Лента новостей: 1912–1917 годы

15 апреля 1912 г. Затонул крупнейший пассажирский лайнер «Титаник».

18 апреля 1912 г. Турция закрывает Дарданеллы для судоходства.

10 июля 1913 г. Россия объявляет войну Болгарии.

9 марта 1915 г. Александр Парвус представляет руководству Германии план революции в России.

7 ноября 1917 г. Большевики захватили власть в России.

Предки

В каждом из нас живут гены, в которых хранится память обо всех далеких и близких предках. Мои прапрабабушки и прапрадедушки и примерно двести тысяч евреев оказались в Российской Империи после разделов Речи Посполитой (1772–1794). Немецкая принцесса София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская, став Екатериной II и заполучив народ Библии, ограничила его в правах, введя «черту оседлости» и множество других запретов[13].

Время правления Екатерины II считается началом истории евреев в Российском государстве. К концу XIX века популяция евреев России достигла 5,5 млн человек[14]. Правда, в результате антисемитской политики царствующего дома Романовых многие российские евреи бежали в США и стали там успешной этнической группой.

Хотя мои родители родились в Российской Империи, им было суждено жить в «советской империи». На их поколение выпали большевистский переворот 1917 года, гражданская война, строительство социализма, культ личности Сталина, ГУЛАГ, Вторая мировая война, космополитизм, дело «врачей-вредителей», хрущевская оттепель и брежневский застой. Кто-то скажет, что это «еврейское счастье», однако миллионам людей других национальностей также не повезло в советской среде обитания. Покинуть «советский рай» удавалась немногим, так как власти буквально закрыли страну, боясь, что останутся без народа. Такова очень краткая предыстория страны, где мои родители создали свою семью.

Отец, Рицнер Самуил Ильич (урожденный Шмуль Эльевич; 1912–1980), преподавал химию, биологию и был директором ряда школ. Мама, Бетя (Батья) Ароновна Брен (1917–2007), была учительницей и методистом по дошкольному образованию. О родителях я вспоминаю с любовью. Они познакомились на Дальнем Востоке, куда их послала советская власть. По мере взросления у меня появился естественный интерес к их происхождению и профессии, качествам характера и жизненным позициям. По галахе родители были ашкеназскими евреями[15]. Галахическое определение еврея: «рожденный еврейкой или перешедший в иудаизм».

Шмуль Эльевич Рицнер, родился 10 сентября 1912 года, вторник, Подольская губерния, Российская Империя

Папа имел в моих глазах очень высокий авторитет, чему способствовали его многообразные познания и незаурядная личная история. Он родился в местечке Ладыженки. Центром губернии с 1914 года была Винница. Фамилия Рицнер (написание латиницей: Ritsner) относится к немецко-идишской группе фамилий, носители которых пришли в Россию из Австро-Венгрии и Польши. Он вырос в большой семье в Херсоне. Его отец и мой дед — Элиягу (Илья) Рицнер, мать — Эйдя (девичья фамилия Ланцман). Дед был уважаемым человеком в еврейской общине. Видел я их только однажды, в Херсоне, где жили все Рицнеры. Мне было всего пять лет. Здесь родители повели меня к врачу ухо-горло-нос, так как я часто болел ангинами. Врач удалил из моего горла аденоиды. Помню, было больно, меня крепко держала мама, рот был полон крови. Мне дали мороженое, и боль прошла. Ангины после операции почти прекратились.

В 1914 году, с началом Первой мировой войны, деда призвали в армию. Там он отличился, за что получил медаль и надел земли. В годы войны бабушка Эйдя растила семерых детей, что было ей не под силу. По соседству жил рав с женой, у которых не было детей. Они уговорили мою бабушку отдать им одного ребенка. Им оказался мой папа. Так он стал жить, воспитываться и учиться в семье рава. Семья была состоятельной, и он жил там в роскоши, ни в чем не нуждался. Рав много рассказывал ему о Торе. Папа сохранил теплые воспоминания об этой семье. Когда дед вернулся с войны, он забрал моего папу назад в семью.

Учился отец в школе при синагоге. Преподавание велось на идиш. Он также хорошо знал украинский язык и считал его вторым родным языком, а русский стал изучать уже будучи студентом. В семье отца не было средств на обучение специальности всех детей. Поэтому только старшему брату отца, Мойше, было позволено учиться на математика, а остальные должны были заниматься изнурительным трудом на земле. Поэтому в 12 лет отец вместе с другом, Исааком Бершадским, убежал из дома, чтобы научиться чему-нибудь другому. Для того чтобы его не нашли, он сменил фамилию Рицнер на Рыцарский. И его не нашли. Подростки устроились в сельскохозяйственной коммуне недалеко от Одессы. Там они работали и учились. После получения диплома агронома отец был направлен на учебу в сельскохозяйственный институт, но по дороге его перевербовали для учебы в медицинском институте. Он проучился там только один семестр, так как был пойман и отчислен из мединститута как «летун». Но ему удалось зачислиться в педагогический институт на биофак, который он окончил в 1936 году. После окончания пединститута занялся исследованиями по генетике кур, но работу не завершил, так как в это время в институте уже начались аресты его учителей. Они-то и посоветовали отцу срочно уехать из Одессы (как еврейскому переселенцу) на Дальний Восток, где создавалась Еврейская автономная область (ЕАО). Так он оказался в селе Кимкан Бирского района ЕАО, где вскоре был назначен директором школы. Стать столь молодым директором он смог только в силу нехватки дипломированных учителей. В Кимкане отец познакомился с моей будущей мамой (см. ниже), и они поженились. В 1937 году у них появился первенец — Александр. Но недолго молодая семья радовалась жизни.

ГУЛАГ

В воскресенье, 12 июня 1938 года, отца арестовали и обвинили по статье 58–10 Уголовного кодекса РСФСР в антисоветской пропаганде, агитации и шпионаже в пользу Японии. Допрашивали «конвейером», днем и ночью, били и пытали в течение нескольких месяцев. Ныне эта «зверская технология» хорошо известна. Сидел он вместе с военными и государственными деятелями, которые подсказали ему ничего не подписывать. Похоже, что он ни в чем не признался и протоколы допросов не подписал. Через восемь месяцев следствия — 30 марта 1939 года — областной суд приговорил его к трем годам исправительно-трудовых лагерей. Срок «детский» по тем временам. В лагере он валил лес и пилил бревна. От выполнения дневной нормы зависела суточная «пайка», а значит, и жизнь. Отец, как и многие другие «враги народа», подавал апелляции. Ему повезло: спустя год, 27 марта 1940 года, приговор по его делу был пересмотрен и отменен за недоказанностью обвинения. Возможно, причиной такого везения стала бериевская «амнистия» 1939–1940 годов[16]. Есть сведения, что Л. П. Берия, сменив Ежова, освободил из ГУЛАГа всех, кто не подписал признания в собственной виновности.

Отец был один из них. Он вышел «реабилитированным» и даже восстановленным в партии: ему сказали, что он может сей лагерный «отпуск» не указывать в анкете. При освобождении выдали документы, где вместо Шмуля Эльевича паспортистка записала Самуил Ильич. «Так будет понятней твоим ученикам», — мудро объяснила она. Отец не стал с ней спорить. О гулаговском периоде своей жизни он рассказывать не любил. Временами я с удивлением наблюдал, с какой выносливостью он, физически слабый мужчина, пилил бревна на дрова на равных с крепкими и здоровыми мужиками. Они сменяли друг друга, а он был почти неутомим! Лагерный опыт быстро не забывается. Некоторые скупые сведения об аресте отца и его пребывании в ГУЛАГе известны мне со слов мамы.

После освобождения из ГУЛАГа родители вернулись в город Херсон, откуда папа был родом и где жили его родители, четыре брата и две сестры с семьями. Родителей направили на работу в сельскую школу недалеко от Херсона. Им выделили дом с глиняными полами, а деревня в целом и ее жители напоминали «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя. Современник так описывал украинские села того периода: «Мазаные хаты, садки, цветники и огороды возле хат, масса круторогих волов, украинская одежда, повсюду слышится оживленный малорусский говор, и в жаркий летний день можно подумать, что находишься где-нибудь в Сорочинцах времен Гоголя». Родители там не прижились и, на свое счастье, вскоре уехали обратно на Дальний Восток, в ЕАО. Это было в 1941 году, за несколько месяцев до начала войны. Судьба их берегла!

Война

Когда грянула война, папу призвали и направили на фронт. Ему было 29 лет. Эшелон был полон такими же, как и он, совершенно не обученными молодыми людьми. Садясь в вагон, он сказал маме: «Давай попрощаемся. Ты знаешь, что первая пуля моя и я не вернусь. Береги сына». Мама в этом ничуть не сомневалась, но плакать уже не могла. Дальнейшую историю я слышал десятки раз и поэтому хорошо запомнил.

На одной из остановок эшелона, недалеко от Новосибирска, солдат заглянул в вагон и истошно прокричал несколько раз: «Лейтенант Рицнер, на выход, с вещами». Отец ушам своим не верил. Из лагерного опыта он знал, что «на выход и с вещами» ничего хорошего не предвещает. Такое не забывается. Солдат проводил его к станционной будке, где в маленькой клетушке сидел, как ему показалось, злобный майор. Он листал какую-то папку и косо измерил отца не очень трезвым взглядом.

— Ты лейтенант Рицнер? — отрывисто спросил хриплым голосом.

— Так точно, — подтвердил отец тихим голосом, не зная, что ожидать.

— Ты агроном? — опять рявкнул офицер.

— Никак нет, я учитель, — возразил отец, поеживаясь.

— Ты агроном, я тебя спрашиваю? — переспросил майор, начиная выходить из себя.

— Никак нет, товарищ майор. Я работаю учителем, — повторил отец, инстинктивно втягивая голову в плечи.

— Послушай, лейтенант, ты ведь еврей, а не болван, и вроде должен быть умным, как все твои евреи. — Майор встал из-за стола и взял тонкую папку. — Смотри сюда, это твое личное дело. Здесь написано, что ты окончил в Одессе сельскохозяйственный техникум и получил диплом агронома. Было такое?

— Так точно, но это было давно и я ни дня не работал агрономом, — пролепетал отец, никак не понимая, хорошо это или плохо.

— А мне плевать, что ты не работал агрономом. Это ты понимаешь?

— Так точно, — ответил отец по уставу.

— Главное, что ты агроном с дипломом. Идет война, и Красную армию надо кормить. Вот ты и будешь ее кормить, а не накормишь — под трибунал пойдешь, и расстреляем. Понял?

— Слушаюсь, — ответил робко отец, оставаясь в некотором ступоре. — Буду кормить Красную армию, — повторил он словно эхо. — А где и чем кормить?

— Вот тебе новое предписание, лейтенант, — произнес майор более дружелюбно. — Возвращайся туда, где тебя призвали. Получишь солдат, землю, организуешь сельхозчасть и будешь выращивать картошку, овощи и все, что потребуется для армии. Понял, наконец, горе-агроном?

— Так точно, понял. Можно идти?

— Выполняй. Свободен.

Отец смутно помнил, как он вылетел из станционной будки и как сел на другой эшелон. Это было похоже на чудо! Мама вновь плакала, но уже на радостях. А в 1942 году у них родилась моя старшая сестра — Софья, или Соня. Это был подарок всем нам. Все военные годы отец служил — работал военным агрономом. Он организовал большое производство продуктов и, таким образом, выполнил приказ. Правда, говорят, что и американцы помогали харчами (около 10 % от всего продовольствия, поступившего в Красную армию).

Директор

После войны папу демобилизовали, и он работал директором нескольких школ: в поселке Смидовичи, в Приамурском и Дубовом. Страх перед произволом и беззаконием властей сохранился глубоко в его памяти на всю жизнь. Партию он считал преступной, но от нас, детей, все это до поры до времени тщательно скрывалось. Когда мы сами с этим разобрались, родители сказали, что не хотели нам отравлять жизнь знанием правды этой самой жизни. Так поступали многие родители — «ложь во спасение» или ложь, оправданная благими целями.

Папа был небольшого роста, щуплым, худощавым, но очень подвижным и энергичным человеком, решительным в делах. Темно-русые волнистые волосы красиво лежали на его голове, а серо-зеленого цвета, внимательные, с блеском глаза выдавали умного человека. По характеру был вспыльчивым, иногда даже язвительным и резким «на язык», однако быстро отходил и долго зла не держал. Папа не укладывал нас спать, не читал нам сказки, не целовал и не говорил, что любит. Зато он любил с нами беседовать и рассказывать разные эпизоды из Торы, истории евреев, династии Романовых и многое другое. По-русски он говорил с ошибками, путал окончания слов, падежи не давались ему. Многие учителя и ученики до сих пор помнят его как хорошего учителя и справедливого директора. Политик из него был никакой. Конформизм — это не его выбор. Ему было трудно скрывать то, что он думает о режиме в стране и конкретных людях, чем с легкостью наживал себе недоброжелателей. Однако начальство ценило его за деловую хватку и профессионализм. Папа обладал красивым голосом, хорошим слухом, любил петь украинские и еврейские песни.

В 1947 году родился я, а следом, в 1949 году, — мой брат Слава. Припоминается необычное поведение отца в один из весенних дней 1953 года. Мне тогда было около шести лет. Я никогда не видел его таким радостным и счастливым, что бросалось в глаза еще и потому, что многие люди были грустными и даже плакали.

— Почему они плачут? — спросил я.

— На одного коммуниста стало меньше в этом мире!

— А чему ты радуешься? — не отставал я.

— На одну сволочь стало меньше в этом мире! Когда вырастешь, поймешь.

Я вырос и понял, что в тот день умер Сталин. Больше я не помню, чтобы отец когда-либо говорил со мной об аресте, допросах и ГУЛАГе. У него не было многих зубов, их выбили сталинские «опричники». Он не любил партийных бонз, хотя те его часто награждали за хорошую работу учителя и директора школы. Последней «папиной школой» перед его пенсией была школа в селе Желтый Яр Биробиджанского района. Отец много сделал для ее оборудования и приведения в должный вид. В этом ему охотно помогали учителя и родители. Руководителем он был строгим и требовательным, но справедливым. Таким же он был и отцом. Многие его ученики сохранили о нем добрую память.

Папа щедро поделился с нами своими генами и многим другим. Он создавал дома атмосферу, порождающую интерес к знаниям, чтению, образованности и профессионализму. Он поощрял нас, детей, к этому довольно своеобразно, поддразнивая и интригуя различными вопросами. Наши ошибки становились объектами шуток и новых бесед. Папина эрудиция вызывала не только удивление, но и желание узнавать и познать все больше и о многом. Выйдя на пенсию, папа продолжал много читать, особенно историческую литературу. Он скончался от инсульта во сне 19 февраля 1980 года. Мы похоронили его в Биробиджане при большом стечении людей. Светлая ему память!

Бетя Ароновна Брен, 25 декабря 1917 года, вторник, село Пулино, Житомирская область

Девичья фамилия мамы, Брен, означает «жара» (идиш). Очевидно, предок носителя этой фамилии был энергичным и расторопным. Семья мамы состояла из родителей, дедушки Аарона и бабушки Ривы Брен, четырех сестер (Фира, Клара, Бетя и Аня) и двух младших братьев (Миша и Иосиф). Семья приехала по переселению в ЕАО из Житомирской области в середине 30-х годов. Мама окончила педагогический техникум и начала работать в Биробиджане инспектором областного отдела образования (облоно) по дошкольному образованию. Мама была красивой и полноватой женщиной, маленького роста, с крупными выразительными глазами, отличалась веселым нравом, прагматичным умом и волевым характером.

Однажды ее командировали для проверки методической и воспитательной работы в детсадах села Кимкан, где папа был директором школы. Гостиниц в селе не было, и папа поселил ее в школе, где и сам жил. Похоже, что они быстро приглянулись друг другу. Детям рассказывалась такая история. Однажды мама зашла в папину комнату и увидела недалеко от двери лежащий на полу веник. Она не переступила через него, а подняла и поставила туда, где было его место. Папа очень впечатлился и решил, что эта женщина будет хорошей хозяйкой и женой. В этом он не ошибся. Папа понравился маминым родителям, которые его приняли как родного, и вскоре они поженились. Арест отца нанес молодой семье жестокий удар. К счастью, маму не арестовали и отрекаться от отца не принуждали. Она возила передачи в тюрьму и в лагерь, перенесла бесчисленные и жестокие унижения, которые выпали на долю жены «врага народа».

В деревне Засосье Ленинградской области поставили памятник женам «врагов народа», пережившим годы репрессий, войны, коллективизации. Тем, кто растил детей без отцов, пахал землю, впрягаясь вместо лошадей. Тем, кто работал на государство, объявившее их врагами народа и разрушившее их семьи[17].

После войны появились на свет мы с братом. Пока мы были маленькими, у нас были няньки-домработницы. Они помогали по хозяйству, некоторые из них даже жили у нас в деревянном доме, который находился во дворе школы. Спали мы со Славой в одной кровати. Зимой дом остывал за ночь. «Не хочу быть родителем», — думал я, глядя, как утром мама растапливала печь, кутаясь в байковый халат и фуфайку. Она поднимала нас, когда дома было тепло, кормила, собирала и провожала в школу. Отец уже был в школе.

Наша мама была типичной еврейской «мамой навсегда». Материнская любовь — явление абсолютное и безграничное. Сколько бы нам ни было лет, она «на убой» кормила нас и вкладывала даже в седые головы прописные истины. Мама вкусно готовила жаркое, пельмени, холодец, фаршированную рыбу, салаты и другую еду. Гости любили наш дом, где у каждой вещи было свое место. «Хорошо положишь — хорошо возьмешь», — любила она приговаривать. Мама умела делать все по дому: шить на машинке, забивать гвозди, она белила, красила, ремонтировала и, что особенно важно, научила нас делать все эти простые вещи. Папа не обладал такими навыками, равно как и желанием их приобрести. Он обеспечивал семью продуктами, как когда-то армию, ходил на рынок, любил «копаться» в земле, посадил сад и овощи на грядках возле дома и т. д.

Мама преподавала в младших классах и активно помогала папе руководить школой. Приходила домой с большой стопкой тетрадей, проверяла их, ставила оценки и писала своим каллиграфическим почерком задание на следующий урок. Меня это завораживало, и я часами мог наблюдать за ее работой. Говорили, что мама была хорошим методистом, поэтому ей доверили руководство методическим кабинетом в отделе образования Смидовичского района области. Выйдя на пенсию, мама помогала Софье растить ее детей, с одним из которых, Виталиком, она и приехала в 1993 году в Израиль. В Иерусалиме она жила с Виталиком, а потом с Соней на съемной квартире. Здесь мама упорно учила иврит и чувствовала себя счастливой, живя в стране предков. Мама скончалась в городе Афула в возрасте 89 лет после непродолжительной болезни. В ее столе оказалась пачка запечатанных подписанных конвертов с именами всех детей и внуков. Каждому она написала личное прощальное письмо. Мама и после кончины «собирает» всех нас у своего памятника ежегодно, а затем у Сони мы вспоминаем родителей добрым словом. Это всегда очень трогательно. Не зря шутят, что француз любит свою любовницу, англичанин любит свою жену, а еврей любит свою маму. Светлая ей память!

Суббота, 8 ноября 1947 года, Биробиджан,

42 года до подъема в Иерусалим

Вначале дети любят своих родителей;

потом, когда становятся старше, начинают судить их; иногда они их прощают…

Оскар Уайльд

Лента новостей: 1947 год

14 сентября В Петродворце вновь открыт фонтан «Самсон».

29 ноября ООН принимает план раздела Палестины.

14 декабря Принято постановление об отмене карточной системы.

16 декабря В СССР девальвирована национальная валюта.

1947 год

Говорят, что я родился 8 ноября 1947 года в Биробиджане, на Дальнем Востоке. Какой далекой кажется теперь эта дата!

Страной правил усатый человек на огромных портретах. В стране шла борьба с «космополитизмом» — политическая кампания, направленная против интеллигенции, и особенно евреев, которых обвиняли, увольняли с работы и арестовывали. Утверждались русские и советские приоритеты во всех областях науки, что злые языки обозначили как «Россия родина слонов». Хотя народ-победитель ожидал перемен к лучшему, атмосфера в обществе была гнетущей. Сталин слыл хорошим иллюзионистом, но Осипа Мандельштама провести ему не удалось. Его стихи, написанные в 1933 году, были как никогда актуальны.

В разоренной войной стране, где в результате засухи 1946 года погибли от недоедания около двух миллионов человек, люди ютились в бараках и землянках и по много лет донашивали фронтовое обмундирование. Создание ядерной бомбы съедало огромные ресурсы. Страшная война закончилась, но гражданский мир не наступил. Мое поколение не воевало, не голодало и не провело полжизни в ГУЛАГе, нас уже не расстреливали. Другими словами, мы были первым не напуганным поколением, и оно-то положило конец коммунистическому эксперименту в 1991 году. Тому были и другие причины, экономические и международные.

Десять заповедей

Детство — особенное время жизни, именно там развертывается наша генетическая программа. После рождения мы проходим важную стадию импритинга[18] и необходимую социализацию, постепенно становясь взрослыми и ответственными людьми. Русские язык, литература, искусство и музыка были и остались мне родными, хотя сама страна с ее коммунистической идеологией и тоталитарным режимом таковыми не являлась. В этой среде обитания я рос, учился, работал и жил 42 года.

На меня большее впечатление произвели рассказы отца о кишиневском погроме, о невинно осужденном французском офицере Дрейфусе и о служащем кирпичного завода М. Бейлисе, обвиненном в ритуальном убийстве русского мальчика в Киеве. Отец, любивший историю, рассказывал много историй о царях из дома Романовых.

Историю Иосифа и его братьев, про пророка Моисея, которому Бог дал десять заповедей, я также впервые услышал от отца:

1. Я — Яхве, Б-г твой, не имей других богов.

2. Не делай себе никакого изображения божества.

3. Не употребляй понапрасну имя Яхве, Б-га твоего.

4. Помни день субботы, чтобы святить его.

5. Почитай отца твоего и мать твою.

6. Не убивай.

7. Не распутничай.

8. Не кради.

9. Не давай ложного свидетельства.

10. Не желай дома ближнего твоего, ни жены его, ничего, что у ближнего твоего[19].

Детские драмы

У меня, как и у каждого человека, случались свои драмы, есть свои комплексы и узелки памяти, осознаваемые или неосознаваемые проблемы. Не будучи поклонником психологии Фрейда и Юнга, я не намерен совершать здесь психоаналитическое путешествие в детство. Поэтому заглянем туда ненадолго, так как детство — это все-таки любимая сказка человека.

Нас было четверо детей: Саша (1937), Софья, или Соня (1942), я и Вячеслав, или Слава (1949). Саша, к сожалению, умер от тяжелой болезни в подростковом возрасте. Соня стала замечательным детским врачом и заслуженным врачом России. А Слава преуспел в математике, окончил педагогический институт в Хабаровске, аспирантуру в Воронежском университете, защитил кандидатскую диссертацию, заведовал кафедрой математики в пединституте. Я ими всегда гордился. Соня и Слава живут в Израиле, имеют собственные семьи, детей, жизнерадостных внуков и внучек. Их личные истории заслуживают отдельной книги.

Детство было вполне типичным для тех времен. Голода и войны мы не знали, одежда была более чем скромной, но не хуже, чем у многих других. Говорят, что я был жизнерадостным и в меру послушным ребенком, правда, часто болел ангиной. Мне нравилось шалить, читать книги и учиться в школе, играть в шахматы и настольный теннис, купаться в речке и ловить рыбу. Мои ранние детские воспоминания связаны с драматическими событиями, и, возможно, поэтому они сохранились в памяти.

Старший брат

Первый эпизод, который я помню, связан с болезнью моего старшего брата. Мне было около пяти лет. У Саши была болезнь Ходжкина, когда опухолевая ткань возникает из лимфоцитов. Хотя причины болезни окончательно не выяснены, ныне около 90 % молодых пациентов выздоравливают. Но тогда, в 1952 году, это был приговор! Саша был на 10 лет старше, очень добрым и внимательным к нам, «малышам». Родители многие годы показывали нам его школьные тетради с отличным оценками и плакали, вспоминая его.

«Выселить этих жидов»

Приходит Моня Рабинович из школы домой в слезах:

— Мама, меня назвали жидовской мордой!

— Привыкай, сынок, ты будешь жидовской мордой в школе, в институте, в аспирантуре… Зато когда ты получишь Нобелевскую премию, тебя назовут великим русским ученым!

Второй эпизод был годом позже. Мое еврейское образование началось не с чтения Торы, а когда я услышал злобные крики нашей соседки по дому: «Выселить этих жидов». Жили мы в поселке Смидовичи при железнодорожной станции Ин, которая расположена почти посередине между двумя городами, Биробиджаном и Хабаровском. Так вот, нас действительно выселяли из квартиры. Какие-то мужики, временно заключенные на 15 суток, под руководством милиционеров выносили вещи во двор дома. Эту квартиру мы заняли двумя неделями раньше по распоряжению местной власти, потому что отец был назначен директором школы, а «дом директора» был еще занят предыдущим директором. Временная квартира принадлежала ведомству железной дороги, которое не подчинялось местным властям. Борьба между властями в стране была делом обычным. Так я оказался сидящим на чемоданах во дворе дома. Сестра и младший брат сидели рядом, мама ругалась с милиционерами, которые выносили наши пожитки, а любопытные соседки радовались этому зрелищу. Мне было страшно и как-то не по себе. Когда стало темнеть, вернулся отец с работы, кому-то позвонил, топором сбил замок с двери квартиры, и мы сами занесли наши вещи обратно в квартиру.

Естественно, подоплеку этой истории я услышал и запомнил много позже. Тогда же родители объяснили, что мы евреи, что это такая же национальность, как русские и украинцы. Я, разумеется, не понял тогда, кто такие евреи и жиды, почему и как мы ими стали. Запомнил, однако, что мы какие-то не такие люди, как наши соседи, которые нас, евреев, не любят. Кстати, я никогда не испытывал потребности, чтобы меня любили чужие люди, но именно с этого эпизода началось мое знакомство с антисемитизмом, который, по словам Натана Щаранского, был прочной связью с еврейством в нашем советском детстве[20]. Что такое Бар Мицва и Йом Кипур, я не знал и с еврейскими традициями, историей и культурой познакомился много позже, читая романы Лиона Фейхтвангера.

В школе, при перекличках в классе, моя фамилия — Рицнер — звучала иначе и была совсем не похожа на большинство русских фамилий. Мои родители говорили о евреях только тогда, когда они были дома одни или в присутствии их друзей-евреев.

Такая селективность вела к самоцензуре и «двойной жизни», то есть к пониманию «где и что» можно говорить, что — нет. Начавшись с еврейской темы, самоцензура постепенно распространилась на многие социально значимые темы и стала неотъемлемой частью повседневной жизни, что было прямым следствием идеологического режима в стране.

Пройдут многие годы, прежде чем я начну понимать, что вместо гражданского общества в моей стране существует тоталитарная модель: вождь, его соратники, бюрократия и массы.

• Советская пропаганда «трещала» об успехах строительства социализма — коммунизма, хотя страна не могла достойно прокормиться.

• Права человека покоились только на бумаге, преследовались инакомыслящие, в ходу были примитивная демагогия и ложь.

• Атмосфера в обществе напоминала непроветренную коммунальную квартиру с давно забитой канализацией.

• Прогрессировал государственный антисемитизм, росло количество «отказников».

• Проклинались сионизм и «загнивающий» капитализм.

• Срочно требовался демонтаж социалистического эксперимента.

Понимание природы и общественного устройства Страны Советов приходило по мере моего взросления, изучения общественных дисциплин и анализа событий, происходивших в реальной жизни. Для изучения истории страны нам предлагали лживые учебники (например, «Краткий курс ВКПб»)[21], власти скрывали страшные факты войны с собственным народом. К этому я еще вернусь (см. очерк «Инакомыслие»).

Глазная клиника

Третий эпизод связан с моей госпитализацией в глазную клинику города Хабаровска после того, как я перенес травму левого глаза, играя в «войну». Мы бросались камнями, и один камень, отскочив от стены дома, попал мне в левый глаз. Глаз остался цел, но в нем что-то повредилось. Мне было шесть лет, но моя память цепко сохранила многие подробности пребывания в больнице: обходы врачей, перевязки, операции, слезы и игры моих новых приятелей. Заведовал клиникой уважаемый профессор Исаак Григорьевич Ершкович. Он был учеником всемирно известного офтальмолога — академика Владимира Петровича Филатова (г. Одесса). Профессор Ершкович ходил по отделению со свитой врачей и студентов, излучал обаяние, и дети просто липли к нему. Сотрудники относились к нему с большим почтением, и мне уже тогда захотелось стать таким же умным и опытным врачом.

Два дня в неделю в клинике были операционные дни. Из палат вывозили на каталках детей. Возвращались они с перевязанными глазами. В этот день в палату пускали родителей. Однажды увезли и меня, но видеть лучше левым глазом я не стал. Не помогли и строгие рекомендации врачей не заниматься спортивными играми, прыжками, купанием и т. д. Я их соблюдал около года, а затем отбросил все ограничения, чем очень расстроил маму. Всю последующую жизнь я играл в настольный теннис, плавал, катался на горных лыжах (сломал однажды ногу), занимался боксом, штангой и не испытывал каких-либо проблем с недостатком зрения. Став врачом, я понял, что медицина предпочитает использовать «ограничительную модель» для рекомендаций, многое запрещая и запугивая пациентов. Этим она часто прикрывает пробелы в точных знаниях.

На этом мои детские драмы закончились, если не считать мелких неудач в повседневной жизни.

Наш двор

Меня воспитывали не только родители, но и, как говорили, «улица». Между ними случались и противоречия. Если дома мы видели добропорядочное поведение родителей, то на «улице» было приемлемо и многое другое: споры, ругань, драки, вранье, но также дружба, братство и отчаянные поступки. На «улице» был свой кодекс чести! Трусость покрывала подростка позором, смелость — уважением.

Несколько лет наша семья жила в директорском доме, во дворе школы номер три поселка Смидовичи. Дом был расположен на периферии большого школьного двора. Его окружали несколько соток земли с грядками, где папа выращивал овощи и заботливо за ними ухаживал. Он приучал и меня с братом к этому, правда, без большого успеха. В небольшом сарайчике жили-были красивая корова, много гусей, уток и пара десятков непослушных кур с петухом, который нас будил рано утром. Так что овощей, молока, творога, сметаны и яиц в доме хватало.

Недалеко от нашего дома жили семьи завуча школы Ефима Моисеевича Спектора, человека серьезного и педантичного, и учителя физики Наума Израилевича Цейтлина, знаменитого своей лохматой кудрявой головой. Он и носил ее бережно, как будто это была стеклянная ваза. Их дети, Мишка и Люся Спектор вместе с Вовкой Цейтлином, были нашими дворовыми друзьями (все они живут в Израиле). Мы проводили свободное время вместе, играя в детские игры. Предметом общей зависти был Мишкин велосипед, на котором мы и научились кататься.

Когда в поселке начали строить новые двухэтажные каменные дома, нас переселили в один из таких домов, состоящий из восьми квартир. К дому примыкал большой двор. У нас с братом появилось много друзей-товарищей, с кем можно было играть, бороться и драться. Играли мы в домино, настольный теннис, карты, шахматы, футбол и в «войну», естественно. Победа на войне была приоритетной среди мальчишек. Образовалась четверка мушкетеров. Фехтовали деревянными палками — саблями, подражая мушкетерам (я был Арамисом), бросались камнями и чем попало. Бои происходили на развалинах соседнего деревянного дома, где уже никто не жил. При появлении мальчишек из другого двора мы прекращали свои потасовки и обращали оружие против чужих. Личная смелость высоко ценилась. Так мы учились не трусить, преодолевать свои страхи и скрывать их от других. Царапины и шрамы носили как медали и ордена.

Зимой мы заливали во дворе каток. Кто-то из родителей делал опалубку для большого катка, а вода наливалась по шлангу из дворовой колонки. Оборудование для хоккея с мячом купить было негде. Простые коньки прикручивали к валенкам веревками, а клюшки делали сами, выпиливая нужный профиль лобзиком из фанеры и обматывая его шнурками и изоляционной лентой. Желания и азарта в игре было сверх меры. Со временем мы обзавелись фабричными коньками на ботинках и настоящими клюшками. Тогда стали ходить на каток стадиона, что был построен в центре поселка. Там мы и оставляли большую часть подростковой агрессии и свободного времени.

Увлечения

Рыбалка была для нас с братом заветной мечтой. Папа не был рыбаком и научить нас этому не мог. Он, конечно, «рыбачил», но только на рынке. Выручили наши соседи и их дети, которые брали меня и брата на рыбалку. Мы ходили ночью на утренний клев рыбы в притоках реки Большой Ин. Когда начинало светать, забрасывали удочки, следили за поплавками, подсекали мелкую рыбешку. Ловились щуки, сомики и караси. Приходилось терпеть укусы комаров и разной мошки. Варили на костре уху. Став постарше, мы с братом обзавелись собственными рыболовецкими снастями, сделав удочки, донки и другие средства. Позднее ходили на рыбалку с друзьями, но уже без взрослых. Эффективность папиной «рыбалки» была неизмеримо выше.

Куда нас отец брал с братом регулярно — это в баню. Баня в поселке была «крутая», особенно парная. Отец парился веником долго и на самой верхней полке, добавляя пар до тех пор, пока не оставался почти один в парной. Выходил он красным, как рак. Мы к этому тоже постепенно привыкли. Наверно поэтому мне до сих пор нравится сидеть в сухих и влажных саунах. На обратном пути домой мы заходили к папиному завхозу — дяде Павлу и тете Нюре. Они были украинцами. Здесь взрослые пили, хвалили самогон, вспоминали Украину и пели украинские песни. А мы с братом бегали во дворе. Дядя Павел запомнился мне еще и зимними катаниями на санях, запряженных двойкой лошадей. Детей предварительно закутывали в овчинные шубы так, что видны были только красные носы.

Увлекла меня фотография. Я стал посещать фотокружок. Там я узнал теорию этого дела, научился заряжать и обрабатывать пленку в темноте, готовить реактивы и печатать фотографии. Было что-то таинственное в появлении лиц и природы на фотобумаге. Страсть фотографировать не пропала до сих пор. Техника и технологии сейчас другие. Они позволяют делать серию снимков какого-либо «объекта» в движении и без того, чтобы он позировал. Потом отбираются интересные кадры-моменты, остальные удаляются.

Семейные будни

Я, естественно, любил своих родителей и не помню скандалов между ними. В целом родительский дом был теплым и дружелюбным. Папа любил в воскресенье выпить после бани «чекушку» водки (250 мл), что маме не нравилось. Родители, если была нужда, разбирались сами, без нашего участия. Авторитет отца в семье никем не оспаривался, мама покрывала наши шалости и вела дом. Когда подросла Соня, к ее мнению стали прислушиваться родители, но не мы со Славой. Шкодничали мы на пару и врозь. Соня вынесла многие наши проделки. Мы вытряхивали сумку с ее учебниками по анатомии, хирургии, акушерству и другими. Рассматривая картинки, мы познакомились с половыми различиями между мужчинами и женщинами, узнали, как рождаются дети, и многое другое. Обнаружив у сестры шприцы и иголки, мы практиковались делать уколы, используя воду и подушки. Мама не сразу догадалась, почему в доме отсырели подушки. Так пробуждался у меня интерес к медицине. Славе нередко доставалось за двоих. Наши разборки с братом привели к тому, что родители все чаще стали подумывать, как нас развести. Случай подвернулся — я поступил учиться в Биробиджанский медицинский колледж. Мне не было полных 14 лет, когда я «вылетел из гнезда» и дозревал как личность уже вне дома.

Еврейские традиции в нашем доме, как и в большинстве еврейских семей, не соблюдались. Так решили родители, зная, где они живут, и опасаясь иметь дело с антисемитами. Мама не зажигала субботние свечи, но на Пейсах всегда пекла мацу и делала гефилте фиш или фаршированную рыбу. Их друзья любили бывать у нас дома. На праздники накрывался вкусный стол, приходили гости, пили, ели, пели песни на идиш: еврейскую застольную («Ло мир аллэ инейнем…») и другие, а также по-украински. Папа охотно запевал красивым баритоном:

Наше детство прошло в атмосфере «педагогических советов», которые проходили в школе, но завершались дома. Родители допоздна продолжали обсуждать школьные дела, и под эту «музыку» мы нередко засыпали. Детские мечты менялись с возрастом, но две из них не проходили: я страстно мечтал стать поскорее самостоятельным, взрослым и побывать в стране, где растут пальмы на берегу моря. Обе мечты воплотились, но об этом речь еще впереди.

За кулисами[22]

Есть в жизни нечто большее, чем мы,

что греет нас, само себя не грея…

Иосиф Бродский

Евреи — древнейший народ, который создал монотеистическую религию — иудаизм (получив Тору — Библию), открыл нравственную модель («десять заповедей»), но не имел государственности две тысячи лет. Будучи изгнанными из своей страны, евреи обособленно жили среди других народов, вызывая непонимание, зависть и ненависть, породившие «антисемитизм» (см. очерк «Дети Авраама»).

В 1934 году Сталин велел образовать в южной части Дальнего Востока так называемую Еврейскую автономную область (ЕАО), где мне было суждено родиться, вырасти и работать после окончания медицинского института 10 лет. В поселок при железнодорожной станции Тихонькая (позже получивший название Биробиджан) к 1934 году приехало около 20 тысяч евреев. Здесь начала выходить газета на идише, стали печататься книги, заработали еврейские школы и театр. Однако в 40-х годах в рамках борьбы с космополитизмом еврейские школы и театр закрывают, а в 1949 году арестовывают всех собравшихся в синагоге на празднование Нового года, раввина расстреливают. После таких событий «титульное» население ЕАО существенно поредело.

Евреи никогда не составляли в ЕАО большинства. В 1937 году там проживало 24 % евреев из 76 тыс. жителей, в 1989 году — 4 % из 214 тыс. жителей, а в 2010 году — 1 % из 176 тыс. человек. Согласно последней переписи населения, в ЕАО проживает чуть больше 1660 евреев. Поэтому ЕАО нередко предлагают упразднить, но этот абсурдный проект до сих пор не ликвидирован в нынешней России и «еврейская жизнь» здесь насильственно «процветает». Ну чем не исторический анекдот?

Я ничего не хочу сказать плохого о людях, там живших и живущих. Люди как люди. Только само место, вывески, использование имени и культуры древнейшего народа создавало атмосферу лжи и фальши, чем страна была и так перегружена. ЕАО — печальный осколок политической утопии.

1954 год, пос. Смидовичи, ЕАО,

35 лет до подъема в Иерусалим

Плохой учитель преподносит истину,

хороший учит ее находить

Адольф Дистервег

Лента новостей: 1954 год

9 февраля Назначение Г. К. Жукова министром обороны СССР.

19 февраля Н. С. Хрущев «подарил» Крым Украинской ССР.

2 июня Официальная дата создания космодрома Байконур.

20 июля Открытие Московского Кремля для посещений.

9 сентября СССР отпустил немецких военнопленных на родину.

«Папина школа»

Школу, пока учишься в ней, тихо ненавидишь, а потом вспоминаешь с самыми нежными чувствами. Все мы, Соня, Слава и я, учились в школе номер три поселка Смидовичи, где папа не только преподавал ботанику, зоологию и химию, но и был директором. Многие называли ее «школой Рицнера». А для нас, его детей, она была «папиной школой». В этом нам повезло и не повезло одновременно! Повезло, так как он был хороший учитель, лектор-методист и интересно вел уроки. В то же время, когда он вызывал меня к доске, весь класс считал количество заданных вопросов: 1, 2, 3, 4, 5 и более. Никаких скидок! Более того, шансов оказаться у доски у меня было намного больше, если отец видел, что накануне его урока я не готовился к нему. В этом была своеобразная игра: я специально делал вид, что не готовлю домашнее задание (хотя украдкой все подготовил), а отец делал вид, что ему все равно. Победы были знакомы нам обоим, а общий счет, мне помнится, был ничейным.

Соня была очень прилежной ученицей, и ее всегда ставили нам в пример. Я был следующим по прилежанию, а Слава — за мной, на почетном третьем месте.

Мы со Славой любили решать на скорость алгебраические уравнения. Наверное, неслучайно он стал математиком, а я широко использую математические методы для анализа данных научных исследований. Слава вел себя вызывающе, не спускал учителям и нередко оказывался в кабинете директора с жалующимся на него учителем. Когда его туда сопровождали за очередной проступок, он не упирался, а пытался объяснить им: «Это ни к чему, директора я хорошо знаю».

Окончив институт и аспирантуру, Слава подарил мне автореферат диссертации по математике. Я упорно пытался понять содержание работы, но в итоге разобрал только фамилию автора. Так что школьные успехи имеют весьма относительное прогностическое значение в отношении будущих успехов ученика.

Моими одноклассниками были Коля Пиняев, Миша Спектор, Саша Кукарцев, Олег Галынский, Павленко, Радышевский, Таня Волынец, Тютюнок, Мартыненко и другие. Заводилой в классе был Олег Галынский, а лучшей ученицей — Таня Волынец. Кроме Коли Пиняева и Миши Спектора, я ничего не знаю о судьбе других.

Моя первая любовь случилась в пятом классе. Звали ее Лариса. Она была брюнеткой с крупными и, как мне казалось, очень красивыми глазами. Она не проявляла ко мне особого интереса, поэтому любовь была тайной и мучительной, а ночи — бессонными. Страдал я влюбленностью не более трех месяцев и выздоровел без чьей-либо помощи. Потом я влюблялся в других девочек, но уже не тайно, мы обменивались записками, детской ревностью и даже наивными слезами. Ничто не ново под луной!

Учителя были весьма разными, но любимых учителей среди них не было. Скучными были уроки Ивана Семеновича Соболева и Наума Израилевича Цейтлина. Из учителей мне запомнилась Галина Федоровна Суслова, которая преподавала русский язык и литературу. Она нудно диктовала нам под запись ужасно длинные предложения. Полюбить литературу в советской школе было невозможно.

Конечно, школа не занимала все наши мысли и время: были игры в городки, шахматы, настольный теннис, художественная самодеятельность и книги. Наше с братом музыкальное образование началось в кружках с изучения нотной грамоты и игры на инструментах.

Помню, один учитель (дядя Коля) обучал игре на баяне. Мы ходили к нему домой на уроки. Баян везли на санках. Иногда он был пьян и не в состоянии провести урок. Слава научился играть, а я нет, у меня не хватало терпения, хотя слух был хорошим. Дядя Коля учил нас петь. Он руководил школьным хором, где мы с братом были солистами.

Помню, на конкурсе школ получили грамоту за песню «Русское поле» (слова И. Гоффа, музыка Я. Френкеля):

Хорошую литературу в школе не преподавали, на уроках не учили думать, преобладала пропаганда, то есть «искусство убеждать других в том, во что ты сам не веришь» (Абба Эбан, политик).

Советский агитпроп[23] делил писателей на «классиков» (Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский), «прогрессивных» (Маяковский, Шолохов, Фадеев, Симонов) и на «реакционных» или «не наших» (Пастернак, Ахматова, Зощенко, Куприн, Алданов, Бабель, Василий Гройсман и другие). Чем не пример примитивной ментальности и «биполярного мироощущения», базирующихся на редукционизме «Капитала» К. Маркса и революционной концепции В. И. Ленина. Первоисточник такого подхода можно усмотреть в Евангелии от Матфея: «Кто не со Мною, тот против Меня, и кто не собирает со Мною, тот расточает»[24]. Однако понимание истоков не облегчало ситуацию.

Читать книги и выбирать их в библиотеке было моей непреходящей страстью с детских лет. Я читал не рекомендованные учителями книги «запоем», часто по ночам, не желая прерываться. Список их длинный[25]. Отец многократно мне говорил, что я буду «сказочник», так как читаю несерьезную литературу, и приводил в пример некоторых моих одноклассников — Колю Пиняева и Таню Волынец. Вот они читали серьезную литературу, рекомендованную учителями и школьной программой. Я с отцом тогда не спорил, но и не «брал в голову» его слова, хотя это меня иногда обижало.

Признаюсь, что, кроме книг Толстого, Чехова, Пушкина и Лермонтова, я не прочитал ничего по рекомендации школьной программы. Я не мог себя заставить читать Достоевского, Шолохова, Гоголя, Островского, Фадеева, Маяковского, Тургенева и Чернышевского. Эти авторы не нравились мне по разным причинам. Главное — герои этих произведений не вызывали у меня интереса и никак не волновали. Учителя, заучив рекомендации агитпропа, преподносили нам разбор творчества классиков в предельно скучной и отталкивающей форме.

В студенческие годы и позднее у меня на столе появились книги Булгакова, братьев Стругацких, Ильфа и Петрова, Бабеля, Хейли, Драйзера, Фейхтвангера, Цвейга, Бальзака, Пастернака, Бродского, Мандельштама, Блока, Цветаевой, Довлатова, Гумилева и Алданова. Система советского образования не рекомендовала их для чтения, а некоторые были вообще запрещены. Это была литература другой пробы и ментальности, она побуждала к размышлениям, к свободе и привлекала талантом писателей.

Школа — это не только учеба и оценки, это еще и каникулы, пионерские лагеря, костры и походы. В лагере, когда мне было 10 лет, я научился плавать без учителя. Однажды мы раскачивали лодку, и она перевернулась. Речка была глубокой, но не очень широкой. Барахтаясь в воде, все дети добрались до берега. Назавтра мы стали пытаться переплыть речку. Было страшновато, но заразительно. Я ее с трудом одолел только со второй попытки. Страх сковывал руки и ноги, но если не сдаваться, то страх преодолим. Таким способом я разбирался и с другими своими страхами — например, со страхом перед выступлением в большой или незнакомой аудитории.

Когда я окончил семь классов, страна решила перейти с 10-летнего на 11-летнее обучение. Более того, после окончания 11-го класса выпускники обязывались государством отработать два года в колхозах и совхозах. Такая трудовая повинность («барщина») меня не привлекала. Желая стать врачом, я согласился с идеей родителей сначала окончить медицинский техникум (колледж) в Биробиджане, который уже закончила моя старшая сестра Соня. Иными словами, вместо четырех лет в школе (8–11-е классы) я решил получить среднее образование и специальность фельдшера. Предполагалось, что я буду жить у маминых родителей: бабушки Ривки и дедушки Аарона Брен. Это давало мне больше свободы от опеки родителей — мечта любого подростка. Дополнительным аргументом родителей было желание «разъединить» меня с младшим братом Славой (12 лет), который ни в чем не хотел мне уступать. На том и порешили. В конце лета 1961 года я поехал в Биробиджан сдавать вступительные экзамены. Ехать надо было на поезде примерно полтора часа. Я впервые участвовал в конкурсе и очень волновался. Экзамены сдал на «4» и «5», и меня зачислили на фельдшерское отделение. Впереди была новая и почти самостоятельная жизнь.

За кулисами

Выбор профессии — ключевой момент в нашей жизни. Кому-то он дается с первой попытки, а многим приходится пройти извилистый путь и по разным причинам даже не дойти до желаемой цели. Мне повезло, с медициной я познакомился рано, старшая сестра была примером, а желание кого-либо спасать стало привлекательной идеей. Так что выбирать долго не пришлось. На врачей в те годы все смотрели с пиететом и глубоким уважением, как бы «снизу вверх». Мне хотелось стать таким уважаемым врачом. Однако за последние 40 лет медицина стала более «технологичной», то есть врач больше внимания уделяет анализам и приборам, чем самим пациентам. Понятно, что эффективность распознавания и лечения болезни требует подчас многочисленных обследований, сложных приборов и узких специалистов, глубоко разбирающихся в новых технологиях. Верно и то, что эффективность диагностики и лечения многократно выросли за эти годы. Однако пациенты по-прежнему ожидают теплого и личного отношения к себе со стороны лечащего врача, у которого просто не остается либо времени, либо желания дать ему это.

Мои сыновья не выбрали медицину, Эдик стал математиком-программистом и бизнесменом, а Израиль — электронщиком, но оба они стали хорошими людьми, мужьями и отцами.

1961 год, Биробиджан, ЕАО,

28 лет до подъема в Иерусалим

Неправильное знание хуже, чем незнание

Адольф Дистервег

Лента новостей: 1961–1965 годы

31 октября 1961 г. Тело Сталина вынесено из Мавзолея.

6 февраля 1962 г. Подавление демонстрации рабочих в Новочеркасске.

11 мая 1963 г. Судебный процесс по делу шпиона Олега Пеньковского.

17 апреля 1964 г. С большой помпой отмечено 70-летие Н. С. Хрущева.

23 апреля 1965 г. Налет американской авиации на Северный Вьетнам.

У бабушки с дедушкой

Поступив в Биробиджанский медицинский техникум (ныне — колледж), я переехал жить к маминым родителям. Мне было 14 лет. Настроение было приподнятым, ощущения — удивительными, неизвестность — радостной, эндорфины «бурлили» в моей крови[26]. «Я свободен, уже не школьник, выучусь и стану врачом», — такие мысли-мечты пьянили, а самооценка обрела крылья.

Всем хорошо известны анекдоты о заботливости еврейской мамы, но это цветочки по сравнению с еврейской бабушкой, главный смысл жизни которой — это накормить внуков. Например: «Если ты не будешь кушать, я убью себя!»

Мои бабушка Ривка и дедушка Аарон выглядели старенькими, хотя им было шестьдесят с небольшим. Жили они самостоятельно в домике в центре Биробиджана. К нему примыкал небольшой участок земли с грядками овощей и кустами смородины и малины. До пенсии дедушка работал мастером на мебельной фабрике, а бабушка была домохозяйкой (но какой!). Кроме двух дочерей (моей мамы и тети Фиры) и дяди Миши Брен, остальные их дети жили в Биробиджане. Они навещали бабушку и дедушку почти еженедельно. Было весело и шумно! Жил я как «у Б-га за пазухой». Этот год невозможно забыть. Они обо мне заботились, как могут заботиться, баловать и любить только бабушки и дедушки. Типичная зарисовка: я сижу на кухне, учу анатомию человека, засунув ноги в духовку кирпичной печки. Бабушка что-то варит и суетится вокруг меня. Она заглядывает подслеповатыми глазами в мой учебник анатомии, ставит табуретку возле меня и, используя ее в качестве столика, кладет на нее струдель, домашнее варенье, семечки и вкусный чай. Когда же я делаю перерыв и перехожу в гостиную комнату, бабуля покрикивает на деда Аарона: «Арчик, Арчик, играй с ним в домино. Ты что, не видишь, что ему скучно и он устал читать свои книжки?» Это надо было видеть и слышать!

Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Перейдя на второй курс, я получил место в общежитии. И вот тогда-то началась моя самостоятельная жизнь. Года через три бабушка и дедушка уже не могли жить самостоятельно, бабушку взяла к себе тетя Фира, а дедушка стал жить у моих родителей.

Бабушка и дедушка Брен скончались в один

и тот же день. Во мне живут их гены…

Светлая им память!

Классные «мамы»

Обучение в колледже было четырехлетним. На каждом курсе было по две группы. Я учился в группе на фельдшерском отделении, но была еще акушерская группа. Всего было 33–35 человек в каждой группе. Таким образом, в восьми группах на четырех курсах было около 300 студентов. Программа включала все общеобразовательные предметы, как в средней школе, и специальные медицинские предметы с практикой. Другими словами, учебная нагрузка была больше, чем в школе.

В школе я учился без особого труда и получал хорошие оценки. Первый год учебы в колледже показался мне очень трудным. Ежедневно надо было усвоить нового материла в три-пять раз больше, чем в школе. У меня появились тройки и даже двойки, особенно по физике, за что классный руководитель Земфира Алексеевна Макарова (1931–2004) меня третировала. Она была еще молодой женщиной, среднего роста, с желтоватым цветом кожи со следами оспин. Губы она красила очень яркой красной помадой. Земфира Алексеевна казалась мне недоброй и циничной по характеру. Мои юношеские впечатления подтвердились через десять лет, когда я стал преподавать в том же колледже. Земфира Алексеевна окончила физико-математический факультет Хабаровского педагогического института. Систематически унижая меня за плохие оценки, она повторяла вслух при любом случае: «Миша, хорошие оценки в школе ты получал по блату, так как папочка был директором». Другие студенты тоже учились не лучшим образом, но у них папа не был директором и школьный табель не был так хорош. Такое унижение продолжалось весь первый год, хотя я отчаянно старался доказать, что мои школьные оценки получены не по блату. И только во втором семестре мои оценки стали заметно улучшаться.

Мне повезло, когда после второго курса группе поменяли классного руководителя. Им стала Софья Константиновна Дризо — редкой души человек, терапевт, лет сорока, с худенькой фигурой и большими красивыми глазами. Софья Константиновна заботилась о нас как «еврейская мама». Когда она пыталась нас пожурить, то нам становилось ее просто жалко. Меня она любила и поэтому прощала мне мелкие проделки, например прогулы уроков и гулянки, приговаривая: «Ах Миша, Миша, ну как вы это себе позволяете? Ну почему же вы не пользуетесь своей головой?» Софья Константиновна не была замужем, жила одна и нередко приглашала меня и других студентов к себе домой «на разговоры» о планах, интересах и о жизни вообще. Я любил эти беседы, так как во всем ее облике и поведении проглядывали не только ум, но и особая деликатность, искренность и доброжелательность. Софья Константиновна, в свою очередь, гордилась мной и не скрывала это. Когда, окончив медицинский институт, я был распределен врачом-преподавателем в Биробиджанский колледж, мне не надо было напрягаться, чтобы выразить ей мое уважение, благодарность и любовь.

Учеба и не только

Последующие три года я жил в общежитии. Здание было двухэтажным и деревянным, с печным отоплением. Печи открывались в коридор. Во дворе была куча угля, топили сами. Общежитие имело 130 мест, в нем проживало 120 девушек, остальные — юноши. Меня поселили в комнату с двумя парнями: Мишкой Семыкиным (из моей группы) и Левкой Каплан (на курс старше). Оба были красивыми парнями, на которых девушки просто «вешались». Была еще одна мужская комната, с моими сокурсниками Юрой Гребенцом и Петей Сединым. Девушки не оставляли нас без внимания и очень облегчали нашу холостяцкую жизнь: стирали и гладили наши белые халаты, мыли полы, приглашали ужинать и оказывали другие знаки внимания. Одна симпатичная студентка, которая в свои 22 года казалась мне «старухой», преподала мне первые уроки секса. Затем были другие симпатии, вечеринки, танцы и романы, сплетни, расставания и слезы. Однако основное время занимала учеба.

Приходилось учиться пользоваться рано упавшей на меня свободой, распоряжаться деньгами (стипендией 24 рубля в месяц), свободным временем и т. д. Домой я ездил сначала еженедельно, потом раз в две недели. Отчаянно не любил стирать свое белье и мыть посуду. С Мишкой Семыкиным мы стали друзьями. Он жил на станции Бира, недалеко от Биробиджана. Однажды мы поехали к нему на день рождения, где я впервые перепил водки, не желая отставать от других. Это состояние мне не понравилось, болела голова, тошнило, была рвота и т. д. После этого случая научился контролировать дозу принимаемого алкоголя.

В те годы были очень популярны «Битлз». В нашей фельдшерской группе учился один очень музыкальный парень, Валера Унчиков, который организовал мужской квинтет. Мы с энтузиазмом пели тирольские и иные песни под его гитару. Выступали на вечерах студентов и конкурсах, были популярны. После окончания колледжа Мишку призвали в армию. А когда он демобилизовался, я помог ему поступить в медицинский институт. Он стал хорошим анестезиологом и много лет работал в Хабаровске.

В колледже студентам приходилось сдавать зимнюю и летнюю сессии по 4–5 экзаменов в каждой. Мы изучали медицинские предметы: анатомию, физиологию, терапию, хирургию, акушерство и так далее, то есть почти все, что учат врачи. Судя по оценкам, я учился из года в год все лучше и лучше. Летние каникулы я отдыхал дома, читал книги и работал: на складах сбивал ящики для овощей (по 10–15 копеек за ящик) или бетонировал фундамент под будущий дом на стройке. Платили мало, но заработанные деньги повышали самооценку и уменьшали зависимость от родителей. На первую стипендию (28 рублей) купил капроновые чулки сестре, потом — фотоаппарат (марки ФЭД), заказал портнихе сшить модные и стильные рубашки. Сейчас я бы такие не носил.

Естественно, что студенты были заняты не только учебой. Мы развлекались, особенно на вечерах танцев, которые устраивали в большом актовом зале учебного корпуса. Приходило на эти вечера (в наш «девичник») много городских парней. Хотя девушек было много, случались драки, когда желание и выбор партнеров не совпадали. Так, однажды ко мне в перерыве между танцами подошла одна девушка-«дюймовочка» и попросила станцевать с ней следующий танец и таким образом спасти ее от нежеланного ухажера. Звали ее Галина Бекерман, она училась в параллельной акушерской группе, но лично мы не были знакомы. Я охотно «спас» ее в этот раз, так мы познакомились, и, как оказалось, надолго.

На другой вечеринке завязалась драка за девушку между пришедшими городскими парнями и студентами. Один из студентов, Слава Геллер, попытался защитить девушку, но в итоге ударил ножом кого-то из нападавших ребят. Слава уже отсидел в лагере один срок за драку, и его посадили вновь. Он был крупным парнем, около двух метров ростом, и очень силен, головой его тоже природа не обидела. Кроме того, он очень красиво матерился и знал много анекдотов. В лагере Слава работал медбратом, много читал книг и журналов по медицине. По освобождении окончил медицинский колледж и биофак пединститута. Позднее Слава обучился цитогенетическим методикам в Москве и работал цитогенетиком в психиатрической больнице, которую я открыл в Биробиджане в 1976 году.

Флеш-нокдаун

Как и многие подростки, мне хотелось быть сильным, и поэтому я накачивал мышцы гантелями и занимался в спортзале. Вскоре мне этого показалось мало, и я записался в городскую секцию бокса. Тренер-энтузиаст готовил группу таких же подростков для городских соревнований. Примерно через полгода он отобрал меня и еще пятерых лучших и послал на нас заявку на городские соревнования. Я уверенно выиграл два боя, но проиграл третий, пропустив удар слева и оказавшись во флеш-нокдауне[27]. Я помню даже фамилию моего «обидчика» — Аксельрод. Мои ошибки были неизбежными из-за плохого зрения на левый глаз. Меня вообще не должны были допустить к занятиям боксом. Поняв это таким способом, я оставил бокс и пошел в секцию тяжелой атлетики. В подвале колледжа взрослые крепкие мужчины арендовали помещение, где занимались штангой и качались гирями. Они ничего не имели против моего желания стать сильным и составили мне план тренировок. Все мужики работали здесь тяжело, и мне приходилось попотеть. За год тренировок я серьезно окреп, накачал грудь, плечи и ноги. Впереди были опять соревнования, но меня спортивные результаты не привлекали. До окончания колледжа я увлекался в основном настольным теннисом и шахматами. Занятия спортом прибавили мне не только силу мышц, но и уверенность в себе, способность постоять за себя.

Медицинская практика

В летние каникулы после второго курса была месячная санитарная практика. Как назло, меня распределили в родильный дом. Будучи шестнадцатилетним юношей, мне пришлось выполнять все гигиенические процедуры женщинам до и после родов: перестилать кровати, подмывать их, присутствовать при родах и т. д. Это был шок: я смущался, стыдился, страдал, обильно потел, чуть не плакал, но… все это делал. К концу месяца я стал «опытным» санитаром, охотно помогал акушеркам при родах и делал внутривенные вливания. Стрессовых реакций стало меньше, почти привык, но пережитый шок не забыл до сих пор.

После третьего года обучения была сестринская практика в хирургическом отделении. Запомнились хирурги, операции, ночные дежурства, спасенные больные, тяжелая работа и простые диагностические алгоритмы. Типичная картинка: ординаторская комната, столы и диван, уставшие хирурги после операции принимают по «пять капель» спирта, жадно курят и обсуждают ход операции. Была в этом какая-то романтика, напоминавшая молодых врачей из фильма «Коллеги» (1962), снятого по одноименной повести Василия Аксенова. Неудивительно, что мне хотелось стать хирургом!

Государственную практику после четвертого курса я проходил в Николаевской районной больнице с ротацией в трех отделениях: терапия, хирургия и гинекология. Там же проходили практику и девушки из акушерской группы: Галина Бекерман, Люда Плоткина, Лиля Кравец и кто-то еще, уже не помню всех имен. Нас поселили в домике на территории больницы, девушки заняли единственную комнату, а я спал на кушетке, что оказалась на большой веранде-прихожей. Это было счастливое время.

С Галей я сошелся ближе, чем с другими. Она была маленькой, симпатичной, с темными глазами, красными щеками (за что ее прозвали «тыблочко»), с хорошей фигуркой и очень отзывчивой. Подруги любили ее, что было видно. Она отвечала на ухаживания какого-то местного парня. Однажды я видел, как они целовались перед входной дверью в наш домик. Увидев меня, она инстинктивно отстранилась от него. Так совпало, что в период этой практики мой отец заболел бронхиальной астмой и был госпитализирован в Николаевскую больницу. Он быстро поправлялся, и из всех медсестер в терапевтическом отделении ему очень понравилась именно Галина. Подначивая меня, он как-то спросил, знаю ли я эту прекрасную девушку, и добавил:

— Слабо тебе понравиться ей, а уж жениться на ней — никогда!

— Запросто, — ответил я, не отдавая себе отчета.

Так мой отец своими вопросами привлек мое внимание к девушке. Я стал оказывать ей знаки внимания, которые были взаимными. Мы поженились через три года (1968). А несколькими месяцами позже папа обратит мое внимание на загадочную науку «генетику», с которой у меня тоже начнется серьезный роман. Эти два романа и составили основу моей семейной и профессиональной жизни. Спасибо папе и Судьбе!

1965 год. Наконец я получил диплом фельдшера, он оказался «красным», то есть с отличием. Выпускной бал был праздничным. Мне еще не было 18 лет! Надежды легко брали верх над неизвестностью, а юношеский оптимизм — над реальностью. Шампанское и танцы, веселье и ночное гулянье до утра. Мы с Галей прогуляли эту ночь в большом городском парке, встретили рассвет и проводили раннюю юность. Через пару дней мы надолго разъехались, договорившись не терять друг друга. Меня ждали вступительные экзамены в медицинский институт. Гале надо было ехать на работу акушеркой в какой-то район Хабаровского края. Жизнь набирала обороты!

За кулисами

25 февраля 1956 года, когда мне не было девяти лет, Н. С. Хрущев сделал доклад с разоблачением преступлений И. Сталина. Точнее, это были только обвинения, суда и приговора не было. Это политическое землетрясение я не помню. Однако в стране стали происходить перемены, которые вслед за Ильей Эренбургом назовут «оттепелью».

Когда мне было 14 лет, в 1961 году, состоялся ХХ съезд КПСС, который мне запомнился тем, что у бабушки стал временно жить ее сын — мой дядя Миша Брен[28]. Дядя окончил педагогический институт и был партийным работником. Он целыми днями слушал по радио доклады съезда, внимательно читал газеты, конспектируя что-то. Спали мы вместе на одном большом диване. Я не понимал, как все эти длинные речи могут быть интересными. Тоска, и только!

Съезд принял программу построения коммунизма, что мне тоже было малоинтересно. Запомнился хлесткий лозунг: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» А ночью труп Сталина убрали из Мавзолея и захоронили в Кремлевской стене. В Мавзолее до сих пор остается труп Ленина, или то, что от него осталось. Грешен вельми был дедушка, вот и не вознесся на небеса. Затем поднялась волна переименований улиц и городов, расстреляли восстание рабочих в Новочеркасске (1962). Огромная страна не могла прокормиться, хотя пропаганда все активнее «тарахтела» о коммунизме. К середине 1960-х некоторая часть советской интеллигенции уже была охвачена «инакомыслием». Приятное ощущение некоторой свободы вскоре испарилось. «Голос Америки» и «Свобода» сообщали, что пятого декабря 1965 года на Пушкинской площади в Москве состоялся митинг в поддержку арестованных писателей Юлия Даниэля и Андрея Синявского. В преддверии этой акции распространялись листовки с призывом выйти на площадь и требовать гласного суда над литераторами. Автором гражданского обращения был диссидент Александр Есенин-Вольпин, сын Сергея Есенина. Все эти события никак не укладывались в моей голове, где еще была вполне благостная картина «самого передового строя с самым прогрессивным народом». В этот период отец стал более открытым, больше рассказывал о пережитом, о реабилитации репрессированных людей, о реформах Хрущева, говоря при этом: «Все равно у него ничего не выйдет. Экономика социализма не может работать без принуждения, в ней нет внутренней пружины для развития». Папа оказался прав. Шестидесятые годы мне запомнились публикацией стихов С. Есенина, О. Мандельштама, А. Ахматовой, Е. Евтушенко и М. Цветаевой, рассказов И. Бабеля и М. Зощенко, романа Д. Гранина «Иду на грозу» и других книг. Полюбившиеся стихи я стал записывать в тетрадку. Другим «маркером» времени стали записи песен А. Галича, Б. Окуджавы, В. Высоцкого, Ю. Кима и других бардов.

Однако в эти годы ключевыми словами в моей жизни были «учеба», «самостоятельность» и «друзья». Я был еще слишком молод, и оттепель не оставила в моей памяти такой серьезный след, как у тех, кто причислял себя к «шестидесятникам» или к «детям XX съезда». Из магазинов исчез белый хлеб, подходило к концу правление Н. С. Хрущева. Он устраивал позорные разносы творческой интеллигенции и непристойно бранился. Власть закупала зерно, вместо того чтобы не дать своим гражданам умирать от голода. Бывало, я стоял в очереди за хлебом. Когда 14 октября 1964 года Н. С. Хрущева сняли с работы, он заметил, что возможность сместить лидера без крови и есть главное достижение его жизни. «Единственное, что он сделал хорошего, — освободил и реабилитировал сотни тысяч политзаключенных», — сказал отец. О теории коммунизма и ее реализации в стране я стал размышлять всерьез только пять лет спустя (см. «Инакомыслие»).

1965 год, Хабаровск, Дальний Восток,

24 года до подъема в Иерусалим

«Альма-матер» — мать-кормилица[29]

Лента новостей: 1965–1971 годы

5 июня 1967 г. Шестидневная война между Израилем и арабами.

20 августа 1968 г. Армия СССР вторгается в Чехословакию.

16 января 1969 г. Самосожжение Яна Палаха в Праге в знак протеста против советской оккупации.

15 июня 1970 г. В ленинградском аэропорту 12 евреев совершают попытку захвата пассажирского авиалайнера.

15 ноября 1971 г. Фирма Intel выпустила свой первый микропроцессор.

Хабаровский мединститут

Лето 1965 года. Колледж позади, все мои друзья, Галя Бекерман, Наташа Табакова, Мишка Семыкин, Алла Конарева и другие, разъехались по домам и готовились начать новую жизнь. Все интенсивно переписывались, переживая расставание.

Я жил с родителями на станции Приамурская, в пригороде Хабаровска. Хотя у меня там появилась милая подружка, сердце мое было занято другой — Галиной. Родители работали в местной школе, а я подрабатывал фельдшером на станции «Скорой помощи». Мне нравилось оказывать экстренную помощь больным и видеть полезность полученных знаний. Ехать на работу по распределению не входило в мои планы. «Красный» диплом давал мне право сразу поступать в медицинский институт. При этом для зачисления надо было сдать на «отлично» один вступительный экзамен по выбору института.

Город Хабаровск назван в честь русского землепроходца XVII века Ерофея Хабарова. Основан в 1858 году генерал-губернатором Восточной Сибири Николаем Муравьевым. Население — около 600 тысяч человек. В 1929 году был открыт Хабаровский государственный медицинский институт (ХГМИ). В 1963 году был сдан в эксплуатацию главный корпус института. В нем разместились администрация и кафедры теоретического профиля. Через переход из этого корпуса можно было попасть в студенческое общежитие.

Я подал документы для поступления в ХГМИ, ныне — Дальневосточный государственный медицинский университет. Конкурс был не менее пяти абитуриентов на место. Все лето я готовился к экзаменам и, сдав химию на «отлично», был зачислен 7 августа 1965 года на лечебный факультет. Наташа Табакова и Алла Конарева тоже поступили на первый курс.

