множество воинов. Они перебили всех наших людей, а нас, уцелевших, привезли сюда. Против нашей воли они неоднократно подвергали поруганию наши тела, и небеса нам в этом свидетели. А потому мы молим именем Господа, в Коего вы веруете, спасти нас от страданий. Пожалуйста, помогите нам бежать отсюда, если можете. По вашему обличью я вижу, что вы не из здешних мест». Фалк утешил девиц, заверив, что поможет им и сделает всё, что в его силах.
Ища провизию, Фалк и его люди нашли большие ценности, в том числе доспехи. Сам Фалк взял себе богатую кольчугу, которую так полюбил, что часто носил ее, незаметно для других. Никогда в жизни он бы не отдал ее и не продал ни за какую цену.
В первую очередь Фалк изобильно снабдил корабль припасами и отвел девиц на борт, устроив их как можно удобнее. Затем он велел своим людям живей вооружаться. Когда всё было готово, Фалк затрубил в маленький рог, который забрал у старухи. И более двухсот грабителей сбежались через поля со всей округи. На острове не было других обитателей, кроме разбойников и воров. Они жили пиратством и, выйдя из гавани, убивали всех, кого застигали в море. Хотя пираты отчаянно защищались, Фалк и его спутники стремительно обрушились на них и перебили свыше двух сотен человек.
Фалк отправляется на Оркни, чтобы доставить девушек домой. Он посещает Ирландию, Готланд[301], Норвегию, Данию и Швецию, где обитают рогатые гадюки и ядовитые чудовища с собачьими головами, изгнанные из Ирландии святым Патриком[302]. Застигнутый бурей, Фалк попадает в Карфаген, где спасает от дракона дочь тамошнего герцога. Тот предлагает ему взять девицу в жены, но он отказывается, поскольку уже женат.
Наконец Фалк и его товарищи поплыли в Англию. Когда они прибыли в Дувр, то отправились вглубь страны, но сперва убедились, что Мадор остался с кораблем в надежном месте, где они всегда могли бы найти свое судно, если бы оно снова им понадобилось.
Фалк и его соратники узнали от крестьян, что король Джон находился в Виндзоре[303], посему они тайком направились в сторону этого города. Днем они спали и отдыхали, а ночью ехали, пока не достигли Виндзорского леса[304]. Местность уже была им хорошо знакома. Они с легкостью нашли себе укрытие, ведь Фалк знал все уголки в Виндзорском лесу. Заслышав звук рога, Фалк и его соратники немедленно приготовились к стычке, поскольку сразу поняли, что королевские загонщики и ловчие собираются начать охоту. Фалк дал клятву, что даже под страхом смерти не откажется от желания отомстить королю, который силой незаконно лишил его наследства. А посему он готов был бросить королю вызов, чтобы восстановить свои права и вернуть земли. Фалк решил действовать в одиночку, поэтому он велел товарищам оставаться на месте. Сказав об этом, он сам пустился на поиски приключений.
Сначала он встретил старого угольщика, который нес лопату и был одет во всё черное, как и подобает углежогу. Фалк дружелюбно попросил старика отдать ему одежду и лопату. «Охотно, сэр», — ответил уголыцик. Взамен Фалк дал ему десять безантов (Византийская золотая монета.[305])и попросил никому об этом не рассказывать. Уголыцик отправился своей дорогой, а Фалк остался на месте и живо натянул на себя одежду, которую от него получил. Затем он занялся угольной ямой и принялся ворошить огонь. С помощью больших железных вил он укладывал поленья с той и с другой стороны.
Вскоре появился король Джон, пешком, в сопровождении трех рыцарей, и увидел Фалка, ворошившего огонь. Фалк сразу же узнал короля и, бросив наземь вилы, приветствовал своего господина, смиренно преклонив перед ним колена. Государь и три его рыцаря рассмеялись и стали потешаться над учтивостью и манерами углежога. Простояв там довольно долгое время, король спросил: «Мой добрый крестьянин, не пробегали ли здесь олень или олениха?» — «Да, милорд, кое-кто пробегал некоторое время назад». — «И какого же зверя ты видел?» — «С длинными рогами, милорд». — «И где же он?» — «Сир, я с легкостью отведу вас туда, где видал его, но прошу, позвольте мне прихватить с собой вилы. Если их украдут, для меня это будет огромная потеря». — «Конечно, крестьянин, как хочешь; иди вперед, а мы поедем следом».
И вот, неся большие железные вилы, Фалк привел короля на удобное для выстрела место. Король был очень хороший лучник. «Милорд, — сказал Фалк, — хотите ли вы, чтоб я пошел в заросли и направил животное в эту сторону?» «О да», — отвечал король. Фалк бросился в чащу леса и спешно позвал свою компанию, чтобы схватить короля Джона. «Поторопитесь, потому что я завел его туда всего лишь с тремя рыцарями. Ступайте, пока прочая свита на другом краю леса». Тут Фалк и его отряд выскочили из зарослей и живо взяли короля в плен. «Ну, сир, — сказал Фалк, — вы наконец в моей власти. Должен ли я вынести вам такой же приговор, какой вынесли бы вы, если бы захватили меня?» Король затрепетал от страха, ибо жутко боялся Фалка. Фалк поклялся, что Джон умрет за огромный ущерб, который причинил ему и многим другим славным англичанам, и за то, что лишил их наследства. Король взмолился о пощаде и именем Бога попросил сохранить ему жизнь. Он ручался, что полностью вернет Фалку наследство и всё то, что отнял у него и всех его друзей, а кроме того, посулил вечную дружбу и мир. Наконец Джон поклялся согласиться с любым залогом безопасности, какой Фалк сам сочтет необходимым. Тот принял предложение короля при одном условии: в присутствии всех своих рыцарей Джон должен был торжественно пообещать, что не нарушит договор. Король принес торжественную клятву, что будет держать слово, данное Фалку, и невероятно радовался, что удалось так легко спастись.
Вернувшись во дворец, король Джон собрал своих рыцарей и свту и подробно рассказал, как обманул его сэр Фалк. Поскольку торжественная клятва была дана по принуждению, он не намеревался ее держать. Посему король велел всем скорей вооружиться и схватить преступников, покуда они еще находились в Виндзорском лесу. Сэр Джеймс Нормандский, приходившийся королю кузеном, попросил, чтобы его отправили в авангарде. Он объявил, что англичане, во всяком случае знатные, сплошь родня Фалку, а потому, вероятно, они предадут короля и не станут помогать ловить преступников. Рэндольф, граф Честерский, пылко возразил: «Клянусь, сэр, со всем уважением к королю, но не к вам, я должен сказать, что это наглая ложь». И он бы ударил сэра Джеймса в лицо, если бы его не остановил граф-маршал[306]. Рэндольф объявил, что ни теперь, ни раньше они не изменяли королю и никому другому. Более того, он твердо напомнил сэру Джеймсу, что многие присутствовавшие там дворяне, в том числе сам король, приходились сэру Фалку роднёй. Граф-маршал вмешался, сказав: «Едем же искать Фалка. Тогда король сам увидит, кого сдерживают родственные узы». Сэр Джеймс Нормандский и его пятнадцать рыцарей облачились в роскошные белые доспехи и величественно сели на белых коней. Помянутый благородный муж поспешил со своими спутниками на поиски славы.
Джон де Рампань прознал об этих действиях и сообщил о них сэру Фалку, который решил, что нет иного средства к спасению, кроме как принять бой. Потому сэр Фалк и его соратники хорошо вооружились и храбро напали на сэра Д жеймса. Они отчаянно сражались и убили всех противников, кроме четверых, кои были тяжело ранены. Сам сэр Джеймс попал в плен. Сэр Фалк и его люди немедленно надели доспехи сэра Джеймса и других норманнов. Также они пересели на более свежих белых коней, потому что их собственные лошади устали и отощали. Завязав пленнику рот, чтобы он не мог говорить, они одели сэра Д жеймса в доспехи сэра Фалка, в том числе шлем, и поехали навстречу королю. Когда король завидел, как они приближаются, то немедленно узнал их по гербам. Он решил, что сэр Д жеймс и его люди везут с собой сэра Фалка.
Сэр Джеймс был доставлен к королю, и пленника опознали как сэра Фалка. От этой новости граф Честерский и граф-маршал глубоко опечалились. Полагая, что он разговаривает с сэром Д жеймсом, король тут же велел ему поцеловать себя. Сэр Фалк отвечал, что, поскольку он торопится в погоню за прочими Фицуоренами, ему некогда даже снять шлем. Тогда король сошел со своего доброго коня и велел сэру Джеймсу (то есть Фалку) сесть на него, потому что на этом скакуне было сподручнее преследовать врагов. Сэр Фалк спешился и пересел на королевскую лошадь. Когда он наконец присоединился к своим соратникам, все они ускакали в укрытие, находившееся лиг за шесть оттуда. Оказавшись в безопасности, в чаще леса, они разоружились и перевязали поврежденные места. С особым тщанием они позаботились о ранах Уильяма Фицуорена, которого почитали чуть ли не мертвым, потому что он был тяжело ранен одним из норманнов. И все товарищи Фалка разделяли его глубокую скорбь о судьбе брата.
Тем временем король распорядился повесить сэра Фалка. Сэр Эмери де Пин, гасконец, который приходился роднёй сэру Джеймсу, выступил вперед и сказал, что сам позаботится о казни. Он забрал пленника и, отведя его на некоторое расстояние, снял с него шлем. Он немедленно увидел, что это был не Фалк. Когда сэру Джеймсу развязали рот, он наконец сумел объяснить, что случилось. Эмери доставил сэра Джеймса обратно к королю и рассказал, что сделал сэр Фалк. Поняв, что его обманули, король пришел в ярость и поклялся, что не станет снимать кольчугу до тех пор, пока не возьмет изменников в плен. Об этой клятве короля Фалк не знал.
Король и его рыцари преследовали отряд Фалка по следам, оставленным их конями, пока не достигли леса, где прятался Фалк. Когда тот увидал их приближение, то некоторое время стоял безутешный, скорбя о своем раненом брате Уильяме. Он подумал, что всё кончено. Уильям же попросил друзей отсечь ему голову и забрать ее с собой, чтобы, приехав, король не сумел опознать труп. Фалк отказался это сделать. Обливаясь горячими слезами, он стал молить Бога о помощи и милосердии. Никто и никогда не видал печали сильнее, чем та, что охватила обоих братьев.
Погоню возглавлял Рэндольф, граф Честерский. Увидев Фицуоренов, он велел своим людям остановиться. Он один поехал упрашивать Фалка, ради Господа Бога, сдаться королю. Рэндольф клялся, что, если Фалк сделает это, ему дадут уехать свободно, и уверял, что в дальнейшем он сможет примириться с королем. Фалк отвечал, что не станет этого делать за всё золото на свете. «Мой дорогой кузен, — отвечал Фалк, — из любви к Господу я молю тебя помочь моему брату, который лежит здесь при смерти. Пообещай, что, когда он умрет, ты позаботишься о том, чтобы тело было погребено, тогда дикие звери его не растерзают. Пожалуйста, сделай то же и для нас, когда мы погибнем. А теперь возвращайся к своему господину королю, служи ему без колебаний и оглядки на тех, кто приходится тебе кровной роднёй. Мы останемся тут и примем судьбу, которая нас ожидает». В печали граф вернулся назад, чтобы присоединиться к своим соратникам. Фалк же стоял на месте, горько плача от жалости к брату, которого он был вынужден бросить на верную смерть. Немногое он мог сделать — только молиться Богу о помощи.
Граф скомандовал атаку, и его люди все разом поскакали вперед. Сам Рэндольф напал на сэра Фалка, но при атаке, во время которой большинство его сподвижников были убиты, потерял коня. Фалк и его братья защищались отчаянно. Сэр Берар де Блуа зашел к нему за спину и, ударив мечом в бок, подумал, что убил его. Однако Фалк повернулся и в ответ хватил нападавшего по левому плечу мечом, который держал обеими руками. Разрубленный до самого сердца и легких, Берар мертвым упал с коня. Но у Фалка так сильно текла кровь, что он припал к шее лошади; меч выпал у него из руки. Весьма опечаленные таким поворотом, Фицуорены бросились на помощь к раненому брату. Джон вспрыгнул на коня позади Фалка и удержал его, чтобы тот не упал. И все они пустились прочь, потому что их отряд был разбит. Король и его люди скакали следом, но не могли их настичь. И так беглецы ехали всю ночь, пока поутру не добрались до того места на побережье, где оставили Мадора-морехода. Когда Фалк пришел в себя, то спросил, где он и не попал ли он в плен. Братья утешили его, как могли, и уложили в постель на корабле. Джон де Рампань перевязал ему раны.
После боя граф Честерский оглядел место сражения. Он увидал, что потерял множество своих людей; при этом он вспомнил недавнюю просьбу Фалка. Поэтому, подойдя к Уильяму Фицуорену, который был при смерти, граф велел отправить его для излечения в ближайшее аббатство, где через некоторое время его и обнаружили. Король тотчас же приказал перенести пленника на носилках в Виндзорский замок, а там его немедля посадили в башню. Король Джон был невероятно зол на графа Честерского за то, что тот скрыл от него свой благородный поступок. «Фалк тоже смертельно ранен, — сказал король, — и, в конце концов, у меня в руках один из его родичей. Прочие Фицуорены также станут моими пленниками — прежде чем успеют спохватиться. Разумеется, всему причиной необыкновенная гордыня — ведь, если бы не она, Фалк был бы до сих пор жив. Пока он жил, на целом свете не было рыцаря лучше, и тем большая потеря — его смерть».
Корабль Фалка причаливает к острову вблизи побережья Испании; он остается на борту один и засыпает, а судно тем временем уносит в море сильным порывом ветра. Герой приплывает в Берберию[307], где попадает в плен. Изори, сестра берберийского короля, ухаживает за Фалком и исцеляет его раны. Она просит его отправиться на войну вместе с ее братом, однако Фалк отказывается, поскольку не желает воевать с христианами на стороне сарацин. Король соглашается принять крещение, и Фалк выступает вместе с ним в поход. В бою он сталкивается с рыцарем, в котором узнаёт родного брата, Филиппа. Битва прекращается, и следует общее ликование.
Фалк с братьями и своими соратниками некоторое время прожил у короля, чтобы как следует подготовиться к возвращению в Англию. Король дал им золота, серебра, коней, оружие и все предметы роскоши, какие они только могли пожелать. Они нагрузили корабль такими богатствами, что на это было удивительно смотреть. Когда они тайно вернулись в Англию, Фалк сговорился с Джоном де Рампанем, чтобы тот, переодевшись торговцем, разыскал короля Джона и разузнал, жив ли брат Уильям или нет. Джон надел платье богатого купца и отправился в Лондон. Там он свел знакомство с мэром и всеми его домочадцами. Он сделал им такие богатые подарки, что его даже пригласили остановиться в доме мэра, где ухаживали за ним как за знатным гостем. Пользуясь своим высоким положением, Джон попросил мэра устроить ему аудиенцию у короля, дабы он мог испросить высочайшего позволения на выгрузку в Англии товаров со своего корабля. Хотя он и говорил на скверной латыни, мэр его хорошо понял.
Посему мэр отвел торговца к королю Джону в Вестминстер. Купец учтиво приветствовал короля на своем родном языке. Король понял речь гостя и спросил, кто он такой и откуда родом. «Сир, я торговец из Греции. Я бывал в Вавилоне (То есть в старом Каире[308]), Александрии[309] и Большой Индии[310]. У меня есть корабль, до отказу загруженный товаром, в том числе богатыми тканями, драгоценными камнями, лошадьми и прочими ценностями, которые, наверное, дорого стоят в твоих владениях». «С большим удовольствием, — сказал король. — Ты и твои люди могут свободно высадиться в моей стране. Я обещаю тебе свое покровительство». И потом купца, вместе с мэром, пригласили остаться и отобедать за королевским столом.
Вскоре появились двое приставов, которые ввели в зал высокого рыцаря с длинной черной бородой и в бедной одежде. Они поставили его в середине зала и дали ему немного еды. Когда купец спросил у мэра, кто это такой, тот ответил, что рыцаря зовут сэр Уильям Фицуорен, и рассказал всю историю этого несчастного человека и его братьев. Услышав имя мужчины, Джон был страшно рад видеть его живым, хотя и сильно опечалился в душе, заметив плачевное положение бедняги. Улучив подходящее время, купец поспешил к сэру Фалку, чтобы рассказать о состоянии сэра Уильяма. Затем Фалк подвел свой корабль как можно ближе к городу.
На следующий день купец взял коня, прекраснее которого нельзя было сыскать во всём королевстве, и подарил королю Джону, который охотно принял столь удивительный по красоте дар. Вообще купец был так щедр, что завоевал сердца всех. А потому ему дозволялось делать при королевском дворе что вздумается.
Однажды Джон де Рампань явился в Вестминстер в сопровождении своих людей, которые надели матросские куртки и хорошо вооружились. После того как их превосходно приняли при дворе, они заметили Уильяма Фицуорена: стражники вели его в темницу. Купец и его спутники силой отняли Уильяма у охраны и повезли к кораблю, стоявшему на якоре поблизости от дворца. Стража немедленно подняла тревогу и пустилась в погоню. Но купцы были хорошо вооружены и смело защищались. Они добрались до корабля, перенесли Уильяма на борт и вышли в море. Нет нужды говорить, что Фалк был рад видеть брата Уильяма и Джона де Рампаня, по-прежнему одетого в купеческое платье. Братья обнялись и рассказали друг другу истории о своих приключениях и бедствиях. Когда король услышал, что он был обманут торговцем, то решил, что с ним очень дурно обошлись.
Фалк и его друзья прибыли в Бретань, где прогостили у родственников больше полугода. Наконец Фалк решил, что ничто не удерживает его от возвращения в Англию. Прибыв на родину, он отправился прямо в Нью-Форест[311] [в Хэмпшире], где раньше часто проводил время. Там он повстречал короля, который охотился на кабана. Фалк и его люди захватили государя в плен, вместе с шестью рыцарями, и отвели на свою галеру. Король и все его спутники сильно испугались произошедшего. Много было сказано гневных слов, но в конце концов король простил Фалку его недобрые дела и восстановил в правах наследства. Также он пообещал объявить об их примирении по всей Англии. А в знак того, что он в самом деле исполнит свое обещание, государь оставил у Фалка шесть рыцарей в качестве заложников до тех пор, пока мир не будет провозглашен.
Король официально заключает мир с Фалком и возвращает ему его владения. Вместе с графом Рэндольфом Фалк воюет в Ирландии, а затем возвращается в Уиттингтон, к жене и детям. Он понимает, что совершил в жизни много тяжких грехов, и ради их искупления основывает аббатство в окрестностях Олбербери, которое стало называться Новым[312]. Вскоре супруга Фалка, леди Матильда, умирает, и спустя некоторое время он женится на Клариссе д’Обервиль[313].
Как-то ночью Фалк и его жена, дама Кларисса, лежали в постели в своем покое. Леди спала, а Фалк бодрствовал, размышляя о минувшей юности, и горько сожалел в душе о своих преступлениях. Внезапно он увидел чудесный яркий свет и с удивлением подумал, что бы это могло быть. Затем он услышал, как громоподобный голос из ниоткуда сказал ему: «Бог посылает тебе, Своему вассалу, искупительную кару, которая полезнее для тебя здесь, чем где бы то ни было». При этих словах дама проснулась и увидела сильное свечение. От ужаса она закрыла лицо. Потом свет померк, и Фалк более ничего и никогда не видел. Он оставался слепым до конца своих дней.
Фалк был добрым и щедрым хозяином. Он велел сделать так, чтобы королевский тракт проходил подле замка его имения в Олвестоне[314]. И никакой незнакомец не мог пройти мимо без того, чтобы ему не предложили там еду, кров и прочее, чем Фалк мог поделиться.
<...>[315] Семь лет Фалк оставался слепым, радостно неся свое наказание. Дама Кларисса умерла и была похоронена в Новом аббатстве. После ее смерти Фалк прожил всего только год. Он скончался в Уиттингтоне и также с большими почестями был погребен в Новом аббатстве. Его тело покоится подле алтаря. Да сжалится Господь над его душой!
И пусть Он сжалится над всеми нами, живыми и мертвыми! Аминь.
РОМАН О ЮСТАСЕ МОНАХЕ[316]
Юстас пришел в Булонь и стал монахом в Сен-Сомере[317]. Там он колдовством натворил много дел, пока не покинул аббатство. Он заставлял монахов поститься, когда они собирались завтракать. Он заставлял их ходить босиком, когда они хотели идти обутыми. Он заставлял их ошибаться, когда они читали часы[318]. Он заставлял их оговариваться, когда они произносили благодарственную молитву.
Однажды аббат сидел у себя в покоях. Для него было бы гораздо лучше, если бы он находился где-нибудь в другом месте. Аббату приготовили много еды — свинину и баранину, птицу и оленину. Юстас, который одурачил уже немало достойных людей, явился к аббату. «Сеньор, — сказал он, — я пришел к вам. Остаться ли мне в обители? Если бы вы меня угостили, я бы рассказал вам много интересного». Аббат ответил: «Ты сошел с ума! Будь я проклят, если завтра тебя не накажут». Юстас ответил: «Те, кому угрожают, могут прожить долго и отомстить за свою честь». После этого Юстас пошел на кухню. Там он увидел таз, полный воды, и начал колдовать, и вода чудесным образом сделалась алой как кровь. Потом Юстас сел на скамью и увидел половину свиной туши. И у всех на глазах он поколдовал над ней, сначала справа, потом слева, так что она приняла облик уродливой старухи, хромой и перекошенной. Повар побежал и рассказал обо всём аббату; тот пришел и увидел старую каргу. В присутствии всех монахов он громко закричал: «Во имя Пресвятой Девы, бежим отсюда! Это дьявол!» Затем Юстас снял чары и отнес свинину соседу, содержателю таверны, которого очень любил. Всю ночь он ел у него, пил и метал кости — и не оставил ни колокола, ни распятий, ни образов: он всё спустил в игре. Он не оставил в обители для монахов ни одной бутылки — Юстас украл всё.
Слушайте меня, и я расскажу вам кое-что еще — то, что заставит вас смеяться. Некоторые, я знаю, рассказывают о Базене[319] и Можисе[320]. Базен одурачил множество людей, а Можис сделал много зла, поскольку, прибегнув к колдовству, украл корону французского короля, а также Жуайёз, Корт, Отклер и яркий Дюрандаль[321]. Базен воровал у Можиса, а Можис — у Базена. Но я не буду более говорить о Можисе, а скажу о Юстасе, который, по моему мнению, умел больше Можиса и Базена. Ни Барат, ни Эмет[322] не знали столько хитростей. Послушайте же теперь о Юстасе Монахе, который вел долгую войну с графом Булонским; и вот как она началась.
Юстас, о котором я веду речь, родился в Курсэ[323], в Булони. Его отец звался Болдуин Баскет, и был он булонским пэром. Он хорошо знал законы и судебные порядки. Случилось так, что его убили близ Базенгана[324]. Онфруа Гервелингем велел с ним расправиться, потому что хотел забрать его земли. Болдуин Баскет лишил Онфруа фьефа, разбирая его дело в суде, — он первым нанес удар, который положил начало вражде.
Юстас был монахом в Сен-Сомере, в окрестностях Булони. Когда его отец погиб, он ушел из монастыря и явился к графу Булонскому. «Сеньор, — сказал Юстас Монах, — Онфруа убил моего отца. Я прошу вас о правосудии». Онфруа вызвали в суд. Юстас поднялся и сказал: «Сеньор, послушайте меня. Мой отец мертв, он убит. Причиной его смерти стал Онфруа — он мой заклятый враг». «Я могу оправдаться, — отвечал Онфруа. — Клянусь Богом, Богочеловеком и собственной жизнью, что меня там не видали и не слыхали. А на вас я пожалуюсь своим друзьям».
После того они привели поручителей и оставили залог. Онфруа под присягой объявил, сколько ему лет; уже тридцатый год он был пэром. Онфруа поклялся, что ему уже шестьдесят, и даже больше; поэтому порешили, что на бой за него выйдет какой-нибудь родственник или сержант[325]. Но родичи и друзья Онфруа не рискнули сражаться за него и защищать его. И тогда выбрали одного вассала, который был велик ростом, силен, отважен и статен. Звали его Юстас Маркиз. Было объявлено о поединке. Тут встал один молодой человек по имени Манезьер, что приходился Болдуину Баскету племянником. Он был юношей полным сил, крепким, красивым и храбрым. Онфруа обвинил его в смерти своего дяди, которого сам же и убил, и сказал, что докажет это. Тогда назначили бой между Юстасом Маркизом и Манезьером. Эти два человека были сильны и горды. Бой состоялся в Этапле[326], и был он великим и кровавым.
Юстас Монах пришел к графу Булонскому. «Сеньор, — сказал он, — вам следует знать, что я отказываюсь в этом участвовать и что никогда не соглашусь с вашим решением. Я сам отомщу за смерть моего отца».
Юстас Монах покинул поле боя, и Манезьер был вскоре убит. После этого Монах поступил на службу к графу и обо всём ему отчитывался, став сенешалем графства Булонского, пэром и бальи;[327] эта должность принадлежала ему по праву. Онфруа наговаривал на него графу, и граф перестал верить словам Юстаса. Вскоре он вызвал Юстаса к себе и спросил, отчего тот утаил некоторые суммы. Юстас немедля ответил: «Я готов дать отчет, коего вы требуете, в присутствии ваших пэров и баронов. Я сам — пэр Булони». Граф сказал: «Ты отправишься в замок Ардело[328] и там отчитаешься передо мной. Тогда ты не сможешь меня обмануть». Юстас воскликнул: «Это измена. Вы желаете заточить меня в тюрьму». И он ушел; жаль, что ему пришлось покинуть графа, потому что впоследствии Монах много раз заставлял того опечалиться. Граф захватил имущество Юстаса и сжег его сад. И Юстас Монах заявил, что граф поступил дурно, ибо сад стоил десять тысяч марок.
Однажды Юстас Монах побывал на мельницах, построенных графом, в окрестностях Булони. Своим людям он велел подождать поодаль. На первой он нашел мельника и пригрозил отрубить ему голову, если тот живо не отправится на свадебный пир к Симону Булонскому [брату графа Рено]. «Скажи ему, что Юстас Монах пришел, чтобы посветить молодым, потому что у них мало света, и они не видят, что едят. Я подожгу две графские мельницы, и они как две свечи озарят празднество». Мельник пошел к графу и рассказал ему про Юстаса Монаха. Граф немедля встал из-за стола, за которым сидел, и с большим трудом прокричал: «Все в погоню за Юстасом Монахом!» Мэр и прево[329] вскочили. Стали звонить в колокол. Когда Юстас услышал набат, он направился домой. За ним погнались, но не смогли настичь. Так в честь брачного пира Симона Булонского Юстас Монах сжег те две мельницы, о которых вы слышали. Это чистая правда.
Однажды Юстас, ловкий обманщик, был в Клермарэ[330]. Там он услышал, что граф собирается в Сент-Омер[331]. Тогда Юстас надел белый плащ и белое одеяние с широкими рукавами и взял с собой двух монахов из аббатства. Все трое были верхом. Юстас пустился вскачь; его конь был самый лучший. Меж двух лощин они встретили графа. Граф вел с собой трех красивых лошадей. Он приветствовал Юстаса, и тот поклонился в ответ. Затем граф направился в один из своих замков, а Юстасу пришло в голову, что нужно с ним поговорить. Он немедленно повернул и поехал за графом. Когда граф спешился, Юстас подошел и сел рядом. Как безрассуден был этот поступок, ведь Юстас хорошо знал, что его сожгут[332] или повесят, если возьмут в плен! «Сеньор, — сказал он, — ради Бога, сжальтесь над Юстасом Монахом. Я прошу простить его». Граф ответил: «Ничего не говорите более. Если я поймаю Юстаса, то прикажу сжечь его заживо. Юстас, переодевшись паломником, спалил две мои мельницы. Он развязал войну со мной. Рано или поздно я его выслежу, и если он попадет ко мне в руки, то умрет страшной смертью. Я велю пытать его, повесить, сжечь или утопить». Юстас сказал: «Клянусь моим плащом! Вам следовало бы заключить мир, поскольку Юстас — монах, а вы граф Булонский и потому должны явить милосердие. Ради Бога, сеньор, я умоляю вас простить его, и тогда Юстас станет вашим другом. Милорд, помиритесь с ним, окажите милость грешнику!» Граф ответил: «Замолчите и больше не просите меня об этом. Ступайте прочь отсюда, убирайтесь! Не желаю слушать ваших речей. Из-за Юстаса я больше не доверяю ни одному монаху. Клянусь чревом Богоматери, я уверен, что он следит за мной. Во всём мире не сыщешь такого злобного тирана. Я боюсь, что он меня заколдует. Скажите, монах, как ваше имя?» — «Меня зовут братом Симоном. Я келарь в Клермарэ. Вчера Юстас явился ко мне с компанией из тридцати человек, все хорошо вооруженные. Он просил нашего настоятеля, чтобы тот помирил вас». Граф ответил: «Вашему аббату не следовало давать ему пристанище. Я выкурю Юстаса оттуда. А настоятель перестанет быть моим другом, я живо выбрею ему тонзуру ударом меча... Господин монах, откуда вы родом?» — «Сударь, из Ленса[333], где я прожил двадцать лет». — «Клянусь Богом, — сказал граф Булонский, — не будь у вас тонзуры, вы бы точь-в-точь походили на Юстаса Монаха лицом, сложением, всем своим видом — осанкой, глазами, ртом и носом; но у вас большая тонзура и бледная кожа, вы обуты в алые башмаки и белую рясу. Я бы бросил всех вас троих в темницу, если бы не помнил Бога. Убирайтесь отсюда, уходите!» Два монаха были очень испуганы, и Юстас тоже.
