Часть первая
В клетке

Искры

Четыре года назад, когда я была замужем за отцом моих троих детей, я влюбилась в женщину. Позже я буду смотреть, как эта женщина выходит из моего дома и едет к моим родителям – рассказать им о том, что хочет сделать мне предложение. Она думала, я не знаю, что происходит тем воскресным утром, но я знала.

Когда я услышала, что она вернулась, я поскорее уселась на диван, открыла книгу и постаралась унять свое сердце. Она вошла в дом, направилась прямо ко мне, а потом наклонилась и поцеловала меня в лоб. Убрала мои волосы на одну сторону, прижалась к моей шее и глубоко вдохнула ее запах, как она делала всегда. А затем выпрямилась и ушла в спальню. Я пошла на кухню сварить для нее кофе, а когда обернулась, она уже стояла передо мной на одном колене и держала в руке кольцо. В ее глазах была уверенность, мольба и небо, бездонное, чистое и лазурное. А взгляд напоминал лазерный прицел.

– Я не могла больше ждать, – прошептала она. – Не могла больше ждать ни минуты.

Позже в постели я лежала у нее на плече, и мы разговаривали о том, как прошло ее утро. Она сказала моим родителям: «Я люблю вашу дочь и ваших внуков так, как еще никогда и никого не любила прежде. Теперь мне кажется, что я всю жизнь готовилась к встрече с ними. Обещаю, я буду любить и оберегать их – всегда». Мамины губы дрожали от страха и храбрости, когда она говорила: «Эбби, в последний раз я видела свою дочку такой счастливой и полной жизни, когда ей было лет десять».

Много чего еще было сказано в то утро, но эти мамины слова отпечатались у меня в голове, точно строчка из книги, которая прямо просит, чтобы ее выделили или подчеркнули:

Эбби, в последний раз я видела свою дочку такой счастливой и полной жизни, когда ей было лет десять.

На десятом году жизни искорки в моих глазах начали угасать, и мама видела это. И вот теперь, тридцать лет спустя, она увидела, что эта искорка вернулась. За последние несколько месяцев я изменилась целиком и полностью, даже мое поведение изменилось. Я начала казаться ей царственной. И немного пугающей.

После того дня я стала задаваться вопросом: куда же подевались мои искорки, когда мне исполнилось десять? Как так вышло, что я себя потеряла?

Я провела небольшое исследование и поняла вот что: десять лет – это именно тот возраст, в котором мы начинаем учиться вести себя так, как положено хорошим девочкам или хорошим мальчикам. В десять детям приходится распрощаться с теми, кем они являются на самом деле, и стать теми, кем их хочет видеть мир. В десять мир начинает дрессировку.

В десять он усадил меня и велел вести себя тихо, а потом указал на ряд клеток, в которых мне предстояло жить:

Это – те чувства, которые тебе можно испытывать.

Это – та версия женственности, которую ты будешь показывать.

Это – идеал тела, к которому тебе нужно стремиться.

Это – то, во что ты будешь верить.

Это – те, кого ты можешь любить.

Это – те, кого ты будешь бояться.

А это – жизнь, которую ты будешь хотеть.

Устраивайся. Поначалу тебе может быть неудобно, но не бойся, со временем ты забудешь о том, что это клетка, и перестанешь ее замечать. Вскоре ты поймешь, что это и есть жизнь.

Я хотела быть хорошей и добровольно сдалась в клетку. Я выбрала себе такую мелкую личность, тело, веру и чувственность, что мне пришлось втягивать живот и задерживать дыхание, чтобы в них втиснуться. Неудивительно, что очень скоро мне поплохело.

Именно когда я стала хорошей девочкой, у меня началась булимия. Никто не смог бы задерживать дыхание постоянно. Булимия была моим выдохом, моей отдушиной. Когда я отказывалась беспрекословно подчиняться и переставала подавлять свою ярость, во мне просыпался звериный голод. После его приступов я неизменно бежала к унитазу и избавлялась от съеденного, потому что хорошая девочка должна оставаться очень стройной, чтобы поместиться в клетку. И никоим образом не показывать, как она голодна. Хорошие девочки не бывают голодными, злыми, дикими. Все человеческое в женщине – грязная тайна любой «хорошей девочки».

Еще тогда во мне поселилось подозрение, что булимия – результат психического расстройства. В старших классах меня поместили в психиатрическую клинику, и там это подтвердили.

Теперь же я вижу все по-другому.

Я была рождена для широких просторов, а меня посадили в клетку.

Я была не безумной. Я была чертовым гепардом.

Когда я увидела Эбби, гепард во мне поднял голову. Я захотела ее – впервые захотела не то, что меня научили хотеть. Я полюбила ее – впервые полюбила не того, которого должна была любить. Совместная жизнь с ней – это моя первая оригинальная идея и мое первое самостоятельное решение как свободной женщины. После тридцати лет обтачивания себя в попытках втиснуться в чужое представление о любви в моей жизни наконец появилась любовь, которая была мне впору – отлитая по моей форме, созданная моими же руками. Наконец я честно спросила у себя, чего хочу я сама, а не чего хочет от меня мир. И почувствовала, как во мне снова проснулась жизнь. Вкус свободы мне понравился. И я захотела еще.

Я придирчиво перебрала веру, друзей, работу, ориентацию, всю свою жизнь и спросила себя: а что из этого было действительно мое? Правда ли я хотела все это или только должна была хотеть? Какие из моих убеждений – мои, а какие вложили мне в голову? Сколько во мне меня настоящей, а сколько – той, которую я переняла у мира, потому что надо было? Сколько в моей внешности, речи и поведении – навязанного другими? Сколько целей, которые я преследовала всю жизнь, на деле были лишь грязными плюшевыми кроликами? Кем я была до того, как меня выдрессировал мир?

Со временем я наконец выбралась из клетки. Потихоньку построила новый брак, обрела новую веру, новый взгляд на мир и новую цель в жизни. Новую семью и новую самобытность, не вылепленную по умолчанию, а подходящую именно мне. Рожденную моим воображением, а не окружавшей меня идеологией. Дикой природой, а не хлыстом смотрителя.

Эта книга – история о том, как меня посадили в клетку. И как я вырвалась на свободу.

Яблоки

Мне десять лет. Я сижу в маленькой комнатке в задней части здания Католической Церкви Рождества Христова с двадцатью другими детьми. Я на уроке в воскресной школе, куда родители отправляли меня по средам, чтобы я узнала о Боге. Наша учительница – мама моего одноклассника. Как ее зовут, я не помню. Помню только, как она постоянно, снова и снова говорила нам о том, что днем она работает бухгалтером. Ее семье нужно было больше волонтерских часов, и она вызвалась подработать в церковной лавке, но вместо этого церковь приписала ее к воскресной школе для пятиклашек, занятия которой проходили в комнате № 423. И вот теперь, по средам, с половины седьмого и до половины восьмого вечера она рассказывает детям про Бога.

Она просит нас рассесться на ковре перед ее креслом, потому что сегодня она будет рассказывать нам о том, как Господь сотворил людей. Я спешу занять местечко по центру. Мне очень интересно узнать, как и зачем меня создали. Вот только я подмечаю, что у нашей учительницы на коленях нет ни Библии, ни любой другой книги. Она будет рассказывать по памяти! Вот это да! Я под впечатлением.

И вот она начинает.

– Господь сотворил Адама и поселил его в прекрасном саду. Адам был Его любимым творением, и Бог сказал Адаму, что его главная задача – быть счастливым, присматривать за садом и дать имена животным. И жизнь Адама была почти идеальной. Вот только вскоре ему стало очень одиноко и грустно. Он сказал Господу, что ему нужна компания и помощник. И однажды Господь помог Адаму произвести на свет Еву. Первая женщина родилась из тела Адама. Вот почему женщин называют дамами. От слова «Адам».

Меня это так впечатлило, что я даже руку поднять забыла.

– Простите. Адам произвел на свет Еву? Но разве людей рождают не женщины? И разве тогда не следует мальчиков тоже называть дамами? И вообще всех людей?

– Рука, Гленнон! – процедила учительница.

Я подняла руку. Она жестом велела мне ее опустить. Мальчик, сидящий рядом со мной, закатил глаза.

Учительница продолжила:

– Адам и Ева были счастливы, и первое время все было идеально.

Но вскоре Ева заметила на одном из деревьев блестящее красное яблоко. И хотя Господь сказал ей, что это дерево – единственное во всем саду, яблоки которого ей нельзя хотеть, именно это яблоко она и возжелала. И вот однажды она проголодалась, сорвала яблоко и откусила кусочек. А затем хитростью вынудила и Адама откусить от него. Как только он это сделал, Адам и Ева впервые в своей жизни почувствовали стыд и попытались спрятаться от Господа. Но Господь все видит, и Он узнал о том, что случилось. Господь изгнал Адама и Еву из прекрасного сада. А затем проклял их самих и их будущих детей, чтобы жизнь на Земле превратилась для них в страдания. Вот почему мы страдаем и сегодня – потому что первородный грех Евы лежит на всех нас. Грех, стыд и страдания появляются у нас, когда мы ведем себя, как Ева – следуем своим порывам вместо того, чтобы повиноваться Богу.

Что ж, все было предельно ясно. У меня не осталось вопросов.

Минеты

Мы с мужем начали ходить к семейному психологу после того, как он признался, что спал с другими женщинами. Теперь мы не высказываем друг другу претензии, а копим их и выплескиваем на приеме каждый вторник. Когда друзья спрашивают у меня, хороший ли она психолог, я говорю: «Да, наверное. Вы же видите, мы все еще женаты».

Сегодня я позвонила ей и попросила встретиться наедине. Я очень устала и была вся как на иголках, потому что целую ночь не спала, продумывая, как мне сказать ей то, что я хотела сказать.

Я тихо сижу в кресле, сложив руки на коленях. Она сидит в кресле напротив. Спина прямая, на ней накрахмаленный белый костюм, туфли на удобных каблуках и ни грамма макияжа на лице. Деревянная книжная полка битком набита учебниками, дипломы взбираются по стене у нее за спиной, точно бобовый стебель. Она занесла ручку над белоснежной страницей блокнота в кожаном переплете, готовая пригвоздить меня к ней простыми и понятными словами. Я напоминаю себе: говори спокойно и уверено, Гленнон. Как взрослая.

– Мне нужно сказать вам кое-что важное. Я влюбилась. Просто голову потеряла. Ее зовут Эбби.

У моего психолога отвисает челюсть – немного, но ровно настолько, чтобы я заметила. Она молчит – всего секунду, но эта секунда тянется целую вечность. А затем делает очень глубокий вдох и говорит:

– Понятно.

Еще одна пауза, и она пытается снова:

– Гленнон, ты же понимаешь, что бы это ни было – это не реально. Это не настоящее чувство. И какое бы будущее ты ни представляла себе в этой ситуации, это все тоже не реально. Это не более чем опасное увлечение. И добром не кончится. Этому нужно положить конец.

– Вы не понимаете, – начинаю я, – это совсем другое…

А потом думаю о том, сколько человек сидело на моем месте в этом самом кресле и сколько из них точно так же настойчиво повторяли: Это совсем другое.

Если она не позволит мне быть с Эбби, мне хотя бы нужно будет сделать все возможное, чтобы по крайней мере не оставаться с мужем.

– Я не смогу и дальше спать с ним, – говорю я. – Вы же знаете, как сильно я старалась. Иногда мне кажется, я простила его. Но когда он залезает на меня, я снова начинаю его ненавидеть. Прошло уже много лет, я не хочу усложнять ситуацию, поэтому просто закрываю глаза и жду, когда все наконец закончится, как будто улетаю куда-то далеко-далеко. Но в какой-то момент я так или иначе случайно срываюсь обратно и падаю в свое тело, и это все равно что упасть на раскаленную сковородку. Я как будто очень стараюсь умереть, но во мне всегда так или иначе остается капелька жизни, и она делает секс просто невыносимым. Живой в это время я оставаться просто не могу, но и достаточно безжизненной стать не получается, так что я не вижу выхода. Я просто… просто не могу больше.

Я злюсь на себя за слезы, но они все равно вскипают. Похоже, теперь я умоляю. Пожалуйста, прошу вас, пощады!

Две женщины. Один белый костюм. Шесть дипломов в рамках. Один открытый блокнот и ручка наготове.

А после:

– Гленнон… а вы не пробовали делать ему минет вместо полноценного секса? Многие женщины находят минеты куда менее интимными.

Направления

У меня сын и две дочери – по крайней мере, пока они не сообщили мне иное.

Мои дети верят, что душ – это волшебный портал, источник идей. Младшая недавно сказала мне:

– Мам, у меня весь день в голове прямо пустенько, а как пойду в душ – сразу куча-куча идей. Наверное, это все вода.

– Может, и вода, – сказала я. – А может, все дело в том, что душ – это единственное место, где мы остаемся наедине со своими мыслями, где можно расслабиться и по-настоящему их услышать.

А она посмотрела на меня и такая:

– Чего?

– Я про то, что происходит в душе, малышка. Это называется думать. Люди делали это чаще до того, как у них появился гугл. Думать – это все равно, что… хм… гуглить, но только у себя в мозгу.

– А, – кивнула она, – прикольно.

Этот же ребенок раз в неделю стабильно ворует у меня дорогущий шампунь. В один из таких дней я, грозно топая, наведалась в общую детскую ванную, чтобы украсть свой шампунь обратно. Отдернув душевую занавеску, я обнаружила целый батальон из двенадцати пустых бутылок, толпящийся на узеньком бортике ванны. Справа стояли только красные, синие и белые бутылки. Слева – розовые и фиолетовые. Я взяла красную бутылку с той стороны, которая, судя по всему, принадлежала моему сыну-подростку. Она была продолговатая, прямоугольная и массивная. Мне в глаза бросились жирные красные, белые и голубые буквы:

В 3 РАЗА БОЛЬШЕ ОБЪЕМА!

НЕ СМОЕТ ЛИШЬ ТВОЕ МУЖЕСТВО!

ОБЛЕКИ СЕБЯ В БРОНЮ ИЗ ЧИСТОТЫ,

ДАЙ ОТПОР ГРЯЗИ, ШАРАХНИ ВОНЬ ПО ХРЕБТУ

И я подумала: Какого черта? Мой сын тут душ принимает или к военному наступлению готовится? Тогда я взяла одну из девчачьих бутылочек, тоненькую, перламутрово-розовую. На сей раз вместо рявкающих жирными буквами приказов меня опутал витиеватый, текучий курсив и принялся нашептывать в уши бессвязные прилагательные: очаровательный, сияющий, нежный, чистый, озаряющий, манящий, осязаемый, легкий, сливочный…

И ни одного глагола. Никаких призывов к действию, сплошные призывы казаться такой-то и такой.

Я на всякий случай огляделась – убедиться, что этот душ и правда не какой-нибудь магический портал и не перенес меня случайно в прошлое. Да вроде бы нет. Я по-прежнему в двадцать первом веке, где мальчикам все еще вбивают в голову, что настоящий мужчина должен быть здоровенным, суровым, жестоким, неуязвимым, питающим всяческое отвращение к девчачьим штукам, обязан завоевать женщину и вообще весь мир. В то время как девочкам все так же внушают, что настоящая женщина – тихонькая, маленькая, красивая, смирненькая и желанная, конечно же, достойная вышеупомянутого завоевания. Вот так тасуются колоды. Не успевают наши сыновья и дочери трусы натянуть поутру, а мир уже пытается пристыдить их за то, что они – люди.

Наших детей не распихаешь по розовым и голубым бутылкам, они для этого слишком велики. Но увы, могут поломать себя, пытаясь это сделать.

Полярные мишки

Несколько лет назад мне позвонила воспитательница моей дочери Тиш и сказала, что в садике произошел «инцидент». Во время урока на тему дикой природы воспитательница сообщила детям, что из-за таяния ледников полярным медведям все чаще становится негде жить и нечем питаться. А затем еще и показала им фото умирающего полярного медведя в качестве наглядного примера того, как много негативных последствий у глобального потепления. Детишек в основной массе это впечатлило, но не особо – да, грустненько, но не настолько, чтобы забить на переменку и игрушки. Но только не Тиш… Учительница сказала, что как только началась перемена, детей как ветром сдуло с ковра, и все убежали на улицу. Одна лишь Тиш осталась сидеть на месте, замерла, как приклеенная – рот широко открыт, маленькое личико искажено ужасом, а на нем немой вопрос: «ЧТО?! Вы сказали, полярные мишки умирают? Из-за того, что Земля тает? Вот эта Земля, та самая, на которой мы все живем?! И вы так запросто все эти страсти ДЕТЯМ В САДУ РАССКАЗЫВАЕТЕ?!»

В конце концов бедняжка тоже поплелась на улицу, но ни в каких играх до конца дня участия не принимала. Другие дети несколько раз пытались стащить ее со скамейки, чтобы она поиграла с ними в классики, но Тиш жалась к воспитательнице, глядела на нее гигантскими глазами и спрашивала: «А взрослые знают? А они что-то делают? А другие животные тоже умрут? А где мама того голодного медвежонка?».

Целый месяц жизнь в нашей семье вращалась вокруг полярных медведей. Мы купили несколько постеров с ними и повесили в ее комнате. «Чтобы помнить, мам! Я не хочу забыть!». Мы перевели деньги четверым нуждающимся медведям онлайн. Говорили о медведях за ужином, завтраком, во время мытья машины и даже в гостях. В конце концов тема медведей проела мне такую плешь, что через несколько недель я уже просто не могла это выносить. Я возненавидела полярных медведей всеми фибрами души. Прокляла тот день, когда чертовы медведи появились на свет как вид. Что я только не перепробовала, чтобы вытащить мою Тиш из клешней медвежьей одержимости. Я утешала ее, потакала ей, срывалась и в конце концов наврала ей.

Я попросила друга прислать мне страшно официальный мейл от «Президента всей Антарктики» и сообщить в нем, что ледники починили раз и навсегда, и полярным мишкам больше ничто не грозит – ЧЕСТНО-ПРЕЧЕСТНО.

Открыв это фальшивое письмо, я позвала Тиш, которая в этот момент была в своей комнате:

– О боже, малыш, иди сюда скорее! Сюда, сюда! Смотри, что мне прислали! Посмотри, какие новости!

Тиш молча прочитала письмо, а потом медленно повернулась ко мне и просто пригвоздила к месту испепеляющим, полным презрения взглядом. Она поняла, что письмо было подделкой, да, Тиш чувствительная девочка, но далеко не дура. Сага о медведях продолжилась. Понеслась на всех парусах.

Как-то раз я укладывала Тиш спать и уже на цыпочках кралась из ее комнаты, одной ногой в земле обетованной всех матерей (там, где все дети спят, есть «Нетфликс» и пакет с чипсами, и где никто не дергает аж до тех пор, пока не взойдет солнце, аллилуйя!). Я уже закрывала за собой дверь, как вдруг услышала шепот Тиш:

– Мам, подожди.

Блин.

– Что такое, солнышко?

– Мишки…

ГОСПОДЬ МИЛОСЕРДНЫЙ, ТОЛЬКО НЕ МИШКИ.

Я вернулась, села и уставилась на нее, признаюсь, немного маниакальными глазами. Тиш подняла на меня взгляд и сказала:

– Мамулечка, я не могу перестать думать: сейчас – беда у мишек. И всем все равно. Значит, следующие мы.

А затем она отвернулась и уснула, а я так и осталась сидеть одна в темной комнате, не в силах заставить себя встать.

«О. МОЙ. БОГ. МЕДВЕДИ! ПОЛЯРНЫЕ! НАДО СРОЧНО СПАСАТЬ МЕДВЕДЕЙ, МАТЬ ИХ ПОЛЯРНУЮ ЗА ЛАПУ! ПОТОМУ ЧТО МЫ – СЛЕДУЮЩИЕ! ПОЧЕМУ МЫ ЭТОГО НЕ ПОНИМАЕМ, ЧТО С НАМИ НЕ ТАК?!»

А потом я посмотрела на свою малышку и подумала: Горе ты мое луковое. И вовсе нет ничего странного в том, что новость о мишках разбила тебе сердечко. Странно, что наши сердца такие вещи уже не трогают.

Тиш и правда слушала, о чем рассказывала им воспитательница, и после услышанного просто не нашла в себе силы пойти играть на переменке. Узнав о страданиях полярных медведей, она не отмахнулась, а пропустила через себя весь ужас и последствия этой ситуации вместе с осознанием того, как это неправильно. Тиш – чувствительная, и в этом ее суперсила. Противоположность чувствительности – это бесчувственность. Она чести не делает.

Тиш чувствует этот мир. Даже когда он пытается просто проскочить мимо, она медленно вбирает его в себя, как губка. Погодите, погодите. То, что вы сейчас рассказали про медведей… это заставило меня почувствовать кое-что, задуматься. Можем задержаться на секунду? У меня есть чувства. У меня есть вопросы. Я не готова пока что бежать «на переменку».

В большинстве культур, во все времена, такие люди, как Тиш, проявляют свои таланты еще в раннем возрасте. Обычно из них вырастают шаманы, знахари, поэты и священнослужители. Их считают эксцентричными, но в то же время бесконечно важными для жизни всей группы, в которой они обитают, потому что только такие люди способны слышать то, что другие не слышат, видеть, что скрыто от глаз, и ощущать то, что не дано остальным.

Именно на чувствительности таких вот людей и стоит наша культура, потому что лишь те, кто остро проживает все раны, нанесенные этому миру, способы их исцелить. Они взбегают на нос «Титаника» и кричат: «Айсберг! Впереди айсберг!», в то время как остальные прогуливаются по палубе и огрызаются: «Хватит кричать! Вы нас раздражаете! А ведь сегодня такой прекрасный вечер, и скоро танцы!».

Наше общество так туго намотано на маховик динамичного, эффективного и мощного образа жизни, что люди вроде Тиш – или меня – те, которые пытаются хоть как-то это движение замедлить, кажутся неудобными и вообще лишними. Куда как проще назвать нас неправильными, чем просто признать, что мы адекватно реагируем на неправильный мир.

Моя малышка не «поломанная». Она – пророчица. А я хочу обладать достаточной мудростью, которая заставит меня слезть с маховика, присесть рядом с ней, спросить, что она чувствует и послушать, о чем она мне расскажет.

Галочки

Старшие классы. Последний год. А меня до сих пор не номинировали на пост в Совет Выпускников.

Совет Выпускников состоит из десяти самых популярных учеников каждого класса. Эти десять учеников наряжаются и едут на кабриолетах во время выпускного парада, тусят на футбольном поле посреди ночи и щеголяют своими выпускными ленточками через плечо. Выпускной бал в старших классах – это всегда школьный аналог Недели Высокой моды, во время которой мы, простые ученики, превращаемся в толпу зрителей и со своих стульчиков в тени под подиумом наблюдаем за блистательным дефиле членов Совета.

Учителя раздают бюллетени на уроке английского и агитируют нас голосовать за тех, кто должен пройти в Совет. Каждый год мы голосуем en masse^[1] за одних и тех же учеников, так называемую Золотую Десятку. Их все знают. Иногда у меня возникает такое чувство, что мы и на свет родиться не успели, а уже про них знали. Золотые держатся особняком – в коридорах, на футбольных матчах, в торговом центре, даже в наших головах. Они держатся поодаль, как солнце, и так же, как на солнце, на них нельзя подолгу смотреть, да и не выходит, такие блестящие у них волосы и прекрасные тела – ослепительные, яркие и сияющие, образец человеческой породы. Среди них нет ни одного хулигана. Карьера школьного хулигана отнимала бы слишком много сил и требовала бы обращать куда больше внимания на окружающих людей. А они выше этого. Их работа – не замечать нас, а наша работа – посыпать себе голову пеплом, если мы почему-то не вписываемся в те рамки и стандарты, которые они установили. Они Золотые – но только на нашем фоне, а мы ущербные – на их фоне. И все же мы голосуем за них каждый год, потому что школьные правила дышат нам в затылок, даже когда мы сидим за своей собственной партой. Голосуйте за Золотых! Они ходят по струнке, они примерные ученики, такие, какими должны быть мы все, поэтому они должны выиграть. Справедливость есть справедливость.

Я – не одна из Золотых, но греюсь в их лучах так долго, что и на меня налипла позолота. Время от времени они приглашают меня на свои тусовки, и я соглашаюсь, но, когда прихожу, со мной особо никто не общается. Думаю, они приглашают меня лишь потому, что им нужно, чтобы рядом хотя бы изредка крутился кто-то обычный, на фоне которого их блеск стал бы особенно заметен. Ведь золото становится золотом лишь на контрасте с материалом попроще. Так что когда они стоят кружком на футбольных матчах, они иногда пускают в этот кружок меня, но даже в этих случаях предпочитают со мной не разговаривать. Мне в таких ситуациях всегда неловко, я чувствую себя каким-то аутсайдером. Очень глупо. Обычно я напоминаю себе – неважно, что там на самом деле происходит в самом круге. Главное, люди за его пределами видят, как меня в него принимают. Важно не то, что реально, а то, в реальности чего я смогу убедить остальных. Не то, что я чувствую, а то, какие чувства показываю. Именно это определяет отношение ко мне окружающих. А отношение окружающих действительно имеет значение. Именно поэтому я веду себя так, как положено Золотым.

К середине сентября лихорадка подготовки к выпускному балу достигла своего апогея. Мы только что проголосовали, и победителей объявят на шестом уроке. Моя подруга Лиза достает бюллетени и называет имена, а я подсчитываю голоса. Имена, которые она называет, повторяются снова и снова: Тина. Келли. Джесса. Тина. Келли Джесса Сьюзен. Джесса. Сьюзен Тина Тина Тина. А затем вдруг – Гленнон. И еще пару раз… Гленнон. Гленнон. Лиза смотрит на меня, приподняв бровь, и улыбается. Я в ответ лишь закатываю глаза и отворачиваюсь, но сердце в груди колотится, как сумасшедшее. Черт возьми. Они думают, что я Золотая! Я вижу, что ящик для голосования уже почти опустел, но я почти набрала, почти прорвалась. Не хватает всего двух голосов. Смотрю на Лизу, и та отводит взгляд. Тогда я беру карандаш и ставлю еще две галочки рядом со своим именем. Раз. Два. Мы с Лизой подсчитываем голоса. Я прохожу в Выпускной Совет.

Теперь я – та девушка, которая даже в сорок четыре сможет закатить глаза и небрежно, походя обронить: ну, я была в Выпускном Совете, да. Остальные тоже будут закатывать глаза (старшие классы такие старшие классы!), но про себя отметят: а, ну понятно. Ты была из этих, Золотых. Золото – оно такое, проступает рано, но прилипает навсегда, каким-то образом держится даже в зрелом возрасте, когда мы уже знаем эту жизнь и лучше, и больше. Что тут скажешь, однажды Золотая – всегда Золотая.

Вот уже более десяти лет я открыто пишу и говорю о зависимостях, сексе, неверности и депрессии. Я превратила отсутствие стыда в этих темах в свою духовную практику. И все же, несмотря на это, я так никому и не призналась в том, что подделала те голоса – никому, кроме своей жены. Когда я сказала ей, что наконец описала эту историю в одной из глав, она поморщилась и спросила: «Детка, а ты уверена? Ты точно хочешь рассказать об этом?».

Не думаю, что именно сам факт фальсификации делает эту историю такой стыдной и непростительной. Скорее тут все дело в моем отчаянном и чрезмерном желании стать Золотой. Не можешь – притворись, что тебе это и даром не нужно. Но это не круто, ужасно не круто – так яростно желать ходить по струнке, что ради этого пойти на обман. Я пошла.

Я сфальсифицировала выборы, чтобы стать Золотой. Пятнадцать лет обнималась с унитазом, пытаясь казаться легкой на подъем. Десять лет напивалась в дрова, чтобы угодить остальным. Заигрывала и спала с негодяями, чтобы казаться им классной. Прикусывала язык до крови, чтобы люди считали меня милой и спокойной. Тратила тысячи и тысячи на всевозможные зелья и яды, делавшие меня молодой. Годами отрицала самое себя – в погоне за видимой непорочностью.

Алгоритмы

Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я узнала, что мой муж мне изменял, а я все еще не приняла решение – остаться мне или уйти. Я даже не в силах была решить, подходит ли очередная подушка нашему дивану. Я была ужасно нерешительной женщиной. Когда я обсуждала эту ситуацию с психологом, она сказала мне:

– Детей ранят не тяжелые решения родителей, а их нерешительность. Вашим детям нужно знать, по какому пути дальше пойдет их жизнь.

– Ну, пока я сама не узнаю, они не узнают, – отозвалась я.

– Тогда попытайтесь понять, как это узнать.

В то время единственным известным мне способом «узнать» был метод опроса и исследования. И вот я начала опрос. Решила обзвонить всех своих друзей в надежде, что, быть может, они знают, как мне лучше поступить. После этого я взялась за исследование. Перелопатила все статьи на тему измены, развода и детей, какие только смогла найти, в надежде, что эксперты подскажут мне, что делать. Опросы и результаты исследований не помогли, я все равно не вышла из мучительного тупика.

В конце концов я сдалась во власть Всемирной Паутины – хотела выяснить, может, это незримое скопище чужих людей, троллей и ботов знает, что мне делать с моей единственной и драгоценной жизнью. Так я обнаружила себя сидящей в постели в три часа утра. На коленях – ноутбук, я ложка за ложкой набиваю рот мороженным, а пальцы тем временем вбивают в Гугл:

«Что делать, если мой муж – подлый изменщик, но в то же время прекрасный и заботливый отец?».

Собрания

Мой семнадцатилетний сын Чейз и его друзья сидят у нас в гостиной и смотрят фильм. Я, конечно, пыталась дать им побыть одним, но это оказалось слишком трудно. Понимаю, многие подростки считают, что их мамы – полный отстой, но мне кажется, я – исключение.

Стою у двери и осторожно заглядываю внутрь. Мальчики развалились на диване, а девочки сидят на полу маленькими чинными группками. Мои младшие дочери сидят у ног девушек – застыли в тихом восхищении и поклонении.

Мой сын оглядывается и усмехается:

– Привет, ма.

Мне срочно нужно придумать какой-то предлог, поэтому я спрашиваю:

– Есть хотите?

То, что происходит дальше, разворачивается словно в замедленной съемке: все мальчики в комнате, не отрывая глаз от телевизора, уверенно отвечают: «АГА!». Девочки же поначалу молчат. А затем каждая украдкой отводит взгляд от экрана и вопрошающе разглядывает лица подружек, словно пытается найти там ответ на вопрос, хочет ли она сама есть. Похоже на сеанс телепатии. Безмолвный сбор мнений в попытке прийти к единогласию: ты хочешь есть, я вроде хочу, я не знаю, я не хочу, а мне можно? Каким-то образом это немое совещание приходит к согласию, что общее решение огласит девочка с французскими косичками и веснушчатым носом. Она переводит взгляд со своих подруг на меня, вежливо улыбается и говорит:

– Мы не голодные. Спасибо.

Мальчики искали ответ в себе, девочки – в глазах окружающих. Мы так хорошо научились угождать людям, что забыли, каково это – искренне хотеть чего-то и твердо об этом знать. Отсюда и наш вечный голод.

Правила

На прошлой неделе моя подруга Эшли впервые сходила на бикрам-йогу, «горячую йогу». Она вошла в зал, расстелила свой коврик, уселась на него и принялась ждать, когда же что-то произойдет.

– Там стояла такая жарища, – поделилась со мной она.

Когда в зал вошла инструктор, молодая и уверенная в себе, с Эшли уже семь потов сошло. И ей стало немного не по себе. Инструктор объявила:

– Мы скоро начинаем. Во время занятий вам будет очень жарко, но из зала выходить нельзя. Что бы вы ни почувствовали, нужно терпеть. И не уходить. В этом весь смысл упражнений.

И вот занятие началось, а уже через несколько минут картинка перед глазами у Эшли «поплыла». У нее закружилась голова, ее затошнило. С каждым вдохом ей становилось все труднее и труднее дышать. Дважды перед глазами начинали плясать точки, после чего вообще слегка потемнело. Она смотрела на дверь, сражаясь с отчаянным желанием броситься к ней, рвануть на себя и сбежать. Девяносто минут она провела в ужасе, задыхаясь и с трудом сдерживая слезы. Но из зала так и не вышла.

Когда инструктор объявила конец занятия и открыла дверь, Эшли сорвалась с коврика и вылетела в коридор. Зажимая ладонью рот, бросилась на поиски ближайшей уборной, и там ее обильно вырвало – на раковину, стены, пол.

Ползая на карачках по уборной, вытирая свою рвоту бумажными полотенцами, она думала: Что же со мной такое случилось? Та дверь ведь даже не была заперта.

Драконы

Когда я была маленькой, дядя подарил мне на день рождения снежный шар. Маленький, круглый, хрустальный, такой, что приятно ложится в ладошку. В центре восседал красный дракон с блестящей чешуей, ярко-зелеными глазами и крыльями, похожими на всполохи огня. Я привезла его домой и поставила на тумбочку рядом с кроватью. А по ночам лежала без сна, напуганная тем, что в темноте рядом со мной сидит дракон. В конце концов я не выдержала и как-то ночью встала и засунула снежный шарик на самую высокую полку.

Потом, время от времени, но только днем, когда светло, я подвигала к полке свой стул, забиралась на него и снимала шарик. Встряхивала его, поднимала повыше и наблюдала за тем, как внутри кружит мерцающая метель. Когда она затихала и снежинки оседали, в центре шарика снова вырисовывался грозный красный дракон, и я чувствовала, как по спине бегут холодные мурашки. Волшебный и в то же время пугающий, этот дракон всегда был на своем посту, но не двигался и, казалось, просто ждал чего-то.

Моя подруга Меган уже пять лет ведет трезвый образ жизни после десяти лет алкоголизма и наркотической зависимости. Последнее время она пытается понять, как же так вышло, что зависимость взяла верх над такой сильной женщиной, как она.

В день своей свадьбы Меган сидела в задней части часовни, абсолютно уверенная в том, что не хочет выходить замуж за того мужчину, который ждал ее у алтаря. Она была уверена, что не хочет – до самого мозга костей.

Но замуж за него она все равно вышла, потому что ей к тому времени было уже тридцать пять лет, а в таком возрасте нужно быть замужем. Потому что, отменив свадьбу, она разочаровала бы целую кучу людей. Выбирая между этой кучей и собой, она предпочла разочаровать одну себя. Она сказала «Согласна» несмотря на то, что внутри у нее все кричало: «Не согласна, не согласна!», и последующие десять лет пыталась заглушить в себе правду, которая, впрочем, и так была ей прекрасно известна. А заключалась эта правда в том, что в тот день она себя предала, и настоящая жизнь не начнется, пока она не прекратит себя предавать. Единственным способом заглушить эту правду было окунуться с головой в алкоголь и не выныривать. Так что она начала серьезно выпивать еще во время медового месяца. Чем сильнее она надиралась, тем глубже запрятывала своего собственного «дракона». Спустя какое-то время алкоголь и наркотики превратились в серьезную проблему, что было ей лишь на руку – ведь они вытеснили ту, настоящую проблему, и теперь о ней не нужно было думать.

Мы похожи на снежные шарики: тратим все свое время, силы, слова и деньги, чтобы создать бурю, и поддерживаем ее, не даем снежинкам осесть и оголить пугающую, пылающую правду, монолитную и неподвижную. Отношениям конец. Бухло меня победило. Таблетки от боли в спине поедаются совсем не из-за боли в спине. Он никогда не вернется. Книга сама себя не напишет. Движение – единственный выход. Уволюсь с этой поганой работы – спасу свою жизнь. Это – абьюз. Ты никогда его не огорчала. Прошло шесть месяцев с тех пор, как мы занимались любовью. Если я буду ненавидеть ее всю жизнь – это уже будет не жизнь.

И встряхиваем себя, снова и снова, потому что слишком боимся посмотреть в глаза дракону, что прячется внутри нашей метели.

Однажды вечером, когда мои дети были еще совсем крошками, я лежала в горячей ванне и читала сборник поэзии. В нем я наткнулась на стихотворение под названием «Тайная жизнь» – о секретах и о том, что они есть у всех. Я подумала: ну, с тех пор как я бросила пить, у меня секретов больше нет. И это было приятное ощущение. Но потом я прочитала:

 
«Этот тайный душевный трепет
от пожара первым спасает.
Он и греет, и больно слепит,
коль вторгаетесь – обжигает».
 

Я опустила книгу и подумала: О, погодите-ка.

Есть кое-что.

То, о чем я не рассказывала даже сестре.

Моя тайна, которая и греет, и обжигает, заключается в том, что женщины кажутся мне бесконечно привлекательнее и притягательнее мужчин. Моя тайна – это мое подозрение, что я родилась на свет, чтобы заниматься любовью с женщиной, обниматься с женщиной, жить и умереть рядом с женщиной.

И тогда я подумала: Странно. Это же не может быть правдой, в конце концов, у тебя муж и трое детей. Жизнь у тебя более чем удалась.

Я выбралась из ванной. Встряхнула волосами, вытерла их полотенцем. И сказала себе: может, в другой жизни.

Разве не забавно?

Как будто она у меня была. Другая, запасная жизнь.

Руки

Я сижу на холодном пластмассовом стуле рядом с гейтом^[2] в аэропорту. Смотрю на свой чемодан, потягиваю местный кофе. Он горький и слабый. За окном виднеется самолет. Интересно, сколько раз мне придется летать в грядущем году? Сто? Я и сама словно превращаюсь в этот кофе – меня тоже вдруг наполняет горечь и слабость.