Я ощущал какой-то «голод»: хотелось учиться, научиться и открыть что-нибудь новое и удивительное. До сих пор помню то замечательное ощущение молодости, силы и желаний, что наполняли тело и душу неуемной энергией.

Впрочем, реальная жизнь быстро понизила уровень приподнятого настроения до «ватерлинии».

Первым делом институт послал нас, первокурсников, поработать в колхозе на уборке картофеля. После революции 1917 года страна не могла себя прокормить без участия… будущих врачей, инженеров, учителей, солдат и других групп населения в заготовке продовольствия. Работа в колхозе была нетрудной. Жили в бараках, было весело, все быстро перезнакомились. Месяц спустя, обеспечив страну пропитанием, мы, робея кто больше, а кто меньше, вошли в храм медицинской науки, чтобы через шесть лет принести присягу врача! Правда, о финише тогда никто еще не мечтал. Дорога к нему казалась долгой и трудной. Расписание первого семестра заполнило наши дни с 9 до 18 часов лекциями и семинарами, практическими и лабораторными занятиями. Приходилось зубрить анатомию: кости, мышцы, сосуды и все такое.

Первый профессор

Профессор Александр Васильевич Маслов (1906–1971) покорил мое воображение с первой же лекции по биологии. Александр Васильевич (А. В.) выглядел примерно 60-летним и очень подвижным мужчиной, среднего роста, худощавым и с очень красивыми и выразительными глазами. На лице красовалась великолепная борода, с которой он непрерывно «общался», поглаживая и теребя ее театральными движениями. Его обаяние покоряло, а мимика и движения были удивительно гармоничными. Голос профессора заслуживает отдельного внимания: приятный баритон, его большая широта и модуляции вполне подходили для профессионального певца. Он и владел им профессионально, пел на лекциях, читал наизусть по-латыни большие фрагменты из поэмы Тита Лукреция Кара «О природе вещей»!

Недавно опубликована биография Александра Васильевича[30].

Александр Васильевич МАСЛОВ (1906–1971) родился в городе Орехово-Зуево Владимирской губернии в семье крупного торговца. Свободно владел немецким, французским и английским языками. Начиная с 1930 года А. В. работал ассистентом кафедры биологии, а затем доцентом. Он считался неблагонадежным и поэтому был вынужден уехать из Хабаровска. Когда он вернулся в 1945 году, его зачислили доцентом кафедры биологии, а через год утвердили заведующим. Однако комиссия парткома обнаружила отсутствие диплома о высшем образовании. А. В. поступил в Хабаровский педагогический институт в 1956 году и за четыре месяца сдал экстерном экзамены за весь курс химбиофака. В результате он получил диплом с отличием учителя биологии. В 1963 году А. В. успешно защитил докторскую диссертацию по комарам-кулизетам. Я держал в руках три тома диссертации, они весили 13 кг! Всего А. В. опубликовал около 120 научных работ, посвященных биологии кровососущих насекомых и клещей, изысканию новых средств и способов борьбы с переносчиками природно-очаговых инфекций и защиты от них людей, борьбе с дальневосточными гельминтозами и т. д.

Многие его студенты могли бы дополнить это издание своими впечатлениями об учителе «от Б-га». Например, когда я поставил несколько фотографий профессора А. В. Маслова в «Одноклассниках», то получил очень много восторженных и интересных откликов о нем! А фотографий у меня — целый альбом, его альбом!

Талант и интеллигентность любимца студентов проявлялись во всем: он музицировал, великолепно исполнял романсы, писал картины, принимал участие в работе драматического кружка, был активным участником студенческих вечеров. У А. В. был ярко выраженный талант лектора, ни одна прочитанная им лекция не заканчивалась без бурных аплодисментов. Это был не только ученый, но и замечательный человек, которого отличали безукоризненная порядочность и большая внутренняя культура. И откуда я все это знаю? Я был его воспитанником, искренне любил и гордился отеческим отношением А. В. ко мне. Это проявлялось в наших многочисленных беседах, консультациях, в работе над докладами, а дверь его удивительного кабинета-музея с коллекцией порядка 10 тысяч бабочек всегда была для меня открыта. А. В. дал мне ключ и разрешил работать в его кабинете в любое время, так как там находился самый сильный в то время микроскоп, нужный мне для исследования телец Барра (см. ниже). Так продолжалось почти шесть лет.

В марте 1971 года А. В. был госпитализирован в 301-й госпиталь. Я навещал его, последний раз — за день до его кончины. В последний визит он подарил мне фотоальбом биологического кружка со дня его организации. Это было так трогательно, что я, выйдя из палаты, не смог сдержать слез. Альбом хранится в моем архиве. В нем я нашел заметку Александра Васильевича обо мне, опубликованную в институтской газете. Он стал моим первым учителем в науке, хотя моей фамилии и нет в списке его диссертантов. По его примеру дверь моего рабочего кабинета всегда открыта для сотрудников отделения, пациентов и студентов.

Профессор А. В. Маслов скончался 3 апреля 1971 года.

Светлая ему память!

Базисные науки

Первые три года мы изучали (буквально «грызли») базисные науки, такие как анатомия, физиология, физика, восемь разных химий, топографическая анатомия, микробиология, фармакология, патофизиология и другие. Надо было выучить содержание многих толстых учебников и сдать зачеты по отдельным темам, а потом еще и две сессии в год, по 4–5 экзаменов в каждой. К этому надо добавить латинский и английский языки, «марксизм-ленинизм». Впрочем, ничего нового: учиться «на врача» трудно во всех странах и во все времена.

Другим моим любимцем, как и большинства студентов, был профессор Виталий Давидович Линденбратен (1925–2009), заведующий кафедрой патофизиологии. Виталий Давидович — потомственный профессор: его отец был профессором, брат — профессором. Всего в их династии насчитывается 14 врачей (из них пять докторов медицинских наук). Он был чрезвычайно умным человеком. Это проявлялось во всем: лектор «от Б-га», прекрасный методист и обаятельный человек. Среднего роста, без лишней жировой ткани, уравновешенный по характеру, он обладал богатой мимикой. В. Д. удивительно тонко чувствовал как собеседника, так и целую аудиторию. Он изучал травматический шок, лихорадку, перегревание, реактивность и устойчивость организма. В. Д. Линденбратен — автор многих статей, монографий и пяти сборников стихов.

Его кафедра располагалась на третьем этаже, рядом с Центральной научно-исследовательской лабораторией (ЦНИЛ), где я работал лаборантом по вечерам. Профессор хорошо играл в настольный теннис. Когда случались перерывы в ходе экспериментов, мы играли в теннис и беседовали обо всем. Это был не только теннис, но и «игра» нервов, идей, мнений и остроумия. Обыграть В. Д. было большим достижением, я выходил победителем весьма редко. Нервы В. Д. были просто «железными», поэтому в критические моменты игры он допускал меньше ошибок, чем я. После окончания института, когда мне надо было пройти апробацию диссертации, Виталий Давидович организовал обсуждение работы недавнего студента на научном межкафедральном семинаре и тем самым помог мне открыть «скрипучую дверь» в науку. Мне, как и многим другим, повезло встретить и общаться с этим удивительным человеком! Виталий Давидович был первым, кто поставил свою подпись на моей «Присяге врача».

Однажды в перерыве между лекциями другой очень уважаемый мной профессор рассказал мне простую притчу: «Жила была машина-полуторка. Нагрузили на нее полторы тонны груза — она везет; добавили еще полтонны — везет, добавили еще тонну — машина стала и сломалась. Ее взяли и выбросили… Смотрите, Миша, — добавил, ухмыляясь, профессор, — как бы не оказаться вам этакой полуторкой!» В тот период я был председателем научного студенческого общества института, секретарем комитета ВЛКСМ курса и старостой генетического кружка. Я крепко запомнил эту бесхитростную историю.

Этим профессором был Николай Константинович Фруентов (1928–2010). Его отец был репрессирован, а семья выслана. Профессор, фронтовик, снайпер, лейтенант запаса, кавалер двух орденов Отечественной войны, трех орденов Красной Звезды и множества медалей. Курсант Ленинградской военно-морской медицинской академии Николай Фруентов раздобыл настойку женьшеня и начал проводить опыты в студенческом кружке. Чтобы начать исследование, он купил на свои деньги 12 кроликов и в свободное от службы время стал проводить опыты. В 1968 году в Хабаровске вышла в свет знаменитая книга Фруентова «Дикорастущие лекарственные растения Дальнего Востока», а спустя четыре года — «Ядовитые растения, медицинская токсикология растений Дальнего Востока». Я горжусь подписью Николая Константиновича на моей «Присяге врача».

С профессором Елизаветой Георгиевной Ливкиной (1906–1985), заведующей кафедрой микробиологии, был связан следующий эпизод в моей студенческой жизни. Микробиологию («микробу») преподавали на третьем курсе. Эта наука располагает точными методами идентификации бактерий. Профессора Ливкину студенты шутя звали «макробабка», а доцента В. И. Середину, специалиста по вирусологии, — «микробабкой», так как они различались своими габаритами: Елизавета Георгиевна была крупной женщиной (в отличие от доцента В. И. Серединой). Она говорила и читала лекции не торопясь и очень обстоятельно. Незадолго до начала летней сессии деканат предложил студентам свободную запись на экзамены. Другими словами, каждый студент мог выбрать себе день для экзамена, вплоть до того, что можно было сдать все пять экзаменов в один день. В один из дней летней сессии я успешно сдал патофизиологию и в приподнятом настроении шел по третьему этажу главного корпуса института. Возле кафедры микробиологии почти не было студентов, а лаборантка зазывала желающих сдать «микробу» у профессора Ливкиной. На экзамен по микробиологии я записался на следующей неделе, хотя успел прочитать всю микробиологию, кроме вирусов. Я не помню, что именно двигало мной в тот момент. Видимо, надеясь, что «макробабка» специалист по микробам, а не по вирусам, я импульсивно принял решение и вошел в ее кабинет. Там мне были искренне рады. На столе лежали предметные стекла с разными микробиологическими объектами. Студент должен выбрать предметное стекло, посмотреть, что там зафиксировано под микроскопом и показать экзаменатору. Я так и сделал: взял предметное стекло со стола, прочитал вслух его название «полиомиелит» и, обескураженный, спросил:

— Елизавета Георгиевна, вы хотите услышать про заболевание полиомиелитом или про вакцину?

— Расскажите, Миша, пожалуйста, про биологию вируса полиомиелита, — сказала она, растягивая слова. — У вас есть время подготовиться. — Она показала мне на свободный стол со стулом.

В кабинете никого больше не было. Быстро сообразив, что вряд ли я получу хорошую оценку по этому вирусу, я стал что-то мямлить про то, что это не мой день, что я не успел подготовиться и что-то еще… пока не увидел, что профессор, улыбаясь, протягивает мне зачетку. Выскочив из кабинета как ужаленный, я посмотрел зачетку — никакой оценки по «микробе» там не было. Мне было очень стыдно! Через несколько дней я сдал этот экзамен на «отлично» доценту В. И. Серединой. Три года спустя, накануне выпускного вечера, редакция институтской газеты попросила меня написать что-нибудь интересное из студенческой жизни. Я вспомнил и подробно описал историю, как я «завалил» микробиологию. На выпускном вечере профессор Е. Г. Ливкина с газетой в руке нашла меня, и мы вместе посмеялись над тем, что было. У меня был повод извиниться перед ней, а она, в свою очередь, заметила, что экзамен — это еще не сама жизнь и что мои экзамены только начинаются. Я и не предполагал, как она была права! Елизавета Георгиевна охотно заверила мою «Присягу врача» своей подписью.

Генетический кружок

Знакомство с методами и методологией науки начиналось в кружках научного студенческого общества. Особенной популярностью пользовались у студентов научные кружки на кафедре биологии под руководством профессора А. В. Маслова и на кафедре патологической физиологии под руководством профессора В. Д. Линденбратена. Активно занимались со студентами профессора Н. К. Фруентов, А. К. Пиотрович, Г. Л. Александрович, Л. И. Геллер, Г. С. Постол и В. М. Кантер. Результаты научных исследований студенты докладывали на ежегодных научных конференциях, лучшие из них публиковались в журналах и сборниках.

Студенческий научный кружок на кафедре биологии работал с 1930 года. К сбору и обработке материала профессор А. В. Маслов активно привлекал студентов, часть из которых позднее стали кандидатами наук, докторами и профессорами. Я был последним старостой «масловского кружка», который из биологического трансформировался в генетический. А пришел я туда после «рокового» разговора с моим отцом о генетике, состоявшегося незадолго до моего поступления в ХГМИ.

— А слышал ли ты что-нибудь о такой науке, как генетика, отличник? — спросил меня отец в своей ироничной манере, имея в виду мой «красный» диплом.

— Естественно, есть такая лженаука, и мы изучали по биологии — «менделизм, морганизм и вейсманизм». Все они «продажные девки империализма», — бодро ответил я, не ожидая какого-либо подвоха.

— Ты серьезно заблуждаешься, сынок! Как ты вообще можешь такое утверждать, не познакомившись с работами Грегора Менделя и Томаса Моргана? Может быть, тебе рассказали о законах генетики твои учителя?

— В общем-то, нет, не рассказывали! А ты что, «менделист-морганист», папа? — спросил я, пытаясь перейти от обороны к нападению.

— Зря ты так, сынок. Менделисты и морганисты, вслед за профессором Вейсманом, утверждают, что в хромосомах существует наследственное вещество (гены), которое и передается от родителей к детям. У тебя тоже есть мои и мамины гены.

— Так ведь их никто не видел и это не доказано, — не сдавался я, вспомнив уроки по мичуринской биологии в колледже.

Вот тогда-то я впервые услышал от отца про опыты Августа Вейсмана, немецкого биолога, который еще в 1885 году пытался проверить, могут ли наследоваться приобретенные родителями увечья. Наиболее известны его опыты по отрубанию хвостов у только что родившихся крысят. Отрубание хвостов никогда не приводило к появлению бесхвостого потомства. Хорошо известно, что иудейская традиция обрезания крайней плоти ни разу не привела к рождению мальчика без крайней плоти.

— Выходит, ты еще и «вейсманист», папуля? — не унимался я, не осознавая всей глубины своего воинствующего невежества, хотя главный мичуринский биолог страны Т. Д. Лысенко мог бы мной гордиться.

— Ладно, иди готовься к вступительным экзаменам в институт. Если тебя примут, то я надеюсь, что у тебя хватит ума с этим разобраться и извиниться за те глупости, которые ты тут говорил.

— Посмотрим, будет ли за что извиняться, — упирался я, держась за свое.

Эта беседа запала мне в душу. После первой же лекции по биологии я перехватил Александра Васильевича у выхода из лекционного зала и задал главный вопрос своей жизни в тот период:

— А что такое ген и какова его природа?

— Приходите на кафедру, молодой человек по имени…

— Миша, — помог я ему.

— Так вот, Миша, спросите там Ольгу Вадимовну Лисиченко и узнайте, когда очередное заседание биологического кружка.

Я был разочарован итогом нашей беседы, и следующей «жертвой» главного вопроса моей жизни («Что такое ген и какова его природа?») стала та самая ассистентка кафедры биологии. Ольга Вадимовна выглядела симпатичной и молодой женщиной среднего роста, лет так тридцати, с внимательными, теплыми глазами и приятным голосом. Не отвечая прямо на мой вопрос, она спросила меня что-то о законах Менделя и хромосомах. Помнится, что я отмахнулся от этих неинтересных мне вопросов и вновь напомнил «мой вопрос». Мне это не помогло. Ольга Вадимовна сообщила мне дату заседания кружка и что надо почитать к нему. Делать было нечего. Так я стал посещать этот кружок, читать о генетике все, что было тогда на русском языке (а было очень немного), так как эта наука была на начальной стадии реабилитации после ее разгрома в 1948 году.

Печальная история разгрома генетики в Стране Советов хорошо известна, поэтому нет необходимости ее здесь излагать. Очень коротко. Боевая операция по разгрому генетики на сессии ВАСХНИЛ в августе 1948 года, которую проводил Т. Д. Лысенко, была одобрена Сталиным. Были закрыты лаборатории, уволены и репрессированы многие ученые. Из библиотек изымались и уничтожались по спискам биологические книги, основанные на менделевской генетике. Господство Лысенко в биологии продолжалось до конца 1964 года, то есть до снятия Н. С. Хрущева. Возобновилось преподавание генетики в средней школе и в вузах, но учебников практически не было. Истории господства Лысенко посвящены многие книги[31].

Пытаясь утолить мой голод в генетике и желание что-нибудь исследовать, Ольга Вадимовна дала мне прочитать статью, опубликованную в журнале Nature про «половой хроматин», обнаруженный в нейронах кошек. Половой хроматин — это окрашивающееся тельце (Барра), которое обнаруживается при микроскопии не делящейся в данный момент клетки. Он представляет собой спирализованную Х-хромосому. Исследование полового хроматина можно проводить при подозрении на заболевания, связанные с изменением количества Х-хромосом (синдромы Клайнфельтера, Шерешевского — Тернера и т. п.). Для исследования используют клетки эпителия ротовой полости, получаемые из соскоба с внутренней поверхности щеки (буккальный тест). Этот тест был использован по предложению Ольги Вадимовны для исследования 130 школьников соседней школы. Анализируя данные слепым методом, мы (я и студентка нашего курса Дергачева) убедились, что наличие полового хроматина в буккальном тесте является маркером женского пола. Наши результаты были представлены на ХХ научной студенческой конференции института (22–23 апреля 1966 года, Хабаровск).

Первая презентация

Профессор А. В. Маслов учил меня не только биологии и генетике, но и основам статистической обработки данных, а также как подготовить и сделать научное сообщение. Например, он требовал не читать, а только говорить текст доклада. Повторно прослушивая мою первую презентацию у себя в кабинете, он добивался ясности, последовательности и аргументированности изложения. Учителем А. В. был требовательным, а его «планка» — высокой. Мне было всего 18 лет, и я страшился делать доклад на институтской конференции. «Мишенька, — повторял учитель, — в большом конференц-зале никто не знает предмет сообщения так, как ты, ни студенты, ни профессора, ни даже я. Расскажи нам всем, как и что ты сделал и про то новое, что узнал». Это успокаивало и вселяло некоторую уверенность. Спустя много лет я говорил те же слова своим ученикам!

Конференц-зал на 500 мест был полон студентов, ассистентов, доцентов и профессоров. Начало доклада далось мне с трудом: голос противно дрожал, руки были влажными, уши «горели», сердце «колотилось» так, что, мне казалось, его слышат все. Такое состояние продолжалось первые минуты, пока не выключили свет для демонстрации слайдов. С этого момента что-то во мне стало на свое место: я успокоился, очевидно, сработал «алгоритм Маслова». Презентацию я закончил уверенно, не читая, апеллируя к таблицам и графикам там, где это было нужно. После выводов я услышал аплодисменты. Уроки профессора давали свои плоды. Были и другие последствия. Например, благодаря сообщению по возрождающейся генетике я заработал немалую популярность среди студентов и первых недоброжелателей. Меня избрали старостой генетического кружка, им я оставался до окончания института.

Перед отцом я извинился и был прощен за свое невежество.

После конференции я стал счастливым обладателем двух замечательных книг по генетике:

• К. Штерн. Основы генетики человека. М.: Медицина, 1965. Ее мне подарил и подписал А. В. Маслов. Радости не было предела.

• В. П. Эфроимсон. Введение в медицинскую генетику. М.: Медицина, 1965. Эту книгу мне удалось купить. Я выучил ее почти наизусть!

Ольга Вадимовна

К моему сожалению, через год Ольга Вадимовна Лисиченко уехала в Новосибирск. Она занималась изучением синдрома Марфана, защитила кандидатскую диссертацию, стала доцентом кафедры генетики и главным медицинским генетиком Новосибирской области. Мы переписывались еще пару лет. Ольга Вадимовна живо интересовалась кружком, всеми нами и давала мне немало полезных советов. Я безмерно благодарен Ольге Вадимовне за столь серьезное ко мне отношение, терпение и помощь не только в поиске ответа на главный вопрос моей жизни («А что такое ген и какова его природа?»). Похоже, что она интуитивно или как-то иначе увидела во мне «исследователя», научила меня некоторым методикам и вселила уверенность в себя и в этот путь. Я благодарен Судьбе за знакомство с Ольгой Вадимовной!

Студенческая лаборатория

Студенческий кружок через пару лет походил уже на научную лабораторию. В моем архиве сохранился план работы кружка на 1969–1970 учебный год. Мы проводили реальные исследования, делали доклады на конференциях, публиковали научные статьи в журналах и сборниках, проводили совместные заседания с другими кружками, учились статистическим методам обработки данных. Вот несколько примеров:

1967 Дерматоглифические исследования воспитанников трудовой колонии несовершеннолетних. Студ. III курса М. Рицнер // XXII научная студенческая конференция.

1969 Пальцевая и ладонная дерматоглифика у олигофренов степени дебильности. Студ. III курса Н. Костина, студ. II курса Е. Гладенко, Н. Ковалева, Е. Базилевская, студ. IV курса М. Рицнер // XXVI научная студенческая конференция.

1968 К вопросу об этиологии олигофрении. Студ. IV курса М. Рицнер, Л. Свечкова, студ. III курса Е. Базилевская, О. Константинова, Н. Костина, Т. Мечетнер, студ. II курса Н. Ковалева, Е. Гладенко, Е. Малаханова, Б. Толчинский, Ю. Кочкин, В. Атласов, Т. Старостина // XXIII научная студенческая конференция.

1970 К оценке активности тирозинаминотрансферазы и триптофанпирролазы при олигофрении. Студ. V курса М. Рицнер // I Дальневосточная научная студенческая конференция «Экспериментальная и клиническая ферментология».

Профессор Маслов руководил мной, а я кружком. Этот опыт мне пригодился при создании своей научной лаборатории в академическом институте.

Природа преступности

Во время каникул летом 1966 года я работал фельдшером скорой помощи в Биробиджане. Последнее время меня интересовала возможная роль генетики в криминальном поведении подростков. Поводом послужила теория так называемого «прирожденного преступника» Чезаре Ломброзо, согласно которой преступниками не становятся, а рождаются.

Чезаре ЛОМБРОЗО (1835–1909) — итальянский тюремный врач-психиатр, родоначальник антропологического направления в криминологии и уголовном праве. Он одним из первых предпринял систематическое исследование преступников. Он объявил преступление естественным явлением, подобным рождению или смерти («Преступный человек», 1876). В конце XIX века на международных конгрессах по уголовной антропологии теория антропологической преступности была признана в целом ошибочной, но интерес к роли генетических и конституциональных факторов сохраняется до сих пор.

Когда я рассказал о желании изучить этот вопрос биробиджанскому невропатологу Илье Абрамовичу Шехтеру, то получил поддержку и помощь. Он договорился с начальником местной трудовой колонии для осужденных подростков в Биробиджане, куда мы получили допуск для исследования. Илья Абрамович Шехтер был лет на пятнадцать старше меня, выше среднего роста, худой, страдал язвой желудка. Он обладал выразительным лицом, картавил и умел «иметь дело с людьми». Его карьера пролегла через невропатологию и должность заведующего городским отделом здравоохранения к должности главного врача областной больницы. Несмотря на нашу разницу в возрасте, он спокойно принял мое «научное руководство» и, обладая административными ресурсами и связями, использовал их для продвижения наших проектов.

Я набросал проект, и мы начали обследовать 14–16-летних воспитанников трудовой колонии, где было более 500 подростков. На каждого подростка заполнялась подробная социально-психологическая анкета и брались отпечатки пальцев и ладоней для изучения дерматоглифики. Анализ результатов этой анкеты показал «особый профиль» молодых преступников. Слабоумных и душевнобольных среди них не было. Были либо «лидеры», либо «ведомые» в пропорции примерно 1:15. Попав впервые в колонию, они там «обучались» новой профессии, и после «выписки» домой около 25 % возвращались в колонию в течение года. Вот такая «регоспитализация». Когда эта и другая информация дошла до компетентных органов, нас пригласили в прокуратуру. Внимательно выслушав результаты, подчеркнуто вежливо попросили принести все материалы и научный отчет. Пару месяцев спустя нас пригласили еще раз, поблагодарили за работу и запретили публиковать результаты и выводы. Начальника колонии, позволившего нам собрать данные, перевели с понижением на другую работу. Как оказалось, наше исследование было идеологически вредным, так как не соответствовало коммунистической идеологии. В тот период в советской печати даже самые осторожные попытки указать на то, что генетика, биология и личность играют какую-то роль в антисоциальном поведении, вызывали решительные окрики властей: «Биология тут ни при чем». Например, в публикации «Коэффициент интеллектуальности»[32] талантливый ученый Михаил Д. Голубовский, популярно освещая «метод близнецов», привел опубликованные за рубежом данные о высокой повторяемости у однояйцевых близнецов таких качеств, как музыкальные способности, склонности к абстрактному мышлению и к криминальным действиям. Два доктора юридических наук, И. И. Карпец и А. А. Гершензон, негодовали по этому поводу, так как это противоречило программе партии, где было сказано, что преступности при коммунизме не будет. Следовательно, генетической предрасположенности к ней нет и быть не может, писали они в заметке «Биология здесь ни при чем». Программа КПСС не у всех вызывала доверие, да и Н. С. Хрущев уже был не при делах. Однако М. Д. Голубовского обвинили в ревизии основных положений марксизма-ленинизма. Данная публикация специально обсуждалась на заседании ученого совета Института цитологии и генетики СО АН СССР, где работал М. Д. Голубовский (17 февраля 1967 года). Надо сказать, что сотрудники подвергли критике публикацию юристов и поддержали Голубовского. Позднее юрист И. И. Карпец опубликовал в соавторстве с генетиком Н. П. Дубининым и В. Н. Кудрявцевым книгу «Генетика, поведение, ответственность» (1982), в которой широкое распространение преступности в СССР объяснялось тем, что в стране еще не закончено построение коммунистического общества. Вот такими были уровень науки и «советская среда обитания».

Бумага и люди стерпели, Страны Советов давно нет, а Михаил Голубовский стал известным ученым в области общей, популяционной и эволюционной генетики, ныне работает в Berkeley University (Калифорния, США)[33]. К этому времени я уже почерпнул немало базисных знаний по генетике человека и «блефу марксизма-ленинизма». Изменив название выборки с «молодых преступников» на «группу русских подростков», мы с Ильей Шехтером опубликовали только дерматоглифические данные, без их интерпретации. Статьи вышли в журнале Института антропологии Московского государственного университета (МГУ, Москва). Здесь работала Татьяна Дмитриевна Гладкова — замечательная женщина и ученый, с которой я переписывался по вопросам дерматоглифики много лет. Однако вернемся в альма-матер.

Клинические науки

Четвертый и последующие курсы (1968–1971) были заполнены клиническими дисциплинами на факультетских и госпитальных кафедрах. Занятия проходили в разных клиниках города. Мы учились разговаривать и обследовать больных, писать истории болезни, врачебному мышлению и этике, ассистировать на операциях и многому другому. Мне особенно запомнились терапевты — доцент Илья Зиновьевич Баткин (впоследствии д. м. н., проф.), проф. Борис Залманович Сиротин (1928–…) и проф. Лев Исаакович Геллер (1930–1994), гинеколог — проф. Василий Федорович Григорьев (1921–2007), хирурги — проф. Серафим Карпович Нечепаев (1905–1971), проф. Игорь Анатольевич Флеровский (1921–1998) и проф. Григорий Леонтьевич Александрович (1915–2000) и уролог — проф. Алексей Михайлович Войно-Ясенецкий (1935).

И. З. Баткин великолепно показывал методику осмотра больного, Б. З. Сиротин учил нас клиническому мышлению, а Л. И. Геллер ко всему прочему был очень продуктивным исследователем. Разбирая любой клинический случай, он фонтанировал идеями для исследования. Многие из его идей были реализованы и опубликованы. Мне было у кого учиться и с кого брать пример. Ментальность хирургов была иной: они говорили меньше, имели более жесткие критерии принятия решений, да и решения были связаны с оперативными вмешательствами. Учить и сдавать хирургию было легче. Однажды на кафедре психиатрии мне довелось познакомиться с легендарной личностью — профессором Иваном Борисовичем Галантом (1893–1978). Его история была особенной.

Профессор Галант был живой легендой. Ивану Борисовичу, как еврею, из-за процентной нормы трудно было поступить в какой-либо из университетов Российской Империи, и поэтому он уехал в Германию. Свободно владея немецким, французским и итальянским, Галант поступил в Берлинский университет (1912). Свою научную деятельность он начал еще в студенческие годы в психиатрической клинике профессора Е. Блейлера (Цюрих). В 1935 году И. Б. Галанта направили в Хабаровск на должность главного врача психиатрической больницы и для создания кафедры психиатрии в ХГМИ. В 1937 году профессора по доносу арестовали и обвинили в том, что он «допустил халатность» при подборе больных для лекционных демонстраций. В результате один больной рассказал во время демонстрации контрреволюционный анекдот. Через два года его освободили и реабилитировали. И. Б. Галант как-то не вписывался в советскую действительность. Например, он на основе анализа последних произведений Сергея Есенина и газетных публикаций о самоубийстве поэта сделал вывод, что это был душевнобольной человек. По его мнению, поэма «Черный человек» дает «ясную типичную картину алкогольного психоза», которым страдал Есенин. В 1948 году комиссию парткома смутили статья профессора «Кретинизм в марксизме» и переписка И. Б. Галанта с Максимом Горьким, отраженная в монографии «Психозы в творчестве Максима Горького». Кто его только не критиковал за это! Более 30 лет И. Б. Галант руководил кафедрой психиатрии. Будучи пенсионером, он продолжал будоражить народ, участвуя в заседаниях психиатрического общества и являясь непререкаемым авторитетом в консультировании.

Иван Борисович был невысоким, очень подвижным и эксцентричным человеком. Он мог удивить окружающих каким-нибудь неординарным поступком, казаться странным и нередко даже нелепо-смешным. Профессор ходил по клинике как-то боком, прижимая правой рукой старый затертый портфель с одним замком. На приветствия тщательно раскланивался. Однако, несмотря на все странности, это был человек высокой культуры, очень приветливый, доброжелательный и справедливый. Он никогда не повышал голоса и, будучи в жизни немногословным, мог вести длительные беседы с больными, вызывая их на откровенность. «Вы не сможете так освоить психиатрию, как Бехтерев, но вам следует обязательно соблюдать все правила медицинской деонтологии, то есть этики», — говорил он студентам и врачам.

Государственные экзамены — 1971 год

Учеба мне давалась легко, все экзамены сдавались в срок. Последний год, шестой курс, я интенсивно работал над кандидатской диссертацией под руководством Натальи Григорьевной Концевой. Государственные экзамены заняли почти два месяца. На каждый из них надо было «прокачать» по 5–7 толстых книг. Сдал я их на «отлично». Диплом опять оказался «красным». Остаться в ординатуре или аспирантуре мне не удалось. Ректор был против. Распределили меня в распоряжение директора Биробиджанского медицинского училища, то есть в тот колледж, который я окончил шестью годами раньше. Круг замкнулся на последующие… десять лет.

Выпускной вечер длился до утра и завершился коллективным загулом и купанием в фонтане на площади Ленина, песнями и клятвами в вечной дружбе! Жертв не было. Теперь мы дипломированные врачи. Прощай, студенчество! В голове много книг, никакого опыта и юношеская решительность. Через несколько месяцев мне стукнет целых 24 года! «Где тут больные? На что жалуетесь?»

За кулисами

Так как экономика страны не могла существовать без принудительного труда, студенты институтов в августе-сентябре не учились, а работали в колхозах, совхозах, ловили и солили рыбу, косили траву, строили. Не участвовали в трудовой повинности только больные и очень «шустрые» — те, у кого были справки-освобождения. Остальные становились бесплатной рабочей силой. Я не относился ни к больным, ни к «шустрым» и поэтому отрабатывал «барщину», как все. Было немало и приятных моментов в таких коллективных переходах из привычной жизни к экстремальной.

В год поступления в институт нас «бросили» на уборку картофеля в село Пузино. Профессию картофелеводов мы освоили быстро. Собирали, грузили и перевозили народное добро из пункта «А» в пункт «Б», то есть с поля в хранилище. Хранилища были плохо оборудованы, и к концу зимы в них сгнивало до 70 % картофеля. Но это была не наша забота. Жили мы в Пузино скромно, но весело.

В последующие годы наш рейтинг, очевидно, повысился, и нас стали «забрасывать» на путину. Путина — это время или сезон массовой миграции рыбы, в течение которого производится ее промышленный лов. Когда начиналась камчатская рыбная путина, лосось из моря шел в реки таким плотным и могучим валом, что в горловине реки воды было меньше, чем рыбы. На лососевой путине я был дважды в районе залива Счастья: на острове Байдуков (1967) и на Петровской косе (1968). В архиве сохранились письма и фотографии, освежившие мою память. Но сначала немного географии.

Залив Счастья расположен между Петровской косой, островом Чкалова и островом Байдукова у юго-западного берега Сахалинского залива Охотского моря. Размер залива — около 30 км в длину и 10 км в ширину. Причалив 29 июня 1850 года к берегу косы, Геннадий Невельской предложил назвать этот залив заливом Счастья. Он основал здесь поселение, названное им Петровским. На побережье расположены населенные пункты Байдуково, Петровская Коса, Власьев и Меньшиково. Остров Байдуков — небольшой остров при входе в Амурский лиман. Его площадь — 4 на 12 км. Близлежащий крупный город находится на материке — это Николаевск-на-Амуре. Петровская коса представляет собой длинный участок суши почти в 10 км длиной и шириной несколько сотен метров. Поселение Петровская Коса — это старый рыбацкий поселок, в котором постоянно проживают один человек и три собаки. Вот в таких местах мы жили и работали, по месяцу в каждом. На путину нас доставляли на пароходе. Однажды попали в шторм, веселились и страдали. Наш маршрут в 1968 году был следующим: Хабаровск — Николаевск-на-Амуре — село Власьево — Петровская коса.

Из моего письма от 21 августа 1968 года: «…когда мы добрались до с. Власьево, нас на лодках перевезли через пролив. Путешествие длилось примерно три часа. Погода на удивление хорошая. Сегодня мы целый день устраивались. Поселились в большой комнате (шесть человек). Спим на топчанах. Получили постель. Есть печка. Сегодня уже питались на кухне. Не в восторге от нее, но лучшего не будет… Прошлись сегодня по косе. На берегу, который омывается Охотским морем, я нашел много любопытных камней (штук 20) и вышлю их посылками. Останется память. Кроме того, здесь много шишек. Ожидал я и лучшей организации дела здесь. Рыба идет, а у них не все еще в порядке. Только завтра или послезавтра рыбаки уйдут к о. Байдуков рыбачить…» (стиль сохранен).

Наша жизнь на путине зависела от успехов рыбаков, а они, в свою очередь, — от погоды и хода рыбы. Были дни и даже неделя, когда мы мучились от безделья. Когда же шла рыба, то работали по 16–18 часов в сутки. Меня распределили в «засольщики». Наша бригада состояла из шести человек. Технология работы была такой: мы получали потрошеную кету (лосось), наполняли ее солью и укладывали в огромный бетонный чан послойно (слой дробленого льда, соли и рыбы). Чан вмещал 20–30 тонн рыбы. Двое из нас набивали рыбу солью, двое — дробили лед (с помощью дробильной машины) и подавали рыбу и лед еще двоим, которые стояли в чане и послойно ее укладывали. В «рыбные дни» мы так обрабатывали примерно по 10 тонн рыбы на человека (то есть заполняли два чана)! Работа была тяжелой. Одеты мы были в резиновые сапоги, комбинезон (брюки и куртка) и матерчатые перчатки. Все быстро становилось мокрым и просоленным. Высохшие брюки можно было поставить «на ноги» — и они стояли. Руки через пару дней опухали и полностью уже не сгибались, маленькие ранки и царапины не заживали из-за соли. Второй этап в работе наступал через две-три недели, когда засоленную рыбу извлекали из чанов, мыли в лотках и закладывали в большие бочки, которые маркировались для отправки за границу. Мы же эту рыбу подвешивали на чердаке барака на неделю, она подсыхала, после чего посылками посылали домой. Она была жирной и малосольной. Такой деликатес в магазинах материка купить было нельзя.

Чтобы так работать, надо было хорошо питаться. Кухня у нас была плохая: ежедневно каши и жареная рыба, а мясо привозили редко. Жареную рыбу можно было есть один-два раза, так как она быстро приедалась. Основным источником энергии для нас служила малосольная икра. Тазик с такой икрой всегда стоял посредине барака. Готовилась она просто. Мы приносили свежую икру с засолки, помещали ее в марлю, погружали в соленую воду на пять минут и заполняли тазик. Булку хлеба разрезали вдоль на три-четыре куска, на которые намазывали 300–400 граммов икры и съедали, запивая водой или чаем. После такой закуски можно было работать 6–8 часов. Более сильно засоленную икру можно было привезти домой. По окончании путины мы с довольствием возвращались домой. Перед отъездом содержимое чемоданов выбрасывалось, они заполнялись соленой рыбой. Запах рыбы оставался в общежитии еще несколько месяцев, дополняя наш рацион калориями и полезными жирами. На путине бывали разные коллизии, ссоры, драки, возникала дружба, ну и любовь, естественно.

Личная жизнь

Первые три года я жил в студенческом общежитии рядом с главным корпусом института. Комната была на четверых. Моими товарищами по комнате были однокурсники: Толя Володченко (лечебный факультет), Сашка Сысоев (педиатрический факультет) и Коля Кузьменко (фармакологическое отделение). Мы подружились и, хотя были очень разными, жили вместе и, как говорится, не тужили. Тому способствовали и поездки на путину. Парни были честными и порядочными. Мы по очереди убирали комнату, днем питались в столовой, варили себе еду вечером, устраивали вечеринки. После женитьбы пришлось оставить общежитие.

Третий курс ознаменовался массовой женитьбой студентов в весенние месяцы. Эпидемия не обошла и меня. Моей настоящей подругой была Галя Бекерман, с которой мы вместе учились в колледже. Симпатия оказалась взаимной, и мы не потеряли друг друга. Галину распределили на работу в село Бейцуха Бикинского района. Однажды я побывал у нее там и видел, как ее высоко ценили жители деревни. Галина была красивой девушкой, с завидной фигуркой, эмоциональным характером и очень трудолюбивой. Как-то полушутя я сказал, что у нас не будет будущего, если она не окончит мединститут, то есть если мы оба не станем врачами. Она восприняла это серьезно и через год работы поступила на вечерний факультет нашего мединститута. Галя переехала в Хабаровск, работала медсестрой и училась. А с третьего года обучения она перешла на очное обучение. Меня радовали ее успехи. Наши отношения перерастали просто дружбу. Свободное время мы часто проводили вместе.

В марте 1968 года, когда нам едва стукнуло по 20 лет, мы, вслед за другими однокурсниками, сыграли студенческую свадьбу в общежитии. Приходили все, кто хотел, и отрывались по полной программе. Свадьбу пришлось повторить для родственников. Отца на свадьбе не было, он был на курорте по путевке. Мы не смогли отложить свадьбу, что обидело папу. Я сожалею, что так получилось. Мы не отдавали себе отчета в том, что нас ждет и как мы устроим свою жизнь. Это было замечательное безумие молодости. Нам хотелось быть вместе, и мы были вместе… более 40 лет. Вот в этом нам определенно повезло.

После свадьбы я не мог жить в общежитии, и мы съехались на съемной квартире… первой, второй и т. д. Это была уже другая жизнь! Муж хозяйки первой квартиры был пьяница, он воровал у нас деньги. Мы переехали на другую квартиру. Потом еще и еще. Было непросто привыкать жить вместе, уступать друг другу. Я начал работать после учебы в лаборатории института (ЦНИЛ), а Галя работала медсестрой в больнице. Когда она забеременела и живот уже нельзя было скрыть, я стеснялся идти рядом с ней. Мне казалось, что все подозрительно смотрят на меня. Что было взять с 20-летнего парня. Но Галина очень гордилась своим животом! Через год после свадьбы, 20 января 1969 года, у нас появился малыш. Назвали его Эдиком — Эдуардом. Ощущения были замечательными и странными одновременно. Вскоре хозяйка квартиры, которую мы снимали, подралась с мужем и выселила нас из квартиры. Приехав однажды из института домой, я нашел наши чемоданы и другие вещи на лестничной клетке. Родственники помогли нам перебраться к моей сестре Софье (она жила в Хабаровске и училась в мединституте). Эдика мы увезли в Биробиджан, где он был на попечении Галиных родителей, пока мы не закончили институт. Благословенна их память!

Жизнь продолжалась. Мы учились, работали, а в конце недели ездили к своему ребенку, радовались его развитию и надеялись на лучшее в этой жизни. Он часто болел, температурил. Оба успешно сдали летнюю сессию. В августе я уехал на путину, на Петровскую косу, о чем читатель уже осведомлен. В итоге мы неплохо научились ладить друг с другом. Галина была надежным и понимающим другом, женой и матерью. Я продвигал разные проекты на работе. Она же освободила меня от многих бытовых проблем и забот. Несмотря на неизбежные трудности семейной жизни двух разных людей, у меня не было причин сожалеть о нашем браке в течение многих, очень многих лет совместной жизни. Да и сейчас не жалею об этом.

1969 год, Хабаровск,

20 лет до подъема в Иерусалим

Ученым можешь ты не быть,

но кандидатом быть обязан.

Научный фольклор

Лента событий: 1969–1975 годы

28 марта 1969 г. Антисоветская демонстрация в Праге.

3 ноября 1970 г. Сальвадор Альенде стал президентом Чили.

2 января 1971 г. Массированные налеты ВВС США в Южном Вьетнаме, Лаосе и Камбодже.

3 февраля 1972 г. В Саппоро открылись XI зимние Олимпийские игры.

4 октября 1974 г. Столкновение Ан-2 и Ан-12 над Иркутском.

Шестидесятые годы

Эти годы не были тихими и безоблачными. 1967 год: президент Египта отдает распоряжение закрыть залив Акаба для израильских судов, а это «казус белли»[34]. Израиль одерживает драматическую победу над тремя арабскими странами за шесть дней и добивается контроля над Синайским полуостровом, сектором Газа, Голанскими высотами и Старым Иерусалимом (Шестидневная война). СССР заявил о разрыве дипломатических отношений с Израилем.

Тот же 1967 год — лучший год в рок-музыке: «Битлз» выпускают «Сержанта Пеппера», Джимми Хендрикс дарит миру альбом Are You Experienced? «Пинк Флойд» покоряют Америку. А в Советском Союзе женщины сходят с ума от американского красавчика с гитарой — Дина Рида, мужчины — от мини-юбок, молодежь — от ливерпульской четверки (The Beatles). Все танцуют твист и ходят в кино. Особенно популярны Наталья Варлей из «Кавказской пленницы» и Олег Стриженов, сыгравший робота в картине «Его звали Роберт».

Популярный анекдот:

Рабинович во время демонстрации 7 ноября идет по Красной площади:

— Пламенный привет! — кричит он в сторону трибуны с советскими вождями, проходя мимо Мавзолея.

— Неужели ты их так любишь? — интересуются у него.

— Да нет, конечно, — отвечает он, — но не могу же я вот так прямо взять и сказать: «Чтоб вы все сгорели!»

Мы, студенты, тоже ходили на демонстрации, что-то кричали, особо не задумываясь, слушали западную музыку и вражеские голоса, осваивали взрослую жизнь и учились «на врача»! Что касается меня, то я «заболел» наукой и страстью добывать новые знания. Не из учебников, а из опытов и исследований. Технологии научного исследования можно было научиться в ординатуре или аспирантуре после окончания института. Я постиг это раньше — в институте. В этом мне помогли опытные наставники.

Менторы-наставники

Светлой памяти проф. А. В. Маслова,

доц. Н. Г. Концевой и проф. Е. Д. Красика

За последние три года обучения в медицинском институте я выполнил самостоятельное исследование и вчерне написал кандидатскую диссертацию — PhD thesis, или докторат, как принято называть на Западе. Это стало возможным благодаря моим научным руководителям, а также стечению ряда печальных и благоприятных обстоятельств. Я с большой благодарностью вспоминаю моего учителя профессора А. В. Маслова, биохимика доцента Н. Г. Концевую и психиатра профессора Е. Д. Красика, которые щедро поделились идеями, знаниями, опытом, веря в мои способности. Их уже нет с нами. Вечная им память!

Кроме моих непосредственных наставников, три других человека, их идеи и труды оказали сильное влияние на мое научное мировоззрение.

Первый из них, профессор Ипполит Васильевич Давыдовский (1887–1968), писал: «Знать — значит предвидеть, а предвидеть — значит управлять и контролировать, то сразу же бросается в глаза факт, насколько еще малы наши знания в области этиологии и теории важнейших заболеваний человека, чтобы предвидеть или предупреждать…» Прочитав его маленькую книгу «Проблемы причинности в медицине», я проникся этими проблемами на всю оставшуюся жизнь. Ипполит Васильевич заведовал кафедрой патологической анатомии 2-го Московского медицинского института.[35] По Давыдовскому, сущность болезней заключается в универсальном биологическом законе приспособления. Как и все физиологические процессы, болезнь является попыткой приспособления организма к окружающей среде. Эти попытки могут быть более или менее удачными, то есть существует множество «степеней приспособленности», начиная от здоровья (полное приспособление) и заканчивая смертью (неудавшееся приспособление). Адаптивная природа или сущность болезней — лейтмотив его книги. Несмотря на значительные успехи медицины в лечении болезней, настоящего понимания их биологической сущности пока нет. Круг этих проблем, сама причинность в медицине и ее генетическая компонента стали целью моих исследований при нервных и психических заболеваниях. Совершенно не случайно спустя много лет я инициировал международный проект, который завершился публикацией коллективной монографии[36].

Столь же сильное влияние оказал на меня Ганс Селье (Hans Selye).

Ганс СЕЛЬЕ (1907–1982) получил образование на медицинском факультете Пражского университета. Затем продолжил учебу в Риме и Париже. Он эмигрировал за океан, где возглавил институт экспериментальной медицины и хирургии (ныне — Международный институт стресса). Еще в Праге Селье обратил внимание на то, что первые проявления разнообразных инфекций совершенно одинаковы; различия появляются спустя несколько дней, а начальные симптомы одни и те же. Тогда же он стал разрабатывать свою гипотезу общего адаптационного синдрома, согласно которой болезнетворный фактор обладает пусковым действием, включающим механизмы адаптации.

Профессор Селье рассматривал физиологический стресс как ответ на любые предъявленные организму требования и считал, что с какой бы трудностью ни столкнулся организм, с ней можно справиться двумя типами реакций: активной, или борьбой, и пассивной, или бегством от трудностей или готовностью терпеть их. Ганс Селье не считал стресс вредным, а рассматривал его как реакцию, помогающую организму выжить. Нетрудно заметить концептуальную общность между «приспособительной сущностью болезней» по Давыдовскому и «общим адаптационным синдромом» Селье.

Последним моим ментором[37] был Ирвинг Готтесман (Irving Gottesman) — американский профессор психологии, один из основателей современной психиатрической генетики, внесший значительный вклад в доказательство наследственной природы шизофрении.

Ирвинг Изадор ГОТТЕСМАН (Irving Isadore Gottesman, 1930–2016) — профессор в Университете Вирджинии и Миннесотском университете. Большую часть карьеры он посвятил исследованию генетики шизофрении, став классиком в области психиатрической генетики. Ирвинг получил многие престижные премии, такие как Приз Hofheimer, высшая премия от американской Психиатрической ассоциации для психиатрического исследования, и другие.

В 1967 году Ирвинг впервые предложил полигенную модель заболевания, а в 2003-м — концепцию эндофенотипа[38]. Он опубликовал полтора десятка книг и более 300 других публикаций, создал первую учебную программу по генетике поведения в Соединенных Штатах. Две его книги[39] я прочитал в оригинале и знал почти наизусть. Ирвинг был рецензентом и редактором моей первой статьи в журнале Genetic epidemiology. С тех пор мы переписывались, а впервые встретились на конгрессе в Канаде. Позднее мы опубликовали в соавторстве пару глав для серии монографий под моей редакцией[40].

Таким образом, изучение роли стресса и его динамики у больных людей вместе с оценкой влияния генетических факторов будет в фокусе моих исследований в последующие сорок лет работы в науке. Но до этого было еще очень далеко.

Строптивый студент

В 1967 году, когда я был студентом второго курса, мне поручили сделать доклад на студенческой конференции по философии на тему «Будет ли принуждение личности при коммунизме?». Такие задания получали и другие студенты, что входило в программу изучения философии. Я засел за книги, обзоры и статьи. Подготовился обстоятельно, но, как оказалось, «на свою голову». В докладе, рассмотрев понятия личности, свободы, принуждения и коммунистические воззрения на эту тему, я упомянул биопсихосоциальную модель личности и криминального поведения, известную в науке с 50-х годов. В заключение я сделал два вывода:

• Преступность невозможно искоренить полностью в любом обществе в силу биопсихосоциальной природы человека.

• Принуждение будет иметь место и в коммунистическом обществе, в котором сохранятся аппараты принуждения, такие как милиция, суды, тюрьмы и места заключения.

Сделав эти очевидные «открытия», я на полном серьезе был доволен своим вкладом в развитие философии коммунизма. Однако теоретический коммунизм мне уже не казался этаким раем на земле. Лекционный зал был заполнен студентами и преподавателями. После нескольких докладчиков я бодро изложил основные положение своей работы и в заключение поблагодарил всех за внимание. В зале наступила «мертвая» тишина — мне не аплодировали, как другим докладчикам. Более того, председательствующая на заседании доцент кафедры философии в своем заключении отметила все сообщения, не упомянув мое. Как будто его и не было. Все равно я был доволен тем, что избавился от задания по философии без каких-либо идеологических разборок. Конечно же, я ошибался. Разборок не было, но «ответный удар» последовал позже. Агитпроп института ничего не забывает, но об этом чуть позже.

В тот период меня заинтересовал вопрос: «Могла ли марксистско-ленинская философия предотвратить разгром генетики в СССР?» С середины 60-х годов в стране стала возрождаться генетика[41], и, будучи студентом третьего курса, я написал небольшой реферат для конкурса студенческих работ на тему «О некоторых философских аспектах теории гена». Изучая литературу, я был потрясен тем, как лихо использовалась коммунистическая философия в отрицании генетики. Было ощущение, что такая философия — это не просто безобидное словоблудие, а «карающий меч» партии, подобно КГБ, с помощью которого можно как уничтожить науку (как это и сделали с генетикой и кибернетикой), так и оправдать ее возрождение. И СОВЕРШЕННО НЕВАЖНО, КАКОВЫ ФАКТЫ! Хотя в реферативной работе и не было оригинальных мыслей, она была весьма полезной для моего образования и мировоззрения.

Неожиданно для меня эта работа последовательно победила на трех конкурсах студенческих работ подряд: институтском, краевом и всероссийском. Деканат института командировал меня в Москву получать заслуженный диплом. Я впервые побывал в столице, впечатлился ее размерами и безразличным отношением к людям везде: в гостиницах, столовых, магазинах и т. д. Гостиницу, естественно, никто мне не забронировал. Прилетев вечером, я приехал в одну из них («Украина»), но без брони меня и слушать не стали. Я взял такси и поехал в другую, потом в следующую — везде одна и та же вывеска: «Мест нет». Наконец в гостинице «Юность» нашлась койка в каморке под лестницей, где уже спали двое мужчин. Повезло.

Всесоюзная конференция победителей конкурсов студенческих работ состоялась в большом зале Московского государственного университета. Присутствовало более 500 студентов, академиков и профессоров. Сообщения делали дети московской элиты, которые крутились возле своих родителей-академиков. Интересного было мало. Вручали дипломы за лучшие работы. Получил и я свой диплом, впервые почувствовав, что это не моя «компания». Так впервые, но не в последний раз я оказался в чуждой «среде обитания». Понимание своей чуждости советскому обществу и нежелание в нем находиться с годами сделалось перманентным.

В том же 1968 году планировалось проведение Первой всесоюзной студенческой конференции по медицинской генетике в Москве. Оргкомитет принял тезисы доклада от нашей генетической группы и прислал приглашение сделать устное сообщение. Работа содержала семейные данные по умственной отсталости (олигофрении) у детей и была ранее доложена на XXIII научной студенческой конференции нашего института:

«К вопросу об этиологии олигофрении (кафедра общей биологии)» — студ. IV курса М. Рицнер, Л. Свечкова, студ. III курса Е. Базилевская, О. Константинова, Н. Костина, Т. Мечетнер, студ. II курса Н. Ковалева, Е. Гладенко, Е. Малаханова, Б. Толчинский, Ю. Кочкин, В. Атласов, Т. Старостина.

Родословные больных собирались участниками генетического кружка, в том числе и Олей Константиновой, дочерью проректора по научной работе профессора Анатолия Алексеевича Константинова. Я передал в научную часть приглашение оргкомитета с просьбой о командировке, что стало «горячей» новостью в институте. Это был едва ли не первый случай, когда студента повторно приглашали на конференцию в Москву. Через несколько дней меня вызвал проректор по научной работе. На его столе лежало письмо от оргкомитета конференции с моей фамилией.

— Проходи, Миша, — сказал приветливо Анатолий Алексеевич, предложив мне сесть. — Поздравляю тебя с хорошей работой, ты гордость нашего института, привез из Москвы почетный диплом победителя конкурса, и вот теперь доклад принят на всесоюзную конференцию по медицинской генетике.

Профессор Константинов был крупным мужчиной с лысой головой, гипомимичным лицом и маловыразительными глазами. Его лекции были самыми скучными, голос монотонный, с выраженным «снотворным эффектом». Вместе с тем Анатолий Алексеевич был заслуженным человеком, прошел войну, имел награды. Каким он был ученым и в чем состояли его научные заслуги, я не знал.

— Скажи, ты не против, если сообщение на генетической конференции сделает Оля Константинова?

— Анатолий Алексеевич, — начал я в недоумении, — Оля — студентка только третьего курса, она просто не сможет написать и сделать этот доклад, ответить на вопросы.

— Ничего страшного, — парировал проректор, — дай ей свой текст сообщения и подготовь ее как следует.

Ничего страшного в этом действительно не было, кроме одного: папа-начальник проталкивает свою дочь в науку. В СССР это было в порядке вещей, а я столкнулся с этим впервые и был не готов принять такую протекцию.

— Я этого сделать не могу. Кто докладывает, тот и должен быть способен подготовить сообщение. Лучше пошлите Любу Свечкову. Она сможет написать и достойно представить работу. Оля не справится с этим, ей слишком рано представлять такую работу на конференции, — продолжал я настаивать на своем, встав со стула и посматривая на дверь. Меня впервые понесло…

— Ты не горячись. Подумай хорошенько, а то как бы тебе не пожалеть об этом, — четко и угрожающе произнес мне уже в спину руководитель науки института.

Я остро, может быть даже преувеличенно, воспринял требование проректора по науке. Через несколько дней состоялась еще одна похожая беседа. Чем сильнее он на меня давил, тем упорнее я стоял на своем и тем меньше была вероятность получить от меня желаемый результат («правило пружины»). Уступить наглому принуждению проректора в пользу его дочери я не мог. Это было сильнее меня. Собрав всех участников нашей работы, я рассказал о требовании проректора по науке. Все поддержали меня, даже Оля Константинова с удивлением заметила, что ей ничего об этом не известно. Заплакав, она покинула это заседание кружка. С тех пор в работе генетического кружка Оля участия не принимала. Как и следовало ожидать, на конференцию в Москву никто не поехал, хотя тезисы были опубликованы. У меня же появился недоброжелатель с административными возможностями, которыми он не преминул воспользоваться.

Конфликт с А. А. Константиновым и мой идеологически ошибочный доклад о преступности при коммунизме имели печальные последствия. И их не пришлось долго ждать.

— Через месяц меня освободили от обязанностей председателя совета научного студенческого общества института.

— Следом меня переизбрали с должности секретаря комитета ВЛКСМ факультета. От этого я хотел избавиться, но, когда двумя месяцами раньше я просил об этом, никто меня и слушать не хотел.

— Более того, мои научные работы больше не принимались на институтские конференции. Я стал посылать их на другие форумы и в научные журналы Москвы, где они и печатались. На одной из институтских конференций, где я впервые был просто слушателем, профессор А. В. Маслов заявил: «Научный уровень наших конференций в последний год стал много выше, чем в столице, где охотно публикуют в журналах статьи Миши Рицнера, отвергнутые научной частью нашего института!» Было обидно, но это было еще не все!

— Окончив третий курс с отличием, я рассчитывал получить ленинскую стипендию. Мне нужна была повышенная стипендия (90 руб. вместо 30 руб. в месяц), так как я незадолго до этого женился. Хотя я проходил по всем строгим критериям, ленинскую стипендию мне не дали. Когда решение ректората сообщили на заседании преподавателей института, проф. А. В. Маслов, проф. В. Д. Линденбратен, проф. Н. К. Фруентов и некоторые другие возмутились, почему я не прошел. Ответ был предельно прост: «НЕ ХВАТИЛО СТИПЕНДИЙ». В предыдущие годы все подходящие кандидаты получали эту стипендию. Излишне говорить, что дискриминационное решение обидело 20-летнего и амбициозного молодого человека, каким я был в то время. Однако Судьбе было угодно, чтобы это произошло, иначе не случилось бы то, что случилось.

Лаборант-исследователь

После заседания комиссии института по стипендиям заведующая ЦНИЛ к. м. н. Наталья Григорьевна Концевая зашла к профессору А. В. Маслову на кафедру биологии и сказала ему буквально следующее:

— Александр Васильевич, пришлите ко мне этого мальчика.

А. В., передавая мне историю с ленинской стипендией «в лицах», был очень возмущен. Он посоветовал мне зайти к заведующей ЦНИЛ.

ЦНИЛ была создана в октябре 1966 года, когда был открыт биохимический отдел во главе со старшим научным сотрудником Наталией Григорьевной Концевой. Первоначальный состав: старший научный сотрудник Н. Г. Концевая, младший научный сотрудник Н. Б. Мурзина, старший лаборант Р. В. Осипова и препаратор В. И. Иванова. Лаборатория размещалась в двух комнатах на территории кафедры патофизиологии и в двух подсобных помещениях (материальная и виварий). К концу 1967 года в ЦНИЛ пришли м. н. с. С. С. Тимошин и инженер Е. Ф. Трубкина. Доцент Концевая руководила лабораторией с 1966 по 1970 год.

Встреча с Натальей Григорьевной Концевой состоялась через пару недель. Она приехала из Ленинграда около года тому назад, открыла ЦНИЛ и была «новенькой» в нашем институте. Наталья Григорьевна сидела у стола и рассматривала большую таблицу с результатами экспериментов, когда я, постучав, вошел в ее кабинет.

— Меня зовут Миша Рицнер. Александр Васильевич послал меня к вам.

— Да, да, Миша, проходите, — произнесла она, обернувшись ко мне, когда я вошел, и продолжила без какой-либо паузы: — Знаете, Миша, вы, похоже, талантливый молодой человек, но совершенно неопытный в институтских играх. И то, что ОНИ не дали вам ЭТУ стипендию, не должно вас удивлять. Было бы странно, если бы вы ее получили! Вы же просто бросаете «перчатку» всем профессорским детям и не только. Нельзя же быть таким успешным во всем, — добавила она нарочито назидательным тоном, с трудом скрывая улыбку.

Я не очень-то понимал, что она имела в виду. Да и настроение было не очень хорошим. «Зачем-то я ей понадобился, если приходила на кафедру биологии, чтобы позвать меня», — думал я и непривычно для себя помалкивал, надеясь, что все прояснится.

— Я хочу предложить вам, Миша, работу лаборанта на полставки. Речь идет о четырех часах в день, после занятий, — продолжала Наталья Григорьевна, не обращая внимание на то, что я молча рассматриваю ее.

Она выглядела стройной и симпатичной женщиной, чуть ниже среднего роста. На ней был темный костюм, на шее — голубого цвета косыночка, как у стюардесс. Наталья Григорьевна сидела в крутящемся кресле и говорила по-русски подчеркнуто правильно, взвешивая каждое слово. Она чем-то неуловимо отличалась от ученых дам института, вероятно элегантностью и ленинградским акцентом[42].

— А в чем будет заключаться моя работа? — наконец спросил я, с трудом пытаясь сосредоточиться на ее словах. — Мне не приходилось работать в лабораториях.

— Не волнуйтесь, начнете с мытья посуды, а там посмотрим, — сказала Наталья Григорьевна, вставая. — Пойдемте, я покажу вам рабочее место.

Лаборатория занимала три комнаты. Моечная комната была ничем иным, как переделанной бывшей туалетной комнатой.

— Напишите заявление, а я подпишу и позабочусь обо всех необходимых разрешениях, — закончила нашу беседу Наталья Григорьевна. — Вы не пожалеете.

Большого энтузиазма я не испытывал, но решил попробовать, так как нужны были деньги для оплаты съемной квартиры. Таким образом, моя научная карьера начиналась в туалете — мойке. Выбирать не приходилось. Кто же мог знать, что эта встреча решительно повлияет на всю мою последующую жизнь.

Спустя две недели я начал работать лаборантом. Одноразовой посуды еще не было. Процедура мойки посуды была не такой простой, как на кухне. Хотя я научился ее мыть, через три месяца меня срочно убрали из мойки в надежде сохранить целой хоть какую-нибудь посуду для анализов. Действительно, я перебил пробирки и особенно колбы в количествах, не сопоставимых с количеством получаемой новой посуды. Надо признать, что я был неуклюжим и мне не хватало терпения и желания возиться с посудой. А главное, мне было неинтересно и, следовательно, голова была в другом месте. Поэтому я быстро расправлялся с грязной посудой и «сбегал» в библиотеку (этажом ниже), где было так много интересного, или к приятелям на соседние кафедры. Это не осталось незамеченным, так же как и моя повышенная активность на лабораторных научных семинарах, где я задавал вопросов больше всех, что заставляло потеть аспирантов. Делал я это не специально, а все потому, что было интересно понять, как они получали результаты и объясняли их.

— Видите ли, Миша, между грязной и битой посудой есть что-то общее: ту и другую невозможно использовать для работы, — этой фразой Наталья Григорьевна открыла еженедельное совещание сотрудников лаборатории. — Я думаю, что вам будет интересней заняться постановкой новых методик биохимического анализа, которые необходимы нашим диссертантам. Это много сложнее, чем мыть посуду, но вы с этим разберетесь. Начните с определения метаболитов ароматических аминокислот (тирозина и триптофана) в сыворотке крови. А позже, если захотите, присоединитесь к моим экспериментам на кроликах по синдрому длительного раздавливания.

Все одобрительно зашумели, поддерживая запоздалое решение шефини спасти лабораторную посуду. Я же был приятно удивлен и безмерно доволен, став лаборантом-исследователем. На мойке появилась девушка, и дефицита посуды в лаборатории больше не было.

Мне же очень понравилось заниматься биохимией. Это была уже настоящая исследовательская работа. Я получал статью на английском языке с описанием методики, подбирал реактивы, выполнял всю процедуру анализа (делал электрофорез или спектрометрию), строил калибровочную кривую. После проверки валидизации и надежности измерений обучал какого-либо аспиранта этой методике и переходил к следующей. Таким образом я поставил за два года работы восемь новых методик. Для освоения одной из них пришлось поехать в Москву, во Второй мединститут. Естественно, я все проделывал под ежедневным руководством Натальи Григорьевны, у которой многому научился.

Были методики, которые не получались сразу, а для одной из них надо было из спирта и уксусной кислоты синтезировать ацетилен. Яблочный запах получаемого ацетилена распространялся на весь третий этаж, где находилась наша лаборатория. Арик Рабинков с кафедры фармакологии и другие студенты, занятые своими опытами, заглядывали ко мне «на запах» и не могли простить мне то количество спирта, которое я изводил на синтез ацетилена. В перерывах, которые часто случались в экспериментах, мы устраивали спонтанные семинары или играли в настольный теннис. Особенно «горьким» противником для меня был профессор Виталий Давидович Линденбратен, о чем я уже писал.

Тема диссертации

Продолжая заниматься генетикой в кружке на кафедре биологии, я задался целью биохимически диагностировать фенилкетонурию.

Фенилкетонурия — это моногенное рецессивное заболевание. В большинстве случаев (классическая форма) заболевание связано с резким снижением или полным отсутствием активности печеночного фермента фенилаланин-4-гидроксилазы, который в норме катализирует превращение фенилаланина в тирозин. Сопровождается накоплением фенилаланина и его токсических продуктов, что приводит к тяжелому поражению нервной системы, проявляющемуся, в частности, в виде нарушения умственного развития. Диагноз можно подтвердить тестом с хлоридом железа: при фенилкетонурии моча окрашивается в темно-зеленый цвет (из-за фенилкетонов). Однако в практике этот тест никто не использовал.

Заполучив письмо-просьбу профессора А. В. Маслова сделать специальные таблетки, мы обратились на химфармзавод. Капля мочи больного с фенилкетонурией окрашивала желтую таблетку в зеленый цвет. Получив 5000 таблеток, мы пошли в родильные дома и в краевую психиатрическую больницу. В детском отделении этой больницы (заведующий — В. С. Алешко) и был выявлен первый достоверный случай фенилкетонурии на Дальнем Востоке. Мальчику было семь лет, он страдал умственной отсталостью и другими симптомами болезни. В его возрасте лечение диетой, которой тогда еще не было в стране, было бы уже неэффективно.

Изучая литературу по фенилкетонурии, я углубился в нарушения обмена ароматических аминокислот тирозина и триптофана у этих больных. Именно эти аминокислоты и их метаболиты исследовались в нашей лаборатории в крови и моче у пациентов с заболеваниями печени и почек. Нетрудно было предположить, что у больных олигофренией других типов (не больных фенилкетонурией) также могут быть похожие нарушения в обмене ароматических аминокислот. В научной литературе таких данных не было. С этой гипотезой я и пришел к Наталье Григорьевне и попросил разрешение ее проверить.

— А где ты возьмешь больных детей, — спросила она, внимательно выслушав меня.

— В детском отделении краевой психиатрической больницы. Заведующий отделением, Виктор Сергеевич Алешко, также заинтересовался этим исследованием.

— Хорошо, надо наладить получение материала (сыворотки крови и суточной мочи) и проделать все анализы! Имейте в виду, Миша, что эти анализы надо будет выполнять сверх тех, что делали до сих пор.

— Да, естественно, на другое я и не рассчитывал. Спасибо, Наталья Григорьевна, я обязательно найду что-нибудь интересное. — Повторяя это несколько раз, я вприпрыжку покинул ее кабинет.

Получить сыворотку крови и собрать суточную мочу больных детей для исследования было непростым делом. Все биохимические анализы я проделывал сам, убегая иногда с лекций. Таким образом, в течение последующих полутора лет я выполнил экспериментальную часть исследования, сделал статистический анализ и до окончания института написал черновой вариант кандидатской диссертации. Анализируя результаты, я обнаружил у больных детей недостаток активности пиридоксалевых ферментов, то есть дефицит витамина В₆. Изложив эти данные Наталье Григорьевне, я спросил ее: «А не полечить ли этих детей с умственной отсталостью витамином В₆?» Моя шефиня загадочно улыбнулась, оценив мой врачебный энтузиазм, и предложила определить концентрацию в моче пиридоксовой и ксантуреновой кислот до и после лечения таблетками витамина В₆.

Ее проницательность я оценил лишь после завершения этого эксперимента. У больных, получавших в течение месяца таблетки витамина В₆, увеличилась концентрация в моче пиридоксовой и ксантуреновой кислот. Другими словами, больные «мочились» продуктами распада витамина В₆ в организме, не включая его в обмен веществ. Мне стало понятно, что Наталья Григорьевна ожидала такого результата. Когда мы его обсуждали, она порекомендовала познакомиться с генетотрофной концепцией Roger Williams[43]. Прочитав эту книгу, мне стало понятно, что наше тело само выбирает, что ему необходимо для нормального функционирования, а что излишне. Я многому научился, выполняя эту работу.

Положите диссертацию «в стол»

Наконец наступило лето 1971 года. Госэкзамены позади, диплом врача получен, десяток опубликованных работ, призы и написанная диссертация. Однако это не помогло мне остаться ни в аспирантуре, ни в ординатуре. Повторные просьбы заведующего кафедрой психиатрии профессора Бориса Алексеевича Целибеева о месте для меня в ординатуре или аспирантуре были оставлены без внимания.