Некоторые из родственников и сподвижников Юстаса были при графе. Тот заставил всех булонских пэров трижды поклясться, что они выдадут ему Юстаса невзирая на родство и дружбу. Перед графом предстал некий сержант: «Сеньор, чего же вы ждете? Юстас сидит рядом с вами. Бейте его, если вы еще не забыли, как это делается. Это он, истинно вам говорю». «Ах ты шлюхин сын, — сказал Гильом де Монкарель. — Это келарь Симон, я хорошо его знаю». «Это правда, — сказал Ги де Гиньи. — У Юстаса отродясь не было такого желтого лица». «Да, — произнес Ги де Белинье. — Этот человек родился в Ленсе, недалеко от Энена»[334]. «Клянусь, — сказал Ансельм де Кайе. — Юстас никогда не был желтым или иссиня-бледным». «У него румяные щеки», — прибавил Вале де Капелла. Два монаха дрожали от ужаса. Юстас сказал: «Бывает, что люди похожи друг на друга». После этого они произнесли «Miserere» (Помилуй (лат)[335]), и Юстас отбыл.
Все трое пустились в путь. Но прежде Юстас, который научился волшебству у самого дьявола, зашел в конюшню. Он велел сержанту оседлать Мориэль, графову лошадь, очень дорогую и красивую, сел на нее и уехал. На прощание он наказал передать графу, что Юстас забрал Мориэль, и сержант закричал: «Эй, эй, во имя Пресвятой Девы! Помогите!» Граф и вся его свита вскочили. «Что случилось?» — спросили рыцари. «Этот дьявольский монах, ваш недруг, уехал верхом на Мориэли!» — «Во имя головы Господа, Его утробы и ран, — сказал граф, — скорее едем. Но, раз уж он сидит на Мориэли, вряд ли мы сумеем его поймать или загнать в ловушку, потому что Мориэль летит как буря, а этого человека ведет дьявол. Я точно знаю, что мне никогда более не видать моей лошади. Господи! — воскликнул граф. — Почему я не схватил его, когда он сидел рядом со мной?» Сержант сказал: «Я говорил вам, а вы мне не поверили».
Свита графа села в седла — все его сержанты и рыцари. Они пустились в погоню за Юстасом. Тот заехал в одну деревню и оставил там Мориэль у своего знакомого. Юстас понял, что его узнали. Тогда он снял рясу и надел другую одежду. Голову он покрыл полотняным колпаком, вскинул на плечо дубинку и пошел стеречь стадо, которое паслось на склоне. К нему подъехал граф Булонский. «Юноша, — сказал он, — в какую сторону поскакал белый монах на черной лошади?» — «Сударь, он проскакал по этой долине, и лошадь под ним была черна, как ежевика». Граф не стал медлить и продолжил преследовать Юстаса, мчась во весь опор. А Монах не остался на месте: он бросил стадо и углубился в лес. Граф скакал как безумный, так что вскоре его спутники отстали. Он увидел двух монахов, едущих по дороге, и гневно крикнул им: «Клянусь Господними ногами, вы не убежите, вам не скрыться от меня!»
Монахи стали молиться, чтобы Бог сберег их от тюрьмы и всякого зла: «О! О! Пресвятая Дева Мария! Пусть граф не причинит нам вреда и не навлечет на нас позора. Юстас Монах предался врагу-дьяволу. Граф хочет схватить нас; мы боимся, что он нас повесит. Он уже близко, мы его видим. Господи! Пусть граф смилуется над нами».
Никто еще не видал, чтобы монахи так пугались; они совершенно отчаялись, ибо думали, что всё пропало. Граф нагнал их в долине и соскочил с коня. Он схватил обоих за капюшоны, и монахи упали на колени. «Ради Бога, пощадите нас!» — воскликнул один из них, Винсент. «Клянусь Господними ногами, — сказал граф, — вы от меня не сбежите, вы оба будете висеть на дереве». — «Пощады, сеньор, пощады!» — «Вы не уйдете, — сказал граф, — клянусь святым Гонорием![336] Я не сомневаюсь, что вы воры. Верните Мориэль, мою лошадь, иначе я вас убью». Граф велел связать обоих и оставить на постоялом дворе. Юстас меж тем был в лесу. Он наблюдал за тем, как везли поклажу графа. Один парень вел под уздцы мула. Юстас избил его, отрезал ему язык и отправил к графу. Юноша догнал графа и стал жаловаться на Юстаса Монаха, но не говорил, а лишь невнятно мычал. Граф спросил: «Черт возьми, что с тобой случилось?» А слуга повторял только: «Бу, бу», потому что язык у него был отрезан и он ничего не мог сказать. Тогда один оруженосец обратился к графу: «Этот парень вел наших мулов. Он побывал в руках у злых людей и лишился языка. Юстас захватил его и угнал мулов».
Граф отправился на поиски Юстаса. Он заехал в лес Карделло[337] и проехал его вдоль и поперек. У Юстаса были двое подручных, которые без устали следили за графом день и ночь. Юстас сам вырастил и воспитал их. Пока продолжалась погоня, один из этих молодых людей подошел к графу и сказал: «Сеньор, что я получу, если проведу вас к моему господину? Я служу Юстасу Монаху». «Клянусь Богом, — сказал граф Булонский, — если ты покажешь мне дорогу, он получит по заслугам, а ты станешь дамуазо[338] при моем дворе». — «Сеньор, он сейчас обедает. Идемте со мной, и вы его схватите». — «Ступай вперед, — сказал граф, — я последую за тобой. Я буду держаться поодаль. Но старайся, чтобы он ничего не заметил. Боюсь, он может тебя обмануть».
Второй дозорный услышал слова изменника и понял, что товарищ задумал предать господина, который его вырастил. Он отправился к Юстасу и объявил, что его друг продался графу. Юстас сказал: «Ступай на свое место. Когда этот парень придет, чтобы обмануть и выдать меня, я задушу мерзавца удавкой, как он того и заслуживает».
Один дозорный ушел, а другой явился к Юстасу. Монах попросил: «Будь добр, срежь вон ту ветку с дерева». «Охотно», — сказал молодой человек и срезал ветку. «Скрути ее, я хочу сделать из нее веревку». Юноша принялся крутить и разминать ветку. Тут Юстас набросил веревку ему на шею и сильно потянул. «Ради Бога, помилуйте меня! — вскричал юноша. — Сударь, отчего вы хотите меня повесить? Позвольте мне хотя бы исповедаться!» Юстас ответил: «Ты с большим удовольствием сотворил зло; видишь: мне хорошо об этом известно. Ты попал в дурные руки. Ты думал, что заставишь меня оставаться здесь, пока граф не явится за мной; теперь мне некогда тебя исповедовать. Ступай наверх — говорить с Богом. Там, на дереве, куда ты влезешь, тебе будет удобнее с Ним беседовать. Полезай туда и расскажи, как ты продал меня графу». «Сеньор, — сказал юноша, — клянусь святым Реми[339], я продал и предал вас. Но что за дьявол поведал вам об этом? Не родился еще человек, способный вас убить. Уходите скорей отсюда, не ждите». Юстас промолвил: «После того, как я повешу тебя. Лезь на дерево и прими кару». Юноша быстро взобрался на дерево и повесился на веревке. Вскоре показался граф. Сев на Мориэль, Юстас увидел, что граф скачет за ним. «Сеньор, — сказал он, — к чему мне стоять здесь на страже? Позаботьтесь о повешенном вместо меня, а я, с вашего позволения, удалюсь».
Граф гнался за ним как безумец. Он и его люди яростно преследовали Юстаса. Они захватили двух его сержантов и обоим выкололи глаза. Когда Юстас услыхал об этом, он поклялся Пресвятой Девой, что за четыре глаза, которые выколол граф, четверо его людей лишатся ног. Граф приехал в Сент-Омер; никак он не мог поймать Монаха. Юстас начал караулить, чтобы подстеречь в лесу, на дороге или на какой-нибудь тропе четырех человек, которым он мог бы отсечь ноги. Однажды он встретил пять сержантов графа. Они вели в тюрьму двух монахов; те были из Клермарэ. «Слезайте! — велел Юстас. — Вы не поведете этих монахов дальше, а будете говорить со мной. Вам сейчас плохо, а станет еще хуже». И он схватил их — четверым отрубил ноги, а пятому сказал: «Ступай к своему графу. Скажи ему, что за четыре выколотых глаза Юстас Монах отрубил ноги у четырех человек». «Охотно, сеньор», — ответил сержант, который не лишился ног. Он прибежал к графу и тотчас поведал ему, что за четыре выколотых глаза Юстас отрубил восемь ног. «Клянусь жиром, утробой, кишками этого вора, этого подлого монаха, — сказал граф, — Юстас принес мне много стыда и бесчестия».
Однажды, надев власяницу и дерюгу, Юстас Монах гулял по лесу. Он пошел по дороге и встретил двадцать рыцарей. Держался он самым жалостным образом. Юстас скромно поприветствовал их, и они весело спросили: «Откуда ты идешь и куда направляешься?» — «Сеньоры, я иду из Булони к графу Данмартену, чтобы пожаловаться на одного дурного монаха. Неподалеку отсюда он раздел меня, сказав, что у него вражда с графом, и отнял у меня сто марок. Это лживый попрошайка, который не пожелал дать мне куска хлеба ни на завтрак, ни на ужин. Сеньоры, скажите скорее, где я могу найти графа?» Один из рыцарей ответил: «В Ардело; ступай, я провожу тебя». Юстас пришел в Ардело. Явившись в дом к графу, он обратился к его сержанту: «Во имя Господа, я ищу справедливости! Кто здесь граф Булонский?» Тот сказал: «Иди сюда», и Юстас предстал перед графом.
«Сударь, — сказал Монах, — ради Бога, явите милосердие. Я купец из Лез-Андели[340]. Я ехал из Брюгге[341], что во Фландрии, вез шелковые чулки и тридцать ливров[342] денег. Но какой-то пьяный дурень, остриженный как священник, но слишком похожий на монаха — кстати, он сказал, что он ваш враг, — отнял у меня золото, серебро, беличьи шкурки, серые меха, лошадь и мою одежду. Я приношу вам жалобу на этого безумного монаха, который меня раздел, и прошу о справедливости. Этот человек неподалеку. — Юстас говорил правду: он и впрямь был неподалеку, ведь он сам разговаривал с графом. — Этот мнимый монах, шлюхин сын, заставил меня надеть власяницу и пообещать, что я приду к вам. Знайте, что он поблизости: я видел, как он вошел в заросли». «Как он выглядит? — спросил граф. — Смуглый он или светлый, большой или маленький?» Юстас ответил: «Он примерно одного со мной роста». Граф немедля вскочил: «Отведи меня туда, и я отомщу за тебя». «Пойдемте, — ответил Юстас, — я отведу вас, и вы его схватите».
Граф, взяв с собой семь рыцарей, последовал за Юстасом, с которым было три десятка человек. И монах привел его к своим сподвижникам. Те окружили графа, отчего он сильно забеспокоился. Юстас сказал: «Не бойтесь. Я хочу примириться с вами. Ради Бога, явите милосердие; добрый граф, мой сеньор, давайте поговорим о мире». Но граф ответил: «Оставь меня в покое, без толку говорить об этом, ибо жребий брошен. Мы с тобой никогда не помиримся». Юстас сказал: «Уезжайте, раз не может быть иначе. Вы прибыли сюда под моей защитой, и я вас не обману». Граф развернулся и уехал, и Юстас тоже.
Однажды граф вооружился и собрал своих людей, поскольку узнал, что Юстас укрылся в одном замке. Когда граф явился в тот замок, Юстас, знавший много уловок, стал думать, как бы ему сбежать. Он живо сменил свою темно-коричневую рясу на бедную рубаху одного крестьянина и вышел из замка. На дороге он встретил человека, который нес большую охапку сена. Юстас купил у него сено и понес обратно к воротам, крича: «Продаю корм для скота!» Под своей ношей он очень ослабел. Один глаз он прищурил, а другой держал открытым. Сено целиком закрывало Юстаса. Он миновал ворота и зашагал прямо к графу Булонскому. «Добрый человек, — сказал граф, — скажи мне, в замке ли еще Юстас Монах. Боюсь, он от меня ускользнул». «По правде говоря, — ответил Юстас, — он вчера заночевал у меня и уехал поутру. Но вы можете захватить его в пути». «В седла! — закричал граф. — Мы поймаем его!» Люди графа пришпорили коней и быстро поскакали. А Юстас, знавший много хитрых уловок, не стал медлить. Он бросил сено наземь и нагнал хвост графской свиты — там мальчик вел под уздцы лошадь. Юстас выхватил повод и вскочил на нее. Увидев это, слуга закричал: «Посмотрите, Юстас Монах уезжает!» Когда граф Булонский это услышал, он воскликнул: «В погоню за Монахом!» Но Юстас ускользнул: никто не смог нагнать его и схватить. Граф чуть с ума не сошел, так он злился на Юстаса, который снова удрал.
Однажды граф и его люди поехали в Ардело. Юстас, одевшись паломником, последовал за ними по дороге. С ним было десять человек. Граф спешился, и Юстас подошел к нему. «Сеньор, мы ходили к Пане Римскому за отпущением грехов. Мы совершили много зла, а теперь раскаиваемся перед Богом и тяжко страдаем». Услышав это, граф велел дать им три су[343], а затем въехал в замок. Лошади же остались за воротами. Юстас забрал их всех, а затем поджег замок и уехал. Через одного сержанта он передал, что это сделал паломник, которому граф дал три су. «Клянусь Богом, — сказал граф, — я сойду с ума, если не схвачу этого шутника, этого вора, этого мнимого паломника! Сейчас мне даже не на чем за ним гнаться. Он хорошо обделывает свои дела. Никогда не бывало еще такого дьявольского монаха. Если он попадет мне в руки, то недолго ему останется жить!»
Однажды Юстас встретил торговца, который ехал из Брюгге, что во Фландрии, и вез с собой шестьдесят ливров. Родом тот был из Булони и хорошо знал Юстаса Монаха. Он очень испугался, потому что боялся расстаться со своими деньгами. Юстас живо сказал ему: «Сколько у тебя при себе денег?» «Сударь, — молвил купец, — я не стану лгать. У меня шестьдесят ливров в сундуке и пятнадцать су в кошельке». Тогда Юстас завел его в заросли и пересчитал монеты, после чего вернул их торговцу и сказал: «Ступай, Бог тебя храни! Если бы ты соврал мне, то я забрал бы всё до гроша, и ты потерял бы деньги». И купец поблагодарил его. Юстас сказал: «Пообещай мне, что пойдешь к графу Булонскому и отведешь с собой эту лошадь. Я плачу ему десятину. У меня десять сытых красивых коней. Один человек сообщил мне вчера вечером, что графу не на чем ездить, потому что я, уходя, забрал всех его лошадей. Теперь я хочу заплатить десятину. Доставь графу лошадь, а еще отдай три денье[344] и этот кошелек. Это десятая доля от тех трех добрых анжуйских су[345], которые он подал пилигриму, угнавшему его коней и спалившему замок». Торговец поклялся, что пойдет к графу Булонскому и отдаст ему деньги, кошелек и лошадь. «Скажи, что Юстас посылает ему десятину со своей добычи», — велел Монах. Купец, обрадовавшись, ушел. Он сразу пустился к графу и рассказал ему про Юстаса Монаха. Граф тут же велел схватить и задержать пришедшего; он был совершенно уверен, что это и есть Юстас Монах. «Сударь, — отвечал торговец, — я родом из Булони. Юстас заставил меня поклясться, что я поеду к вам. Я явился, дабы исполнить обещание». Граф ответил: «Я вам верю». Услышав этот рассказ, он немедля освободил торговца, и тот отдал ему лошадь, три денье и кошелек.
Однажды граф поехал охотиться. Дозорный сообщил ему, что Юстас в лесу, и граф со своей свитой оделись в дерюгу и пешком пошли за дозорным. В канаве они залегли в засаду. Юстасов караульный приблизился к ним и сразу узнал графа. Потом он отправился к хозяину и обо всём ему рассказал. Тогда Юстас поспешил к некоему угольщику. У того был осел, на котором он возил на рынок уголь. Юстас, ничего не говоря, переоделся в одежду угольщика, надел его черную шапку, вымазал сажей лицо, шею и руки — у него стал необыкновенный вид. Нагрузив осла углем, Юстас взял прут и покатил по дороге к Булони. Граф не обратил на него никакого внимания, когда тот проезжал мимо, и не стал с ним заговаривать. Поэтому Юстас сам окликнул его: «Сеньор, что вы здесь делаете?» «Какое тебе дело, крестьянин?» — ответил граф. «Клянусь святым Омером[346], — промолвил Юстас, — я еду к графу, чтобы рассказать про людей Юстаса Монаха, от которых мы терпим позор и бесчестье. Я не смею даже возить уголь на продажу из опасения, что Юстас его отберет. Но сейчас разбойник лежит себе у огня, и у него довольно мяса и дичи. Он жжет мой уголь, который мне так нелегко достается». «Юстас поблизости?» — спросил граф. «Да, вон там, — сказал обманщик. — Идите по той тропе, если желаете с ним поговорить». Юстас подхлестнул Ромера, ослика, прутом, а граф и его люди углубились в лес. Они увидели там угольщика — того самого, чью одежду надел Юстас — и здорово отколотили его, совершенно не сомневаясь, что это и есть Юстас Монах. «Сеньоры, — взмолился угольщик, — смилуйтесь надо мной, ради бога. За что вы меня бьете? Можете забрать это платье, ничего другого у меня нет. Это одежда Юстаса Монаха, который сейчас едет в Булонь. Он забрал моего осла и мой уголь, вымазал лицо, руки и шею сажей. Он надел мою черную шапку, заставил меня снять одежду и отдал мне свою». «Послушайте, сеньоры, — сказал граф, — клянусь Господними зубами, этот дьявол уже много раз от меня ускользал! Он был тем угольщиком, который проехал мимо и заговорил с нами. За ним! Немедля!» Лошади ждали неподалеку. Граф и его люди сели в седла и спешно поскакали за Юстасом. Тем временем тот умылся и повстречал горшечника. Горшечник кричал: «Посуда, посуда!» Юстас не был глуп — он понимал, что за ним погоня. И он живо условился с горшечником, что тот в обмен на осла и уголь отдаст ему кувшины и горшки. Так Юстас сделался горшечником, а горшечник — угольщиком. Горшечник поступил глупо, оставив свое ремесло. Юстас кричал: «Горшки, горшки!» Граф выехал из лесу и спросил у горшечника, не видел ли он угольщика. «Сеньор, — сказал Юстас Монах, — он идет в сторону Булони и ведет осла, груженного углем». Граф пришпорил коня. Когда его рыцари и сержанты поравнялись с угольщиком, они сильно отколотили его. Они избили его до полусмерти, связали по рукам и ногам и взвалили на коня, головой к хвосту. Крестьянин плакал, ревел и вопил. «Сеньоры, — воззвал он, — я молю вас, ради бога, сжальтесь надо мной. Скажите, отчего вы меня увозите. Если я как-нибудь обидел вас, я охотно искуплю свою вину». «Ага, ага, мошенник, — сказал граф, — ты думаешь сбежать от меня? Я скоро велю тебя повесить».
Тут один из графских соратников посмотрел на горшечника и узнал его; сей мудрый рыцарь, которому было хорошо известно, откуда тот родом, спросил: «За каким чертом ты сделался угольщиком? Ты всегда был горшечником. Тот, кто берется за всё, нигде не преуспеет». «Смилуйтесь, сударь! — вскричал крестьянин. — Я отдал мои горшки угольщику в обмен на осла и уголь. Да покарает его Господь, потому что из-за него вы меня увозите. Наверное, он украл и то, и другое. Бог свидетель, я не брал чужого; я отдал мои горшки в обмен на осла. Тот человек быстро поехал к лесу, выкрикивая: «Горшки, горшки!» Рыцарь сказал графу: «Позор Юстасу! Раньше он был угольщиком, теперь он горшечник». «Раны Христовы! — воскликнул граф. — В погоню за ним, как можно скорее. Приведите ко мне всех, кого вы встретите сегодня и завтра. Я никогда не покончу с Монахом, если не расправлюсь с ним одним ударом». Он отпустил горшечника и вместе со своими рыцарями возобновил погоню.
<...> Граф Булонский желал воздать Юстасу по заслугам. Он арестовал четырех монахов, и их живо посадили в темницу. Затем он отослал в тюрьму четырех торговцев и свинью. Потом трех торговцев птицей и двух погонщиков ослов. Следом в тюрьму отправили шестерых рыбаков, вместе с их уловом. Наконец туда же отвели четырех священников и настоятеля. В тот день в тюрьму попало более шестидесяти человек.
Граф отправился в Нефшатель[347], где ему предстояло вершить суд. Юстас, знавший множество уловок, переоделся в женское и вошел в город вслед за ним — Монах удивительно походил на девицу. На нем было льняное платье, лицо прикрывала вуаль, а на боку висела прялка. Юстас Монах подошел к сержанту, державшему одну из лошадей графа, и сказал: «Позволь мне сесть в седло, а я позволю тебе лечь со мной». «Охотно, — сказал сержант. — Давай, прелестная девица, забирайся на этого доброго коня. Ты получишь четыре денье, если позволишь мне насладиться тобой». «Я поучу тебя делать это сзади, — сказал Юстас и добавил: — Ни один человек еще этого не делал». Юноша приподнял ногу Юстаса, и тот испортил воздух. «Эй, девица, ты пускаешь ветры!» — «Не пугайся, милый друг, — отвечал ему Монах, — не пугайся, это скрипит седло».
Итак, Юстас Монах сел на коня, и они с молодым человеком бок о бок поскакали к лесу. «Дальше не поедем, — сказал юноша. — Подо мной простой конь, а под тобой лучший графский скакун. Пусть постигнет меня позор, если я теперь же не сделаю то, о чем мы с тобой условились. Так что давай перейдем к делу». «Юноша, — сказал Юстас, — я очень хочу наградить тебя, и скоро это случится. Но прошу, проедем немного дальше, чтобы никто нас не заметил». «Девица, — сказал сержант, — не пытайся меня обмануть. Если что, клянусь чревом Богоматери, я лишу тебя жизни». Юстас ответил: «Милый друг, ты никогда еще так не ошибался. Неподалеку отсюда мой дом. Давай же проедем еще немного». Простак последовал за ним, и Юстас привел его к своим людям. Там он схватил юношу за горло. Теперь-то молодой человек понял, что сделал глупость! Верно гласит крестьянская поговорка: скачет коза, когда время лежать. «Слезай с коня! — сказал ему Юстас. — Дальше мы не поедем. Лучшая лошадь графа тоже останется здесь, он никогда более на нее не сядет». Они оба спешились, и люди Юстаса стали громко смеяться. «Сеньоры, — объявил Юстас Монах, — этот юноша получит свою награду, потому как мы с ним условились». Юстас отвел его немного дальше, в лог. «Юноша, — молвил он, — я не причиню тебе вреда. Снимай с себя всю одежду. Я знаю, тебе этого хочется». Молодой человек зашел в грязную яму, поскольку не смел ослушаться. Затем Юстас сказал: «Ты хорошо проведешь время. Давай-ка подставляй зад, иначе я так тебя изобью, что ты не поднимешься. Ты думал лечь со мной; и тебе не стыдно, что ты хотел спать с черным монахом?» «Ради Бога, пощадите! — воскликнул юноша. — Не позорьте меня. Клянусь Пресвятой Девой, я думал, что вы женщина». На это Юстас приказал (ведь он не был еретиком или содомитом): «Ступай отсюда и передай графу, как я с тобой обошелся». «Я всё ему расскажу», — ответил юноша и немедленно пустился в путь, но не посмел вернуться к графу и поведать ему о том, что произошло; он спешно уехал в чужие земли.
Однажды Юстас был в Капелле[348]. Там он прослышал, что его повсюду ищет граф. Юстас доверился одному священнику. Этот священник принимал монастырских гостей и был весьма богат. Но он выдал Юстаса графу, и Юстас опозорил его. Он связал священника по рукам и по ногам и бросил в канаву.
Как-то раз граф Булонский поехал по делам в Жен-Иверньи[349]. С собой он пригласил короля Филиппа, который приехал с большой свитой, и его сына, короля Людовика[350], также привезшего с собой множество людей. У королей был роскошный эскорт. Государи переночевали в Капелле, а прочие остались в обители Святой Марии в Лесу[351], что подле Капеллы. Компания в монастыре собралась прекрасная. Юстас Монах, который доставил графу столько хлопот, тоже был там — он наблюдал за приезжими из леса. Потом он захватил в плен горожанина из Корбе[352] и оставил его в одной рубашке. Юстас отправил его в Капеллу, к королю, а затем убил некоего рыцаря. Король пообещал наказать Юстаса и сказал графу Булонскому: «Граф, вы слышали о Юстасе Монахе, который грабит и убивает моих людей?» Граф отвечал: «Помоги мне Бог, у меня никак не получается поквитаться с ним. Этот воинственный монах — сущий дьявол». Король отрядил погоню за Юстасом, но не мог его схватить. Из Капеллы государь поехал в Сангатт;[353] когда он возвращался оттуда, граф был в арьергарде, который охранял людей короля. В это время Юстас, знавший столько хитрых уловок, находился поблизости, в городе. Графу Булонскому о том донес один из его дозорных. Тогда граф поехал в город, но Монах, искусный обманщик, был предупрежден своим человеком. Увидев крестьянина, который ставил на поле новый забор, Юстас подошел к нему. У того был старый плащ, и Юстас немедленно забрал его, а взамен оставил свое хорошее платье и отослал мужика домой. Затем Монах сам принялся трудиться над оградой. Он взял нож и принялся подправлять столбики и колья. Тут появился граф и подъехал к Юстасу, который возился с забором. «Крестьянин, — сказал граф Булонский, — нет ли здесь Юстаса Монаха?» «Я не знаю наверняка, сеньор, — отвечал Юстас, — и не желаю лгать. Недавно он покинул город — он скрывается от людей короля. Этот человек пробежал здесь в большой спешке, но ему всё же не удалось далеко уйти. Вы вполне еще можете его настичь». Граф поехал дальше, а Юстас, который не желал ничего иного, пристроился в хвосте его свиты. При помощи многочисленных сподвижников, поджидавших неподалеку, Монах захватил пятерых рыцарей, шесть лошадей и пять боевых коней. Потом разбойники укрылись в лесу и сели обедать. И тут на них наткнулся Онфруа, смертельный враг Юстаса. Он искал в лесу места, чтобы отдохнуть. Онфруа подумал, что уже не воротится живым, и впал в отчаяние. Но Юстас поднялся и сказал: «Сойди с коня и поешь с нами». Онфруа спешился. Он был очень испуган и не доверял Монаху. После обеда Онфруа принялся умолять Юстаса о пощаде, и тот ответил: «Ты убил моего отца и стал причиной смерти моего кузена, наконец, ты оклеветал меня перед графом. Скажу коротко: даже если бы кто-нибудь отдал мне в дар всю Францию, я бы не помирился с тобой. Но, поскольку ты трапезничал со мной, отныне не бойся меня[354]. Ступай, я совершенно тебя прощаю, и передай графу от моего имени: это я чинил ограду в то самое время, когда он спросил, куда поехал Юстас Монах; я же сказал, что он рядом».
Онфруа оставил Юстаса и пересказал графу его слова. Граф поехал на то место, но Юстас уже скрылся. Вскоре Монах переоделся прокаженным. У него были чашка, костыль и трещотка[355]. Увидав проезжавшего мимо графа, он начал ею трясти. Граф и его рыцари кинули ему двадцать восемь денье. Когда граф и остальные проехали, в хвосте свиты показался мальчик, который вел в поводу хорошего боевого коня. Юстас сбил слугу с ног, вскочил в седло и ускакал. Паренек побежал к графу. «Сеньор, — крикнул он, — клянусь, прокаженный увел одну из ваших лошадей!» «Господня утроба, Господня грудь, Господни ноги! — воскликнул граф Рено. — Этот человек с трещоткой был Юстас Монах, за которым мы гонимся. Клянусь Богом, он и вправду выглядел как прокаженный: пальцы у него были скрючены, а лицо покрыто язвами». И граф продолжил разыскивать Юстаса повсюду. Тогда Монах прикинулся калекой. Он привязал одну ногу к заду, потому что хорошо умел ходить на костылях. Примотав окровавленной тряпкой к своему бедру коровье легкое, он отправился в монастырь, где остановился граф. Священник в это время служил мессу. В церкви было полно людей — рыцарей и сержантов. Юстас предстал перед графом и поведал ему о своем увечье. Он показал графу ногу и зад и попросил милостыню. Тот подал ему двенадцать денье. Юстас взял их и отправился к священнику, который принимал пожертвования. Задрав ногу, Монах явил священнику свое бедро. «Сударь, — сказал он, — посмотрите, как мне плохо. У меня гниет нога. Ради Бога и Пречистой Девы, уговорите этих рыцарей дать мне немного денег, чтобы я мог вылечиться». Священник ответил: «Сейчас я пущу блюдо по кругу и замолвлю за тебя словечко. Я охотно за тебя попрошу». Когда пожертвования были собраны, священник принялся просить за Юстаса Монаха, оскорбившего так много людей. «Сеньоры, — молвил он, — послушайте меня. У этого бедного человека, которого вы видите, совершенно сгнило бедро. Клянусь Богом и Пречистой Девой, тот, кто поможет ему, сделает доброе дело. У него только одна нога и костыль. Ради бога, сеньоры, подайте ему, я прошу вас».