Если я сяду на этот самолет, он унесет меня в аэропорт «О’Хара» в Чикаго, и там мне нужно будет разыскать в толпе водителя с табличкой с моим (моего мужа) именем. Я вскину руку и увижу, как на лице водителя расплывается изумление, ведь он ожидал увидеть здорового мужика в костюме, а не хрупкую женщину в спортивных штанах. Водитель отвезет меня в отель «Палмер», туда, где будет проходить Национальная книжная конференция. Там я буду стоять на сцене в большом зале и рассказывать сотне библиотекарей про скорый выход моих мемуаров под названием «Воин Любви».

«Воин Любви» – история драматического развала и кропотливого восстановления моей семьи. Ей пророчат стать одной из самых громких книжных новинок этого года. И я буду продвигать ее со сцен и в СМИ – примерно целую вечность.

Пытаюсь разобраться, что же я чувствую по этому поводу? Страх? Радостное волнение? Стыд? Не могу выцепить какое-то одно конкретное чувство. Я смотрю на самолет, гадая, как за семь отведенных минут описать толпе незнакомых людей самое интимное и сложное переживание в моей жизни. Я написала книгу и стала писательницей, а теперь должна стать рекламщицей, которая эту книгу продаст. Но какой вообще смысл быть писательницей, если нужно говорить что-то о том, что я уже и так сказала – в книге? Разве художникам нужно писать картины, объясняющие смысл их картин?

Как-то раз я уже была возле этого гейта. Три года назад я выпустила свою первую книгу и путешествовала с ней по стране, рассказывая о том, как наконец, обрела свое «долго и счастливо», отказавшись от застарелых привычек – переедания и алкоголизма – ради сына, мужа и писательства. Я выходила на сцены по всей стране и передавала главную идею своей книги внемлющим мне женщинам, полным надежд: Не сдавайтесь. Жизнь трудна, но вы – воительницы. И однажды все еще будет.

Но не успели в моей книге высохнуть типографские чернила, как я уже сидела в кабинете психолога и слушала, как мой муж рассказывает, что спал с женщинами налево и направо чуть ли не с первого дня нашей семейной жизни.

Когда он сказал: «Я спал с другими женщинами», я задержала дыхание, а когда снова вдохнула – пахло нашатырем. Он продолжал извиняться, уткнувшись взглядом в свои руки, и в какой-то момент его бессильное заикание вызвало у меня приступ хохота. От него обоим мужчинам в комнате – и моему мужу, и психологу – стало заметно не по себе. А мне их неудобство вдруг придало сил. Я посмотрела на дверь и позволила волне адреналина вынести меня из кабинета и здания и пронести по парковке к моему минивэну.

Я забралась на водительское место, немного отдышалась и вдруг поняла, что не чувствую в себе отчаяния жены, которой разбили сердце. Скорее писательскую ярость – ведь мне испоганили всю малину! Фурия в аду ничто по сравнению с мемуаристкой, чей муж только что подложил ей в историю такую свинью.

Я была зла на него и полна отвращения к себе. Я потеряла бдительность. Поверила, что все остальные персонажи моей истории будут вести себя так, как должно, благодаря чему сюжет ровно и гладко прокатится по проложенному пути. Я подвергла свое будущее и будущее своих детей риску, доверив руль другому персонажу. Что за дура! Ну ничего, больше это никогда не повторится. С этой минуты я снова беру руль в свои руки. Это моя история и моя семья, и только мне решать, чем все закончится. Я приму все то дерьмо, которое вывалили мне в душу, и обращу в золото.

Я вернула контроль над ситуацией – с помощью слов, предложений, глав и сюжетов. Начала с того, что разобралась с этим у себя в голове – создала там здоровую, исцелившуюся от проблем семью и дальше начала танцевать от нее. Конечно, будут и ярость, и боль, и долгий процесс исцеления, терапия, самопознание, прощение, нежелание доверять, а затем, в конце концов, новые ростки близости. Искупление. Я не знаю, как было на самом деле: может, я сначала прожила следующие несколько лет и потом написала о том, что произошло, или, может, я сначала описала эти три года, а затем изо всех сил постаралась воплотить их в жизнь. Это не имело значения. Важно было лишь то, что, когда помутнение этих лет прошло, у меня на руках осталась мрачная мелодрама, в которой были предательство, прощение, боль, искупление, разрушения и исцеления. И в семье, и в бумажном переплете. Шах и мат тебе, Жизнь.

В книге Энн Пэтчетт «Правда и Красота» читатель на презентации подходит к столу, за которым Люси подписывает книги, и спрашивает про ее мемуары: «Как вы умудрились запомнить все эти события?». А она отвечает: «Я их не запоминала, я их писала».

Закончив «Воина Любви», я вручила Крейгу рукопись со словами: «Вот. Вот зачем все это было нужно. Я сделала так, чтобы в этой истории появился смысл. Мы с тобой выиграли войну. Наша семья выиграла. Мы стали историей любви. На. Не благодари».

Война действительно закончилась, и теперь я хочу домой. Но дом превратился в кроличью нору, в глубине которой мы с Крейгом смотрим друг другу в глаза и пытаемся понять: Что же будет дальше? Что мы на самом деле выиграли в этой войне?

Звоню сестре и спрашиваю, можно ли мне отменить поездку в Чикаго? Так хочется, чтобы она сказала мне, мол, ничего страшного, можно и отменить, никаких проблем. А она говорит:

– Отменить можем, но проблем будет куча. Есть же договор, тебя ждут.

И вот я делаю то, что должна. Представляю себе, как выгляжу со стороны – прямая спина, крепко сжатые губы. Но в душе я понимаю, что моему «я», жидкому, пришлось затвердеть. Вода обратилась в лед. Гленнон покинула здание. И все у нее под контролем. Я сяду в самолет и полечу рассказывать историю, в которую, похоже, и сама не особо верю.

Со мной все будет хорошо. Представлю себе, что это просто выдумка, а не реальная история. Прикинусь, что давно уже ее пережила, а не увязла в самой сердцевине. Расскажу, как обман привел меня к саморефлексии, саморефлексия к прощению, а боль – к искуплению, и вот теперь мы здесь. Алле-оп!

Скажу правду, но уклончиво: обвиню себя, но умеренно, а его выставлю в самом симпатичном свете. Упомяну свою булимию, свяжу ее с фригидностью, а свою фригидность – с его изменой. Подам так, что люди скажут: Конечно. Иначе и сложиться не могло.

Моральная дуга всей нашей жизни склоняется к какому-то смыслу – особенно если мы сами склоняем ее туда со всей, блин, силы.

Я прибываю в Чикаго и встречаюсь со своим книжным агентом в отеле «Палмер Хаус», где проходит мероприятие. Эти выходные – все равно что Суперкубок от мира книг, и моя агент вся как на иголках. Мы идем на ужин, за которым нам, десяти приглашенным писателям, предстоит познакомиться друг с другом, прежде чем отправиться в главный зал презентовать свои книги со сцены. Об этом ужине я узнала всего пару часов назад, и он поднял мой интровертный уровень тревоги с желтого до красного.

Ужин проходит в маленькой комнатке с двумя длинными столами для совещаний, сдвинутыми так, чтобы получился один большой квадратный стол. Люди однако не сидят, а толпятся вокруг. Для меня подобный вид общения – чисто ад на Земле. Я предпочитаю не соваться в эту толпу и отхожу к столу с напитками – налить себе воды со льдом. Ко мне подходит известная писательница и представляется, а потом спрашивает:

– Вы – Гленнон? Я очень хотела с вами поговорить. Вы же крещеная, верно?

Да. Крещеная.

– Главная героиня моей книги переживает религиозное откровение и становится христианкой. Можете себе это представить? Христианкой! И для нее это все так реально! Не знаю, как отреагируют на это мои читатели: будут ли люди относиться к ней серьезно? А вы как думаете? Вам кажется, такое могут воспринять всерьез?

Я выдаю ей самую серьезную точку зрения, которую только способна из себя выжать, а после извиняюсь и отхожу.

Смотрю на стол. Сиденья не подписаны, вот дряньство. С одного края стола тихонько сидит Джордж Сондерс. Он производит впечатление человека крайне учтивого и добродушного, и мне хотелось бы сесть рядом с ним, но он мужчина, а я не умею общаться с мужчинами. А с другого края сидит молодая женщина, источающая спокойную, уверенную силу. Я сажусь рядом с ней. На глаз ей двадцать с чем-то, она выпускает свою первую книжку для детей, и я засыпаю ее вопросами, а про себя думаю, как было бы здорово, если бы организаторы просто разложили наши книжки на столах, чтобы мы познакомились друг с другом вот так, через текст, спокойно читая. Мы макаем суши в соус. Подают салаты. Я как раз ищу заправку для своего, когда автор детской книги вдруг поднимает голову и смотрит на дверь. Я следую за ее взглядом.

И вдруг вижу: там, где еще минуту назад никого не было, стоит женщина. Она заняла не только проем, но и неожиданно всю комнату, целый мир. У нее короткие волосы, платиновые на макушке, выбритые по бокам. На ней длинный тренч и красный шарф, а на губах – теплая улыбка, скрывающая холодную, как клинок, уверенность в себе. Пару секунд она стоит на пороге и рассматривает происходящее в комнате. Я за эту секунду успеваю пересмотреть всю свою жизнь.

Я впитываю ее всем своим существом, и оно говорит мне:

А вот и Она.

Я поднимаюсь. Широко раскидываю руки.

А она смотрит на меня, склоняет голову набок, приподняв бровь, и улыбается.

Блин! Блин-блин-блин, а почему я встала? Зачем я стою, зачем так широко раскинула руки? Господь милосердный, что же это я такое творю?

Я опускаюсь на место.

Она подходит к столу и по очереди пожимает всем руки. А когда приближается ко мне, я поднимаюсь снова, поворачиваюсь и смотрю ей в глаза.

– Эбби, – представляется она.

Я спрашиваю, можно ли мне ее обнять, потому что – ну а вдруг это мой единственный шанс и больше такой возможности не представится?

Она улыбается. И раскрывает объятия. Я окунаюсь в аромат, который в будущем станет для меня домом – аромат кожи, мягкой, как пудра, кондиционера для смягчения ткани, шерсти на воротнике, ее туалетной воды и еще чего-то, улицы, ветра, чистого воздуха и прохладного неба, так пахнет голова ребенка, любовь, целый мир.

Карточка с ее именем лежит на тарелке с другого края стола. Она уходит от меня и идет к своему месту. Позже она расскажет мне, что ничего не ела и почти не разговаривала весь ужин, потому что изо всех сил старалась не смотреть на меня. Как и я на нее.

Ужин подходит к концу, и комната опять превращается в муравейник. Господи, возня усиливается, уже попахивает революцией. Приношу извинения, прячусь в уборной и пару минут пересиживаю там всеобщую мельтешню. Когда я выхожу, она стоит в холле и выжидательно смотрит на дверь уборной. А затем жестом подзывает меня к себе. Я на всякий случай украдкой оглядываюсь, убедиться, что она обращается именно ко мне. Она смеется. Смеется.

Пришло время идти в главный зал. Мы каким-то образом отделяемся от толпы – люди на три фута впереди нас и на столько же позади, а мы идем одни, вместе. Я так отчаянно хочу показаться ей интересной. Она такая естественно-клевая, а я не умею быть клевой. Ни дня в своей жизни не была клевой. Мне жарко, я просто в огне, пот в паре мест даже пропитал рубашку.

Слава Богу, она первая заводит разговор. Рассказывает мне про книгу, которую собирается выпустить.

– Но сейчас ситуация непростая, – говорит она. – Ты наверное слышала?..

– Что слышала? Я не слышала. Что я наверное слышала и где?

– В новостях могли говорить, может? По ЕСПН^[3]?

– Эм-м, да нет, по ЕСПН ничего такого не слышала, – говорю я.

И тогда она говорит:

– Я играю в футбол. Точнее играла, раньше. Ушла совсем недавно и теперь не вполне представляю, как жить дальше. А в прошлом месяце выхватила штраф за вождение в нетрезвом виде. Об этом трубили в новостях. И я много дней наблюдала за тем, как мои снимки из участка треплют по всем каналам, как этот скандал не уходит из бегущих строчек. Последние пару лет я просто не вылезала из депрессии, чувствовала себя такой потерянной, и… ну что тут скажешь, облажалась так облажалась. Я всю жизнь была зациклена на чести и достоинстве, и тем поступком обесценила и уничтожила все. Всех подвела. Можно даже сказать, всех женщин в принципе. И теперь они хотят, чтобы я написала книгу с позиции ты-смотри-какой атлетки, а я все думаю: Может, нужно быть просто честной? Взять и выложить всю правду о том, что творилось в моей жизни?

Мне ее жаль, но за себя я счастлива. За те четыре минуты, что мы провели вместе, она поговорила со мной на три темы, в которых я разбираюсь лучше всего: алкоголь, писательство и стыд. Я в этом шарю. Моя тема. УХ, МОЯ!

Я кладу ладонь на ее плечо и меня прошивает ток. Убираю руку и перевожу дух, а потом говорю:

– Слушай, у меня список приводов длиной с твою руку. И я бы на твоем месте выложила все как есть. Была бы честной. Я не разбираюсь в спорте, но точно знаю, что в реальном мире любят реальных людей, такими, какие они есть.

Она останавливается, и я тоже. А потом оборачивается и смотрит прямо на меня. Кажется, хочет что-то сказать. Я жду, затаив дыхание. Но затем она отводит взгляд и идет дальше. Я выдыхаю и иду следом. Мы заходим в зал и вслед за потоком других писателей лавируем в море круглых столиков, накрытых белыми скатертями, под тридцатифутовым потолком, усыпанным хрустальными канделябрами. Мы оказываемся на небольшом возвышении, поднимаемся по лестнице и видим, что нас посадили рядом. Возле нашего столика она кладет ладонь на спинку моего стула. Кажется, не может решить, стоит ли отодвинуть его для меня. И отодвигает.

– Спасибо, – говорю я.

Мы садимся, и писатель по другую руку от Эбби спрашивает, откуда она.

– Мы из Портленда, – отвечает Эбби.

– О, Портленд прекрасное место, – отзывается писатель.

– Ага, – соглашается Эбби.

Что-то в ее голосе в тот момент, когда она говорит «Ага», заставляет меня навострить уши и слушать очень внимательно.

– Не знаю, сколько мы еще там пробудем. Мы переехали туда, потому что думали, что этот город – отличное место, чтобы завести семью.

Даже по тому тону, которым она это говорит, ясно, что никаких «мы» уже нет. Я хочу избавить ее от дальнейших расспросов и говорю:

– Люди вроде нас в Портленде не приживаются. У нас Портленд внутри. Снаружи не хватает солнца.

И тут же страшно смущаюсь того, что сказала. Портленд внутри? Что это, блин, вообще значит? И что за «люди вроде нас»? Боже, ну зачем я это ляпнула? Нас? Что за самонадеянность предполагать, что некие «мы» вообще существуют. Мы.

Мы. Мы. Мы.

Она смотрит на меня огромными глазами, а затем улыбается. Я расслабляюсь. Не знаю, что это значило, но теперь я рада, что сказала это. И решаю, что любые слова, способные вызвать эту улыбку – воля Всевышнего, не иначе.

И вот начинается мероприятие. Когда наступает моя очередь говорить, я без сожалений отметаю половину запланированной речи и говорю о стыде и свободе, потому что хочу, чтобы эти слова услышала Эбби. Я смотрю на сотни людей перед собой, но думаю лишь о ней, сидящей позади. Закончив, возвращаюсь на свое место. Эбби смотрит на меня, и глаза у нее красные.

Ужин заканчивается, и к нашему столу начинают подходить люди. Перед Эбби выстраивается очередь длиной в пятьдесят человек. Она поворачивается ко мне и просит подписать для нее мою книгу. Я подписываю. И прошу ее подписать мне открытку. Она соглашается. А когда отворачивается к толпе поклонников – снова улыбается, подписывает, болтает со всеми и по чуть-чуть. Она уверенная, грациозная, с ней приятно. Она на таких ситуациях собаку съела.

К нашему столику подходит кудрявая женщина, та самая, которая пришла на ужин после Эбби. Кажется, давно хочет о чем-то со мной поговорить. Я улыбаюсь и кивком подзываю ее к себе. Она наклоняется ко мне максимально близко и шепчет:

– Простите. Раньше я никогда ничего такого не делала. Я просто… Видите ли, я давно знаю Эбби, она мне как сестра. Не знаю, что тут такое произошло за последний час, но я еще никогда ее такой не видела. Мне… Мне кажется, что вы ей очень нужны. Вообще. В принципе. По жизни. Не знаю, как… Это так странно, простите, простите меня.

Незнакомка страшно взволнована, у нее на глазах слезы. Она протягивает мне свою визитку. Похоже, ей очень важно узнать, что я об этом думаю и каков будет мой ответ.

– Окей… Да, конечно. Конечно, – говорю я.

Меня уже ждет Динна, моя подруга из издательства – мы собирались уйти вместе. Я оглядываюсь на Эбби, вокруг которой толпится не меньше сорока поклонников, жаждущих получить автограф.

Мне не жаль с ней прощаться. Я даже хочу этого, очень хочу, потому что тогда у меня появится возможность подумать о ней. А еще потому что я никогда прежде не чувствовала себя настолько живой, и теперь я хочу выйти в мир и как следует выгулять это чувство. Хочу наконец быть тем удивительным новым человеком, которым совершенно неожиданно и непостижимо стала.

– Пока, Эбби, – говорю я, и тут же, про себя: «Господи, я произнесла ее имя!». Эбби. Интересно, можно ли произносить вслух имя, если оно пускает по телу такие разряды. Она оборачивается, улыбается, машет. Смотрит так, словно чего-то ждет. На ее лице написан вопрос, на который, придет день, я обязательно отвечу.

Мы с Динной выходим из зала в гигантский холл. Она останавливает меня и спрашивает:

– Ну что, как думаешь, как все прошло?

– Потрясающе, – ответила я.

– Согласна. Ты так круто выступила, – отозвалась Динна. – Как-то совершенно по-другому на этот раз.

– А, ты про речь. Я имела в виду сам вечер. Я почувствовала такое странное… Мне показалось, что между нами с Эбби есть какая-то связь.

– Поверить не могу! – воскликнула Динна, схватив меня за руку. – Богом клянусь, мне тоже! Я прямо видела, как между вами словно искра проскочила, это и с последнего ряда было заметно. Просто отпад.

Пару секунд я просто таращилась на нее, а потом сказала:

– Да. Весь вечер… было это чувство, будто между нами есть связь… как будто…

Динна окинула меня взглядом и договорила:

– Как будто вы двое были вместе в прошлой жизни?

Часть вторая
Ключи

Роняя ключи

Женщина слабая

и неразумная

Близких в клетке хранит.

Мудрая женщина

Ночью подлунною

ключ там роняет,

где близкий сидит.

ХАФИЗ

Я никогда не исчерпывалась до дна. Во мне всегда оставалась хотя бы одна искорка. Но довольно долгое время я чувствовала себя, черт возьми, совершенно опустошенной. Моя детская булимия в конце концов переросла в алкоголизм и наркозависимость, и пятнадцать лет я провела в состоянии тупого оцепенения. А затем мне исполнилось двадцать пять – я забеременела и вышла в пущу трезвости. Именно в этой пуще ко мне начала возвращаться моя дикая природа.

Началось все вот как: я строила жизнь, которую и должна строить женщина. Стала хорошей женой, матерью, дочерью, христианкой, гражданкой, писательницей, да и просто женщиной. Но пока я готовила перекусы в школу, писала мемуары, бегала по аэропортам, вежливо беседовала с соседями и жила всей этой жизнью напоказ, я чувствовала, как во мне нарастает и бьется током комок беспокойства. Словно грозовая туча, он раскатывал гром вот здесь, у меня в груди, пускал под кожу пучки молний, сотканные из боли и радости, томления и ярости, и любви, слишком глубокой, болезненной и нежной для этого мира. Я была водой, разогретой до невозможного, вздыбленной, но еще не закипевшей, хотя казалось, вот-вот, вот уже…

Я начала бояться того, что творилось у меня внутри. Что бы это ни было, оно грозило сравнять с землей каждый дюйм той прекрасной жизни, которую я умудрилась возвести. Например, я вечно чувствовала страх и тревогу, оказавшись на балконе: а вдруг спрыгну?

Это нормально, убеждала себя я. Никто не пострадает, ни я, ни мои близкие, если я просто это спрячу.

Поразительно, как легко у меня это вышло. Я – гром и молния, кипяток да бурлящее червонное золото, но все, что понадобилось, чтобы мир принял меня за тихонькую лазурь – улыбаться ему и поддакивать. Иногда, правда, я задумывалась, неужели я – единственный человек, который чувствует себя взаперти в собственной коже. А вдруг все люди вокруг на самом деле – пламя в кожаной обертке, которое старательно прикидывается льдом.

Моей точкой кипения стал тот момент, когда Эбби показалась в дверном проеме. Один взгляд – и моя оболочка не выдержала. Кипящая багряным золотом смесь из боли, любви и томления плеснула за край, сорвала меня со стула и заставила раскинуть руки, настойчиво шепча: А вот и Она.

Долгое время я думала, что случившееся в тот день было результатом некой сказочной магии, случайно озарившей мою жизнь. Казалось, слова А вот и Она пришли ко мне откуда-то свыше. Теперь я знаю, что не свыше. А изнутри. И все то дикое буйство, которое так долго назревало во мне и в конце концов вылилось в слова и подняло меня, – это тоже была я. Голос, который произнес эти слова, принадлежал мне – точнее, той девочке, которой я была до того, как мир велел мне стать другой. И эта девочка сказала: А вот и я. Теперь моя очередь.

Еще в детстве я чувствовала, что мне нужно следовать и доверять своей интуиции, и в решениях часто опиралась только на свое воображение. Я была дикой, пока меня не взнуздал стыд. Пока я не начала прятаться и заглушать свои чувства, потому что их было слишком много, меня – слишком много. Пока не стала прислушиваться к советам других, а не к собственному чутью. Пока не позволила убедить себя, что воображение у меня дурное, а желания – эгоистичные. Пока добровольно не сдалась в клетку чужих ожиданий, культурных норм и моралей, и общественных позиций. Научившись всем угождать, я потеряла себя.

Трезвость стала для меня этапом мучительного воскрешения. И возвращения в дикую природу. Как же долго я вспоминала. Как долго сознавала, что беспокойный комок из грома и молний внутри – это и есть я сама, пытавшаяся добиться моего внимания, умолявшая вспомнить, настаивавшая: Я все еще здесь!

И вот я наконец отпустила ее. Выпустила на свободу свою прекрасную, необузданную, истинную и дикую суть. Я не ошиблась в ее силе. Ей было тесно в той жизни, которую я построила. Поэтому она систематически прогрызала себе путь на волю, пока ее клетка не развалилась.

И потом я возвела свою собственную жизнь.

Возродила ее из тех обломков меня, которым меня учили не доверять и которые учили скрывать, чтобы другим жилось комфортнее:

Моим чувствам

Моей интуиции

Моему воображению

Моей храбрости

Вот они – ключи к свободе.

Вот кто мы есть на самом деле.

Хватит ли нам храбрости отпереть двери наших клеток?

Хватит ли храбрости отпустить себя на свободу?

Сможем ли мы наконец выбраться из своего заточения и объявить – себе, людям и всему миру: А вот и я?

Чувствуй
Ключ первый: прочувствуй все до последней капли

На шестой день трезвости я отправилась на пятую встречу собрания анонимных алкоголиков. Я сидела на холодном пластиковом стуле и дрожала как осиновый лист, стараясь не расплескать кофе из бумажного стаканчика. И себя тоже. Шестнадцать лет я целенаправленно обрастала панцирем, чтобы ничто в этом мире меня не ранило, а теперь этот панцирь вдруг сорвало, и мир облепил меня со всех сторон. Я превратилась в оголенный нерв. Все вокруг причиняло мне боль.

Близким или друзьям я стыдилась рассказывать о том, как мне плохо, но решила попытаться поделиться этим с людьми на собрании. Они – первые, кому я доверила себя всю, без остатка, потому что они были первые в моей жизни, кто говорил всю правду. Я сказала что-то в духе: «Привет, я – Гленнон, и я не пью уже шесть дней. Мне очень хреново. Думаю, именно поэтому я вообще начала пить. И теперь начинаю переживать, что проблема была вовсе не в выпивке. Причина глубже. Причина – я сама. Не похоже, чтобы для остальных жизнь как таковая была таким тяжким испытанием, как для меня. Как будто все знают какой-то секрет о том, как счастливо жить эту жизнь, а я не знаю. Как будто все делаю не так. Спасибо, что выслушали».

После собрания ко мне подсела одна женщина. Улыбнулась и сказала:

– Спасибо, что поделились. Я вас понимаю. И хочу сказать вам то, что сказали мне, когда я только сюда пришла. Это вполне нормально – чувствовать все то, что сейчас чувствуете вы. Вы просто становитесь человеком. То, что вам плохо, не значит, что вы что-то делаете не так. Все так. Если уж вы что-то и упустили, так это то, что быть человеком само по себе – тяжеленькое дельце. Если не глушить свои чувства и позволить им обрушиться всем скопом, станет тяжело и даже больно, но, в конце концов, таково предназначение чувств. Их нужно прочувствовать. Все. Даже самые неприятные. Секрет как раз в этом и состоит – если все делаешь правильно – тебе тяжело.

До разговора с той женщиной я не думала, что чувства действительно нужно проживать, а не глушить. Не знала, что это нормально – чувствовать все. Я думала, что допустимо чувствовать лишь счастье, а если тебе больно – исправь это немедленно, а не можешь, так задуши, скрой или просто забей. Я думала, если становится слишком трудно, значит, это я где-то накосячила. Думала, что боль – это слабость, а единственный выход – просто смириться с ней, проглотить. Но проблема в том, что чем больше боли я проглатывала, тем яростнее пыталась ее заесть или залить.

В тот день я впервые сделала шаг навстречу к себе – перепуганной и дрожащей, беременной, шестые сутки не пьющей, сидящей в церковном подвале в дерьмовом свете флуоресцентных ламп со стаканчиком паршивого кофе в руке, – когда добрая женщина открыла мне, что быть полноценным человеком – это не значит чувствовать себя счастливым, это значит чувствовать все. С того дня я начала пробовать, каково это – чувствовать все. Начала отстаивать свое право на эту эмоциональную полноценность и ответственность за нее даже несмотря на то, что она отнимала у меня столько времени и сил, что я стала менее продуктивным, удобным и приятным человеком.

За последние восемнадцать лет я многое узнала о боли.

Во-первых: я могу не только прожить все чувства, но и пережить их.

Я думала, что это меня убьет, но я выжила. Всякий раз, когда я говорила себе, что больше не выдержу – выдерживала. Правда заключалась в том, что я могла и взваливала на себя все – и справлялась. И чем больше я справлялась, тем меньше боялась – себя, других людей, самой жизни. Я поняла, что хоть мне и не избавиться от боли, по крайней мере я могу избавиться от страха перед ней, и этого достаточно. Когда я перестала бежать от огня и позволила себе загореться, я вдруг поняла, что превратилась в неопалимую купину: огонь боли повсюду, но я в нем не сгорю. Я могу гореть, гореть и оставаться живой. Я могу жить в огне. Я стала огнеупорной.

Во-вторых: боль может пойти мне на пользу.

Я живу, чтобы становиться все более искренней и прекрасной версией себя, снова и снова, всю жизнь. Быть живым – значит жить на баррикадах вечной революции. Нравится мне это или нет, моя боль – топливо этой революции. Все необходимое, чтобы стать той, кем я должна стать, у меня есть уже сейчас, в настоящем. Жизнь – алхимическая лаборатория, и все мои чувства – это огонь, в чреве которого я обращаюсь в золото. И у меня все получится, но только если я перестану гасить себя по миллиону раз на дню. Только если выдержу и высижу в очаге своих эмоций – только тогда.

Потребительская культура учит нас, что есть некая волшебная таблетка от боли, которую мы, конечно же, можем купить. Что мы расстраиваемся и злимся вовсе не потому, что такова человеческая природа. А потому что у нас нет этих великолепных столешниц! Или просвета между ляжками! Или прекрасных новых джинсов! Это все отличное решение для экономики, но для жизни совершенно не годится. Потребление отвлекает нас, внушает ощущение занятости, притупляет чувства. С онемевшей душой не закалишься и не превратишься из гусеницы в бабочку.

Вот почему все духовные лидеры проповедуют людям одну и ту же истину о боли и человеческой природе:

Не избегайте ее. Без боли нет развития. А ведь именно для этого вы и родились на свет – чтобы стать кем-то бо́льшим.

Как Будда, который покинул жизнь в довольстве и изобилии, избрав путь человеческих страданий, через которые и обрел просветление.

Как Моисей, который сорок лет скитался по пустыне, пока не нашел Землю Обетованную.

Как Уэсли из «Принцессы-невесты», который сказал: «Жить – значит страдать, Ваше Высочество». Всякий, кто утверждает иное, хочет что-то продать.

Как Иисус, который добровольно взошел на собственный крест.

Боль, ожидание, воскрешение. Все наши страдания рождаются, когда мы пытаемся воскреснуть, не пройдя перед этим должный путь распятия.

Нельзя обрести хэппи-энд, не прожив всю историю от начала и до конца.

Боль – это не трагедия. Боль – магия. Страдания – вот что действительно трагично. Они появляются всякий раз, когда мы старательно избегаем боли и идущего за ней становления. Я не могу и не должна упустить шанс на собственную эволюцию только потому, что мне страшно довериться процессу роста. Не могу больше позволить себе не верить в себя, душить и прятать собственные чувства, избегать их снова, снова и снова. Моя главная цель – прекратить уже наконец прятаться от себя и собственного развития. Прожить всю жизнь, так и не превратившись из гусеницы в бабочку, пугает меня намного больше, чем боль. Пройти этот путь страшно, но упустить его – намного страшнее.

Когда боль приходит, я словно расщепляюсь надвое.

Одна я – жалкая и испуганная, другая – любознательная и восторженная. Вторая – не мазохистка, нет, она мудрая. Она все помнит. Она напоминает, что пусть я не знаю, что ждет меня за новым поворотом, но я всегда знаю, чего ждать от самого пути. Знаю, что если присутствует боль и ожидание, то не за горами и воскресение. Знаю, что боль не вечна, и я ее могу переждать, потому что испытала ее вдоль и поперек и могу ей доверять. И коль скоро то, кем я стану завтра, совершенно непредсказуемо и размыто, мне нужно мотать на ус все, что происходит уже сегодня – только так я вольюсь в будущую форму самой себя.

К зеркалу у меня в ванной приклеен стикер со словами:

«Прочувствуй все».

Он напоминает мне о том, что хоть я и начала это путешествие к себе самой восемнадцать лет назад, я продолжаю его каждый день, каждый миг, когда я позволяю себе чувствовать и расти. Это мое ежедневное напоминание о том, как важно позволять себе сгорать дотла и заново восставать из пепла.

Знайте
Ключ второй: успокойся – тогда поймешь

Несколько лет назад одним очень ранним утром я вдруг заметила, что не могу заснуть уже которую ночь подряд. На часах было три утра, а я сидела в кровати, таращила глаза в монитор, дрожала и судорожно искала ответы, пытаясь ухватиться за соломинку как утопающий. Только что я вбила в гугл запрос:

«Что делать, если мой муж – подлый изменщик, но в то же время прекрасный и заботливый отец?»

Я уставилась на слова, которые сама же написала, и подумала: Ну, вот и все. Похоже, я достигла дна. Только что поручила интернету принять самое важное и личное решение в моей жизни. Почему я доверяю всем остальным, кому попало, больше, чем самой себе? ГДЕ, БЛИН, Я? Когда, когда я потеряла связь с самой собой?

Но я все равно кликала ссылку за ссылкой. Увы, все ответы указывали на то, что я должна делать что-то другое. Христиане считали, что добрая христианка осталась бы с мужем. Феминистки настаивали на том, что сильная женщина ушла бы, не задумываясь. Родительские паблики – что хорошая мать превратила бы это в урок для своих детей. Все эти противоположные мнения сходились только в одном – всем мил не будешь. Это приносило облегчение. Когда женщина наконец понимает, что всему миру не угодишь, она освобождается и учится угождать только самой себе.

Я скользила взглядом по всем этим противоречивым советам и думала: Если правильный и неправильный выход из подобной ситуации действительно существует, то почему мнения всех этих людей о том, как мне поступить, так разнятся? И тут на меня снизошло озарение: Да не существует на самом деле правильного и неправильного решения, хорошего или плохого. Это разделение исходит не из человеческой природы. Оно не истинное. Все «хорошо» и «плохо» – суть набор культурных норм, искусственных загонов, созданных для поддержания социальных институтов. Меня внезапно поразило то, что в каждой семье, каждой культуре и религии идеи условного добра и зла напоминают электрошокеры, лающих овчарок, которые сгоняют массы в стадо и не дают ему разгуляться. Они же и решетка, которая не пускает нас на волю.

Я пришла к выводу, что если и дальше буду очень стараться быть «хорошей», то всю жизнь проведу на поводу у кого-то другого, вместо того чтобы следовать за самой собой. Я не хотела прожить жизнь, по сути жизни и не попробовав. Я хотела принимать свои собственные решения, как свободная женщина, от сердца, а не по команде. Но вот проблема – я не знала, как.

А несколько недель спустя я получила открытку от друга, на которой большими жирными буквами значилось:

УСПОКОЙСЯ – ТОГДА ПОЙМЕШЬ

Я встречала эти слова много раз, но в тот момент я увидела их в совершенно новом свете. Там ведь не было сказано: «Опроси всех друзей и тогда узнаешь» или «Прочти кучу экспертных книжек, и вот тогда…», или «Интернет тебе в помощь, там узнаешь». Открытка предлагала принципиально иной подход: «Просто остановись».

НеДвигайсяНеГовориПрекратиГуглитьПрекратиПаниковатьКончайХлопатьКрыльями.

Если перестанешь барахтаться, увидишь суть.

Это казалось чем-то из области магии, но отчаявшиеся женщины склонны идти на отчаянные меры. Я решила поэкспериментировать. После того, как дети ушли в школу, я заперлась в кладовке, села на сложенное полотенце, закрыла глаза и какое-то время не делала ничего – просто дышала. Поначалу подобные сессии, даже десятиминутные, тянулись, как десять часов. Я каждые пару минут поглядывала на телефон в надежде, что время уже истекло. Я думала о том, что нужно купить в магазине, мысленно делала перестановку в гостиной. Единственные выводы, к которым я приходила, сидя на том полу – что мне хочется есть, что у меня что-то чешется, что мне срочно нужно сложить постиранное белье или прибраться уже наконец в этой кладовой. Я чувствовала себя наркоманом, запертым в клинике на реабилитации. Хотелось бросить эту затею буквально каждую секунду, но я была строга к себе: в конце-то концов, Гленнон, десять минут в день наедине с собой – это не так уж и много. Бога ради, ты все равно каждый день тратишь эти десять минут на один лишь поиск ключей по всему дому.

Несколько недель спустя, подобно гимнасту, который все сильнее растягивает шпагат, я научилась все глубже погружаться в себя с каждым новым уединением в кладовке. В конце концов я погрузилась так глубоко, что внезапно нащупала некий уровень себя, о котором прежде и не догадывалась. Он лежал глубоко, низко, тихо и неподвижно. Заглушал все голоса, даже мой. Я слышала там лишь собственное дыхание. Оно напоминало дыхание тонущего, хлопающего руками по воде, хватающего воздух ртом, зовущего на помощь. Но чтобы спастись, мне нужно было позволить себе утонуть. Словно удар током, меня поразило понимание: вот почему мы говорим людям «успокойся». Потому что под бурлящей, взволнованной поверхностью воды, в которой барахтается тонущий, всегда царит тишина и покой.

И коль скоро на дне хаоса нет, там я смогу нащупать нечто такое, что не могла почувствовать на поверхности. Это как в той тихой комнате в Дании – самом тихом месте на свете – где люди могут буквально услышать, как пульсирует их собственная кровь. Там, на глубине, я почувствовала, как что-то пульсирует и во мне. Понимание.

На этом уровне я понимаю те вещи, которые не могу понять, когда я нахожусь на поверхности. Там, внизу, задав вопрос о своей жизни – в словах или образах – я сначала чувствую легкий внутренний толчок. Он направляет меня в правильное русло, а когда я принимаю его, заполняет меня. Понимание похоже на теплое жидкое золото – бежит по венам и застывает ровно настолько, чтобы я почувствовала себя уверенно и спокойно.

Что я узнала (хоть мне и страшно говорить такое) – так это то, что на этой глубине во мне живет Бог. И когда я распознаю Ее присутствие и направляющую руку, Бог радуется и наполняет мои вены теплым жидким золотом.

Каждый день я возвращалась в тот шкаф, усаживалась на пол, заваленный футболками и джинсами, и практиковала погружение. Понимание встречало меня на глубине и подталкивало к очередному верному шагу, каждый раз. Так я начала понимать, что мне делать дальше. Так нашла более светлый и просторный жизненный путь. И стала идти по нему тверже и уверенней.

