Книги

Читать онлайн Киоск нежности бесплатно

Киоск нежности

Разбрызг

Радуга дней

Дюла Талоте самому тонкому эротику после Берделея.

Понедельник.

Понедельник это – денди с синевою под глазами.
Понедельник – тонкий мальчик, знавший спальню королев,
Для которого баллада умерла в мещанской драме.
Стал ты синим, понедельник, ночь алойно проалев!

Равнодушье и усталость тяжелят мои ресницы.
Сколько выпитых бокалов, разбутонившихся уст!..
Но увяли поцелуи и прочитаны страницы,
Широко зевает кубок, что стоит, как сердце, пуст…

Королевы ласки – сказки!.. Королевы ласки – небо!
Но на утро королева стала буднично живой.
Понедельник! Ты портретишь меланхолию эфеба
С грустью взоров догоревших, окаймленных синевой.

Вторник.

Во вторник мне грустно, что я потерял понедельник…
Во вторник мне грустно, что женщин не знал я вчера.
Себя укоряю: несносный, мечтальный бездельник!..
Ну, можно ли грезе и скуке дарить вечера?!..

Во вторнике много весенней, танцующей лени…
По вторникам, в сердце – желанье фиалкой цветет,
У девушек нежных дрожат безпричинно колени
И женщины хрипло гадают: «он скоро ль придет»?!

Во вторник, всегда, примитивны влеченья эстетов.
Во вторник, лобзанья обилием спорят с дождем,
По вторникам, чуткие дамы не носят корсетов
И страсти, во вторник, не скажет никто: «подождем»!..

Среда.

В среду – испанка… Ах, в среду – испанка!..
Крики… Царапины… Ласки оранжевы. –
С варварским свистом играет шарманка.
Шепот: «Смешной, не умрете от ран же вы»!?

В черепе – печь… Кто то жарит каштаны…
Складки простынь изкошмарены Гойя.
Золото дыни и тела гитаны,
Пляшущей в темной таверне нагою…

Четверг.

Четверг – голубой шевалье,
Измяв безупречные брыжжи,
Смыкает смарагдо-колье
На шее красавицы рыжей.

Потом, голубой променад
В резном, золотом паланкине…
Потом – возвращенье назад
И чай в надушенной гостиной…

Варенье из роз, марципан…
Ликер из цветов незабудки,
И, вот уж, альковный капкан
Поймал голубую малютку.

Уродливый снят кринолин…
Рассыпался жемчуг подвязки…
В четверг – у самих Мессалин
Тоска по сапфировой ласке.

Пятница.

Зеленые глаза – очарованье пятниц.
Зеленые глаза у женщин из огня…
Зеленые глаза мечтательных развратниц,
По пятницам я – ваш, зеленым зовам вняв!..

Абсентные глаза – иллюзия Парижа!..
Две рюмки красоты в которых – изумруд.
По пятницам, душа всегда к Уайльду ближе…
По пятницам, в душе – желание причуд.

По пятницам нет сил уста к устам приблизить,
Преподнеся любовь в простейшей из оправ;
Страсть в пятницу нельзя естественным унизить…
В гашишный этот день один эксцентрик прав!

Суббота.

Суббота – желтый плащ на буднях
Из шелка, знавшего Египет.
В субботу сильному не трудно
Медаль из жизни звонко выбить.

В субботу хочется топазы
Тигриных глаз всем сунуть в кольца…
И видеть дев под жарким газом,
Зажегших сумрак богомольца.

В субботу хочется смешенья
Порядков жизни в игр беспечность,
Чтоб, бросив радости мгновенье,
Сейчас же вынуть бесконечность.

Воскресенье.

Воскресенье – красный кардинал.
Гейзер ослепительного рденья,
Подносящий радостный фиал,
Алого, как пурпур, наслажденья.

Воскресенье – царственность греха
Под трезвон всей бронзы Ватикана
На кокотки белые меха
Падает багряная сутана…

Воскресенье – лет колоколов,
Что парят над иноками, рдея…
Воскресенье – схимница Ланило
С алою, как сердце, орхидеей.

Новый год

Новый Год пришел – малютка белый…
Новый Год стучит колчаном в дверь
Новых грез. – Душе осиротелой
Говорю: «небывшему – поверь»!

Все сковались змейным серпантином…
Итальянец арию поет.
Новый Год к несозданным картинам
Зовет.

У моей соседки пук вербены
На вербенной греется груди…
На тарелках – снег шампанской пены
И любви бураны впереди…

Новый год начну я новой страстью…
Новый год открою новым я.
Женских уст карминится причастье…
Не любовь ли мудрость бытия?!.

Новый Год – амур в собольей шубке,
В колпаке из ландышей и роз.
Ты невидим, – и соседку в губки
За тебя целую я в засос.

А она в ответ бедром шуршащим
Прикоснулась радостно ко мне…
И ботинкой узкою все чаще
Говорит о пламенной весне…

Новый год, тебе я благодарен…
И соседки ножку я пожал,
В знак того, что скоро в будуаре
Страсть вонзит восторженный кинжал!..

Фиалковая симфония

Виольно-Виолетовой Виоль-Люлю

1. Интродукция.

Виоле виольной, Виоле фиалковой…
Виоле Шопенной, шаблисто-кларетовой,
Не нашей, нездешней; очащей русалково,
Гобои и скрипки симфоны поэтовой.

Тебя обнимая мечтою браслетовой,
Слежу твою поступь качельную, валкую
Ты ходишь матчишно, порой менуэтово
И кажешься, мытой в токайском, фиалкою.

Тебя называю за губы коралкою.
Зрачки у тебя, как весна, фиолетовы,
Ты ритмила грезы Бодлеро-качалкою
Оча, на концерте в поэта, стилетово!

И пела Виола виол-виолетово…
И пели виолы Пармической прялкою,
И пела душа, колыхаясь эгретово,
В виольный гамак западая с фиалкою.

II. Andante in modo di canzone

Улюлюкали флейты, как в полях колокольчики,
Зазывая томительно: «улю-лю, улю-лю…»
Над головкой остриженной завились ореольчики
Над головкой остриженной королевы Люлю…

Ах, Чайковского странная арабеска Четвертая!.
Сколько раз тебя слушаешь и всегда ты – экстаз.
Зыбно море миньонное и андантю у борта я
Среди звезд найти думая двойники ее глаз.

И звенят колокольчики, малыши-колокольчики
Голубые, наивные, вырезные цветы…
Мандолинные деточки, голубые мандольчики
Флейты ландышно-шорохны; ну, а шорохна ль ты?…

Ты как будто отишилась, ставши флейтно-мечтательной;
Мой гамэн, предлагающий пряных ласк «Фигаро»;
И твой профиль камеится, как волторна вздыхательный,
В долорозную грустницу превратился Пьеро…

Финьшампанная музыка… она всех убаюкала…
Задремала задорная Никого-не-люблю;
И гашишные флейты славословье люлюкали.
И хваленье двухсложное было имя: Люлю…

III. Scherzo pizzicato

С виолино-виолетовой Виолой,
Что овыдрила покатость скатных плеч,
Я хотел бы раствориться в баркаролле
И в бассейн чайковской музи флейтно лечь.

Я Виолой окрестил ее за малость
За капризный тела звонкого извив,
И за уст ее Амброзиовоалость
Этой алости романсовой не пив,

И когда впивались в нервы скрипок жала,
И когда стегал эмоции гобой, –
Виолетная Виола взор встречала
И качала предначертанной судьбой.

И когда журчали флейтные фонтаны
И когда кларнета искрил звукомет,
И гудели меднотрубные платаны,
Я сказал упрямо сердцу: «миг придет!».

Шелестели, как шелка, виолончели,
Контробасы замурлыкали нас в сон.
Мы лежали в виолетовой постели
И тела и души пели в униссон.

О, с Виолой виолетовой истомить!.
О, с Виолой под виолы негу длить!.
У Виолы кожа, вымытая а роме,
Ромокожа может разум помутить…

IV. Finale

Расходится толпа… Фойе пустеет…
Вуалясь, потухают зеркала…
Согретые мечтанья холодеют
Грезь умерла…

У вешалок Содом… На шеях голых,
Удавами в снегу, скользят боа…
Мне хочется с тобою быть, Виола,
На Самоа.

Ознобленной душе тепло желанно
И тихих ласк чуть внятное «туше»
«Жизнь может быть ликерчато-бананной»
Поет в душе..

Пустыню жизни можно сделать садом,
Не бойтесь только говорить: «люблю»
Ущелье поцелуйное в награду
Дай мне, Люлю!..

«Концерт» Дэ Свэрта

Виолончель вельветит… о, грация дэ-Свэрта!.
Весенние признанья, весенняя тоска.
Пчелиное жужжанье – течение концерта,
Пчелиное жужжание у розы лепестка.

Жасминовая струнность и струнная жасминность
Мурлыканье влюбленных. Покой… покой… покой…
И хочется улечься под неба балдахинность
И хочется умчаться за гаммою рекой.

Как тихо… неподвижно… Как много лунной лени…
Движения постылы… Не надо их!.. Зачем?!
А звуки упадают… не звуки, только тени, –
Лишь тени… глух и нем я. И каждый глух и нем.

И сердце погруженно качелится нирваной.
Виолончельный сладок и вяжущ хлороформ,
Одымленный наркозом гудящего кальяна,
Я – вне любви. Вне места… вне времени и форму

С жасмином

Приди белоснежная,
Мой ласковый Бог!..
Желанья мятежные
Убить я не мог.

Жасминами белыми
Наполнен покой,
И грезами смелыми,
И дикой тоской..

С послушною скрипкой
Делю я печаль.
Мелодией зыбкой
Изранена даль.

Постель ароматная.
Ждет сказки греха…
Приди, благодатная!..
Молитва тиха.

Ты пришла, наконец, ты пришла.
Дорогую сняла свою шляпу –
И, смеясь, сен-бернара взяла
За большую мохнатую лапу.

Уронила на скрипку манто…
Протянула капризно уста мне, –
И поблекшей гравюре Ватто
Улыбнулись колец твоих камни.

Я унес тебя к белым цветам.
Положил на душистое ложе
И припал исступленно к губам,
К надушенной фиалками коже.

Ты закрыла стыдливо глаза
Расстегнула шуршащее платье,
И нахлынувшей страсти гроза
Закружила нас в диком объятьи.

Я ласкал упоенья руки…
Покрывал поцелуями спину –
И роняли на нас лепестки
Снеговые малютки жасмины.

III

Играла белыми цветами
Жасмином кинула в меня,
А в небесах под облаками
Сочилось кровью сердце дня.

Из тихой дали вышел вечер…
Прохладный бриз принес земле,
Она, вдруг, зябко скрыла плечи
В волос колеблющейся мгле.

В меня метнула длинновзглядом,
Покорный ей я скрипку взял
И западая в душу ядом
Больной Warum затрепетал.