Юстас был не дурак. Он получил еще восемь су и вышел из монастыря, прежде чем закончилась месса. Ему не было нужды принимать лобзание мира[356], потому что войну Монах любил больше, чем мир. Он отыскал лошадь графа и, вскочив на нее, бросил костыль в канаву. Тогда ребятишки громко закричали: «Одноногий уводит коня! Посмотрите, как он скачет!» Рыцари выбежали на двор — ни одной души не осталось в церкви. Все дивились, услышав про калеку, который ускакал на добром испанском коне. Лихо мчался Юстас Монах по полям и лугам. «Клянусь Господней утробой, — воскликнул граф, — это был тот изменник-монах, который причинил мне столько зла и позора. Он снова украл моего коня. И без толку гнаться за ним, потому что я ни за что его не поймаю». Тогда граф велел всем поклясться, что каждый, кто встретит Юстаса в лесу, в городе или на дороге, возьмет его в плен.
ДЕЯНИЯ ХЕРЕВАРДА[357]
II О том в какой семье был рожден Херевард, как с самого детства он прославился своими деяниями, отчего он был отвергнут отцом и страной и каким образом получил прозванье «Изгнанник»
Много могучих людей известно среди англичан, и изгнанник Херевард считается славнейшим из них, лучшим воином из лучших. Происходил он от очень благородных родителей: отцом его был Леофрик Бурнский, племянник графа Ральфа, по прозванию Конюший, матерью же — Эадгита, правнучатая племянница герцога Ослака. С ранних лет Херевард отличался статью и красотой: у него были длинные светлые волосы, открытое лицо и большие серые глаза (правый чуть разнился от левого). Внешностью, однако, обладал он грозной, членами был велик и потому казался весьма дородным, роста же был небольшого, но проворен и очень силен. С самого детства он являл большую ловкость и мощь, а в юношеские годы развил в себе безупречную смелость. Он был с избытком наделен и отвагой, и силой духа. А что касается щедрости, то Херевард не жалел ни своего, ни отцовского добра, помогая всем, кто оказался в нужде. Хоть он и был упрям в учении и груб в играх, охотно подбивая на драки сверстников, а иногда и вступая в стычки со старшими в городе и в деревне, Хереварду не было равных в бесстрашии и решимости даже среди тех, кто превосходил его годами. Поэтому, становясь старше, он день ото дня делался всё отважнее и еще в юности отличился множеством смелых поступков. Однако он не щадил тех, кто, как ему думалось, мог соперничать с ним в силе и удали, а потому часто ссорился с земляками и вызывал волнения среди простонародья. Оттого родители разгневались на Хереварда, потому что из-за его молодечества и дерзости они каждый день бранились с друзьями и соседями и чуть ли не ежедневно, когда сын возвращался с охоты или после очередной стычки, вынуждены были с мечами наголо и при прочем оружии защищать его от местных жителей, которые по милости их сына превратились в сущих врагов и мучителей. Не в силах больше это терпеть, отец в конце концов прогнал Хереварда с глаз долой. Но и тогда юноша не утихомирился, и, когда отец объезжал свои владения, Херевард, с отрядом удальцов, часто наведывался туда первым и раздавал отцовское добро своим друзьям и сподвижникам. В некоторых отцовских имениях он даже сам назначал слуг и управляющих, чтоб те заботились о его людях. Тогда отец добился, чтобы король Эдуард изгнал Хереварда из страны, открыв государю всё, что претерпели от сына родители, а также окрестные обитатели. Тогда-то Херевард и получил прозвище «Изгнанник» — и вот, восемнадцати лет от роду был выдворен из краев, где родился.
XIV О том, как Херевард вернулся на родину, в отчий дом, и узнал, что его брат накануне был убит, и как он в ту же ночь жестоко отомстил врагам
Проведя несколько дней в праздности [во Фландрии[358]], Херевард счел это бесчестьем для себя и немедленно направился в Англию. Он хотел побывать в отчем доме, в родной стране, подпавшей под власть иноземцев и почти загубленной поборами, которые взыскивали с нее множество людей. Он желал помочь друзьям и соседям, быть может еще остававшихся живыми в тех краях. Херевард вернулся из чужих земель с одним-единственным спутником, слугою по прозвищу Легконогий Мартин, оставив двух племянников, Сиварда Белокурого и Сиварда Рыжего, со своей женой, с которой он только что обвенчался. Как-то вечером он приехал в отцовское имение, под названием Бурн, и был принят неким вассалом своего отца, звавшимся Осред, на окраине деревни. Херевард увидел, что глава семейства и его соседи очень мрачны, полны скорби и великого страха, поскольку они были отданы во власть чужеземцам. Но больше всего они горевали о том, что оказались в подчинении у тех, кто накануне умертвил невинного юного сына их лорда. Поэтому Херевард, который вошел в дом под видом странника, немедля спросил, кто их нынешний лорд, и кто повинен в смерти сына их прежнего хозяина, и что было тому причиной. И они отвечали: «Хоть и легче и утешнее становится человеку, если он разделяет свое горе с другими, но нам не следовало бы вовлекать тебя в наши несчастья, ведь мы видим, что ты славный муж, которого мы должны радовать, дабы проявить гостеприимство. И все-таки, поскольку ты кажешься нам понимающим и славным человеком, мы могли бы рассчитывать на то, что ты утолишь нашу печаль, а потому охотно откроем тебе суть дела. Жил среди нас младший сын нашего лорда, которого отец, умирая, вверил своим людям, вместе с матерью, и этому отроку предстояло сделаться наследником, если не вернется его старший брат, по имени Херевард, — человек неимоверно могучий и выделяющийся своею смелостью, которого отец, в наказание, удалил от себя, когда тот был еще юн. И вот три дня назад некие люди, с дозволения короля, захватили наследство молодого лорда, забрали всё себе и загасили наш светоч, сына и наследника нашего господина, когда он защищал свою овдовевшую мать, от которой они требовали фамильных богатств и сокровищ, — его погубили, ведь он прикончил тогда двоих, бесчестно ее оскорбивших. Желая отомстить за то, что он лишил жизни двух французов, они отсекли ему голову и закрепили ее над воротами дома — она и поныне там. Увы! Несчастные мы люди, нет у нас силы, чтобы поквитаться. Был бы сейчас здесь его брат Херевард, великий муж, о котором мы столько слышали, тогда воистину, прежде чем скрылась бы луна и солнце разлило свой свет, все враги легли бы мертвыми, как сын нашего лорда!» Услышав это, Херевард тяжко восскорбел и мысленно оплакал брата. Наконец, изнуренные разговором, все они отправились спать. Полежав какое-то время в своей кровати, Херевард услышал вдали людское пение, звуки арфы и виолы и развеселые рукоплескания. Позвав мальчика, он спросил, что это за звуки отдаются эхом в его ушах. Тот немедля ответил, что это веселятся те, кто собрался на праздник по случаю вступления во владение наследством молодого лорда, убитого ими накануне.
Вскоре Херевард кликнул своего слугу и, достав из-под черной ткани — это был плащ служанки — кольчугу и шлем, облачился в тунику[359] и взял меч. И вот вместе со слугой, одетым в легкий доспех, он приблизился к пирующим, которых уже одолел хмель, намереваясь одарить их за смерть брата — угостить пивом скорби и вином печали. Потом он подошел ближе и увидел над воротами голову своего брата. Херевард снял ее, поцеловал и спрятал, завернув в ткань. Совершив это, он вошел в дом, чтобы найти гостей, и увидел, что все воины сидят у огня пьяные, положив головы на колени женщин. Среди них был шут, который играл на лютне, поносил английский народ и откалывал в середине зала всякие коленца в подражание английским танцам; наконец он потребовал от их предводителя плату — что-нибудь, принадлежавшее родителям славного юноши, убитого накануне. Тогда одна из девушек, присутствовавших на пиру, не в силах более терпеть эти речи, сказала: «Живет еще на свете прославленный воин по имени Херевард, брат тому юноше, которого вы убили вчера, известный во всей нашей стране, — она имела в виду Фландрию, — и, если бы он был здесь, все вы лишились бы жизни прежде, чем солнце разлило свои лучи!» Разъярившись от этих слов, новый хозяин дома ответствовал: «Что ж, я знаком с этим мужем — большой негодяй он, ибо украл дары, которые были посланы из Фризии[360] нашему государю, и несправедливо раздал их, после того как государь назначил его военачальником. И висеть бы ему в петле, если бы он не спасся бегством, не смея остаться ни в одной стране по эту сторону Альп». Шут же, заслышав такие слова, опять взялся за лютню и принялся поносить Хереварда в песне. И тогда, не в силах больше это выносить, Херевард бросился вперед и проткнул шута насквозь одним ударом меча, а затем повернулся и напал на остальных. Некоторые были не в состоянии подняться, потому что слишком много выпили, а другие не могли прийти к ним на выручку, потому что сидели без оружия. Так Херевард убил четырнадцать человек, считая и их предводителя, с помощью единственного соратника, которого он поставил у входа в зал, чтобы тот, кто избежал смерти от рук одного, пал жертвой второго. И в ту же ночь он выставил головы убитых над воротами, где прежде находилась голова его брата, и вознес хвалу Подателю всех благ за то, что ныне кровь брата была отомщена.
XV О том, почему некоторые в страхе бежали от Хереварда и каким образом он набрал себе воинов
Как бы там ни было, утром соседи и окрестные жители преисполнились изумления, узнав, что произошло. Почти все французы в том краю были напуганы, бросили отведенные им земли и бежали, чтобы не постигла их сходная участь от рук такого же человека, окажись они его соседями. Но когда обитатели тех мест и родичи услышали о Хереварде, то, сойдясь к нему, поздравили с возвращением на родину и с обретением наследства и вместе с тем посоветовали бдительно охранять свой удел из страха перед гневом короля, когда тот узнает о случившемся. Не будучи беспечным в таких делах, Херевард оставил в поместье сорок девять самых отважных мужей из числа отцовских вассалов и собственных родичей, снабдив их необходимым воинским снаряжением. Сам же он хотел потратить еще несколько дней на то, чтобы отомстить тем недругам в округе, которые еще оставались в своих владениях.
XVI О том, почему Херевард пожелал, чтобы его посвятили в рыцари по английскому обычаю, и где он был посвящен в рыцари
Когда Херевард понял, что сделался предводителем и господином подобных ему людей, и день ото дня стал примечать, что войско его пополняется беглецами, приговоренными к смерти и лишенными имущества, он вспомнил, что так и не был препоясан еще рыцарским мечом в соответствии с обычаем своего народа. А потому, взяв с собой двух самых знатных сподвижников, одного именем Винтер, а другого — Гэнох, он отправился к Бранду, аббату Петерборо[361], человеку весьма благородной крови, дабы тот препоясал его мечом по английскому обычаю, ведь обитатели тех краев стали бы презирать Хереварда за то, что он до сих пор не рыцарь, после того как сделался предводителем и защитником стольких людей. И Херевард получил от аббата посвящение в рыцари, в день рождества апостолов Петра и Павла[362]. В честь этого один монах с Или[363], по имени Вулфвйне, — набожный брат, приор и к тому же друг отца Хереварда — посвятил его товарищей. Херевард хотел, чтобы и он сам, и его люди стали рыцарями именно так, ибо он слыхал, что французы постановили: если кто-либо будет посвящен монахом, клириком или иным рукоположенным духовным лицом, то это не следует приравнивать к настоящему посвящению, но считать недействительным и устаревшим обрядом. Вопреки сему предписанию, Херевард пожелал, чтобы все, кто служили ему и находились под его властью, принимали посвящение от церковных особ. Поэтому каждый, желавший поступить к нему в службу, должен был получить меч, как того требует рыцарский обычай, по крайней мере от какого-нибудь монаха, если не нашлось никого другого. Херевард говаривал: «Я знаю по общему опыту, что если человек получил рыцарский меч от Господнего слуги, рыцаря небесного королевства, то он будет стремиться выказывать непревзойденную отвагу во всех родах воинской службы». И так возник обычай среди обитавших на Или: всякий, кто хотел стать рыцарем, непременно клал обнаженный меч на алтарь во время торжественной мессы и в этот же день, по завершении чтения Евангелия, получал его обратно из рук священника, который служил мессу, после того как тот с благословением касался мечом открытой шеи посвящаемого; и когда новичку таким образом возвращали оружие, он делался настоящим рыцарем. Вот какой был обычай у аббатов в те времена. Впоследствии Херевард был вынужден уйти на остров Или и, вместе с тамошними обитателями, оборонять его от короля Вильгельма, который к тому времени покорил почти всю страну.
XIX О том, как после возвращения Хереварда в Англию его люди сошлись к нему по условному знаку, который он назначил при отъезде
Как Херевард и обещал своим людям, он, к тому времени отличившийся во всём, что касалось воинского искусства, вернулся в Англию с двумя племянниками и любящей женой Турфридой, которая тогда уже поборола обычную женскую слабость и раз за разом выказывала стойкость во всех невзгодах, какие выпадали на долю ее славного мужа. Также с ним приехал некий капеллан по имени Хьюго Бретонец, который, хотя и являлся священником, был не меньше научен обращению с оружием, нежели облечен добродетелью, и его брат Вивхард, превосходный рыцарь, исполненный воинской доблести. И, конечно, он также привез с собой тех, кто ему служил. Кое-кого Херевард немедля отправил на разведку в свои собственные владения и в отцовскую усадьбу, чтобы хорошенько разузнать, какое решение было принято королевским величеством, и с пребольшой осторожностью выведать у друзей, живущих на землях его отца, где теперь те люди, которых Херевард оставил в Англии. Приехав наконец в поместье, посланцы увидали, что наследство Хереварда совершенно не тронуто — никто не посмел войти в его дом. Некоторых его соратников они обнаружили скрывающимися — таким образом те обеспечивали себе безопасность. Эти люди, обрадовавшись возвращению Хереварда, тут же поспешили к нему: некто Винтер, прославленный рыцарь, хоть и невысокий, но необычайно крепкий и сильный, а также Уэнот и Элфрик Груганы, известные мужеством и отвагой, ибо они были столь же могучи в бою, сколь рослы и велики. Кроме них, были трое племянников Хереварда: Годвин Джилл, которого нарекли Годвином, поскольку он не сильно отличался от Годвина — сына Гутлака, что так прославлен в историях о старых временах, а еще Дуги и Оути, братья-близнецы, сходные нравом и наружностью и оба достойные воины. Остальные же молодцы из компании Хереварда рассеялись по всему королевству. При отъезде он условился с ними о сигнале — что будут запалены три деревни в Бруннесволде, неподалеку от Бурна;[364] и вот он поджег их и оставался в лесу, пока его люди не собрались вокруг него. <...>
XX О том, как люди с острова Или послали к Хереварду и как по дороге он обнаружил засаду, устроенную графом Варенном
И вот, когда те, кто обитал на острове Или и в ту пору начал сопротивляться королю Вильгельму, который в бою захватил Англию, услышали о возвращении такого человека, как Херевард, то немедленно послали к нему, и условились с ним через гонцов, что он присоединится к ним со всеми своими людьми, дабы сообща участвовать в защите родной земли и потомственных вольностей[365], и заверили Хереварда, что такой рыцарь, как он, займет среди них выдающееся место. Послание было передано — в первую очередь от имени и по поручению Турстана, настоятеля церкви на Или, и его монахов, которые владычествовали на острове и которыми тот был теперь подготовлен к обороне от короля, в особенности потому что Вильгельм намеревался поставить над ними некоего иностранного священника — одного из тех священников французской нации, за которыми он уже послал, чтобы сделать их настоятелями и приорами во всех церквах Англии.
Впрочем, заблаговременно проведав об этом, один прославленный рыцарь и мореход, по имени Брунман, хорошо знавший побережье, захватил их в море, окунул в воду в огромном мешке, который привязал к носу корабля, и отправил обратно, тем самым на некоторое время освободив английские монастыри от иноземного владычества. Херевард обрадовался, получив это известие, и наконец велел своим людям готовиться к путешествию и садиться на корабль в Б ар дни[366]. Услышав об этом, граф де Варенн, чьего брата недавно собственноручно убил Херевард[367], устроил вдоль его пути множество засад в потайных местах вблизи троп, которые вели на остров Или через болота; он осторожно расставил стражу на берегу, вокруг водоемов, надеясь захватить Хереварда без серьезных потерь среди собственных людей. В тот раз, однако, это не укрылось от Хереварда.
Несколько графских дозорных наткнулись на людей, отставших от Херевардова отряда, и забросали их дротиками. Явившись на выручку и захватив нападавших, Херевард вызнал у них, что засаду устроил граф де Варенн, который на следующий день собирался лично прибыть в Эрит[368]. Поэтому, поспешив с подготовкой кораблей, Херевард собрал там своих людей. Спрятав отряд у реки, он сам с тремя рыцарями и четырьмя лучниками — все хорошо снабженные оружием — подплыл очень близко к кромке воды напротив того места, где только что показались граф и его воины. Завидев незнакомцев у берега, один из людей графа приблизился к ним и спросил: «Не из ватаги ли вы известного мерзавца Хереварда, который своими уловками нанес столько ущерба и многих привлек к себе, чтобы они помогали ему в его нечестивых делах? Хорошо бы сего негодяя выдали нашему господину графу. Любой, кто согласится сделать это, будет удостоен большой награды и почестей. Ведь его враждебная шайка, хотя и не опасная, возможно, в конце концов вынудит нас жить на этом отвратительном болоте и гоняться за ней без доспехов по илистым топям, среди водоворотов и острой осоки. Люди Хереварда, до единого, обречены на безвременную смерть, ибо король уже окружил остров своими воинами и отрезал его от суши, дабы перебить его обитателей». На эти слова один из соратников Хереварда возразил: «Ах вы бездельники! Долго ли еще вы будете убеждать нас предать нашего лорда, покинуть нашего предводителя? Убирайтесь отсюда, уносите ноги, пока вы не пали под яростью наших копий. И скажите своему господину, что человек, которого он ищет, здесь, на той стороне реки».
Услышав о том, граф немедля приблизился и, заметив Хереварда, велел всем своим воинам плыть вместе с ним через реку, дабы отомстить Хереварду за кровь и за смерть брата. Но те утверждали, что так поступить нельзя, уверяя, что Херевард явился как раз для того, чтобы именно таким образом загнать их в ловушку. Тогда, зарычав от ярости, граф принялся поносить тех, кто укрывался на другом берегу: «О, если бы ваш хозяин, дьяволово отродье, был нынче в моих руках, он бы поистине узнал, каковы на вкус кара и смерть!» Разобрав эти слова, Херевард ответил: «Но если бы нам посчастливилось оказаться где-либо вдвоем, ты бы не так стремился заполучить меня в свои хилые руки и не радовался бы, что мы встретились!» И, подавшись немного вперед, он с силой натянул лук и пустил в грудь де Варенна стрелу. И хотя та и отскочила от защищавшей его кольчуги, граф от удара едва не лишился жизни. Засим его люди, сильно испугавшись за своего господина (ибо он свалился с коня при этом ударе), живо унесли его прочь на руках. Тем временем Херевард уехал и в этот же день отозвал своих воинов на остров Или, где его тотчас же с величайшим уважением приняли аббат и тамошние монахи. Кроме того, Хереварду воздали честь и самые важные люди на острове, а именно: Эдвин, бывший граф Лестер[369], и его брат Моркар, граф Уорик, и еще один граф, по имени Тостиг; все они бежали, чтобы присоединиться к тем, кто обитал на Или, поскольку претерпели от рук вышеупомянутого короля много зла и были изнурены многими посягательствами. Немало известных в стране мужей бежали и отправлялись туда по той же причине.
Уолтер Бауэр
ПРОДОЛЖЕНИЕ «ШОТЛАНДСКОЙ ХРОНИКИ» ДЖОНА ФОРДУНСКОГО[370]
В те годы появился известный головорез, Роберт Гуд, вместе с Маленьким Джоном, а также другими лишенными наследства сообщниками, кого глупое простонародье чрезмерно прославляет в трагедиях и комедиях и о ком с восторгом слушает баллады, распеваемые менестрелями и шутами. Однако о Роберте рассказывают и то, что достойно похвалы. Например, в Барнсдейле, где ему пришлось таиться от гнева короля и угроз принца, он, по своему обычаю, благочестиво слушал мессу и не прерывал ее ради чего бы то ни было. Однажды в том самом уединенном месте в лесу, где проходила служба, его обнаружил наместник[371] и слуга короля, который уже не раз его подстерегал. Тогда, прознав об этом, к Роберту явились соратники и стали просить, чтобы он скорее бежал. Но, из почтения к священному таинству, в коем он участвовал от всего сердца, он отказался это сделать. Пока остальные дрожали от страха смерти, Роберт, уповая на Того, Которого чтил превыше всех, с немногими смельчаками, которые оставались с ним, напал на врагов, с легкостью разбил их и пополнил свою казну тем, что у них отнял. Он всегда выделял долю служителям Церкви и жертвовал на мессы, памятуя о том, как обычно говорят: «Бог внимает тому, кто часто слушает мессу».
Эндрю Уинтонский
ОРИГИНАЛЬНАЯ ШОТЛАНДСКАЯ ХРОНИКА[372]
Джон Мэйджор
ИСТОРИЯ ВЕЛИКОБРИТАНИИ[373]
В это время, насколько мне известно, процветали знаменитые разбойники Роберт Гуд, англичанин по происхождению, и Маленький Джон, которые устраивали засады в лесу, но грабили только тех, кто был богат. Они не лишали людей жизни, если те не нападали первыми и не начинали сопротивляться, защищая свое добро. Роберт содержал разбоем сотню лучников, отчаянных бойцов, с которыми не осмелились бы сойтись в бою четыре сотни силачей. О подвигах этого самого Роберта слагают песни по всей Британии. Он не допускал никакой несправедливости к женщинам и не обирал бедных, но оделял их из добычи, награбленной у аббатов. Преступления этого человека я осуждаю, но он был самым великодушным из разбойников и их предводителем.
Ричард Графтон
ПОЛНАЯ ХРОНИКА[374]
Но в одной давнишней, старинной книжице нашел я c строки о помянутом Роберте Гуде. Этот человек (говорится там) происходил из высокородной семьи или же, скорее, будучи низкого сословия и происхождения, за мужество и рыцарский дух был возведен в благородное, графское достоинство. Помимо того что он преуспевал в лучном искусстве, иначе говоря стрельбе, все признавали за ним мужественную смелость; но впоследствии он столь расточительно расходовал и тратил деньги, что влез в большие долги, из-за чего против него было возбуждено множество дел и исков, на каковые он не ответил, и согласно существовавшему порядку был объявлен вне закона. И тогда для подлых дел, в качестве последнего прибежища, он собрал компанию гуляк и головорезов и стал грабить и обирать королевских подданных, захватывая леса и частенько появляясь в других диких местностях. Когда об этом доложили королю, тот был страшно разгневан услышанным, а потому объявил, что всякий, кто доставит к нему Роберта Гуда живого или мертвого, получит от государя большую сумму денег — ныне об этом можно прочесть в хрониках казначейства, — да только никто не извлек выгоды из королевского обещания. Ибо помянутый Роберт Гуд, будучи вскоре обеспокоен болезнью, отправился в некое йоркширское аббатство под названием Бирклейс[375] и пожелал, чтобы ему сделали кровопускание, но его предали, и он насмерть истек кровью.
После смерти Роберта настоятельница помянутой обители велела похоронить его на обочине той дороги, на которой он обычно грабил и обирал тех, кто следовал этим путем. На его могиле вышеназванная аббатиса положила пребольшой камень, где были написаны имена Роберта Гуда, Вильяма из Голдсборо[376] и прочих. А причина, по которой изгнанника там похоронили, заключалась в том, чтобы обычные путники и проезжие, увидев и узнав, что он погребен в этом месте, могли с большей безопасностью и без страха продолжать свое путешествие, чего они не смели делать при жизни названных разбойников. А в другом конце помянутой могилы был поставлен каменный крест, который можно увидеть и поныне.
ДОПОЛНЕНИЯ
ВАРИАНТЫ БАЛЛАД
РОБИН ГУД И МЯСНИК[377]
РОБИН ГУД И СТАРИК[380]
РОБИН ГУД СПАСАЕТ ТРЕХ СКВАЙРОВ[382]
КАК МАЛЕНЬКИЙ ДЖОН ПРОСИЛ МИЛОСТЫНЮ[383]
РОБИН ГУД И ЕПИСКОП ХЕРЕФОРДСКИЙ[385]
РОБИН ГУД И КОРОЛЕВА ЕКАТЕРИНА
версия первая[387]
версия вторая[391]
КАК РОБИН ГУД РЫБАЧИЛ[393]
ДЖОННИ КОК[397]
ДРУГИЕ ПЕРЕВОДЫ БАЛЛАД[399]
РОЖДЕНИЕ РОБИН ГУДА
О СЛАВНОМ РОБИН ГУДЕ
РОБИН ГУД И НИЩИЙ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РОБИН ГУД И ГАЙ ГИСБОРН
РОБИН ГУД И ЛЕСНИКИ ИЛИ ПОСЕЩЕНИЕ РОБИН ГУДОМ НОТТИНГАМА
РОБИН ГУД И ЕПИСКОП
РОБИН ГУД И МАЛЕНЬКИЙ ДЖОН
РОБИН ГУД СПАСАЕТ ТРЕХ СТРЕЛКОВ
ПРИЛОЖЕНИЯ
В. С.Сергеева
«ПОДИТЕ, ПОСЛУШАЙТЕ, ВЫ, МОЛОДЦЫ...»
Как утверждают исследователи-медиевисты, в истории английской литературы трудно найти другой, столь живучий и пользующийся такой большой любовью всех слоев общества, жанр, каким была народная баллада, с ее темами, образами, перипетиями. И это неудивительно. Пусть мы не можем с уверенностью сказать, в какой среде и когда именно возникли повествовательные стихотворные произведения о Робин Гуде, несомненно одно: их сюжеты и идеи были, можно сказать, плоть от плоти национальными, понятными любому человеку, вне зависимости от его социальной принадлежности, профессии, уровня образования и т. д. Истории о похождениях удалых лесных стрелков развлекали и ремесленников, и земледельцев, и дворян, звучали и в поместьях, и в хижинах. Исполнять баллады могли как профессиональные музыканты — менестрели, так и деревенские старухи, нянчившие у очага внучат. Иными словами, этот жанр был воистину общенародным.
Демократичности содержания в балладах сопутствовала простота формы. Повествования о Робин Гуде практически с самого начала приобрели вполне отчетливый облик. Стих, которым они были написаны, воспринимался легко, а смешанный стиль (просторечные обороты в сочетании с усложненными аллитерационными строками[400], иногда даже аллюзиями на популярные рыцарские романы и иную «высокую литературу») не казался чем-то чужеродным. В творческий «инструментарий» авторов наверняка входил и образный материал народных песен — очень интересного, но, к сожалению, малоизученного источника (во всяком случае, если речь идет о XII—XIV веках).
Баллады о «зеленом лесе» по большей части писались четверостишиями, с довольно простыми и даже бедными рифмами (типа «say — day», «he — tree»). Безыскусен был и основной стихотворный размер — ямб (порой неровный и превращающийся в нечто вроде дольника), незатейливы мелодии, которыми по крайней мере с XV века снабжались эти произведения. При минимуме тропов, в произведениях о лесном стрелке достаточно внутритекстовых повторов и параллелей, облегчающих запоминание. Что существенно, первые баллады о Робин Гуде, вероятно, складывались на «народном языке» (англо-норманнском диалекте) еще в те времена, когда ведущим языком литературы считался французский. Говоря иначе, они всегда были доступны для понимания слушателей.
В представленных балладах есть особенность, которая наверняка будет отмечена современным читателем, познакомившимся с этим сборником, — их стандартность и даже, отчасти, однотипность. Одни сюжеты робин-гудовской легенды, несомненно, популярнее других и активно тиражируются: в первую очередь это встреча и поединок с достойным противником, во вторую — спасение попавшего в беду товарища с помощью какой-нибудь хитрой уловки. Можно сказать, что похожие друг на друга истории суть не следствие эпигонства, а творческое соревнование авторов — отсюда масса попыток пересказать то же самое, но в других декорациях. Какой бы локальный сюжет ни попадал в сферу робин-гудовской легенды, он быстро ею усваивался, встраивался в привычные рамки и становился общим достоянием — а потому по большому счету не важно, родился ли Робин Гуд в Локсли или в другом месте и в каком именно аббатстве подвизался брат Тук. И, даже зная о «типичности» баллад о «зеленом лесе», не стоит представлять их интонации одинаковыми, к примеру, сплошь жизнерадостно-оптимистичными. Между эпической трагичностью и простонародной веселостью располагается множество оттенков стиля.