— Пусть едет к своим в Биробиджан, — сказал ректор института профессор С. И. Сергеев (1917–1976), отклонив все ходатайства, — там им нужны свои кадры. Если талантлив, выживет и сам выберется.

Сам он вскоре возглавил Московский НИИ онкологии имени Герцена. Таким образом, меня направили на работу в Биробиджан. Так я стал невропатологом в неврологическом отделении (заведующий — С. И. Вайнберг) областной больницы и преподавателем невропатологии, психиатрии и физиологии в медицинском техникуме (колледже), где сам недавно учился. Выбираться я начал с того, что дал почитать рукопись диссертации Борису Алексеевичу.

Профессор Б. А. Целибеев был небольшого роста и без правой руки. Он свободно владел немецким языком, начинал каждый день с перевода научных статей, высоко ценил клиническую работу, отличался большой трудоспособностью и эмоциональным интересом к жизни.

Борис Алексеевич приехал из Москвы в город Хабаровск заведовать кафедрой психиатрии (1969–1975). Он вернулся в Москву, где стал заведовать отделением социальной и судебной психиатрии в институте им. В. П. Сербского. Б. А. Целибеев скончался в 2002 году в Москве. В 1972 году вышла в свет его монография «Психические нарушения при соматических заболеваниях».

Борис Алексеевич любезно согласился прочитать рукопись моей диссертации. Он был специалистом в области клинической, но не биологической психиатрии, что ясно следует из его, безусловно, доброжелательного письма (7 мая 1972 года):

Глубокоуважаемый Миша Рицнер.

Я прочитал Вашу работу, материала явно недостаточно. В Москве я поговорю, может быть, вас возьмут в аспирантуру по теоретическим дисциплинам (биохимия).

У нас будет аспирантура, но у вас нет стажа.

Если мне ничего не пообещают в Москве, то можно попробовать поступить в целевую ординатуру. В крайздраве мне говорили, что надо готовить кадры для новой психиатрической больницы в Биробиджане.

Если облздрав вас направит в ординатуру ко мне, я поддержу вашу кандидатуру.

За два года можно завершить диссертацию, сдать кандидатские экзамены и спокойно защититься.

Искренне Ваш,

Б. А. Целибеев

18 мая 1972 года

Глубокоуважаемый Борис Алексеевич!

Я глубоко признателен Вам за труд и время, затраченные на прочтение рукописи, а также за Ваше участие в моей судьбе. Облздравотдел меня никуда не пошлет, учитывая 38 %-ную укомплектованность врачебными кадрами. Борис Алексеевич, отдавая Вам на суд определенно «сырую рукопись», я был психологически готов услышать любые замечания, кроме того, что описываемый материал может быть недостаточным. Группы моих больных в таких исследованиях считаются большими, многие полученные результаты статистически достоверны, все диагностически сомнительные случаи исключены (из 150 больных осталось 129). В эту работу вложен четырехлетний повседневный труд, а результаты не имеют предшественников в мировой литературе. Приказом ректора мединститута я включен в группу для сдачи кандидатских экзаменов, которые намечены по психиатрии на 20 октября, а английский зык — на 10 ноября (1972). Надеюсь, у Вас не будет возражений.

С уважением.

Миша Рицнер

Возражений у него не было. Борис Алексеевич рекомендовал мне доложить работу на обществе психиатров, запланировать ее в Москве и предложил себя в качестве руководителя. Это меня очень поддерживало. В конце письма он добавляет: «ХГМИ можете игнорировать, тем более что примерно через год вернется Ваш „лучший друг“ — Константинов».

При нашей последней встрече Борис Алексеевич сказал мне без обиняков:

— Видите ли, Миша, вы вызывающе молоды, поэтому ваша диссертация воспринимается как незаурядная или как скороспелая. Ни того ни другого вам не простят. Положите ее «в стол» на пару лет и идите врачевать. А там видно будет!

Я так и поступил. В 1972 году я сдал кандидатские экзамены по психиатрии, философии и английскому языку. Рукопись диссертации я положил «в стол» и занялся невропатологией и студентами медицинского училища, где я работал в тот период. Было ясно, что мой путь в науке, на который я ступил столь рано и необычно, будет не тривиальным и тем более не легким. К этому нужно добавить, что моя диссертация была выполнена на стыке психиатрии и биохимии, а работал я невропатологом. За свои исследования проблем на стыках психиатрии с другими науками мне придется заплатить «по полной программе». Впрочем, не буду забегать вперед.

Изабелла Р. Шмидт

В октябре 1973 года меня направили в Новокузнецкий государственный институт усовершенствования врачей (ГИДУВ) на специализацию по невропатологии, где я познакомился с доцентом И. Р. Шмидт и профессором О. Г. Коганом. Изабелла Рудольфовна Шмидт (1936–2008) была доцентом, много занималась с курсантами и вела активную исследовательскую работу. Изабелла Рудольфовна была автором многих публикаций, среди которых восемь монографий. Она много сделала для диагностики и лечения «синдрома позвоночной артерии». Кафедрой неврологии заведовал заслуженный деятель науки, профессор Ом Григорьевич Коган.

Ом Григорьевич КОГАН (1929–2004) — окончил с отличием Днепропетровский медицинский институт, защитил кандидатскую диссертацию и создал в г. Караганде спинальный реабилитационный центр. С 1973 года Ом Григорьевич возглавлял кафедру нервных болезней Новокузнецкого ГИДУВа (18 лет). Талантливый ученый и лектор. В 1991 году он переехал в Израиль. Последние годы О. Г. Коган жил в Барселоне.

После одного из семинаров на кафедре (16 декабря 1973 года) я достал рукопись диссертации и попросил Изабеллу Рудольфовну «полистать» мой труд. Она удивилась, увидев рукопись, и попросила неделю для знакомства с ней. Однако уже через два дня я получил приглашение прийти к ней домой «на чашку чая». В Новокузнецке была зима с температурой минус 35–45 градусов и обильным снегом. Изабелла Рудольфовна жила недалеко от общежития ГИДУВа, минутах в двадцати ходьбы. Однокомнатная квартирка была теплой и заваленной книгами «до потолка»!

Усадив меня в удобное кресло и поставив чашку крепкого чая, она села напротив и предложила перейти на «ты» (сразу это мне не удавалось). Затем, достав тетрадь, исписанную ее рукой, Изабелла около двух часов поясняла свои комментарии. Их было много.

— Как вам не стыдно, Миша, скрывать такую работу? — начала она отчитывать меня нарочито сердитым тоном. — У нас еще не было таких курсантов, — добавила она.

— Мне посоветовал один профессор положить рукопись «в стол» на пару лет, — инстинктивно оборонялся я. — Кроме того, я вижу полную тетрадь критических замечаний.

— Это не так, Миша. Почти все замечания технические. И исправить их тоже дело техники. Тебе и работе нужен опытный руководитель — психиатр. Постойте, постойте, я знаю, кто вам нужен. Вы слышали про профессора Красика? — произнесла Изабелла неизвестную, но звучную фамилию.

— А кто он и где его найти?

— Очень просто. Он заведует кафедрой психиатрии в Томске, — ответила Изабелла, пытаясь найти среди горы бумаг свою адресную книгу. — Я уверена, твоей работе нужен Красик! А ты ему.

Евсей Давидович КРАСИК (1924–2009) — д. м. н., клинический психиатр, профессор. В августе 1942 года добровольцем ушел в Красную армию. После окончания Томского артиллерийского училища в 1943 году направлен в действующую армию, прошел путь от Курска до Кенигсберга. Был ранен, контужен, награжден тремя боевыми орденами и медалями. После демобилизации в 1946 году с отличием окончил Ивановский медицинский институт. В течение 15 лет работал главным врачом психоневрологического диспансера и главным психиатром Рязанской области. Одним из первых в стране занимался эпидемиологическим исследованием психических заболеваний. Работал заведующим кафедрой психиатрии Томского медицинского института (с 1967 года) и заведующим отделом эпидемиологии СФ ВНЦПЗ АМН СССР. Под руководством Е. Д. Красика в Томске была создана научная школа по реабилитации психически больных. В 1993 году вслед за детьми и внуками он выехал в Израиль.

Последнее предложение оказалось пророческим, но я не обратил на него внимания. Не найдя адреса и телефона Красика, Изабелла пообещала навести справки. Мы еще долго и с удовольствием поговорили о неврологии, кафедре и ее исследованиях неврологических синдромов остеохондроза позвоночника. Она говорила азартно и с блеском в глазах. Эта встреча положила начало нашей дружбе и совместной научной работе в течение 15 лет (1973–1988). Изабелла была умницей и целеустремленным человеком. Не создав семьи, она посвятила себя науке — неврологии. Она обладала поразительным умением быть другом, что восхищало многих людей, которые вспоминают ее с благодарностью. Я один из них.

«Усыновление»

Через пару дней Изабелла сообщила мне домашний адрес и телефон профессора Евсея Давидовича Красика. На мое письмо о себе и научной работе я получил телеграмму с приглашением на беседу.

Я хорошо помню зимний день, когда 6 января 1974 года я полетел в Томск. Полет короткий — 40 минут. Стандартный для тех лет серый аэропорт, на улицах много снега, но день был теплым, температура 12–14 градусов. На мне были каракулевая шапка-фуражка и коричневая дубленка. Никто не обращал на меня внимания. Дав таксисту адрес, я через 30 минут был у дома Красика. Звонок в дверь. Выходит рослый импозантный мужчина с живым лицом, крупным носом и умными глазами. После короткого приветствия, он задает мне вопрос с хитринкой в глазах:

— Михаил Самуилович, есть ли еще в Биробиджане евреи? — и, услышав: «Теперь их стало на одного меньше», — стал звать жену: — Нора, Нора, посмотри, кто к нам пришел. Иди скорей и послушай про Биробиджан!

— Юзя, ну что же ты его держишь в прихожей? Проходите, — обратилась ко мне с приветливой улыбкой стройная брюнетка в красивом фартуке, появившаяся из глубины квартиры.

Я был приятно тронут такой почти родственной встречей. Естественное напряжение, в котором я пребывал, стоя перед дверью, как рукой сняло. Квартира была скромных размеров, но уютной и с очень удобным небольшим рабочим кабинетом, где мы и устроились для разговора. Я коротко рассказал о себе и работе. Заметил, что у диссертации есть «мама» (доцент Н. Г. Концевая), и предложил ему стать «папой». Метафора и моя прямота ему явно понравились. Суть моей работы он ухватил через пять минут беседы:

— Работа важна для психиатрии, но методы биохимические, я в этом ничего не понимаю. Буду готов вам помочь ее защитить, если профессор Н. А. Удинцев, заведующий кафедрой биохимии, даст на нее положительный отзыв и согласится быть оппонентом.

Он добавил, что я «хороший парень» и что он видит смысл в том, чтобы давать таким молодым людям путевку в жизнь. И тут на моих глазах закрутилось «колесо»: первый звонок Н. А. Удинцеву — и у меня появился кандидат в официальные оппоненты; второй звонок в научную часть — и получен список документов, необходимых для представления диссертации к защите и т. д.

— Оставьте мне рукопись, — подытожил нашу встречу Евсей Давидович. — В конце января сделаете доклад на заседании общества психиатров, где мы апробируем вашу работу. Завтра повстречайтесь с Н. А. Удинцевым и приходите ко мне вечером.

Я вышел окрыленным от такой встречи, «папа» мне тоже понравился. Но впереди была ключевая встреча с профессором-биохимиком. Что он скажет?

Поселился я в гостинице «Томь». Утром следующего дня я сидел напротив Николая Александровича на кафедре биохимии Томского мединститута. Он был красив лицом, выше среднего роста и плотного телосложения.

Профессор Николай Александрович Удинцев заведовал кафедрой биохимии. Он изучал влияние глутаминовой и других аминокислот на обмен веществ. Докторская диссертация (1969) обобщила результаты наблюдений в эксперименте и клинике по действию аминокислот на гипофизарно-надпочечниковую систему в условиях гипоксии.

Листая рукопись диссертации, Николай Александрович задавал вопрос за вопросом по существу методов исследования и выводам. Я сразу понял, что имею дело с моим самым компетентным читателем и критиком. Его интересовало буквально все: реактивы, параметры электрофореза, калибровочные кривые, ошибки измерений, повторные анализы и т. д. Это продолжалось до тех пор, пока он не убедился, что я сам проделал все биохимические анализы. Разговор он вел медленно и обстоятельно. Николай Александрович разобрался с работой, как никто другой. Три часа пролетели незаметно.

— Что ж, диссертация интересная и выполнена на стыке наук, — начал он после паузы, — что обязывает автора разбираться как в психиатрии, так и в биохимии. Уметь говорить на понятном языке с разными специалистами, то есть быть «переводчиком» между психиатрами и биологами. Похоже, вам это удалось, — заключил Николай Александрович, четко выговаривая каждое слово. — Поздравляю, Михаил Самуилович. Я сообщу профессору Е. Д. Красику, что с удовольствием буду вашим оппонентом на защите, — добавил он, вставая.

Пожав мне руку, Николай Александрович проводил меня до выхода из кабинета. Я верил и не верил своим ушам! Когда я доехал до гостиницы, там меня уже ждала записка: «Срочно позвонить профессору Красику».

— Заканчивайте свои дела в Новокузнецке и садитесь за доработку текста диссертации, — безапелляционно сказал Евсей Давидович, когда мы встретились вечером у него дома.

Судя по тону, Евсей Давидович был еще в большем восторге, чем я. Он был обаятелен и очень деловит.

— Учтите все рекомендации профессора Удинцева. Пришлите мне последний вариант, но согласуйте его прежде с Натальей Григорьевной Концевой. Убирайте из текста все лишнее, — инструктировал меня опытный шеф.

Нора Леонидовна нас вкусно накормила и напоила чаем.

— Передавайте привет семье, — закончил свои напутствия мой новый научный руководитель.

На следующий день, побродив по центру Томска, по центральному рынку и побывав на кафедре психиатрии, я поехал в аэропорт и вернулся в Новокузнецк. Изабелла, выслушав мой подробный отчет, поздравила с быстрым «усыновлением».

Через неделю позвонил Е. Д. Красик и назначил мой доклад на 23 января 1974 года. Апробация диссертации на обществе томских психиатров и биохимиков с участием профессора Н. А. Удинцева прошла без проблем. Я, естественно, волновался. Мне задали 12 вопросов. Сценарист и режиссер был один и тот же — Е. Д. Красик, и он никому не дал испортить «спектакль». Да и желающих не было. После апробации Евсей Давидович посмотрел на меня пристально, как парикмахер на клиента, и задумчиво произнес вслух:

— Что же нам делать с вашей молодостью?

Немного подумав, сам на него и ответил:

— Надо бы вам к защите отрастить бороду. Тогда будете выглядеть старше и солидней.

Так у меня появилась бородка, с которой я расстался только в Иерусалиме.

Редакция и защита

В то время я еще не очень понимал, будет ли польза для диссертации от такого руководителя, который не разбирается в ее сути. Но мои опасения быстро развеялись, когда Е. Д. начал редактировать рукопись и готовить нас обоих, меня и диссертацию, к защите. Я почувствовал его опытную руку и умную голову. Пришлось засесть за работу, добиваться ясности в изложении и давать ответы на вопросы профессора Н. А. Удинцева. Надо было переделать некоторые графики и упростить обсуждение. Были еще требования Натальи Григорьевной Концевой, которым я придавал большое значение.

По ее совету я сделал доклад на объединенном заседании кафедры патофизиологии, патанатомии и ЦНИЛ Хабаровского мединститута (4 марта 1974 года). Организовал и провел заседание профессор В. Д. Линденбратен, который мне симпатизировал все студенческие годы. Я как бы вернулся на свой «третий этаж», но уже не как студент, а как диссертант-соискатель. Вопросов задавали много, но атмосфера была доброжелательной. Работу рекомендовали представить к защите. В мои повторные визиты в Томск я познакомился с незаурядным человеком — Владимиром Миневичем. Он был красив, ироничен, энциклопедически образован и умен, обаятелен в общении и прочая, прочая.

Владимир Борисович МИНЕВИЧ (1938–1996) — доктор медицинских наук, профессор. В 1964 году окончил Томский медицинский институт; защитил кандидатскую и докторскую диссертации. С 1973 года — ассистент, затем — профессор и заведующий кафедрой психиатрии Сибирского медицинского института. Его интересовали проблемы истории и теории психиатрии, реабилитации, наркологии и этнопсихиатрии. Жена — Флора Хасановна, врач-психиатр, кандидат медицинских наук.

Я останавливался у него дома пару раз. Флора была очень гостеприимна, но малоразговорчива. Однажды я видел, как Флора с мамой делали сибирские пельмени в четыре руки. Я был просто заворожен этим зрелищем, оно напоминало мне игру на фортепьяно. Пельмени были маленькими и одинаковыми, как монозиготные близнецы. Нечего и говорить о том, какими они были вкусными.

Мы обсуждали с Владимиром «все на свете» и до глубокой ночи. Он, пожалуй, был единственным среди томских психиатров, кто продуцировал оригинальные научные идеи, а не получал их в кабинете професора Красика. Иногда он выпивал, что, к сожалению, делало его уязвимым для «эксплуатации». Например, все его книги с соавторами-начальниками написаны в основном одним Владимиром Миневичем. Это было видно по стилю текста. А когда через несколько лет я стал работать в Томске, мне без обиняков предрекали должность «второго пера профессора после Миневича». Время показало, что я ничьим «пером» не стал, хотя за это пришлось заплатить. Узнав о наших застольях, Евсей Давидович настоял на том, чтобы я останавливался в гостинице, где мог бы спать по ночам, а не «развлекаться» разговорами. Мест в гостинице не было. Однако после магических звонков Красика свободные номера появлялись, хотя я его об этом не просил. Общаться нам это помешать не могло. Симпатии были взаимны. Владимир оказал мне большую поддержку не только на этапе защиты диссертации, но и в 80-е годы, когда я стал работать в Томском научном центре АМН СССР. Я искренне скорбел о его ранней кончине. Владимир был самородок, талантлив без меры. Эрудит.

Но вернемся к редактированию диссертации. Евсей Давидович не скупился на рекомендации, одновременно требуя уточнений, ясности и минимум научных гипотез. В итоге он добился своего, и я убрал из текста все свои самые лучшие мысли. Злые языки говорили, что именно поэтому диссертация стала соответствовать критериям Высшей аттестационной комиссии (ВАК) СССР, и были правы.

Наконец пришло время представить диссертацию к защите, то есть отнести ее проректору по науке Томского мединститута профессору Евгению Даниловичу Гольдбергу (1933–2008). Евсей Давидович подробно проинструктировал меня и Аркадия Шмиловича, который подавал к защите свою диссертацию в тот же день. Мы поехали в медицинский институт, зашли в приемную проректора и ожидали, когда проректор нас примет. Минут десять спустя в приемную «влетел» Е. Д. Красик, забрал у нас с Аркадием обе диссертации и вошел в кабинет проректора. Через 8–10 минут он вышел и сказал, что все уладил и делать нам тут больше нечего. Он просто не мог ждать спокойно, предпочитая рулить всем сам или, по крайней мере, не выпускать руль из своих рук, чтобы не было сбоев.

Публичная защита диссертации состоялась 10 июня 1975 года в Томском мединституте. Как и положено, я волновался, но не больше, чем Евсей Давидович! Доклад прошел хорошо. Мне задали традиционные вопросы о научной новизне и практической значимости работы. После моих многочисленных докладов и апробаций почти не было шансов услышать какой-либо неожиданный вопрос. Ученый совет дружно проголосовал за диссертанта и его работу, а точнее, за его руководителя, который был здесь очень популярен. Банкет в ресторане был приятной разрядкой для всех нас. Я получил в подарок сувенир — «корни дерева», которые с тех пор бережно храню.

Экспертиза ВАК

Время после защиты тянулось медленно. Документы отправлены в ВАК, а диплома кандидата наук все не было. Сначала задержка была связана с бюрократической реформой в ВАК, а затем — с анонимкой, которая туда поступила из больницы, где я тогда работал. Автор ее сообщал, что М. С. Рицнер «совершает поступки, порочащие звание советского врача». Было нетрудно предположить имя автора анонимки, так как к этому времени я был назначен главным врачом областной психиатрической больницы. В городе работал только один врач-психиатр — д-р Федосеев, который претендовал на эту должность. Он уже жаловался на меня в горком партии, полагая, что я занял его место, хотя я от этого назначения отбивался как мог. После того как ВАК получила новую характеристику, меня пригласили на заседание президиума ВАК. Таким образом, мне пришлось защищать в ВАК уже защищенную диссертацию.

Это действо состоялось в феврале 1977 года в зале ВАК в Москве. За столом президиума сидели 20 профессоров и академиков. Я стоял у небольшой трибуны перед ними. Им зачитали краткую выписку из моего диссертационного дела. Мне дали 10 минут для ответа на вопросы рецензентов ВАК, которые я получил заранее. За полтора года со времени защиты мной были опубликованы статьи, в которых затрагивались именно те вопросы, что поднимали рецензенты.

Мои ответы были в таком стиле: я зачитывал вопрос, давал короткий ответ и передавал в президиум оттиск опубликованной статьи, где содержался ответ. Затем переходил к следующему вопросу и т. д. Со стороны это выглядело достаточно эффектно, так как все статьи прошли анонимное рецензирование перед публикацией. Как мне потом рассказал Евсей Давидович, у которого были свои информаторы в ВАК, участники этого заседания очень впечатлились такой презентаций и их решение было единогласно положительным. Когда я ехал в Томск получать диплом, то был уже поглощен проблемами открытия областной психиатрической больницы и строительством второй ее очереди. В этот визит мне казалось, что мой «роман» с томской психиатрией и с «диссертационным папой» заканчивается. Кто мог тогда предположить, что через несколько лет я буду жить и работать в Томске, а мой «добрый гений» профессор Красик постепенно станет для меня горьким оппонентом. Но это будет потом, а пока мы были еще в 1977 году, диссертация, написанная строптивым студентом, успешно защищена. Евсей Давидович все организовал. Мы искренне гордились друг другом!

За кулисами

Система аттестации с двумя диссертациями, кандидата и доктора наук, — это несчастье для советской и российской науки, хотя и не единственное. Активные и способные исследователи тратят много лет и средств на выполнение и защиту работ, на получение ученых степеней как средство повысить свой социальный статус и зарплату. В итоге страна имеет более чем скромные достижения, например, в медицине и биологии. Все принципиальные открытия делаются на Западе. Многие крупные ученые на Западе даже не «кандидаты» наук, то есть не имеют третьей степени — PhD, или докторат. Те, кто сделал докторат, получают стипендию и едут на стажировку в лучшие клиники и лаборатории мира на один-два года (postdoc, или «постдокторат»). Им нет необходимости защищать еще одну (докторскую) диссертацию, угождать бонзам от науки и формулировать выводы, отвечающие только бюрократическим критериям. Когда нет связи между ученой степенью и зарплатой, нет места для бюрократии, тогда оцениваются реальные достижения. На Западе нет такой организации, как ВАК! Поэтому на Западе так много достижений.

История моего доктората будет неполной, если не выразить чувства глубокой благодарности моим научным руководителям — Н. Г. Концевой и Е. Д. Красику, Изабелле Р. Шмидт, моей жене Галине, а также нашим родителям.

1966 год, Хабаровск,

23 года до подъема в Иерусалим

Общество всеобщего равенства — это общество бедных, слабых и глупых, основанное на насилии

Николай Бердяев

Лента событий:

23 октября 1956 г. Подавление советскими войсками вооруженного восстания против режима Венгерской республики.

13 января 1966 г. Суд вынес приговор А. Синявскому и Ю. Даниэлю по статье «антисоветская агитация и пропаганда».

5–11 июня 1967 г. Разгром арабских армий Израилем.

21 августа1968 г. Подавление советскими войсками Пражской весны.

25 августа 1968 г. Демонстрация на Красной площади против ввода войск в Чехословакию.

Aнтисоветскость

Почему социализм порождал своих горьких противников — инакомыслящих и диссидентов? Здесь мне придется вернуться назад и попытаться ответить на вопрос: «Когда и почему благоверный пионер и комсомолец стал инакомыслящим?»

Помню, что антисоветскость возникла в моей голове не вдруг, а как-то постепенно и даже незаметно. Как же это происходило? Как и все советские люди, я рос и формировался под влиянием всепроникающей советской пропаганды, не осознавая этого. Пропаганда неутомимо вещала и писала о самом справедливом и передовом общественном строе рабочих и крестьян, о дружбе народов, о свободе и счастье советских людей — строителей социализма — коммунизма.

Спрятаться от такого «промывания мозгов» было негде. И я в это охотно верил. «Конечно, все вокруг хорошо и прекрасно в нашей самой лучшей стране», — думал я, как и все мои сверстники. Меня автоматически приняли в пионеры и комсомольцы. Победы в войнах воспринимались как естественные доказательства правоты страны и ее непобедимой силы.

Я искренне гордился своей страной. Думаю, и сейчас таких людей немало. Увы, этот замечательный «социалистический рай» безжалостно разрушили полученные мной теоретические знания по философии, экономике и, главное, знакомство с практикой построения социализма. Попробую изложить все по порядку.

Блеф коммунизма

Мы не вправе небрежно отбросить социализм в сторону, мы должны опровергать его, если хотим спасти мир от варварства.

Людвиг фон Мизес

Итак, поступив в медицинский институт в свои неполные 18 лет, я был абсолютно просоветски ориентированным молодым человеком и совершенно не мог распознавать ложь, лицемерие, преступность советского режима и его вождей. Пытаясь уберечь детей от разочарования, мои родители почти не рассказывали правды о том обществе, где мы жили. В свою очередь, меня больше интересовали друзья, вечеринки, девушки, секс, спорт и медицина, но никак не политика.

Только через пару лет я понял, что мои представления о реальном мире — это примитивная пропаганда, помноженная на юношеский максимализм[44]. Фактически теория и практика строительства социализма, которые насаждались КПСС, оказались ошибочными или ложными. Социализм — коммунизм — это приятный миф, он невозможен в принципе, что доказано экспериментально в СССР и других странах. Я буду называть это «блефом коммунизма»[45].

Может показаться парадоксальным, но разобраться с «блефом коммунизма» и стать инакомыслящим мне помогло изучение в институте истории КПСС, марксизма-ленинизма и политической экономии, хотя цель изучения этих предметов была обратной. Более того, именно марксистская идеология порождает оппозицию. В институте были две кафедры основ марксизма-ленинизма: истории КПСС (заведовала доцент Мария Васильевна Лукашевич) и политической экономии и марксистско-ленинской философии (заведовала доцент Галина Петровна Шубина). Лекции были скучными и нудными, семинары и конференции — малоинтересными. Обе дамы обладали догматическими знаниями. Они не поощряли студентов мыслить и анализировать действительность, да и себе они позволить этого не могли. Постепенно у меня накапливались вопросы и критические мысли, приведшие к инакомыслию, антикоммунизму и антисоветизму. Причина такой трансформации была в том, что базисные постулаты марксизма-ленинизма и научного коммунизма оказались бездоказательными и утопичными, а практика социализма — преступной. О чем конкретно идет речь?

Теория коммунизма

Начну с определения. Коммунизмом называется политическая идеология, в основе которой лежит полное отчуждение частной собственности. Карл Маркс полагал, что коммунистическая экономическая формация заменит капитализм. Революционеры-практики, такие как Ленин, Троцкий, Сталин, Мао Цзэдун и другие, принялись строить новое общество «без проекта». Первая мировая война, «черта оседлости», угнетение всех народов Российской Империи привели к перевороту, прямым продолжением которого стала диктатура самой фанатичной из российских партий — большевиков. По Ленину, основными условиями победы новой власти должны были стать жесткая централизация, «железная» дисциплина и «красный террор». Диктатура большевиков уничтожила элиту Российской Империи. Октябрьская революция 1917 года имела следующие особенности[46]:

• психологические особенности национального генотипа, конденсирующего в себе взрывоопасный заряд психической энергии;

• анархизм масс, удерживаемых режимом насилия в состоянии пассивного подчинения;

• максимализм революционной интеллигенции, склонной к утопическим решениям;

• сепаратистские устремления национальных элит.

Каким же способом обеспечивала новая власть преданность себе своего народа? Страхом, принуждением и репрессиями! Большевики поставили инакомыслие вне закона, лишив граждан страны демократического выбора, что обернулось потерей миллионов жизней, а с ними и потерей полезного для развития общества генофонда. «Едва только кончилась гражданская война, Ленин пишет в записке наркому юстиции Курскому о том, что необходимо усилить террор. Завоевав власть, большевики сразу же начали гражданскую войну против своего народа: „усилить террор“! Для той же цели — для подавления в зародыше возможного сопротивления народа — Сталин сочинил теорию обострения классовой борьбы по мере укрепления социализма»[47].

В 1956 году Н. С. Хрущев на ХХ съезде КПСС сделал известный доклад о репрессиях и культе личности Сталина. Началась реабилитация жертв репрессий. Я помню эшелоны, полные людей в фуфайках, освобожденных из ГУЛАГа. Тогда отец впервые рассказал про Ежова, Берию и Сталина, ГУЛАГ, репрессии и про то, как его допрашивали после ареста. Его рассказы поражали воображение. Но я был еще ребенком (9–11 лет) и «не брал политику в голову». В институте я изучал историю партии по учебнику «Краткий курс истории ВКП (б)», который походил на историю болезни как содержанием, так и языком[48]. Вот некоторые перлы (подчеркнуто мной):

«1937 год вскрыл новые данные об извергах из бухаринско-троцкистской банды. Судебные процессы показали, что эти подонки человеческого рода вместе с врагами народа — Троцким, Зиновьевым и Каменевым — состояли в заговоре против Ленина, против партии, против Советского государства уже с первых дней Октябрьской социалистической революции. Провокаторские попытки срыва Брестского мира в начале 1918 года; заговор против Ленина и сговор с „левыми“ эсерами об аресте и убийстве Ленина, Сталина, Свердлова весной 1918 года; намеренное обострение разногласий в партии в 1921 году с целью расшатать и свергнуть изнутри руководство Ленина; попытки свергнуть руководство партии во время болезни и после смерти Ленина; выдача государственных тайн и снабжение шпионскими сведениями иностранных разведок; злодейское убийство Кирова; вредительство, диверсии, взрывы; злодейское убийство Менжинского, Куйбышева, Горького, — все эти и подобные им злодеяния, оказывается, проводились на протяжении двадцати лет при участии или руководстве Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина. Рыкова и их прихвостней — по заданиям иностранных буржуазных разведок».

«…троцкистско-бухаринские изверги, выполняя волю своих хозяев — иностранных буржуазных разведок, ставили своей целью разрушение партии и советского государства, подрыв обороны страны, облегчение иностранной военной интервенции, подготовку поражения Красной армии, расчленение СССР, отдачу японцам советского Приморья, отдачу полякам советской Белоруссии, отдачу немцам советской Украины, уничтожение завоеваний рабочих и колхозников, восстановление капиталистического рабства в СССР. Эти белогвардейские козявки забыли, что хозяином Советской страны является Советский народ… Советский суд приговорил бухаринско-троцкистских извергов к расстрелу».

Текущие события в стране беспощадно рецензировались. Что происходило в реальном мире, сообщали «вражеские голоса» («Голос Америки», «Свобода», «Немецкая волна»). В общежитии, где я тогда жил, «вражеские голоса» слушали почти все. Только в 80-е годы я прочитал запрещенные книги: «Большой террор» (Роберт Конквест), «Архипелаг ГУЛАГ» (А. И. Солженицын), «Мы» (Евгений Замятин), «1984» (Джордж Оруэлл) и «Крутой маршрут» (Евгения Гинзбург). Поражал гнетущий, всеохватывающий, панический страх перед властью, коллегами и соседями!

Недружественный шарж на краткую историю СССР

Если из истории убрать всю ложь, то это совсем не значит, что останется одна только правда — в результате может вообще ничего не остаться.

Станислав Ежи Лец

«Как только умер Ленин, оказалось, что второй человек в партии, товарищ Троцкий, — предатель. Каменев, Зиновьев, Бухарин и Сталин свергли Троцкого и изгнали из СССР. Но через пару лет оказалось, что Каменев, Зиновьев и Бухарин тоже враги и вредители. Тогда доблестный товарищ Генрих Ягода их расстрелял. Чуть позже Ягоду как вражеского агента расстрелял Ежов. Но через пару лет оказалось, что и Ежов не товарищ, а обычный предатель и вражеский агент. И Ежова расстрелял Берия.

После смерти Сталина все поняли, что и Берия тоже предатель. Тогда расстреляли Берию. А чуть позже вскрылось, что и Сталин-то был врагом, вредителем и предателем. А вместе с ним и большая часть Политбюро. Тогда Сталина вынесли из Мавзолея, а Политбюро и примкнувшего к ним Шепилова разогнали честные партийцы во главе с Хрущевым. Прошло несколько лет, и выяснилось, что Хрущев был волюнтаристом, проходимцем, авантюристом и врагом. Тогда Брежнев отправил Хрущева на пенсию. Вскоре Брежнев умер, и выяснилось, что он был маразматиком, вредителем и причиной застоя…

Ох уж эти враги. Вот если бы не они, то точно коммунизм построили бы!»[49]

У немалой части народа животный страх стал причиной «стокгольмского» синдрома — «идентификации с агрессором»[50]. Смысл синдрома заключается в возникновении симпатии между заложником и террористом в процессе длительного пребывания вместе. Как результат — заложник (народ) начинает выступать на стороне бандитов, в данном случае — на стороне Сталина и советского режима. Мне повезло родиться в другое время, но в той же стране и при том же режиме.

Диалектический материализм

С диалектическим материализмом или философией марксизма-ленинизма было не легче. Можно было понять, что такое «материализм» и «диалектика», но будучи сопряженными, эти два понятия казались мне словоблудием. И не только мне.

«Диалектический материализм, — писал Николай Бердяев, — есть нелепое соединение несоединимого, и потому неизбежно исчезает или диалектика, или материализм. Но генеральная линия в советской философии утверждается между ересью механицизма (исчезновение диалектики) и ересью идеалистической диалектики (исчезновение материализма).

Это и есть классический, революционный диалектический материализм, дальше развитый В. Лениным.

Диалектический материализм невозможен, и получается постоянный конфликт между диалектикой и материализмом»[51].

Более того, «теория коммунизма» имела большое сходство с христианством, где есть БОГ-ОТЕЦ (Ленин), БОГ-СЫН (Сталин) и СВЯТОЙ ДУХ (марксизм-ленинизм) и где присутствует вера в сверхъестественный объект (коммунизм)[52].

Я предпринял две попытки применить диалектический материализм, сделав доклад на тему «Будет ли принуждение личности при коммунизме?» и написав реферат на тему «О некоторых философских аспектах теории гена». Ничего хорошего из этого не вышло: доклад обнаружил мою нелояльность и критицизм коммунистической теории, а реферат — опасность применения гносеологии диалектического материализма в условиях тоталитарного режима (смотри очерк «Докторат»).

Альтернативно я увлекся гносеологией немецкого философа Иммануила Канта[53], в частности вопросами процесса познания, проблемами бытия, человека и этики. В читальном зале я нашел и прочитал его «Критику чистого разума». Чтиво трудное, но тем и интересное. Кант различал мир как он есть сам по себе (то есть вне разума) — «вещь в себе» и мир как он дан в явлении, то есть в опыте. Эта «вещь в себе» звучала как вызов или призыв к исследованиям. Наш рассудок, согласно Канту, имеет дело с априорными категориями, которые суть «формы мышления». Он выделял 12 категорий рассудка[54]:

Категории количества:

Единство

Множество

Цельность

Категории отношения

Субстанция и принадлежность

Причина и следствие

Взаимодействие

Категории качества

Реальность

Отрицание

Ограничение

Категории модальности

Возможность и невозможность

Существование и несуществование

Необходимость и случайность

Казалось, в них можно уложить весь реальный мир!

Другим философом, завладевшим моим интересом к гносеологии, был Барух Спиноза (1632–1677) — разработчик теории субстанции, познания и этики. Спиноза исходил из математической строгости в применении разума. Он ввел термин «врожденные идеи» — это знания и представления, которые не могут быть приобретены, потому что не имеют отношения к чувственному миру (к ним относятся логические аксиомы). Интеллектуальной интуицией Декарт, а позже и Спиноза называли понимание сути предмета, которое получено с помощью интуиции (духовного видения), непосредственное понимание сущности вещи.

По сравнению с системами Канта и Спинозы курс лекций по марксистской философии был образцом примитивизма. На этих лекциях я садился подальше и читал полюбившие книги Лиона Фейхтвангера («Иудейская война», «Испанская баллада», «Еврей Зюсс»), Ильи Эренбурга («Буря»), Исаака Бабеля («Одесские рассказы») и другие. Этим марксистская философия мне и запомнилась.

«Научный» коммунизм

Социализм — это общество, в котором бесплатно еще не дают, а за деньги уже ничего не купишь.

Советский фольклор

В рамках изучения политической экономии нас посвятили в теорию «научного» коммунизма. Ничего научного там не было. Вместо науки преподносился набор аксиом-утверждений относительно строго плановой экономики с конечной целью упразднения товарно-денежных отношений (по типу «а хорошо бы, душечка…»). Вот один из примеров: «К 1980 году в СССР будет создана материальная база коммунизма, и нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» (Н. С. Хрущев, 1961). Ха-ха. Это был блеф, и в реальной экономике ничего хорошего не происходило[55]. Не видеть этого мог только тупой, слепой или ленивый. Партийная номенклатура, естественно, ленивой не была, она нагло и примитивно лгала, поддерживая свою власть. Приведу пример академика Леонида Канторовича, который стал советским лауреатом Нобелевской премии по экономике (1975). Его метод оптимизации производства применялся по всему миру, но не в СССР[56]. Дело в том, что система социалистического планирования требовала, чтобы каждый следующий год предприятия по показателям был лучше предыдущего. Как результат, директора заводов отказались от метода Канторовича, поскольку найденное им решение давало абсолютно максимальный результат. Директора не могли «перевыполнить» план в дальнейшем, что грозило им увольнением. Страх быть уволенным из-за отсутствия «перевыполнения» плана был сильнее всех очевидных плюсов метода Канторовича. Это не абсурд?

«Социализм — это средство разрушения общественного сотрудничества, путь к бедности и хаосу… Мы не вправе небрежно отбросить социализм в сторону, мы должны опровергать его, если хотим спасти мир от варварства»[57]. Ни убавить, ни прибавить…

«Homo Soveticus»

Самым печальным результатом практики строительства социализма-коммунизма стало появление в обществе «Homo Soveticus», или людей с признаками советского («совкового», сленг) менталитета. Речь идет о людях, лишенных самостоятельности и собственного мнения, слепо следующих партийной указке и верящих в массовую пропаганду, активно поддерживающих коммунистическую партию («активная несвобода»). Такие граждане участвуют во всех программах власти, считая, что это и есть их свободный выбор, и полагая, что они по-настоящему свободны. Таким людям отдавалось предпочтение, они награждались, выдвигались и продвигались по социальной лестнице, становясь опорой тоталитарного режима. К третьему курсу института я воспринимал критически социалистическую действительность, и, следовательно, «совковый» менталитет у меня не развился!

Таким образом, в СССР было построено общество, неспособное существовать без принуждения, насилия и «промывания мозгов». Реализовать модель социализма-коммунизма нигде не удалось, на практике получалось завуалированное рабство. Тоталитарный режим диктовал гражданам, литературе и искусству строго «социалистические и партийные» нормы поведения, как публичного, так и частного. Мнения граждан никто не спрашивал, а выборы, как хорошо известно, были без выбора.

В медицинском институте я много читал сверх положенных учебников, особенно когда я обнаружил в читальном зале специальный фонд с ограниченным доступом. Молодая библиотекарь в нарушение инструкции позволила мне брать там книги и читать в ее присутствии в читальном зале. Так я познакомился с книгами Зигмунда Фрейда, Чезаре Ломброзо, трудами медико-генетического института Левита, стенограммой августовской сессии ВАСХНИЛ (1948), зарубежной социобиологической и психологической литературой. Почерпнутые идеи и факты давали пищу для размышлений и анализа реальной действительности. Мои мысли о прошлом и настоящем страны становились все более и более антисоветскими. Став инакомыслящим, я получил надежный иммунитет против «промывания мозгов» и коммунистической религии. К сожалению, это не избавило меня от необходимости жить в «советском раю». Купить билет и уехать из страны было невозможно: «Советский человек — истинный патриот, он безмерно любит свою великую Родину. Только предатели и изменники желают покинуть советскую Родину». А с ними у нас разговор короткий. Вот так-то.

Евреям, как и другим инородцам, «родина-мать» СССР всегда была мачехой. Государственная дискриминация евреев стала одной из причин движения за выезд в Израиль. Для советских евреев 1968 год стал знаковым: открылся официальный канал эмиграции в Израиль. Была установлена квота на 1500 человек в год, а единственным возможным мотивом являлось воссоединение с семьей. Обладатели высшего образования и ученых степеней получали отказы под надуманными предлогами. В результате такой эмиграционной политики «в отказе» оказалось много образованных людей, объединенных общими проблемами и целями. Так формировалось протестное движение «отказников», и началась борьба за право репатриироваться[58]. Тому, кто не стал «отказником», не участвовал в этом или другом похожем движении, приходилось жить двойной жизнью и скрывать свои идеологически вредные мысли. Обсуждались они только с близкими друзьями, как говорили тогда — «на кухне».

Знаковые события

Важнейшие события второй половины 60-х годов я воспринимал не сквозь призму советской пропаганды, а как инакомыслящий.

• Первое событие — победа Израиля в Шестидневной войне 1967 года над армиями трех арабских стран. Эта победа решила «еврейский вопрос» в СССР в пользу эмиграции и против насильственной ассимиляции и утраты национальной идентификации. Несмотря на разрыв дипломатических отношений и злобную антиизраильскую пропаганду, у многих евреев резко повысилось самоуважение[59]. «Теперь и у нас есть Родина», — думали многие[60]. С тех пор мои «пальмовые сны» стали чаще напоминать о далекой стране и о живущем там народе Библии.

• Второе событие 1967 года — публикация «Одного дня Ивана Денисовича». Еще раз убедился, что концлагеря и политические заключенные неслучайно оказались возможными при социализме, так как они часть системы принуждения, атрибутивная часть строительства «коммунистического рая». Капитализм обходился без концлагерей.

• Третье событие — оккупация Чехословакии в 1968 году советскими войсками. «Вражеские голоса» сообщали, что группа правозащитников, включая Павла Литвинова, Ларису Богораз и Константина Бабицкого, вышла на парапет у Лобного места напротив Кремля, развернув лозунги: «Руки прочь от Чехословакии!», «За нашу и вашу свободу!», «Позор оккупантам!». Мне было стыдно за «мою страну»[61].

• Четвертым событием было открытое письмо академика Андрея Сахарова советскому правительству в начале 1968 года. Академик написал манифест «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Осуждая гонку ядерных вооружений, документ призывал к сотрудничеству Советского Союза и Соединенных Штатов, требовал объединения советских и американских ресурсов для борьбы с глобальной угрозой голода, перенаселения и загрязнения окружающей среды. Письма в открытой печати не было, но реакция на него властей помогла мне понять, что достижение вершины в профессиональном смысле даже человеку, сделавшему уникальный вклад в оборону, не гарантирует минимальной свободы в стране. 8 января 1980 года Андрей Сахаров был лишен всех правительственных наград и премий, включая звание трижды Героя Социалистического Труда; 22 января 1980 года он был сослан в город Горький (ныне — Нижний Новгород). В декабре 1986 года он был освобожден из горьковской ссылки и вернулся в Москву.

Все эти события бурно обсуждались студентами нашего общежития. И если победа Израиля вызывала восхищение у евреев и почтительное уважение неевреев, то к оккупации Чехословакии большинство студентов нашего института отнеслись вполне спокойно, не понимая, что мы там нашли или потеряли. Вместе с тем с процессом Даниэля и Синявского (1965), а также с вводом войск Варшавского договора в Чехословакию начало формироваться диссидентское движение в стране.

Мог ли «советский режим» в принципе существовать без преследования инакомыслящих? Нет, не мог. С инакомыслием населения активно боролись геройские парни из КГБ[62]. Например, КГБ «обучался игре в шахматы», преследуя великих шахматистов: четырехкратного чемпиона СССР и победителя межзональных турниров В. Л. Корчного, чемпиона СССР Б. Ф. Гулько, чемпиона мира Г. К. Каспарова[63]. Находились под постоянным надзором, или «под колпаком», КГБ и другие специалисты: молекулярный генетик и историк Валерий Сойфер, правозащитник Натан Щаранский, математик Виктор Браиловский, кибернетик Александр Лернер, физик Вениамин Левич и многие другие. Например, жизнь Александра Галича — наглядный пример эволюции законопослушного успешного советского гражданина в человека, осознавшего сущность лживой государственной пропаганды. Борьба с ними не спасла СССР и коммунистический режим от крушения.

Что касается меня, то антисоветизм стал естественной частью моего мировоззрения, но не социального поведения («пассивный антисоветизм»). Смолоду я все подвергал сомнению и критике — качества полезные как врачу, так и исследователю. Я подвергал сомнению утверждения учителей, лекторов и устоявшийся порядок вещей, чем и отличался от «Homo Soveticus». Затем появилась глубокая личная антипатия к советскому строю, которая контролировалась самоцензурой. Я не был диссидентом, открыто не нарушал советские законы. Мое поведение было вполне нормативным, только жить в этой стране я не хотел! Круг моих близких друзей состоял из людей с похожим мировоззрением.

Демографическое разорение[64]

Коммунистический режим был виновником не только разгрома целых наук, но и демографической катастрофы населения. Свидетельства на эту тему многочисленны, но противоречивы. Приведу только некоторые цифры.

• Первая мировая война, революция, гражданская война: по разным подсчетам, погибло от 8 до 10 млн человек.

• Эмигрировали из России в 1918–1924 годах не менее 5 млн человек[65].

• От власти большевиков, войны, террора, голода и разрухи бежала элита страны[66].

«Революция представляет орудие селекции „шиворот-навыворот“. Она убивает „лучшие“ по своим наследственным свойствам элементы населения и способствует выживанию худших элементов. В ней гибнут главным образом люди биологически наиболее здоровые, энергетически — трудоспособные; психически — самые волевые, талантливые и умственно-развитые; морально — наиболее устойчивые, обладающие прочными нравственными рефлексами. Убивая их, в их лице революция убивает и носителей этих наследственных свойств, производителей соответствующего потомства, а следовательно, она ухудшает биологически наследственный фонд положительных свойств народа, способствует его деградации и вырождению. К тому же самому результату она ведет и посредством ухудшения жизнеспособности и здоровья выживающих элементов населения… Этому же результату содействует и политическая эмиграция в эпоху революций, часто удаляющая из страны элементы населения весьма ценные и выдающиеся… Русская революция произвела ужасающее — количественное и качественное — опустошение и ухудшение населения России…»[67]

• Правительство Ленина выслало в 1922 году примерно 225 неугодных ей экономистов, агрономов, инженеров, литераторов, врачей, психологов, юристов и философов.

• Раскулачивание и голод 1932–1933 годов привели к смерти почти 7 млн человек («голодомор»).

• Большой террор (1937–1938): арестовано более 1 млн 700 тысяч человек, 725 тысяч из них были расстреляны и тысячи погибли в лагерях[68].

• Жертвы ГУЛАГа за период с 1921 по 1953 год — около 5,5 млн человек[69].

• Число смертей в войну 1941–1945 годов достигает 26–27 млн[70].

• Потери от голода 1946–1947 годов — примерно 1 млн человек.

Здесь уместно напомнить замечательное стихотворение «Закон диалектики» Игоря Кохановского (1989)[71]:

• Эмиграция в период холодной войны (1948–1990) — около 0,5 млн граждан. Эмиграция после падения «железного занавеса» (1987–2015) — евреи (около 2 млн), немцы, ученые и разные специалисты («утечка мозгов»).

• Общие прямые потери населения страны в результате правления коммунистов составляют не менее 40 миллионов человек, что имело генетические и поведенческие последствия.

• Высланный за границу в 1922 году русский философ Николай Бердяев писал, что по природе своей люди не равны, достичь равенства можно лишь насилием, причем это всегда будет выравнивание «по нижнему уровню».

Урaвнять бедного с богатым можно лишь отняв у богатого его богатство. Урaвнять слабого с сильным можно лишь отняв у сильного его силу. Урaвнять глупого с умным можно лишь превратив ум из достоинства в недостаток.

Общество всеобщего равенства — это общество бедных, слабых и глупых, основанное на насилии[72].

• В 1969 году Валерия Новодворская поблагодарила КПСС словами, похожими на тост:

СПАСИБО, ПАРТИЯ, ТЕБЕ

За кулисами

• Когда Сахарова из академии наук исключали, позориться никому не хотелось… Под страхом кадровых репрессий кворум собрали, куратора из ЦК прислали, и процесс пошел, хотя довольно вяло… И вот какой-то членкор, косясь на закаменевшего лицом куратора, робко заметил, что, мол, оно, конечно… и Сахаров поступил с советским народом нехорошо… но вот незадача: академик — звание пожизненное, и еще не бывало, чтобы академиков исключали… нет прецедента… На этих словах оживился нобелевский лауреат академик Петр Леонидович Капица: «Как нет? — звонко возразил он — Есть прецедент!» И куратор из ЦК КПСС облегченно вздохнул, а Капица закончил: «В 1933-м году из Прусской академии наук Альберта Эйнштейна исключили!» Наступила страшная тишина, и Сахаров советским академиком остался. Еще один голос в защиту Андрея Дмитриевича прозвучал в те дни из уст «атомного» академика А. П. Александрова. Какой-то партийный начальник в академических кулуарах заметил про Сахарова: «Как может он членом академии быть? Он же давно не работает!» Анатолий Петрович Александров ответил: «Знаете, у меня есть член, он тоже давно не работает, но я держу его при себе за былые заслуги!»[74]

• Пассионарность. Стремление человека к свободе вслед за Л. Гумилевым называют «пассионарностью»[75]. Динамичность этнической группы — популяции определяется долей в ней пассионарных личностей. Если пассионариев относительно много, популяция людей активна, и наоборот[76]. Удивительная пассионарность, страстное стремление к достижению цели определяют успех многих мировых держав, давших приют еврейскому народу в период изгнания. Испания, Франция, Англия — пик расцвета этих и многих других держав всегда был связан именно с ростом еврейских диаспор на их территории[77]. Уверен, что действовали и другие факторы. Так как пассионарии не превращаются в «Homo Soveticus», советская власть высылала и репрессировала их в течение 70 лет. С потерей пассионарных личностей популяция страны теряла очень необходимые ей для развития идеи и гены.

• Закон Харди — Вайнберга. Я уже упоминал о запрете в СССР ряда наук, таких как генетика, кибернетика и психология. Разгром генетики на сессии ВАСХНИЛ в августе 1948 года привел к закрытию лабораторий и увольнению сотен ведущих профессоров и преподавателей. Все работы по генетике человека и медицинской генетике были прерваны на четверть века. Однако эти науки развивались в других странах, особенно генетика. Например, известно, что гены имеют отношение к формированию характера человека, влияют на его способности и поведение, здоровье и болезни. Взаимодействуя со средовыми факторами, гены влияют на поведение человека, а генофонд популяции — на поведение масс людей. Причины конца коммунизма до сих пор не ясны. Почему именно в 80-е годы ХХ века на новую российскую элиту снизошло осознание необходимости демократической модернизации общества? Откуда взялись эти социально активные люди, коих десятилетиями советская власть элиминировала из генофонда страны? Ведь потеря таких людей существенно повлияла на поведение населения и на распространение «совковой» ментальности. Можно предположить, что в результате действия закона Харди — Вайнберга произошло восстановление потерь генофонда популяции и в ней увеличилось количество пассионарных личностей. Попробую объяснить, что я имею в виду, хотя это будет непросто. Одним из последствий демографического разорения в стране было резкое понижение доли пассионарных личностей в популяции. Выживали в большинстве своем осторожные, послушные и социально пассивные люди, которые были способны жить по «правилам» новой власти («Homo Soveticus»). Однако по прошествии примерно двух поколений после смерти Сталина доля пассионарных личностей в популяции советских людей, похоже, восстановилась. Гены пассионарности не исчезают из генофонда с гибелью и эмиграцией их носителей. Закон Харди — Вайнберга объясняет восстановление сбалансированного генофонда страны и накопление в нем пассионарных личностей. По этому закону частоты генов в популяции остаются постоянными из поколения в поколение (при выполнении некоторых условий). Накопление пассионарных личностей и их влияние на «народ» и власть положили конец коммунизму в 90-х годах. Можно сказать, что генетика «отомстила» жестокой власти за незнание и нарушения ее законов, за запрещение генетики! Очередная потеря пассионарных личностей после начала перестройки в 80–90-е годы может вновь восполниться за пару поколений, то есть в 30-е годы ХХI века могут быть очередные социальные перемены. Надеюсь, что они будут хорошими для народов России.

Советская империя самоликвидировалась в 1991 году,

когда меня там уже не было.

1971 год, Биробиджан — Новокузнецк,

18 лет до подъема в Иерусалим

У хорошего врача должны быть большое сердце и раздутая аорта, перекачивающая целое море сострадания и доброты.

Адам Кей[78]

Лента новостей: 1971–1975 годы

15 февраля 1971 г. Израиль строит поселения в Иудеи и Самарии.

18 июля 1972 г. Президент Египта Садат высылает из страны 20 тысяч советских советников.

12 июня 1973 г. Д. Форд — 40-й президент США.

6 апреля 1974 г. Ицхак Рабин становится премьер-министром Израиля.

2 ноюбря1975 г. М. Тэтчер избрана лидером Консервативной партии.

Опять колледж

Шел 1971 год. Мои надежды остаться в медицинском институте в аспирантуре или ординатуре и заниматься наукой оказались несбывшейся мечтой. Меня распределили на работу в Биробиджанский медицинский техникум, где я учился на фельдшера. Ехать по распределению не хотелось, но выхода не было. Надо было отработать обязательные три года. Защита кандидатской диссертации могла помочь что-то изменить в моей профессиональной судьбе. Но как это сделать? Галина еще училась в Хабаровском мединституте. Эдику было 2,5 года, он был на попечении ее родителей — Марии Ильиничны и Израиля Исааковича Бекерман, которые в нем души не чаяли.

В Биробиджане как молодой специалист я получил комнату 12 кв. м в общежитии завода силовых трансформаторов. В ней были небольшой стол, кровать, холодильник и электрическая плитка. Все остальные удобства — в коридоре, а на входе сидел вахтер. Я не мог даже предполагать, что задержусь в Биробиджане на целых десять лет. Правда и то, что мы с женой были полны сил и желания растить сына, учиться, лечить и спасать жизни. Нам было по 23 года, и мы радовались тому, что есть. Эдик начинал бойко говорить и был для нас загадкой и откровением одновременно. И что из него получится? А что из нас получится? Семья собиралась по выходным, когда Галя приезжала в Биробиджан. Нам предстояло жить на три дома, пока Галина не окончит мединститут. Целых три года!

Мои студентки

Майя Павловна Николаева, директор медицинского училища, в распоряжение которой я был распределен, предложила мне преподавать невропатологию и психиатрию. Кроме того, на полставки я был принят врачом в неврологическое отделение областной больницы. Рабочие будни были однообразны: утром неврологическая клиника, после обеда лекции студентам и 4–5 раз в месяц ночные дежурства врачом скорой помощи (полезный опыт и деньги).

Начинать было непросто. Ну, во-первых, у меня не было клинического опыта. Во-вторых, я был не намного старше моих учениц, и они откровенно пытались кокетничать. В-третьих, меня назначили классным руководителем группы, состоящей из 30 молодых девиц, а я не знал, как и о чем с ними разговаривать на наших еженедельных собраниях. Они шалили, как все студенты в этом возрасте (college girls). Я старался понять их нужды и защищал перед дирекцией. Постепенно мы нашли подходящий стиль общения с четкими границами и «табу» — запретом на какие-либо «личные отношения». Эти «правила игры» они приняли, и мы подружились. Когда я уехал учиться на невропатолога в Новокузнецк (1973), моя группа писала мне туда письма! Это было трогательно.

Бывали в наших отношениях и казусы. Например, однажды после ночного дежурства на скорой помощи я дал им контрольную работу. Дело было во второй половине дня. Раздав контрольное задание, я наблюдал за его выполнением. Меня разморило, и я не заметил, как заснул на несколько минут. Проснувшись, я увидел понимающе улыбающихся студенток. Они были уверены, что я провел бурную ночь с подружкой. Ночь была и правда неспокойной, но провел я ее с моей бригадой на станции «Скорой помощи». «Бригада Рицнера на вызов», — надрывался противным голосом громкоговоритель почти каждый час. Как же мне не нравилась моя фамилия! Больше я не проводил контрольных проверок на уроках после ночных дежурств.

Преподаватели

Майя Павловна Николаева была невропатологом. В нашей клинике она бывала редко, чаще ее видели в горисполкоме, где она что-то добывала для колледжа или устраивала свои дела. Учебным процессом руководила завуч — Елена Михайловна Степанова, женщина партийная, ограниченная и очень дисциплинированная. Через пару лет Майя Павловна уехала, и директором стал Иосиф Мазлин. Для меня эти перемены не имели значения, так как основным местом работы была неврологическая клиника. С некоторыми из врачей-преподавателей я учился в институте — например, с Неллей Либ и Николаем Кузьменко (фармакологом). С Колей мы даже жили несколько лет в одной комнате в общежитии. Терапевт Софья Константиновна Дризо была моим классным руководителем, когда я был студентом колледжа. Теперь я часто пользовался ее советами.

Неврологическое отделение

Областная клиническая больница была многопрофильной, с неврологическим отделением на 20 коек. В этом отделении я проработал пять лет, здесь научился врачевать, то есть диагностировать и лечить нервные заболевания. Заведовал отделением д-р Семен Иосифович Вайнберг. Он был красивым мужчиной среднего роста, примерно 50 лет. Волнистые черные волосы уже изрядно поседели, крупные глаза, уши и губы помогали ему все видеть, слышать и красиво говорить. Семен Иосифович был опытным врачом, выделяясь своей интеллигентностью среди других врачей больницы. Кроме того, он хорошо играл на скрипке. В 90-е годы Семен Иосифович переехал в Израиль, где уже не работал. Его дочь, Ирина Цвилиховская, прошла специализацию по психиатрии в больнице Шаар Менаше в Израиле, начав ее в моем отделении. Она стала хорошим специалистом, а я тем самым символически вернул «долг» ее отцу за науку, которой он со мной щедро поделился.

Д-р Илья Абрамович Шехтер, с которым я был знаком ранее, работал заведующим городским отделом здравоохранения и в неврологическом отделении на полставки. Оба они, Вайнберг и Шехтер, охотно «свалили» на меня всю «черную» работу: люмбальные пункции, консультации в других отделениях и многое другое. Недостаток клинического опыта компенсировался не только чтением литературы, но и полезными разборами многих случаев со старшими врачами. В отделении у меня были свои больные, а также дежурства в приемном отделении больницы.

Астазия и абазия. Однажды за неделю до празднования Нового года во время утреннего обхода больных я увидел новую пациентку в моей палате.

На кровати возлежала 27-летняя красивая женщина в дорогом нижнем белье и розовом шелковом пеньюаре. Она поступила ночью с жалобами на слабость в обеих ногах с утратой способности стоять и ходить. Проверка неврологического статуса указывала на астазию и абазию, или невозможность стоять и ходить. Признаков паралича, нарушений чувствительности и черепно-мозговой иннервации не было. Речь шла о синдроме «астазии — абазии», который относится к истерическим (конверсионным) расстройствам. Я видел такое состояние впервые и не знал, что делать. Вайнберг и Шехтер сказали, что ничего делать не надо. Общее состояние пациентки в последующие дни было нормальным, но двигательные расстройства оставались прежними. Разговаривая с больной, д-р Шехтер с искренним сожалением в голосе произнес, что скоро праздник, все будут веселиться, она останется здесь одна, а муж пойдет к кому-нибудь в гости и будет встречать Новый год, танцевать с другими женщинами. Илья Абрамович повторил то же самое и на другой день. Каково же было мое удивление, когда утром в последний день перед праздником я не нашел прекрасную пациентку в палате. «Она встала, оделась и ушла вчера вечером домой», — радостно сообщила медицинская сестра.

Специализация

На Западе все врачи проходят в течении 4–5 лет специализацию и становятся врачами-специалистами конкретного профиля: хирургия, терапия, кардиология, неврология и т. д. Они работают — учатся по сложной программе в лучших клиниках и получают все права и ответственность, сдав успешно экзамены.

Далеко не все врачи успешно заканчивают такую специализацию[79]. В СССР молодого врача могли послать на короткий курс обучения (4–5 месяцев) в Государственный институт усовершенствования врачей (ГИДУВ). В клинической ординатуре при кафедре института врач мог обучаться два года, но туда трудно было попасть. Основная масса врачей приобретали эмпирический опыт по месту работы. Я был одним из таких врачей. Только в октябре 1973 года, через два года работы в отделении, меня направили на четыре месяца на курс усовершенствования по невропатологии в Новокузнецкий ГИДУВ.

Новокузнецк — это сибирский рабочий город металлургов. Население — около 600 тысяч человек. Город показался мне серым, холодным и грязным. Таким он и был на самом деле. Город строили двести двадцать тысяч строителей. Свою книгу об этом Илья Эренбург начал так: «У людей были воля и отчаяние — они выдержали. Звери отступили. Лошади тяжело дышали и падали. Крысы пытались пристроиться, но и крысы не выдержали суровой жизни. Только насекомые не изменили человеку; густыми ордами двигались вши, бодро неслись блохи, ползли деловито клопы. Таракан, догадавшись, что ему не найти другого корма, начал кусать человека». Температура воздуха доходила до минус 50 градусов, а в среднем — минус 25–30 градусов по Цельсию.

Наш курс состоял из 37 врачей, приехавших из разных городов Урала, Сибири и Дальнего Востока. Курсанты были старше меня и с большим опытом. Недалеко от учебного корпуса ГИДУВа было общежитие, четырехэтажное серое здание коридорного типа. Я жил в комнате еще с двумя курсантами: один был из Уфы, а другой — из Омска. Мы хорошо ладили между собой, питались в столовой, иногда что-то готовили сами. Когда немного освоились, стали посещать местные музеи (довольно бедные) и гигантские металлургические предприятия (довольно интересные). Невозможно забыть зрелище разлива плавки стали или работы линии прокатного стана!

Курсантов разделили на три подгруппы. Руководителем моей подгруппы была доцент Изабелла Рудольфовна Шмидт, с которой читатель уже знаком. После завершения занятий по военным дисциплинам в первые десять дней курса мы начали интенсивно учить наизусть топику нервной системы. Лекции и семинары дополнялись курацией больных, клиническими разборами и еженедельными зачетами. В свободное время, по вечерам, приходилось читать дополнительную специальную литературу.

Кафедра невропатологии была знаменита в стране своими учеными, и в первую очередь тем, что ее возглавлял длительное время профессор Яков Юрьевич Попелянский. Попелянский разработал основы новой клинической дисциплины, — неврологии опорно-двигательного аппарата, или вертеброневрологии. В период моей стажировки в Новокузнецке, он уже переехал в Казань. Я познакомился с Яков Юрьевичем на съезде психиатров и невропатологов в городе Уфе (Башкирия). Мы много лет переписывались. Он относился ко мне по-отечески, хотя я не был его прямым учеником. После стажировки в ГИДУВе я выполнил серию исследований по проблемам генетики и лечения синдромов остеохондроза позвоночника вместе с И. Р. Шмидт, И. А. Шехтером и другими соавторами. Обсуждение и публикация результатов этих исследований были предметом моей переписки с Яковом Юрьевичем. Он мог похвалить и пожурить, что было одинаково полезно. Я с благодарностью пользовался его советами и по другим проблемам — например, когда начал искать работу в других районах страны.

Яков Юрьевич ПОПЕЛЯНСКИЙ (1917–2003). В период политической кампании, вошедшей в историю как «дело врачей», его выслали вначале в Кишинев, а затем в Оренбург, где ему было предписано заниматься психиатрией. В последующие годы Я. Ю. Попелянский полностью посвятил себя изучению вертеброгенных механизмов так называемых шейно-грудных и пояснично-крестцовых радикулитов. Он разработал основы новой клинической дисциплины — неврологии опорно-двигательного аппарата, или вертеброневрологии. Яков Юрьевич опубликовал руководство по проблемам остеохондроза позвоночника и много других научных трудов. Последний из них — «Нейроортопедия» в двух томах. Его учениками были профессора И. Р. Шмидт, Е. С. Заславский, А. М. Прохорский, И. П. Кипервас, Г. А. Иваничев, В. П. Веселовский и другие. Для своих многочисленных учеников он всегда был не просто руководителем и учителем, но еще и «теплым отцом».

Яков Юрьевич был харизматичной и очень незаурядной личностью. Например, будучи аспирантом, он выступил в защиту ученого Н. А. Бернштейна в период сталинской «охоты на ведьм», когда осуждали его «антинаучные взгляды». За что и был наказан: невзирая на защищенную диссертацию, Попелянский единственный из аспирантов не был обеспечен работой. В 2000 году Яков Юрьевич эмигрировал в США, жил в Сиэтле (штат Вашингтон), где 12 января 2003 года скончался после тяжелой операции. В моей жизни было мало таких людей, как Яков Юрьевич Попелянский, профессионализм, моральные ценности и личность которого я ценил одинаково высоко.

Но вернемся на кафедру невропатологии ГИДУВа. Яркой личностью среди сотрудников кафедры был, несомненно, ассистент кафедры — к. м. н. Евгений Семенович Заславский (1939–1980). Ниже среднего роста, брюнет с волнистыми волосами и проницательным взглядом, он был на восемь лет старше меня и разрабатывал вегетативно-ирритативные синдромы по теме «Болевые мышечно-тонические и мышечно-дистрофические синдромы». Я восхищался его разносторонним умом и врачебным искусством. Полученные Е. С. Заславским данные подтвердили положение о том, что клинически латентный шейный остеохондроз может приобретать клиническую значимость под влиянием патологической импульсации из дополнительных очагов в верхней квадрантной зоне тела. К сожалению, Женя очень рано ушел из жизни: он умер от острой сердечной недостаточности в возрасте 41 года, на следующий день после защиты докторской диссертации. Интеллигентный и обаятельный человек — таким я его помню до сих пор.

Заведовал кафедрой неврологии в период моей учебы профессор Ом Григорьевич Коган, который прочитал нам большинство лекций. Говорил он четко, ясно, очень методично и даже нудно. Его лекции можно было записывать и публиковать без особой редакции. В это время ему было 44 года; среднего роста, подтянутый и красивый лицом профессор бегал по утрам перед лекциями недалеко от нашего общежития. Я несколько раз пристраивался за ним, пробегал 2–3 км, но догнать его было очень трудно.

В ноябрьские праздники выпали небольшие каникулы. Мне трудно было бы вспомнить некоторые подробности моей новокузнецкой жизни; на помощь пришли письма домой: «…Двое курсантов из моей комнаты уехали на праздники домой, никаких гулянок не предвидится. Я буду читать: „Оттепель“ И. Эренбурга, „Успех“ Фейхтвангера. Думаю, что это лучший отдых. За все время был однажды на балете: „Бахчисарайский фонтан“. Впечатление осталось хорошее, но не надолго…» (4 ноября1973 года).

В конце ноября профессор Коган предложил список тем для доклада на конференции курсантов. Мне приглянулась тема по математическому прогнозированию исхода инсульта. Просидев пару недель в библиотеке, я погрузился в идеи и методы, опубликованные в этой области, и сделал доклад. После доклада Ом Григорьевич предложил мне сделать подобную работу по прогнозированию обострения поясничного остеохондроза. Несколько лет спустя я показал ему результаты такого исследования, которые он одобрил. Статья была опубликована в Журнале невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова (1978). Эта работа положила начало моему интересу к математическому прогнозированию возникновения и течения заболеваний.