«Душа любви»… – она шепнула,
«Душа безумий на струнах»!..
И, вся нагая, утонула
В полупрозрачных лепестках

«Не провожай меня» – сказала ты.
«Не провожай меня, мой дорогой»!
Полуувядшие взяла цветы,
Меня оставила вдвоем с тоской.

Любовь весенняя – короткий сон.
Цветок жасминовый; цветущий час… –
Огонь желания пылал, зажжен,
Потом, чуть теплился; теперь погас.

Придет ли нежная ко мне опять?
Иль буду в сумерках грустить с Ватто?
О, кто ответит мне, кто может знать?
Душа? Предчувствия? Никто!.. Никто… –

Кто душу женщины испил до дна?
Кто знает, что она готовит вам?
Поют надежды мне: «опять она
Придет к жасминовым твоим цветам»

Она оделась не спеша…
Был поцелуй ее устал
И без нее моя душа
Пуста как выпитый бокал.

Стучит вдали ее каблук,
Лаская уличный асфальт.
О боли тягостных разлук
Поет с шарманкой детский альт.

Что знает о любви дитя
Чей голос полон горьких слез?! –
Шарманка старая, свистя,
Не отвечает на вопрос.

Вечерний город газ зажег, –
Колеблет ветер огоньки…
Ее упругих, стройных ног
Умолкли легкие шаги.

Я укрыл горящий лоб в жасминах.
Холодят снежинки-лепестки.–
Шаловливо целятся с камина
Два амура резвы и легки.

Не трудитесь, милые ребятки!
Глубоко засела в грудь стрела…–
На столе – забытые перчатки,
За окошком – тлеющая мгла.

Не усну я этой ночью, знаю. –
Будет говор лунной скрипки тих.
Расскажу внимательному маю
О скорбях и радостях своих

Поделюсь печалью о разлуке…
Брызну в сердце морфием мечты
Онемеют незаметно муки.
Помогите белые цветы!

VII

Быстро ночь наступает,
Я в покое один…
На столе увядает
Ароматный жасмин.

Были прошлого счастья
В сердце зябнущем мрут.
«Миги кончены страсти» –
Грустно думы поют.

Мигов сказочных песня
Отошла… умерла…
Заплелася чудесно
Бирюзовая мгла

Лепестки опадают
И цветов… и души…
Тихо мочь наступает…
Подожди! Не спеши!..

В разлуке

Небо – кубок который опрокинут.
Голубое вино льется плавно…
Я покинут.

Недавно, тучка – женщина в белому манто
Спешила по шоссе неба в автомобиле…
А вы то
Меня забыли?!.

А может быть и вы у себя дома,
Торопливо обливая духами корсет,
Спешите к другому…
– Нет?!..

Кубок неба пусть!.. пусть…
Простудились паровозы…
Сколько грусти!?
Забыты даже эстетные позы…

Пауза

Облака –
Пеньюары без тел.
И тоска
Злее стрел.

«Сыщем тело»/.
И шелк раздувая жемчужный
Бегут облака.

Но тоска онемела…
Как камень недужный –
Тоска. –

Освобождение

Усталости прошли. Я заострил моменты…
Я вынул из души душистое саше.
И ваши ленты
Не в душе!.

Вы помните…
Час сложный и огромный…
В атласной комнате
Дуэт…
И ваш нескромный
Туалет
Вы помните?…

Ваш пенюар бебэ
Из кружев…
Он был как пена на песке…
В борьбе
Моя мечта все становилась уже…
А кружева шумели глуше,
Как в стужу
Оцепенения мелодии в реке…

Вы помните
В атласной комнат?…
Где тихий шорох страсти тихо рос,
Как аромат напудренных волос,
Как грез
Прибой…
Как смех искристых рос,
Брильянтный Мум кропящих над травой,
Все рос и рос распространяясь…

В атласной комнате,
Не обнажаясь,
Вы были миг моею
Виконтеса
Прохладой леса
Освежая…

И уходя от вас розетку лент
Я взял
На память о моменте
В атласной комнате..
Вы помните?…

Теперь я выбросил из сердца эти ленты! –

Опять

Звезды – алмазные пряжки женских, мучительных туфель
Дразнят меня и стучатся в келью моей тишины…
Вижу: монашка нагая жадно прижалася к пуфу
Ярко-зеленой кушетки… Очи ее зажжены.

Скинуто черное платье. Брошено на пол, как святость…
Пламя лампадки игриво, как у румына смычок…
Ах, у стеблинных монахинь страсть необычно горбата!..
Ах, у бесстрастных монахинь в красных укусах плечо!..

Но подхожу к кельеспальне… Даже березки в истоме!
Прядями кос изумрудных кожу щекочут ствола…
Даже березка-Печалка молится блуду святому,
Даже березкины грезы об исступлениях зла!..

Ближе… К дрожащему телу прискорпионились четки…
Два каблука, остродлинных бьются поклонами в пол.
«А… каблуки?!.. Куртизанка?! – Нет! не отдамся кокотке…»
И убегаю… А в сердце: «О, почему не вошел?»

Кермес

Страсть волчья…
Хочу тебя молча…
Душа твоя мне безразлична. –
Но тело,
Умело
Вскипало,
Как пена
Фантазий Шопена.

В крови моей: Рубенс
И грубость, –
Бегут амазонки
В ней, звонко..
И громы огромных труб Баха…
. . . . . . . . . .
– Твоя заалеет рубаха, –

Все в туфле

Исключительным ножкам
M-me Колибри.

Вы на углу меня благодарили
За то, что я наполнила ваш момент…
Потом, вы в сумерки уплыли
Но у меня розетка ваших лент…

Я ленты снял с пикантных ваших ножек,
Вы не заметили, когда…
Ах, ваша туфелька тревожит
Меня, как кролика удав!

Она цветок из хрупкого фарфора…
Пред нею – страх.
Вот упадет!.. рассыпется с укором..
Я вечность бы лежал у вас в ногах!

Ах, чай из туфли вашей в будуаре,
Где вкусно дремлет голубой атлас…
Где на десу, чей шорох громче арий,
Свою судьбу проставил я до тла…

Я нищий принц, – души версальной брыжжи
Оставивши в руках судьбы легко, –
Иду от вас утонченной и рыжей,
И в сердце – стук французских каблуков…

Venenum Amorosum

1. Souvenir de volupte.

Белая туфля, хранящая хрипы агоний…
Густо покрытая ржавыми пятнами крови, –
Стоны
В алькове…
Запах бегоний…
Мукой поднятые брови.
Знаки распятий…
Терпкие звоны
В туфле атласной, изъеденной ржавчиной крови –
Хрипло сливаются в шорох порочных симфоний.

2. Vigilia.

В узкой вазе из серебра
Желтый нарцис…
Рядом – туфля
С каблуком, как Стилет, –
Высь
В которую бросил тоску поэт.
Сумерки потухают…
Потухли, –
С туфлей
До утра…

3. Утонченная месть.

Я снял с алтаря вашу туфлю атласную
Одну из тех… Помните?!.. Чей каблук тоньше змеиных жал.
И ее ароматную, когда то бурную, теперь – безстрастную –
По привычке к груди прижал…

Потом, вынул шприц… Опустил шторы…
Позвал уродливого бульдога белого как ваш живот.
Швырнул ему туфлю… На!.. И пляшущим взором
Слежу как он шелк душистый рвет.

Это ваше сердце разрывается в клочья!..
Ваше сердце – всеядное, как Ропс сам!..
Ночью –
Брошенное псам…

4. Крик.

Чувствую, начинаю ржаветь…
Гладкая сталь души покрывается бугорками,
Маленькими, неприятными, как закипевшая медь…
– Ах, почему Вы не удавили меня корсетными шнурками?! –

Моя душа была прожектором маяка на горе, в лесу…
А теперь она – клише издания de Luxe, использованное даже в провинциальной газете…
И из всего бывшего – я помню только ваши смарагдовые десу
И шнурки алыми удавами скользившие по черному корсету…

Сердце молится…

Их было две сотни, а может быть три…
Любивших
И бывших…
Дразнивших.
Забывших.
Забытых,
Зарытых,
Комичных, как бри,
Свою остроту на огне иссушивший!..

Их было так много, что сердце – не их!..
Что сердце,
Как дверца,
Из храма на паперть.
В нем – тихие звоны упавших вериг.
Душистых кокоток дотаяли лапы…
И в сердце разгула гул гулкий утих.

Рупии хрупи

Вечерний дождь

Дождь шумит, как шелка, торопливо спешащей в альков,
Нужной девушки, ждущей от страсти, молитвы и кружев…
Капли бьются в асфальт, словно звенья упавших оков,
Тише… Глуше…

Эта девушка в серый закуталась мех,
Вся нагая… нагая, как грезы…
Дождь, как нянька, колышет ее не разбившийся смех
Но текут уже слезы..

Акафист

Николаю Гущину.

Подвески в ваших ушах напоминают лампады,
Вечно горящие над иконой лица…
В шелках ваших дремлют душистые, тонкие яды
Тонкие, как линия вашего плеча…

Ваша юбка на бедрах – покров упавший на чашу
С причастием мук…
И еще мне нравится маленькая туфля ваша
И длинный, как траурная, свеча каблук…

Ваше тело – Евангелие, положенное на аналой
Аналой ваших ног.
Какой вы будете в страсти?. Злой?
Или нежной как вздох?..

Немного вас

Ваши плечи, как чашка из севра…
Грубой страстью их можно разбить.
Но в чашке вино огневое,
Пора вас лить!

Вино ваше – сок жасминовый,
Освященный больной луной,
Что стоит надо мной
Как монах с мандолиною…

Ваше тело – фривольность и гимн,
Как монах и вино…
Капризная линия вашей ноги –
Гипноз.

Ваши туфли атласные – гриф
Каблучки их – колышки скрипки…
Вы вся – эротический миф
Рассказанный с детской улыбкой!.

Ждущая

Вы шли по улице шагами тихими.
И юбки шелк молился вашей муке –
Миниатюрной как и связка с книгами
Которую сжимали ваши руки.

О, ваши руки тонкие, змеиные…
Он – наркоз, с изящными ногтями!.
Вы мне казались нимфой кокаинною,
Молящейся шелками и духами.

А ваша мука для меня раздета ведь!
Она в короткой тонкой шемизетке…
Я знаю, вам с бумажными поэтами
Наскучило мечтать о страсти, детка!.

Вам хочется уйти от грез в реальное…
Вам надоело вечно натюр-мортить
И ваша кровь, пока еще пасхальная,
Трубит мятеж в сапфировой аорте…

Но ваше тело в шелковом футляре,
Как скрипка, ждущая смычка,
И потому на тротуаре
Стон каблука…

Нюанс

Ведь ты придешь ко мне?. Должна придти! –
Придешь, изящная. Придешь для сказки…
Я приготовлю Вертиж Коти
И им обрызгаю твои подвязки.