Несомненно, в среде высокообразованных людей баллады долго считались принадлежностью исключительно низов общества, развлечением, достойным лишь полуграмотного или вовсе безграмотного простонародья. Однако роль произведений этого жанра в культурной и социальной жизни Англии, как оказалось, вовсе не была ничтожна. Даже со сменой литературных вех и появлением новых критериев оценки поэтических произведений баллада, оставаясь практически неизменной на протяжении столетий, продолжала находить свою аудиторию. Ее художественные достоинства начиная с XVI века стали важной составляющей английской словесности. В своих творческих исканиях к балладам обращались и сентименталисты, и романтики; в XX же веке легенда о Робин Гуде сделалась достоянием кинематографа и в новом формате обошла весь мир. Возможность открытия в ней всё новых, актуальных для современного читателя и зрителя смыслов кажется поистине неисчерпаемой[401]. Она до сих пор привлекает внимание в самых разных своих воплощениях, будь то оригинальные тексты, с которыми многие наши соотечественники знакомы в переводах С.Я. Маршака и Н.С. Гумилёва, прозаические переложения, романы и повести (в первую очередь, разумеется, «Айвенго» В. Скотта), произведения «по мотивам» (к примеру, «Баллада о лесных стрелках» В.С. Высоцкого) или кино. Этот сборник познакомит читателей с английскими балладами о «зеленом лесе» и с историей их развития.
Происхождение баллад о Робин Гуде вызывает множество вопросов. Перечислим лишь некоторые из них. Что представляли собой первые баллады о лесном стрелке, которые, по словам современников, исполнялись уже в XIV веке? Входили ли в их число известные нам четыре ранних текста: «Робин Гуд и монах», «Робин Гуд и горшечник», «Робин Гуд и Гай Гисборн» и «Смерть Робин Гуда»? И если нет, когда они возникли? Связано ли формирование свода ранних баллад с крупнейшим в средневековой Англии крестьянским восстанием под предводительством Уота Тайлера (1381 г.), и если да, то послужило ли оно толчком к созданию цикла или же, напротив, поставило точку в оригинальном каноне? Точку, означавшую крушение простонародной веры в «доброго короля», столь явно отраженную в историях о Робин Гуде...
Большинство исследователей сходятся на том, что расцвет классической английской баллады произошел в XIV—XV веках (впрочем, в то время они назывались «историями», о чем подробно будет рассказано ниже). Однако же известны и более ранние тексты этого жанра — например, «Иуда» («Judas»), сохранившийся в рукописи XIII века и считающийся одной из древнейших английских баллад (см.: Child 1882—1898/1: 242—244). И действительно, с формальной точки зрения это произведение очень напоминает балладу, хотя оно и написано двустишиями вместо «традиционных» четверостиший.
Первые дошедшие до нас стихи о Робин Гуде (четверостишие на североанглийском диалекте) были обнаружены в рукописи, содержащей различные поэтические и прозаические фрагменты и датирующейся 1400-ми годами:
Примечательно, что первая строка (с вариациями: «в Бернисдейле», «в зеленом лесу», «в зеленой долине» и т. д.) вошла в английский язык как устойчивый оборот. В XV—XVII веках эта идиома использовалась даже в официальных документах. Правда, смысл ее несколько расплывчат, хотя можно предположить, что он близок к «сказке о белом бычке»[402]. Вообще в указанный период робин-гудовские сюжеты породили в английском языке целый ряд самых разных оборотов, например:
• Robin Hood’s mile (англ. — букв.: «Робингудова миля»; впервые зафиксировано в источнике 1559 года) — «доезжай не доедешь», очень далеко;
• Robin Hood’s pennyworth (англ. — букв.: «[за] Робингудов грош»; 1565) — продавать задешево, намного ниже реальной стоимости;
• То outshoot Robin Hood (англ. — букв.: «перестрелять Робин Гуда»; 1581) — превзойти признанного мастера;
• Good even, good Robin Hood (англ. — букв.: «добрый вечер, славный Робин Гуд»; 1522) — вынужденная вежливость;
• Many talk of Robin Hood that never shot in (drew) his bow (англ. — букв.: «многие говорят о Робин Гуде, хотя никогда не стреляли из его лука (не натягивали его лук)») — говорить о том, в чем совершенно не разбираешься;
• Tales of Robin Hood are good among fools (англ. — букв.: «сказки о Робин Гуде хороши для дураков») — глупые байки, домыслы необразованных людей;
• То go around Robin Hood’s bam (англ. — букв.: «ходить вокруг Робшпудова сарая») — идти окольным путем, добиваться поставленной цели трудными способами;
• Robin Hood feared nought but a thaw wind (англ. — букв.: «ничего не боялся Робин Гуд, кроме сырого ветра»; намек на то, что от сырости лук становился непригоден для стрельбы) — смысл выражения не вполне понятен, но, вероятно, имеется в виду, что оттепель с ветром переносить труднее, чем холодную безветренную погоду.
Цит. по: Singman, Forgeng 1998: 28
Дошедшие до нас баллады о Робин Гуде записаны после 1410 года, которым датирован вышеприведенный отрывок; однако упоминания о них встречаются ранее, начиная с 1370—1380-х годов. Об истинном же времени возникновения многих баллад остается только догадываться — сюжет в них типовой, понятный во все времена, а реалии довольно условны. При этом от века к веку исполнители, несомненно, модернизировали язык данных произведений, заменяя непонятные слова, а заодно привносили некоторые подробности, диалектные выражения и грубоватые остроты. Ядро сюжета, впрочем, почти всегда оставалось одинаковым: баллады повествовали о привольной жизни Робин Гуда и его славных молодцов в «зеленом лесу» — Шервудском или Бернисдейлском.
Заметим, что в цитировавшемся отрывке 1410 года упоминается Шервуд — традиционное, в современном представлении, место обитания английского разбойника, которое в итоге, к XVII веку, вытеснило Бернисдейл и обрело поистине символическое значение. Известный советский литературовед М.М. Морозов, исследуя легенду о Робин Гуде, писал:
Можно сказать, что балладный Шервудский лес не только географическое понятие. Веселый Шервуд — это прежде всего царство свободы, братства и отваги, в чем-то напоминающее Телемское аббатство Франсуа Рабле <...> это народная мечта о вольной жизни, о таком положении вещей, при котором простого человека нельзя безнаказанно обижать.
Морозов 1954: 415
И действительно, «зеленый лес» представляется поистине благословенным местом, ведь в нем нет ни бедных, ни униженных, ни голодных; охота, пиры, лучные тренировки, разбойничий промысел, бои на мечах и дубинках — вот основные занятия Робина и его друзей. Защитником своеобразной территории свободы, действующим во имя Бога и естественной справедливости, первым среди равных — именно таким выглядит Робин Гуд эпохи ранних баллад. Этот мужественный йомен во многом ведет себя как герой эпоса, оберегающий свой клан от враждебных вторжений извне.
Однако со временем социальное положение Робин Гуда меняется — во второй половине XVI века из йомена он становится дворянином; одновременно он всё более напоминает уже не эпического героя-воина, а плутоватого пикаро из приключенческого романа, регулярно попадающего в собственные ловушки и терпящего побои от тех, кого он сам хотел проучить. Возникает ощущение, что, чем позднее написана баллада, тем менее серьезным становится отношение рассказчика и действующих лиц к происходящему. Если в ранних текстах Робин Гуд направляет своих соратников и ставит перед ними какую-то понятную задачу практического или идейного плана, то в поздних он вряд ли способен ответить на вопрос: «Куда ты ведешь своих людей?» По сути, единственным смыслом его существования становится безудержное веселье вкупе с довольно-таки агрессивными развлечениями. При этом Робин Гуд, как положено трикстеру, далеко не всегда выходит победителем из игры, которую сам же и затевает, и вполне может оказаться жертвой собственных козней. Провоцируя путников и требуя у них либо заплатить ему за то, что он их пропустит дальше, либо вступить с ним в поединок, Робин Гуд всякий раз не допускает мысли, что окажется не только побежденным, но и униженным (см.: «Робин Гуд и нищий [II]», «Робин Гуд и коробейники»). Учитывая обилие произведений с аналогичным сюжетом, лесной стрелок воистину оказывается самым битым героем английского фольклора.
В ранних балладах, помимо радостей свободы, непременно присутствует и подспудное ощущение смертельной опасности, связанное с изгнанничеством героев; но, начиная с XVI века, оно практически исчезает, хотя юридически сам статус изгнанника (англ, outlaw), которые имели Робин и его друзья, не перестает быть угрожающим. Если в первых текстах робин-гудовского легендариума лес служит символом свободы и естественной справедливости, то в более поздних — синонимом лишь веселой беззаботной жизни, причем беззаботной до такой степени, что всё происходящее вообще напоминает игру. Так, в пространной балладе «Рождение, воспитание, подвиги и женитьба Робин Гуда» бесконфликтность и условность «ухода в лес» (вынужденной меры, зачастую спасающей от смерти героев ранних произведений) доведены до логического предела. Приключения персонажей выглядят как типичное развлечение «золотой молодежи», юных дворян, которые пируют в парке и ухаживают за изящными «пастушками». Таким образом, войдя в контекст национального и политического мифа, Робин Гуд — изгнанник и разбойник — становится такой же неотъемлемой частью утопической «старой веселой Англии»[403], как «добрая королева Бесс», святой Георгий и Майский король. Однако, несмотря на все пертурбации, которые претерпевала робин-гудовская легенда, такие черты лесного стрелка, как благородство, рыцарское отношение к женщинам, щедрость, верность, благочестие и находчивость в ряде поздних баллад оставались неизменными.
Есть определенная ирония судьбы в том, что XIV—XV века отмечены в истории английской литературы как пик популярности народной баллады, а XVI—XVIII — как период, представивший нам максимальное количество сохранившихся текстов. Баллады робин-гудовского легендариума не стали исключением. Многие дошедшие до нас произведения этого цикла (пользовавшиеся к тому же наибольшей популярностью) действительно относятся ко второму периоду, тогда как не более четырех текстов (примерно из тридцати существующих, не считая варианты) можно с уверенностью датировать временем до 1500 года.
Итак, какими же были первые баллады о Робин Гуде?
Несложно заметить, что произведения, которые считаются самыми ранними — «Робин Гуд и монах» и «Робин Гуд и горшечник» — значительно длиннее баллад XVI—XVIII веков (таких как, например, «Робин Гуд и дева Мэрион», «Робин Гуд и Ален-э-Дэл»). Для сравнения: текст «Робин Гуда и монаха» состоит из 358 стихов, а «Робин Гуда и Ален-э-Дэла» — из 108. Ритм в ранних балладах неравномерный, в них почти нет внутренних рифм и мало художественно-выразительных средств. Современники, как правило, называли такие произведения «историями»[404](англ, tale) — впрочем, точно не известно, рассказывались эти «истории» или пелись. Вполне возможно, что их исполняли напевным речитативом, как, например, французскую героическую поэму «Песнь о Роланде», делая между частями более или менее длинные паузы. Структура ранних баллад вполне позволяла их дробить; две же из них — «Робин Гуд и монах» и «Робин Гуд и горшечник» — были изначально разбиты на несколько глав, или песен (англ, fyttes), наподобие стихотворных романов. Так же выглядит и «Повесть о деяниях Робин Гуда» (далее также — «Деяния»), которая, впрочем, не предназначалась для устного исполнения (на части она делилась в силу большого объема).
С течением времени «истории» начали отдаляться от эпоса и сближаться с народной лирической песней. Балладные строфы превращались в песенные куплеты, иногда почти дословно повторяющиеся. Всё чаще появлялся припев, довольно бессмысленный и никак не связанный с текстом (например, «хэй, даун-даун-э-даун»).
По сравнению с «историями», баллады песенного типа были значительно короче: событий в них становилось меньше, действие ограничивалось одной сценой. Нередко при их издании указывалась подходящая для исполнения популярная мелодия (например, «эта баллада поется на мотив “Прощай, мой славный Гилнок-холл”»[405]).
Нужно заметить, что не все стихотворные повествования о Робин Гуде, которые мы теперь не обинуясь называем балладами, изначально носили такое название. Как уже было сказано, минимум четыре самых ранних текста назывались словом «tale», хотя в XIV—XV веках — в пору их создания — слово «ballad» в английском языке уже существовало, но обозначало либо литературную, преимущественно французскую, балладу, либо «танцевальную лирику», пришедшую из окситанской[406] народной традиции[407]. Само слово «баллада» происходит от латинского глагола «ballare» (отсюда окситанское «balar» — «танцевать»). Термин «balada», или уменьшительное «baladeta», применительно к поэзии впервые встречается в окситанской рукописи XIII века и обозначает плясовую народную песню. Такова, например, известная песня-пляска «Всё цветет! Вокруг весна!» («А l’entrade del tens clar»)[408].
С французской балладой английских читателей в XIV веке познакомил Джеффри Чосер: на раннем этапе творчества поэт увлекался современной ему литературой Франции, переводил и писал подражания. Естественно, что вместе с жанром было заимствовано и его название, которое, однако, в Англии долгое время писалось по-разному: ballade, balat, balet, ballet, ballad. В XVI веке термин «ballad» (или «ballet») стал также обозначать и дидактический стихотворный рассказ, о чем свидетельствуют отдельные заглавия, например, «Баллада, разъясняющая, каким образом все христиане должны готовиться к войне» (1569), «Баллада об отце, который учил своих детей страху Божьему» (1563).
В этом контексте, подчиняясь разнородным влияниям, продолжала развиваться и робин-гудовская легенда.
Трудно сказать наверняка, как складывался и каким образом бытовал цикл баллад о лесном стрелке, прежде чем привлечь внимание собирателей и ученых. В частности, мы до сих пор не знаем, насколько было популярно, например, одно из лучших произведений этого цикла — «Робин Гуд и монах», которое, вполне возможно, является самым ранним образцом «историй» о Робин Гуде. Можно предположить, что именно его имели в виду средневековые поэты и хронисты XIV—XV веков, вводя в свои сочинения краткие упоминания о жизни и деятельности знаменитого разбойника. Тем не менее эта баллада оказалась совершенно не известна фольклористам Томасу Перси (Thomas Percy; 1729—1811) и Джозефу Ритсону (Joseph Ritson; 1752—1803), а потому не вошла в их знаменитые собрания: «Памятники средневековой английской поэзии» и «Робин Гуд» соответственно, из-за чего ее путь к современному читателю оказался долог и тернист. Вероятнее всего, столь пространное произведение, написанное во вкусе пятнадцатого или даже четырнадцатого столетия, казалось позднейшей аудитории чересчур длинным и скучным и потому «выпало» из поля зрения не только любителей-фольклористов, но и широкой публики. Впрочем, такая судьба постигла все ранние тексты о Робин Гуде, которые оказались забыты, как только эпическая неторопливость уступила место динамизму и лихо закрученным сюжетам, а изустная передача сменилась печатным тиражом. Например, баллада о Гае Гисборне сохранилась лишь в одном экземпляре — в рукописи, датированной серединой XVII века, хотя, несомненно, она была сочинена значительно раньше. Другая баллада — «Смерть Робин Гуда» — вошла в «Фолио Перси» (сборник, не издававшийся при жизни знаменитого собирателя), причем со множеством лакун и искажений.
Интерес к балладам о Робин Гуде как к отдельной литературной традиции — и, собственно, объединение разрозненных текстов в цикл — начинается в XVI веке. В это время баллады нередко издавались в составе различных сборников — так называемых «венков» (англ, garlands), — связанных общей темой или биографией главного героя[409]. Несомненно, об изучении баллад речь в это время еще не шла; составители ограничивались лишь тем, что отбирали произведения на основании общих признаков (тематика, герои, строфика), позволявших отнести тексты к одному циклу. Иногда эти признаки бывали чисто формальными, как, например, в случае с «Робин Гудом и принцем Арагонским», где лесных стрелков без особых потерь смысла можно заменить буквально кем угодно.
Многие поздние робин-гудовские баллады известны нам именно благодаря тому, что их включали в «венки» или печатали в виде дешевых «листков» с гравюрами; так до нас дошли «Робин Гуд и веселый сторож из Уэйкфилда», «Смелый коробейник и Робин Гуд», «Робин Гуд и скорняк», «Робин Гуд и Виль Скарлет» и некоторые другие. Конечно, в силу разных причин не все «листки» сохранились, но упоминания о них содержатся в Издательском реестре — таким образом, в ряде случаев ученым удалось зафиксировать если не время написания текста, то хотя бы приблизительную дату его публикации.
Интерес к балладе, зародившийся в XVI веке, не исчезал и в дальнейшем. В начале XVIII века в английской литературе произошло так называемое «возрождение баллады» (англ, ballad revival)[410]. Публика признала за этим жанром высокие художественные достоинства. К примеру, поэт и драматург Джозеф Аддисон (Joseph Addison; 1672—1719) восхвалял его за «прелесть простоты» (цит. по: Horgan 2015: 12). Еще большую популярность баллады обрели в эпоху сентиментализма (с 1720-х годов) — во многом благодаря изображаемым в них картинам природы, естественным чувствам и сценам из жизни обычных людей. Всё это не могло не поднять литературный статус данных произведений — их стали издавать в виде сборников, куда входили в том числе и тексты о Робин Гуде. Таким образом, старинные английские и шотландские баллады были открыты, можно сказать, заново, выделены из общей массы народных песен, а профессиональные поэты и образованные представители аристократии начали писать стилизации по образцу фольклорных произведений. Так этот жанр впервые проник в «высокую» литературу.
Выдающаяся заслуга в «открытии» баллад принадлежит Томасу Перси. В его трехтомный сборник «Памятники старинной английской поэзии», объединивший сто восемьдесят текстов и вызвавший в Англии огромный всплеск интереса к фольклору, вошло большое количество подлинных народных «историй»: «Леди Маргарет и милый Уильям» («Lady Margaret and Sweet William»), «Охота в Чевиотских холмах» («Chavy Chase»), «Битва при Оттерборне» («The Batde of Otterbum»), «Сэр Патрик Спенс» («Sir Patrick Spens»), а также некоторые произведения о Робин Гуде.
К концу XVIII века баллады достигли пика популярности. Их коллекционировали и исполняли — это считалось модным. В любом литературном журнале можно было встретить как подлинные тексты, так и стилизации под фольклор, с самыми разными подзаголовками: «легендарная», «новая», «пасторальная», «англосаксонская», «шотландская», «цыганская», «американская», «вест-индская» и т. д. В упомянутом сборнике Т. Перси встречались также «ужасные баллады» (англ, horror ballads), повествующие о страшных, сверхъестественных происшествиях. По их образцу возник литературный жанр «готической баллады» (англ, gothic ballad) — фантастической, мрачной, с бурными страстями. Появились и так называемые «лирические баллады», полные пейзажных зарисовок, тонких эмоций и философских размышлений; это определение было введено поэтами У. Вордсвортом и С.Т. Колриджем, которые таким образом озаглавили свой сборник («Lyrical Ballads»; 1798). Его название отражало смелую авторскую концепцию, ибо с понятием «баллада» до сих пор связывалось представление о повествовательном, а не о лирическом жанре. Войдя в творчество выдающихся поэтов XVIII—XIX веков (У. Вордсворта, С.Т. Колриджа, Р. Саути, П.-Б. Шелли, Дж. Китса), народная баллада, с ее сюжетами, образами, стилистикой, стала общим достоянием английской поэзии, а ее форма сделалась средством воплощения новых идей.
Интерес к этому жанру во второй половине XVIII — начале XIX века стал поистине международным. Так, в Германии большим успехом пользовались английские сборники баллад, а «Ленора» («Lenore»; 1773) Готфрида Бюргера, в свою очередь, была переведена на английский язык и нашла множество поклонников.
Таким образом, обращение к легенде о Робин Гуде на рубеже XVIII и XIX веков и поиск в ней новых смыслов выглядит довольно закономерно. Почва для этого была вполне подготовлена. Потенциал робин-гудовской легенды оценили самые разные писатели, и в их числе Вальтер Скотт. В его обработке история о знаменитом изгнаннике (роман «Айвенго», опубликованный в 1819 году) обрела новый колорит и оказала влияние даже на историческую науку. Примеру шотландского романиста последовал французский историк романтического направления Огюстен Тьерри, автор «Истории завоевания Англии норманнами» («Histoire de la conq^te de PAngleterre par les Normands»; 1825), популярной не только в научных кругах, но и среди рядовых читателей. В предисловии к своему труду Тьерри писал, что к идее представить историю средневековой Англии в контексте столкновения и взаимодействия двух народов — норманнов и саксов — его подтолкнуло чтение «Айвенго». В «Истории завоевания...» он назвал Робин Гуда англосаксонским патриотом, боровшимся против захватчиков. Иными словами, художественное произведение показалось Тьерри достаточно убедительным источником, однако при этом сам он отнес похождения лесного стрелка не к XII веку, как Вальтер Скотт, а к эпохе Вильгельма I Завоевателя (1066—1088 гг.).
Романтика Средневековья и национально-освободительный колорит в «Айвенго» вдохновили и других деятелей культуры. В пределах нескольких месяцев после выхода романа появились как минимум шесть его драматических обработок. В течение XIX века этот сюжет также послужил основой для опер, приключенческих романов и детских повестей, благодаря чему «Айвенго» не утрачивал привлекательности для нескольких поколений читателей. Трудами В. Скотта, а также его последователей и эпигонов, преимущественно и сформировался традиционный образ Робин Гуда в мировой культуре — образ романтического «принца воров»[411], предводителя шайки удалых изгнанников. Интересно и то, как происходила адаптация классических сюжетов в этих произведениях: какие-то темы и образы баллад оказывались не востребованы, а что-то, напротив, имело большой успех. При этом некоторые сюжеты, которые не пользовались особой популярностью во времена «листков» и «венков» либо вообще не бытовали в таком формате, обретали вторую жизнь. Например, история о знакомстве Робин Гуда с Маленьким Джоном была напечатана в формате «листка» лишь единожды, но теперь без нее нам трудно представить робин-гудовский цикл. Баллада же «Робин Гуд и дева Мэрион» вплоть до XIX века вообще не издавалась в составе «венков» — но в эпоху романтизма этот сюжет сделался одним из лейтмотивов робин-гудовской легенды, которая с самого начала неустанно обрастала всё новыми подробностями.
К концу XIX века число авторских произведений о Робин Гуде существенно возросло. Назовем здесь лишь наиболее значительные. В 1589 году была написана пьеса Энтони Мандэя «Падение Роберта, графа Хантингтона» («Downfall of Robert Earl of Huntingdon»). Около 1636 года известный драматург Бен Джонсон сочинил драматическую пастораль «Печальный пастух, или История о Робин Гуде» («The Sad Shepherd, or a Tale of Robin Hood»). В 1730 году на лондонской сцене, в Королевском театре Друри-Лейн, шла опера «Робин Гуд» (еще одна опера с таким же названием появилась через сто тридцать лет), а в 1751 году — одноименная «музыкальная комедия». В 1784 году в театре Ковент-Гарден состоялась крупнейшая тематическая постановка XVIII века — комическая опера «Робин Гуд, или Шервудский лес» («Robin Hood, or Sherwood Forest»). В 1819 году, в один год с вальтер-скоттовским «Айвенго», в Эдинбурге вышло анонимное сочинение под названием «Робин Гуд, или Сказание о былых временах» («Robin Hood, or а Tale of the Olden Time»). В 1822 году Томас Аав Пикок написал роман «Дева Мэрион» («Maid Marian»). В 1840 году появилась книга английского писателя и журналиста Пирса Игана-младшего, включавшая роман «Робин Гуд и Маленький Джон, или Веселые молодцы из Шервудского леса» («Robin Hood and Little John, or the Merry Men of Sherwood Forest»), а также стихотворения различных авторов, посвященные предводителю лесных стрелков. В 1863— 1864 годах Александр Дюма, пересказав роман Игана на французском языке, разделил его на две части: «Принц воров» и «Робин Гуд-изгнанник». В 1871 году была написана оперетта «Веселые молодцы из Шервуда» («Merry Men of Sherwood»). В 1898 году вышла книга «Робин Гуд и его веселые разбойники» («Robin Hood and His Merry Outlaws») Дж. Уокера Макспаддена, а через год Джордж Мэнвилл Фенн выпустил повесть о юном сыне шерифа, который становится другом лесного изгнанника — «Молодой Робин Гуд» («Young Robin Hood»).
Легенда оставила свой след и в других странах: в 1879 году во Франкфурте состоялась премьера романтической оперы «Робин Гуд» немецкого композитора Альберта Дитриха. Затем сюжет перекочевал за океан: в 1883 году появилась знаменитая книга американского писателя Говарда Пайла «Веселые приключения Робин Гуда» («Merry Adventures of Robin Hood»), выдержавшая множество переизданий и вошедшая в золотой фонд детской приключенческой литературы. В 1890 году в Чикаго о похождениях отважного стрелка была поставлена очередная опера, имевшая значительный успех.
В XX веке триумфальное шествие легендарного героя и его соратников продолжалось: число книг, музыкальных произведений и, наконец, фильмов исчислялось десятками.
РОБИН ГУД И ИДЕЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ
Идея эпического героизма неразрывно связана с представлением о справедливости. Впрочем, для того чтобы лучше понять идейное наполнение баллад, нужно знать, как определяли справедливость современники Робин Гуда — пусть даже о них приходится говорить в весьма широком смысле, учитывая, что биографию знаменитого стрелка относят к разным эпохам, от XII века до XV. О понимании справедливости в начале этого периода можно судить, к примеру, по рассуждениям Иоанна Солсберийского:
Убить тирана — не только законно, но и правильно и справедливо. Ибо всякий, кто поднимает меч, заслуживает от меча и погибнуть. А кто же поднимает меч, как не тот, кто узурпирует его по собственному безрассудству и не получает власть пользоваться им от Бога. Поэтому закон справедливо вооружается против того, кто обезоруживает законы, и публичная власть яростно обрушивается на того, кто хочет ее свести на нет. И хотя есть много проступков, равносильных lese majeste[412], нет преступления более тяжкого, чем преступление против самой Справедливости.
Цит. по: Берман 1998: 265
Иными словами, восстановление справедливости в понимании автора (и, вероятно, его современников) — естественный, богоугодный поступок, даже если для этого приходится прибегать к силе. Разве не так поступают и персонажи баллад о Робин Гуде, сознавая себя борцами за правильный порядок вещей, за то, как «должно быть»?
Англичане начала XIII века уже обладали опытом реальной борьбы со злоупотреблениями монарха — ее результаты, как и право подданных восставать против тирании, были зафиксированы в Великой хартии вольностей, в частности в следующих параграфах:
Ни один свободный человек не будет арестован, или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен стоящим вне закона, или изгнан, или каким-либо [иным] способом обездолен, и мы не пойдем на него и не пошлем на него иначе, как по законному приговору равных [пэров] и по закону страны.
<...> И если мы не исправим нарушения или, если мы будем за пределами королевства, юстициарий наш не исправит [его] в течение времени сорока дней, считая с того времени, когда было указано это нарушение нам или юстициарию нашему, если мы находились за пределами королевства, то вышеназванные четыре барона (выборные представители дворянства. — В. С.) докладывают это дело остальным из двадцати пяти баронов, и те двадцать пять баронов совместно с общиною всей земли будут принуждать и теснить нас всеми способами, какими только могут, то есть путем захвата замков, земель, владений и всеми другими способами, какими могут, пока не будет исправлено нарушение согласно их решению; неприкосновенной остается [при этом] наша личность и личность королевы нашей и детей наших; а когда исправление будет сделано, они опять будут повиноваться нам, как делали прежде.
Цит. по: ПИА 1936: 107, 111
Понятие справедливости как «закона Божьего» фигурировало в английском законодательстве со времен саксонских королей. В частности, оно отдельно упоминается в кодексе Кнуда Великого, начинающемся со слов:
Я желаю, чтобы вводились хорошие законы и усердно уничтожалось всякое беззаконие и чтобы всякая несправедливость выкорчевывалась и искоренялась, как только возможно, в этой стране (Англии. — В.С.). И пусть установится правда Божья, и пусть отныне каждый, бедный и богатый, будет под защитой народного права, и да судят их по справедливости.
Цит. по: ХПФГ 1961: 85
Однако Великая хартия вольностей утвердила идею справедливости и законной борьбы с тиранией уже в новых культурно-исторических реалиях — тех самых, в которых складывался и цикл баллад о Робин Гуде.
Согласно средневековой теории государства, получившей распространение благодаря трудам Августина Блаженного и Фомы Аквинского, человеческие законы должны следовать законам природы, которые, в свою очередь, отражают вечные и незыблемые Божьи законы. Из последних же логически вытекают основные принципы и этические нормы, которые универсальны и обязательны для всех. Эти принципы — такие как честность, чувство собственного достоинства, признание за всеми определенных гражданских прав, моральный долг, обязывающий помогать ближнему, — становятся рациональным этическим идеалом. Государство, таким образом, выступает как средство оптимальной реализации социальной и политической природы человека, а также достижения общего блага; подчинение же природному порядку обеспечивает гармонию, добродетель и счастье, тогда как нарушение естественных законов приводит к хаосу и бедам. Пока официальная власть поддерживает себя естественно-законными способами, человек обязан повиноваться вышестоящим органам и лицам. Но если сочиненный людьми закон начинает противоречить естественному, человек вправе оказать сопротивление — указание на это, в частности, находится в «Сумме теологии» Фомы Аквинского:
Человек обязан повиноваться светским князьям в той мере, в какой этого требует правосудность. Поэтому если власть князя узурпирована непосредственно им или если он предписывает что-либо неправосудное, то его субъекты если и должны повиноваться ему, то разве что акцидентно, дабы избегнуть опасности или бесчестья.
Фома Аквинский 2013: 660
Судя по подаваемым в английский парламент петициям против чиновничьего самоуправства и тирании местных лордов, по песням и дидактическим поэмам, рисующим тяготы бедняков и бесчинства богачей, по народным манифестам времен крестьянской войны 1381 года и восстания Джека Кэда в 1450 году, влияние этих идей на политическую практику XIV—XV веков было очень существенным.