С середины декабря мы с Изабеллой Шмидт начали многолетние исследования по теме «Роль генетических факторов в генезе остеохондроза позвоночника». Полученные результаты подтверждали роль генетической предрасположенности в развитии синдромов остеохондроза. Параллельно мы обсуждали мою кандидатскую диссертацию до и после моих поездок в Томск.

Среди курсантов мне особенно запомнилась Марина Снигур. Она была отличницей и редко участвовала в вечеринках, проявляя ко мне сдержанный интерес. Марина приехала из города Спасск-Дальний, что недалеко от Владивостока. Пару последних недель курса мы интенсивно готовились к экзамену. Все волновались, страсти накалялись. В день экзамена меня, Марину и еще двух курсантов от него освободили. Позднее Марина участвовала в нашем с Изабеллой исследовании, и мы опубликовали совместную статью.

Выпускная вечеринка была шумной. Получив заветные удостоверения, все довольные разъехались по своим домам.

Нейрохирургия

Вернувшись домой, я стремился применить полученные знания. Мне поручили консультировать нейрохирургическое отделение. Это было самое ответственное отделение для невропатолога. Число нейротравм среди обратившихся в больницу росло, больные были тяжелые. Основной вопрос, который задают невропатологу хирурги: «Где или с какой стороны делать трепанацию черепа?» Нынешних нейродиагностических методов, таких как позитронная эмиссионная томография (PET), магнитный резонанс (MRI), компьютерная томография (СТ), еще не было. Невропатолог в 70-е годы располагал лишь молоточком и знаниями симптомов поражения нервной системы. В результате травм образовывались внутричерепные гематомы — патология, которая может угрожать жизни пациента. Возникновение гематомы (кровоизлияния) часто требует срочной операции. Но с какой стороны головного мозга гематома? Если невропатолог ошибется и «дырку» сделают не с той стороны, то об этом вся больница будет знать через пару часов. А если «угадает» — то честь ему и хвала! Такая быстрая верификация диагноза — залог совершенствования знаний и диагностической техники врача, если он обучаем. У меня были и «проколы», но с накоплением опыта успехи стали превалировать.

Мне запомнился один пациент, 47 лет. Он упал с лошади и поступил в больницу не сразу, а через пару дней. При осмотре я нашел микропризнаки, указывающие на субдуральную гематому справа. Нейрохирурги с операцией не спешили. Но через три дня больной стал терять сознание и симптомы гематомы усилились. На операции нашли субдуральную гематому, которая давила на правое полушарие в теменной области. Гематому удалили, и пациент был выписан домой. Этот случай был бы «типичным», но через семь дней состояние этого пациента вновь ухудшилось. Он потерял сознание без особых очаговых симптомов. Я оказался в центре консилиума и предложил поискать вторую гематому, но с другой стороны — слева. В это мало кто верил, но состояние больного ухудшалось. Повторная трепанация черепа была сделана с другой стороны, и она спасла ему жизнь. Через 10 дней он был выписан домой и больше в больницу не поступал. После этого случая я был обречен консультировать нейрохирургию еще почти три года, то есть до окончания моей работы в этой больнице.

В неврологическом отделении у меня, как и у любого врача, были больные, которых я курировал. Чаще других это были пожилые пациенты с инсультом или кровоизлиянием в головной мозг, с синдромами остеохондроза позвоночника («радикулитом») и рассеянным склерозом. Много проблем мне создавали и опухоли головного мозга. Каждый такой случай — приговор пациенту, если опухоль не распознать как можно раньше. В таком случае можно попытаться ее убрать, если это вообще возможно. Постепенно я научился распознавать и лечить неврологические расстройства не хуже старших врачей, видеть динамику в состоянии больных, не только назначать дополнительные лекарства, но и прекращать те, которые уже сделали свою «работу». Все это наполняет голову молодого врача постепенно! Вначале мне не хватало терпения выслушать все, что пациенты стремились рассказать. Хотелось быстро помочь им и порадоваться результатам своей работы. Увы, пришлось научиться терпению, видеть проявления болезни и процесс лечения такими, каковы они были в действительности. Пациенты относились ко мне все с большим доверием, делились своими ощущениями и проблемами, чем помогали мне делать свою работу. Постепенно имидж «молодого врача» трансформировался в «опытного доктора». После семи лет работы меня аттестовали как «невропатолога первой категории» (для высшей категории надо было иметь 10-летний стаж работы). Я не могу сказать, что работа невропатолога мне очень нравилась, но я ее освоил. Во многих случаях научные знания и опыт врача не очень влияют на течение болезни и излечение пациента.

Остеохондроз позвоночника

Большую группу больных в отделении и поликлинике составляли люди, страдающие «радикулитом». Так в народе называют синдромы остеохондроза позвоночника. Боль — наиболее частое проявление болезни.

И. Р. Шмидт посвятила меня в основные научные проблемы остеохондроза. Она приложила немало усилий для того, чтобы побудить меня начать думать о них как о предмете исследований. Ничего удивительного в том, что это ей удалось. Надо было знать Изабеллу! Хотя я был занят редактированием диссертации, росло желание начать что-то новое. Больных было много, идей для исследований оказалось более чем достаточно. Мы начали с эпидемиологии, затем наступила очередь генетики, лечения и реабилитации. Основными моими напарниками были И. А. Шехтер и И. Р. Шмидт. После анализа собранных материалов оказалось, что остеохондроз позвоночника — это мультифакториальное заболевание с определенной долей наследственной предрасположенности. Вместе с И. А. Шехтером был открыт специализированный кабинет в поликлинике для лечения таких больных. Опубликовали мы и методические рекомендации (кстати, их рецензентом был проф. Я. Ю. Попелянский)[80]. Кроме того, я разработал и применял новый тип новокаиновых блокад для купирования болей. Новизна определялась сложной смесью лекарств, которая вводилась капельно в несколько болевых точек[81]. Результаты этих работ заслуженно оценены и применяются в практике. Изабелла приезжала ко мне, я летал в Новокузнецк и Новосибирск. Например, книга «Теоретические основы реабилитации при остеохондрозе позвоночника»[82] была написана вчерне Изабеллой и мной в Новосибирске. Наш соавтор и главный врач этой больницы Александр Александрович Толстокоров (1929–2007) обеспечил нам необходимые условия для интенсивной работы. Остальные соавторы также внесли свою лепту. Это было замечательное время.

За кулисами

Когда два года спустя Галина закончила мединститут, наша семья наконец съехалась. Эдик подрос, у него появился братик — Игорь (1975)[83]. Мои и Галины родители помогли нам «встать на ноги», пока мы завершали свое образование. Получив небольшую квартиру, мы забрали Эдика у бабушки и дедушки, что было для него «психотравмой». Галины родители его очень баловали, а у нас дома были другие «правила игры». Ему приходилось наверстывать упущенное в воспитании, что порождало протесты. Иногда Эдик собирал свои пожитки, желая вернуться к бабушке с дедушкой.

Рождение Игоря и появление в доме собаки завершило формирование нашей небольшой семьи. Эдику нравилось быть старшим братом. Галина была терапевтом-кардиологом, она не хотела долго сидеть дома с ребенком. Поэтому у Игоря появилась нянька, а в больнице — еще один врач-терапевт. Ее зарплаты хватало для оплаты услуг няни, которая очень хорошо относилась к малышу. Однако вскоре оказалось, что лексика нашей няни была не совсем литературной, о чем мы узнали, когда услышали ее выражения из уст нашего малыша. Он употреблял слова, не принятые в нашем доме и в русской литературе. Однажды, увидев летающую муху, Игорь стал за ней бегать и кричать: «Муха, бля, летает!» Пришлось с няней расстаться. Время шло, мальчики росли, шалили, болели, требовали свое и тем самым обогащали нашу жизнь как огорчениями, так и счастливыми событиями[84].

1976 год, Биробиджан,

13 лет до подъема в Иерусалим

Настоящая шизофрения — это когда даже психиатр у тебя воображаемый.

Лента событий: 1976–1981 годы

24 февраля 1976 г. В Москве открылся XXV съезд КПСС.

7 октября 1977 г. Принята Конституция СССР.

13 июня 1978 г. Израиль завершил вывод своих войск из Ливана.

11 февраля 1979 г. Страна Советов выиграла «Кубок вызова» у НХЛ.

30 июля 1980 г. Израиль провозгласил весь Иерусалим столицей.

7 июня 1981 г. Израиль уничтожил иракский ядерный реактор.

Назначение

Став главным врачом областной психиатрической больницы (ОПБ) в Биробиджане не по своему желанию, я формировал ее коллектив по мере строительства и пять лет руководил им (1976–1981). Хотите верьте, хотите не верьте, а дело было так…

И все было бы иначе, если бы не случилось мне успешно защитить кандидатскую диссертацию по психиатрии в 1975 году в Томске. Это событие должно было открыть мне дверь в академическую науку, но оказалось прямо наоборот. Реализацию моей программы «лечить — учить — исследовать» пришлось отложить на целых пять лет для выполнения первого крупного проекта в моей профессиональной карьере.

В 1976 году планировалось сдать в эксплуатацию первую очередь новой ОПБ. Власти города и области искали кандидата на должность главного врача. Психиатров в городе не было, кроме одного доктора, который вел прием больных в поликлинике и по неизвестным мне причинам подходящим кандидатом почему-то не являлся. Именно в это время в городе стало известно о молодом кандидате наук в области психиатрии. Разные «вельможи» стали приглашать меня на собеседование и настойчиво уговаривать согласиться стать главным врачом строящейся ОПБ. Первым среди них был Я. М. Вергилес (заведующий областным отделом здравоохранения) — профессиональный чиновник, который, имея медицинское образование, никогда не лечил больных, но знал все инструкции про то, как врачи должны это делать! У меня с ним однажды была неприятная «стычка» по поводу разбора диагностически сложного пациента, где наши мнения очень разошлись и я получил первый выговор. Коротко о случае.

Первые два года после института я по ночам подрабатывал на скорой помощи. На одном из вызовов я осмотрел старика с непонятными болями в животе и «мягким животом». Диагноз был неясен, и я привез его в областную больницу. Хирурги наблюдали шесть часов и отпустили его домой, не найдя причины для госпитализации. В течение последующей недели его осмотрели еще два врача, госпитализировали в хирургию, где с опозданием на два дня прооперировали аппендицит. Больной скончался. Случай печальный, клиника заболевания была атипичной из-за возраста больного. Я не поставил правильный диагноз, но как врач скорой помощи поступил правильно. Я. М. Вергилес объявил мне выговор, что я считал несправедливым и не скрывал этого. Возможно, поэтому Я. М. Вергилес нехотя убеждал меня принять назначение.

Более яркое впечатление оставила встреча с заместителем председателя облисполкома Иосифом Львовичем Бокором (с его дочерью, Наташей, я учился в мединституте). Иосиф Львович был очень колоритной фигурой. Плотного телосложения, с выразительными «мужскими» чертами лица и крупными ладонями. Мыслил он ясно и выражался четко, что мне импонировало. Иосиф Львович курировал все строительство в области и был заинтересован в назначении главного врача, которому предстояло принять больницу у строителей. Ему я тоже сказал, что не готов для такой работы: нет опыта и желания становиться администратором.

Наконец заведующий отделом промышленности обкома партии ЕАО привел меня к первому секретарю обкома Льву Борисовичу Шапиро и пожаловался:

— Вот, Лев Борисович, молодой врач, 28 лет, говорят, талантливый, недавно диссертацию по психиатрии защитил, почти профессор, но отказывается принять должность главного врача. Более того, он не член партии, мы ему оказываем такое доверие — не ценит. Его отца, Рицнера Самуила Ильича, мы хорошо знаем, он на пенсии, работал директором школ области, а его дядя, Михаил Аронович Брен, заведует у нас отделом.

Кабинет первого секретаря был большой, отделанный красивым деревом, посередине стояли два стола буквой «Т». На его столе был коммутатор с множеством кнопок и один красного цвета телефон.

— А что так, Михаил Самуилович? — спросил «хозяин» области, оторвавшись от чтения какой-то бумаги.

На хозяина он вообще-то похож не был, лицо было интеллигентным, взгляд не «свирепым», волосы уже начали покидать его умную голову, голос приятный, а главное, почему-то не «тыкает».

— Ну какой из меня главный врач, Лев Борисович, да еще недостроенной больницы? Судите сами, мой врачебный стаж четыре года, психиатром ни дня не работал, кандидатская по биологической психиатрии, больниц не строил, как написать приказ о приеме человека на работу, я не знаю, о финансировании понятия не имею. Да и откуда врачи-психиатры возьмутся?

— Я все понимаю, не горячитесь. Мне тоже пришлось недавно стать тут первым секретарем, а я металлург, окончил Московский институт стали и сплавов, работал начальником цеха на заводе «Амурсталь». Учусь! И вы научитесь, парень с головой, и мы все будем помогать. Если до меня дошел и не согласился, то характер, похоже, отцовский. Мне говорили, что он «крепкий орешек». Кроме того, до открытия больницы еще есть время.

Хозяин кабинета говорил не торопясь, несколько монотонно и глядя в глаза. Взяв небольшую паузу, он нажал на одну из множества кнопок на своем столе и сказал:

— Пригласите Михаила Ароновича.

Действительно, Лев Борисович недавно занял свое кресло и, по-видимому, не чувствовал себя комфортно в нем. Власть хоть и сравнивают с наркотиком, но это верно только тогда, когда получаешь удовольствие от ее наличия. Наркоманом от власти он еще определенно не был, не успел им стать.

— Вы вспомнили моего отца, — торопливо вставил я, — а он частенько мне говорил: «Учись, сынок. Хорошо будешь учиться — будешь врачом. А плохо будешь учиться — станешь главным врачом». Выходит, доучился я до главного врача?

— Помнится мне, что это народная шутка. Но у нас тут дело серьезное. Сейчас самое время, Михаил Самуилович, перейти к вашим предложениям или просьбам, — перевел первый секретарь разговор в деловое русло. — Михаил Аронович, помогайте убедить своего племянника, — добавил он, когда дядя Миша Брен вошел в кабинет. Тут я понял, что меня «обложили» со всех сторон, как на охоте.

Дядя Миша был младшим братом моей мамы. Он был симпатичным брюнетом с умными глазами. По окончании педагогического института его привлекли к партийной работе, где он и застрял надолго. В силу своей интеллигентности и деликатности, честности и неумения хамить он никак не подходил для партийной карьеры. У нас с ним были очень различающиеся взгляды на социализм, роль партии и сам режим власти в стране. Терпеливо выслушивая мою брутальную критику «его партии», он с надеждой говорил о будущем преобразовании страны. Меня эти его надежды еще более заводили, однако наши споры не портили личных отношений. В обкоме партии он заведовал организационным отделом, а закончил свою карьеру председателем народного контроля в одном из районов ЕАО. После выхода на пенсию дядя Миша вслед за детьми уехал в Израиль, где и скончался после тяжелой болезни.

— Проблем и просьб будет немало. Во-первых, административные обязанности не должны мешать мне заниматься лечебной работой. Например, я хотел бы быть уверенным, что с 8 до 12 часов дня я буду свободен от любых заседаний в облздравотделе и других инстанциях. Во-вторых, мне нужно поехать в командировку и посмотреть три-четыре лучшие больницы страны, где можно будет познакомиться как с организацией психиатрической службы, так и с работой главного врача. В-третьих, без ключей от 10–15 квартир для приглашенных врачей больница не откроется. И это только первое, что приходит мне в голову.

— Ну, это уже речь не врача, а главного врача, — оживился хозяин кабинета. — Товарищи Бокор и Вергилес об этом позаботятся, они проведут эти и другие вопросы решением облисполкома, а мы утвердим вашу кандидатуру здесь. Беритесь за дело, Михаил Самуилович, не боги горшки обжигают.

— Оставьте нас, товарищи, на пару минут, — обратился Лев Борисович к присутствующим.

Мой дядя Миша ничего не сказал на той встрече, но его молчаливое присутствие добавляло «очки» в их пользу. Умели здесь разыгрывать такие «мизансцены». После того как мы остались одни, Л. Б. заговорил о здоровье своей мамы, которую он попросил проконсультировать. Деликатность Льва Борисовича была приятным открытием для меня в первую же встречу, равно как и в последующие.

После этой встречи я не мог быстро успокоиться. Я опасался, что меня заставят вступить в партию, чтобы потом держать «на крючке», боялся, не поглотит ли меня административная работа, не будет ли она мне мешать заниматься наукой, без которой я уже не мог себе представить свой рабочий день, ну и многое другое. Обсудив эти вопросы с отцом и дядей Мишей, я получил их полную поддержку.

— Только не воруй, и тогда будешь спать спокойно, — напутствовал меня отец, проработавший десятки лет директором школы.

Мама была уверена, что у меня все получится, а жена была не в восторге от моей карьеры, которая пугала ее. Вместе с тем Галина помогала мне всем, чем могла: содержала «домашний очаг» теплым и приятным, трогательно заботилась, вкусно кормила и любила, естественно.

Хотя до получения приказа я продолжал работать невропатологом, но слухи о моем назначении распространились быстро. Многим, как и мне, это назначение казалось неожиданным и даже странным. Примерно через месяц я получил приказ о новой работе, затем машину «Москвич» с водителем и ключи от склада с мебелью, где сидел заведующий складом — первый работник новой больницы. Я стал вторым. Строители готовили к сдаче первую очередь больничного комплекса на 200 коек и поликлинику. На складе я нашел стол, принес из дома пишущую машинку и напечатал первый план работы. Через пару месяцев моя семья переехала в новую квартиру, где я смог одну комнату занять под кабинет; мне поставили телефон, которого добиться ранее было невозможно. Старшему сыну шел шестой год, а младший учился ходить. То ли еще будет!

Строительство

Проект больницы был типовым, на 500 коек, с поликлиникой, трудовыми мастерскими и теплицей. Таких больниц строилось несколько по стране. Я начал изучать проект, спецификации, архитектуру, знакомиться с десятками людей, имеющих отношение к строительству. Среди них были руководители облисполкома и строительных организаций, архитекторы, финансисты и заведующие складами, разные субподрядчики. Первая очередь больницы состояла из трех корпусов: два двухэтажных для 200 коек и пятиэтажный административный корпус с поликлиникой. Полов в этих зданиях еще не было. Территория стройки была за городом. Когда потребовалось определить адрес, я назвал это место «Медгородок». Там она стоит и до сих пор.

Пока шло строительство, я учился «на главврача» в Томске, Кемерово, Новосибирске и Новокузнецке. В этих городах были крупные больницы (по 1–2 тыс. коек в каждой) и поликлиники с передовыми технологиями и большими коллективами врачей, психологов, социальных работников и медсестер. Главные врачи, заведующие отделениями и другие специалисты охотно делились опытом. Сильное впечатление оставили применение вычислительной техники в виде автоматизированной системы управления больницей (в Кемерово) и система реабилитации профессора Е. Д. Красика (в Томске), где после защиты кандидатской диссертации у меня было уже немало знакомых: Владимир Миневич, его жена Флора Хасановна, Петр Балашов и другие.

По ходу строительства больницы мне приходилось согласовывать изменения в проекте или комплектации оборудования с позиций психиатрии и правил безопасности. Начальник строителей — Ян Винокуров — был человеком опытным и умным. Он умело работал как с заказчиком (облисполкомом), так и с эксплуатационниками (в этом случае — с медиками). Противостоять ему, и не только, мне помог мой двоюродный брат и муж моей сестры Семен Львович Сердце, опытный строитель и главный инженер треста. Например, мы с Семеном обходили все объекты стройки, и он мне давал подробнейшие разъяснения по всем дефектам, которых было еще много.

Через пару дней на рабочей встрече со строителями и зампредом облисполкома Бокором я поражал их своей осведомленностью. Они уходили в свои конторы с длинным списком дефектов. После нескольких таких встреч меня стали принимать всерьез. Хотя источник моих познаний был вскоре ими вычислен, наше сотрудничество с Семеном продолжалось до полного окончания строительства! Таким образом, ОПБ обязана Семену Львовичу Сердце тем, что ее построили более качественно, чем можно было ожидать!

Семен Львович СЕРДЦЕ (1938–2009) окончил политехнический институт в Хабаровске, женился на моей сестре Софье и освоил свою профессию, пройдя от мастера и прораба на стройке до главного инженера треста. У них родились два достойных сына, Александр и Виталий.

Однажды Семен был на стажировке по обмену опытом в Финляндии. Вернувшись, он рассказал мне такую историю: «Рабочие делают кирпичную кладку стен здания. Дневной норматив такой работы, например, 2,3 куб. м. Один рабочий очень постарался и выполнил объем работ в 2,5 куб. м. На следующий день он получил письмо — увольнение. Основание: нельзя выполнить кладку качественно, перевыполнив норму. У нас такой рабочий получил бы грамоту победителя в социалистическом соревновании». С началом перестройки и развалом строительных организаций Семен занялся коммерческими проектами и, к сожалению, не преуспел в этом бизнесе. Он тяжело заболел, и Соня привезла его в Израиль, где Семен прошел реабилитацию и прожил много лет. За эти годы он опубликовал замечательные стихи и очерки (под псевдонимом Шимон Леви)[85].

Сроки сдачи первой очереди больницы приближались, недоделок было много, и мы, все участники проекта, оказались в ловушке: если не будет акта о приемке, то не будет открыто финансирование — тогда нельзя будет принимать сотрудников на работу, следовательно, не будет пуска первой очереди — тогда не позволят строить вторую очередь. Вот такая «удавка». Для меня это было впервые, а все остальные «игроки» были привычны. Работа над актом приемки первой очереди продолжалась непрерывно почти неделю. Каждый день начинался на стройке, а завершался в кабинете Бокора, который проталкивал каждый пункт и давил на всех, в том числе и на меня, решая по ходу многие вопросы. Я наблюдал впервые за работой незаурядного советского менеджера. В итоге к акту приложили дефектную ведомость на многих листах со сроками — и подписали. Надо сказать, что Ян Винокуров был человеком слова, все недоделки со временем устранил, вторую очередь успешно достроил, и мы подружились.

Открытие больницы

Больнице, кроме стен, нужны люди, специалисты. Я встретился с тысячами хороших людей и выбрал лучших из них: бухгалтер Галина Николаевна Ткаченко, главная медсестра Дина Яковлевна Коленбет, заместитель главврача по административно-хозяйственной части Борис Сергеевич Басин, секретарь Таисия Ивановна Винокурова и много медицинских сестер. Врачей я искал в Хабаровском мединституте, имея ключи от квартир «в кармане». Первыми из них были Леонид Тойтман (ставший моим заместителем), Сергей Иванов, Яков Дехтяр, Александр Рыжик (нарколог), психиатры — супруги Николай и Татьяна Комовы, Леонид Дымент, затем присоединились А. К. Гусев, супруги В. А. и В. И. Скопенко, Н. Моисеев, И. А. Ходор и другие. По прошествии стольких лет я, естественно, не помню всех имен.

Примерно через месяц после получения «ключей» больница приняла первых пациентов. Атмосфера в новом коллективе была приподнятой, мы не гнушались никакой работы, учились все. Через 6–8 месяцев больница работала уже как слаженный механизм. Официальное открытие было торжественным и радостным. Было много поздравлений. В последующем открылись лечебно-трудовые мастерские, был организован диктофонный центр (врачи не писали, а диктовали истории болезни), медико-генетический центр, где впервые на Дальнем Востоке проводился анализ хромосом (Вячеслав Геллер, генетик), эпилептологический кабинет (д-р Леонид Тойтман), выполнялись научные исследования.

«На ковер»

Было и немало казусов или «прелестей» советской жизни. Например, работал на амбулаторном приеме д-р Федосеев, и по совместительству он исполнял обязанности заведующего поликлиникой. На него поступали жалобы, что он в часы приема играет сам с собой в шахматы, когда за его дверью очередь больных. Факты подтвердились, и я освободил его от совместительства, назначив другого врача. Будучи парторгом больницы, он пожаловался в горком партии, не сказав, что его не уволили, а только освободили от работы по совместительству (на полставки). Там началось цунами.

— Как такое может быть, что главный врач увольняет парторга без согласия горкома партии? — метала громы и молнии первый секретарь горкома Наталья Ивановна Лизандер. — «На ковер» младшего Рицнера. Его папа никогда не позволял себе такого!

Наталья Ивановна была высокой и астенического телосложения женщиной, но слыла «крутой», и ее побаивались многие руководители города и сотрудники горкома. Мне приходилось ее видеть, когда руководителей предприятий и учреждений собирали в горкоме партии и давали им разнарядки на уборочные работы (было такое советское рабство, или крепостная повинность). Больница тоже должна была посылать десятки работников в течение месяца в колхозы, и горком партии не волновался, кто и как будет лечить людей. Люди их вообще интересовали мало, хотя мнением народа они охотно и часто манипулировали. «Народ этого не поймет», — было расхожим аргументом в разных дискуссиях.

К этому времени я уже понял, как работает механизм произвола власти в стране, и был долгое время удивлен, как эта власть еще держится без ГУЛАГа. По инерции?! Кстати, необходимость участвовать в таком подъеме сельского хозяйства побуждала меня оставить должность главного врача, которой я совсем не дорожил. С такой установкой я и поехал в горком «на ковер».

— Михаил Самуилович, как же это так? Почему вы принижаете роль нашей партии в обществе? — начала прорабатывать меня Лизандер, но уже без лишнего шума. — Уволили парторга без согласия горкома. Как это так?

Потом мне рассказали, что ее предупредили: младший Рицнер — человек с характером и не очень послушный, и поэтому сильно давить на него не стоит. Кроме того, он номенклатура обкома партии, и без их согласия ничего с ним сделать нельзя. Я это тоже знал.

— Все очень просто, Наталья Ивановна: никто парторга не увольнял, хотя он и позорит партию. Больные на него жалуются, и работу свою он не выполняет. Моя обязанность была найти лучшего заведующего поликлиникой, что я и сделал. Никаких разрешений для этого не нужно по закону, он продолжает работать на полную ставку врачом-психиатром.

Мой спокойный тон и разъяснения не оставили ей выбора, и наказать меня было не за что, да и не в ее власти. Пар из нее вышел, и она умело перевела беседу на другую тему.

— Допустим, что это так. Вы, Михаил Самуилович, уже не первый год работаете главным врачом крупной больницы и до сих пор не член партии. Это непорядок. Когда у нас в горкоме будет ваше личное дело? Почему вы не вступаете в партию?

Далее Наталья Ивановна стала мне рассказывать, какой у меня «правильный» папа. Да, папа действительно стал «правильным», но после того, как его полечили в ГУЛАГе и выбили почти все зубы. Но я-то был из непуганого поколения и вешать себе добровольно на шею нашу «дорогую и любимую партию» не хотел.

— Я, естественно, готовлюсь к этому важному шагу, — заучено возразил я, когда она сделал паузу. — Но вы же видите, я еще не готов, меня надо еще учить и учить, «как стать коммунистом».

Это была правда, я не готов был стать коммунистом, не хотел и не мог этому учиться. Надо сказать, что хотя Наталья Ивановна была женщиной «идейной», но умной, она хорошо «читала» людей и поэтому сразу поняла, что в области демагогии я образован не по возрасту. Бросив короткий взгляд на настольные часы, она встала из-за стола во весь свой рост, по-мужски протянула мне руку и сказала, что хочет посетить больницу, о которой так много говорят. На этом весь инцидент был исчерпан. В больнице провели партсобрание, новым парторгом избрали медсестру Нину Ефимовну Кардаш, с которой у нас не было проблем. В больнице первый секретарь горкома КПСС не появилась.

Отделение неврозов

В одном из корпусов больницы я решил открыть отделение неврозов и, таким образом, оказывать помощь не только больным с психозами и алкоголизмом. Среди врачей нашелся талантливый врач, Леонид Дымент, который проявил интерес к этой идее. Он поехал учиться психотерапии в институт Бехтерева (Ленинград) и затем возглавил это отделение. Леонид стал применять не очень распространенные в то время методы лечения, например «музыкотерапию». Не прошло и несколько месяцев, как жены и мужья госпитализированных пациентов засыпали меня жалобами на отделение: «это не больница, а ресторан», «дом разврата», «здесь не лечатся, а развлекаются» и так далее. По подобным жалобам мне приходилось объясняться перед чиновниками разных рангов. Общество было не готово принять такую психиатрическую помощь! Леонид Дымент более 10 лет проработал заведующим отделением неврозов и главным психотерапевтом области. Он скончался в Израиле 18 октября 2010 года.

Неожиданная просьба

Однажды ко мне пришла медсестра Люба Голубчик с большой, как она сказала, просьбой. В свое время мы вместе учились в медицинском колледже.

— Миша, — начала она с волнением в голосе, — у меня есть в Киеве брат, работает шофером в таксопарке. Так вот, он решил уехать в Израиль, приехал прощаться. Попробуй отговорить его. Я тебя очень прошу.

Просьба и правда была неожиданной. Люба была готова заплакать. Я не знал, что и делать, но согласно кивнул:

— Хорошо, я попробую выслушать его. Ты не волнуйся, там тоже живут люди.

Через пару дней передо мной сидел крепыш, на вид около 40 лет, с приветливой улыбкой, и рассказывал мне о своих планах:

— Хочу повидать мир и быть свободным. А здесь у меня все есть, уважают на работе, но все как-то не так.

Его звали Давид, и он считал, что через пару лет выпускать из страны не будут.

— А вы не боитесь остаться там без средств к существованию? — спросил я, пытаясь понять истоки его уверенности в себе.

— Я таксистом смогу работать в любой стране, мне нечего бояться.

— А как относятся к вам ваши знакомые и друзья в Киеве? — Я задавал глуповатые вопросы, не зная, как продолжить эту странную беседу.

— Вы не поверите, все завидуют, особенно украинцы. Они просят прислать им вызов, без которого не выпускают из страны… А почему вы не едете? — спросил он меня неожиданно. — Такой молодой и хороший врач…

— Почему я не еду? — переспросил я, будучи не готов к такому повороту. — Я пока не готов оставить тут родителей, да и дети еще маленькие, — промямлил я в ответ. — Да и родственников у меня там нет, и из Биробиджана никто не уезжает.

Я продолжал перечислять еще какие-то причины, не назвав главные: страх перед неизвестностью и оставшиеся иллюзии. Короче, переубеждать я Давида не стал, да и не мог. Любе я ничем не помог, ее брат уехал, а у меня в голове засел вопрос: «А, собственно, почему я еще живу здесь и не еду в Израиль?» Через пару лет, действительно, выпускать из страны перестали. Самые настойчивые оказались «в отказе». К этому я был еще психологически не готов, да и оставались еще какие-то последние иллюзии, увлечение работой и открытием больницы.

Пикник

Выговоры я писал себе сам. Помню, пришли ко мне парторг Н. Е. Кардаш, бухгалтер Г. И. Ткаченко и главная медсестра Д. Я. Коленбет с идеей организовать пикник для сотрудников. Они просили разрешение на покупку 100–150 кг мяса за счет лимитов больницы. Делать такое не разрешалось. Я позвонил Граннету Иннокентьевичу Коноваленкову, заведующему облздравотделом в тот период, и спросил, как он меня накажет за такую «проделку». Он был замечательным человеком и хорошим врачом-стоматологом. Ответ Граннета был таков: «Напишешь проект приказа, объявишь Рицнеру выговор за нарушение финансовой дисциплины. Я подпишу». Все получили то, что хотели: на пикнике жарили мясо, мне достался выговор, а начальству — «УВАЖЕНИЕ». Пикник запомнился надолго. Было много и других событий и забавных историй.

Саунотерапия

На территории больничного комплекса одиноко стоял одноэтажный домик — морг. К счастью, пациенты нашей больницы не умирали, и нужды в морге не было. Зато в наркологическое отделение на 70 коек поступало много больных с тяжелым абстинентным («похмельным») синдромом. Однажды заведующий этим отделением д-р Саша Рыжик высказал идею, что можно использовать сухую сауну для лечения таких больных. Инфракрасная сауна стимулирует интенсивное потоотделение, и через потовые железы удаляются шлаки — продукты распада, а с поверхности тела — омертвевший верхний слой кожи. Под действием инфракрасного нагрева в коже образуются физиологически активные вещества, вызывающие сосудорасширяющий эффект. Лечение сауной основано на температурном чередовании: горячий сухой воздух парной (температура 70–90 °C) и холодная вода бассейна или естественного водоема, благодаря чему значительно усиливается потоотделение. Чередование горячего сухого воздуха и холодной воды бассейна стимулирует функции организма: усиливается кровообращение, обмен веществ становится более интенсивным, ускоряется выведение из организма шлаков.

Идея мне понравилась, и я попросил показать мне методику такого использования сауны. В больнице денег на переоборудование морга в сауну не было, но друзей, готовых это сделать, хватало. Заразив этой идеей двух из них и получив устное согласие от Граннета (дать письменное он отказался), я подписал приказ с рекомендациями по использованию этого метода лечения. Было решено ничего не ломать в «морге», при необходимости «сауна» должна быстро стать опять «моргом». Реконструкция заняла три месяца, ее финансировала одна строительная организация. Получилась красивая сауна, с комнатами отдыха, небольшим бассейном, салоном, раздевалками и т. д. Вскоре больные стали получать процедуры в сауне (5–10 минут) под наблюдением медсестры, санитаров и с соблюдением всех правил безопасности.

По воскресным дням сауна была открыта и для сотрудников больницы, хотя это было уже «злоупотреблением» служебным положением. Вроде бы все были довольны, кроме заместителя заведующего облздравотделом Бурштейна, которому не давали покоя «неприкасаемый» главный врач и «особый статус» больницы. Он, узнав, что произошло с моргом, стал регулярно писать мне письма и требовать восстановить морг. Я на них не реагировал, от чего он накалялся все больше и больше. После моего перевода в академию и отъезда в Томск он все-таки добился своего. Больные лишились саунотерапии, а больница содержала закрытым морг — на случай войны.

Научные исследования

Сотрудники больницы быстро росли профессионально. С первого года работы мы поставили в больнице и научные исследования, в которых участвовали многие врачи. Речь идет о семейных исследованиях эпилепсии (д-р Л. Тойтман), алкоголизма (д-р А. Рыжик) и других работах. Некоторые из наших публикаций стали хорошо известны среди специалистов страны. Кир Гринберг (Институт медицинской генетики АМН СССР) помог нам поставить анализ хромосом. Некоторые реактивы присылал профессор Владимир Вертелецки из Алабамы (США), с которым я познакомился на конгрессе генетиков в Москве.

Сексоты

Сексот — секретный сотрудник, «подсадная утка». В СССР все учреждения, фабрики, заводы, больницы и школы страны имели кураторов КГБ и сексотов, или доносителей. Нашу больницу курировал молодой капитан Георгий, или Жора. Когда он впервые появился в моем кабинете, на нем был гражданский костюм без знаков различия. Выглядел он симпатичным и интеллигентным человеком, весьма уверенным в себе. Мы были примерно одного возраста. Он вежливо вел беседу, разъясняя мне свои функции. В какой-то момент он сказал:

— Я буду просить тебя принять на работу несколько медсестер. Мы должны иметь информацию «изнутри», ну ты понимаешь?

— Но я отбираю лучших из лучших, — пытался я прояснить ситуацию и не зная, как на это реагировать. — Они могут и не подойти нам.

— Поверь мне, они подойдут и будут стараться. Кроме того, мы оказываем тебе доверие, посылая их к тебе «в открытую».

Хотя я знал, что у КГБ везде есть глаза и уши, мне было крайне неприятно, что теперь я буду косвенно способствовать их внедрению в коллектив больницы. Вместе с тем я также знал, что выбора у меня нет. После ухода Георгия я рассказал главной медсестре Дине Коленбет о том, что среди ее медсестер будут сексоты.

— Вы мне их покажите, когда примете на работу, — сказала Дина, ничуть не удивившись, — мы с ними разберемся…

На том и порешили. В последующие месяцы пришли две молоденькие медсестры «от Георгия». Я их отправил к Дине и забыл про них. Через полгода, вспомнив эту историю, я спросил Дину, как они работают и где. «Они обе уволились по собственному желанию, — был ответ. — Им не хватило опыта для работы в нашем коллективе». Дина загадочно улыбнулась.

Пять лет спустя

В 1981 году больнице исполнилось пять лет, и я почувствовал, что я не в ладах с самим собой. Я задумался над недавним прошлым и спрашивал себя, как мне дальше жить. Строители давно сдали все объекты, все отделения принимали пациентов, сложился коллектив больницы. Может показаться странным, что такие вопросы ставил себе не зеленый юноша или начинающий врач, а 34-летний врач, руководитель больницы и исследователь. Я не был биробиджанцем, не родился здесь, только учился в колледже. Особой привязанности к городу не испытывал, а распределение после окончания института воспринимал как ссылку. Во врачебной среде я казался выскочкой или пришельцем («молодой, кандидат наук, амбициозный — и вдруг главный врач»). Поэтому на меня смотрели с удивлением, а кое-кто — с раздражением и даже завистью. Я просто не обращал на это внимания. Когда новая больница стала завоевывать авторитет, мнение коллег обо мне изменилось. Однако я все чаще стал задумываться над тем, как бы мне оставить должность главного врача. Причин было несколько, но главное — это то, что мне нужна была академическая среда, научная лаборатория, библиотека, студенты, лекции и семинары. Кроме того, я не испытывал потребности иметь «власть над людьми». Этот наркотик на меня не действовал. Повседневное общение с партийными и советскими работниками в решении многих повседневных проблем больницы отупляло меня. Иногда становилось просто невыносимым. «Так не может дальше продолжаться, — сказал я себе, — мне надо вернуться к моему первоначальному плану: лечить — учить — исследовать». В конце июня 1981 года, когда я проводил планерку с заведующими отделениями больницы, мне позвонил профессор М. Е. Вартанян из Москвы…

Все годы биробиджанской «ссылки» я не упускал возможности поучиться: ездил на стажировки в московские институты, участвовал в Международном конгрессе генетиков (1978), во всесоюзных школах молодых ученых — генетиков и психиатров (1979, 1981), обсуждал свои результаты и планы с учеными страны. И, таким образом, я накопил опыт не только невропатолога, психиатра, генетика, главного врача, но и исследователя с заделом на докторскую диссертацию. Профессора Марата Еноковича Вартаняна я впервые увидел на конгрессе генетиков в Москве. Читателю придется не однажды встретиться с М. Е. Вартаняном — одним из главных героев книги.

За кулисами

Я не рыбак и не охотник, но однажды Жора из КГБ пригласил меня на рыбалку. Он сказал, что поедем к пограничникам, в закрытую зону, куда рыбинспекторов не пускают. Это меня и заинтересовало. Выехали на джипах вечером в субботу. Я прихватил с собой Славу Геллера и шофера Сашу. У Георгия было четверо попутчиков. Проехали за колючую проволоку на границе и остановились на берегу красивого озера. Поставили удочки с поплавками и донки. Слава с Сашей бродили по мелководью с небольшой сеткой. Ближе к ночи поставили варить уху и меняли рыбу (касатки, сомики и карасики) трижды — «тройная уха». Закуски было много, сидели у костра почти всю ночь, потягивали водку. Такой ухи я больше никогда не пробовал. Все где-то суетились, а мы с Жорой, захмелев, разговорились «за жизнь».

— Ну вот ты скажи мне, Жора, сидим мы тут одни, пьем и закусываем, а ты ведь все равно работаешь? — задирался я, заглядывая ему прямо в глаза.

— Ну конечно, работаю, мы всегда работаем, — с гордостью ответил капитан, ничуть не смущаясь. — Я вот, например, вижу, как ты себя ведешь в неформальной обстановке, немного пьяный и не застегнутый на все пуговицы.

— Ну и что, завтра отчет об этом напишешь? — спросил я раздраженно-издевательским тоном.

— Пока не знаю, может, и напишу, но я не обязан его писать. Я не стукач. Да пока и нечего писать, на рыбалке ты хороший парень, да и на работе тебя уважают. А теперь ты мне скажи, профессор, ты ведь сейчас тоже работаешь психиатром? — Жора умело перевел стрелки на меня, подливая в мой стакан.

— Естественно, работаю и с удовольствием, — в тон ему продолжил я. — Для меня каждый человек интересен, а офицер КГБ — редкая находка.

— Ну и что скажешь, я психически здоров или болен? — не унимался офицер, будучи более запьяневшим, чем я.

— Конечно, болен. Вся ваша контора больна на голову, — ляпнул я не задумываясь.

— А это почему? Что ты такое говоришь? — не унимался Жора.

— Тебе лучше знать, — пошел я на попятную, поняв, что сболтнул лишнее.

— А ты знаешь, профессор, между нашими профессиями есть что-то общее. Мы оба желаем знать, что делается у людей «под фуражкой».

— В этом ты, конечно, прав, вот только методы и цели у нас разные. Давай за это и выпьем, — предложил я, чтобы закрыть тему.

Возражений не было. Были еще другие тосты. Мы проспали до обеда и вернулись домой, не вспоминая ночной диспут. Больше я на рыбалку с ним не ездил.

21–30 августа 1978 года, Москва,

11 лет до подъема в Иерусалим

В XIV Международном генетическом конгрессе участвовало более двух тысяч ученых из 57 стран.

Лента новостей: 1978 год

20 февраля Л. И. Брежнев награжден орденом «Победа».

15 марта Израиль начал военные операции против Организации освобождения Палестины в Южном Ливане.

14 апреля Массовая демонстрация в Тбилиси с требованием признания грузинского языка официальным.

11 декабря Визит в СССР Саддама Хусейна.

25 декабря Вторжение вьетнамских войск в Камбоджу.

Роман с генетикой

Институтское увлечение генетикой оказалось непреходящим. Вопросы о роли генетических факторов в возникновении заболеваний побуждали меня проводить научные исследования распространенных заболеваний: умственной отсталости, неврологических синдромов остеохондроза позвоночника, эпилепсии и шизофрении. Собирались семейные данные по генетике эпилепсии (с д-ром Леонидом Тойтманом), алкоголизма (с д-ром Александром Рыжиком) и неврологических синдромов остеохондроза (с доцентом Изабеллой Шмидт). Будучи главным врачом психиатрической больницы, я организовал медико-генетический кабинет (1977), в котором выполнялся анализ хромосом (Вячеслав Геллер). В нем я проводил медико-генетические консультации. В 1978 году мне довелось участвовать в работе XIV Международного генетического конгресса в Москве. Незабываемые встречи на конгрессе имели прямое отношение к моей научной карьере. Впрочем, лучше расскажу все по порядку.

«Продажная девка…»

Проведение Международного генетического конгресса в СССР было неординарным событием во многих отношениях. Такого форума генетиков никогда раньше не было в стране. В августе 1937 года должен был состояться VII Международный генетический конгресс в СССР под председательством Николая Ивановича Вавилова (секретарь конгресса — Соломон Григорьевич Левит). Однако Сталин отменил созыв этого конгресса, так как генетика уже рассматривалась как чуждая социализму наука.

Николай Иванович ВАВИЛОВ (1887–1943) — генетик, растениевод, географ, академик, первый президент ВАСХНИЛ (1929–1935). В августе 1940-го был арестован и обвинен в контрреволюционной деятельности, а в июле 1941 года приговорен к расстрелу, замененному в 1942 году 20-летним заключением. Умер в больнице саратовской тюрьмы голодной смертью. Реабилитирован посмертно в 1955 году.

Соломон Григорьевич ЛЕВИТ (1894–1938) — один из основоположников медицинской генетики, создатель Медико-генетического института в Москве. Профессор Левит был директором этого института и редактором «Медико-биологического журнала». В январе 1938 года его арестовали и в мае 1938 года расстреляли, реабилитирован посмертно.

На сессии сельскохозяйственной академии ВАСХНИЛ в 1948 году генетическая наука была разгромлена. Генетические исследования в стране прекратились, а генетика не преподавалась почти 20 лет. Это событие и преследование самих генетиков широко освещены в литературе. Возрождение генетики началось постепенно в 60–70-е годы, несмотря на противодействие Т. Д. Лысенко и партийной бюрократии. Благодаря стараниям Александры Алексеевны Прокофьевой-Бельговской и Владимира Павловича Эфроимсона, был создан совет по общей и медицинской генетике под председательством академика АМН И. Д. Тимакова[86].

В 1966 году профессор Д. Д. Федотов, директор Института психиатрии Минздрава РСФСР, пригласил В. П. Эфроимсона возглавить лабораторию генетики психических болезней.

Борис Горзев-Альтшулер (1992) вспоминает: «Так, будучи еще студентом, я оказался в его (В. П. Эфроимсона) тогдашней лаборатории на Потешной улице, в одном из корпусов Института психиатрии Министерства здравоохранения РСФСР. За стенкой, в сопредельной лаборатории, размещалась гвардия еще одной сохранившейся исторической ценности — Александры Алексеевны Прокофьевой-Бельговской (1903–1984). За исключением этих патриархов — ее и Эфроимсона, — все были, говоря словами поэта, ослепительно молоды, а кроме того, одухотворенно прекрасны, честолюбивы, полны надежд. Бог мой, какое собрание талантов: Гиндилис, Ревазов, Гринберг, Подугольникова, Стонова, Калмыкова, Маринчева, Кулиев, Мирзаянц! Какие имена! Какое время там было прожито, но кто мог тогда знать, что лысенковщина не исчезает, а „только переходит из одного вида в другой в равновеликих количествах“! „Иных уж нет…“ Эта блестящая гвардия могла бы уже через короткое время решить проблему Великого Отставания советской медицинской генетики…»[87]

Однако праздник возрождающейся психиатрической генетики продолжался недолго. В 1975 году уволили директора Института психиатрии, который пригласил В. П. Эфроимсона в институт, а новый директор тут же расформировал лабораторию генетики психических болезней, отправив ее руководителя на пенсию.

В 1969 году к. м. н. В. М. Гиндилис создал и возглавил группу медицинской генетики в отделе биологической психиатрии при Институте психиатрии АМН СССР.

Виктор Миронович ГИНДИЛИС (1937–2001) — д. б. н., генетик, внес большой вклад в возрождение генетики человека и медицинской генетики в СССР. Он начинал в лаборатории А. А. Прокофьевой-Бельговской Института молекулярной биологии, а затем перешел в Институт психиатрии АМН СССР, где создал лабораторию генетики. Виктор Миронович был талантливым учителем и лектором. В 1991 году он эмигрировал в США.

Сам Гиндилис и его «мальчики» (В. И. Трубников, С. А. Финогенова и другие) были молоды, полны амбиций и энтузиазма. В. М. Гиндилис с сотрудниками реализовали методологию многомерного анализа «сложных признаков» с генетической предрасположенностью, позволяющую количественно оценить вклад генетических и средовых факторов в развитие эндогенных психозов и многих других заболеваний. Этой методологии были обучены исследователи в стране, что определило хороший научный уровень анализа семейных данных в тот период.

Признаком начала возрождения медицинской генетики в СССР также стал выход в свет книги В. П. Эфроимсона «Введение в медицинскую генетику» (1964). Эта книга долгие годы была единственным пособием по медицинской генетике для меня и тысяч отечественных врачей. Кроме упомянутой монографии Эфроимсона, моими «учителями» были:

• Ниль Дж., Шэлл У. Наследственность человека, пер. с англ. М. 1958.

• Штерн К. Основы генетики человека, пер. с англ. М. 1965.

• Маккьюсик В. Генетика человека, пер. с англ. М. 1967.

• Эфроимсон В. П. Введение в медицинскую генетику. М.: Медицина, 1965. Эфроимсон В. П. Иммуногенетика. М.: Медицина, 1971. Эфроимсон В. П., Блюмина М. Г., Генетика олигофрений, психозов, эпилепсий. М.: Медицина, 1978.

• Ли Ч. Введение в популяционную генетику, пер. с англ. М. 1978.

Таким образом, возрождение генетики в 70-е годы вновь актуализировало идею проведения крупного международного генетического форума в Москве. Благодаря авторитету Дж. Харлана, американского ученика Н. И. Вавилова, удалось провести решение о проведении конгресса в 1978 году в Москве. На этот раз власти не препятствовали его созыву. Вместе с тем за месяц до открытия конгресса зарубежные ученые объявили ему бойкот, требуя амнистировать советских политзаключенных[88].

Нью-Йорк (17 августа). Группа выдающихся американских генетиков призывает не посещать Международный конгресс генетики в Москве в ответ на преследование отказников и диссидентов-ученых в СССР: Анатолия Щаранского, Юрия Орлова, Иосифа Бегуна и Григория Гольдштейна. Среди подписавших — два лауреата Нобелевской премии за работы в области генетики Альфред Д. Херши и Темин[89].

Делегация израильских генетиков также присоединилась к бойкоту, после того как стало известно, что советские власти отказались выдать въездные визы шестнадцати израильским ученым. Члены американской делегации решили, что они прибудут на конгресс, но не будут делать свои доклады, а встанут и объявят об этом в знак протеста против советской акции в отношении израильских ученых.

Получив информацию о готовящемся конгрессе, я послал тезисы, которые были приняты в качестве постера. С моим участием в работе XIV конгресса был связан один пикантный эпизод, характеризующий советскую «среду обитания».

Инструктаж

О моем участии в работе конгресса я впервые узнал от… капитана КГБ, и только через десять дней пришло письмо от оргкомитета. Капитаном был уже известный читателю Георгий — Жора, куратор больницы от КГБ.

— На тебя пришел запрос из Москвы на участие в Международном конгрессе генетиков, что приравнивается к поездке в капиталистическую страну, — сказал Георгий, пристально глядя мне в глаза. — Мы дали свое согласие, и мне поручено провести с тобой инструктаж, — продолжил он.

Согласитесь, что американские ученые не получают такие сообщения от ЦРУ. Полагаю, что на моем лице он увидел удивление, недоумение и многое другое. Мне как-то не приходилось всерьез задумываться, что у них есть «дело» не только на отца, но и на меня.

— Спасибо за информацию. Но при чем здесь твоя контора?

— Ты недоволен? — удивился в свою очередь товарищ Георгий, не видя моей радости. — Участие в таком конгрессе приравнивается к поездке в капиталистическую страну. Без нашего согласия такое не происходит.

Мне стало совсем грустно. Я не стал ему объяснять, что тюрьма в «золотой клетке» не перестает быть тюрьмой. Инструктаж длился не менее получаса. Он серьезно предостерегал меня от контактов с учеными — шпионами из капиталистических стран и оставил мне телефон в Москве, куда я могу позвонить, если будут проблемы. Сам звонок ими мог рассматриваться как признак некоторого доверительного отношения.

— Ты меня вербуешь? — спросил я его в лоб.

— Что ты, нет, конечно! — моментально отреагировал Георгий. — Нам это не нужно, — подчеркнул он. — Я просто так сказал, чтобы ты знал, на всякий случай, — ответил он уклончиво и засобирался.

По-видимому, портить «отношения» не входило в его планы. Сам «инструктаж» меня не испугал, так как для шпионов я не представлял никакого интереса, а вот для зарубежных ученых — это было еще не ясно мне самому. Советские граждане без «инструктажа» не могли выехать за границу даже в социалистическую страну. Кто еще бережет так своих граждан?

По возвращении из Москвы Георгий появился вновь и попросил написать коротко о моих новых зарубежных знакомых, их научных интересах. Это был уже перебор! Мне ничего не оставалось делать, как позвонить дяде Мише Брен (брату моей мамы), который был заведующим организационным отделом в обкоме партии. Я коротко рассказал ему эту историю и попросил «снять этого чекиста с моей головы». Больше я его не видел, равно как и его коллег. Спасибо дяде Мише.

Это я Гиндилис

Сделать устное сообщение на международном форуме почетно не только для молодого исследователя, каким я тогда был, но и для известного профессора. Однако из-за бойкота в программе оказалось много «пустых» мест, которые кто-то должен был «закрыть», то есть сделать недостающие доклады. Очевидно, поэтому за пару недель до открытия конгресса я получил письмо оргкомитета с предложением сделать устный доклад вместо постера. Пришлось засесть за доклад.

По приезде в Москву одна из секретарей оргкомитета направила меня к д-ру Виктору Мироновичу Гиндилису, который, по ее словам, отвечал за психиатрическую часть программы. Я нашел нужную комнату, в ней было несколько столов с пишущими машинками, а на одном из них восседал худой мужчина, потягивая какую-то жидкость из большой кружки и покуривая сигарету одновременно.

— Меня зовут Миша Рицнер, я из Биробиджана, мне нужен Гиндилис, — представился я, обращаясь к этому мужчине.

— Допустим, вы его уже нашли, это я Гиндилис Виктор Миронович. Вы хотите сделать доклад? — спросил он, став перебирать карточки в картотеке. — Вот и ваши тезисы, — сказал он, зачитывая их название по-английски: Ritsner, M. Genetic Types of Mental Retardation: Genetic, Clinical and Biochemical Polymorphism. The XIV-th International Genetic Congress: Moscow, II: 362, 1978. — Так вы можете сделать устное сообщение? — переспросил Гиндилис, бросив на меня оценивающий взгляд.

Он был лет на десять старше меня, выглядел худощавым, астенического телосложения, рубашка и брюки были изрядно помятыми. В глазах были грусть и смешинка одновременно. Весь его вид источал как бы небрежную уверенность и значимость одновременно.

— Если надо, сделаю, — ответил я в тон ему, — хотя мне казалось, что этот вопрос уже кем-то был решен. Вот письмо с предложением сделать устное сообщение, — протянул я ему красивый конверт с эмблемой конгресса.

Очевидно, мой более чем сдержанный ответ поразил его. Вероятно, другие потенциальные докладчики выглядели более счастливыми, получив предложение сделать устный доклад на конгрессе. Не знаю. Ход моих мыслей был прерван его громким голосом.

— Тут приехал Рицнер из Биробиджана и говорит, что он может сделать сообщение, если нам это надо, — произнес Гиндилис, акцентируя последние четыре слова.

Он выглядел удивленным, хотя в глазах была смешинка. Пара девушек заглянули в нашу комнату и полюбопытствовали, кто это там такой у Гиндилиса. Много позже я понял причину его реакции: оргкомитету действительно надо было найти докладчиков на «пустые» места в программе из-за бойкота ряда зарубежных ученых, но то, что я был молод, никому не известен, да еще и из Биробиджана, естественно, не имело высокого рейтинга в его глазах. Виктор Миронович уже тогда был хорошо известным генетиком и примечательной личностью в Москве и не только.

— Вам сообщат, где и когда будет ваше сообщение на английском языке, — подчеркнул Гиндилис.

Дальнейший разговор не получился, так как мы оба не проявили интереса друг к другу. Вечером я нашел в номере гостинцы письмо с информацией о том, когда и на какой секции поставлен мой доклад (15 минут).

Примерно через полгода после прохладного знакомства нас «подружил» его близкий друг — Кир Николаевич Гринберг (см. ниже). С Гиндилисом мне суждено было тесно сотрудничать с 1981 по 1989 год. Он помог мне открыть генетическую лабораторию в Томске. Кроме того, В. М. Гиндилис был принципиальным рецензентом моих статей, которые развивали его методологию, правда, не совсем так, как он ожидал. Например, однажды из редакции журнала «Генетика» пришла критическая рецензия на мою с соавторами статью с такой фразой: «Рекомендую сообщить авторам статьи фамилию рецензента, что существенно облегчит дискуссию между нами». Стиль его рецензии нельзя было спутать с кем-либо и без этой фразы. Но в ней, в этой фразе, было что-то очень «гиндилисовское», а именно очень щепетильное отношение к поиску истины. Он не препятствовал публикации статьи, хотя и был не совсем согласен с деталями анализа данных и их интерпретацией. Виктор Миронович был моим консультантом в работе над докторской диссертацией.

Последний раз мы встретились в 1993 году на Всемирном конгрессе по психиатрической генетике в Новом Орлеане (2–5 октября, США), куда Виктор Миронович приехал из Бостона, а я из Иерусалима. Встреча была теплой, совсем не похожей на ту, первую. У нас были общие ученики, но мы не были на «ты» и не опубликовали ни одной совместной статьи. Правда, идею одной публикации по молекулярной генетике шизофрении я ему предложил, и мы ее обсуждали в письмах. Подписывался он VMG. К сожалению, нам не хватило времени довести идею до статьи, так как это было незадолго до его кончины. Виктор Миронович успел написать очень искренние и интересные воспоминания[90].

По свидетельству его жены, Натальи Брoуде (Natalia E. Broude, Boston, USA), VMG не успел их издать, так как к этому моменту был очень болен. Я благодарен Наташе за то, что она подарила мне эти мемуары.

Будни конгресса

ХIV Международный генетический конгресс открылся 21 августа 1978 года в зале Дворца съездов и закончился 30 августа пышным банкетом. Было много закусок, особенно соленой рыбы, икры и… водки! В работе конгресса участвовали более двух тысяч ученых из 57 стран. Заседания проходили в различных помещениях МГУ: было 24 симпозиума, 32 секции, пленарные лекции, кинофильмы, экскурсии в институты и по Москве. Всего сделано 1800 докладов. Мне удалось участвовать в пяти симпозиумах:

• генетика и проблемы биосферы;

• генетика и цитогенетика злокачественных новообразований;

• генетика человека;

• генетика поведения;

• генетика эндокринных функций.

На заседаниях выступали многие известные ученые: проф. Ж. Лежен (Франция), Ф. Фогель (ФРГ), В. А. МакКьюсик (США), Н. Эрленмейер-Кимлинг (США), Б. Корнблат (США), Н. П. Дубинин и другие. Кинорежиссер Е. С. Саканян сняла фильм «Генетика и мы» (1978) о Международном конгрессе по генетике в Москве, где запечатлены Н. В. Тимофеев-Ресовский, В. А. МакКьюсик и Ж. Лежен[91]. 30 августа состоялась заключительная пленарная сессия. Профессор Джек Харлан (США) закончил свое выступление такими словами: «Нам надо научиться задавать вопросы себе в стиле Николая Вавилова — учителя всех нас» (зал долго аплодировал).

Мое научное сообщение вызвало интерес, задавали вопросы. Два американских ученых подошли после доклада. Так я познакомился с двумя известными профессорами: Владимиром Вертелецким (Wladimir Wertelecki) и Крис Плэйто (Chris C. Plato). Быстро выяснилось, что мы занимались похожими исследованиями дерматоглифики, и поэтому нам было интересно сопоставить методы и результаты.

Владимир из Алабамы

Доктор Вертелецки эмигрировал из Польши в США, неплохо говорил по-русски, а мой разговорный английский был слаб. Последующие дни мы провели много часов вместе, потратив их на спонтанный «симпозиум» между нами и прогулки по Москве. Возникали и «непредвиденные обстоятельства».

Владимир ВЕРТЕЛЕЦКИ (Wladimir Wertelecki) родился в Ровно (Польша, 1936). Он получил степень доктора медицины в Университете Буэнос-Айреса и практикует в течение 44 лет. С 1974 года принимал участие в отделе медицинской генетики в Университете Южной Алабамы, в настоящее время он профессор и заведующий кафедрой. Основными направлениями исследований являются врожденные пороки развития. Он является обладателем многочисленных наград и автор более 250 статей.

Мы жили в разных гостиницах и ближе к вечеру намеревались продолжить обсуждать наши темы в гостинице. Владимир пригласил меня и Плэйто в свой номер гостиницы «Россия». В лобби было много милиции, и всех проходящих внимательно проверяли. Владимир и Крис прошли заслон, показав карточки гостя, а меня остановили, хотя я подал им удостоверение делегата конгресса. Мои коллеги обернулись и, увидев, что меня не пускают, вернулись и стали «скандалить» с охраной, потом с администратором и еще с какими-то людьми в галстуках. Один такой «галстук», записав мои личные данные, отговаривал меня от входа в гостиницу для иностранцев. В конце концов меня пропустили, забрав паспорт. Настроение было испорчено, но ненадолго. Вечернее заседание нашего конгресса у Владимира в номере прошло в очень «дружественной обстановке» (как написала бы пресса в те годы!). Мы что-то пили, ели и, главное, трепались обо всем на свете… На выходе из гостиницы «галстуки» вернули мне паспорт, косо поглядывая на моих новых друзей, которые демонстративно проводили меня до выхода, желая убедиться, что визит закончился без проблем. Было жутковато и унизительно проходить сквозь «кордон безопасности». На этот раз обошлось.

Другой примечательный эпизод произошел с нами в городе. Было обеденное время, и мы искали какую-либо столовую или кафе. В 13:45 мы нашли такое заведение, но перед нашим «носом» официантка закрыла столовую на перерыв и мы не смогли пообедать. На мои просьбы накормить иностранных гостей она не реагировала. Я был искренне обескуражен.

— Эта девочка у нас бы завтра уже не работала. Никто в мире не закрывает перед клиентами ресторан или кафе в обеденное время, — заметил Владимир.

Пришлось заправиться пирожками с капустой и газированной водой, сидя на скамейке в скверике. Кстати, пирожки им очень понравились, как и город в целом.

Наши отношения с Владимиром имели продолжение. Мы переписывались еще несколько лет, он любезно присылал мне недостающие реактивы для цитогенетических анализов, книги и шариковые ручки, которых еще не было в стране развитого социализма.

После длительного перерыва наша переписка возобновилась в 1989 году. Владимир предлагал мне поработать вместе с ним над руководством по врожденным дефектам в Алабамском университете. От иммиграции в США я отказался, и он пригласил меня повторно приехать на год к нему уже из Иерусалима. Этот проект также не реализовался, но на этот раз возражали еврейские организации США, политика которых была направлена против «переманивания» новых израильтян в США, хотя это был и не тот случай.

Меня зовут Кир

На одном из заседаний мне повезло услышать доклад замечательного человека и ученого Кира Николаевича Гринберга. В перерыве между докладами мы познакомились.

— Хорошие люди меня зовут Кир, — просто сказал он с улыбкой, протягивая руку.

— А меня зовут Миша, — назвался я, пожимая его теплую ладонь.

Кир — красавец-мужчина, плотного телосложения, крупная голова, глубоко посаженные умные глаза излучали тепло, он весь был каким-то светлым и теплым. Эрудиция Кира в генетике, цитогенетике, в разных областях знаний поражала, он «фонтанировал» как вопросами, так и идеями. Это был человек разносторонней культуры. Он писал философские новеллы, стихи и притчи. Научные интересы и контакты Кира были необыкновенно широкими. Кому он только не помогал! Первое впечатление мало изменилось за последующие годы нашей дружбы.

Кир Николаевич ГРИНБЕРГ (1936–1989) — к. м. н., старший научный сотрудник ИМГ АМН СССР. Родился в Москве в 1936 году, работал психиатром в городке Кимры на Верхней Волге после окончания мединститута. Когда А. А. Прокофьева-Бельговская организовала лабораторию цитогенетики в Институте морфологии человека, Кир стал одним из первых ее сотрудников. Позднее вместе с лабораторией он перешел в Институт медицинской генетики АМН, где практически руководил ее работой, будучи заместителем А. А. Прокофьевой-Бельговской. Н. П. Бочков годами третировал Кира, уволил его с должности старшего научного сотрудника, безуспешно пытался дискредитировать его достижения в клеточной генетике и других областях. Потерпев поражение, Бочков был вынужден восстановить Кира завлабом.

Кир неподдельно обрадовался, услышав, что я врач-психиатр, да еще главный врач больницы, с головой, «забитой» генетикой! Через пару дней мы уже сидели у него в лаборатории вместе с Виктором Кухаренко, Ольгой Подугольниковой и другими сотрудниками лаборатории в Институте медицинской генетики и «отмечали» счастливое знакомство, тут же перейдя на «ты». Кир пригласил меня участвовать в школе молодых ученых-генетиков, способствовал постановке цитогенетических анализов в нашей больнице (обучал В. Геллера, помогал реактивами и советами). Он не соблюдал иерархии, как и многих формальных «дистанций» между людьми, определяемых возрастом, опытом и каким-либо статусом (в науке, администрации и т. д.). С ним было легко, приятно и просто. Его эмпатия, интеллигентность, мягкость и доброта привлекали к нему многих людей. Для меня Кир стал одним из родных друзей.

Т. Д. Гладкова

Во время конгресса я впервые встретился с замечательной женщиной и ученым — Татьяной Дмитриевной Гладковой (к. б. н., НИИ и музей антропологии МГУ). Она была старше меня на 34 года, небольшого роста, склонной к полноте и излучала обаяние. Биолог и антрополог по специальности, Татьяна защитила диссертацию по теме «Сравнительная характеристика кожного рельефа ладоней обезьян и человека» (1959). Мы были знакомы с 1966 года по переписке, когда я, будучи студентом мединститута, нуждался в ее консультациях. С помощью Татьяны Дмитриевны я освоил дерматоглифику — методику анализа отпечатков пальцев и ладоней рук человека, принятую в антропологии. Она консультировала меня по дерматоглифике, рецензировала наши статьи и способствовала их публикации в «Вопросах антропологии» МГУ. Татьяна Дмитриевна была лучшим специалистом в своей области.

М. Г. Блюмина

Марина Генриховна Блюмина была известна мне как автор монографии «Фенилкетонурия у детей»[92]. Однажды, когда мы сидели с ней на ступеньке лестницы в МГУ между заседаниями конгресса, она удивила меня следующей фразой:

— Миша, вы еще не понимаете, как хорошо, что вы живете так далеко от Москвы.

Я и правда тогда не понимал, хотя не сомневался в ее искренности. Ее фразу я запомнил и, пока жил в России, многократно убеждался в том, насколько она была права!

Марина Генриховна была среднего роста, плотного телосложения и много курила. Когда смотрела прямо в глаза, казалось, что она читает душу человека. В следующий раз мы увиделись через несколько лет в Томском научном центре.

За конгрессом генетиков последовали всесоюзные школы молодых-ученых генетиков и психиатров под эгидой Академии медицинских наук (АМН). Впереди у меня были новые незабываемые встречи!

За кулисами

Любой научный форум предоставляет возможность общения, обмена данными и идеями. В этом смысле я впервые увидел свободный и раскованный стиль лекций, презентаций, дискуссий и общения в среде зарубежных ученых. Этот стиль мне очень импонировал, и со временем он стал моим. Конгресс воспринимался мной, тогда молодым исследователем, как позитивный импульс к развитию генетики, восстановлению справедливости и правды, как приглашение к поиску и творчеству. Это было очень приятное, ранее мне неизвестное чувство. От конгресса исходила новая энергия и надежда, или мне хотелось, чтобы это было так. Надежда, к сожалению, оказалась иллюзорной, а правда — недостижимой мечтой в советском обществе. Любая наука, а генетика человека в особенности, была соединена прочной пуповиной с аморальными моделями отношений и поведения, принятыми в СССР. Генетика не могла быть исключением в обществе, где базисные отношения строились на тоталитарном режиме, лжи, карьеризме и выживании! Поэтому постлысенковское поколение руководителей генетики и медицинской генетики (Н. П. Дубинин, Н. П. Бочков, М. Е. Вартанян, В. П. Пузырев и другие) было прежде всего озабочено административной карьерой, степенями и получением академических званий, созданием преданных «компашек». С этой целью они целеустремленно занимали ключевые административные позиции, протаскивали «своих» и блокировали «чужих» в ученых советах, специализированных ученых советах (спецсоветах) и в научных обществах, как и их печально знаменитые предшественники. Как результат, такой искусственный отбор шел в пользу послушных и посредственных, а не пассионарных личностей. Поэтому неудивительно, что и сегодня, по прошествии почти 40 лет, достижения генетики человека и медицинской генетики в России не приблизились к уровню мировой науки и практики. Свои лучшие работы по молекулярной генетике психических заболеваний я смог сделать только в Израиле.

1979 год, г. Ростов Великий,

10 лет до подъема в Иерусалим

Лента новостей: 1979 год

1 января США и КНР установили дипломатические отношения.

1 февраля Аятолла Хомейни вернулся в Иран.

26 марта Египет и Израиль подписывают в мирный договор.

4 мая Маргарет Тэтчер — премьер-министр Великобритании.

25 декабря Ввод советских войск в Афганистан.

Отличная идея

В 1979 году мне было 32 года, кандидат наук, дома жена и два бойких мальчика, 10 и 4 лет, Эдик и Игорь соответственно, которые получают от нас и жизни все, что хотят и могут. И все было бы замечательно, если бы я не тяготился должностью главного врача психиатрической больницы. Пока больница строилась, я был занят этим процессом, формированием коллективов отделений и их программами, что было интересно. Открыв вторую очередь больницы, я не видел себя главным врачом еще более чем два-три года. Научная работа и генетика — вот чем я хотел заниматься.