Ты снимешь платье… Зачем оно?!
И будешь тонкая, лишь в шемизетке
Из рюмки тоненькой тянуть вино
Гашиша дремного жуя таблетки…

Тебя омою дождем поэм!
Потом, закутаю в поэмотогу
И, вдруг, от счастья я стану нем
И поцелую твои я ноги…

И все. Не больше… – Финалы – ложь!.
Нюансы ярче кричащей краски…
Ведь ты придешь ко мне?. Ведь, да, придешь
Для удивительно изящной сказки!.

Ноктюрналия

Петру Лукомскому. Нерушимой романтике его ветхозаветной души.

Кап-кап… кап-кап… стучат дождя капели.
Семь… восемь… девять… А ее все нет!
– Свет лампы портит нежность акварели…
Решаю, вдруг, зачем то… Тих паркет.

Скребется дождь в мозгу, как будто Мыши
Мильоном тонких, звонких, ломких лап.
И по стеклу… Душе… надеждам… крыше –
Стучит напев дождя: кап-кап… кап-кап…

Девушке с Байкала

Не надо никакой Небраски!
Не надо никаких Невад!.
В твоих глазах Байкала сказки
Зеленым пламенем горят.

Ты вся – свежее чем покосы,
Ты вся – пасхальный перезвон.
В твои сверкающие косы
Всю бронзу ссыпал желтый клен.

Твоя походка – скачка лани,
Она – сестричка ветерка…
Не разбудившая желаний,
Ты над душой, как облака!

1920. Август.

Триединая ночь

Закрывшимся навсегда газельным глазам Габи Дели, с которой вместе следил падающие звезды в лагуне Тихого океана, семь лет тому назад,

Я в ложе… У рампы – апашка.
На стройной апашке рубашка…
Глаза и лицо – королевы…
Madame Габи Дели, где вы?…

Габи Дели, как ветер, как лозы,
Как все в Мире бегущие козы…
Габи Дели, вы всех покорили.
Ваше тело из ртути и лилий..

Рубашка вздувается,
Подымается…
Какия ноги! Конца нет!..
Тело упружится,
Кружится,
Как омут,
Который
Манит…

II.

Я у нее в отеле
Сижу и ей говорю:
«В вашем теле звенят свирели…
В вашем теле оттенка „экрю“…

В вашем теле – огонь амазонки,
Проскакавшей полсотни миль»…
А она, нежнее ребенка,
Мне бросает: «возьми… возьми»…

От заката весь запад палев
И как пена десу – облака…
Шемизетка с нее упала,
Чтобы телу сверкать века…

III.

Мы в лодке. – Молчанье лагуны
Не будят свистком катера…
Мы оба бессловны, как струны
Которым звучать не пора…
Мы юны! мы юны!. мы юны!.
Сегодня… сейчас… и вчера.

Над нами – небесная месса
Под моря чуть слышный орган…
Я знаю, что вы – сатиресса,
Я я – притаившийся Пан.
Но мы не желаем кермесса…
(Как тонко пьянит франжипан!).

Мой звёздный экстаз, Габи Дели!
Смотрите, упала звезда…
Спасти облака не успели
Ее проглотила вода…
А вы, что как весь Боттичелли,
Ужели уйдете когда?!

Улыбка вспорхнула и скрылась.
«Красиво, не страшно сгореть»…
И губы к губам наклонились
Чтоб вместе зарёю алеть.
И долго мы звезды следили
Решая упасть, но не тлеть!

1920. Август.

Великолепный конец

Леониду Астахову.

Слышно, как били в двери.
Все убежали давно…
«Я не боюсь вас, звери…» –
Сказала… «мне все равно…»

Прошла по паркету в залу,
Открыла белый рояль…
Траурный марш заиграла,
Разбудив подвесок хрусталь…

Гудела старая бронза
И шелк портьер шуршал…
А старый, китайский бонза
Головою, смешно, кивал…

И было все, как было:
Портьеры… Цветы… Фарфор…
Только где-то с звериной силой
Визжал и кусался топор.

Да сиреневые шторы
Пропускали пожара свет… –
Но пастушка маркизу из фарфора
Как и раньше, шептала: «нет!»

Одинокая княжна вздохнула,
Пересев на парчевый диван
И, в подушки уйдя, развернула
Недочитанный ею роман…

Дверь шатнулась… Княжна, спокойно
в голубой прошла будуар…
На фигуре царственно-стройной
Шелестел печальный муар…

Присев не спеша к секретэру
Взяла Le Vertigo-Coty
Всыпала порошок и с верой
Шепнула: «Mon Dieu, – прости!»

И выпив все из флакона,
Упала глаза раскрыв, –
Напрасно толпа озлобленно
Кричала, ее окружив..

Она не слышала криков
Не видела потных лиц, –
И жизнь прожив великой
Скончалась смертью цариц.

Лимузин-саркофаг

Ты была у Поля в Красоты Салоне…
Ароматной Фриной села в лимузин, –
В вазочке кареты цвел пучок бегоний…
Знала: в будуаре мучится грузин.

В улице плакатной пели и стреляли.
В трубочку шоферу крикнула: «скорей!»
Пули и опасность славно окрыляли…
Грезу подтолкнула, шаловливо: «рей!»

Лимузин качнулся, сиротливо млея,
И, смертельно вздрогнув, вкопанно застыл.
Дверца приоткрылась и усач, наглея,
Выйти из кареты грубо попросил.

Ты не растерялась и с лицом маркизы
Вежливо спросила: «А зачем я вам?…»
Вспомнила Ламбаль ты и отчизну Гиза,
Грустно прикоснувшись к платья кружевам…

Затрещали залпы словно кастаньеты,
Кто-то в отдаленьи нажимал курок…
И вблизи бегоний, в шелковой карете
В океане черни ты нашла свой рок.

Маленькая пулька, пчелкою порхая,
Стенку продырявя, юркнула в корсаж.
A на оттоманке, бешено вздыхая,
Грезил о блаженстве исступленный паж.

Ты не разделяла трепета истомы…
Около метались бороды бродяг, –
Щелкали затворы… отдавало ромом…
И авто качался, словно саркофаг.

Вечер истеричный нагибался к шторам;
Аромат бегоний, старчески, вдыхал, –
И в твоих изящных, омертвелых взорах
От людских безумий, мигно отдыхал.

Воздушная смерть

Раздавленной нежности Лидии Азадовской, которой на этом свете больше не встречу.

Девушка качалась на качелях.
Девушка взлетала в небеса…
И столбы качельные звенели,
Вместе с ней, поверив в чудеса.

Вверх – вниз.
Сторонись!..
Столб шатается…
«– Вы, – внизу… –
Я несусь!..»
Девушка кричит и улыбается.

Синею птицей
Стремиться, стремиться…
Летать!.. улыбаться!.. петь!.. –
Как волна возникнуть,
Как вал разбиться –
И долго – долго звенеть… –

Море недовольное бормочет:
«Я – лежу, а девушка летит…»
Море в небо взвиться птицей хочет,
А качельный столб скрипит, скрипит…

Столбу пришла пора дотлеть
И девушке уже не петь. –
И девушке лететь, лететь
К земле –
Чтоб тлеть.

Столб качнулся, падая неловко,
И веревка, спутавшись в силки, –
Захватила с ласковой уловкой
Девушкины острокаблуки.

И когда она к земле летела,
Зачерпнувши небо головой, –
В лифт очей ее вскочить успела
Вся лазурь со всею синевой…

И потом, прижав лицом песчинки
И раскрасив кровью голыши, –
Чуть дышала… и ее ботинки
Вздрагивали точно камыши.

1920. Августа

Неожиданная инфанта

Вы для меня не кокотка… Не протестуйте! Не лгу я.
Я – от души!. В ваших взорах – робость пугливых инфант.
Ах, да поймите ж! не важно то, что я видел нагую
Вас в свете рампы, – Как рыцарь, туфли целую я бант.

В вашем разгуле – молитва… Ваши улыбки протяжны…
Так же, наверно, протяжно-ладанны ваши мечты.
Ваши уста, по другому, чем у подруг ваших влажны..!
Ваши уста – пред иконой в дымке курений цветы!

Скрыли вы душу под маской дерзко-циничной бравады
Но под корсетом из стали хрупкий таится фарфор.
Серна инфанта шантана, мне вашей позы не надо!
Я ведь – поэт, и шагаю через, для прочих забор,

Вот я в душ вашей… Боже, сколько в ней нежных литаний!.
Детских, не выросших, робких, не распустившихся снов…
Ах, ведь никто не поверит тихой часовне в шантане…
Тихому храму меж пьяных, шумом залитых, столов.

«Серна инфанта шантана, с вами всегда ваш палаццо,
Только войти в него трудно… только закрыт он для всех.
Ах, пропустите в палаццо в траурном фраке паяца
С белой сиренью в петлице – символом умерших нег!

Тело?! мне тела не надо… Вот вам мое – обладайте!
Нет!. Я хочу необычных, религиозных химер…
Вам я инфанта откроюсь… знайте, инфанта же знайте:
Церковь хочу я воздвигнуть вам в лупанаре гетер!.»

Панельная колыбельная

Виктору Пальмову

Эй, ты
Панельная!..

Тебе свирельные,
Тебе апрельные,
Цветы. –
И колыбельные
Мохнато-ельные
Мечты.

Тебе отравленной –
Греха весталке,
Грезофиалки
И грезосердце –

Открыта дверца
Моей души.

Спеши!..

Мы будем двое в нем
Моем израненном,
Изъубиганеном –
Моем больном…
Моем, отравленном
Твоим грехом…

Сдвоимся в сердце, как мир смешном.
Пусть станет сердце мое удвоенным!

Тебе одной –
Панельной жрице,
Открыт дворец
Мой –
Молись со мной
Ведь я – певец
Блудницы…

Сними с души
Муар греха.
В своей тиши
Встреть жениха.

А-а! тебе жутко
Снять рубаху
С рваного сердца?
Странны страхи
У проститутки…
Открыл – я – дверцу!.

Сколько раз в ночь
Ты рубашку срываешь
Пред всяким
Для брака..
Считаешь?!.

«– Тело – всем…
Душа – себе,
Запрятанная на донышко.»

– Святая!.
Много поэм
В твой храм
Тебе
Дам
Мадонушка!..

1919 Июль.

Родное далекое

И. Г. Ведерникову. Бог даст снова будем дома!..

Громче сердце стучи своей алостью
Не забыть ни Днепра мне, ни Камы!..
И в душе моей родины малости,
Точно чаша с святыми дарами.

На пригорке червонится звонница.
Крылья ласточек – небу заплатки…
Мн родное далекое помнится
Разгадал я уныний загадку:

Не забыть нам родного далекого,
На земле существуем пока мы.
Мн Днепра, как Россия широкого,
Вам прохладной, как девушка, Камы. –

Осенник

Николаю Асееву, чья лирика – ладанная заря.

Летают паутинки –
Небесные сединки…
Все дали извопросены:
. . . . . . . . . .
«Лекарства нет от осени»!..