Итак, справедливое значит естественное (Божественное). Эта формула была хорошо усвоена народным сознанием, а потому и герой-рыцарь, и герой-йомен выступают защитниками «естественного» — того, что в балладах о Робин Гуде называется словом «ordre» (среднеангл. — букв.: «порядок», «то, как должно быть»). «Ordre» в них противопоставлен закону (англ, law), всегда приходящему извне. Можно сказать и так, что «ordre» — это характерная принадлежность условного мира баллад, с его вольностями и представлениями о свободе, a «law» — принадлежность мира исторического, реального, который, вторгаясь в лице чиновников, священнослужителей и солдат в идиллический «зеленый лес», напоминает о себе самым неприятным образом. Где law — там и повешение, и объявление вне закона (англ, out-law). В свою очередь, ordre представляет собой неписаные правила, «обычаи». Такие понятия, как учтивость, гостеприимство, верность обещаниям, благодарность, правдивость, также относятся к сфере ordre.
В представлении вольных стрелков, ordre выступает не только в качестве ориентира для их сообщества, но и мыслится таковым для всех остальных людей. Несколько примеров тому мы находим в «Деяниях», в частности в эпизоде, в котором шериф обещает Робину больше никогда не преследовать вольных стрелков; таким образом, верность клятве, тем более данной на оружии, их предводитель считает непреложной. Нарушение же подобной клятвы — тяжелейшее преступление в том мире, где властвует ordre. А потому изгнанник ждет «игры по правилам» даже от своего злейшего врага, шерифа:
В представлении же шерифа предателем и изменником является Ричард Ли, поскольку тот нарушает официальный закон (law): рыцарь дает убежище преступникам и тем самым восстает против верховной власти, оказываясь их сообщником.
Шериф не признаёт ordre, однако для короля Англии это понятие наполнено тем же смыслом, что и для бернисдейлского, позже Шервудского, изгнанника, ведь Эдуард, в отличие от шерифа, обладает теми же качествами, что и Робин: он справедлив, щедр, весел, вспыльчив, но отходчив. Взгляд на мир роднит государя с его строптивым, но морально почти безупречным подданным.
Концепт «доброго правителя» — один из основополагающих в цикле баллад о «зеленом лесе». Классический «добрый правитель» изначально является носителем и воплощением справедливости, хоть и склонен действовать сгоряча и чересчур доверять своим ставленникам: так, в «Деяниях», получив жалобу от шерифа, он немедленно объявляет Ричарда Ли вне закона и грозится поймать Робин Гуда. Впрочем, эта импульсивность не всегда направлена против «мятежников»: в «Робин Гуде и монахе» король, узнав о бегстве главного героя из темницы, искренне восхищается умом и преданностью Маленького Джона и явно ему симпатизирует.
Таким образом, ordre, по большому счету, — это нечто вроде условия игры, в равной мере принятого всеми, кому важна определенная социальная идентификация. Горожане становятся членами лесного братства, если докажут свою приверженность ordre (не струсят, не солгут); а обеднев, они могут рассчитывать на помощь лесной вольницы. Пожалуй, единственное «исключенное» из баллад сословие — это крестьяне (сервы, англ, serves), которые имели меньше возможностей соприкоснуться с лесным «порядком» именно в силу личной несвободы: для них эта попытка была чревата не только обретением статуса изгнанника, но и серьезной угрозой для семьи и общины.
Однако ordre, несомненно, являлся не только литературным концептом; можно сказать, что представления о том, «как правильно», «как справедливо», были фундаментальной идеей средневекового общества; в этом отношении такие ценности, как стабильность и безопасность, ей, скорее, уступали. Англичане той эпохи, как и большинство европейцев, вероятно, согласились бы с определением, которое дал справедливости Юстиниан: «Это постоянное и неуклонное желание воздать каждому должное» (Justinian 1888: 5). Разумеется, такая концепция не отделялась от иерархичности: права зависели от социального статуса и у всех были далеко не одинаковы. Тем не менее, жажда справедливости пронизывала средневековое общество и являлась одним из базовых понятий, превращавших разрозненные сословия в единое целое. В отсутствие надежды на равенство — точнее, в отсутствие представления о бесклассовом обществе — решающую роль играло сознание того, что каждому человеку, во всяком случае, гарантирован ряд прав — в силу его принадлежности к той или иной социальной группе. Так, члену гильдии предоставлялось пособие в случае болезни, дворянину — право юрисдикции по гражданским делам на своей земле, и т. д.
Таким образом, государство старалось по возможности сближать понятия ordre и law, а подданные искали под сенью законов безопасности для себя и своей семьи; но интересовало ли их официальное представление о справедливости, внедряемое правительственными учреждениями? Очевидно, не всегда. Кроме того, средневековый мир был глубоко корпоративен, и мы не можем с уверенностью сказать, совпадало ли представление о справедливости у представителей разных социальных и культурных групп. Достоверных сведений такого рода мало, однако в чем-то, быть может, показательны пристрастия широкой читательской аудитории: известно, какой популярностью пользовались легенды о героическом прошлом Англии, в частности артуровские романы. Слушателей и читателей, несомненно, привлекали качества главного героя, которые, в свою очередь, признавались и за другими добрыми легендарными королями, поддерживавшими в государстве мир и проводившими в жизнь справедливые законы. Эту традицию описания во многом заложили Гальфрид Монмутский (в своей широко известной, написанной на латыни «Истории королей Британии»), Вас, автор «Романа о Бруте» («Roman de Brut»; 1155)[413], писавший на англо-норманнском диалекте, и Лайамон, чей роман «Брут» («Brut»; ок. 1190) стал первым англоязычным произведением, повествующим о британских правителях, в том числе о короле Артуре. Читатели Гальфрид а также знали, что и дед Артура, король Константин (Кустеннин), «восстанавливал справедливость, укрощал алчность грабителей, пресекал беззакония местных правителей и вообще делал всё возможное, чтобы повсюду воцарился мир» (Geoffrey of Monmuth 1842: 91). Вымышленность приключений самого Артура, очевидно, не мешала воспринимать основной посыл произведения: знаменитый король ратовал за справедливость, порядок и достойное поведение во всех делах (так, завоевав Францию, он обеспечил новым подданным мирную жизнь под сенью закона). У вышеупомянутых авторов Артур и прочие легендарные монархи представлены как безжалостные воины, способные сотнями истреблять врагов, однако в пределах своих королевств они — добрые государи, обеспечивающие безопасность и порядок для всех.
Но мифологизированный идеальный король требует не менее мифологизированного идеального подданного — того, кто готов благородно отдать за него жизнь, кто напрямую, минуя посредников-чиновников, обращается к нему со своими жалобами и делает ощутимый вклад в беспечальное существование гармоничного государства. В то же время его верность правителю не мешает сохранению собственной чести и стремлению к естественно-справедливому порядку вещей. Идеальный подданный не помышляет о том, чтобы изменить свое положение, и прекрасно отличает правду от лжи. Как раз это мы видим в балладах о Робин Гуде, где, даже несмотря на свой статус преступника, лесной стрелок выведен именно таким. Отвергая официальные предписания и установления, но при этом четко сознавая порядок и обычаи, он самостоятельно создает законы для того пространства, на которое распространяются его власть и ответственность. Так Робин Гуд эпохи ранних баллад и «Деяний» хранит свой лес и поэтому с уверенностью раздает распоряжения соратникам касательно того, кого им надлежит «вязать и бить», а кому помогать.
РОБИН-ГУДОВСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ
Баллады и песни о Робин Гуде были известны широкой публике как минимум с XIV века, при этом их исполнение представляло одно из самых распространенных развлечений. Возможно, поэтому в аллегорической поэме «Троил и Крессида» («Troilus and Criseyde», 1380) Джеффри Чосер обмолвился о некоем весельчаке-Робине, не сомневаясь, что читатели прекрасно поймут, о ком идет речь:
В формулировке «jolly Robin» заключена, пожалуй, вся суть «двойного бытия» персонажа. С одной стороны, вспоминается Робин Славный Малый (Robin Good Fellow), лесной дух, который со своими каверзами регулярно вмешивается в дела людей; с другой же, перед нами встает знакомый образ — «резвящийся» в чащобе (развлекающийся охотой и состязаниями) лесной разбойник. Да и эпитет «jolly» применительно к нему в балладах тоже встречается (хотя в ранних текстах он и уступает по частоте слову «шеггу», имеющему сходное значение).
Немногим раньше Дж. Чосера другой английский поэт, Уильям Лэнгленд (William Langland; 1331?—1386), автор «Видения о Петре-Пахаре» («Vision of Piers Plowman»; ок. 1377), упомянул популярные «песни о Робин Гуде», также свидетельствуя о том, что они были на слуху. Речь о такой песне идет и в аллегорической интермедии «Дух четырех элементов» («Of the Nature of the Four Elements»; ok. 1520), приписываемой английскому писателю и печатнику Джону Растеллу (John Rastell; ок. 1475—1536). В ней Человеческая Натура и Невежество ведут следующий диалог:
Невежество
Человеческая Натура
Невежество
Человеческая Натура
«Злые баллады», которые отказывается слушать Невежество, — это, вероятно, сатирические стихотворения, положенные на незатейливый мотив. Примечательно, что Невежество вслед за тем предлагает «песню» о Робин Гуде — и далее исполняет произведение, начинающееся со знаменитых слов «Стоял в Барнсдейле Робин Гуд». Текст представляет собой набор бессвязных фраз, в духе фольклорных небылиц-прибауток («ехала деревня мимо мужика, вдруг из-под собаки лают ворота»). Видимо, это пародия на популярные народные песни о Робин Гуде:
В интермедии Растелла песня о Робин Гуде предстает как нечто нелепое, полное бессмысленностей, и вдобавок ее исполняет отрицательный персонаж. По-видимому, это отражает реальное отношение к робин-гудовским историям среди образованного общества. На протяжении долгого времени они считались развлечением для простонародья, однако в начале XVI века Генрих VIII сделал их достоянием аристократической культуры, причем иногда король лично изображал главного персонажа баллад. Например, в 1510 году он в сопровождении придворных явился в покои королевы Екатерины, одетый как Робин Гуд; его люди соответственно исполняли роли других разбойников. В мае 1515 года Генрих с супругой отправились в Шутерс-Хилл (парк в окрестностях Лондона), и по пути их встретила компания «веселых молодцов» (разумеется, это были переодетые королевские гвардейцы). Реальный король — как балладный Эдуард — охотно примерил зеленый плащ лесного стрелка, словно давая понять, что подобные вольности его не унижают.
С другой стороны, несмотря на изысканные сюжеты с участием Робин Гуда, которые разыгрывались при дворе, в восприятии многих этот персонаж по-прежнему оставался символом беспорядка. Однако время от времени баллады об отважном изгнаннике всё же находили для себя безопасную нишу. Так, в эпоху Реформации в Англии стала востребованной их сатирическая и антиклерикальная направленность, которая в более ранний период вызывала немало нареканий. Но в то же время моралисты XVI века — как протестанты, так и католики — находили в робин-гудовской легенде буквально всё, что казалось им неприемлемым в народной культуре как таковой — в частности, внешнюю грубость и тягу к низменным темам. Францисканский священник и поэт Уильям Рой (William Roy; ум. после 1535) в нравоучительном «Правдивом разговоре джентльмена с пахарем и другими» («А Proper Dialog Between a Gentleman and Husbandman and Others»; 1521) сетовал на столь неподобающие вкусы мирян:
Помимо нарушений закона, робин-гудовская легенда также прочно ассоциировалась с неприличным весельем, шутовством и всякого рода глупостями, не уместными ни при какой строго организованной системе. Популярность Робина — ловкого плута и разбойника — вызывала у серьезных авторов недовольство. Первое свидетельство тому мы находим в поэме У. Лэнгленда «Видение о Петре-Пахаре». Один из отрицательных персонажей этого произведения, Лень, признаётся: «Я не знаю “Отче наш”, как его поет священник, | Зато знаю стихи о Робин Гуде и Рэндольфе, графе Честерском» (Langland 1886: 166). Впрочем, возможно, неприязнь автора «Видения...» к лесному разбойнику была вызвана вовсе не его похождениями, а той иррациональной — с точки зрения высокообразованного человека — популярностью, которой пользовалась легенда о нем, поскольку Лэнгленд с одобрением отзывался о «законе Фолвилла» (по сути, грабежах)[414], видя в нем нечто вроде божественного провидения:
Примерно в то же время, что и Лэнгленд, английский поэт Джон Гауэр (John Gower; 1330—1408) в поэме «Зерцало человеческое» («Mirour de l’omme»), обличил неблагочестивый образ жизни — любовь к танцам, турнирам и пирам, — назвав эти пристрастия «обычаем Робина». Описывая монаха-чревоугодника, Гауэр иронически замечает:
Но, возможно, здесь имеется в виду не герой баллад о «зеленом лесе», а просто крестьянин (долго служивший в изящной литературе символом грубости и низменности), которого британские авторы той эпохи порой собирательно называли Робином[415], а французские — Жаком.
Неизвестный же создатель нравоучительного трактата «Богач и бедняк» («Dives and Pauper»), написанного около 1410 года, сетовал, что многие слушают песни о Робин Гуде куда охотнее, чем церковные службы и проповеди. «Они скорее пойдут в таверну, чем в Святую Церковь, скорее станут слушать историю или песню о Робин Гуде или о какой-нибудь непристойности, чем мессу, заутреню или что-нибудь из Господней службы» (DP 1980: 189), — писал анонимный сочинитель, критикуя тех, кто недостаточное внимание уделял духовной жизни.
Во второй половине XVI века Эдвард Деринг (Edward Deringe; 1540?— 1576), английский ученый, политик и знаток старины, уже жаловался на пристрастие минувших поколений к балладам о Робин Гуде и даже уподоблял эти произведения колдовским чарам. При этом истории о лесном стрелке Деринг ставил в один ряд не с романами о благородных героях — Бевисе Хэмптонском, Гае Уорикском и Артуре, — которые он называл «детскими нелепицами», а с «бессмысленными деяниями» Гаргантюа, Эзопа и анекдотами про готэмских глупцов[416] (см.: Singman, Forgeng 1998: 116). В отличие от Деринга, Уильям Тиндейл (William Tyndale; 1494?—1536), ученый и переводчик Библии, поместил Робина на одну доску с другими героями, однако общая оценка баллад осталась отрицательной:
Вас вынуждают читать о Робин Гуде, Бевисе Хэмптонском, Геркулесе, Гекторе и Троиле — тысячи историй и побасёнок о любви, распутстве и грубости, таких мерзких, какие только можно вообразить, и всё это, чтобы развратить молодые умы, вопреки учению Христа и Его апостолов.
Цит. по: Pollard 2005: 10
Весьма негативный посыл упоминание Робин Гуда несет и в пьесе Джорджа Пила (George Peel; 1556—1596) «Знаменитая хроника короля Эдуарда I», где оно как бы снижает политическую значимость мятежника Ллевелина[417]. Последний вместе со своими соратниками разыгрывает сценку о лесных стрелках, напрямую отождествляя себя с ними. В пьесе, отчетливо направленной против валлийских бунтарей, этот сюжет ассоциируется с изменой; к тому же столь легкомысленное занятие — игра в Робин Гуда — вероятно, по мнению автора, должно было выставить героев не в лучшем свете. Иными словами, песни, баллады и истории о Робин Гуде, с точки зрения современников-моралистов, были полны бессмыслицы и влекли к нравственному упадку.
Немало претензий у образованной части общества вызывали и Майские игры, одним из популярных участников которых был Робин Гуд. Эти празднества не только казались воплощением дурного вкуса и распущенности, но вдобавок провоцировали нарушение «дня субботнего»[418]. В частности, об этом писал пуританский автор Мартин Марпрелейт (Martin Marprelate)[419], критикуя не только неблагочестивых прихожан, но и неразумных священников:
Мальчик в церкви слышит Летнего лорда с его Майскими играми или Робин Гуда с танцорами, которые проходят мимо, и идет за ними. Добрый Джилбери (священник. — В.С.), хоть он и стоит за кафедрой <...>, тут же заканчивает проповедь, говорит: «Ха-ха, вот и они, идем с ними» <...>, спускается и уходит.
Цит. по: Maskell 1845: 97
Хрестоматийна также история, случившаяся в 1530-х годах с Вустерским епископом Хью Лэтимером, который однажды обнаружил, что церковь заперта, поскольку горожане, не желая слушать проповедь, отправились праздновать «день Робин Гуда» (дело, очевидно, происходило в начале мая).
Я думал, что ко мне отнесутся с уважением, но я ошибся, и мне пришлось уступить место сторонникам Робин Гуда. Это повод не для смеха, друзья мои, а для слез — это очень грустно, очень грустно; собраться ради Робин Гуда, изменника и вора, и отвергнуть проповедника, оказать ему меньше чести, предпочесть Робин Гуда слову Господню.
Latimer 1844: 208
Важно отметить, что, говоря это, Лэтимер возвращает лесного стрелка в более традиционный контекст: Робин не просто причина беспорядков и возбудитель непристойного веселья, но в первую очередь «изменник и вор». Устраивать торжество в честь преступника, с точки зрения многих серьезных авторов, предосудительно вдвойне, и даже безусловная преданность королю, которую Робин Гуд выказывает в ранних балладах, и обилие узнаваемых рыцарственных добродетелей не спасают его от осуждения поборников нравственности.
Ту же тему мы находим и в анонимной аллегорической пьесе «Три дамы из Лондона» («The Three Ladies of London»; 1584), где персонаж по имени Чистосердечие (англ. Sincerity) предостерегает зрителей о суровых последствиях, которые влечет за собой чрезмерный интерес к «глупым историям», наряду с игрой в карты, выпивкой и прочими пустыми занятиями:
Трудно сказать наверняка, с какими именно образцами художественного творчества, посвященного лесному стрелку, были знакомы современники Хью Лэтимера и автора «Трех дам из Лондона». Это могли быть как подлинные фольклорные произведения, бытовавшие в устной традиции, так и «уличные» баллады, сочиненные профессиональными авторами и с самого начала подогнанные под определенный издательский формат. Второе даже более вероятно: XVI век был эпохой активного развития городской литературы. Дешевые печатные «листки» с балладами, песенками, нравоучительными стихами и даже церковными гимнами продавались в большом городе чуть ли не на каждом углу, а по деревням в своих мешках их разносили коробейники. Поэтому можно предположить, что произведения, которые знали и любили обитатели Вустершира, пренебрегшие проповедью ради «дня Робин Гуда», — это ранние баллады (возможно, укороченные и переработанные), а также «Деяния» и прочие тексты, которые вполне могли быть сочинены и даже опубликованы в XVI веке, но по разным причинам не сохранились (например, песни и драматические отрывки). С большой долей вероятности, они были весьма просты по форме и незатейливы по содержанию и с успехом тиражировали популярный сюжетный ход «Робин Гуд встречает достойного противника».
Однако основным источником знакомства широкой публики с робин-гудовским легендариумом в XVI веке, возможно, служили не баллады, а непритязательные инсценировки. На это, в частности, намекают слова Ричарда Моррисона (Richard Morrison; 1513?—1556), ученого и дипломата, предлагавшего Генриху VIII заменить эти развлечения чем-то более пристойным:
Во время летних праздников во всём вашем королевстве появляются исполнители пьес о Робин Гуде, деве Мэрион, брате Туке, где наряду с грубостью и буйством <...> людей учат неповиновению властям: разбойники идут, чтобы отнять у шерифа Ноттингемского того, кто за нарушение закона должен быть казнен.
Цит. по: Anglo 1957: 179
Популярность вышеупомянутых пьес неудивительна, особенно в провинции, где грамотных было гораздо меньше, чем в крупных городах, а потому «листки» и прочая развлекательная литература не всегда находили обширную аудиторию. Зато посмотреть представление обычно собирались все, от мала до велика.
Впрочем, после английской Реформации у представителей самых разных партий появились некоторые причины «оправдать» Робин Гуда. Лесной стрелок и его веселые молодцы, при всех своих недостатках, сделались необходимым для самоидентификации культурным наследием, не связанным с местночтимыми святыми и римскими церковными праздниками. Этот сюжет подарил англичанам еще одного, помимо короля Артура, легендарного героя, воплощающего лучшие черты нации.
Хотя в ранних балладах Робин Гуд грабил алчных аббатов, монахов и епископов, он тем не менее оставался благочестивым католиком, который слушал мессы, исповедовался и жертвовал на строительство часовен. Однако с отделением Английской церкви от Римской лесной стрелок и священнослужители окончательно сделались непримиримыми врагами. Так, именно представитель Церкви оказался повинен в «падении» главного героя в пьесе Энтони Мандэя о Роберте — графе Хантингтоне, равно как и в «Правдивой истории о Робин Гуде» (1632) Мартина Паркера, где лесной изгнанник уже не только грабит, но и увечит священнослужителей. И в XVI, и в XVII веке непочтительное отношение к ставленникам папства и католическому миру в целом вполне отражало умонастроения немалой части англичан. В 1620-е годы испанский посол — представитель католической страны — сделался в Англии буквально объектом общей ненависти, а в 1624 году, когда после неудавшегося сватовства к испанской инфанте на родину вернулся принц Чарлз (будущий король Карл I), это стало поводом для настоящего народного ликования.
Время шло, а робин-гудовский сюжет продолжал проявлять удивительную гибкость, адаптируясь к новым культурным запросам и веяниям. Кроме актуальных сатирических мотивов, в «Правдивой истории...» М. Паркера мы находим и панегирик тем временам, когда она была создана, — по мнению автора, гораздо более цивилизованным, чем давно минувшая эпоха, в которую жил и действовал Робин Гуд. Обращение к балладному сюжету, таким образом, становится поводом противопоставить старинную грубость нравов современному гуманизму. С другой стороны, нетрудно проследить и обратную тенденцию: в произведениях по мотивам робин-гудовских баллад стали появляться нотки тоски по ушедшим временам, полным простоты и чистосердечия. Так, Бен Джонсон в пасторали «Печальный пастух» (1630-е годы), где среди прочих персонажей фигурирует и лесной стрелок, устами пастуха Лионеля критикует пренебрежительное отношение пуритан к старинным сельским забавам:
Там же в защиту излюбленных развлечений выступает и Робин Гуд, напоминающий у Бена Джонсона не столько балладного изгнанника, сколько «Майского лорда» — устроителя увеселений:
«Печальный паслух» полон меланхолии. Извиняясь перед публикой за простонародный сюжет, автор устами своего героя рассказывает о тех временах, когда «танцы в лесу чередовались с песнями и каждый срезал себе цветущую ветвь — таковы были обычаи веселого июня» (Ibid.: 14). В противоположность обществу, скованному жесткими правилами, Робин Гуд представляется как некий символ естественности, особой простоты и непринужденности в отношениях. Он герой минувшего, обитающий в той Веселой Англии, которая навсегда осталась в прошлом. В отличие от сказочной страны Кокань[421], которая с исторической реальностью существует где-то параллельно и, теоретически, может быть найдена, Веселую Англию обрести нельзя — о ней можно только с грустью вспоминать.
В XVII веке появилось еще несколько драматических произведений, посвященных Робин Гуду и предназначенных для широкой публики. В них мы также находим средневековый колорит и гимны беззаботной лесной жизни, романтика которой, несомненно, могла показаться зрителям-современникам весьма привлекательной. К примеру, драматург Энтони Мандэй, после успеха пьесы о Роберте — графе Хантингтоне, в 1615 году вернулся к робин-гудовской теме и сочинил мистерию «Metropolis Coronata» (лат. — букв.: «Коронованная столица»), посвященную лорд-мэру[422] Лондона. Сюжет заключается в том, что легендарный Генри Фиц-Айлвин (Henry Fitz Ailwin; 1135?—1212), первый лорд-мэр английской столицы, опознаёт в Робин Гуде своего зятя — Роберта де ла Гуда, графа Хантингтона. Лесной стрелок произносит торжественную речь на городском празднике, и представление заканчивается песней, восхваляющей его привольную жизнь:
Еще одна небольшая пьеса — под названием «Робин Гуд и его солдаты» («Robin Hood and his Crew of Soldiers») — была поставлена в 1661 году в Ноттингеме. В ней похождения главного героя недвусмысленно сопоставлялись с бурными событиями двух минувших десятилетий. Сам же знаменитый стрелок, столь долго бывший олицетворением беспорядка, выступал как выразитель идеи лояльности, что было актуальным запросом времени[423]. В начале пьесы Робин и его друзья встречают шерифского гонца, который рассказывает им о грядущей коронации и о намерении государя привести лихих изгнанников к повиновению. Сначала лесные стрелки приходят в ужас при мысли о том, чтобы отказаться от свободы и вести унылую и бедную жизнь законопослушных людей, но затем соглашаются подчиниться новому монарху, украшенному всеми мыслимыми добродетелями. Пьеса завершается ликующей песней о верности королю. «Золотой век» патриархальной Англии, единство народа и власти, сознательная верность граждан — вот тематика новых мифов, в контекст которых в XVII веке вошел образ лесного стрелка.
Так, из воплощения справедливости, естественного порядка, ликующей свободы и братства Робин Гуд превращается сначала в символ хаоса, буйного непристойного веселья, жестокости, беззакония, а затем становится непременным компонентом национального мифа о «старой доброй Англии» — стране, где государь кроток и справедлив, а подданные невинны и непритязательны.
ПЕРВЫЙ В МИРЕ ЛУЧНИК
В 1432 году некий клерк из Уилтшира от скуки «украсил» парламентский отчет, приписав по слову к последней букве каждой строки документа. Получился, своего рода, акростих, по большей части понятный даже без перевода:
Adam — Адам
Belle — Белл
Clyme — Клем
Ocluw — из Клу
Willyam — Вильям
Cloudesle — Клаудсли
Robyn — Робин
hode — Гуд
Inne — в
Grenewode — Зеленом лесу
Stode — стоял
Godeman — добрый человек
was — был
hee — он
lytel — Маленький
Joon — Джон
Muchette — Мач
Millersson — сын мельника
Scathelok — Скейтлок
Reynoldyn — Рейнольд
Цит. no: Sing-man, Forgeng 1998: 12
Для XV века такой подбор персонажей не кажется удивительным: в это время имена героев баллад уже были на слуху, а их образ жизни, возможно, даже представлялся рядовым англичанам завидным — хотя бы теоретически. И таковым он оставался, не утрачивая своей привлекательности, на протяжении столетий: например, более полутора веков спустя, описывая вольную жизнь изгнанников в Арденнском лесу, герой шекспировской комедии «Как вам это понравится» замечает: «Они живут, как в старину Робин Гуд английский. Говорят, что <...> они проводят время беззаботно, как бывало в золотом веке» (Act I, sc. 1, Is 93—94), очевидно сопоставляя легендарную Веселую Англию и отдаленную мифологическую эпоху блаженного состояния человечества. Но как же жил «в старину Робин Гуд» — а главное, когда это было? И было ли на самом деле?
Конечно, для многих любителей легенды о прославленном английском стрелке — благородном разбойнике и предводителе шайки веселых молодцов — историческая точность не так уж важна. В художественной литературе и на экране «эпоха Робин Гуда» зачастую предстает не менее условной и обобщенной, чем в балладах. Отчасти это закон жанра. Споры историков и литературоведов, анализирующих конкретные тексты, продолжаются уже много лет, а ответ на самый главный вопрос — существовал ли Робин Гуд в реальности — до сих пор не найден.
Вышеупомянутая английская «старина» (среднеангл. times of olde) — то есть эпоха, в которую, предположительно, жил и действовал лесной стрелок, — представляет собой довольно большой хронологический отрезок. Он охватывает (если принять наименее противоречивые версии о возможных прототипах Робин Гуда) как минимум два века, от периода правления короля Ричарда Львиное Сердце до восстания Уота Тайлера, то есть с конца двенадцатого столетия по 1381 год. За это время Англия успела пережить несколько гражданских войн и эпидемию чумы, оправиться после них, принять Великую хартию вольностей, постепенно отойти от старой феодальной системы, вступить в Столетнюю войну, создать первый в мире парламент... Однако все эти события не нашли отражения в балладах.
Тем не менее, вовсе не историческая достоверность придает легенде о Робин Гуде неувядающий интерес. Можно даже сказать, что, наоборот, некоторые мифы робин-гудовских сюжетов буквально срослись с нашим представлением об истории. В самом деле, для поклонников знаменитого стрелка Веселая Англия вряд ли мыслима без доброго короля, прекрасной девицы Мэрион и жестокого ноттингемского шерифа.
Конечно, реальность историческая и реальность литературная — это разные сферы. Ведь если судить только по балладам, то представленная в них картина мира может показаться неполной и даже бедной по сравнению с подлинным многообразием средневековой жизни. Но, несомненно, в этих произведениях отражено многое: и материальные приметы быта, и психологические установки людей — глубоко укорененные представления, мотивы их поступков, идеалы. Справедливость, дружба, закон и порядок, щедрость, отвага, набожность — вот основные ценности робин-гудовской легенды, не претерпевшие особых изменений за семь столетий ее существования.