Год спустя я сидела за длинным рабочим столом на совещании. Мы обсуждали важное решение, которое нужно было принять, и вся команда обратилась ко мне за последним словом. Я смутилась, почувствовала нерешительность. И уже собралась было вернуться к старому способу: поискать поддержки вовне, спросить разрешения. Но тут мой взгляд вдруг упал на дверь, ведущую в кладовую, где хранился рабочий инвентарь. И я вспомнила, что теперь у меня есть новый способ.

Я подумала, будет ли команда против, если я проведу пару минут в этой кладовой? Я сделала глубокий вдох и с широко открытыми глазами попыталась нырнуть в себя, не вставая из-за стола. Это сработало. Я ощутила толчок, и как только поняла, что это он – наполнилась текучим золотом. Вынырнула на поверхность, улыбнулась и сказала: «Я знаю, что нужно делать». А потом спокойно и уверенно изложила свою мысль остальным. Паника, заполнявшая комнату, осела. Все выдохнули и, кажется, мгновенно расслабились и успокоились. Мы перешли к следующим вопросам.

Бог явила себя, и с тех пор Она всегда со мной, куда бы я ни пошла.

Теперь я прислушиваюсь только к своему собственному Пониманию. Будь то семейные вопросы или деловые, монументальные или мелкие, всякий раз, когда я чувствую, как накатывает неуверенность, тут же погружаюсь в себя. Подныриваю под бурлящую поверхность слов, страхов, ожиданий, условностей и советов – и окунаюсь в Понимание. По тысяче раз на дню. Мне приходится это делать, потому что Понимание никогда не выдает план на пять лет вперед. Понимание подобно веселому, игривому проводнику. Оно открывает мне все новые и новые истины лишь потому, что хочет, чтобы я вернулась к нему снова. Чтобы мы провели вместе всю жизнь. По прошествии многих лет я выстроила даже некие отношения с этим Пониманием: мы научились доверять друг другу.

Когда я начинаю говорить нечто подобное, моя жена обычно приподнимает бровь и спрашивает:

– Разве ты не сама с собой общаешься во время этих «погружений»?

Может, так и есть. Если там, на глубине, я обнаружила всего лишь саму себя, если то, чему я научилась – это не разговор с Богом, а просто беседа с самой собой, если я стала доверять не Богу, а себе, – и теперь на всю оставшуюся жизнь, как бы я ни потерялась, я знаю, где снова себя найти – что ж, ладно, пусть так и будет. Для меня и такого чуда вполне достаточно.

Почему нас больше волнует то, как назвать это Понимание, чем необходимость делиться друг с другом техникой его достижения? Я знаю немало людей, которые также нашли в себе этот уровень и теперь живут исключительно им. Кто-то называет Понимание Богом, мудростью, интуицией, ресурсом или глубинным «Я». Есть у меня подруга, у которой очень сложные взаимоотношения с Богом, так она называет этот уровень Себастианом. Но Бог и под любым другим именем будет не меньшим чудом и источником облегчения. Неважно, как мы называем Понимание. Важно вот что: если мы хотим прожить жизнь так, чтобы она напоминала яркую вспышку, подобную той, которая охватывает падающую звезду – мы должны обладать Пониманием.

Я узнала – хочешь восстать из пепла, сначала нужно сгореть. Нужно обращаться к собственной внутренней мудрости и полагаться лишь на нее, а не на одобрение окружающих. Это спасает от риска прожить не свою жизнь, а чью-то чужую. А еще экономит до черта времени и сил. Я предпринимаю лишь те шаги, к которым меня подталкивает Понимание, по одному шагу за раз. Я не спрашиваю ни у кого разрешения, и, как мне кажется, это очень взрослый подход к жизни. И самое лучшее во всем этом: Понимание лежит вне языка, за его пределами, поэтому у меня нет возможности перевести его на человеческий язык. Оно не пыталось объясниться со мной при помощи слов, так что и я перестала использовать слова, чтобы объяснить себя миру. Это самый бунтарский поступок, на который только способна женщина: делать правильные шаги, не спеша, не спрашивая разрешения и ни перед кем не оправдываясь. От этого даже немного мурашки по коже.

Теперь я понимаю, что никто в мире не вправе указывать мне, что делать, потому что никто этого не знает. Эксперты не знают, проповедники не знают, психологи, журналисты, писатели, мои родители, мои друзья, все они – не знают. Даже те люди, которые любят меня больше всего на свете. Потому что никто из них никогда не жил и не будет жить той жизнью, которой пытаюсь жить я – со всеми моими талантами и вызовами, всем моим прошлым, всеми наполняющими ее людьми. Каждая жизнь – это беспрецедентный эксперимент. Моя жизнь принадлежит мне и только мне. Именно поэтому я перестала спрашивать у окружающих дорогу туда, где они все равно ни разу не были. Карты не существует. Мы все – в равной степени первооткрыватели.

Я даже решила вытатуировать этот второй ключ-откровение у себя на запястье:

Be Still.^[4]

Теперь эта татуировка – мое ежедневное напоминание о том, что, если я хочу провести какое-то время наедине с собственными мыслями – я знаю, что нужно делать. Ответы на мои вопросы не где-то там вовне, а внутри меня, между моим дыханием и ровными ударами сердца. Все, что мне нужно сделать – перестать барахтаться, погрузиться внутрь, ощутить толчок и разлившееся золото. А после довериться, каким бы пугающим или даже нелогичным не казался следующий шаг. Потому что чем последовательнее, смелее и увереннее я иду по пути внутреннего Понимания, тем увереннее и прекраснее становится моя жизнь. Чем больше я прислушиваюсь к нему, тем больше отвоевываю свою жизнь у всего мира и тем меньше боюсь. Я верю, что Понимание будет со мной, куда бы я ни направилась, подталкивая меня шаг за шагом, все ближе к дому.

Как достичь Понимания:

Возник момент неопределенности.

Сделайте вдох, обратите взгляд внутрь себя и погрузитесь.

Осмотритесь внутри, нащупайте истину – это и есть Понимание.

Сделайте тот шаг, к которому оно вас подталкивает.

Отпустите ситуацию (не оправдывайтесь).

Повторяйте Всегда.

(Всю жизнь старайтесь сокращать промежуток времени между Пониманием и совершением того шага, к которому оно вас подталкивает.)

Представляйте
Ключ третий: Осмельтесь представить

В двадцать шесть лет я обнаружила себя сидящей на грязном кафеле в ванной с положительным тестом на беременность в руках. Я пялилась на маленький голубой плюсик и думала: Да нет, это просто невозможно. Ведь худшего кандидата в матери на всей Земле не сыщешь. Последние шестнадцать лет я по несколько раз на дню обжиралась, как свинья, а потом обнималась с унитазом. Напивалась до беспамятства последние семь лет. Испортила себе печень, кредитную историю, криминальную историю, зубную эмаль и все свои отношения. Моя раскалывающаяся от боли голова, сонм пустых пивных бутылок на полу, дрожащие пальцы, все в унисон кричало: Нет! Не тебе заводить детей!

И в то же время что-то внутри меня нашептывало: Да. Мне.

Несмотря ни на что, я могла представить себя трезвой, преуспевающей матерью.

И вот я действительно протрезвела. Стала матерью. Женой. Писательницей.

Перенесемся на четырнадцать лет вперед. Мне сорок. Напоминаю: теперь у меня две собаки, муж и трое детей, которые обожают своего отца. А еще стремительно развивающаяся карьера, построенная частично на моих традиционных семейных ценностях, частично – на христианстве. Я сижу на мероприятии, посвященном выходу моей новой книги – долгожданных мемуаров о возрождении моего брака. В помещение заходит женщина, я смотрю на нее и влюбляюсь – безумно, с первого же взгляда. Мои обстоятельства, мой страх, религия, карьера, все они кричали: Нет! Только не она!

И в то же время что-то внутри меня нашептывало: Да. Она.

И это что-то было моим воображением.

Несмотря ни на что, я могла представить Эбби на месте моей партнерши.

Факты были прямо тут перед глазами.

А правда была прямо здесь, внутри, ждала, когда я ее почувствую.

Она разрасталась, давила и настойчиво шептала мне: Вот она, жизнь, которая тебе предназначена, куда более реальная и настоящая, чем та, которой ты живешь сейчас. Но чтобы прожить ее, тебе придется стать кузнецом своего счастья. И воплотить в жизнь все то, что ты для себя навоображала. Сделать это можешь только ты. И стоить это будет тебе всего.

Меня учили жить по законам веры – набору непоколебимых догм, установленных много веков назад одними людьми с целью укрепить власть над другими. Теперь же моя вера не имеет ничего общего с религией. Для меня жить по вере – значит позволять всему тому, что зреет и разрастается у меня в душе, влиять на мои внешние слова и поступки. Для меня Бог – это не просто кто-то, живущий далеко от меня, это огонь, порыв, теплое золото, плещущее за край.

На самом деле моя любимая идея веры – это вера в незримый порядок вещей.

Существует два порядка вещей:

Зримый, который разворачивается перед нами – на улицах и в новостях. В этом зримом порядке процветают насилие, войны и вооруженные нападения на школы, а половину всего, что наработало человечество, хранит в своих руках всего один процент населения. Мы называем этот порядок вещей «реальностью». Это – «то, как устроен мир». Это – все, что мы видим, потому что ничего другого никогда и не видели. И все же что-то внутри нас восстает против такого уклада. Мы понимаем, подспудно, инстинктивно: это не то, как все должно было быть. Мы знаем, что есть лучший, более честный и естественный порядок.

Незримый порядок, который мы носим в себе. Это представление о мире куда более справедливом и прекрасном, в котором дети не голодают, взрослые не убивают друг друга, а матерям не приходится мытариться по пустыням с детьми на закорках. Мысль об этом лучшем мире воплощается в еврейском Шаломе, буддистском Просветлении и христианском Рае. Это не те места, в которые можно взять и прийти в реальном мире, по крайней мере пока, но они всегда с нами, прямо здесь, полнятся надеждой у нас под кожей, внушая нам уверенность, что мир должен быть куда лучшим местом, чем есть сейчас. И он еще может им стать, если мы откажемся от концепции «В Рай – только после смерти», а постараемся найти Рай в своем сердце и подарить его остальным – здесь и сейчас. Если мы постараемся вынести этот незримый порядок вещей в мир зримый, привнесем его в наши дома и страны, мы сделаем жизнь куда более прекрасной. На Земле, яко и на небесах. Материальный мир может наполниться им так же, как до этого наполнялся мир внутренний.

Табита.

Она родилась в неволе. Единственный знакомый ей порядок вещей – это тесные клетки, плюшевые розовые кролики да жиденькие аплодисменты утомленных за день посетителей зоопарка. Табита и не знала, какова дикая природа на вкус. И в то же время она знала. Носила ее в себе. И эта дикая натура – незримый порядок – давил на нее, преследовал неумолимым роем догадок. Быть может, и в нашем случае, как и в случае Табиты, глубочайшая истина не в том, что мы видим вокруг, а в том, что живет в нашем воображении. Быть может, и само воображение – это способ не сбежать от реальности, а вспомнить, какой она должна быть. Быть может, когда мы хотим узнать, каков был исконный смысл нашей жизни, наших семей и вообще всего мира, нам нужно искать ответ не вокруг, а у себя в душе.

Все личные и мировые революции начинались с воображения. Фантазии.

«У меня есть мечта», – говорил Мартин Лютер Кинг^[5].

«В конце концов, мечта – это тоже в своем роде план», – сказала Глория Стайнем^[6].

Они перенесли нашу культуру с насиженного места в будущее, озвучив содержание собственного внутреннего незримого порядка и выстроив план на его почве. Для тех, кто не может принять участие в строительстве порядка зримого, пламенное и бурное воображение – единственный способ заглянуть за возведенный «забор», куда нам вход заказан. Если те, кто не принимал участия в строительстве реальности, будут искать возможности только в самой реальности, она никогда не изменится. Мы и дальше будем толкаться и сражаться за место за их столом вместо того, чтобы накрыть собственный. Будем биться головой об их стеклянные потолки вместо того, чтобы поставить снаружи просторный тент, где всем хватит места. Будем вечно ютиться в клетке, возведенной миром, вместо того чтобы занять законное место среди его со-творцов.

Каждый человек рождается на свет, чтобы создать нечто такое, чего еще никогда не существовало прежде: образ жизни, семью, идею, искусство, сообщество – что-то совершенно новое. Мы ступили на эту землю, чтобы широко раскинуть руки миру, навязать ему самих себя, свои идеи, мысли и мечты, навеки изменить его собой и тем, что мы привнесем в него из глубин своей души. Именно поэтому не нужно ломать себя, чтобы встроиться в уже существующий порядок вещей. Напротив, нужно выломать себя из него целиком и наблюдать за тем, как мир меняется у нас на глазах.

Моя работа – внимательно слушать множество самых разных женщин. Многие из них пытаются донести до меня, что их преследует болезненное и тяжелое чувство, что их жизнь, отношения и вообще сам мир должен был быть намного лучше и красивее, чем есть.

Они спрашивают: «Разве в браке не должно быть больше любви? Разве моя религия не должна быть живее и добрее? Не должна ли моя работа иметь большее значение, а мое окружение на работе – быть более сплоченным? Не должен ли мир, который я оставляю своим детям, быть менее жестоким? Да и все вокруг разве не должно быть более прекрасным?»

Женщины, которые задают такие вопросы, напоминают мне Табиту. Они бродят по периферии своих жизней, преследуемые постоянным чувством, что все как-то не так. Меня это беспокоит, потому что чувство неудовлетворенности появляется тогда, когда страдает воображение. Это свидетельство того, что оно все еще живо и болит. Все еще пульсирует и наливается, пытается привлечь ваше внимание, нашептывая: «Все должно быть не так».

Осознание, что «все не так» – это очень важный этап.

Но знать, что мы не хотим чего-то – вовсе не тоже самое, что знать, чего мы хотим.

Итак, как мы можем перейти от «Должно быть не так» к «Должно быть так»? Как отойти от чувства неудовлетворенности к созданию новых жизней и новых миров? Другими словами: как начать жить, опираясь на собственное представление и воображение, а не навязанную идею?

Язык – мой любимый инструмент, и я всегда пускаю его в ход, чтобы помочь людям навести мосты между реальным и внутренним миром. Я давно поняла, если мы хотим услышать голос воображения, говорить с ним надо на том языке, который оно понимает.

Если мы хотим узнать, кем должны были стать – прежде, чем мир велел нам стать другими…

Если хотим узнать, где хотели бы очутиться – прежде, чем нам указали на наше место…

Если хотим ощутить вкус свободы, а не контроля…

Мы должны заново выучить родной язык нашей души. Когда мне пишут женщины, все еще говорящие на языке доктрин, они используют слова вроде «хорошо» и «должна», «правильно» и «неправильно». Я же пытаюсь в ответ говорить с ними на языке воображения.

Мы все – билингвы. И пусть мы говорим на языке доктрин, нашим родным остается язык воображения. Говоря на языке доктрин, со всеми его «должно» и «не должно», «правильно» и «неправильно», «хорошо и плохо», мы активируем разум. Но не так, как нужно. Нам с детства промывают мозги всякого рода внушением. И чтобы выйти за рамки внушенного, нужно задействовать воображение. Разум придумывает оправдания, воображение – рассказывает истории. Так что вместо того, чтобы спрашивать себя, что хорошо, а что плохо, лучше спросить: «Что будет искренним и прекрасным?». И в ответ наше воображение воспрянет, благодарное, что к нему наконец-то обратились за советом спустя все эти годы, и выдаст нам свою версию.

Недавно мне написала Клэр. Она – адвокат, а ее отец – алкоголик. Она села писать мне письмо спросонья, и в голове у нее все еще слегка шумело после того, как ночью она решила «расслабиться» при помощи нескольких бокалов вина. Клэр написала, что большую часть времени живет в каком-то тумане и оцепенении. «Глен, у меня такое чувство, что я трачу жизнь впустую, – писала она. – Что мне делать?». «Клэр, придумайте самую прекрасную и искреннюю историю о том, какой могла бы быть ваша жизнь. И расскажите ее мне».

Саша писала мне про свой брак. Она вышла замуж за человека отстраненного и холодного, такого же, каким был ее отец. Большую часть своей жизни Саша из кожи вон лезла, пытаясь заслужить любовь мужа так же, как ее мать пыталась заслужить любовь отца. Она написала мне: «Я так устала и чувствую себя так одиноко. Как будет правильно поступить с моей стороны?». Я ответила: «Саша, вообразите, каким был бы самый искренний и прекрасный вариант брака, в котором вы хотели бы жить. Можете написать для меня историю о нем?».

А еще мне недавно написала Даниель, тридцатичетырехлетняя бывшая воспитательница детского сада. Она дни и ночи наблюдает за тем, как ее семилетний сын угасает у нее на руках, мучимый той же болезнью, которая три года назад убила ее первенца. День и ночь она сидит рядом с его кроваткой – кормит его, поет ему колыбельные, успокаивает его. «Я чувствую себя сломленной, Гленнон, – писала она. – Не знаю, что мне делать». Я написала в ответ: «Даниель, расскажите мне самую искреннюю и прекрасную историю об отношениях матери и сына, какую только можете придумать?». Они все мне ответили. Клэр написала историю про женщину, которая никогда не забивала на себя, приняла жизнь такой, какая она есть, и была опорой для себя и своих близких, и жила в моменте. Она так крепко поверила в свое видение, что начала ходить к психологу и смогла наконец дать выход той боли, которую пыталась затопить вином. Несколько месяцев спустя она снова написала мне и сказала, что ее новая жизнь намного труднее, но это правильные, полезные трудности. И по своей прежней она ни капельки не тоскует. Теперь, глядя на себя в зеркало, ей уже не хочется отвести взгляд. Она стала женщиной, которой не стыдно смотреть себе в глаза.

Саша несколько вечеров описывала на бумаге самый прекрасный и искренний брак, который только может себе представить. А потом неделю собиралась с духом отправить мне свою историю, потому что боялась делиться с кем-то посторонним своим внутренним миром. В конце концов она распечатала его и оставила у мужа на подушке. Он не упоминал о нем три недели, и это чуть было не разбило ей сердце. Пока однажды вечером она не нашла приглашение от своего мужа вместе отправиться в брачный ретрит. Оказалось, они оба способны были представить себе жизнь куда более прекрасную. И были готовы воплотить ее в жизнь.

Даниель, после того как я попросила ее придумать искреннюю и прекрасную историю о родительстве, написала мне из больницы сына. Она сказала вот что: «Гленнон, я обдумывала вашу просьбу всю неделю. Я могу представить себе тысячу куда более простых историй о матерях и сыновьях. Миллион – куда более счастливых. Но не могу представить жизнь искреннее и прекраснее, чем та печальная, которую я проживаю сама, сейчас, – про моих мальчиков».

«Как и я, Даниель, – ответила я. – Как и я».

Самая лучшая и настоящая жизнь – не обязательно самая легкая. Пора нам отказаться от ложных иллюзий.

Все эти женщины положили начало своей новой жизни, сперва – лишь в своем воображении. И вот как им это удалось: они с уважением отнеслись к собственной неудовлетворенности жизнью. Не отмахнулись от нее, не проглотили и не похоронили, не стали отрицать или перекладывать ответственность на кого-то другого, не велели себе прекратить истерить и быть чуточку благодарнее. Они услышали, как Понимание шепчет внутри: «Нет, все должно быть не так», и признали его правоту. Подержали немного в себе. А потом бросили себе вызов, озвучив этот тихий шепоток громко и вслух. И поделились своим недовольством с другими.

Когда же они созрели, чтобы перейти от того, как не должно быть, к тому, как должно, они набрались мужества, призвали на помощь свое воображение и рассказали и себе, и другим ту историю своей жизни, которую им предназначено было рассказать. Намечтали, каково это будет, если воплотить в жизнь то, как они сами видят правду и красоту. Отыскали чертеж самих себя, с которым родились на свет и о существовании которого напрочь забыли. Нащупали в себе незримый порядок – первоначальный замысел самих себя.

После – и это очень важно – они коснулись ручкой бумаги. Это – поступок человека, который действительно готов приступить к строительству новой, настоящей и прекрасной жизни. От замыслов к действиям перейти сложно. Всякому дизайнеру и архитектору известно, что задумку от воплощения отделяет очень большой шаг. И прежде, чем замысел станет объемным, ему для начала нужно стать хотя бы плоским. Так и незримый порядок вещей становится обозримым постепенно, шаг за шагом.

За все эти годы женщины часто присылали мне свои мечты, перенесенные на бумагу. Все они начинались со слова: «Для меня самая прекрасная и самая искренняя жизнь/семья/мир – это когда…»

Меня восторгает то, как сильно отличаются все эти истории. Это доказывает, что мы родились на свет не для того, чтобы тесто замешивать, мы не отлиты культурой по какой-то общей форме. Не существует волшебного универсального способа жить, любить, растить детей, строить семью, руководить школой, обществом или нацией. Эти нормы кто-то создал, и этим кем-то могли бы быть все мы, каждый или каждая из нас. Мы можем установить свои. Засунуть подальше старые и написать новые – свои. Построить жизнь из внутренних ресурсов, а не из внешних. Перестать спрашивать, чего хочет от нас мир, и спросить себя, чего хотим мы – для него. Не следить за тем, что происходит вокруг, а закрыть глаза и погрузиться в себя – пока не узнаем, что происходит у нас внутри. И высвободить силу, способную изменить жизнь, отношения и мир – силу нашего воображения. К счастью, у нас есть для этого есть целая жизнь, а этого вполне достаточно.

Давайте же поднимем из самых скрытых глубин своей души:

Самую прекрасную, самую настоящую жизнь, какую только можем себе представить.

Самую лучшую и искреннюю семью, какую можем вообразить.

Самый прекрасный и искренний мир, на какой только можно надеяться.

Перенесем их на бумагу.

Вглядимся в то, что написали, и осознаем, что это не просто пустые фантазии. Это – руководство к действию. Чертежи вашей жизни, вашей семьи и мира вокруг.

Пусть ваш незримый порядок вещей станет реальностью.

А мечты превратятся в план.

Предай огню
Ключ четвертый: возводи и сжигай

Амбар сгорел дотла. Теперь я вижу луну.

МИЗУТА МАСАХИДЕ

Чувства преображают наше внутреннее «я». Когда мы обладаем пониманием и пускаем в ход воображение, преображается внешний мир. Когда начинаешь жить миром внутренним, окружающий тоже меняется. И вот в чем загвоздка: без хаоса невозможно творение. Без разрушения – созидание. Чтобы построить новое, нужно сначала предать огню старое. Мы должны руководствоваться правдой и только правдой. И если эта правда сжигает веру, семью, бизнес, религию, индустрию, – значит, все это должно было пойти прахом еще вчера.

С чувством, пониманием и воображением наши жизни, семьи и сам мир становятся более искренними версиями самих себя. Рано или поздно. Но поначалу это очень страшно. Потому что, если мы однажды почувствуем, познаем и осмелимся вообразить нечто лучшее, то потом не получится развидеть, размечтать и разчувствовать. Обратной дороги уже не будет. Мы провалились в бездну – между недостаточно искренней жизнью, которую мы живем, и другой жизнью, более настоящей, но увы, существующей только внутри нас самих. «Быть может, безопаснее просто оставить все, как есть. Может, это и не та самая жизнь, но она тоже вполне ничего себе». Именно это вот «вполне ничего себе» толкает людей в бутылку, делает их раздражительными, озлобленными и в конце концов больными, а в итоге, лежа в тихом отчаянии на своем смертном одре, они будут задаваться вопросом: Каким бы человеком я мог или могла бы стать, какую семью завести и мир построить, будь я лишь капельку похрабрее?

Создание чего-то истинного и прекрасного возможно лишь при условии полного разрушения того, что было «вполне ничего себе». Возрождение невозможно без гибели. И как только в нас проклевывается видение более истинного и прекрасного устройства, сама жизнь тут же поворачивается вслед за ним, как за стрелкой компаса. Держаться за то, что потеряло былую искренность, небезопасно. И даже рискованно, потому что это верная смерть всего, чему было предназначено случиться. Мы живы ровно настолько, насколько готовы начать новую жизнь с абсолютно чистого листа. И она всегда будет стоить нам предыдущей. По-настоящему живой человек постоянно теряет то, кем он был, чего добился, во что верил и что считал истинным.

Я теряла индивидуальность, теряла веру и отношения – все то, что было больно терять. И поняла, что, живя по заветам чувств, понимания и воображения, я всегда буду что-то терять. То, что утратило в моих глазах былую истину и освободило место для того, в чем я уверена на все сто.

Долгое время я жила по заветам старых, как деревянный башмак, инструкций, которые собирала всю свою жизнь: как быть успешной женщиной и матерью, как построить крепкую семью, как укрепить свою веру. Я была так уверена, что эти заветы суть неоспоримая и универсальная Истина, что отдалась им вся и без остатка, даже не подумав для начала разобрать и изучить каждый из них. Когда же я наконец выудила их из своего подсознания и вгляделась повнимательнее, поняла, что эти заветы никогда не были Истиной – а всего лишь произвольным конструктом социальных ожиданий, навязанным мне культурной средой, в которой я обитала. Я так хотела угодить этой самой среде, что неслась к указанному ею пункту назначения сломя голову, на автопилоте, даже не будучи уверенной, что вообще хочу туда. Я вернулась за штурвал. И перестала слепо верить заветам. Вместо этого я начала верить в себя. И стала той женщиной, которая готова выбросить правила, навязанные миром, и написать свои собственные.

Я сожгла завет, который утверждал бескорыстие вершиной женской природы, но для начала простила себя за то, что так долго верила в эту беспросветную ложь. Сколько же раз я жертвовала собой во имя любви. Меня убедили, что лучший способ для женщины показать, как она любит своих родителей, семью, общество и нацию – принести себя в жертву на алтаре служения им всем. Я так хотела быть полезной и нужной, что в итоге оказала и себе, и всему миру медвежью услугу. Я видела, что происходит и в мире, и в отношениях, когда женщины ведут себя, как тихие и послушненькие безъязыкие мышки. Самоотверженные женщины – прекрасный материал для создания эффективного общества, но не прекрасного, не истинного, и вообще не общества. Когда женщины теряют себя, мир сбивается с пути. И сейчас ему не нужны самоотверженные женщины, ему нужны самодостаточные и гордые. Самодостаточной женщине не нужно руководствоваться чьими-то указами и ожиданиями. Самодостаточная женщина знает себя и доверяет себе достаточно, чтобы говорить и делать только то, что нужно, а все ненужное – предавать огню.

Я предала огню заблуждения о том, что ответственная мать – это мученица. И решила для себя, что призвание матери – стать образцом для ребенка, а не святым ликом самопожертвования. Я прекратила быть матерью, гибнущей во имя своего ребенка, и стала ответственной мамой: той, которая учит своих детей, каково это – быть человеком, в котором жизни – до краев.

Кроме того, я избавилась от предубеждений, что только «полную семью» можно считать полноценной. Я заметила, что семья может быть какой угодно – разведенной, поженившейся снова, смешанной, – и все равно оставаться целой. А еще заметила, как много есть с виду «полных», но глубоко несчастных семей. Я поняла, что полноценной семья может считаться только в том случае, если сама не ломает и не вынуждает никого в ней скрывать свою природу, чтобы вписаться в семейный пейзаж. Семья полноценна, только когда каждый человек в ней чувствует себя полноценным. Я отказалась от жестких и закостенелых рамок в пользу подвижной и живой экосистемы, в которой каждый член моей семьи волен быть самим собой, меняться, расти и все равно оставаться ее частью. Полноценная семья – это не конкретное число человек, каждый из которых выполняет определенную роль, но возможность для каждого в ней чувствовать себя свободным и защищенным. Я освободилась от образа женщины, цепляющейся за предписанную обществом структуру семьи, и стала наконец той, которая стремится сохранить право каждого из членов своей семьи на возможность быть человеком во всю ширь.

Я перестала верить в то, что успешный брак – это брак, который длится до самой смерти, даже когда один из супругов или оба мрут уже от одного процесса. Я приняла твердое решение, что прежде чем снова принесу обет другому человеку, принесу его сначала самой себе и поклянусь, что больше никогда себя не покину. Ни за что на свете. Я и все, что во мне мое – вместе на веки вечные, пока смерть не разлучит нас. И мы покинем всякого, кто попытается нас разлучить.

Я перестала быть женщиной, которая верила, что ее должен дополнить кто-то другой, – в тот момент, когда решила, что я и так родилась целой.

Я развенчала свою драгоценную и такую удобную веру в то, что Америка – это земля свободы и справедливости для всякого, кто в них нуждается. И на пепелище этой идеи позволила родиться более широкой и честной, такой, которая включала бы в себя опыт американцев, которые совершенно на меня не похожи.

Я написала для себя новый завет о том, что значит – обладать крепкой верой. Отбросила мысли о том, что крепкая вера включает в себя наличие определенного набора убеждений, которые «спасут» меня и проклянут других. Перестала верить в то, что между мной и Господом существует некая иерархия посредников. Перешла от аутсорса к инсорсу^[7]. Из уверенной во всем женщины, стоящей в оборонительной позиции в вопросах веры, я превратилась в любознательную, полную благоговения, с широко открытыми глазами. Крепко сжатые кулаки разжались, а руки раскинулись в объятия. Из мелководья на глубину. Утратив религию, я обрела веру.

Все эти заветы и памятки, которые я написала для самой себя, не являются правильными или неправильными, они просто мои. Они писаны на песке, так что я могу переписывать их в любой момент, когда почувствую, пойму или придумаю еще более прекрасную и истинную идею о своей жизни. Я буду заниматься этим до моего последнего вздоха.

Я – человек. А значит, моя природа в постоянном обновлении и становлении. Если я буду жить отважно, моя жизнь рассыплется на миллион фениксов, сгорающих дотла и восстающих из пепла. И цель моя заключается не в том, чтобы вечно оставаться такой, какая я есть, а в том, чтобы перерождаться с каждым днем, годом, моментом, в каждых отношениях, в каждом разговоре, использовать кризис как глину, из которой можно вылепить лучшую и истинную версию себя. Цель в том, чтобы неизменно предавать себя прошлую в пользу той, которой жизнь призывает меня стать в будущем. Я не стану цепляться ни за одну существующую идею, мнение, личность, историю или отношения, которые будут стоять на пути моего обновления. Не стану пугливо жаться к берегу. Ведь только оторвавшись от него, я доплыву до неизведанных, потаенных глубин. И так будет повторяться снова, снова и снова. Пока меня не настигнет последнее пепелище. И пока я снова не воскресну.

Часть третья
Свобода

Пепел

Мне тринадцать лет и у меня булимия. А значит, половину жизни я заплетаю косички, а еще половину набиваю себя едой и обнимаюсь с унитазом. Заплетать да блевать – так себе жизнь, если честно, поэтому по пятницам после школы мама возит меня в город к психологу. Она остается ждать в фойе, а я захожу в кабинет одна, сажусь в коричневое кожаное кресло и жду, когда психолог спросит меня:

– Ну как ты сегодня, Гленнон?

Я улыбаюсь и говорю:

– Все в порядке. А вы как сегодня?

Она делает глубокий вдох – как будто вздыхает всем телом сразу. А потом мы погружаемся в молчание.

На столе моего доброго, но несколько раздосадованного психолога я замечаю фотографию маленькой рыжеволосой девочки. Спрашиваю, кто это. Психолог смотрит туда же, куда и я, легонько касается рамочки и говорит:

– Это моя дочка.

Когда она снова поворачивается ко мне, лицо у нее изменилось, оно стало мягким и грустным.

– Гленнон, ты говоришь, что все в порядке, но ведь это не так, – говорит она. – Подобное пищевое расстройство может привести к смерти. Но об этом ты и так знаешь. Но ты не знаешь, что пока ты упираешься и не хочешь прочувствовать проблему, которая к этому привела, пока не хочешь вернуться в обычный мир, ты уже, считай, наполовину мертва.

Меня это задевает за живое. Во мне вскипает горячая волна, бурлит и рвется наружу. Я задерживаю дыхание и сжимаю кулаки, но кое-что все же вырывается, и мне это никак не сдержать. Я чувствую, как мои глаза наливаются слезами, и от этого окончательно прихожу в бешенство.

– А может, я очень стараюсь, чтобы все было в порядке. Может, я только и делаю, что стараюсь. Сильнее, чем кто-то вообще.

– Так может, стоит перестать стараться, чтобы все было в порядке, – предлагает она. – Может, стоит принять то, что в жизни не все в порядке, и так будет всегда. Может, не стоит считать, что «Все в порядке» – это правильная цель? А что, если ты перестанешь очень стараться и будешь просто… жить?

– Я не понимаю, – упираюсь я, хотя прекрасно все понимаю.

Она говорит о Боли.

Не знаю, когда я впервые познала Боль, но к тому моменту, как мне исполнилось десять, она уже стала моей вечной спутницей-помехой.

Когда моя кошка Ку-Ку запрыгивает на диван, нежно трется своей пушистой щекой о мое лицо и тепло урчит, я готова утонуть в любви к ней, но Боль сразу же, тут как тут: Будь осторожна. Кошачья жизнь коротка. Скоро тебе придется ее хоронить.

Или я, бывает, подглядываю за тем, как моя бабушка Элис шепчет свою вечернюю молитву, перебирая четки. Там, в своем кресле-качалке, она кажется повелительницей Вселенной, способной контролировать все на свете и уберечь меня ото всех бед. И стоит мне забыться на волнах покачивающегося кресла, Боль гаденько нашептывает мне: только посмотри, какая у нее дряхлая и пятнистая кожа. Посмотри на ее руки, видишь, как трясутся?

Когда мама склоняется надо мной поцеловать меня на ночь, я чувствую запах ее крема для лица. Чувствую прикосновение мягких, свежих простыней, ощущаю тепло укрывающего меня одеяла и делаю глубокий, полный умиротворения вдох. Выдох. И меня тут же парализует Боль: Ты же знаешь, чем все это кончится. Когда ее не станет, тебе крышка.

Я не знаю, чего хочет Боль – защитить меня или помучить. Не знаю, любовь это или ненависть, добро или зло. Я знаю лишь ее задачу: напоминать мне о самом непреложном факте жизни: все заканчивается. Ни к чему и ни к кому слишком не привязывайся. Поэтому всякий раз, когда мне становится слишком хорошо, слишком уютно, и я слишком забываюсь в любви, Боль тут как тут, напоминает мне. Словами («она умрет»), образами (раздается телефонный звонок, похороны). И мое тело мгновенно отзывается. Я сжимаюсь, дыхание застревает у меня в груди, я выпрямляю спину, отвожу взгляд, отодвигаюсь. И потом беру контроль над ситуацией в свои руки. Боль закаляет меня и хранит на безопасном расстоянии от всего, что может ранить. Боль поддерживает порядок, но такой, при котором ты все равно что наполовину мертвый.

Живому человеку требуется немало усилий, чтобы так долго оставаться полумертвым, но не умереть. В моем случае требуются не только усилия, но и целая куча еды. В десять, когда я впервые открыла для себя эффект, который давали переедание и следующая за ним рвота, пищевая зависимость превратилась для меня в целую жизнь, которая, впрочем, с реальной жизнью не имела ничего общего. Булимия помогала мне ощущать себя занятой, отвлекала от остального. Я планировала свое очередное объедание весь день, и когда находила укромное местечко, предавалась обжорству с такой страстью, что она подобно водопаду обрушивалась и на меня, и внутри меня, и грохотала так, что ее ничем было не заглушить. Больше нет ни мыслей, ни воспоминаний, ни Боли, только еда. А когда я уже набита до отказа, начинается рвота. Очередной водопад. Снова шум. Шум, шум и ничего, кроме шума, пока он не прибивает меня к полу, где я лежу распростертая, измученная, слишком уставшая, чтобы думать, чувствовать и вообще что-то помнить. Идеальное состояние.

Но приступы булимии требуют уединения. А мне нужно найти способ заглушать Боль и на людях. Вот тут пригодится выпивка. Выпивке по силам заткнуть Боль. Выпивка не просто перебивает любовь, она целиком и полностью ее заглушает. Под мухой ни одна связь с другим человеком не кажется реальной, а значит, и Боли вмешиваться незачем. С годами я узнаю, что у выпивки есть бонус – она будет разрушать все мои отношения еще до того, как до них успею добраться я сама. Нельзя ведь потерять того, кто тебя никогда и не находил.

К двадцати пяти годам я уже успела несколько раз побывать в полицейском участке. Кровавый кашель стал обычным делом. Моя семья дистанцировалась от меня из соображений безопасности. Во мне не осталось никаких чувств, и я старательно держалась как можно дальше от мира других людей, ведь это земля мазохистов и дураков. А я не дура, не на ту напали. Я побила жизнь в ее же игре. Научилась существовать, а не жить, и стала совершенно свободной, потому что мне больше нечего было терять. И пусть я почти мертва, зато, слава Богу, в безопасности. Выкуси, Жизнь!

А затем, одним майским утром, все еще в похмелье после ночной попойки, я обнаружила, что сижу на грязном кафеле в ванной и пялюсь на положительный тест на беременность. И если меня эта новость просто удивляет, то вот моя реакция на нее – абсолютно шокирует. Потому что я чувствую у себя внутри огромное желание выносить, родить и вырастить это существо. По какой-то непостижимой причине я хочу дать ему жизнь и стать ему матерью.

