Античная драма

От Эсхила, которым открывается этот том, до Сенеки, который его завершает, прошло добрых пять веков — время огромное. И в сознании любого, кто мало-мальски знаком с крупнейшими писателями разных эпох и народов, два этих имени обладают, конечно, далеко не одинаковым весом. Когда говорят: «Эсхил», — сразу возникает у одних смутный, у других более или менее четкий образ «отца трагедии», образ почтенно-хрестоматийный, даже величественный, представляются мрамор античного бюста, свиток рукописи, актерская маска, залитый южным, средиземноморским солнцем амфитеатр. И сразу же память подсказывает еще два имени: Софокл, Еврипид. Но Сенека? Если тут и возникнут какие-то ассоциации, то, во всяком случае, не театральные: «Ах да, это тот, который вскрыл себе вены по приказу Нерона…». Справедлива ли такая несоизмеримость посмертной писательской славы Эсхила и Сенеки? Да, справедлива, вне всяких сомнений. После проверки веками — а тем более тысячелетиями — произвола в отборе самых значительных культурных ценностей в общем-то не бывает.

Почему же, несмотря на то, что Эсхил жил в V веке до н. э. в Греции, а Сенека в I веке н. э. в Риме, и несмотря на то, что один оставил в памяти потомства очень глубокий след, а другой как драматург — след слабый, поверхностный, оба оказались под одним переплетом? По праву ли они встретились? Да, по праву. Книга наша называется «Античная драма», а античная драма, если смотреть на нее нашими, сегодняшними глазами, с расстояния в две тысячи лет, — это все-таки одно целое, спаянное не только общими историческими предпосылками — рабовладельческим строем, языческой мифологией, — но и чисто литературной преемственностью, которая состояла в заимствовании и развитии технических приемов, в подражании предшественникам или их пародировании, в полемике с ними и порой даже, говоря нынешним языком, в «личных контактах». Известно, например, что Эсхил и Софокл выступали со своими трагедиями на одних и тех же состязаниях и оспаривали друг у друга первый приз. При всех различиях эпох и талантов, расцвета и упадка, при диаметральной, казалось бы, противоположности трагедии и комедии, при разноязычии греков и римлян, при том, что от одних авторов до нас дошла лишь малая часть написанного, а от других вообще ничего не дошло, — при всем при этом античная драматургия представляется нам сегодня тугим клубком, где скрыты концы нитей, тянущихся ко всем позднейшим победам европейского драматургического гения — и к Шекспиру, и к Лопе де Вега, и к Мольеру, и к Островскому.

Как завязался этот клубок, с чего все началось? Достаточно один раз прочесть любую трагедию Эсхила, чтобы почувствовать в ней какую-то старую культуру зрелищ и лицедейства. Прежде всего бросается в глаза непременное присутствие хора — особенность, на современный взгляд, странная. А потом, вчитываясь, замечаешь, что без хора, пожалуй, и действие не двигалось бы: в одном случае не получилось бы диалога, в другом — не было бы необходимой для понимания происходящего экспозиции, в третьем — и это самое поразительное — вообще не было бы главного действующего лица, потому что хор как раз и есть тот герой, вокруг которого вертится драма. И еще замечаешь, читая Эсхила, что партии хора подчинены каким-то своим композиционным правилам и правила эти разработаны весьма изощренно. Хор поет и в начале, когда появляется перед зрителями, и в середине пьесы, когда актеры уходят, и в конце ее, покидая свою площадку — орхестру. Все эти выступления хора имеют даже особые названия — парод, стасим, эксод. — Бросается в глаза и еще одна закономерность: песни хора обычно состоят из парных частей, и вторая («антистрофа») повторяет ритм первой («строфы») на новом тексте. Такая тонкая механика не возникает на голом месте. За ней легко угадывается традиция, и даже если бы мы не располагали античными свидетельствами о происхождении трагедии и о Фринихе, предшественнике Эсхила, первостепенная роль хора и сложная система хоровых партий в эсхиловском театре натолкнули бы нас на мысль, что «первым» Эсхила можно назвать только условно, и указали бы нам на хор как на отправную точку для поисков, которые привели бы к истокам трагической драмы. А сравнивая огромное значение хора в эсхиловских трагедиях с его ролью у поэтов следующего поколения — Софокла и особенно Еврипида, — о которых кто-то, пусть с долей преувеличения, сказал, что их можно без всякого ущерба для понимания смысла читать, пропуская хоровые партии, — еще отчетливее видишь, что хор в трагедии — это ее самое древнее, самое архаичное, самое близкое к началам драмы ядро.

Театр, оживающий на страницах нашего сборника, даже и самый ранний, эсхиловский, — это театр людей уже цивилизованных, обладающих и письменностью, и высокой литературной и музыкальной культурой. Именно культура и сделала возможным тот качественный скачок, каким был переход от обрядовых песен в честь бога Диониса к профессионально подготовленному представлению. Слово «трагедия» значит в переводе «козлиная песнь». Сам по себе перевод еще ничего не объясняет, и поныне существуют разные его толкования, в основе которых, однако, всегда лежит идущая от греков убежденность в том, что родил трагедию культ Диониса, считавшегося покровителем виноградарства и символом животворных сил природы. В честь Диониса издавна устраивались пьяные шествия. Участники этих процессий изображали пастухов — свиту Диониса, они надевали козьи шкуры, вымазывали себе лица виноградным суслом, пели, плясали, славили своего хмельного бога, которого иногда тоже представлял один из ряженых, и завершали обряд жертвоприношением козла. Козьи шкуры на бедрах и спинах «пастухов», козел как традиционный дар Дионису, не говоря уж об известных мифических спутниках этого бога — козлоногих сатирах, — о да, если все началось с дионисийского культа, то, право же, было достаточно причин, чтобы древнейший жанр драматургии получил свое не очень-то на поверку красивое имя.

Как выделились из хора ряженых запевалы-солисты, как вместо Диониса главными фигурами действа становились другие боги, а вместо богов и наряду с ними — герои мифов, как усложнялось, все больше удаляясь от культовой своей первоосновы, драматическое представление, это не так уж трудно вообразить, а это и есть путь от обрядовых песен к литературной трагедии, зачинателем которой считается Феспид (VI в. до н. э.). Однако, и став литературой, трагедия продолжает развиваться в том же направлении: она становится все более светской, хоровое пенье занимает в ней сравнительно с диалогом все меньше места, среди ее персонажей появляются не только мифические герои, но и реальные исторические лица, такие, например, как персидские цари Ксеркс и Дарий. Она почти обрывает пуповину, связывающую ее с дионисийскими песнями, с религиозным культом.

Но только почти! Если пристальней к ней приглядеться, то полностью она этой пуповины на греческой почве так и не оборвет. Вплоть до Еврипида обязательной принадлежностью театрального реквизита останется жертвенник, а непременной темой трагедийного хора — величание богов; вплоть до Еврипида, и даже чаще всего именно у него, герои и боги будут прибывать к месту действия на колесницах, происходящих от той полуповозки-полуладьи, на которой в особые праздники приезжал в Афины «сам» Дионис, так же примерно, как приезжает сегодня у нас в какой-нибудь детский сад «сам» дед-мороз. И всегда, всегда представления в античных Афинах будут даваться только по праздникам в честь Диониса, два раза в году, зимой и весной, даже если темы драм не будут иметь к этому богу уже ни малейшего отношения.

То, во что нам сегодня нужно пристально вглядываться, было у современников трех великих греческих трагиков всегда на виду. И косность, с какой театральные зрелища допускались лишь на Дионисии и Леней, родила в Афинах пословицу: «При чем тут Дионис?» Насмешливый этот вопрос удивительно меток и заразителен. Он ясно указывает на то, что в эпоху расцвета трагедии сохраненные ею следы богослужебного ритуала воспринимались как пережиток, а нас, отделенных от мира, где верили в богов и героев, толщей веков, этот вопрос прямо-таки призывает расширить его смысл и увидеть за туманной подчас мифологической оболочкой трагедии живую, земную жизнь.

С самой начальной поры греческой драмы земные дела входили в нее и без посредничества мифологии. Афинский театр V века до н. э., и трагический — Эсхила, Софокла, Еврипида, и комический — Аристофана, всегда занимался самыми животрепещущими вопросами политики и морали, это был очень гражданственный, очень тенденциозный театр, сознававший свою воспитательную, наставническую роль и гордившийся ею. И есть, нам кажется, какая-то поучительная закономерность в том факте, что первой доэсхиловской драмой, о которой до нас дошли более или менее связные и подробные сведения, оказалась трагедия Фриниха «Взятие Милета», написанная на злободневную тему, под свежим впечатлением только что отшумевших событий.

История с Фринихом заслуживает того, чтобы ее здесь рассказать, потому что она предвосхищает важные черты театральной жизни своего века. В 494 году до н. э. персы разрушили город Милет — греческую колонию в Малой Азии, восставшую против их господства. Через год, в 493 году до н. э., Фриних поставил в Афинах трагедию о разгроме милетцев и был оштрафован афинскими властями на тысячу драхм на том основании, что своим сочинением довел зрителей до слез, напомнив им о, так сказать, общенациональной беде. А трагедию эту запретили когда-либо ставить. Сентиментальная и наивная, казалось бы, мотивировка запрета в действительности маскировала страх перед агитационной силой пьесы, страх тех, кто чувствовал себя ответственным за недостаточную помощь милетцам и вообще за неподготовленность к отпору персам в момент, когда угроза их вторжения в Грецию приобретала все большую реальность. В тот год, когда Фриних поставил «Взятие Милета», на высокий пост архонта в Афинах был избран Фемистокл, государственный деятель, понимавший неизбежность войны с персами и ратовавший за строительство военного флота. Но Фемистокла вскоре отстранили от власти, он приобрел политический вес лишь через десять лет, и тогда началось усиленное строительство афинского флота, который и победил персов при острове Саламине в 480 году до н. э. А еще через четыре года, уже в зените своей политической славы, Фемистокл на собственные средства поставил трагедию того же Фриниха «Финикиянки», где воспевалась эта победа при Саламине. «При чем тут Дионис?»

Ни «Взятие Милета», ни «Финикиянки» до нас не дошли; первым по времени трагиком, чьи драмы мы можем читать и сейчас, был Эсхил (524–456 гг. до н. э.), от произведений которого, как и от произведений Софокла (496–406 гг. до н. э.) и Еврипида (480–406 гг. до н. э.), хоть малая часть, а все-таки сохранилась. Фриних, следовательно, — лишь предыстория трагического театра, но предыстория знаменательная, основополагающая. Этот театр теснейшим образом связан с общественной жизнью своего времени, с идейными его веяниями и политическими передрягами.

Что же это была за эпоха в Элладе, прославленный V век до н. э.? Мы уже знаем, что начиналась она под знаком войны. Греция представляла собой тогда не единое государство, а несколько самостоятельных городов, каждый из которых возглавлял примыкавшую к нему область как ее административный и торговый центр. Говорили во всех этих городах-государствах (их называли и называют полисами) на разных диалектах одного и того же языка — греческого. У каждого города имелись свои, местные предания, свои боги-покровители и герои, но система религиозно-мифологических представлений была в общем везде одна, запечатленная с наибольшей полнотой гомеровскими поэмами. Самой развитой общественной и культурной жизнью по сравнению с другими полисами жили в то время Афины, крупнейший греческий порт, столица богатой оливковым маслом и вином Аттики. Афины и возглавили общеэллинскую войну с персами и, выиграв ее, еще пышнее отстроились, демократизировали свои политические учреждения, достигли огромных успехов в развитии искусств. Разумеется, афинская демократия была демократией рабовладельческой, и если вождь ее, Перикл, говорил, что государственный строй афинян «называется демократическим потому, что он зиждется не на меньшинстве, а на большинстве народа», что афиняне «живут свободной политической жизнью в государстве и не страдают подозрительностью в повседневной жизни», то, читая эти патетические слова, не следует забывать, что рабов в Афинах было куда больше, чем свободных граждан. Демократизация политических учреждений означала лишь более широкое участие в них мелких свободных собственников, постепенно избавившихся от гнета знати. Но духовный климат Афин был все же совершенно иным, чем, например, в Спарте с ее более суровым бытом и более грубыми нравами, не говоря уж о Персии, где принято было падать ниц перед царями и их сатрапами.

Общеэллинский патриотический подъем, сопровождавшийся в Афинах расцветом культуры, не уничтожил, естественно, всякого рода противоречий ни внутри полисов, в том числе и внутри Афин, ни издавна существовавших между полисами, особенно между Афинами и Спартой; и внутренние противоречия, как это всегда бывает, становились из-за внешнеполитического неблагополучия только острее и обнаженнее. Начавшаяся в 431 году до н. э., через неполные пятьдесят лет после саламинской победы над персами, внутриэллинская, названная Пелопоннесской, война разбила Грецию на два, как мы теперь сказали бы, блока — афинский и спартанский. Война эта затянулась надолго, она закончилась через два года после смерти Еврипида, в 404 году до н. э., поражением Афин и нанесла греческой демократии сильнейший удар. По требованию спартанского военачальника Лисандра вся власть в Афинах перешла к комитету тридцати, установившему жестокий террористический режим. Сильнейший удар был нанесен и искусству, и в первую очередь самому доступному и самому гражданственному его виду — театру.

Даже этот краткий набросок исторических событий V века до н. э. позволяет выделить в них три этапа: становление греческих городов-государств и эллинского самосознания в ходе патриотической войны с Персией; затем, главным образом в Афинах, расцвет общественной жизни и культуры и в связи с этим нравственное развитие личности; наконец, утрата национальной сплоченности, идейный разброд и неизбежные при таких условиях ослабление моральных устоев, переоценка казавшихся незыблемыми этических норм.

И так как великих греческих трагиков тоже три и Эсхил старше Софокла, а Софокл — Еврипида, то, пожалуй, довольно-таки соблазнительно «увязать» каждого с соответствующим этапом, тем более что материал в пользу такой схемы в трагедиях всех троих можно найти. Часто историки литературы и поддавались этому соблазну симметрии и стройности. Но в реальной жизни, к которой художник всегда чутко прислушивается, разные, порой даже противоположные тенденции существуют одновременно, и Еврипид, например, как мы увидим, был не меньшим греческим патриотом, чем Эсхил, хотя и жил во времена внутригреческой распри, а Эсхил, хотя и изображал главным образом волевых, несгибаемо сильных людей, не был глух и к темным, патологическим сторонам человеческой натуры, которые вообще-то считаются специальностью Еврипида. Мало того что симметричная схема не учитывает ни многогранности жизни, ни индивидуальных особенностей дарования, которые определяют интерес писателя к тем, а не к другим ее граням, механическое распределение трех трагиков по трем ступеням истории требует и известной хронологической натяжки. В год смерти Эсхила Софоклу исполнилось сорок лет, а этот возраст, надо заметить, считался у греков вершиной развития человеческих способностей, так что назвать двух первых трагиков современниками есть все основания. Правда, нам могут возразить, что Софокл пережил Эсхила на целых пятьдесят лет. Но ведь и Еврипид пережил его ровно на столько же и умер, кажется, даже чуть раньше Софокла, однако герои Софокла, как мы увидим, гармоничны, величественны и благородны, а еврипидовские истерзаны страстями, поглощены иногда семейными неурядицами и обитают порою не во дворцах, а в хижинах. Конечно, время неизбежно вторгается в книги и накладывает на них свой отпечаток. Но, говоря о художниках, нужно, помимо общеисторических перемен, помнить и о своеобразии каждого таланта, о том, что на смену одним литературным приемам, развивая и совершенствуя их, приходят другие, что искусство не терпит повторения уже сказанного предшественниками.

Возникновению этой стройной трехступенчатой схемы в оценке великих трагиков очень способствовала скудость наших фактических данных об их жизни и творчестве, несоизмеримость малого числа дошедших до нас драм с числом ими написанных. Из античных источников известно, например, что победа молодого Софокла во время его выступления на состязании трагиков в 468 году до н. э. настолько обидела Эсхила, что тот вскоре уехал из Афин на остров Сицилию. Такое свидетельство дает как будто пищу для умозаключений, подтверждающих распространенную схему: «Ну конечно, иные времена — иные нравы, Эсхил уже устарел, он не сумел откликнуться на новые запросы зрителей, и ему ничего не оставалось, как уступить дорогу Софоклу». Но вот в 1951 году среди других текстов Оксиринхского папируса был опубликован фрагмент, из которого явствует, что Эсхилу все-таки удалось победить и Софокла: он получил первый приз за свою трагедию «Просительницы» на том же состязании, где Софоклу достался только второй. И сразу рушатся всякие поспешные построения, и лишний раз обнаруживается уязвимость и хрупкость всяческих схем.

Что было, при всех их различиях, несомненно присуще всем драматическим поэтам V века до н. э. — и трагикам и Аристофану? Убежденность в том, что поэт должен быть учителем народа, его наставником. Воспитательно-просветительную роль театра в те времена сейчас трудно даже себе представить. Не было книгопечатания, не существовало ни газет, ни журналов, и если не считать официальных народных собраний и неофициальных рыночных сборищ, театр представлял собой единственное средство массовой информации. Афинский театр Диониса вмещал около семнадцати тысяч зрителей — столько людей, сколько сегодня средней руки стадион, почти все взрослое население тогдашних Афин. Никакой оратор, никакая рукопись не могли рассчитывать на такое количество слушателей и читателей. При Перикле для беднейшего населения было введено государственное пособие на оплату театральных мест, так называемое «теорикон» (в переводе: «зрелищные деньги»). Представления происходили, правда, только по праздникам, но начинались утром, а кончались с заходом солнца и растягивались на несколько дней. Искусство авторов оценивалось специально избираемыми судьями, первый приз означал для поэта победу, второй — умеренный успех, а третий — провал. Перечень таких красноречивых подробностей можно продолжить, но не ясно ли уже и так, что каждое драматическое состязание было событием не только для виновников торжества — авторов, но и для всего города, что само значение, сама постановка театрального дела обязывали поэта к величайшей взыскательности, к сознанию своей высокой гражданской миссии?

Что греческие драматурги действительно относились к своей работе как к педагогическому служению, подтверждается рядом античных свидетельств. «Как наставники учат мальчишек уму, так людей уже взрослых — поэты», — этот стих в своей комедии «Лягушки» вложил в уста Эсхила Аристофан, его почитатель и сам великий театральный поэт. Об Еврипиде античность сохранила одну историю, может быть, и анекдотическую, но, как всякий хороший анекдот, схватывающую самую суть явления. Зрители будто бы потребовали от Еврипида, чтобы он выкинул из своей трагедии какое-то место, и тогда поэт вышел на сцену и заявил, что пишет не для того, чтобы учиться у публики, а чтобы ее учить. Что касается Софокла, то он, по сведениям Аристотеля, говорил, что «изображает людей такими, какими они должны быть, а Еврипид такими, каковы они на самом деле». «Какими они должны быть»! В самой этой волеизъявительной формуле слышится назидание, и если Еврипид называл себя учителем народа, то Софокл, судя по этим словам, считал себя им в еще более точном и более требовательном смысле.

Уроки, которые давали поэты зрителям, от автора к автору усложнялись, опираясь на преподанное предшественниками. До Эсхила, как утверждают, кроме хора и предводителя хора, в действии участвовал только один актер, а Эсхил ввел второго, после чего Софокл — третьего. Идеи перенимались, обогащались и развивались, разумеется, не так просто и непосредственно, как чисто профессиональный технический опыт, но определенная преемственность, безусловно, существовала и тут.

Эсхил будто бы назвал свои трагедии крохами с пиршественного стола Гомера. Скромную эту самооценку нужно, по-видимому, понимать только так, что сюжеты для своих произведений Эсхил, как затем и другие трагики, черпал в мифологии, а самым обильным источником мифологических историй были «Илиада» и «Одиссея». Ведь мифологические образы гомеровского эпоса трагедия переосмыслила, соотнеся их с эпохой куда более сложных и развитых общественных отношений. Не патриархально-пастушеской Грецией, какую можно представить себе по поэмам Гомера, были Афины Эсхила, Софокла и Еврипида, а развитым городом-государством (подчеркиваем вторую часть этого термина), где процветали земледелие, ремесла и торговля, но — главное для искусства — сложился совершенно другой, в силу этих отличий, тип человека. Индивидуальные особенности человека, его нрав и способности приобрели в его собственных глазах и в глазах общества больший вес, его представление о себе и богах изменилось. Наивно-антропоморфная гомеровская религия, где боги отличались от людей только бессмертием и сверхъестественным могуществом, а вообще-то вели себя как добрые или злые люди, сменилась теперь, когда человек стал мерилом вещей, более сложным религиозным сознанием. Унаследовав от своего прошлого внешнее человекоподобие, боги стали также олицетворением и носителями высоких нравственных норм, людских этических идеалов. И если мы говорим о преемственности — от трагика к трагику — идей, то прежде всего мы имеем в виду непрестанное развитие идеи человеческой личности как основы любых размышлений о мире и жизни, непрестанное углубление в тайники человеческой души.

Раскроем книги, почитаем сначала первого из великой тройки, потом второго и третьего. Ни одна из дошедших до нас трагедий, не только эсхиловских, но и вообще всех сохранившихся, не имеет таких реальных, немифических персонажей, как «Персы». Атосса, Дарий, Ксеркс — это исторические фигуры, правители Персидского государства, а не герои троянского или фиванского цикла мифов. Время действия — не седая гомеровская древность, а 480 год до н. э., когда персидское морское и сухопутное войско потерпело сокрушительное поражение в Греции, сам автор, Эсхил, — современник изображаемых им событий, участник сражений при Марафоне, при Саламине и при Платеях, и пройти мимо такого откровенного, единственного в своем роде слияния поэзии греческого трагика с его правдой значило бы упустить прекрасную возможность проникнуть в его умонастроение.

Действие происходит в стане врагов Греции, в персидской столице Сузах. О величайшем триумфе Греции мы узнаём здесь только из уст ее врагов. Эти враги называют себя «варварами» — несообразность, вызывающая у нас улыбку, ведь так именовали всех неэллинов лишь сами греки, хотя и не вкладывали в это слово всей полноты его нынешнего отрицательного смысла. Действительно, ничего варварского в современном понимании, то есть дикого, нечеловеческого, изуверского, ни в убитой горем Атоссе, ни в рассудительных персидских старейшинах, ни тем более в мудром, с точки зрения Эсхила, царе Дарий нет. Единственному «отрицательному» герою, неразумному и наказанному за свое неразумие царю Ксерксу можно поставить в вину только его непомерную гордость и дерзость, жертвой которых пали тысячи его соотечественников. Но гордыня и наглость для Эсхила вовсе не специфически чужеземные черты — этими недостатками страдают и греки, например, Полиник («Семеро против Фив»), Эгист («Орестея») и даже главный бог греков Зевс, покуда он не утратил своего первобытного человекоподобия («Прометей Прикованный»). Нет, гордыня, не гнушающаяся насилием, — это для Эсхила порок общечеловеческий, это как бы полярная противоположность нравственности. И все-таки именно контекст «Персов» настойчиво оживляет в нашем сознании нынешнее значение слова «варвар», и правы, нам кажется, переводчики Эсхила, не заменяющие здесь «варваров» никакими «иноземцами», «чужеземцами» или «персами». Не в том дело, что персы в этой драме то и дело исступленно плачут, бьют себя в грудь и вообще не стесняются неумеренного проявления горя и отчаяния. Плач, стоны, даже вопли — общее место трагедий, жанровая особенность, связанная, вероятно, с происхождением от обрядовых плачей. В какой трагедии нет рыданий и криков? Ассоциация с «варварством» идет не отсюда.

Атосса рассказывает старейшинам свое зловещее сновидение. «Мне две нарядных женщины привиделись: //Одна в персидском платье, на другой убор //Дорийский был». Приснившиеся царице женщины — символические фигуры, олицетворяющие Персию и Грецию. Когда, продолжает Атосса, ее сын, царь Ксеркс, попытался надеть на обеих женщин ярмо и впрячь их в колесницу, «Одна из них послушно удила взяла, //Зато другая, взвившись, упряжь конскую //Разорвала руками, вожжи сбросила// И сразу же сломала пополам ярмо». Сами эти образы — ярмо, сбруя — уже достаточно многозначительны. Дальше противопоставление греков и персов становится еще яснее. «Кто же вождь у них и пастырь, кто над войском господин?» — спрашивает, имея в виду греков, персидская царица, не представляющая себе никакой другой формы правления, кроме автократической. И получает от хора ответ, поразительно напоминающий уже известную нам речь Перикла: «Никому они не служат, не подвластны никому». И когда выясняется, что сон Атоссы сбылся, что Ксеркс наголову разбит греками, Эсхил, опять-таки устами персидского хора, делает из этого настолько общие и далеко идущие выводы, что можно уже говорить о противопоставлении двух укладов жизни, один из которых — «варварский» и в нынешнем смысле, а другой — достойный человека, цивилизованный: люди больше не будут падать в страхе наземь и держать язык за зубами, потому что — «Тот, кто свободен от ига, // Также и в речи свободен».

В трагедии «Просительницы», действие которой происходит в легендарной для Эсхила древности, есть эпизод, где царь Аргоса Пеласг ведет переговоры с глашатаем грозящих вторжением на его территорию сынов Египта. Антагонистами здесь выступают, таким образом, эллин и египтянин. Пеласг заручился поддержкой народного собрания, он силен единодушием со своими подданными и издевается над законодательствами восточных деспотий, над их, мы сказали бы, бюрократизмом: «Не высекали мы на плитах каменных, // Не заносили на листы папируса // Своих постановлений — нет, свободное // Ты ясно слышишь слово: Убирайся вон!». Не похоже ли отношение Пеласга к египтянам на отношение Эсхила к персам? В «Орестее», мифологической по материалу, трагедии, как и «Просительницы», в словах царя Агамемнона снова звучит знакомый мотив: «Не нужно предо мной, как перед варваром, // С отверстым ртом сгибаться в три погибели, // Не нужно, всем на зависть, стлать мне под ноги // Ковры».

Настойчивость, с которой этот мотив повторяется, показывает, что для Эсхила он очень важен. Персия для поэта не просто конкретный политический враг, но и воплощение отсталого, менее гуманного, чем в родных Афинах, общественного устройства, но и прототип при изображении внешнего врага как угрозы самым глубоким корням греческой цивилизации. В трагедии, например, «Семеро против Фив», где дело происходит, как и в «Просительницах», в легендарные времена, на греческий город Фивы наступают не персы и не египтяне, а греки-аргосцы, то есть соотечественники того самого Пеласга, который обращался к египетскому глашатаю с таким гордым чувством своего превосходства. Но, глядя на события глазами фиванцев, Эсхил словно бы забывает, что и аргосцы — греки. Фиванцы называют их «воинством речи чужой» и молят богов не допустить, «…чтобы взят был приступом //И сгинул город, где звенит и льется речь //Эллады». Патриотическая гордость за Афины, за Грецию перерастает у Эсхила в гордость за демократический принцип государственной жизни, за свободолюбивого человека вообще.

Отмечая, что в «Персах» Эсхил не упоминает об ионийских греках, сражавшихся на стороне Ксеркса, то есть против своих соплеменников, и умалчивает о раздорах в самом греческом лагере накануне решающей битвы, некоторые исследователи объясняют это чисто политическим расчетом автора, тем, что какие бы то ни было укоры представляются ему тактически неуместными в момент, когда нужно создать прочный союз греческих государств. Но дело, нам кажется, не просто в узкополитическом расчете. Эсхил не официозный историк, а поэт, художник, он обобщает события, толкует их широко, противопоставляет, отталкиваясь от них, целые мировоззрения; да, он политик, но политик, как всякий настоящий художник, по большому счету, а не по малому. Среди имен персидских полководцев, перечисляемых в «Персах», много вымышленных. Но какое значение имеет это для нас сейчас? Ровно никакого. Какое значение имело бы для нас и упоминание, скажем, правительницы ионийского города Галикарнаса, гречанки Артемисии, заслужившей благодарность самого Ксеркса? Ровно никакого, если бы оно не стало толчком для размышлений о предательстве, о войне между людьми, говорящими на одном языке, то есть если бы оно не было идейно, художественно продуктивно. Вполне возможно, что такие размышления стали темой других, не дошедших до нас трагедий Эсхила. Но «Персы» не о том. Именно по поводу «Персов», единственной известной нам «исторической» трагедии, хочется напомнить крылатые слова из «Поэтики» Аристотеля: «Поэзия философичнее и серьезнее истории: поэзия говорит более об общем, история — о единичном» (гл. 9, 1451).

Гордость за победоносную Грецию перерастала у Эсхила, мы сказали, в гордость за человека. Нет ли уже в самом осознании человеческого величия какого-то посягательства на авторитет богов, известного богоборчества? Как понимать замечание Маркса о том, что боги Греции были «ранены насмерть»[1] в «Прометее» Эсхила? Если сравнить Зевса, каким он предстает в трагедии «Прометей Прикованный» (мы имеем в виду монологи Прометея и Ио) с образом этого верховного бога в хоровых песнях других эсхиловских трагедий, нельзя не заметить странного противоречия. Зевс в «Прометее» — настоящий тиран, жестокий коварный деспот, презирающий людей, «чей век как день», похотливый насильник, виновник безумия несчастной Ио, злобный и мстительный правитель, подвергающий своего врага Прометея изощреннейшим пыткам. А в «Орестее» это божество по существу доброе, которое пусть «через муки, через боль», но «ведет людей к уму, к разумению ведет», божество, за силой которого скрывается милосердие, а в «Просительницах» хор уповает на справедливый суд Зевса, чья воля «и во мраке ночном черной судьбы перед взором смертных светочем ярким горит». Как согласовать одно с другим?

Прометей, похитивший для людей огонь, научивший их всяческим искусствам и ремеслам, — это, несомненно, олицетворение человеческого разума, цивилизации, прогресса. Пытливый дух Прометея вступает в конфликт с косностью, самовластием, приспособленчеством — всем тем, что олицетворяют Зевс и его присные — Гермес, Гефест, Сила, Власть, старик Океан. Но и пороки, которые они олицетворяют, — это ведь тоже пороки человеческих отношений, и Прометей — а с Прометеем Эсхил — восстает не против богов вообще, а против богов, вобравших в себя худшие качества людей. Боги, «насмерть» здесь раненные, — это примитивные человекоподобные боги, пережиток гомеровских или даже еще более древних времен.

Эсхил — не богоборец в смысле отрицания религии. Но его религия есть прежде всего верность этическому началу, олицетворяемому богиней Правды. В «Просительницах» поэт называет три заповеди Правды, три элементарных требования нравственности: почитание богов, почитание родителей, гостеприимное отношение к чужеземцам. Первый пункт самый расплывчатый, но в него, безусловно, входит убежденность в том, что боги воздают злом за зло, что злое дело не остается безнаказанным, — ведь все трагедии Эсхила как раз и показывают цепную реакцию зла при нарушении этих простейших правил. Более или менее сходные правила, в частности, принцип «зло за зло» были и в Ветхом завете, и в вавилонском законодательстве, и в римских законах Двенадцати таблиц. Религия Эсхила — это разновидность этического кодекса развитых древних цивилизаций, сложившаяся на родине поэта в его эпоху и получившая традиционно греческое оформление.