Однако на это историк, скорее всего, заметит, что «реальный Робин Гуд» (если таковой существовал) был, равно как и все его «веселые молодцы», жестоким и хладнокровным преступником, ничуть не похожим на романтизированный образ, который предстает перед читателем. Всякий, кто имел дело с подлинными средневековыми документами — хрониками, судебными отчетами, жалобами и т. д., — знает, какой ужас реальные разбойники наводили на путешественников и окрестных жителей. Но, надо сказать, и в балладах благородство изгнанников далеко не безусловно. Когда дело касается друзей и соратников, Робин предстает честным и прямодушным, однако же, сталкиваясь с более сильным противником, он зачастую не стесняется прибегать к хитростям и одолевать его численным преимуществом. Стрелок охотно скликает товарищей и радуется замешательству врага, обнаружившего перед собой вместо одного человека целую толпу. В таких случаях мы видим своеобразный «перевертыш» «Песни о Роланде», главный герой которой гибнет, отказавшись затрубить в рог и позвать на помощь соратников[424].
Но, тем не менее, Робин Гуд продолжает традиции эпических персонажей, к которым мы причисляем и Роланда. Лесной стрелок, как положено, наделен многими достоинствами, благодаря чему он уже не выглядит простолюдином, а напоминает рыцаря: он благороден, набожен и смел, почитает женщин; мужество и щедрость — его прирожденные качества. Более того, герой не просто сражается за себя, но и, как настоящий правитель, защищает «подданных» (тех, кто ему доверился) и свою территорию, поэтому артуровские аллюзии в тексте «Деяний» смотрятся весьма органично. Недаром облагодетельствованный лесным стрелком сэр Ричард Ли предлагает ему карантен — сорокадневный срок вассального служения.
С другой стороны, Робин Гуд — настоящий герой своего времени; не сверхъестественное существо и не идеальный образец поведения, а человек с понятными слабостями и недостатками. Более того, в рамках одного и того же сюжета Робин — благородный воин может соседствовать с Робином-плутом, нередко страдающим от собственных хитростей.
О том, насколько образ отважного изгнанника, при всей его внешней незатейливости, оказывается неоднозначен, свидетельствуют и споры, ведущиеся вокруг возможного мифологического происхождения этого персонажа. Причем не исключено, что в данном случае движение шло в обратную сторону: Робин Гуд не вышел из народной мистики, а, напротив, вошел в нее, причем достаточно поздно. Быть может, не случайно имя «Робин», уже не первый век прочно связанное в сознании англичан с легендарным обитателем леса, закрепилось за еще одним лесным жителем — Робином Славным Малым, первое письменное упоминание о котором зафиксировано в Англии в 1530-х годах. Если в сказаниях германских и скандинавских народов это существо (известное также под именами Пак, Пэк или Поккер) демоническое — пугающее и коварное, то в английском фольклоре Пак предстает озорным шутником, чем-то средним между лешим и домовым. Именно таким он и выведен в пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь»:
Иными словами, образ Робин Гуда — плута, мастера переодеваний и всяческих уловок, возможно, самым естественным образом соединился с образом веселого проказливого духа.
Итак, реальный разбойник, по какой-то причине сделавшийся местной знаменитостью, вымышленный благородный герой, борец за национальную независимость, жуликоватый трикстер и, наконец, мифологическое существо, охраняющее лес, — вот какое количество граней с течением времени обрела незамысловатая, на первый взгляд, история йомена-изгнанника. И именно эта удивительная адаптивность позволяла «первому в мире лучнику» на века остаться в культурном пространстве и художественной литературе Англии.
МИР РОБИН-ГУДОВСКОЙ АНГЛИИ
За два века Англия претерпела немало бурь. В 1199 году после смерти Ричарда I на престол взошел его брат, Иоанн Безземельный (до тех пор известный как принц Джон). В годы правления последнего государство пережило много военных неудач и территориальных потерь (в частности, английские владения на континенте — часть Нормандии и Анжу — перешли под власть французской короны). За свои поражения Иоанн получил еще одно нелестное прозвище — «Мягкий меч» (англ. Softsword), а его имя буквально стало считаться несчастливым: впредь ни один английский монарх не называл так своих сыновей. Но, тем не менее, именно в эту пору в Англии были заложены прочные основы новой политической системы. В 1215 году восставшие бароны (крупные владетельные дворяне) заставили короля подписать Великую хартию вольностей, даровавшую свободному населению ряд прав и привилегий.
Смерть Иоанна Безземельного в 1216 году положила конец очередной смуте, вспыхнувшей в связи с тем, что король пытался уклониться от исполнения условий хартии; бароны, стремившиеся низложить Иоанна, охотно поддержали Уильяма Маршала, 1-го герцога Пембрука, который принял титул лорда-протектора и возвел на трон Генриха III, девятилетнего сына покойного короля. В 1227 году Генрих объявил себя совершеннолетним и начал править самостоятельно. Но и его правление не было спокойным. Со временем он возбудил неудовольствие подданных неоднократными нарушениями хартии, очередными неудачами во Франции и расточительностью. Как следствие, в 1258 году монарх был вынужден заключить с баронами договор о регулярном созыве парламента и еще раз клятвенно подтвердить Великую хартию вольностей. Однако в 1261 году Папа Александр IV разрешил короля от этой клятвы, и в стране вновь началась междоусобица. Войско под предводительством Симона де Монфора, графа Лестера, разгромило при Льюисе армию Генриха; последний был захвачен в плен, однако бежал и в 1265 году вновь сразился с Монфором в битве при Ившеме, во время которой мятежный граф погиб. Это положило конец войне, и Генрих III был восстановлен в прежних правах. Уцелевших мятежников вынудили подчиниться короне, и на некоторое время Англия успокоилась.
19 августа 1274 года на престол взошел Эдуард I, сын Генриха III. Уже в начале своего правления он укрепил английский парламент и придал ему тот облик, который сохранился до наших дней. Король привлек в него городских представителей, которые всегда составляли оппозицию крупной поместной аристократии и были кровно заинтересованы в укреплении центральной власти. Кроме того, в парламент теперь избирались не только по два дворянина от каждого графства (как во время предыдущего царствования), но и по два от каждого города. Депутаты имели право самостоятельно решать, насколько необходимы для блага государства требования короля, и, если те оказывались необоснованными, могли их отклонять. Неудивительно, что парламент практически сразу вынудил королевский совет — ближайших сподвижников монарха — заново подписать Великую хартию вольностей, добавив к ней параграф, в котором говорилось, что без согласия депутатов в стране не могут быть введены никакие новые налоги и выплаты. По примеру своих советников хартию подписал и Эдуард. Таким образом, после целого века политической борьбы этот документ получил окончательное признание.
Первые годы своего правления Эдуард I ознаменовал покорением неспокойного Уэльса и даровал новорожденному сыну титул принца Уэльского, который до сих пор носят наследники английского трона. Смерть в 1290 году малолетней шотландской королевы Маргариты послужила для Эдуарда поводом вторгнуться и в Шотландию — в попытке посадить на престол своего ставленника, однако во время очередного похода (в 1307 году) король скончался.
Его сын, Эдуард II, тоже вел боевые действия против Шотландии, однако весьма неудачно, в связи с чем был принужден в 1322 году признать независимость шотландской короны. К тому же его царствование омрачали баронские заговоры и народные волнения. Король не пользовался популярностью у населения, а его фавориты — корнуолльский граф Пирс Гавестон (1284—1312), а затем Хью ле Диспенсер (1285/1287—1326), — имевшие почти неограниченную власть и употреблявшие ее в своих интересах, вызывали сильнейшее недовольство при дворе и в народе. Это повлекло за собой несколько заговоров. В 1327 году один из них, во главе которого стояла супруга Эдуарда II, королева Изабелла (1295?—1358), увенчался успехом: собравшийся в Вестминстере парламент низложил короля; правителем был провозглашен пятнадцатилетний принц, тоже Эдуард. Вскоре свергнутый монарх погиб при загадочных обстоятельствах, а Хью ле Диспенсер был казнен.
Поскольку новый король был еще слишком молод, для управления государством парламент учредил опекунский Тайный совет в составе двенадцати вельмож, однако на деле верховную власть в государстве осуществляла вдовствующая королева Изабелла вместе со своим фаворитом, Роджером Мортимером (1287—1330). По словам современников, Мортимер, живший в неслыханной роскоши, вел себя как король (см., напр.: Mortimer 2006: 219). В 1330 году его власть показалась повзрослевшему Эдуарду чересчур обременительной, и он казнил любовника матери, после чего стал править единолично.
На военном поприще Эдуард III достиг больших успехов, чем его предшественник. В 1333 году монарх предпринял военную экспедицию в Шотландию и одержал блестящую победу в битве при Хэлидон-Хилл, вернув эту страну под власть Англии. Затем он предъявил права на французскую корону, на том основании, что его мать была дочерью французского короля Филиппа IV Красивого (1268—1314, правил с 1285 г.). Это стало поводом для начала Столетней войны (1337—1453 гг.).
При Эдуарде III Англия одержала во Франции ряд крупных побед. Начиная с 1346 года армией командовал его сын, также Эдуард, талантливый полководец, получивший из-за цвета своих доспехов прозвище Черный Принц (англ. Black Prince). Триумфом англичан закончились знаменитые битвы при Креси (1346 г.) и Пуатье (1356 г.); после годовой осады пала приморская крепость Кале, бывшая, по сути, воротами во Францию.
Но англичане оказались не в состоянии снабжать и поддерживать свою армию на континенте. Черный Принц, лишенный ресурсов, с ослабевшим здоровьем, вынужден был вернуться на родину. Вместе с отцом в 1372 году он предпринял еще один поход во Францию, однако погода оказалась неблагоприятной для высадки войск. В 1376 году принц Эдуард скончался. Смерть сына и наследника стала для короля тяжелой потерей, от которой он так и не сумел оправиться. Эдуард III полностью отстранился от государственных дел, передав власть в королевстве министрам, и вскоре умер.
В годы правления Эдуарда III продолжал эволюционировать парламент. Поначалу представители городских общин заседали отдельно от поместной знати. Затем городские депутаты и мелкое сельское дворянство (джентри) объединились, и в 1343 году возникла так называемая нижняя палата парламента (Палата общин), принявшая на себя роль законодательного учреждения. Древнее собрание прямых вассалов короля (пэров) превратилось в верхнюю палату, сохранившую за собой право служить высшей судебной инстанцией. Так закладывались основы конституционной монархии.
После смерти Эдуарда III претендовать на английскую корону могли сразу несколько человек, в их числе был и Ричард (1367—1400), малолетний сын Черного Принца. Мальчик унаследовал благорасположение подданных, любивших его отца. Возможно, именно поэтому меньше чем за год до смерти немощный Эдуард назначил наследником своего десятилетнего внука, приведя к присяге ему всех епископов, баронов и рыцарей королевства.
В 1377 году Эдуард III скончался и престол перешел к Ричарду II. Между тем события Столетней войны складывались для Англии неудачно. Военные действия требовали дополнительных средств, государственная казна истощалась. Кроме того, англичане не успели оправиться после эпидемии чумы, разразившейся в 1347—1348 годах. Население сильно уменьшилось, и, в попытке справиться с нехваткой рабочих рук и преодолеть финансовый кризис, правительство выпустило ряд специальных статутов, искусственно понижавших заработную плату, и воспретило крестьянам свободное перемещение, по сути закрепостив их. Штрафы, аресты, заковывание в колодки, клеймение, невозможность уйти от нанимателя без его разрешения создавали жесткую систему принуждения. Ордонанс (от фр. ordonner — «приказывать») о рабочих и слугах 1349 года гласил:
Чтобы каждый мужчина и каждая женщина королевства нашего Англии, какого бы состояния они ни были, свободного или крепостного, крепкие телом и в возрасте до шестидесяти лет, не живущие торговлей и не занимающиеся ремеслом и не имеющие собственности, которой бы жили, и собственной земли, и не находящиеся на службе у другого, если его или ее позовут служить соответственно их состоянию, обязаны служить тому, кто их позовет, и брать то вознаграждение деньгами и натурой, которое в местностях, где они обязаны будут служить, обыкновенно давали в двадцатый год царствования короля нашего (Эдуарда III. — В.С) в Англии или в последние пять или шесть лет. <...> И если такой мужчина или женщина, когда его или ее станут нанимать на службу, не захочет этого сделать, и это будет доказано двумя заслуживающими доверия людьми перед шерифом или бейлифом короля или перед деревенским констеблем, где бы это ни произошло, они немедленно должны быть ими или кем-либо из их людей схвачены и отправлены в ближайшую тюрьму и там пребывать под строгим караулом, пока не найдут поручительства в том, что будут служить, как указано выше.
И если жнец, косец или другой сельский работник или слуга, какого бы состояния он ни был, находящийся у кого-либо на службе, раньше окончания условленного в договоре срока от названной службы без разумной причины или без позволения хозяина уйдет, то должен быть наказан заключением в тюрьму, и никто под страхом того же наказания не смеет принимать и держать у себя на службе такого человека.
Никто также никому не должен платить или обещать платить вознаграждение натурой или деньгами больше обычного, как сказано выше, и никто его в ином размере не должен требовать или получать. <...> Равным образом и седельные мастера, скорняки, кожевники, сапожники, портные, кузнецы, плотники, каменщики, кровельщики, кроющие крыши черепицей, лодочные и корабельные мастера, возчики и всякие иные ремесленники и работники не должны брать за свой труд и мастерство больше того, что в названный двадцатый год и в другие предшествующие обычные годы, как сказано раньше, было в обычае платить; и если кто возьмет больше, будет заключен в ближайшую тюрьму. <...> И так как многие здоровые нищие, пока имеют возможность жить выпрашиваемой милостыней, отказываются работать и проводят жизнь в праздности и грехах, а иногда и в грабеже и в других преступлениях, то никто под страхом заключения в тюрьму не смеет, по соображениям благочестия и в виде милостыни, что-либо давать таким, которые без всякого затруднения могут работать, чтобы принудить их зарабатывать необходимое для жизни.
Цит. по: ХПФГ 1961: 79^80
Кроме того, для компенсации военных расходов в 1379 году Палата общин ввела подушный налог, который на следующий год был утроен. Эта мера вызвала сильнейшее недовольство крестьян и стала одной из причин вспыхнувшего в 1381 году восстания. Оно началось в мае в юго-восточных графствах Эссекс и Кент и быстро охватило большую часть страны. Мятеж возглавили деревенский ремесленник Уот Тайлер и бродячий проповедник Джон Болл, автор знаменитых слов, ставших крылатым выражением: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто джентльменом был тогда?» («When Adam delved and Eve span, who was then the gentleman?»)[425] Восставшие разрушали поместья, казнили лордов, судей, сборщиков налогов, жгли документы, в которых были зафиксированы крестьянские повинности. 13 июня отряды повстанцев, не встретив сопротивления, вошли в Лондон. Столица оказалась в руках крестьян и присоединившихся к ним горожан. 14 июня в лондонском предместье Майл-Энд (Mile End) мятежники встретились с юным королем Ричардом II; они потребовали отменить крепостное право, установить умеренный налог за пользование землей и объявить амнистии всем участникам восстания. Монарх был вынужден согласиться, и часть крестьян, удовлетворившись, покинула город. Однако остальные, во главе с Тайлером, настаивали на новом свидании с Ричардом, которое состоялось 15 июня на торговой площади Смитфилд. На сей раз требования были радикальнее: восставшие ратовали за возврат крестьянам всех общинных угодий, ранее превращенных в пастбища, отмену рабочих статутов, уравнивание сословий в правах, секуляризацию церковных земель.
Вот как эта встреча описана современником в анонимной хронике аббатства Св. Марии в Йорке:
И, преклонив колено, он (Уот Тайлер. — В.С.) взял короля за руку, крепко и сильно пожал ее и сказал: «Будь спокоен и весел, брат. Через какие-нибудь две недели общины будут восхвалять тебя еще больше, чем сейчас, и мы станем добрыми друзьями». А король сказал Уоту: «Почему вы не желаете уйти восвояси?» Тот отвечал с божбой, что ни он, ни его товарищи не уйдут, пока не получат грамоту, именно такую, какую хотят получить, и пока не будут включены в грамоту все те пункты, какие им угодно потребовать, угрожая, что лорды королевства будут раскаиваться, если они (общины. — В. С) не получат то, чего желают. Тогда король спросил Уота, какие это пункты, и сказал, что охотно и беспрекословно прикажет записать их и приложить к грамоте печать.
АС 1970: 147
Однако во время переговоров возникло какое-то недоразумение; Уот Тайлер заспорил с королевскими приближенными — возможно, его обращение к королю было сочтено неуважительным. Тайлера попытались схватить, и в стычке он был убит. Воспользовавшись замешательством среди крестьян, Ричард убедил их разойтись.
Вскоре правительство начало репрессии. Руководители восстания (в том числе Дж. Болл) и многие рядовые участники оказались на плахе. К ноябрю 1381 года лишились жизни по меньшей мере полторы тысячи человек — они были казнены либо погибли в боях с карательными отрядами.
Таков исторический контекст, в котором начала складываться и развиваться легенда о Робин Гуде. И пусть в ранних балладах мы не находим реальных персоналий, за исключением некоего «короля Эдуарда», равно как и упоминаний о конкретных событиях (войнах, восстаниях, введении новых налогов), однако, с точки зрения содержания, в этих произведениях, несомненно, есть характерные приметы жизни англичан того времени — и гордость свободнорожденных йоменов и горожан, и меткие лучники, и борьба простых людей с «сильными мира сего».
С начала XII века, с развитием торговли и ремесел, города стали стремиться к большей независимости от центральной власти. Постоянное нахождение «под рукой» государя уже не было для них необходимостью и становилось в тягость. Города требовали у короля права самостоятельно назначать или избирать местную администрацию, следовать местным обычаям в судопроизводстве, чеканить собственную монету, собирать таможенные пошлины и т. д. Кое-где жители особенно настаивали на том, чтобы в городские советы входили представители разных слоев общества, а не только дворяне. Для сформировавшихся сословий купцов и цеховых ремесленников возможность иметь право голоса была весьма желанной. Города, удостоенные этих и других специальных привилегий, назывались вольными (англ, free town).
В 1155 году Генрих II даровал статус вольного города Ноттингему. Согласно выданной хартии (документу, подтверждающему полученные льготы), Ноттингем имел право: взимать налоги с приезжих торговцев, брать пошлину с товаров, привозимых по реке Трент, проводить ярмарку по субботам. Вдобавок город обрел монополию на производство окрашенных тканей в пределах десяти миль. Более того, королевская хартия позволила Ноттингему иметь особый торговый суд, который разрешал коммерческие споры и наказывал тех, кто производил некачественный товар или обманывал покупателей.
Йорк также был обязан Генриху II хартией и статусом вольного города. Интересы богатого и бойкого Йорка в первую очередь защищали представители торговых гильдий, так называемые олдермены (от англ, aldermen — «старейшина»); изначально они ставились монархом, затем эта должность сделалась выборной. В 1173 году, стремясь к еще большим свободам, горожане подняли бунт против короля и учредили у себя независимую коммуну (автономную систему местного самоуправления). Мятеж был подавлен, но наказание последовало относительно мягкое — зачинщики отделались только штрафами в пользу казны. Они не утратили прежних привилегий и в скором будущем даже приобрели некоторые новые.
К 1200 году и Йорк и Ноттингем получили право самостоятельно избирать себе главу из числа местных дворян[426]. Таким главой был мэр, которому помогали трое бейлифов (представителей короля). Мэр вместе с бейлифами председательствовал в суде и следил за состоянием городских финансов. Бейлифы также собирали налоги, регулировали торговлю, обеспечивали выполнение ассиз[427]. Они сами назначали себе преемников, хотя мэр и представители гильдий имели право наложить на их решение вето. Мэр, бейлифы и несколько наиболее уважаемых горожан (от восьми до двенадцати) входили в городской совет, выполнявший ряд важных функций: он даровал права гражданства, выдавал торговые лицензии, надзирал за проведением ярмарок, контролировал работу чиновников.
В числе прочих административных лиц были:
• «ривы» (англ, reeve — «смотритель, управляющий») — помощники шерифа, следившие, в частности, за поступлением налогов;
• коронеры, в чьи обязанности входило расследовать дела об убийствах, грабежах, смерти заключенных, а также о разбойниках и их пособниках;
• архивариус — юрист, присутствовавший в городском суде;
• казначей, собиравший деньги с гильдий на различные общественные дела и мероприятия;
• «мостовые смотрители», которые взимали налоги на ремонт мостов и дорог;
• городские клерки (мелкие чиновники, секретари);
• городские старшины, которые наблюдали за порядком в пределах своих приходов и, помимо прочего, доставляли судебные повестки;
• привратники, взимавшие пошлину за въезд в город;
• мировые судьи, занимавшиеся расследованием некрупных городских правонарушений. Помощь им оказывали специальные судейские стражники, которые представляли собой своего рода «народных дружинников». К концу XIV века таких стражников в Ноттингеме было около тридцати: они избирались на определенный срок из числа местных жителей и обходили свои кварталы, которые хорошо знали. Как правило, хотя бы раз в жизни каждый гражданин мужского пола должен был отбыть эту повинность. Мировые судьи назначали штрафы за выбрасывание мусора и нечистот на улицу, кражу камней из городской стены, продажу испорченного мяса или недопеченного хлеба, нелегальное возведение построек, незаконный подъем цен, нарушение общественного спокойствия и т. д. Кроме того, они играли роль своеобразной полиции нравов, поскольку имели право наказывать сплетников и сквернословов.
В обоих названных городах в XIII—XVI веках имелось множество торговых и ремесленных гильдий. В Йорке тринадцатого столетия их насчитывалось около сотни. Сколько их возникло в Ноттингеме, в точности неизвестно, но, судя по названиям улиц, в нем существовало множество видов ремесел и занятий. На Флетчерс-гейт (от старофр. fleche — «стрела») обитали мастера, изготовлявшие стрелы; на Баркер-гейт — скорняки (англ, barker), на Листергейт — красильщики (англ, lister), на Уиллер-гейт — колесники (англ, wheeler), на Пилчер-гейт (от англ, pilch — «плащ, подбитый мехом») — меховщики, на Фишерс-гейт — рыбники (англ, fisher), на Смит-роу — кузнецы (англ, smith) и т. д. Количество ремесел не всегда поддается подсчету — помимо прочего, еще и потому, что профессиональное деление было достаточно дробным: так, отдельно существовали шляпники и шапочники, башмачники и сапожники, лучные мастера и изготовители тетивы... Наиболее влиятельные торговые гильдии нередко бывали основаны «по инициативе сверху»: к примеру, первая торговая гильдия Ноттингема возникла в 1189 году благодаря указу принца Джона. Большинством ее членов являлись богатые горожане, в чьи обязанности входил контроль над городской коммерцией.
Неудивительно, что гильдии, служившие основой финансового благосостояния города, активно участвовали в его политической, социальной и религиозной жизни. В частности, многие из них занимались благотворительностью: если член гильдии терял возможность работать или разорялся, он получал пособие, пусть и небольшое; вдовы и сироты мастеров также могли рассчитывать на вспомоществование. Кроме того, братства раздавали милостыню, содержали священников, отправлявших заупокойные службы по усопшим членам гильдии, порой строили на свой счет приюты и богадельни. Зачастую стараниями торговых и ремесленных корпораций открывались городские школы, где детей и подростков обучали чтению, счету, письму, а также иностранным языкам и ведению бухгалтерии — то есть тому, что могло понадобиться будущим купцам и мастерам. По сути, эти школы стали основой светского обучения в городах.
Также у каждой гильдии, как правило, существовала «своя» церковь и определенные в ней обязанности: к примеру, в XIV—XV веках перчаточники и башмачники жертвовали деньги на негасимые свечи в кафедральном соборе Ноттингема. На Праздник Тела и Крови Христовых[428] гильдии разыгрывали пьесы на разные библейские сюжеты. В этих произведениях нередко усматривались более или менее явные ассоциации с ремеслом исполнителей. Так, историю о строительстве ковчега разыгрывали плотники, прямо на сцене демонстрируя свое мастерство; виноторговцы ставили пьесу о свадебном пире в Кане Галилейской; пекари инсценировали Тайную вечерю, а изготовители свечей — сюжет о Вифлеемской звезде.
У каждого ремесла имелся небесный покровитель из почитаемых Церковью святых. Обычно между ремеслом, с которым он ассоциировался, и личностью самого святого существовала некоторая связь. К примеру, пророк Илия, взятый на колеснице на небо, был покровителем конюших; святой Иосиф Обручник почитался плотниками; апостолы Андрей и Петр, будучи из рыбарей, считались хранителями рыбаков и корабельщиков.
Поскольку гильдии определяли ритм и жизнь торгового города, его естественный центр, разумеется, представляла торговая площадь. На ней находились многочисленные склады, а разные ее места зачастую носили красноречивые названия — Хен-кросс, Баттер-кросс, Молт-кросс (букв.: Куриный, Масляный, Солодовый перекрестки). Там продавались соответствующие товары, привозимые в город из ближайших деревень. Помимо небольшой еженедельной ярмарки, привлекавшей только окрестных жителей, на площади два-три раза в год проводилось и несколько крупных, на которые съезжались издалека. Главная ноттингемская ярмарка, получившая название Гусиной (англ. Goose Fair), начиналась в день св. апостола Матфея (21 сентября) и продолжалась неделю. Лейтонская ярмарка устраивалась одноименным аббатством, расположенным близ Ноттингема, и также длилась семь дней, начинаясь 11 ноября.
Площадь служила не только пространством для торговли — по ней проходили торжественные процессии, во время праздников туда стягивались бродячие музыканты, жонглеры, акробаты и танцоры, там оглашались указы, объявления и приговоры, совершались казни. К XIV веку виселица и колодки сделались непременными атрибутами городской площади. Поэтому неудивительно, что именно туда приводят трех сыновей вдовы из соответствующей баллады и Виля Клаудсли — друга отважного Адама Белла.
В балладах Робин и его друзья не раз называют себя йоменами. Но что же это за сословие, принадлежностью к которому так гордятся герои?
Иомены были лично свободными держателями земли. Получая надел от лорда, они при этом не становились зависимыми от него и могли переселиться куда угодно. Лорд, на земле которого они жили, не налагал на них никаких трудовых повинностей. Они платили ренту за землю, налоги и пошлины в королевскую казну, а также церковную десятину, имели право свидетельствовать в любом суде (гражданском и уголовном), выступать в качестве присяжных и апеллировать в королевский суд, в обход прочих инстанций, практически по любому поводу — от расследования убийства до земельной тяжбы. При желании йомены могли исполнять должности деревенских старост, управляющих, сборщиков налогов, лесничих, присяжных, стражников и клерков в поместном суде.
Ни шериф, ни тем более отдельно взятый сеньор не имели права по собственному усмотрению и без веской причины арестовывать, штрафовать, лишать имущества, заточать в темницу, избивать, увечить и уж тем более убивать йоменов. Пока те были чисты перед законом, их жизнь и имущество оставались неприкосновенны.
Социальный статус персонажей баллад внешне обозначен довольно четко: все они носят меч (и тем отличаются от крестьян). В ранних текстах дубинкой (англ, quarterstafl) сражается только горшечник; самого Робина авторы вооружат ею не ранее XVII века. Действительно, владение оружием не только не воспрещалось йоменам, но и, фактически, вменялось в обязанность. С XIII века им стало прямо предписываться иметь дома лук и меч и регулярно, под угрозой штрафа, упражняться в стрельбе и фехтовании. Каждый вольный арендатор считался потенциальным ополченцем, который был обязан по призыву вступить в строй с оружием (умея, естественно, с ним обращаться)[429]. И именно свободнорожденные (англ, freeborn) йомены — своеобразный средний класс «старой веселой Англии» — составили ядро нации и утвердили ее могущество в эпоху Столетней войны, в битвах при Креси и Пуатье, где прославленные английские лучники одолели непобедимую прежде рыцарскую конницу.
Этот пережиток древнего права в Средние века использовался достаточно часто. Изначально объявление вне закона, по сути, представляло собой отсроченный смертный приговор, изрекаемый обществом, в котором нет полиции и профессиональных палачей. Настичь изгнанника и убить, как дикого зверя, было правом и обязанностью всякого законопослушного человека. «Отныне на нем волчья голова» — эта фраза, официально обрекающая беглеца от правосудия на положение бесправного изгнанника, употреблялась в судах вплоть до XIII века, а в устной речи бытовала еще дольше. Но, по мере того как родоплеменные обычаи сменялись прочной государственной властью и увеличивалось количество законов, охраняющих человеческую жизнь, статус изгнанника переставал быть таким уж страшным. Объявление вне закона из самостоятельного наказания превратилось в уголовную процедуру, средство вынудить беглого обвиняемого предстать перед судом. Судьи и юристы настаивали, что к этой мере следует прибегать лишь в случае тяжкого злодеяния, караемого смертной казнью (убийство, грабеж). Но на практике нарушителя зачастую объявляли вне закона, даже если совершённое им преступление не относилось к уголовным. Такой человек мог еще оправдаться или добиться смягчения своей участи, добровольно явившись в суд. Убийца же или грабитель заочно приговаривался к смертной казни и лишался прав состояния с конфискацией имущества. Узы присяги и феодальной верности в отношении беглеца считались расторгнутыми. Все юридические действия с участием изгнанника аннулировались; брак, заключенный после совершения преступления, мог быть расторгнут.
Теоретически, с точки зрения закона, изгнанник был беззащитен. В одних графствах его разрешалось убить при любых обстоятельствах и совершенно безнаказанно, как волка; в других закон дозволял расправляться с таким преступником, только если он противился поимке или убегал от погони. Но, в любом случае, схватить его или объявить о нем властям считалось долгом каждого гражданина.
После вердикта шериф или иные представители местной власти являлись на ту землю, где проживал преступник (и, с большой вероятностью, продолжала жить его семья), чтобы арестовать его имущество. Если дело происходило в деревне, дом и прочие постройки порой разрушались до основания. И разумеется, впредь там должны были селиться люди, за благонамеренность которых землевладелец мог поручиться.