Эти мысли какие-то чуждые и совсем сбивают с толку. Я поднимаюсь, гляжу на свое грязное опухшее лицо в зеркале и думаю: «Погоди-ка. Постой. Что?! Да, ты, в зеркале, я к тебе обращаюсь! Да тебе же САМОЙ жизнь не нравится. Ты сама считаешь, что она не стоит того, чтобы ради нее стараться. Тогда почему ты вдруг решила вручить ее кому-то другому, словно это какой-то дар?».

Единственный ответ, который приходит мне на ум: потому что я уже люблю это маленькое существо. Я хочу подарить ему жизнь, потому что люблю. А значит, должна верить в то, что те, кого мы любим, должны жить. Но в таком случае почему я не хочу жить сама? Я тоже хочу быть тем, кого я могла бы полюбить.

И Боль тут же яростно вскипает: Ты что! Ты что! Не глупи! Мне становится трудно дышать. И все же там, в этой ванной, грязная, больная, сломленная, страдающая от боли, задыхающаяся, я все равно хочу стать матерью. В этот момент я понимаю, что во мне есть нечто большее, более истинное и могущественное, чем Боль. И большее побеждает. В моем случае большее – это желание стать матерью. И я хочу этого сильнее, чем оставаться в безопасности: я хочу быть матерью этого маленького создания.

Не вставая с этого самого пола, я принимаю решение: с этого момента я бросаю все вредные привычки и возвращаюсь в мир людей. Предполагаю, что мужество, с которым я его приняла, в значительной степени подпитано еще не выветрившимися из меня с прошлой ночи алкогольными парами. Я поднимаюсь и, шатаясь, выхожу из ванной прямиком в Жизнь.

Жизнь оказывается именно такой, какой я ее запомнила: максимально, блин, отвратительной.

В течение довольно-таки странного периода, когда я одновременно пытаюсь стать человеком сама и вырастить человека в себе, я преподаю в третьем классе. И к полудню меня обычно косит сразу несколько болячек: токсикоз, ломка, тошнота от необходимости вести трезвый образ жизни, без какой-либо возможности забыться. Каждый день в полдень я отвожу свой класс долгим маршрутом на обед, чтобы у меня была возможность заглянуть в кабинет моей приятельницы и еще разок увидеть знак над окном, на котором написано большими черными буквами: «Нам это по плечу».

«Нам это по плечу» становится моей ежечасной жизненной мантрой. Подтверждением того, что жить на тех нелепых условиях, которые задает сама жизнь, очень трудно. И не потому, что я слабачка или где-то свернула не туда, а потому что жизнь вообще трудна, для всех, и мне плохо, потому что я обычный человек и наконец делаю все правильно. Слова «Нам это по плечу» настаивают на том, что я могу и даже должна держаться, потому что, если выдержу – получу некую награду. Что это за награда, я пока не знаю, но чувствую, что она будет, и мне хочется выяснить, какая она. И особенно в этом знаке меня ободряет слово «Нам». Не знаю, кто еще входит в это «Нам», но мне просто нравится думать, что они все-таки где-то есть, помогают мне преодолевать трудности, пока преодолевают свои.

Вот как я переживаю мою раннюю трезвость, которая оказалась на деле лишь долгим Возвращением Боли. Каждую минуту я говорю себе: Это тяжело. Но нам тяжелое по плечу. И делаю то, что тяжело.

Резко переносимся на десять лет вперед. У меня трое детей, муж, дом и карьера известной писательницы. Я не просто рядовая непьющая гражданочка, я, знаете ли, покрылась кое-каким лоском. И со всех точек зрения могу считать, что мое очеловечивание проходит весьма успешно. Во время одной автограф-сессии к моему отцу подходит журналист и говорит ему, кивая на длинную очередь людей, с нетерпением ожидающих встречи со мной:

– Вы, должно быть, очень гордитесь своей дочкой.

А отец смотрит на него и говорит:

– Честно говоря, мы просто рады, что она не за решеткой. Так рады, вы себе даже не представляете.

Однажды утром я одеваюсь у себя в гардеробной, как вдруг раздается телефонный звонок. Я беру трубку – это моя сестра. Она говорит медленно, с трудом – похоже, у нее начались схватки. Она говорит:

– Пора, Сисси. Малыш наружу просится. Ты можешь прилететь в Вирджинию?

– Да, могу, – отзываюсь я. – Конечно, я прилечу! Скоро буду рядом!

А затем нажимаю на отбой и смотрю на здоровенную стопку джинсов на полке. Я не уверена, что нужно сделать дальше. За последние десять лет я справилась с кучей трудных, тяжелых задач, но вот легкие, например, покупка билета на самолет, для меня все еще проблема. Обычно подобными легкими делами ведает моя сестра. Я думаю, думаю и думаю, и наконец прихожу к выводу, что, пожалуй, звонить ей сейчас, чтобы узнать самые выгодные тарифы на перелеты – это все же не лучшая идея. Поразмыслив еще немного, задумываюсь, нет ли у кого свободной сестры, которая бы мне помогла. И тут снова звонит телефон. На сей раз это мама. Она тоже говорит медленно и тяжело.

– Милая. Тебе нужно немедленно приехать в Огайо. Пора попрощаться с бабушкой.

Я молчу.

– Милая? Ты слышишь меня? Все в порядке?

Ну как ты сегодня, Гленнон?

Я все еще в гардеробной, пялюсь на джинсы. Помню первую мысль, которая пришла мне на ум: у меня целая куча джинсов.

А затем Боль обретает форму и стучится в дверь. Моя бабуля Элис умирает. Меня попросили прилететь и посмотреть на смерть.

Ну как ты сегодня, Гленнон?

Я не говорю ей: «Да, все в порядке, мам».

Я говорю:

– Нет, не в порядке. Но я приеду. Люблю тебя.

Я кладу трубку, сажусь за компьютер и вбиваю в поисковик «Как купить билет на самолет». Случайно покупаю три, но все равно горжусь собой. Возвращаюсь в гардеробную и начинаю собираться. Пока собираюсь, поглядываю на себя в зеркало, и мое отражение говорит мне: Ну ничего себе, ты посмотри, все получается. Прямо как у взрослой. Нет-нет, не останавливайся, не надо сейчас думать, просто делай дальше. Нам это по плечу.

Удивительно, но теперь, когда Боль воплотилась из идеи в жизнь, я чувствую себя уверенной. Рухнувший мир парализует меньше, чем ожидание, когда же он наконец рухнет.

Я звоню сестре и говорю ей, что сначала мне нужно слетать в Огайо. Но она уже знает. Мама встречает меня в аэропорту Кливленда и везет в дом престарелых. Мы спокойны и ласковы друг с другом. Никто не говорит, что все в порядке. Приезжаем на место, заходим в шумный вестибюль, а затем пропахший антисептиком коридор приводит нас в теплую, темную, пропитанную католическим духом комнату бабушки. Прохожу мимо ее инвалидной коляски с моторчиком и замечаю, что кнопка высокой скорости с рисунком в виде кролика заклеена скотчем. Ей запретили нажимать на эту кнопку, потому что бабуля пугала остальных жильцов, летая на своей коляске по коридорам. Я присаживаюсь на стул рядом с бабушкиной кроватью. Касаюсь статуэтки Девы Марии на ее тумбочке, а затем – гладких круглых блестяшек ее четок глубокого аквамаринового цвета, свисающих с рук Марии. Поднимаю взгляд от тумбочки и вижу тематический настенный календарь. Тема – горячие священники. На странице каждого месяца изображен священник в полном облачении и с тлеющей улыбкой на губах. Такие календари печатают в рамках акций по сборку средств для каких-нибудь социальных нужд. Для бабушки всегда была очень важна всякого рода благотворительность. Мама стоит в нескольких футах у меня за спиной – хочет дать нам с бабушкой немного времени побыть вдвоем.

Никогда прежде я не ощущала Боль так остро и глубоко, как в тот момент, когда мама стояла у меня за спиной, наблюдая за тем, как я касаюсь и перебираю вещи ее матери. Она точно знает, какие воспоминания я впитываю с каждым таким долгим прикосновением. Знает, что ее дочь набирается сил, чтобы попрощаться с ее матерью, в то время как ее мать набирается сил попрощаться с дочерью.

Бабуля тянется ко мне, накрывает мою руку ладонью и смотрит на меня, внимательно и глубоко.

В этот момент Боль становится невыносимой, не побороть. Да и навык я растеряла. Я не сжимаюсь, не каменею, задержав дыхание, не отвожу взгляд. Я позволяю Боли накрыть меня с головой.

Сначала меня с силой бьет понимание, что однажды ситуация перевернется. И я буду стоять на месте матери, глядя, как моя дочь прощается с бабушкой. А потом, не успеешь глазом моргнуть, как моя дочь будет наблюдать за тем, как со мной прощается моя внучка. Я не гоню их, я проживаю эти мысли, картины и чувства до капли. А они глубоки и очень горьки.

Насытившись, Боль несет меня дальше. Я как будто сама стала Болью. Огромным Вместилищем Боли, которую несет это прощание, в котором и любовь, и красота, и нежность, и тоска, и пока я сижу рядом с бабушкой и мамой, неожиданно понимаю, что рядом сидят и все остальные. Все те, кто жил, любил и терял. Я думала, что, приехав сюда, переступлю порог и увижу смерть, но оказалось, я шагнула в жизнь. Окунулась в Боль, уверенная, что это мой персональный источник горя, а нашла в нем все человечество. Предалась одиночеству, на которое Боль обрекает, но вдруг познала единство. Здесь, в сердце Боли, рядом со мной были все те, кто когда-либо впервые брал на руки своего ребенка или держал за руку умирающую бабушку, или прощался с любовью. Мы вместе. Вот оно, то самое «Мы», «Нам» с постера в классной комнате Джоси. «Мы» окунаемся в Боль. Но Нам она по плечу. По плечу прожить эту жизнь. По плечу уметь любить отчаянно и глубоко. И по плечу терять все то, что мы любим, потому что такова испокон веков была судьба любого человека с открытым сердцем, глазами и руками.

Боль – это не недостаток. Боль – наше место встречи. Кружок для храбрых и любящих. То место, куда ты попадаешь один, но уходишь вместе со всеми. В Боли живет любовь.

Боль никогда не говорила мне: Рано или поздно это закончится, так что лучше беги. Она говорила: Рано или поздно это закончится, так что задержись подольше.

И я задержалась. Я держала в своей ладони тонкую, как папиросная бумага, ручку Элис Флэггерти. Поглаживала обручальное кольцо, которое она все носила даже спустя двадцать шесть лет после того, как не стало дедушки.

– Я люблю тебя, солнышко, – говорила она.

– И я люблю тебя, бабуль, – говорила я.

– Ты уж позаботься, пожалуйста, о моей девочке вместо меня, – попросила она.

Вот и все. Я не сказала ей ничего действительно значимого. Оказалось, что прощание по большей части состоит из касаний: четок, рук, воспоминаний, любви. Я коснулась губами бабушкиного теплого и мягкого лба. А после встала и вышла из комнаты. Мама вышла за мной. Закрыла за мной дверь, и какое-то время мы просто стояли в коридоре, обнявшись, пытаясь унять дрожь. Мы вместе проделали очень важное путешествие, ступили на земли, куда лишь храбрые ходят, и это изменило нас.

Мама отвезла меня обратно в аэропорт. Я села на очередной самолет, на сей раз – в Вирджинию. На месте меня встретил папа и сразу отвез в роддом. Когда я вошла в палату, сестра посмотрела на меня со своей больничной койки. Потом опустила взгляд на маленький сверток у себя в руках. И снова подняла.

– Сестренка, познакомься со своей племяшкой, Элис Флэггерти.

Я взяла малышку Элис на руки и опустилась с ней в кресло-качалку, стоящее рядом с койкой сестры. Сначала коснулась ручек Элис Флэггерти. Они были пурпурными и тоненькими, как бумага. Затем я заметила серо-голубые глаза. Она смотрела прямо на меня. Это были глаза, постигшие все тайны Вселенной. И они говорили мне: Привет. А вот и я. Жизнь продолжается.

После того, как я бросила пить, я уже никогда не могла сказать, что у меня все в порядке – такого не было ни на миг. Я чувствовала усталость, страх, злость. Я бывала в шоке, а бывала разочарована. Страшно подавлена и встревожена. Восхищалась. Заходилась восторгом. Переполнялась счастьем до краев. И Боль всегда была тут как тут, чтобы напомнить мне: И это тоже пройдет. Так что насладись.

И живи.

Призраки

Я родилась чуть поломанной, и в эту трещину просочилась излишняя чувствительность.

Небольшой отрывок того бреда, который я написала про себя в своих первых мемуарах

В двадцать лет я верила, что где-то в мире существует идеальная женщина. Она просыпается – и уже красивая. У нее не бывает отеков, прыщей, черных точек и морщин, волосы у нее лежат объемно и пушисто, она бесстрашная, ей везет в любви, она спокойная и уверенная в себе. Ее жизнь… легкая. И эта идеальная женщина преследовала меня, точно призрак. Я из кожи вон лезла, стараясь стать ею.

В тридцать я показала этому призраку средний палец. Я бросила попытки стать идеальной женщиной и решила «отдать должное своей неидеальности». И объявила о создании новой личности: ИЗМУЧЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК! Я заявляла во всеуслышание всякому, кто готов был слушать: «Я – ходячее бедствие и горжусь этим! Обожаю эту косячную версию Человека, воплощением которой являюсь! Я сломана и прекрасна! Накось выкуси, Идеальная женщина!»

Но и тогда проблема никуда не делась: ведь я все еще верила, что где-то существует некий идеал, до которого я не дотягиваю. Все еще верила в призраков. И просто решила жить вопреки совершенству, а не в погоне за ним. В какой-то степени бунт – не меньшая клетка, чем покорность. И то и другое обрекает нас превратить свое существование в постоянную реакцию на чью-то чужую жизнь вместо того, чтобы строить свою. Быть свободным не означает быть за или против какой-то идеи, это означает создать свою с нуля.

Пару лет назад Опра Уинфри брала у меня интервью по поводу выхода моих первых мемуаров. Она открыла книгу и зачитала оттуда вслух: «Я родилась чуть поломанной». Помолчала секунду, а затем подняла взгляд и спросила:

– Вы и сейчас считаете себя такой? Поломанной женщиной?

Я посмотрела на нее и ответила:

– Нет, вообще-то нет. С этими словами глупость какая-то вышла. Думаю, именно поэтому Иисус писал только на песке.

Когда что-то поломано – это значит, оно не работает, как должно. Когда человек «поломан» – это значит, что он функционирует как-то не так, как положено функционировать людям. Когда я размышляю о своем опыте или том, которым со мной честно поделились другие, или вообще каком бы то ни было опыте, который мне встречался, как в современности, так и в истории, у меня создается впечатление, что все мы функционируем примерно одинаково… Мы раним людей, а люди ранят нас. Мы чувствуем себя брошенными, недостаточно хорошими, больными, уставшими. У нас есть нереализованные мечты и глубокие сожаления. Мы уверены, что родились для чего-то большего, но в то же время нам кажется, что даже того, что у нас уже есть, мы не заслуживаем. Можем испытывать восторг, а в следующую секунду вдруг растерять вообще все эмоции. Жалеем, что родители недостаточно старались для нас. Жалеем, что недостаточно стараемся для своих детей. Мы предаем и нас предают. Мы лжем и нам лгут. Мы прощаемся с питомцами, местами и людьми, без которых, казалось бы, нам просто не прожить. Мы так боимся смерти. А еще очень боимся жизни. Мы влюбляемся и забываем, в нас влюбляются и нас забывают. Мы задаемся вопросом, не повлияет ли то, что случилось прошлой ночью, на последующую жизнь, а вдруг из-за этого мы начнем бояться близости. Мы живем с кипящей яростью в груди. Мы потеем, опухаем, пускаем газы, у нас блестят лбы. Мы любим своих детей, хотим завести детей или же не хотим вовсе. Мы живем в состоянии постоянной войны со своими телами, умами и душами. И друг с другом. Жалеем, что не сказали им все, пока они еще были живы. Но они пока живы, а мы все равно ничего не говорим. И знаем, что не скажем. Мы не понимаем себя. Не понимаем, почему мы раним тех, кого любим. Мы жаждем прощения. И не можем простить. Не понимаем Бога. Верим. И не верим совсем и ни во что. Мы одиноки. И хотим, чтобы нас оставили в покое. Хотим быть частью чего-то. Хотим быть любимыми. Хотим любви. Очень хотим.

И если все это – наш общий всечеловеческий опыт, откуда же тогда взялась идея, что есть какой-то другой, лучший, более совершенный и правильный мир людской? Где тот не поломанный человек, у которого механизм работает, как надо, с которым мы все сравниваем свои неидеальные жизни? Кто она, эта идеальная женщина? Где она? Что из себя представляет ее жизнь, если в ней нет всего этого?

Я освободилась, когда поняла, что моя проблема не в том, что я не могу стать правильным, хорошим человеком. Проблема в том, что я не могу стать призраком. И если я перестану к этому стремиться, то и проблемы никакой не будет.

Если вам некомфортно от того, что вы испытываете острую боль, ярость, тоску или смятение, помните – у вас нет проблем, вы просто живой человек. Быть человеком трудно не потому, что вы живете неправильно, это трудно именно тогда, когда вы все делаете правильно. Вы никогда не измените этот факт, поэтому измените свое убеждение, что жизнь должна быть легкой прогулкой.

Я больше никогда не назову себя поломанной, ущербной или несовершенной. Я перестану гоняться за призраками, потому что эта погоня меня утомила. И еще потому, что я теперь взрослая женщина и больше не верю в призраков.

Так что позвольте мне переписать ту строчку из мемуаров, в которой я описывала себя. Пусть она теперь выглядит так:

Мне сорок лет. У меня растут волосы на подбородке. Я вся – боль да противоречия. Я безупречна. Во мне все как надо. И по-другому не будет.

И больше меня не тревожат никакие призраки.

Улыбки

Два Рождества тому назад мы с сестрой подарили родителям чек, чтобы они купили себе путевку в Париж. Они были так тронуты и горды, что вставили этот чек в рамочку, так и не обналичив, и повесили на стену в своей гостиной. В этом году мы удвоили усилия. Мы сами купили им билеты и решили собственноручно привезти родителей в город, который они всегда мечтали увидеть. Остановились в маленькой квартирке, из которой открывался вид на Эйфелеву башню. До этого я никогда не бывала в Европе. И она совершенно меня очаровала.

Париж – элегантный город, подернутый почтенной сединой. Находясь там, я почувствовала себя элегантной и молодой. Это помогло мне простить Америку за то, что мы такие высокомерные и злобные. В Париже, где так много развалин древних бань, гильотин и церквей, которым больше тысячи лет, все прелести и изъяны человечества собираются в прекраснейшую фреску. Америка по сравнению с ней кажется такой новой. А мы все еще воображаем себя завоевателями и ренегатами. Все еще пытаемся быть «первыми» во всем. Можете себе вообразить? Мы только и делаем, что боремся за внимание неких родителей, которых на самом деле нет. От этого становишься нервным. А Париж не нервничает. Он спокоен и уверен. Его трудно чем-то напугать или удивить, он уже знает слова всех песен. Всё в Париже, на что ни кинь взгляд, укрепляло меня в мысли, что лидеры этого мира приходят и уходят, здания строятся и рушатся, революции начинаются и заканчиваются, всё, каким бы грандиозным оно ни было, не вечно. Париж говорит: «Мы здесь ненадолго. Так что давайте присядем и насладимся хорошим кофе, славной компанией и свежим горячим хлебом». В Париже больше чувствуешь себя человеком, потому что там у тебя, возможно, просто больше времени, чтобы этому научиться.

Когда мы были в Лувре и вошли в зал с Моной Лизой, мы увидели, что перед картиной толпится по меньшей мере сотня человек, и все толкаются, суетятся, делают бесконечные селфи.

Я разглядывала ее издалека, пытаясь оценить. И, честно говоря, совершенно не поняла, откуда весь этот ажиотаж. Интересно, поняли ли это люди из толкучки или они просто делали вид, что поняли? В какой-то момент ко мне подошла женщина и встала рядом.

– Знаете, существует одна теория насчет ее улыбки. Хотите узнать?

– Да, пожалуйста.

– Мона Лиза и ее муж потеряли первого ребенка. Спустя какое-то время муж заказал у да Винчи этот портрет, чтобы отпраздновать рождение другого ребенка. Мона Лиза ни разу не улыбнулась во время сеанса. Говорят, да Винчи просил ее улыбнуться хоть немного, но она отказывалась. Мона Лиза не уступила, потому что не хотела, чтобы радость от рождения ребенка стерла боль от потери первого. Ее загадочная полуулыбка – это воплощение приглушенного счастья. А может, и не приглушенного, может, это и есть радость и горе одновременно. У нее вид женщины, которая познала, что такое исполнение мечты, но все равно носит в себе память о мечте потерянной. Она хотела, чтобы на портрете запечатлелась вся ее жизнь. Хотела, чтобы все помнили, как это важно, и потому не стала притворяться.

Теперь я понимаю, откуда такой ажиотаж. Мона Лиза – покровительница всех честных, непоколебимых и человечных женщин – тех, которые чувствуют и знают. Она говорит нам:

Вы не заставите меня улыбаться.

Я не хочу никому угождать.

Даже заточенную в этой раме в рамках двух измерений, вы увидите меня настоящую.

Вся моя жизнь, какой бы страшной или прекрасной она ни была, написана на моем лице.

Мир до сих пор всматривается в нее и никак не насмотрится.

Цели

Когда я поняла, что беременна Чейзом, бросила пить, принимать наркотики и объедаться. Мне показалось тогда, что это мой последний шанс перестать быть плохим человеком и стать хорошим. Я вышла замуж за отца Чейза, научилась готовить, убирать и симулировать оргазмы. Я была хорошей женой. У меня родилось трое детей, и я так хорошо научилась ставить их нужды на первое место, что вообще забыла о том, что и у меня самой есть какие-то нужды. Я была хорошей мамой. Я начала ходить в церковь, научилась бояться Господа и не задавать лишних вопросы Божественным представителям на земле. Я была хорошей христианкой. Внимательно отслеживала все тренды по уходу за собой, красила волосы и платила за то, чтобы мне вкалывали в лоб яд – скрыть, как меня утомили все эти старания оставаться красивой. Я начала писать и выпускать бестселлеры и выступать перед аудиторией, покупавшей их, по всей стране. Женщине нельзя быть успешной, если она не совершает параллельно кучу добрых дел, поэтому я стала творцом добра для всего мира. Собрала десятки миллионов долларов для страдающих людей и потеряла примерно десять лет сна, отвечая на письма незнакомцев.

– Вы хорошая женщина, Гленнон, – говорили они.

И это правда, именно такой я и была. Я была хорошей. А еще ужасно уставшей, потерянной, скованной вечной тревогой. Я думала – это все потому, что я недостаточно хороша, надо бы еще. Надо постараться еще чуть-чуть лучше.

Измена мужа оказалась горькой, но полезной таблеткой, потому что только она позволила мне понять, что быть хорошей женой недостаточно, чтобы сохранить брак. Быть хорошей матерью недостаточно, чтобы уберечь детей от страданий. И недостаточно быть хорошим спасителем мира, чтобы спасти мир собственный.

Разгрульный образ жизни чуть не свел меня в могилу. Добродетельный – тоже чуть не убил.

Примерно тогда же я говорила со своей близкой подругой, и она сказала мне:

– Глен, а помнишь ту крутую цитату Стейнбека? «И теперь, когда не нужно быть идеальным, можно просто быть хорошим».

Долгие годы эта цитата украшала мое рабочее место. Но прошлой ночью я посмотрела на нее и подумала: Как же я устала быть хорошей. Как же устала.

Изменю-ка я эту цитату на свою:

«И теперь, когда не нужно быть хорошей, можно просто стать свободной».

Адам и Киз

Несколько лет назад Алисия Киз объявила во всеуслышанье, что она больше не будет делать макияж. Она сказала:

– Не хочу больше скрывать что-то – ни лицо, ни ум, ни душу, ни мысли, ни мечты, ни мучения. Ничего.

Да, вот именно, – подумала я.

В прошлом месяце я прочитала интервью с Адамом Левайном. Он рассказал, как во время съемок шоу заглянул в гримерку Алисии Киз. Она сидела спиной к нему, близко наклонившись к зеркалу, и старательно штукатурила лицо.

Он улыбнулся и сказал:

– Эй, а я думал, ты больше не будешь делать макияж.

Она обернулась и смерила его взглядом, все еще сжимая в руках помаду.

– Я буду делать все, что, блин, захочу.

Так-то.

Уши

Мои дочери совершенно разные. Тиш я растила в тот период, когда очень старалась быть хорошей мамой, но потом устала. Как только ее младшая сестра, Амма, появилась на свет, я попросила медсестру дать ей айпад и пожелала дочери счастливого пути. Одно из слов, которые очень хорошо характеризуют Амму, – независимость. Другое выражение, которое очень ей подходит – она сама по себе. И такой подход к воспитанию (точнее, отступление) сослужил ей хорошую службу. Она носит, что хочет, говорит, что хочет, и по большей части делает, что хочет. Она вылепила себя сама и превратилась в великолепное изделие, которым и сама вполне довольна.

Недавно мы все сидели за столом на кухне, и Тиш вскользь упомянула, что она должна больше тренироваться, если надеется когда-нибудь стать крутой футболисткой. Мы спросили у Аммы, считает ли она так же. Амма откусила кусок от пиццы и сказала:

– Да не-е. Я и так уже крутая.

Ей двенадцать. Точнее, еще даже одиннадцать. У меня трое детей и с каждым новым годом их возраст и взгляды меняются. Для меня же они все находятся в том возрасте «после ползунков, но еще до университета». Вот где-то там и болтаются.

Несколько лет назад, когда я увязла в болоте сомнений и не знала, спасать мне брак или положить ему конец, девочки начали умолять меня разрешить им проколоть уши. Я с радостью ухватилась за возможность отвлечься от всех этих мыслей и сказала «да». Я отвезла их в торговый центр, и когда впереди замаячил салон пирсинга, Амма побежала вперед, плюхнулась в кресло и объявила ошеломленной девушке, которая этот пирсинг делала:

– Колите!

Когда я наконец ее догнала, пирсер спросила меня:

– Вы – мама?

– Стараюсь, – отозвалась я.

– Окей, вы хотите, чтобы я проколола ушки по очереди или оба сразу?

– Сразу! Давайте! ПОГНАЛИ! – сказала Амма, а затем она сощурилась, сжала зубы и вся напряглась, точно маленький Халк. Пока ей прокалывали уши, я видела, как она смахивает слезы – сразу же, стоит им выступить. Я смотрела на нее и думала: Она нереально крутая. А еще, похоже, одной ногой в тюряге лет через шесть.

Когда все было сделано, она спрыгнула с кресла, кипя от адреналина.

– Ну ничего себе! – рассмеялась пирсер. – Она просто герой!

Тиш стояла рядом, впитывая происходящее. Жестом попросила меня подвинуться поближе и прошептала:

– Мамуля, я передумала, не хочу уши прокалывать.

– Уверена? – спросила я.

Она посмотрела на мочки Аммы, раздутые, как две алые виноградины.

– Давай, Тиш! Живем один раз! – подбодрила ее та.

– Почему люди всегда говорят это, когда собираются сделать что-то опасное? – парировала Тиш. – Может, лучше сказать: «Живем один раз, поэтому давайте постараемся не помереть раньше срока?».

А затем снова посмотрела на меня и сказала: «Да, я уверена».

Пирсер тем временем повернулась к ней и сказала:

– Твоя очередь, милая.

Я ждала, что скажет Тиш. Та ответила:

– Нет, спасибо. Сегодня я не готова уши прокалывать.

– Ой, да ладно тебе, – сказала пирсер. – Ты справишься! Не трусь! Посмотри, какая у тебя храбрая младшая сестренка.

Тиш посмотрела на меня, я крепко сжала ее руку, и мы ушли. Она чувствовала себя немного пристыженной, а я – раздраженной.

Думаю, что настоящая храбрость – это не то, что нам внушали всю нашу жизнь.

Мы говорим детям, что быть храбрым – значит делать что-то, несмотря на страх. Но то ли это определение храбрости, которое мы хотим, чтобы они вынесли и во взрослую жизнь?

Когда вашей дочери будет семнадцать и приятель заедет за ней на машине, но повезет не в кино, как она скажет родителям, а на ту самую вечеринку с репутацией, представьте, как вы позвоните ей и скажете: «Пока, малышка! И помни: посмелее там!». Ведь это все равно что сказать: «Если окажешься в щекотливой ситуации и поймешь, что тебе попросту страшно сделать то, на что тебя толкают одноклассники, я хочу, ЧТОБЫ ТЫ ПЛЮНУЛА СТРАХУ ПРЯМО ПРОМЕЖ ГЛАЗ И СДЕЛАЛА ЭТО! ДАЛА ПОД ЗАД ЭТОМУ ТУПОМУ ИНСТИНКТУ САМОСОХРАНЕНИЯ!»

Нет уж. Не хочу, чтобы мои дети вот так понимали храбрость. Не хочу, чтобы они бросали себя на алтарь чужого одобрения.

Храбрость вовсе не означает «делать, несмотря на страх».

Храбрость означает «жить по своим внутренним законам». В момент неуверенности обращаться за силой не к кому-то, а только к себе, искать внутри то самое понимание и решение и произносить его громко и твердо.

Понимание, о котором я рассказывала – очень специфическое, личное и переменчивое. Как и храбрость. Поэтому не окружающим судить. Иногда быть храбрым – значит позволить толпе посчитать вас трусом. Подвести всех – кроме себя. Храбрость Аммы – громкая, дерзкая, меч наголо. Храбрость Тиш тихая и выжидающая. Они обе очень храбрые девочки, потому что каждая из них по-своему всегда верна себе. Они не разрываются между тем, что думают и чувствуют, и тем, что говорят вслух. Они – цельные и неразрывные личности.

Тиш продемонстрировала невероятную храбрость, потому что в ее случае сохранить эту цельность означало дать отпор толпе. Своему собственному голосу она доверилась куда больше, чем голосам окружающих. Храбрый человек не спрашивает у толпы, что значит – быть храбрым. Он решает это сам.

По пути домой из торгового центра я сказала:

– Тиш, я знаю, что та тетя заставила тебя почувствовать себя трусишкой. Но у всех разное мнение о том, что значит быть сильным и смелым. Ты поступила храбро, потому что прислушалась к себе и сделала так, как подсказывало тебе чутье. Это и есть храбрость. Не нужно спрашивать других о том, что храбро, а что – нет, достаточно прислушаться к себе и ты все поймешь. Твое мнение может отличаться от мнения окружающих. И нужно обладать огромным мужеством, чтобы поставить его на первое место, когда толпа давит на тебя и требует от него отказаться. Проще сдаться. А ты – не сдалась. Ты твердо настояла на своем, потому что чувствовала и знала, что для тебя так будет лучше. И для меня это – пример огромного мужества. Это настоящая уверенность, а значит, и верность себе. Именно это – твоя движущая сила, Тиш – уверенность. Что бы там ни посчитали «храбрым поступком» другие, ты всегда будешь хранить верность себе.

И если ты и дальше будешь жить с уверенностью в себе, твоя жизнь будет развиваться именно так, как ей было предназначено. Не могу сказать, что это всегда будет приятно. Кто-то признает твою храбрость, кто-то – нет. Кто-то поймет и полюбит тебя за эти качества, а кто-то – нет. Но то, как именно люди будут реагировать на твою уверенность – это уже не твое дело. Твоя задача – оставаться верной себе. Так ты будешь точно знать, что люди, которые любят и принимают тебя – это действительно твои люди. Если ты не будешь притворяться, чтобы привлечь в свою жизнь людей, то не придется притворяться, и чтобы их удержать.

Быть храбрым – значит уметь отказаться от всего, чтобы сохранить верность себе.

Вот клятва уверенной в себе девушки.

Сказки

На прошлой неделе мне позвонила моя подруга Эрика. Никогда не понимала, почему люди так любят звонить. Если подумать, это такое агрессивное действие: звонить, прямо-таки требовать чьего-то внимания. Всякий раз, когда у меня звонит телефон, сердце у меня подпрыгивает так, словно мой карман охватило пламя, и оттуда воет крошечная сиренка.

Я бы хотела воспользоваться этой возможностью, чтобы лишний раз подчеркнуть пользу мессенджеров. Сообщение = Лучше, чем звонок. Только если…

Только если вы не из тех людей, которые относятся к сообщениям, как к долговым распискам. Только если не думаете, что у вас есть полное право заваливать меня сообщениями, пинать снова и снова, врываться в мои дела потоком информации, начинающейся со слова «Приве-е-етик!», и ожидать, что именно ради вашего сообщения я все брошу и отвечу сию секунду. А если нет, то при встрече скорбно говорить: «Ну привет. У тебя все хорошо? А то ты мне так и не ответила…». Прямо сейчас у меня 183 непрочитанных сообщения. Я не считаю, что эти сообщения – мой царь и Бог, равно как и те, кто их прислал. Я решила – раз и навсегда, что вовсе не обязана отвечать на сообщения, просто потому что их кто-то пишет. Если бы я считала иначе, то целыми днями ходила бы охваченная тревогой и чувством невыполненного долга вместо того, чтобы писать новую книгу. Теперь, когда мы выяснили, почему у меня нет друзей, давайте вернемся к Эрике.

Мы с Эрикой вместе учились в колледже. Эрика изучала экономику и делопроизводство, потому что ее мать работала менеджером в крупной компании и хотела, чтобы Эрика тоже работала на такой должности. Эрика ненавидела каждую минуту, проведенную на лекциях по делопроизводству. Проложить в жизни собственный путь практически невозможно, если вынужден идти по чужим стопам.

Всякий раз, возвращаясь в общежитие после занятий, Эрика лечилась живописью от смертельной тоски, навеянной учебой. Она была художницей до мозга костей, но считала искусство легкомысленным занятием, поэтому выпустилась с дипломом экономиста. Сразу после выпуска она влюбилась в потрясного парня и бросила все силы в работу, чтобы оплатить его учебу в медицинском. После пошли дети, и она вынуждена была сидеть дома и заботиться о них. Теперь, сказала мне Эрика, настало ее время, и она наконец собралась поступать в школу искусств. Впервые за десять лет я услышала, как в голосе Эрики затрещал и взвился огонь.

Поэтому я взяла трубку из уважения к ее решительности, и сказала:

– Привет, Эрика! Ну, как там твоя учеба? Уже выпустилась?

Она секунду помолчала, а затем ответила:

– Ты знаешь, я не поступила. Дети все еще такие маленькие, куда они без меня… И теперь школа искусств кажется мне просто приступом эгоизма.

Почему женщины так боятся хоть капельку побыть эгоистками? Почему мы всегда приходим к выводу, что нам нужно выбирать между собой и любимыми людьми? Почему нам кажется, что наши желания и благополучие наших близких – это взаимоисключающие понятия? Почему мы уверены, чтобы стабильность и безопасность возможны только в отношениях, а наши любознательность, желания и голод изначально опасны?

Потому что такие вот истории мы впитываем буквально с молоком матери:

Любознательная, голодная Ева – поддалась своему желанию и вот вам, пожалуйста – позор на веки-вечные!

Или, скажем, Спящая Красавица – рисковая девушка поддалась на маленькую авантюру и кольнула пальчик. В результате провалялась в коматозе, дожидаясь спасительного поцелуя от принца! Вот вам и счастливый, блин, конец!

А Золушка? Жила, считай, в рабстве у трех мерзейших дам, пока ее не спас опять-таки принц. И жили они долго и счастливо!

Вспомним «Джерри Магуайра» или любую другую романтическую комедию: Я весь такой жалкий и ничтожный человек, что только с появлением второй половинки все становится хорошо! Хэппи-энд!

Все эти истории – часть идиотской пропаганды, направленной на то, чтобы промыть женщинам мозги и заставить их поверить в две вещи.

Первая: мы можем обрести ценность и покой, только полностью растворившись в ком-то другом. И вторая: если мы поддадимся любопытству, утолим голод и добьемся желаемого, за этим неизменно последуют хаос и боль.

Последние десять лет своей жизни я выслушивала женщин, которые делились со мной своими самыми большими мечтами. Вот о чем они мне рассказывали:

Хочу хотя бы одну минутку – перевести дух.

Хочу покоя, мира и страсти.

Хочу хорошей еды и настоящего, животного, по-настоящему интимного секса.

Хочу отношений, в которых не было бы лжи. Хочу чувствовать себя уверенней в собственной шкуре.

Хочу, чтобы меня замечали и любили.

Хочу, чтобы мои дети были счастливы и жили в безопасности. И не только мои, но и дети всех матерей во всем мире.

Хочу справедливости для всех. Хочу, чтобы люди были едины и приходили друг другу на помощь, чтобы поддерживали друг друга.

Хочу чувствовать, что меня простили, и сама хочу, наконец, простить.

Хочу, чтобы у меня было достаточно денег и сил, чтобы перестать, наконец, бояться. Хочу найти свое предназначение в этом мире и воплотить его в жизнь по полной.

Хочу посмотреть на себя в зеркало, по-настоящему увидеть себя и полюбить.

Хочу чувствовать себя живой.