Мы знаем, что «Прометей Прикованный» — лишь часть трилогии, куда входили еще трагедии «Прометей Освобожденный» и «Прометей Огненосец». Ни порядка частей, ни содержания двух других мы не знаем. Но даже сравнение «Прометея Прикованного» со всеми остальными сохранившимися трагедиями Эсхила, где красной нитью проходит религиозная идея нравственного в своей основе мироустройства, наводит на мысль, что в «Прометее» поэт делает своего рода экскурс в историю современной ему религии, в историю, если можно так выразиться, цивилизации богов, обусловленной цивилизацией человека. В пользу такого многое объясняющего, предположения говорит и явное пристрастие Эсхила, который, как и другие трагики, всегда ставил перед собой воспитательно-просветительские задачи, ко всякому, с его точки зрения, научному материалу. Обратим внимание на длинные географические пассажи в том же «Прометее» или в «Агамемноне», на перечисление, устами Дария в «Персах», персидских царей. Поэт словно бы открывает зрителям мир во всей возможной пространственной и временной широте.

Но хотя в центре этого мира уже стоит человек — гордый своим свободолюбием, совершенствующий себя и своих богов царь природы, мы еще почти не можем разглядеть в эсхиловском человеке тех тонких черт, которые превращают монументальную фигуру в психологический портрет, носителя доброго или злого начала — в полнокровный образ. Нет, Эсхила нельзя упрекнуть в рассудочной отвлеченности, в невнимании к противоречивым движениям человеческой души, даже к ее иррациональным порывам. Его Клитемнестра, его Орест, совершая убийство, правы или не правы не абсолютно. Его безумные Ио и Кассандра написаны художником, которого интересует и патологическая сторона жизни, а не философом, облекающим свои положения в форму диалога. Философский диалог, философская драма придут в литературу позднее, Эсхил для этого писатель слишком ранний. И вот именно потому, что он еще только прокладыватель путей, пионер, его персонажи похожи на исполинские статуи, смело высеченные из каменной глыбы, едва обработанные резцом, нелощеные, но вобравшие в себя всю скрытую силу и тяжесть камня. И пожалуй, «Прометей», где действие происходит на краю света, среди первозданного хаоса скал, вдали от человеческого жилья, трагедия, где по замыслу перед зрителем появляются не люди, а только сказочные существа, только лики, не лица, таким своим внешним построением особенно впечатляюще соответствует этой характерной для Эсхила грубоватой контурности персонажей.

Когда, читая «Антигону» Софокла, доходишь до песни хора: «Много есть чудес на свете…» — возникает ощущение чего-то знакомого. Человек — поет хор — это величайшее чудо. Он владеет искусством мореходства, приручил животных, умеет строить дома, лечиться от болезней, он хитроумен и силен. В этом перечне человеческих возможностей, способностей и умений некоторые пункты кажутся заимствованными из Эсхила, из его списка прометеевских благодеяний. Прямого заимствования тут, конечно, нет. Просто у обоих поэтов один источник — мифы о божествах, научивших человека всяким полезным искусствам. Но, вчитываясь в ту же «Антигону», обнаруживаешь преемственность более глубокую, более содержательное продолжение эсхиловской традиции, чем незатейливый перепев.

Сюжет трагедии очень несложен. Антигона предает земле тело своего убитого брата Полиника, которого правитель Фив, дядя Антигоны Креонт, запретил хоронить под страхом смерти — как изменника родины и виновника междоусобной войны. За это Антигону казнят, после чего ее жених, сын Креонта, и мать жениха, жена Креонта, кончают жизнь самоубийством.

При такой своей сюжетной простоте эта софокловская трагедия дала богатую пищу для размышлений и споров далеким потомкам. Каких только толкований «Антигоны» не предлагало ученое остроумие! Одни усматривали в ней конфликт между законом совести и законом государства, другие — между правом рода (глава рода — брат) и требованием государства, Гете объяснял действия Креонта его личной ненавистью к убитому, Гегель считал «Антигону» совершеннейшим образцом трагического столкновения государства и семьи. Все эти толкования находят более пли менее твердую опору в тексте трагедии. Не вдаваясь в разбор их, поставим перед собой вопрос — почему вообще оказалось возможным так по-разному толковать драму с таким небольшим числом действующих лиц и так экономно построенную. Прежде всего, нам кажется, потому, что у Софокла спорят рельефно изображенные люди, сталкиваются характеры, индивидуумы, а не голые идеи, тенденции. Ведь и в жизни каждый поступок, каждый конфликт, не говоря уж о таком крайнем проявлении воли, как самопожертвование, подготовляется множеством предпосылок — воспитанием человека, его убеждениями, его особым психологическим складом, отчего так и трудно объяснить исчерпывающе любую житейскую Драму.

Софокл, как и Эсхил, полон интереса к человеку. Но у Софокла люди пластичнее, чем у его предшественника. Рядом с главной героиней выведена ее родная сестра Исмена. То, что Антигона и Исмена родные сестры, ставит их в совершенно одинаковое положение относительно Креонта и Полиника. Пожалуй, как у невесты сына Креонта, у Антигоны могло бы быть даже больше внутренних побуждений для «соглашательства», чем у Исмены. Но мирится с жестоким приказом Креонта все-таки Исмена, а не Антигона. Такое же точно сопоставление двух персонажей в момент, требующий решительных действий, мы находим в другой софокловской трагедии — «Электре». Перед нами опять, как и в «Антигоне», две родные сестры — Электра и Хрисофемида. Обеими помыкает их мать Клитемнестра, которая вместе со своим любовником Эгистом убила мужа — Агамемнона и боится мести от рук сына — Ореста, брата Электры и Хрисофемиды. Но Хрисофемида, в отличие от Электры, не способна возненавидеть убийц отца достаточно сильно, чтобы отомстить им с риском для собственной жизни. И неустрашимой помощницей Ореста в час мести оказывается поэтому именно Электра, а не Хрисофемида.

При подобных сопоставлениях двух фигур каждая поневоле оттеняет другую. У Эсхила были контрасты лишь самые резкие — между добром и злом, цивилизацией и дикостью, гордыней и благочестием. Софокловская контрастность богаче оттенками, и богаче оттенками софокловский человек.

В «Электре» Софокла речь идет совершенно о том же, о чем в эсхиловской «Жертве у гроба», — о мести Ореста матери и ее любовнику за убийство отца. И у Эсхила среди действующих лиц важное место занимает Электра. Но у Софокла она становится центральным персонажем, и не будет преувеличением сказать, что этим выдвижением на роль главной героини Электра обязана своей вялой, робкой, готовой к компромиссу сестре, которой в трагедии Эсхила вообще не было. Только в сравнении с Хрисофемидой видна вся самобытность и недюжинность характера Электры, а у Эсхила Электре ничего не оставалось, как довольствоваться продиктованной мифом ролью пассивной союзницы брата.

В софокловском сравнении Антигоны с Исменой и Электры с Хрисофемидой заложен глубокий воспитательный смысл. Да, человек царь природы, да, дела человека чудесны, да, он способен спорить с самими богами. Но каким он должен быть, чтобы осуществить эту свою способность? Максимально требовательным к себе, готовым во имя своего нравственного идеала поступиться личным благополучием и даже пожертвовать жизнью.

Вершина такой педагогической требовательности к человеку — софокловский «Эдип-царь». Когда говорят, что греческая трагедия — трагедия рока, что она показывает беспомощность человека перед предопределенной ему злой судьбой, имеют в виду главным образом эту драму. Но распространенное представление о том, что рок — это движущая сила греческих трагедий, сложилось прежде всего из-за сюжетов, которые поражают нынешнего читателя своей диковинностью гораздо сильнее, чем то психологическое искусство, с каким они разработаны, потому что: к психологическим тонкостям литературы он, в отличие от античного грека, привык, а от ее обязательной связи с мифами, в том числе с мифами, восходящими к древнейшим временам кровосмесительных браков и отцеубийств, внутренне давно отрешился. Иными словами, в восприятии греческой трагедии как трагедии преимущественно рока есть доля модернизации, и убедиться в этом легче всего как раз на примере «Эдипа-царя».

Современный Софоклу зритель был достаточно хорошо знаком с мифом об Эдипе, который убил своего отца, не зная, что это его отец, а затем занял престол убитого и женился на его вдове, собственной матери, не подозревая опять-таки, что это его родная мать. В сюжете трагедии Софокл следовал общеизвестному мифу, и поэтому внимание зрителя, да и автора, не было сосредоточено на сюжете, который так поражает нас поистине роковым стечением обстоятельств. Волновал трагика и публику не вопрос «что?», а вопрос «как?». Как узнал Эдип, что он отцеубийца и осквернитель материнского ложа, как дошло дело до того, что он должен был об этом узнать, как вел он себя, узнав это, как вела себя его мать и жена Иокаста? Ответить на это психологически точно, показать именно в переходе от незнания к знанию благородный и цельный характер героя и научить на его примере зрителя мужественной готовности к любым ударам судьбы — вот какую гуманистическую задачу ставил перед собой Софокл. «Ничего противного смыслу не должно быть в ходе событий; или же оно должно быть вне трагедии, как в Софокловом «Эдипе»,» — писал Аристотель. И в самом деле, ничего «противного смыслу», ничего такого, что было бы нелогично, немотивированно, не вязалось бы с характерами персонажей, в развитии действия «Эдипа» найти нельзя. Если что «противно смыслу», так это явная незаслуженность обрушивающихся на Эдипа ударов, слепое упрямство рока, то есть все связанное с мифом, на котором построен сюжет. Слова Аристотеля о том, что в «Эдипе» «противное смыслу» находится «вне трагедии», дают, нам кажется, ключ к античному восприятию этой драмы: мифологический сюжет, где року принадлежала важнейшая роль, как бы выносился за скобки, принимался как непременная условность, служил поводом для разговора о нравственной ответственности человека за свои поступки, для психологически верной картины достойного поведения в самых трагических обстоятельствах.

В другой софокловской трагедии («Эдип в Колоне»), написанной поэтом в старости, когда у него начались нелады с сыновьями из-за имущества, причина ухода Эдипа из Фив называется другая, чем в «Эдипе-царе», который кончался прощанием героя с родиной и родными и его собственным решением уйти в изгнание: здесь Эдип — изгнанник поневоле, царя лишили престола его сыновья и рвущийся к верховной власти Креонт. Не говорит ли и это об условном и вспомогательном значении мифа для трагика? Ведь пользуясь разными вариантами известного мифологического сюжета и представляя одно и то же мифологическое лицо в разных обстоятельствах, поэт лишь подчеркивал то, что его особенно волновало и занимало. В этом смысле он работал по тому же принципу, что, например, живописцы эпохи Возрождения, для которых привычные библейские сюжеты служили формой, вбиравшей в себя современный жизненный материал и глубокое знание человека.

Сплошь мифологические персонажи действуют и в трагедиях самого младшего поэта прославленной триады — Еврипида. Однако произведения Еврипида кажутся нынешнему читателю написанными намного позднее, чем трагедии двух его старших современников. Они, как правило, вполне понятны и без особых объяснительных комментариев, и наше воображение отзывается на них живее и непосредственней. Почему так? Прежде всего, наверно, потому, что темы, на которые писал Еврипид, ближе нам, чем, скажем, архаичная космография Эсхила или его религиозные представления, чем исключительные обстоятельства, в какие попадают софокловские Эдип или Антигона. О главной теме Еврипида можно судить по двум его самым известным и лучшим трагедиям, включенным в наш сборник, — «Медее» и «Ипполиту». Тема эта — любовь и внутрисемейные отношения. О том же — о любви, о ревности, об обольщенных девушках и внебрачных детях — идет речь и почти во всех остальных дошедших до нас еврипидовских трагедиях.

Но дело не только в темах. Еврипид смело вводил в трагедию, говорившую возвышенным, а порой и выспренним языком, самые реальные бытовые подробности. У Эсхила и Софокла рабы если и появлялось на сцене, то лишь в небольших, «проходных» ролях, а чаще как статисты. Место рабов в еврипидовском театре куда больше соответствовало их месту в современном поэту быту. В трагедии «Ион» старик раб, воспитатель Креусы, фигура, так сказать, «не запрограммированная» мифом, — одно из главных действующих лиц. Еврипидовская Электра из одноименной трагедии оказывается к моменту появления Ореста выданной замуж за простого крестьянина. Ни Эсхил, ни Софокл не уготавливали дочери Агамемнона такой прозаической участи, оба сказали лишь, что Электрой помыкают в родном доме и что она живет в нем чуть ли не на положении служанки. Еврипид дал этой ситуации житейски земное развитие, и с мифологической героиней случилось то, что вполне могло бы при подобных домашних обстоятельствах случиться с какой-нибудь афинской девушкой из родовитой семьи: Электру выдали замуж за крестьянина против ее воли. Поэт словно бы предлагал более созвучное обыденности прочтение мифа.

Стремление Еврипида к максимальному правдоподобию трагедийного действия видно и в психологически-естественных мотивировках поведения персонажей. Трудно перечесть — настолько их много у Еврипида — случаи, когда герой, выходя на сцену, объясняет причину своего появления. Кажется, что поэту претит всякая сценическая условность. Даже сама форма монолога, речи без собеседников, адресованной только зрителям, то есть условность, с которой театр и поныне не расстается, — даже она, на взгляд Еврипида, иной раз нуждается, по-видимому, в логическом оправдании. Прочтите внимательно начало «Медеи». Кормилица произносит монолог, вводящий зрителя в курс дела и в общих чертах намечающий дальнейшее развитие действия. Но вот экспозиция дана, и монолог, выполнив свою задачу, закончился. Однако внутренне поэт еще не «разделался» с ним, потому что еще не мотивировал этой ни к кому формально не обращенной речи. Когда на сцене появляется старый раб с детьми Медеи, первые же его слова прокладывают путь к заполнению логического пробела: «О старая царицына раба!// Зачем ты здесь одна в воротах? Или // Самой себе ты горе поверяешь?» И кормилица объясняет эту речь к «самой себе» как следствие горестного умопомрачения: «До того // Измучилась я, веришь, что желанье, // Уж и сама не знаю как, во мне// Явилось рассказать земле и небу// Несчастия царицы нашей».

Эти особенности драматургии Еврипида, подчиненные общей его установке на приближение трагедии к быту, к житейской практике и житейской логике, установке, новаторскую плодотворность которой показала вся последующая история античного, а потом и всего европейского театра, по-видимому, и создают впечатление, что Еврипид отделен от нас куда более короткой временной дистанцией, чем Эсхил и Софокл, что «пыли веков» на его писаниях гораздо меньше.

При таком «бытовизме» трагедий Еврипида участие в их действии не подвластных земным законам богов, полубогов и всяких чудодейственных сил кажется особенно неуместным. На фоне вселенских стихий крылатая колесница Океанид в эсхиловском «Прометее» не вызывает особого удивления, а волшебная колесница, на которой улетает от Ясона Медея, как-то озадачивает в трагедии с очень реальной человеческой проблематикой. Нынешний читатель, пожалуй, сочтет эту черту еврипидовской драматургии просто архаическим пережитком, сделает извинительную скидку на древность. Но ведь уже и Аристофан порицал Еврипида за негармоническое смешение высокого с низким, уже Аристотель упрекал его за пристрастие к приему «бог из машины», состоявшему в том, что развязка трагедии не вытекала из фабулы, а достигалась вмешательством бога, появлявшегося на сцене с помощью театральной машины.

Ни простая ссылка на древность, ни столь же простое согласие с мнением античных критиков Еврипида, считавших, что ему не хватало вкуса и композиционного мастерства, не помогут нам проникнуть в глубь этого эстетического противоречия, которое не помешало Еврипиду остаться в памяти потомства художником такого же ранга, как Эсхил, Софокл. Поэт действительно старался изображать людей такими, каковы они на самом деле. Он смело вводил в трагедию бытовой материал и так же смело включал в ее поле зрения темные страсти. Показывая в «Ипполите» гибель героя, самоуверенно противящегося слепой силе любви, а в «Вакханках» — героя, чрезмерно полагающегося на могущество рассудка, он предупреждал об опасности, которую таит в себе для норм, установленных цивилизацией, иррациональное начало в людской природе. И если для развязки конфликта ему так часто требовалось неожиданное вмешательство сверхъестественных сил, то дело тут не просто в неумении найти более убедительный композиционный ход, а в том, что поэт не видел в современных ему реальных условиях разрешения многих запутанных человеческих дел. Еврипиду иной раз важнее было поставить проблему, задать вопрос, чем дать на него ответ, — ведь смелая постановка новой проблемы и сама по себе воспитывает и учит.

Уже самая ранняя из дошедших до нас трагедий Еврипида — «Алкеста» — показывает, насколько больше, чем развязка драмы, заботила этого поэта постановка проблемы, проблемы в данном случае нравственно-философской, ибо «Алкеста» — это трагедия о смерти.

Богини судьбы обещали Аполлону избавить царя Адмета от смерти, если кто-либо из его близких согласится сойти в преисподнюю вместо него. «Царь испытал всех присных: ни отца, // Ни матери не миновал он старой, //Но друга здесь в одной жене обрел,//Кто б возлюбил Аидов мрак за друга». Как раз когда Адмет оплакивает умирающую Алкесту, в его дом приходит гостем Геракл. Несмотря на траур, Адмет оказывается хлебосольным хозяином, и в награду за это Геракл, победив демона смерти, возвращает Адмету живой уже похороненную жену.

Если судить только по фабуле и развязке, то «Алкеста» с ее недвусмысленно счастливым концом — произведение как будто совсем другого жанра, чем «Ипполит» или «Медея». Кстати сказать, в «Алкесте» счастливая развязка достигается без помощи приема «бог из машины», она вытекает из сюжета: Геракл появляется не в конце действия, а почти в середине, да и услуга, оказанная им Адмету, мотивирована вполне реалистически — благодарностью за гостеприимство. Но, вчитываясь в «Алкесту», видишь, что Еврипид уже и здесь — «трагичнейший из поэтов», хотя Аристотель назвал его так за то, что «многие из его трагедий кончаются несчастьем» («Поэтика», гл. 13, 1453 а).

Обрабатывая по всем правилам драматургической техники миф с благополучным исходом, Еврипид сделал идейным центром тяжести своего произведения разговор Адмета с отцом. Адмет корит Ферета за то, что тот цепляется за жизнь в преклонном возрасте и не хочет пожертвовать ею ради него, сына. Поведение Ферета тем непригляднее, что на самопожертвование согласилась его невестка Алкеста, и зритель уже склонен стать на сторону Адмета. Но тут слово берет Ферет и возвращает Адмету, который соглашается купить жизнь ценой жизни жены, упрек в трусости: «Молчи, дитя: мы все жизнелюбивы». И сразу ясно, что Адмет не менее эгоистичен, чем его отец, что это еще вопрос — стоит ли ради такого человека жертвовать жизнью, более того — что никаких объективных критериев правомерности самопожертвования нет. Благородный поступок Алкесты, как бы говорит нам поэт, не снимает проблему, а ставит ее, не давая никаких общих решений, и перед лицом этой неразрешимости уместно только молчанье. Вот она, истинно трагическая коллизия, при которой благополучная развязка кажется такой же театральной условностью, как волшебная колесница, уносящая Медею от неразрешимых проблем семьи.

Поэт скептичен, у него нет твердой, эсхиловско-софокловской убежденности в высшей нравственной правоте богов, устраивающих человеческие дела. Приверженец патриархальной старины Аристофан недолюбливал за это Еврипида и всячески противопоставлял ему Эсхила, как певца мужественного поколения марафонских бойцов. И все же Еврипид был настоящим преемником Эсхила и Софокла. Такой же гражданственный поэт, как и они, он так же сознательно служил самой гуманной политической системе своего времени — афинской демократии. Да, Еврипид многое подвергал сомнению и касался вопросов, которые до него в компетенцию трагиков не входили. Но сомнения в величайшей ценности демократических традиций родной Греции не возникало у него никогда. Невозможно перечислить все стихи, в которых поэт прославляет Афины, — так их много в его трагедиях. Чтобы не выходить за пределы нашего сборника, обратим внимание читателя только на то место в «Медее», где грек Ясон заявляет своей покинутой жене — колхидянке, что вполне рассчитался с ней за все, что она для него сделала, — а ей он, заметим, обязан жизнью. «Я признаю твои услуги. Что же // Из этого? Давно уплачен долг, // И с лихвою. Во-первых, ты в Элладе // И больше не меж варваров, закон// Узнала ты и правду вместо силы, // Которая царит у вас». Что говорить, Ясон лицемерит, юлит, но все равно чего стоит это «во-первых» даже в его устах! Тонкий психолог, Еврипид едва ли вложил бы в них прежде всего такой довод, если бы перикловско-эсхиловская гордость за свой свободолюбивый народ не была органична для него самого. Нет, Еврипид, как и Софокл, — родной брат Эсхила, только брат самый младший, наименее косный, критически относящийся к опыту старших.

Однако критика стала настоящей стихией афинского театра с расцветом другого жанра и благодаря другому автору, которого Белинский назвал «последним великим поэтом Древней Греции». Жанр этот — комедия, так называемая древнеаттическая, автор — Аристофан (приблизительно 446–385 гг. до н. э.). Когда Аристофан родился, комические поэты уже лет сорок регулярно участвовали в дионисийских состязаниях наряду с трагиками. Но о предшественниках Аристофана Хиониде, Кратине и о его сверстнике Эвполиде мы мало что знаем, от их произведений сохранились в лучшем случае только фрагменты. В том, что время сберегло нам от века расцвета античной драмы — V века до н. э. — произведения лишь гениальных трагиков и лишь гениального комедиографа, сказывается, должно быть, какой-то закономерный отбор.

Критика Аристофана — прежде всего политическая. Аристофан жил в годы внутригреческой Пелопоннесской войны, которая велась в интересах богатых афинских торговцев и ремесленников и разоряла мелких землевладельцев, отрывая их от труда, а порой и опустошая их виноградники и поля. После Перикла главным должностным лицом в Афинах стал Клеон, владелец кожевенной мастерской, сторонник самых решительных военных, политических и экономических мер в борьбе со Спартой, человек, чьи личные качества не снискали одобрительной оценки ни у одного из античных авторов, о нем писавших. Аристофан занимал прямо противоположную, антивоенную позицию и начал свою литературную карьеру с упорных нападок на Клеона, сатирически изображая его как демагога и лихоимца в ранних своих комедиях. Не дошедшая до нас комедия двадцатилетнего Аристофана «Вавилоняне» заставила Клеона возбудить против автора судебное дело. Поэта обвинили в том, что он дискредитирует должностных лиц в присутствии представителей военных союзников. Политического процесса Аристофан каким-то образом избежал и оружия не сложил. Через два года он выступил с комедией «Всадники», где изобразил афинский народ в виде слабоумного старика Демоса («демос» по-гречески — народ), целиком подчинившегося своему пройдохе-слуге Кожевнику, в котором нетрудно было узнать Клеона. Есть свидетельство, что ни один мастер не решался придать комедийной маске сходство с лицом Клеона и что Аристофан хотел играть роль Кожевника сам. Смелость? Несомненно. Но в то же время эта история с Клеоном показывает, что в начале деятельности Аристофана демократические нравы и учреждения были в Афинах еще очень сильны. За нападки на главного стратега поэта надо было привлекать к открытому суду, а избежав суда, поэт мог снова, и в условиях войны, высмеивать перед многотысячной аудиторией первое лицо в государстве. Конечно, успех театральной сатиры не означал еще политического краха для того, против кого эта сатира направлена, и прав был Добролюбов, когда писал, что «Аристофан… не в бровь, а в самый глаз колол Клеона, и бедные граждане рады были его колким выходкам; а Клеон, как богатый человек, все-таки управлял Афинами с помощью нескольких богатых людей». Но если бы Клеон был уверен, что никто не посмеет публично «кольнуть» его, то он, при своих задатках демагога, правил бы Афинами, пожалуй, еще круче и еще меньше считался бы со своими противниками… Последние годы деятельности поэта — после военного поражения Афин — протекали в иных условиях: демократия потеряла былую силу, и злободневная, полная личных выпадов сатира, столь характерная для молодого Аристофана, сошла в его творчестве почти на нет. Поздние его комедии — это утопические сказки. Политические страсти, волновавшие Аристофана, давно ушли в прошлое, многие его намеки нам непонятны без комментариев, его идеализация аттической старины кажется нам теперь наивной и неубедительной. Впрочем, картины мирной жизни, которую поэт, как противник Пелопоннесской войны, прославлял, трогают нас и теперь, и в 1954 году аристофановский юбилей широко отмечался по инициативе Всемирного Совета Мира. Но истинное эстетическое наслаждение, читая Аристофана, мы испытываем от его неистощимой комической изобретательности, от гениальной смелости, с какой он извлекает смешное из всего, чего ни коснется, будь то политика, быт или литературно-мифологические каноны.

Сама внешняя форма аристофановской комедии — с ее непременным хором, песни которого делятся на строфы и антистрофы, с использованием театральных машин, с участием в действии мифических персонажей — дает возможность пародировать структуру трагедии. В дни драматических состязаний зрители с утра смотрели трагедию, а под вечер, сидя в том же театре, на тех же местах, — представление, призванное очищать душу не «страхом и состраданием» (так определял задачу трагедии Аристотель), а весельем и смехом. Мог ли при этих условиях комический поэт удержаться от насмешливого подражания трагикам? Словно выпущенный из бутылки внешним сценическим сходством, дух пародии захватывал разные сферы трагедии. В комедии «Мир» земледелец Тригей поднимается в небеса на навозном жуке. Это уже пародия на трагедийный сюжет: известно, что не дошедшая до нас трагедия Еврипида «Беллерофонт» строилась на мифе о Беллерофонте, пытавшемся достигнуть Олимпа на крылатом коне. Но и на сюжетах пародирование трагедии не кончается, оно идет дальше, распространяется на язык и стиль. Когда старик Демос во «Всадниках» отнимает венок у своего слуги Кожевника и передает его Колбаснику, Кожевник, прощаясь с венком, перефразирует слова, которыми в трагедии Еврипида прощается со своим брачным ложем умирающая за мужа Алкеста. Подобных примеров множество. Такое последовательное высмеивание технологии трагедии находится на грани посягательства на театральную условность вообще. И грань эту Аристофан переходит в так называемых парабасах.

Парабаса — особенная, неведомая трагедии хоровая партия. Здесь участники хора снимают с себя маски и обращаются не к другим актерам, а прямо к зрителям. Прервав действие ради лирически-публицистического отступления, поэт устами хора рассказывает публике о себе, перечисляет свои заслуги, нападает на своих политических и литературных противников. Разговор со зрителем, по-видимому, не аристофановское изобретение, а древнейшая хоровая основа обличительной комедии. Но на широком фоне пародийных выдумок Аристофана парабаса воспринимается как одна из них — как пародия на театральную условность, как намеренное разрушение сценической иллюзии, предвосхищающее все дальнейшие — от Плавта до Брехта — шаги мировой драматургии на этом пути.

Как бы выходя из «цеховых» пределов, где он родился, аристофановский дух пародии не ограничивался трагедийным театром, а непринужденно вторгался в самые разные области культуры и быта, если только это шло на пользу политическому умыслу автора. Заставляя в «Облаках» Сократа и Стрепсиада беседовать о том, как избавиться от долгов, то есть на тему отнюдь не философскую, Аристофан пародировал форму сократовского диалога и уже этим одним выставлял в смешном свете Сократа, которого считал софистом, расшатывающим устои демократического афинского государства и патриархальной нравственности. Дух пародии не отступал даже перед почтенной тенью Гомера. В комедии «Осы» одержимого страстью к сутяжничеству старика Клеонолюба (красноречивое имя!) запирает в доме его сын Клеонохул, и Клеонолюб выбирается на свободу тем же способом, что Одиссей из пещеры циклопа, — под брюхом, правда, не барана, а выводимого для продажи осла. Что Гомер! Аристофан, не смущаясь, пародирует молитвы, статьи законов, религиозные обряды, — те самые, которые действительно были в ходу в его времена. Дух пародии не знает поистине никаких «табу».

Что же это, безудержное издевательство надо всем и всеми, отрицание, возведенное в абсолют? Ведь даже и тот аристофановский персонаж, чьим торжеством завершается соответствующая комедия, тоже всегда смешон. Любителя спокойной деревенской жизни Стрепсиада, поджигающего в конце концов сократовскую «мыслильню», Аристофан то и дело безжалостно ставит в ситуации, которые должны вызвать у зрителей насмешливое отношение и к этому антагонисту Сократа: то его едят клопы, то он плутует с кредиторами, то его колотит собственный сын. Поднявшись в воздух на навозном жуке, герой «Мира», крестьянин Тригей, кричит театральному механику, который управляет приспособлением для «полета»: «Эй ты, машинный мастер, пожалей меня!.. // Потише, а не то я накормлю жука!» В комедии «Ахарняне» аттический земледелец Дикеополь, — а имя это значит «справедливый город», — заключающий в итоге сепаратный, для одного себя, мир со Спартой, предстает перед публикой в откровенно-фарсовых, изобилующих балаганным юмором сценах. Но как ни смешны эти персонажи, мы не сомневаемся в том, что симпатии автора на их стороне. Холодом всеотрицания от аристофановского смеха не веет.

В том-то и гениальность этого поэта, что у него нет застрахованных от насмешек «положительных» резонеров, а положительный герой есть, Герой этот — крестьянский здравый смысл, а здравый смысл всегда человечен и добр. Благодаря такой гуманной основе аристофановского юмора творения его долговечны, и мы, для которых Пелопоннесская война и ее последствия давно уже стали древней историей, читаем комедии Аристофана с сочувственным интересом и эстетическим удовольствием.

О том, как развивалась греческая драматургия непосредственно после Аристофана, мы мало что знаем. Кроме имен шести десятков авторов, от так называемой среднеаттической комедии ничего не осталось. Судить о ней мы можем лишь умозрительно, по последним аристофановским комедиям («Женщины в народном собрании» и «Плутос»), где среди героев нет конкретных политических фигур, где публицистические парабасы отсутствуют и где хор почти не участвует в действии. Перед нами пробел протяженностью почти в столетие, и если бы не счастливые находки XX века, — в 1905 и 1956 годах были обнаружены тексты Менандра, — пробел в нашем знании античной драмы оказался бы еще больше и насчет следующего, так называемого новоаттического этапа в развитии комедии нам тоже только и оставалось бы строить догадки.

При Менандре (342–292 гг. до н. э.) Афины уже не главенствовали в Греции. После военной победы македонян над афинянами и фиванцами в 338 году до н. э. эта роль прочно закрепилась за Македонией, и по мере расширения державы Александра Афины становились все более провинциальным городом, хотя и долго еще пользовались славой в античном мире, как неостывший очаг культуры. Жизнь здесь текла теперь без политических бурь, гражданские чувства заглохли, людей уже не связывала, как прежде, их принадлежность к одному городу-государству, человеческая разобщенность усилилась, и круг интересов афинянина замыкался теперь, как правило, личными, семейными, бытовыми заботами и делами. Новая аттическая комедия все это отразила, больше того, она сама была порождением этой новой действительности.