Традиционно объявлению вне закона подлежали только мужчины. Женщина не могла быть подвергнута этому наказанию, поскольку с древнейших времен считалась как бы не вполне дееспособной и не включалась в систему права как самостоятельный субъект[430]. Однако начиная с середины XII века женщина могла стать если не «outlaw», то «waif» (англ. — букв.: «ничьей»), что влекло за собой сходные последствия.
Родственников же изгнанника не наказывали по факту кровной связи, хотя его семья рисковала лишиться имущества, конфискованного в пользу короля. Гораздо серьезнее дело обстояло с пособничеством. Укрыватели и сообщники воров, грабителей и разбойников, согласно Кларендонской ассизе (1166 г.), точно так же подлежали аресту и наказанию. За содействие преступникам полагалась смертная казнь через повешение, поскольку пособничество приравнивалось к измене. Таким образом, попытка поддерживать связь с родственником или другом-изгнанником была чревата большими неприятностями, а если дело происходило в деревне, могла пострадать вся крестьянская община, связанная круговой порукой. Протянутый за окно кусок хлеба, проданная незнакомцу рубашка, гостеприимство, оказанное преступнику, умолчание о подозрительном чужаке, появившемся по соседству, — всё это могли счесть пособничеством. Специально назначенные представители каждого населенного пункта — законопослушные и достойные доверия граждане — обязывались извещать власти о совершённых в округе преступлениях, а также о замеченных в последнее время сомнительных личностях.
Как правило, сообщать об изгнанниках было вполне в интересах местных жителей, поскольку лица, объявленные вне закона, зачастую представляли для них серьезную опасность. Но кто же были эти «лесные братья», которых следовало опасаться и крестьянам, и горожанам? Среди них встречались как профессиональные преступники, не признающие иного образа жизни, так и люди, загнанные в чащу страхом смерти — дезертиры, беглые крепостные, браконьеры, а также те, кого на нарушение закона толкнула нужда. Одни выходили грабить на большую дорогу, другие предпочитали бродяжничать и перебиваться по деревням мелким воровством. Нередко изгнанники сбивались в банды. В средневековой Англии последние представляли по-настоящему большую проблему: иногда разбойничьи шайки годами безнаказанно терроризировали путников и местных жителей. В документах того времени мы находим немало жалоб на бандитов, не знающих никакого удержу. Так, доминиканский проповедник Джон Бромьярд (John Bromyard; ум. 1352?) в 1330 году писал:
Что касается растущего [в лесах] количества мошенников и злоумышленников, это позор для страны даже в глазах иностранцев, и число преступников, несомненно, увеличивается, как и число обманщиков, лжесвидетелей и пособников всяческих негодяев. Злые люди множатся и действуют всё наглее: грабят, увечат, убивают, ломают руки и ноги, жестоко избивают — вот каковы дерзкие преступления злоумышленников и тех, кто оказывает им влиятельную поддержку в беззакониях, так что никто не осмеливается обвинить их или заключить в тюрьму.
Bromyard 1518: 117
Пожалуй, даже современникам трудно было разобраться, кто разбойничал из жажды легкой наживы, а кто ушел в лес из-за несправедливости, поскольку в суде о своей невиновности заявляли практически все.
Таким образом, хотя в балладах и нет достоверного отражения конкретных исторических событий, эти произведения полны реалий, которые необходимо учитывать, если мы хотим максимально восстановить картину мира «робин-гудовской Англии». Ведь и гордые своими привилегиями йомены, и независимые горожане-ремесленники, и, наконец, изгнанники, окруженные многочисленными опасностями, от нее неотделимы.
РОБИН ГУД КАК ИСТОРИЧЕСКОЕ ЛИЦО
Как уже отмечалось, споры о том, существовал ли Робин Гуд на самом деле, не прекращаются до сих пор. Большинство современных ученых полагают, что прототипом легендарного героя действительно послужило реальное историческое лицо, хотя многие не берутся сказать наверняка, какое именно (см., напр.: Hilton 1958; RRH 1976; Holt 1982; Hanawalt 1992; Freeman 1993; Knight 1994; RH 1995; RHPC 2000). Отчасти проблема заключается в том, что имя «Роберт» в средневековой Англии, особенно в XIII—XIV веках, было весьма распространенным, как и уменьшительное от него — Робин. Прозвище «Гуд» (в разных написаниях: Hood, Hode, Hude) также встречалось довольно часто, поскольку худ (англ, hood) — надевавшийся отдельно от верхней одежды капюшон с пелериной — был очень популярным элементом костюма той эпохи. То есть словосочетание «Robin Hood» можно с легкостью истолковать как «Робин Капюшон» или «Робин в капюшоне». Иными словами, неудивительно, что в средневековых документах значится изрядное количество Робертов, Робинов и Робин Гудов. И некоторые из них, нарушив закон, отправлялись в изгнание.
Самое первое упоминание некоего Робина-изгнанника в средневековых источниках относится к 1225 году. Тогда йоркширский шериф Юстас Лоудэм внес в список административных расходов два шиллинга — на покупку цепи, чтобы повесить некоего Роберта из Уэзерби (англ. Wetherby). Вероятно, тот был разбойником; в любом случае, на его ликвидацию власти истратили немалые средства: сначала королевский казначей выдал шерифу сорок шиллингов для того, чтобы «разыскать, изловить и казнить Роберта из Уэзерби, изгнанника и злодея» (цит. по: Crook 1988: 68), а затем, когда деньги закончились, еще двадцать восемь — с той же целью. Скорее всего, упомянутый преступник был убит при поимке, а его тело вывешено в Йорке на всеобщее обозрение. Однако этот Роберт не носил прозвища «Гуд».
Самое же раннее документальное упоминание о человеке по имени Роберт Год (Hode), или Гуд, относится к 1226 году. После того как он не вернул долг аббатству Св. Петра в Йорке, его имущество, стоимостью в тридцать два шиллинга и шесть пенсов, было конфисковано, а самого его объявили вне закона. Примечательно, что Роберт Год из Йорка — единственный известный нам ранний носитель этого имени, подвергнутый такому наказанию. Далее, в йоркширских документах с 1226 по 1234 год встречаются девять упоминаний о сбежавшем от суда Роберте с созвучными прозвищами (Год, Гуд, Хоббегуд), причем с большой долей вероятности можно утверждать, что это один и тот же человек. Хотя никаких свидетельств того, что злостный должник Роберт Год после своего бегства сделался разбойником, у исследователей не имеется, он, тем не менее, остается одним из наиболее вероятных кандидатов в «подлинные» Робин Гуды.
Не исключено, что определенный вклад в формирование образа Робин Гуда, особенно в варианте благородного героя, незаконно лишенного наследства, мог внести Фалк Фицуорен — могущественный шропширский лорд. В 1200—1203 годах он вел настоящую войну с королем Иоанном Безземельным, преимущественно за восстановление своих прав на замок Виттингтон, и был объявлен вне закона.
Также стоит упомянуть и о сэре Роберте Туинге (Robert Thwinge, или Thweng), который, взяв себе имя Уилкин Уизер[431], в 1230 году собрал шайку, которая под его предводительством грабила монастыри и раздавала запасы зерна беднякам. Впрочем, здесь можно возразить, что в ранних балладах мы не находим мотива «Робин Гуд грабит богатых, чтобы помогать бедным», однако то, что объектом неприязни Роберта Туинга в первую очередь были священники, а местом, где разворачивались события, — северный Йоркшир, все-таки позволяет рассматривать этого человека в качестве возможного прототипа лесного стрелка. В 1239 году, вероятно, устав от бродячей жизни, сэр Роберт отправился в Рим и получил прощение от Папы, а в 1240-м, присоседившись к Ричарду Плантагенету, графу Корнуолльскому, отправился в крестовый поход, из которого вернулся в Англию спустя два года. Умер Роберт Туинг мирно, в 1247 году.
Был также и Роджер Годберг (Roger Godberg; ум. 1276?), рьяный сторонник графа Симона де Монфора и участник возглавленного им баронского восстания 1264—1267 годов против короля Генриха III. После разгрома мятежников Годберг был объявлен вне закона и бежал в Шервудский лес, где стал обитать со своими сподвижниками. При этом он пользовался покровительством одного из местных дворян-землевладелыдев, что отчасти напоминает события «Деяний». Тем не менее нет никаких свидетельств того, что Годберг когда-либо выступал под прозвищем «Робин Гуд», а в ранних балладах о «зеленом лесе» мы не находим ни намека на восстание баронов.
Однако, скорее всего, прямым прототипом знаменитого стрелка Годберг все-таки не был: последнего объявили вне закона в 1267 году, а первое документальное упоминание Робин Гуда относится к 1262 году: в судебных отчетах графства Беркшир «Робингудом» (лс!), то есть вором, разбойником, назван некий правонарушитель. На протяжении следующих ста лет можно найти множество примеров сходного словоупотребления: Александра Робингуда разыскивали за кражу в Эссексе; Гилберта Робингуда освободили на поруки в Саффолке; Роберта Робингуда приговорили к смертной казни в Гэмпшире за кражу овец; Джона Робингуда судили за убийство в пьяной драке в таверне; Уильяма Робингуда, члена разбойничьей шайки, повесили за грабеж и укрывательство, и т. д. Исходя из такого количества преступников с интересующим нас прозвищем, можно сделать два вывода: либо к середине XIII века легенда о Робин Гуде, в том или ином виде, уже сформировалась и имя лесного стрелка сделалось нарицательным, либо, наоборот, данное прозвище предшествовало появлению балладного персонажа, которого назвали Робин Гудом просто потому, что это было самое подходящее для разбойника имя. Глядя на некоторые варианты написания (например, Robehode или Robbehod), можно даже предположить, что «Робин Гуд» — вовсе не имя, а искаженное сочетание слов «robber in the hood» (англ. — букв.: «грабитель в капюшоне»). Глубокий капюшон — худ, который можно было натянуть на лицо, при необходимости вполне мог играть роль маски.
Но у знаменитого изгнанника было и другое прозвище — Локсли, приписанное ему английским антикваром Роджером Додсвортом (Roger Dodsworth; 1585—1654). По словам последнего, Робин родился в южном Йоркшире и был объявлен вне закона за убийство отчима; пока преступник прятался в лесу, ему помогала родная мать; позже он познакомился с Маленьким Джоном, который носил титул графа Хантингтона (см.: Knight 2003: 88). Неизвестно, почерпнул ли Додсворт эти сведения из какого-либо утраченного источника или же попросту выдумал их сам; однако хроники графства Йоркшир свидетельствуют, что в 1245 году перед судом действительно предстал некий Роберт Локсли (см.: CRR 1999: 449) — а брать в качестве прозвища название своего родного города или селения было в Средние века распространенной практикой.
Другой же антиквар, Джозеф Хантер (Joseph Hunter; 1783—1861), утверждал, что Робин Гуд обитал в йоркширских лесах в начале XIV века. В качестве доказательства он называл имя вполне реального человека, который, по его мнению, и был «тем самым» Робин Гудом. Это — некто Роберт Гуд из города Уэйкфилд, находившегося всего в десяти милях от Бернисдейла, традиционного места подвигов легендарного стрелка. Вдобавок названный Роберт был женат на женщине по имени Матильда — а именно это имя приписывали подруге Робина, принявшей в лесу прозвище «дева Мэрион». Дж. Хантер выдвинул довольно сложную теорию: он утверждал, что Роберт Гуд был сподвижником мятежного графа Ланкастера, который в 1322 году потерпел поражение от Эдуарда II в битве при Боробридже; но затем Роберт получил прощение от короля во время визита последнего в Ноттингем (в ноябре 1323 года) и поступил к нему телохранителем. И действительно, в списке дворцовых слуг за 1232 год мы находим некоего Робина Года, или Хода (см.: Hunter 1852). Впрочем, версия Хантера не выдержала проверки временем: в XX веке удалось доказать, что Робин Год на самом деле был принят на службу намного раньше 1323 года, а потому не имел никакого отношения к графу Ланкастеру (см., напр.: RH 1999: 383).
Существует и еще один вариант ответа на вопрос: «Кем был Робин Гуд?» В XIX веке особую популярность обрела версия о лесном стрелке — англосаксе и отважном борце за справедливость. В немалой степени этому, разумеется, способствовал Вальтер Скотт, опубликовавший в 1819 году роман «Айвенго». То, что легенда о Робин Гуде — саксе и вправду могла иметь исторические корни, допускают и ученые: согласно этой версии, одним из наиболее вероятных его прототипов считается англосаксонский дворянин Херевард Зоркий (Hereward the Wake; 1035?—1072?), чьи приключения отчасти напоминают деяния Робин Гуда. Впрочем, известны и другие изгнанники-англосаксы: например, Эдрик Дикий (Eadric Silvaticus), один из вождей антинорманнского сопротивления, а также некий Суэйн, в XI веке рыскавший со своей шайкой по йоркширским лесам. Последний упоминается в картулярии (собрании записей) аббатства Селби (Selby). Помимо прочего, средневековый хронист описал, как один из приспешников Суэйна, «проклятый вор», ограбил местного аббата (см.: Green 1990: 67, 89; Dobson 1996: 34). Таким образом, не исключено, что похождения разных изгнанников-англосаксов, таких как Суэйн, Эдрик, Херевард и других, и их стычки с властями постепенно слились воедино, образовав ядро легенды о местном герое.
Подтверждением гипотезы о Робине-ашло саксе может служить и то, что в балладах о «зеленом лесе» мы находим некоторое количество топонимов, отсылающих к саксонским временам: например, Уотлинг-стрит или церковь Св. Марии Магдалины в деревне Кэмпсолл (Бернисдейл), известная с XI века. По местному преданию, именно в этой церкви венчались Робин Гуд и дева Мэрион.
Как мы видим, у легендарного стрелка обнаруживается немало возможных прототипов, и большинство версий можно подкрепить достаточно убедительными аргументами. При этом окончательно подтвердить тот или иной вариант едва ли возможно, чему есть несколько вполне понятных причин. Объективных исторических примет в балладах немного; из реально существовавших лиц в относительно ранних текстах названы лишь король Эдуард (в XIII—XIV веках это имя носили три монарха) и «королева Екатерина» (также одна из нескольких возможных), жившая уже в XVI веке, а в некоторых поздних — Ричард Львиное Сердце. Всё это, конечно, мало способствует достоверной «реконструкции».
Надо заметить, что первые ее попытки предпринимались достаточно рано, причем «вписать» Робина в реальную историю пытались не безымянные сочинители песен и баллад, а хронисты, не отделявшие факт от легенды. Что любопытно, имя знаменитого изгнанника поначалу фигурировало, в основном, в хрониках шотландских историков. Так, по мнению одного из них, Эндрю Уинтонского (Andrew of Wyntoun; 1350?—1425?), Робин жил во времена Эдуарда I, в конце XIII века. Примерно к той же эпохе похождения лесного стрелка отнес и анонимный автор, в середине XV века дополнивший латинский «Полихроникон»[432] бенедиктинского монаха Ранульфа Хигдена (Ranulf Higden; ум. 1364?) кратким упоминанием о легендарном разбойнике. Еще один шотландец, Уолтер Бауэр (Walter Bower; ок. 1385—1449), причислил Робин Гуда к участникам восстания 1264 года под предводительством графа Симона де Монфора. Однако самым известным хронистом, упомянувшим нашего героя, был Джон Мэйджор (John Major; 1467—1550), автор «Истории Великобритании» («Historia Majoris Brittaniae»; 1521), который назвал его современником короля Ричарда I. Он же первым поведал и об обыкновении Робин Гуда грабить богачей и раздавать их добро беднякам. Впрочем, окончательно образ лесного стрелка в массовом представлении сформировал Вальтер Скотт: во многом благодаря ему и доныне большинство людей, которым в том или ином виде знакома легенда о Робин Гуде, автоматически относят похождения героя к эпохе Ричарда Львиное Сердце.
Помимо прочих, существует и мифологическая теория происхождения образа Робин Гуда. Она восходит к 1584 году, когда английский землевладелец и член парламента Реджинальд Скот (Reginald Scot; 1538?—1599), автор книги «Открытие колдовства» («The Discoverie of Witchcraft»), отождествил Робин Гуда с германским кобольдом Худекином [нем. Hodeken, Hudekin, Hutchen) и с лесным духом по прозвищу Робин Славный Малый.
Мифологическая версия также нашла себе сторонников. Ее приверженцы, в основном в XX веке, отождествляли лесного стрелка уже не только с персонажами низшей демонологии, но и с языческими божествами, остатки культов которых сохранялись в средневековой Европе (см.: Murray 1931; Graves 1948; Tardif 1983; Stock 2000), например, с кельтским богом Кернунном или его воплощением — Герном-охотником, человеком с оленьими рогами на голове. Если верить У. Шекспиру, он представлялся людям так:
Конечно, этот пугающий образ мало чем напоминает веселого стрелка, но, тем не менее, определенные параллели между Терном и Робин Гудом провести все-таки можно. Последний также выглядит как нечто органически связанное с окружающей его природой, и для врагов, которые приходят в лес не с добром, он также бывает страшен.
Однако, несмотря на некоторое его сходство с мистическими существами, сторонникам мифологической теории можно возразить: хотя Робин и выказывает необыкновенное искусство стрельбы, фехтования и маскировки, его умения отнюдь не сверхъестественны. Столь же ловкими и могучими выглядят герои и многих других баллад, в которых речь совершенно точно идет о людях. Взяв, к примеру, серию «песен» о клане Армстронгов — обитателях англо-шотландского пограничья, — мы увидим, что они обладают теми же качествами, что и Робин Гуд (сила, сноровка, хитрость).
Есть, наконец, и теория, согласно которой легенда о лесном стрелке — это результат довольно сложной системы литературных заимствований. Так, некоторые исследователи предполагают, что свою лепту в создание образа Робина внесли средневековые французские пасторали, в частности «Игра о Робине и Марион»: в ней мы найдем и жизнь на лоне природы, и верных друзей, и бой на дубинках (см.: Knight 2008: 198). Впрочем, эту точку зрения не удается ни доказать, ни опровергнуть.
Не прекращаются споры и о том, к кому были обращены «истории» о Робин Гуде. Одни ученые считают, что они предназначались для мелкопоместных дворян (джентри), другие — что их сочиняли и исполняли в городской, в первую очередь торгово-ремесленной, среде. И действительно, в произведениях цикла, особенно ранних, обнаруживается немало примет городского быта. Так, «структура» лесного братства напоминает внутреннюю иерархию гильдии: разбойники обращаются к Робину «master» (англ. — «хозяин»), как подмастерья к наставнику, а друг к другу — «bretheren» (англ. — «братья») или «fellows» (англ. — «товарищи») (см.: Ohlgren 2000: 180). В текстах неоднократно упоминаются займы и поручительство, мена и продажа товара, линкольнское сукно в качестве «униформы» и т. д. Наконец, горожане вторгаются в границы леса лично: горшечник, скорняк, мясник, лудильщик — все они, приходя во владения Робина, вступают с ним в яростный бой.
Однако один из самых авторитетных современных «робиноведов» профессор Кардиффского университета Стефен Найт утверждает, что целевой аудиторией баллад изначально были не мастеровые и не джентри, а йомены — крестьяне-землевладельцы, к числу которых относил себя и Робин Гуд (см.: Knight 2003: 33—44). Ведь стрелок не просто зовется «славным йоменом», но и выражает идеи и настроения именно этого сословия.
Если касательно «адресатов» баллад в исследовательской среде обнаруживаются серьезные разногласия, то об их авторах можно говорить более уверенно. Скорее всего, до изобретения книгопечатания эти произведения слагались как неграмотными народными сказителями, так и опытными менестрелями — поэтами и музыкантами, хорошо знакомыми с рыцарскими романами и античной мифологией. Однако с развитием книжной торговли баллады в огромном количестве начали поставляться профессиональными сочинителями, которые буквально специализировались на этом жанре, сделавшемся в XVI—XVIII веках невероятно популярным. В результате легенда о Робин Гуде достаточно быстро перешла в область массовой литературы, производство которой было поставлено на поток.
Итак, на протяжении нескольких столетий — с XIV по XIX век — баллады пользовались огромным спросом. Причины этого успеха нетрудно понять. В первую очередь, баллада была обязана ему своей безыскусносгью, простотой, общедоступностью, легкостью запоминания, незатейливым, даже грубоватым юмором и, несомненно, злободневностью. Причем справедливо это как для баллад-однодневок, которые не задерживались в народной памяти надолго, так и для произведений, передававшихся из уст в уста даже спустя много лет после их возникновения. Ведь некоторые сюжеты и темы — взаимоотношения правителя и подданного, отчаянные поиски правого суда, нелегкая жизнь простого человека и его вражда с сильными мира сего, дружба и верность, преграды, встающие на пути влюбленных, — остаются актуальными вне зависимости от эпохи.
Хотя баллада долго считалась исключительно простонародным развлечением, с течением времени она сделалась достойным образцом изящной литературы — и легенда о Робин Гуде обрела повсеместное признание, подкрепленное авторитетом ученых и профессиональных поэтов. Каким бы переделкам ни подвергалась легенда о знаменитом стрелке, как далеко бы она ни отходила от исторической реальности, кем бы ни был ее главный герой — угнетенным йоменом, несправедливо обиженным дворянином или загадочным хранителем леса, — неизменным оставалось то, что привлекало слушателей и читателей во все времена. Это пронзительная история о верности, дружбе и внутренней свободе — и вечная мечта о всеобщей справедливости.
ОБ ИЗДАНИИ
Многие произведения из числа вошедших в настоящее издание уже известны отечественному читателю. С целым рядом баллад его познакомили профессиональные поэты и мэтры русской переводческой школы (Н.С. Гумилёв, М.И. Цветаева, С.Я. Маршак). Наконец, совсем недавно, в 2015 году, вышло «Полное собрание баллад о Робин Гуде» (сост. М. Кантор), куда были включены тексты, до тех пор мало кому известные.
Работая над новым переводом, переводчик старался возможно точнее передать специфические черты баллад и «игр», их жанровое, стилистическое и смысловое своеобразие. Кроме того, художественный текст снабжен подробным историко-культорологическим комментарием. Ряд произведений публикуется на русском языке впервые.
Переводы баллад и «игр», вошедших в данный том, выполнены по следующим изд.: Ritson 1832; Gutch 1847; Child 1882—1898; Roxburghe 1871—1899; Knight 1997. При этом основным источником послужил сборник Child 1882—1898, включающий наиболее полное собрание текстов о Робин Гуде (в том числе варианты баллад) с указанием даты и места их первых публикаций. Переводы отрывков из хроник, «Повести о деяниях Робин Гуда» и «Повести о Геймлине» выполнены по изд.: Knight 1997; «Деяний Хереварда» — по изд.: Hereward 1888; «Истории Фалка Фицуорена» — по изд.: FitzWarin 1855; «Жизни Робин Гуда» — по изд.: Gutch 1847; фрагментов из «Романа о Юстасе Монахе» — по изд.: Romans 1986.
При оформлении книги были использованы гравюры американского художника Луиса Джона Рида (Louis John Rhead; 1857—1926), опубликованные в изд.: Rhead 1912.
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
Берман 1998 — Берман Г.-Дж. Западная традиция права: эпоха формирования. М.: Изд-во МГУ; Издательская группа ИНФРА-М НОРМА, 1998.
Гавейн 2003 — Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь / Изд. подгот. В.П. Бетаки, М.В. Оверченко. М.: Наука, 2003 (Литературные памятники).
Морозов 1954 — Морозов ММ. Избранные статьи и переводы. М.: Художественная литература, 1954.
Мэлори 2005 — Мэлори Т. Смерть Артура / Изд. подг. И.М. Бернштейн, В.М. Жирмунский, А.Д. Михайлов, Б.И. Пуришев. СПб.:Наука, 2005 (Репринт 1974) (Литературные памятники).
ПИА 1936 — Памятники истории Англии XI—XIII вв. / Под ред. Д.М. Петрушевского М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1936.
Роланд 1964 — Песнь о Роланде: Старофранцузский героический эпос / Изд. подгот. И.Н. Голенищев-Кутузов, Ю.Б. Корнеев, А.А. Смирнов, Г.А. Стратановский. М.; Л.: Наука, 1964. (Библиотека всемирной литературы. Т. 10).
ПТ 1974 — Поэзия трубадуров; Поэзия миннезингеров; Поэзия вагантов. М.: Художественная литература, 1974.
Скотт 1990 — Скотт В. Собрание сочинений: В 8 т. М.: Правда, 1990.
Фома Аквинский 2013 — Фома Аквинский. Сумма Теологии: В 12 т. Киев: Ника-Центр, 2013. Т. 8.
ХПФГ 1961 — Хрестоматия памятников феодального государства и права стран Европы /Под ред. В.М. Корецкого. М.: Государственное издательство юридической литературы, 1961.
Чосер 2012 — Чосер Дж. Кентерберийские рассказы / Изд. подгот. А.Н. Горбунов, В.С. Макаров. М.: Наука, 2012 (Литературные памятники).
ЭА 1989 — Эолова арфа: Антология баллады / Сост., предисл., коммент. А.А. Гугнина. М.: Высшая школа, 1989.
АС 1970 — The Anonimalle Chronicle, 1333 to 1381: From a MS. Written at St Mary’s Abbey, York / Ed. V.H. Galbraith. Manchester: Manchester University Press; N. Y.: Barnes & Noble, 1970.
АМТ 1829 — Ancient Metrical Tales Printed Chiefly From Original Sources / Ed. Ch.H. Hartshome. L.: Pickering, 1829.
Anglo 1957 — Anglo S. An Early Tudor Programme for Plays and Other Demonstrations against the Pope //Journal of the Warburg and Courtauld Institutes. 1957. No 20. P. 176—179.
Archaeologia 1836 — A Brief Summary of the Wardrobe Accounts of the Tenth, Eleventh, and Fourteenth Years of King Edward the Second, Contained in a Letter Addressed by Thomas Stapleton, Esq. F.S.A. to John Gage, Esq. F.R.S., Director //Archaeologia. 1836. Vol. 26. P. 318-345.
Beggar 1810?—1835? — The History of Robin Hood and the Beggar. Aberdeen: Printed by and for A. Keith, 1810?—1835?
Bergier 1990 — Bergier J.-Fr. Wilhelm Tell: Realitat und Mythos. Munich: List, 1990.
Bolland 1925 — Bolland W.C. A Manual of Year Book Studies. Cambridge: Cambridge University Press, 1925.
Brackton 1968 — Brackton H. On the Laws and Customs of England. Cambridge: Harvard University Press, 1968.
Brewer 1898 — Brewer E. Cobham. Dictionary of Phrase and Fable. L.; P.; N. Y.; Melbourne: Cassell & C°, 1898.
Bromyard 1518 — Bromyard J. Summa Predicantium. Nuremberg, 1518.
Bryant 1913 — Bryant F.E. A History of English Balladry, and Other Studies. Boston: RG. Badger, 1913.
Buchan 1828 — Buchan P. Ancient Ballads and Songs of the North of Scotland: Hitherto Unpublished, with Explanatory Notes: In 2 vol. Edinburgh: Printed for W. & D. Laing andj. Stevenson, 1828. Vol. 1.
Byddell 1536 — Adambel, Clym of the Cloughe, and Wyllyam of Coudesle. L.:Byddell, 1536.
Cawthome 2013 — Cawthome N. A Brief History of Robin Hood. L.: Hachette UK,2013.
Chaucer 1894 — The Complete Works of Geoffrey Chaucer: In 6 vol. / Ed. From Numerous Manuscripts by the Rev. Walter W. Skeat. Oxford: The Clarendon Press, 1894.
Child 1860 — English and Scottish Ballads: In 8 vol. / Ed. FrJ. Child. Boston: Little, Brown & C°, 1860.
Child 1882-1898 — The English and Scottish Popular Ballads: In 10 vol. / Ed. FrJ. Child. Boston; N. Y.: Houghton, Mifflin & C°, 1882—1898.
Child 1965 — The English and Scottish Popular Ballads: In 5 vol. Rpt. / Ed. FrJ. Child. N. Y.: Dover, 1965. Vol. 3.
Clawson 1909 — Clawson W.H. The Gest of Robin Hood. Toronto: University of Toronto Library, 1909.
Clayton 2003 — Clayton M. The Cult of the Virgin Mary in Anglo-Saxon England. Cambridge: Cambridge University Press, 2003.
Coffin, Renwick 1950 — Coffin T.P., Renwick R. The British Traditional Ballad in North America. Austin (TX): University of Texas Press, 1950.
Cooke 1820 — Cooke GA. Topography of Great Britain or, British Traveller’s Pocket Directory. L.: Sherwood, Neely & Jones, 1820.
Cooper 2010 — Cooper A. WilliamWallace: Robin Hood Revealed. Halifax: BVM Publishing, 2010.
Copland 1560? — A Mery Geste of Robyn Hoode and of Hys Lyfe, wyth a Newe Playe for to be Played in Maye Games Very Plesaunte and Full of Pastyme. L.: Copland, 1560?
Crook 1988 — Crook D. The Sheriff of Nottingham and Robin Hood: The Genesis of the Legend? ^Thirteenth Century England. Proceedings of the Newcastle upon Tyne Conference 1987 / Ed. P.R Coss, S.D. Lloyd. Woodbridge: Boydell & Brewer, 1988. P. 59—68.
CRR 1999 — Curia Regis Rolls: In 18 vol. / Ed. P. Brand. Woodbridge: Boydell Press, 1999. Vol. XVIII 1243-1245.