В душе: седая скука.
У вас – свечинки руки…
Они прозрачно тают.
Вы, вся – святая!

На голов – корона
Из звёздных листьев клена.
И сыплют на вас выси
Сосновых игол бисер.

И медленно идём мы
Вдоль стен лесного дома.
И осень, выйдя в сени,
Скликает на осенник.

О сотой весне…

Сергею Третьякову, умеющему предчувствовать.

Будет еще сто весен,
Но не умрет звон сосен. –
Те же приснятся сны
Девушкам Сотой Весны!..

В стенах, что будут иные,
Не станут нагей нагие…
Не будет трех маев в весне
И кровь не вспыхнет красней…

Но сердце немого мира
Звякнет стострунной лирой,
Через весен сто,
Так, как не слышал никто!

Ради, вот этого звяка
Можно живым поплакать.
Это – дорога в сны
Девушек Сотой Весны.

Лагуны юни

Верескной девушке

Мойчи Ямагучи как воспоминание о задушевных беседах под шелест бамбуков у его дома

Вы вся, как поэза Альфреда Мюссе, –
Душевно-прозрачная, зябнуще-астровая…
С мечтательным бантиком в русой косе,
Червонноволосая, звонко-пиастровая…

Быть в комнате вашей – фантазы читать
Тильтильно-Митильные, полные грации…
Склоняться к вам близко – экстазно вдыхать
Сурдинно-щекочущий запах акации…

Глядеть в ваши очи – купаться в вине…
Они ведь не ваши, вакхически лавные!
Вы вся из батиста, как греза Мане…
И только глаза ваши – пики агавные,

Они – две агатовых, черных стрелы,
Готовые взвиться с мучительным пением.
Они обжигают, как капли смолы,
Стекая мне в душу в кричащем кипении…

Они, как румяна на щеках Мадонн!
Они – барабаны в интимной литании…
Я ими замучен!., разбит!., оглушен –
Но сблизьте ресницы, и вы – обаяние…

Живут в вас причудно Уайльд и Мюссе,
Провинции лирик с эстетиком, ересь в ком,
Ах, сложные прелести в русой косе
Мечтательной девушки, пахнущей вереском!

Молодой гениалке

Таких, как я, у Вас будет больше, чем сказок у Шехерезады,
Таких, как я! –
Но, грусть тая,
Я букетно подношу Вам свои баллады…

В самом деле!? Что такое поэт в сером костюме? –
Смешная претензия!. –
Вы – гортензия –
Фаворитка фраков… (Какой угловатый юмор!?)

Вы – будуарная папуаска, взирающая на жизнь улыбчато…
Мир – Ваш. –
А я – паж
Грустно строющий замок из песка неверный… рассыпчатый…

Пусть неверный!. Строю, кусая губы, когда Ваши руки целует другой.
Мне – больно!..
И невольно
Радугу грез, опять, распускаю, павлиньево, над Вашей головой. –

Блик

Мне нравятся ваши узкие руки
И гиацинтные волосы…
Меня радует мука,
Скрытая в вашем смеющемся голосе…

Мне близка ваша внимательность к мелочам.
(Как – я! -)
И я люблю повторять слова, подобные мечам:
«Не моя…»

Первый раз

Вышла на берег… Руки – как крылья,
И вода по ним медлить стекать…
СОВЕРШЕННАЯ… веки прикрыл я…
К телу – солнцу не миг привыкать!.

Ветер волосы влажные скомкал
В золотисто-змеиный клубок…
Я лежу и слежу незнакомку,
И цежу ее взор голубой,

Первый раз поклоняюся телу!
Первый раз я забыл слово ВЗЯТЬ. –
Ослепленный богиней белой,
Цежу голубые глаза.

Сирень триольная

Вы двадцать весен не цвели…
Вы двадцать весен не любили, –
Вы двадцать весен в мертвой вилле
Надежды кружево плели. –
Вас весны пламенный жгли,
Желая чтобы вы любили…
Но вы восторгом не цвели
И двадцать весен мертвой были…

II.

Теперь вам двадцать… В жизнь! смелее!.
Смелее в ласки!.. в счастье! в страсть! –
Пора покоя скинуть власть,
Мечтавши долго, любит злее…
Спешите насладиться всласть.
К цветам идите по аллее…
Пора покоя скинуть власть,
Теперь Вам двадцать… В жизнь!.. Смелее!

III.

«Вы – первый» ты – сказала мне
И, задрожав, поцеловала…
Луна сочувственно кивала
И мне казалось я во сне. –
«Вы – первый..» ты сказала мне
И, словно музыка звучала,
Когда меня поцеловала
И «первый» ты сказала мне…

IV.

Цветы, что долго не цвели
Цветут божественно красиво. –
Они дробиться не могли
И счастья ждали терпеливо…
Но миг настал и, горделиво,
Они бутоны развели…
Цветут божественно красиво
Цветы, что долго не цвели.

Пять лепестков сирень имеет.
Цветок любви всегда один –
Ваш поцелуй – абрикотин…
Он сладок… сердце сладко млеет…
Пять триолетов, как один,
Моя любовь дарить вам смет…
Цветок любви всегда один,
Хоть много лепестков имеет, –

В фойе

Полюбив, в Декабря я загроздил сирени…
Полюбив, – я из звезд отчеканил колье… –
Сядем здесь на диван… Ходят люди, как тени,
Что нам тени людей и гримасы фойе?!

Ведь никто из толпы не поймет нашу близость!
Ведь мещанам далек пасторальный экстаз. –
Им знакома любовь, как животная низость…
Ах, забудем мещан в наш сиреневый час!

Твои взоры нежней ассонансов Верлена…
Твои плечи дрожат, как березок листва…
Улетев далеко из мещанского плена,
Мы людские черты замечаем, едва…

Есть моменты в любви, когда люди – помеха!.
Есть минуты в любви, когда люди – ничто!.
Маши души – сады ароматного смеха
И вульгарный диван – королевский «шато»…

Тривиальный диван, словно замок в сирени,
Где цветы и любовь только в нас и для нас.. –
Не дадим никому белокурых мгновений!.
Никого не введем в наш сиреневый час!.

Признание

Я украшу Вашу шею триолетовым горжет,
И к корсажу меховому пристегну букетик грез,
Я – счастливый, сумасшедший, расшалившийся поэт
Приготовивши манто Вам из шелков кашмирских роз.

«Как морозно…» – Вы сказали, помню, как то в променад.
И улыбка, уст сказавших, зябко инейной была.. –
Не грустите!. На сугробах я взрощу весенний сад…
Ведь душа моя, как ландыш, в зимостужу расцвела!

Это Вы ее согрели искрометьем Ваших глаз.
Их лучи все льдины сердца растопили в ручейки..
И в награду, я, за это, погружаю Вас в Экстаз,
В волны огненной… душистой… и ласкающей реки…

Что зима?!.. Зимою сердце тоже кружит котильон –
Правда, медленный, но нужный, как влюбленного намек,
Из ажурных триолетов я воздвигну павильон
И отдам его в подарок Вам, Черемуховый Сок!.. –

Ваша кожа пахнет сладко, как черемухи цветы,
И поэтому зову Вас я Черемуховой Мисс – …
Вы галантного Версаля воплощенные мечты,
Силуэт Ваш обещаю я вчертить в напево-фриз.

Прихотливые мечтанья вытку тонко в кружева
И в шантилевом лиризме Вас, лаская, утоплю…
Впрочем, кончу прятать чувство за капризные слова,
И скажу банально-просто. – «Я люблю тебя!.. люблю!»

Крещенский май

На панелях белых солнце гарцевало,
Бронзируя лица, вышедших гулять. –
В окна проникало, спящих целовало…
Затопило светом всю мою кровать.

Я не мог остаться к солнцу равнодушными
Утренняя дрема вздыбилась в кэк-вок.
Стал я умиленным пажиком послушным
Солнечные шлейфы поднявшим у ног…

Солнце королевой в улицах ходило…
Солнце усадило грезы на качель, –
Палочкой топазной по снегу водило…
Солнце рисовало майскую пастель. –

Проносилась лошадь под зеленой сеткой –
Солнце успевало гриву позлатить…
Дружески кивало худенькой кокетку
Вышедшей в жакетке, сольно, побродить.

Маленький мальчонка, севший на салазки,
Щедро облицован солнечной фольгой… –
Этот день весенний под январьской маской..
Этот день, как счастье, радостно нагой…

Эти золотые, резвые матчиши…
Эти серенады на сосульках льда.. –
Словно я во власти магика-гашиша,
Словно я не видел солнца никогда…

Так и подмывает по сугробам мчаться…
Встречных незнакомок в губы целовать,
Солнцу отдаваться, солнечно смеяться,
Солнечные миги, солнечно, ковать…

Солнце гарцевало на панелях белых. –
Солнце призывало: «радости поймай»!..
На подмостках улиц, сплошь заиндевелых,
Солнце разыграло, на Крещенье, Май.

Солнценабат

Солнце – не белое… Солнце – червонное! –
Солнце – не зимнее… Солнце весеннее…
Солнышко бухает ландышезвонное,
Громко венчая желанье с волнением. –

Снег разрыхляется в хрупкое кружево…
Кружево льдистое, плача, ломается. –
Девушки томные, грезьте о муже вы!..
Снег валансьенится, снег разрыхляется…

Крыши увенчаны, сплошь, Диадемами. –
Трубы покрыты алмазо-тиарами…
Девы, для юношей будьте Эдемами!.
Близится время безумия парами. –

Сердце онежилось… сердце интимнее…
Сердце исполнено тонкой буколики. –
Грезы изгрызли все хмурости зимние
И кувыркаются, резво, как кролики.

Солнце шампанское всех оянтарило.
Бледные щеки накрасило холода –
Звонким набатом по спячке ударило
И приказало, чтоб было все молодо…

Будьте же молоды – солнцем приказано!.
Будьте пылающи, разве не слышите?! –
Солнцем приказано и пересказано,
И на сугробах топазами вышито…

К весне

Льдяные валансьены крыш сосульчато игольчат.
По тротуарам городским иду к Весне я молча…
Капели голос струевой задорно баркарольчат. –

Смешна измятая зима, как старая кокотка…
Деревьев ветки в бугорках – монашеские четки.
«Ложись скорее отдыхать..» кричу зиме я четко. –

Пришел к реке. Река молчит, но сон ее коварен, –
И хоть морозистый закат крикливо киноварен, –
В нем нужный тон цветов весны… он вьюгой не исстарен!

Фиалки муфты разожгли лиловостью весенней.
И в жилах мечутся огни, и нет берложной лени…
И незнакомки бегловзор – пьяней вина сирени.