Еще до находок 1905 и 1956 годов были известны слова Аристофана Византийского, ученого критика III века до н. э.: «О Менандр и жизнь, кто из вас кому подражал!» При знакомстве с тем, что уцелело от произведений Менандра, такая восторженная оценка может удивить. Уже Аристофан не брал сюжетов из мифологии, а сам их придумывал, относя действие своих комедий к настоящему времени, уже Еврипид смело вводил в трагедию чисто бытовой материал. Эти особенности драматургии Менандра не так уж, скажем мы, оригинальны. И непомерно большую, на наш взгляд, роль играют в комедиях Менандра всякие счастливые совпадения. В «Третейском суде» по воле случая молодой человек женится на девушке, не зная, что именно она была незадолго до этого изнасилована им и что ее ребенок — это их общий ребенок. В «Брюзге» — опять-таки случайно — попадает в колодец старик Кнемон, и это дает возможность влюбленному в его дочь Сострату оказать старику помощь и завоевать его расположение. Такие случайности кажутся нам слишком наивными и нарочитыми, чтобы построенные на них пьесы — с сюжетом к тому же непременно любовным — можно было назвать самой жизнью. Да и персонажи Менандра сводятся в общем к нескольким типам и лишь слегка варьируют одни и те же образцы. Из комедии в комедию переходят богатый юноша, скупой старик, повар и уж непременно раб, который при этом не всегда расстается со своим именем, — настолько слилось, например, имя Дав с маской раба. Нам и тут хочется сказать: «Нет, это еще далеко не вся жизнь тогдашних Афин».

Но как ни преувеличенно выразил свое восхищение Менандром Аристофан Византийский, он восхищался им искренне и был лишь одним из многих его античных поклонников. Овидий назвал Менандра «восхитительным», а Плутарх засвидетельствовал огромную популярность этого комедиографа. Мы читаем Менандра, уже зная и Мольера, и Шекспира, и итальянскую комедию XVIII века. Скряга-старик, плутоватый слуга, путаницы и недоразумения, завершающиеся счастливым примирением влюбленных, две любовные пары — главная и второстепенная — все это нам уже знакомо, и, находя все это у Менандра, мы, в отличие от его античных почитателей и подражателей, не можем проникнуться живым ощущением новизны. А между тем именно к Менандру — через римлян Плавта и Теренция — восходит позднейшая европейская комедия характеров и положений. Из-за того, что Менандр «открыт» только недавно, даже историки литературы еще не оценили по заслугам его новаторства.

Новаторство Менандра состояло не только в том, что он выработал продуктивнейшие, как показало будущее, приемы построения бытовой комедии и создал галерею человеческих портретов такой реалистической естественности, какой ни мифологическая трагедия с ее величавыми героями, ни гротескная аристофановская комедия еще не знали. Менандр первый в европейской литературе художественно запечатлел особый тип отношений между людьми, родившийся в рабовладельческом обществе и существовавший затем в феодальные времена, — сложных отношений хозяина и слуги. Когда один человек подчинен другому, находится при нем почти неотлучно и во всем от него зависит, но посвящен во все, даже интимные подробности его жизни, знает его привычки и нрав, он может, если от природы неглуп, обратить это знание себе на пользу и, умело играя на слабостях своего господина, в какой-то мере управлять его действиями, что родит в слуге чувство своего превосходства над ним. Со смесью преданности и неприязни, доброжелательности и злорадства, уважения и насмешливости разговаривают со своими патронами параситы и рабы у Плавта и Теренция, слуги и служанки у Гольдони, Гоцци и Бомарше, Лепорелло с Дон Гуаном в «Каменном госте» Пушкина. В речах менандровских рабов-наперсников без чьих советов и помощи, обычно не могут обойтись их хозяева ни в любовных, ни в семенных делах, этот тон довольно отчетливо слышен, и, говоря о новаторстве Менандра, нельзя не отметить такой его психологической чуткости.

Мы уже немного забежали вперед, упомянув о римских подражателях Менандра. Римская драма, — во всяком случае, в ее сохранившейся до нашего времени части, — вообще подражательна и тесно связана с греческой, но как все цветы греческой культуры, пересаженные на почву другой страны, другого языка, другой эпохи, и этот ее цветок, приспособляясь к новой среде, изменил свою окраску, приобрел иной аромат.

Скажем сразу — цветок этот захирел. Театральное дело в Риме всегда находилось в неблагоприятных условиях. Власти боялись идеологического влияния сцены на массы. До середины I века до н. э. в Риме вообще не было каменного театра. В 154 году до н. э. сенат постановил сломать только что выстроенные места для зрителей, «как сооружение бесполезное и развращающее общество». Правда, и это, и другие официальные запрещения (приносить с собой скамьи, чтобы не стоять во время спектакля; устраивать места для зрителей ближе, чем в тысяче шагах от черты города) всячески нарушались, но они влияли на умы, заставляли смотреть на театр как на что-то подозрительное и предосудительное. К актерам в Риме относились с презрением, театральных авторов тоже не очень жаловали. Поэт Невий (III в. до н. э.), попытавшийся было говорить со сцены «вольным языком» — это его собственное выражение, — угодил за это в тюрьму, так и не став римским Аристофаном. Примечательно, что крупнейшие римские комедиографы были людьми низкого общественного положения. Невий — плебей, Плавт (ок. 250–184 гг. до н. э.) — из актеров, Теренций (род. ок. 185 г. до н. э.) — вольноотпущенник, бывший раб. Подражательство грекам господствовало в Риме не только в силу общей ориентации тамошней более молодой культуры на старую и утонченную, но и потому, что учить публику собственной, вольной и злободневной песней ни в республиканском, ни в императорском Риме театральный поэт просто не смел.

Отсюда и совсем другое, чем в Греции V века до н. э., отношение римского автора к себе и своему творчеству. Аристофан гордился тем, что он первый учил в комедии сограждан добру. Как оценивал себя Невий, мы не знаем, от его поэзии уцелели лишь отдельные стихи. Для самоощущения же Плавта и особенно Теренция характерно сознание их эпигонства, их вторичности. Они на большое не притязали, все их честолюбие было направлено на то, чтобы развлечь зрителей. В одном из своих прологов Теренций с трогательным простодушием объяснял публике, почему он заимствовал сюжет и вообще весь материал у Менандра: «В конце концов не скажешь ничего уже, // Что не было б другими раньше сказано». Предпосылая пролог каждой комедии, Теренций отвечал в нем своим литературным противникам, и из этих его ответов видно, как чужд был дух первородства обеим полемизирующим сторонам — и самому Теренцию, и его критикам, — трудно сказать, кому больше. Те обвиняли его в том, что он не просто переводит на латинский язык какую-либо комедию Менандра или другого новоаттического автора, а переделывает ее или даже прибегает к контаминации, то есть соединяет в одно целое два греческих образца. А Теренций говорил в свое оправдание, что не он первый так поступает что он лишь идет по стопам своих римских предшественников — Невия, Плавта.

Что касается Плавта, то он был гораздо талантливее Теренция. Жанр Плавта — тоже «комедия плаща» (это название произошло оттого, что актеры, выступая в переложениях комедий Менандра, Дифила и других греков, надевали греческие плащи — гиматии). Однако Теренций остался, как метко назвал его Юлий Цезарь, «Полу-Менандром», а Плавт сумел по-своему оживить старые формы. Действие у Плавта всегда происходит в греческих городах — в Афинах, Фивах, Эпидавре, Эпидамне и других, но плавтовский город откровенно условен, это какая-то особая комедийная страна, где номинально живут греки, но несут службу римские должностные лица — квесторы и эдилы, где в ходу римские монеты — нуммы, где есть и клиенты, и форум, и прочие атрибуты римского быта. Да и юмор у Плавта не менандровский, тонкий и сдержанный, а грубоватый, более доступный римской публике, порой балаганный, и язык у него не литературно-гладкий, «переводной», а богатый, сочный, народный. Полу-Менандром Плавта не назовешь.

И все-таки Плавт не отрывался от греческих образцов настолько, чтобы чувствовать себя оригинальным автором, а не переводчиком. В плавтовском Риме жизнь была куда суровее, чем в эллинистических Афинах. А приметы римского быта в комедиях Плавта призваны были только сделать его переводы более доходчивыми, более понятными публике, но в широкую картину современности не складывались, не уводили зрителя из мира театральных условностей, никаких злободневных обобщений в себе не несли. Человек умный и талантливый, Плавт сам говорил о своей скованности «правилами игры» с веселой насмешкой: «Так все поэты делают в комедиях: // Всегда в Афины помещают действие, // Чтоб все казалось непременно греческим». Но такое подтрунивание над традицией уживалось у Плавта, стоявшего еще у самых истоков латинской словесности, с некоторым недоверием к собственным ее возможностям. Плавт назвал Невия «варварским поэтом», а свою комедию «Ослы», где помимо примет римского быта есть блестки чисто италийского юмора, — всего-навсего «переводом на варварский язык» комедии грека Дифила.

Плавт и Теренций подражали грекам в эпоху, когда Рим, одерживая победы над Карфагеном и крупнейшими эллинистическими государствами — Македонией, Сирией, Египтом, — только становился сильнейшей державой мира. Ко времени Сенеки (конец I в. до н. э. — 65 г. н. э.).

Рим ею уже давно был, пережив и восстания рабов, и войны в непокорных провинциях, и гражданскую войну, и смену республиканского строя империей. Комедиографы Плавт и Теренций принадлежали к низам общества. Сенека носил в лучшие годы своей карьеры звание консула и был очень богат. Кроме философских трактатов и сатиры на смерть императора Клавдия, этот «первый интриган при дворе Нерона»[2], как назвал Сенеку Энгельс, сочинил несколько трагедий, оказавшихся единственными дошедшими до нас образцами римской трагедии, так что судить о ней мы можем только по ним. От произведений римских предшественников Сенеки в этом жанре — Ливия Андроника, Невия, Пакувия, Акция, поэтов III и II веков до н. э. — ничего не осталось.

Итак, перед нами произведения, написанные в другую эпоху, совсем в другом жанре и человеком совсем другого социального положения, чем плавтовские и теренциевы переделки греческих пьес. Тем не менее у первых есть одна общая со вторыми черта — формальное следование канонам соответствующего вида греческой драмы. Здесь, однако, необходима оговорка. Плавт и Теренций писали для сцены, в расчете на то, что их комедии будут играть актеры и смотреть зрители. Сенека же, как считают исследователи его творчества, не был театральным автором, его трагедии предназначались для чтения вслух в узком кругу, Эта их особенность, чем бы она ни была вызвана, сама по себе принципиально отличает Сенеку от всех его предшественников — и греков или римлян — и делает его имя, образно говоря, заметнейшей вехой, а еще точнее — памятником в истории античной драмы. Именно памятником — потому что отказ драмы от спектакля — это свидетельство ее смерти. При всей их несамостоятельности, комедии Теренция были еще органическим продолжением традиции, бытовавшей в античности со времен древнейшего дионисийского действа. А у Сенеки традиция выродилась в ученую стилизацию.

Не нужно понимать это в том смысле, что в своих мифологических, трагедиях Сенека вообще не касался современной ему римской действительности. Напротив. Мотивы всех этих трагедий — кровосмешение («Эдип»), чудовищные злодеяния тирана («Тиэст»), убийство царя женой и ее любовником («Агамемнон»), патологическая любовь («Федра») и т. п. достаточно актуальны для дворцового быта династии Юлиев-Клавдиев, для круга, к которому принадлежал Сенека. Намеки, разбросанные по тексту этих трагедий, часто весьма прозрачны. Но у Сенеки нет той высокой поэзии, в которую претворяла правду жизни трагедия греков, нет эсхиловской окрыленности гуманной идеей, нет софокловской пластичности персонажей, нет еврипидовской аналитической глубины. Обобщения Сенеки не идут дальше общих мест стоической философии — холодно-назидательных рассуждений а покорности судьбе, неубедительной в его устах проповеди безразличия к благам жизни, дальше отвлеченно-риторических выпадов против самовластия. Внешне у Сенеки все как у греческих трагиков, местом действия служат дворцы, монологи и диалоги перемежаются хоровыми партиями, герои в конце погибают, — а внутреннее отношение к мифу у него совершенно иное — миф не служит в его трагедиях почвой для искусства, он нужен Сенеке для иллюстрации ходячих стоических истин и для маскировки чреватых неприятностями намеков на современность.

Кроме девяти мифологических трагедий, под именем Сенеки до нас дошла одна — «Октавия», написанная на римском историческом мате-, риале. Автором «Октавии» Сенека, безусловно, не был. Трагедия, где в форме предсказания приводятся подлинные подробности гибели Нерона, который к тому же изображен деспотом и злодеем, сочинена, конечно, после смерти этого цезаря, пережившего Сенеку — тот по его приказу вскрыл себе вены — на целых три года. Но по композиции, по языку и стилю «Октавия» очень похожа на другие девять трагедий. Это произведение той же школы, и сам Сенека выведен здесь не просто сочувственно, а как некий идеал мудреца. У греков единственная известная нам историческая трагедия — «Персы» Эсхила, у римлян это — «Октавия», отчего именно ее мы и выбрали для нашего сборника.

Сюжетом здесь служат действительные события 62 года н. э. По приказу Нерона, вздумавшего жениться на своей любовнице Поппее Сабине, его жена Октавия была сослана на остров Пандатрию и там убита. Соответствуют действительности и частые в этой трагедии упоминания о других злодействах Нерона — о его матереубийстве, об умерщвлении брата Октавии Британика, об убийстве мужа и сына Поппеи Сабины. Речь идет не о легендарных Эдипах, Медеях и Клитемнестрах, не о туманной древности, как в греческих трагедиях, а о реальных людях, о делах, которые делались на памяти автора.

Греческие трагики «очеловечивали» миф, они смотрели на него сквозь призму более поздней культуры и вкладывали в его толкование свое мироощущение, свои представления о нравственном долге и справедливости, даже свои ответы на конкретные политические вопросы. Автор «Октавии», наоборот, мифологизирует современность, подчиняя драматическое повествование об изуверствах цезаря греческим трагедийным канонам. Поппея рассказывает приснившийся ей зловещий сон — рассказывает своей кормилице. Мать Нерона Агриппина появляется на сцене в виде призрака. О недовольстве народа Поппее сообщает вестник. Как тут не вспомнить сон Атоссы, тень Клитемнестры, кормилицу Федры, вестников и глашатаев Эсхила, Софокла и Еврипида! Сходство с греческой трагедией довершается участием в действии двух хоров римских граждан.

И опять сходство здесь только внешнее. После смерти Нерона и смены династии Юлиев-Клавдиев династией Флавиев, когда говорить о нероновских преступлениях не было уже опасно, автор «Октавии» позволяет себе коснуться этой наболевшей темы. Но как! С начетническим педантизмом и эстетской холодностью препарирует он кровавую быль, укладывает ее в прокрустово ложе литературного подражания, превращая ее тем самым в абстракцию, в миф. Никакого нравственного осмысления реальных событий, никакого душевного очищения подобный отклик на них в себе не несет. В этом и состоит коренное отличье римской трагедии от греческой. Это и есть несомненный признак смерти детища языческой мифологии — античной драмы.

С. Апт

ЭСХИЛ

ПЕРСЫ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Атосса.

Гонец.

Тень Дария.

Ксеркс.

Хор персидских старейшин.

ПАРОД

Площадь перед дворцом в Сузах.[3] Видна гробница Дария.[4]

Хор

• Все персидское войско в Элладу ушло.
• А мы, старики, на страже стоим
• Дворцов золотых, домов дорогих
• Родимого края. Сам царь велел,
• Сын Дария, Ксеркс,[5]
• Старейшим, испытанным слугам своим
• Беречь эту землю свято.
• Но вещей тревогой душа смущена,
• Недоброе чует. Вернется ль домой
• С победою царь, вернется ли рать,
• Блиставшая силой?
• Весь Азии цвет в чужой стороне
• Воюет. О муже плачет жена.
• А войско не шлет ни пеших гонцов,
• Ни конных в столицу персов.
• Отовсюду — из Суз, Экбатан, от ворот[6]
• Башен древних киссийских[7] —
• И в строю корабельном, и в конном строю,
• И в рядах пехотинцев, потоком сплошным
• Уходили бойцы на битву.
• Их вели в поход Амистр, Артафрен,
• Мегабат и Астасп — четыре царя[8]
• При царе величайшем,
• Персов славных вожди, бойцов главари,
• Стрелки-силачи на быстрых конях,
• Суровы на вид, в бою горячи,
• Непреклонны душой, отваги полны,
• Лихой овеяны славой.
• Затем Артембар, верхом на коне,
• Масист и лучник меткий Имей,
• Славный боец, затем Фарандак
• И конник Состан за ними.
• Других послал плодоносный Нил,
• Могучий поток. Пошел Сусискан,
• Пошел египтянин Пегастагон,
• Пошел священного Мемфиса царь,
• Великий Арсам, и Ариомард,
• Владыка и вождь вековечных Фив,
• И гребцы, что в болотах Дельты живут,
• Несметной пошли толпою.
• За ними — лидийцы, изнеженный люд,
• У них под пятою весь материк.
• А лидийскую рать в поход повели
• Митрогат и Арктей, вожди и цари.
• И от Сард золотых по воле владык[9]
• Колесницы с бойцами помчались вдаль,
• То четверки коней, то шестерки коней,
• Поглядишь — и замрешь от страха.
• И Тмола, священной горы, сыны[10]
• На Элладу ярмо пожелали надеть —
• Мардон, Тарибид, копьеметная рать
• Мисийцев. И сам Вавилон золотой,
• Разномастное войско свое собрав,
• Послал на войну — и в пешем строю
• Стрелков, и суда, одно за другим.
• Так Азия вся по зову царя
• Взялась за оружье, и с места снялась,
• И в Грецию двинулась грозно.
• Так мощь и красу Персидской земли
• Война унесла.
• Вся Азия-мать о тех, кто уже
• Тоскует в слезах, тревогой томясь.
• Родители, жены считают дни.
• И тянется, тянется время.

Строфа 1

• Вторглось войско царя в страну соседей,
• Что на том берегу пролива Геллы,[11]
• Афамантиды, канатом плоты связав,[12]
• Морю взвалив на шею
• Тяжким ярмом крепкозданный мост.

Антистрофа 1

• Гонит войско по суше и по морю,
• Полон ярости, Азии владыка,
• Людом усеянной. Верит в своих вождей,
• Сильных, суровых, стойких,
• Отпрыск Данаи, равный богам.[13]

Строфа 2

• Он глядит иссиня-черным
• Взглядом хищного дракона,
• С ассирийской колесницы
• Кораблями и бойцами
• Управляя, и навстречу
• Копьям вражьим стрелы шлет.

Антистрофа 2

• Нет преграды, чтоб сдержала
• Натиск полчищ многолюдных,
• Нет плотины, чтобы в бурю
• Перед морем устояла.
• Непреклонно войско персов,
• Одолеть его нельзя.

Строфа 3

• Но какой способен смертный
• Разгадать коварство бога?
• Кто из нас легко и просто
• Убежит из западни?

Антистрофа 3

• Бог заманивает в сети
• Человека хитрой лаской,
• И уже не в силах смертный
• Из сетей судьбы уйти.

Строфа 4

• Так богами решено и судьбою,
• Так издревле заповедано персам:
• Воевать, сметая стены,
• Упиваясь конной сечей,
• Занимая с налета города.

Антистрофа 4

• И привык народ глядеть без боязни
• На седую, разъяренную ветром
• Даль морскую, научился
• Плесть причальные канаты,
• Наводить над пучинами мосты.

Строфа 5

• Потому-то черный страх
• И щемит мне грудь, увы! —
• Страх, что, войско потеряв свое,
• Опустеют Сузы вдруг
• И столица от боли завопит.

Антистрофа 5

• И киссийцы воплю Суз
• Будут вторить, и — увы! —
• Толпы женщин, плача и крича,
• В клочья будут на себе
• Тонкотканое платье раздирать.

Строфа 6

• Кто верхом, кто пешком
• За вождем пустился в путь,
• Роем пчел бросил дом весь народ,
• Чтоб, упряжкой одной
• Берег с берегом связав,
• Перебраться за пролив, где мысы
• Двух земель разделены волнами.

Антистрофа 6

• А в подушки пока
• Жены персов слезы льют,
• По мужьям дорогим истомясь,
• Тихо плачут о тех,
• Кто ушел на смертный бой.
• И оставил бедную супругу
• Тосковать на ложе опустелом.

ЭПИСОДИЙ ПЕРВЫЙ

Предводитель хора

• Что ж, персы, пора! Мы сядем у стен
• Вот этих старинных
• И ум напряжем: настала нужда
• В нелегких и важных решеньях.
• Что с Ксерксом-царем? Где Дария сын,
• Чей предок, Персей,
• Название племени нашему дал?
• Сразил ли врага натянутый лук,
• Или вражье копье
• Острием одержало победу?

Появляется Атосса в сопровождении прислужниц.

• Но вот, как сиянье очей божества,
• Царица, царя великого мать,
• Предстает нам. Скорее падите ниц
• И все, как один, царицу свою
• Приветственной речью почтите!

Хор

• О, привет тебе, царица персов, Дария жена,
• Перепоясанная низко Ксеркса матерь, госпожа!
• Ты была супругой бога, богу Персии ты мать,
• Если верен демон счастья войску нашему, как встарь.

Атосса

• Потому-то я и вышла, дом покинув золотой
• И покой, который спальней мне и Дарию служил.
• И меня тревога гложет. Откровенно я, друзья,
• Говорю: отнюдь не чужды опасения и мне
• Я боюсь, в пыли похода все богатства, что собрал
• Дарий с помощью бессмертных, обратятся сами в пыль,
• Потому двойной заботой несказанно я казнюсь:
• Ведь богатство не почетно, если силы нет за ним,
• Но и в силе мало славы, если в бедности живешь.
• Да, у нас достаток полный, но за Око страх берет —
• Оком дома и достатка я хозяина зову.
• Вы теперь, о старцы персы, слуги верные мои,
• Помогите мне советом, рассудите, как тут быть.
• Вся на вас моя надежда, ободренья жду от вас.

Хор

• О, поверь, царица, дважды не придется нас просить,
• Чтобы словом пли делом в меру сил своих тебе
• Помогли мы: мы и вправду слуги добрые твои.

Атосса

• Все время сны мне снятся по ночам с тех пор,
• Как сын мой, войско снарядив, отправился
• Опустошать и грабить Ионийский край.
• Но не было еще такого ясного
• Сна, как минувшей ночью. Расскажу его.
• Мне две нарядных женщины привиделись:
• Одна в персидском платье, на другой убор
• Дорийский был, и обе эти нынешних
• И ростом, и чудесной красотой своей
• Превосходили, две единокровные
• Сестры. Одной в Элладе постоянно жить
• Назначил жребии, в варварской стране — другой.
• Узнав, — так мне приснилось, — что какие-то
• Пошли у них раздоры, сын, чтоб спорящих
• Унять и успокоить, в колесницу впряг
• Обеих и надел обеим женщинам
• Ярмо на шею. Сбруе этой радуясь,
• Одна из них послушно удила взяла,
• Зато другая, взвившись, упряжь конскую
• Разорвала руками, вожжи сбросила
• И сразу же сломала пополам ярмо.
• Упал тут сын мой, и стоит, скорбя, над ним
• Его родитель Дарий. Увидав отца,
• Ксеркс рвет одежды на себе неистово.
• Вот это нынче ночью и приснилось мне.
• Затем я встала, руки родниковою
• Водой ополоснула и, неся в руках
• Лепешку, жертву отворотным демонам,
• Как требует обычай, к алтарю пришла.
• Гляжу: орел у жертвенника Фебова
• Спасенья ищет. Онемев от ужаса,
• Стою и вижу: ястреб на орла, свистя
• Крылами, с лету падает и в голову
• Ему вонзает когти. И орел поник,
• И сдался.
• Если страшно было слушать вам,
• То каково мне видеть!
• Вы же знаете:
• Одержит сын победу — все в восторг придут,
• А не одержит — городу и спроса нет
• С царя: он остается, если жив, царем.

Хор

• Ни пугать тебя чрезмерно, ни чрезмерно ободрять,
• Матерь наша, мы не станем. Если знак недобрый ты
• Увидала, то несчастье отвратить моли богов
• И проси себе, и сыну, и державе, и друзьям
• Даровать одно лишь благо. Возлияние затем
• Сотвори земле и мертвым и смиренно попроси,
• Чтоб супруг твой Дарий — ночью ты увидела его —
• Из глубин подземных сыну и тебе добро послал,
• А недоброе упрятал в мраке черном дольних недр.
• Вот тебе совет смиренный прозорливого ума.
• Но надеяться мы будем на счастливую судьбу.

Атосса

• Этой речью доброй, первый толкователь моего
• Сновиденья, мне и дому ты услугу оказал.
• Да свершится все ко благу! А богов, как ты велишь,
• И любимых наших тени мы обрядами почтим,
• В дом вернувшись. Но сначала я узнать хочу, друзья,
• Где находятся Афины, далеко ли этот край?

Хор

• Далеко в стране заката, там, где меркнет Солнца бог.

Атосса

• Почему же сын мой жаждет этот город захватить?

Хор

• Потому что вся Эллада подчинилась бы царю.

Атосса

• Неужели так огромно войско города Афин?

Хор

• Это войско войску мидян причинило много бед.

Атосса

• Чем еще тот город славен? Не богатством ли домов?

Хор

• Есть серебряная жила в том краю, великий клад.

Атосса

• Эти люди мечут стрелы, напрягая тетиву?

Хор

• Нет, с копьем они предлинным в бой выходят и щитом.

Атосса

• Кто же вождь у них и пастырь, кто над войском господин?

Хор

• Никому они не служат, не подвластны никому.

Атосса

• Как же сдерживают натиск иноземного врага?

Хор

• Так, что Дариеву даже погубить сумели рать.

Атосса

• Речь твоя страшна для слуха тех, чьи дети в бой ушли.

Хор

• Скоро, впрочем, достоверно ты узнаешь обо всем:
• По походке торопливой судя, перс идет сюда
• И надежную несет нам весть на радость иль беду.

Входит гонец.

Гонец

• О города всей Азии, о Персия,
• Великого богатства средоточие,
• Одним ударом наша жизнь счастливая
• Разбита. Увядает цвет земли родной.
• Хоть мне и горько горя быть глашатаем,
• Я должен вам поведать правду страшную,
• О персы: войско варваров погибло все.

Хор

Строфа 1

• Новость ужасная! Горе, боль!
• Плачьте, персы!
• Пусть реки слез
• Будут ответом вашим.

Гонец

• Да, все там завершилось, все закончилось,
• И я уже не верил, что вернусь домой.

Хор

Антистрофа 1

• Слишком он долог, мой долгий век,
• Если мне, старику, пришлось
• Горе узнать такое.

Гонец

• Все видел сам воочью,
• Не со слов чужих
• Я расскажу вам, персы, как стряслась беда.

Строфа 2

• Горе! Не в добрый час,
• Вооруженная до зубов,
• Двинулась Азия на Элладу,
• В землю страшную вторглась!

Гонец

• Телами тех, кто принял смерть плачевную,
• Сейчас покрыто взморье Саламина сплошь.

Хор

Антистрофа 2

• Горе! По воле волн
• Среди прибрежных скал, говоришь,
• Мечутся трупы любимых наших,
• Пеной белой одеты!

Гонец

• Что пользы было в стрелах?
• Нас таранили.
• Все наше войско корабельный бой сгубил.

Хор

Строфа 3

• Плачьте, кричите горестно,
• Участь свою кляня!
• Достался персам злой удел,
• На гибель войско послали боги.

Гонец

• О Саламин, о имя ненавистное!
• Как вспомню я Афины, так вопить готов.

Антистрофа 3

• Будут Афины в памяти
• Вечным проклятьем жить:
• Так много в Персии теперь
• Безмужних жен, матерей бездетных!

Атосса

• Давно уже молчу я, оглушенная
• Ударом этим. Слишком велика беда,
• Чтобы промолвить слово иль задать вопрос.
• Однако горе, что богами послано,
• Должны сносить мы, люди. Все поведай нам,
• Превозмогая стоны, совладав с собой.
• Скажи, кто жив остался и о ком рыдать
• Из полководцев? Кто из тех, что носят жезл,
• Убитым пал в сраженье, оголив отряд?

Гонец

• Сам Ксеркс остался жив и видит солнца свет.

Атосса

• Твои слова — как солнце дому нашему,
• Как после мрака ночи — лучезарный день.

Гонец

• Но Артембара — десять тысяч конников
• Он вел — прибой качает у Силенских скал.
• И с корабля Дедак, начальник тысячи,
• Слетел пушинкой, силе уступив копья.
• И Тенагон отважный, житель Бактрии,[14]
• На острове Аянта[15] ныне дом обрел.

• Лилей, Арсам, Аргест расшибли головы
• Себе о камни берега скалистого
• Той островной, кормящей голубей земли.[16]
• Из египтян, в верховьях Нила выросших,
• Арктей, Адей и третий щитоносный вождь,
• Фарнух, — погибли все на корабле одном.
• Погиб Маталл, что правил многотысячным
• Хрисийским войском,[17] — алой краской бороду
• Свою густую залил, испуская дух.
• Араб-магиец[18] и Артам из Бактрии,
• Что тридцать тысяч чернокожих конников
• В сраженье вел, навеки в том краю легли.
• И Амфистрей, копейщик наш испытанный,
• С Аместром, и Ариомард-смельчак (о нем
• Заплачут в Сардах), и Сисам из Мизии,[19]
• И вождь двух с половиной сот судов Тариб,
• Лирнессец родом, — ах, какой красавец был! —
• Все, бедные, погибли, всех настигла смерть.
• И Сиенесс, храбрейший из отважнейших,
• Вождь киликийцев[20] — он один и то грозой
• Был для врага великой — смертью славных пал.
• Вот скольких полководцев я назвал тебе.
• Бед было много, а доклад мой короток.

Атосса

• О, горе, горе! Я узнала худшее.
• Позор нам, персам! Впору и рыдать и выть!
• Но ты скажи мне, возвращаясь к прежнему,
• Неужто кораблей такое множество
• У греков было, что в сраженье с персами
• Они решились на морской таран идти?

Гонец

• О нет, числом — в том нет сомненья — варвары
• Сильнее были. Около трехсот всего
• У греков оказалось кораблей, да к ним
• Отборных десять. А у Ксеркса тысяча
• Судов имелась — это не считая тех
• Двухсот семи, особой быстроходности,
• Что вел он тоже. Вот соотношенье сил.
• Нет, мы слабей в сраженье этом не были,
• Но бог какой-то наши погубил войска
• Тем, что удачу разделил не поровну.

Атосса

• Афинян город, значит, и поныне цел?[21]

Гонец

• У них есть люди. Это щит надежнейший.