Cuchulain 1907 — Cuchulain of Muirthemne. The Story of the Men of the Red Branch of Ulster / Arranged and Put into English by Lady Gregory; with a Preface by W.B. Yeats. L.: John Murray, 1907.
Dixon 1846 — Ancient Poems, Ballads, and Songs of the Peasantry of England /Ed.J.H. Dixon. L.: Percy Society, 1846.
Dobson 1996 — Dobson R.B. Church and Society in the Medieval North of England. L.: A. & C. Black, 1996.
Dobson,Taylor 1976 — Dobson R.B., Taylor J. Rymes of Robyn Hood: An Introduction to the English Outlaw. L.: Heinemann, 1976.
Dobson,Taylor 1995 — Dobson R.B., Taylor J. Rhymes of Robin Hood: The Early Ballads and the Gest Ц Robin Hood: The Many Faces of that Celebrated English Outlaw / Ed. K. Carpenter. Oldenburg: Bibliotteks- und Enformationssystem der Universitat Oldenburg, 1995. P. 35-44.
Doesbroch 1510? — A Gest of Robyn Hode. Antwerp: Van Doesbroch, 1510?
Douce [s. a.] — Douce Collection. Bodleian Library (Oxford).
DP 1980 — Dives and Pauper: In 2 vol. / Ed. P.H. Barnum. L.: Oxford University Press, 1980 [1976]. Vol. 1.
Dunn 1967 — Dunn C. W. Romances Derived from English Legend // Manual of Writings in Middle English, 1050—1500: In 11 vol. / Ed. J.B. Severs. New Haven (CT): The Connecticut Academy of Arts and Sciences, 1967. Vol. 1. Romances. P. 17—37.
Evans 1777 — Old Ballads, Historical and Narrative, with Some of Modern Date, Now First Collected and Reprinted from Rare Copies: In 2 vol. / Ed. Th. Evans. L.: Th. Evans, 1777. Vol. 1.
Evans 1810 — Old Ballads, Historical and Narrative, with Some of Modern Date: Collected from Rare Copies and Manuscripts: In 4 vol. / Ed. Th. Evans, RH. Evans. L.: Printed for R.H. Evans, Pall-Mall, by W. Bulmer and C°, 1810. Vol. 2.
FitzWarin 1855 — The History of Fulk FitzWarin, an Outlawed Baron, in the Reign of King John: Edited from a Manuscript Preserved in the British Museum, with an English Translation and Illustrative Notes / Ed. Th. Wright. L.: Printed for the Warton Club, 1855.
Fitz Waryn 1975 — Fouke Le Fitz Waryn / Ed. EJ. Hathaway, P.T. Ricketts, C.A. Robson, A.D. Wilshere. Anglo-Norman Text Society. Oxford: Basil Blackwell, 1975.
FM 1998 — Robin Hood: The Forresters Manuscript (British Library Additional MS 71158) / Ed. St.Th. Knight. Woodbridge: Boydell & Brewer Ltd, 1998.
Folio 1867 — Bishop Percy’s Folio Manuscript. Ballads and Romances: In 3 vol. / Ed. J.W. Hales, FJ. Fumivall. L.: N. Trubner & C°, 1867. Vol. 1.
Fowler 1980 — Fowler D.C. The Literary LListory of Popular Ballads //The Manual of Writings of Middle English, 1050—1550: In 6 vol. / Ed. A.E. Hartung. New Haven (CT): The Connecticut Academy of Arts and Sciences, 1980. P. 1753—1808.
Frazer 1923 — Frazer J. The Golden Bough: A Study of Magic and Religion. L.: Macmillan & C°, 1923.
Freeman 1993 — Freeman A. Robin Hood: The «Forresters» Manuscript. L.: Bernard Quaritch, 1993.
Friedman 1961 — Friedman A.B. The Ballad Revival. Studies in the Influences of Popular on Sophisticated Poetry. Chicago (LL): Chicago University Press, 1961
Gamelyn 1884 — The Tale of Gamelyn / Ed. W.W. Skeat. Oxford: Clarendon Press, 1884.
Garland [s. a.] — Robin Hood’s Garland. L.: Printed by L. How in Peticoat Lane, [s. a.].
Garland 1663 — Robin Hoods Garland; or Delightful Songs, Shewing the Noble Exploits of Robin Hood, and His Yeomendrie. With new Edditions and Emendations’. L.: Printed for W. Gilbertson, at the Bible in Giltspur Street without Newgate, 1663.
Garland 1670 — Robin Hoods Garland. Containing His Merry Exploits, and the Several Fights Which He, Little John, and Will. Scarlet Had, upon Several Occasions. Some of Them Never Before Printed. L.: Printed for F. Coles, T. Vere, andj. Wright, 1670.
Garland 1741? — Robin Hood’s Garland Being a Compleat History of All the Notable and Merry Exploits Perform’d by Him and His Men on Divers Occasions. Adorn’d with Twenty-Seven Neat and Curious Cuts, Proper to the Subject of Each Song. L.: Printed by C. Dicey in Bow Church Yard, 1741?
Garland 1749 — Robin Hoods Garland, [s. 1.], 1749.
Garland 1753? — Robin Hoods Garland. L.: Printed by W. & C. Dicey, in St Mary Aldermary Church Yard, Bow Lane, Cheapside, and sold at the Warehouse in Northampton, 1753?
Garland 1790? — Robin Hood’s Garland. Being a Complete History of all the Notable and Merry Exploits Performed by Him and His Men on Many Occasions. To Which is Added a Preface, Giving a More Full and Particular Account of His Birth, &c. Then Any Hitherto Published. Adorned with Twenty-Seven Neat and Curious Cuts Adapted to the Subject of Each Song. L.:J. Marshall & C°, Aldermary Churchyard, 1790?
Gawain 1967 — Sir Gawain and the Green Knight / Ed. J.R.R. Tolkien, E.V. Gordon. 2nd ed. Oxford: Clarendon Press, 1967.
Geoffrey of Monmuth 1842 — Geoffrey of Monmuth’s British History: In 12 bk / Trans, from the Latin by A. Thompson, Esq. L.: James Bohn, 1842.
Gower 1899 — The Complete Works of John Gower /Ed. G.C. Macauley. Oxford: Clarendon Press, 1899.
Grammaticus 1980-1981 — Saxo Grammaticus. Danorum regum heroumque historia. Books X—XVI. The Text of the First Edition with Translation and Commentary: In 3 vol. / Ed. E. Christiansen, Oxford: B.A.R., 1980-1981. Vol. 1.
Graves 1948 — Graves R. The White Goddess. L.: Faber, 1948.
Green 1990 — Green J A. English Sheriffs to 1154// Public Records Handbook. 1990. No. 24. P. 65—66.
Grimm 1882 — Grimm J. Teutonic Mythology: In 4 vol. L.: George Bell & Sons, 1882. Vol. 1.
Grafton 1569 — Grafton R. A Chronicle at Large and Meere History of the Affayres of Englande and Kinges of the Same Deduced from the Creation of the Vvorlde, vnto the First Habitation of Thys Islande; and So by Contynuance vnto the First Yere of the Reigne of our Most Deere and Souereigne Lady Queene Elizabeth: Collected out of Sundry Aucthors, Whose Names are Expressed in the Next Page of this Leafe. L.: By Henry Denham, dwelling in Paternoster Rowe, for Richarde Totde and Humffrey Toye, 1569.
Gutch 1847 — A Lytelle Gest of Robin Hood with other Auncient and Modem Ballads and Songs Relating to the Celebrated Yeoman: In 2 vol. /Ed.J.M. Gutch. L.: Longman, 1847.
Hanawalt 1986 — Hanawalt B. The Ties That Bound: Peasant Families in Medieval England. N. Y.; Oxford: Oxford University Press, 1986.
Hanawalt 1992 — Hanawalt BA. Ballads and Bandits: Fourteenth-Century Outlaw and the Robin Hood Poems // Chaucer’s England: Literature in Historical Context. Minneapolis (MN): University of Minnesota Press, 1992. P. 154-175.
Hazlitt 1904 — The Collected Works of William Hazzlit: In 12 vol. L.:J.M. Dent & C°, 1904. Vol. 12.
Hereward 1888 — Gesta Herewardi Saxoni / Ed. Th.D. Hardy, C.T. Martin // Lestoire des Engles solum la translaction maistre Geffrei Gaimar. In 2 vol. L.: Eyre & Spottiswoode, 1888. Vol 1. P. 339—404.
Hilton 1976 — Hilton R. Peasants, Knights and Heretics. Cambridge: Cambridge University Press, 1976.
Hilton 1958 — Hilton R. The Origins of Robin Hood // Past and Present. 1958. No 14. P. 30-34.
Hindley 1884 — Hindley C. A History of the Cries of London, Ancient and Modem. L.: C. Hindley, 1884.
Holt 1960 — Holt J.C. The Origins and Audience of the Ballads of Robin Hood //Past and Present. 1960. No 18. P. 89—110.
Holt 1982 — Holt J.C. Robin Hood. L.: Thames & Hudson, 1982.
Holt 1989 — Holt J.C. Robin Hood. 2nd ed. L.: Thames & Hudson, 1989.
Horgan 2015 — Horgan K. The Politics of Songs in Eighteenth-Century Britain, 1723-1795. L.; N. Y.: Routledge, 2015.
Hunter 1845 — Hunter J. New Illustrations of the Life, Studies, and Writings of Shakespeare: In 2 vol. L.: Nichols, 1845. Vol. 1.
Hunter 1852 — Hunter J. The Great Hero of the Ancient Minstrelsy of England: Robin Hood, His Period, Real Character, etc., Investigated // Critical and Historical Tracts. L.: Smith, 1852. P. 28—38.
Hutton 1994 — Hutton R. The Rise and Fall of Merry England: The Ritual Year 1400—1700. Oxford: Oxford University Press, 1994.
Interlude 1848 — The Interlude of the Four Elements: An Early Moral Play. L.: Printed for the Percy Society, 1848.
Jamieson 1806 — Popular Ballads and Songs, From Traditions, Manuscripts, and Scarce Editions with Translations of Similar Pieces from the Ancient Danish Language, and a Few Originals by the Editor. In 2 vol./Ed. R.Jamieson. Edinburgh: Constable, 1806.
Johnson 1783 — Johnson B. The Sad Shepherd, or A Tale of Robin Hood. L.: Printed for J. Nichols, 1783.
Jusserand 1920 — English Wayfaring Life in the Middle Ages (XIVth century) / Ed. J. Jusserand, L.T. Smith. N. Y.: G.P. Putnam’s sons; L.: T.F. Unwin, 1920.
Justinian 1888 — The Institutes of Justinian / Transl., introd. and notes by Th.C. Sandars. L.: Longmans, Green & C°, 1888.
Kaeuper 1983 — Kaeuper R.W. An Historian’s Reading of The Tale of Gamelyn//Medium Aevum. 1983. No 52. P. 51—62.
Kaeuper1988 — Kaeuper R.W. War, Justice and Public Order. Oxford: Clarendon Press, 1988.
Keen 1961a — Keen M. The Outlaws of Medieval Legend. L.: Routledge: Kegan Paul, 1961.
Keen 1961b — Keen M. Robin Hood: Peasant or Gentleman? Ц Past and Present. 1961. No 19. P. 7-15.
Keightley 1834 — Keightley T. Tales and Popular Fictions: Their Resemblance and Transmission from Country to Country. L.: Whittaker, 1834.
Kinloch 1827 — Kinloch G.R. Ancient Scottish ballads, recovered from tradition. L.: Longman, Rees, Orme, Brown, & Green; [etc., etc.], 1827.
Knight 1994 — Knight St.Th. Robin Hood: A Complete Study of the English Outlaw. Oxford: Blackwell, 1994.
Knight 1997 — Robin Hood and Other Outlaw Tales / Ed. St.Th. Knight, T.H. Ohlgren. Kalamazoo (MI): Medieval Institute Publications, 1997.
Knight 2003 — Knight St.Th. Robin Hood: A Mythic Biography. Ithaca (NY); L.: Cornell University Press, 2003.
Knight 2008 — Knight St.Th. The Earliest Contexts // Images of Robin Hood: Medieval to Modem / Ed. L. Potter, J. Calhoun. Newark: University of Delaware Press, 2008. P. 29—33.
Langland 1886 — Langland W. The Vision of William Concerning Piers the Plowman: In 2 vol. / Ed. Rev. W.W. Skeat. Vol. I. Oxford: Clarendon press, 1886.
Latimer 1844 — The Works of Hugh Latimer, Sometime Bishop of Worcester, Martyr, 1555: In 2 vol. Cambridge: The University Press, 1844. Vol 1.
Letters 1965 — The Paston A.D. 1422—1509 / Ed. J. Gairdner. N. Y.: AMS Press, 1965.
Maddicot 1978 — Maddicot J.R. The Birth and Setting of the Ballads of Robin Hood Ц English Historical Review. 1978. No 93. P. 276—299.
Makars 2010 — The Makars: An Anthology / Ed. J. Tasioulas. Edinburgh: Canongate Books, 2010.
Manuscript 1836 — Songs and Carols Printed From A Manuscript in the Sloane Collection in the British Museum / Ed. T. Wright. L.: William Pickering, 1836. No 10.
Maskell 1845 — Maskell W. A History of Martin Marprelate Controversy in the Reigh on Queen Elizabeth. L.: William Pickering, 1845.
Mills 1983 — Mills D. Drama and Folk-Ritual //The Revels History of Drama in English: In 2 vol. L.: Methuen, 1983. Vol. 1: Medieval Drama. P. 122-151.
Miracles 1906 — The Miracles of Our Lady Saint Mary: Brought out of Divers Tongues and Newly Set Forth in English / Ed. E. Underhill. N. Y.: E.P. Dutton &C°, 1906.
Munday 1601 — Munday A. The Downfall of Robert, Earle of Huntington, afterward Called Robin Hood of Merrie Sherwodde: with His Loue to Chaste Matilda, the Lord Fitzwaters Daughter, afterwardes His Faire Maide Marian; and Also the Death of Robert, Earle of Huntingon, otherwise Called Robin Hood of Merrie Sherwodde: with the Lamentable Tragedie of Chaste Matilda, His Faire Maid Marian, Poysoned at Dunmowe by King John. L.: Printed by William Leake, 1601.
Munday 1828 — Munday A. The Death of Robert Earl of Huntington / Ed. H. Chettle. L.: Septimus Prowett, 1828.
Murray 1931 — Murray M. The God of the Witches. L.: Faber, 1931.
Myers 1972 — Myers A.R. London in the Age of Chaucer. Norman (OK): University of Oklahoma Press, 1972.
Myracle 1990 — Also an Other Myracle of a Certayne Thefe // The Myracles of Oure Lady: Edited from Wynken de Worde’s Edition / Ed. P. Whiteford. Heidelberg: Carl Winter, 1990. P. 76.
Neilson 1786 — The English Archer, or Robin Hood’s Garland. Paisley: Printed by John Neilson for George Caldwell, Bookseller, near the Cross, 1786. Bodleian Library, Douce, F. F. 71 (6).
Nollen 2008 — Nollen S^4. Robin Hood: A Cinematic History of the English Outlaw and His Scottish Counterparts. Jefferson: McFarland and C°, 2008.
NQJ879 — Tale of a Tub //Notes & Queries. 1879. Vol. XII. P. 216.
OATD 2014 — The Oxford Anthology of Tudor Drama / Ed. G. Walker. Oxford: Oxford University Press, 2014.
Ohlgren 2000 — Ohlgren T.H. The «Marchaunt» of Sherwood: Mercantile Ideology in «А Gest of Robyn Hode» // Robin Hood in Popular Culture: Violence, Transgression, and Justice /Ed. T. Hahn. Woodbridge: D. S. Brewer, 2000. P. 175—190.
Oxford 1910 — The Oxford Book of Ballads / Ed. A. Quiller-Couch. Oxford: Oxford Clarendon Press, 1910.
Parker 1632 — A True Tale of Robbin [Hood] or, A Briefe Touch of the Life and Death o[f that] Renowned Outlaw, Robert Earle of Huntin[gton] Vulgarly Called Robbin Hood, Who Lived and Died in [A.D.] 1198, Being the 9. Yeare of the Reigne of King Ric[hard] the First, Commonly Called Richard Cuer de Lyon. Carefully Collected out of the Truest Writers of our English C[hroni]cles. And Published for the Satisfaction of Those Who Desire to s[ee] Truth Purged from Falsehood by Martin Parker. L.: For T. Cotes, 1632.
Parker 1686 — A True Tale of Robin Hood, or, A Brief Touch of the Life and Death of that Renowned Outlaw, Robert, Earl of Huntington, Vulgarly Called Robin Hood Who Lived and Dyed in A.D. 1198, Being the 9th Year of the Reign of King Richard the First, Commonly Called Richard Coeur de Lyon, Carefully Collected out of the Truest Writers of our English Chronicles and Published for the Satisfaction of Those Who Desire Truth from Falsehood by Martin Parker. L.: Printed for J. Clark, W. Thackeray, and T. Passinger, 1686.
Paston 1723 — A Collection of Old Ballads Corrected from the Best and Most Ancient Copies Extant: With Introductions Historical and Critical, Illustrated with Copper Plates: In 3 vol. L.: Printed for J. Roberts and D. Leach, 1723.
Pearsall 1965 — Pearsall DA. The Development of Middle English Romance // Medieval Studies. 1965. Nq 27. P. 91—116.
Percy 1765 — Reliques of Ancient English Poetry: Consisting of Old Heroic Ballads, Songs, and Other Pieces of Our Earlier Poets, Chiefly of the Lyric Kind: Together with Some Few of Later Date. In 3 vol. / Ed. Th. Percy L.: Printed for J. Dodsley in Pall-Mall, 1765.
Pollard 2005 — Pollard A.J. Imagining Robin Hood: The Late Medieval Stories in Historical Context. N. Y.: Routledge, 2005.
PPMF 1828 — The Progresses, Processions, and Magnificent Festivities, of King James the First, His Royal Consort, Family, and Court: Collected from Original MSS., Scarce Pamphlets, Corporation Records, Parochials Registers, etc., etc:. In 4 vol. L.: J. Nichols, 1828. Vol. 3.
Prideaux 1886 — Prideaux W.F. Who Was Robin Hood? // Notes and Queries. 1886. Vol. II. P. 421-424.
Pynson 1500? — A Gest of Robyn Hode. L.: Richard Pynson, 1500?
Redford 1935 — Redford C. Early Drama in Exeter //Transactions of the Devonshire Assoc. 1935. No 67. P. 361—370.
RH 1995 — Robin Hood: The Many Faces of that Celebrated Outlaw / Ed. K. Carpenter. Aldenburg: Bibliotheks- und Informationssystem der Universitat, 1995.
RH 1999 — Robin Hood: An Anthology of Scholarship and Criticism / Ed. St.Th. Knight. Cambridge: D.S. Brewer, 1999.
RHPC2000 — Robin Hood in Popular Culture: Violence, Transgression, and Justice / Ed. T. Hahn. Woodbridge: D.S. Brewer, 2000.
Rhead 1912 — Rhead L.J. Robin Hood and His Outlaw Band: Their Famous Exploits in Sherwood Forest. L.; N. Y.: Harper & Brothers, 1912.
Ritson 1790 — Ancient Songs from the Time of King Henry the Third to the Revolution/Ed.J. Ritson. L.:J.Johnson, 1790.
Ritson 1791 — Pieces of Ancient Popular Poetry / Ed. J. Ritson. L.: Printed by C. Clark, 1791.
Ritson 1795 — Robin Hood: A Collection of All the Ancient Poems, Songs, and Ballads Now extant Relative to the Celebrated English Outlaw: In 2 vol. / Ed. J. Ritson. L.: Egerton & Johnson, 1795.
Ritson 1823 — Robin Hood: A Collection of All the Ancient Poems, Songs and Ballads, Now Extant, Relative to that Celebrated English Outlaw: To which are Prefixed Historical Anecdotes of His Life / Ed. J. Ritson. L.: Printed for C. Stoking, 1823.
Ritson 1832 — Robin Hood: A Collection of All the Ancient Poems, Songs and Ballads Relative to the Celebrated English Outlaw: In 2 vol. 2nd ed. /Ed.J. Ritson. L.: Pickering, 1832.
Romans 1986 — Romans, Lais, Fabliaux, Contes, Moralite et Miracles Ineditesdes XII et XIIIe Siecles / Ed. M. Monmerque, P. de Larenaudiere, F. Michel. P.: Silvestre, 1986
Romances 1966 — Middle English Verse Romances / Ed D.B. Sands. N. Y.: Holt Rinehart, 1966.
Roxburghe1871-1899 — The Roxburghe Ballads: In 9 vol. / Ed. W. Chappell, J.W. Ebsworth. Hertford: Printed for the Ballad Society by S. Austin & Sons, 1871-1899.
RRH 1976 — Rymes of Robin Hood: An Introduction to the English Outlaw / Ed. R.B. Dobson, J. Taylor. Pittsburgh: Pittsburgh University Press, 1976.
Rymes 1976 — Rymes of Robin Hood: An Introduction to the English Outlaw / Ed. RJ. Dobson, J. Taylor. L.: Heinemann, 1976.
Saga 1887 — Orkneyinga Saga and Magnus Saga, with Appendices / Ed. G. Vigfusson, Sir G. Dasent. L.: Bym & Spottiswoode, 1887.
Scattergood 1994 — Scattergood J. The Tale of Gamelyn: The Noble Robber as Provincial Hero // Readings in Medieval English Romance / Ed. C.M. Meale. Cambridge: Brewer, 1994. P. 159—194.
Scott 1802 — Scott W. The Minstrelsy of the Scottish Border: In 3 vol. L.: Printed by J. Ballantyne, for T. Cadell, jun. and W. Davies, 1802-1803. Vol. 2.
Schmidt, Jakobs 1980 — Schmidt A. V.C., Jacobs N. Medieval English Romances. L.: Hodder & Stoughton, 1980.
SDECH 1906 — Select Documents of English Constitutional History / Ed. G.B. Adams, H.M. Stephens. L.: Macmillan, 1906.
Shakespeare 2007 — Shakespeare W. Henry IV // The Complete Works of William Shakespeare. Ware: Wordsworth Editions, 2007. P. 559—740. (Wordsworth Library Collection).
Shoemaker 2003 — Shoemaker S.J. Ancient Traditions of the Virgin Mary’s Dormition and Assumption. Eugene: OSU Press, 2003.
Singman, Forgeng 1998 — Singman J., Forgeng J. Robin Hood: The Shaping of the Legend. Westport (CT): Greenwood Publishing Group, 1998.
Skelton 1855 — The Poetical Works of John Skelton: In 3 vol. / Ed. Rev. A. Dyce. Boston: Little, Brown & Company, 1855. Vol. 1.
Stock 2000 — Stock L.K. Lords of the Wildwood: The Wild Man, the Green Man and Robin Hood Ц Robin Hood in Popular Culture / Ed. T.G. Hahn. Cambridge: Brewer, 2000. P. 239—249.
Tardif 1983 — Tardif R. The «Misteiy» of Robin Hood: A New Social Context for the Texts //Worlds and Words: Studies in the Social Role of Verbal Culture / Ed. St.Th. Knight, S.N. Mukheijee. Sydney: Sydney Association for Studies in Society and Culture, 1983. P. 130-145.
TJM2002 — The Trials and Joys of Marriage / Ed. E. Salisbury. Kalamazoo (MI): Medieval Institute Publications, 2002.
White 1590? — A Merryjest of Robin Hood, and of His Life: With a Newe Play for to be Plaied in May-Games. Very Pleasant and Full of Pastime. L.: Edward White, 1590?
Wiles 1999 — Wiles D. Robin Hood as Sumner Lord // Robin Hood: An Anthology of Scholarship and Criticism / Ed. St.Th. Knight. Suffolk: Boydell & Brewer, 1999. P. 77—99.
Worde 1506?/1510? — A Lyttel Geste, of Robyn Hode and his Meyne, and of the Proude Sheryfe of Notyngham. L.: Wynkyn de Worde, 1506?/ 1510?
Wright 1831 — Wright T. The History and Topography of the County of Essex, Comprising Its Ancient and Modem History: A General View of Its Physical Character, Productions, Agricultural Condition, Statistics &c. &c. L.: Geo. Virtue, 1831.
Young 1979 — Young C.R. The Royal Forests of Medieval England. Philadelphia (PA): University of Pennsylvania
ИЛЛЮСТРАЦИИ
КОЛЛЕКЦИОНЕРЫ И СОБИРАТЕЛИ БАЛЛАД О РОБИН ГУДЕ
Ил. 1 Иган Пирс-младший
Худ. не установлен
Опубл. в 1850 г.
Ил. 2 Джозеф Ритсон
Худ, не установлен
1803 г.
Ил. 3 Томас Перси
Худ. Сэр Дж. Рейнолдс
1782 г.
Ил. 4 Фрэнсис Джеймс Чайлд.
Фото 1893 г.
ТИТУЛЬНЫЕ СТРАНИЦЫ ИЗДАНИИ БАЛЛАД О РОБИН ГУДЕ
Ил. 5 «Памятники старинной английской поэзии»
Лондон, 1775 г.
Ил. 6 «Робин Гуд. Собрание старинных стихотворений, песен и баллад».
Лондон, 1820 г.
Ил. 7 «Робин Гуд. Собрание стихотворений, песен и баллад»
Лондон, 1884 г.
Ил. 8 «Робин Гуд. Собрание старинных стихотворений, песен и баллад».
Лондон, 1823 г.
РАННИЕ ИЛЛЮСТРАЦИИ К БАЛЛАДАМ О РОБИН ГУДЕ
Ил. 9 К балладе «Повесть о деяниях Робин Гуда»
Худ. не установлен
XV(?) в.
Ил. 10 Йомен верхом на лошади
Худ. не установлен
Ок. 1500 г.
По мнению некоторых исследователей (в частности, Ст. Найта), на данной иллюстрации изображен Робин Гуд.
Ил. 11 Робин Гуд
Худ. не установлен Ок. 1500 г.
Ил. 12 Робин Гуд и Маленький Джон
Худ. не установлен
1600 г.
Ил. 13 Робин Гуд, Маленький Джон и Виль Скарлет
Худ. не установлен
XVII в.
Ил. 14, 15 К балладе «Правдивая история о Робин Гуде»
Худ. не установлен
XVIII в.
ИЛЛЮСТРАЦИИ ИЗ КНИГИ И. ПИРСА «БАЛЛАДЫ О РОБИН ГУДЕ» (1840)
Худ. не установлен
Ил 16 Титульная страница
Ил. 17 К балладе «Повесть одеяниях Робин Гуда»
Ил. 18 К балладе «Робин Гуд и куцый монах»
Ил. 19 К балладе «Благородный рыбак, или Выбор Робин Гуда»
Ил. 20 К балладе «Робин Гуд и нищий [II]»
Ил. 21 К балладе «Робин Гуд и Ален-э-Дэл»
ИЛЛЮСТРАЦИИ ИЗ КНИГИ И. ПИРСА «РОБИН ГУД» (1838-1840)
Худ. И. Пирс
Ил. 22 Сцена драки на мечах (Робин Гуд и Гай Гисборн)
Ил. 23 Сцена гибели от стрелы
ИЛЛЮСТРАЦИИ ИЗ ПЕРИОДИКИ И МАССОВЫХ ИЗДАНИЙ XIX - НАЧ. XX ВЕКА
Ил. 24 К балладе «Робин Гуд и скорняк»
Худ. не установлен
Ок. 1845 г.
Ил, 25 К балладе «Робин Гуд и Виль Скарлет»
Худ. не установлен
Ок. 1845 г.
Ил. 26 К балладе «Робин Гуд и Маленький Джон»
Худ. не установлен
Ок. 1845 г.
Ил. 27 Робин Гуд и его люди преклоняют колена перед королем под зеленым деревом
Худ. Г.-Дж. Форд
Опубл. в 1917 г.
Ил. 28 Робин выпускает свою последнюю стрелу
Худ. не установлен
1879 г.
ИЛЛЮСТРАЦИИ ИЗ КНИГИ Л.-ДЖ. РИДА «СЛАВНЫЙ РОБИН ГУД И ЕГО ЛИХИЕ ТОВАРИЩИ» (1912)
Худ. Л.-Дж. Рид
Ил. 29 Фронтиспис с изображением короля Ричарда Львиное Сердце
Ил. 30 Эрик из Линкольна
Ил. 31 И Маленький Джон крепко и со всего маху ударил Эрика по черепушке
Ил. 32 Приор Уильям устраивает торжественный обед для короля и епископа
МЕСТА, АССОЦИИРУЕМЫЕ С РОБИН ГУДОМ
Ил. 33 Домик привратника (аббатство Кирклейс)
Современная фотография
Ил. 34 Церковь Св. Марии Магдалины вдеревне Кэмпсолл (графство Саут-Йоркшир)
Современная фотография
Ил. 35, 36 Ноттингемский замок
Современные фотографии
Ил. 31 Памятник Робин Гуду во дворе Ноттингемского замка
Скульптор Дж.-А. Вудфорд
Открыт в 1951 г.
Ил. 38, 39 Могила Робин Гуда близ усадьбы Кирклейс (графство Уэст-Йоркшир).
Общий вид (сверху), а также камень и плита с выбитой на ней эпитафией (снизу)
Современные фотографии
Ил. 40, 41 Могила Маленького Джона в деревне Хэзерсейдж (графство Дербишир)
Современные фотографии