Часы Весны – сосульки крыш, чем тоньше – счастье ближе..
Гляжу с влюбленною тоской на плачущие крыши
И сердцу, бьющему в набат, не говорю я «Тише…»

Различие

У каждой девушки в глазах – весенняя новелла
У каждой женщины в очах – романс душистый тела…
У каждой девушки в глазах – симфония влюбленья.
У каждой женщины в очах – соната обнаженья. –

У каждой девушки в глазах – фиалковые стансы.
У каждой женщины в очах – жасминовые трансы…
У каждой девушки в глазах – нарушенная спячка.
У каждой женщины в очах – любовная горячка…

У каждой девушки в глазах – предчувствие объятий…
У каждой женщины в очах – желание кровати.
И если девушка хранит свою тоску по чуду,
Упрямо женщина твердит: «опять любимой буду!.»

И от сознанья пьяных ласк, у женщины – истома;
Любовь, как страсть и нагота, ей хорошо знакома…
А сердце девушки звенит, как хрупкий севр на камне:
«Любовь весны, тебя я жду и все же ты страшна мне…»

Одуванчик-юность

Ты – воздушный,
Непослушный…
Ветровой. –

Ты летаешь,
Нежно таешь,
Над землей.

Ты летишь без ясной цели,
Как мечта…
Мы в ажур твой поглядели
– Красота!.

Тих и нежен
И безбрежен –
Дальни путь. –

Ты, воздушный,
Непослушный,
Вольным будь! –

Смарагдовые трансы

Генриэта

Генри.

Ты вся какая то испепеленная,
Тысячегаммная и однотонная…
Твой темп – единственный – каприччиозо
Ты – чернобархатная тубероза. –

Лицом накрашенным, пороком суженным,
Душа дремавшая опять, разбужена.
Ты – наркотическая, кокаинная…
Карминногубая и змеедлинная.

Глаза тиранящее, эскуриальные
Две бездны огненные, костры провальные…
Два черных вестника мучений длительных,
Мучений ласковых и ласк мучительных. –

Ты вся – неверности и ожидания,
Москва и Мексика… Париж и Дания…
Ты – четки, ставшие, вдруг, кастаньетами,
Ты – неожиданность. Ты – Генриэта.

II.

Гноился красный глаз автомобиля,
Пот лошадей впитал твой шевиот.
Мечта на память бешено лепила
Оркестра дробь и дьявольски полет.

Из цирковых я лишь его запомнил,
Зеленого и вызвавшего гул.
Твой рот мгновенно вспыхнул страстью томной.
Гвоздику кто в твой рот тогда воткнул?!.

Зеленый в купол бросил тело четко,
Нарисовав затейный арабеск.
Ты риск пила эстетка-готтентотка,
Вся – диссонанс, безумье и гротеск.

О, ты жила!., я ясно видел это…
Какой экстаз плясал в твоих ноздрях!?.
Твоя душа была тогда раздета,
Преступная монашка Генриэта –
И тот… держал тебя в своих руках!

III.

Ничего… Только шорохи флейтно-вдумчивой страсти.
Только тонкие контуры прихотливо-изящные…
Мы себя не втолкнули в расширенные пасти
Непродуманных пошлостей, остротою звенящие.

Мы сидим на окошке у заснувшего домика
И, дымя папироской, созидаем поэмы, –
Два бродящих эксцентрика, два хохочущих комика…
Два ребенка чудесных непогибшей богемы…

На матрацах убийственных спят убийцы эстеток.
Спят уроды храпящие, заплевавшие радость, –
И луна льет шампанское в рты восторженных деток,
Для кого сумасшествие – еще мудрая сладость.

IV.

Торопливо светало… проходили китайцы,
Виновато-конфузно двери хлопали клуба,
Я ласкал, словно четки, твои длинные пальцы
И читал, как Псалтырь, потускневшие губы…

Небо было измято, как кровать после оргий…
Облака, излохматясь, разорвались нелепо…
А мы двое сидели в предрассветном восторге,
Еще грезили ночью и к заре были слепы.

Ты лежишь и куришь папироску,
Выпуская за кольцом кольцо,
У тебя измятая прическа
И лицо…

За окном слюнявый день бормочет
Свой рассказ…
Я тебя поцеловал в длинь ночи
Только раз –

VI.

Я зову тебя Генри потому что так лучше…
Потому, что ты – мальчик в формах женщины дикой –
Ты – молитва бензоя… Ты – горение пунша…
Ты – монашка Печалка в кабаках Порто Рико…

На душе твоей разных эксцентричностей пятна. –
Ты – Уайльд и мещанство… ты – изыск и нелепость…
Иногда ты ласкаешь задушевно и мятно
Временами пытаешь, но всегда ты – Мазепа.

В твоей близости ближней есть далекая дальность…
На груди у поэта ты – невеста жокея, –
Но твои извращенья освещают банальность,
И в твоих маргаритках расцвела орхидея. –

Ты в лампадное масло льешь неистовый Астрис
Ты в десу погружаешь кипарисные четки…
Твои грезы безгрешны, как осенние астры
Твои грезы порочны, как экстазы кокотки…

Как лесная пейзанка, ты порой суеверна.
Ослепляет, как солнце, твой спокойный анализ…
Ты – рояль стоголосый… Твоя грубость чрезмерна
Твоя нежность бездонна, как мерцанье опала…

Ах, зачем говорю я?!. Ведь тебя не расскажешь!.,
Ведь тебя не раскроешь как жемчужины тайну…
Даже если без створок свою душу покажешь
Если даже покажешь!.. Ты ведь вся снеготайна!..

Ты ведь вся, как восторги искалеченных льдинок
На которых пылинки и в которых алмазы,
И следы от мечтаний, и следы от ботинок,
Непорочное счастье и осколки от вазы…

Ты – трюмо мировое, не видавшее Мира,
Но в котором Вселенной вечно новые лики… –
Ты – проклятье аскета яркороскоши пира
И гетера-вакханка в ярко-алой тунике.

Черемуха на асфальте

Я купил тебе черемуху у китайца на панели.
Ты букетик положила на такой же белый стол…
Мы в кафе провинциальном за пирожными сидели,
Мимо ярко продельфинил с офицерами авто…

Раньше, в книжном магазине, мы достали том о Гойе…
Над «Капричос» наклонившись, ты пила несладкий чай –
Ах, какой ты мне казалась бесконечно дорогою!..
«Барельеф… офорт… Одно ведь?» – ты спросила невзначай.

Я был счастлив. Ведь в наивном, детски глупеньком вопросе
Было столько от заката, от черемухи, от снов… –
Что я мог лишь погрузиться в дым каирской папиросы
И прижать уста любовно к белым звездочкам цветов.

Да, душа твоя простая, хоть прическа – стиль Медузы…
Хотя рот твой ярко алый – губка жадная на все,
Хоть ты смотришь с вожделеньем на военные рейтузы,
Но черемухи безгрехье – это истинно твое.

А черемуха лежала, разметавшись шаловливо,
Как ребенок в белом платье на квадратике стола –
И из глаз циклонноспящих, что как в тропиках заливы,
Все грехи твои земные сдула, выпила, смела…

Мы сидим и глазами обнимаем друг друга,
Я гляжу на тебя… Ты глядишь на меня…
Мы – закатные блики… Мы – предзорьная фуга.
Мы уже молодые, нашу дряхлость сменя.

Размечтались, как дети: «Вот отправимся в Чили,
Там брюнетные души и агатотела».
Мы фантазную повесть в один миг настрочили…
И сижу я лазурный, и сидишь ты светла.

За столом в гиацинтах – офицеры румыны…
Атакует блондинку щуплый юнкер в пенсне.
Ты в шуршащем тальере, но с душою ундины,
Над черемухой грезишь в экзотическом сне.

«Мы отправимся в Чили, – повторяешь ты тихо
И я буду рыбачкой, и ты будешь рыбак…»
И блестит, как надежда, вызывающе лихо
На ногтях твоих острых пламенеющий лак.

«Бунгало из гранита мы построим в долине,
И постель у нас будет из волнующих трав…
Как мы души расправим прямотой прямолиний!..
Мы отправимся в Чили… зов фантазии прав…»

Я молчу. Мне поэмно… Я в черемухотрансе,
И кафе завертелось карусельчатей сна…
Мы лишь в мае сменяем груз наук на романсы…
Анатомий не знает лишь чилийка-весна!

III

«Белая черемуха…
Купите! Купите!..»
И тонкие нити
Ползут по душе…

И в Мая тенета
Забросил вас кто-то,
Но вам не обидно,
Душа – как саше…

Душисто и пряно,
Душисто и тихо. –
Платочки эмоций,
В черемух саше!..

У океана,
Под снежности Грига
Душистые танцы в душе.

Май. 1918.

Тайфунная сказка

Валы освирепелые
Взметают гривы белые
В далекую лазурь.
И с хохотом,
И грохотом,
С протяжно-медным рокотом
Бушует демон бурь. –
Седое море пенится…
Чуть миг – оно изменится
В сапфир и изумруд. –
И катится стремительно.
В безумьи упоительном,
Плетя узор причуд. –
А ветер льет рыдания,
Сгорая от желания
Слить с небом океан.
И мнится: небо клонится,
В пучины вод уронится;
Так крепок ураган!
Все море – арфа грозная,
Гирлянда белорозная
На изумруде струн.
Грудь арфы разрывается
И радостно рождается
Безумный бог – Тайфун. –

II.

В жажде ласки простирают волны руки, –
«Поласкай нас и забудь нас юный Бог!
После мига, пусть придут столетья муки,
Ах, упругие тиски мохнатых ног!..
В нашем море те же будни, те же страхи.
Те же страхи, что у жизни на земле –
Ах, позволь сорвать нам пенные рубахи
И отдаться каждой, влажной на скале…»

III.

Бог хохочет… Бог не хочет. – В дымных далях
Он заметил белый парус, парус белый –
И напрасно волны к ласкам увлекали –
Бог-Тайфун спешил туда, где парус белый…
Волны жадный бросались, как пантеры,
Но Тайфун лишь видел парус… парус белый…
Волны звали в изумрудные пещеры –
Но так робко бился, вился парус белый…
Парус белый над дымом
Заплясавшего моря. –
Как крыло херувима,
Как улыбка застывшего горя…
Как улыбка печали,
Превратившейся в лед. –
Белый парус из ладанной дали
Зовет и зовет.

IV.

Ах зовы паруса, ах, трепет паруса
Необычайный и несравнимый!..
Восторгов девственных воздушно-ярусы,
Виденье девушки почти любимой
Почти любимой, но недостигнутой
…На горизонте…
Ах белый парус желаньем выгнутый
На горизонте! –

Но взбешенные волны ревнивы,
Белый парус они разорвали,
И пред богом вертясь шаловливо,
Смертным саваном счастья махали:
…Не хотел нас взять,
Влажных на скале…
Вот!..
И Тайфун улетел рыдать
К земле.
И поет:
Белый парусь… Тебя нет, парус белый!
Я стремился к тебе… Ты погиб. –
Ты погиб парус белый
Но я помню твой робкий изгиб. –
Словно плечи невесты дрожали
Под фатой,
В начале –
Не крича наготой…
Словно свадебный робкий сигнал
К ласке…
Умер финал
Нашей траурной сказки! –
Но я помню твой трепет,
Когда
Я летел к тебе. В скорби склепа
Он мне будет – звезда
Всегда. –

VI.