Хочу смотреть на тех людей, которые меня окружают, действительно видеть их и любить.

Хочу видеть меньше боли в новостях и больше любви.

Все эти женщины хотят хорошего. Все эти женщины хотят, блин, прекрасного. В их желаниях отчетливо видны наброски Божественного замысла. Желания этих женщин должны стать для всего человечества руководством к действию. И в то же время, то, чего они хотят – опасно. Но не для них самих, не для всеобщего блага. Их желания угрожают существующему укладу. Если бы женщины доверяли своим желаниям и следовали за ними, то:

Выравнялись бы несбалансированные отношения.

Не было бы голодающих детей.

Исчезли бы коррумпированные правительства.

Закончились бы войны.

Преобразились бы сами цивилизации.

Рухнул бы сам мир, каким мы его знаем. И возможно, это именно то, что должно случиться, чтобы на его руинах мы построили прекрасную жизнь, отношения, семьи и нации.

Может, Ева и не должна была стать предупреждением. Быть может, она должна была послужить нам примером.

Давайте же признаем свои желания.

Откусим от яблока.

И пусть прежняя жизнь горит.

Пляжные домики

Как же долго я держала себя в ежовых рукавицах.

Тридцать лет покрывала свое лицо косметикой и всевозможными кремами-лосьонами, пытаясь «исправить» свою кожу. А когда бросила, оказалось, что моя кожа и без косметики хороша.

Двадцать лет я красила и выпрямляла волосы, пытаясь обуздать свою естественную кудрявость. А когда бросила, оказалось, что мои волосы и так в полном порядке.

Я объедалась, блевала и десятилетьями сидела на диетах, пытаясь обуздать свое тело. А когда бросила, тело успокоилось и приняло ту форму, которая была заложена в него природой. И она тоже оказалась вполне ничего себе.

Все это заставило меня задуматься: а может, мне нужно выбросить «ежовые рукавицы»? И вместо того, чтобы без конца контролировать себя во всех аспектах жизни – научиться доверять и своему телу, и коже, и волосам, и чувствам, и желаниям. Просто научиться доверять самой себе.

Недавно я написала в своей группе: Делайте с Собой то, что хочется делать. Доверьтесь Себе. И кто-то ответил мне: «Разве это не безответственно – предлагать делать с собой, что хочется? Почти каждый вечер я возвращаюсь домой с работы и хочу выпить целую бутылку рома. Уверена, что не всем своим желаниям нужно доверять».

Есть у меня подруга, которая много лет страдает от жуткой нехватки денег. И недавно она сказала мне, что находится в шаге от того, чтобы арендовать дорогущий пляжный домик – даже несмотря на то, что живет по уши в долгах. В глубине души она знала, что не должна идти на поводу у этого желания, но ей так отчаянно хотелось устроить для своей семьи отпуск на пляже, что она готова была позволить этому желанию перевесить ее внутреннее Понимание.

Когда я спросила у нее, почему она так страстно хочет именно этот домик, подруга опустила взгляд на свои руки и сказала:

– Да насмотрелась на все эти фотки семей на пляже. Как они отдыхают вместе, как им хорошо. Никто, блин, не сидит, уткнувшись в телефон, все просто хорошо проводят время вместе. А в моей семье сейчас сплошной разлад. Дети так быстро выросли. Мы с Томом почти не разговариваем. Такое чувство, что мы теряем друг друга. И я хочу хоть немного остановить все это. Хочу больше общаться с мужем и детьми. Хочу знать, что происходит в их жизни. Хочу, чтобы мы снова веселились вместе.

В итоге вместо аренды пляжного домика моя подруга купила корзину за два доллара и поставила на столике у себя в прихожей. А затем попросила своего мужа и детей-подростков оставлять в ней телефоны на час каждый вечер. Ее семья начала вместе готовить ужин и вместе его есть, а после – вместе убирать со стола. Поначалу ее новая система вызывала немало недовольства с их стороны, но затем в него начал вклиниваться смех, разговоры и то самое единение, о котором она так мечтала. Ее корзинка исполнила задачу пляжного домика – но обошлась всего в два доллара.

Итак, вернемся к желанию выдувать по вечерам бутылку рома. Это – то, что на поверхности. Я знаю это, потому что ваше Понимание протестует против этого. Оно всегда вступает в конфликт с теми желаниями, которые плавают на поверхности. И потому мы должны спросить у этих желаний: что скрывается под ними?

Я подозреваю, что под вечерней жаждой рома скрывается другое, более глубокое желание. Возможно – как-то дистанцироваться от стресса, который преследует вас днем. Отдохнуть. Выдохнуть. Взять паузу.

Ваши глубинные желания – мудрые, искренние и прекрасные, это то, чем вы можете побаловать себя, не вступая в конфликт со Пониманием. Следуя глубинным желаниям, мы возвращаемся к целостности и честности с собой. И если желание кажется вам неправильным, копните глубже. Себе можно и нужно доверять. Нужно лишь до себя добраться.

Песчаные замки

Спросите женщину, кто она такая, и она расскажет вам, кого она любит, на кого работает и чем занимается. Я – мама, жена, сестра, подруга, карьеристка. Наше самоопределение через те роли, которые мы исполняем – это то, на чем стоит земля. А еще это опасно, потому что роли могут измениться. Если женщина определяет себя как жену, что с ней будет, если муж уйдет? Если она – только мать, что будет, когда ребенок поступит в университет? А если – карьеристка, во что превратится ее жизнь, если компания схлопнется? Самоопределение через роли, которые постоянно меняются, означает, что жизнь может отнять у нас нашу личность. Вот почему женщины так часто живут в страхе, а не в ладу с собой. Вот почему многие из них чувствуют себя невидимками. Вот почему мы так цепляемся за близких, закрываем глаза на то, что требует особенного внимания, и отказываемся задавать те вопросы, которые нужно задать. Мы возводим песчаные замки и живем в них, трясясь от страха перед неминуемым приливом.

Ответа на вопрос «Кого я люблю?» недостаточно. Чтобы жить своей собственной жизнью, каждая женщина должна также ответить себе: Что я люблю? Что подпитывает мою жизнь? Что для меня – красота, и когда я найду время наполниться ею? Кто я за всеми этими масками? Ответы на эти вопросы нужно дать себе до того, как придет волна. Песчаные замки прекрасны. Но жить в них нельзя. Потому что прилив неизбежен. Такова его природа. И поэтому важно помнить: я – строительница, а не сам замок. И я буду перестраивать его, и перестраивать – снова, снова и снова. Всегда.

Условия

Я встретилась с Лиз в аэропорту. Мы с ней должны были выступать на одном и том же мероприятии где-то на западе страны. Я летела всю ночь, чтобы добраться сюда, и вот, стою в маленьком терминале, чуть поодаль от замкнутой группки других спикеров, которые точно так же ждут, когда их заберут и отвезут на мероприятие. Терпеть не могу, когда люди вот так вот встают кружком. Лучше бы вставали подковкой, чтобы даже у неловких пирожков вроде меня была возможность стать частью их компании.

Одна из женщин отошла от стойки выдачи багажа и встала рядом со мной. Я молча улыбнулась – именно такой стратегии я обычно придерживаюсь в подобных случаях. Она улыбнулась мне в ответ, но ее улыбка отличалась от моей. Моя говорит: Добрый день, я теплая и вежливая дама, но ближе, пожалуйста, не надо. Моя улыбка похожа на точку. Она улыбнулась медленно и открыто, словно вопросительный знак улыбкой вывела.

– Привет. Я – Лиз.

– Я знаю, – сказала я. – Обожаю ваши книги. Меня зовут Гленнон.

– О боже! Да я же вас знаю. Я тоже обожаю ваши книги. Вы откуда?

– Я живу в Неаполе, во Флориде.

– О, и какой он?

– Медленный. Это город старичков. Я бы сказала, средний возраст моих соседей – около восьмидесяти. Но знаете, что классно – большинству моих друзей скоро сорок, и они начинают переживать, что стареют. А я – не переживаю. Я себя чувствую потрясающе. Прямо вторая юность. Я хожу в зал, смотрю на всех этих старичков и думаю: «Да мне и заниматься-то не нужно, я выгляжу замечательно». Все зависит от точки зрения, верно? Всем своим друзьям говорю: забейте на ботокс, лучше перебирайтесь в Неаполь.

– Замечательно, – говорит Лиз. – А как вы вообще там оказались?

– У меня диагностировали неврологическую болезнь Лайма несколько лет назад. Все тело дало сбой, и я два года провела в постели, глотая по пятьдесят таблеток в день. Я ездила навестить подругу в Неаполе, и там мне стало намного легче. Я переехала туда ненадолго и умудрилась слезть с таблеток за месяц, и вот решила остаться. Я всегда знала, что хотела бы жить где-нибудь рядом с морем. Похоже, некоторым женщинам нужно оказаться одной ногой в могиле, чтобы позволить себе жить так, как хочется.

– Погодите, – Лиз положила ладонь на мою руку. – Ничего себе. То, что вы сказали сейчас… про одной ногой в могиле… вы не могли бы повторить?

– Нет, думаю нет, – отозвалась я. – Немного нервничаю. Понятия не имею, что сейчас сказала.

– Вы мне нравитесь, – улыбнулась Лиз.

– Вы мне тоже.

На следующий вечер я вместе со всеми участниками конвенции слушала выступление Лиз. Я пришла раньше и заняла место в первом ряду, но немного в стороне – достаточно близко, чтобы хорошо видеть ее, но недостаточно, чтобы ей было хорошо видно меня. Стоя за кафедрой, в черной рубашке с высоким белым воротником, она напоминала мне проповедника. И когда заговорила, я вдруг поняла, что слушаю ее затаив дыхание. Она говорила мягко, но властно. Какой-то мужчина в первом ряду все выступление переговаривался с сидящей рядом с ним женщиной. В определенный момент Лиз не выдержала, умолкла на полуслове, повернулась к нему и попросила умолкнуть. Он умолк. Что-то в том, как она говорила и как подавала себя, заставило мое сердце биться чаще обычного. Она казалась спокойной, уверенной, свободной и расслабленной. Самобытной. Мне хотелось попросить ее: «Вы не могли бы повторить все то, что только что сказали?».

На следующий вечер все спикеры мероприятия собрались на роскошный банкет, который проходил в лыжном домике на вершине горы. За панорамными окнами кружил снег, а внутри, в тепле – люди пытаются решить важные вопросы: где бы встать и с кем неплохо было бы побеседовать.

Я увидела Лиз в углу, в окружении толпы. Как по мне, лучший способ проявить уважение к тому, кем ты восхищаешься – просто оставить его в покое, что я обычно и делаю. Но не в тот вечер. Я подошла к ней, и когда она увидела меня, улыбнулась так, словно я была глотком свежего воздуха. Я подошла ближе и присоединилась к толпе. Люди атаковали Лиз вопросами и просьбами дать совет, точно она волшебный торговый автомат, раздающий все, что было им нужно. Мне захотелось им ноги оттоптать.

Вскоре к нам подошла ведущая мероприятия и сказала:

– Скоро ужин, пора занимать места. Могу я проводить вас к столику?

Лиз кивнула в мою сторону и спросила:

– Я могу сесть со своей подругой?

Ведущая занервничала, у нее на лице появилось извиняющееся выражение:

– Простите, но мы уже пообещали спонсорам, что вы сядете с ними.

– Ладно, – удрученно отозвалась она, а потом пожала мою руку и сказала: – Мне будет тебя не хватать.

Весь ужин я думала о том, как мне нравится Лиз, и как жаль, что у нас с ней не получится подружиться. Пытаться стать ее другом с моей стороны – настоящая медвежья услуга, потому что друг из меня так себе. Я никогда не умела, да и не хотела брать на себя ответственность поддерживать корабль дружбы на плаву. Я не запоминаю дни рождения. И не люблю пересекаться за кофе. Не умею закатывать сюрприз-вечеринки. Не отвечаю на сообщения, потому что вся пинг-понг концепция переписки мне не по душе. Она бесконечная! Я неизбежно разочаровывала всех своих друзей, и в конце концов решила просто перестать пытаться. Не хочу жить с постоянным чувством долга. И меня жизнь без друзей вполне устраивает. У меня есть сестра, есть дети и собака. Нельзя же иметь все.

Но через несколько недель после того мероприятия Лиз прислала мне письмо, в котором сказала, что хотела бы попробовать подружиться со мной. А еще – эту поэму:

 
Почитаю твоих богов
и пью из твоей криницы.
Сердце свое без замков
несу к месту, где все свершится.
Не питаю надежд и не жду призов,
не согнусь, что твоя пшеница.
Разувериться мне не ново. Что ж
В этом я мастерица.
 

Она задала новую планку дружбы: никаких правил, обязательств или ожиданий. Мы не будем обязаны друг другу ничем, кроме восхищения, уважения и любви, а этим мы уже поделились. И стали подругами.

Спустя какое-то время Крейг увез детей за город на выходные, и я пригласила Лиз к себе в гости. Это было вскоре после того, как я встретила Эбби, так что я ходила в те дни как пыльным мешком оглушенная. Я была влюблена, глубоко и по-настоящему, впервые в жизни, и не рассказала об этом никому, кроме своей сестры. В первую ночь мы с Лиз засиделись допоздна, говорили обо всем, кроме того, что творилось с моим исстрадавшимся сердцем, изнывающим телом и спутанными мыслями.

На следующее утро мой будильник зазвонил в половине шестого, что, впрочем, было неважно, потому что я все равно не спала. Я скатилась с кровати и на цыпочках выбралась на кухню, чтобы не разбудить Лиз, спавшую наверху. Сделала себе кофе и вышла с ним на задний двор. На улице было темно и холодно, но подрумянившийся горизонт уже намекал на то, что скоро взойдет солнце. Я стояла, глядя в небо, как делала каждый день с тех пор, как познакомилась с Эбби, и шептала: Помоги мне. Пожалуйста, помоги.

В тот момент у меня в памяти всплыла история про одну женщину, которая застряла на вершине ледника. Она отчаянно умоляла Бога спасти ее прежде, чем она замерзнет насмерть. Она взывала к Небесам: Господи, если Ты есть, помоги! И вот спустя какое-то время над ней захлопали лопасти вертолета, и с высоты упала спасительная веревочная лестница.

– Нет! – возмутилась женщина. – Улетайте! Не мешайте, я жду Господа!

Через некоторое время на ледник взобрался лесник и спросил:

– Не нужна ли тебе помощь, сестренка?

– Нет! Уходите, я жду Бога!

В конце концов эта женщина замерзла. Она очутилась у врат Рая, раздосадованная и злая, и принялась вопрошать:

– ЗА ЧТО, ГОСПОДЬ? Почему Ты позволил мне умереть?

И Господь ответил ей:

– Дитя мое, я отправил вертолет. Отправил лесника. Почему же ты, так тебя-перетак, не пошла с ними?

И тогда я подумала: Я замерзаю до смерти, пока Лиз-блин-Гилберт, моя подруга, которой я так восхищаюсь, доверяю и люблю всем сердцем, – и которая по удивительному совпадению является духовным коучем с мировым именем – спит наверху. Быть может, Лиз – и есть мой «лесник».

Проснувшись, Лиз нашла меня на нижней ступеньке лестницы – в пижаме, зареванную, сжавшуюся в комок горя и отчаяния.

– Посиди со мной, – проскулила я.

– Хорошо, солнышко, – отозвалась она.

После мы переместились на диван, где я излила ей душу. Я рассказала ей про Эбби: как мы познакомились, как начали переписываться и как с каждым новым письмом влюблялись все больше и больше, и как эта переписка превратилась для меня в некое подобие переливания крови. Как слова, которые я жадно впитывала из ее писем или выливала в свои, пульсировали в моих жилах потоком свежей, новой жизни. Рассказала, как все это глупо и невозможно. Пока я говорила, мое сердце заходилось то от ужаса, то от восторга, как будто с каждым сорвавшимся с моих губ словом я все дальше уходила по сгорающему мосту. Я думала, мой рассказ ее шокирует. Но нет. Лиз смотрела на меня ласково и любяще, в глазах у нее плясали веселые искорки, а на губах – мягкая улыбка. Да и в целом она выглядела так, будто мои слова принесли ей некое облегчение.

– Я не могу поступить так с детьми, – страдала я.

А она сказала мне:

– Знаешь, я часто напоминаю себе о том, что написал Юнг: для ребенка нет ноши более непосильной, чем та жизнь, которую не прожили из-за них родители.

– У нас все равно ничего не получится.

– Может, и так. А может, в лице Эбби в твоей жизни нарисовалась дверь, приглашающая тебя покинуть то, что давно перестало быть «твоим».

– Крейга это убьет.

– Ему тоже станет легче, милая.

– Ты можешь себе представить, в какой ужас придут мои родители, мои друзья? А что станет с моей карьерой?

– Да, всем тем, кого ты любишь, первое время может быть не по себе. Может быть. Но что лучше: неудобная правда или удобная ложь? Правда – это всегда добро, даже если другим от нее не по себе. Каждая ложь – зло, даже если в ней жить удобнее.

– Я же ее почти не знаю.

– Но знаешь себя.

– Что, если я уйду к ней, а окажется, что это не настоящая любовь?

Она посмотрела на меня, но ничего не сказала. Какое-то время мы провели в молчании. Она нежно и любяще сжимала мою руку.

– Но я-то настоящая, – сказала я. – То, что я чувствую, чего хочу и что я знаю – это все настоящее.

– Да, – сказала Лиз. – Настоящее.

Знать свободную женщину – истинное благословение. Такая женщина готова в любой момент завернуть в твою жизнь и раскрыть для тебя зеркало, дабы напомнить, кто ты такой на самом деле.

Температура

Однажды утром я позвонила своей подруге, Марте, и начала перечислять ей причины, по которым не могу уйти от мужа. А после – причины, по которым не могу с ним остаться. Я все говорила, говорила и говорила, взвешивая каждую деталь, глядя на ситуацию под всеми возможными углами, загоняя себя в угол и гоняя кругами – снова, снова и снова.

В конце концов она не выдержала:

– Гленнон, остановись. Ты ищешь ответ в голове, закапываешься. А искать его нужно не там. Глубже. Поищи там. Прямо сейчас, не вешая трубку. Погрузись глубже.

Похоже, все эти погружения превращались в мое жизненное кредо.

– Ты уже там? – спросила меня она.

– Да, думаю, да.

– Отлично, а теперь рассмотрим оба решения. Но сначала освойся там, куда ты погрузилась, и прочувствуй себя. Так. А теперь: представь, что ты распрощалась с Эбби. Тебе от этого тепло?

– Нет. Холодно. Как будто меня сковывает льдом. Как будто я замерзаю насмерть.

– А теперь представь, что ты – с Эбби. Что ты теперь чувствуешь?

– Тепло. Простор.

– Отлично, Гленнон. Твое тело, твое «я» – это сама природа. А природа чиста. Я понимаю, тебе тяжело это принять, слишком долго ты вела войну против своего тела. Ты считаешь, что оно – какое-то неправильное, плохое, но это не так. Оно мудрое. Тело подсказывает то, от чего может отговаривать ум. Например, в каком направлении лучше двигаться по жизни. Попробуй ему довериться. Не надо жить в холоде. Попробуй – в тепле.

После этого разговора, всякий раз, когда я чувствую опасность, делаю проверку на холод, и в случае чего – просто нажимаю на условный «отбой», ухожу. А когда чувствую радость, проверяю, тепло ли мне в этом состоянии, и если да – остаюсь.

Теперь на деловых встречах, когда я прошу кого-то объяснить, почему они приняли то или иное решение, женщины из моей команды знают, что я прошу это не потому, что хочу залезть под кожу и раскритиковать. Они понимают, я пытаюсь прояснить маршрут того Понимания, которое привело их к такому решению. И поэтому говорят: «Такая опция показалась мне теплой» или «Партнерство с ними отдает холодом». И все, на этом диспут по теме заканчивается. Потому что я доверяю тем женщинам, которые доверяют себе.

Зеркала

Долгое время, пока я делала вид, будто не понимаю, что жизнь у меня всего одна, я коротала ее в одиночестве, хоть и была замужем.

Всякий раз, когда угрожающе подкатывало Понимание, я запихивала его обратно. Не было никакого смысла признавать, что я знала то, что знала, потому что все равно никогда бы не сделала того, чего Понимание от меня требовало. Я бы не ушла от отца своих детей. Мне проще было всю жизнь притворяться, что я ничего не знаю и не понимаю. Я была матерью, и на мне лежала ответственность.

В младших классах нас учили родительской ответственности, поручая опекать сырое яйцо. Чтобы сдать зачет, нужно было в конце недели вернуть учителю яйцо целым и невредимым. Некоторые просто оставляли свои валяться дома всю неделю в темноте, и яйца сгнивали, но это было неважно – главное, чтобы не потрескались.

Тиш я тоже воспитывала так, словно она – яичко. Часто говорила: «Она такая хрупкая и чувствительная». Я страшно за нее переживала и считала, что это и есть материнская любовь. И если бы могла – вечность продержала ее дома, в теплоте, темноте и безопасности. Мы с ней жили в сказке, которую я для нас сочинила и в которой была главной героиней. Я бы ни за что не позволила ей «разбиться» и была настроена во что бы то ни стало сдать свой родительский «зачет».

Я пью кофе, сидя на кровати Тиш, и наблюдаю за тем, как она собирается в школу. Расчесывает километры своих рапунцелевых волос. Разглядывает себя в зеркало, а потом бросает взгляд на меня.

– У меня волосы, как у маленькой, – говорит она. – Можно я их отрежу, как у тебя?

Я смотрю на наши отражения в зеркале. И тут впервые вижу, что стоящая передо мной Тиш – не яичко. Она девочка. Взрослеющая.

Всякий раз, когда она смотрит на меня, видит и себя тоже. И спрашивает:

Мам, а какие прически нужно делать женщинам?

Мам, а как женщине нужно любить и как любят женщин?

Мам, как нужно жить женщине?

Она видит во мне не героиню, а пример, образец для подражания. Ей не нужно, что я спасала ее. Ей нужно, что я спасла саму себя.

– Мам, сделаешь мне конский хвост? – спрашивает Тиш.

Я ищу в ванной резинки и заколки, возвращаюсь к Тиш и встаю у нее за спиной. Я делала ей такой хвостик уже тысячу раз, не меньше, но сейчас, внезапно, она кажется мне слишком высокой. Я даже ее макушку видеть перестала. Мне кажется, что за эту ночь она выросла по меньшей мере на целый дюйм. Когда она была совсем малышкой, каждый день казался длиною в год. Теперь же каждое утро – еще дюйм.

Я смотрю на Тиш и думаю:

Я останусь с мужем – ради моей малышки.

Но хотела бы я, чтобы у нее самой был такой брак?

Глаза

Когда мы с Крейгом переехали в наш дом в Неаполе, мы купили гигантское зеркало в серебряной раме, которое нашли на одной распродаже. Но повесить его так и не удосужились. Просто прислонили к стене в нашей спальне, надеясь, что выглядеть будет достаточно художественно и словно мы так и хотели.

В тот день, когда психолог сказала мне, что мои чувства – не настоящие, я решила отпустить Эбби и остаться с Крейгом. Она же разбирается в этих вопросах, ей виднее. А я мать, и на мне лежала ответственность.

Я сидела на ковре в спальне, скрестив ноги по-турецки, и смотрела в глаза своему отражению в зеркале в серебряной раме.

Иногда очень важно просто посмотреть на себя. И не так, как мы смотрим, когда одеваемся или красимся. Не так, как смотрим на свое тело, кожу или волосинку на подбородке. Точно не так. Вы должны посмотреть себе в глаза. Убедиться, что в этих глазах нет ни капли лжи. Что вы смотрите в глаза женщине, которую уважаете.

И когда я заглянула в глаза женщине в зеркале, поняла, что нам с ней пора помириться.

Я спросила себя: Ты, что, правда готова принести себя в жертву своим детям?

Матери приносили себя в жертву детям с начала времен. Нас учили доказывать свою любовь, отказываясь от собственной жизни.

Какая же ужасная ноша для ребенка – быть причиной, по которой его мать решила поставить на себе крест. Понять, что мать сознательно заслонилась им от всех радостей жизни. Невольно осознать, что, если он сам захочет завести детей – его ждет такая же судьба. Потому что если самопожертвование – это высшая форма любви, значит, придется на это пойти. В конце концов он будет чувствовать себя должным любить своих детей так же, как любили его.

Но если матери и дальше будут приносить себя в жертву на алтарь материнства и передавать наследие мученичества дочерям, когда же все это закончится? Какой женщине, наконец, выпадет шанс пожить? И когда именно начинает исполняться смертный приговор? Когда мы прекращаем жить и начинаем умирать во имя любимых? У брачного алтаря? В родильной палате? И в какой – где рождали мы или рождались сами?

Что, если ответственность матери не в том, чтобы научить дочь медленно умирать, а в том, чтобы научить ее бороться за право жить?

Прямо там, на полу, глубоко заглянув себе в глаза, я позволила Пониманию выйти из берегов и затопить меня.

У тебя есть только одна жизнь. Эта.

Я решила прекратить прикрываться дочерью от необходимости совершить храбрый поступок, а наоборот, увидеть в ней повод его совершить. Я уйду от ее отца и либо выпущу наружу испепелявшие меня чувства, либо останусь одна. Но я больше никогда не позволю себе быть одинокой в отношениях и не буду уговаривать себя, что это и есть любовь.

Я подам на развод немедленно. Потому что я мать. И на мне лежит ответственность.

Я поднялась с ковра и позвонила Эбби. Мы с ней не виделись с вечера нашего знакомства в Чикаго. Как только она сняла трубку, я сказала ей:

– Я люблю тебя. И ухожу от Крейга. Скажу ему обо всем сегодня.

– Гленнон, – выдохнула она. – О боже. Я так тебя люблю. Я так счастлива! Но я боюсь за тебя. Ты уверена, что готова? Мы ведь даже ни разу не прикасались друг к другу.

– Знаю, – отозвалась я. – Но я ухожу от него не только из-за тебя. Я ухожу, потому что теперь, зная, что существует вот такая любовь, я больше не смогу притворяться, что ее нет. Я не смогу забыть то, что узнала и перестать быть тем, кем уже стала. Так что да, я ухожу – не только потому что тебя люблю, но и себя – вот такую, новую. Ту, которая проснулась в тот момент, когда мы с тобой познакомились. Мне все равно придется кого-нибудь покинуть – или его, или саму себя. И я выбрала его. И теперь, когда я точно уверена в этом, мне нужно сказать ему. Пусть я и не собираюсь провести с ним всю оставшуюся жизнь, честной быть я все же обязана. И пусть это будет трудно, зато правильно.

В тот вечер я села с Крейгом и сказала ему, мягко, но безо всяких извинений, что ухожу.

– Наш брак подошел к концу, – сказала я. – Мы стали друг для друга тем, кем должны были стать – исцелением. И в этом наш брак преуспел. Но теперь все кончено. Я люблю Эбби. И как только я это поняла, решила поставить в известность тебя.

Долгое время он сидел очень тихо, а потом сказал:

– Пять лет назад ты проявила в моем отношении куда больше благородства, чем я заслуживал. И теперь я поступлю так же. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

На этом мы не остановились. И последующие несколько месяцев наша жизнь напоминала американские горки. Но мы придерживались позиции: Ты был(а) добр(а) ко мне. Я буду добр(а) к тебе.

Позже, когда он был готов, мы решили рассказать обо всем детям. За всю свою жизнь я не раз причиняла боль тем, кого люблю, но этот случай был хуже всех прочих. Я сказала, глядя прямо в их испуганные глаза:

– То, что я скажу, разобьет вам сердце. Со временем мы его восстановим, и оно станет еще крепче и сильнее. Но пока что вам будет больно. Иногда нам приходится принимать трудные решения, потому что так правильно. Мы с вашим папой хотим, чтобы вы были честны с самими собой и жили так же, даже если это трудно, страшно и причиняет боль. И я хочу показать вам – как.

Потом они плакали. После таких новостей мои дети изменились, не вставая с дивана. Я видела, как это произошло. И мы обнимали друг друга, пока нашу прежнюю жизнь пожирал огонь.

– Все будет хорошо, – сказал им Крейг. – Эбби – хорошая женщина. Наша семья переживет некоторые изменения, но мы все равно останемся семьей. Прекрасной семьей.

Он позволил нашим детям полюбить Эбби, и это – лучший подарок от него за все времена. Быть может, лучший из всех, которые я когда-либо получала.

Потом мы рассказали нашим родным.

Рассказали друзьям.

Все это заняло у нас две недели.

А у меня – сорок лет, пять месяцев и две недели.

Сады

Быть желанной я научилась еще в очень юном возрасте. Научилась подстраиваться под женщин, которых видела по телевизору. Научилась выделяться прической, подкручивать ресницы, носить джинсы, в которых моя задница выглядела бы аппетитно, и оставаться худой – любыми доступными средствами. Я знала, как стать живой рекламой самой себя, и знала, что делать уже после того, как на меня обратит внимание парень. Знала, какое белье надеть, как соблазнительно выгибать спину, какие звуки издавать и когда. Знала, как нужно стонать и двигаться, чтобы он захотел еще сильнее, и думал, что я тоже его хочу. Секс был подмостками, на которых выступала моя внутренняя актриса.

Я знала, как быть желанной.

Но не знала, что такое желание.

Знала, как вести себя, чтобы меня хотели.

Но не знала, каково это – хотеть.

Пока не повстречала ее.

Вскоре после того, как я сказала Крейгу, что нашему браку пришел конец, Эбби прилетела в Лос-Анджелес – принять участие в церемонии награждения. Она получила звание Икона спорта от телеканала ESPN в честь завершения футбольной карьеры и выхода в отставку. Для нее это был конец. И я хотела присутствовать там – в качестве некоего нового начала.

– Я приеду, – пообещала я.

Мы с ней не виделись с того вечера, как впервые познакомились. И никогда еще не оставались наедине. Никогда не прикасались друг к другу, не считая того момента, когда я коротко пожала ее руку и тут же отпустила, испугавшись хлынувшего по мне электричества. В прошлом месяце мы обе предали свою прежнюю жизнь огню – все ради того, чтобы быть вместе. И ради того, чтобы стать теми женщинами, которыми мы должны были быть.

Утром я проснулась еще до рассвета и собрала две сумки. Одну – в багаж, другую – в ручную кладь. В ручную кладь я положила косметичку, выпрямитель для волос и белое платье. Я ехала в аэропорт, стиснутая между собой прежней и новой, которую еще не знала. Когда самолет взлетел, я попыталась отвлечься книгой. Потом фильмом. Но не могла сосредоточиться ни на чем. В голове у меня, подобно цирковой лошадке, носилась по кругу мысль: Скоро вы с Эбби останетесь наедине на несколько часов, а ты прежде ни разу даже не целовалась с женщиной. Я помню, что особенно боялась зрительного контакта. Я никогда не смотрела партнеру в глаза во время секса. Однажды я написала об этом Эбби, ее это удивило и расстроило. И под конец она сказала: «Если нам когда-нибудь доведется прикоснуться друг к другу, имей, пожалуйста, в виду, я не дам тебе отвести взгляд». А я не знала, осилю ли подобное.

На полпути я вытащила из-под сиденья свою сумку и закрылась в самолетном туалете. Там я сняла свой спортивный костюм, натянула платье, каблуки, накрасилась и выпрямила волосы. Когда я вернулась на свое место, женщина, сидевшая рядом, окинула меня взглядом и спросила:

– А если я туда схожу, со мной тоже такое случится?

Когда самолет приземлился с Лос-Анджелесе, моей первой мыслью было: «О боже, мы наконец-то находимся в одном городе». Я вызвала такси до гостиницы. Приехав на место, написала: «Я приехала». Эбби прислала мне в ответ: «Номер 1140». Я спрятала телефон. Вошла в лифт, нажала на кнопку, а потом вышла – на одиннадцатом этаже». Прошла по коридору и остановилась перед ее дверью. К двери был приклеен стикер, на котором было написано: «Входи».

Я сделала глубокий вдох, поправила волосы и вознесла короткую молитву: Пожалуйста, будь сегодня с нами.

А потом легонько постучала и повернула ручку.

Эбби стояла, прислонившись к столу в другом конце комнаты, поставив одну ногу на стул, босая. На ней была угольного цвета футболка, небесно-голубые джинсы и ожерелье, похожее на собачий ошейник.

И первой моей мыслью было: Ну вот и она. Мой человек.

Позже она призналась мне, что ее первой мыслью было: Ну вот и она. Моя жена.

Она улыбнулась мне. Но это была не обычная улыбка. Ее улыбка словно говорила мне: Ну вот и ты, вот и мы – наконец-то. А потом она отстранилась от стола и приблизилась ко мне. Я выпустила дверь, и та сама собой закрылась. Сумки так и остались лежать в коридоре. Эбби обвила меня руками. Я прижалась щекой к ее футболке, под которой гулко билось сердце, и растаяла. Я дрожала, но и она тоже. Довольно долго мы просто стояли, дыша друг другом, и дрожали в унисон.

А затем она отстранилась и заглянула мне в глаза. В этот момент я услышала щелчок, с которым наши души соединились, как пазлы. А после…

Поцелуй.

Стена.

Кровать.

Белое платье, скомканное на полу.

Нагота. Смелость.

Божественный замысел.

На Земле, яко и на Небесах.

Я не могла отвести от нее взгляд. Ни разу.

И чем дольше мы были вместе, тем более обнаженной и бесстрашной я становилась. Мои волосы высвободились буйной кудрявой гривой. Подмостки пропали, и актриса тоже. Осталось одно лишь желание.

Клятвы

Двенадцать лет назад я забеременела второй раз и решила, что подожду и не стану сразу узнавать пол ребенка.

Пол своего первенца я узнала еще до того, как он родился на свет, но теперь была стреляным воробьем, а также куда более зрелым и дисциплинированным родителем. Во время очередного узи, на котором уже можно было узнать пол малыша, я лежала на кушетке и переводила взгляд с маленького зеленого экрана монитора на лицо лаборанта и обратно. Ничего было непонятно. Когда лаборант настроил технику, пришла врач, женщина, словам которой я должна была доверять – а именно, что у меня внутри растет человек и что с ним, по ее словам «Пока что все прекрасно».

Человечек, с которым пока что все прекрасно – это именно то, что я надеялась услышать. В тот момент и на протяжении всей своей материнской карьеры.

Эта новость была единственной, которую я вынесла из кабинета доктора в тот день. Вернувшись домой, я села на диван в гостиной, уставилась в стену и задумалась над тем, как далеко я ушла от нервической, контролирующей каждый шаг и чих драмомамы, которой была после рождения первого ребенка.

Вы на нее поглядите, – думала я, – терпеливо позволяет Вселенной творить свои дела и ни во что не лезет. А затем взяла телефон и позвонила в больницу. Мне ответил администратор, и я сказала:

– Здравствуйте. Это Гленнон. Я только что была у вас.

– О, вы что-то забыли у доктора?

– Да. Забыла узнать кое-что чрезвычайно важное. Скажем гипотетически, я передумала и хотела бы узнать пол ребенка. Это возможно?

– Подождите, пожалуйста, минутку, – попросила администратор.

Пожалуйста, я подождала. А затем ее голос вернулся и сказал мне:

– Это девочка. У вас будет дочь.

Одно из моих любимейших слов – это «селах».

В еврейской Библии «селах» встречается семьдесят четыре раза. Исследователи считают, что оно служит в тексте своего рода знаком для читателя остановиться и переварить то, что он прочитал только что, потому что предыдущая мысль была слишком важной, и ее нужно обдумать как следует. Главная задача Писания – служить преобразованию души, и хотя перемены начинаются еще в процессе чтения, завершить этот процесс может только момент спокойного обдумывания того, что вы только что узнали. Селах встречается и в еврейской музыке. Считается, что это сигнал для дирижера остановить на секунду хор и выдержать паузу между нотами. Этот момент нужен для того, чтобы музыка осела в душах.

Селах – это миг священной тишины, наступающий для того, чтобы человек внял преобразующим мир словам, музыке или, например, информации, полученной у больничного администратора, и позволил им навсегда изменить его жизнь.

Селах – не что иное, как пустота за мгновение до Большого взрыва, рождающего новую вселенную.

У вас будет дочь. Мои глаза расширились, прямо как диафрагма фотообъектива на ярком свету. Я села на диван, все еще с телефоном в руке, потеряв дар речи, застыла, как статуя.

– Спасибо, – наконец пролепетала я в трубку. – Спасибо. Я люблю вас. До свидания.

А потом нажала на отбой. И позвонила сестре.

– Сестренка. У нас будет дочка. Дочка!

– Погоди, что? – переспросила она. – Что?! Как ты узнала? Они что, случайно сказали?

– Да. После того, как я случайно спросила.

– Боже мой! Да это лучший день нашей жизни! Еще одна из нас! У нас будет третья! Третья девчонка!

– Знаю. Да. Не вздумай сказать Крейгу, что я тебе первой позвонила.

– Ну ясное дело, – отозвалась она.

А потом я услышала, как мой трехлетний сын, Чейз, проснувшийся после дневного сна, распевает рождественские колядки. В апреле.