Атосса

• Паллады крепость силою богов крепка.
• Но как, скажи мне, разыгрался бой морской?
• Кто завязал сраженье — сами эллины
• Иль сын мой, кораблей своих числом гордясь?

Гонец

• Всех этих бед началом, о владычица,
• Был некий демон, право, некий злобный дух.
• Какой-то грек из воинства афинского[22]
• Пришел и Ксерксу, сыну твоему, сказал,
• Что греки сразу, как наступит мрак ночной,
• Сидеть не станут больше, а рассыплются
• По кораблям и, правя кто куда, тайком
• Уйдут подальше, чтобы только жизнь спасти.
• Коварства грека так же, как и зависти
• Богов, не чуя, царь, едва тот кончил речь,
• Своим кораблеводам отдает приказ:
• Как только солнце землю перестанет жечь
• И мраком ночи небосвод покроется,
• Построить корабли тремя отрядами,
• Чтоб все пути отрезать отплывающим,
• Аянтов остров плотным окружив кольцом.
• А если вдруг избегнут греки гибели
• И тайный выход кораблям найдут своим,
• Начальникам заслона не сносить голов.
• Так приказан он, одержим гордынею,
• Еще не знал, что боги предрешили все.
• Приказу подчинились, как положено.
• Был приготовлен ужин, и к уключинам
• Приладить весла каждый поспешил гребец.
• Затем, когда последний солнца луч погас
• И ночь настала, все гребцы и воины
• С оружьем, как один, на корабли взошли,
• И корабли, построясь, перекликнулись.
• И вот, держась порядка, что указан был,
• Уходит в море и в бессонном плаванье
• Несет исправно службу корабельный люд.
• И ночь минула. Но нигде не сделали
• Попытки греки тайно обойти заслон.
• Когда же землю снова белоконное
• Светило дня сияньем ярким залило,
• Раздался в стане греков шум ликующий,
• На песнь похожий. И ему ответили
• Гремящим отголоском скалы острова,
• И сразу страхом сбитых с толку варваров
• Прошибло. Не о бегстве греки думали,
• Торжественную песню запевая ту,
• А шли на битву с беззаветным мужеством,
• И рев трубы отвагой зажигал сердца.
• Соленую пучину дружно вспенили
• Согласные удары весел греческих,
• И вскоре мы воочью увидали всех.
• Шло впереди, прекрасным строем, правое
• Крыло, а дальше горделиво следовал
• Весь флот. И отовсюду одновременно
• Раздался клич могучий: «Дети эллинов,
• В бой за свободу родины! Детей и жен
• Освободите, и родных богов дома,
• И прадедов могилы! Бой за все идет!»
• Персидской речи нашей многоустый гам
• На клич ответил. Медлить тут нельзя было,
• Корабль обитым медью носом тотчас же
• В корабль ударил. Греки приступ начали,
• Тараном финикийцу проломив корму,
• И тут уж друг на друга корабли пошли.
• Сначала удавалось персам сдерживать
• Напор. Когда же в узком месте множество
• Судов скопилось, никому никто помочь
• Не мог, и клювы направляли медные
• Свои в своих же, весла и гребцов круша.
• А греки кораблями, как задумали,
• Нас окружили. Моря видно не было
• Из-за обломков, из-за опрокинутых
• Судов и бездыханных тел, и трупами
• Покрыты были отмели и берег сплошь.
• Найти спасенье в бегстве беспорядочном
• Весь уцелевший варварский пытался флот,
• Но греки персов, словно рыбаки тунцов,
• Кто чем попало, досками, обломками
• Судов и весел, били. Крики ужаса
• И вопли оглашали даль соленую,
• Покуда око ночи не сокрыло нас.
• Всех бед, веди я даже десять дней подряд
• Рассказ печальный, мне не перечислить, нет.
• Одно тебе скажу я: никогда еще
• Не гибло за день столько на земле людей.

Атосса

• Увы! На персов и на всех, кто варваром
• На свет родился, море зла нахлынуло!

Гонец

• Но ты еще не знаешь половины бед.
• Еще несчастье нам такое выпало,
• Что вдвое тяжелее остальных потерь.

Атосса

• Какое горе может быть еще страшней?
• Какая же такая, отвечай, беда
• Случилась с войском, чтобы зло удвоилось?

Гонец

• Все персы, силой молодой блиставшие,
• Отваги безупречной, рода знатного,
• Вернейшие из верных слуг властителя
• Бесславной смертью пали — на позор себе.

Атосса

• О, доля злая! Горе мне, друзья мои!
• Какая же постигла их судьба, скажи.

Гонец

• Есть возле Саламина остров маленький,[23]
• К нему причалить трудно. Там по берегу
• Крутому часто водит хороводы Пан.
• Туда-то и послал их царь, чтоб если враг,
• С обломков кораблей спасаясь, к острову
• Вплавь устремится, греков бить без промаха
• И выбраться на сушу помогать своим.
• Царь был плохим провидцем! В тот же день, когда
• В морском бою победу грекам бог послал,
• Они, в доспехах медных с кораблей сойдя,
• Весь окружили остров, так что некуда
• Податься было персам, и не знали те,
• Что делать. Камни градом в наступающих
• Из рук летели, стрелы, с тетивы тугой,
• Слетая, убивали наповал бойцов.
• Но вторглись греки все же дружным натиском
• На этот остров — и пошли рубить, колоть,
• Покуда всех не истребили дочиста.
• Ксеркс зарыдал, увидев глубину беды:
• Он на холме высоком возле берега
• Сидел, откуда обозреть все войско мог.
• И, разодрав одежды и протяжный стон
• Издав, пехоте приказал он тотчас же
• Бежать напропалую. Вот еще одна
• Беда тебе в придачу, чтоб заплакать вновь.

Атосса

• О злобный демон, как ты посрамить сумел
• Надежды персов! Сын расплатой горькою?
• Афинам славным воздал. Мало ль варваров
• Уже и прежде марафонский бой сгубил?
• Сын за убитых отомстить надеялся
• И только тьму несчастий на себя навлек!
• Но корабли, скажи мне, уцелевшие
• Ты где оставил? Ясного ответа жду.

Гонец

• Предавшись воле ветра, беспорядочно
• Бежали уцелевших кораблей вожди.
• А остального войска часть в Беотии[24]
• Погибла, возле ключевой, живительной
• Воды от жажды мучась. Мы ж, едва дыша,
• Пришли в Фокею, пробрались, усталые,
• В Дориду,[25] дотянулись до Мелийского
• Залива, где поля река Сперхей поит.
• Оттуда мы, не евши, снова двинулись
• Искать приюта в городах Фессалии,[26]
• В ахейских землях. Большинство погибло там —
• Одни от жажды, голод убивал других.
• В край магнесийский мы затем направились
• И в землю македонян и, аксийский брод
• Пройдя и Больбы[27]  топи, в Эдониду[28] мы,
• К горе Пангею вышли. Бог не вовремя
• Послал мороз той ночью, и сковало льдом
• Поток священный Стримон. И не чтившие
• Богов дотоле тут с молитвой истовой
• К земле и небу в страхе принялись взывать.
• Молились долго. А когда закончило
• Молитву войско, реку перешло по льду.
• Кто перебрался прежде, чем рассыпал бог
• Лучи дневные, тот из нас и спасся там.
• Ведь вскоре солнца пламя светозарное
• Палящим жаром хрупкий растопило мост.
• Валились люди друг на друга. Счастливы
• Те, что, не мучась долго, испустили дух.
• А остальные, все, кто уцелел тогда,
• Прошли с трудом великим через Фракию
• И к очагам родимым возвращаются
• Ничтожной горстью. Слезы лей, оплакивай,
• Столица персов, юный цвет отечества!
• Все это правда. Но еще о множестве
• Бед умолчал я, что на нас обрушил бог.

Предводитель хора

• О ненавистный демон, ты тяжелою
• Весь наш народ персидский растоптал пятой.

Атосса

• О, горе мне несчастной! Войска нет уже.
• О, сновиденье этой ночи вещее,
• Как недвузначен был его недобрый смысл
• И как неверно ваше толкованье сна!
• И все же, слову подчиняясь вашему,
• Сначала помолиться я пойду ботам,
• А помолившись, снова выйду из дому
• И в дар земле и мертвым хлебы вынесу.
• Я знаю, жертвой не исправить прошлого,
• Но будущее может и отрадней стать.
• А вы советом в этих обстоятельствах
• Мне, как и прежде, добрым помогать должны.
• И если сын мой раньше здесь появится,
• Чем я, его утешьте и направьте в дом,
• Чтоб новой болью старую не множил боль.

Атосса с прислужницами и гонец уходят.

СТАСИМ ПЕРВЫЙ

Хор

• Ты персов, о Зевс, огромную рать,
• Что силой тверда и славой горда
• Была, погубил,
• Ты ночью беды, ты мраком тоски
• Покрыл Экбатаны и Сузы.
• И матери рвут дрожащей рукой
• Одежды свои,
• И льются потоком слезы на грудь
• Измученных женщин.
• И юные жены, уже овдовев,
• Горюют о тех, с кем ложе любви,
• Отраду и счастье цветущих лет,
• Делили, на мягких нежась коврах,
• И плачут в тоске неизбывной.
• Я тоже скорблю о павших бойцах,
• О доле их горестной плачу.

Строфа 1

• Вся стонет Азия теперь,
• Осиротевшая земля:
• «Повел их за собою Ксеркс,
• Их гибели виною Ксеркс,
• Все это горе неразумный Ксеркс
• Уготовил кораблям.
• Почему, не зная бед,
• Правил Дарий, древних Суз
• Повелитель дорогой,
• Славных лучников начальник?»

Антистрофа 1

• С пехотой вместе моряки
• На темногрудых шли судах,
• На быстрокрылых шли судах,
• Навстречу смерти — на судах,
• Врагу навстречу, прямо на клинок
• Ионийского меча.
• Царь — и тот, нам говорят,
• Чудом спасся и бежал
• По фракийским, полевым,
• Стужей скованным дорогам.

Строфа 2

• Бедные те, кто по воле злой
• Рока погибли первыми там,
• У берегов Кихрейских![29] Вопи,
• Плачь безудержно, скули, рыдай,
• К небу пронзительный стон вздыми
• Боли и скорби, тоску излей
• Криком протяжным, терзай сердца
• Жалобным воем!

Антистрофа 2

• Носит волною морской тела,
• Жадно немые чада пучин
• Трупы зубами рвут на куски!
• Полон тоски опустевший дом,
• Горем убиты мать и отец,
• Сына-кормильца у стариков
• Отняли. Вот и до них дошли
• Страшная новость.

Строфа 3

• Азия больше не будет
• Жить по персидской указке.
• Больше не будут народы
• Дань приносить самодержцам,
• В страхе не будут люди
• Падать наземь. Не стало
• Царской власти сегодня.

Антистрофа 3

• Люди язык за зубами
• Сразу держать перестанут:
• Тот, кто свободен от ига,
• Также и в речи свободен.
• Остров Аянта, кровью
• Залитый, стал могилой
• Счастья гордого персов.

ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ

Из дворца выходит Атосса в сопровождении прислужниц, которые несут жертвенные дары.

Атосса

• Кто побывал в несчастье, тем по опыту,
• Друзья, известно, что когда накатятся
• Несчастья валом, всё уже пугает нас,
• А если жизнь спокойна, то надеемся,
• Что так, с попутным ветром, будем вечно жить.
• И вот сегодня все в меня вселяет страх.
• Глазам везде враждебность божья видится,
• В ушах не песнь победы — громкий плач звенит.
• Так потрясен ударом оробевший дух.
• Я не в повозке, не в привычной роскоши
• Сюда вернулась, нет, я из дворца пришла
• Пешком, чтобы того, кем сын мой зачат был,
• Почтить надгробной жертвой. Молоко несу
• Я от коровы безупречной белое,
• И мед прозрачный, пчел трудолюбивых дар,
• И воду ключевую, беспорочную,
• И этот благородный, неразбавленный,
• Лозой, когда-то дикой, порожденный сок.
• И золотые, спелые, душистые
• Вечнозеленых масличных дерев плоды,
• И вот еще цветов, детей земли венок.
• В честь этой жертвы мертвым вы теперь, друзья,
• Пропойте песню и на помощь Дария
• Тень призовите! Я же возлияние
• Потороплюсь подземным сотворить богам.

Хор

• О царица, о Персии госпожа,
• Ты дары в подземельный покой пошли,
• Мы же будем, песню запев, просить,
• Чтоб вожатые душ
• В преисподней милость явили.
• Божества священные дольних недр,
• Гея, и Гермес, и над тенями царь,
• Отпустите дух из темных глубин.
• Один только он способен помочь
• Беде многослезной советом.

Строфа 1

• Слышишь ли ты, равный богам,
• Мертвый наш царь, стоны мои,
• Варварские плачи?
• Громко кричу, скорбно зову,
• Рыдаю, жалуюсь, воплю,
• Надрывно умоляю, вою.
• Слышишь ли в преисподней?

Антистрофа 1

• Гея и вы, прочие все
• Мрака вожди, главы глубин,
• Выпустите на свет
• Гордую тень бога-царя,
• Питомца Суз. Пусть выйдет он!
• Еще не хоронили персы
• Равных ему, владыке.

Строфа 2

• Царь дорогой! Холм дорогой,
• Где дорогое сокрыто сердце!
• Аидоней, на дневной на свет
• Выведи ты, Аидоней,[30]
• Дария только из царства ночи!

Антистрофа 2

• Он не губил в войнах людей,
• Не посылал их навстречу смерти,
• Он, богомудрым царем слывя,
• Был богомудр, ибо умел
• Войском персидским разумно править.

Строфа 3

• Баал,[31] о древний Баал, приди, приди,
• На этот курган поднимись высокий,
• Тиарой блестящей своей сияя,
• Шагая в шафрановых эвмаридах,
• Царь незлобивый, Дарий-отец, явись!

Антистрофа 3

• О новом горе услышать, о беде,
• Владыка владык, ты приди сегодня.
• Над нами стигийская ночь нависла:
• Вся юная наша погибла поросль.
• Царь незлобивый, Дарий-отец, явись!

Эпод

• Царь, твоя смерть —
• Вечная рана для близких твоих.
• Если б державой поныне ты
• Правил, нам не пришлось бы
• Нынче рыдать от боли двойной.
• Ведь не плавают больше
• Корабли, корабли мои.

Появляется Тень Дария.

Тень Дария

• Вернейшие из верных, юных лет моих
• Товарищи седые! Что стряслось в стране!
• Она в рыданьях бьется, и трещит земля.
• Свою жену со страхом вижу около
• Могилы, — благосклонно, впрочем, принял дар, —
• А вы, столпившись у надгробья, плачете
• И скорбно, заклинаньями и воплями,
• Меня зовете. Выйти же на свет дневной
• Не так-то просто: боги преисподние
• Предпочитают брать, чем отдавать назад.
• Но я и там в почете, и поэтому
• Я вышел. Торопись же, чтоб не мешкать мне.
• Какая персов новая печаль гнетет?

Хор

Строфа

• Страшно тебя мне увидеть,
• Страшно мне слово промолвить,
• Дрожу пред тобою, как прежде.

Тень Дария

• Если, вняв твоим заклятьям, вышел я из царства мглы,
• Ты без долгих отступлений, покороче обо всем
• Расскажи, отбросив робость пред особою моей.

Хор

Антистрофа

• Нет, не могу подчиниться
• Нет, не могу я решиться
• Сказать несказанное другу.

Тень Дария

• Что ж, коль скоро страх, как прежде, разум сковывает ваш,
• Ты, почтенная подруга, сопостельница моя.
• Перестань рыдать и плакать и хоть слово мне скажи
• Толком! Такова уж участь смертных — горести терпеть.
• Ведь на суше и на море бед немало суждено
• Испытать любому, если заживется на земле.

Атосса

• О счастливейший из смертных, доброй взысканный судьбой,
• Если в дни, когда на солнце ты глядел, достоин был
• Только зависти твой жребий, богоравный персов царь,
• То и смерть твоя завидна: ты не дожил до беды.
• Все случившееся, Дарий, краткой речью охвачу
• И скажу, не обинуясь: мощи персов нет как нет.

Тень Дария

• Что стряслось? Мятеж ли, мор ли государство погубил?

Атосса

• Не мятеж, не мор. В Афинах наше войско полегло.

Тень Дария

• Кто ж пошел туда войною из сынов моих, скажи.

Атосса

• Ксеркс неистовый и целый материк опустошил.

Тень Дария

• Он пустился в сухопутный иль морской поход, глупец?

Атосса

• И в морской и в сухопутный. Он двумя фронтами шел.

Тень Дария

• Как такая тьма пехоты переправиться смогла?

Атосса

• Мост навел, чтоб через волны Геллы посуху пройти.

Тень Дария

• Неужели умудрился Боспор мощный запереть?

Атосса

• Умудрился. Демон, видно, дело сделать пособил.

Тень Дария

• И могуч же этот демон, если свел с ума царя!

Атосса

• По исходу видно, сколько зла он может натворить.

Тень Дария

• Что же с ними приключилось? Почему вы все в слезах?

Атосса

• Принесло пехоте гибель пораженье сил морских.

Тень Дария

• Значит, вражеские копья истребили всех бойцов?

Атосса

• Потому и стонут Сузы: город славный опустел.

Тень Дария

• Жаль мне доблестного войска, ополченцев наших жаль.

Атосса

• И несчастные бактрийцы полегли, всё молодежь.

Тень Дария

• О безумец, погубил он самый цвет союзных войск!

Атосса

• Ксеркс, оставшись, как сказали, с небольшим числом бойцов…

Тень Дария

• Где и как пропал? Надежда, что спасется, есть иль нет?

Атосса

• Он прошел, по счастью, к мосту, две связавшему земли.

Тень Дария

• И на этот, значит, вышел материк. Верна ли весть?

Атосса

• Да, вполне. Сомнений в этом никаких не может быть.

Тень Дария

• О, как быстро подтвердились предсказанья! Сына Зевс
• Предреченною судьбою покарал. А я-то мнил,
• Что еще нескоро боги волю выполнят свою.
• Но того, кто сам стремится к яме, бог уж подтолкнет.
• Пасть пред близкими моими распахнул колодец бед,
• Сын же мой, того не видя, юной дерзостью блеснул:
• Геллеспонта ток священный, божий Боспора поток,
• Он связать решил цепями, как строптивого раба,
• И ярмом оков железных преградив теченью путь,
• Многочисленному войску путь широкий проложил.
• В слепоте тщеславья, смертный, он с богами и самим
• Посейдоном вздумал спорить! Не безумья ли недуг
• Поразил его? Боюсь я, что трудов моих плоды,
• Что богатства наши сможет первый встречный захватить.

Атосса

• Ксеркс, оплошно вняв советам подстрекателей дурных,
• Это сделал. Те твердили, что богатство сыновьям
• Ты копьем добыл, а он, мол, труса празднует, сидит
• Сиднем дома и не множит обретенного отцом.
• И, упреки эти часто из недобрых слыша уст,
• Он в конце концов решился с войском в Грецию идти.

Тень Дария

• Вот как оно свершилось, дело страшное.
• О нем навек запомнят. Никогда еще
• Такого разоренья в Сузах не было,
• С тех пор как Зевс-владыка ниспослал закон,
• Чтоб всей землей стада растящей Азии
• Всегда один лишь правил скиптроносный вождь.
• Мид первым нашим был военачальником,[32]
• Затем на эту должность Мидов сын пришел,
• Свое умевший сердце подчинять уму.
• А третьим Кир был, человек счастливейший,
• Он мир, достигши власти, даровал друзьям.
• Завоевал он Лидию и Фригию[33]
• И покорил насильем Ионийский край.
• Умен был очень, боги с ним не ссорились,
• И Кира сын четвертым нашим стал вождем.
• А пятым правил Мардис, опозоривший
• Престол свой древний и отчизну. Этого
• Достойный Артафрен с друзьями верными
• Хитро убили во дворце, как долг велел.
• Шестым был Марафис, и Артафрен — седьмым.
• И я, я тоже поприща желанного
• Добился и в походы с войском хаживал,
• Но бед подобных я не приносил стране.
• А Ксеркс, мой юный сын, по легкомыслию,
• Обычному у юных, мой завет забыл.
• Кому-кому, а вам, мои ровесники,
• Известно, что никто из нас, правителей
• Державы этой, стольких не наделал бед.

Предводитель хора

• К какому же, владыка Дарий, речь свою
• Ведешь итогу? Как народу Персии
• Благополучней выйти из такой беды?

Тень Дария

• Войной на греков не ходите в будущем,
• Каким бы сильным войско наше ни было:
• Сама земля их с ними заодно в бою.

Предводитель хора

• Но как же может бой сама земля вести?

Тень Дария

• Голодной смертью тьмы и тьмы врагов казня.

Предводитель хора

• Бойцов отборных снарядим получше мы.

Тень Дария

• Что толку? Даже те бойцы, что в Греции
• Сейчас остались, в отчий не вернутся край.

Предводитель хора

• Как? Значит, из Европы не воротятся,
• Не перейдут пролива Геллы варвары?

Тень Дария

• Лишь горсть вернется. Божьим прорицаниям
• Должны мы верить, судя по событиям:
• Коль что-то подтвердилось, подтвердится все.
• А это значит — воинство отборное,
• Пустой надежде веря, там оставил сын.
• Оно на той равнине, где Асоп течет,
• Поилец добрый беотийских пажитей,
• И где в расплату за мечты безбожные
• И за гордыню горе ожидает тех,
• Кто, в Грецию явившись, позволял себе
• Кумиры красть святые или храмы жечь.
• До основанья алтари разрушены,
• С подножий сбиты и разбиты статуи.
• Так вот, не меньшим злом за это воздано
• Теперь злодеям будет. Не исчерпана
• Страданий чаша. Бед еще полным-полно.
• И возлиянье совершат кровавое
• Копьем дорийским греки под Платеями,
• И цепь могил пребудет вплоть до третьего
• Колена молчаливым назиданием:
• Не заносись, мол, смертный, не к лицу тебе.
• Вины колосья — вот плоды кичливости,
• Расцветшей пышно. Горек урожай такой.
• Возмездье это видя, вечно помните
• Элладу и Афины. Своего добра
• Не расточайте и, богатством собственным
• Довольствуясь, не зарьтесь на чужой кусок.
• Карает за гордыню карой грозною
• Судья крутого нрава, беспощадный Зевс.
• Так убедите сына — он нуждается
• В совете дельном, в мудром поучении —
• Заносчивостью дерзкой не гневить богов.
• А ты, седая Ксеркса мать и милая
• Моя подруга, в дом ступай и вынеси
• Наряд пристойный сыну. Ведь лохмотьями
• Висит на нем одежда разноцветная,
• Которую он в клочья разодрал, скорбя.
• Его речами успокой ты кроткими:
• Тебя лишь, знаю, согласится выслушать,
• А я спущусь под землю, удалюсь во мрак.
• Прощайте, старцы! Даже среди горестей
• Душе дарите радость каждодневную.
• Ведь после смерти счастья и в богатстве нет.

Геракл, убивающий кентавра Несса. Роспись вазы. Конец VII века до н. э. Афинский музей.

Тень Дария удаляется.

Предводитель хора

• О, сколько горя выпало и выпадет
• На нашу долю. Слушал и страдал душой.

Атосса

• О боги, сколько на меня обрушилось
• Несчастий! Но всего больнее было мне
• О том услышать, что позорным рубищем
• Сын прикрывает нынче наготу свою.
• Ну, что же, в дом направлюсь и, с одеждами
• Нарядными вернувшись, встречу сына я.
• Нам не пристало близких оставлять в беде.

(Уходит.)

СТАСИМ ВТОРОЙ

Хор

Строфа 1

• Жизнью счастливой, по добрым обычаям
• Жили мы, свято законы державы чтя,
• В дни, когда правил
• Всеми любимый, во всех побеждавший боях
• Богоподобный старец, Дарий кроткий.

Антистрофа 1

• Славой себя покрывали в походах мы,
• Правопорядок повсюду, как башня, был
• Нашим оплотом.
• Без поражений, не зная ни бед, ни забот,
• Домой мы приходили с поля битвы.

Строфа 2

• Взял он тьму городов, хоть ни разу царь
• Не ходил за Галис-реку,[34]
• Свой очаг не покидал.
• Но и те, что живут у стримонских вод.
• Сопредельники — соседи
• Фракии равнинной,

Антистрофа 2

• Как и те, что вдали от приморских мест
• Крепостным укрыты валом,
• Были Дарию верны.
• И селенья у волн Геллы, и простор
• Пропонтийского пролива,[35]
• И ворота Понта,

Строфа 3

• И еще острова у рокочущих мысов
• Нашего материка,
• В рощах масличных Самос, и Лесбос, и Хиос,
• Парос, Миконос, Наксос
• И Андрос, лежащий
• Близ Теносской земли.

Антистрофа 3

• И владел островами открытого моря
• Царь: Икар ему и Книд[36]
• Подчинялись, и Лемнос, и Родос, и в долах
• Кипра Пафос и Солы,
• И родоначальник
• Наших бед, Саламин.

Эпод

• И в Ионийском краю городами греков
• Людными, пышными
• Мудро правил наш царь Дарий. И тогда
• Мощь бойцов разноплеменных,
• Рать союзная была
• В миг любой к его услугам.
• А теперь боги всё повернули так,
• Что, морское сраженье
• Проиграв, проиграли войну мы.

ЭКСОД

Появляется Ксеркс с небольшим числом воинов.

Ксеркс

• Горе, горе мне! Как нежданно пал
• На меня удар, как жестока судьба!
• Это демон злой сегодня казнит
• Персидский народ. О, беда, беда!
• Ослабев, на ногах едва держусь,
• Боюсь я взглянуть старикам в глаза.
• О Зевс, пусть бы рок унес и меня
• В ту темную ночь,
• Что убитых бойцов поглотила.

Предводитель хора

• Жаль тебя мне, о царь, войска доброго жаль,
• Жаль славы былой персидских владык
• И лучших жаль,
• Косою скошенных рока!
• Рыдает страна о цвете страны.
• Его убил ты, о Ксеркс, Аид
• Персами набив. Ведь ушли туда
• Краса и мощь родной земли,
• Тысячи туда молодых бойцов,
• Лучников лихих, ушли навек.
• Как жаль, как жаль отважных мне!
• Азия моя — вымолвить боюсь —
• Падет, падет на колени, господин!

Ксеркс

Строфа 1

• Вот он я, страдалец горький,
• Рожденный роду на беду
• И отчизне родной!

Хор

• Печальной песнью встречу тебя,
• Услышишь ты стон, услышишь ты вопль,
• Мариандинский слезный напев,[37]
• Пронзительный плач услышишь!

Ксеркс

Антистрофа 1

• Да, начните песню скорби,
• Кричите, плачьте. Это мне
• Демон яростный мстит.

Хор

• Почтим же плачем города боль,
• Своих дорогих, которые смерть
• Встретили в море, горьких детей
• Несчастной страны помянем!

Ксеркс

Строфа 2

• Грек убил их в сраженье,
• Грек, в бою корабельном
• Одержавший победу
• И на ниве прибрежной, ночной
• Жатву смерти собравший.

Хор

• Голоси, кричи, обо всем спроси!
• Где же друзей верных толпа?
• Где ж окольные твои?
• Где, скажи нам, Фарандак,
• Где Суз, Датам и Пелагон,
• Где Псаммискан и где Агбат,
• Боец из Экбатаны?

Ксеркс

Антистрофа 2

• Всех оставил. С тирийских
• Кораблей[38] на твердыни
• Саламинских утесов
• Их швыряло. Их волны несли
• На скалистые мысы.

Хор

• О, беда, беда! Где Фарнух, скажи,
• Доблестный где Ариомард,
• Где Севалк, отважный вождь,
• Благородный где Лилей?
• Где Мемфис, Тарибид, Масистр?
• Где Артембар и где Гистехм?
• Ответь мне и на это.

Ксеркс

Строфа 3

• О, горе, горе!
• На древние глядя Афины,
• Город проклятый,
• Бедные, все, как один,
• Игралищем волн полегли на взморье.

Хор

• Неужто и Альписта,
• Что верным оком был твоим.
• Под чьим началом шли в поход
• Десятки тысяч персов, сына
• Батаноха, отпрыска Мегабата,
• Из рода Сизамова тоже, и Парфа
• С Эбаром ты тоже оставил там?
• О, участь жалкая! Персам гордым
• Горе за горем приносишь, царь.

Ксеркс

Антистрофа 3

• Во мне ты будишь
• Тоску по товарищам добрым,
• Больно мне, больно,
• Сердце рыдает мое,
• Тоской неуемной казнится сердце.

Хор

• И о других мы плачем:
• О Ксанфе, за которым шли
• Мардийцы тысячами в бой,
• О Диаиксе, об Арсаме
• С Анхаром храбрейшим, что персов конных
• Водили в сраженья. Где Толм, неустанный
• В копейной страде, Кегдадат, Литимн?
• За колесницей, тебя принесшей,
• Царь, я не вижу друзей твоих.

Ксеркс

Строфа 4

• Смерть унесла полководцев и вождей.

Хор

• Смерть, и бесславная.

Ксеркс

• Горе мое, горе мое!

Хор

• Горе! Нежданной бедой
• Нас наказала судьба.
• Перст я увидел богини Аты.

Ксеркс

Антистрофа 4

• Страшный удар — и на долгие века!

Хор

• Страшный, сомненья нет.

Ксеркс

• Новая боль, новая боль!

Хор

• Мы на погибель свою
• С греками в море сошлись:
• Не было счастья в сраженье персам.

Ксеркс

Строфа 5

• Не было. Войско громадное в прах разбито.

Хор

• Мало того, и держава погибла персов.

Ксеркс

• Вот все, что осталось от мощи моей, гляди.

Хор

• Гляжу, гляжу.

Ксеркс

• Только этот колчан еще…

Хор

• Это все, что сберег ты?

Ксеркс

• У меня сохранился.

Хор

• Небогатый остаток.

Ксеркс

• А бойцов растерял я.

Хор

• Греческий народ не из робких.

Ксеркс

Антистрофа 5

• Смел он и храбр. Я позора не ждал такого.

Хор

• Вспомнил о том, как твои корабли бежали?

Ксеркс

• От боли одежду я рвал на себе, вопя.

Хор

• Беда, беда!

Ксеркс

• Это хуже беды любой.

Хор

• Вдвое хуже и втрое.

Ксеркс

• А врагам — ликованье!

Хор

• Потеряли мы силу.

Ксеркс

• Нет окольных со мною.

Хор

• Море поглотило их, бедных.

Ксеркс

Строфа 6

• Кричи, кричи от боли и домой ступай!

Хор

• Какой удар, какая боль!

Ксеркс

• На вопли воплем отвечай!

Хор

• Вот горю горьких горький дар!

Ксеркс

• Со мною вместе плач пропой!

Хор

• Я плачу, я кричу,
• Я бремя тяжкое беды
• Несу с великой болью.

Ксеркс

Антистрофа 6

• Бей в грудь себя и плачь, плачь обо мне навзрыд!

Хор

• И плачу я, и слезы лью!