Тише море… Глуше втер… Даль светлее…
Замирает,
Доживает
Песня струн. –
И бледнея,
Цепенея,
Холодея
Умирает
С грезой рая
Бог-Тайфун.

Владивосток, Эгершельд. 15 сентября 1919 года.

Грустиль

Весенней Га, распускающимся лилиям-радостницам и бегониям, пугливо вздрагивающим у кровати больного поэта.

Больнинки-бегонии

Бегонии – розово-белые хрупочки,
Девинок чахоточных яркорумянцы,
Как стая танцовщиц в коротеньких юбочках
Меж листьев затеяли грустные танцы.

Такие румяные, белые грустницы!..
Как будто сердца их обсыпаны пухом –
Как будто они не успели напудриться
И скрыли в снежинках горящее ухо.

И тихо. И нежно. И бело. И розово. –
Дрожание робкое розовых юбок…
А ночи дыханье как гибель угрозово
Бегониям страшно… Прижаться к кому-бы.

От близости холода вздроги их дрожней…
От близости ночи – головки их ниже… –
Будь с ними больнинками ночь осторожней –
Они ведь пуглинки, пуглинки они же!..

Четки и грех

Четки, что дал вам задумчивый инок,
Ваш будуар посещавший украдкой –
Вы на трюмо, где белила с кармином
Бросили с верой, как средство от яда.

Шарики бледные – ладан и сумрак…
В шариках влажных – уныние кельи. –
Кажется кто-то молитвенный умер
В желтой пустыне самумного тела.

Умер и высох в янтарные сгустки.
Долго томившие пальцы монаха.
Ах, ваше сердце отчетливо пусто,
Словно, все головы съевшая, плаха!

Сердце в петлице

Я вдел свое сердце в петлицу,
Для тебя. – Делай с ним, что хочешь!..
На него ты можешь молиться…
Растоптать хохоча, как хохочешь… –

Мое сердце – красней камелий
Самых, хищных, страстных, алых.
Я в петлицу воткнул без цели
Мое сердце. Оно устало.

Там, в груди – от тебя оно дальше.
Там, в груди – ты его не видишь…
Не стесняйся… Скорей изжаль же!..
Делай все с ним!.. Меня не обидишь

Захвати надушенной перчаткой…
Изомни, и отбрось, и рассмейся!..
Мне не надо любви даже краткой –
Ах, алей мое сердце алейся!..

Жирофле

Твои духи!.. Le Giroflee
Флакон – хрусталь – плита над гробом.
В вечерней мгле, как сталь в игле,
Знакомый запах тонок, робок…

Но гуще ночь и он слышней.
Вот загремел, как рог пред битвой –
И к горлу льнет плотней, сильна
Блестящий нож душистой бритвы.

Духи – твои, но ты – не здесь;
И нож духов, остро вонзаясь,
Мне о тебе приносит весть,
В снегу зарытый сажный заяц!

Блестнешь, как пьяный хвост комет
Мелькнешь неверною такою. –
А бритва режет горло мне,
Кровавя белые левкои…

Грустящий хлыст

Грустящий хлыст, свернувшийся от скуки –
Не щелкнешь ты в зеленые поля,
Над гибкою спиной шотландской суки.
Соперничая с резвым «Voila»!

Лежат нетронуто манжетные перчатки. –
Твой сплин и с них, и с сердца пыль не сдул.
Душа настойчиво играет с прошлым в прятки –
Все там же спит лимонный какаду.

Грустящий хлыст, она теперь не с нами!..
А помнишь луг… Лисиц… галоп… рожок?!
Ушла. – И вот чуть греет нас огнями,
Любимый ею, бронзовый божок.

Дрожит в углу шотландская борзая;
Ей холодно… Ей грустно, как и нам!
И белый хлыст ей спину не терзая,
Лежит как с сердца снятая струна

Плачущий идольчик

Яванский идольчик стоит на красном лаке.
Он черный помнит ласки ваших рук.
Сегодня от тоски и он заплакал:
Я слышал слез по дереву «тук-тук»…

Вы много нежных слов ему шептали,
Когда, нагая, ждали на парче…
Вас с нами нет… Далекая, вы та ли?..
У идольчика слезы все звончей…

Зачем ты плачешь, черный коротышка?
Ты не услышишь больше нежных слов!
Мы для нее – забытая интрижка,
Отцвел жасмин и отцвела любовь.

Давай, смешной, тебе напудрю щеки.
Мужчине плакать!? Фи!.. Еще дикарь!
А сам зачем то вынул рыжий локон,
А самого грызет на смерть тоска…

Обсыпал пудрой густо деревянца,
Чтоб был он бел, как тот… тогда… жасмин. –
Ах, если-б стать игрушкой-истуканцем
И урониться в тлеющий камин!..

Улыбальчики-пальчики

Улыбальчики-пальчики – хрупкие длинки.
Милые, любимые, нежные киванчики,
Тихие хрустинки, былинки-шорохлинки…
Зацелованные зацелованчики.

Прозрачней лилий восковые свечанки.
С розовым пламенцем малютан-ноготинок. –
Длиннотелые, узкие стрекозы-речанки,
Паучки-прытики ладуш паутинок.

Пальчики-овальчики, на концах лепестинцы,
Прилипшие выпукло к мраморострункам…
Улыбальчики-пальчики – хрупкие длинны
Тянутки вечные к крохоткам лункам.

В каждам улыбальчике-пальчике – скиния.
В каждом киванчике кованном – небо.
Хрупинки-хрустинки, вы – из инея,
Молиться, молиться, где бы не был!..

Смарагдовые трансы

Навечной Генри.

Ваши губы не алы, простите синьора!.
Ваши губы – сок ландышей белых.
Ваши майские губы – молитвы Тагора
И у вас – предрассветное тело…

Предрассветное тело, синьора, дано вам
Пробужденье которого чую…
– Я люблю вас ласкать в полумраке лиловом
– Я любя вас, в волшебном кочую…

Вы – Инфанта Фиалок, вы знаете это?.
Вы – принцесса смарагдовых трансов..
Я хочу подарить вам аккордобукеты
Удивительно пряных романсов.

Ваши губы облатка душистой ванили
Флаконет с неземными духами…
И всю ночь вы одна, вы одна мне лишь снились,
Протомился я ночь в вашем храме.

И когда встрепенутся румяные зори
В пяльцы неба вплетя огненити, –
Вы тогда, в мой покой, Голубая Синьора,
С пробудившимся телом придите!..

II.

Мне все равно, что будет завтра, или в часы, что будут после,
Мн все равно какие сказки я потеряю чрез тебя, –
Корабль оштормлен. Звонит парусь. И поглотили волны весла
И я махровлю сердца радость, иные радости губя

Мне нет возврата к упоеньям, в которых нет твоих нюансов.
Мир – пусть, и слеп, и обессолнчен, хотя он полон, как всегда, –
Я добровольно подчинился гипнозу злых смарагдотрансов,
И для моей корсарной жизни Ты – путеводная звезда.

О, заведешь ли ты на выси иль в безысходные болота, –
Подаришь бархат поцелуя или мучения скрижаль…
Мне все равно!., благословляю твои смарагдные тенета,
И никаких мостов сожженных ни на минуту мне не жаль.

Я не рощу надежд спокойных… Ты вся – порыв и лет зигзага…
Тебе себе быть верной трудно, так как же верной будешь мне?.
И в сердце сложном так недавно, ты – исключительная сага
И я, далекий краскам жизни, тону в смарагдной глубине…

Ты для меня – дворец ундины, где потаенный рост жемчужин.
Где лапки аленьких кораллов живут еще не отвердев.
Мне для сонат необычайных твой лейтмотив единый нужен,
И вся ты!., вся!., в своих изломах – неумолкающий напев.

Любимый город!.. Башни!.. Двери!.. Дома и улиц вереницы…
Наркозы глаз!.. улыбки бедер! ночей асфальтовых дурман, –
Все стало ложью с появленьем моей единственной царицы,
И после множества рассказов я начал первый свой роман.

Роман мучения и неги… Роман страниц рожденных кровью…
Роман из ландышных ласканий и цикламенно-пряных строк
И через двадцать восемь весен я познакомился с любовью
В саду мечты нежданно вырос ее рубинный лепесток…

Моя смарагдовая роза, тебе – элегии и стансы!..
Тебе безвестные размеры и непропетые слова!..
Безвольно-вольно погружаюсь в твои смарагдовые трансы
Безвольно-вольно отдаются тебе и кровь и голова.

Мне без тебя не светит солнце и не поют рапсодий птицы…
Мне без тебя безгрезно в мире и неуютно в красоте…
О, эти руки – стебли лилий Моей Смарагдовой Царицы –
Вы увлекаете гипнозно к благоухающей черте…

Когда с тобой – каскадит сердце и в нем – разбрызг брильянтных сказок…
Когда с тобой – втекает в душу звеняще-вальсно полный Мир, –
В моих глазах живут милльоны неукротимо-жадных глазок,
Но у безбожника-поэта лишь ты – циклонящий кумир.

Не ожидал, что завершится жизнь тарантельная так узко…
Но жизни прелесть – Неугады и полновластие причуд.
О, гиацинт слоновокости – моя единая подружка
Тебя моноклем вставив в душу, смотрю на мир чрез изумруд.

Твои смарагдовые трансы!.. Я навсегда в их сладкой власти… –
Из роз зелено-хризопрасных тебе я выстроил алтарь. –
И даже, если ты – несчастье, ты все-ж – единственное счастье.
И раб, лежащий пред тобою, я – овладевший миром царь!..

1919. Осень.

Ласковая атака

Новогодье нежного грешника

Давиду Бурлюку – моему другу и взрывателю во Имя Пресветлой Красоты

Я – Пьеро хромой и одноглазый…
Волосы – один хвостатый клок.
Я любуюсь на детей в салазках
Через мой опаловый монокль.

Я люблю, чтоб радужнилась серость,
Чтобы клячи будней мчались вскачь…
Подойдя к измызганной гетере,
Я шепчу внимательно: «Не плачь!

Всунь свой профиль в синий нимб витрины
И святися нежностью греха…
Не вдыхай магнолий кокаина!
Будь – как я – трепещуще тиха».

Я хотел бы видеть нежность всюду…
(Соглашусь на маленький клочок).
Но в опале нежность, и покуда
Заогнюсь единственной свечой.

Разверну мечту на тротуаре
И прочту ее на нежный глас,
Кто же?.. Кто!., со мною станет в паре?..
Столб афишный – мой иконостас.

Никого!.. А сумерки сереют,
Непахучим ладаном кадя…
«Нежности давно свернули шею!» –
Пробурчал какой-то франт, идя.