— А почему бы тебе не приехать на стажировку в наш Институт медицинской генетики (ИМГ)? — спросил Кир Гринберг, когда мы познакомились на конгрессе генетиков в Москве.

— Действительно, отличная идея, — ответил я не задумываясь. — И к кому мне надо обратиться?

— Напиши письмо на имя директора нашего института Н. П. Бочкова и пошли мне, а я передам кому следует, — предложил Кир без лишних обсуждений.

Вернувшись домой с конгресса, я послал письмо-просьбу Киру. Ответ директора был положительным. Мне также сообщили, что в период стажировки я смогу принять участие в школе молодых ученых по медицинской генетике 17–23 марта 1979 года, Ростов Великий. Это был бонус!

Ростов Великий

В марте 1979 года я приехал в Москву и поселился в гостинице АМН СССР на станции метро «Сокол». Заскочив к Киру в лабораторию, я узнал, что в Ростов Великий мы поедем на специальных автобусах. Дорога была нескучной. Ростов Великий, один из древнейших городов России, расположен на берегу озера Неро, в 200 км от Москвы. Население — около 30 тысяч жителей. В центре города красивый ансамбль Ростовского кремля. Он состоит из владычного двора и примыкающих к нему Соборной площади и митрополичьего сада.

Нас поселили в огромных Красных палатах Ростовского кремля. В каждой палате были выставлены по 10–12 коек, что способствовало быстрому знакомству, организации вечеринок и ликвидации немалых запасов спирта, специально приготовленного для поддержки «дружбы народов» между генетиками. Были и кельи меньшего размера для избранных. В целом это была интересная «тусовка», как сказали бы сейчас. Здесь я познакомился с ведущими учеными страны и талантливыми «школьниками». Некоторые из них стали моими друзьями «на всю оставшуюся жизнь».

Спустя 35 лет, в 2014 году, мне довелось побывать в Ростове Великом. Там все осталось как было…

Учителя

Вторая школа молодых ученых по медицинской генетике собрала 160 слушателей — «школьников», среди которых было 50 % кандидатов наук. Программа была обширной и интересной, а лекторы — ведущие ученые страны. Вот некоторые из них.

Александра Алексеевна Прокофьева-Бельговская — генетик и цитогенетик с мировым именем, блестящий педагог, одна из основателей советской школы медицинских цитогенетиков[93]. Ее лекция была посвящена хронологии репликации хромосом в клетках различных тканей в связи с проблемой клеточной дифференцировки и разработке проблемы полиморфизма гетерохроматина хромосом человека. Уже знакомые читателю Кир Гринберг и Виктор Гиндилис были ее любимыми учениками.

Кир Николаевич Гринберг заражал нас идеями генетики соматических клеток. Они могли помочь установить характер клеточных изменений, наблюдаемых в организме и воспроизводимых в культуре; осуществить поиск первичного биохимического дефекта; исследовать генетическую гетерогенность заболеваний и т. д. Кир был лидером в этой области. Он говорил просто, понятно и увлек своими идеями не только меня. Когда я стал руководителем лаборатории генетики, в ней появилась тема клеточной генетики, которую разрабатывал Женя Гуткевич.

Виктор Миронович Гиндилис на примере шизофрении представил методику анализа семейных данных с помощью мультифакториальной модели. Я впервые слушал его лекцию и впечатлился как ясностью изложения, так и ее содержанием. В стране не было подходящих семейных данных для анализа генетических моделей психических заболеваний. Поэтому докторская диссертация Гиндилиса содержала анализ семейных данных, полученных, однако, на очень селективной выборке семей, больных шизофреническими психозами. Именно тогда я начал подумывать о научном проекте в этой области, который с самого начала мог бы базироваться на стандартизированных семейных данных и принципах анализа, реализованных в лаборатории В. М. Гиндилиса. Кстати, на этой школе Кир «помирил» меня с Гиндилисом после нашего прохладного знакомства на конгрессе в Москве. Мы оба тогда не знали, что нам скоро придется тесно сотрудничать.

Интересной была лекция Марата Еноковича Вартаняна.

Марат Енокович Вартанян (1932–1993) — заместитель директора ВНЦПЗ АМН СССР. Родился в Москве в 1932 году. После ареста отца (1940) семья переехала в Ереван, где он окончил среднюю школу, а затем медицинский институт. В НИИ психиатрии АМН СССР (ныне Научный центр психического здоровья РАМН) он прошел совсем не славный путь от клинического ординатора до директора центра. М. Е. Вартанян поддерживал развитие генетики психических заболеваний, но в конце 80-х годов разрушил лабораторию генетики и вынудил ее лидера В. М. Гиндилиса покинуть институт и страну.

В короткой беседе я рассказал М. Е. Вартаняну про свои научные планы.

— Обсуди свои идеи с Виктором Мироновичем, — сказал он мне тогда, — и приходи к нам в институт.

Марат Енокович был, несомненно, харизматичной личностью. Наши личные отношения пережили два периода: сотрудничества и противостояния. М. Е. Вартанян был тем человеком, кто:

— способствовал открытию Томского филиала Центра психического здоровья АМН СССР (1981) и поддержал мое назначение руководителем лаборатории клинической генетики;

— разрушил мою лабораторию, отдав ее для открытия НИИ медицинской генетики Томского научного центра;

— вместе с Н. П Бочковым пытался провалить защиту моей докторской диссертации, что происходило в период его «грязной» борьбы с В. М. Гиндилисом[94]. Об этом речь еще впереди.

Все лекторы были легко доступны «школьникам». Но самое интересное было по вечерам и ночам: дискуссии почти до утра, споры, много разведенного спирта с лимонными корками, символическая закуска и сигарный дым до потолка. Кир перезнакомил меня чуть ли не со всеми «школьниками». Он представлял меня как психиатра, который может лечить больных, а сам много лет болеет генетикой. Среди моих новых знакомых оказались Борис Альтшулер, Толя Полищук, Ааво Микельсаар, Олег Розенберг, Женя Шварц и другие.

Стажировка

Приняли меня в Институте медицинской генетики хорошо. Атмосфера в тот период в ИМГ была еще сносной. Пару дней ушло на знакомство с лабораториями, часть дня я проводил в лаборатории Кира. Кроме того, я начал работать в медико-генетической консультации института. Принимал больных с наследственными заболеваниями и их родственников, учился рассчитывать риск генетических заболеваний. Все было необычно для врача-лечебника и поэтому интересно. В институте была библиотека генетической литературы и диссертационный зал, где я также проводил немало времени.

В этот период у меня состоялась интересная встреча в Институте антропологии АН СССР с Татьяной Дмитриевной Гладковой, ведущим специалистом по дерматоглифике. Лично мы встретились в 1978 году, когда я был в Москве на конгрессе генетиков, о чем я уже писал. На этот раз Татьяна Дмитриевна пригласила меня домой, накормила вкусным ужином. Мы долго обсуждали проблемы изучения дерматоглифики и генетики пальцевых узоров.

И как мы избежали тленья…

Это строчки Бориса Альтшулера (он же Борис Горзев; 1944–2015), с которым мы подружились после школы. Когда я впервые увидел Бориса в Ростове Великом, он выглядел худым и мрачноватым, правда, глаза были все понимающими. Первое впечатление подтвердилось, он понимал все, или почти все, был скептиком, но очень тонким и деликатным человеком. Его внешняя неприветливость была «фасадом», за которым скрывались проницательный ум и ранимая душа. Впрочем, и жизнь его тоже была «двойной», но об этом позже. Незадолго до школы генетиков Борис успешно защитил кандидатскую диссертацию (1978) по генетике язвенной болезни желудка и двенадцатиперстной кишки и работал в ИМГ АМН СССР. Начиная с 1979 года мы переписывались и встречались в разных местах, принимали участие в жизни друг друга. Читателю еще предстоит встретиться с Бобом, с его женой, Юлией Абросимовой, так как Судьбе было угодно, чтобы мы в последующие 35 лет стали родными друзьями.

Борис Аркадьевич АЛЬТШУЛЕР (1944–2015) — к. м. н., генетик, старший научный сотрудник ИМГ АМН СССР, поэт и прозаик (Горзев, псевдоним). Борис родился в Москве. Отец был известным экономистом — профессором, а мама — врачом-терапевтом, работала в клинике академика В. Н. Виноградова, врача Сталина. После окончания мединститута Борис работал врачом, затем старшим научным сотрудником в лаборатории клинической генетики ИМГ АМН СССР (до 1989 года). Член Союза писателей Москвы. Автор многих опубликованных в России и в других странах книг и сценариев телевизионных фильмов. Редактор литературного отдела журнала «Химия и жизнь». Жена — Юлия Абросимова, дети: сын Евгений и дочь Зинаида — Зинуля.

Во время школы генетиков мы общались мало, и если бы не моя последующая стажировка в ИМГ, то, наверное, и не вспомнили бы друг друга через столько лет. Но Судьба распорядилась иначе. На стажировке в лаборатории клинической генетики мне предложили рабочий стол в комнате Бориса. С этого и началась история наших отношений, совместной работы, дружбы, любви и споров, огорчений, встреч, расставаний и многого другого. Короче, я обрел одного из самых близких мне людей в этом безумном мире. Да и звать его я буду по-своему — Бобом, а он меня — Мишкой.

В тот период Боб пытался разобраться с генетическими и иными факторами риска возникновения язвы желудка и двенадцатиперстной кишки. Мне особенно делать было нечего, и Боб охотно рассказал мне, над чем он работает. Когда суть задачи прояснилась, то я предложил ему применить статистическую процедуру распознавания Вальда (Wald) для построения прогностической таблицы риска. Ранее я использовал этот метод для решения другой, не генетической задачи. Боб заинтересовался, и мы решили проанализировать его семейный материал этим методом. Надо было заново перебрать все его родословные. Работы было много, продвигались мы медленно. Когда заканчивался рабочий день в институте, мы продолжали у Боба дома, в центре Москвы. Через некоторое время он вообще предложил мне перебраться из гостиницы к нему домой. Дело пошло быстрее. Вечерами мы разговаривали («трепались») обо всем на свете и без дипломатии. Мы быстро выяснили, что «мое инакомыслие конкордантно его инакомыслию»[96] и что наши диагнозы болезней советского режима просто идентичны. Похожей была и интерпретация этиологии этих болезней.

В счастливые дни Боб играл на гитаре и выразительно пел, перед тем как отправить меня спать. Мне было легче работать утром, а Бобу — вечером, то есть я относился к «жаворонкам», а он — к «совам». К концу моей стажировки мы написали черновик совместной статьи. Тогда-то Боб и рассказал, что начал писать стихи в ранней юности и писал всю жизнь чуть ли не ежедневно: на лекциях в мединституте или бродя по улицам, а прозу — по ночам за письменным столом. И именно эта его «подпольная», или параллельная, жизнь была главной, а учеба на врача, последующее врачевание, пребывание в науке — «ширмой» или социально необходимым прикрытием, чтобы получать зарплату, общаться с людьми, ну и приобретать жизненный опыт.

В 1980-е годы грянула «перестройка». Борис оставил работу в ИМГ и начал жить своей единственной настоящей жизнью, занимаясь литературой. Жить на гонорары было непросто, но он учился, работал, писал и публиковал. В итоге Борис Горзев стал профессиональным литератором, автором многих книг стихов и прозы, опубликованных в России, Польше, Болгарии, Германии и США. Его перу принадлежит серия очерков о сказочнике Гансе-Христиане Андерсене, русском царе Борисе Годунове, поэте Павле Когане и других. Его дорога была нелегкой, но, безусловно, оказалась счастливой. Когда я работал над этой книгой, пришла печальная весть из Москвы: 29 июля 2015 года Борис скончался. Очень горько, хотя утешает то, что Боб отошел окруженный заботой и теплом любящих его людей. Я был счастлив быть его другом. Вечная ему память.

«Ребята вам, ей-богу, не оценить…»

Другим «школьником», с которым меня познакомил Кир на «всю оставшуюся жизнь», был Анатолий Михайлович Полищук из Новосибирска. Толя старше меня на восемь лет, среднего роста и плотного телосложения. Его харизма выглядела одновременно естественной и непонятной, а обаятельная улыбка и блеск в глазах придавали редкий шарм его умному лицу. В наших спорах «обо всем на свете» он задавал простые и ясные вопросы, пытаясь найти такие же ответы. Было видно, что Толя пытливый человек, широко образованный биолог и опытный экспериментатор. Ко всему этому он оказался талантливым другом, если такое может быть в природе.

Анатолий Михайлович ПОЛИЩУК — д. м. н., закончил 1-й Ленинградский медицинский институт (1963) как раз тогда, когда генетика в нашей стране выходила из подполья. После окончания института он работал патологоанатомом в областной больнице в Петропавловске-Камчатском. В 1965 году поступил в аспирантуру в Институт цитологии и генетики Сибирского отделения Академии наук СССР (Новосибирский академгородок), в лабораторию радиационной генетики. Его научным руководителем был Юлий Яковлевич Керкис. В 1979 году был избран на должность заведующего вновь организованной кафедры биологии и генетики медико-биологического факультета Томского мединститута. Толя талантливый экспериментатор и лектор.

После школы генетиков мы редко переписывались, пока не произошли два события.

• Первое: в 1979 году Толя был избран на должность заведующего вновь организованной кафедры биологии и генетики медико-биологического факультета Томского мединститута. Здесь он продолжил свои исследования клеточных механизмов регенерации органов. На кафедре начал активно функционировать студенческий кружок. Полищук организовал спецкурсы по различным вопросам медицинской генетики и добился согласия ученых приехать прочесть курс из пяти-шести лекций на заданную тему. В результате студенты и преподаватели кафедры получили возможность прослушать лекции ведущих специалистов Ленинграда, Москвы и Новосибирска в соответствующих областях медицинской генетики.

• Второе: двумя годами позже меня пригласили в Томск создать лабораторию клинической генетики психических заболеваний в новом филиале Центра психического здоровья АМН СССР (1981). Первые полгода я жил в дневном стационаре Томской психиатрической больницы. Конец недели я проводил у Полищуков. Толя и его жена, Наташа, очень помогли мне выжить в непростых сибирских условиях. За годы, прожитые нами в Томске, произошло много событий, о которых будет рассказано в другом очерке.

За кулисами: бочковская «компашка»

Мне пришлось часто бывать в ИМГ и близко узнать достойных и не очень людей института. Кроме замечательных исследователей, врачей и лаборантов, в Институте медицинской генетики АМН СССР (ИМГ) было немало и таких, кто был готов пресмыкаться перед начальством ради карьеры или других благ. Мой отец называл таких людей «рептилиями» (пресмыкающимися). А так как «рыба гниет с головы», то здесь уместно сказать пару слов и о «той самой голове» — о Н. П. Бочкове, директоре ИМГ, от которого я не смогу избавить читателя, как бы мне этого ни хотелось.

Директором института он стал не случайно, а по рекомендации Владимира Павловича Эфроимсона и Александры Алексеевны Прокофьевой-Бельговской, о чем оба потом сожалели.

Владимир Павлович Эфроимсон рассказывал:

«…В свое время в комитете по делам науки и техники возник план предоставить руководящее место в медицинской генетике мне, чтобы я создал куст медико-генетических лабораторий. Я решительно отказался и предложил на выбор три кандидатуры, вполне благополучные с точки зрения анкет: Н. П. Бочкова, Р. В. Петрова и В. Д. Тимакова. Был выбран Н. П. Бочков, который, перевезя в Москву из Обнинска несколько своих сотрудников, быстро устроил им и себе докторские степени. Они стали бешено эксплуатировать подчиненных и не давать ходу способным, дельным людям. Вся эта компания, получившая название «обнинская мафия», за сравнительно короткий срок выжила из ИМГ много десятков очень перспективных исследователей. При этом Бочков делал свою карьеру, заводя личные контакты с нужными ему людьми (однажды, подвыпив, он заявил, что именно таким путем он сделает великую карьеру без всякой науки).

Результатом явилось полное опустошение медицинской генетики и ее плачевное состояние на сегодняшний день».[97]

Действительно, став директором, Н. П. Бочков превратил ИМГ в «личную вотчину», создав настоящую «компашку»[98] (Н. П. Кулешов, В. И. Иванов, Е. К. Гинтер, С. И. Козлова, В. А. Спицын, А. А. Ревазов, С. Прытков и другие). Большинство ее членов объединяла крайняя неразборчивость в средствах при отсутствии моральных препон и нравственных мучений. Таким образом, Бочков обрел много «рептилий», в том числе и не лишенных талантов. Они-то и сделали его соавтором в сотнях публикаций. И все бы было хорошо, но его «компашка» не чувствовала себя комфортно, когда рядом были люди другой нравственной пробы, более талантливые и внутренне свободные люди, такие как В. П. Эфроимсон, В. М. Гиндилис, К. Н. Гринберг, В. И. Кухаренко, О. А. Подугольникова, М. Г. Блюмина, Б. А. Альтшулер и другие. Возможно, поэтому Бочков третировал всех сколько-нибудь значительных и независимо мыслящих ученых института.

Его власть была непререкаемой до начала «перестройки», которая способствовала «публичности» конфликтов между учеными и их начальниками, в том числе в институтах медицинской генетики и психиатрии. Бочков начал получать отпор от ученых института, несогласных терпеть его беспредел, а его «компашка» консолидировалась. Хотя у него не было патента на «вотчину», но такова была «норма» поведения многих директоров-академиков в социалистической среде обитания. Активно вмешалась пресса, работали комиссии, происходили многочисленные собрания коллектива. Короче, в институте все забурлило и стало невозможно работать. Тогда в разные инстанции и газеты стали поступать жалобы и письма о драматической ситуации в медицинской генетике, в самом ИМГ, а также об отрицательной роли лично Бочкова, о его барских методах руководства институтом[99]. Я был опосредованно вовлечен в борьбу с «компашкой» Бочкова и его другом М. Е. Вартаняном, которые явили недостойные этические стандарты поведения. К этому периоду я еще вернусь, так как в разгар этой борьбы мне пришлось в ИМГ защищать докторскую диссертацию. После пятилетней борьбы Бочков был снят с должности директора института.

1979 год, Суздаль,

10 лет до подъема в Иерусалим

Всех, кто понял смысл жизни,

психиатр принимает вне очереди.

Объявление в поликлинике

Лента новостей: 1979 год

5 мая В Сальвадоре партизаны захватывают здания посольств Франции, Венесуэлы и Коста-Рики.

28 мая Греция подписывает договор о вступлении в Европейское экономическое сообщество.

15 июня В Вене подписан договор об ограничении стратегических ядерных вооружений (ОСВ-2).

16 июля Саддам Хусейн становится президентом Ирака.

Институт психиатрии АМН СССР

16 апреля 1979 года в Институте психиатрии АМН СССР состоялась моя встреча с М. Е. Вартаняном и В. М. Гиндилисом по поводу темы моей докторской диссертации. Основополагающая идея и методология работы по генетической эпидемиологии эпилепсии были одобрены. В. М. Гиндилис аргументированно поддержал план работы, а М. Е. Вартанян любезно не возражал.

Там же я получил приглашение и программу Первой Всесоюзной школы молодых ученых психиатров (20–26 апреля 1979 года, Суздаль). Я не мог пропустить такую возможность. Спустя четыре дня поезд вез меня по дороге в город Владимир, где «школьников» ждали микроавтобусы оргкомитета. Еще 40 минут — и я в Суздале.

Первая школа психиатров

Город Суздаль входит в Золотое кольцо России. Он расположен на реке Каменке, к северу от Владимира. Вдоль излучины реки, в окружении старинных красивейших монастырей Суздаля, расположился самый большой гостиничный комплекс города — Турцентр, где и проходила школа психиатров. По тем временам этот центр выглядел «заграничным». В нем были бассейн, сауна и красивые бары. Умеют психиатры устраиваться! Поселили меня в мотеле еще с двумя «школьниками».

Первая Всесоюзная школа собрала около 150 молодых ученых из 51 города, а также психиатров из социалистических стран. Программа была заполнена лекциями, семинарами и многим другим с утра до вечера. Открыл школу академик Андрей Владимирович Снежневский. Он говорил о преемственности науки, о биологических исследованиях в психиатрии и о многом другом, что, однако, не содержало новых сведений либо идей. Клиницист, претендующий быть и теоретиком психиатрии, Андрей Владимирович имеет и негативный «послужной список»[100]:

• Авторство центрального доклада на позорной Павловской сессии 1951 года и разгром «психоморфологического» направления в психиатрии (М. О. Гуревич, Р. Я. Голант, А. С. Шмарьян), а затем и соматоинфекционного (А. С. Чистович, А. Л. Эпштейн).

• Расширительная диагностика шизофрении — вялотекущая форма.

• Диктаторский образ руководства психиатрией.

• Личное участие в экспертизе диссидентов, например генерала П. Г. Григоренко (1964). Хрущеву приписывают знаменитую фразу: «Против социализма может выступать только сумасшедший». Эти его слова были восприняты как директива. Не секрет, что КГБ часто использовал теории Снежневского в ущерб правам и интересам личности. Ценой этого стало признание психически больными диссидентов — людей, открыто выражавших взгляды, противоречащие социалистическим догмам. Главными «экспертами» по вопросам медицинского освидетельствования диссидентов являлись Д. Р. Лунц, А. В. Снежневский и Г. В. Морозов[101]. Профессор Снежневский утверждал, что все диагнозы советским инакомыслящим ставятся аккуратно и точно. Это была ложь[102].

Более информативной была лекция профессора Р. А. Наджарова: «Психиатрия уже не описывает новые симптомы и болезни, она занята общими проблемами (систематика, синдромокинез или динамика синдромов) … Не решен вопрос о соотношении синдромологии и нозологии… Континуальность нозологии приводит к концепции существования нозологических групп, а не единиц… Уменьшается психотизация психозов, нарастает их соматизация». Эти утверждения не потеряли своего значения и сегодня, в 2019 году.

В зарубежной психиатрии все шире разрабатывались и применялись шкалы для оценки тяжести болезни и отдельных ее симптомов и синдромов. Хотя их недостатки хорошо известны, стандартные шкалы используются для психофармакологических, эпидемиологических и генетических исследований. Однако ничего подобного не происходило в СССР, где психический статус больного определялся посредством свободной беседы с пациентом, названной «клинико-психопатологическим методом». Такой дискриптивный подход очень субъективен. Таким образом, оценка психического состояния пациента топталась недалеко от того места, где ее оставил Эмиль Крепелин в начале прошлого столетия. Когда пару лет спустя я начал применять шкалы для количественной оценки тяжести симптомов, на меня посматривали косо и возражали: «Это не наш метод, не наша психиатрия». Действительно, и здесь, как и в случае с генетикой, не обошлось без партийного вмешательства.

Я имею в виду дискуссии в 1920–30-е годы, когда психологическое тестирование было запрещено постановлением ЦК ВКП (б)[103]. О психологических тестах советские психологи старались забыть как о страшном сне. Многие ученые были уничтожены. Трагическим примером может служить судьба И. Н. Шпильрейна, исследования которого были посвящены изучению профессий, научной организации труда, разработке методик отбора для Красной армии. В 1935 году он был арестован по обвинению в антисоветской деятельности, а в декабре 1937 года расстрелян. Ущерб, нанесенный психологической науке разгромом психотехники и борьбой с «педологическими извращениями», огромен и сопоставим, пожалуй, лишь с теми потерями, которые понесли генетика и кибернетика. Только в марте 1969 года психодиагностика была признана одной из наименее развитых областей психологического знания. Возвращение тестов происходило на фоне дискуссий о предмете «марксистской психодиагностики». В 1980-е годы в советской психодиагностике становится «привычным делом» использование зарубежных тестов, оперирование их теоретическими конструктами. Своих тестов, сопоставимых с зарубежными, увы, не было.

Но вернемся к школе психиатров. В моей памяти остались содержательные лекции профессора Андрея Евгеньевича Личко (1926–1994) из Ленинградского психоневрологического института им. В. М. Бехтерева о подростковой психиатрии и о ленинградских сплетнях. Последние он подразделял на три группы: (1) сплетни, в основе которых имели место реальные факты, — это не сплетни; (2) те, которые имели очень отдаленную связь с чем-то в реальной жизни; и (3) сплетни без какой-либо связи с действительностью. Вот эти, по мнению лектора, и есть настоящие сплетни, заслуживающие внимания, так как их появление и живучесть говорят о социальном здоровье общества и о группах, которые могут быть заинтересованы в их распространении. Далее им были приведены примеры из богатой истории Санкт-Петербурга.

Интересной была лекция по актуальным проблемам геронтопсихиатрии профессора Эриха Яковлевича Штернберга (1903–1980). Напомню, что с приходом к власти нацистов Э. Я. Штернберг переехал в Москву, где работал в Институте им. П. Б. Ганнушкина. В марте 1938 года Штернберг был репрессирован. В годы пребывания в лагерях и ссылке он работал врачом в разных регионах страны. Спустя 16 лет его реабилитировали. Э. Я. Штернберг защитил кандидатскую, а вскоре и докторскую диссертации. В 1962 году он становится руководителем клиники психозов позднего возраста в институте Снежневского и создает школу отечественных геронтопсихиатров. Эрих Яковлевич приехал на школу в Суздаль вместе с женой. Они ходили медленно под ручку. Однажды мы обедали за одним столом. Он со всеми познакомился и интересно рассказывал о своей работе в клиниках для нервных и психических больных под руководством профессора К. Бонгеффера — в Берлине и профессора Е. Рейса — в Дрездене.

Как всегда, были блистательными лекции профессора Григория Яковлевича Авруцкого (1924–1993) по психофармакологии и д. м. н. Виктора Мироновича Гиндилиса по генетике шизофрении. В программе школы был фильм Андрея Тарковского «Зеркало».

«Южная школа»

Из многочисленных знакомств со «школьниками» моя дальнейшая судьба пересеклась надолго с двумя талантливыми врачами, исследователями и впоследствии известными профессорами, а также просто нормальными мужиками из Симферополя: Виктором Самохваловым и Николаем Корнетовым. Если мне память не изменяет, мы познакомились в баре, за стойкой. С ними был еще Вениамин, или просто Веня, Губерник, который никого не оставлял равнодушным. Эта амбициозная троица называла себя «южной школой» психиатров из Симферополя. Вскоре мы перешли в номер, где продолжили знакомство, чередуя тосты с дискуссией. Не вдаваясь в детали, мы говорили о психиатрии, генах, амбициях, о генералах от психиатрии и о многом другом. Виктор говорил меньше других, но непрерывно зарисовывал происходящее. Получился уникальный комплект рисунков-шаржей, который был впоследствии мне подарен.

Виктор Павлович САМОХВАЛОВ — д. м. н., клинический психиатр, профессор. История жизни Виктора полна драматизма: в полтора года он заболел туберкулезом, в том числе костным. Виктор провел 10 лет на больничной койке в состоянии этапного гипсования. Он научился ходить в возрасте 9–10 лет. На втором курсе Крымского медицинского института Виктор оказался на кружке психиатрии, а на третьем стал его старостой. После медицинского института Виктора распределили психиатром в Крымскую психиатрическую больницу № 2, в п. Ченгулек. Когда срок ссылки закончился, Виктору удалось поступить в ординатуру. В первый год он защитил кандидатскую и стал работать ассистентом. Много лет Виктор заведовал кафедрой психиатрии, наркологии и психотерапии Крымского государственного медицинского университета. Он автор девяти монографий, в том числе «Эволюционная психиатрия», «Психический мир будущего», «Психоаналитический словарь и работа с символами сновидений и фантазий», «Психиатрическая клиника», «Социобиология в психиатрии» (2011). В последние годы Виктор живет в Чехии, занимается частной практикой и пишет книги.

Меня впечатлила разносторонняя образованность новых друзей в медицине, психиатрии, этологии, биологии, эволюции, искусстве и многом другом. Идеи и ассоциации Виктора звучали вызывающе, так как были непривычными для советской психиатрии. Николай был страстно увлечен антропометрическими исследованиями в психиатрии, которые были давно забыты. Он экспрессивно цитировал Э. Кречмера, Э. Крепелина и не представлял жизни вне психиатрической науки. Веня Губерник также «болел» клинико-антропометрическими исследованиями, но алкоголизма. Мне это все не только нравилось, но и было созвучно моим представлениям о природе патологических форм поведения, как я обозначал тогда психические расстройства. Моя голова была основательно забита генетикой и разными моделями влияния генов на поведение человека, но там хватало места и для других идей и представлений.

Николай Алексеевич КОРНЕТОВ родился в Кишиневе. Окончил Крымский медицинский институт в Симферополе в 1972 году и работал в Крымской областной клинической психиатрической больнице. Воспитанник широко известной психиатрической школы своего отца и учителя — заслуженного деятеля науки и техники Украины, профессора Алексея Николаевича Корнетова, который начинал свою деятельность в Корсаковской клинике и являлся учеником академика АМН СССР М. О. Гуревича. Сегодня уже его сын, Александр Корнетов, д. м. н., заведует кафедрой клинической психологии и психотерапии Сибирского государственного медицинского университета (Томск). При организации ТНЦ я «перетянул» Николая в 1983 году в НИИ психического здоровья, где он вскоре возглавил отделение аффективных состояний. Докторская диссертация «Клинико-конституциональные закономерности патокинеза шизофрении» была защищена в Институте психиатрии им. В. П. Сербского. В 2003 году Николай перешел в Сибирский государственный медицинский университет, где организовал кафедру психиатрии на факультете повышения квалификации, а также создал факультет клинической психологии и психотерапии, социальной работы в медицинском университете. Научные интересы: клиническая антропология психических расстройств, клиника, фармако- и психотерапия депрессивных расстройств, суицидология и история психиатрии. Николай великолепный клиницист и лектор — любимец студентов и молодых врачей.

После нескольких суток яростных дискуссий и возлияний мы стали находить все больше точек соприкосновения. Нам было хорошо вместе, время пролетело как мираж, расставались нехотя, но ненадолго. Всем хотелось чего-то общего и большего! Однако жили мы в разных концах советской империи. Договорились приехать на следующую школу психиатров. Никто из нас и не подозревал тогда, что два года спустя мы действительно увидимся и что в конце 1981 года я буду создавать лабораторию клинической генетики в новом Томском центре психического здоровья, а Коля Корнетов начнет там вскоре работать.

Вторая школа психиатров

1981 год, Суздаль,

8 лет до подъема в Иерусалим

Тот же Суздаль, но атмосфера второй школы (20–26 апреля) была другой: много знакомых, двухместные номера, великолепные бары, ну и лекции, естественно. Приехала и «южная школа». Мы отрывались по полной программе. Лекторы были хорошо знакомы по первой школе. А. В. Снежневский опять открыл школу лекцией, посвященной бессмертным направлениям отечественной психиатрии. Опять ничего нового, ни одной новой мысли, те же типы течения шизофрении, основанные на «клинико-психопатологическом» методе исследования, то есть на свободной беседе врача с пациентом без четких критериев и каких-либо шкальных оценок. Тоска и скукота! Программа была разнообразной.

• Наджаров Р. А. Современные проблемы классификации психических болезней и учения о нозологии. Ничего нового.

• Иванов В. Б. Асимметрия полушарий головного мозга, ее природа и значение. Лекция мне понравилась.

• Гиндилис В. М. Современные методы математического анализа клинических данных. Как всегда, четко, ясно и без лишних слов!

• Вартанян М. Е. Индивидуальная чувствительность к психотропным препаратам. То же самое, что и два года тому назад.

• Машковский М. Д. Психофармакология психозов 80-х годов.

• Ануфриев А. К. Пограничная психиатрия.

• Смулевич А. Б. Эндогенные аспекты пограничной психиатрии.

• Морозов Г. В. Социальные и судебно-психиатрические аспекты пограничной психиатрии. Про диссидентов ни слова.

• Вроно М. С. Проблема дизонтогенеза и связанные с ним психические нарушения детского возраста.

• Сосюкало О. Д. Психозы у детей. Личко А. Е. Психотерапевтические подходы к подросткам с девиантным поведением.

Обсуждаемые в Суздале подходы и идеи были нами опубликованы в коллективной монографии «Генетические и эволюционные проблемы психиатрии», В. Г. Колпаков, М. С. Рицнер, А. Н. Корнетов, В. П. Самохвалов и др. (Наука, 1985). О ней я расскажу позже.

За кулисами

— В 1981 году, во время второй школы, в разговорах между М. Е. Вартаняном и Е. Д. Красиком обсуждался мой переход в академию, то есть на научную работу:

— Евсей, а ты можешь поручиться, что он «туда» не уедет?

— Марат, он дальневосточный еврей, ему некуда ехать, — с присущей ему экспрессией говорил Е. Д. Красик, привычно теребя свой нос.

— Никто не знает, что будет через несколько лет, — продолжал пророчески Марат Енокович, сложив руки на груди.

Я услышал обрывок их беседы, оказавшись почти рядом.

— Когда ты, наконец, достроишь свою больницу? — спросил Е. Д. Красик, подозвав меня.

— Больница достроена и успешно работает, — ответил я скороговоркой.

— Вот видишь, его там уже ничего не держит, — подхватил Е. Д. Красик мой ответ, обращаясь к М. Е. Вартаняну. — В Томске его хорошо знают по успешной защите диссертации. Да и в Сибири просто нет таких специалистов по психиатрической генетике, как Миша. А с А. И. Потаповым я поговорю, и он не будет возражать.

— Ладно, будет видно, пока еще рано принимать решение, — сказал М. Е. Вартанян и переключился на симпатичную молодую девушку, которая с нетерпением стояла в очереди к нему, ожидая, когда он на нее обратит внимание.

Когда мы отошли в сторону, Евсей Давидович подытожил:

— Марат очень озабочен проблемами создания в Томске филиала Центра психического здоровья (СФ ВНЦПЗ) АМН СССР, и ему нужен руководитель лаборатории клинической генетики, — пояснил мне Е. Д. Красик. — Мы обсуждали твою кандидатуру, но пока ничего не ясно. Ты оставишь больницу и приедешь в Томск или я зря стараюсь? — спросил Красик, глядя мне прямо в глаза.

— Я готов это обсудить, когда получу приглашение, — ответил я с известной степенью неопределенности.

— Хорошо, — сказал Евсей Давидович, — пока меня это устраивает.

После защиты моей диссертации мы не виделись с Е. Д. несколько лет, хотя изредка переписывались. Красик был в лучшей своей форме, успешно устраивал разные научные дела (защиты, отзывы и прочие). Чувствовалось, что он также хотел иметь отношение к открытию в Томске нового института — СФ ВНЦПЗ. Зачем? Просто он всегда хотел быть «в игре». Кроме того, без его огромного вклада в томскую психиатрию об открытии СФ ВНЦПЗ не могло быть и речи.

• После окончания второй школы я остался в Москве еще на месяц для стажировки в Центре психического здоровья АМН СССР, а точнее — в лаборатории генетики у В. М. Гиндилиса. Послушав его лекции, я решил, что мне пора практически познакомиться с методологией анализа родословных. Кроме Гиндилиса, мне помогали в этом его ближайшие сотрудники: Владимир Трубников и Света Финогенова. Оба были хорошими профессионалами, но очень разными по характеру. Света обладала сензитивно-шизоидным и упертым характером и Володя — приятным эутимным психотипом. Со Светой мне еще придется иметь дело при защите докторской, где ее профессионализм даст осечку, а Володя, показав чудеса конформизма, открыл в 1988 году под руководством М. Е. Вартаняна лабораторию «профилактической генетики» Научного центра психологического здоровья РАМН.

• Время пролетело быстро, свою программу я выполнил. Дома ждали семья и повседневная работа. Больше в школах молодых ученых я не участвовал, разве что только один раз, но в качестве лектора (в 2014 году, Кострома).

• К сожалению, в 2001 году после тяжелой болезни умер Вениамин Губерник (1948–2001). Он был предупредительным и остроумным, внимательным и готовым на любую поддержку. Детей у Вени не было. Он работал городским наркологом, потом эмигрировал в середине 90-х годов в Германию, где лечил русских и немцев от алкоголизма.

1981 год, Томск,

8 лет до подъема в Иерусалим

Любовь к науке — это любовь к правде, поэтому честность является основной добродетелью ученого.

Неизвестный автор

Лента новостей: 1981–1985 годы

14 декабря 1981 г. Израиль объявил об аннексии Голанских высот.

5 мая 1982 г. Британская подводная лодка потопила аргентинский крейсер, погибли 368 человек.

11 октября 1982 г. Умер Л. И. Брежнев.

9 января 1983 г. Советский истребитель сбил южнокорейский «Боинг-747» в районе острова Сахалин, погибли 269 человек.

15 декабря 1984 г. Маргарет Тэтчер: «Мне нравится Горбачев».

6 ноября 1985 г. Генерал Ярузельский уходит в отставку с поста председателя совета министров Польши.

Переход в науку

Моя врачебная и научная биография была зигзагообразной: студентом я написал диссертацию по биологической психиатрии, после окончания института работал невропатологом; затем, не работая ни одного дня психиатром, был назначен главным врачом недостроенной психиатрической больницы. Следующей остановкой в моей карьере оказалась «лаборатория клинической генетики» психических заболеваний, которую мне надо было создать в новом НИИ психиатрии в Томске.

В 1981 году я все больше тяготился должностью главного врача и не хотел более быть исполнителем бюрократических требований облздравотдела и «указаний» горкома партии, которые мешали нормальному лечебному процессу. Например, они требовали посылать по 30–50 сотрудников больницы для работы в колхозе. Когда я не подчинялся, это порождало конфликты. Дышать становилось все труднее. «Или ты уйдешь в науку, или сорвешься и скажешь им все, что про них думаешь», — говорил я себе. Единственное, что доставляло мне удовольствие, — это консультирование больных в разных отделениях больницы по два-три часа в день. Две мои попытки пройти по конкурсу на должности доцентов в мединституты центра страны не получили поддержки тамошних ученых советов. В конце мая 1981 года неожиданно позвонил профессор М. Е. Вартанян из Москвы:

— Миша, привет. Ты можешь до конца года переехать в Томск и создать там в нашем филиале[104] лабораторию клинической генетики? — без предисловий начал профессор.

— Спасибо, Марат Енокович, за предложение, но мне надо обсудить конкретные условия в Томске, да и с местными властями здесь договориться, — ответил я, прервав планерку с заведующими отделениями.

— Я все понимаю. Через пару недель ты получишь официальное приглашение. Я тебя рекомендовал завлабом. Лабораторию генетики надо будет создать. Не волнуйся, мы с Витей Гиндилисом тебе поможем. Свяжись с Е. Д. Красиком и А. И. Потаповым, директором научного центра в Томске. Успехов тебе, — добавил Марат Енокович.

Хотя этот звонок был очень кстати, предложение застало меня врасплох. Слухи об открытии института психиатрии в Томске до меня доходили. Конечно, наука меня очень привлекала — хотелось делать нечто новое, но я боялся, что не справлюсь. Когда мечта вдруг становится достижимой реальностью, начинаешь осознавать, какие перемены тебя ждут и на какие вызовы надо будет найти ответы. События развивались быстро. Я получил письмо — приглашение на собеседование с директором Томского научного центра (ТНЦ) АМН СССР, и уже 2 июня 1981 года мы встретились в Томске. В Сибири начиналось настоящее лето, но день оказался прохладным и ветреным.

Анатолий Иванович Потапов был полным мужчиной среднего роста с живой мимикой и глубоко посаженными проницательными глазами. Он напомнил, что я здесь не чужой и меня помнят по защите диссертации, знают как перспективного ученого и молодого, но уже опытного руководителя. А. И. Потапов предложил мне занять должность руководителя лаборатории клинической генетики, которую надо было сформировать. Он попросил как можно раньше приехать в Томск и принять участие в открытии института в сентябре.

Решение переехать в Томск было непростым и даже авантюристичным.

• Став главным врачом больницы в 27 лет, я убедился в том, что способен делать эту работу, равно как и в том, что административные обязанности и власть над людьми мне были неинтересны.

• Социальный статус завлаба академического института несопоставимо ниже, чем у главного врача областной больницы в социалистическом обществе. Некоторые мои друзья-приятели энергично пытались меня разубедить. «Здесь ты босс, а там будешь никто! Одумайся, пока не поздно», — повторяли более опытные люди. Однако утрата социального статуса меня не пугала. Напротив, меня радовала перспектива не иметь дело с горкомом партии и ее функционерами, что было некоторой иллюзией. Куда от них денешься?

• Хочу ли я стать руководителем еще не существующей лаборатории клинической генетики? Скорее «да», чем «нет». Мне не удалось избавиться от студенческой мечты стать исследователем за десять лет! Я хотел попробовать себя в науке, то есть «задавать вопросы природе» и искать на них ответы.

• «В Сибирь так в Сибирь. Куда ты, туда и мы», — сказала Галина. Просто советская декабристка. Однако мне предстояло уехать одному под обещание получить квартиру в Томске. Это был шаг в неизвестность.

• И последнее: на мой перевод надо было получить согласие местной власти. Обком партии, увидев приглашение на работу в АМН СССР, решил не препятствовать: «В академии нам тоже нужны свои люди», — весьма остроумно пошутили партийные начальники.

Итак, все решено, здесь мне больше делать нечего. Пять лет моей жизни ушло на невропатологию, еще пять лет — на открытие больницы. Я никогда не сожалел об этом, напротив, многому научился, познакомился и работал со многими замечательными людьми.

Проводы в больнице были трогательными:

«Уходит наш главный врач, вернее, уже не главный, но еще по-прежнему наш, и не еще, а, видимо, вообще. Не думайте чего плохого, он жив и здоров, чтобы он был здоров до 120 лет. Просто его повышают. Надо радоваться, но почему-то грустно. Почему? Видимо, потому, что он был первым: первый сотрудник, первый медработник, первый врач и первый главврач, и все в одном лице, нашей 500-коечной больницы. Он был первым, даже тогда, когда хотелось верить, что больница будет такой, какой она стала теперь. Он хотел верить и научил нас, — она стала такой. Вот он сидит перед нами в этот не совсем обычный день, немного пригрустнув. Он испытывает редкое для мужчины чувство, известное только беременным женщинам, — чувство человека, родившего что-то значительное. Это своеобразный памятник при жизни, памятник добротный, на долгие времена. Есть день, люди, и нет и быть не может абсолютного конца. Ибо, заканчивая свою работу в Биробиджане, наш главный врач — вернее, уже не главный, но еще по-прежнему наш, но не еще, а, видимо, вообще — уходит в серьезную науку с головой. Пусть идет, нам и там нужны свои люди. НИ ПУХА ТЕБЕ НИ ПЕРА…» (напутственное слово д-ра Якова Дехтяря; 18.07.1981).

Через пару месяцев я был уже в Томске. Галина с сыновьями, 12 и 6 лет, приехала в Томск только через восемь месяцев!

Томский научный центр

Инициаторами создания Томского научного центра (ТНЦ) АМН СССР[105] были академики Е. И. Чазов и Н. Н. Блохин, руководившие всесоюзными научными центрами кардиологии и онкологии в Москве, а также первый секретарь обкома партии Е. К. Лигачев. Директором ТНЦ стал бывший главный врач Томской областной психиатрической больницы А. И. Потапов (1935–2013), впоследствии министр здравоохранения РСФСР (1986–1990). Е. К. Лигачев с А. И. Потаповым открывали научно-исследовательские институты (НИИ) в Томске как филиалы всесоюзных центров АМН СССР. Это не только упрощало бюрократические процедуры, но и отворяло разные двери для помощи филиалам от базисных центров. Такие «родственные» отношения между центрами и филиалами сыграли большую роль в быстром создании материальной базы и научного потенциала томских филиалов-институтов. Первый НИИ, онкологии, был открыт в 1979 году, затем НИИ кардиологии (1980), на очереди было открытие НИИ психического здоровья в 1981 году.

Дневной стационар

22 июля 1981 года я прилетел в Томск. Первую ночь ночевал у Пети Балашова, с которым мы впоследствии поддерживали приятельские отношения.

Петр Прокопьевич БАЛАШОВ (1945–2014) начинал работу психиатром в Томской психиатрической больнице. На протяжении многих лет работал в Томском НИИ психического здоровья в должности главного врача клиники и руководителя отдела научных исследований по проблемам психического здоровья. Впоследствии профессор, заведующий кафедрой психиатрии, наркологии и психотерапии Сибирского медицинского университета. Петр был большой жизнелюб, он редко терял оптимизм и делился им с окружающими.

А. И. Потапов встретил меня приветливо, издал приказ о назначении исполняющим обязанности руководителя лаборатории клинической генетики до избрания по конкурсу. Он подписал письмо в горисполком на выделение мне квартиры и пообещал, что в августе-сентябре этот вопрос будет решен. Поселили меня в гипнотарии дневного стационара психиатрической больницы, что в ста метрах от будущего института. Больные в этом отделении были только днем, а ночью я оставался один. Главный врач психиатрической больницы М. И. Петров был так любезен, что поставил меня «на довольствие». Кормили три раза в день. Буфетчица приносила мне еду в «номер». Естественно, я оплачивал полный пансион. Его любезности надолго не хватило.

27 июля 1981 года. Итак, здания нашего института находятся на территории Томской областной психиатрической больницы, а больница — в микрорайоне Сосновый Бор, что в северной части Томска. Таких высоких и красивых сосен мне не приходилось видеть. История больницы начинается в 1899 году, когда Томская городская дума ходатайствовала, чтобы западносибирская психиатрическая лечебница была построена именно в Томске. Город брал на себя обязательства предоставить стройматериалы «и устроить за свой счет подъездной путь от города к лечебнице». В 1901 году в Сосновом Бору началось строительство лечебницы, которое завершилось в 1908-м. Больница является памятником архитектуры. Персонал и выписанные пациенты селились недалеко от больницы. Так и вырос этот поселок за последующие сто лет.

Особый воздух и тишина Соснового Бора казались мне магическими. Они и были такими. Вместе с тем появилось ранее мне не знакомое ощущение, что «ты никому не нужен». Знакомлюсь с персоналом будущего института.

В 1967 году заведующим кафедрой психиатрии медицинского института был избран профессор Е. Д. Красик. Он фонтанировал идеями и хорошо «сработался» с главным врачом больницы Анатолием Ивановичем Потаповым. Под влиянием идей профессора Красика в больнице стали целеустремленно заниматься реабилитацией больных: создали реабилитационное отделение, куда перевели пациентов с хроническими расстройствами, разработали дифференцированные программы реабилитации. Появились новые должности — трудинструктор и культработник. Дело пошло. Публиковались статьи и книги, защищались диссертации. Так появилась томская школа Е. Д. Красика.

Открытие центра

Постепенно я окунулся в подготовку к открытию нашего центра. Его полное название — Сибирский филиал Всесоюзного научного центра психического здоровья (СФ-ВНЦПЗ) АМН СССР. Пустые комнаты лаборатории клинической генетики располагались в старом корпусе психиатрической больницы, который был капитально отремонтирован и стал называться лабораторным. Первые дни я получал со склада столы и стулья. Не было никакого оборудования. Получил хороший немецкий микроскоп. Пока не знаю, что мне с ним делать.

Клиники института на 200 коек еще не были готовы к приему больных. Первые задачи носили глобальный характер:

• разработать научные направления лаборатории;

• составить список необходимого оборудования;

• найти специалистов, способных выполнить программу исследований.

Мои идеи казались иллюзорными. Специалистов по генетике человека здесь просто нет, да и в стране их было очень мало. Мой энтузиазм опустился «ниже ватерлинии».

Из писем семье:

1 августа 1981 года. Лечу в Москву вместе с А. И. Потаповым «пробивать» в АМН СССР оборудование. А. И. обещал помочь валютой. Жил у Боба и Юли, родных друзей. Встречался с Киром Гринбергом, В. М. Гиндилисом, Ариком Рабинковым. С Киром обнимались, с Гиндилисом обсуждали программу, а с Рабинковыми — вкусно ели и немного пили. Подал заявки на импортное оборудование для лаборатории. В Москве я чувствовал себя лучше, чем в Томске, где пустые комнаты действуют на меня депрессивным образом.

12 августа 1981 года. Вернулся в Томск из Москвы — и снова «залег» в дневной стационар. Мне выделили двух выпускников медико-биологического факультета мединститута. В переводе с бюрократического языка это означало, что я могу выбрать двух конкретных кандидатов из выпуска. Толя Полищук назвал мне фамилии трех парней, которых он рекомендовал. Пишу статью и доклад на конференцию, которая приурочена к открытию института. Подготовка идет полным ходом: новые лица, планерки, тревоги и неопределенность. По ночам читаю запрещенные в СССР книги. Утром их прячу в чемодан, так как санитарка перестилает постель.

Конец недели я провожу в академгородке, у Наташи и Толи Полищуков. Толя заведует кафедрой биологии того самого медико-биологического факультета, где учатся мои будущие сотрудники. У них дома я «оттаиваю». Это выглядит следующим образом: мы идем на рынок за мясом, Наташа его вкусно готовит, пьем «горькую» и разговариваем до полночи, затем начинаем петь под гитару, но тихо (Наташа уже спит). Я себя чувствую у них как дома. Только благодаря Полищукам я и выжил в течение следующих восьми месяцев, пока не приехала Галя с нашими мальчиками.

Рабочие дни были очень похожи: 9:00–11:45 — беседа руководителей трех лабораторий: лаборатории патоморфологии мозга (к. м. н. Д. П. Дремов), лаборатории иммунологии и медленных вирусов (проф. О. А. Васильева) и клинической генетики о наших планах, методиках и взаимных интересах. Дима Дремов — очень интеллигентный и образованный человек, О. А. Васильева — прямая ему противоположность. Я не вижу, чем они могут мне быть интересны как кооператоры. Проявляю не присущее мне терпение и стараюсь больше слушать, чем говорить. Директор провел совещание руководителей лабораторий и отделений и сказал: «Клиника должна принять больных 25 сентября!» Давил на честолюбие и «умеренно грубил».

Периодически планерки проводил первый секретарь обкома Е. К. Лигачев. Однажды, примерно за месяц до открытия, я присутствовал на совещании строителей и первых сотрудников института, которое проводил Е. К. Лигачев. Он вникал во все детали, очень требовательно спрашивал с исполнителей, давал поручения, помогал достать необходимое оборудование и средства, говорил немного, но четко и ясно, без окриков и «нелитературной» лексики. А. И. Потапов тоже проводил такие заседания с сотрудниками института, однако стиль его был эмоциональным и гневливым, но малосодержательным. Все это мне напоминало период строительства и сдачи в эксплуатацию корпусов областной психиатрической больницы. Тот же «советско-партийный» стиль руководства.

31 августа 1981 года. В эту ночь спать почти не пришлось. В три часа ночи за мной пришла машина, и мы поехали в аэропорт встречать гостей, приглашенных на открытие института. Самолет, естественно, опоздал и приземлился около шести утра. Вскоре появились знакомые лица: Кир Гринберг, Боб Альтшулер, В. M. Гиндилис, Е. К. Гинтер, А. Б. Смулевич, Г. С. Маринчева, М. Г. Блюмина, Ааво Микельсаар, М. Е. Вартанян, Н. П. Бочков и другие. Всего приехало 90 генетиков и 30 психиатров страны.

При их встрече в аэропорту произошел такой курьез. Все томичи были в черных костюмах, при полном «параде». Я же, не будучи знаком с томским дресс-кодом, приехал одетым в джинсовый костюм, купленный когда-то в Болгарии, чем произвел на А. И. Потапова сильное впечатление, подобно красной тряпке на корриде. Потапов возмущенно кричал, что я «не уважаю уважаемых гостей», и потребовал от меня не приближаться к ним. Я не понимал, в чем дело, тем более что гости были одеты как и я, а не как встречающие их томичи! Что правда, то правда: чинопочитание мне не привили в детстве, тем более в виде «дресс-кода». Да и с таким уничижительным чинопочитанием мне встречаться не приходилось. А. И. Потапов надолго запомнил мою «выходку», вспоминал ее через несколько лет, однако как курьез.

Весь следующий день гости знакомились с институтом. Вечер мы с Киром Гринбергом и Виктором Гиндилисом провели у Толи Полищука дома в академгородке: застолье, разговоры, анекдоты и песни. Домой всех развезли на машинах, давно не спал так крепко. Вся последующая неделя была занята торжествами по поводу открытия нашего института и заседаниями Всесоюзного совещания по медицинской генетике. Успели открыть и клиники института, асфальт положили за два часа до митинга! Открытие нашего института прошло очень торжественно, по-советски. Кто должен был выступить — выступил, все нужные фразы произнесли, участники — дружно похлопали. Театр коммунистических постановок.

Что же мы открыли?

Институт расположился в двух корпусах: клиническом и экспериментальном, или лабораторном. В экспериментальном корпусе расположились лаборатории:

• лаборатория клинической генетики (к. м. н. М. С. Рицнер);

• лаборатории патоморфологии мозга (к. м. н. Д. П. Дремов);

• лаборатория иммунологии и медленных вирусов (проф. О. А. Васильева);

• лаборатория психологии (к. п. н. Г. В. Залевский);

• отделение эпидемиологии (проф. Е. Д. Красик);

На базе клиники работали четыре научных отделения:

• отделение пограничных состояний (д. м. н. В. Я. Семке);

• отделение эндогенных расстройств (к. м. н. Г. В. Логвинович);

• отделение аффективных состояний (к. м. н. B. C. Бриченко);

• отделение наркологии (к. м. н. Ю. И. Прядухин).

Были еще два отдела: профилактической психиатрии (к. м. н. Б. С. Положий) и отдел координации научных исследований (к. м. н. П. П. Балашов).

После всплеска приветствий и эмоций при открытии института наступили будни. Продолжались они с небольшими перерывами около полутора лет. Мои основные заботы касались программы исследований лаборатории, поиска сотрудников и личных бытовых проблем. Письма жене и детям отражают мои занятия в тот период.

22 сентября 1981 года. А. И. Потапов требует утвердить программу исследований в АМН СССР. Я вписал в нее генетическую эпидемиологию эпилепсии и шизофрении. В. М. Гиндилис был «за», М. Е. Вартанян «против», так как эпилепсия не входит в тематику головного центра в Москве. Я настаивал, так как «эпилепсия» более удобный признак для изучения генетики, чем «шизофрения».

9 октября 1981 года. Сегодня идет снег. Он падает крупными хлопьями, его много, без ветра, температура 10–15 градусов. Много сугробов. Какая красота! В лаборатории никого. Мои будущие сотрудники уехали в Москву на 4–7 месяцев для завершения дипломных работ. Давно так много не читал. Пишу заказную статью для «Вестника АМН СССР». На днях должен начать работать заместитель по науке д. м. н. Валентин Яковлевич Семке (1936–2013). Это хорошая новость, потому что Потапов малодоступен, а вопросов много.

Заместитель по науке

Валентин Яковлевич Семке приехал из Барнаула в 1982 году и назначен заместителем директора по науке. Он защитил докторскую диссертацию (1981) на тему «Клинический и нейрофизиологический аспекты изучения истерии». С 1986 года он директор института, в 1994 году был избран академиком РАМН. Валентин Яковлевич, каким я его знал в 80-е годы, был, безусловно, скромным человеком, очень осторожным в словах и поступках. Часто это выглядело как нерешительность и неосведомленность, особенно в первые годы его работы. Такая стратегия адаптации в томских «научных джунглях» была вполне оправданна.

Он был выше среднего роста, плотного телосложения, на приветливом лице доминировали выразительные и несколько удивленные глаза, обходительная улыбка. Раздражался редко, был чрезвычайно дисциплинированным по характеру, ему очень трудно было отменить проведение намеченного мероприятия даже тогда, когда для этого были веские причины. В целом Валентин Яковлевич производил впечатление хорошо организованного и работоспособного человека, каким он и оказался. Как врач и ученый Валентин Яковлевич был мало кому известен в среде психиатров страны. Главная тема его исследований — «истерия» — была далека от фокуса научных разработок, волнующих советскую и мировую психиатрию.

Собственной концепции научной программы института у него не было, поэтому Валентин Яковлевич старался вникнуть в то, что мы, завлабы, ему приносили. К сожалению, ему это не удавалось. Психиатру-клиницисту из Барнаула было трудно понять проблемы биологической психиатрии, но он очень старался. Валентину Яковлевичу, да и институту в целом, повезло на ученого секретаря — Ирину Куприянову (ныне д. м. н. и профессор). Молодая, красивая и умная, Ирина лихо сглаживала все «острые углы», помогая ему войти в томскую медицинскую элиту без больших потерь.

Ирина Евгеньевна КУПРИЯНОВА — д. м. н., профессор, ведущий научный сотрудник отделения пограничных состояний Томского НИИ психического здоровья. Закончила Томский медицинский институт (1974) по специальности «лечебное дело», работала в Томской областной клинической психиатрической больнице (1974–1977) и на кафедре психиатрии (1977–1982). С 1982 года — ученый секретарь НИИ психического здоровья, с 2002 года — руководитель отделения профилактической психиатрии, с 2014 года — ведущий научный сотрудник отделения пограничных состояний. В 2002 году защитила диссертацию на соискание ученой степени доктора медицинских наук «Невротические расстройства: клинические и патофизиологические аспекты». Ирина излучает эмпатию и доброжелательность таким образом, что перед ними никто не может устоять. Имея развитый интеллект, она по-женски умело им пользовалась, не обижая окружающих ее ученых мужей. Я оценил ее редкие качества с момента нашего знакомства, и мы прекрасно понимали друг друга.

От научного сотрудничества с отделением пограничных состояний В. Я. Семке я отказался из-за неопределенности «фенотипа» (диагноза) этих самых пограничных состояний. Человек несколько «замедленный» по своей энергетике, Валентин Яковлевич очень «ускорился» в конце 90-х годов, показав «на финише» удивительный итог научно-писательской активности: В. Я. Семке числится автором 1344 научных работ, 51 монографии и 26 патентов[106]. Под его руководством подготовлено 43 доктора наук и 80 кандидатов наук. Уму непостижимо. Другими словами, В. Я. Семке — выдающийся ученый современности и заслуживает записи в Книге рекордов Гиннесса. Это иллюстрация порочных этических норм советской и российской науки, так как такая продуктивность — явный результат приписывания своего имени к публикациям ученых института. В соавторы ко мне В. Я. Семке никогда не набивался, такое удалось однажды и с большим трудом только Е. Д. Красику и А. И. Потапову.

Мы расстались с Валентином Яковлевичем в 1987 году, когда мою лабораторию перевели в НИИ медгенетики. Я был обижен на него за то, что он не смог предотвратить трансфер моей лаборатории. В. Я. Семке, в свою очередь, упорно боролся за научное оборудование моей лаборатории, которое я забирал в новый институт. В любом случае я вспоминаю добрым словом Валентина Яковлевича за 80-е годы нашего сотрудничества в НИИ психиатрии. Что касается его писательской активности, Б-г ему судья.

Квартирная сага

Как-то в разговоре с медсестрами дневного стационара я высказал предложения по улучшению его работы. Бывший главный врач во мне, похоже, был еще жив! Реакция последовала незамедлительно: главный врач Михаил Петров тут же снял меня с «довольствия». Пациенты дневного стационара относились ко мне много лучше, чем их главный врач. Впрочем, к тому времени проблемы с питанием у меня не возникало, особенно после визита в Томск Гали, которая помогла мне наладить независимый быт (спасибо ей). Я давно чувствовал, что по состоянию душевного здоровья из дневного стационара мне пора было выписаться.

6 декабря 1981 года. Вчера застал А. И. Потапова в его кабинете:

— Анатолий Иванович, если для моей семьи нет квартиры в Томске, то я не вижу причин здесь задерживаться, — начал я прямо с порога и без дипломатии.

— Хорошо, если вы так ставите вопрос, то я подпишу ваше заявление об уходе, — ответил директор, не отрываясь от бумаг.

Он еще плохо меня знал, так как я не блефовал и мне надоела сибирская ссылка. Я мог вернуться домой и продолжать работать главным врачом больницы до лучших времен. Услышав такой ответ и считая разговор законченным, я направился к выходу, но он вернул меня, почти как Мюллер Штирлица в известном сериале:

— Михаил Самуилович, я попрошу вас остаться, мы еще не закончили. Будьте терпеливей, вы были главным врачом и знаете, как непросто решаются такие вопросы. Вы нужны институту и лаборатории. Потерпите еще немного.

На самом деле он не мог меня просто так уволить из-за отсутствия квартиры. Это бы поставило его в неприглядное положение перед московским ВНЦПЗ и местными властями. Дефицит научных кадров был жестокой проблемой дальнейшего развития медицинской науки в Томске. Кадры собирали по всей стране. Анатолий Иванович знал это лучше меня и умел быть обаятельным — когда хотел, естественно. Когда я вернулся, он позвонил председателю облисполкома, который подтвердил, что в январе выделит нам квартиру в академгородке. Компенсируя мои неудобства, директор подписал мне разрешение на отпуск для поездки домой. После этого он неожиданно стал давать мне советы, как надо правильно разговаривать с женой, чтобы она тоже стала более терпеливой. Расстались мы вполне по-дружески.

Анатолий Иванович был противоречивым, прагматичным и во многих случаях справедливым человеком. В последующие восемь лет мы с ним оказывались в разных ситуациях: на конференциях и в ученом совете, на сенокосе и при неприятных разборках, в Министерстве здравоохранения РСФСР и в других местах. Мы относились друг к другу с известным уважением.

Поездка домой оказалась очень своевременной. С женой и сыновьями мы договорились без посторонней помощи. Однако, не дождавшись выделения нам квартиры, они прилетели в Томск в феврале 1982 года, и мы некоторое время спали на полу в актовом зале института. Ключи от новой квартиры я получил только в марте месяце. С нашим заселением и бытоустройством была связана следующая печальная история.

Статья 58–10…

Статья 58–10: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение, или изготовление, или хранение литературы того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев».

Начну с небольшого введения к истории, о которой пойдет речь ниже. Граждане, имеющие критические взгляды на советскую власть либо просто читающие запрещенную литературу, совершают уголовное преступление против советской власти. Список запрещенной литературы был большим: «Большой террор: Сталинские чистки 30-х» (Роберт Конквест), «Архипелаг ГУЛАГ» (Солженицын А. И.), «1984» (Джордж Оруэлл), «Доктор Живаго» (Борис Пастернак), «Повесть непогашенной луны» (Борис Пильняк), «Хроника текущих событий» (1968–1983) и многие другие. Фотокопии этих книг или их машинописные тексты передавались из рук в руки людьми, доверявшими друг другу. В Томске я смог прочитать многое из списка запрещенных книг. Читал я по ночам, надежно пряча книги днем в дневном стационаре, где убирала нянечка, не заглядывая в мой закрытый чемодан. Риск, конечно, был, но не большой. Особенно сильное впечатление оставили «Большой террор», «Архипелаг ГУЛАГ» и «1984». Прочитанные книги только дополнили фактами мою давнюю оценку преступной сущности советского режима[107]. Ложь и лицемерие партии, насилие над людьми, обворовывание их, демагогия, диктаторство, отсутствие свободы, «железный занавес», государственный антисемитизм, агрессивная политика — далеко не полный перечень преступных «симптомов» советской власти, которые мне были известны. «Ложь, ложь, ложь… Ложь — во спасение, ложь — во искупление вины, ложь — достижение цели, ложь — карьера, благополучие, ордена, квартира… Ложь! Вся Россия покрылась ложью, как коростой», — писал Василий Шукшин («Рабочие записи», 1969). Продолжать жить с этим было непросто. Но я вырос в этом шизофреническом обществе, требующем от думающих людей жить с расщепленным сознанием и самоцензурой. В нормальной ситуации я должен был бы либо покинуть страну, либо начать бороться за перемены. Демократического способа борьбы за перемены не существовало, а эмигрировать считалось изменой родине. КГБ ел свой хлеб не зря!

Главным персонажем этой печальной истории был мой друг, в ту пору доцент Анатолий Михайлович Полищук, или просто Толя, удивительный и умный человек, заведующий кафедрой биологии медико-биологического факультета мединститута. Он уже хорошо знаком читателю: со школы генетиков, где мы познакомились, и со страниц этого очерка. Когда пишутся эти строчки, Толя с Наташей живут в городе Беэр-Шева на юге Израиля. Я позвонил ему и получил согласие на публикацию этой истории.

Начало этой истории положило решение Толи принять одного социолога на работу на кафедру биологии, где он мыл полы. КГБ преследовал этого человека за распространение запрещенной литературы. У него не было средств к существованию, так как на работу его нигде не принимали. Полищук — генетический гуманист, и КГБ ему не указ! Правда заключалась еще и в том, что он давал читать Толе запрещенную литературу, а Толя передавал ее мне и еще кому-то из друзей. В итоге социолог получил три года тюрьмы. Сотрудники КГБ принялись третировать Толю, искать улики, чтобы засадить и его. Они устроили у него на кафедре обыск, стали за ним следить и прослушивать, давили на него посредством администрации мединститута, угрожали уволить, стремились социально изолировать его. Всех его знакомых предупредили не общаться с ним. В этом списке была и моя фамилия.

Меня вызвал на «профилактическую» беседу директор центра А. И. Потапов. Когда я вошел в его кабинет, он «забился в истерике», обвиняя меня в «сионистской деятельности». В кабинете находились парторг и профорг центра, а также лояльный и правильный Б. С. Положий из нашего института.

— Зачем ты сюда приехал? Зачем связался с Полищуком? — буквально кричал он, не ответив на приветствие. — Решил организовать сионистскую группу? Прекрати с ним встречаться или возвращайся в свой Биробиджан.

На дворе был 1982 год, а не 1953! Все присутствующие напряженно молчали. Я сразу понял, что это как-то связано с Толей Полищуком. Но как? Мне было неизвестно. Напор Потапова меня ошеломил, но не подавил.

— Вы не имеете права со мной так разговаривать! О какой сионистской группе идет речь? Это ложь! — возражал я громко, когда он набирал в легкие воздух.

Потапов продолжал исполнять свою «партию», бросая на меня удивленные взгляды, так как в его кабинете было не принято возражать начальству. Потом вдруг остановился, попросил всех выйти и продолжил уже другим тоном:

— Да не дразни ты этих… пока они за тебя не взялись.

Он показал пальцем в потолок, имея в виду КГБ, и добавил совершенно спокойным голосом:

— Из-за твоего друга я обещал им, что задержу твое избрание по конкурсу.

Я вылетел из его кабинета на улицу и поехал домой на автобусе. На остановке я позвонил Толе домой из телефона-автомата, желая сообщить ему, что он «под колпаком» у КГБ.

— Нам надо поговорить, — сказал я, не здороваясь.

— Конечно, поговорим. Я достал дрель и скоро буду у вас, — ответил, как всегда, бодро Полищук. — Галя попросила помочь тебе повесить шторы на окна.

Действительно, мы пару недель тому назад получили квартиру и только-только начали обустраиваться. Дрели у меня не было.

— Здорово, — сказал я, — пойду куплю бутылку водки.

— Погоди, Миша, это будет лишним, я привезу спирт, — возразил Толя.

Он действительно приехал через пару часов и умело прибил палку для штор. Мы поужинали и обсудили ситуацию и новости. Он рассказал, в чем дело и о том, что закончил работу над докторской и решил уехать к родителям в Ужгород, не дожидаясь ареста.

— Домой к нам не приезжай, так как за нами следят и телефон прослушивают, — напутствовал Толя перед уходом.

Последнее предположение частично подтвердилось на следующий же день при случайной встрече с профессором Е. Д. Красиком.

— Михаил Самуилович, зачем вы дразните гусей? — спросил меня профессор сходу. — Ведь просил тебя Потапов не общаться с этим… Полищуком. Ну что ты на рожон лезешь? Зачем, выйдя от Потапова, побежал за водкой, чтобы распить ее с Полищуком? — распалялся в праведном гневе Е. Д. Красик.

Его осведомленность о моей встрече с Потаповым, где его не было, и о моем звонке Толе была более чем подозрительной относительно источника информации. Если о беседе с Потаповым ему мог рассказать Положий или сам Потапов, то откуда профессор мог знать о содержании моего телефонного разговора с Толей? Догадаться было нетрудно: только от тех, кто прослушивает телефоны. Мне стало не по себе. Профессор Красик рекомендовал меня как руководителя лаборатории генетики и, по-видимому, считал себя ответственным за мое поведение. Его можно было понять, но я отказывался терять свою свободу и независимость, хотя и призрачные.