Ксеркс

• На вопли воплем отвечай!

Хор

• Я повинуюсь, господин!

Ксеркс

• Кричи же громче, голоси!

Хор

• Я плачу, я кричу,
• Я колочу руками в грудь,
• Вопя и причитая.

Ксеркс

Строфа 7

• Под плач мисийский ударяй сильнее в грудь!

Хор

• Горе нам, горе!

Ксеркс

• Рви на себе серебряную бороду!

Хор

• Я рву, я рву, я плачу громко!

Ксеркс

• Кричи протяжней!

Хор

• Да, кричу я!

Ксеркс

Антистрофа 7

• Руками рви одежду на груди своей!

Хор

• Горе нам, горе!

Ксеркс

• Рви на себе, скорбя о войске, волосы!

Хор

• Я рву, я рву, я плачу громко!

Ксеркс

• Пусть льются слезы!

Хор

• Слезы льются!

Ксеркс

• На вопли воплем отвечай!

Хор

• Кричу, воплю!

Ксеркс

• Иди, подавленный, долой!

Хор

• Иду, казнясь!

Ксеркс

• О, Персия наша!

Хор

• Ты плачешь сегодня!

Ксеркс

• Плачет горько столица!

Хор

• Плачет родина горько!

Ксеркс

• Скорбным шествием — по домам!

Хор

……………………………

Ксеркс

• О, Персия наша!

Хор

• Ты плачешь сегодня!

Ксеркс

• Память о тех, кто пал в битве морской, горька!

Хор

• Я за тобою, царь, с плачем иду вослед.

ПРОМЕТЕЙ ПРИКОВАННЫЙ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Власть и Сила, слуги Зевса.[39]

Гефест.[40]

Прометей.

Океан.[41]

Ио, дочь Инаха.[42]

Гермес.[43]

Хор Океанид.

ПРОЛОГ

Пустынные скалы на берегу моря. Гефест, Власть и Сила вводят закованного в цепи Прометея.

Власть

• Ну, вот мы и на месте, у конца земли,
• В безлюдном скифском, дальнем и глухом краю.
• Пора, Гефест, исполнить, что наказано
• Тебе отцом, и святотатца этого
• К скалистым здешним кручам крепко-накрепко
• Железными цепями приковать навек.
• Твою ведь гордость, силу всех ремесл — огонь
• Похитил он для смертных. За вину свою
• Пускай теперь с богами рассчитается,
• Чтоб наконец признал главенство Зевсово
• И чтоб зарекся дерзостно людей любить.

Гефест

• Вы, Власть и Сила, все, что поручил вам Зевс,
• Уже свершили, ваше дело сделано.
• А я — ужель я бога, мне подобного,
• К суровым этим скалам приковать решусь?
• Увы, решусь. Ведь нет другого выхода:
• Всего опасней словом пренебречь отца.
• Фемиды мудрой сын высокомыслящий,[44]
• Я против воли и твоей и собственной
• Тебя цепями к голой прикую скале,
• Где голосов не слышно человеческих
• И лиц людских не видно. Солнце жгучее
• Тебе иссушит тело. Будешь ночи рад,
• Что звездным платьем жаркий закрывает свет,
• И солнцу, что ночную топит изморозь.
• Не будет часа, чтобы мукой новою
• Ты не томился. Нет тебе спасителя —
• Вот человеколюбья твоего плоды.
• Что ж, поделом; ты бог, но гнева божьего
• Ты не боялся, а безмерно смертных чтил.
• И потому на камне этом горестном,
• Коленей не сгибая, не смыкая глаз,
• Даль оглашая воплями напрасными,
• Висеть ты будешь вечно: непреклонен Зевс.
• Всегда суровы новые правители.

Власть

• Что медлишь и зачем ты богу этому,
• Врагу богов, беззлобно соболезнуешь?
• Ведь он же отдал смертным и твои права.

Гефест

• Родство и дружбу не могу не чтить, пойми.

Власть

• Я понимаю. Но отца ослушаться
• Неужто можешь? Это ль не всего страшней?

Гефест

• Ни мягкости не знаешь, ни сочувствия.

Власть

• О нем скорбеть что толку? Где помочь нельзя,
• Там и напрасно убиваться нечего.

Гефест

• О, как мне ненавистно ремесло мое!

Власть

• Оно при чем? Ведь разум говорит тебе,
• Что не твое искусство эту боль родит.

Гефест

• По мне б, им лучше кто-нибудь другой владел.

Власть

• Все тяжко, только над богами властвовать
• Не тяжко, и свободен только Зевс один.

Гефест

• Я знаю. Да и кто не знает этого?

Власть

• Поторопись же приковать преступника,
• Чтоб не увидел вдруг отец, как медлишь ты.

Гефест

• Гляди-ка, вот и кольца приготовлены.

Власть

• Надень ему их на руки и молотом
• К скале прибей покрепче, не жалея сил.

Гефест

• Я не сижу, и дело, видишь, движется.

Власть

• Сожми потуже, чтоб зазоров не было,
• А то искать лазейки не его учить.

Гефест

• Ну, этою рукою он не вырвется.

Власть

• Так закрепи ж и эту, чтобы помнил впредь,
• Что, как он ни искусен, Зевс искуснее.

Гефест

• Лишь Прометей и вправе побранить мой труд.

Власть

• Теперь шипом железным и безжалостным
• Ему с размаху, с силой грудь насквозь проткни.

Гефест

• Ах, Прометей, я плачу о беде твоей!

Власть

• Опять жалеешь Зевсовых ты недругов
• И стонешь? Не пришлось бы пожалеть себя.

Гефест

• Глаза боятся видеть то, что видишь ты.

Власть

• Я вижу лишь возмездье справедливое.
• Теперь кольцом железным охвати бока!

Гефест

• Не нужно понуканий. Все я сделаю.

Власть

• Нет, понукать я буду и покрикивать.
• Спустись теперь и скуй покрепче голени.

Гефест

• Покончено и с этим. Был недолог труд.

Власть

• Теперь покрепче гвозди вбей в отверстия,
• Работу будет строгий принимать судья.

Гефест

• Слова твои ужасны, как и облик твой.

Власть

• Изволь, будь мягок сам. Но не брани меня
• За мой суровый, твердый и жестокий нрав.

Гефест

• Уйдем! Железом тело сплошь опутано.

Власть

(Прометею)

• Вот здесь теперь и буйствуй, и права богов
• Букашкам однодневным отдавай. Но кто
• Из смертных сможет муки прекратить твои?
• Нет, имя прозорливца незаслуженно[45]
• Дано тебе богами: как избавишься
• От этих пут надежных, предскажи пойди!

Власть, Сила и Гефест уходят.

Прометей

• О свод небес, о ветры быстрокрылые,
• О рек потоки, о несметных волн морских
• Веселый рокот, и земля, что все родит,
• И солнца круг, всевидец, — я взываю к вам:
• Глядите все, что боги богу сделали!
• Глядите, какую меня обрекли
• Муку терпеть тысячи лет,
• Вечную вечность!
• Эту позорную казнь изобрел
• Блаженных богов новоявленный вождь.
• От боли кричу, которой сейчас
• Казнюсь, и от той, что завтра придет.
• Мученью конца я не вижу.
• Напрасен ропот! Все, что предстоит снести,
• Мне хорошо известно. Неожиданной
• Не будет боли. С величайшей легкостью
• Принять я должен жребий свой. Ведь знаю же,
• Что нет сильнее силы, чем всевластный рок.
• Но ни молчать, ни не молчать об участи
• Своей нельзя мне. Я в ярме беды томлюсь
• Из-за того, что людям оказал почет.
• В стволе нартека искру огнеродную[46]
• Тайком унес я: всех искусств учителем
• Она для смертных стала и началом благ.
• И вот в цепях, без крова, опозоренный,
• За это преступленье отбываю казнь.
• Но что я слышу!
• И шорох какой-то, и ветром пахнуло.
• То боги, или люди, или, может быть,
• Те и другие к утесам далеким
• Пришли, чтоб казнь увидеть? Для чего ж еще?
• Глядите, вот я, скованный, несчастный бог!
• Да, я ненавистен и Зевсу, и всем
• Богам, что при Зевсовом служат дворе.
• Они ненавидят меня потому,
• Что меры не знал я, смертных любя.
• О, горе, что слышу? Не стая ли птиц
• Шумит надо мною? От рокота крыл,
• От мерного шелеста воздух дрожит.
• Что б ни было это, мне страшно.

ПАРОД

Со стороны моря, в крылатой колеснице, появляется хор Океанид.

Хор

Строфа 1

• Ободрись! Не бойся! Ведь с любовью наша стая
• Взапуски, на крыльях быстрых,
• К этой скале прилетела. Отец
• Просьбам дочерним внял.
• Гнали меня легкие ветры.
• Грохот железа проник и в глубь
• Наших пещер, и, скромность забыв, босиком,
• Я в колеснице крылатой сюда метнулась.

Прометей

• Увы, увы!
• Дети лона Тефии[47], которых она
• Родила Океану, что воду струит,[48]
• Извиваясь, и землю потоком своим
• Омывает бессонно!
• Поглядите, какими цепями меня
• Приковали к скале
• И какую, обрыва отвесного страж,
• Незавидную службу несу я!

Хор

Антистрофа 1

• Прометей, я вижу.
• Пеленой тумана слезы
• Мне окутывают очи:
• Горько глядеть мне, как тело твое
• Сохнет в цепях стальных,
• К камню прикованное позорно.
• В новых сегодня руках Олимп,
• Правит на нем, законов не ведая, Зевс.
• Те, что великими слыли, ничтожны стали.

Прометей

• Пускай бы меня под землю, в Аид.
• Упрятал он, в Тартар низвергнул глухой,
• Пускай бы в темницу бросил меня,
• Где мертвые мраком сокрыты!
• Тогда б никого, ни богов, ни людей,
• Потешить страданье мое не могло.
• Ведь я на потеху заклятым врагам
• Игралищем ветров повешен!

Хор

Строфа 2

• Кто из богов так тверд и зол,
• Чтоб радостью была ему
• Твоя беда? Кто боль твою
• Не разделяет? Зевс один. Упрям и дик,
• Он Урановых детей
• Злобно душит. Он уймется,
• Лишь когда насытит сердце
• Или кто-то, изловчившись,
• Власть у него отнимет силой.

Прометей

• Сегодня в оковах железных томлюсь,
• Но время придет, и правитель богов
• Попросит меня указать и раскрыть
• Тот заговор новый, который его
• Державы лишит и престола.
• Но будет он тщетно меня обольщать
• Своим сладкоречьем, и тщетны тогда
• Любые угрозы его — ни за что
• Не выдам я тайны, покуда с меня
• Не снимет безжалостных этих оков,
• Покуда за этот позорный мой плен
• Сполна не заплатит!

Хор

Антистрофа 2

• Ты дерзок, не сдаешься ты,
• Под пыткой на своем стоишь.
• Не лучше ль придержать язык?
• Томит, изводит душу мне сверлящий страх.
• За тебя страшусь, пойми.
• Где, плывя по морю муки,
• Берег мирный увидал ты?
• Непреклонно сердце Зевса,
• Тверд и жесток рожденный Кроном.

Прометей

• Я знаю, суров он и волю свою
• Считает законом. Но время придет —
• Согнется и он,
• Смягчится, уступит. Заставит нужда.
• Уймет он тогда безумный свой гнев
• И сам поспешит, союзник и друг,
• Ко мне как к союзнику-другу.

ЭПИСОДИЙ ПЕРВЫЙ

Предводительница хора

• Будь откровенен с нами, расскажи нам все.
• В чем уличен ты Зевсом и за что тебя
• Такой позорной он карает мукою?
• Скажи нам, если это не грозит ничем.

Прометей

• Рассказывать мне тяжко, но и тягостно
• Молчать об этом. Боль моя всегда со мной.
• Когда среди бессмертных распря вспыхнула
• И меж собою боги перессорились,
• Одни с престола Крона сбросить чаяли,
• Чтоб Зевс царил, другие же владычества
• Над божествами не желали Зевсова,
• Тогда титанам, неба и земли сынам,
• Помочь советом добрым я хотел. Но мой
• Совет отвергли. Презирая вкрадчивость
• И всякое лукавство, те надеялись,
• Что грубой силой без труда захватят власть,
• А мать моя — и Геей и Фемидою
• Она зовется — много раз, заранее
• Исход той распри зная, говорила мне,
• Что победитель победит не силою,
• А хитростью, коварством он одержит верх.
• Но тщетно убеждал я и доказывал,
• Меня тогда и слушать не хотел никто.
• И, видя это, я почел за лучшее
• По доброй воле и в союзе с матерью
• Пойти на помощь Зевсу. Помощь принял он.
• Моим стараньем в черной пасти Тартара
• Бесследно сгинул древний Крон и все, кто с ним
• Сражался рядом. Вот какой услугою
• Обязан мне великий властелин богов.
• И вот как он за это наградил меня!
• Болезнь такая, видно, всем правителям
• Присуща — никогда не доверять друзьям.
• Но вы спросили, за какую мучит Зевс
• Вину меня. Извольте, и о том скажу.
• Едва успевши на престол родительский
• Усесться, сразу должности и звания
• Богам он роздал, строго между ними власть
• Распределил. А человечьим племенем
• Несчастным пренебрег он. Истребить людей
• Хотел он даже, чтобы новый род растить.
• Никто, кроме меня, тому противиться
• Не стал. А я посмел. Я племя смертное
• От гибели в Аиде самовольно спас.
• За это и плачусь такими муками,
• Что их и видеть больно, — каково ж терпеть!
• Жалел я смертных, только самого меня
• Не пожалели. Пытка беспощадная —
• Удел мой. Зевсу славы не прибавит он.

Предводительница хора

• Железным сердцем и душою каменной
• Тот обладает, Прометей, кто мирится
• С твоим страданьем. Лучше бы не видеть мне,
• Как мучишься, но вижу и скорблю с тобой.

Прометей

• Меня увидев, даже недруг сжалится.

Предводительница хора

• Ни в чем ты больше не был виноват? Скажи.

Прометей

• Еще у смертных отнял дар предвиденья.

Предводительница хора

• Каким лекарством эту ты пресек болезнь?

Прометей

• Я их слепыми наделил надеждами.

Предводительница хора

• Благодеянье это, и немалое.

Прометей

• Вдобавок я же и огонь доставил им.

Предводительница хора

• И пламенем владеют те, чей век — как день?

Прометей

• Оно научит их искусствам всяческим.

Предводительница хора

• За эти, значит, преступленья Зевс тебя…

Прометей

• Карает и вовеки не помилует.

Предводительница хора

• Ужель мученью этому и срока нет?

Прометей

• Один лишь срок: покуда не смягчится Зевс.

Предводительница хора

• Надеешься — смягчится? Иль не видишь ты,
• Что виноват был? Не хочу вины твоей
• Касаться: это больно и тебе и мне.
• О ней — ни слова. Думай, как помочь беде!

Прометей

• Легко тому, кто сам в беду не впутался,
• Увещевать и поучать увязшего
• В несчастье. Это все ведь я и раньше знал.
• О да, о да, прекрасно знал, что делаю,
• И, людям помогая, сам на пытку шел,
• Не думал, правда, что такая выпадет
• Мне пытка — чахнуть на утесе каменном,
• Над пропастью повиснув, средь пустынных скал.
• Но не тужите о моих сегодняшних
• Невзгодах, а спуститесь и о будущих
• Услышьте судьбах, чтобы всё, как есть, узнать.
• Молю, молю вас, будьте сострадательны,
• Беду чужую видя. Ведь без устали
• Кочует злополучье от одних к другим.

Хор

• Мы с готовностью просьбу исполним твою,
• Поверь, Прометей.
• Легким шагом покинем, к тебе спеша,
• Быстролетный престол,
• Воздух чистый, где птицы свой путь вершат,
• И на эту скалистую землю слетим,
• Чтобы все до конца
• Узнать о твоих злоключеньях.

Хор спускается к скале. Со стороны моря, на крылатом коне, появляется Океан.

Океан

• Вот он, долгой дороги моей предел.
• Я у цели. Меня, Прометей, к тебе
• Эта птица примчала. Не удила
• Направляли полет ее — помысел мой.
• Состраданье к печальной твоей судьбе
• Внушено мне, должно быть, нашим родством.
• Но пускай бы и кровь
• Не роднила нас — знай, все равно никого
• Нет на свете, кто был бы мне дорог, как ты.
• Что правду сказал я, увидишь. Чужда
• Речам моим лесть. Ты лишь намекни,
• Как можно помочь тебе, чем услужить,
• И скажешь ты сам, что не знаешь друзей
• Вернее меня, Океана.

Прометей

• О, что я вижу! Ты среди свидетелей
• Моих мучений? Как же ты покинуть смел
• Поток, что назван по тебе, и скрытые
• В камнях пещеры, чтоб в железородную
• Явиться землю?[49] Поглядеть на жребий мой
• Сюда пришел ты, горю посочувствовать?
• Что ж, погляди. Смотри, как друга Зевсова,
• Его державной власти содобытчика,
• Чудовищною мукой истязает Зевс.

Океан

• Да, Прометей, я вижу и совет благой
• Тебе я дал бы, хоть и сам ты опытен.
• С собою справься и повадку новую
• Усвой. Ведь новый нынче над богами царь.
• Не нужно больше злобные и резкие
• Бросать слова: их Зевс, хоть высоко сидит,
• Услышать может, и тогда покажется
• Тебе забавой нынешняя боль твоя.
• Так не упорствуй в гневе, бедный мученик,
• А постарайся выход из беды найти.
• Сочтешь, возможно, речь мою ты старческой,
• Но сам ведь видишь. Прометей, как дорого
• Приходится за дерзкий свой язык платить.
• А ты все не смирился, все упорствуешь.
• Зачем? Чтоб к прежней новую прибавить боль?
• Послушайся совета моего, не лезь
• Ты на рожон упрямо. Сам же видишь ведь:
• У власти непреклонный и жестокий царь.
• Я удаляюсь. Коль смогу, попробую
• Тебя избавить от твоих ужасных мук.
• А ты молчи, ты вольных не веди речей.
• Тебе ль, такому мудрецу, неведомо,
• Что бит бывает всякий, кто болтать горазд?

Прометей

• Сухим ты вышел из воды, — завидую, —
• Хоть в стороне и не был от моих затей.
• Но успокойся, хлопоты оставь теперь.
• Его ты не упросишь. Он ведь к просьбам глух.
• Будь осторожен, сам не попади в беду.

Океан

• Гораздо лучше ты другим, чем сам себе,
• Даешь советы, судя по твоим делам.
• Но моего порыва ты не сдерживай:
• Я верю, твердо верю: эту милость мне
• Окажет Зевс и муку прекратит твою.

Прометей

• Благодарю за это. И признателен
• Тебе всегда я буду за отзывчивость.
• Но труд оставь свой: все твои усилия
• Не принесут мне пользы, сколько сил ни трать.
• Не вмешивайся лучше, отойди, уймись.
• Да, я страдаю. Только из-за этого
• Я на других не стану навлекать беду.
• О нет, меня и так уж вечно мучает
• Судьба Атланта-брата,[50]  что опорный столб
• Земли и неба, тяжесть непомерную,
• В краю вечернем держит на плечах своих.
• Еще мне больно думать, что дитя земли,
• Стоглавый обитатель Киликийских гор,
• Злосчастный великан, Тифон неистовый,[51]
• Побит и сломлен. Челюстями страшными
• Он скрежетал, бунтуя против всех богов.
• Глаза его сверкали диким пламенем,
• Вот-вот, казалось, Зевсову низвергнет власть,
• Но Зевс в него стрелу свою бессонную
• Направил, громом и огнем разящую,
• И вмиг с его бахвальством и надменностью
• Покончил. Прямо в грудь стрела ударила,
• Испепелила силу, мощь дотла сожгла.
• И нынче, дряблой распластавшись тушею,
• Подножьем Этны накрепко придавленный,
• Близ узкого пролива он лежит, Тифон,
• А на высоких кручах раскаленное
• Кует Гефест железо. Хлынет некогда
• Поток огня отсюда, и в зубах огня
• Исчезнут нивы тучные Сицилии.[52]  Так гнев
• Тифона шквалом огнедышащим
• Вскипит и страшной изольется бурею,
• Хоть и перуном Зевса опален гордец.
• Да ты и сам все знаешь. Не нужны тебе
• Мои советы. Думай, как себя спасти
• А я уж буду все терпеть, что выпадет,
• Покуда в сердце Зевса не утихнет гнев.

Океан

• Иль ты не знаешь, Прометей, что вылечить
• Способно слово бурный, нездоровый гнев?

Прометей

• Да, если ты смягчаешь сердце вовремя,
• А не смиряешь силой раздраженный дух.

Океан

• Не понимаю, что тебе не нравится
• В отзывчивой отваге? Объясни, прошу.

Прометей

• Пустое рвенье, простодушье глупое.

Океан

• Упрек не страшный. Это очень выгодно —
• Глупцом казаться, если ты совсем не глуп.

Прометей

• Боюсь я, что твой промах мне вменят в вину.

Океан

• Отправиться велишь ты восвояси мне?

Прометей

• Чтоб сам врага не нажил, обо мне скорбя.

Океан

• В том, кто недавно на престол верховный сел?

Прометей

• Его остерегайся, не дразни его.

Океан

• Твое несчастье, Прометей, наука мне.

Прометей

• Ступай и будь, как прежде, рассудителен.

Океан

• Да, я и в самом деле собираюсь в путь.
• Дрожит тропа эфира: то крылами бьет
• Летучий конь мой. Как ему не терпится
• Домой вернуться, в стойле отдохнуть, прилечь.

Океан улетает.

СТАСИМ ПЕРВЫЙ

Хор

Строфа 1

• О жребии горьком твоем скорблю, Прометей.
• Слезы бегут из глаз
• И катятся по щекам
• Печальным потоком.
• Зевс владычествует грозно,
• По своим законам правит,
• Свысока копьем всевластным
• Он грозит отставным богам.

Антистрофа 1

• Рыдает и стонет земля. Она о твоей
• Славе скорбит былой,
• О кровниках о твоих,
• Могучих когда-то.
• Все, чей дом в краях соседних
• Азии, страны священной,
• О твоей тоскуют доле,
• Соболезнуют, верь, тебе.

Строфа 2

• Плачут дочери Колхиды,[53]
• Что не знают страха в битве,
• Плачут скифские кочевья
• На далеком краю земли,
• Возле вод Меотийских.[54]

Антистрофа 2

• Плачут Арии герои,[55]
• Что живут вблизи Кавказа,
• В городах на склонах скал,
• Ратоборцы, и вторит им
• Острых копий бряцанье.

Строфа 3

• В такой беде мне только одного
• Случилось видеть бога: титан Атлант,
• Силой безмерной своею славный.
• Под землю и свод небесный спину,
• Плача, подставил.

Антистрофа 3

• Шумит, ревет морской прибой…
• …сшибаясь, гремят валы.
• Черные недра гудят Аида
• И стонут потоки рек священных
• От состраданья.

ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ

Прометей

• Ни спеси, ни зазнайства нет, поверьте мне,
• В моем молчанье. Сердце мне терзает боль,
• Когда я вижу, как меня унизили.
• Ведь кто же, как не я, всем этим нынешним
• Богам в удел назначил и почет и власть?
• Об этом, впрочем, помолчу: всё знаете
• И так прекрасно. Лучше вы послушайте
• О бедах человеков. Ум и сметливость
• Я в них, дотоле глупых, пробудить посмел.
• Об этом не затем, чтоб их кольнуть, скажу,
• А чтоб понять вам, как я к людям милостив.
• Они глаза имели, но не видели,
• Не слышали, имея уши. Теням снов
• Подобны были люди, весь свой долгий век
• Ни в чем не смысля. Солнечных не строили
• Домов из камня, не умели плотничать,
• А в подземельях, муравьями — юркими,
• Они без света жили, в глубине пещер.
• Примет не знали верных, что зима идет,
• Или весна с цветами, иль обильное
• Плодами лето, — разуменья не было
• У них ни в чем, покуда я восходы звезд
• И скрытый путь закатов не поведал им.
• Премудрость чисел, из наук главнейшую,
• Я для людей измыслил и сложенье букв,
• Мать всех искусств, основу всякой памяти.
• Я первый, кто животных приучил к ярму,
• И к хомуту, и к вьюку, чтоб избавили
• Они людей от самой изнурительной
• Работы. А коней, послушных поводу,
• Красу и блеск богатства, я в повозки впряг,
• Не кто иной, как я, льняными крыльями
• Суда снабдил и смело по морям погнал.
• Вот сколько ухищрений для людей земных
• Придумал я, злосчастный. Мне придумать бы,
• Как от страданий этих самому спастись.

Предводительница хора

• Позорной мукой сломлен, растерялся ты
• И духом пал, как скверный врач пред собственной
• Болезнью. Ты найти не в силах снадобья,
• Которое тебя же исцелить могло б.

Прометей

• Еще не так ты удивишься, выслушав
• Других искусств, открытых мною, перечень.
• Важнейшее сначала. Прежде не было
• Спасенья от болезней. Ни травы такой,
• Ни мази, ни питья не знали смертные
• И гибли без лекарства до тех пор, пока
• Я всяких смесей болеутоляющих
• Не указал им, чтоб любой пресечь недуг.
• Я ввел разнообразные гадания
• И первый распознал, какие сбудутся
• Сны и какие — нет. И темных знамений,
• И знаков придорожных объяснил я смысл.
• Полет когтистых птиц я людям тщательно
• Растолковал: какие предвещают зло,
• Какие — благо, каковы обычаи
• У каждой, как враждуют меж собой они,
• Как любят птицы, как летают стаями,
• Какого цвета, гладкости какой богам
• Угодны потроха и виды разные
• И печени и желчи — все открыл я им.
• Огузки в туке и огромный окорок
• Я сжег, чтоб смертных труднопостижимому
• Искусству вразумить, и знаков огненных
• Смысл, непонятный прежде, объяснить сумел.
• Вот как все было. А богатства, скрытые
• В подземных недрах — серебро и золото,
• Железо, медь, — кто скажет, что не я, а он
• Их обнаружил первым и на свет извлек?
• Короче говоря, одну ты истину
• Запомни: все искусства — Прометеев дар.

Предводительница хора

• О людях непомерно не пекись теперь,
• А о своих подумай бедах. Верю я,
• Что день настанет — ты из плена вырвешься
• И будешь так же, как сегодня Зевс, могуч.

Прометей

• Еще не хочет Мойра всевершащая
• Исполнить это. Только после тысяч мук
• И после тысяч пыток плен мой кончится.
• Умение любое — пред судьбой ничто.

Предводительница хора

• А кто же правит кормовым веслом судьбы?

Прометей

• Три Мойры[56] да Эринии,[57] что помнят все.

Предводительница хора

• Так что же, Зевс им уступает силою?

Прометей

• И Зевс от предрешенной не уйдет судьбы.

Предводительница хора

• Что, кроме вечной власти, суждено ему?

Прометей

• На это не отвечу, не выспрашивай.

Предводительница хора

• Наверно, это тайна, и священная.

Прометей

• К другому лучше перейди. Об этом речь
• Вести еще не время. Чем уклончивей
• Отвечу я, тем лучше. Лишь молчанием
• От плена, от позора и от мук спасусь.

Дионис в ладье. Роспись чаши. Конец VI века до н. э. Мюнхен. Государственный музей древностей

СТАСИМ ВТОРОЙ

Хор

Строфа 1

• Зевс, что над миром царит,
• Сердце мне да не полнит строптивой силой.
• Да не устану вовек дарами,
• Мясом тельцов, ублажать бессмертных
• Там, где отца Океана вечный плещет поток.
• Да не унижу хулой
• Уст моих. Этим желаньям вовек да буду верна.

Антистрофа 1

• Сладкая доля — всю жизнь
• Жить, согревая душу надеждой твердой,
• Счастьем безоблачным и весельем.
• Но содрогаюсь, когда я вижу
• Тысячи мук и терзаний, бездну бедствий твоих.
• Страх перед Зевсом забыв,
• Смертных ты чтил непомерно, ты был строптив,
• Прометей.

Строфа 2

• Кто ж за услугу заплатит, скажи, откуда, скажи мне, милый,
• Помощи ждать? От тех ли, чей век, как день?
• Ты ли не видел, как слеп и бессилен
• Род человечий, немощью, словно сном,
• Скованный? Нет, во веки веков не сможет
• Воля людей нарушить законы Зевса.

Антистрофа 2

• Этому зрелище учит меня твоих, Прометей, страданий,
• Песню иную пела я в день, когда
• Мылась невеста твоя Гесиона,[58]
• К свадьбе готовясь, — в день, когда ты, жених,
• Девичье сердце к браку склонив дарами,
• В дом ее ввел и с нею взошел на ложе.

ЭПИСОДИЙ ТРЕТИЙ

Вбегает Ио, превращенная Герой в корову.

Ио

• Чей край, что за племя, кто предо мной
• На камне, в оковах, томясь, висит
• Игралищем бурь?
• За какую вину гибнешь, ответь.
• Скажи мне, куда
• Меня, злополучную, занесло?
• Горе, о, горе!
• Опять слепень впился в меня. Беда мне!
• Вот, вижу. Аргус, сын земли.
• Долой, долой!
• Вот он опять, пастух тысячеглазый,
• По пятам за мною, во взгляде — ложь.
• Его и смерть не скрыла в преисподней.
• Вышел из царства мертвых, рыщет, как ловчий пес,
• И неотступно за мною, голодной, жалкой,
• Мчится по взморью, песок топча.

Строфа

• Воском скрепленная, песню поет свирель,
• Хочется сном забыться.
• Горе мне, горе! В какие дали
• Дальний мой путь ведет?
• Крона дитя, в чем ты меня мог уличить.
• Кару за что такую,
• Горькой, послал? Словно слепень,
• Страх и безумье жалят.
• Огнем сожги меня, землей засыпь меня,
• Плоть мою гадам морским скорми!
• Слезной молитве, прошу,
• Внемли, владыка!
• Вдоволь скиталица наскиталась.
• Ведать не ведаю, где конец
• Этой муке великой.
• Слышишь ли ты волнорогой девушки речь?

Прометей

• Как не услышать дочери Инаховой,
• Слепнем гонимой, той, что сердце Зевса жжет
• Любовью и в скитаньях нескончаемых
• По воле Геры гневной коротает век?

Ио

Антистрофа

• Кто тебе имя отца моего открыл?
• Кто ты, ответь мне, сжалься.
• Кто тебе, бедный, о бедах Ио
• Верную весть принес?
• Назван тобой посланный мне богом недуг:
• С места на место гонит,
• Мучит меня жало мое.
• Вскачь я сюда бежала.
• Голод глодал меня, Гера гнала меня,
• Мстительной злобой дыша, гнала.
• Кто тот несчастный, чья боль
• С этой сравнится?
• Ясно скажи мне, какие муки
• Ждут меня. Как побороть недуг,
• Если знаешь, поведай.
• Девушке бедной ответ, умоляю, дай.