Я нажала на отбой, поднялась по лестнице и открыла дверь в его комнату. Он сидел в кроватке и улыбался. И впервые я увидела его в роли старшего брата моей малышки. Как же ей повезло, подумала я. Поцеловала его бархатную щечку и помогла ему спуститься за мной по лестнице. Он крепко держался за перила, преодолевая одну высоченную ступеньку за другой. Я натянула на него пуховичок, обмотала шарфом, надела шапочку и повела гулять по дорожке вокруг небольшого пруда неподалеку от нашего дома. Мне нужно было выбраться на воздух. Для тех новостей, что на меня обрушились, нужно было больше места. Целое небо.

Помню, мы с Чейзом оба немножко продрогли. Помню, как похрустывал морозный воздух и каким чистым был горизонт в тот день. Как в тот момент, когда мы огибали пруд, а наш маленький таунхаус стал совсем крошечным в отдалении, дорожку перед нами внезапно перешел гусь и страшно развеселил Чейза. Помню, как этот гусь подошел слишком близко, я на всякий случай взяла Чейза на руки и пронесла весь остаток путешествия вокруг пруда. Он обвивал меня ножками за талию, а я прижималась носом к его шее. Даже спустя годы я все еще помню, как пахла его шея – присыпкой и детским потом. Помню, как думала: Ношу обоих детей сразу. Сама. Головушка сына лежит на моем плече, а сердце дочери бьется под моим собственным. И больше мне ничего не надо. У меня уже есть все.

Мы решили назвать нашу дочь Патрицией, в честь моей мамы. А сокращенно будем звать Тиш. У нее будет та же оливковая кожа, черные волосы и азиатские черты, которые ее старший брат унаследовал от отца. Я думала о ней каждый день, сутками напролет. И не могла дождаться, когда же Тиш родится на свет. А на тридцать восьмой неделе беременности забралась в ванную и сказала Крейгу, что не вылезу, пока он не найдет способ вызвать роды. И он нашел. Несколько дней спустя я уже держала свою дочь на руках. Когда медсестра передала ее мне, я прошептала: «Приве-ет, Ангелок», а потом жадно вгляделась в нее и жутко удивилась, увидев розовую, светлую кожу, светлые волосы и глаза. Она оказалась моей копией.

Не считая внешности, старший брат Тиш унаследовал от отца легкий и покладистый характер. По ошибке новичка я списала это на результаты моего мастерского воспитания. Когда мои друзья жаловались на то, как сложно быть родителями, я сочувствовала и кивала, а про себя думала: Вот лопухи. Что в этом вообще сложного? А потом появилась Тиш, и я все поняла.

Тиш уже родилась встревоженной, и в детстве постоянно плакала. Ее младенческие годы прошли под грифом стабильного недовольства. И первые несколько лет ее жизни я днями напролет пыталась хоть как-то ее осчастливить. К тому моменту, как ей исполнилось шесть, я бросила эти попытки. Вместо этого каждое утро я встречала ее у комнаты с большой белой доской, на которой было написано: «Доброе утро, Тиш! Будь сегодня котиком, прошу!». И когда она выплывала из комнаты мрачной тучкой, я указывала на доску и объясняла ей, что «быть котиком» означает хотя бы вести себя счастливо. Притворяться. Таков наш общепринятый договор с этим миром: ДЕЛАЙ ВИД, ЧТО ТЫ СЧАСТЛИВА. И ради Бога, дави, дитё, свои страдания, как и все мы!

Тиш мое предложение отвергала. Ну уж нет, она притворяться не собиралась. И котиком быть тоже. Однажды, когда Крейг вернулся с работы, он наткнулся на меня, сидящую на полу под дверью всю в слезах. Тиш была наверху и тоже рыдала.

– Это просто невыносимо. Я не знаю, что делать. Я с ней не справляюсь. Ну вот В КОГО она такая рёва?

Надо отдать ему должное, он отвечать не стал. Просто красноречиво посмотрел на то, как я тону в соплях и слезах, выдержал паузу, и у меня в голове щелкнуло: Ах да, точно. В меня.

Моя соседка-психолог считает, что мне не стоит транслировать дочери эту душную и нарциссическую точку зрения. Дескать, дети – это не ксерокопии родителей. А я ответила ей:

– Окей, я вас услышала. А еще я вижу свою дочь, мэм.

Когда я поняла, что Тиш – это я, вспомнила, что, притворяясь, будто у меня все в порядке, я чуть было не свела себя в могилу. И тут же оставила попытки сделать ее счастливой насильно. Вместо этого я решила, что помогу ей просто быть Тиш. Сейчас ей четырнадцать. И она всеми чувствами нараспашку. О чем бы она ни думала и что бы ни чувствовала, все тут же выплескивается наружу. Когда она чем-то расстроена, и мы не понимаем, почему, делаем скидку на то, что у нее наверняка есть свои веские причины. И говорим что-то в духе:

– Я вижу, ты чем-то расстроена. Уже готова с этим разобраться? Или пока тебе просто нужно дать выход эмоциям?

Обычно ей действительно нужно просто повариться какое-то время в таком состоянии, потому что она все еще формируется и ищет себя. И мы ее больше не торопим. А когда мы сами начинаем нестись по жизни галопом, пропуская мимо не только боль, но и красоту, то именно Тиш заставляет нас сбавить темп. Она обращает наше внимание на то, что мы пропускаем, о чем нужно задуматься и что – почувствовать, чтобы остаться человеком. Она – самый добрый, мудрый и честный человек из всех, кого я знаю. И во всем мире не найдется ни одного живого существа, которое я уважала бы больше, чем ее. Она – совесть и пророчица нашей семьи. Она – наша селах.

Когда мы с ее отцом развелись, мир Тиш рухнул. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем она держала нас в горниле боли. Когда все остальные уже созрели, чтобы «пережить» это и начать делать вид, что все в порядке, Тиш вынуждала нас вести себя честно. Она притворяться не желала. Не хотела «быть котиком». Она твердо стояла на том, что, когда мир рушится, нужно какое-то время провести, отдавая этому должное. Не упускала сама ни одной песчинки чувств и нас заставляла пропустить через себя все до единой. Задавала самые тяжелые и неприятные вопросы. Долгое время каждую ночь плакала, пока не уснет. Она была нашей Жанной д’Арк и вела нас в самое пекло битвы – день за днем.

Для нее война велась на двух фронтах. Первой стал развод родителей. Но сильнее ее потрясла вторая трансформация нашей семьи: та, которая вынуждала ее наблюдать за тем, как я влюбляюсь. До этого Тиш верила в то, что она, ее брат, сестра и отец – главная и единственная любовь в моей жизни. Мы с ее отцом были влюблены – но не друг в друга, а в ту семью, которую создали. И вот ей пришлось пережить ситуацию, в которой ее мать, существо, созданное исключительно для того, чтобы служить ей и обожать ее, вдруг превратилась в обычного человека. Она потеряла ту маму, которую знала. И наблюдала за тем, как я превращалась в обыкновенную живую женщину. Становилась сложной. А прежде все было так просто. И Тиш показалось, что чем ближе я становлюсь с Эбби, тем больше отдаляюсь от нее.

Однажды ночью, в самый разгар одного из ее внутренних сражений, я укладывала Тиш спать. Она к тому моменту уже окончательно прояснила и свои чувства, и то, как правильно их выражать. Посмотрела на меня и сказала:

– Мам, мне страшно, что я могу тебя потерять.

– Малышка, – проговорила я, присев на край кровати. – Ты никогда меня не потеряешь. Никогда, солнышко.

– Скажи еще раз, – шепотом попросила она.

Я сказала. Еще раз и еще, и тогда, и после, и не переставала ей об этом напоминать. Даже три года спустя это так и осталось нашим ритуалом перед сном. Свет гаснет, и я говорю: «Ты никогда меня не потеряешь».

Другими словами, всякий раз перед сном я нагло лгу в лицо своей маленькой пророчице. Жизнь полна неожиданностей и неизвестности, но одно я знаю точно и наверняка – наступит день, когда моя девочка все же потеряет меня.

Раньше я все время лгала Тиш. Обещала ей то, что хотя бы на время утешит ее, утолит ее боль и защитит.

Да, я уверена, что Рай существует. Ну конечно же, Санта Клаус настоящий! Нет, мама и папа никогда и ни за что не разойдутся! Да, жизнь справедлива, есть хорошие люди, а есть и плохие. Мама лучше знает. Ничто не происходит просто так, для всего есть причина. Ты в безопасности, милая. И я позабочусь о том, чтобы так было и дальше.

Но это было тогда, раньше, когда я думала, что моя работа – спасти Тиш ото всего на свете вместо того, чтобы позволить ей закалиться и стать храброй. Думала, что должна облегчить ей жизнь вместо того, чтобы позволить ей учиться преодолевать трудности. И что в притворстве волшебства куда больше, чем в реальном мире. В те дни я верила, что мать должна быть героиней для своей дочери, вместо того чтобы позволить той стать героиней для самой себя.

Я была уверена, что моя задача – уберечь Тиш от боли, и в итоге внушила ей, что опасность таится буквально за каждым поворотом. Постоянно держа над ней щит, я научила ее бояться и прятаться. Заставила поверить, что она сама не справится с теми испытаниями, которые может подкинуть ей жизнь. Будь осторожна, зайка, не упади, милая, лучше иди ко мне, дорогая. Мамочка тебя защитит.

Но потом, четыре года назад, именно я внесла в ее жизнь разруху и сунула ей все это прямо в руки.

Разбила то сердце, которое должна была оберегать.

Я наблюдала за тем, как Тиш скорбит. А затем наблюдала, как она возрождается.

Я поняла, что детское сердечко можно разбить, не разбив при этом самого ребенка. И вот теперь после развода прошло уже три года, и Тиш стала совсем другой. Она больше ни от чего не прячется и не живет в постоянном ожидании какой-нибудь опасности. Худшее уже случилось – и она выстояла. Она все еще малышка, но уже не боится пожаров, которые охватывают жизнь. Потому что стала огнеупорной. Это могут понять лишь те, кто пережил пожар. И это то, что я хотела бы, чтобы усвоили все мои дети: нет ничего, что могло бы их уничтожить. Именно поэтому я не хочу вечно оберегать их от жизненных пожаров; я хочу быть тем человеком, который укажет им на пожар и скажет: «Я знаю, что тебе очень страшно. А еще знаю, что храбрости в тебе больше, чем страха. Нам это по плечу, солнышко. Мы с тобой огнеупорные».

Если бы мне выпал второй шанс, я бы снова выбросила на помойку постер, который однажды повесила над детской кроваткой Тиш. Там говорилось: «Все-все на свете будет хорошо». И заменила бы его цитатой Фредерика Бюхнера: «Вот он, мир. Будет происходить и прекрасное, и ужасное. Но ты не бойся».

И коль скоро я больше не считаю нужным врать Тиш, мне нужно придумать, что говорить ей перед сном, чтобы на сей раз было честно. Задачка оказалась не из легких. Например, можно подоткнуть ей одеяло и сказать: «Гасим свет, милая. Когда-нибудь ты меня обязательно потеряешь». Но это, наверное, чересчур.

Вот что я придумала. Это обещание и надежда для Тиш, для меня самой и вообще для всех нас: «Спокойной ночи, детка. Ты никогда не потеряешь себя».

Деревья

Я лежу на диване и наслаждаюсь своим любимым времяпрепровождением – смотрю дешевые телепередачи. Я не пью уже восемнадцать лет, и за это время лишилась всех своих «обезболивающих». Я больше не заливаю за воротник, не употребляю наркотики, не хожу на шумные тусовки, не блюю, не плююсь ядом по поводу и без и не трачу (так часто) деньги в магазинах. Но одно я вам скажу: телеканалы Bravo и HGTV^[8] вырвут лишь из моих хладных, окоченевших рук.

На экране разворачивается интригующий сюжет. Ведущий реалити, которое я смотрю – суровый мужик из тех, кого хлебом не корми, дай сходить в какой-нибудь поход. Он отправился выживать в лес, совсем один. И, похоже, добровольно – наверное, он очень храбрый. И у него не все дома. Нет, ну серьезно, чувак добровольно ушел в чащу. Не знаю, почему он не подумал наперед, что может заблудиться, но теперь выглядит несколько удивленным, так что я немного волнуюсь. И спасателей что-то не видно. Не видно вообще никого и ничего, если не считать разных животных, растений, грязи и прочих лесных прелестей. Точно не скажу, потому что в лесу не была ни разу, людям там явно не место.

Итак, наш Выживальщик не ел уже несколько дней. И воды больше нет. Моя суперсила – это эмпатия, а значит, иногда у меня не получается провести границу между тем, что происходит с другими людьми, а что – лично со мной. И поэтому я сейчас чувствую себя так, словно блуждаю по чаще вместе с этим типом. В комнату заходит моя жена. Останавливается и смотрит на меня. Я лежу, свернувшись калачиком под одеялом, и медленно умираю от голода и жажды.

– Зайка, все хорошо? – спрашивает она, приподняв бровь.

– Не знаю. Ты только посмотри. Он же вот-вот двинет кони. В лесу заблудился и умирает от голода.

Жена бросает взгляд на экран.

– Ла-адненько. Но ты же понимаешь, что с ним съемочная команда, да? И у них наверняка есть и еда, и вода? И вертолет? И что с ним ничего не случится?

Я благодарна ей за это напоминание, теперь наконец, можно выбраться из-под пледа страха и остаток шоу досмотреть спокойнее, установив некую границу. Если я действительно хочу усвоить какой-то урок от Выживальщика, то границы точно не помешают.

Он говорит, что, если вы потерялись в лесу, главная задача – сделать так, чтобы вас было легко найти. Самое лучшее в таком случае – оставаться на месте. Но увы, оставаться на месте нельзя, нужно искать еду и строить шалаш, иначе помрешь.

Из этой передачи я вынесла, что, если ты потерялся, ты должен:

Оставаться на одном и том же месте, но

Не оставаться на одном и том же месте.

Ага. Все понятно. Наверное, именно поэтому людям в лесу не место. Ну что же, слушаем дальше.

Выживальщик знает, что делать. Он говорит, что наилучшая стратегия, повышающая шансы потерявшегося на спасение, заключается в том, чтобы…

Выбрать себе Главное Дерево.

Главное Дерево большое, его хорошо видно издалека и трудно перепутать с другим. Оно станет своего рода «базой». И потом можно уходить в лес сколько угодно, искать провиант и припасы, главное, чтобы дерево оставалось в поле зрения и к нему можно было найти дорогу. Так не заблудишься и не зайдешь слишком далеко.

Я большую часть своей жизни провела, блуждая в лесах боли, отношений, религии, карьеры, услужливости, успеха и неудач. Вспоминая те времена, я с легкостью могу отследить, когда именно я потерялась: когда сделала своим Главным Деревом не себя, а что-то другое. Идентичность. Набор убеждений. Социальные установки. Вдохновляющий идеал. Работу. Других людей. Список правил. Одобрение. Ту, прежнюю жизнь.

Теперь же, всякий раз, когда я чувствую себя потерянной, напоминаю себе о том, что я вовсе не заблудилась. Что я сама себе Главное Дерево. Поэтому я просто возвращаюсь к себе и заново себя «обживаю». И всякий раз чувствую, как мой подбородок поднимается, а спина выпрямляется.

Я погружаю руки в богатую почву у себя под ногами, созданную из всякой девочки и женщины, которыми я когда-либо была, всякого лица, которое любила, всякой любви, которую потеряла, всякого места, где была, и разговора, который вела. Всякой прочитанной книги и спетой песни, всего, что когда-либо было мной, но теперь опало и перепрело. Ничто не прошло даром. Все мое прошлое поддерживает меня и кормит в настоящем. Но лежит так глубоко, что другим и не видно, питает мои скрытые корни.

Потом я тянусь вверх, к теплу и свету, высоко-высоко, до самых кончиков моего воображения, ветвящегося там, где другим не видно. И снова у телу – единственной части меня, открытой миру. Мягкой и нежной внутри, а снаружи достаточно жесткой, чтобы защищать и сдерживать. Вот она я, раскидистая и в полной безопасности.

Я – древняя, как сама земля, на которой стою, и юная, как росток, который только что в ней проклюнулся. Я и есть свое Дерево: сильное, неповторимое и живое. И я все еще расту.

У меня есть все, что мне нужно: под ногами, над головой и во мне самой.

Поэтому я никогда не потеряюсь.

Ведерко с морем

Как-то ночью, уже, считай, провалившись в сон, я вдруг услышала едва различимый стук в дверь.

– Заходи, – пригласила я.

Дверь открылась и впустила в мою комнату Тиш, заплаканную и виноватую.

– Что такое, малышка?

– Мне страшно.

– От чего?

– От всего. И… ничего. На самом деле ничего не случилось. Просто… Я как будто совсем одна. Сама в себе. Мне просто… одиноко. Днем, когда я занята, я про это не думаю, но когда наступает ночь и я ложусь спать, снова чувствую это. Я одна. И меня это пугает.

Тиш забралась ко мне в постель. Мы улеглись на одну подушку и просто лежали, глядя друг другу в глаза. Искали, пытались найти себя друг в дружке, стереть те границы, что нас разделяли. Мы пытались сделать это с тех пор, как акушер впервые положил Тиш мне на грудь, и я сказала ей: «Ну здравствуй, Ангелок». С тех пор, как я склонилась к ней и попыталась наполнить свои легкие ее теплым дыханием. У меня сводило зубы, когда я играла с ее пальчиками, и в те минуты я понимала, почему некоторые животные съедают своих детенышей. Мы с Тиш всю жизнь пытаемся заполнить ту пустоту, что образовалась между нами после того, как она родилась, и мы разделились надвое, перестав быть единым целым. И с каждым ее шагом, с каждым выученным словом, с каждым годом этот разрыв становился все шире и шире. Она ускользала от меня.

Возьми меня за руку, малышка. Иди сюда. Мне страшно, мамочка.

– Мне тоже бывает одиноко и некомфортно в самой себе, – прошептала я, убрав прядку с ее щеки. – Помнишь, сегодня на пляже мы смотрели, как маленькая девочка набирает морскую воду в игрушечное ведерко? Иногда я тоже чувствую себя такой вот водой в ведерке. Стою рядом с другими и жалею, что нельзя взять и перелиться в ведро по соседству, чтобы мы могли смешаться друг с другом и не чувствовать, что нас разделяют стенки ведер.

Тиш всегда лучше всех улавливала суть различных метафор (я знаю, малышка, ты чувствуешь что-то, но не можешь объяснить, потому что в реальности этого не существует – так вот оно очень похоже на кое-что другое, что существует в реальности).

Пока она слушала мой рассказ про ведра с морем, ее медово-карие, глубокие, как каньон, глаза расширились.

– Да, все именно так, – прошептала она.

Я сказала ей, что, быть может, до рождения мы все – одно большое море, а потом нас разливают по маленьким телам – ведрышкам. И после смерти наше ведерко опустеет, и мы вернемся в большое море, где и воссоединимся друг с дружкой. Быть может, смерть – это лишь возвращение – из маленьких вместилищ туда, откуда мы все пришли. Может, тогда и исчезнет чувство мучительного одиночества, потому что мы все снова сольемся воедино. И все различия между нами сотрутся. Не будет «ведер», не будет «кожи». Мы снова станем морем.

– Но пока что, – сказала ей я, – ты ведерко с морской водой. Вот почему ты чувствуешь себя одновременно и такой безграничной, и такой маленькой.

Она улыбнулась. И уснула. Какое-то время я просто наблюдала за ней, а потом прошептала ей на ушко, как молитву: Хотя, знаешь, никакое ты не ведерко. Ты уже целое море. И будь им всегда, малышка.

Стюардессы

Однажды утром – мы тогда как раз были в самом разгаре бракоразводного процесса – я позвонила Лиз, попросить у нее родительского совета. У Лиз нет детей, поэтому она все еще в своем уме и высыпается достаточно, чтобы видеть все ясно.

– Знаю-знаю-знаю, – сказала я, – если заглянуть в корень, то все в порядке, все прекрасно и бла-бла-бла. Обычно я и сама себя в этом убеждаю. Но не сегодня. Мне страшно, что я все испортила. Дети сбиты с толку, им страшно, Господи Боже, а ведь я слово давала, что никогда с ними так не поступлю.

– Так, Гленнон, – отозвалась она. – Мне кажется, происходит вот что: твоя семья летит на самолете. Ты – стюардесса, а дети – пассажиры, и это их первый полет. Самолет только что попал в серьезную турбулентность, и теперь его трясет.

– Да. Звучит примерно так.

– Ну вот. А как обычно ведут себя пассажиры, когда начинается турбулентность? Смотрят, как ведет себя стюардесса. Если паникует стюардесса, паникуют и пассажиры. А если она спокойна, то и они. Ты, Гленнон, уже бывалая стюардесса, и тебе ли не знать, что турбулентность только кажется страшной, но от нее самолеты не падают. Турбулентность не смертельна, как и развод. И то, и другое можно пережить. Твои дети этого пока что не понимают, и им страшно. И поэтому они будут смотреть, как ведешь себя ты. Так что твоя задача в этой ситуации – улыбаться им, сохранять спокойствие и разносить гребанные орешки.

Я повторяла это себе каждый день на протяжении всего развода и примерно миллион раз с тех пор: Разноси гребанные орешки, Гленнон.

После я рассказала про эту родительскую мантру своей подруге, и она сказала: «Да, от турбулентности самолеты не падают. Но падают по другим причинам. Что если ваш семейный “самолет” трясет не турбулентность, а что-то посерьезнее? И он действительно падает?».

Примерно год назад подруга моей подруги узнала, что ее дочь-подросток умирает от рака. Это уже не турбулентность. Это взрыв двигателя, которого боимся мы все. Падение камнем на землю с абсолютным осознанием, что живым из такого падения не выбраться.

Та женщина сломалась – начала пить, принимать наркотики и не могла остановиться. Когда девочки не стало, она как раз была под дозой. А другие ее дочери вынуждены были наблюдать за тем, как их сестра умирает, а мамы нет рядом, потому что та сбежала, поджав хвост. Я думаю об этой женщине каждый день. И питаю к ней глубокое сочувствие. А еще мне за нее страшно. Боюсь, что однажды она все же остановится, и в этот миг тишины раскаяние снесет ее, как лавина. Мы не в силах контролировать ни турбулентность, ни трагедии, которые сотрясают наши семьи. Как и весь сюжет жизни в целом. В наших силах лишь выбрать то, как на это отреагирует главный герой. Спрыгнет ли с падающего самолета или схватится обеими руками за штурвал.

Быть родителем – значит с улыбкой разносить орешки во время турбулентности. И когда случается настоящая беда – смерти, разводы, банкротство и болезни, родители смотрят на маленькие лица, видят в них отражение своего страха и думают: Это уже слишком. Я не могу спасти этот самолет. Но мне придется сделать то, что я не могу.

Поэтому мы садимся рядом с ними, обнимаем их и заставляем смотреть нам в глаза, а не на хаос, царящий вокруг. Сжимаем их руки. И говорим: «Смотри только на меня. Здесь есть только ты и я. Все остальное не имеет значения. Я никуда не денусь. Мы будем держаться за руки и любить друг друга. Даже если мы камнем несемся к земле».

Вот что значит быть семьей: неважно, падаем мы или летим – заботиться друг о дружке будем до самого, блин, конца.

Памятки

Каждое поколение вместе с ребенком выносит из роддома определенную памятку.

Вот какую памятку получили наши бабушки: Это – твой ребенок. Отвези его домой и пусть растет. Пусть говорит только тогда, когда к нему обращаются. А вы живите своей жизнью.

А вот какую – наши мамы: Это – твой ребенок. Отвези его домой, и каждый день собирайся с подружками, у которых тоже есть дети. До четырех пейте «Колу», а после – Кровавую Мэри. Курите, играйте в карты. Домой детей пускайте только поесть и поспать.

Повезло же им.

А вот наша памятка: Это – твой ребенок. Настал момент, которого ты ждала всю свою жизнь, теперь пустота в твоем сердце заполнена, и ты наконец чувствуешь себя целой. Мы вложили его в твои руки, и если ты почувствуешь что-то хоть капельку отличающееся от абсолютной радости, немедленно беги к психологу. А когда договоришь с психологом, позвони репетиторам, потому что пока мы с тобой лясы точим, твой ребенок уже на три минуты отстал в развитии. Уже записала его на курсы мандаринского? Ясно-понятно. Бедное дитя. Слушай меня сюда: «родитель» – больше не существительное, это теперь глагол, означающий непрерывное действие. Для тебя слово «родитель» должно стать синонимом таких слов, как «защищать», «укрывать», «нависать», «отводить», «исправлять», «планировать» и «зацикливаться». Родительство означает воспитывать не только ребенка, но и саму себя: воспитывай свой ум, душу и тело. Воспитывай в себе религиозность, в ней ты найдешь спасение. Этот ребенок – твой спаситель. Покорись или будь проклята. В твоей жизни еще остались какие-то другие дела? Давай, отменяй их, мы подождем. Спасибо.

А теперь поговорим о цели любого родителя: стоять на воротах и не пускать в жизнь ребенка трудности.

А значит делать все, чтобы он выходил победителем из любого соревнования. (Вот вам четыре сотни медалей и грамот, размажьте тонким слоем.) Еще он должен чувствовать, что все его любят, всем он нравится и все хотят с ним дружить и играть сутками напролет. Его нужно беспрестанно развлекать и удивлять. Каждый его день должен напоминать праздник в Диснейленде, но только немного лучше. (А если поедете в настоящий Диснейленд, будь любезна купить билет, который будет везде пропускать его без очереди, ибо негодно заставлять своего ребенка ждать. Ничего, никого и никогда.) А если другие дети не захотят с ним играть, позвони их родителям, выясни почему и потребуй, чтобы они поговорили со своими детьми как следует. В общественном месте иди впереди ребенка и раскинь руки, как щит – вдруг ему встретятся кривые рожи, и он расстроится. Или веселые, тогда он тоже расстроится, что у кого-то жизнь веселее. Или вообще что-нибудь такое, из-за чего он чуть-чуть скривит губки. Если у него будут неприятности в школе, позвони учителю и наори на него, пусть знает, что твой ребенок ошибок не делает. Потребуй, чтобы учитель извинился. И не вздумай позволить, чтобы на хрустальную макушку твоего ребенка шлепнулась дождевая капля. Расти своего человека и огради его от всех мало-мальски неприятных эмоций. Да-да, ты дала ему жизнь, но Боже тебя упаси позволить этой жизни случится с ним! Короче говоря: с тобой все кончено, теперь все твое существование должно сводиться к гарантии того, чтобы у твоего чада жизнь не началась ни в коем случае. Ну, удачи.

Ух… жуть, а не памятка.

Но зато она здорово объясняет, почему мы вечно так измучены, утомлены, нервоточим и чувствуем себя кругом виноватыми.

И почему современные дети вырастают неудачниками.

Да-да, смиритесь. Именно неудачниками.

Успешные люди получаются из тех, кто обламывался, падал, но вставал и пробовал снова. Кто страдал и тем самым учился сочувствовать страданиям других. Кто учился на своих ошибках, разгребая их последствия. Кто научился смиренно побеждать и с достоинством проигрывать.

Наша памятка вынудила нас украсть у своих детей то единственное, что позволило бы им стать сильными людьми: умение бороться.

Эта гадкая памятка объясняет, почему мы так трясемся над всякой ерундой, в то время как мир, который наследуют наши дети, трещит по швам. Мы так озабочены тем, чтобы они не забыли взять бутерброды, что не замечаем, как они каждый день репетируют собственную смерть на учениях по террористическому захвату школы. Мы не спим ночами, переживая за их поступление в университет, в то время как у них под ногами тает последний снег. Не могу представить себе ни одно поколение, которое опекали так же яростно и в то же время вырастили таким уязвимым.

Предлагаю новую памятку:

Это – твой ребенок.

Люби его – дома, на избирательных участках, на улице.

И пусть с ним случится все.

Просто будь в это время рядом.

Стихотворения

Когда Чейз был маленьким, мы часто заставали его за рисованием карт мира на кухонном столе или составлением списка всех столиц мира. Вечерами напролет он мог сочинять собственные песни, а листочки с короткими стихами мы находили по всему дому. Когда ему исполнилось тринадцать, мы купили ему смартфон, потому что он страшно его хотел, а мы хотели, чтобы он был счастлив. И после наблюдали, как он медленно растворяется в нем. Чейз перестал рисовать карты, читать и писать. Листочки с его стихами тоже куда-то пропали. Всякий раз, когда он проводил время с нами, мы чувствовали, как он мается и хочет уйти. Даже выныривая из телефона, он всегда витал мыслями где-то еще. А с нами просто находился. Даже его взгляд изменился, стал более тусклым и тяжелым. Его глаза были самыми яркими, которые я когда-либо видела в своей жизни, и вот настал день, когда они просто погасли. В телефоне Чейзу стало жить намного легче, чем в собственной шкуре. Это было очень плохо, потому что именно попытки приспособиться к этой неудобной «шкуре» позволяют нам понять, кто мы. И когда нам скучно, мы задаемся вопросом: чем бы мне себя занять? И тянемся – к ручке, бумаге, гитаре, лесу на заднем дворе, футбольному мячу или шпателю. Если вы перестали задаваться этим вопросом – значит, уже нашли свое дело и себя. Скука рождает самоопределение. Но свое дело находится не сразу, его нужно дождаться, не расплескав себя на пустое.

У родителей так много причин переживать из-за телефонов и детей. Мы боимся, что из-за них наши дети вырастут с извращенными представлениями о сексе и о том, что значит быть человеком, и так и не научатся общаться и заводить отношения в реальной жизни. Но больше всего я лично боюсь того, что телефон отнимает у них именно эту, здоровую скуку. В результате мы получим поколение писателей, которые никогда ничего не напишут, художников, которые ничего не нарисуют, поваров, которые ни разу не устроят на кухне творческий беспорядок, спортсменов, которые никогда не пнут мяч об стену, и музыкантов, которые никогда не возьмут в руки тетину гитару и не попробуют от любопытства перебрать струны.

Однажды я была гостьей на подкасте вместе с одной из руководительниц из Кремниевой долины, которая сыграла важную роль в создании и распространении мобильных телефонов. Я спросила у нее, сколько лет было ее детям, когда она купила им телефоны.

– Ой, вы знаете, у моих детей нет телефонов, – рассмеялась в ответ она.

– Ага, – кивнула я, – не подсаживаете детей на свой товар. Люди, создавшие телефоны – творческие и креативные умы, и они хотят, чтобы их дети тоже стали творческими людьми, а не просто потребителями. Чтобы они искали себя не где-то там, а в себе. Они знают, что телефоны создают зависимость от внешней среды, и что, не обратив взгляд в себя, мы никогда не станем теми, кем нам предназначено было стать.

Мы с Эбби и Крейгом часто говорили о том, что Чейз угасает, но ничего не предпринимали. В душе я понимала, что Чейз становится зависимым от телефона, что тот нарушает его покой и мешает развиваться. Но в то же время боялась, что, если заберу у него телефон, он превратится в аутсайдера. Ведь у всех его сверстников телефоны есть. Мне понадобилось еще два года, чтобы осознать – страх превратить своего ребенка в аутсайдера – ужасное оправдание не делать того, что родитель сделать должен, если речь идет о благе ребенка.

Как-то раз, когда Чейз только перешел в старший класс, я позвала его прогуляться со мной. Когда мы спустились по подъездной дорожке и вышли на тротуар, я повернулась к моему умному и красивому сыну и сказала:

– Как мама я совершала кучу ошибок. И лишь спустя какое-то время понимала, что это ошибки. И все же я никогда не принимала решение, зная наверняка, что оно причинит вред. До недавнего времени. Я понимаю, что совершаю ошибку, позволяя тебе пользоваться смартфоном. Понимаю, что, если заберу его, твоя жизнь снова станет наполненной. Ты не будешь из нее выпадать. Быть может, тебе будет сложнее поддерживать контакт со всеми сверстниками, зато ты сможешь чаще и лучше проводить время с друзьями. Снова начнешь читать и будешь жить здесь, в своей умной голове и своем прекрасном сердце вместо виртуальной реальности. И мы сможем проводить больше времени вместе.

Я знаю. Знаю, что должна это сделать, и все же не делаю. Потому что у всех твоих друзей есть телефоны, и я не хочу, чтобы ты чувствовал себя изгоем. Меня останавливает именно то, что «сейчас все сидят в телефонах». А потом я думаю, что с людьми всегда и во все времена так было: мы сначала делаем что-то, потому что все делают, а потом понимаем, что это было смертельно опасно. Вроде курения: пару десятилетий назад все курили.

Довольно долгое время Чейз молчал. Мы шли дальше. А потом он сказал:

– Недавно читал о том, что современные подростки чаще впадают в депрессию и страдают от стресса именно из-за телефонов. Там еще говорилось о том, что мы не умеем общаться друг с другом. И в последнее время я тоже иногда это замечаю. А еще я читал, что Эд Ширан^[9] решил сознательно отказаться от телефона.

– Как ты думаешь, почему?

– Он сказал, что хочет сам создавать что-то вместо того, чтобы просто смотреть, что создали другие. И хочет наблюдать мир своими глазами, а не в экране телефона. Мне кажется, я тоже буду счастливее без телефона. Иногда я беру его и листаю ленту просто так, словно он меня контролирует. Словно я выполняю работу, которую не хотел и за которую мне не платят, что-то такое. Иногда это очень давит.

– Вот и договорились, – сказала я.

Чейз и Тиш оба решили отказаться от социальных сетей и использовать в телефонах только мессенджеры. Амме мы купим телефон, только когда она перейдет в старший класс. Мы не хотим навязывать ей ту «работу», о которой говорил Чейз, пока она еще так юна. Хотим оставить ей дар скуки, чтобы она смогла понять, кто она такая, прежде чем узнает, кем ее хочет видеть мир. Мы решили, что наша задача как родителей не в том, чтобы делать ее счастливой. А в том, чтобы поддерживать в ней человечность.

И это не история про телефоны. Это история про понимание.

Мужественные родители прислушиваются к своему Пониманию. Поступают так, как считают справедливым и добрым по отношению к своим детям, независимо от того, насколько это может пойти вразрез с культурными установками. И раз уж вы точно поняли и знаете, что действительно нужно детям, не прикидывайтесь потом, что не знали.

Мальчики

Я воспитываю своих дочерей феминистками еще с тех пор, как они были у меня в утробе. Я знала, что мир возьмется за них, как только они сделают первый вдох, а потому хотела, чтобы они были готовы. Готовы – значит, обладали внутренним представлением о том, что значит быть женщиной, и смогли поставить его в противовес тому, что попытается им втюхать мир. У меня в детстве альтернативного взгляда на вещи не было, так что, когда мир сказал мне, что настоящая женщина – маленькая, тихая, красивая, общительная и приятная, я поверила, что это так и есть. Я так долго дышала этой ложью, что в итоге отравилась и заболела. С детьми ведь как – либо взрослые учат их, как выбраться из клетки, либо внешний мир – как с ней смириться. Девочки, родившиеся в мизогинитском обществе, вырастают либо хитрыми, либо больными. Третьего не дано.

Я хотела, чтобы мои девочки помнили: они родились людьми, а значит, у них есть право людьми и оставаться – в полной мере. А значит, позволять себе быть разными: громкими, тихими, откровенными, умными, осторожными, импульсивными, творческими, счастливыми, большими, злыми, любознательными, голодными и амбициозными. На Земле есть место их чувствам, идеям и телам. Не нужно себя ограничивать. Не нужно скрывать какую-то часть себя. Никогда.

Это битва длиною в жизнь – между женщиной, которая хочет быть свободной и полноценной, и миром, который адски жаждет запереть ее в клетку. И потому я хотела дать моим девочкам все необходимое, чтобы они смогли отвоевать у мира свою полноценность. А единственное, что поможет им стряхнуть с себя вездесущую лапшу, которой их будет забрасывать мир – это правда.

Поэтому по вечерам я частенько надевала наушники на свой круглый живот и проигрывала им аудиокниги про смелых и сильных женщин. Когда они родились, я рассказывала им на ночь истории о женщинах, которые вырвались из разнообразных культурных клеток в свободную жизнь и получили возможность делиться с миром своими дарами. Когда они подросли, мы ходили гулять и пытались угадать, кем работает та или иная женщина среди прохожих: «Она – инженер, а она – директор, а вот она – олимпийская чемпионка!». Когда какая-нибудь мама в разговоре со мной шутливо замечала, что у меня властная дочурка растет, я говорила: «Здорово, да? Она – лидер!». Когда мои девочки проигрывали в какой-нибудь игре, я говорила им: «Злиться – это нормально». Когда они пошли в школу и начали подумывать о том, что пора им поумерить себя и притихнуть, я говорила: «И дальше поднимай руку, милая! Ты можешь быть и смелой, и умной, можешь оставаться собой и все равно быть девочкой».

И это сработало. Подрастая, они, бывало, приходили из школы и спрашивали у меня, почему, например, победителя в игре в квадраты называют «королем». Спрашивали учителей, почему все обращение в Конституции ведется в мужском роде. Даже попросили перевести их из христианской школы, потому что учителя отвергли их идею говорить про Бога в женском роде. Когда Тиш выдали худи футбольной команды, на котором было написано «Мисс Брюинз», она подняла бунт, требуя, чтобы либо с худи убрали слово «мисс», либо на мальчишеские добавили «мистер». Амма носила в школу брючные костюмы, и когда ее дразнили мальчишкой, лишь пожимала плечами. Когда я сетовала, что не успела к парикмахеру подкрасить свои седые волосы, Тиш спрашивала: «Почему ты пытаешься себя изменить?».