Провезли салазки дети цугом.
«Дети!., нежность… нежность жду в храм мой!»
Над домами вечер каркнул глухо:
«Долго ты прождешь, Пьеро хромой…»

II.

Еще только вечер, но душа вальсирует,
И сердце в бальном туалете уже…
А что, если новое счастье могилу выроет?!..
Душа, вы напрасно одели соболей горжет!

Ведь мы с вами немножко иные, чем прочие.
Неправда ли, Нежнинка-Душа?…
Мы, действительно, встретим новое этой ночью,
Если к новому подкрадемся на цыпочках, неспеша.

К счастью надо приближаться на цыпочках, – поверьте!..
Не прирученное счастье не легко поймать!
Зимняя улица – к свадьбе зов в конверте,
Только вкруг конверта черная кайма…

III.

Пронес вшубивишйся покупок кучу,
Засорит счастье сор мелочей!
Как хорошо, Душа, что мы радость не мучили
Глупой нудью парадных речей!..

Не надо белой скатерти… хрусталя… кувертов.
Все Это напоминает тризну – не пир.
Сядем у витрины – Пьеро с Пьеретой –
И звякнем в безукоризненность укоризной лир.

Неужели и под новый год необходимы фраки?!.
Накрахмаленные салфетки и вычищенные слова…
Ей богу, бога больше в собаке!
У нее шерсть – пасхальная трава.

Душа!.. Устроим Воскресение Нежности..
Если не во всех, то хоть в нас самих,
Весело выскользнув из лап Неизбежности
В – по новому – мигающей миг.

IV.

Душа радовалась, а потом – продрогла.
Дрожало худенькое тельце… –
Хрупинка!.. Ей в тяжелый рог ли
Новое протрубить осмелиться?!

Даже о Нежности… нежно даже
Не смогла прошептать и то,
Уехала, – и долго в экипаже
Краснело за нее манто…

Я брожу… Упорствую!., волнуюсь!..
Скоро треснет мировой живот
Жизнь земному выбросив иную..
(Сердце знает: Новый Год солжет
А ждет)…

Сердце – верный друг и не изменит.
Сердце – не душа… Не оторвешь!
Сердце верит: Нежность всех оденет,
Будет жизнь из Принцев и Вельмож…
(- Ложь?..
Ну, что ж!)

VI.

Подбегаю ко всякому… «Вы, Нежность купили?».
Ругаются… косятся… молчат.
Что небо – одного бога, все забыли
И забыли, что я – всех брат…

Кульки… цветы… корзинки… свертки…
И из грузной толпы ни один –
Не купил дешевой отвертки,
Чтоб ослабить винтик рутин!..

VII.

Одиннадцать. Появляются дамы.:. Теплый смех…
А на улиц холодно…холодно, как всегда зимой…
Никто нежного грешника не закутает в мех
Ходить ему…ходить по улице седой!

Ходить и подглядывать за счастьем других…
Думая о цветах… о пеннотелой Ню,
Перебирая в грезах, струны ноги
Женщины, уронившей платок, обрызганный Inconnu

VIII.

Пробежала неровная пара…
(Под Новый Год – Полвека и Четверть вместе бегут вперед!).
Роза упала на тротуар
Жадная, как рот.

Пара скрылась.,
(Спеша к новому счастью…)

«Их бег – безкрылен»…
Роза шепнула с участьем. –

«Девушка вернется…
Знаю!..
Через несколько минут»…

Сердце бьется…
Чего я ожидаю?!
(Шелковая роза, обрызгана Inconnu).

IX.

Те, кого знаю – старые и смешно с ними встречать Новый Год,
А новые откажутся, если предложу Новый Год вместе встретить…
Разве нежная девушка на нужный зов придет?..
Разве нежностью на нежность ответить?!..

Проехали знакомые, обдав снежной пылью..
Крикнули: «что делаете, замаскированный так?…»
Ответил: «произвожу смотр человеческому бессилью
И наношу ему веселый „coup d'etat“»

Поняли… Нет ли… шумели с авто сходя,
Ресторан проглотил их весело…
Девушка приближается… одна… – «Дитя!..
Хотите, чтобы новые чудеса над вами новая жизнь развесила»?…

Шарахнулась… «Пьяный… Как не стыдно приставать под Новый Год»!..
«Глупая!. Когда же – как не теперь – быть нежной и молодой»?!..
Но убежала не внявшая… и небо, раскрыв синий рот,
Плюнуло вслед ей падающей звездой.

Новый Год – бумажный кораблик,
Он – для поэтов, детей и собак…
Люди до старости своей издрябли
Не вымолодить их никак…

Такие уж люди – старые копейки;
Такие уж люди – выщербленные пятаки…
Даже Новый Год не служить им лазейкой!..
Забодали их важные пустяки…

Раз в триста дней и то – не праздник!..
И то – не могут засиренить весну.
То ли дело поэт… Р-раз в дни!..
И дни – настежь… Хотите, скуку полосну?..

Позвоню в звёзды… Звёзды – колокольчики!
Звёзды – бокальчики с шампанским планет!..
Снежные детки – нежные богомольчики
Хотите пригоршню звёздных конфект?..

Поэт – под звездами Новый Год встречаю.
На снежной улице!.. Нежности рад.
Моей нежности никто не отвечает,
Но звёзды – горят.

XI.

Не могут родить красоту и не могут почувствовать!
Ну, чтож!.. Протупеют еще века два.
Никто не хочет Нужному сопутствовать
Не слышит его слова…

И не надо!.. Пойду, на мандоле тренькая,
Петь серенады афишным столбам…
Подымаясь к звёздам звонкой ступенькою,
Шепотом заглушая набат.

Слушайте меня плакаты и афиши!.
Вам журчит песенная труба.
Пусть ее еще собака слышит,
Самая последняя из последних собака!

В ее шерсти: благословения… клоаки… сажа…
Улыбки детей… колокола в тиши..
И эхо грохочущего экипажа,
С алым манто убежавшей души…

Хотел подарить новое к новому году,
Да у людей для нового кишка тонка.
Эх – самое время! – бухнуть в воду
Пол человечества, как слепого щенка!

XII.

Я набрел на пустой киоск
С надписью: «ПРОДАЮТСЯ ГАЗЕТЫ.»
Ну, не изысканнейший ли лоск
Новый Год в киоске встретить!?

Меня в ресторане ждут. –
У женщин дрожит нога…
А я в звездном бреду,
Бреду,
В саду –
В снегах…

По аллее ползла собака.
Я ее подозвал свистя…
«Под Новый Год не надо плакать,
Четвероногое дитя…»

И с царственной небрежностью
Перечеркнув рекламу газет, –
Написал: «КИОСК НЕЖНОСТИ
В КОТОРОМ НОВОГОДИЛ С СОБАКОЙ
ПОЭТ.»

31/XII-19.

На улице

Ф. Камышнюку – верному жителю Белой Земли.

Улица плакала скрипкою пискно-протяжно…
Плачь барельефил на склепности многоэтажной,
И катафалчно на шляпе Венеры продажной
Страусогроздья султанились фарсово важно.

Я выходил одинокий за двери притона. –
Слушал романсы ботинок моцартного тона…
И посл оргий мечтал о влюбленьи Платона,
Взором увязнув в разводах небесно-кретона.

Ноздри колол шепелявый наркоз кокаина…
Грезы сманила, заросшая маком, долина,
Сердце пищало, как будто оно – окарина,
«Ах, ну не все ли равно кем быть в сплине?!».

Жизнь… это что? майонез шоколада с горчицей.
Жизнь… Это – Острь. – Прокаженный на ложе с царицей…
Ландыш в навозе… Мулатка и муж светлолицый..
Пьяный пьянил я, неистово, мысли столицей.

Ах, этот город – цыганка с очей поволокой…
Четвертовал он меня затаенно жестокий.
И расколол, как когда то бензойного Блока,
Всхлипы души – на цепочке свершений – брелоки…

Шапка паяца… бубенчики… шаржные мины…
Девушки милые, бросьте в поэта жасмины!..
Я не хочу!. не хочу снегороз кокаина…
Девушки милые, бросьте в поэта жасмины!..

Раскройте душу

Раскройте душу… Не бойтесь!
Нежеланное входит в закрытую дверь.
Воруют у слепых… Успокойтесь
И верьте!..

Зовите женщин, если вы мужчина…
Зовите мужчин если вы Ню,
В жизни много чинов, живите бесчинно!..
Хотите, у дверей ваших душ позвоню?!

Смелы? Звоните сами к поэту
Он поможет вам душу раскрыть…
Прекрасно это –
С раскрытой настежь душой жить!..

Всенеж

Девушкам с голодными глазами стоящим у самой моей эстрады.

И еще хочу возгласить с надеждой
Необходимость Нежности на земле…
Мужчины!.. Назовите Нежность невестой…
Поставьте ее портрет у себя на столе.

Даже, если портрет просто ветка сирени,
Мечтайте с цветком свадьбу сыграть!..
Пусть будет Нежности вечным видением
Сирень во льду баккара.

И, вы Женщины, рожденные из Нежности
Из морской пены, луны и мехов,
Добровольно отдайтесь во власть неизбежности
И замените Нежностью женихов.

Это значит, увидев печально-грустного
На улице, в театре, у ночных витрин
Коснуться лучами улыбки уст его
Показав, что для него вы воткнули эспри.

Это значит, почувствовав совершенно ясно,
Что вы и нищий для солнца – одно,
Подойти к нищему с гвоздикой красной
Из цветка вместе тянуть вино.

Это ведь можно, если в Нежность поверить!
Если на минуту, не смотря на то,
Что в сердце каждого заперты двери,
Распахнуться для нежных ртов…

И с душой на распашку пойти на распашку
Кочковатой почвы земли!..
Ведь солнце снимает ночи рубашку…
Женщины…а вы б могли?!. –

На заре каждый день срывать шемизетки,
Чтоб гореть для всех, обнажась?..
Нет?! Так отчего же вам странно, детки,
Что солнце всемирнее вас?!

Научитесь солниться и вы немного,
Чтобы равными утру быть.
И тогда превратятся ваши ноги
В архангельские две трубы…

И когда вы нагая в оттенках Аи
Развернетесь, для всех, как цветок, –
С человеческих чувств сойдут лишаи,
Их смоет Всенежи поток!

Ектения поэтов

Душа томится…
Раскололась,
И мы расколемся…
Надо молиться…
«С миром Господу помолимся!..»

Помолимся сёрдцём, как фрезии,
Сердцем, как давность снегов.
«Да, Воскреснет Бог Поэзии
И, да расточатся Врази Его!..»

Каждый поэт, большой и малый,
Новую песню куй!
Мы не отсверкали
«Исайя Ликуй!»

И пошел я девушек кликать.
Чтоб несли души росу.
Слышал башенный крик Лантерика,
Дико,
Звавший
С десу…

Но на зов духов не ответил,
И тихо к девушкам шел.
Был звонен, был чист, был светел,
И девушек нашел.