Прометей

• Все, что узнать ты хочешь, расскажу тебе,
• На все отвечу без загадок, попросту,
• Как принято с друзьями разговаривать.
• Я Прометей, который людям дал огонь.

Ио

• На благо ты явился человечеству.
• За что же, бедный Прометей, страдаешь так?

Прометей

• Я лишь недавно выплакал печаль свою.

Ио

• Мне, значит, не окажешь этой милости?

Прометей

• О чем узнать ты хочешь? Все скажу тебе.

Ио

• Кто к этому утесу приковал тебя?

Прометей

• Рука — Гефеста, а решенье — Зевсово.

Ио

• А за какие платишься провинности?

Прометей

• Довольно! Хватит и того, что сказано.

Ио

• Еще открой несчастной, чем окончатся
• Ее скитанья и какой им срок сужден.

Прометей

• Не знать об этом лучше бы тебе, чем знать.

Ио

• Нет, не скрывай мучений, предстоящих мне.

Прометей

• Не откажу тебе я в этой милости.

Ио

• Так почему же медлишь все как есть сказать?

Прометей

• Сказать не жаль мне. Только огорчить боюсь.

Ио

• Не будь ты так заботлив. Это лишнее.

Прометей

• Твое желанье выполняю. Слушай же.

Предводительница хора

• Постой, мое желанье тоже выполни:
• Сначала мы узнаем, в чем недуг ее.
• Пускай сперва расскажет о беде своей,
• А о дальнейших муках скажешь после ты.

Прометей

• Их просьбу, Ио, отклонять не следует.
• Они же сестры твоего отца.[59] Где плач
• О жребии несчастном слезы горькие
• И состраданье слушателей вызовет,
• Там и помешкать можно, там и слов не жаль.

Ио

• Не в силах вашей просьбе я противиться.
• Из речи ясной все, что вы хотите знать,
• Узнаете сейчас вы, хоть рассказывать
• О том стыжусь я, как меня, несчастную,
• Застигла буря божьего неистовства
• И как она сгубила красоту мою.
• Из ночи в ночь в мои покои девичьи
• Сны приходили, и виденья вкрадчиво
• Шептали мне: «О девушка счастливая,
• Зачем хранишь ты девственность? Высокого
• Сподобишься ты брака. Воспылал к тебе
• Сам Зевс желаньем и Киприды сладкий труд
• Делить с тобою хочет. Ложа Зевсова,
• Дитя, не отвергай ты, а на сочный луг
• Лернейский выйди, к стойлам и стадам отца,
• Чтоб пламя страсти в Зевсовых очах унять».
• Такими снами я томилась, горькая,
• Все ночи напролет, и вот осмелилась
• Отцу об этих призраках ночных сказать.
• Тогда к Додону и Пифо гонцов своих
• Стал посылать отец мой:[60] он узнать хотел,
• Как делом или словом угодить богам.
• Гонцы, однако, приносили темные
• Ответы, и неясен был вещаний смысл.
• Но наконец понятного оракула
• Инах дождался, твердый получил приказ
• Прогнать меня, чтоб, отчий дом и родину
• Покинув, я скиталась на краю земли.
• А не прогонит — огнеглазой молнией
• Ударит Зевс, и сгинет весь Инахов род.
• И вот, поверив прорицанию Локсия,[61]
• Отец, несчастный сам, меня, несчастную,
• Прогнал с порога дома. Покорился он
• Узде, в которой держит нас всесильный Зевс.
• И тотчас облик мой, как и душа моя,
• Преобразился — видите рога? — слепень
• Меня ужалил, и прыжками буйными
• Я побежала к чистым водам Керхнии,[62]
• К кринице Лерны.[63] А за мной, бесчисленных
• Глаз не сводя с моих следов, неистовый
• Пастух, землей рожденный, по пятам гнался.
• Его внезапно жребий неожиданный из жизни вырвал.
• А меня из края в край
• Слепень безумья гонит. Это божий бич.
• Теперь ты все услышал. Если что-нибудь
• О предстоящем знаешь, не щади меня,
• Скажи всю правду. Ничего постыднее
• Неискренних, нечестных слов на свете нет,

Хор

• О, погоди, помолчи!
• Сниться не снилось мне, что таким
• Странным рассказом смутят мой слух,
• Невыносимо, невыразимо
• Сердце мне, словно мечом, ледяным, двуострым,
• Горечью, жалостью, ужасом, болью пронзят.
• Доля ты, доля, горе ты, горе!
• С дрожью на муки Ио гляжу.

Прометей

• Пугаешься и стонешь преждевременно:
• Сначала остальное ты узнать должна.

Предводительница хора

• Так говори же. Облегченье страждущим
• Всю боль, что суждена им, наперед узнать.

Прометей

• Легко мне было просьбу вашу прежнюю
• Исполнить. Вы хотели от нее самой
• Сперва услышать повесть об ее беде.
• Теперь о том, что волей Геры вытерпеть
• Отроковице этой предстоит, скажу. А ты,
• Инаха семя, ты слова мои
• Впивай душою, чтоб конец пути узнать.
• Отсюда ты сначала, на восток свернув,
• Ступай вперед по землям нераспаханным
• К кочевьям скифов, что в плетеных коробах,
• Высоких, на колесах, с дальнострельными
• Не расставаясь луками, привыкли жить.
• Не подходи к ним, а скалистым берегом,
• Где волны гулко стонут, дальше путь держи.
• Там слева кузнецы, с железом дружные,
• Живут, халибы.[64] Этих опасайся ты:
• Народ суровый, круты с чужеземцами.
• К реке Дикарке выйдя[65], — та и впрямь дика, —
• Вброд не пускайся: брода не найти тебе,
• Покуда до Кавказа, всем горам горы,
• Не доберешься, где поток неистово
• С вершины хлещет. Кручи, что у самых звезд,
• Перемахнув, дорогой прямо на полдень
• Спуститься надо. К амазонкам, воинству,
• Враждебному мужчинам, ты придешь (они
• Близ Термодонта, в Темискире,[66] некогда
• Осядут, где коса у Салмидесса[67]  путь
• Судам закрыла, мореходам мачеха).
• Дорогу там покажут, не чинясь, тебе.
• Ты выйдешь к перешейку Киммерийскому,
• К воротам узким моря, безбоязненно
• Пересечешь теснину меотийских вод,
• И вечно среди смертных славной памятью
• Об этой переправе будет имя жить —
• «Боспор»[68] — «Коровий брод».
• На материк придешь Азийский из Европы.
• Не находите ль, что царь богов во всех своих деяниях
• Равно жесток? Желая с этой смертною
• Совокупиться, бог в такое странствие
• Погнал ее. Поклонник грозный, девушка,
• Тебе достался. Все, что ты услышала,
• Еще и не начало даже мук твоих.

Ио

• Горе мне, горе мне!

Прометей

• Опять кричишь и стонешь. Что же сделаешь,
• Когда узнаешь меру и дальнейших бед?

Предводительница хора

• Ты, значит, ей предскажешь беды новые?

Прометей

• Бушующее море неизбывных мук.

Ио

• На что мне жизнь? Зачем же я не бросилась
• Без долгих сборов с этой вот скалы крутой,
• Чтоб, рухнув наземь, навсегда избавиться
• От всех печалей? Смерть принять единожды
• Милей, чем каждый день в сплошном страданье жить.

Прометей

• Мои мученья ты едва ли б вынесла:
• Ведь смерть и та судьбой мне не дарована,
• А смерть освободила бы меня от мук.
• Увы, конца терзаний не приходится
• Мне ждать, покуда власти не лишится Зевс.

Ио

• Возможно ль, что лишится Зевс владычества?

Прометей

• Ты, думаю, была бы рада этому.

Ио

• Еще бы! Ведь от Зевса и беда моя.

Прометей

• Так знай же: это сбудется воистину.

Ио

• Но кто отнимет у него державный жезл?

Прометей

• Сам и отнимет безрассудным замыслом.

Ио

• Каким? Скажи мне, если не опасно знать.

Прометей

• Он вступит в брак, и в этом он раскается.

Ио

• С богиней или смертной — если тайны нет?

Прометей

• Не все ль едино? Это разглашать нельзя.

Ио

• Его жена с престола свергнет, может быть?

Прометей

• Сын у нее родится посильней отца.

Ио

• И Зевс никак от этой не уйдет судьбы?

Прометей

• Если свободу мне не возвратят, то нет.

Ио

• Кто ж против воли Зевса это сделает?

Прометей

• Он из твоих потомков, избавитель мой.[69]

Ио

• Что говоришь ты? Отпрыск мой спасет тебя?

Прометей

• Да, в третьем поколенье от десятого.

Ио

• Еще неясно мне твое пророчество.

Прометей

• Узнать свой жребий не старайся более.

Ио

• Того, что посулил мне, не лишай меня.

Прометей

• Из двух пророчеств можешь услыхать одно.

Ио

• Но из каких же двух? Скажи, дай выбрать мне.

Прометей

• Изволь, вот выбор: либо то, что вытерпишь,
• Скажу тебе я, либо — кто спасет меня.

Предводительница хора

• Ей лучше окажи услугу первую,
• А мне вторую, просьбе благосклонно вняв:
• Ты ей поведай о дальнейших странствиях,
• А я б узнать хотела, кто спаситель твой.

Прометей

• Коль вы того хотите, я противиться
• Не стану, все, что вам угодно знать, скажу.
• Начну с твоих метаний, Ио. В памяти
• Души твоей ты это записать должна.
• Поток у кромки двух материков проплыв,
• К восходу солнца, на восток пылающий,
• Ступай от моря шумного, и ты придешь
• К полям Кистены,[70]  в край горгон, где древние
• Живут Форкиды.[71]  Три на вид как лебеди,
• Но с общим глазом, и один-единственный
• У каждой зуб. Лучами никогда на них
• Не смотрит солнце, месяц не глядит в ночи.
• А рядом — три горгоны змеекудрые,
• С крылами, сестры этих, людям страшные:
• На них как взглянет смертный — так и дух долой.
• Об этом для острастки говорю тебе.
• Теперь о страхе о другом сказать хочу.
• Кусливых бойся грифов, Зевса бешеных
• Собак, и бойся одноглазых конников
• Из рати аримаспов,[72] у Плутонова
• Потока золотого обитающих.
• Ты к ним не приближайся. В дальний край затем
• Придешь, где племя черных возле утренней
• Живет зари. Течет там Эфиоп-река.[73]
• Ее высоким берегом дойди потом
• До водопада, где с отрогов Библоса
• Нил многочтимый чистую струю стремит.
• Тебя он в треугольную и выведет[74]
• Ту землю, Ио, где тебе с потомками
• Вдали от мест родимых суждено осесть.
• Коль непонятна иль туманна речь моя,
• Переспроси, отвечу вразумительней:
• Досуг, увы, мне больший, чем хотел бы, дан.

Предводительница хора

• Что ж, если ты не кончил или что-нибудь
• Забыл сказать ей о злосчастном странствии,
• То говори. Но если все сказал, тогда
• Припомни, что просили мы, и выполни.

Прометей

• Все о скитаньях ей поведал полностью,
• Но чтобы убедилась, что не вздор мелю.
• Я расскажу, что было с нею, прежде чем
• Сюда явилась, — в подтвержденье слов моих.
• Большую часть событий, впрочем, выпущу
• И о конце блужданья твоего скажу.
• Итак, когда ты вышла на Молосскую[75]
• Равнину и к высотам у Додоны, где
• Феспрота Зевса дом[76]  стоит пророческий
• И вещие, о диво, те дубы растут,
• Которые, не обинуясь, явственно
• Тебя супругой Зевсовою будущей
• Назвали славной, — что за честь, не правда ли? —
• Ты в исступленье вдруг метнулась к берегу,
• К заливу Реи ринулась огромному
• И вспять от взморья снова понеслась бегом.
• Настанет время — будет Ионическим
• Залив тот называться, — знай доподлинно, —
• В напоминанье людям о твоем пути.
• Вот ты и получила доказательство,
• Что ум мой видит больше, чем увидит глаз.
• Теперь и остальное вам и ей скажу,
• На прежнюю вернувшись колею речей.
• Каноб — такой есть город на краю земли,
• Близ устья Нила, у наносов илистых.
• Там от безумья Зевс тебя и вылечит,
• К тебе рукою прикоснувшись ласково,
• И ты родишь Эпафа темнокожего,[77]
• Дитя прикосновенья. И землею всей,
• Что Нил поит широкий, будет править он.
• И пять колен пройдет, и пятьдесят сестер
• Вернутся в Аргос,[78] не желая с братьями
• Двоюродными, крови той же, в брак вступить.
• А те, пылая страстью и преследуя,
• Как ястребы голубок, беглых девушек,
• Свою добычу схватят, но не радостной
• Добыча будет эта. Бог расстроит брак.
• Земля пеласгов[79]  примет женихов. Арес[80]
• Руками дев убьет их в ночь бессонную.
• Да, каждая из жен у мужа каждого
• Отнимет жизнь, двуострый в горло нож всадив.
• Любовь такую и моим бы недругам!
• Томясь желаньем, лишь одна из девушек
• Растает, мужа не убьет. Погаснет в ней
• Ее решимость. Слабой предпочтет прослыть,
• Но никаким убийством не запятнанной,
• И от нее аргосский царский род пойдет.
• Рассказывать подробней — дело долгое.
• Но семя это даст того отважного
• Стрелка из лука, что меня от мук моих
• Избавит. Вот что мать давнорожденная
• Фемида Титанида предсказала мне.
• А как и где — об этом много времени
• Речь заняла б, да и тебе что проку в том.

Ио

• О, беда, о, беда!
• Снова жгучая боль помутила ум,
• Я опять бешусь, и горит в душе жаркое жало.
• Сердце в страхе стучит, колотится в грудь,
• Вкруговую, блуждая, пошли глаза,
• Вихрь безумья с дороги гонит меня,
• Языком не владею, бессвязная речь
• Захлебнулась и тонет в волнах беды,
• В исступленном прибое бреда.

(Убегает.)

СТАСИМ ТРЕТИЙ

Хор

Строфа

• Мудр, о, поистине мудр
• Тот, кто впервые понял и вслух произнес:
• С равными нужно
• В браки вступать, чтоб счастье свое найти.
• Если ты нищ и убог, то богатых, пресыщенных
• И родовитых, надменных, напыщенных
• Обходить старайся стороной.

Антистрофа

• О, никогда, никогда
• Пусть не увидят Мойры на ложе меня
• Зевсовой страсти
• Или женой другого сына небес.
• Страшно глядеть мне, как Ио, стыдливую девушку,
• Топчет, и мучит, и гонит на бедствия
• Геры сокрушительная злость.

Эпод

• Нисколько мне не страшно с равным в брак вступить,
• Но не взглянул бы на меня
• С неумолимой страстью бог высокий!
• Безнадежна тут надежда, безвыходен выход.
• Я не знаю, как жить тогда,
• И не вижу, как мне уйти
• От Зевсовой мудрой власти.

ЭКСОД

Прометей

• При всем его тщеславье даже Зевс еще
• Научится смиренью. Он готовится
• К такой женитьбе, что во мрак безвестности
• Его с престола сбросит. Тут и сбудется
• Проклятье Крона полностью, которое,
• С престолом расставаясь, произнес отец.
• Как этих бед избегнуть, из богов никто
• Сказать не может Зевсу. Только я бы мог.
• Я знаю — как. Пускай же он упорствует,
• Кичась громами в небесах и пламенем
• Пылающие стрелы с высоты меча.
• Все это не поможет, от бесславного
• И страшного паденья не спасется Зевс:
• Непобедимо сильного противника,
• Врага на диво сам себе готовит он.
• Противник этот пламя жарче молнии
• Придумает и грохот посильней, чем гром,
• И в море он трезубец посейдоновский
• Швырнет, который землю, как болезнь, трепал.
• И Зевсу будет худо, и узнает Зевс,
• Как непохоже рабство на владычество.

Предводительница хора

• Отводишь душу, Зевса проклиная всласть.

Прометей

• О том твержу, что будет и чего хочу.

Предводительница хора

• Неужто сладить с Зевсом сможет кто-нибудь?

Прометей

• Ему грозят мученья тяжелей моих.

Предводительница хора

• Не страшно ли такие говорить слова?

Прометей

• Чего бояться? Смерть не угрожает мне.

Предводительница хора

• А вдруг еще больнее мучить вздумает?

Прометей

• Пускай больнее. Я ведь ко всему готов.

Предводительница хора

• Тот мудр, кто Немезиду чтит безропотно.

Прометей

• Робей пред всякой властью, льсти, заискивай,
• А мне до Зевса дела никакого нет.
• Пусть правит как угодно в свой короткий срок,
• Ему недолго над богами властвовать.
• Но вот я вижу, Зевсов к нам гонец спешит,
• Прислужник верный самодержца нового.
• Какую-нибудь новость сообщит сейчас.

Появляется Гермес.

Гермес

• К тебе, проныра и брюзга брюзгливейший,
• Богов предатель, а людей, чей век, как день,
• Заступник-благодетель, огнекрад, спешу.
• Отец велит о браке, упомянутом
• Тобой хвастливо, браке, что владычества
• Его лишит, поведать не намеками,
• А ясно и подробно, чтобы мне сюда
• Не возвращаться, Прометей. Уступчивей
• От этого, ты знаешь, ведь не станет Зевс.

Прометей

• Полны высокомерья и надменности
• Твои слова. На то ты и слуга богов.
• Вам, новым, внове править и незыблемой
• Твердыней власть сдается вам. Не два ль царя
• С твердыни той упали на моих глазах?[81]
• А третьим, вскоре я увижу, нынешний
• Падет позорно. Так ужели стану я
• Богов бояться новых, трепетать, робеть?
• Как бы не так! Дорогой, по которой ты
• Сюда явился, возвратись назад скорей:
• Ни на один вопрос твой не отвечу я.

Гермес

• Такая же строптивость безоглядная
• Тебя уже метнула в эту гавань мук.

Прометей

• Но на твое холопство тяжкий жребий мой
• Я променять, знай твердо, не согласен, нет.

Гермес

• Наверно, быть холопом камня этого
• Милей, чем Зевсу преданным гонцом служить.

Прометей

• За оскорбленья платят оскорбленьями.

Гермес

• Ты рад, гляжу, такому обороту дел.

Прометей

• Я рад ему? Такой же точно радости
• Врагам своим желаю, в их числе — тебе.

Гермес

• В своих ты бедах, значит, и меня винишь?

Прометей

• Всех, говоря по правде, ненавижу я
• Богов, что за добро мне отплатили злом.

Гермес

• Великим, вижу, болен ты безумием.

Прометей

• Да, болен, если ненависть к врагам — болезнь.

Гермес

• Тебе бы да удачу — ты б несносен был.

Прометей

• О, горе!

Гермес

• Зевс не знает слова этого.

Прометей

• Что ж, время, старясь, может научить всему.

Гермес

• Но ты умнее все еще не сделался.

Прометей

• А то б с тобой, холопом, говорить не стал.

Гермес

• Отцу, я вижу, отвечать не думаешь.

Прометей

• Я так ему обязан, так признателен…

Гермес

• Как над мальчишкой, надо мной глумишься ты.

Прометей

• Глупее ты мальчишки, коль надеешься
• Хоть что-нибудь для Зевса от меня узнать.
• Ни хитрости, ни пытки нет, которыми
• Меня склонить удастся к откровенности,
• Пока с меня он мерзких не сорвет цепей.
• Пускай он мечет огненные молнии,
• Пусть белокрылым снегом сыплет, громы пусть
• На Землю рушит, все перевернет вверх дном —
• Ничем он не добьется, чтобы выдал я,
• Кто тот, который у него отнимет власть.

Гермес

• Какая польза в том тебе, подумал ты?

Прометей

• Все взвешено давно уж и продумано.

Гермес

• Пора, глупец, пора же наконец тебе
• Разумно, трезво на свою беду взглянуть.

Прометей

• В ушах твоя навязла речь, как моря шум.
• Не смей и думать, что решенья Зевсова
• По-женски устрашусь я и, как женщина,
• Заламывая руки, ненавистного
• Просить начну тирана, чтоб от этих пут
• Меня освободил он. Не дождется, нет!

Гермес

• Я много говорил, но, видно, попусту.
• Не тронешь никакими увещаньями
• Твоей души. Так сбрую необъезженный
• Конь сбросить норовит и удила прогрызть.
• Но как бессильно все твое неистовство!
• Когда в упрямстве нет расчета трезвого,
• Оно не стоит ровно ничего, пойми.
• Совет мой отвергая, ты представь себе,
• Какая буря и лавина бед каких
• Неотвратимо грянет. Ведь сперва отец
• Утес вот этот огнекрылой молнией
• И громом раздробит и под обломками
• Твое схоронит тело, навалив камней.
• Когда же время истечет огромное,
• Ты выйдешь на свет. И крылатый Зевсов пес,
• Орел, от крови красный, будет с жадностью
• Лоскутья тела твоего, за кусом кус,
• Терзать и рвать и клювом в печень черную
• Впиваться каждодневно, злой, незваный гость,
• Конца страданьям этим до тех пор не жди,
• Покуда некий бог великих мук твоих
• Преемником не станет, в недра Тартара
• И в мрак Аида черный пожелав уйти.
• Вот и решайся. Это не хвастливые
• Угрозы, нет, а твердое условие.
• Лгать не умеет Зевс, и что уста его
• Произнесли, свершится. Так размысли же,
• Раскинь умом. Не думай, что упрямый нрав
• Достойнее и лучше осторожного.

Предводительница хора

• Мне речь Гермеса, право же, не кажется
• Нелепой: призывает не упрямиться
• И защищает осторожность мудрую.
• Послушайся! Ведь промах мудреца срамит.

Прометей

• Я знал наперед, о чем возвестит
• Мне этот гонец. Но муки терпеть
• Врагу от врага — совсем не позор.
• Змеей расщепленной молния пусть
• Метнется на грудь мне, пусть воздух дрожит
• От грома, от бешенства бури, пускай
• Земля содрогнется до самых глубин,
• До самых корней под ветром тугим!
• Пусть море, бушуя, взъярит валы
• И хлынет на тропы небесных звезд,
• Пускай в преисподнюю, в Тартар пусть
• Во мрак непроглядный тело мое
• Безжалостным вихрем швырнет судьба —
• Убить меня все же не смогут!

Гермес

• Безумную речь услышали мы,
• Рассудка туманного странный язык.
• С ума он сошел. Его похвальба
• Похожа на бред. Он болен душой!
• А вы, о печальницы, горю его
• Сочувствия полные, вы теперь
• Из этих недобрых уйдите мест
• Быстрее, не то оглушит вас удар
• Небесного грозного грома.

Хор

• Другой нам какой-нибудь дай совет,
• Мы примем его. А эти слова
• Не к месту. Несносна такая речь.
• Как смеешь ты низости нас учить?
• Что вытерпеть должно, вытерпим с ним.
• Предателей мы ненавидим, и нет
• Порока для нас
• Гнусней и мерзей вероломства.

Гермес

• Что ж, помните, загодя вас остерег,
• И, роком настигнутые, судьбу
• Уже не кляните. Сказать, что Зевс
• Нежданно обрушит на вас удар,
• Теперь вы не вправе. О нет, себя
• Вы губите сами, зная, на что
• Идете. Беды безысходна сеть.
• Но вас не манили в нее тайком.
• Запутало вас безумье.

Гермес удаляется. Раздается гром и подземный грохот.

Прометей

• Уже дела пошли, не слова.
• Земля закачалась,
• Гром грохочет, в глубинах ее глухим
• Отголоском рыча. Сверкают огнем
• Волны молний. Вихри взметают пыль
• К небу. Ветер на ветер идет стеной,
• И сшибаются, встретившись, и кружат,
• И друг другу навстречу, наперерез
• Вновь несутся. И с морем слился эфир.
• Это явно Зевса рука меня
• Буйной силой силится запугать.
• О святая матерь, о всех и вся
• Заливающий светом небес эфир,
• Без вины страдаю — глядите!

Удар молнии. Прометей проваливается под землю.

СОФОКЛ

ЭДИП-ЦАРЬ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Эдип.

Жрец.

Креонт.

Тиресий.

Иокаста.

Вестник.

Пастух Лая.

Домочадец Эдипа.

Хор фиванских старейшин.

ПРОЛОГ

Эдип

• О деда Кадма юные потомки![82]
• Зачем сидите здесь, у алтарей,
• Держа в руках молитвенные ветви,
• В то время как весь город фимиамом
• Наполнен, и моленьями, и стоном?
• И потому, желая самолично
• О всем узнать, я к вам сюда пришел, —
• Я, названный у вас Эдипом славным.
• Скажи мне, старец, — ибо речь вести
• Тебе за этих юных подобает, —
• Что привело вас? Просьба или страх?
• С охотой все исполню: бессердечно
• Не пожалеть явившихся с мольбой.

Жрец

• Властитель края нашего, Эдип!
• Ты видишь — мы сидим здесь, стар и млад:
• Одни из нас еще не оперились,
• Другие годами отягчены —
• Жрецы, я — Зевсов жрец, и с нами вместе
• Цвет молодежи. А народ, в венках,
• На торге ждет, у двух святынь Паллады
• И у пророческой золы Исмена.[83]
• Наш город, сам ты видишь, потрясен
• Ужасной бурей и главы не в силах
• Из бездны волн кровавых приподнять.
• Запахли в почве молодые всходы,
• Зачах и скот; и дети умирают
• В утробах матерей. Бог-огненосец —
• Смертельный мор — постиг и мучит город.
• Пустеет Кадмов дом, Аид же мрачный
• Опять тоской и воплями богат.
• С бессмертными тебя я не равняю, —
• Как и они, прибегшие к тебе, —
• Но первым человеком в бедах жизни
• Считаю и в общении с богами.
• Явившись в Фивы, ты избавил нас[84]
• От дани той безжалостной вещунье,
• Хоть ничего о нас не знал и не был
• Никем наставлен; но, ведомый богом,
• Вернул нам жизнь, — таков всеобщий глас.
• О наилучший из мужей, Эдип,
• К тебе с мольбой мы ныне прибегаем:
• Найди нам оборону, вняв глагол
• Божественный иль вопросив людей.
• Всем ведомо, что опытных советы
• Благой исход способны указать.
• О лучший между смертными! Воздвигни
• Вновь город свой! И о себе подумай:
• За прошлое «спасителем» ты назван.
• Да не помянем впредь твое правленье
• Тем, что, поднявшись, рухнули мы вновь.
• Восстанови свой город, — да стоит он
• Неколебим! По знаменью благому
• Ты раньше дал нам счастье — дай и ныне!
• Коль ты и впредь желаешь краем править,
• Так лучше людным, не пустынным правь.
• Ведь крепостная башня иль корабль —
• Ничто, когда защитники бежали.

Эдип

• Несчастные вы дети! Знаю, знаю,
• Что надо вам. Я вижу ясно: все
• Страдаете. Но ни один из вас
• Все ж не страдает так, как я страдаю:
• У вас печаль лишь о самих себе,
• Не более, — а я душой болею
• За город мой, за вас и за себя.
• Меня будить не надо, я не сплю.
• Но знайте: горьких слез я много пролил,
• Дорог немало думой исходил.
• Размыслив, я нашел одно лишь средство.
• Так поступил я: сына Менекея,
• Креонта, брата женина, отправил
• Я к Фебу, у оракула узнать,
• Какой мольбой и службой град спасти.
• Пора ему вернуться. Я тревожусь:
• Что приключилось? Срок давно истек,
• Положенный ему, а он все медлит.
• Когда ж вернется, впрямь я буду плох,
• Коль не исполню, что велит нам бог.

Жрец

• Ко времени сказал ты, царь: как раз
• Мне знак дают, что к нам Креонт подходит,

Эдип

• Царь Аполлон! О, если б воссияла
• Нам весть его, как взор его сияет!

Жрец

• Он радостен! Иначе б не украсил
• Свое чело он плодоносным лавром.

Эдип

• Сейчас узнаем. Он расслышит нас.
• Властитель! Кровный мой, сын Менекея!
• Какой глагол от бога нам несешь?

Креонт

• Благой! Поверьте: коль указан выход.
• Беда любая может благом стать.

Эдип

• Какая ж весть? Пока от слов твоих
• Не чувствую ни бодрости, ни страха.

Креонт

• Ты выслушать меня при них желаешь?
• Могу сказать… могу и в дом войти…

Эдип

• Нет, говори при всех: о них печалюсь
• Сильнее, чем о собственной душе.

Креонт

• Изволь, открою, что от бога слышал.
• Нам Аполлон повелевает ясно:
• «Ту скверну, что в земле взросла фиванской,
• Изгнать, чтоб ей не стать неисцелимой».

Эдип

• Каким же очищеньем? Чем помочь?

Креонт

• «Изгнанием иль кровь пролив за кровь, —
• Затем, что град отягощен убийством».

Эдип

• Но чью же участь разумеет бог?

Креонт

• О царь, владел когда-то нашим краем
• Лай, — перед тем, как ты стал править в Фивах.

Эдип

• Слыхал, — но сам не видывал его.

Креонт

• Он был убит, и бог повелевает,
• Кто б ни были они, отмстить убийцам.

Эдип

• Но где они? В каком краю? Где сыщешь
• Неясный след давнишнего злодейства?

Креонт

• В пределах наших, — он сказал: «Прилежный
• Найдет его, но не найдет небрежный».

Эдип

• Но дома у себя, или на поле,
• Или в чужом краю убит был Лай?

Креонт

• Он говорил, что бога вопросить
• Отправился, и больше не вернулся.

Эдип

• А из тогдашних спутников царя
• Никто не даст нам сведений полезных?

Креонт

• Убиты. Лишь один, бежавший в страхе,
• Пожалуй, нам открыл бы кое-что.

Эдип

• Но что? Порой и мелочь много скажет.
• Когда б лишь край надежды ухватить!

Креонт

• Он говорил: разбойники убили
• Царя. То было делом многих рук.

Эдип

• Но как решились бы на то злодеи,
• Когда бы здесь не подкупили их?

Креонт

• Пусть так… Но не нашлось в годину бед
• Отмстителя убитому царю.

Эдип

• Но если царь погиб, какие ж беды
• Могли мешать разыскивать убийц?

Креонт

• Вещунья-сфинкс. Ближайшие заботы
• Заставили о розыске забыть.

Эдип

• Все дело вновь я разобрать хочу.
• К законному о мертвом попеченью
• Вернули нас и Аполлон и ты.
• Союзника во мне вы обретете:
• Я буду мстить за родину и бога.
• Я не о ком-нибудь другом забочусь, —
• Пятно снимаю с самого себя.
• Кто б ни был тот убийца, он и мне
• Рукою той же мстить, пожалуй, станет.
• Чтя память Лая, сам себе служу.
• Вставайте же, о дети, со ступеней,
• Молитвенные ветви уносите, —
• И пусть народ фиванский созовут.
• Исполню все: иль счастливы мы будем
• По воле божьей, иль вконец падем.

Жрец

• О дети, встанем! Мы сошлись сюда
• Спросить о том, что царь и сам поведал.
• Пусть Аполлон, пославший нам вещанье,
• Нас защитит и уничтожит мор.