— Евсей Давидович, о чем это вы? Никто не может диктовать мне, с кем встречаться, а с кем нет! У нас не 37-й год! Будьте здоровы, и до свидания.

— Пеняйте на себя, — крикнул мне вслед пуганый и опытный в таких делах профессор.

В отличие от Красика, я происходил из непуганого поколения. Толя оказался прав: его прослушивали. Настроение было подавленным. Мы продолжали общаться с Полищуками и бывать у них дома. Похоже, что в КГБ не узнали, что я был в цепочке читателей запрещенной литературы. Меня не допрашивали. За прием на работу антисоветчика и распространение антисоветской литературы Толе действительно угрожала тюрьма. Ему пришлось срочно покинуть Томск. Он перебрался в Ужгород, где организовал медико-генетический кабинет с цитогенeтической лабораторией при областной клинической больнице. После защиты докторской (1989) Толя был принят в Ленинградский педиатрический институт на должность доцента кафедры медицинской генетики. Научную работу он продолжил в лаборатории пренатальной диагностики Института акушерства и гинекологии, которой руководил профессор В. С. Баранов.

В 1990 году семья Толиного сына, Ильи, уехала в Израиль, а еще через год его жена, Наташа, решительно сказала: «Ну, ты как хочешь, а я поехала». Мы были рады увидеться в Израиле. Толя работал цитогенетиком в городе Ашкелоне, а сейчас живет в Беэр-Шеве, где мы с удовольствием встречаемся.

По конкурсу меня избрали завлабом последним, только через год после всех других руководителей лабораторий и отделов института. Бардак в стране все нарастал, Политбюро превратилось в похоронное бюро для своих генеральных секретарей. Впереди были «перестройка» и finita la commedia коммунистического режима.

Интриги научного двора

В 2013 году на планете было 7,8 млн ученых, большинство из них работают в Евросоюзе, Китае и США. А по такому показателю, как количество ученых на душу населения, всех обгоняет Израиль: там на тысячу жителей приходится восемь ученых (в России — трое). Мир ученых, так же как и артистов, учителей и врачей, не свободен от интриг, борьбы за влияние и публикации, ученую степень, кафедру и многое другое. Руководители отделений и лабораторий нашего новорожденного института были разными по возрасту, научной репутации и социальному положению в Томске и в науке. Более сильные позиции были у двух томичей — проф. Е. Д. Красика и проф. О. А. Васильевой, которые сильно «тянули одеяло на себя», стремясь навязать остальным свое руководство совместными исследованиями. Я, напротив, был самым молодым «пришлым» ученым, и не менее амбициозным. Противостоять «выкручиванию рук» было непросто, а мне в первую голову.

Энергетика Олимпиады Александровны Васильевой сильно зашкаливала. Она где только могла обвиняла вирусы в этиологии шизофрении, а те, судя по литературе, умело скрывали свое участие в развитии психоза. Отсутствие базисных знаний по психиатрии не мешало ей производить много шума по поводу важной роли вирусов в этиологии шизофрении, организовывать сомнительные экспедиции и многое другое. Ее муж был известным ученым-иммунологом, академиком АМН СССР, что, безусловно, придавало вес ее влиянию и инициативам. Однажды тезисы ее сообщения с соавторами приняли в качестве постера на конференцию в Канаде. Праздник в институте был сопоставим с получением Нобелевской премии. Никто в этом сибирском городке тогда не знал, что все присланные постеры принимают на такие конференции без рецензии и их авторы — молодые студенты, врачи и ученые, а не профессора.

В отличие от О. А. Васильевой профессор Е. Д. Красик был реальным создателем школы томских психиатров. Среди его диссертантов был и А. И. Потапов, что делало влияние Евсея Давидовича на всех нас весьма существенным, как позитивным, так иногда и просто невыносимым. Евсей Давидович умело манипулировал, используя убеждение, просьбы и откровенное давление, к чему подключал и директора центра, когда с ним не соглашались. На мне были испробованы все его ресурсы.

Наши отношения «ученик — учитель» были особыми и осложнялись тем, что я не был его учеником, а он — моим учителем. Действительно, Е. Д. Красик существенно помог мне на этапе редакции и защиты кандидатской диссертации, выполненной без его участия. Он обладал большим опытом, и его роль в прохождении моей диссертации была, без сомнения, необходимой. Кроме того, Е. Д. Красик активно протежировал мне в переходе на работу в Томский научный центр. Именно поэтому я публично и искренне благодарил Евсея Давидовича при любой возможности до тех пор, пока наши отношения не испортились. И не по моей вине. Если его эпидемиологические и новаторские реабилитационные идеи были просты и понятны, то генетика психических заболеваний была попросту за пределами его образования.

Наши конфликты начались с того, что Евсей Давидович стал приглашать моих сотрудников на беседы и давать им поручения, привлекая их тем самым к решению своих научных задач. На этом основании он требовал соавторства в наших публикациях. Естественно, Е. Д. Красик не получал желаемого, и конфликт разбирался в кабинете директора.

Примером одной из таких «разборок» стала история появления трех совместных статей во главе с Потаповым и Красиком. Их образование и экспертиза не позволяли им понять содержание статистических анализов и внести какой-либо вклад в написание статей. Мои сотрудники-математики Е. И. Дригаленко и Б. С. Лещинский сообщили, что Е. Д. Красик «просит» их сделать статистические расчеты, но что и для чего — они понять не могут.[108] Встретив Евсея Давидовича, я в очередной раз отказался заниматься анализом эпидемиологических данных по Дальнему Востоку, что не входило в задачи моей лаборатории клинической генетики. Вскоре меня попросили зайти к директору центра.

— Михаил Самуилович, я очень доволен, как идут дела в твоей лаборатории, но надо помогать и другим, — начал Анатолий Иванович издалека.

— А что вы имеете в виду? — удивился я, хотя быстро догадался, что будет дальше. — Мы тесно сотрудничаем с клиницистами и эпидемиологами, но каждый делает свою работу.

— Да вот Евсей Давидович жалуется, что вы не даете ему своих математиков. А у него скопилась статистика по заболеваемости и болезненности психическими болезнями в регионах Сибири и Дальнего Востока.

— Так это не сотрудничество, Анатолий Иванович, а отвлечение моих научных сотрудников для работы, не имеющей ничего общего с наукой. Я видел эти данные. Кроме демографии (пол и возраст) и диагнозов, там ничего больше нет. В городе полно студентов, которые смогут сделать ему любые расчеты, если он сумеет корректно поставить им задачи. В этом я могу ему помочь. А у моих младших научных сотрудников хватает своей работы, — ответил я, начиная не на шутку горячиться.

— Михаил Самуилович, подумайте еще раз, помогите ему разобраться с этими данными. Я вас лично прошу.

— Анатолий Иванович, у нас с Евсеем Давидовичем состоялось несколько встреч с обсуждением его материалов. Я рассказал ему, что можно сделать с этими данными, но из такой работы нельзя получить новые научные знания. Поэтому я был против участия Лещинского и Дригаленко в таком статистическом исследовании. Это большая работа не имеет смысла!

— Ну зачем же вы так? Даже если вы и правы, то вам не стоит конфликтовать с Евсеем Давидовичем. Поверьте мне — пожалеете! Мой вам совет: сделайте анализ данных, и как можно быстрее.

Императивный тон директора не оставлял места для продолжения возражений. А. И. Потапов задал еще пару вопросов по другим делам, спросил про семью и повторил свою просьбу. Борис Лещинский и Евгений Дригаленко, видя мое бессилие перед административным давлением, сделали статистические расчеты и описали их результаты. Мне пришлось написать три статьи, где первыми авторами были Борис Лещинский и Евгений Дригаленко, а последним — Е. Д. Красик. Он с этим не согласился. Очередной раунд принуждения и притязания их на интеллектуальную собственность также закончился в кабинете директора в пользу Красика. Так они оба стали первыми авторами трех публикаций, не понимая их содержания. Научного значения эти статьи не имели. Такие работы я называю «информационным шумом». У меня осталось неприятное послевкусие!

Работу директоров институтов и руководителей/менторов лабораторий надо оценивать не по длине списка научных публикаций. Если у директора в списке более тысячи научных работ, то за этим стоит «драма соавторства»[109]. Паранойяльное желание директоров и главных врачей иметь длинный список публикаций — это болезнь не только советской, русской или сибирской науки. Она достаточно распространена в Израиле, США и других странах, о чем расскажу в следующей книге. Перефразируя Эрнста Резерфорда[110], можно сказать, что главное для директора или ментора — научиться не завидовать успехам своих сотрудников и коллег. Мне этому тоже пришлось учиться. Меня радовали успехи сотрудников лаборатории, и они становились единственными авторами или первыми соавторами публикаций, как только обнаруживали способность сделать это.

«Базисная карта»

Но вернемся к нашим будням первых лет. Разрабатывая научную программу лаборатории, я пришел к выводу, что естественное сотрудничество разных подразделений института может базироваться только на основе общей методики «описания фенотипа больного и его родственников». Если такая методика будет разработана, то лаборатории и клинические отделения, которые добровольно выберут ее для своих исследований, станут нашими естественными кооператорами. Другими словами, в этом случае в институте будут накапливаться в едином формате демографические, анамнестические, генеалогические, клинические и лабораторные данные о больных (пробандах) и их родственниках. Создав базу данных, основанную на такой методике, мы сможем получить новые знания, анализируя данные разных подразделений института.

Именно для достижения этой цели я засел за разработку «Базисной карты» — стандартизированной карты описания фенотипа психически больного и его родственников. Когда первичная версия «Базисной карты» была готова, я предложил Галине Логвинович, Николаю Корнетову и Генриху Залевскому добавить в нее свои разделы на их усмотрение. Что и было ими сделано. Получилась «Базисная карта» при участии моих коллег по институту[111]. Она вызвала интерес и у Е. Д. Красика, который взялся отпечатать ее в типографии, что и сделал в невероятно короткие сроки! Тут ему не было равных. Таким образом, «Базисная карта» унифицировала способ сбора важных данных о пациенте и его семье.

Сотрудники моей лаборатории, клиники, психологи, эпидемиологи и иммунологии начали использовать «Базисную карту» на общих больных, заполняя свои разделы. Впереди были экспедиции, обследование больных и семей, создание базы данных и ее анализ, конференции, публикации и диссертации, а с ними и наша жизнь. Все собранные данные были введены в наш компьютер СМ-4. Программы написали Борис Лещинский и Евгений Дригаленко. Вся информация была доступна всем кооператорам. «Базисную карту» используют до сих пор.

Чай на лыжне

Вокруг Томска — чудесные места для отдыха, построены лыжные базы, освещенные трассы, домики «Чай на лыжне». Зимы снежные, с сугробами. В кедровом или сосновом бору тишина, деревья не шелохнутся, сухой снег, да еще в солнечный день, — дышится легко. На лыжах в лесу можно видеть и детей, и ученых, и пенсионеров. Наш институт участвовал в лыжных пробегах, организованных обкомом партии во главе с тем самым Лигачевым. Как и любая партийная акция, коллективное катание на лыжах было «обязаловкой». Секретарь парткома института Тамара Парфеновна Ветлугина составляла списки, проверяла участие в пробеге и выясняла причины отсутствия. Как говорится, ложка дегтя в бочке с медом!

Тамара Парфеновна была среднего роста, с открытым лицом, деловитая, энергичная и с правильным поведением с точки зрения партии[112]. Вместе тем, будучи старшим научным сотрудником, она фактически руководила повседневной работой лаборатории иммунологии, помогая начинающим научным сотрудникам во всем! И не только им. Однажды научные сотрудники организовали в институте вечер песен американского дуэта «Сестры Бэрри». Исполнялись популярные эстрадные и народные еврейские песни по-английски и на идише. Молодежь института не поставила в известность партком о такой вечеринке. Когда в зале появилась Тамара Парфеновна, музыка оборвалась, и вечер на этом закончился. Не велено — творчество американского дуэта и их репертуар противоречат линии КПСС.

Вместе с тем у нас были добрые отношения, особенно после того, как Тамара Парфеновна поучила меня косить сено…

Сенокосы, сенокосы…

Ученые-медики ТНЦ в принудительном порядке должны были вносить посильный вклад в пищевую программу Томской области. Без нас колхозы и совхозы обойтись не могли. Если в студенческие годы я бывал на уборке картофеля и на лососевой путине, то в Томске пришлось научиться косить! Во всех институтах ТНЦ по распоряжению директора закрывались лаборатории (полностью или частично), и все, включая руководителей, выезжали в район области, где разбивался сенокосный лагерь. Вообще-то траву косили сенокосилками, но оставались большие луга с кочками, где сенокосилки не могли быть использованы. Вот тут-то и приходили на помощь косари с дипломами кандидатов и докторов наук. А что? При социализме все должны уметь косить и многое другое. Партия велела!

Я никогда в жизни не держал в руках косы. Видя мои беспомощные попытки овладеть этим инструментом, Тамара Парфеновна принялась меня обучать. Теоретический курс оказался простым и коротким. А практика была забавной и незабываемой: я брался за косу, стараясь держать ее правильно, а Тамара Парфеновна, обняв меня сзади, хваталась за мою косу тоже и направляла мои движения нужным образом. Так мы и продвигались медленно по полосе, скашивая траву и не обращая внимания на иронические реплики, шкодливые намеки и улыбки коллег. С такой учительницей нельзя было не научиться, и в итоге я освоил эту технику.

На следующий сенокосный год я получил драматическое повышение. А. И. Потапов назначил меня начальником сенокосного лагеря всего научного центра, сказав, что пора использовать мой опыт главного врача. В лагере собрались хирурги, терапевты, онкологи, психиатры, кардиологи, биологи, лаборанты и т. д. Всего 120 человек. Надо было организовать наш быт, питание, работу и получать справки за выполненную работу. Дни я проводил на лугах и в конторах совхоза, знакомясь с сибирской глубинкой. При всем сельском балагане свои обязанности я выполнил много лучше, чем когда махал косой. Почти каждую неделю приезжал в наш лагерь Анатолий Иванович и останавливался в моей палатке. Он знал практически всех косцов-ученых, любил село и уважал сельский труд. Когда он оставался на ночь, мы подолгу сидели у костра и откровенно разговаривали обо всем: о медицине, психиатрии, науке, людях, о развитии центра и его проблемах. Это были очень откровенные и интересные беседы «тет-а-тет». За фасадом успешного советского менеджера скрывался умный и все понимающий прагматик, отдающий каждый день своей жизни наведению минимального порядка в институтах, которыми он руководил.

За кулисами

Наша сибирская жизнь налаживалась. Галина работала врачом в Томском институте курортологии и физиотерапии. Эдик стал учиться в английской школе, и первое время ему пришлось догонять класс по английскому языку. Игорь неохотно ходил в садик. Будучи общительными, оба обзавелись приятелями и друзьями, жили своей мальчишеской жизнью с типичными радостями, огорчениями и обидами. Вместе они любили петь под аккомпанемент, назвав свой дуэт «ЭРРИ». У них получалось хорошо и забавно.

Когда Игорь стал учиться в той же школе, Эдик там был уже популярен. Да и меня во дворе дома знали только как папу Эдика. Я бывал на родительских собраниях, даже прочитал там лекции о психологии подростков. Эдик учился очень хорошо, но прилежанием не отличался, бывал ершистым и иногда дерзил учителям. Многие учителя не обращали на это внимания, видя его незаурядные способности, но только не учительница математики. За его острый язык она поставила Эдику тройку в аттестат зрелости. Эта тройка была единственной в его хорошем аттестате. Было обидно. Эдик выбрал механико-математический факультет Томского государственного университета и на вступительных экзаменах сдал на «отлично» все математические дисциплины. Когда на встрече с выпускниками через год школа с гордостью отметила Эдика в числе тех, кем она гордится, я не смог оставить это без комментариев. В своем коротком выступлении я напомнил: «Уровень требований к знаниям математики в школе выше, чем в университете. Те знание, которые оцениваются в школе только на „тройку“, соответствуют оценке „отлично“ в университете». Судя по реакции, его учительница математики поняла, что это камешек в ее огород.

Обустроив квартиру, мы завели собаку, Алекса, породы колли — шотландская овчарка. Благодаря заботам мальчиков из маленького щенка вырос красавец. Будучи обладателем веселого нрава, Алекс был очень преданной собакой и прекрасно вписался в повседневную жизнь нашей семьи. Он с большой радостью разделил наш образ жизни, катал нас на лыжах, бегал в соседней роще или принимал участие в играх сыновей. Боялся он только грозовых дождей и, когда такие случались, прятался в ванной комнате.

Через несколько лет мы обзавелись загородной дачей с участком земли. Там были домик, грядки с клубникой и другими растениями. Дачный поселок был большим, в 25 км от города. Ездили сначала на поезде, а потом на своей машине. Учились у соседей. Ближайшими соседями были ученые научного центра — Кася Яременко и ее муж, Илья Цукерман, у которых была банька. Кася была завлабом и профессором по фармакологии онкозаболеваний, а Илья — оперирующим онкологом и доцентом в том же институте. Мы любили с Касей поговорить о науке, особенно когда наши супруги трудились на грядках. После работы топили баню, парились и отдыхали. Клубника оказалась очень вкусной. Галя варила из нее варенье, а из арбузных корок пекла рогалики. Кто их пробовал — не забудет!

Кассиния Валентиновна ЯРЕМЕНКО — профессор, заведовала отделом фармакологии в НИИ онкологии ТНЦ АМН СССР. Свою деятельность ученого и практического врача профессор Яременко посвятила помощи больным злокачественными опухолями, используя прежде всего растения.

Наш дом был открыт для друзей и гостей, взрослых и детей. Мы были рады видеть у нас Толю и Наташу Полищуков, Борю Альтшулера, Виктора Гиндилиса, Кира Гринберга, Колю, Инну и Сашу Корнетовых, Витю Колпакова, А. Б. Смулевича и сотрудников моей лаборатории. Галина была гостеприимной хозяйкой. Все, что она ставила на стол, было очень вкусным и разнообразным, чем восторгала гостей.

Я, как всегда, много работал в институте и дома, Эдик успешно учился в университете и был старшим братом Игоря, забавно опекая его. Игорь, в свою очередь, любил жизнь больше, чем учебу в школе. Он систематически вырывал страницы дневника с плохими оценками и забрасывал их за диван. К концу года его дневник был похож на больного анорексией. В отпуск мы с детьми ездили в Крым и на Алтай. К концу 80-х им было 19 и 13 лет соответственно. Эдик успешно окончил все курсы мехмата университета и начал работать над дипломом в Институте оптики и атмосферы АН СССР, а Игорь как-то незаметно стал подростком. Чем они только не увлекались…

1981 год, Томск,

8 лет до подъема в Иерусалим

Искренность, уравновешенность, понимание самого себя и других — залог счастья и успеха в любой области деятельности, и научная работа здесь не исключение.

Ганс Селье

Из истории генетики

1900 г. Переоткрытие законов Грегора Менделя.

1915 г. Создана хромосомная теория Т. Моргана.

1926 г. Н. В. Тимофеев-Ресовский вводит понятия пенетрантности и экспрессивности гена.

1936 г. Закрыт медико-биологический институт в Москве, а его директор С. Г. Левит расстрелян.

1948 г. Разгром генетики на сессии ВАСХНИЛ.

1953 г. Расшифрована структура ДНК — Д. Уотсон и Ф. Крик.

1964–1970 гг. Возобновление исследований по медицинской генетике.

Лаборатория — это мы

Период создания научного коллектива всегда особенный и несопоставим ни с каким другим. Все начинается с руководителя, программы и сотрудников.

29 сентября 1981 года. Работаю над проектом программы исследований лаборатории. А. И. Потапов выдал отрицательную эмоциональную реакцию на включение в нее больных эпилепсией и шизофренией: «Эпилепсия не пройдет, это не психическое заболевание». При повторном предъявлении программы такой реакции уже не было, а при третьем: «Готовьте сопроводительное письмо мне на подпись».

Приехал Валера Пузырев из Новосибирска открывать здесь отдел медицинской генетики — филиал ИМГ, или «бочковского» института. Невысокий, худощавый, интеллигентный, мы одногодки. Много говорит о сотрудничестве. Через шесть лет его отдел «поглотит» мою лабораторию, с тем чтобы стать институтом медгенетики. «Избави Б-г меня от таких друзей, а с врагами я и сам справлюсь!»

16 октября 1981 года. Из отдела кадров прислали трех девушек — выпускниц медико-биологического факультета. После нашей беседы две кандидатки ушли в иммунологию, а одну из них, Лену Кассирову, я принял на работу и послал в Москву учиться методикам цитогенетики. Это было не лучшее мое решение. По моей просьбе Толя Полищук подобрал трех парней с последнего курса медико-биологического факультета мединститута. Это были Сережа Карась, Женя Гуткевич и Саша Сазонов. Мне они понравились. Завтра начинаю с ними научный семинар, а затем пошлю в Москву делать дипломные работы.

Слух о создании лаборатории клинической генетики быстро распространился по городу. Приходили на интервью немало людей, из которых я выбрал трех лучших: Наташу Колягину, Ирину Бояринцеву и Ольгу Шерину. Сожалеть о выборе мне не приходилось.

Хожу на лекции и семинары в Томском университете, где ищу математиков. Мне приглянулся Евгений Дригаленко — тем, какие «неудобные» вопросы он задавал лекторам. Он и сам был каким-то «неудобным», выше среднего роста, худощавый, с пытливыми глазами и громким голосом. Он довольно долго «пытал» меня своими вопросами по генетике и психиатрии, добиваясь предельной ясности там, где ее еще не было. В итоге я поставил ему пару задач, с которыми Женя блестяще справился.

Евгений Иванович ДРИГАЛЕНКО (Eugene Drigalenko) — к. б. н., математик и генетик, с 1982 по 1989 год работал в моей лаборатории. Женя развивал методы анализа монолокусной модели. Ему удалось создать и реализовать алгоритм модели «главного гена» и оценить эффект средовых факторов. Результаты были представлены в кандидатской диссертации, которую он успешно защитил в ИМГ АМН СССР. Последние годы Женя успешно работает в Department of Genetics, Texas Biomedical Research Institute, San Antonio, TX, USA и публикует интересные результаты.

Затем появился Борис Лещинский, специалист в области распознавания образов и не только. Боря был красивым мужчиной среднего роста, плотного телосложения, на его обаятельном лице доминировали умные глаза и улыбка. Он точно знал, что искал — тему для диссертации. С теорией распознавания образов мне приходилось встречаться и даже использовать один алгоритм. Специализация и идеи Бориса мне подходили, и он был принят научным сотрудником. Он был старше других сотрудников и пользовался заслуженным уважением.

Борис Семенович ЛЕЩИНСКИЙ — к. т. н., доцент. В 1973 году окончил факультет прикладной математики Томского государственного университета (ТГУ) по специальности «прикладная математика». Сфера научных интересов: информационные системы и технологии, интеллектуальные системы, применение методов теории нечетких множеств в учебном процессе и решении экономических проблем. Автор более 90 научных и учебно-методических работ. С 1982 года работал в моей лаборатории.

Таким образом, нас стало десять, а это уже тянет на лабораторию! Как сделать из них научный коллектив? Сможем ли мы получить новые знания о генетике психических расстройств? Пройдет еще почти год, пока все закончат свои дипломные работы, сдадут экзамены и соберутся вместе. Когда это наконец произошло, я не забуду, как они вопросительно глядели на меня: «Что же мы будем здесь делать, шеф?» Я рассказал им про свои идеи, научную программу и методы. Мне предстояло заинтересовать каждого из них и определить конкретные темы исследований. Мы начали работать и учиться вместе. Разница в возрасте между нами была небольшой, но это обстоятельство никому не мешало.

Проекты и методы

Постараюсь не утомлять читателя специальными знаниями и терминами, хотя совсем избежать их мне не удастся. Иначе как рассказать о том, чем мы жили последующие семь лет.

Целью научной программы было изучить генетические факторы риска шизофрении и эпилепсии. С первых шагов я планировал развивать два направления исследований: клинико-генетическое и экспериментально-биологическое. Поставить исследования по этим направлениям по силам крупному отделу или институту, но не лаборатории. Меня привычно заносило на большее. Знакомясь со своими молодыми коллегами, я пытался понять, к чему они более способны: к работе с больными и анализу данных или к исследованию клеток, хромосом и ДНК. Таким образом, в лаборатории сложились две группы.

В «аналитики» пошли Сережа Карась, Оля Шерина и Ирина Бояринцева. Позднее присоединились две Лены — Гуткевич и Черных. Эта группа собирала данные о заболеваниях родственников в семьях больных шизофренией. Клиническое обследование проводили сотрудники клиники института (Лидия Горбацевич, Галина Логвинович и другие). Для этой цели использовалась «Базисная карта». Женя Дригаленко разрабатывал методы анализа монолокусной модели, а Борис Лещинский — алгоритмы распознавания образов. Они же написали программы для создания компьютерной базы семейных данных и анализа факторов риска заболеваний.

В «экспериментаторы» записались Женя Гуткевич (изучал активность фибробластов), Саша Сазонов (ДНК), Лена Кассирова (цитогенетика), Наташа Колягина (биохимия), в последующем — Костя Языков (активность фибробластов). Мне хотелось найти эндофенотип и биомаркеры шизофрении для более ранней оценки риска развития заболевания. Эндофенотипы рассматриваются как промежуточное звено между действием гена и его проявлением на уровне поведения и собственно комплексом симптомов. Впервые термин «эндофенотип» был предложен в 1972 году Готтесманом и Шилдсом (Gottesman and Shields). Эта задача остается актуальной и сегодня для генетики и психиатрии. Экспериментаторы много трудились, по ходу учились, спали в лаборатории, когда шли эксперименты. Особенно изобретательным был Женя Гуткевич. Продуктивным в научном смысле оказался Костя Языков, ныне профессор.

Константин Геннадьевич ЯЗЫКОВ, д. м. н., профессор кафедры общей и дифференциальной психологии. С 1983 года работал в моей лаборатории, где выполнил кандидатскую диссертацию на тему «Влияние оксибутирата лития на функциональную активность фибробластов и лейкоцитов человека в культуре тканей». Константин высокообразованный человек и талантливый ученый. К этому нужно добавить умные и пытливые глаза, теплый характер, замечательную улыбку и высокую порядочность. В 2000 году он защитил докторскую диссертацию: «Динамический анализ функционального состояния серотонинергической системы при пограничных и аффективных расстройствах».

Вряд ли я смогу передать ту атмосферу в лаборатории, в которой мы жили изо дня в день. Обычно что-то подобное переживается в студенческие годы. Это легкость в общении, споры, шутки, подколы и анекдоты, чай и общие перекусы, лекции и семинары, вопросы, фантастические гипотезы и серьезные обсуждения. Поощрялось говорить «я не знаю», иерархия, условности и дресс-код где-то подразумевались, но не почитались в лаборатории. «Науку надо делать без звериной серьезности», — любил говорить Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский. К «вольнице» я стремился всю жизнь. В дирекции и парткоме знали про атмосферу в лаборатории, но мы работали «как Павка Корчагин на строительстве узкоколейки». Возможно, поэтому они решили «не мешать работать». Все сотрудники лабораторного корпуса были молоды, некоторые из них учились вместе в институте, все интенсивно общались. Иммунологи «гонялись» за вирусами, генетики — за генами шизофрении. ВСЕМ НУЖНЫ БЫЛИ РЕЗУЛЬТАТЫ — молодым ученым, их руководителям и новорожденному институту.

Курс психиатрии

Замечательным вкладом головного центра ВНЦПЗ в развитие исследований в нашем филиале был курс лекций по клинической и биологической психиатрии, прочитанный московскими учеными. Каждый из лекторов приезжал сроком на неделю и давал несколько лекций и семинаров, смотрел с нами больных, бывал в лабораториях и обсуждал конкретные исследования. Имена лекторов говорят сами за себя:

• Анатолий Болеславович Смулевич (д. м. н., академик АМН, профессор, руководитель отдела по изучению пограничной психической патологии и психосоматических расстройств).

• Мэлла Яковлевна Цуцульковская (д. м. н., профессор, отдел по изучению эндогенных психических расстройств и аффективных состояний).

• Виктор Анатольевич Концевой (д. м. н., профессор, руководитель отдела геронтопсихиатрии).

• Виктор Миронович Гиндилис (д. б. н., руководитель лаборатории генетики).

• Галина Ильинична Коляскина (д. м. н., профессор,

• Виктор Григорьевич Колпаков (к. м. н., генетик, из новосибирского Института цитологии и генетики).

Общение с ними, особенно в неформальной обстановке, было более чем полезным. Единственным недостатком было то, что все лекторы принадлежали к «московской школе», которая распространила теорию А. В. Снежневского по всей стране, превратила ее в стандартный подход к пониманию, диагностике и лечению душевных заболеваний. На Западе А. В. Снежневский давно уже подвергался нападкам как за злоупотребления советской психиатрии, так и за разработку критериев «вялотекущей шизофрении», используемых в политических целях[113]. Но в 80-е годы эти аспекты психиатрии были табуированы в СССР.

Московское совещание

В 1982 году в Москве состоялось специальное совещание по математическим методам генетики. Ключевыми докладчиками были Виктор Гиндилис и Эмиль Гинзбург — по генетическому анализу качественных и количественных признаков соответственно. Накал эмоций в зале был таким высоким, что дуэль двух докладчиков в шутку назвали «боем быков». Оба были великолепны, но их подходы плохо стыковались, как плохо стыкуются качественные и количественные признаки в генетике и математике.

Эмиль Хаимович ГИНЗБУРГ (1936–2003) — д. б. н., активный ученый в области генетики количественных признаков, теории селекции и генетического анализа. Эмиль принадлежал к тому поколению, которое пришло в генетику в 1960–1970-е годы. Главным его учителем и соавтором многих работ являлась Зоя Софроньевна Никоро. Эмиль проработал в Институте цитологии и генетики СО АН СССР почти тридцать лет (1965–1994). Он всегда имел свое мнение по любому вопросу и не боялся его отстаивать. Высокий интеллект и бескомпромиссность создавали ему немало проблем. Однако оригинальность мышления, уверенность в правильности своих идей заставляли многих оппонентов рано или поздно признавать его правоту. В Израиле Эмиль был профессором Тель-Авивского университета.

Меня удивило, что Эмиль не цитирует классические работы Роберта Эльстона (R. Elston) по «модели одного главного гена». Когда я выслал ему статьи Эльстона, он был искренне восхищен… собой. «Я почти до всего додумался САМ!» — повторял Эмиль с удовольствием, никак не смущаясь. И это была сущая правда. После совещания мы изредка переписывались и позднее провели одну конференцию в Новосибирске. Дискутировать с Эмилем о чем-либо было похоже на катание на «американских горках».

В 1994 году Гинзбург эмигрировал в Израиль. Он работал профессором Тель-Авивского университета, прочитал курс лекций в США по генетическому анализу количественных признаков. Его последняя работа, по словам того самого Роберта Эльстона, расставила все точки над «i» в многолетней дискуссии по проблеме формализации неслучайного выбора родословных. Гинзбург — автор около ста научных работ. Мы продолжали встречаться с Эмилем и нашим общим другом, Толей Полищуком, в Израиле. Эмиль мужественно боролся с тяжелой болезнью и ушел при абсолютно ясной голове. Светлая ему память!

База родословных и не только

Первые три года мы активно собирали семейные данные о больных шизофренией, которые лечились в клинике, ездили в экспедиции в районы Томской области и даже в Уссурийск, что на Дальнем Востоке.

Например, в январе-феврале 1983 года Сергей Карась и Лена Кассирова поехали вместе с сотрудниками отдела эпидемиологии в Александровский район (север Томской области). За девять дней они обследовали 30 семей больных шизофренией, у 22 больных и родственников взяли кровь на цитогенетические исследования. Ими была апробирована «Базисная карта», после чего я внес в нее некоторые дополнения с учетом полученного опыта. В конце марта я поехал в Асиновский район Томской области с Олей Шериной и Ириной Бояринцевой и двумя эпидемиологами-психиатрами, психологом и иммунологом. За три недели мы обследовали семьи 68 больных шизофренией.

Экспедицию на Дальний Восток организовала суперактивная профессор О. А. Васильева, исходя из каких-то вирусологических соображений. Очевидно, в Сибири «вирусы шизофрении» были другие или их здесь было недостаточно. Этого я не понимал. О. А. Васильева настояла на участии генетиков и добилась финансирования. Таким образом, наша группа состояла из восьми человек: О. А. Васильева, Т. П. Ветлугина и два иммунолога-лаборанта, психиатры — Лидия Александровна Горбацевич и ее руководительница Галина Викторовна Логвинович, генетиками были я и Ирина Бояринцева. Планировалось обследовать 50 больных шизофренией и 50 контрольных лиц, собрать родословные; получить кровь и спинномозговую жидкость у больных для вирусологического анализа. Мы вылетели в Уссурийск 6 сентября 1983 года. Население Уссурийска примерно 150 тысяч жителей, сам город зеленый, пятиэтажный. На учете в диспансере состояло 640 больных шизофренией и 250 — эпилепсией.

Работы было много. Основным инструментом для сбора данных была «Базисная карта». Много времени уходило на получение согласия больного на обследование. О. А. Васильева хотела получить кровь и спинномозговую жидкость у больных, которые не принимают нейролептики. Ей удалось уговорить главного врача А. А. Шмелева прервать лекарственное лечение (?!), но, когда через несколько дней состояние больных резко ухудшилось, лекарства им вернули. Оказалось, что психиатры больницы не умеют делать спинномозговую пункцию. Мне пришлось вспомнить свой неврологический опыт и делать пункции больным. Медицинских показаний для этой процедуры не было. Больные соглашались устно по правилам этики, принятым в то время в СССР. За время экспедиции заполнили 140 «Базисных карт», обследовали 40 семей больных шизофренией и 32 семьи психически здоровых лиц. Через три недели мы вернулись домой. У меня сложились хорошие рабочие и приятельские отношения с Галиной Логвинович и Лидией Горбацевич из отдела эндогенных психозов.

Данные из «Базисных карт» и родословные требовалось проверить, закодировать и ввести в компьютерную базу данных. К этому времени мы получили стационарный компьютер СМ-4. Программы для него написали Евгений Дригаленко и Борис Лещинский. После ввода данных они распечатывались и тщательно проверялись, ошибки исправлялись. Объем этой очень важной и утомительной работы был проделан Сергеем Карасем, Олей Шериной и Ириной Бояринцевой. Мои попытки ее ускорить разбивались о непреклонную волю и добросовестность, например, Ирины Бояринцевой:

— Михаил Самуилович, — говаривала Ира, когда я разглядывал через ее плечо распечатку, — если торопить меня, все равно быстрее не будет. Вот когда я все проверю и перепроверю, тогда и займетесь своими расчетами!

Некоторые логические ошибки вылавливались программно Женей Дригаленко и Борисом Лещинским. Когда мы наконец добрались до расчетов — пошли новые результаты, которые надо было описать, понять, осмыслить и объяснить. Все генетики-аналитики лаборатории активно участвовали в осмыслении данных. Многие мои исходные гипотезы получили поддержку результатами анализа.

1983 год завершился для меня тремя приятными событиями:

• Я прочитал курс по генетике патологических форм поведения (32 часа) студентам Томского государственного университета.

• Ученый совет института утвердил 23 декабря тему моей докторской диссертации: «Генетическая эпидемиология шизофрении и эпилепсии».

• Я подготовил четыре главы для коллективной «красной» монографии с Виктором Колпаковым и моими друзьями Витей Самохваловым и Колей Корнетовым.

«Красная» монография

Одна из наиболее сложных проблем науки — это моделирование психических заболеваний, в частности шизофрении. До сих пор любая модель шизофрении отвергалась из-за невозможности получить у животных картину психопатологии, сходную с человеческой. В этой области работал Виктор Георгиевич Колпаков (к. б. н., Институт цитологии и генетики) из Новосибирска. В его лаборатории вывели линию крыс-каталептиков и крыс с маятникообразными движениями, то есть по типу реакции нервной системы. Я пригласил В. Г. Колпакова почитать у нас в институте лекции по своим исследованиям, и он любезно согласился. Мы с Виктором сразу перешли на «ты». Виктор рассказывал об исследованиях своей группы четыре часа, и никто не хотел уходить из зала. Им была развита теория природы функциональных психозов как проявления чрезмерно низкого порога определенных адаптивных или защитных реакций. В частности, шизофрения рассматривается в рамках этой теории как чрезмерное проявление мимикрической каталептической реакции застывания («животного гипноза»). Для экспериментальной проверки теории и была создана гипотетическая животная модель шизофрении — линия крыс с наследственным предрасположением к каталептическому застыванию.

Поскольку описанные особенности этих крыс имели некоторые черты, общие для шизофрении и депрессии, Виктор предполагал, что эти крысы представляют модель биологического радикала, общего для обеих патологий в рамках представлений о так называемом «едином психозе». Это было очень созвучно моим представлениям об определенном единстве биологической основы эндогенных психозов. Мы быстро подружились, у нас было редкое взаимное ощущение, что мы знакомы «с давних пор». Однажды, когда у меня дома мы обсуждали возможные темы для сотрудничества, Виктор озабочено произнес:

— Ты знаешь, Миша, у меня запланирована монография в издательстве «Наука», и ее скоро надо сдать в печать, а я за нее еще не брался. Нет ли у тебя какой-либо хорошей идеи?

— Чтобы у тебя другого горя больше не было, — ответил я не задумываясь.

— Ну так излагай! — Лицо Виктора оживилось, и умные глаза заблестели больше, чем обычно. Слушатель он был редким.

— Есть простая и реальная идея. Мы применим биологический подход к пониманию природы эндогенных психозов и других нервно-психических расстройств. В рамках такого подхода ты опишешь свои модели на крысах, а в соседних главах будут данные по исследованиям больных психозами и эпилепсией. Правда, такие взгляды в нашей стране считаются крамольными.

— Очень интересно, но кто, кроме нас с тобой, может представить серьезные материалы на такую тему?

— Ну, это моя забота. Я познакомился в Суздале с двумя талантливыми психиатрами (оба работают над докторскими диссертациями), которым эта тема очень близка. Один из них, Коля Корнетов, уже работает в нашем институте, а другой, Виктор Самохвалов, из Симферополя. Я поговорю с ними. Когда надо сдать книгу в печать?

— Через 7–8 месяцев. Ты можешь набросать ее подробный план? — спросил Виктор.

— Дай мне пару недель, и мы обсудим предварительный вариант. Идет?

— Миша, ты меня заинтриговал и снял тяжелый камень с души. Давай за это выпьем.

Кто бы возражал, только не я. Мы выпили за наш совместный проект, за будущих соавторов, за «южную школу» психиатров и многое другое. Виктор уехал обнадеженный.

Назавтра я поговорил с Колей Корнетовым. Его соблазнять не надо было, он сам был полон похожими идеями, равно как и Виктор Самохвалов. Присоединился к нашей группе и Генрих Залевский, руководитель лаборатории психологии нашего института. После переписки с Виктором сложился следующий формат монографии.

Оглавление

Глава 1. Проблемы клинической генетики шизофрении (М. С. Рицнер)

Глава 2. Генетический анализ клинических и электроэнцефалографических проявлений эпилепсии (М. С. Рицнер)

Глава 3. Экспериментально-генетические исследовании патологических форм поведения у животных (В. Г. Колпаков)

Глава 4. Взаимоотношения между эндогенными психозами у человека (М. С. Рицнер)

Глава 5. Взаимоотношения между типами реагирования у животных (В. Г. Колпаков)

Глава 6. Эволюционно-биологический аспект фиксированных форм поведения (Г. В. Залевский)

Глава 7. Полиморфизм клинических проявлений шизофрении в стационарной и динамической моделях (Н. А. Корнетов и В. П. Самохвалов)

Глава 8. Эволюционно-биологическая концепция патологических форм поведения человека (В. Г. Колпаков и М. С. Рицнер)

Глава 9. Филогенетический принцип в анализе, психопатологии шизофрении (В. П. Самохвалов)

Глава 10. Отношение эволюционно-биологического подхода к другим гипотезам (В. Г. Колпаков)

Глава 11. Типология невербального поведения больных шизофренией (В. П. Самохвалов и Н. А. Корнетов)

Глава 12. Модели психических заболеваний (В. Г. Колпаков и Ц. П. Короленко)

Через семь месяцев рукопись была готова. Как Виктор смог получить все разрешения на публикацию такой книги, в том числе в АМН СССР, я себе до сих пор не представляю. Но после всех перипетий книга вышла из печати в красной твердой обложке: Генетические и эволюционные проблемы психиатрии // В. Г. Колпаков, М. С. Рицнер, Н. А. Корнетов, В. П. Самохвалов, Г. В. Залевский, Ц. П. Короленко. Новосибирск: Наука, 1985. 254 с.

Как и ожидалось, эта монография наделала немало шума в психиатрических кругах и воспринималась некоторыми как вызов советской психиатрии. Книга действительно была необычной как по своему содержанию и подходам, так и по составу авторов. Мы с Виктором написали предисловие, чтобы как-то смягчить недовольство психиатрической элиты. Что касается авторов, то ни один из нас не занимал такого положения в иерархии советской психиатрии, которое позволяло «перетряхивать» теоретический базис этой дисциплины. Среди нас не было профессоров. Московские корифеи психиатрии были возмущены вольнодумством авторов, но ничего поделать с нами и с «красной» книжкой не могли. После выхода монографии в свет Виктор успешно защитил докторскую диссертацию.

Минуло более 30 лет после ее публикации. К моему удивлению, ее до сих пор цитируют, находя для себя что-то полезное. Ну а сами авторы давно стали профессорами и экспертами в своих направлениях. Вот только, к сожалению, Виктора Колпакова с нами уже нет. Он был не только профессионалом мирового уровня, но и обаятельным человеком, владел японским языком и был знатоком японской культуры. Время, проведенное с ним, незабываемо.

Правила Ганса Селье

По мере появления первых результатов исследований стали готовиться научные статьи, а с ними появились и проблемы этического порядка: авторства — соавторства. Я следовал «правилам Селье», предложенным Гансом Селье, выдающимся ученым XX века, в книге о его пути познания мира науки[114].

• Каждый ученый — неисправимый индивидуалист, и потому вопрос подчинения чьим-либо приказам или авторитетам для него чрезвычайно болезнен.

• В зависимости от собственного мировоззрения каждый ученый определяет приемлемую для себя степень компромисса с политическими и философскими принципами страны, в которой он живет, университета, в котором работает, и финансирующих организаций, которые самым непосредственным образом регулируют его деятельность. Так или иначе, компромиссы в интересах дела неизбежны.

• Скромность — это недостаток, которого ученые практически лишены. Весь прогресс оказался бы парализован, если бы ученый стал сомневаться в своем собственном интеллекте.

• Научные заслуги существенно отличаются от достижений в других сферах деятельности. Научные достижения нельзя дарить, а в следовании принципу «каждому по заслугам» нельзя идти на компромисс.

• Каждому члену группы, если он того пожелает, должна быть предоставлена возможность провести те или иные самостоятельные исследования и опубликовать их результаты под своим именем.

• Исследователь, который первым предложил тему работы или провел самое удачное наблюдение, автоматически становится первым автором статьи, в которой описывается эта работа. Он также решает, кто из коллег будет упомянут в качестве соавторов и в каком порядке.

• За редким исключением, количество соавторов не превышает трех человек. Когда большая группа людей работает над достаточно обширной темой, принято публиковать несколько статей. В этом случае задача научного руководителя состоит в том, чтобы позаботиться об упоминании, пусть в долгосрочной перспективе, в качестве авторов всех лиц, причастных к работе, хотя в каждой отдельной публикации может по-прежнему встречаться не более трех имен.

Для меня, начинающего научного руководителя, наибольшую ценность имели главы, посвященные взаимоотношениям с коллегами и проблемам публикации, которые были созвучны моим представлениям. Я не помню серьезных конфликтов в лаборатории, связанных с авторством статей. На ученом совете были утверждены темы диссертаций всех научных сотрудников. Таким образом, каждый из них знал заранее, какой материал из базы данных он будет анализировать и, следовательно, публиковать и защищать. Так как никто писать научные статьи не умел, то на начальном этапе это приходилось делать мне. При этом все мои соавторы активно участвовали в этом процессе и таким образом обучались и успешно обучились.

Например, Женя Дригаленко первым смог написать самостоятельно статью и представить разработанную монолокусную модель.

• Дригаленко Е. И. Оценка параметров монолокусной модели качественного признака в группах родственников. Генетика. 1985; 21 (6): 1034–1038.

В совместной статье мы применили эту модель для анализа семейных материалов по эпилепсии.

• Рицнер М. С., Дригаленко Е. И. Анализ диаллельной модели распространенности эпилепсии в семьях и популяции. Генетика. 1987; 23 (2): 364–373.

Тогда я поставил ему дополнительную задачу — оценить роль средовых факторов в монолокусной модели, и Женя ее успешно решил.

• Дригаленко Е. И., Рицнер М. С. Оценивание пенетрантности генотипов монолокусной модели с учетом факторов среды. Генетика. 1987; 23 (5): 892–897.

Борис Лещинский разрабатывал алгоритмы распознавания образов и успешно пробовал их на разных медицинских данных. Он очень ясно излагал как свои идеи, так и полученные результаты.

• Лещинский Б. С., Положий Б. С., Рицнер М. С., Запускалов С. В. Выделение информативной совокупности факторов для распознавания больных нервно-психическими заболеваниями. Журнал неврологии и психиатрии им. С. С. Корсакова. 1986; 86 (8): 1212–1215.

• Рицнер М. С., Лещинский Б. С. Выделение информативной совокупности факторов возникновения эпилепсии методом распознавания образов. Журнал неврологии и психиатрии им. С. С. Корсакова. 1989; 89 (6): 34–37.

Сергей Карась — высокий, красивый и умный молодой человек — активно участвовал как при сборе семейных данных, их анализе, так и в написании статей. В статье, где анализировались мои и Лени Тойтмана материалы по эпилепсии, он участвовал в расчетах и стал вторым автором.

• Рицнер М. С., Карась С. И., Тойтман Л. Л. Сравнительный анализ удельного веса генетических и средовых факторов в развитии эпилепсии // Журнал неврологии и психиатрии. 1984. № 6. С. 810–813.

Сергей Иосифович КАРАСЬ — д. м. н., профессор, декан медико-биологического факультета Сибирского медицинского университета. С 1982 по 1989 год работал в моей лаборатории. Сергей талантливый ученый, учитель и человек, обладающий многими другими достоинствами. В 1987 году защитил кандидатскую диссертацию по теме «Факторы распространенности и клинического полиморфизма приступообразно-прогредиентной шизофрении». В 2004 году защитил докторскую диссертацию по теме «Системный анализ, управление и обработка информации «Методология исследования структуры экспертных знаний в слабо формализованных областях медицины». Область научных интересов: исследование организации медицинских знаний, разработка систем поддержки решений в здравоохранении.

Однажды Сергей спросил, что я думаю, если он попробует сам написать статью. Мы обсудили план и материалы, результаты и вероятные выводы статьи. Работал Сергей быстро и через пару недель принес черновик статьи. После нескольких моих и совместных правок статья ушла в печать и увидела свет под его фамилией. Рады были все!

• Карась С. И. Генетико-эпидемиологический анализ приступообразно-прогредиентной шизофрении. Генетика. 1988; 24 (4): 732–740.

В публикациях лаборатории участвовали и другие сотрудники: Ольга Шерина, Ирина Бояринцева, Лена Гуткевич и Лена Черных.

• Рицнер М. С., Карась С. И., Шерина О. Л., Бояринцева И. Г., Гуткевич Е. В. Генетическая эпидемиология шизофрении Томской области. <…> Генетика. 1989; 25 (4): 711–719.

• Рицнер М. С., Карась С. И., Черных Е. И. Генетическая эпидемиология шизофрении в популяции Томской области. Изучение факторов клинического полиморфизма // Генетика. 1990. Т. 26. № 12. С. 2232–2239.

Если в нашей лаборатории серьезных этических проблем не возникало, то в институте в них не было недостатка. О моих конфликтах с внешними «соавторами» я упомянул в предыдущем очерке («Интриги научного двора»).

За «железным занавесом»

Не секрет, что мы жили за «железным занавесом», обозначающим информационный, политический и пограничный барьер, изолирующий социалистические страны от капиталистических стран Запада. За этим барьером оказались не только люди, но и культура, и наука, которые серьезно пострадали. Этот ущерб никем не измерен.

Наукой разработаны строгие требования к оригинальному научному исследованию и к репликации, то есть к оценке воспроизводимости результатов. Поэтому по своей сущности «результаты и научные знания» интернациональны и экстерриториальны[115]. Другими словами, неважно, где и когда впервые получены новые «результаты и научные знания», только они считаются новыми, то есть оригинальными. Репликация, или повторение измерений, не может считаться оригинальным или новым результатом. Такие утверждения, как «впервые» в СССР, в Ленинграде, Москве, Киеве, Томске и т. д., весьма распространенные в диссертациях, говорят только о весьма сомнительной научной ценности полученных результатов исследования. Такие, с позволения сказать, открытия напоминают мне ситуацию из романа «Мастер и Маргарита» М. А. Булгакова, где буфетчик оправдывается перед Воландом, выговаривающим ему за испорченную осетрину, которую «иностранному магу» довелось попробовать в буфете:

— Осетрину прислали второй свежести, — сообщил буфетчик.

— Вторая свежесть — вот что вздор! Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!

Таким образом, впервые полученный результат может быть только один! Я не имею в виду репликативные исследования, которые, как известно, дают коэффициенты воспроизводимости <25 % для лучших работ в сфере фундаментальной и доклинической медицины[116].

Чтобы не заниматься репликацией исследований и не получать «тухлые» результаты, ученые всех стран прилагают большие усилия для чтения всего, что публикуется в области их научных интересов, посещают международные конференции и конгрессы, делают доклады, публикуют свои результаты в международных журналах, посещают лаборатории друг друга, переписываются друг с другом и многое другое. Именно таких возможностей и не было у советских ученых из-за идеологических и финансовых ограничений. Наша наука находилась за «железным занавесом»[117], за которым для нее воровали немало данных и технологий. СССР воровал на Западе все подряд — от оружия до бижутерии. Кроме того, политика советского режима сделала публикации научных работ за рубежом опасным и почти невозможным делом[118]. Было бы удивительно, если бы она, несмотря на немалое количество талантливых исследователей, не отставала от достижений мировой науки. Что касается области моих научных интересов (психиатрии и генетики), то принципиально новых результатов в СССР было пренебрежимо мало, а те, что были, не публиковались за рубежом и, следовательно, не вовлекались в научный оборот (то есть не цитировались).

Я сталкивался с «железным занавесом» не однажды. Расскажу лишь одну историю. Для публикации научной статьи в СССР надо было пройти внутриинститутскую экспертизу. В нашем институте была экспертная комиссия из трех ученых. Результаты экспертизы оформлялись специальным протоколом, без которого директор института не подписывал статью «в печать». Протокол вместе со статьей посылался в научный журнал, где рукопись проходила цензуру. Обсуждение результатов исследований нашей лаборатории показал, что мы получили некоторые действительно новые, ранее неизвестные результаты. Вместе с соавторами я написал две статьи и перевел их на английский язык для публикации за рубежом. Для отправки их в зарубежные журналы требовались подпись директора института, разрешение Академии медицинских наук, Министерства здравоохранения и цензуры («Главлита»). Подержав наши статьи пару недель, директор В. Я. Семке пригласил меня на беседу.

— Михаил Самуилович, расскажите мне вкратце суть этих работ, — попросил Валентин Яковлевич, разложив на своем столе рукописи. — Вы же знаете, я в генетике не разбираюсь.

— Вы правы, результаты относятся к достаточно специфической области генетики — шизофрении, с которой клинические психиатры незнакомы, — подтвердил я и коротко прокомментировал их понятным языком.

— А вы уверены, что их опубликуют за рубежом? — полюбопытствовал директор.

Это был первый случай, когда кто-то в институте обратился к нему с такой просьбой, что вызывало у Семке, кроме любопытства, также некоторую тревожность. «И зачем ему публикации за рубежом? Я ведь не посылаю свои статьи туда, — думал про себя Валентин Яковлевич. — Надо бы его прямо спросить».

— Нет, конечно. Но если их не послать, то точно не опубликуют, — ответил я холодно, подозревая что-то недоброе. — Кто же может знать заранее ответ на такой странный вопрос? — мне было понятно, к чему он клонит и что его так пугает.

— А почему бы вам не опубликовать статьи в нашей стране? — продолжал гнуть свое Семке.

— Нет проблем опубликовать их у нас в «Генетике» или в других журналах, и мы это делаем. Но вы же знаете, что зарубежные ученые не читают советские журналы, — возразил я, начиная терять терпение. — Мы просто похороним здесь новые результаты, которых нет в мировой литературе.

И здесь директор задал свой первый из двух мучивших его вопросов:

— Михаил Самуилович, а зачем вам публикации за рубежом? Вы ищете там известности и собираетесь эмигрировать в Израиль? — Сказав это на одном дыхании, Семке уставился на меня, ожидая услышать любой ответ, но только не тот, что услышал.

— Валентин Яковлевич, в Израиль меня возьмут и без статей, просто потому, что я еврей. И это не эмиграция, а репатриация. Вы понимаете — у них есть закон о возвращении евреев на землю, обетованную Б-гом. Но у нас пока «железный занавес» и никого не выпускают. Нас надежно охраняют, и вам нечего бояться. Просто подпишите статьи в печать, и шансы их опубликовать будут больше нуля. — На моем лице он мог увидеть подобие «сардонической улыбки» — иронически насмешливое выражение.

Директор медленно переваривал услышанное. Его обескуражила прямота ответа. А мне, в свою очередь, становилось его жалко и грустно: «Где я живу и работаю? Что тут за наука такая? Печать боится поставить».

— Во-первых, я не боюсь. — Его голос вернул меня в реальный мир. — А во-вторых, почему другие ученые нашего института не посылают свои статьи за рубеж? — задал он свой последний вопрос, складывая статьи в синюю папку.

— Если коротко, то не знаю. Могу предположить, что они еще не получили новые результаты, имеющие значение для мировой, а не только томской или советской психиатрии, — сказал я в ответ, уже не выбирая выражения и не щадя его самооценки. — А «осетрина второй свежести» на Западе точно никому не нужна!

— А при чем здесь осетрина? — недоуменно спросил Валентин Яковлевич.

— Да так, к слову, Булгакова вспомнил. Это из «Мастера и Маргариты».

— Ладно, ладно, я еще подумаю, посоветуюсь и дам вам ответ. Желаю вам успеха, — сказал директор и машинально протянул мне руку.

— Спасибо, Валентин Яковлевич. Буду ждать решения. Вы только не волнуйтесь, — сказал я, хотя на языке было: «Не берите себе в голову».

Я вышел из лабораторного корпуса института, прокачивая в голове нашу беседу, и решил прогулялся до клинического корпуса и обратно. На улице дышалось легко и приятно. Ветер покачивал высокие сосны. Надежды на разрешение почти не было. Директор не отличался смелостью и решительностью. Однако я ошибался. Через несколько дней его секретарь передала мне подписанные статьи с печатью и актом экспертизы. Буквально на следующий день я отправил их в АМН СССР. Только через год они перекочевали в Министерство здравоохранения, откуда я их не получил до отъезда из страны. Эта история имела продолжение, но уже в Израиле, где я оказался в конце 1989 года.

Спустя полгода пребывания в Израиле я стал интересоваться у врачей в клинике, какова «разрешительная процедура» для отправки научной статьи в печать. Они никак не могли меня понять, что такое «разрешительная процедура». Тогда я подробно рассказал про все правила и процедуры в СССР, без выполнения которых нельзя опубликовать научную статью. Никто из врачей не хотел мне верить.

— Пойди на почту, купи большой конверт, вложи в него статью и напиши адрес. Оплати почтовые расходы и жди рецензию, — говорили мне доктора, с которыми я работал.

Теперь была моя очередь им не верить.

— И это все? Никаких разрешений не надо? Никаких печатей?

— Никаких разрешений не надо. Но если хочешь, то попроси разрешение у жены, — шутили надо мной коллеги.

Это был один из первых признаков реальной свободы, о которой нельзя было даже мечтать в «советском раю». Я действительно не мог в это поверить, но решил рискнуть. Пошел на почту, купил большой конверт, вложил в него статью и написал адрес журнала Genetic Epidemiology. Стал ждать. Статья вернулась через два месяца: ее прорецензировали эксперты, сделали немало замечаний, устранение которых существенно улучшило изложение результатов. Одним из рецензентов оказался замечательный американский ученый, профессор Ирвинг Готтесман (Irving Gottesman), с которым мы позднее подружились и опубликовали несколько обзоров по генетике шизофрении. Я доработал статью и вновь послал в редакцию «без разрешений». Обе статьи были опубликованы:

• Ritsner M. S., Karas S. I., Drigalenko E. I. Genetic epidemiological study of schizophrenia: two modes of sampling. Genet Epidemiol. 1991; 8 (1): 47–53.

• Ritsner M., Sherina O., Ginath Y. Genetic epidemiological study of schizophrenia: reproduction behaviour. Acta Psychiatr Scand. 1992 Jun; 85 (6): 423–9.

С тех пор я опубликовал много статей, обзоров и книг без каких-либо разрешений начальства. Их читают и широко цитируют другие ученые во многих странах. Таким образом, и я, и мои публикации преодолели «железный занавес»!

«Под видом науки в Советском Союзе существовала грандиозная система ее имитации, — писал профессор Леглер. — Советская наука в лучшем случае может следовать за мировой наукой, повторяя ее достижения с некоторым отставанием. В худшем случае она превращается в локальную идеологию, противостоящую мировой науке и не способную выполнять традиционные функции науки…»[119] Я думаю, что эта оценка вполне применима к медицине и психиатрии, биологии и генетике, но не к таким отраслям, как математика, физика, химия и другие. Имеются свидетельства, что при дефиците новых знаний и технологий в СССР процветало воровство и копирование новой зарубежной техники, и не только техники[120].

Трансфер лаборатории

За 1983–1986 годы в лаборатории была разработана технология сбора и анализа семейных данных на примере шизофрении и эпилепсии. Она включала в себя стандартизированную методику описания фенотипа больных и родственников, новые методы анализа роли генетических и средовых факторов, комплексы программ для организации базы данных. Компьютерная база включала клинико-генеалогические и социально-демографические сведения о тысяче больных и 21 тысяче их родственников. Эти данные анализировались с помощью различных генетических моделей и алгоритмов распознавания образов. В результате исследований получены новые оценки наследственной предрасположенности к шизофрении и эпилепсии, разработаны таблицы для дифференцированного медико-генетического прогнозирования.

«Экспериментаторы» тоже не прохлаждались. В лаборатории были разработаны новая методика изучения деления соматических клеток и установка для ее реализации (Женя Гуткевич — автор изобретения). Получены новые данные о влиянии солей лития на клетки, создан банк клеточных культур для дальнейших исследований.

Коллектив лаборатории генетики опубликовал много статей, методических рекомендаций, сотрудники выступали с интересными докладами на конференциях.

Кандидатами наук стали Борис Лещинский, Сергей Карась, Евгений Дригаленко, Лена Гуткевич и Костя Языков. Не дали защититься Ольге Шериной, работа которой позднее была опубликована в зарубежном журнале[121].

Однако этим исследованиям не суждено было развиваться нормальным и естественным путем: их прекратили одним административным решением. Дело в том, что лабораторию клинической генетики психических заболеваний в приказном порядке перевели из НИИ психиатрии в отдел медицинской генетики, с тем чтобы его превратить в НИИ медицинской генетики. Жил-был маленький томский отдел медицинской генетики, который изучал генетику жителей Ханты-Мансийского автономного округа. Академия зачем-то платила за это немалые деньги. Научных специалистов для превращения этого отдела в институт в Томске не было, их надо было долго и целеустремленно готовить. Правда, была моя лаборатория клинической генетики в НИИ психиатрии, полная жизни и хорошо обученных специалистов. Вот тогда-то несколько «бюрократов от науки» и решили перевести нас в «отдел медицинской генетики» только для того, чтобы переименовать его в НИИ медицинской генетики АМН СССР.

Здесь нужно отметить, что создание сети медико-генетических учреждений давно было насущным делом в стране, где в 1948 году генетике был устроен погром, а ученых жестоко преследовали. Следовательно, открытие в Томске отдела медицинской генетики было вполне актуальным. Мои отношения с этим отделом и его руководителем Валерием Пузыревым были нормальными и взаимно-уважительными до тех пор, пока он и его босс Бочков не решили «поглотить» мою лабораторию из упомянутых конъюнктурных соображений. Трансфер моей лаборатории ничего хорошего не дал, если не считать, что «отдел» медицинской генетики сменил вывеску и стал «институтом».

За кулисами

• Трансфер лаборатории был очевидной сделкой между куратором биологической психиатрии М. Е. Вартаняном и главным медицинским генетиком страны В. П. Бочковым при поддержке директора А. И. Потапова. Никто из них не принял мои аргументы «против»: не может существовать лаборатория клинической генетики психических заболеваний вне НИИ психиатрии, где она была создана. Такого прецедента в мировой науке не было! Валерий Пузырев, главный бенефициант и будущий директор «недоношенного института», был креатурой В. П. Бочкова, что и предопределило «серое» будущее моей лаборатории в этой организации. Кроме того, в 1986 году моя докторская диссертация была уже апробирована, автореферат отпечатан, и осталось только назначить дату защиты, чего М. Е. Вартанян и В. П. Бочков, естественно, не могли допустить. И не допустили! Тому были и другие причины (см. следующий очерк). Получив «доходное место» путем создания НИИ медицинской генетики, В. Пузырев сделал быструю академическую карьеру. И, как говорится, «на здоровье, ничего личного». При умственных способностях и профессионализме, коими Пузырев не был обделен, он мог бы всего этого достичь, не прихватывая то, что ему не принадлежало на этапе создания института. Впрочем, подобная этика поведения бочковской «компашки» была нормой для науки в СССР (см. следующий очерк).

• Психологическая атмосфера в НИИ медгенетики была совершенно другой. Хотя мы были им необходимы, но воспринимались как «пришельцы» и «чужие». В институте был создан ученый совет, где строго соблюдалась пропорция «своих» и «чужих» членов совета — в пользу «своих», естественно! Короче, все по образу и подобию «бочковского» института в Москве. По мнению КПСС, социалистическое соревнование являлось важнейшей предпосылкой перехода от социализма к коммунизму. Социализм еще никто не отменил, и этот «важный стимул» развития социалистического общества был очень популярен в НИИ медгенетики. Итоги подводила специальная комиссия, используя какую-то систему баллов. Естественно, что основная борьба развернулась между «своими» и «чужими». Когда победить мою лабораторию «по баллам» оказалось нереально, в ход пошли разные манипуляции для достижения хотя бы ничейного результата. Это был полнейший абсурд, так как соцсоревнование, выступающее в качестве альтернативы конкуренции, давно потерпело полный крах. Наблюдая подведение итогов соцсоревнования на собрании сотрудников института и видя, как серьезно к этому относится Пузырев, я спрашивал себя: «Ну и что ты тут делаешь? Тебе только 40 лет. На что ты тратишь свое время?» Восточная мудрость гласит, что «лишняя соломинка ломает хребет верблюду».

После этого собрания я и решил: «Гудбай, Россия».

• По моей просьбе Борис Лещинский сообщил мне, что стало с его лабораторией автоматизации генетических исследований, которую он создал в НИИ медицинской генетики: «В моей лаборатории работали семь человек. В 1989 году, когда стало очевидно, что работать с В. П. Пузыревым не получится, я вернулся в ТГУ, где мне предложили стать заведующим лабораторией статистики и анализа данных. Мы разработали экспертные системы по взаимодействию лекарственных средств при лечении кардиологических, гастроэнтерологических и бронхолегочных групп заболеваний. В этих работах активно участвовал Сережа Карась. В двухтысячные годы был директором Института социально-экономического развития Западной Сибири (научная структура в рамках ТГУ) и руководил разработкой программ развития районов Томской области. На протяжении всех этих лет я преподавал в ТГУ на факультете прикладной математики и кибернетики, экономическом факультете, международном факультете управления и в Высшей школе бизнеса. Сейчас — доцент в институте экономики и менеджмента ТГУ, учу студентов».

• Не было ничего удивительного в том, что Томский НИИ медицинской генетики быстро потерял мою лабораторию, полученную неправедным путем. После моего отъезда в Израиль (1989) лабораторию клинической генетики психических заболеваний вернули в Институт психиатрии. Под названием «лаборатория генетики и клеточных моделей» ею руководил с 1994 года к. м. н. Сергей Карась.

• С 2001 года лаборатория была преобразована в сектор генетических и молекулярно-биологических исследований под руководством д. м. н. Константина Языкова.

• С 2003 года и по сей день лабораторией руководит д. м. н., профессор Светлана Иванова, одна из самых продуктивных ученых НИИ психиатрии[122]. Д-р Иванова успешно развивает «экспериментальное» направление моей первоначальной программы, на что у меня не хватило человеческих и материальных ресурсов. Сотрудники ее лаборатории молекулярной генетики и биохимии исследуют особенности уровня стероидных гормонов, мозгового нейротрофического фактора и серотонина; изучают полиморфизм генов серотонинового обмена, гена мозгового нейротрофического фактора у больных с депрессией и шизофренией. Их интересные публикации с результатами поиска биологических маркеров можно увидеть на английском языке в хороших журналах, что меня, безусловно, радует. Хочется верить, что ей не будут препятствовать, как мне когда-то, двигаться к познанию генетических факторов патологического поведения.

1986 год, Москва,

три года до подъема в Иерусалим

У тебя есть враги? Хорошо. Значит, в своей жизни ты что-то когда-то отстаивал

Уинстон Черчилль

Лента новостей: 1986–1989 годы

26 апреля 1986 г. Взрыв на Чернобыльской атомной электростанции.

10 февраля 1987 г. Освобождены из тюрем и лагерей 140 диссидентов.

15 мая 1988 г. Начало вывода советских войск из Афганистана.

16 ноября 1988 г. Эстонская ССР провозгласила суверенитет.

21 января 1989 г. Фильм «Интердевочка» стал лидером проката.

Ученые степени

Приведу минимальные сведения о системе аттестации квалификации ученых в СССР, которые могут быть полезны любознательному читателю для понимания интриги, связанной с защитой моей докторской диссертации.

Ученые степени появились в СССР в 1934 году. Вместо высшей степени доктора философии (Ph. D., третья степень), принятой в западных странах, в СССР применялась система, в которой существуют две научные степени: кандидата и доктора наук[123]. Диссертация подразумевает проведение самостоятельной научной работы. Кандидатская диссертация — это серьезное научное исследование (условно приравнивается к Ph. D.). Степень присуждается специализированным ученым советом института (спецсоветом), а степень доктора наук (Sc. D., четвертая степень) — Высшей аттестационной комиссией (ВАК) на основании ходатайства спецсовета. В большинстве стран четвертая степень отсутствует. Заседание спецсовета считается правомочным, если в его работе принимают участие не менее двух третей членов совета.

Решение диссертационного совета по вопросу присуждения ученой степени доктора или кандидата наук считается положительным, если за него проголосовали не менее двух третей членов совета, участвовавших в заседании.

Это стоит запомнить для понимания сути дальнейшей интриги.

ВАК выдает дипломы кандидата и доктора наук, аттестаты доцента и профессора. Публичной защите диссертации предшествует ее апробация или экспертиза, то есть обсуждение работы специалистами с назначением рецензентов.

Апробация проводится в учреждении, где выполнена работа, а также в институте, где она будет подана к публичной защите на заседании спецсовета.

Пройдя успешно все бюрократические процедуры апробации и защиты диссертации, соискатель получает искомую степень и тем самым повышает свой социальный статус и, что важно, заработную плату. Естественно, что на всех этапах этой процедуры могут возникать проблемы.

Защита — это чаще всего «спектакль», так как до ее проведения работа соискателя проверена и перепроверена! Ни один спецсовет не заинтересован в том, чтобы состоялась неудачная защита — тогда, спрашивается, как диссертация была допущена до защиты? Случаев провала на защите, то есть получения лишних «черных шаров» (голосов «против»), относительно немного[124]. Причиной здесь служит не столько научная несостоятельность работы (такие тоже встречаются), сколько борьба научных направлений, научных групп и школ: например, «лысенковцев» против генетиков или наоборот.