Пять лет назад я убирала на кухне, а по телевизору шел репортаж CNN. Я подошла переключить канал, и вдруг мое внимание привлек тревожный лейтмотив, нитью тянувшийся через все новости.

Первый сюжет был посвящен пяти белым государственным чиновникам, которые пытались ложью и уловками сохранить свою власть. Второй сюжет включал кадры, на которых полицейский жестоко избивал безоружного чернокожего подростка. А затем – три истории подряд:

Пятнадцатилетний парень принес в школу автомат и застрелил трех одноклассников, среди них – девочка, которая его отвергла.

Членов университетской команды по лакроссу обвинили в групповом изнасиловании.

В армии в результате дедовщины погиб студент.

Подросток-гей покончил с собой из-за издевательств в школе.

У тридцатипятилетнего заслуженного ветерана диагностировали посттравматическое стрессовое расстройство.

Я пялилась в телевизор, открыв рот, и в голове у меня была только одна мысль:

О Боже.

Вот, значит, каково живется в условиях современного мира мальчикам.

Им тоже не позволяют быть полноценными людьми.

И у мальчиков есть свои клетки.

Мальчики, которые верят, что быть настоящим мужчиной – значит быть всесильным, вырастают в мужчин, которые обманывают, хитрят, отнимают власть и удерживают ее силой.

Мальчики, которые верят, что девочки существуют лишь для их самоутверждения, вырастают в мужчин, которые любой отказ со стороны женщины воспринимают как подрыв мужественности.

Мальчики, которые верят, что искренность и уязвимость в отношениях между мужчинами постыдна, вырастают в мужчин, которые ненавидят геев.

Мальчики, которые верят, что мужики не плачут, вырастают в озлобленных и вспыльчивых мужчин.

Мальчикам, которые верят, что боль – это слабость, легче умереть, чем попросить о помощи.

Родиться мальчиком в Америке – это своего рода установка на всю жизнь. Мы учим мальчиков, что стать мужчиной можно только овеществляя и завоевывая женщин, ценя богатство и власть больше всего остального, подавляя в себе все чувства, кроме соперничества и злости. А потом удивляемся, когда из них именно такие люди и вырастают. Следовать заданным установкам у мальчиков не выходит, но ради них они готовы обманывать, убивать и умирать. Все, что делает из мальчика человека – это грязный секрет «нормального мужика».

Наши мужчины тоже живут в клетках. И чтобы поместиться в клетку, им приходится подавлять в себе все те проявления человеческой натуры, которые наша культура прозвала «женственными», например, милосердие, нежность, мягкость, спокойствие, доброту, смирение, неуверенность, сочувствие, привязанность. Мы говорим им: «Вот так не надо, потому что это по-бабски. Делай что хочешь, только в бабу не превращайся».

Вот только проблема в том, что эти черты вовсе не женские, а просто человеческие. Да и самого понятия «женские черты» не существует, потому что на деле нет ни «женственности», ни «мужественности».

«Женственность» – это всего лишь набор характеристик, собранных в кучу и отмеченных розовым ярлычком.

Гендер – это не дикое начало, а установка. Когда мы говорим: «Удел девочек – быть заботливыми, а мальчиков – амбициозными. Девочки эмоциональные, мальчики стойкие», мы не правду говорим, а просто разделяем убеждение, которое каким-то образом превратилось в свод правил. И если эти утверждения кажутся верными, то лишь потому, что людям слишком долго и тщательно промывали ими мозги. Сами по себе человеческие качества не делятся по половому признаку. Делится лишь дозволение демонстрировать те или иные из них. Но почему? Почему наша культура предписывает нам такие строгие гендерные роли? Почему для нее так важно считать нежность и милосердие – женственными?

Потому что запрет на проявление этих качеств – это способ сохранить власть в руках власть имущих. В такой несбалансированной культуре, как наша, где одни копят миллиарды, а другие умирают от голода, где ведутся войны за нефть, детей расстреливают и убивают, а бизнесмены и политики набивают карманы выжатыми из всего этого кровавыми деньгами, милосердие, человечность и ранимость недопустимы. Милосердие и сочувствие несут большую угрозу царству несправедливости.

Как именно власть подавляет проявление этих качеств? Что ж, в такой мизогинистской культуре, как наша, достаточно просто один раз назвать их «бабскими». Тогда можно вечно обесценивать их в женщинах и стыдить за них мужчин. Та-дам! И нет больше этой вашей мягкости, ничему она не угрожает. Можно жить себе дальше, как жили раньше, не беспокоясь, что наша человечность каким-то образом подкосит устоявшийся мировой порядок.

Я стояла и смотрела в экран телевизора. Вспоминала, как с первого дня готовила своих маленьких воительниц к борьбе за их человеческие права. И подумала:

Блин.

А ведь у меня и сын есть.

Не припомню, чтобы укачивала его, рассказывая ему истории про нежных мужчин. Не припомню, чтобы мы с ним шли по улице и говорили, указывая на прохожих мужчин: «Спорим, он – поэт, а он – учитель, а вот он – заботливый, любящий отец». Когда кто-то из взрослых походя упоминал, что мой сын – чувствительный мальчик, не помню, чтобы я говорила: «Да, разве не круто? И в этой чувствительности – его сила». Когда он пошел в школу, я не говорила ему: «Ты можешь быть тихим, грустным, милосердным, маленьким, ранимым, любящим и добрым. Можешь быть неуверенным в себе и все равно оставаться мальчиком». Не припомню, чтобы говорила ему: «Девочки существуют не для того, чтобы ты их завоевал. Не для того, чтобы играть второстепенные роли в жизни мужчины. У них своя жизнь, и в ней у них главная роль».

Я хочу, чтобы мой сын был человеком. В полной мере. Не хочу, чтобы он чувствовал себя отравленным. Не хочу, чтобы хитрил и изворачивался. Не хочу, чтобы он сдался в клетку, которая либо медленно сломает и убьет его, либо вынудит убивать, чтобы выбраться из нее. Не хочу, чтобы он превратился в очередной бестолковый кирпич в стене, которую возводит вокруг себя власть. Я хочу, чтобы он знал истинное положение вещей, которое заключается в том, чтобы оставаться свободным и полноправным человеком. Всегда.

Мой сын – умница и хороший спортсмен. Разгрызает самые сложные задания на уроках, учится ночами напролет и встает ни свет ни заря, чтобы пойти на тренировку. Еще несколько месяцев назад я оправдывала его всем этим, избавляя от домашних обязанностей. Убирала у него в комнате, пока он был на занятиях, стирала его вещи и наводила порядок, разбирая бардак, оставленный в гостиной по ночам.

Однажды вечером он попросил у меня разрешения не мыть посуду, потому что ему нужно было делать уроки. Я его отпустила, пока мы с Эбби и девочками заканчивали ужин. Той ночью в постели Эбби сказала мне:

– Зайка, я понимаю, что ты это сделала любя, но ты потакаешь Чейзу, и он этим пользуется.

– Да ну, ерунда какая-то! – ответила я.

А потом лежала и час смотрела в потолок.

На следующий день я включила телевизор и увидела рекламу о паре, которая только стала родителями. Новоиспеченная мать оставила ребенка с отцом, потому что впервые после декрета выходила на работу. Камера следовала за отцом по дому, в то время как их виртуальный помощник, Алекса, чирикала напоминаниями, которые внесла в нее мать прошлым вечером: «Не забудь, в девять – музыкальный кружок!», «Ланч в одиннадцать, бутылочка в холодильнике», «У тебя отлично выходит!». И зрители, видимо, должны были в обморок хлопнуться от умиления.

Но все, о чем могла думать я: молодой отец что, с Луны свалился? Почему он нуждается в поминутном руководстве по уходу за его собственным ребенком? А каково маме ребенка было? Как будто подготовки к выходу на работу было мало, так ей пришлось всю ночь не спать, продумывая поминутно весь последующий день своего мужа. Мало того, что она предусмотрела все нужды мужа и малыша, еще и Алексу выдрессировала, чтобы она водила ее супруга за ручку, дабы тому вообще не пришлось шевелить мозгами. Хотя отца ребенка реклама показала как вполне взрослого человека, который и сына своего любит. Я не увидела никаких вразумительных причин, по которым он не смог бы позаботиться о своем ребенке так же, как это делала его жена. Они оба – его родители. Так почему же тогда один из них – такой беспомощный?

И тут подумала: ой. ОЙ.

На следующий день я составила для Чейза список домашних дел. Он их не закончил. Когда я спросила у него, почему, он сказал:

– Прости, мам, у меня завтра важная контрольная по физике.

– Нет. Это ты меня прости, Чейз, видимо, я что-то не то сказала и внушила тебе ложное представление о том, что преуспеть где-то там важнее, чем помочь своим близким дома. Дом – это не место, где можно сэкономить силы за счет других, чтобы потом в другом месте добиться какого-то успеха. И давай проясним ситуацию раз и навсегда: мне чихать с высокой елки, чего ты добьешься, если сделаешь это, походя наплевав на тех, кто живет с тобой под одной крышей. Для меня самое важное не чтобы ты стал суперзвездой, а человеком, для которого семья – это главное. И если ты не поймешь этого, все твои прочие достижения не будут иметь никакого значения.

Наши мальчики прекрасно умеют и заботиться, и воспитывать, и любить. Давайте не будем внушать им обратное.

Много лет назад мой бывший супруг встретился пообедать со своим старым другом, у которого тогда только-только родился ребенок. Крейга не было несколько часов, и когда он пришел, я тут же набросилась на него:

– Ну, расскажи мне все! Как назвали малыша?

– Хм. Я не знаю, – отозвался Крейг.

– Чего? Ну ладно. Как у них дела дома? Устают, наверное? Малыш дает выспаться? Как Ким справляется?

– Я не спрашивал.

– Ну ладно. А как его мама? Как ее рак, ей не становится хуже?

– Он о ней не упоминал.

– Погоди. О чем вы вообще тогда говорили целых два часа?

– Да не знаю… о работе. О футболе.

Помню, как я смотрела в тот момент на Крейга и думала, что за все деньги мира не пожелала бы поменяться с ним местами. Я бы первые месяцы родительства не пережила без поддержки друзей, которые честно выслушивали все мои страдания о том, как все это тяжело. Мужчинам, должно быть, ужасно одиноко. И тяжело носить в себе тяготы, вес которых по-хорошему стоит делить с другими.

Я не хочу, чтобы мир и моего сына приучил к такому одиночеству. Поэтому в те моменты, когда я вожу Чейза с друзьями на машине по Бог-весть-каким делам и мы застреваем в пробке, я глушу радио и спрашиваю:

– Эй, ребята, а что вам больше всего нравится в Джефе? А в Хуане? А в Чейзе?

Или:

– Ребят, а как вам кажется, кому у вас в классе больше всех одиноко?

– Что вы чувствуете, когда вам приходится прятаться в кладовой во время учений по террористическому захвату школы?

В зеркало заднего вида я вижу, как они переглядываются и украдкой закатывают глаза. А потом начинают говорить, и я поражаюсь тому, какие все-таки интересные у них мысли, чувства и идеи.

Помню, как однажды кто-то из мальчиков высказал какую-то особенно «не мужскую» мысль и другие мальчишки неловко захихикали. Я одернула их:

– Эй, народ, не забывайте, пожалуйста, в такой вот ситуации проблема не в том, что он сказал, а в вашем к этому отношении. Ему хватило мужества быть честным. А вам должно хватить выслушать спокойно. Жизнь сама по себе штука тяжелая и сложная. Друзья не должны ее еще больше усложнять, рядом с друзьями нужно чувствовать себя в безопасности.

Мальчики – такие же люди, как и девочки. И точно так же нуждаются в возможности безопасно проявлять доброту. Давайте поощрять сыновей говорить с друзьями искренне и открыто. Говорить об их чувствах, отношениях, надеждах и мечтах и не дать им превратиться в мужчин, уверенных, что для них прилично обсуждать только спорт, секс, новости и погоду. Давайте дадим нашим мальчикам шанс стать взрослыми, которым не придется влачить одинокое существование.

Мой друг, Джейсон, сказал мне однажды, что все детство плакал только в ванной, потому что его слезы раздражали родителей. «Будь мужчиной», – говорили они. Своего сына он пытается воспитывать иначе. Он хочет, чтобы Тайлер не боялся выражать свои чувства, поэтому пытается служить для него примером простой человеческой чувствительности и открыто демонстрирует ее перед сыном и женой. А после того, как он мне это рассказал, добавил:

– Может, я себя накручиваю, но мне кажется, всякий раз, когда я демонстрирую мягкость, моей жене, Наташе, становится не по себе. Она говорит, что хочет, чтобы я был более чувствительным, но дважды, когда я плакал перед ней или когда признавался, что мне страшно, я чувствовал, как она отстраняется.

Наташа – моя близкая подруга, поэтому я прямо спросила ее об этом. Узнав, что сказал Джейсон, она здорово удивилась.

– Поверить не могу, что он заметил, но это правда. Когда он плачет, я чувствую себя как-то странно. Мне неловко это говорить, но в такие минуты я чувствую… отвращение. В прошлом месяце он признался, что его пугает наша финансовая ситуация. Я ему сказала, что мы справимся с этим вместе, но поймала себя на мысли: блин, чувак, да соберись ты и будь мужиком. МУЖИКОМ? Я же феминистка, Господи Боже. Это просто ужасно. Бессмыслица какая-то!

Да нет, вовсе это не ужасно и смысл в этом как раз таки есть. Коль скоро наша культура и женщин в равной степени отравила коктейлем обязательной «мужественности», мы паникуем, когда мужчины выглядывают из своих клеток. И наша реакция вынуждает их пристыженно отползать обратно. Поэтому нам нужно решить, чего мы хотим: чтобы наши партнеры, братья и сыновья были сильными и одинокими или свободными и с надежным тылом. Можно даже сказать, что частью освобождения женщины является освобождение ее партнера, отца, брата или сына. Когда наши мужчины плачут, давайте не будем транслировать им посыл «не плачь», ни словами, ни намеками. Давайте найдем в себе силы позволить нашим мужчинам спокойно и последовательно выражать боль, которую причиняет жизнь, чтобы насилие не было для них единственным выходом. Осознаем свою силу, чтобы у наших мужчин появилась возможность стать слабее. И все мы – мужчины, женщины и все, кто между, или за пределами – возродим в себе человечность. Полностью.

Разговоры

Когда Тиш было девять, мы с ней вместе пошли в наш любимый книжный магазин. Внутри Тиш остановилась у стойки с журналами – целой стены, занятой обложками с моделями, каждая из которых была блондинистее и худее предыдущей. Сплошь призраки да куклы. Тиш не могла отвести взгляд. Мне по обыкновению захотелось отвлечь ее, поторопить, пройти это все поскорей. Но от этих «посланий» так просто не отвяжешься, они ведь повсюду. Мы или бросим детей на амбразуру, и пусть сами с этим разбираются, или проделаем этот путь вместе с ними.

Я положила руку на плечи Тиш, и какое-то время мы вместе молча разглядывали обложки.

Я: Интересно, правда? Что они рассказывают о том, каково это – быть женщиной?

Тиш: Думаю, что женщины должны быть очень худыми. Сильно краситься, носить высокие каблуки и почти не носить одежду.

Я: Что ты по этому поводу думаешь? Оглядись. Женщины в этом магазине похожи на них?

Тиш огляделась. Рядом с нами поправляла книжки на стеллаже седая сотрудница магазина. Возле стенда с историческими книгами латиноамериканка листала какое-то издание в мягкой обложке. Сильно беременная молодая женщина с синими и коротко стрижеными волосами препиралась с малышом, который крошил печенье.

Тиш: Нет. Совершенно не похожи.

Когда мы вернулись домой, Тиш убежала к себе в комнату. Пятнадцать минут спустя она открыла дверь и прокричала с верхнего этажа:

– МА! А КАК ПИШЕТСЯ СЛОВО «ПЕТИЦИЯ»?

Я решила погуглить. Непростое словечко.

Чуть позже она спустилась на кухню, помахивая самодельным постером. Кашлянула и принялась читать:

СПАСЕМ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

Дорогой мир, эта петиция призвана показать, что я, Тиш Мелтон, твердо убеждена, что глянцевые журналы не должны показывать, что внешняя красота важнее внутренней. Потому что это не так. Я думаю, журналы должны помещать на обложки сильных, добрых, смелых, заботливых, уникальных женщин с самыми разными прическами и фигурами. ВСЕ женщины заслуживают РАВНОГО отношения.

Как же мне понравилась ее идея. А ведь и правда, равноправия с мужчинами еще недостаточно. Очень важно добиться и равноправия друг с дружкой.

Я не могу накрыть своих детей защитным куполом и уберечь от всей той лжи, которую им будет скармливать мир о том, что значить быть настоящей женщиной или настоящим мужчиной. Но я могу научить их, как подвергать культуру критике, а не просто бездумно потреблять все, что она предлагает. Могу научить их распознавать эту ложь и злиться на нее, а не просто проглатывать и молча страдать.

Двенадцатилетняя я: Вот она, значит, какая – настоящая женщина. Ну ладно, попытаюсь ею стать.

Двенадцатилетняя Тиш: Вот она, значит, какая – ложь про женщин. Ну ладно, разоблачу.

Тиш: Чейз хочет, чтобы я ходила в тот же кружок, в который и он ходил в моем классе. А я не хочу.

Я: Так не ходи.

Тиш: Но я не хочу его разочаровывать.

Я: Слушай, всякий раз, как придется выбирать, кого разочаровать – себя или кого-то другого, разочаруй другого. Я бы даже сказала, что это твоя обязанность в жизни – разочаровать столько людей, сколько потребуется, чтобы не разочаровать себя.

Тиш: Даже тебя?

Я: Меня – особенно.

Восьмилетняя Тиш: Я не нравлюсь Кери.

Тридцативосьмилетняя я: Почему? Что случилось? Надо подумать, как это исправить.

Двенадцатилетняя Тиш: Я не нравлюсь Саре.

Сорокадвухлетняя я: Ну и ладно. Это факт, а не проблема, всем не угодишь.

Двенадцатилетняя Тиш: Согласна.

Леса

Моя подруга Мими пожаловалась мне, как сильно ее тревожит, что ее сын-подросток вечно запирается у себя в комнате и что-то делает с телефоном.

– Думаешь, он смотрит порно? – спросила я.

– Нет! – воскликнула Мими. – Такого быть не может, он же еще маленький!

– Я недавно читала, что средний возраст, в котором подростки открывают для себя порно – одиннадцать лет.

– Господи, – покачала головой Мими. – Я не хочу за ним шпионить. В конце концов, это же его телефон.

– Ага, как же. Платишь за него ты. Это твой телефон, он просто им пользуется с твоего разрешения.

– Мне страшно от того, что я там найду, – сказала Мими.

– Знаю. Мне тоже, каждый раз, – призналась я. – Но что если он уже нашел порно и уже смотрит? Уже, так сказать, заблудился в этом лесу? Не хочешь его оттуда вывести?

– Но я понятия не имею, что сказать.

– Слушай, я понимаю, что взрослым людям порно часто помогает раскрепоститься, но большая часть того, что находят в интернете дети – это мизогинистское дерьмо. И наша задача – объяснить детям, что и как, чтобы они не укреплялись во мнении, что секс должен быть вот таким жестоким. Мне просто кажется, что поговорить – хоть как-то, даже если ребенок будет закатывать глаза, а ты – умирать от стыда, все же лучше, чем не говорить вообще. Можно сказать что-то типа того: «Секс – захватывающая и прекрасная часть человеческой жизни. Интересоваться сексом – это естественно, а когда мы чем-то интересуемся, конечно, первым делом лезем в интернет. Но вот в чем проблема: когда ты натыкаешься в интернете на информацию о сексе, ты не знаешь, кто ее там разместил. Есть люди, которые берут эту тему, вынимают из нее все содержимое и выбрасывают в интернет лишь яркую обертку. Но это не настоящий секс. В нем нет близости, уважения, нежности, всего того, что делает секс настоящим и чувственным». «Люди, которые создают порно – они как наркодилеры. Их товар вызывает у людей чувства, которые выдают себя за удовольствие – но лишь ненадолго. А потом они начинают высасывать удовольствие из реальной жизни, и людям приходится возвращаться в этот фальшивый угар. Многие из тех, кто начинают смотреть порно в юном возрасте, быстро подсаживаются на иглу этого псевдоудовольствия. И в конце концов им становится трудно наслаждаться нежностью, искренностью и настоящим сексом с реальными людьми». «Пытаться узнать о сексе из порно – все равно что пытаться узнать, каков на вкус горный воздух, нюхая освежитель для унитаза. Когда ты попадешь в настоящие горы и вдохнешь их чистый первородный воздух, почувствуешь себя сбитым с толку. И будешь даже жалеть, что он пахнет не как тот химозный освежитель». «Мы пытаемся оградить тебя от порно, пока ты еще так юн, не потому что секс – это плохо. Мы делаем это, потому что настоящий секс, полный нежности, любви и настоящих человеческих чувств – это невероятно здорово. И мы не хотим, чтобы виртуальный псевдосекс испортил для тебя настоящий».

– Что, если ты скажешь что-нибудь из этого? – предложила я Мими. – Не бросай своего малыша в лесу просто потому, что тебе страшно сунуться туда вслед за ним.

Нам не обязательно знать ответы на все вопросы своих детей. Нужно лишь быть достаточно храбрыми, чтобы не побояться шагнуть вслед за ними в самую чащу и вместе с ними задавать самые сложные вопросы.

Потому что нам это по плечу.

Крем-сыр

В прошлом месяце я проверяла почту и увидела письмо с заголовком: «Мамочка, твоя очередь!».

Целью этого письма было проинформировать меня, что наступил мой черед закупать завтраки для утренних тренировок школьной спортивной команды, в которой состоял мой ребенок. Родители по очереди привозили им каждое утро разнообразные рогалики, баночки с крем-сыром, соки и бананы и накрывали на стол, пока дети тренировались, чтобы те смогли перекусить сразу после тренировки.

В ту ночь, когда я узнала, что пришла моя очередь, я получила еще одно письмо, от мамы другого спортсмена. Та хотела поделиться со мной своими переживаниями. Ее беспокоило, что другие родители не предоставляют детям достаточно большой выбор крем-сыров. Например, в прошлую пятницу было всего два, и нескольким детям они вообще не понравились, так что им пришлось есть рогалики всухомятку. Но она придумала решение: «Неподалеку от школы есть магазин, предлагающий пять различных видов крем-сыра с различными вкусами. Не могли бы вы привезти все?»

Все. Все пять видов крем-сыра.

Готовый рецепт, как сделать так, чтобы ребенок почувствовал себя любимым.

Или же готовый рецепт, как превратить его в высокомерного негодяя.

И все же на этой неделе я – кремсырная мама. И все мои друзья уже прошли через это. Быть кремсырным родителем – значит следовать негласному правилу: успешный родитель – этот тот, кто дает своим детям только самое лучшее. Мы стали кремсырными родителями, потому что перестали задавать себе вопрос: можно ли стать самым лучшим человеком, потребляя самое лучшее?

А что если поменять правила? Что если мы решим, что быть успешным родителем – значит жить так, чтобы всем детям хватало еды, а не только маленькой группке «избранных», которым положено иметь все? Что, если нам поменять накал материнской любви и вместо лазерного луча, вырезающего успех в жизни наших детей, превратить ее в солнце, которое согреет всех?

Базовые нужды

Однажды утром я проснулась и прочитала в новостях историю, которая развернулась на нашей южной границе. Детей, даже тех, которым едва исполнилось четыре месяца, отобрали у родителей-беженцев, погрузили в фургоны и безо всякого объяснения отправили в центр содержания под стражей. Я полезла в интернет, узнать реакцию американцев на эти новости, уверенная, что встречу таких же ошеломленных и возмущенных людей, как и я. Некоторых это действительно возмутило. Другие же продемонстрировали удивительное жестокосердие. Снова и снова я натыкалась на высказывания в духе: «Да, прискорбно, но они сами виноваты; если не хотели, чтобы такое случилось – не должны были сюда лезть».

Вот она, привилегия родиться «на третьей базе». Невежественность уверена в том, что выбила трехочковый, поэтому и находится тут. А злобство жалуется на то, что те, кто родился «за пределами стадиона» и голодает, недостаточно терпеливо ждут, когда им бросят кусок хлеба.

Для меня отчаяние – это физическое переживание. И с каждым душераздирающим фото и бездушным комментарием я чувствовала, как из меня словно высасывают надежду. Надежда – это энергия. И в то утро у меня закончилось и то, и другое. Я выключила компьютер и забралась в кровать еще в три часа дня. Эбби подоткнула мое одеяло, поцеловала меня в лоб. Когда она вышла в коридор, я услышала, как одна из моих дочек спрашивает ее:

– А с мамой все хорошо?

– Все будет в порядке, – ответила Эбби – Просто она переживает. Но ей нужно немного попереживать, для дела. Просто подожди. Пусть мама пока поспит. А когда она проснется, случится кое-что очень классное.

Что если мы позволим себе все прочувствовать? Что если решим, что впустить в себя чужую боль – это не слабость, а проявление большой силы? Что если остановимся и остановим весь мир ради того, что этого стоит? Что если вскинем руки и крикнем: «Стойте, стойте, погодите! Я не могу просто жить дальше и притворяться, что ничего этого не слышала!».

Я проспала двенадцать часов и проснулась в три ночи, охваченная огнем. И к тому времени, как Эбби проснулась и вышла из нашей спальни, я уже развернула в столовой настоящий командный центр. Когда она спустилась и увидела мое лицо, кипы бумаг и доску, исписанную телефонами и идеями, сразу все поняла. Посмотрела на меня и сказала:

– Ладно, детка, сделаем. Но сначала давай-ка выпьем кофе.

Когда взошло солнце, мы протрубили общий сбор «Плечом к плечу»: созвав мою сестру, Эллисон и Лиз. Одна из них была в отпуске, другая – по уши в очень важном рабочем проекте, третья заботилась о больном родственнике. Но все они отложили свои дела и развернули собственные командные центры – в арендованном пляжном домике, в офисе и даже в больничной палате. Мы начали с того, с чего мы всегда разворачиваем кампанию в ответ на крупные гуманитарные кризисы: связались с теми людьми на местах, которые лучше знали ситуацию, и выяснили, к каким организациям можно обратиться, кто отреагирует мудро, эффективно и добросовестно.

«Плечом к плечу» существует для того, чтобы превратить наше общее горе – в результативное действие. Мы претворяем это в жизнь, служа мостиком между двумя лагерями воинов – теми, которые живут по всему миру и, сидя в кухне, машине или офисе, отказываются закрывать глаза на ужас, творящийся в других странах; и другими, с передовой, посвятившими свои жизни исцелению мира и спасению жизней. Сумма взноса составляет всего 25 долларов, но и с ней нам удалось переправить по своему «мостику» 22 миллиона долларов и превратить боль в результат.

В «Плечом к плечу» не работают воины – мы лишь ищем воинов. Это очень важная работа, потому что, как ни странно, наибольшую эффективность демонстрируют не крупные компании, к которым люди обычно обращаются в сложных ситуациях, а именно такие, маленькие команды. Самыми горячими приверженцами своего дела среди всех, с кем нам довелось поработать, были небольшие, разношерстные, возглавляемые женщинами группки, уже завоевавшие доверие пострадавших групп населения и достаточно шустрые, чтобы оперативно реагировать на все запросы. Наша же работа заключается в том, чтобы найти их, узнать, есть ли у них все необходимое для «битвы», и внимательно выслушать. А после свести с теми, кому не все равно. И предоставить всю необходимую помощь, чтобы они могли и дальше продолжать выполнять свою работу.

Мы обличили бесчеловечные преступления нашего правительства на границе в разгромной статье и еще написали там о воинах, которые работают не покладая рук, чтобы положить конец этим преступлениям. Мы разместили ее в нашем сообществе, а другие отважные и сострадательные блогеры поспособствовали ее широкому распространению. И вот за девять часов нам удалось собрать около 1 миллиона долларов, чтобы воссоединить семьи. А еще за неделю – 4,6 миллиона. А весь следующий год мы занимались финансированием и сотрудничали с другими организациями, чтобы привлечь правительство к ответственности и вернуть детей их родителям.

Однажды утром я выложила видео, на котором моя сестра провожала шестилетнего мальчика по имени Ариэль обратно в семью после того, как они провели в разлуке десять месяцев. Отец Ариэля привез его на южную границу и законно попросил об убежище. Когда они приехали, пограничники отняли Ариэля у отца. Он умолял власти просто депортировать их обоих. Все, чего он хотел – вернуть сына. Но власти ему отказали. Они депортировали отца, а самого Ариэля отправили в пенитенциарный центр. Одного. Его отец вынужден был вернуться на свою родину, обескровленную преступностью и жестокостью, и сообщить жене, что потерял их сына. Они уже утратили всякую надежду снова когда-нибудь его увидеть, как вдруг с ними связались «Плечом к плечу» в Гондурасе. Месяц спустя наша команда девять часов провела на границе США и Мексики, вместе с родителями и сестрой Ариэля, пока власти наконец не сдались и не поступили по закону, позволив семье подать прошение об убежище и забрать Ариэля. А еще неделю спустя моя сестра пересекла границу вместе с его родителями, забрала Ариэля в Вашингтоне, округ Колумбия и отвезла в аэропорт, куда должны были прилететь его родные. Ариэль признался моей сестре, что ему страшно, потому что он не помнил, как выглядят мама и папа. Тогда она достала телефон и показала ему фото – и Ариэль облегченно улыбнулся, потому что узнал, потому что вспомнил. И несколько минут спустя уже стрелой несся в родительские объятия. Так закончились десять месяцев мучительной разлуки. Видео с их встречей в аэропорту, которое я выложила в сеть, выбивало почву из-под ног: оно было и прекрасным, и страшным одновременно. Ну и реакция, как добрая, так и злая, не заставила себя ждать.

В тот вечер я стояла в школьном коридоре, дожидаясь дочь. Одна из мам, которая тоже ждала своих детей, посмотрела на меня и спросила:

– Можно вас на два слова?

От ее тона у меня внутри все сжалось.

– Да, конечно, – отозвалась я.

Мы отошли.

– Вы знаете, – начала она, – я долгое время была на вас подписана, но сегодня решила отписаться.

– Ну ладно. Похоже, вы приняли верное для себя решение, – добавила я и уже повернулась, чтобы уйти, как она продолжила:

– При всем уважении, я не могу не спросить: почему вы так защищаете всяких нелегалов вместо того, чтобы защищать Америку? Мы все живем по закону, и они тоже должны. Знаете, я читала, что многие из этих людей знали, что на границе у них могут отобрать детей – знали, но все равно поехали. Простите, конечно, но, когда лично я смотрю на свою дочь, понимаю, что даже ПРЕДСТАВИТЬ СЕБЕ НЕ МОГУ, что поступаю с ней так. ПРОСТО НЕ МОГУ ПРЕДСТАВИТЬ.

А я смотрела на нее и думала: Да что вы говорите? Не можете себе представить, как, если потребуется, сделаете все возможное, поставите на карту все, лишь бы дать своему ребенку шанс на безопасность, надежду и какое-то будущее? Тогда ты, наверное, и вполовину не такая смелая, как те родители.

Обычно родители произносят эти слова – «представить себе не могу» с двумя разными интонациями.

Первая – полная смирения, благоговения, нежности и благодарности. Есть в ней какая-то тишина. «Кабы не милость Божия, шел бы так и я»^[10] – вот это все.

Вторая, та, которую использовала это женщина – она совсем другая. В ней лишь отстраненность и осуждение. Категоричность. «Ну а я вот никогда, знаете ли». Мы используем такой тон, как заклинание-отворот, вешаем на себя, словно чеснок, в надежде отгородиться от некоего потенциально опасного ужаса. Ищем причину, крайнего, чтобы убедить себя, что уж с нами такой ужас ни за что, никогда не случится. Осуждение в подобных ситуациях – это самозащита. Клетка, которую мы сами возводим вокруг себя. Надеемся, что она убережет нас от опасности, но в итоге она не пропускает и хорошее – нежность, добро и сочувствие.

И что я поняла еще в том коридоре – люди, которые используют первую интонацию, уже себе все представили. Их воображение – мост между изведанным и неизведанным. Они легко представляют себя на месте другого человека, и это волшебное превращение помогает им проникнуться чужим опытом и переживаниями. Именно в этот момент я и поняла, что умение представлять, воображение – это катализатор не только творчества, но и добра, нашей связи друг с другом. Воображение помогает сделать первый шаг по мосту сочувствия. Сокращает расстояние между людьми, культурами, идеологиями и пережитым опытом.

В пятом классе, где учится моя Амма, есть мальчик по имени Томми. Он никогда не делает домашнюю работу, и в результате класс не может получить вознаграждение, обещанное только в том случае, если задание выполнят все. Томми постоянно засыпает в классе, и учительнице приходится прерывать урок и будить его, и ее это раздражает. Амма совершенно не понимает, почему Томми такой.

На днях она вернулась из школы, швырнула свой рюкзак на пол и выпалила:

– Ну вот, опять! Он опять не сделал задание! Мы так никогда не доживем до этой вечеринки с пиццей! Никогда! Ну почему он не может просто взять и сделать то, что должен?

Тут мне, к счастью, пришла на ум спасительная сила воображения.

Я: Да, это бесит.

Амма: Еще как бесит!

Я: Малыш, а ты представляешь, почему Томми не выполняет домашнюю работу?

Амма: Потому что он безответственный.

Я: Ясно. Так ты думаешь, все дело в этом?

Амма: Да, думаю. Я свои задания всегда делаю и никогда не засыпаю в классе. НИКОГДА.

Я: Ладно. А как так вышло, что ты свою домашнюю работу всегда делаешь?

Амма: Ты же говоришь делать ее сразу после школы. И напоминаешь каждый день.

Я: Так. А с Томми, как думаешь, родители так же себя ведут? Можешь себе представить, что кто-то из них садится и проверяет его уроки?

Амма: Наверное, нет.

Я: Кстати, зайка, ты не думала, почему Томми такой уставший на уроках, что постоянно засыпает?

Амма: Наверное, потому что не спит ночью.

Я: А как ты думаешь, во сколько ты бы сама ложилась спать, если бы нас не было дома и мы не укладывали тебя спать, во сколько положено?

Амма: Я бы тогда всю ночь не спала!

Я: И что бы тогда было с тобой днем?

Амма: Наверное, засыпала бы на каждом шагу.

Я: Ага. Может, в конце концов, вы с Томми не такие уж и разные. Ты – ответственная, Амма, это правда. А еще тебе очень повезло, ведь о тебе заботятся.

Амма все еще раздражается из-за Томми, но именно благодаря воображению стала более мягкой и открытой. Она научилась ставить себя на его место. Не уверена, что она представляет себе все, как есть. Но важно то, что это делает ее мягче. Воображение научило ее преодолевать пропасть между собственным личным опытом и чужим, и я знаю, что в будущем этот навык сослужит службу и ей, и ее отношениям, и всему миру в целом. Что из девочки, которая может представить, почему ее одноклассник не выполняет домашнюю работу, вырастет взрослая женщина, которая сможет понять, почему некий отец готов рискнуть всем и перенести своего ребенка на спине через пустыню.

Острова

Дорогая Гленнон,

Моя дочь-подросток только что позвонила нам из школы-интерната и призналась, что она лесбиянка. Мы счастливы за нее. И твердо убеждены, что любовь есть любовь. Проблема вот в чем: мои родители приезжают к нам на Рождество. Они – консерваторы, и я уверена, что они все праздники будут пытаться пристыдить ее и «вернуть» к традиционным ценностям. Что мне делать?

С уважением,

М.

Дорогая М.,

когда мы с Эбби влюбились друг в друга, мы какое-то время никому об этом не рассказывали. А после, когда решили жить вместе, открыли свои отношения другим: детям, родителям, друзьям и миру. И наши новости вызвали у людей довольно бурную реакцию. Иногда она пугала меня, хотелось обороняться, я злилась, чувствовала себя так, будто выдала что-то слишком личное.

Однажды ночью Эбби, которая знает, что я лучше всего понимаю жизнь через метафоры, сказала:

– Гленнон, а давай представим, что наша с тобой любовь – это остров. На этом острове живем только мы – ты, я и дети. И вот это – реальная любовь. Та, о которой пишут книги, которую другие люди ищут всю свою жизнь. Святой Грааль. Самая драгоценная вещь в мире. Вещь. Мы ею владеем. Она хрупкая, как юный росток, и мы должны ее защищать. Представь, что мы окружили наш остров рвом, кишащим аллигаторами. И не опускаем мост, по которому на наш остров может проникнуть чей-то страх. На нем есть место лишь нам и нашей любви. А все остальное пусть остается по ту сторону рва. И пока оно там – нам оно не страшно. Мы здесь, на острове, и мы счастливы. А они там пусть плюются ядом, боятся и ненавидят нас сколько угодно. Плевать. Здесь их даже не слышно. Музыка слишком громкая. На нашем острове может жить только любовь, детка.

Всякий раз, когда какой-нибудь тролль в интернете, журналист или консервативный священник высокомерно высказывался о нас, я улыбалась и представляла себе, как он брызжет слюной по ту сторону рва, весь красный, раздувшийся, а мы с Эбби и детьми танцуем на нашем острове. Ничто из всего этого нас не тронет. Но ситуация усложнилась, когда на той стороне рва появилась моя лучшая подруга и защитница, моя мама, сложила ладони рупором, принялась кричать, как ей страшно, и умоляла нас опустить мост.