Уходит.

ПАРОД

Хор

Строфа 1

• Сладкий Зевса глагол!
• От златого Пифона[85]
• Что приносишь ты ныне
• В знаменитые Фивы?
• Трепещу, содрогаюсь смущенной душой.
• Исцелитель Делиец![86] Вопрошаю почтительно:
• Нового ль ждешь ты служения
• Иль обновленного прежнего
• По истечении лет?
• О, поведай, бессмертный,
• Порожденный златою
• Надеждой глагол!

Антистрофа 1

• Ныне первой тебя призываю, дочь Зевса,
• Афина бессмертная!
• И сестру твою, деву
• Артемиду, хранящую нашу страну,
• Чей на площади главной
• Трон стоит достославный,
• И Феба, стрелка несравненного!
• Три отразителя смерти!
• Ныне явитесь! Когда-то
• Отогнали вы жгучий мор, напавший на город!
• Явитесь же вновь!

Строфа 2

• Горе! Меры нет напастям!
• Наш народ истерзан мором,
• А оружья для защиты
• Мысль не в силах обрести.
• Не взрастают плоды нашей матери Геи,
• И не в силах родильницы вытерпеть мук.
• Посмотри на людей, — как один за другим
• Быстрокрылыми птицами мчатся они
• Огненосного мора быстрей
• На прибрежья закатного бога.

Антистрофа 2

• Жертв по граду не исчислить.
• Несхороненные трупы,
• Смерти смрад распространяя,
• Неоплаканы лежат.
• Жены меж тем с матерями седыми
• Молят, припав к алтарям и стеная,
• Об избавленье от тягостных бед.
• Смешаны вопли с пеанами светлыми.
• О златая дочь Зевса, явись
• Ясноликой защитой молящим!

Строфа 3

• Смерти пламенного бога,[87]
• Что без медного щита
• Нас разит под крики бранные, —
• Молим: в бегство обрати
• Из земли родной и ввергни
• В бездну Амфитриты![88]
• Иль умчи к берегам без пристанищ,
• Где бушует фракийский прибой,
• Ибо мочи не стало:
• Что ночь закончить не успеет,
• То, встав, заканчивает день.
• Ты, держащий в руке мощь пылающих молний,
• Зевс-отец, порази его громом своим!

Антистрофа 3

• Ты мечи, о царь Ликейский,[89]
• С тетивы, из злата скрученной,
• Стрелы тучей на врага!
• Да метнет и Артемида
• Пламена, что в дланях держит,
• Мчась в горах Ликийских![90]
• И его призываем мы — Вакха,
• Соименного с нашей землей,
• Со златою повязкой,
• С хмельным румянцем, окруженного
• Толпой восторженных Менад, —
• Чтоб приблизил и он свой сияющий факел,
• С нами бога разя, всех презренней богов!

Входит Эдип.

ЭПИСОДИЙ ПЕРВЫЙ

Эдип

• Вы молите? Отвечу вам: надейтесь,
• Себе на пользу речь мою уважив,
• Защиту получить и облегченье.
• Речь поведу, как человек сторонний
• И слухам и событий. Недалеко
• Уйду один — нет нитей у меня.
• Я стал у вас всех позже гражданином.
• К вам ныне обращаюсь, дети Кадма:
• Кто знает человека, чьей рукой
• Был умерщвлен когда-то Лай, тому
• Мне обо всем сказать повелеваю.
• А если кто боится указать
• Сам на себя, да знает: не случится
• Худого с ним, лишь родину покинет.
• А ежели убийца чужестранец
• И вам знаком, — скажите. Награжу
• Казною вас и окажу вам милость.
• Но если даже вы и умолчите,
• За друга ли страшась иль за себя, —
• Дальнейшую мою узнайте волю:
• Приказываю, кто бы ни был он,
• Убийца тот, в стране, где я у власти,
• Под кров свой не вводить его и с ним
• Не говорить. К молениям и жертвам
• Не допускать его, ни к омовеньям, —
• Но гнать его из дома, ибо он —
• Виновник скверны, поразившей город.
• Так Аполлон нам ныне провещал.
• И вот теперь я — и поборник бога,
• И мститель за умершего царя.
• Я проклинаю тайного убийцу, —
• Один ли скрылся, много ль было их, —
• Презренной жизнью пусть живет презренный!
• Клянусь, что если с моего согласья
• Как гость он принят в доме у меня,
• Пусть первый я подвергнусь наказанью.
• Вам надлежит исполнить мой приказ,
• Мне угождая, богу и стране,
• Бесплодно обреченной гневным небом.
• Но если б даже не было вещанья,
• Вам очищенье все же подобало б,
• Затем что славный муж и царь погиб.
• Итак, начните розыски! Поскольку
• Я принял Лая царственную власть,
• Наследовал и ложе и супругу,
• То и детей его — не будь потомством
• Он обделен — я мог бы воспитать…
• Бездетного его беда настигла.
• Так вместо них я за него вступлюсь,
• Как за отца, и приложу все силы,
• Чтоб отыскать и захватить убийцу
• Лабдака сына, внука Полидора,
• Чей дед был Агенор и Кадм — отец.
• Молю богов: ослушнику земля
• Да не вернет посева урожаем,
• Жена не даст потомства… Да погибнет
• В напасти нашей иль в иной и злейшей!
• А вам, потомкам: Кадма, мой приказ
• Одобрившим, поборниками вечно
• Да будут боги все и Справедливость.

Хор

• На клятву клятвенно отвечу, царь:
• Не убивал я Лая и убийцу
• Бессилен указать; но в помощь делу
• Виновного объявит Аполлон.

Эдип

• Ты судить верно. Но богов принудить
• Никто не в силах против воли их.

Хор

• Скажу другое, лучшее, быть может.

Эдип

• Хотя б и третье, — только говори.

Хор

• Тиресий-старец столь же прозорлив,
• Как Аполлон державный, — от него
• Всего ясней, о царь, узнаешь правду.

Эдип

• Не медлил я. Совету вняв Креонта,
• Я двух гонцов подряд послал за старцем
• И удивлен, что долго нет его.

Хор

• Но есть еще давнишняя молва…

Эдип

• Скажи, какая? Все я должен знать.

Хор

• Царя, толкуют, путники убили.

Эдип

• Слыхал я; хоть свидетеля не видел.

Хор

• Но если чувствовать он может страх,
• Твоих проклятий грозных он не стерпит.

Эдип

• Кто в деле смел, тот не боится слов.

Хор

• Но вон и тот, кто властен уличить:
• Ведут богам любезного провидца,
• Который дружен с правдой, как никто.

Входит Тиресий.

Эдип

• О зрящий все Тиресий, что доступно
• И сокровенно на земле и в небе!
• Хоть темен ты, но знаешь про недуг
• Столицы нашей. Мы в тебе одном
• Заступника в своей напасти чаем.
• Ты мог еще от вестников не слышать, —
• Нам Аполлон вещал, что лишь тогда
• Избавимся от пагубного мора,
• Когда отыщем мы цареубийцу
• И умертвим иль вышлем вон из Фив.
• И ныне, вопросив у вещих птиц
• Или к иным гаданиям прибегнув,
• Спаси себя, меня спаси и Фивы!
• Очисти нас, убийством оскверненных.
• В твоей мы власти. Помощь подавать
• Посильную — прекрасней нет труда.

Тиресий

• Увы! Как страшно знать, когда от знанья
• Нет пользы нам! О том я крепко помнил.
• Да вот — забыл… Иначе не пришел бы.

Эдип

• Но что случилось? Чем ты так смущен?

Тиресий

• Уйти дозволь. Отпустишь, — и нести
• Нам будет легче каждому свой груз.

Эдип

• Неясные слова… Не любишь, видно,
• Родимых Фив, когда с ответом медлишь.

Тиресий

• Ты говоришь, да все себе не впрок.
• И чтоб со мной того же не случилось…

Хор

• Бессмертных ради, — зная, не таись,
• К твоим ногам с мольбою припадаем.

Тиресий

• Безумные! Вовек я не открою,
• Что у меня в душе… твоей беды…

Эдип

• Как? Знаешь — и не скажешь?
• Нас предать замыслил ты и погубить свой город?

Тиресий

• Себя терзать не стану, ни тебя.
• К чему попрек? Я не скажу ни слова.

Эдип

• Негодный из негодных! Ты и камень
• Разгневаешь! Заговоришь иль нет?
• Иль будешь вновь упорствовать бездушно?

Тиресий

• Меня коришь, а нрава своего
• Не примечаешь — все меня поносишь…

Эдип

• Но кто бы не разгневался, услышав,
• Как ты сейчас наш город оскорбил!

Тиресий

• Все сбудется, хотя бы я молчал.

Эдип

• Тем более ты мне сказать обязан.

Тиресий

• Ни звука не прибавлю. Волен ты
• Пылать теперь хоть самым ярым гневом.

Эдип

• Я гневаюсь — и выскажу открыто,
• Что думаю. Узнай: я полагаю,
• Что ты замешан в деле, ты — участник,
• Хоть рук не приложил, а будь ты зряч,
• Сказал бы я, что ты и есть убийца.

Тиресий

• Вот как? А я тебе повелеваю
• Твой приговор исполнить — над собой.
• И ни меня, ни их не трогать, ибо
• Страны безбожный осквернитель — ты!

Эдип

• Такое слово ты изверг бесстыдно
• И думаешь возмездья избежать?

Тиресий

• Уже избег: я правдою силен.

Эдип

• За эту речь не ожидаешь кары?

Тиресий

• Нет, — если в мире есть хоть доля правды.

Эдип

• Да, в мире, не в тебе, — ты правде чужд:
• В тебе угас и слух, и взор, и разум.

Тиресий

• Несчастный, чем меня ты попрекаешь,
• Тем скоро всякий попрекнет тебя.

Эдип

• Питомец вечной ночи, никому,
• Кто видит день, — и мне, — не повредишь!

Тиресий

• Да, рок твой — пасть не от моей руки:
• И без меня все Аполлон исполнит.

Эдип

• То умысел Креонта или твой?

Тиресий

• Нет, не Креонт, а сам себе ты враг.

Эдип

• О деньги! Власть! О мощное орудье,
• Сильней всех прочих в жизненной борьбе!
• О, сколько же заманчивости в вас,
• Что ради этой власти, нашим градом
• Мне данной не по просьбе, добровольно,
• Креонт, в минувшем преданный мне друг,
• Подполз тайком, меня желая свергнуть,
• И подослал лукавого пророка,
• Обманщика и плута, что в одной лишь
• Корысти зряч, в гаданьях же — слепец!
• Когда, скажи, ты верным был пророком?
• Скажи мне, ты от хищной той певуньи
• Избавил ли сограждан вещим словом?
• Загадок не решил бы первый встречный, —
• К гаданиям прибегнуть надлежало.
• Но ты не вразумился птиц полетом,
• Внушением богов. А я пришел,
• Эдип-невежда, — и смирил вещунью,
• Решив загадку, — не гадал по птицам!
• И ты меня желаешь выгнать вон,
• Чтоб ближе стать к Креонтову престолу?
• Раскаетесь вы оба — ты и он,
• Ревнитель очищенья!.. Я бы вырвал
• Признанье у тебя, не будь ты стар!

Хор

• Мне думается — произнес он в гневе
• Свои слова, а также ты, Эдип.
• Нет, как исполнить божье повеленье, —
• Вот мы о чем заботиться должны.

Тиресий

• Хоть ты и царь, — равно имею право
• Ответствовать. И я властитель тоже.
• Я не тебе, а Локсию слуга
• И в милости Креонта не нуждаюсь.
• Мою ты слепоту коришь, но сам,
• Хоть зорок ты, а бед своих не видишь —
• Где обитаешь ты и с кем живешь.
• Ты род свой знаешь? Невдомек тебе,
• Что здесь и под землей родным ты недруг
• И что вдвойне — за мать и за отца —
• Наказан будешь горьким ты изгнаньем.
• Зришь ныне свет — но будешь видеть мрак.
• Найдется ли на Кифероне место,[91]
• Которое не огласишь ты воплем,
• Свой брак постигнув — роковую пристань
• В конце благополучного пути?
• Не чуешь и других ты бедствий многих:
• Что ты — и сын, и муж, и детям брат!..
• Теперь слова Креонта и мои
• В грязь втаптывай. Другой найдется смертный,
• Кого бы гибель злейшая ждала?

Эдип

• Угрозы эти от него исходят? О, будь ты проклят!
• Вон ступай отсюда! Прочь уходи от дома моего!

Тиресий

• Я не пришел бы, если б ты не звал.

Эдип

• Не знал я, что услышу речь безумца.
• Иначе не послал бы за тобой.

Тиресий

• По-твоему, безумец я? Меж тем
• Родителям твоим казался мудрым.

Эдип

• Кому? Постой… Кто породил меня?

Тиресий

• Сей день родит и умертвит тебя.

Эдип

• Опять слова неясны, как загадки.

Тиресий

• В отгадыванье ты ли не искусник?

Эдип

• Глумись над тем, чем возвеличен я.

Тиресий

• Но твой успех тебе же на погибель.

Эдип

• Я город спас, о прочем не забочусь.

Тиресий

• Иду… Ты, мальчик, уведи меня.

Эдип

• И пусть уводит… Мне невмоготу
• Терпеть тебя. Уйдешь — мне станет легче.

Уходят.

СТАСИМ ПЕРВЫЙ

Хор

Строфа 1

• Но кто же он? О ком скала вещала в Дельфах?
• Ужаснейшим из дел кто руки обагрил?
• Верно, он бежал быстрее
• Вихрем мчащихся коней:
• На него, во всеоружье,
• Налетели в блеске молний
• Зевсов сын и сонм ужасных,
• Заблужденья чуждых Кер.[92]

Антистрофа 1

• С Парнаса снежного нам просияло слово.
• Злодея нам велит безвестного искать.
• Бродит в чащах он, в ущельях,
• Словно тур, тоской томим,
• Хочет сбросить рок вещаний
• Средоточия земного,[93] —
• Но вещанья роковые
• Вечно кружатся над ним.

Строфа 2

• Страшным, вправду страшным делом
• Нас смутил вещатель мудрый,
• Согласиться я не в силах
• И не в силах отрицать.
• Что скажу? Душа в смятенье.
• Тьма в былом и тьма в грядущем.
• Никогда — ни теперь
• Не слыхал я, ни прежде,
• Чтобы род Лабдакидов
• И Полибом рожденный
• Друг от друга страдали.
• Ныне против Эдипа
• Я не вижу улик
• И отмстить не могу
• Неизвестному Лая убийце!

Антистрофа 2

• Но у Зевса с Аполлоном
• Остры мысли. Им известны
• Все деяния людские.
• Вряд ли я скуднее знаньем
• Прочих смертных, хоть различна
• Мера мудрости у всех.
• До улик несомненных
• Не осудим Эдипа:
• Ведь крылатая дева
• На глазах у народа
• Подступила к нему,
• И признали Эдипа
• Наши Фивы, заслугу
• Оценили его.
• Нет, его не считаю преступным.

Входит Креонт.

ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ

Креонт

• Сограждане! Узнал я, что Эдип
• Меня в делах ужасных обвиняет.
• Я не стерпел и к вам явился. Если
• Он думает, что в общем злополучье
• Стараюсь я словами и делами
• Ему вредить, — то не мила мне жизнь
• С подобной славой. Мне в таком попреке
• Урон немалый, — нет, большой урон!
• Плохое дело, коль меня злодеем
• И город назовет и вы, друзья!..

Хор

• Нет, без сомненья, спорили они
• Во власти гнева, здраво не размыслив.

Креонт

• Он утверждает, что мои советы
• Заставили гадателя солгать.

Хор

• Сказал, но я не разумею цели.

Креонт

• Бессовестный! Посмел в рассудке здравом
• Меня таким наветом очернить!

Хор

• Не знаю, нам темны дела царей…
• Но вот и сам он из дому выходит.

Эдип

• Как? Это ты? Явиться смел? Неужто
• Ты до того бесстыден, что под кров
• Вошел ко мне — царя убийца явный
• И власти нашей несомненный вор?
• Скажи мне, ради бога, ты, решаясь
• Так действовать, считал меня глупцом
• Иль трусом? Или думал — не замечу,
• Как ты подполз, и не оборонюсь?
• И не безумное ли предприятье —
• Борьба за власть без денег и друзей?
• Тут надобны сторонники и деньги!

Креонт

• Ты лучше на слова свои другому
• Дай возразить — и лишь тогда суди!

Эдип

• Ты говоришь искусно, но тебя
• Не стану слушать: ты мне злейший враг.

Креонт

• Нет, слушай, — вот что я тебе скажу.

Эдип

• Но только не тверди мне, что невинен.

Креонт

• Коль полагаешь ты, что самомненье
• Бессмысленное впрок, — ты неразумен.

Эдип

• Коль полагаешь ты, что без возмездья
• Родным вредить мы можем, — ты не прав.

Креонт

• Пусть так, согласен. Но скажи, какой
• Через меня ты потерпел убыток?

Эдип

• Скажи, ты мне советовал иль нет
• Послать за тем пророком пресловутым?

Креонт

• Я мнения того же и сейчас.

Эдип

• А много ль лет прошло с тех пор, как Лай…

Креонт

• С тех пор как Лай?.. Я не пойму тебя…

Эдип

• …Исчез, повержен гибельным ударом?..

Креонт

• Прошло с тех пор немало долгих лет.

Эдип

• Тогда уже был в силе вага гадатель?

Креонт

• И столь же мудр, и столь же почитаем.

Эдип

• Он поминал в те годы обо мне?

Креонт

• Нет, никогда не приходилось слышать.

Эдип

• Разыскивали вы тогда убийцу?

Креонт

• Конечно, да. Но не могли дознаться.

Эдип

• А почему ж тогда молчал мудрец?

Креонт

• Не знаю; а не знаю, так молчу.

Эдип

• Но вот что знаешь, ты и скажешь ясно…

Креонт

• Что именно? Не умолчу, коль знаю.

Эдип

• …Что, если б вы не сговорились, вряд ли
• Он гибель Лая приписал бы мне.

Креонт

• Что молвил он, то лучше знаешь ты,
• Но сам на мой вопрос теперь ответствуй.

Эдип

• Спроси. Меня не уличишь в убийстве.

Креонт

• Послушай: ты — супруг моей сестры?

Эдип

• Того, что ты спросил, не отрицаю.

Креонт

• Над Фивами ты делишь с нею власть?

Эдип

• Я исполняю все ее желанья.

Креонт

• А вам двоим не равен ли я — третий?

Эдип

• Вот тут-то и сказался ложный друг.

Креонт

• Нет. Ты в мои слова поглубже вникни.
• Сам посуди: зачем стремиться к власти,
• С которой вечно связан страх, тому,
• Кто властвует и так, тревог не зная?
• Я никогда не жаждал стать царем,
• Предпочитал всегда лишь долю власти.
• Так судит каждый, кто здоров рассудком.
• Твои дары без страха принимаю,
• А правь я сам, я делал бы не то,
• Чего хочу. Ужели царство слаще
• Мне беззаботной власти и влиянья?
• Еще не столь я оскудел умом,
• Чтоб новых благ и пользы домогаться.
• Все счастья мне желают, все с приветом —
• Кто с просьбою к царю — идут ко мне,
• В своих руках держу я их желанья.
• И это все мне променять на что?
• Не станет заблуждаться здравый разум.
• Такого поведенья сам я чужд.
• И не дерзну в том помогать другому.
• Чтоб убедиться, сам спроси ты в Дельфах,
• Тебе я верно ль передал глагол
• Богов? Коль убедиться, что вступил
• Я в заговор с гадателем, — казни:
• И сам себя приговорю я к смерти.
• Нельзя винить, едва лишь заподозрив,
• Затем что нам не подобает звать
• Злых добрыми, равно и добрых злыми.
• Отвергнуть друга преданного — значит
• Лишиться драгоценнейшего в жизни,
• Ты в этом скоро убедишься сам.
• Нам честного лишь время обнаружит, —
• Довольно дня, чтоб подлого узнать.

Хор

• Разумные одобрят речь его:
• Поспешное решенье ненадежно.

Эдип

• Но если враг мне спешно строит козни,
• Поспешно должен действовать и я.
• А если буду медлить, он достигнет,
• Чего хотел, и я ни с чем останусь.

Креонт

• Чего же хочешь ты? Изгнать меня?

Эдип

• Нет, больше: умертвить, а не изгнать,
• Тогда поймешь ты, что такое зависть.

Креонт

• Настаиваешь, значит, и не веришь?

Эдип

• Нет: ты доверья мне внушить не мог.

Креонт

• Безумен ты!

Эдип

• В своих делах — я здрав.

Креонт

• Но о моих подумай.

Эдип

• Ты — изменник!

Креонт

• Затмился, что ли, ум твой?

Эдип

• Власть — моя!

Креонт

• Дурная власть — не власть.

Эдип

• О Фивы, Фивы!

Креонт

• Не ты один, — я тоже властен в Фивах.

Хор

• Довольно, государи. Вижу: кстати
• К нам из дворца выходит Иокаста.
• Она поможет кончить спор добром.

Иокаста

• Из-за чего, несчастные безумцы,
• Вы ссоритесь? Когда страдает город,
• Не стыдно ль счеты личные сводить?
• Иди домой, Эдип… и ты, Креонт, —
• Зло малое великим да не станет.

Креонт

• Сестра, Эдип грозит мне страшной карой:
• Я к одному из двух приговорен —
• К изгнанию или к позорной казни.

Эдип

• Все так, жена: его я уличил, —
• Замыслил он сгубить меня коварно.

Креонт

• Будь вечно я несчастлив, будь я проклят,
• Коль справедливо ты винишь меня.

Иокаста

• Бессмертных ради верь ему, Эдип,
• Благочестивой ради клятвы, ради
• Меня и всех, стоящих пред тобой.

КОММОС

Хор

Строфа 1

• Молю, послушайся, подумай, уступи.

Эдип

• Но в чем мне уступить, скажи?

Хор

• О царь, он отроду был честен,
• А ныне клятву дал, — молю,
• Прости его!

Эдип

• Ты понимаешь,
• О чем ты просишь?

Хор

• Да.

Эдип

• Скажи.

Хор

• Твой шурин чист, Эдип, — из-за пустой молвы
• Винить своих друзей не следует напрасно.

Эдип

• Я цель твою прозрел: стремишься ты
• Сгубить меня иль выгнать вон из града.

Хор

Строфа 2

• О вождь небожителей, Гелий, молю:
• Коль мыслю я злое,
• Пусть, богом отвержен,
• Друзьями отринут,
• Постыдно умру.
• Нет. Родины беды —
• О них я болею.
• Что будет, коль ряд
• Стародавних несчастий
• Умножим чредой
• Новоявленных бед?

Эдип

• Пусть прочь идет — хотя бы мне пришлось
• Быть изгнанным постыдно иль погибнуть.
• Я тронут речью жалобной твоей,
• А не словами этого злодея.

Креонт

• Ты уступил со злобой. Но едва
• Остынет гнев, раскаянье придет.
• С подобным нравом сам себе ты в тягость.

Эдип

• Уйдешь ты наконец?

Креонт

• Я удалюсь,
• Тобой отвергнут, но для них я — прежний.

(Уходит.)

Хор

Антистрофа 1

• Что медлишь во дворец ввести его, царица?

Иокаста

• Нет, все разведаю сперва.

Хор

• От слов родилось подозренье…
• А может быть, навет и ложен, —
• Несправедливость тяжела.

Иокаста

• Бранились?

Хор

• Да.

Иокаста

• О чем шла речь?

Хор

• По мне, разумнее — при бедствии всеобщем
• Не возвращаться вновь к их прерванным речам.

Эдип

• Вот до чего ты с честностью своей
• Дошел. Мой гнев ты погасить стремишься.

Хор

Антистрофа 2

• О царь, я не раз
• В том клялся тебе!
• Я был бы и вправду
• Безумцем, глупцом,
• Когда бы решился
• Покинуть тебя.
• Наш край дорогой
• В тот год роковой
• Ты вывел из бедствий
• На правильный путь, —
• Так будь же и ныне
• Нам кормчим благим!

Иокаста

• Молю богами, царь, и мне поведай,
• Что столь упорный гнев зажгло в тебе?

Эдип

• Изволь: тебя всех выше чту, жена, —
• В Креонте дело и в его коварствах.

Иокаста

• Открой, коль можешь, в чем причина ссоры?

Эдип

• Он говорит, что я убил царя.

Иокаста

• Он это сам надумал иль подучен?

Эдип

• Он подослал лукавого пророка
• И утверждает, будто сам невинен.

Иокаста

• О, перестань об этом думать, царь!
• Меня послушай: из людей никто
• Не овладел искусством прорицанья.
• Тебе я краткий довод приведу:
• Был Лаю божий глас, — сама не знаю,
• От Феба ли, но чрез его жрецов, —
• Что совершится рок — и Лай погибнет
• От нашего с ним сына, а меж тем,
• По слуху, от разбойников безвестных
• Он пал на перекрестке трех дорог.
• Младенцу ж от рожденья в третий день
• Отец связал лодыжки и велел
• На недоступную скалу забросить.
• Так Аполлон вещанья не исполнил,
• Не стал отцеубийцей сын, погиб
• Лай не от сына, а всю жизнь боялся!
• Меж тем о том пророчества гласили.
• Не слушай их! Ведь если хочет бог,
• Он без труда свою объявит волю.

Эдип

• О, как мне слово каждое твое
• Тревожит душу и смущает сердце!

Иокаста

• Какой себя терзаешь ты заботой?

Эдип

• Мне кажется, сказала ты, что Лай
• Убит на перекрестке трех дорог?

Иокаста

• Таков был слух, так говорят и ныне.

Эдип

• А где то место? Где случилось это?

Иокаста

• Зовется край Фокидой, три дороги
• Там сходятся — из Давлии и Дельф.

Эдип

• А много ли годов прошло с тех пор?

Иокаста

• Да незадолго перед тем, как власть
• Ты принял здесь, оповестили город.

Эдип

• О Зевс! Что ты судил со мною сделать?

Иокаста

• Но что тебя смутило так, Эдип?

Эдип

• Не спрашивай… А внешностью, скажи,
• Каков был Лай? Он молод был иль стар?

Иокаста

• Он был высок и с проседью сребристой, —
• На вид почти таков, как ты сейчас.

Эдип

• О, горе! Вижу: страшные проклятья
• В неведенье призвал я на себя!

Иокаста

• Мне жутко, царь! Скажи мне, что с тобой?

Эдип

• Боюсь, слепой провидец зрячим был!
• Все прояснится, коль еще ответишь…

Иокаста

• Мне страшно, но, что знаю, все скажу.

Эдип

• Отправился он с малой свитой или
• С большим отрядом, как владыка-царь?

Иокаста

• Их было пять, один из них глашатай,
• В единственной повозке ехал Лай.

Эдип

• Увы! Увы! Все ясно. Кто ж, однако,
• Известье вам доставить мог, жена?

Иокаста

• Слуга, — один он спасся и бежал.

Эдип

• Теперь у нас живет он, во дворце?

Иокаста

• О нет, сюда пришел он, но, узнав,
• Что власть тебе досталась после Лая,
• К моей руке припал он и молил
• Его послать на горные луга,
• Чтоб только жить подальше от столицы.
• Его я отпустила. Хоть и раб,
• Он большей был бы милости достоин.

Эдип

• Нельзя ль его скорей вернуть сюда?

Иокаста

• Конечно, можно; но зачем тебе?

Эдип

• Боюсь, жена, сказал я слишком много,
• И потому мне встреча с ним нужна.

Иокаста

• Пускай он явится сюда, — но вправе
• Узнать и я, чем удручен ты, царь.

Эдип

• Не откажу тебе, я сам в тревоге.
• Кому ж еще открыться мне, жена,
• В моей беде? Итак, узнай: отцом
• Мне был Полиб, коринфский уроженец,
• А мать — Меропа, родом из дорян.
• И первым я в Коринфе слыл, но случай
• Произошел, достойный удивленья,
• Но не достойный гнева моего:
• На пире гость один, напившись пьяным,
• Меня поддельным сыном обозвал.
• И, оскорбленный, я с трудом сдержался
• В тот день и лишь наутро сообщил
• Родителям. И распалились оба
• На дерзость оскорбившего меня,
• Их гнев меня обрадовал, — но все же
• Сомненья грызли: слухи поползли.
• И, не сказавшись матери с отцом,
• Пошел я в Дельфы. Но не удостоил
• Меня ответом Аполлон, лишь много
• Предрек мне бед, и ужаса, и горя:
• Что суждено мне с матерью сойтись,
• Родить детей, что будут мерзки людям,
• И стать отца родимого убийцей.
• Вещанью вняв, решил я: пусть
• Коринф мне будет дальше звезд, — и я бежал
• Туда, где не пришлось бы мне увидеть,
• Как совершится мой постыдный рок.
• Отправился — и вот пришел в то место,
• Где, по твоим словам, убит был царь.
• Тебе, жена, я расскажу всю правду.
• Когда пришел я к встрече трех дорог,
• Глашатай и старик, как ты сказала,
• В повозке, запряженной лошадьми,
• Мне встретились. Возница и старик
• Меня сгонять с дороги стали силой.
• Тогда возницу, что толкал меня,
• Ударил я в сердцах. Старик меж тем,
• Как только поравнялся я с повозкой,
• Меня стрекалом в темя поразил.
• С лихвой им отплатил я. В тот же миг
• Старик, моей дубиной пораженный,
• Упал, свалившись наземь, из повозки.
• И всех я умертвил… И если есть
• Родство меж ним… и Лаем… О, скажи,
• Из смертных кто теперь меня несчастней,
• Кто ненавистней в мире для богов?
• «Кого ни свой не должен, ни чужой
• Приветствовать и принимать, как гостя,
• Но вон из дома гнать». И это — я,
• Сам на себя обрушивший проклятья!
• Я оскверняю ложе мертвеца
• Кровавыми руками. Я ль не изверг?
• Я ль не безбожник? Убежать бы мог…
• Но мне нельзя к родителям вернуться,
• В мой край родной: вступить придется там
• В брак с матерью и умертвить отца,
• Полиба, кем рожден я и воспитан.
• Но в том, что сила, выше человека,
• Мне посылает все, — сомненья нет!
• Нет, грозные и праведные боги,
• Да не увижу дня того, да сгину
• С лица земли бесследно! Лишь бы только
• Таким пятном себя не осквернить!

Хор

• И мы, владыка, в страхе. Но надейся,
• Пока ты не узнал от очевидца.

Эдип

• Одно осталось для надежды мне —
• Дождаться, чтоб сюда пришел пастух.

Иокаста

• Что принесет тебе его приход?

Эдип

• Отвечу. Если будет говорить
• Одно с тобой, — я ужаса избег.

Иокаста

• Но что же я столь важного сказала?