Защита диссертации в европейских и американских вузах происходит иначе. Решение принимают два оппонента: «внешний» (из другого университета) и «внутренний» (можно с того же факультета). Руководитель диссертанта, как правило, может присутствовать на защите — на семинаре, но он не участвует в выработке решения. Рецензии пишутся заранее, о них знает диссертант. Но это не спасает его от вопросов на самом диспуте. Садятся все вместе, оппоненты задают вопросы подряд в течение нескольких часов. Зрители могут принять участие в диспуте. Потом решают участь диссертанта: принимается один из шести вариантов решения[125]:

• Работу одобрить, степень присудить. Решение вступает в силу немедленно (ВАК или ее аналога просто не существует).

• Степень присудить при условии, что соискатель внесет в диссертацию изменения.

• Работа в целом неплоха, но недостатки ее серьезны. Степень не присуждается, соискателю дают год или два на доработки и исправления.

• Диссертация неплоха, но защита ее никуда не годится. Соискатель получает полгода или год на подготовку к повторной защите.

• Диссертация слаба и не может быть исправлена, ее автор получает степень магистра.

• И качество диссертации, и профессиональный уровень соискателя настолько низки, что повторная защита невозможна.

А теперь ответьте, читатель, почему при столь «мягкой», казалось бы, системе требований к диссертации на Западе там вырастают вполне «доброкачественные» доктора философии?

Ответ прост: центр тяжести экспертизы работы и соискателя перемещен из зала спецсовета в тихие кабинеты весьма серьезных ученых, выступающих в роли рецензентов ваших работ.

Кстати, рецензенты назначаются одновременно с утверждением темы исследования, и они сопровождают все этапы выполнения работы!

А теперь можно перейти к «диссертационному триллеру», то есть к истории защиты моей докторской диссертации. Тем, кто думает получить ученую степень, кажется, что главное — сделать хорошую работу, заслуживающую положительной оценки научного сообщества. Но они ошибаются. Защита моей докторской диссертации продолжалась три года и доставила много волнений мне, семье и друзьям, а также моим недругам. Они этого никогда не забудут! Сюжет не отличался новизной или оригинальностью. Мои главные недруги понесли не только моральные, но и административные потери. Но лучше все по порядку.

Главные действующие лица

В последующий триллер оказались вовлеченными многие известные академики и профессора, психиатры и генетики, министр здравоохранения РСФСР, эксперты и пленум ВАК СССР[126]. С некоторыми из них читатель уже встречался на страницах книги (см. список аббревиатур).

Н. П. Бочков — академик АМН, директор ИМГ АМН СССР

М. Е. Вартанян — член-корр. АМН, ВНЦПЗ АМН СССР

Ю. Е. Выренков — начальник аттестационного отдела ВАК

Р. Ф. Гарькавцева — д. м. н., генетик, официальный оппонент

В. М. Гиндилис — д. б. н., генетик, ВНЦПЗ АМН СССР

Е. К. Гинтер — профессор, завлаб ИМГ АМН СССР

В. И. Иванов — профессор, член-корр., председатель спецсовета ИМГ

В. Д. Москаленко — д. м. н., психиатр и генетик, официальный оппонент

А. И. Потапов — д. м. н., министр здравоохранения РСФСР

А. А. Ревазов — д. б. н., старший научный сотрудник ИМГ АМН СССР

А. В. Снежневский — академик АМН, директор ВНЦПЗ АМН СССР

Л. М. Шмаонова — профессор, ВНЦПЗ АМН СССР, и другие.

Действие первое — пролог

17 апреля — 23 мая 1986 года,

Москва — Томск

Размышлять над темой докторской диссертации я начал задолго до переезда в Томск. Мне была интересна «Генетическая эпидемиология эпилепсии». Под этим подразумевалось исследование роли генетических факторов в возникновении эпилепсии — болезни припадков. Программу исследования я составил, консультируясь с В. М. Гиндилисом. Необходимые семейные материалы собирались при участии д-ра Леонида Тойтмана.

Когда я начал работать в Томске, программа исследования расширилась за счет включения в нее больных шизофренией. Генетика этих двух заболеваний имела свою историю и была недостаточно изучена, как и взаимоотношение между факторами риска. Интересно, что некоторые формы шизофрении лечатся электросудорожной терапией, то есть вызванными припадками. А судорожные припадки являются основным болезненным проявлением эпилепсии. Другими словами, можно было предполагать реципрокные (обратно взаимообусловленные) отношения у больных эпилепсией и шизофренией уже на уровне генов. Об этом мало что было известно.

Как я уже отмечал, ученый совет нашего института утвердил тему моей докторской диссертации: «Генетическая эпидемиология шизофрении и эпилепсии». За три последующих года были собраны семейные материалы по шизофрении. В этом участвовали сотрудники моей лаборатории, работая над темами своих кандидатских диссертаций (о чем уже было рассказано). Когда диссертации С. Карася, Б. Лещинского и Е. Дригаленко были завершены, я подготовил текст моей диссертации к апробации. В ней содержался «докторский» уровень обобщения результатов.

Собственно сам триллер начался в апреле 1986 года, когда я привез рукопись диссертации в Москву, в наш головной институт — ВНЦПЗ АМН СССР. Основные положения работы были обсуждены с проф. М. Е. Вартаняном, проф. Р. А. Наджаровым, проф. А. Б. Смулевичем и д. м. н. В. М. Гиндилисом.

— Михаил Самуилович, надо доложить работу на проблемной комиссии в ВНЦПЗ АМН СССР, — сказал М. Е. Вартанян, полистав диссертацию.

Ровно через два дня я сделал такой доклад, и моя диссертация получила положительную рецензию от ее председателя М. Е. Вартаняна и профессора Л. М. Шмаоновой. Все двери, казалось бы, были открыты.

Мудрый Боб Альтшулер посоветовал мне представить работу и в Институте медицинской генетики (ИМГ), где он работал старшим научным сотрудником.

— Тебе никак не обойти наш институт, — сказал Боб провидчески. — Они мониторят все генетические работы в стране, и Бочков свое не упустит, — добавил он.

Поэтому следующее сообщение по результатам диссертации было сделано на семинаре профессора Е. К. Гинтера в лаборатории популяционной генетики ИМГ.

Евгений Константинович ГИНТЕР (род. 12 января 1940 г.) кандидатскую диссертацию защитил в 1966 году, докторскую — в 1976-м. Профессор Гинтер был председателем семинара по апробации моей диссертации ДВАЖДЫ, но на ее защите почему-то не присутствовал. Много лет спустя — академик и директор Медико-генетического научного центра РАМН. Евгений Константинович — безусловно, самый умный человек в ИМГ — играл по правилам Бочкова, но держался как мог независимо. Я не знаю, как он справлялся со своей совестью в такой ситуации.

Мой доклад на семинаре Е. К. Гинтера длился почти час, вопросы — полтора часа. Обсуждение было бурным, не очень дружественным, но полезным для всех. Генетикам было трудно понять эфемерность психиатрических определений признака. Я понимал их сомнения и был доволен результатами обсуждения, где не присутствовала политика. Это заслуга Гинтера.

Посмотрев отзывы московских ученых, директор нашего института д. м. н. В. Я. Семке подписал приказ «О проведении межотделенческой научной конференции» для обсуждения материалов докторской диссертации к. м. н. М. С. Рицнера «Генетическая эпидемиология шизофрении и эпилепсии». Рецензенты: проф. Е. Д. Красик и к. м. н. Б. С. Положий. Научная конференция состоялась 23 мая 1986 года и прошла «по-домашнему»: мой доклад, два рецензента, положительные оценки, полезные замечания и предложения по тексту диссертации. Я играл свою роль — всех благодарил и кланялся, как и положено соискателю. Было отмечено, что сбор семейных материалов для исследования проводился соискателем с участием д-ра Л. Л. Тойтмана, клиницистов Л. Горбацевич, Г. Логвинович и сотрудников лаборатории С. И. Карася, О. Л. Шериной, И. Г. Бояринцевой и Е. В. Гуткевич. Заключение никого не удивило: «…диссертация на соискание ученой степени доктора медицинских наук может быть после исправления замечаний рецензентов представлена к защите в специализированном совете при ВНЦПЗ АМН СССР по специальностям «психиатрия» и «генетика». Вся эта околонаучная деятельность вызывала у меня раздражение. Баланс сил был в мою пользу, хотя я сам себе не нравился.

За кулисами

• Соискатель докторской ученой степени формально не имеет руководителей, но консультанты практически неизбежны. Моим реальным консультантом был В. М. Гиндилис, с которым я обсуждал как идею, ход исследования, так и полученные результаты. М. Е. Вартанян благосклонно «позволял» нам сотрудничать, пока это отвечало его личным интересам. Виктор Миронович анализировал в своей докторской диссертации семейные материалы по шизофрении, которые не отвечали его собственным методологическим требованиям. Родословные собирались в клиниках московского института, а не в популяции, да еще и задолго до того, как он стал работать в психиатрии (в ВНЦПЗ). Поэтому оценки генетических моделей, полученные в его диссертации, были завышенными, что не уменьшает ее значения. Этим же страдали практически все зарубежные исследования. Уже только в силу этого обстоятельства В. М. Гиндилис активно поддержал мою идею исследования эпилепсии и шизофрении, желая увидеть более точные результаты. Его методология была существенно дополнена новыми данными и методами анализа родословных, разработанными в нашей лаборатории совместно с Е. И. Дригаленко и С. И. Карасем (оба успешно защитили кандидатские диссертации). Поддержка В. М. Гиндилиса не была безусловной. Иногда у нас возникали принципиальные разногласия аналитического свойства: например, в отношении результатов работы Жени Дригаленко и методов регистрации родословных[127]. Его ученица и сотрудница Света Финогенова предъявит мне похожие замечания на чувствительном этапе апробации диссертации в ИМГ. Снять ее возражения мне удалось, только проделав дополнительные расчеты, подтвердившие корректность использованного мной метода регистрации родословных. Других консультантов уровня В. М. Гиндилиса у меня, да и в стране, просто не было.

• В нашем институте на роль консультанта моей диссертации претендовал профессор Е. Д. Красик, который в свое время «усыновил» мою кандидатскую диссертацию (см. очерк «Докторат»). Профессор Красик активно содействовал моему приглашения в Томский филиал ВНЦПЗ и был уверен, что я ему «должен», о чем он периодически напоминал. Я, в свою очередь, был искренне благодарен Евсею Давидовичу за поддержку до приезда на работу в Томск. Однако после его повторных попыток обратить меня вместе с лабораторией в «научное рабство», чувство благодарности постепенно притупилось, а уровень моего уважения к нему как человеку существенно понизился. Надо сказать, что этические принципы профессора Е. Д. Красика как руководителя были типичными для советской науки. И проблема, скорее всего, была во мне. Я плохо переношу состояние несвободы и насилия над собой. Во мне с рождения находилась некая «пружина»: чем сильнее на меня давили, тем больше я сопротивлялся. Поэтому Евсею Давидовичу, несмотря на то что я при любом случае выражал ему благодарность, приходилось нередко слышать от меня четкое «нет», в том числе и в кабинете директора А. И. Потапова. Евсей Давидович убеждал меня написать, что моя диссертация выполнена на кафедре психиатрии, которой он заведовал. Но это не соответствовало действительности. Кроме того, его попытки принудить меня к научному сотрудничеству оставляли плохое «послевкусие». Вклад Евсея Давидовича в мою докторскую диссертацию ограничивался организацией копирования в типографии основного инструмента исследования — «Базисной карты». Я отклонил все его притязания, чем весьма огорчил его, да и себя тоже.

Однажды у нас с Евсеем Давидовичем состоялся мимолетный разговор в коридоре:

— Михаил Самуилович, а кому вы везете свою диссертацию? Вартаняну или Гиндилису? — спросил он многозначительно, в своем стиле.

— Обоим, — ответил я автоматически, не совсем понимая вопроса.

— Если вы хотите защитить диссертацию, советую вам иметь дело только с Вартаняном, а от Гиндилиса держаться как можно дальше, — сказал Евсей Давидович и добавил, выдержав паузу: — У них там очень сложная ситуация.

Я не последовал совету профессора, наивно веря в «чистую» науку и не участвуя в институтских интригах. Если хотите, назовите меня провинциалом. Идти на сделки с совестью мне раньше не приходилось, и я к этому был не готов. Мне не стыдно было смотреть в глаза В. М. Гиндилису, когда мы встретились на Всемирном конгрессе по психиатрической генетике в Новом Орлеане в 1993 году. Но лучше продолжить все по порядку.

Действие второе — ВНЦПЗ АМН СССР

10 июня — 14 октября 1986 года,

Москва — Томск

Начало прохождения диссертации было обнадеживающим, все шло «как по маслу». Бывает же такое. После апробации в нашем институте дирекция ходатайствовала о принятии диссертации к защите в спецсовете ВНЦПЗ АМН СССР. Мне предоставили творческий отпуск на шесть месяцев. Я поехал в Москву, остановился у Боба и Юлии, которые меня всячески поддерживали. М. Е. Вартанян дал «зеленый свет» на апробацию диссертации в ВНЦПЗ, а В. М. Гиндилис и В. Г. Ротштейн (из отдела эпидемиологии) согласились быть рецензентами. Межотделенческая научная конференция под председательством М. Е. Вартаняна состоялась 24 июня 1986 года. Присутствовали 32 человека, в том числе 7 докторов наук и 11 кандидатов наук. После моего доклада было много вопросов. Например, М. Е. Вартанян спросил: «Почему в одной работе изучаются два заболевания? Каковы обоснования такого выбора?» Ему я объяснял это несколько раз до того, как он любезно согласился утвердить тему диссертации. Т. М. Сиряченко: «Какое количество родственников обследовано?» Р. Р. Линдеман: «Как уточнялся диагноз заболевания? Что вы понимаете под генетической эпидемиологией?» Были и другие вопросы.

Конференция решила, что диссертация на соискание ученой степени доктора медицинских наук может быть представлена к защите в спецсовете при ВНЦПЗ по специальностям «психиатрия» и «генетика» без повторной апробации после исправления технических замечаний рецензентов. М. Е. Вартанян и В. М. Гиндилис предложили ведущее учреждение — Первый Московский медицинский институт имени И. М. Сеченова, а в качестве оппонентов: д. м. н. Р. Ф. Гарькавцеву, д. м. н. В. Д. Москаленко и проф. Л. М. Шмаонову. Доработка текста диссертации, ее перепечатка и публикация автореферата заняли несколько месяцев. Мне было 39 лет, и по окончании диссертационных дел у меня оставалось 20–30 лет для научной работы. Кто же мог знать, что радоваться было преждевременно, а эти годы я буду действительно плодотворно работать, но… в другой стране.

В сентябре 1986 года окончательный вариант диссертации был представлен к защите в спецсовет Д 001.30.01 при ВНЦПЗ АМН СССР. Так как моя работа выполнена на стыке психиатрии и генетики, спецсовет должен был ввести в свой состав трех докторов наук по специальности «генетика». Я предложил Е. К. Гинтера, С. И. Козлову и В. М. Гиндилиса, предварительно получив их согласие. Е. К. Гинтер и С. И. Козлова являлись членами спецсовета по генетике при Институте медицинской генетики и разрешения ВАК на них не требовалось. Однако В. М. Гиндилис не работал в спецсоветах по этой специальности, и поэтому для него надо было получить разовое разрешение ВАК на участие в моей защите с правом решающего голоса. Получение такого разрешения для ведущего специалиста страны по генетике психических заболеваний являлось чисто технической процедурой. Поэтому ученый секретарь совета к. м. н. Т. М. Лосева подготовила при мне ходатайство в ВАК (за номером СП/52 от 16 сентября 1986 года) с просьбой включить в состав спецсовета для разовой защиты моей диссертации д. б. н. В. М. Гиндилиса. Председатель спецсовета акад. А. В. Снежневский подписал это письмо. Защита была назначена на март 1987 года. Однако, как оказалось, эта чисто техническая просьба была отклонена. Кто-то заблокировал участие В. М. Гиндилиса в моей защите в спецсовете ВНЦПЗ, а с ним и саму защиту. Вновь заглянем за кулисы.

За кулисами

• В стране началась «перестройка» с красивым призывом к «гласности». Температура в обществе накалялась, приближаясь к точке кипения. В научно-исследовательских институтах забурлило, особенно в ВНЦПЗ и ИМГ АМН СССР. Научные сотрудники остро критиковали руководство на собраниях и в печати, требуя демократии и свободы слова. Складывались противоборствующие группы вокруг директоров и иных научных лидеров. Мои близкие друзья не были сторонниками одиозного директора ИМГ Н. П. Бочкова и были против его «компашки». Не будучи работником ИМГ, я полностью разделял их отношение к «компашке».

• Атмосфера в ВНЦПЗ была не просто конфликтной, но даже враждебной. Шла борьба вокруг создания новой структуры центра во главе с М. Е. Вартаняном. Его успех не был гарантирован. Желая не потерять все на свете, Вартанян пытался сохранить за собой лабораторию генетики, которой много лет фактически руководил В. М. Гиндилис, будучи формально старшим научным сотрудником. Вартанян препятствовал Гиндилису получить ставку заведующего. Эти и другие подробности конфликта мне стали известны только много лет спустя. В предыдущие годы «лаборатория Гиндилиса», так ее все называли, была полна людей и занимала почти весь этаж здания, где работа кипела 24 часа в сутки. Десятки ученых страны прошли здесь стажировку по генетике мультифакториальных заболеваний. Многим из них помогли здесь сделать расчеты по собранным родословным. Сейчас же комнаты опустели, и одинокий Гиндилис сидел в кабинете, обложенный стопами статей. Он выглядел мрачным, даже депрессивным и еще более похудел. Виктор был рад выступить на моей апробации рецензентом, а его предложения и критика, как всегда, были полезными. Мне, в свою очередь, хотелось морально поддержать его, и я не делал из этого секрета. Проходя по коридору лаборатории и видя нас вместе через открытую дверь, М. Е. Вартанян бросал неодобрительные взгляды, очевидно подозревая какой-то недобрый «сговор» за его спиной. Если так, то он ошибался: мы о нем не говорили и Виктор не посвящал меня в свои проблемы. Однако мое появление здесь и активность, безусловно, мешали политике «социальной изоляции» Гиндилиса. Еще большим вызовом стало мое предложение ввести В. М. Гиндилиса в состав спецсовета с решающим голосом. Правда, с Вартаняном я это не обсуждал, считая участие ведущего специалиста страны по психиатрической генетике В. М. Гиндилиса в моей защите само собой разумеющимся делом. Как выяснилось, я заблуждался. Именно M. E. Вартанян позиционировал себя в качестве ведущего специалиста по психиатрической генетике страны. Он, конечно, был осведомлен об основных проблемах психиатрической генетики, но только на уровне «генерала от науки». Фактический научный вклад Вартаняна в эту область исследований обнаружить не представляется возможным.

• Много лет спустя В. М. Гиндилис рассказал мне о непростых событиях, происходивших в советской психиатрии и в их институте в тот период. Например, все приписываемые М. Е. Вартаняну научные публикации в действительности были результатом творчества конкретных научных работников, с которыми он жестоко расправился по мере своего административного продвижения. Так, принципиальным автором почти всех публикаций и организационно-методических инициатив, якобы принадлежащих Вартаняну в области медицинской генетики, в действительности являлся Гиндилис. Научно-литературный стиль Виктора Мироновича трудно спутать с кем-либо[128].

Почитайте публикации Вартаняна — Гиндилиса, и у вас не будет сомнений в том, кто их писал. Утверждение Вартаняна в звании члена-корреспондента АМН СССР по специальности «генетика психических заболеваний» было, по словам В. М. Гиндилиса, основано на представлении М. Е. Вартаняном как его собственных научных результатов и его же совместного творчества с учениками и сотрудниками, а также коллективных достижений группы клинической генетики во главе с д. м. н. И. В. Шахматовой-Павловой.

В. М. Гиндилис обвинял Вартаняна в том, что он в 1985 году разгромил созданный им уникальный научный коллектив лаборатории генетики ВНЦПЗ, к тому времени уже показавший значительные научные достижения и находившийся в расцвете своих творческих возможностей. Такова была практика в СССР. В постсоветской литературе это не комментируется, но и не опровергается.

• На конгрессе Всемирной психиатрической ассоциации в американском городе Гонолулу (1977) были осуждены злоупотребления психиатрией в политических целях в СССР[129].

Дж. Берли, президент британского Королевского колледжа психиатров и Британской медицинской ассоциации, во время своего визита в СССР в 1991 году выразил удивление руководящим положением в советской психиатрии М. Е. Вартаняна.

По словам Дж. Берли, «репутация Вартаняна на Западе такова, что, когда М. Е. Вартанян случайно оказался приглашенным на один из последних симпозиумов в Великобритании, мы предпочли отменить симпозиум»[130]. М. Е. Вартанян лгал, защищая «карательную психиатрию» в СССР перед западными учеными. Комментарии излишни.

• Любопытна презентация лаборатории клинической генетики НЦПЗ РАМН, представленная на сайте центра: «Лаборатория основана в 1988 году и до 2000 года действовала под руководством д. б. н. В. И. Трубникова. Основная идея, которой руководствовались ее создатели проф. М. Е. Вартанян и В. И. Трубников, заключалась в объединении специалистов разного профиля (психиатров, нейрофизиологов, невропатологов, клинических психологов, генетиков) для проведения мультидисциплинарных исследований. В 2000 году в связи с преждевременной кончиной В. И. Трубникова заведующей лабораторией стала Голимбет В. Е.»[131]. Типичная ложь и «забывчивость» o предшественниках, таких как И. В. Шахматова-Павлова и В. М. Гиндилис. Кстати, В. И. Трубников был одним из учеников и сотрудников В. М. Гиндилиса.

Действие третье — ВАК СССР

16 сентября 1986 года — 29 января 1987 года, ВАК, Москва

Отрицательный ответ ВАК СССР на ходатайство относительно участия В. М. Гиндилиса в моей защите был столь же неожиданным, сколь и возмутительным. Прилетев в Москву, я зашел к директору ВНЦПЗ академику А. В. Снежневскому.

— Андрей Владимирович, как такое может быть? — недоумевал я, показав ему копию письма ВАК. — Я не могу понять, чем отличается стык «психиатрии» и «генетики» от стыка «генетики» и «психиатрии»?

— Да, Миша, это возмутительная отписка ВАК. Без М. Е. Вартаняна здесь не обошлось… Я подпишу повторное ходатайство об участии В. М. Гиндилиса в твоей защите, предварительно заручившись поддержкой специалиста-психиатра в Экспертном совете ВАК СССР, — сказал умудренный академик.

Андрей Владимирович выглядел уставшим и бледным. Письмо он подписал 5 января, а спустя полгода — 12 июля 1987 года его не стало. Вот это письмо.

К ходатайству от 16.09.86 сп/52 5 января 1987 г.

«…Совет ввел в свой состав с правом решающего голоса на разовую защиту двух докторов медицинских наук, являющихся членами Специализированного совета по генетике в ИМГ АМН СССР, — Гинтера Е. К. и Козлову С. И. Третий специалист по генетике не работает в спец. советах по этой специальности, поэтому мы обращаемся к Вам с просьбой разрешить ввести в состав нашего совета с правом решающего голоса для проведения разовой защиты доктора биологических наук В. М. Гиндилиса, сведения о котором даны по форме I.I. Специалист-психиатр в Экспертном совете ВАК СССР поддержал наше ходатайство. Официальные оппоненты и специалисты, вводимые на разовую защиту, также считают, что диссертация М. С. Рицнера может защищаться по специальностям «психиатрия» и «генетика», и дали свое согласие участвовать в заседании совета при ВНЦПЗ АМН СССР.

Докторская диссертация М. С. Рицнера по своим принципиальным результатам и выводам ориентирована на решение актуальных научно-практических задач современного учения об эндогенных психических заболеваниях. В ней содержатся новые данные о распространенности шизофрении и эпилепсии в Томской области и Хабаровском крае, количественные оценки соотношения эпидемиологических и конституциональных факторов, определяющих распространенность шизофрении и эпилепсии в общем населении и в отдельных семьях, новые данные о риске проявления шизофрении и эпилепсии в зависимости от особенностей семейного отягощения, что важно для практической работы специализированных медико-генетических консультаций психоневрологических диспансеров.

В работе М. С. Рицнера наряду с такими методами и подходами, как клинико-эпидемиологические, электрофизиологические, математического моделирования и др., использованы также и генетические, как часть комплексного решения поставленных автором задач. Однако этот генетико-методологический аспект не является основным содержанием работы, хотя автор внес в применение генетических методов ряд оригинальных модификаций, адекватных целям исследования. Таким образом, работа М. С. Рицнера имеет существенное значение в первую очередь для психиатрии. Учитывая все изложенное, совет убедительно просит удовлетворить наше ходатайство.

Председатель Специализированного совета

Д 001.30.01 при ВНЦПЗ АМН СССР

академик АМН СССР А. В. Снежневский»

Ответ заместителя председателя ВАК СССР А. Н. Ермакова от 29.01.87 (номер 14–56/р3—57) не заставил себя долго ждать. Этот удивительный документ достоин быть опубликованным полностью:

Председателю Специализированного совета

Д 001.30.01 при ВНЦПЗ АМН СССР

академику АМН СССР т. Снежневскому А. В.

На Ваши ходатайства за номером СП/52 от 16.09.86 года, СП/67 и СП/68 от 05.01.87 года о проведении разовой защиты Рицнера М. С. ВАК СССР сообщает мнение экспертного совета по медико-биологическим и фармацевтическим наукам:

«Работа выполнена на стыке не „психиатрии“ и „генетики“, а на стыке „генетики“ и „психиатрии“, так как основной материал диссертации (методы, фактические данные, выводы) являются генетическими. Следовательно, защита этой диссертации может проходить только в совете, которому предоставлено право рассмотрения докторских диссертаций по „генетике“ (03.00.15), причем с введением в состав совета с правом решающего голоса трех докторов наук — специалистов-психиатров, занимающихся проблемами шизофрении и эпилепсии. Поскольку в диссертации рассматриваются и вопросы эпидемиологии, то необходимо включать в состав совета на период разовой защиты двух докторов наук — эпидемиологов общего профиля».

Зам. председателя ВАК СССР А. Н. Ермаков[132]

Заключение экспертного совета по медико-биологическим и фармацевтическим наукам было подготовлено профессором А. П. Пеховым (1926–2009).

Он был микробиологом и «заядлым лысенковцем»[133]. Никто из специалистов-психиатров и медицинских генетиков так и не смог понять, чем отличается СТЫК «психиатрии» и «генетики» от СТЫКА «генетики» и «психиатрии». Это была бюрократическая эквилибристика, «отфутболивающая» соискателя из спецсовета психиатров в спецсовет медицинских генетиков, где диссертация застрянет надолго, если не навсегда.

Моя диссертация оказалась в ловушке — ВАК не давала «добро» на ее защиту в ВНЦПЗ. Я пытался разобраться в ситуации, понять ее и себя: неужели полный тупик? Все было запутано; мною овладело отчаяние. И зачем мне это нужно? Было, однако, ясно, что дело не в работе и ее результатах, которые широко опубликованы, обсуждены и признаны новыми, а во мне. Кому-то я «перешел дорогу». Может быть, в Томске? Пузыреву? Но ему я не конкурент, хотя бы из-за «пятой графы» — национальности. Да и не искал я должностей в АМН СССР. Скорее всего, размышлял я, меня ассоциируют с теми людьми (Гиндилис, Гринберг, Подугольникова, Кухаренко и другие), которые противостоят диктату Вартаняна в психиатрии и бочковской «компашке» в НИИ медицинской генетики. Если это так, то они не ошиблись. В таком случае диссертацию «прыткого Рицнера» было необходимо заблокировать. «Компашке» ни к чему было увеличивать число докторов наук в лагере противника. Такой мотив представлялся мне и Бобу весьма правдоподобным.

Повторный ответ из ВАК не оставлял сомнений, что мою диссертацию совершенно не случайно держат «на крючке». Впервые в жизни я почувствовал прямую агрессию, направленную против меня как человека, чем-то отличного от тех, кто правит и решает, кого пущать, а кого нет. Этот тип агрессии описан много раз теми, кого собирались арестовать как врагов народа. Почему? За что? Эти инстинктивные вопросы у меня не возникали.

Я уже давно был инакомыслящим и понимал, что ОНИ нас ненавидят. ОНИ — это научно-бюрократическая элита, которая, оседлав советскую модель управления страной и наукой, неоправданно получала привилегии, грабя других. Когда не было открытий (а их не было!), ОНИ говорили о новых результатах, полученных «впервые в СССР», «впервые в Сибири», «впервые в Ханты-Мансийском округе» и т. д. Под такого рода «открытия» «генералы от науки» годами получали финансирование для своих НИИ, и именно ОНИ решали, кого пущать, а кого нет! Так это работало. Иллюзий у меня давно не было. Теперь, когда я думаю о моем прошлом, годы с 1986-го по 1989-й мне кажутся самыми трудными: я последний раз пытался профессионально реализоваться в этой стране. Да не тут-то было!

За кулисами

• Выбора у меня не было: текст диссертации, написанный для психиатров, надо было переписать, то есть сделать его доступным для понимания медицинскими генетиками. Если раньше я разъяснял генетические понятия и методы психиатрам, то теперь надо было разъяснить все идеи, методы и проблемы психиатрии генетикам. Сами заболевания, шизофрения и эпилепсия, для понимания генетиков представляют большие трудности. Это не моногенные и не хромосомные болезни, с которыми они привыкли иметь дело. При этом материал, методы, результаты и выводы оставались прежними по своей сути. На переработку текста ушло несколько месяцев.

• Знаковым событием, сопровождавшим прохождение моей диссертации, был приказ в январе 1987 года о переводе моей лаборатории клинической генетики и всех ее сотрудников из Томского НИИ психиатрии во вновь организуемый Томский НИИ медицинской генетики — филиал «бочковского» института (ИМГ АМН СССР)[134]. Такое могли сделать только руководители, никоим образом не отвечающие за свои решения. Имя их решению — абсурд!

• Трансфер лаборатории клинической генетики психических заболеваний из НИИ психиатрии в НИИ медгенетики был болезненным как для меня и сотрудников лаборатории, так и для НИИ психиатрии. На меня «давили» со всех сторон, но к возражениям не прислушивались. Председатель президиума ТНЦ академик Ростислав Сергеевич Карпов вежливо убеждал, а М. Е. Вартанян и Н. П. Бочков угрожали, давая понять, что от моей упертости зависит исход защиты кандидатских диссертаций Е. И. Дригаленко и С. И. Карася. Это был откровенный шантаж.

• 7 октября 1987 года (из дневника). Прилетел в Москву. Гуляли с Бобом и его детьми (Женей и Зинулей) в Лужниках. В ИМГ работала комиссия горкома КПСС. Она пришла к выводу, что факты безобразного руководства Н. П. Бочковым Институтом медицинской генетики подтвердились. Ему грозит выговор, а его «компашке» — неприятности. Страна на пороге перемен, которых все хотят и боятся одновременно. Неопределенность в обществе растет, страсти накаляются. Вот бы уехать из «советского рая» подальше. Боб подарил мне свою повесть «К Лизе». Она мне очень понравилась. Когда я ее читал, то слышал его голос.

Действие четвертое — апробация в ИМГ АМН СССР

17 февраля 1987 года — 14 декабря 1987 года, ИМГ АМН СССР, Москва

После решения ВАК СССР и письма А. Н. Ермакова мою диссертацию можно было подать к защите только в ИМГ — «бочковский» институт. Меня пригласили в Москву, где академик А. В. Снежневский и его заместитель профессор Р. А. Наджаров, выразив сожаление, сказали, что они сделали все, что смогли, и что такого случая не было раньше в их практике.

17 февраля 1987 года я передал диссертацию в спецсовет ИМГ. Апробация диссертации на общеинститутском научном семинаре ИМГ под председательством профессора Е. К. Гинтера состоялась 29 апреля 1987 года. Рецензентами выступили д. б. н. А. А. Ревазов и к. б. н. С. А. Финогенова. Хотя с Толей и Светой мы давно были на «ты», однако это ничего не гарантировало. Решали все Е. К. Гинтер и Н. П. Бочков.

Анатолий Арсентьевич РЕВАЗОВ — д. б. н., старший научный сотрудник лаборатории популяционной генетики ИМГ АМН СССР. Толя принадлежал к первой когорте молодых ученых, возрождавших генетику в СССР (вместе с Гринбергом, Кухаренко, Подугольниковой, Гиндилисом и другими). На каком-то этапе своей карьеры он присоединился к «компашке» Бочкова. Однако на защите моей диссертации Анатолий Арсентьевич выступил против нарушений процедуры защиты и неэтичного поведения самой «компашки», что было неожиданно для всех!

Заседание семинара было бурным. После сделанного доклада меня буквально засыпали вопросами. Шизофрения и эпилепсия для понимания генетиков — это как дефектология для физиков. Большинство вопросов были элементарными, то есть как будто я докладывал перед обывателями на рынке. Генетический аспект работы был им более близок и понятен. Толя Ревазов рекомендовал сократить текст и сделать его понятным для генетиков. Наши главные расхождения с С. А. Финогеновой касались «проблемы регистрации пробандов». Когда Е. К. Гинтер предложил апробацию повторить, Толя Ревазов возмутился: «Мне накидали куда больше замечаний на апробации докторской»[135]. В итоге семинар постановил: «После устранения замечаний, высказанных рецензентами, рекомендовать работу к представлению для защиты в спецсовете по специальности „генетика“ с привлечением психиатров».

Вернувшись домой, я сделал дополнительные расчеты с целью проверки «сомнений» Светы Финогеновой относительно оценок параметров сегрегационного анализа при единичной и множественной регистрации пробандов. Вывод для Светы оказался неожиданным: на моей выборке больных (пробандов) оценки параметров не зависели от типа регистрации пробандов. Увидев дополнительные расчеты (компьютерные распечатки), Света не нашлась что сказать, но справку об устранении диссертантом ее замечаний подписать отказалась. Этим она подтвердила, что решает не она, а Е. К. Гинтер и его босс — Н. П. Бочков и, следовательно, дело не в моей работе, а во мне — Михаиле Рицнере.

Диссертация опять «зависла». Будучи в Москве на съезде генетиков (17–28 ноября 1987 года), я встретился с Е. К. Гинтером для обсуждения наших разногласий. Беседа продолжалась около трех часов, и он был вынужден принять мои расчеты по проблеме регистрации пробандов. Другими словами, регистрация пробандов не влияла ни на результаты, ни на выводы диссертации. После этого удивительно быстро «сдалась» и Света Финогенова, подписав справку, что ее замечания учтены соискателем. А месяц спустя на заседании спецсовета Е. К. Гинтер рекомендовал мою диссертацию к защите. Оппоненты были утверждены те же, что и в ВНЦПЗ. Таким образом, трехкратная предзащитная экспертиза диссертации — в нашем институте, в ВНЦПЗ и в ИМГ — не выявила существенных дефектов моей работы. Что же должно было еще произойти в психиатрии и медицинской генетике, чтобы затормозить прохождение экспертизы этой диссертации? Последний рубеж обороны бочковской «компашки» — публичная защита. Они были бы умнее, если бы не допустили публичной защиты. Что это: переоценка своих сил или недооценка моих?

За кулисами

• Московский Институт медицинской генетики АМН СССР был учрежден в 1969 году. Я провел в нем немало времени, был знаком с большинством ведущих сотрудников. Здесь работали мои друзья Боря Альтшулер, Кир Гринберг, В. И. Кухаренко и О. А. Подугольникова. Институту определенно не повезло с директором. Н. П. Бочков давил талантливых молодых ученых в своем институте и за его пределами лысенковскими приемами[136]. Об этом я уже писал. Например, он годами третировал Кира Гринберга, уволил его с должности старшего научного сотрудника, дискредитировал его достижения в клеточной генетике и других областях. Зачем это ему было надо? Безнаказанность?! В институте шла настоящая «гражданская война» между «компашкой» Н. П. Бочкова и теми, кто был не согласен с его методами руководства, которые, правда, были весьма сходны с методами управления страной. Понятно, что мои друзья были среди тех, кто не мог принадлежать к бочковской «компашке» по моральным соображениям. Для победы над Бочковым понадобилось пять лет ежедневной борьбы: статус лаборатории Кира восстановили, а его избрали заведующим. Увы, после победы ему оставалось жить всего 11 месяцев (подробнее см.[137]).

• Здесь уместно вспомнить профессора Владимира Павловича Эфроимсона (1908–1989) — человека высокой моральной пробы. Я приведу с сокращениями небольшой фрагмент из эссе Елены Кешман («Ветвь человеческая»): «Зимой 1985 года, в Политехническом музее впервые показали фильм «Звезда Вавилова». После просмотра фильма состоялось обсуждение… Когда все ораторы уже выступили, Владимир Павлович прокричал в микрофон:

— Я пришел сюда, чтобы сказать правду. Мы посмотрели этот фильм… Я не обвиняю ни авторов фильма, ни тех, кто говорил сейчас передо мной… Но этот фильм — неправда. Вернее — еще хуже. Это — полуправда. В фильме не сказано самого главного. Не сказано, что Вавилов — не трагический случай в нашей истории. Вавилов — это одна из многих десятков миллионов жертв самой подлой, самой бессовестной, самой жестокой системы… И система эта — сталинизм. Система эта — социализм. Социализм, который безраздельно властвовал в нашей стране и который и по сей день не обвинен в своих преступлениях. Я не обвиняю авторов фильма в том, что они не смогли сказать правду о гибели Вавилова. Они скромно сказали: «погиб в Саратовской тюрьме». Он не погиб. Он — сдох! Сдох как собака. Сдох он от пеллагры — это такая болезнь, которая вызывается абсолютным, запредельным истощением… До тех пор, пока страной правит номенклатурная шпана, охраняемая политической полицией, называемой КГБ, пока на наших глазах в тюрьмы и лагеря бросают людей за то, что они осмелились сказать слово правды, за то, что они осмелились сохранить хоть малые крохи своего достоинства, до тех пор, пока не будут названы поименно виновники этого страха, — вы не можете, вы не должны спать спокойно… Палачи, которые правили нашей страной, не наказаны. И до тех пор, пока за собачью смерть Вавилова, за собачью смерть миллионов узников, за собачью смерть миллионов умерших от голода крестьян, сотен тысяч военнопленных, пока за эти смерти не упал ни один волос с головы ни одного из палачей — никто из нас не застрахован от повторения пройденного… Пока на смену партократии у руководства государства не встанут люди, отвечающие за каждый свой поступок, за каждое свое слово — наша страна будет страной рабов, страной, представляющей чудовищный урок всему миру… Я призываю вас: помните о том, что я сказал вам сегодня. Помните! Помните!» Это — декабрь 1985 года».[138]

• К счастью, «диссертационный триллер» не занимал все мое внимание, я находил время и для более приятных занятий. Важнейшим среди них была работа по научному руководству диссертациями Бори Лещинского, Сережи Карася, Жени Дригаленко, Лены Гуткевич и Оли Шериной (ее работа была запланирована). Я повторно читал их диссертации, обсуждал и правил текст, заботился о рецензентах и оппонентах, как и положено научному руководителю. Мне это доставляло удовольствие. Они выросли в профессиональных исследователей. Все защиты прошли успешно, что служило мне отличной психологической поддержкой.

• 28 марта 1987 года. Сегодня хороший день, температура 4 градуса, ездили на дачу, снег тает, но его очень много. (Живя в Израиле, я ностальгически вспоминаю томскую весну.) Пытался внушить Игорю некоторые задачи, актуальные для него: 1) контроль эмоциональных реакций и 2) автоматизация поиска своих вещей. Читаю последний вариант диссертации Сергея Карася. Небольшие поправки, он может печатать ее «начисто». Поеду с Женей Дригаленко в Новосибирск (14–16 апреля) делать доклады на совещании по генетике мультифакториальных заболеваний. Совещание проводит Институт ревматологии.

• 25 апреля 1987 года. Отпечатан автореферат Бори Лещинского, защита 21 мая. Успешно апробировался Сережа Карась. Женя Дригаленко почти дописал свою диссертацию. 29 апреля апробация моей диссертации в ИМГ (третья по счету). Сделал доклад на семинаре по «концепции факторов риска», чем доставил большое неудовольствие Пузыреву. Эта концепция его «любимая лошадка». На ученом совете утвердили аннотацию диссертации Жени Гуткевича.

• 20 июня 1987 года. Борис Лещинский успешно защитил диссертацию, умница. Браво!

• 2–4 июня был на совещании в Новосибирске. Встречался с профессором М. Б. Штарком, Витей Колпаковым и Александром Толстокоровым. Разобрался со Светой Финогеновой, которой пришлось принять мои расчеты, содержащие ясные ответы на ее критику. Таким образом, ее рецензия моей диссертации — это результат ее неготовности перейти от сегрегационного анализа к оценкам более широкого класса генетико-математических моделей. Очень успешно прошла защита Сережи Карася. Все поздравляли нас обоих. Сережа был великолепен. 8 июля апробация работы Жени Дригаленко в ИМГ, в «логове» «бочковского» института.

• 1 декабря 1987 года. Наконец Е. К. Гинтер подписал протокол моей апробации в ИМГ с положительной рекомендацией к защите. Обсудил с В. М. Гиндилисом диссертацию Жени Дригаленко. В. М. считает, что его замечания по работе (моделям) принципиальные. В этом В. М. Гиндилис солидаризируется с мнением С. Финогеновой. Мы с Женей думаем иначе. Все решилось мирным путем, Гиндилис отказался быть вторым руководителем работы Дригаленко и снял свою фамилию. У него голова заполнена другими проблемами. Я был и остался единственным реальным руководителем его работы. У меня нет сомнений в ее важности, как и в том, что Женя — сложившийся исследователь.

• 16–20 декабря 1987 года. В институте идет острая борьба между лабораториями, моей и В. Пузырева, за первое место в социалистическом соревновании. И кому нужен этот социалистический маразм в 1987 году? Инерция и абсурд! Средства борьбы «бочковские», финал — ничья. Уйду, это не институт, а контора по производству научнообразного шума и социалистического блефа. Дышать трудно!

• В 1987 году в стране стали появляться первые кооперативы, а «гласность» начала «проветривать» атмосферу в обществе. Мои сотрудники убедили меня открыть медицинский кооператив. Так появился на свет «Рефлекс».

• Мне исполнилось 40 лет, то есть я вступил в возраст, когда люди теряют зубы, волосы, иллюзии и последний раз пересматривают свои убеждения. Давно нет иллюзий относительно Страны Советов, практики сталинизма, хрущевской «оттепели», брежневского «застоя» и советского режима, который держался на КГБ при активной поддержке послушного «советского народа». Давно пришло понимание необходимости вывезти своих жену и детей из этой страны. Хотелось верить, что Горбачев не сможет удержать «железный занавес» на волне «перестройки» и мы покинем «социалистический рай», как наши предки покинули Египет. Такие настроения помогли мне перенести последующие события, нанести бочковской «компашке» ответный удар и защитить свою честь.

18 апреля 1988 года, Москва,

19 месяцев до подъема в Иерусалим

Судьба всякой истины — сначала быть осмеянной, а потом уже признанной.

Альберт Швейцер

Лента новостей: 1988 год

1 января Начало экономической перестройки в СССР.

5 января Прекращено использование карательной психиатрии.

16 февраля Начало студенческих волнений в Сибири.

19 сентября Израиль запустил свой первый спутник.

Действие пятое — защита диссертации

Стенограмма заседания Специализированного совета Д 001.16.01 Института медицинской генетики АМН СССР

(с несущественными сокращениями)

Председатель — член-корр. АМН СССР В. И. Иванов

Ученый секретарь — д. б. н. Л. Ф. Курило:

Присутствует 25 членов совета, в том числе 22 утвержденных члена совета по специальности «генетика» и три психиатра (д. м. н. Е. И. Свиридова, д. м. н. Ф. В. Кондратьев, д. м. н. В. А. Концевой).

Официальные оппоненты: д. м. н. Р. Ф. Гарькавцева, д. м. н. В. Д. Москаленко, д. м. н., профессор Л. М. Шмаонова.

М. С. Рицнер: Излагает основные положения диссертации

Председатель: Какие будут вопросы к диссертанту?

Вопросы задали: А. А. Ревазов, С. И. Козлова, В. А. Концевой, К. Н. Гринберг, Н. П. Бочков и В. Н. Мордовцев.

М. С. Рицнер: Даны исчерпывающие ответы на все вопросы

Л. Ф. Курило: На работу поступил положительный отзыв от ведущего учреждения — Московского стоматологического института им. Н. А. Семашко. На автореферат поступило десять положительных отзывов: член-корр. АН СССР Р. И. Салганик, проф. М. В. Коркина, проф. Л. К. Хохлов, д. м. н. Л. К. Лурье, проф. А. В. Утин, проф. А. Н. Корнетов, проф. И. Р. Эглитис, д. м. н. В. А. Кошечкин, проф. Г. Л. Воронков, д. м. н. В. П. Иванов. Кроме того, имеются материалы положительной апробации в трех институтах АМН СССР.

Официальные оппоненты:

Р. Ф. Гарькавцева: Оглашает официальный отзыв (положительный)

М. С. Рицнер Даны исчерпывающие ответы оппоненту.

Председатель: Вы удовлетворены ответом диссертанта?

Р. Ф. Гарькавцева: Вполне удовлетворена.

В. Д. Москаленко: Оглашает официальный отзыв (положительный)

М. С. Рицнер Даны исчерпывающие ответы оппоненту.

Председатель: Вы удовлетворены ответом диссертанта?

В. Д. Москаленко: Вполне удовлетворена.

Л. М. Шмаонова: Оглашает официальный отзыв (положительный)

М. С. Рицнер Даны исчерпывающие ответы оппоненту.

Председатель: Вы удовлетворены ответом диссертанта?

Л. М. Шмаонова: Вполне удовлетворена.

Председатель: Переходим к свободной дискуссии

Д. б. н. А. А. Ревазов:

Подводя итог своему спонтанному выступлению, я хочу сказать, что эта работа представляется мне в ряду исследований, посвященных мультифакториальной патологии, не обычной докторской диссертацией. И я с удовольствием буду голосовать за присуждение автору степени д. м. н.

Д. м. н. Е. И. Свиридова:

Я хочу поддержать эту работу. Я была у истоков этой работы. Этот титанический труд автора проходил на наших глазах. Я полностью согласна с оппонентами, что автору может быть присуждена ученая степень.

Д. м. н. В. А. Концевой:

Я полностью согласен с официальными оппонентами и буду голосовать за присуждение М. С. Рицнеру ученой степени д. м. н.

Председатель: Будут ли еще желающие выступить? (Нет.)

Заключительное слово имеет М. С. Рицнер.

М. С. Рицнер: Благодарит М. Е. Вартаняна, В. М. Гиндилиса, Е. Д. Красика, А. А. Ревазова, С. А. Финогенову и администрацию институтов, где выполнялась работа.

Открытым голосованием единогласно принимается положительное заключение спецсовета по рассмотренной диссертации

Избирается счетная комиссия:

А. И. Горин, В. Н. Мордовцев, Я. М.-оглы Кулиев

Оглашение результатов тайного голосования

Я. М.-оглы Кулиев:

Присутствуют 25 членов совета, в том числе 22 утвержденных члена спецсовета по специальности «генетика» и три психиатра. Роздано и опущено в урну 25 бюллетеней. При вскрытии урны оказалось 25 бюллетеней, из них: за ходатайство о присуждении ученой степени доктора медицинских наук М. С. Рицнеру подано голосов — 15, против — 9, недействительных — 1.

Председатель:

Нам необходимо утвердить протокол счетной комиссии. Кто за это предложение, прошу голосовать. Кто против? (Нет.) Кто воздержался? (Нет.) Протокол счетной комиссии утверждается единогласно. Таким образом, соискатель М. С. Рицнер не набрал 2/3 голосов «за».

А. А. Ревазов:

Поскольку мы единогласно приняли положительное заключение спецсовета, непонятен результат голосования — «против» 9 голосов. Мы не утвердили протокол счетной комиссии. Кое-кто не заметил: некоторые члены спецсовета ушли. Поэтому нужно переголосовать.

Председатель:

Товарищи, в зале 19 из 25 членов Специализированного совета. Второй раз проводим голосование за утверждение протокола счетной комиссии. Кто за утверждение протокола счетной комиссии (5), прошу голосовать. Кто против утверждения протокола? (9 человек.) Кто воздержался? (4 человека.) Таким образом, большинством голосов протокол счетной комиссии не утверждается. В зале 20 членов Специализированного совета — пришел В. А. Спицын. Кто за продолжение защиты диссертации сегодня, прошу голосовать: 6 голосов — «за», 3 голоса — воздержались. Кто за окончание заседания Специализированного совета в другой день? («За» — 11 человек.)

Председатель совета Д 001.16.01 В. И. Иванов

Ученый секретарь Л. Ф. Курило

В зале было шумно. Меня окружили близкие друзья — Боб Альтшулер и Кир Гринберг. Подошел Толя Ревазов, возмущенный результатами голосования. Подходили другие члены спецсовета и оппоненты, выражающие свою поддержку. Профессора-психиатры Е. И. Свиридова, Ф. В. Кондратьев и В. А. Концевой возмущались поведением членов спецсовета, которые тайно проголосовали «против» без какой-либо критики работы. Многие люди подходили ко мне, жали руку и выражали свою поддержку. Мне не верилось, что это происходит со мной.

Боря поспешил увезти меня к себе домой, где мы пили горькую исключительно с лечебной целью и осуждали ход защиты диссертации.

— Поверь мне, это громкий провал бочковской «компашки», — повторял Боб. — Что-то у них пошло не так, как было задумано. Балаган какой-то.

— Но это еще не финал защиты, — рассуждал я вслух. — Они не могут так закончить, не имея утвержденного протокола голосования. А утвердить отрицательные результаты голосования без критики диссертации в ходе защиты тоже невозможно. Другими словами, спецсовет попал в ситуацию, которую в шахматах называют «цугцванг» — любой последующий ход увеличит их шансы на поражение.

— Ты прав, Мишка! Они провалились, но очень постараются выкрутиться. Тебя ждет продолжительная борьба, поверь мне. В бюрократии они сильнее, чем в науке. Напишешь апелляцию в ВАК. За твою и нашу победу! — произнес патетически Боб, разлив последнюю порцию успокаивающего напитка.

Боб первым произнес это слово — «АПЕЛЛЯЦИЯ». Слегка успокоившись, мы завершили нашу трапезу и пошли спать.

За кулисами

• По правилам ВАК спецсовет может принять какое угодно решение путем тайного голосования. Негативные результаты защиты хоть и редко, но бывают. Моя защита проходила на редкость хорошо: положительные отзывы оппонентов и отзывы на автореферат, положительные выступления членов спецсовета. Ни один из членов спецсовета не сказал, что диссертацию следует отклонить, никто не призвал коллег голосовать «против».

НИКТО НЕ КРИТИКОВАЛ! Научная дискуссия должна быть публичной, а голосование — тайным.

Таким образом, итоги голосования оказались в явном противоречии с течением заседания, что является позором спецсовета. Несмотря на то, что большинство членов совета проголосовали за присуждение мне степени, это большинство не было квалифицированным (2/3), его не хватило для присуждения степени. Члены спецсовета, голосовавшие «против», не решились со мной дискутировать, их хватило лишь на то, чтобы бросить «черный шар». Такое поведение выглядит трусливым.

• Для положительного решения нужно было 17 голосов «за» (2/3 спецсовета), мне не хватило двух голосов. Девять членов спецсовета проголосовали «против». Их нетрудно было вычислить по тому, как вся «компашка» дружно ушла до оглашения протокола голосования: Н. П. Бочков, М. Е. Вартанян, В. И. Иванов, С. И. Козлова, В. Н. Мордовцев, Н. П. Кулешов, В. А. Спицын и еще два члена спецсовета. Кандидаты в «заказчики» были очевидны (Бочков и Вартанян). «Мененджер» этой акции провалил ее.

• Сдаваться я не собирался, апелляция имела все основания быть доказанной, а «компашка» — наказанной! Основания для апелляции: спецсовет не утвердил протокол счетной комиссии, считая результаты голосования не соответствующими ходу публичной защиты диссертации. Кроме того, многих членов спецсовета не было к концу защиты, что было грубым нарушением правил ВАК по защите диссертации.

• Надо отметить, что во многих научно-исследовательских институтах и университетах перманентно происходит борьба групп ученых. В первой из них собираются специалисты, которые отстаивают интересы науки, требуют реальной оценки научной ценности диссертации и достойного нравственного поведения при голосовании в спецсовете и не только.

В другой группе (я называю ее «компашкой») концентрируются люди, не имеющие серьезных научных заслуг, зависимые от руководителей и с невысокими моральными ценностями, но зато очень искушенные в различных интригах.

К сожалению, во главе типичной «компашки» часто стоят директора институтов, и ей очень часто удается одерживать верх. На защиту докторских диссертаций нередко смотрят с точки зрения личности соискателя, а точнее — прикидывают, на чью сторону встанет потом новый доктор наук.

Например, профессор Юрий Петров, известный изобретатель, рассказывает[139] о похожих трудностях при защите докторской диссертации в области, далекой от медицины. Я не скрывал своих взглядов, и поэтому нет ничего удивительного в том, что «компашка» попыталась провались мою защиту.

• Я ожидал продолжения защиты, когда мне позвонили из Томска и попросили связаться с приемной министра здравоохранения РСФСР А. И. Потапова. Его секретарь назначила мне встречу с министром на следующее утро. Анатолий Иванович молча выслушал всю историю про «стык между психиатрией и генетикой» и про защиту в институте Бочкова и смачно выругался. Затем достал бутылку хорошего коньяка, налил нам по рюмке и попросил секретаря срочно связать его с Бочковым. Коньяк был хорош, мы выпили за сибирскую науку. Соединили быстро. А. И. Потапов грубо отчитал Бочкова, многократно выкрикивая слова: «Что же ты, мудак, творишь?!» — вставляя и другие хорошо известные нецензурные выражения. Он воспринял эту историю как личное оскорбление. Разрядившись на Бочкове, Анатолий Иванович немного успокоился и сказал мне: «Борись, пиши апелляцию и звони, когда понадоблюсь». Эта встреча меня приободрила.

С Анатолием Ивановичем мы больше не встречались. Я занялся апелляцией, потом отъездом в Израиль, а у Анатолия Ивановича своих дел было «по горло». В 2013 году я послал ему в подарок свою монографию, но ответ пришел от его дочери. Она сообщала, что 26 сентября 2013 года Анатолий Иванович скончался в городе Сочи. Неординарный был человек! Светлая ему память!

31 марта 1989 года, Москва — Томск,

9 месяцев до подъема в Иерусалим

За что боролись, на то и напоролись…

Лента новостей: 1988 год

6 января Городу Брежневу возвращено название Набережные Челны.

7–8 января Афганская война: бой на высоте 3234.

4 февраля Реабилитация Н. И. Бухарина.

8 мая Основан Демократический союз во главе с В. Новодворской.

Действие шестое

Итак, 18 апреля 1988 года спецсовет большинством голосов не утвердил протокол счетной комиссии, усмотрев несоответствие между результатами голосования и всем ходом защиты диссертации с ее положительными оценками. Поэтому спецсовет принял решение продолжить защиту на следующем заседании. Председатель спецсовета В. И. Иванов сообщил мне, что 16 мая 1988 года состоится продолжение моей защиты, а следом прислал телеграмму:

«Согласно консультации ВАК ваше диссертационное дело направлено в экспедицию ВАК. 16 мая заседание совета не состоится».

Месяцем позже он же удовлетворенно сообщает:

«Ваша диссертационная работа не может быть утверждена ВАК СССР в связи с отрицательным решением спецсовета по результатам голосования от 18 апреля 1988 года».

Другими словами, господин В. И. Иванов, вопреки решению спецсовета, решил утвердить протокол счетной комиссии и тем самым завершил защиту моей диссертации. Браво! Таким образом, мне бросили перчатку. Я хотел расплаты или сатисфакции, полагая, что бочковская «компашка» должна быть наказана за непрофессиональное и неэтичное поведение.

Я отправил короткую апелляцию начальнику аттестационного отдела ВАК Ю. Е. Выренкову, отметив следующие грубые нарушения процедуры защиты диссертации:

1. В состав спецсовета не были включены два эпидемиолога, как этого требовал ВАК (письмо А. Н. Ярмакова от 21.01.87).

2. Из 25 членов спецсовета пятеро (тт. Бочков, Вартанян, Козлова, Кулешов, Спицын) ушли до окончания защиты, что запрещено инструкцией ВАК.

3. Диссертация была оценена положительно до и во время защиты.

4. Соискатель ответил на все вопросы к полному удовлетворению официальных оппонентов и членов спецсовета.

5. Спецсовет принял единогласно положительное решение по диссертации.

6. Результаты голосования оказались неожиданными для членов спецсовета: «за» — 15, «против» — 9, «недействительных» — 1. Ни один из девяти человек, голосовавших «против», не выступил на заседании с критическими замечаниями.

7. Спецсовет не утвердил протокол счетной комиссии.

Я потребовал от ВАК аннулировать результаты незавершенной защиты и направить работу в другой спецсовет. Но бюрократия работает по своим правилам.

• 31 июня 1988 года Ю. Е. Выренков отправил мою апелляцию В. И. Иванову, то есть тому, на кого я жаловался, с просьбой «дать разъяснение в ВАК СССР и заявителю в срок до 1 августа 1988 года».

• 13 июля 1988 года И. В. Иванов в письме разъяснил, что я во всем ошибаюсь: была критика работы «в вопросах диссертанту» и «М. С. Рицнер не только имел, но использовал возможность защиты своих позиций». Меня удивляло еще тогда, как можно так откровенно и беззастенчиво лгать и выкручиваться, когда имеются свидетели и стенограмма заседания. Оказывается, что можно!

• 31 июля 1988 года я дезавуировал все выдумки В. И. Иванова в письме товарищу Ю. Е. Выренкову. Приведу пример для любопытного читателя:

«Относительно существенных замечаний тт. Козловой, Бочкова, Мордовцева. Ни один из них не выступил в прениях по диссертации, а следовательно, не привел каких-либо научно обоснованных аргументов против материала, идей, методов и итогов моей работы. Вопросы, заданные этими членами спецсовета, квалифицируются т. Ивановым как существенные замечания (?), которые ставят под сомнение выводы 1, 5 и 6. Процитирую эти вопросы:

С. И. Козлова: «Чем обосновывается первый вывод и выделение трех этапов исследования?» «Чем отличается термин болезненность родственников от заболеваемости?» «Почему исследовались два заболевания (шизофрения и эпилепсия), а не одно из них?»[140]

Н. П. Бочков: «В выводах 5 и 6 указывается, что ваш материал соответствует монолокусной модели с неполной пенетрантностью. Что дает эта модель для последующего анализа?»

В. Н. Мордовцев: «Почему два заболевания изучались в разных популяциях?»

Как видно, в заданных вопросах нет даже намека на критику. Получив мои подробные ответы, никто из задавших вопросы членов спецсовета не выразил свое несогласие, хотя им никто не мешал это сделать. Никто не встал и не возразил диссертанту. Таким образом, речь идет о предварительном тайном сговоре большой группы членов спецсовета, которая проголосовала против соискателя, не вступив с ним в дискуссию и не представив критику самой работы.

• 8 сентября 1988 года Ю. Е. Выренков вновь посылает мое письмо-заявление «как апелляцию» В. И. Иванову и просит рассмотреть его на заседании спецсовета.

• 10 октября 1988 года состоялось заседание спецсовета. Напомнив членам спецсовета, что судьба истины быть познанной, я подробно разобрал нарушения процедуры защиты диссертации. Выступившие члены «компашки» — Иванов, Бочков, Мордовцев и Шишкин — скучно блюли опороченную честь мундира и отрицали все факты грубого нарушения процедуры защиты. Другие члены спецсовета — Копнин, Ревазов, Кондратьев, Спитковский и Москаленко — подтверждали грубые факты нарушений процедуры защиты.

В. М. Гиндилис, специально пришедший на это заседание спецсовета, резюмировал свое выступление: «…с данной работой происходит очень странная история, у которой есть свои организаторы и исполнители, и что ВАК СССР и научная общественность могут и должны с этой историей разобраться». Он знал, о чем говорил.

На этом этапе спецсовет еще имел возможность исправить допущенные ошибки и, как сказал Толя Ревазов, «мог сохранить свое лицо как коллектива ученых». Однако спецсовет отклонил мою апелляцию и оставил свое решение в силе, подписав себе печальный приговор. Я, в свою очередь, твердо решил добиться отмены их решений и роспуска этого «сборища бездарностей». Проф. Е. И. Свиридова, д. м. н. В. Д. Москаленко, В. М. Гиндилис, Борис Альтшулер, Кир Гринберг и семья психологически поддерживали меня. В очередном письме в ВАК я потребовал дать принципиальную оценку двухлетней истории с защитой диссертации и указать пути преодоления сложившейся ситуации.

• 24 ноября 1988 года и 24 февраля 1989 года состоялись два заседания специальной группы членов пленума ВАК СССР с моим участием, на которых рассматривалась апелляция. Диссертацию проверили «черные» рецензенты (психиатр и генетик) и дали положительные заключения. Я уже не волновался, ответил на несколько вопросов. Присутствующему В. И. Иванову устроили «головомойку», и он вышел весь красный и жалкий.

Через пару недель я получил ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПРЕЗИДИУМА ВАК СССР.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПРЕЗИДИУМА ВАК СССР

Президиум ВАК СССР постановляет:

Согласиться с рекомендацией группы членов ВАК СССР и отменить решение Специализированного совета Д 001.16.01 при Институте медицинской генетики АМН от 18.04.88 по диссертации М. С. Рицнера в связи с нарушением процедуры защиты диссертации.

Председатель /подпись/

Главный ученый секретарь /подпись/

Верно: Начальник отдела

аттестационных документов /подпись/ В. С. Скородумова

Пленум ВАК распустил Специализированный ученый совет Д 001.16.01 при Институте медицинской генетики, отметив серьезные процедурные и этические нарушения при проведении моей защиты.

Что и требовалось доказать! Секретарь спецсовета вернула мне диссертацию, вымученно изображая сожаление. Я выразил удовлетворение в связи с роспуском спецсовета и пожелал ей не остаться безработной. Закрытие спецсовета при Институте медицинской генетики стало весьма горячей новостью в Москве и не только. Новый диссертационный спецсовет появился далеко не сразу, в другом составе и с другим председателем. Таким образом, мне удалось ответить на брошенную перчатку, и бочковская «компашка» получила по заслугам.

Прав В. Дудинцев: «Судьба истины — быть познанной!»

За кулисами

• Вспоминается крылатое выражение английского дипломата и писателя сэра Генри Уоттона (1605): «Посол — честный человек, посланный лгать в другую страну для блага собственной». Читая сегодня документы спецсовета ИМГ тех лет, я испытываю чувство брезгливости от того, что профессора Бочков, Иванов, Вартанян, Козлова и иже с ними бессовестно лгали, и вовсе не в интересах своей страны. Хотя, может быть, они лучше меня понимали интересы страны? И эти интересы были в том, чтобы дискриминировать автора и его научную работу? А может быть, в стране был перебор докторов наук с еврейскими фамилиями? Мне не дано было это знать тогда.

• «Каждый человек стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет», — заметил в свое время Марк Аврелий. И ради чего боролись со мной эти, с позволения сказать, ученые? Зачем академикам и профессорам было бороться с молодым докторантом? Мне не было 40 лет. Неужели антисемитизм их объединил? Спросить уже не у кого. Таковыми были нравы «научных лидеров» в СССР, и не только в науке.

• «Ложь — в отличие от заблуждения и ошибки — обозначает сознательное и потому нравственно предосудительное противоречие истине», — писал русский философ В. С. Соловьев. Более того, В. В. Знаков рассматривал вранье как социокультурный феномен, типичный для российского самосознания. Вранье настолько проникло в русскую культуру и стало обычным, что оно широко представлено, например, в отечественной литературе: герои-вруны в произведениях Гоголя, Чехова, Шукшина[141]. Я не склонен списывать вранье бочковской «компашки» на российское самосознание или ментальность. Мне кажется, что все дело много проще: в аморальной социалистической идеологии и практике, в феномене «гомо советикус».

• Мораль проводит границу между добром и злом, совестливостью и бессовестностью, честью и бесчестием, справедливостью и несправедливостью, нормой и ненормальностью, милосердием и жестокостью[142]. Не секрет, что в советском обществе нравственность упала «ниже плинтуса» со дня октябрьского переворота 1917 года с последующим снижением до распада СССР в 1991 году. Моральной деградации не избежали научные коллективы, особенно их руководители, о некоторых из которых здесь уже говорилось.

• О климате в академической среде тех лет с грустью вспоминал академик И. В. Домарадский: «…существовавший строй вынуждал талантливых и честолюбивых людей искать выход своим силам. Для этого нередко приходилось идти на сделку со своей совестью и добиваться постов, которые могли бы помочь им раскрыть свои таланты или помочь людям достичь каких-то результатов в науке. При этом иногда разбираться в средствах не приходилось…»[143] Вместе с тем были безусловно талантливые ученые, к которым это не относится: например, В. П. Эфроимсон, В. М. Гиндилис, К. Н. Гринберг, В. И. Кухаренко, О. А. Подугольникова, М. Г. Блюмина, Б. А. Альтшулер, А. М. Полищук и многие другие. Их моральный камертон был созвучен моему, так как я не добивался административных постов, научных результатов и ученых степеней путем сделки со своей совестью.

• Два института психиатрии выразили готовность принять мою докторскую диссертацию к защите после удовлетворения апелляции. Уважаемые профессора — члены спецсоветов убеждали меня, что у них такие позорные истории не случаются. Я их сердечно благодарил и вежливо отказывался, так как со дня на день ожидал вызова из Израиля. Мне более ничего не хотелось защищать в этой стране. С меня хватит: «enough is enough»!

Заключительные комментарии

Любой кризис — это новые возможности.

Уинстон Черчилль

• Представляя диссертацию к защите, я не принял во внимание «политику», о которой говорил мне премудрый профессор Е. Д. Красик. И такой подход не был случайным. Сходным образом я действовал будучи студентом (смотри конфликт с профессором А. А. Константиновым). Возраст не прибавил мне мудрости. Я не жалею об этом.

• Не принимать мою диссертацию к защите, равно как отказать В. М. Гиндилису участвовать в моей защите, было практически невозможно. Вот тогда-то А. П. Пехов подготовил нужное заключение экспертного совета ВАК, и моя диссертация была переведена из «стыка» психиатрии и генетики в другой «стык»: генетики и психиатрии. Идея, надо сказать, просто гениальная: не надо утверждать В. М. Гиндилиса членом спецсовета, а диссертация Рицнера из «дружественного» спецсовета психиатров отправляется в «управляемый» спецсовет ИМГ, для которого ее надо переписать и вновь апробировать. «Одним махом семерых побивахом». Браво! Мне же было не до смеха.

• Однако это еще не все: я определенно не пришелся ко двору бочковской и пузыревской «компашке» в Москве и Томске. Так что те, кто решил голосовать «против», вообще не интересовались ходом дискуссии, их мнение сформировалось задолго до защиты. Если так, то в заговоре должен же быть хоть какой-то смысл? «Миша, прыткий ты шибко», — объяснил мне ситуацию Боб Альтшулер, и он в чем-то был прав. «Речь идет не о твоих притязаниях на докторскую степень. Никто не ставит под сомнение твой профессиональный уровень и твою диссертацию, в том числе Вартанян, Гинтер и даже Бочков, — говорил мне Боб. — Они точно знали, что от тебя можно ожидать после успешной защиты. Им был не нужен еще один Гиндилис и еврей в одном лице!» С этим трудно было спорить.