Они припали к гранитам.
Как долго, как долго я звал!..
Молчали хмурые плиты,
И город молчал. –

Я крикнул: «Придите!.. Придите!..
Мы вас ждем у витринных лампад.
Сок души для песен несите…»
И ушел назад.

Я двушек нежных не видел,
Но биение слышал сердец.
Я их Чистых ничем не обидел…
Поверь, о, Святой Отец!..

Души Поэтов томятся,
Томятся по Нежным давно…
Новые песни роятся,
Снятся,
Пурпуря дно.

«Приходите!..» я крикнул в светлицы –
«Не придти на Мессу нельзя..»
И меня увела по столице
Освещенных панелей стезя…

В пути я встречал поэтов,
Говорил: «Я не видел Их,
Но монашек рубашки раздеты,
Готовьте молитвенный стих.»

Идемте скорей на панели
Невесты нас вместе ждут.
Гамены стихирь одели,
Поют…

Пришли. Их нет. – Сверкает
На мхах бриллиантный крест…
Вьюга мелькает,
Тает,
Но не видно Белых Невест.

Электрические лампады,
Не мигая, горят…
И только кокотки обряды
Творят.

Черная муары-ризы –
Строгие ризы греха…
У гетеры и у маркизы
Молитва тиха.

Будем молиться с гетерой,
Чтобы новою жизнь была…
Вместо ладана парфюмерий
Колет
До боли
Игла.

С женственной негой Кельк-Флера
Спорит лукавый Вертиж…
В сердца короткая ссора
И вскоре –
Тишь.

Со мною рядом тонкая.
Тонкая кокотка в манто.
Она – с иконкою звонкою,
На ней палантин из кротов…

Она душистая, мшистая,
Как снежный, нужный звон.
Лицо у нее серебристое,
Мглистое, как небосклон.

Уста ее пылают…
Изнывают…
Тают…
Жгут.
Уста ее уст ожидают,
Гложут,
Тревожат,
Зовут…

Она пришла помолиться;
Ее привел Пьеро,
Чтоб остро
Опьяниться
Блудницей,
И потом плясать болеро…

И еще, еще другие
Идут на свет лампад…
Они и в мехах – нагие
Алмазы их тел блестят.

Из авто вышли подруги…
Длинные лица бледны.
В глазах их – музыка вьюги,
Греховные,
Зовные
Сны.

В их пальцах сложенных вместе
Орхидеи – феи зла…
Эти две: Жених с Невестой
В аметистных мехах шеншила.

Идут, идут Поэты,
Чтобы новья песни петь.
Но душа их в мех одета…
В ней – грех,
И ей не летать!..

Одни опустили четки…
У других лорнет затих.
Бриллианто-крестами кокотки
Поразили,
Пронзили
Их. –

«Отчего так много кокоток,
Так много кокоток здесь?!
Неужели из двушек Кто то,
Кто то высосал сок их весь?!.

Неужели девушки в страхе
Отказались придти на панель,
Когда пасть жасминной рубахе
Приказала святая цель?!.

Убоялись?!. Милей им дрема!..
Не зажгли свечу души…
Обнажись царица Содома!..
Обнажиться всем прикажи»..

Задрожали витрин лампады
От таких неожиданных слов.
И кокотки, сорвав наряды,
Превратили алтарь в альков…

Тонкая с иконкой маленькой
Обнажиться дала приказ…
Вспыхнул рот ее аленький
И погас.

Но увидел я то, что надо мне
И пошел за Царицей я, –
Была цикламенно-ладанной
Черная Ектения…

– «Плотскому телу – Вакхальное!..
Кокотки ему хороши…
А где напевы пасхальные,
Дальше,
Воскресшей души?».

Но поэты обняв кокоток
Оглушились набатом зла.
Острия четок –
Плеток
Кусали,
Рвали
Тела.

Лишь две с лицами странными
Не сняли сиреневый мех,
Остались для всех чужестранными,
И был в них высший грех. –

А я с кокоткой тонкой,
Желая любить остро –
Сел в авто. И плача ребенком,
Пьеро плясал болеро.
. . . . . . . . . .

А потом сошлись мы вместе
У вялых, усталых ракит..
«Братья, где же невесты?..»
Каждый молчит.

Душа растеряла все перья,
Бившихся,
Вившихся крыл,
«Что же, – опять – Неверье?…»
Я спросил.

Но где то колокол дрожный
Осторожно
Надежду нес. –
«Братья, я знаю, можно
Испить нам Девьих Рос…»

И пусть, грехом палимы,
Мы сняли с гетер меха…
Забудем!..
Иже херувимы
О чуде
Будем вздыхать…

Сердце – черные фрезии…
Тело с кокоткой нагой…
Но воскреснул бог Поэзии,
Расточились Врази Его!..

Душа томится попрежнему,
Но с греха свалился мех;
Не дадим… не дадим одежд ему.
Ныне и присно, во век…

К раздетой душе, раздетые
Девы
Для сева
Придут…
Негою в снеге сокрытые,
Душистый сок принесут!..

Скоро с тобой мы расколемся
Черная Ектения…
«С миром Господу Богу помолимся,
Да святятся Люди Твоя.»

Роща дней

Всеволоду Иванову с верой, что это будет.

Ростки… Ростки…
И дней побеги.
Тоски
Не надо
у сада
Неги.

В кольце огней
Зевают пушки…
Слышней
Зовут
В уют
Опушки…

Трава в росе…
Речные бульки…
И рады все:
Шмель…
Ель…
Косульки…

Настанет день,
Который не был!.
Везде
Простой,
Святой,
Как небо.

Каменнодушим

Н. В Устрялову во славу созидания.

Жалеете Реймский собор?!.
Скорбите о порче Лувена.
А то не страшит, что живые собой
Платили за мертвые стены?!.

Живые нужны, а соборы построим
И новые книги дадим,
И будут соборы прекраснее Трои.
А книги свежее воды…

Вам жаль своих пыльных, как вы, пинакотек?!.
Бездушная жалость рабов!..
Живой… это больше больших библиотек!
Живой… это выше чем Реймский собор!

Облака

Облака!..

Лакать
Не уставая –
Этой стаи
Вышний
Пышный лет, –
И душа
Надземно вырастая,
Хороша…
Воздушна…
И поет:

Были дни…
И есть они…
И будут!

Дарий…
Гунны…
Скифы…
Ганнибал…

Но в веках
Не изменилось чудо
Облаков –
Чей лет – жемчужный бал.

Все эпохи – там…
Перегорели, –
Все дела воздушны
И скользят. –
Дни цвели…
Цветут…
Вот облетели… –
Облака лишь выжелтить нельзя!

Облака – Все мы:
И ты…
И этот…
И любовь…
И злоба…
И тоска…
И душа убийцы,
И – поэта…
Каждый разный любит облака.

Часто-часто никнут надо мною
Бездны неба в пепельных тонах, –
На мгновенье вижу жизни дно я –
Правда вот!.
Минута…
Не она!

Облака бегут… бегут и нежат.
Кровь земли на Небе – дымный лед.
В облаках, быть может, вздох из Льежа
И слеза парижского камло…

В облаках, быть может, стоны павших,
Тех, что «как то». умерли в кустах –
Без того, чтоб кто нибудь рыдавших
Бережно поцеловал в уста.

Бедуин, затерянный в пустыне…
Девушка, иссохшая в камнях, –
Все они в лазоревой равнине
дут на стогорбых облаках…

Все – вверху:
Минуты…
Дни…
Эпохи…

Комнатки…
Бульвары…
Города…

Ближе всех к заброшенному Богу
Облаков пушистая гряда!

Ближе всех… внимательней… и чище…
Потому то вечно от земли
Черный взор стремится в высь и ищет
Облаков надмирных корабли…

И поэт, влачащий цепи будней,
И торгаш – мечтательный на миг, –
В облаках читают сказ о чудном,
От земных освободясь вериг.

«Не грустите девушки о смерти…
По душе земная вам игра,
Но для вас на небе – нам поверьте –
Уж давно готов Жемчужный Храм!».

В облаках – невоплощенья Баха…
То, что думал выпеть Берлиоз, –
И о чем хотел Бетховен плакать.
И дожди, на жизнь не павших, грез.

Все равно им, что земля содеет…
Все равно им, лето иль зима…
Пробегают…
Тают…
Пляшут…
Реют…
Лишь для них весь Космос – не тюрьма.

И когда уснувшие долины
Вспорет аль предзорного клыка,
Как всегда воздушны и невинны
Там –
Вверху –
Пасутся облака.

И над диким воем страшных пашен
Над пожаром, болью и войной, –
С каждым мигом радостней и краше,
Облака суют звено в звено.

День и ночь.
Прозрачный, мудрый вечер
Розовый, как девушки щека…
Неизменно зажигают свечи
В потемневшем небе облака.

И всегда, всегда они над нами…
И всегда нам мил их нужный след.
Пусть ступают дни, бредя слонами, –
Облаков не растоптать им… Нет!..

Облака: –
Пролетность…
Мимолетность.
Легкий пух…
На раны жизни – снег.

Облака: –
Река…
Века…
Дремотность…
Благодать нежнейших самых нег

Тяжесть жизни в небе – росный ладан.
Дымки снов – железные века…
Для мечты – сладчайшая услада
Облака…
Там –
В небе –
Облака…

Сборник стихов «Киоск Нежности» отпечатан и сброшюрован в Типолитографии Т-ва «ОЗО» в Харбине. Бумага для этого издания изготовлена по специальному заказу. «Киоска Нежности» выпускается 1200 экземпляров. 75 нумерованных экземпляров в переплетах из китайской и японской парчи.

Обложка работы Николая Гущина.

Киоск нежности

Киоск нежности

Разбрызг

Радуга дней

Новый год

Фиалковая симфония

«Концерт» Дэ Свэрта

С жасмином

В разлуке

Пауза

Освобождение

Опять

Кермес

Все в туфле

Venenum Amorosum

Сердце молится…

Рупии хрупи

Вечерний дождь

Акафист

Немного вас

Ждущая

Нюанс

Ноктюрналия

Девушке с Байкала

Триединая ночь

Великолепный конец

Лимузин-саркофаг

Воздушная смерть

Неожиданная инфанта

Панельная колыбельная

Родное далекое

Осенник

О сотой весне…

Лагуны юни

Верескной девушке

Молодой гениалке

Блик

Первый раз

Сирень триольная

В фойе

Признание

Крещенский май

Солнценабат

К весне

Различие

Одуванчик-юность

Смарагдовые трансы

Генриэта

Черемуха на асфальте

Тайфунная сказка

Грустиль

Больнинки-бегонии

Четки и грех

Сердце в петлице

Жирофле

Грустящий хлыст

Плачущий идольчик

Улыбальчики-пальчики

Смарагдовые трансы

Ласковая атака

Новогодье нежного грешника

На улице

Раскройте душу

Всенеж

Ектения поэтов

Роща дней

Каменнодушим

Облака

Контакты для правообладателей