Эдип

• Ведь рассказал он, что царя убили
• Разбойники… Так если подтвердит,
• Что было много их, — убил не я.
• Не может ведь один равняться многим.
• А если скажет, что один, то явно
• Ложится преступленье на меня…

Иокаста

• О нет! Как раз передавал он то же
• И слов своих не станет отрицать.
• Весь город слышал, а не я одна.
• А если и отступится от слова,
• Все ж этим не докажет, что правдив
• Глас Аполлона, возвестивший, будто
• Погибнет Лай от сына моего.
• Поистине его не мог убить
• Мой бедный сын, — он сам погиб младенцем,
• Вот почему сейчас богов глаголу
• Не верю я — и не поверю впредь.

Эдип

• Да, ты права. Кого-нибудь, однако,
• Пошли за пастухом, и поскорей!

Иокаста

• Пошлю сейчас же. Но пойдем домой…
• Я все исполню, что тебе угодно.

Уходят.

СТАСИМ ВТОРОЙ

Хор

Строфа 1

• Дай, Рок, всечасно мне блюсти
• Во всем святую чистоту
• И слов и дел, согласно мудрым
• Законам, свыше порожденным!
• Им единый отец — Олимп,
• Породил их не смертных род,
• И вовеки не сможет в сон
• Их повергнуть забвенье.
• В них живет всемогущий бог,
• Никогда не старея.

Антистрофа 1

• Гордыней порожден тиран.
• Она, безумно всем пресытясь,
• Чужда и пользы и добра.
• Вершины счастия достигнув,
• В бездну бедствия вдруг падет,
• Где нельзя утвердить стопы.
• Пусть же бог не убавит в нас
• Рвенья, граду потребного.
• Да пребудет вовеки бог
• Покровителем нашим!

Строфа 2

• Если смертный превознесся
• На словах или на деле,
• Не боится правосудья
• И не чтит кумиров божьих, —
• Злая участь да постигнет
• Спесь злосчастную его!
• Коль выгод ищет он неправых,
• Не избегает черных дел
• И сокровенных тайн касается безумно, —
• Ему ль хвалиться, что от жизни
• Отвел он божию стрелу?
• О, если честь таким деяньям, —
• Что нам вступать в священный хор?

Антистрофа 2

• Не пойду благоговейно
• Я к святой средине мира,
• Ни в Олимпию,[94] ни в древний
• Храм Абайский,[95] если ныне
• Очевидно не исполнится
• Вещий голос божества.
• Но если вправду ты, могучий,
• Над всем владычествуешь, Зевс, —
• Да не избегнет злой твоей бессмертной власти!
• Увы! Пророчества о Лае
• Бессильны стали. Нет нигде
• Почета ныне Аполлону.
• Бессмертных позабыли мы.

ЭПИСОДИЙ ТРЕТИЙ

Иокаста

• Владыки Фив, подумав, я решила
• Отправиться в святилище богов
• С куреньями и свежими венками.
• Душа Эдипа сильно смущена,
• Он в скорбных думах и, теряя разум,
• По прошлому не судит о грядущем,
• Лишь тем он внемлет, кто пророчит ужас.
• Бессильна я его разубедить…
• И вот к тебе, о Аполлон Ликейский,
• Иду с мольбой и с этими дарами,
• Избавь нас от напастей. Он — в смятенье,
• И мы трепещем, — так взирают люди
• На кормщика, испуганного бурей.

Входит вестник.

Вестник

• Могу ль от вас узнать, о чужестранцы,
• Где здесь царя Эдипа дом? А лучше
• Скажите, где находится он сам.

Хор

• Вот дом его; он сам — внутри, о гость.
• А вот — царица, мать его детей.

Вестник

• Будь счастлива всегда и весь твой дом,
• Царя благословенная супруга!

Иокаста

• Прими в ответ благое пожеланье —
• Его ты заслужил своим приветом.
• Но с просьбой или с вестью прибыл ты?

Вестник

• Обрадую и дом твой и супруга.

Иокаста

• Что разумеешь? Кто прислал тебя?

Вестник

• Я — из Коринфа. Весть моя, пожалуй,
• И радость принесет тебе и скорбь.

Иокаста

• Что за слова? В чем их двойная сила?

Вестник

• Коринфяне хотят Эдипа сделать
• Правителем. Таков их приговор.

Иокаста

• Как? Разве власть уж не в руках Полиба?

Вестник

• Недавно смерть свела его в могилу,

Иокаста

• Что говоришь? Полиб скончался?

Вестник

• Если Сказал я ложь, то сам достоин смерти.

Иокаста

• Служанка, поскорее в дом беги,
• Зови царя… Где вы, богов вещанья?
• Боялся царь Эдип его убить —
• И прочь бежал; Полиб же сам скончался,
• Как рок велел, не от его руки.

Входит Эдип.

Эдип

• О милая супруга Иокаста,
• Зачем меня ты вызвала из дома?

Иокаста

• Его послушай и суди, сбылось ли
• Ужасное вещание богов?

Эдип

• Кто он такой? Что хочет мне сказать?

Иокаста

• Он из Коринфа, с вестью, что Полиб,
• Отец твой, умер, — нет его в живых.

Эдип

• Что говоришь ты, гость? Скажи мне сам.

Вестник

• Коль должен я сказать сперва об этом,
• Знай, что стезею мертвых он ушел.

Эдип

• Убит он? Или умер от болезни?

Вестник

• Чтоб умереть, немного старцу нужно.

Эдип

• Так от болезни умер он, несчастный?

Вестник

• И оттого, что был преклонных лет.

Эдип

• Увы! К чему нам было чтить, жена,
• Полеты птиц и жертвенник пифийский,
• Провозгласившие, что суждено мне
• Отца убить родного? Вот он — мертвый
• Лежит в земле, — а я не прикасался
• К мечу. Но, может быть, с тоски по сыну
• Скончался он, — так я тому виной?
• В Аид унес Полиб все прорицанья…
• Поистине, они лишь звук пустой!

Иокаста

• Тебе об этом мало ль я твердила?

Эдип

• Твердила ты — но страх меня смущал.

Иокаста

• Отныне страхом не терзай души.

Эдип

• Но ложа материнского боюсь.

Иокаста

• Чего бояться смертным? Мы во власти
• У случая, предвиденья мы чужды.
• Жить следует беспечно — кто как может…
• И с матерью супружества не бойся:
• Во сне нередко видят люди, будто
• Спят с матерью; но эти сны — пустое,
• Потом опять живется беззаботно.

Эдип

• Ты дельно говоришь… Но мать — в живых.
• А если мать в живых, то, хоть и дельно
• Ты говоришь, меня тревожит страх.

Иокаста

• Но гроб отца — тебе успокоенье.

Эдип

• О да, но той… живой еще… боюсь.

Вестник

• Но кто ж она, которой ты страшишься?

Эдип

• Полибова вдова, Меропа, старец.

Вестник

• Чем вызван твой великий страх пред нею?

Эдип

• Ужасным божиим вещаньем, гость.

Вестник

• Дозволено узнать его иль нет?

Эдип

• Изволь. Когда-то был от Аполлона
• Мне глас, что в брак я с матерью вступлю
• И кровь отца пролью своей рукою.
• Вот отчего далеко от Коринфа
• Живу теперь, — и счастлив здесь. А все ж
• Милей всего — родительские очи.

Вестник

• Так это страх привел тебя к изгнанью?

Эдип

• Еще боялся я отца убить.

Вестник

• Тогда тебя избавлю я, владыка,
• От страха — я недаром добрый вестник.

Эдип

• И по заслугам будешь награжден.

Вестник

• Затем я и пришел, чтобы вернуть
• Тебя в Коринф — и получить награду.

Эдип

• Не возвращусь вовеки в дом отцовский.

Вестник

• Не знаешь, сын, что делаешь, коль это…

Эдип

• Что, старец?.. Говори же, ради бога!

Вестник

• …Тебя от дома держит вдалеке.

Эдип

• Страшусь, глаголы Феба не сбылись бы…

Вестник

• Родителей бежишь? Боишься скверны?

Эдип

• Да, это, старец, это страшно мне.

Вестник

• Сказать по правде, страх напрасен твой.

Эдип

• Но как же, если я от них родился?

Вестник

• Затем, что не в родстве с тобой Полиб.

Эдип

• Что ты сказал? Полиб мне — не отец?

Вестник

• Такой же он тебе отец, как я.

Эдип

• Ты для меня — ничто, а он родитель!

Вестник

• Ни он тебя не породил, ни я.

Эдип

• Но почему ж меня он сыном звал?

Вестник

• Из рук моих тебя он принял в дар.

Эдип

• И так любил, из рук приняв чужих?

Вестник

• Да, потому что сам он был бездетен.

Эдип

• А ты купил меня или нашел?

Вестник

• Нашел в лесу, в ущелье Киферона.

Эдип

• А почему ты в тех местах бродил?

Вестник

• Поставлен был стада пасти в горах.

Эдип

• Так ты пастух, батрак наемный был?

Вестник

• Я был твоим спасителем, мой сын.

Эдип

• Но отчего же я тогда страдал?

Вестник

• Свидетели — лодыжки ног твоих.

Эдип

• Увы! Что вспоминать о старом горе?

Вестник

• Я развязал проколотые ноги.

Эдип

• О боги! Кто ж преступник? Мать? Отец?

Вестник

• То знает лучше давший мне тебя.

Эдип

• Ты получил меня, не сам нашел?

Вестник

• Мне передал тебя другой пастух.

Эдип

• А кто он был? Сказать, наверно, сможешь?

Вестник

• Он, помнится, слугой назвался Лая.

Эдип

• Не прежнего ль фиванского царя?

Вестник

• Да, у царя служил он пастухом.

Лучник в восточном костюме. Роспись чаши. Конец VI века до н. э. Лондон. Британский музей

Эдип

• Он жив еще?.. Увидеть бы его…

Вестник

• Вам, местным людям, лучше знать об этом.

Эдип

• Из вас кому-нибудь известен, старцы,
• Пастух, помянутый сейчас гонцом?
• Кто с ним встречался здесь иль на лугах,
• Ответьте! Срок настал всему раскрыться.

Хор

• Он, думаю, не тот ли поселянин,
• Которого увидеть ты желал?..
• Но разъяснит всех лучше Иокаста.

Эдип

• Жена, гонцом помянутый пастух —
• Не тот ли, за которым мы послали?

Иокаста

• Не все ль равно? О, полно, не тревожься
• И слов пустых не слушай… позабудь…

Эдип

• Не может быть, чтоб, нить держа такую,
• Я не раскрыл рожденья своего.

Иокаста

• Коль жизнь тебе мила, молю богами,
• Не спрашивай… Моей довольно муки!

Эдип

• Мужайся! Будь я трижды сын рабыни,
• От этого не станешь ты незнатной.

Иокаста

• Послушайся, молю… О, воздержись!

Эдип

• Не убедишь меня. Я все узнаю.

Иокаста

• Тебе добра хочу… Совет — благой…

Эдип

• Благие мне советы надоели.

Иокаста

• Несчастный! О, не узнавай, кто ты!

Эдип

• Ступайте, приведите пастуха, —
• Пусть знатностью своей одна кичится.

Иокаста

• Увы, злосчастный! Только это слово
• Скажу тебе — и замолчу навек.

(Уходит.)

Хор

• Куда пошла жена твоя, Эдип,
• Гонима лютой скорбью? Я боюсь,
• Не разразилось бы молчанье бурей.

Эдип

• Пусть чем угодно разразится. Я
• Узнать хочу свой род — пусть он ничтожен!
• А ей в ее тщеславье женском стыдно,
• Наверное, что низко я рожден.
• Я — сын Судьбы, дарующей нам благо,
• И никакой не страшен мне позор.
• Вот кто мне мать! А Месяцы — мне братья:
• То вознесен я, то низринут ими.
• Таков мой род — и мне не быть иным.
• Я должен знать свое происхожденье.

СТАСИМ ТРЕТИЙ

Хор

Строфа

• Если даром прорицанья
• Мой исполнен вещий дух,
• То клянусь Олимпом горним:
• Ты услышишь, Киферон,
• Как мы завтра в полнолунье
• Прославлять тебя начнем,
• О Эдипа край родимый —
• И отец его и пестун!
• Будем водить хороводы,
• Ибо издревле угоден
• Был ты фиванским царям.
• Будь же, о Феб, благосклонен
• К нам! Призываем тебя!

Антистрофа

• Кем же ты рожден, младенец,
• Из живущих долго дев?
• Взял ли нимфу гость нагорий
• Пан-родитель или Локсий, —
• Ибо он от века любит
• Пастбищ дикие луга?
• Иль, быть может, царь Киллены[96]
• Был родителем тебе?
• Или, вершин обитатель,
• Принял младенца от нимфы
• Новорожденного Вакх
• На Геликоне,[97] где с нимфами
• Бог свои игры ведет?

ЭПИСОДИЙ ЧЕТВЕРТЫЙ

Эдип

• В лицо не знаю пастуха, однако
• Догадываюсь, старцы, — это он,
• Которого мы заждались: старик
• Глубокий, он в одних годах с гонцом,
• А в провожатых узнаю как будто
• Моих рабов… Точнее скажешь ты,
• Ведь пастуха уже не раз ты видел.

Хор

• Да, будь уверен, царь, он мне известен, —
• Он был у Лая честным пастухом.

Входит пастух.

Эдип

• Сперва тебя спрошу, коринфский гость:
• О нем ли говорил ты?

Вестник

• Да, о нем.

Эдип

• На все вопросы отвечай, старик,
• В глаза мне глядя: был рабом ты Лаю?

Пастух

• Был, но не купленным, — я рос при доме.

Эдип

• Каким существовал ты ремеслом?

Пастух

• Я большую часть жизни пас стада.

Эдип

• Ну, а в каких местах живал ты чаще?

Пастух

• На Кифероне и в его округе.

Эдип

• Его ты знаешь? Ты его встречал?

Пастух

• Что делал он? О ком ты говоришь?

Эдип

• О том, кто пред тобой. Ты с ним встречался?

Пастух

• Возможно, только сразу не припомню.

Вестник

• В том дива нет, владыка. Но заставлю
• Забывшего все в точности припомнить.
• Поверь, он помнит, как бродили мы
• По Киферону. Он два стада пас,
• А я — одно, поблизости, — с весны
• До холодов, три полугодья кряду.
• Зимой же с гор я стадо угонял
• В свой хлев, а он — на Лаев скотный двор.
• Все было так, как говорю, иль нет?

Пастух

• Все правда… хоть прошло годов немало.

Вестник

• Скажи, ты мальчика мне отдал — помнишь, —
• Чтоб я его, как сына, воспитал?

Пастух

• Так что же? Почему такой вопрос?

Вестник

• Вот, милый друг, кто был младенцем этим.

Пастух

• О, будь ты проклят! Замолчишь ли ты?

Эдип

• Нет, нет, старик, его ты не брани;
• Твои слова скорей достойны брани.

Пастух

• Но в чем же я повинен, государь?

Эдип

• Ты о младенце отвечать не хочешь!

Пастух

• Да ничего не знает он; все вздор.

Эдип

• Добром не хочешь, — скажешь под бичом.

Пастух

• Нет, ради бога, старика не бей!

Эдип

• Ему свяжите руки за спиною!

Пастух

• Ах, я несчастный! Что же знать ты хочешь?

Эдип

• Младенца ты передавал ему?

Пастух

• Передавал… Погибнуть бы в тот день!..

Эдип

• Что ж, и погибнешь, коль не скажешь правды.

Пастух

• Скорей погибну, если я отвечу.

Эдип

• Он, как я вижу, хочет увильнуть!

Пастух

• Да нет! Сказал я, что отдал когда-то.

Эдип

• Где взял его? Он свой был иль чужой?

Пастух

• Не свой… Его я принял от другого.

Эдип

• А из какого дома? От кого?

Пастух

• Не спрашивай ты больше, ради бога!

Эдип

• Погибнешь ты, коль повторю вопрос!

Пастух

• Узнай же: был он домочадцем Лая.

Эдип

• Рабом он был иль родственником царским?

Пастух

• Увы, весь ужас высказать придется…

Эдип

• А мне — услышать… Все ж я слушать должен.

Пастух

• Ребенком Лая почитался он…
• Но лучше разъяснит твоя супруга.

Эдип

• Так отдала тебе она младенца?

Пастух

• Да, царь.

Эдип

• Зачем?

Пастух

• Велела умертвить.

Эдип

• Мать — сына?

Пастух

• Злых страшилась предсказаний.

Эдип

• Каких?

Пастух

• Был глас, что он убьет отца.

Эдип

• Но как его отдать посмел ты старцу?

Пастух

• Да пожалел: я думал, в край далекий,
• На родину снесет его, но он
• Для бед великих спас дитя, и если
• Ты мальчик тот, знай, ты рожден на горе!

Эдип

• Увы мне! Явно все идет к развязке. О свет!
• Тебя в последний раз я вижу!
• В проклятии рожден я, в браке проклят,
• И мною кровь преступно пролита!

(Убегает во дворец.)

СТАСИМ ЧЕТВЕРТЫЙ

Хор

Строфа 1

• Люди, люди! О, смертный род!
• Жизнь людская, увы, ничто!
• В жизни, счастья достиг ли кто?
• Лишь подумает: «Счастлив я!» —
• И лишается счастья.
• Рок твой учит меня, Эдип,
• О злосчастный Эдип! Твой рок
• Ныне уразумев, скажу:
• Нет на свете счастливых.

Антистрофа 1

• Метко метил он, счастье взял.
• Зевс, он деву когтистую,
• Песни темные певшую,
• Уничтожил, стране родной
• Стал надежной твердыней.
• Стал ты зваться с тех пор, Эдип,
• Государем у нас. Тебе
• Высший был от людей почет
• В наших Фивах великих.

Строфа 2

• А ныне сыщется ль несчастней кто из смертных?
• Томится ль так другой у бед и мук в плену,
• Наследовав такую долю?
• Увы, прославленный Эдип!
• Сын и муж в тебе едином
• Благосклонно были приняты
• Тихой пристанью единой —
• Ложем свадебным твоим.
• Злосчастный! Как могла так долго
• Отцом засеянная нива
• Тебя в безмолвии терпеть?

Антистрофа 2

• Теперь всезрящее тебя настигло время
• И осудило брак, не должный зваться браком,
• В котором долго пребывали
• Слияниями отец и сын.
• Горе! Лая сын несчастный!
• О, когда бы я вовеки
• Не видал тебя! Стенаю,
• Как над мертвым, над тобою.
• Поистине сказать я должен:
• Ты одарил нас жизнью новой,
• Ты мрак на очи нам навлек.

Входит домочадец.

ЭКСОД

Домочадец

• О граждане почтенные страны!
• Что предстоит и слышать вам и видеть!
• Какое бремя скорби несть вам, если
• В вас преданность живет к семье царя!
• Нет, не омоют даже Истр и Фасис[98]
• Лабдака дом; столь много страшных дел
• Таится в нем, и вольных и невольных, —
• И новые объявятся!.. Нет горше
• По доброй воле понесенных мук.

Хор

• Нет тяжелее бед, уже известных…
• Но что еще случилось, говори!

Домочадец

• Увы, сказать и выслушать недолго:
• Божественной не стало Иокасты.

Хор

• Злосчастная! Но что тому причиной?

Домочадец

• Она сама, увы! — Но ты не можешь
• Так горевать, как я: вы не видали,
• А у меня все в памяти живет.
• Узнайте ж, как несчастная страдала:
• Лишь в дом вошла, объята исступленьем,
• К постели брачной ринулась она
• И волосы обеими руками
• Рвала. И, дверь захлопнув, стала звать
• Уже давно скончавшегося Лая;
• Упоминала первенца, которым
• Был муж ее убит; и то, как сыну
• Досталась мать для страшных порождений.
• Рыдала над своим двубрачным ложем,
• Где мужем дан ей муж и сыном — дети.
• И вот — погибла, но не знаю как,
• Затем что тут Эдип ворвался с воплем,
• И я следить за нею перестал.
• Я на царя смотрел — как он метался.
• Он требовал меча, искал жену,
• Которую не мог назвать женою, —
• Нет, мать свою и мать его детей!
• Вела его в безумье сила свыше,
• Совсем не мы — прислужники его.
• Вдруг с диким криком, словно вслед кому-то,
• Он бросился к двустворчатым дверям
• И, выломав засовы, вторгся в спальню.
• И видим мы: повесилась царица —
• Качается в крученой петле. Он,
• Ее увидя вдруг, завыл от горя,
• Веревку раскрутил он — и упала
• Злосчастная. Потом — ужасно молвить! —
• С ее одежды царственной сорвав
• Наплечную застежку золотую,
• Он стал иглу во впадины глазные
• Вонзать, крича, что зреть очам не должно
• Ни мук его, ни им свершенных зол, —
• Очам, привыкшим видеть лик запретный
• И не узнавшим милого лица.
• Так мучаясь, не раз, а много раз
• Он поражал глазницы, и из глаз
• Не каплями на бороду его
• Стекала кровь — багрово-черный ливень
• Ее сплошным потоком орошал.
• Поистине их счастие былое
• Завидным было счастьем. А теперь
• Стенанье, гибель, смерть, позор — все беды,
• Какие есть, в их доме собрались.

Хор

• Что с ним теперь?
• Пришел в себя несчастный?

Домочадец

• Кричит, чтоб дверь открыли и кадмейцам
• Отцеубийцу тотчас показали,
• Который мать… но уст не оскверню…
• Что сам себя изгонит, чтоб проклятья
• Он, проклятый, на дом свой не навлек.
• Он ослабел, и провожатый нужен
• Несчастному. Он страждет свыше сил.
• Увидите сейчас… Уже засов
• Отодвигают… Зрелище такое
• Разжалобить способно и врага.

КОММОС

Хор

• О, как смертному страшно страдания зреть!
• Никогда я страшнее не видывал мук!
• Злополучный! Каким ты безумьем объят?
• Что за демон свирепым прыжком наскочил
• На твою несчастливую долю?
• Я не в силах смотреть на тебя, — а меж тем
• Я о многом узнать, расспросить бы хотел! —
• Столь ужасный внушаешь мне трепет!

Эдип

• Горе! Горе! Увы! О, несчастье мое!
• О, куда ж я бедою своей заведен
• И куда мой уносится голос?
• Ты привел меня, Рок мой, куда?

Хор

• В пугающую слух и взоры бездну.

Эдип

Строфа 1

• О, туча мрака!..
• Я ужасом объят невыразимым,
• Несет меня необоримый вихрь!
• О, горе мне!
• О, горе мне, о, горе! Как вонзился
• В меня клинок! Как память бед язвит!

Хор

• Не диво, что вдвойне в таких страданьях
• Скорбишь и о беде кричишь двойной…

Эдип

Антистрофа 1

• Увы! Мой друг!
• Один ты мне слуга остался верный, —
• Заботишься ты обо мне — слепце.
• Увы! Увы!
• Ты от меня не скрыт, хоть я во мраке,
• Но явственно твой голос различаю.

Хор

• О страшное свершивший! Как дерзнул
• Ты очи погасить? Внушили боги?

Эдип

Строфа 2

• Аполлоново веленье,
• Аполлон решил, родные!
• Завершил мои он беды!
• Глаз никто не поражал мне, —
• Сам глаза я поразил. Горе, горе…
• На что мне и очи теперь,
• Коль ничто усладить их не может?

Хор

• Свершилось все, как ты предрек.

Эдип

• На что смотреть мне ныне?
• Кого любить?
• Кого дарить приветствием?
• Слушать кого с умилением?
• Прочь поскорее отсюда
• Вы уведите меня,
• Скройте постыдную скверну!
• Я трижды проклят меж людей.
• Бессмертным
• Всех ненавистней я!

Хор

• Ты, чья судьба и дух равно печальны,
• Тебя мне лучше вовсе б не встречать!

Эдип

Антистрофа 2

• Пропади на веки вечные,
• Кто с моих ступней младенческих
• Снял ремней тугие путы
• И меня от мук избавил,
• Не на радость мне, увы!
• А умри я тогда, ни родные, ни я
• Не узнали б столь горького горя!

Хор

• Так лучше было бы, ты прав.

Эдип

• Сюда я не пришел бы
• Убить отца,
• Не стал бы мужем матери,
• Ныне богами отвергнутый,
• Я, порожденье преступницы
• Ложе ее унаследовал —
• То, что меня породило.
• О, если в мире есть беда всем бедам,
• Ее вкусил Эдип!..

Хор

• Хвалить ли мне поступок твой — не знаю…
• Но лучше не родиться, чем ослепнуть…

Эдип

• Мне не тверди о том, что я избрал
• Не наилучший выход. Брось советы.
• Сойдя в Аид, какими бы глазами
• Я стал смотреть родителю в лицо
• Иль матери несчастной? Я пред ними
• Столь виноват, что мне и петли мало!
• Иль, может быть, мне видеть было б сладко
• Моих детей, увы, рожденных ею?
• Нет, вида их не вынес бы мой взор…
• А город наш, твердыни, изваянья
• Священные богов, которых я
• Себя лишил — несчастный! Я — первейший
• Из граждан здесь.
• Сам приказал я гнать
• Безбожника, в ком божий глас укажет
• Преступного сквернителя страны!..
• С таким пятном как мог бы я теперь
• Смотреть спокойным взором на сограждан?
• Нет, никогда! О, если б был я в силах
• Источник слуха преградить, из плоти
• Своей несчастной сделал бы тюрьму,
• Чтоб быть слепым и ничего не слышать…
• Жить, бед не сознавая, — вот что сладко.
• О Киферон! Зачем меня ты принял,
• Зачем, приняв, тотчас же не сгубил,
• Чтобы мое рожденье не открылось?
• Полиб, Коринф, о кров родного дома!
• Как был я — ваш питомец — чист наружно
• И сколько зол в душе своей взрастил!
• О три дороги, тесное ущелье,
• Вы кровь мою горячую испили, —
• Ее я пролил собственной рукой, —
• Вы помните ль, что я тогда свершил?
• Что после совершал?.. О брак двойной!
• Меня ты породил и, породив,
• Воспринял то же семя; от него же
• Пошли сыны и братья, — кровь одна! —
• Невесты, жены, матери… Позорней
• События не видела земля…
• Но речь вести не должно о постыдном…
• Богами заклинаю: о, скорей
• Меня подальше скройте, иль убейте,
• Иль в море бросьте прочь от глаз людских!
• Приблизьтесь, умоляю, прикоснитесь
• К несчастному. Не бойтесь: мой недуг
• Ни для кого из смертных не опасен.

Хор

• Но вот идет к нам вовремя Креонт, —
• Исполнит просьбы и подаст совет:
• Остался он один блюсти столицу.

Эдип

• Увы! Как речь к нему я обращу?
• Как от него доверья ждать и правды,
• Когда я с ним был так несправедлив?

Входит Креонт.

Креонт

• Не насмехаться я пришел, Эдип,
• Не за обиду укорять былую.
• Но если нет стыда перед людьми,
• Хоть Солнце, всем дарующее жизнь,
• Почтить нам надо… Можно ль показать
• Подобный срам?.. Его земля не примет,
• Ни дождь священный, ни небесный свет.
• Скорее в дом Эдипа отведите, —
• Затем что горе родственников близких
• Внимать и видеть должно лишь родным.

Эдип

• Молю тебя, раз ты мой страх рассеял,
• Мне — гнусному явившись столь прекрасным,
• Послушай… о тебе забочусь я.

Креонт

• Какой услуги просишь так упорно?

Эдип

• О, изгони меня скорей — туда,
• Где б не слыхал людского я привета.

Креонт

• Так я и поступил бы, только раньше
• Хочу спросить у бога, что нам делать.

Эдип

• Но ясно бог вещал: карать меня —
• Отцеубийцу, нечестивца — смертью.

Креонт

• Да, был таков глагол, но все же лучше
• Узнать при затруднении, как быть.

Эдип

• О столь несчастном спрашивать бессмертных?

Креонт

• А ты теперь готов поверить богу?..

Эдип

• Тебе я поручаю и молю:
• Той… что в дому… устроишь погребенье,
• Как знаешь сам, — то родственный твой долг.
• Мне град родной да не окажет чести,
• В нем жить дозволив до скончанья дней.
• Уйти мне разреши на Киферон мой,
• Который мне — живому — мать с отцом
• Законною назначили могилой.
• Пусть там умру, — они того желали.
• Но знаю, не убьет меня недуг,
• Никто не умертвит. Я был спасен,
• Чтоб ряд ужасных новых бед изведать.
• И пусть судьба идет своим путем.
• О старших детях, сыновьях моих,
• Ты не заботься: выросли они,
• Не будет недостатка им ни в чем.
• Но о моих несчастных, бедных дочках,
• Которым никогда прибор к обеду
• Не ставился отдельно от отца,
• С которыми делил кусок я каждый, —
• О них заботься… А теперь дозволь
• К ним прикоснуться, выплакать все горе.
• Дозволь, о царь!..
• Дозволь, о благородный! Тронув их,
• Подумаю, что снова их я вижу.
• Что говорю?
• О боги! Разве я не слышу? Вот…
• Мои родные, милые… Креонт
• Ко мне их вывел… дорогих моих…
• Так? Верно ли?..

Креонт

• Так. С ними быть тебе я предоставил;
• Я знал, как ты отрады этой ждешь.

Эдип

• О, будь благословен! Да бережет
• Тебя на всех дорогах демон, лучший,
• Чем мой! О дети, где вы? Подойдите…
• Так… Троньте руки… брата, — он виною,
• Что видите блиставшие когда-то
• Глаза его… такими… лик отца,
• Который, и не видя и не зная,
• Вас породил… от матери своей.
• Я вас не вижу… но о вас я плачу,
• Себе представив горьких дней остаток,
• Который вам придется жить с людьми.
• С кем из сограждан вам сидеть в собраньях?
• Где празднества, с которых вы домой
• Вернулись бы с весельем, а не с плачем?
• Когда же вы войдете в брачный возраст,
• О, кто в ту пору согласится, дочки,
• Принять позор, которым я отметил
• И вас, и вам сужденное потомство?
• Каких еще недостает вам бед?
• Отец убил отца; он мать любил,
• Родившую его, и от нее
• Вас породил, сам ею же зачатый…
• Так будут вас порочить… Кто же вас
• Присватает? Такого не найдется.
• Безбрачными увянете, сироты.
• Сын Менекея! Ты один теперь
• Для них отец. И я и мать, мы оба
• Погибли. Их не допусти скитаться —
• Безмужних, нищих и лишенных крова,
• Не дай им стать несчастными, как я,
• Их пожалей, — так молоды они! —
• Один ты им опора. Дай же клятву,
• О благородный, и рукой коснись!..
• А вам, о дети, — будь умом вы зрелы,
• Советов дал бы много… Вам желаю
• Жить, как судьба позволит… но чтоб участь
• Досталась вам счастливей, чем отцу.

Хор

• О сограждане фиванцы! Вот пример для вас: Эдип,
• И загадок разрешитель, и могущественный царь,
• Тот, на чей удел, бывало, всякий с завистью глядел,
• Он низвергнут в море бедствий, в бездну страшную упал!
• Значит, смертным надо помнить о последнем нашем дне,
• И назвать счастливым можно, очевидно, лишь того,
• Кто достиг предела жизни, в ней несчастий не познав.