• Логично предположить, что Вартаняну пришлось расплатиться с Бочковым «за услугу», чем объясняется неожиданная передача моей лаборатории Бочкову для открытия Томского филиала Института медицинской генетики. Подобный трансфер лаборатории был немыслим в предшествовавшие годы: Вартанян пресекал попытки Бочкова «прибрать к рукам» мою лабораторию. Времена изменились. Кто из них был сценарист, а кто режиссер, не так важно, когда личные интересы совпадают. Разумеется, это только гипотеза, скажет внимательный читатель и будет прав. Прямых улик нет, но все последующие события в нашем триллере указывают на то, что только Вартаняну и Бочкову было выгодно то, что должно было произойти, но сорвалось. До чего же обидный для «компашки» прокол! Цена — потеря репутации и спецсовета для защиты диссертаций. Можно только представить, как они между собой разбирались.

• Еще в шестидесятые годы В. П. Эфроимсон писал, имея в виду социалистическую систему: «Эта система привела к определенным принципам социального отбора, когда на вершину социальной лестницы пробираются наименее честные, наименее думающие, наиболее послушные люди, а одаренные, талантливые, ищущие, неконформистские личности отметаются безжалостно на самых ранних этапах, на самых первых стадиях отбора»[144].

• Судьба сполна расплатилась с некоторыми из «плохих парней». Так, после продолжительной «гражданской войны» со своими сотрудниками Н. П. Бочков был снят с должности директора института и более не мог вредить людям, преданным науке в масштабе страны (см. подробнее здесь[145]).

• Любопытно, что на сайте бывшего ВНЦПЗ сегодня можно прочитать:

«Вартанян внес огромный вклад в развитие биологической психиатрии. Его заслугой является создание основных направлений современной нейробиологии — исследований в области нейроиммунологии, биохимии и нейрохимии, нейроморфологии, нейропсихофармакологии»[146].

Ха-ха! Обнаружить его фактические достижения в науке не удастся, если не добавить «впервые в СССР» или «впервые в ВНЦПЗ». В мировой науке все эти направления существовали и бурно развивались независимо или даже вопреки деятельности М. Е. Вартаняна. И еще: сайт сообщает, что М. Е. Вартанян «создал клинико-генетическое направление в психиатрии и биологическую психиатрию». Может быть, и ДНК он открыл? Похоже на то, что опять «Россия — родина слонов». В 40–50-е годы прошлого столетия в СССР шла тотальная «борьба с низкопоклонством перед Западом», то есть достижения зарубежной науки признавались несущественными. Когда же речь шла о чем-то действительно важном, находились (или выдумывались) отечественные аналоги, которым и приписывался приоритет. В действительности клинико-генетические и биологические исследования в мировой психиатрии имеют большую историю. Личных достижений мирового значения профессора Вартаняна там не обнаружено[147]. Марат Енокович Вартанян был харизматичной личностью, способствовал развитию биологических исследований в советской психиатрии, однако в борьбе за звания и должность директора НЦПЗ он потерял не только совесть и уважение многих людей, но и здоровье.

• Хотя дело прошлое, но мне много лет не давал покоя один вопрос — о роли профессора Гинтера в диссертационном триллере. Он дважды руководил апробацией диссертации, был очень критичен, но рекомендовал ее к защите в спецсовете ИМГ. Он был членом спецсовета и, безусловно, знал, что там должно произойти. Может быть, поэтому Гинтер и не участвовал в заседании спецсовета по моей защите? Недавно я спросил его об этом. Мы обменялись электронными письмами.

Октябрь, 21, 2018, 7:40 PM. To: Professor Evgeny Ginter.

Посылаю файлы четырех томов руководства по биомаркерам нейропсихических заболеваний под моей редакцией (The Handbook of Neuropsychiatric Biomarkers, Endophenotypes, and Genes. Volumes I–IV. Ritsner, Michael S. (Ed.), Springer-Verlag New York. 2009)»

Ответ не заставил себя долго ждать:

Октябрь, 22, 2018, 12:49 PM. To: Michael S. Ritsner, MD, PhD

Thank you. An excellent present.

Yours,

Professor Evgeny Ginter

Октябрь, 23, 10:19 AM. To: Professor Evgeny Ginter.

Уважаемый Евгений Константинович, Шалом, или Мир вам! Я закончил книгу мемуаров «Гудбай, Россия», где мне пришлось вспомнить о Вашем участии в злосчастной защите моей докторской. Это было давно и сегодня совершенно не важно. Для Вас не секрет, что ваш профессионализм не вызвал ни у меня и ни у кого сомнения. Вы пользовались совершенно заслуженным авторитетом. Вы почему-то не участвовали в позорной процедуре моей защиты и голосовании, что делает Вам честь, и мне хотелось бы думать, что были тому веские причины. Прошло 30 лет! Было бы интересно узнать, что происходило в ИМГ и почему провалили защиту работы, которую Вы как председатель апробации рекомендовали к защите в спецсовете ИМГ? У меня осталось ощущение о Вашей личной научной порядочности, и я хотел сказать Вам об этом.

С уважением,

Миша Рицнер

Октябрь, 23, 2018, 10:37 AM. To: Michael S. Ritsner, MD, PhD

Уважаемый Миша!

Спасибо вам за теплое письмо.

В 1990 году ИМГ превратился в Медико-генетический центр, состоящий из двух институтов: клинической генетики и генетики человека. Директором центра стал В. И. Иванов, а я — директором Института клинической генетики. Потом один Институт генетики человека перестал существовать, хотя все лаборатории остались, и центр работал в таком виде. После смерти В. И. я был директором этого центра, а сейчас остаюсь его научным руководителем. Это синекура, так как на деле я руковожу сам собой. Не хочется вспоминать не очень приятные моменты из прошлого. Мне кажется, судя по книгам, что Вам удалось себя реализовать. Это очень здорово. В будущем году, в конце мая, центр будет отмечать 50-летие. В целом он работает на приличном уровне и остается в стране ведущим, несмотря на то что в 90-е годы многие сотрудники уехали работать за рубеж.

Я желаю Вам здоровья и дальнейших успехов.

Ваш Е. К.

Октябрь, 23, 2018, 10:57 AM. To: Professor Evgeny Ginter.

Уважаемый Е. К.!

Узнаю Гинтера и рад, что не ошибался. Я провел в ИМГ немало времени, о чем не жалею. Рад Вашим успехам. В 1989 году я получил свободу в Израиле и сделал в науке и жизни то, что смог, и не более того.

Мои наилучшие пожелания Вам и стране!

С уважением,

Миша Рицнер

• Если бы члены спецсовета ИМГ могли заглянуть в будущее, то есть в сегодняшний день, то они увидели бы меня весьма поседевшим, автором многих статей и книг, окруженным студентами и молодыми врачами, с иронической улыбкой рассказывающим им об отвратительных нравах в советской научной среде. Действительно, в Израиле я сделал лучшие научные работы, которые признаны и широко цитируются, но об этом я расскажу в другой книге. Забывайте плохое, советовал Иосиф Бродский:

«Мир, в который вы пришли, имеет дурную репутацию. Но он таков, каков есть. Другого не будет. С той стороны — джунгли, болото, пустыня. Пролетайте мимо тех, кто желает вам зла. Забывайте о них навсегда, как только сможете избавиться от них. Помните, ваши враги питают энергию от вашего внимания к ним. Вы не можете выключить их трансляцию. Но вы можете переключить канал».

• Несколько лет тому назад мой знакомый профессор из Научного центра психического здоровья РАМН, где ВАК не позволил мне защищать диссертацию, пригласил меня прочитать лекции в их институте. Рассказывая об исследованиях и достижениях ученых своего центра, он с гордостью упомянул, что лучший среди них имеет индекс Хирша (h-index)[148] равный 22. И спросил, каков мой индекс Хирша. Я за этим никогда не следил и ответить не мог. Вернувшись домой, заглянул на сайт Google Scholar. Мой h-index был равен 47, то есть вдвое выше, чем у ведущего ученого московского центра. В силу государственного антисемитизма у меня не было никаких шансов быть принятым на работу в московский научный центр в конце 80-х годов.

• В. М. Гиндилис эмигрировал в США в 1991 году. Последний раз мы встретились на Всемирном конгрессе по психиатрической генетике в Новом Орлеане 2–5 октября 1993 года, куда он приехал из Бостона, а я из Иерусалима. Представителей России на этом конгрессе мы не встретили, а сами таковыми уже не являлись. Там он мне и рассказал, как Вартанян выдавливал его из института, разгромив лабораторию генетики. Мы изредка переписывались почти до его кончины. Светлая ему память!

• В 1994 году любимые дети, внуки и внучки Е. Д. Красика уехали в Израиль. Пришлось бывшему офицеру-артиллеристу и известному ученому вернуться на родину предков. Когда Евсей Давидович уже жил в Израиле, его дочь Рената нашла меня и настояла на нашей встрече. Мы встретились, и Евсей Давидович несколько наивно, но совершенно искренне извинился, сказав, что «не понимал меня, но сейчас гордится своим талантливым учеником». Человек он был незаурядный во всем, как в любви, так и в борьбе, и не оставлял людей равнодушными к себе! Израиль — это Святая Земля. Мы простили друг друга. Евсей Давидович вел в Израиле активную общественную жизнь как ветеран войны. Светлая ему память!

• В 1994-м вышла в свет книга «Я, Майя Плисецкая», в которой гениальная балерина советует будущим поколениям: «…Не смиряйтесь, до самого края не смиряйтесь. Не смиряйтесь. Даже тогда — воюйте, отстреливайтесь, в трубы трубите, в барабаны бейте, в телефоны звоните, телеграммы с почтамтов шлите, не сдавайтесь, до последнего мига боритесь, воюйте. Даже тоталитарные режимы отступали, случалось, перед одержимостью, убежденностью, настырностью. Мои победы только на том и держались. Ни на чем больше! Характер — это и есть Судьба…»[149]

Вот это было по мне.

• И наконец, несмотря на описанные события, мне посчастливилось встретить и достойнейших людей, таких как К. Н. Гринберг, О. А. Подугольникова, В. М. Гиндилис, А. М. Полищук, Б. А. Альтшулер, В. И. Кухаренко, М. Г. Блюмина, Е. И. Свиридова, В. Д. Москаленко, А. А. Ревазов, В. А. Концевой, Ф. В. Кондратьев, С. И. Карась, Б. С. Лещинский, Е. И. Дригаленко, К. Г. Языков и другие. Они щедро поделились со мной как знаниями, так и многим другим. Хочется верить, что это было взаимным!

Евреи не только дали миру двух вождей такого масштаба, как Авраам, Моисей, Иисус Христос и Карл Маркс, но и позволили себе роскошь не последовать ни за Христом, ни за Карлом Марксом.

Питер Устинов

Лента новостей: 1965–1985 годы

1965–1985 гг. За 20 лет в СССР увидели свет 230 книг на антисемитские темы, не считая публикаций в журналах и газетах.

13 марта 1977 г. Арестован Натан Щаранский; 11 февраля 1986 года его обменяли на пойманных советских разведчиков.

6 ноября 1982 г. Иосиф Бегун получил семь лет лагерей и пять ссылки за желание уехать в Израиль.

«Еврейский вопрос»

На вопрос «Почему я эмигрировал из СССР?» было бы просто ответить: «Я не приемлю социализм и авторитарный режим!» Но так могут сказать тысячи граждан любой национальности, покинувших СССР и Россию. В особой мере я не приемлю государственный антисемитизм. Родившись в еврейской семье, я не получил еврейского воспитания, но с помощью антисемитов и советской власти осознал свою принадлежность к народу Библии. Все это и определило мой интерес к так называемому «еврейскому вопросу». Поэтому я не эмигрировал куда-нибудь, а репатриировался в Израиль.

Термин «еврейский вопрос» появился в ходе дебатов по Еврейскому биллю в 1753 году, давшему евреям гражданские права в Англии. В общем значении «еврейский вопрос» относится к признанию равноправия евреев, к формам сосуществования их с неевреями, к проблемам их ассимиляции и автономии в разных культурах и странах. В СССР «еврейский вопрос» всегда был в фокусе политики режима (особенно во второй половине ХХ века), которая характеризовалась неприкрытым антисемитизмом и антисионизмом, дискриминацией и ассимиляцией евреев. В разной мере, но все это непосредственно касалось меня и моей семьи. Антисемитская среда сопровождала меня с детства, что приходилось брать в расчет, живя в советском обществе и делая необходимые поправки в моей профессиональной деятельности и в поведении. В связи с этим представляется необходимым кратко остановиться на бессмертном антисемитизме.

Народ Библии

Согласно Еврейской Библии (Танаха), в десятом поколении после Ноаха на свет появляется Авраам — основоположник этического монотеизма, впервые осознавший, что миром управляет Высший Разум и Творец Вселенной — Б-г. Всевышний открывается Аврааму и велит ему отправиться в неведомую страну, где от него произойдет много народов. Еврейские «дети Авраама» ведут свое происхождение от Авраама, Исаака и Иакова, которые жили на восточном побережье Средиземного моря с XVIII века до нашей эры. Царь Давид превратил Иерусалим в столицу страны, а сын Соломон построил Храм. После разрушения Храма римлянами евреи были рассеяны и распространились по всему миру в диаспоре[150].

Современное еврейское общество делится на ашкеназов, сефардов и мизрахов. Ашкеназы — это евреи Восточной и Центральной Европы, сефарды — турецкие, итальянские и греческие евреи, мизрахи — евреи Сирии, Ирака и Ирана. Генетические исследования доказали, что современные ашкеназы, сефарды и мизрахи — это генетически однородная группа людей, а не собрание народов, в разное время принявших иудаизм[151]. Доказательства опубликованы в журнале American Journal of Human Genetics: «Дети Авраама в эпоху генома». Авторы показали, что все евреи генетически почти одинаковы, но сильно отличаются от неевреев. Другими словами, хотя еврейская диаспора состоит из нескольких географически изолированных групп, они связаны общим происхождением и генетически похожи, как братья или сестры. Геномы индийских и эфиопских евреев несут лишь остаточные следы их ближневосточного происхождения — эти колена растворились в местном населении, и их еврейство является не этнической, а культурной чертой[152].

Антисемитизм

История евреев как народа была бы сходна с таковой других народов, если бы не антисемитизм. Я прочитал об этом сотни книг и статей по истории, религии, этнографии, этологии и психологии, а также обсуждал проблему с отцом и друзьями. Хотя этой теме посвящена необъятная литература, антисемитизм все еще едва ли понят[153].

Само слово «антисемитизм» впервые применил в 1879 году немец — крещеный еврей Вильгельм Марр в памфлете «Победа иудаизма над германизмом»[154]. Антисемитизм, или, более точный термин, юдофобия, — явление, существующее на протяжении почти всей человеческой истории. Интересно, что евреев ненавидели:

• за то, что они позволяли себя унижать, и за то, что они сопротивлялись унижениям;

• за дремучесть и отсталость, за вклад в науку, философию и искусство;

• за участие в революции и контрреволюции;

• за спекуляцию и за участие в раскулачивании;

• за их телесную хилость и за их физическую силу;

• за их культурное отставание и за засилье в науке и культуре;

• за их замкнутость и за то, что они выскочки и наглецы.

Похоже, что АНТИСЕМИТИЗМ МНОГОЛИК И БЕССМЕРТЕН! Есть предположение, что он коренится в культуре самих антисемитов, а не в поведении евреев[155]. Исторически отказ евреев от христианства стал важнейшим источником антисемитизма.

«Христианский антисемитизм» подразумевает христианство как главный источник антисемитизма. Действительно, последователи Христа, еврея по рождению, преследовали и убивали евреев — братьев и сестер своего Бога — на протяжении двух тысяч лет истории христианства. Начало христианской юдофобии было положено всего двумя словами, выкрикиваемыми евреями, собравшимися возле иерусалимской резиденции римского прокуратора Иудеи в начале апреля 33 года. «Распни его», — требовала толпа в ответ на предложение Понтия Пилата освободить арестованного римскими властями Иисуса, обвиненного в подстрекательстве к бунту. Что такое антисемитизм, если не попытка отомстить за это распятие? Потребовалось две тысячи лет для признания своей ответственности за беды и лишения, которые христианство причинило евреям. Это произошло 26 марта 2000 года, когда Папа Иоанн-Павел Второй (Святой) помолился у Стены Плача в Иерусалиме и вложил в нее записку, состоящую из двух фраз:

1. ГОСПОДЬ, ПРОСТИ НАС ЗА БЕДЫ И ЛИШЕНИЯ, КОТОРЫЕ ПРИЧИНИЛИ МЫ ИЗРАИЛЮ, БРАТУ НАШЕМУ СТАРШЕМУ.

2. ИЗРАИЛЮ, БРАТУ НАШЕМУ СТАРШЕМУ, ОТ НАС, ХРИСТИАН, — ПОЧЕТ, УВАЖЕНИЕ И БРАТСТВО В ДОРОГЕ ЕГО К ДОБРУ ВЕЧНОМУ.

Записка выставлена в библиотеке Ватикана. Это, конечно, драматический поступок Папы, но весьма запоздавший. На эту историческую молитву опубликовано ответное послание:

Послание Папе Римскому от еврейского народа[156]

Известны другие попытки рационально объяснить антисемитизм. Например, в конце XIX и начале XX века Европу охватил «антисемитизм страха»: «…страх перед тем, что тебе лично может не оказаться места в экономике, общественной жизни и культуре собственной страны»[157]. После индустриальной революции в Европе личная ненависть к евреям, мотивированная экономическими соображениями, постепенно превращалась в расовый предрассудок[158]. Другая причина антисемитизма состоит в том, что евреи, не имея собственного государства, долгое время обособленно жили среди других народов, которые не выдерживали свободной конкуренции с ними.

Государственный антисемитизм — это антисемитизм как часть государственной политики. Евреи СССР называли себя «инвалидами пятой группы» по знаменитому пятому пункту в паспорте, где была запись о национальной принадлежности человека. Существовал длинный список мест работы, куда таких «инвалидов» не принимали. Государственный антисемитизм поддерживался тоталитарным характером советского режима[159]^,[160]. Вот только некоторые примеры государственного антисемитизма[161].

• В СССР замалчивали роль евреев в победе над фашистской Германией. Например, скрывалось число евреев — героев Советского Союза, а ими стали 135 человек. Это был невероятно высокий процент для полумиллиона солдат и офицеров, сражавшихся на фронтах войны. Список героев опубликовала Мириам (Мирра) Айзенштадт (литературный псевдоним Железнова). Ее расстреляли в 1950 году за раскрытие страшной тайны: евреи воевали, а не отсиживались в тылу. Мирру реабилитировали после смерти Сталина.

• Осенью 1947 года управление агитации и пропаганды партии вынесло окончательный приговор «Черной книге» И. Эренбурга и В. Гроссмана о Холокосте — сборнику документальных очерков об уничтожении евреев в СССР. Разделы книги названы по республикам: «Украина», «Белоруссия», «РСФСР», «Литва», «Латвия», а также «Советские люди едины», «Лагеря уничтожения» и «Палачи». «Черная книга» не была опубликована в СССР. Набор книги был уничтожен в 1948 году, а в январе того же года был убит Михоэлс. Впервые на русском языке «Черная книга» вышла в Иерусалиме в 1980 году.

• Советская идеология отказывала евреям в признании их жертв в Холокосте, замалчивалась деятельность евреев-партизан и подпольщиков в годы войны, на памятниках погибшим в ходе Холокоста вместо слова «евреи» писали «мирные жители» или «советские граждане»[162]. А когда заговорили о Холокосте, то винили в нем Гитлера, немцев и Германию, хотя имеются свидетельства, убедительно доказывающие участие в этом союзников и населения СССР[163]. Например, Рута Ванагайте опубликовала драматическую книгу «Свои» о том, как во время Холокоста 5 тысяч литовцев расстреляли 200 тысяч литовских евреев. Литовцы оказались не готовы узнать правду о себе. Я не смог дочитать эту книгу до конца. По словам Ванагайте, россияне тоже не готовы к правде — о себе[164].

• «Дело врачей» 1953 года, когда группу профессоров еврейского происхождения в Москве обвинили в заговоре с целью убийства советских лидеров. После 1953 года евреев старались не пускать на руководящие должности, «закрыли» для евреев столичные институты и министерства, сокращались другие возможности[165]. Были, конечно, исключения, но не более того.

• 1957 год. В Риге арестовали фотографа Иосифа Шнайдера только за то, что он организовал кружок по изучению иврита. Его осудили на четыре года.

• 1959 год. Подожжены синагоги в Москве, Санкт-Петербурге, Волгограде, Тюмени, Иркутске, Пензе, Нижнем Новгороде и др. Осквернены еврейские кладбища в Санкт-Петербурге, Казани, Калуге, Пятигорске, Петрозаводске, Кирове, Астрахани, Воронеже и др.

• Эдвард Френкель (Edward Frenkel), выдающийся американский математик, не смог поступить в Московский государственный университет (МГУ). На вступительном экзамене Френкель решил все задачи, однако оценки были низкими[166]. Он поступил на факультет прикладной математики Московского института нефти и газа. Когда ему было 28 лет, его назначили профессором Калифорнийского университета в Беркли (США).

• 1963 год. Запрещено публиковать русский перевод книги о Варшавском гетто под предлогом борьбы с сионизмом.

• 1967 год. Победой закончилась Шестидневная война, из-за чего СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем. В стране набрала силу мощная кампания по борьбе с сионизмом.

• 1967 год. Министр обороны СССР издал директиву с категорическим требованием: «запретить назначение офицеров еврейской национальности на должности командиров соединений и в штабы флотов и округов».

• 1970 год. В Риге за распространение «антисоветской» литературы судили Б. Мафцира, А. Шпильберга, М. Шепшеловича и Р. Александрович. Их приговорили к различным срокам заключения — от одного до трех лет.

• 1971 год. Двадцать отказников — научные работники, писатели, художники, врачи, преподаватели — пришли на Центральный телеграф Москвы и объявили голодовку. Через три дня их арестовали и осудили на 15 суток.

• 1973 год. На заседании Политбюро ЦК КПСС Андропов доложил: «Мы сейчас выпускаем и стариков, и детей, и взрослых. Едут врачи, инженеры и т. д. Начинают и от академиков поступать заявления». Брежнев указал: «Никаких академиков, а из 39 тысяч заявок вы отберите 500 человек и отправьте их (в Израиль)».

• 1974 год. КГБ с 1968 года поддерживает борьбу палестинского движения сопротивления против Израиля. Россия продолжает эту традицию до сих пор.

• 1974 год. Александр Галич, драматург, поэт, бард, вынужден был покинуть страну.

• 1977 год. В Киеве, в Бабьем Яру, был поставлен памятник, не имеющий никакого отношения к еврейской трагедии — расстрелу 100 тысяч евреев.

• На протяжении всего советского периода евреи были почти полностью лишены институтов национальной культуры: школы, прессы, кино, театров, синагоги и т. д. Стеснение в доступе к образованию — самая чувствительная из дискриминационных мер против евреев, так как стремление дать образование детям — одна из самых сохранившихся в еврейских семьях традиций[167]. Не буду продолжать этот скорбный список.

Антисемитизм интеллектуалов[168]

Антисемитизму не препятствуют образование и высокий интеллектуальный уровень. Не секрет, что антисемитами были Ф. М. Достоевский, А. И. Куприн и А. П. Чехов. Достоевский полагал, что исчезновение евреев будет благом для христианского мира. Поэт Фет, А. Шеншин, кроме хороших стихов, обличал евреев, в которых видел первопричину зла. Именно антисемитизм объединяет очень разных и талантливых в своих областях людей: например, математика Шафаревича, член-корр. Емельянова, Солженицына, литературных критиков Кожинова, Палиевского, Михайлова и многих других. В первую очередь и главным образом антисемитами были славянофилы.

Далеко не все интеллектуалы антисемиты. Будет справедливо заметить, что не меньше знаменитых людей высказывались в пользу еврейского народа. Например, декларацию В. С. Соловьева против антисемитизма подписали великие русские писатели Л. Н. Толстой, В. Г. Короленко, ученые А. Г. Столетов, А. К. Тимирязев и другие.

Удивительную историю рассказывает писатель Юрий Нагибин в автобиографической повести «Тьма в конце туннеля». Большую часть своей сознательной жизни Юрий Маркович считал себя полукровкой, сыном еврея и русской. И поэтому постоянно, и в детстве, и в зрелые годы, чувствовал себя изгоем среди представителей коренной национальности.

И ничего не могло вытравить из Юрия Нагибина комплекса неполноценности: ни благополучная запись в пятой графе, ни славянская стать, ни манера поведения в стиле удалого Кирибеевича, не говоря уже об успехах на поприще русской литературы и кинематографии.

Этому способствовали откровенное проявление антисемитизма и оскорбительные намеки на принадлежность писателя к сынам Израилевым.

И неожиданно он узнает, что его биологическим отцом является некий русский дворянин, зверски убитый в первые годы революции, а не еврей Марк, которого Юрий всю жизнь считал отцом. Стало быть, конец душевным терзаниям: ты теперь стопроцентный русский, да еще дворянских кровей в придачу!

Но это открытие, которое, казалось бы, должно было привести писателя в лагерь самых оголтелых русофилов и потенциальных или активных юдофобов, имело совершенно неожиданные последствия: именно сейчас Юрий Нагибин яростно возненавидел антисемитизм и начал рассматривать свой родной русский народ в качестве носителя этого позорного начала[169].

Может ли представить себе читатель следующий документ относительно любой другой национальности или народности СССР?

23.10.1950. Документ № 100. Секретарю ЦК ВКП (б) тов. СУСЛОВУ М. А. О преобладании евреев среди физиков-теоретиков.

О ПОДБОРЕ И РАССТАНОВКЕ НАУЧНЫХ КАДРОВ В АКАДЕМИИ НАУК СССР

…В институте физических проблем среди заведующих лабораториями русских только 20 % и 1 член ВКП (б). В отделе теоретической физики, руководимом Ландау, все руководящие научные сотрудники евреи, беспартийные. Академик Ландау подбирает своих сотрудников не по деловым, а по национальным признакам. Аспиранты нееврейской национальности, как правило, уходят от него как «не успевающие». В руководимом Ландау семинаре по теоретической физике нет русских. Среди руководящих научных сотрудников лаборатории технических применений половина евреев, нет ни одного коммуниста. Расчетная группа, возглавляемая доктором физико-математических наук Мейманом Н. С., наполовину укомплектована лицами еврейской национальности. В составе работников группы только один член ВКП (б). В руководстве лабораторией Института физической химии, в которой ведутся работы по специальной тематике, евреев около 80 %. Все теоретики института (Мейман, Левич, Волькенштейн, Тодес, Олевский) — евреи. Заведующий конструкторским отделом, ученый секретарь, заведующий снабжением, заведующий распределением импортных реактивов также являются евреями. Бывший директор института академик Фрумкин и его заместитель Дубовицкий создали круговую поруку и семейственность. За период с 1943 по 1949 гг. под руководством Фрумкина, Рогинского и Ребиндера подготовили докторские и кандидатские диссертации 42 чел., из них евреев 37 чел. В Физическом институте им. Лебедева из 19 заведующих лабораториями русских 26 %, евреев 53 %. В оптической лаборатории, руководимой академиком Ландсбергом, в составе старших научных сотрудников русских 33 %, евреев 67 %. В Институте экономики из 20 докторов наук только 7 русских…

Ю. Жданов; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 276. Л. 14–15. Подлинник[170].

В СССР поощрялась ассимиляция евреев — процесс, цель которого лишить евреев этнической, культурной и религиозной общности. Эта принудительная политика советского режима имела конечной целью ликвидацию народа.

У проблемы генезиса антисемитизма есть, безусловно, и психиатрический аспект. Почти у каждого человека имеются тайные страхи, пороки, недостатки и прегрешения. Один из способов избавления от этих страхов и мучительного недовольства собой — извлечь их из своей души, заявить о них, приписав, однако, всю эту скверну не себе, а кому-то другому, кого не жаль, и сосредоточить на нем всю свою ненависть. Таким объектом испокон веков и служили евреи. Можно сказать, что антисемитизм — это один из видов обсессивного психического расстройства, или синдром Адели с противоположным содержанием[171]. И еще: психика человека так устроена, что мы любим своего ближнего за то добро, которое ему сделали, и ненавидим за то зло, которое ему причинили. Масса зла, причиненного евреям европейцами за двадцать веков, так огромна, что она сама по себе не может не стать фактором антисемитизма. Европейцы, например, ненавидят евреев за то, что задушили в газовых камерах 6 млн[172].

«Развод» с Россией

В жизни есть два самых важных дня: «это день, когда родились, и день, когда выяснили зачем» (Марк Твен). Советская страна не была мне «родиной», так как родственные отношения у нас не сложились. Они не сложились и у миллионов граждан других национальностей, о чем свидетельствует выход всех республик из СССР. Таким образом, на вопрос: «Зачем ты родился?» — ответ был: «Чтобы исправить ошибку рождения в неправильном месте». Однако я вырос, учился и работал до 42-летнего возраста в советско-русской среде. Русские язык и культура были для меня родными и базисными для моего сознания. В итоге самообразования и размышлений я перестал стыдиться, что я еврей, принял это как данность.

Четыре обстоятельства определили мое решение покинуть страну: 1) неприятие советской системы, 2) антисемитизм, 3) невозможность самореализации и увидеть мир и 4) отсутствие перспектив для моих детей.

Я был вполне лояльным пионером и активным комсомольцем без того, чтобы «брать в голову» их идеологию. Мои претензии к советскому режиму копились годами, начиная с учебы в медицинском институте; прозрение пришло не сразу (см. «Инакомыслие»). Став инакомыслящим студентом, я продолжал вести себя вполне «прилично» даже тогда, когда определение «советский» считал для себя оскорбительным. Окончив мединститут с «красным» дипломом и написанной диссертацией, я рассчитывал получить распределение в аспирантуру или ординатуру, но меня сослали на работу в Биробиджан, ЕАО. Ректор института профессор Сергеев и не скрывал причину: «Пусть едет к своим…»

В Томском научном центре меня безосновательно обвинили в «сионистской деятельности» и на год задержали избрание по конкурсу на должность руководителя лаборатории (см. очерк «Томская академия»). Мне многократно давали ясно понять, чтобы я знал «свое место» и не пытался пробить «стеклянный потолок»[173]: «В столичных городах ты бы и лабораторию не смог бы получить». О «железном занавесе» я уже рассказал!

Из страны выпускали самых настойчивых[174], за что надо было сидеть в отказниках, быть уволенным с работы со всеми вытекающими из этого последствиями. Борьба с государственной машиной казалась мне безнадежной. Появились невозвращенцы. Бежали спортсмены, артисты, музыканты, разведчики, летчики, дети советской элиты: Светлана Аллилуева, Ростропович, Максим Шостакович, Нуриев и другие. Скудные сведения о диссидентах вызывали восхищение, но не привлекали меня. Далеко не все в СССР было плохо, но все хорошее меркло на фоне бесправия, запретов, тотальной лжи, лицемерия и преступлений власти против всех граждан страны, но евреев в особенности.

Таким образом, оставаться гражданином «второго сорта» становилось все более и более нестерпимым. Ситуация стала меняться с началом «перестройки» — власти решили отпустить «мой народ»[175].

«Отпусти мой народ»

«Отпусти мой народ», — требовал Моисей от египетского фараона тысячи лет тому назад. Текст популярной песни Let my people go («Отпусти мой народ») практически пересказывает 8-ю главу Исхода (самым известным исполнителем песни «Отпусти мой народ» был Луи Армстронг).

Let my people go

«Отпусти мой народ»

Луи АРМСТРОНГ, внук черных рабов, родился в нищем квартале Нью-Орлеана. Семилетнего мальчишку пожалела и пригрела у себя еврейская семья Карнофски. Поначалу они просто давали ему работу по дому, чтобы подкормить вечно голодного ребенка. Потом он стал оставаться ночевать в доме, где впервые в жизни с ним обращались с добротой и лаской. Со временем мальчик фактически стал приемным сыном в этой семье. Карнофски дали ему деньги на покупку его первой трубы; как водится в еврейских семьях, они искренне восхищались его музыкальным талантом.

Фараон, как известно, ему долго отказывал, за чем последовали десять египетских казней: кровавая вода, саранча, убийство первенцев и прочие. Удивительно, как борьба евреев за свободу до нашей эры и в конце ХХ столетия в СССР были похожи. В первом случае сдался египетский фараон, а во втором — лидеры СССР! В конце 1980-х годов, после отмены ограничений на эмиграцию, начался настоящий исход — 2 млн евреев покинули страну.

За кулисами

Эрец Исраэль, или Земля Израиля, она же Земля Обетованная и Святая Земля. За прошедшие пять тысяч лет многие сотни народов и племен исчезли, растворились в других народах. Единственное исключение — выживание еврейского народа, несмотря на тяжелейшие условия, которые он перенес. В мире не было народа, который скитался бы, как евреи.

14 мая 1948 года Давид Бен-Гурион провозгласил государство Израиля, что было предсказано Танахом более 2700 лет назад (Исайя 66:8). «И отстроят они руины вечные, развалины древние восстановят они и обновят разрушенные города, пустовавшие испокон веков» (Иешайягу 64:1)[176]. «…еще будут сидеть на площадях Иерусалима старики и старухи… и наполнятся улицы города мальчиками и девочками, играющими [там]» (Зхарья 8, 4–5)[177].

Расцвет Земли Израиля при возвращении евреев предсказывается в словах одного из четырех «великих пророков» — пророка Йехезкеля[178], который говорит в главе 36 своей книги (стих 8): «А вы, горы Израиля, ветви свои дайте и плоды свои принесите моему народу Израилю, ибо приблизились, чтобы прийти». В книге пророка Иешайягу (Исайя 11:12) говорится: «И поднимает знамя язычникам и соберет изгнанников Израиля, и рассеянных Иудеев созовет от четырех концов земли»[179]. «Пребывающий в Эрец Исраэль как будто обрел Б-га», — учит Талмуд. И их пророчество сбывается.

В 1867 году Эрец Исраэль посетил Марк Твен. Он увидел «безмолвные мрачные просторы… Нигде ни травинки, ни кустика. Даже оливы и кактусы, верные друзья бесплодной земли, почти вывелись в этом краю… Земля, по которой мы ехали, зачастую и не земля вовсе, а камень — желтоватый, гладкий, словно отполированный водой… Безлюдные пустыни, угрюмые бесплодные горы… Безрадостная, угрюмая и скорбная земля…» Кто бы мог подумать, что всего лишь за 70 лет после возвращения евреев на родную землю она вновь начнет давать плоды?

В 1897 году в Базеле состоялся Первый съезд Всемирного сионистского конгресса под руководством Теодора Герцля. Им была принята Базельская программа и создана Всемирная сионистская организация для претворения в жизнь целей конгресса[180]. Таким образом, сионизм — это общественное движение за право еврейского народа на самоопределение. Только и всего! Сионистское движение выбрало себе очень точное название, ибо Сион — это Иерусалим. Другими словами, сионизм означает политическое движение, целью которого является объединение и возрождение еврейского народа на его исторической родине. Советская злобная пропаганда[181] превратила слово «сионизм» в матерное ругательство или даже хуже. С середины ХХ века в государство Израиль могут репатриироваться евреи из любых стран и по закону получить гражданство в аэропорту.

Многие годы меня посещала мысль, что мне выпало исправить ошибку моих далеких предков. «Мне надо вернуться в Израиль, туда, где корни моего народа, — повторял внутренний голос. — Надо привезти туда своих сыновей, их гены, там должны рождаться мои внуки и внучки, там они будут расти и жить в ПРАВИЛЬНОМ месте!»

Душа к душе…

Дорогому Бобу

Томск, 1989

1988 год, Ленинград — Москва,

последний год перед подъемом в Иерусалим

Лента новостей: 1987–1989 годы

21 января 1987 г. Прекращено глушение Русской службы Би-би-си.

1 сентября 1987 г. В Москве введены талоны на сахар.

5 января 1988 г. В СССР запрещена карательная психиатрия.

26 марта 1989 г. Депутатами избраны Б. Н. Ельцин, А. Д. Сахаров.

9 ноября 1989 г. Рухнула Берлинская стена.

«Перестройка»

Начало восьмидесятых было смертоносным для вождей: первым ушел Л. И. Брежнев (1982), за ним — Ю. В. Андропов (1984) и следом — К. У. Черненко (1985). На телевидении звучала бессмертная симфоническая музыка, а похоронные процессии и лицемерная пресса демонстрировали глубину маразма советского режима. Народ был раздражен дефицитами, бедной жизнью и плохой медициной, войной в Афганистане и многим другим. В марте 1985 года к власти пришел Михаил Горбачев, начавший реформы под лозунгами «гласность» и «перестройка». Лозунги породили страхи у одних и немалые надежды на перемены у других. Но все планы реформаторов сводились к косметическому ремонту социализма. Кроме того, «гласность» — это еще не свобода слова!

«Рефлекс»

26 мая 1988 года правительство приняло закон «О кооперации», который был призван поддержать предпринимательскую активность. Другими словами, партия разрешила производственные кооперативы, открыв дорогу к частной собственности. Это был приговор Советскому Союзу с его мнимой «дружбой народов».

Народ внимательно следил за развитием событий в стране, напоминавших социальный триллер с неизвестным финалом. Магазины катастрофически пустели, кооперативные — наполнялись, но цены в них были космические. По инициативе Сергея Карася и Жени Гуткевича 24 декабря 1988 года я зарегистрировал кооператив «Рефлекс». Оба «давили» на меня, напоминая мое прошлое — работу главным врачом больницы. Я согласился, так как зарплаты научных сотрудников были позорными!

«Рефлекс» был задуман как научно-практическая медицинская организация для проведения профилактических обследований рабочих и амбулаторной помощи населению силами ученых-медиков. Мне удалось заключить договор с Томским нефтехимкомбинатом на один год за двести тысяч рублей. Комбинат производил полипропилен, метанол и формалин. Директор комбината согласился на наш проект, предусматривающий профилактические обследования рабочих. Сумма была большой, машина «Жигули» тогда стоила около пяти тысяч рублей. После подписания договора я спросил директора: «Почему вы согласились на такой дорогой проект?» Его ответ был неожиданным: «А что тут особенного? Двести тысяч рублей — эта сумма равна плановым убыткам комбината от простоя вагонов только за один день! Я могу сделать такой подарок рабочим». Вы только задумайтесь!

Мы нашли помещение (поликлинику) и начали работать, привлекая ученых-клиницистов для частного приема больных. Детей и пенсионеров принимали «за счет заведения». Начали обследование и анкетирование работников комбината. Все закрутилось, было интересно! Но эйфория была недолгой. Первоначальный устав кооператива томские власти обложили налогом в 10 %, через два месяца — в 15 %, еще через четыре месяца — в 30 %, затем и 40 %. Причем происходило это без предупреждения: вдруг закрывали счет в банке, зарплата работникам не выплачивалась до перерегистрации кооператива. В горисполкоме образовывались чудовищные очереди. В утвержденном уставе кооператива менялся только процент налога! Таким способом городские власти научились «доить» кооперативы быстрее, чем те оказывать услуги, что-то производить и зарабатывать. Это явление было общесоюзным. Терпеть такую практику не было ни сил, ни желания. Кооперативы не спасли больную экономику страны. Много позже популярный актер А. Серебряков, эмигрировавший из России, сурово скажет: «Ни знание, ни сообразительность, ни предприимчивость, ни достоинство не являются прерогативой национальной идеи. Национальная идея России заключается в силе, наглости и хамстве». Заработанные в кооперативе средства пригодились для оплаты всех расходов по эмиграции: за принудительный отказ от гражданства и паспорта, визы, билеты, за отправку багажа и многое другое. За все надо было платить.

Я ничего не хочу…

Когда я оглядываюсь назад, 1988 год мне кажется очень длинным и в то же время тусклым; вероятно, это связано с тем, как я тогда жил. Работа в «Рефлексе» ненадолго отвлекала от мрачных мыслей. Моя борьба с «компашкой» была в разгаре, приходилось мотаться между Томском и Москвой. Настроение было пониженным еще и из-за недавнего переезда моей лаборатории в так называемый Томский НИИ медицинской генетики. Ездить туда на работу и общаться с пузыревской «компашкой» и его ученым советом было перманентным стрессом. Вся эта возня там была мне неинтересна, но надо было руководить научными работами сотрудников — они не должны были пострадать.

Где-то в середине 1988 года я проснулся и скорее почувствовал, чем понял, что я ничего не хочу в этой стране! Ни интересной работы, ни личных достижений, ни известности, ни ученых степеней, ни профессуры, ничего. ПРОСТО НИЧЕГО! Мне все здесь опостылело и даже «обрыдло до тошноты». В то замечательное утро я испытал инстинктивную потребность уехать в Израиль, в Иерусалим, освободиться и отмыться от советской среды обитания, «совковой» ментальности, от одиозных Бочковых, Пузыревых, Вартанянов и иже с ними. Естественные страхи и опасения перед эмиграцией перестали мешать мне принимать решения, и я начал действовать. А действовать быстро и эффективно было моим привычным стилем поведения. Мою хандру как рукой сняло! Ощущение просветления невозможно забыть!

«И сказал Господь Аврааму: Иди с земли твоей, и с родины твоей, и из дома отца твоего на землю, которую укажу тебе» (Бытие 12:1).

«Сионистская» операция

В 1987 году граница была еще «на замке». Ничего не сказав дома, я стал проверять, в каком положении находится та «дверь», через которую можно законным образом эмигрировать.

В 1988 году магическая «дверь» каким-то образом приоткрылась.

Откуда-то «сверху» дали команду «пускать всех желающих, у кого есть причина»[182]. Узнал я об этом в Москве, куда часто летал по диссертационным делам. Эту новость сообщил мне Боб, сказав: «Ворота приоткрылись, но нужен вызов из Израиля». Это был долгожданный сигнал!

Итак, как получить вызов от израильских родственников, которых у меня там нет? Это было хорошо известно. Напечатав на машинке сведения о себе, жене и мальчиках, я стал ходить к голландскому посольству, представлявшему интересы Израиля в тот период. Дипломатические отношения между СССР и Израилем еще не были восстановлены. Чтобы передать наши данные в Израиль, надо было пройти на территорию голландского посольства и опустить листок в специальную урну. Но «внутрь» охрана пускала только тех, кого вызывали сотрудники посольства по громкой связи. Оставалось уговорить кого-либо из тех, кого вызывали пройти внутрь, взять у меня листок с данными и опустить в нужный ящик для представителей еврейского агентства «Сохнут» и «Натива»[183].

Перед посольством топталась кучка людей (10–12 человек), видеокамера не оставляла их без внимания. При попытке подойти и поговорить люди шарахались от меня, страх еще был силен. Мне тоже было тревожно. Только на третий раз мне удалось поговорить с пожилой женщиной, которая не отшатнулась от меня и молча взяла листок с нашими фамилиями. Вскоре назвали ее фамилию, она двинулась к воротам посольства, куда ее тут же впустили. Не видя смысла ждать ее возвращения, я, окрыленный, вернулся к Бобу с Юлей и красочно рассказал про свою первую и последнюю «сионистскую» операцию. Боб, тот еще «оптимист», меня тут же приободрил:

— Подожди, еще неизвестно, что из этого выйдет, да и куда она забросит твои данные, но за это все равно надо выпить… — и своей шаркающей походкой пошел за рюмками.

— Выйдет или нет, теперь от меня ничего не зависит, — сказал я обиженным тоном, чувствуя, что Боб не оценил по достоинству героизм моего поступка. «Однако один важный результат был налицо, — подумал я про себя. — Первичный страх удалось преодолеть, а значит, смогу преодолеть и другие, коих будет немало на этом пути».

— Да-да, ты молодец, Мишка, — запоздало похвалил меня Боб, наливая горькую. — Пей давай, и будет что будет! Ты засветился там перед камерами, и будь готов к любому развитию событий. В этой стране ничего не гарантировано. Точнее, все что угодно гарантировано, кроме свободы и свободного выезда из страны. Большая тюрьма…

Юлия смотрела на меня восхищенными красивыми глазами и, ставя на стол закуски, повторяла:

— Мишка, ты у нас просто герой и пока сам не знаешь об этом. Поверь мне.

Мы приняли разведенный спирт с лимонными корками — исключительно с лечебной целью, для снятия психологического стресса. Съели что-то вкусное. Потом повторили и долго обсуждали: «Что же будет, если?..»

Я тревожно спал той ночью, а утром рано улетел домой в Томск. В аэропорту меня встречал Эдик на машине. Ему было 19 лет, выглядел он спортивно, головка хорошая, мозгов не занимать, да и целеустремленным характером был похож на меня. Короче, на него можно было положиться. По дороге домой я рассказал ему про «сионистскую» операцию. Эдику все это очень понравилось, глазки у него загорелись. Тогда мы договорились не разглашать пока ничего дома: Игорь был еще мал, а Галя была весьма эмоциональной женщиной. Не стоило волновать их преждевременно.

Спустя полгода, 30 мая 1989 года, я с ужасом нашел в почтовом ящике большой конверт с красной сургучной печатью. Это был вызов от наших любимых родственников из Израиля, о которых мы и не подозревали. И чтобы они были нам здоровы! Оказывается, они нас давно ждут. Сработало!

Читателю понятно, что никаких родственников у нас в Израиле не было. Это понимали и советские власти, но таковы были «правила игры». Скрывать уже было нельзя. Мы с Эдиком «раскололись». Рассказали дома, что едем жить в Израиль. Игорь радостно засуетился, а Галя сказала, что никуда не поедет. Затем она поплакала и согласилась, предчувствуя, сколь трудным окажется для нее и всех нас этот путь. И в этом она не ошиблась.

Выездная виза

• Посланец некого народа,
• Гнезда нездешнего птенец,
• Вот я дошел до поворота
• И увидал: судьбе — конец…

Борис Горзев, он же Боб Альтшулер

Имея вызов от «родственников», мы могли подать просьбу на воссоединение с ними в отдел виз и регистрации (ОВИР, КГБ). Тот, кто получал разрешение на выезд на постоянное место жительство, мог уехать. Вроде бы все очень просто. Но это был май 1989 года, и никто еще не уезжал из Томска. При этом я работал в академическом институте, а там был первый отдел (КГБ). Следовательно, мне надо было уволиться из института до подачи документов на выезд. Таким образом я мог исключить первый отдел из рассмотрения моей просьбы. При желании в КГБ могли найти повод не дать мне выездную визу.

Уволиться? Для меня это был не вопрос, но директор института В. Пузырев имел право задержать меня на целый месяц. Когда я принес ему заявление об уходе, Валера не смог скрыть своей радости. Он даже ради приличия не задал мне пару дежурных вопросов и тут же подписал: «Уволить по собственному желанию». Теперь уже я не скрывал своей радости. Причина ее была проста: я хотел быть безработным перед подачей документов на выезд из страны. Простым советским безработным, только и всего. Правда, в 1964 году советский безработный поэт Иосиф Бродский был судим как тунеядец. Но я не поэт, да и в стране был запах перемен.

3 июля 1989 года. Мы всей семьей поехали подавать документы в ОВИР на ул. Фрунзе, 18 (знаменитое здание КГБ). Выйдя из машины, мы увидели профессора Е. Д. Красика и постарались не встречаться с ним, не желая что-либо объяснять. Сыновья остались у машины, а мы с Галей вошли и без всякой очереди положили на стол вызов — нашу главную надежду. «Ждите, вам сообщат», — сказала девушка-секретарь с офицерскими погонами, внимательно проверив все бумаги.

1 августа 1989 года. Предыдущий месяц тянулся долго, но в итоге мы получили простую открытку-вызов из ОВИРа. Когда мы вновь увидели знакомую офицершу, то получили ответ — положительное решение по нашей просьбе. В это трудно было поверить. В следующий визит в ОВИР мы лишились советского гражданства, уплатив 500 рублей с человека. Вместо паспортов нам вручили выездные визы. Это уже был прыжок в другую жизнь, имя которой — абсолютная неизвестность.

— Что нам с этим делать? — наивно спросил я офицершу, нервно теребя выездные визы.

— Я не знаю, — ответила офицерша, не глядя на нас.

— Ну не первые же мы получили такие визы?

— Вторые. Пару дней назад получил разрешение доцент кафедры марксизма-ленинизма университета, — был ответ.

— А можно его найти? Позвонить? — не унимался я.

— Сожалею, но я ничего сказать не могу. Не знаю, — сказала офицерша, с любопытством рассматривая нас.

— И на том спасибо!

Мы с Галей вышли из ОВИРа довольные и обескураженные одновременно. Мальчики не успокоились, пока не подержали визы в руках. Все были возбуждены и хотели побыстрее уехать от «недоброго» места. Наши поиски доцента-марксиста были безуспешны. Но, как уже не раз случалось в моей жизни, «Б-г послал мне спасительную лодку», и я хорошо знал историю Хаима из старого еврейского анекдота.

Время Всемирного потопа. Евреи, желая спастись, строят лодки. Все строят, а Хаим не строит, он молится. А вода все прибывает, вот уже по колено. Подплывает к Хаиму лодка, и ему говорят:

— Хаим, садись к нам в лодку, а то утонешь.

А он отвечает:

— Не надо, мой Бог меня спасет.

Вода по пояс. Подплывает вторая лодка.

— Хаим, садись в лодку, а то утонешь.

— Не надо, мой Бог меня спасет.

Вода по шею. Третья лодка подплывает, и все повторяется снова.

В общем, утонул Хаим. Приходит он к Богу и говорит:

— Я так молился, так молился! Почему же ты меня не спас?

— Идиот! Я же посылал за тобой три лодки! — ответил ему Бог.

Моей «спасительной лодкой» оказался один необыкновенный человек — д-р Александр Шейнин!

Доктор Шейнин

Александр, или Саша, Шейнин родился в 1956 году в Ленинграде в семье выходцев из Белоруссии. С юных лет проявлял интерес к различным религиозным течениям, увлекался «неконвенциональными» с точки зрения официальной идеологии философскими учениями. А в конечном итоге пришел к ортодоксальному иудаизму. Участвовал в движении активистов еврейского национального возрождения. Изучал иврит, еврейскую историю и традицию, Тору. Преподавал отказникам основы иудаизма. Работал районным врачом-психоневрологом. В еврейских кругах был известен как моэль, подпольно выполняющий обряд обрезания детей. Он преуспел во всех своих начинаниях и в мае 1987 года получил разрешение на репатриацию в Израиль. Свою дорогу в Израиль мы нашли с помощью тещи Александра. А предыстория была такова.

В бытность мою главным врачом областной психиатрической больницы в Биробиджан приехал молодой врач Александр Шейнин. Я был в командировке. Когда я вернулся из командировки, мне рассказали, что в больницу приходил д-р Александр Шейнин из Ленинграда и интересовался работой психиатра. Я вспомнил про этот случай, когда много лет спустя мне позвонила в Томск моя старшая сестра Соня и с тревогой в голосе сообщила, что на мое имя в больницу пришла бандероль из Израиля.

— Что мне с ней делать, Миша? — повторила она.

— Ничего, — ответил я, — просто пришли ее мне в Томск. — Я понятия не имел, кто и что мне прислал.

— А тебе ничего не будет за это? — забеспокоилась сестренка.

— Что будет, то и будет, — буркнул я. — Надоело.

Через пару недель у нас в доме зазвучали прекрасная еврейская музыка и песни на иврите. В бандероли были израильские пластинки. И прислал их д-р Александр Шейнин из Иерусалима! Как же это было кстати! Я написал Саше эзоповым языком о наших планах. На мой вопрос «Как выехать в Израиль?» Саша прислал ленинградский адрес и телефон своей тещи, Полины Владимировны Василевской, добавив, что у нее есть ответы на все мои вопросы. Галина созвонилась с Полиной Владимировной и, договорившись о встрече, поехала в Ленинград. Здесь она собрала информацию о том, как покинуть «советский рай». Галя вернулась с четким планом действий.

10 августа 1989 года. Мы вместе поехали в Ленинград и остановились у Нины Павловны Бершадской, вдовы папиного друга. Повстречались с друзьями, Толей и Наташей Полищуками, Касей и Ильей, и посвятили их в свои планы. О чем мы только не говорили.

Полина Владимировна оказалась очаровательной и умной женщиной. Ее квартира походила на генеральный штаб по выезду из страны: в ней суетились какие-то люди, которые что-то спрашивали, что-то приносили и уносили, готовили и перекусывали бутербродами. Нам тоже дали по бутерброду, подбодрили и ответили на все вопросы, даже на те, что и не задавали: как оформить багаж, к кому обратиться, кому и сколько заплатить (дать взятку), кому не платить, как заказать билеты на самолет и многое другое! Мы стали обладателями четкого алгоритма «процедуры выезда» на постоянное место жительства. Мы все записали и пошли довольные… в синагогу.

Большая хоральная синагога размещалась в красивом здании и была второй по величине в Европе. Такого количества «нашего народа» в одном месте мне раньше не приходилось видеть. Еврейская община вела активную жизнь. В синагоге проходили концерты классической и фольклорной музыки, много других мероприятий. Погуляв по Ленинграду и его окрестностям, мы вернулись домой с заказанными билетами на рейс в Израиль через Будапешт 20 декабря 1989 года, имелась и дата отгрузки контейнера на таможне. Это было только начало! Мы были счастливы.

5 сентября 1989 года. Упаковываемся, продаем все, что можно. Ликвидируем все дела. Работаем в «Рефлексе». Мальчики активно нам помогают. Дома как после погрома, но настроение приподнятое.

2 октября. Летим в Хабаровск и Биробиджан прощаться с родственниками. Расстаемся навсегда?! В это трудно поверить. В душе холодок, отгоняю тревожные мысли. Уровень неопределенности в стране зашкаливает, реформы малопонятны.

Прощание

Летим с женой и Игорем, а Эдик остался дома. Никто не знает, увидимся ли мы когда-нибудь. Мама, Соня и ее семья, а также люди, с которыми я когда-то работал, смотрели на нас как на пришельцев. Типичный диалог при встречах с нашими знакомыми начинался одинаково:

— Это правда?

— Да, правда.

— Молодцы, как я вам завидую. Пишите, как устроитесь.

Типичная шутка того времени: «Не знаю, о чем вы тут говорите, но ехать надо».

С моим племянником Виталиком, студентом Владивостокского университета, мы вместе ехали на поезде из Биробиджана в Хабаровск. Он подозрительно живо интересовался многими деталями нашей эмиграции. Как Виталик рассказал будучи в Израиле, эта поездка перевернула все в его душе, он «заболел Израилем», бросил университет, уговорил мою маму поехать вместе в страну праотцов. Вскоре мы их встречали в Иерусалиме, а Израилем он «болеет» до сих пор, вот уже почти 30 лет!

Эдик впервые проявил свои незаурядные коммерческие дарования. За неделю нашего отсутствия он продал почти все содержимое квартиры, даже холодильник. Наш дом был пуст! На кухне мы нашли пачку размороженных пельменей.

17 октября 1989 года. Сегодня я закончил работу в кооперативе «Рефлекс». А залогом успеха в построении личной карьеры было членство в КПСС. Однако это не про меня — главным врачом больницы я стал и был беспартийным. Членом партии я был никаким, в работе организации не участвовал, на собраниях не выступал. Партбилет я выбросил в урну на крыльце райкома партии, которая ничего не потеряла при этом. Мне рассказывали, что через год эта урна стала быстро наполняться партбилетами.

Собрав книги, архив, фотографии, коньки (!) и другие пожитки, мы погрузили все в контейнер и отправили прямиком на ленинградскую таможню. Наступила пора прощаний. За восемь лет жизни в Томске я полюбил этот город и многих людей, с кем мне пришлось работать, встречаться и общаться. Большинство из коллег нас поздравляли. Профессор Е. Д. Красик предостерегал: «Михаил Самуилович, ты делаешь роковую ошибку в своей жизни!» В силу своей советской ментальности, опыта артиллериста, врача, коммуниста, профессора-ментора и т. д. Е. Д. Красик с большим трудом понимал происходящее в стране в последние годы. Наши личные отношения в течение 16 лет, начиная с 1973 года, имели взлеты и падения, а после подачи моей докторской к защите в 1986 году стали, к сожалению, напряженными. Однако это не умаляет ни его достоинств, ни достижений.

18 октября 1989 года. Прощальная вечеринка у нас дома с моими сотрудниками-друзьями: Сережа Карась, Борис Лещинский, Костя Языков и Женя с Леной Гуткевичи. Было тяжело, трогательно и очень обидно, что нам приходилось расставаться. Квартиру в Томске сдали властям, машину и дачу продали. Деньги пойдут на билеты, отправку багажа, а все, что останется, раздадим родственникам и друзьям. Обменивают только $450.

24 октября. Летим в Ленинград, будем жить там до вылета в Израиль. Кася сняла нам трехкомнатную квартиру в Ленинграде. Прощай, Дальний Восток и Сибирь! Приключения только начинаются! Мое настроение упало на бумагу такими чуть патетическими строчками:

Аккредитив

Если на вашем жизненном пути все гладко, значит, вы движетесь не по той полосе.

Артур Блох

В Ленинграде я купил в метро маленький самоучитель иврита, полистал его и ничего не понял. В тот же день Галина, случайно оказавшись возле мебельного магазина, купила польский мебельный гарнитур. Когда его привезли, он заполнил всю квартиру. Свободного времени было много. Мы покупали какую-то одежду себе и детям, которую потом в Израиле и не носили. Магазины были почти пустыми, многие продукты продавали по талонам. Город не утратил своей красоты, хотя люди выглядели хмурыми и злыми. Когда пришло время выкупать авиабилеты, мы оказались без денег. Нет, деньги у нас были, но не наличные, а на аккредитиве, куда я их положил перед отъездом из Томска. Уверенно зайдя в сберкассу, я подал аккредитив к оплате.

— Ваш паспорт, — попросила безликая кассирша, глядя сквозь меня.

— Паспорта уже нет, вот моя выездная виза с фотографией.

— Нужен паспорт, — повторила она, быстро утратив ко мне интерес.

— Паспорт забрали и заменили его этой визой, — пытаюсь ее вразумить.

— Гражданин, выездная виза в списке документов для выдачи денег НЕ ЗНАЧИТСЯ. Вам понятно? — гневно сказала «касса».

Я не мог это принять и лихорадочно искал аргументы, задавая примитивные вопросы.

— Да, но что мне же делать? Мне нужны деньги для оплаты билетов. Мы уезжаем из страны на постоянное место жительства.

— Я вас понимаю. Поезжайте в Томск и там разбирайтесь, я вам ничем помочь не могу, — бросила кассирша и повернулась к своей подруге, давая понять, что разговор окончен.

— Должен же быть какой-то выход? Не идти же нам на Дворцовую площадь с плакатом на шее? — распалялся я, повышая тон.

Неожиданный тупик казался непроходимым. Очередь, прислушиваясь к нашей перепалке, начинала роптать. Стоящие за мной люди нажимали на меня, стремясь добраться до кассы и решить свои проблемы. Я же не двигался с места и требовал оплатить аккредитив.

— Это вам не поможет. Обратитесь в Росбанк, — посоветовала «касса».

Оказавшись в бюрократической ловушке, мы направились в Росбанк. Там этот диалог повторился трижды с разными ответственными сотрудниками, пока они не поняли, что если не найдется какой-то исключительный выход, то будет публичный скандал на Дворцовой площади, где всегда полно иностранцев. И они нашли выход: был послан факс в Центробанк в Москву с просьбой дать разовое разрешение использовать выездную визу как идентифицирующий документ для оплаты аккредитива. Разрешение поступило, и «касса» деньги выдала. Через два часа я возвращался домой с деньгами, победно размахивая бутылкой водки. Моя семья была спасена. Мы с женой выпили по рюмке водки за то, что стали здесь людьми без гражданства!

Мечты сбываются

В жизни возможны лишь две трагедии.

Первая — не осуществить страстную мечту, вторая — добиться ее осуществления.

Оскар Уайльд

В Израиль мы планировали лететь 20 декабря 1989 года рейсом «Аэрофлота» с пересадкой в Будапеште, а далее — компанией «Малев» из Будапешта в Израиль, имея подтвержденную бронь. Отстояв очередь в авиакассе, я был готов уплатить деньги за наши билеты, заказанные ранее. Но не тут-то было. Рейс Ленинград — Будапешт 20 декабря 1989 года отменили. И, чтобы вовремя оказаться в Будапеште, мы могли вылететь только из Москвы! Нам было не смешно, но выбора не было.

Мы заказали такси, сели на поезд и приехали в Москву к родным друзьям — к Бобу и Юле. Расставаться было очень трудно, едем в никуда, ни к кому, ни на что, без языка, денег ($450 на всех) и с двумя детьми, хоть и «мужиками». Спасибо Боре и Юле, они нас выдержали. Последнюю ночь мы не спали.

Московское утро было хмурым, шел мелкий косой снег. С детства не люблю прощаться, а тут надо было расставаться навсегда. Было тревожно и как-то не по себе. Две желтые «Волги» — такси, заказанные накануне, терпеливо поджидали у подъезда с включенными двигателями. В одной поедут чемоданы, а в другой — мы с Галиной и сыновьями. Провожали родные друзья, Боб и Юлия, у которых мы провели последние сутки. Мы уезжали на «постоянное местожительство», что здесь считается изменой родине и делу социализма. На самом деле никто никому не изменял. СССР родиной нам не хотел быть и ею не стал, а мы, в свою очередь, не желали перестраивать их утопический коммунизм и жить в «советском раю». Этим и определялась неизвестность: выпустят ли нас из страны и в каком виде? Впрочем, ждать оставалось недолго, всего четыре часа до вылета из Шереметьево в Тель-Авив с пересадкой в Будапеште.

— Мишка, ты пиши, пиши чаще, — повторял Боб, поеживаясь от холода и пытаясь как-то снять напряжение момента.

Он кутался в куртку, укрываясь от пронизывающего ветра. Юлия, его жена, понимающе молчала, избегая лишней суеты. Да и что тут было говорить, — всю ночь проговорили, вспоминали, курили и пили сколько смогли. Прилегли только под утро. Когда еще свидимся?

— Буду, конечно, буду писать, — отвечал я односложно, сам не зная, чем все это закончится сегодня, — поскорее бы!

Наконец чемоданы скрылись в машине. Мы обнялись с Бобом и Юлей, посмотрели еще раз друг на друга долгим взглядом, как последней затяжкой. Галя и дети застегнули ремни. Дорогу в аэропорт просто не помню. В Шереметьево был обычный людской муравейник. На регистрации два работника аэропорта отнесли наши чемоданы в сторону и перетряхнули все вещи, как при погроме. Хорошо, что обошлось без личного осмотра. После пунктов таможенного и паспортного контроля мы оказались в «чистой зоне» — в изолированном месте с магазинами duty free. Только здесь у меня появилось ощущение «невесомости» от свалившегося груза тревог и суеты последних месяцев — ОТПУСТИЛИ!

Перелет прошел без проблем. Дети чему-то радовались. В моей голове надоедливо крутились тревожные мысли: «У нас там нет ни родственников, ни друзей, ни иврита». — «Ничего, хуже не будет», — мысленно отвечал я себе. Было грустно покидать страну, где родился и честно работал, где остались родственники, друзья и ученики. Трудно было себе представить, что улетаю навсегда и никого уже не увижу. От таких мыслей по телу «бегали мурашки».

В транзитной зоне аэропорта Будапешта мы провели три часа в «чистой зоне» и без прохождения миграционного контроля поднялись на борт «Малев» рейсом в Тель-Авив.

Наконец 21 декабря 1989 года мы приземлились в тель-авивском аэропорту Бен-Гурион. Выходим из самолета — аплодисменты, музыка, группа встречающих нас израильтян танцует, а на улице «сауна», температура под 30 градусов! В окна аэропорта заглядывают большие пальмы, много пальм. От них было трудно оторваться. Пока мы ожидали документы и дальнейшие инструкции в большом зале, по громкой связи послышалось: «Доктор Михаил Рицнер, подойдите к третьей секции».

— Папа, папа, это тебя! — подтвердили сыновья, видя, что я не двигаюсь с места. — Это же тебя вызывают, ты слышишь?

«Меня вызывают? — эхом отозвались мысли в голове. — Может быть, это только тот мой сон с пальмами?»

Но это был уже не сон!

«Доктор Михаил Рицнер, подойдите к третьей секции», — послышалось вновь.

За регистрационным столиком сидела молодая девушка с красивыми глазами и длинными волосами, прикрывающими почти половину ее лба.

— Александр Шейнин приглашает вас приехать к нему в Иерусалим, где он поможет вам устроиться, — сказала по-русски девушка с местным акцентом, подавая мне конверт с регистрационными документами.

Иерусалим, Средиземное море и пальмы — это то, о чем я часто мечтал! Кто-то прочитал мои мысли. И откуда Саша смог узнать о них, ведь мы не переписывались и не встречались. Израиль начинался чудесным образом!

— Да, конечно, мы согласны, — ответил я милой девушке, оставаясь в приятном сноподобном состоянии.

«Мы вернулись в страну предков, здесь корни нашего народа. Я привез своих сыновей, а с ними и наши гены. Теперь здесь будут рождаться мои внуки и внучки, они будут расти и жить в ПРАВИЛЬНОМ МЕСТЕ!» — думалось мне. Наконец я почувствовал себя в новой реальности, к которой давно стремился, не зная, какая она на самом деле. «I will cross that bridge when I come to it», — вспомнилось мне[184].

Милая девушка кому-то позвонила, что-то сказала, и нас вместе с чемоданами посадили в микроавтобус. Через час мы оказались в Иерусалиме, в районе Рамот, где и познакомились с Сашей, его милой женой Мариной и малышами. Была Ханука, мы впервые зажигали свечи. Утром 22 декабря 1989 года мы с женой, мальчиками и Сашей поднялись в Старый город Иерусалима и пришли к Стене Плача (Котель) — святому месту всех евреев со времен разрушения Второго Храма. Это был головокружительный день!

Шалом Израиль!

За кулисами

Глубокий кризис советского режима побудил власти заняться его «перестройкой», а с ней началась либерализация иммиграционной политики государства. Всего за четыре десятилетия (1970–2009 годы) территорию бывшего СССР покинули более 1,9 млн евреев вместе со своими родственниками. Подавляющее большинство — свыше 1,6 млн — сделали это в 1989–2009 годах[185]. Мы были одними из первых среди этих людей.

Спустя много лет д-р Александр Шейнин вспоминал:

«Главный врач Биробиджанской психиатрической больницы д-р Рицнер М. С. откликнулся из Томска на мою посылку. Мы тогда уже были «на чемоданах». Среди прочего он писал:

«Дорогой коллега! В последнее время мы все чаще задумываемся о Вашем замечательном подарке… и, как Вы, наверное, заметили по штемпелю на конверте, мы постепенно продвигаемся в ВАШЕМ НАПРАВЛЕНИИ… Вся моя семья шлет Вам горячий привет и ждет от Вас письма. Рицнер М. С… такого-то года рождения, адрес, жена… год рождения, адрес… Дети…» и т. д. Все…

Комментарии излишни. Намек ясен? Вызов мы ему организовали, и примерно года через полтора, как раз на Хануку, мы удостоились принимать его семейство у нас, в Иерусалиме. У меня даже фотография сохранилась: стоит он у нас, профессор, как выяснилось, на кухне в тапочках и брючках тренировочных своих… и ханукию зажигает. А рядом багаж его. Мне даже потом под его руководством в иерусалимской больнице «Тальбия» поработать довелось». Так оно и было!

Саша и Марина приняли нас искренне, как родные люди, помогли найти и снять через пару дней квартиру в Неве-Якове (район Иерусалима), и мы начали учиться жить в новой стране, в другой языковой среде и в новой культуре — короче, в другой среде обитания. Примет ли она нас? Примем ли мы ее? Спасибо, дорогие Саша и Марина!

Вскоре после трагичного «соглашения Осло» Александр и Марина Шейнины переехали из Иерусалима в поселение Бат-Айн в Иудейских горах. В настоящее время Саша работает детским врачом в районе Хеврона и Гуш-Эциона. На Пейсах в 2017 году мы побывали в Хевроне, на могилах прародителей еврейского народа, где встретились с Сашей и Мариной Шейниными. У них семеро детей и замечательные внуки и внучки. Саша забрал нас к себе домой, показал свой дом, сад и рассказал много интересного о жизни в Гуш-Эционе — древней земле Израиля, расположенной к югу от Иерусалима, между Бейт-Лехемом и Хевроном. В этих местах проходили еврейские восстания Хасмонеев и Бар-Кохбы. И сегодня здесь живут их потомки и последователи — Александр и Марина Шейнины и тысячи других израильтян! Но об этом и многом другом пойдет речь в другой книге.