Моя мать живет в Вирджинии, а мы – во Флориде. Но мы все равно разговариваем каждый день. Наши жизни слишком тесно переплетены. Недавно мы говорили по телефону перед сном, и она спросила, какие у меня планы на утро. Я упомянула, что иду к парикмахеру и подумываю сделать челку. Мы пожелали друг другу спокойной ночи. А на следующий день она снова позвонила мне в шесть утра.

– Прости, что звоню так рано, милая, но я всю ночь не спала, переживала. Да из-за челки. У тебя вечно с челкой проблемы, ты как отрежешь ее, всякий раз жалеешь, прямо целая трагедия начинается. А у тебя в последнее время и так в жизни стресса хватает. Я просто беспокоюсь, что сейчас это не лучшее решение, милая, подумай о своей семье!

Если мое решение подстричь челку не давало маме заснуть целую ночь, вы можете себе представить, как она отреагировала, когда я решила уйти от мужа к женщине. Я чувствовала ее страх в каждом вопросе и каждой долгой паузе между вопросами. А как же дети? А что скажут их одноклассники? Люди такие жестокие! Она тряслась, а из-за этого начинала трястись и я. В тот день она попросила меня не отрезать челку, и я не стала. Она очень-очень меня любит, и поэтому я всегда ей во всем доверяю, она знает, что для меня лучше.

Это была не какая-то там жестокая хейтерская критика, отравляющая Понимание. Это было тихое беспокойство любящего человека. Но мамин страх тоже начал отворачивать меня от Понимания. И я потеряла покой. Разозлилась и заняла оборонительную позицию. Неделями напролет я говорила с ней по телефону, убеждая, что знаю, что делаю, и что все будет хорошо. Однажды вечером я говорила с сестрой, пытаясь прийти в себя и успокоиться после очередного разговора с мамой. Сестра перебила меня и сказала:

– Гленнон, а почему ты защищаешься? Обычно людям приходится защищаться, чтобы им не запретили сделать что-то или не отобрали. А ты, блин, взрослая тетка! Делай, что хочешь. Никто не может тебе запретить. Даже мама. Это твое дело, Гленнон. Эбби – твое дело.

Мы договорили, и я подумала: Моя мама любит меня. Но она не согласна со мной в том, что для меня лучше. Придется решить, кому я больше доверяю – матери или себе. И вот впервые в жизни я решила, что больше доверяю себе, даже если это означало пойти наперекор родителям. Я решила порадовать себя, а не их. Взять на себя ответственность за свою жизнь, радость, семью. И сделать все это с любовью.

Вот тогда я действительно стала взрослой.

В ту ночь я сказала Эбби:

– Больше я ни секунды не собираюсь оправдывать себя или наши отношения. Оправдание – это адвокат страха, но мы же не на суде. И никто не вправе отнять у нас наши чувства. Я не смогу убедить родителей, что мы нормальные люди, если постоянно буду только говорить, что мы нормальные. Я думаю, единственная возможность убедить их, что все в порядке – просто жить дальше, и пусть увидят это своими глазами. Я не хочу больше покидать наш «остров» и нести правду о нас в мир. Слишком это утомительно. Пока я хожу и талдычу всем, что мы с тобой можем жить нормальной жизнью, именно этого я и не делаю, не живу нормальной жизнью. Поэтому я предлагаю поставить на нашем острове знак, но развернуть его лицом не к миру, а к нам самим, как напоминание: «Вход и выход разрешен только Любви».

Страх не впускать и не выпускать.

Только Любовь.

На следующий день я пряталась в тени дерева на матче сына по кросс-кантри – пыталась спастись от сорокаградусной жары. И говорила с мамой по телефону – она спрашивала, можно ли ей приехать и повидаться с внуками. Голос у нее был сдержанный, раздраженный и дрожащий. Она все еще волновалась и выдавала свое волнение за любовь. Все еще не могла довериться моему Пониманию. А я смогла – впервые в жизни. Взяла и доверилась.

И вот часть моей истории, в которой мать и дочь обе стали матерями:

– Нет, мам, не можешь, – сказала я. – Ты все еще боишься нас, а я не хочу, чтобы ты привозила этот страх сюда. Потому что наши дети не боятся. Мы растим их в убеждении, что любовь и правда в любой форме – это то, к чему нужно относиться с уважением, что нужно прославлять, а не подавлять. Твои страхи им неведомы, и я не хочу, чтобы они с ними познакомились через твой голос или твои глаза. Ты так боишься, что мир отвергнет нашу семью, что сама же и создаешь то отторжение, которого так боишься. Еще раз, наши дети страха не испытывают, но если ты его привезешь – они начнут бояться и твой подпитают, потому что верят тебе. И я не хочу класть на их плечи эту совершенно не нужную им ношу.

Самый ли это легкий путь – для меня, для Эбби, Крейга, твоих внуков? Конечно же, нет. Но зато самый честный. У нас прекрасная семья, и дома у нас все прекрасно, и я всем сердцем надеюсь, что однажды ты сможешь приехать и разделить это счастье с нами. Но не нам учить тебя, как полюбить и принять нас. И мне придется сказать тебе неприятное: твой страх – это не моя проблема, не проблема Эбби или наших детей. А только твоя. И мой долг как матери, сделать так, чтобы это никогда не стало их проблемой. Потому что у нас нет никаких проблем, мам. Я очень хочу, чтобы ты поскорее приехала к нам – когда этих проблем не станет и у тебя.

И это наш последний разговор о том, как тебе за нас страшно. Я очень тебя люблю. Поэтому, прошу, разберись уже с этим, мам. И когда ты придешь к нашему острову, готовая принять нас и порадоваться тому, какая искренняя и замечательная у нас получилась семья, мы с радостью опустим перед тобой мост. Но ни секундой раньше.

Мама молчала довольно долго. А потом сказала:

– Я тебя услышала. Мне нужно все обдумать. Люблю тебя.

Мы разъединились. Я вышла из-под тени дерева и вернулась к своей семье.

Послушайте, М, на вашем «острове» живет ребенок, который умудрился сделать то, что редко какому подростку ее возраста по плечу: она сама для себя стала Главным Деревом. Оно пока очень маленькое – так, юная пальмочка. Не стоит с размаху распахивать дверь и впускать на ваш остров ураган, который снесет эту пальмочку прежде, чем она успеет отрастить корни.

Оберегайте свой остров – ради нее. Она еще недостаточно сильная, чтобы сдюжить с подъемным мостом. Это все еще ваша работа. Не опускайте этот мост перед страхом. Даже если его несут люди, которых она любит. И особенно, когда этот страх оправдывается именем Господа.

Женщина становится ответственной матерью, когда перестает быть послушной дочерью. Когда наконец понимает, что создала нечто отличающееся от того, что создали ее родители. Когда начинает обустраивать «остров» под себя и свои нужды, а не под них. И наконец понимает, что вовсе не обязана убеждать всех принимать и уважать ее семью. Ее долг – впускать на остров лишь тех, кто принесет с собой лишь любовь и уважение.

Сядьте сегодня вечером с теми, с кем строили свой остров, и обсудите, сознательно и с уважением, что вам нужно на ваших берегах, а что – нет. Решите, что именно не нужно, а не кто. И никогда не опускайте мост для того, на что наложили запрет, кто бы это ни принес.

Прямо сейчас перед вами лежит выбор. Кто вы – послушная дочь или ответственная мать?

Выберите мать. Начиная с этого момента, каждый чертов раз, выбирайте мать.

Потому что ваши родители свой остров уже построили.

Теперь ваша очередь.

Камни

Дорогая Гленнон,

Я только что привезла своего ребенка домой из роддома. И когда я впервые поставила переноску с ней на пол, у меня перехватило дыхание. Я не знаю, как быть мамой. И мне безумно страшно. Моя собственная мать не особо меня любила. И нет ни дня, когда я хотя бы раз бы не подумала: почему? Почему она не любила меня? Это с ней было что-то не так… или со мной? А что если со мной? Как я научусь быть хорошей матерью, если сама никогда не знала материнской любви?

Х.

Дорогая Х.,

вот что я знаю.

Родители любят своих детей. За всю жизнь я ни разу не встречала исключений.

Любовь – это река, но иногда на ее пути встречаются препятствия.

Например, психические заболевания, наркомания, стыд, нарциссизм, страх, передаваемый религиозными и культурными институтами – все это большие камни на пути любви.

Бывает, случается чудо, и река сама сносит валун. Некоторым семьям везет столкнуться с этим Чудом. Но некоторым – нет. Это не поддается никаким законам логики. Ни одна семья этого не заслуживает. Исцеление – это не награда, которую получают за самую сильную или настоящую любовь.

Когда родитель исцеляется, ребенок снова начинает чувствовать его любовь. Стоит убрать валун, и вода снова побежит. Такова ее природа – и природа родительской любви.

Мы – реки, а не валуны.

И когда вам кажется, что вас кто-то не любит – родитель, брат, сестра, друг – значит, что-то встало на пути их любви. И она бурлит, пенится, отчаянно рвется на волю. Она никуда не делась и лишь ждет, когда снова вас подхватит. Она есть, просто пока что не может вывернуть застрявший камень.

Моим словам можно верить, потому что я тоже была такой рекой. Зависимость превратилась в гигантский валун на пути моей любви, и все, что получали от меня родные – лишь боль и отсутствие. Сестра говорит, что не было ни дня, когда бы она не подумала: почему, Гленнон? Почему ты лжешь мне прямо в лицо и так ужасно обходишься со мной и нашими родителями? Ты вообще любишь нас?

А я любила. Я чувствовала, как любовь бурлит во мне, копится, застаивается, мне казалось, что однажды она меня просто прикончит. Но они-то этого не чувствовали. Им казалось, что во мне ее вообще нет ни капли.

Ну а потом случилось то, что вывернуло камень. Я бросила пить. Для меня это стало одновременно и спонтанным чудом, и результатом невероятно тяжелой работы. В конце концов моя любовь снова нашла дорогу к людям. Потому что я всегда была рекой, а не камнем.

Люди в отчаянии часто спрашивают меня: «Как? Как тебе удалось бросить пить? Что для этого сделала твоя семья?».

Они перепробовали все, но ничего из того, что они делали, никак не повлияло на мое решение. И всей любви мира не под силу вывернуть подобный камень, потому что достают его не те, кого он мешает любить. А та, кому мешает – и ее Бог.

Сочувствую вам, Х.

Вы заслуживаете материнской любви. Заслуживаете купаться в ней день и ночь, пропитаться ею до мозга костей. Но сейчас я прошу вас прислушаться к моим словам.

Чудо милосердия в том, что вы можете дать другому то, чем никогда не владели сами.

Способность любить исходит не от родителей. Не они – ваш источник. Ваш источник – это Господь. И вы сами. Ваша река сильна.

Так и купайте в ней свою малышку – днем и ночью.

И пусть ничто не встанет на ее пути.

Мясорубка

Во время моего тура, посвященного «Воину Любви», тысячи читателей по всей стране ждали, что я сделаю то, что делала всегда: расскажу им правду о своей жизни. Но в тот раз впервые за десять лет они не знали обо мне всей правды. Я поделилась с поклонниками тем, что развожусь с Крейгом, но не сказала, что полюбила Эбби.

Мне предстоял выбор: либо рассказать о своих новых отношениях, еще не будучи к этому готовой, либо посмотреть своим читателям в глаза и умолчать о самом главном событии в моей жизни. Первый вариант пугал, но в то же время казался самым честным, а все из-за Этого. В смысле, трезвости. Для меня трезвость означает не только бросить нечто пагубное, но и привить хорошее. Стать приверженкой определенного образа жизни. А такой образ жизни предполагает целостность, при которой мое внутреннее и внешнее «я» живут в мире и согласии. И образуют одно «я». Разделение на внешнее и внутреннее разрушает, поэтому мне нужно сделать все возможное, чтобы сохранить целостность. Я не хочу посвятить свою жизнь попыткам угодить всему миру.

Я останусь собой, куда бы ни завела меня дорога, и пусть мир приспосабливается. Конец. Точка. Понравлюсь я людям или не понравлюсь, это не главное. Главное – оставаться целой. А значит, я должна жить честно и говорить правду. Люди либо потянутся ко мне, либо разбегутся в ужасе. В любом случае прекрасно. Если я потеряю кого-то или что-то из-за того, что скажу правду, значит, это моим и не было. И готова потерять все, что вынуждает меня скрывать какую-то часть себя.

И поэтому я решила признаться миру, что влюблена в Эбби. Вечером накануне моего каминг-аута один из членов моей команды сказал: «Ну все. Завтра начнется мясорубка». Я лежала без сна и пыталась представить, как отреагируют люди. Я знала, что они будут в шоке. Знала, что возникнет куча вопросов.

Некоторые восхищенно ахнут: «Черт возьми, да как же я вас уважаю! Как вам хватило смелости признаться?». А другие скажут: «Черт возьми, я же вас так уважал(а)! Кто дал вам право так поступить?». И я знала, что мой ответ в обоих случаях будет одинаковым:

«Я ушла от мужа и завела отношения с Эбби по той же причине, по которой восемнадцать лет назад бросила пить и решила стать матерью. Потому что в какой-то момент представила себе более искреннюю и прекрасную версию жизни, чем та, которой я жила прежде. Позволила себе вообразить, что все вокруг может стать и прекраснее, и ближе к сердцу – и жизнь, и семья, и сам мир, а затем набралась смелости и воплотила свои фантазии в реальность.

В тридцать лет я вдруг поняла, что в жизни есть боль, которую я непременно хотела испытать. Это неизбежная, мучительная, но необходимая боль, которая сопровождает потерю очень крутых вещей: доверия, мечтаний, здоровья, животных, отношений и самой жизни. Эта боль – плата за любовь, за возможность жить смелой и открытой жизнью. И я готова заплатить.

Но есть и другая боль. Ее приносит не потеря чего-то прекрасного, а сама жизнь, в которой вы даже не пытались все это заполучить.

Мне эта вторая боль знакома. И в жизни других я ее встречала. Видела, как она превращается в тоску в глазах женщины, которая лежит рядом с любовником, но все равно чувствует себя одинокой. Или ярость, что скрывается в улыбке несчастной. Смирение во взгляде женщины, которая принесла свою жизнь в жертву детям вместо того, чтобы жить ради них. И слышала ее тоже. В горечи женщины, которая описывает, как симулировала оргазм, чтобы можно уже было поскорее пойти и закончить складывать постиранное белье. В отчаянии женщины, которой было что сказать, и о чем она никогда и никому не говорила. В цинизме женщины, которая столкнулась с несправедливостью и могла бы повлиять на нее, все исправить, но не смогла – не хватило смелости. И в боли той, которая медленно, но верно отказалась от самой себя.

Мне сорок четыре года. И будь я проклята, если позволю себе еще хоть раз испытать подобную боль.

Я оставила мужа и живу с Эбби, потому что я взрослая женщина и делаю, блин, что пожелаю. Я говорю об этом с глубокой любовью и уважением, и очень хочу, чтобы и вы тоже делали все, что пожелаете, потому что жизнь у вас одна, и она бесценна.

Правда вот в чем: совершенно неважно, что вы думаете о моей жизни. Важно в высшей степени лишь то, что вы думаете о жизни собственной. Осуждение – это всего лишь очередная клетка, в которую мы загоняем себя вместе со своими чувствами, пониманием и воображением. Осуждая, мы отрекаемся от самих себя. Вы родились на свет не для того, чтобы тратить свою жизнь, решая, достаточно ли моя жизнь искренна и прекрасна. Решите, достаточно ли прекрасна ваша жизнь, ваши отношения и ваш мир. И если вы осмелитесь признаться, что это не так, выясните, хватит ли вам мужества, есть ли у вас право, а точнее, обязанность сжечь дотла все то, что было недостаточно искренним и прекрасным, и начать строить то, что достаточно.

Именно такой пример я хочу подать, потому что желаю этого для всех нас. Я хочу, чтобы нам было комфортно в собственных чувствах, в собственном Понимании и воображении, чтобы мы лучше хранили верность собственной радости, свободе и целеустремленности и не шли на поводу у чужого мнения. Хочу, чтобы мы перестали предавать себя. Потому что именно это нужно современному миру для дальнейшего развития – увидеть, как женщины все чаще и чаще выбирают жизнь истинную и прекрасную, не спрашивая ни у кого разрешения. И не оправдываясь».

На следующее утро я проснулась, сделала кофе, открыла ноутбук и сделала глубокий вдох. А затем запостила на миллионную аудиторию фотографию, на которой мы с Эбби сидим в обнимку на скамейке-качелях на веранде нашего дома. Эбби держит в руках гитару, мы обе смотрим в камеру и улыбаемся. Преисполненные любви друг к другу. Спокойные. Устроенные. Наконец-то. Я написала, что мы с Эбби любим друг друга и планируем жить вместе одной семьей, вместе с моими детьми, а их отец нас поддерживает. Больше ничего. И проследила за тем, чтобы в моих словах не было ни намека на какое-либо извинение, объяснение или оправдание. Запостила. А затем закрыла ноутбук и отошла от него, напоминая себе, что я в ответе лишь за то, чтобы открыть миру правду, а не за реакцию на нее. Свою часть я выполнила. Просто была честной.

Час спустя мне позвонила сестра, голос ее дрожал:

– Сестренка! Ты не поверишь, что творится! Почитай, что говорят люди. Что они делают. Посмотри, как они все поднялись за вас с Эбби!

Я зашла на страницу и увидела тысячи потрясающих, добрых, умных, подробных, нежных и внимательных комментариев. И написали их люди, которые знали, что им вовсе не обязательно понимать меня, чтобы любить. Никакая это была не мясорубка. Скорее, Благословение. Они словно бы говорили: «Добро пожаловать в мир, Гленнон. Мы будем рядом».

Вечером того же дня мне позвонила подруга и сказала:

– Гленнон, я вот о чем думала весь день… Ты создала это сообщество для других женщин. Но, мне кажется, вышло так, что ты создала его для себя. Ткала спасительную сеть, и в итоге сама в нее и упала.

И пусть мы все будем жить в таких сообществах, где каждый Человек мог быть предельно честным и чувствовать себя одновременно и свободным, и связанным с остальными.

Расисты

Мне было одиннадцать, когда я начала лечиться от булимии. В то время мир относился к ментальным заболеваниям не так, как сейчас. Заболевший ребенок считался «поломанным». Тогда мы еще не понимали, что многие ментально нездоровые дети – словно канарейки в угольных шахтах, вынужденные дышать теми токсинами, которые выбрасывали их семьи, культура или все сразу. Так что меня отняли у семьи и передали в руки врачей и психологов, которые пытались исправить меня, а не ситуацию, которая меня отравила.

Когда я перешла в старшие классы, психолог наконец попросила мою семью поприсутствовать на одном из наших сеансов. Через несколько минут после начала она повернулась к моему отцу и спросила:

– Вы не думали о том, что могли непреднамеренно поспособствовать болезни Гленнон?

Папа очень рассердился. Встал и вышел из кабинета. И я могла понять, почему он так поступил. Ведь быть хорошим отцом было его главным жизненным приоритетом. И он так старался им быть, так крепко держался за образ хорошего папы, что даже вообразить не смел, что мог каким-то образом навредить своей малышке. Ведь хорошие отцы не вносят смуту в семью. Но именно это и происходит, повсеместно и постоянно, потому что даже хорошие отцы в конце концов – просто люди. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что в нашей семье бытовали определенные представления о еде, самоконтроле и фигуре, которые было бы неплохо вытащить на поверхность на том сеансе у психолога и разобрать. Но папино упрямое нежелание заглянуть вглубь проблемы означало, что я вынуждена была остаться с ней один на один, причем на довольно долгий срок. И больше никто из моих родных не собирался выворачивать свои чувства наизнанку. Только я.

Много лет спустя, когда я сидела в кабинете психолога, я узнала, что Дональд Трамп стал президентом. Мне позвонила подруга и сказала:

– Это конец света. Точнее, той страны, которую мы знали.

А я ответила ей:

– Очень надеюсь. Конец срывает покровы, обнажает истину. А чтобы гниющий нарыв зажил, его сначала нужно вскрыть.

– Боже, давай не будем опять говорить о нарывах и вскрытии. Точно не сейчас.

– Нет, но послушай, это ведь здорово, мне лично кажется, что вот теперь мы достигли дна! Может, это как раз и означает, что теперь мы наконец готовы подняться. Может, теперь мы признаем, что наша страна провоняла окончательно. Проведем генеральную уборку и раскопаем источник вони, отравляющий жизнь. А он заключается в том, что наша нация, якобы основанная на «свободе и равенстве для всех», на деле была построена на крови, рабстве, насилии и порабощении миллионов. Может, теперь мы признаем, что свобода и равенство для всех на деле означало свободу лишь для белых гетеросексуальных мужчин. И тогда соберем за столом всю «семью» – женщин, представителей ЛГБТ-сообщества, всех цветных и власть имущих, и начнем долгую и тяжелую работу над ошибками. Я видела, как подобная работа излечила немало людей и семей. Может, и страну излечит.

Я была тверда, как кремень, и убеждена в своей правоте. Но упустила из виду, что больная система состоит из больных людей. Таких, как я, например. И чтобы исцелиться, все, кого мы соберем за условным столом, должны быть готовы вывернуться наизнанку. Вся семья не выздоровеет, пока в ней не выздоровеет каждый.

Вскоре после того разговора с подругой я села на диван в гостиной и подозвала дочек, похлопав ладонями слева и справа от себя.

– Девочки, идите ко мне, – сказала я дочерям. Они сели и посмотрели на меня. Я рассказала им, что пока они были в школе, некий белый мужчина вошел в церковь и застрелил девять чернокожих.

После я поведала им другую историю – о черном мальчике, ровеснике их брата, которого схватили по пути к дому и жестоко убили. Убийца думал, что у мальчика в кармане пистолет, а оказалось – пакетик «Скиттлз».

– А почему тот дядька подумал, что у Трейвона не конфеты, а пистолет? – спросила Амма.

– Не думаю, что он и правда верил, что это пистолет, – сказала я. – Думаю, ему просто нужен был повод.

Мы довольно долго сидели и обсуждали все это. Они задавали вопросы. Я старалась ответить на них – как могла. Потом решила, что довольно нам говорить о негодяях. Пора поговорить о героях.

Я сходила к себе в кабинет за книгой. Достала ее с полки, вернулась на диван, снова примостилась между дочками, открыла и прочитала дочкам истории о Мартине Лютере Кинге, Розе Паркс, Джоне Льюисе, Фанни Лу Хеймер, Дайане Нэш и Дейзи Бейтс^[11]. Мы разглядывали старые фотографии с гражданских маршей и говорили о том, почему люди выходили на эти марши.

– Раньше говорили, что марш – это молитва ногами, – сказала им я.

Амма внимательно разглядывала фотографию протестующих. А потом ткнула пальчиком в белую женщину с транспарантом, идущую в море цветных.

– Смотри, мам! – воскликнула она, широко распахнув глаза. – А мы бы тоже ходили с ними? Как она?

Я уже открыла было рот, чтобы сказать: «Ну конечно, ходили бы, милая». Но Тиш меня опередила:

– Нет, Амма. Сейчас же не ходим.

Они обе посмотрели на меня. А я смотрела на них и думала о том, как мой отец ураганом вылетел из кабинета психолога много лет назад. У меня возникло такое чувство, будто в тот момент одна из девочек безмолвно спросила у меня:

– Мама, а ты не думала о том, что могла непреднамеренно поспособствовать болезни нашей страны?

Неделю спустя я читала знаменитое эссе преподобного Мартина Лютера Кинга – знаменитое «Письмо из Бирмингемской тюрьмы». И наткнулась на такие слова:

«Должен признаться, что за последние несколько лет глубоко разочаровался в “умеренности” белых американцев. И почти пришел к прискорбному выводу, что самый большой камень преткновения на пути чернокожего населения к свободе – это не Совет белых граждан и не Ку-клукс-клан, а именно умеренные белые граждане, для которых “порядок” ценнее справедливости, те, которые предпочитают худой мир и отсутствие напряжения миру добра, в котором царствует справедливость. Те, которые твердят: я одобряю ваши цели, но не одобряю слишком решительные методы».

И в тот момент, когда читала это письмо, я впервые столкнулась с определением себя на бумаге. Я ведь и была той самой белой американской, которая воображала себя на стороне гражданского права, ведь я хороший человек и верю в идею равенства. Но белая женщина, которую заметила Амма, не сидела дома и просто верила. Она вышла на улицу. И когда я смотрела на ее лицо, она вовсе не казалась мне милой. Она выглядела, как типичная радикалка. Злая. Отважная. Испуганная. Уставшая. Страстная. Решительная. Величественная и немного пугающая.

Я всегда думала, что была бы одной из тех белых, что стояли рядом с Мартином Лютером Кингом, ведь сейчас я же уважаю его, и совершенно искренне. Но потом поняла, что, если я хочу понять, как относилась бы к Мартину Лютеру Кингу, не должна спрашивать себя, как отношусь к нему сейчас. Я должна задаться вопросом, как отношусь к Колину Капернику?^[12] Если я хочу понять, как относилась бы к Freedom Riders^[13] в те дни, не должна спрашивать себя, как отношусь к ним теперь, а должна спросить себя, как я отношусь к BLM^[14].

Примерно 90 % современного белого населения Америки поддерживает Мартина Лютера Кинга. Но когда он был жив и ратовал за перемены, его поддерживало примерно 30 % белых американцев – примерно столько, сколько сейчас поддерживает Колина Каперника.

Если я хочу знать, как бы я повела себя в эпоху минувших войн за гражданские права, должна задаться вопросом, как я веду себя в эпоху войн современных?

Я решила прочесть все книги о расах в Америке, которые только найду. Я заполнила ленты своих социальных сетей подписками на цветных писателей и активистов. И вскоре стало понятно, насколько сильно мои социальные сети повлияли на формирование моего мировоззрения. В ленте, заполненной белым мнением, лицами, похожими на мое собственное, и статьями, отражающими близкий мне опыт, легко поверить, что по большей части все нормально. Но как только я приучила себя каждый день начинать с чтения постов цветного населения, поняла, что ситуация и сейчас, и прежде была очень далека от «нормальности». Я узнала немало нового о полицейской жестокости, о том, как люди попадают в конвейер, который чуть ли не с детства готовит их к неизбежному попаданию в тюрьму, о нечеловеческих условиях содержания иммигрантов в центрах, о разграблении земель коренного населения. Мой кругозор расширился. Белая супрематическая версия американской истории, веру в которую мне внушили, начала размываться. Мне открылось, что я сама – не та, кем себя представляла. И страна, в которой я живу – не такая, как меня учили.

Этот опыт развенчания и расширения кругозора чем-то напомнил мне тот период, когда я только-только привыкала к жизни без вредных привычек. Когда я по-настоящему услышала и глубоко задумалась об опыте цветных и прочих меньшинств в нашей стране, почувствовала то же, что и в тот день, когда бросила пить: мне стало трудно, не по себе, поскольку правда неприятно всколыхнула уютный застой на поверхности жизни. А следом за осознанием того, как мое невежество и молчание ранило других людей, пришел стыд. Меня мучило то, сколько всего «выученного» мне еще предстояло забыть, сколько исправить и сделать. Первые дни отвыкания от «белой зависимости» были похожи на первые дни отвыкания от алкогольной. Мою жизнь охватил озноб, я чувствовала себя, как улитка без раковины – нервной, взволнованной и уязвимой. Это был период мучительного перерождения.

В конце концов пришло время высказаться. Я начала делиться мнением, которое почерпнула в словах других, выступать против расизма в американском прошлом, а также фанатизма и стратегического раскола – в настоящем. И всякий раз, когда я это делала, люди злились. Но меня это устраивало, потому что я выводила из себя тех, кого нужно.

Много позже меня попросили принять участие в выступлении группы активистов, которую возглавляли цветные женщины. Одна из них поручила другой белой женщине и мне спланировать онлайн-вебинар для белых женщин с целью привлечь их к работе в сфере расового правосудия. У нашей миссии было две задачи: начать обучение белых женщин и собрать пожертвования для финансирования судебных залогов и отсрочки для черных активистов, которые день за днем выходили на передовую.

Мы с той другой женщиной приняли задание. Во время наших плановых созвонов мы с ней решили, что она сосредоточится на истории соучастия белых женщин в борьбе против неравенства, а я – на своем личном опыте белой женщины, которая пережила момент перерождения и смогла взглянуть на белое превосходство другими глазами и осознать свою в нем роль.

Я подумала, что, если объясню белым женщинам, что смущение, стыд, страх и усталость, которые они будут испытывать в первые дни расовой трезвости, – это естественный ход процесса перерождения, они с большей вероятностью не сдадутся и дальше пойдут по пути борьбы с расизмом. Кроме того, я смогу подготовить их и научить бороться с ним в частном порядке, избавив от ошибочных предположений, что все свои чувства по этому поводу нужно непременно выражать публично. Это казалось особенно важным, потому как, по словам черных лидеров, невежество и эмоциональность белых женщин, руководствующихся самыми добрыми намерениями – главный камень преткновения всего их сопротивления.

И я понимала, о чем они говорят. Я сама была свидетельницей подобного, и не единожды. Если белые женщины не поймут, как предсказуемо то, что в первое время происходит с человеком, вставшим на путь расовой трезвости, они так и будут думать, что их реакция – уникальна. Мы слишком рано заводим разговоры на расовую тему, а руководствуемся в них лишь чувствами и собственным смятением. Делая это, мы опять-таки ставим во главу угла себя и неизбежно возвращаемся туда, откуда начали, а это зачастую очень далеко от реального корня проблемы. И это будоражит нас еще больше. Мы привыкли думать, что люди должны радоваться нашему участию, а потому страдаем, когда чувствуем себя недооцененными. И тут же начинаем удваивать ставки. Говорим: «Ну я-то по крайней мере стараюсь. А никто и спасибо не скажет. Все, что я получаю в итоге – сплошные нападки». А «нападки» на самом деле-то и не нападки. На самом деле нам просто говорят правду, впервые. Но она кажется нам «нападкой», потому что мы слишком долго пребывали в толстом коконе спасительной лжи.

И тут мы столбенеем. Ведь что получается – что ни скажи, все будет не так, и все будут расстраиваться! Но я не думаю, что люди расстраиваются из-за того, что мы говорим что-то не то. Я думаю, люди расстраиваются – а мы защищаемся, оправдываемся и чувствуем себя уязвленными – потому что мы угодили в капкан заблуждения, будто расовая трезвость – это говорить правильные вещи, а не быть правильными людьми; будто важно то, что я демонстрирую, а не то, что я в принципе изменилась. И в итоге все, что мы пытаемся продемонстрировать, лишь выдает, как мы недоучились, недослушали то, что должны были, чтобы стать правильными – прежде, чем откроем рот и начнем произносить свои «правильные» идеи.

«Я тоже хочу поучаствовать в расовом разговоре, как мне это сделать?» – вот пример неправильного вопроса, который часто задают люди в первые дни своей расовой трезвости. Но дело ведь не в умении вести беседу, которая помогла бы заслужить публичное одобрение, а в личной трансформации, которая изменила бы ваше личное отношение к вопросу – в корне. Находясь в процессе внутреннего роста, мы не рвемся публично высказывать свою позицию, мы превращаемся из учителей в учеников, из ораторов – в слушателей, наполняемся смирением, а не желанием выступить со своей точкой зрения. Нам хочется исследовать свои чувства тихо и про себя – вместо того, чтобы навязывать их кому-то еще. И понимаем, что наши чувства не имеют никакого значения, когда рядом умирают люди. Наше намерение, то, хотим ли мы создать впечатление или искренне измениться, становится ясно из нашего поведения. Белая женщина, которая просто слушает и учится, проявляет на публике лишь великое, глубокое и спокойное смирение. Не заламывает руки, не упивается своим стыдом и самобичеванием, потому что все это – лишь еще один способ сместить акцент и привлечь больше внимания к себе. Продемонстрировать смиренное уважение можно, ведя себя тихо, спокойно и уступчиво.

Всем этим я планировала поделиться на вебинаре. Очень надеялась, что смогу подготовить женщин, готовых перейти в состояние расовой трезвости, и что их подготовка, в свою очередь, послужит на благо более крупных проектов, которыми занималась та группа активистов, в которой я работала. Планы вебинаров мы отправили лидерам группы – чтобы услышать их мнение, получить критику или одобрение. Внесли коррективы и запостили информацию о вебинаре онлайн. Зарегистрировались тысячи человек. Я отправилась спать.

На следующее утро я проснулась и увидела сообщение от подруги:

«Глен, просто хочу знать, как ты. Слежу за тем, что происходит онлайн. Дай знать, что с тобой все хорошо».

Когда я открыла инстаграм, мое сердце упало. Под постом накопились сотни, а может, и тысячи комментариев, и во многих меня называли расисткой.

Тогда я еще не знала, что в обществе устоялось несколько «допустимых» и в то же время очень противоречивых концептуальных подходов к роли белой женщины в движении за расовую справедливость. Первый: белые женщины – когда они подотчетны и ими руководят цветные – должны использовать свои голоса и онлайн-платформы, чтобы призвать к антирасистской работе других белых женщин. Другой: белые женщины могут использовать свои голоса только лишь для того, чтобы продемонстрировать и подчеркнуть антирасистскую работу цветных. И те, кто придерживался второго подхода, пришли в ярость из-за меня и моего вебинара.

Почему вы пытаетесь учить вместо того, чтобы показать, какую огромную работу уже проделали цветные женщины? Почему вдруг ваше участие – это круто и важно, а участие цветных женщин, которые занимаются этим всю жизнь, должно оставаться незамеченным? Предлагая свой бесплатный курс, вы отбираете кусок хлеба у черных коучей. Предлагать «безопасную среду» для белых женщин, где они могли бы обсуждать расу – неправильно! Белым женщинам не нужна «безопасность», им нужно образование по теме и только. Да ну тебя к черту вообще! Расистка! Ты – расистка, Гленнон! И не более. И всюду это слово – расистка, расистка, расистка.

Я была поражена.

Для меня критика – не в новинку. Я – женщина, которая объявила о своей помолвке с другой женщиной во время национального христианского тура. Меня публично высмеяли и изгнали из всех религиозных конфессий. Я привыкла к тому, что «другая сторона» меня ненавидит. И ношу метку их ненависти, как знак чести. Но огонь со стороны своих оказался чем-то совершенно новым. И болезненным. Я чувствовала себя идиоткой из-за того, что совершила ошибку, раскаивалась, что причинила кому-то боль, и страшно завидовала всем тем мудрым людям, кого этот шквальный огонь не задел. Мне вспомнилась одна поговорка: «Помолчишь, за умного сойдешь». Мне хотелось оправдаться, я чувствовала себя уязвленной, сбитой с толку и напуганной, потому что я ничего так не боялась, как заполучить клеймо поборницы белого превосходства. Это уже дно.

Но, к счастью, я также была женщиной, которая давно поняла, что дно хоть и кажется последней точкой в конце пути, на самом деле это всегда – первая точка, начало чего-то нового. Я знала, это – тот момент, когда я либо добью себя контрольным в лоб из жалости к самой себе и сложу лапки, либо удвою старания и буду продолжать работу, пока окончательно не «протрезвею». И я сказала себе: Дыши. Не паникуй и не барахтайся. Погрузись. Прочувствуй. Сохрани спокойствие. Представь, как должно быть. И сожги все остальное.

И тогда я начала вспоминать.

В детстве моя семья каждый вечер усаживалась на диван и вместе смотрела новости. Это было как раз во времена Войны с наркотиками. Я жила в счастливом пригороде, но в городе обстановка была просто ужасной. Крэк правил балом, и куда ни плюнь – либо «крэк-дети»^[15], либо «королевы пособий»^[16]. Каждый вечер мы смотрели, как юные черные тела бросают на землю или трамбуют в полицейские машины. А после новостей неизменно начинался сериал «Копы». И моя семья смотрела его, как и миллионы других американских семей. Каждый вечер я наблюдала за тем, как преимущественно белые полицейские арестовывают преимущественно бедных чернокожих. Мы ели попкорн. И смотрели. Просто забавы ради.

Тридцать лет спустя, после Стрельбы в Чарлстоне^[17], родительский пригород в Вирджинии гудел, как потревоженный улей, пытаясь решить, как отреагировать на эту тревожную с расовой точки зрения ситуацию, так взбудоражившую сознание американцев. Местная церковь предложила жителям собраться вместе и все обсудить. Мои родители тоже решили пойти.

Они сидели в большом зале, окруженные сотней белых лиц. Женщина встала и призвала собравшихся к порядку. А потом объявила, что она и еще несколько других дам решили высказать свою позицию, отправив гуманитарную помощь в преимущественно черную школу на другом конце города. Она предложила разделиться на несколько групп и выбрать, из чего будет состоять этот пакет помощи. И зал вздохнул с облегчением: Да! Нам нужно общее публичное действие! Внутренний уклад жизни не пострадает и слава Богу!

Моего отца это решение смутило и расстроило. Он поднял руку, и женщина повернулась к нему.

– Я пришел не для того, чтобы посылки отправлять, – поднялся мой папа. – Я пришел обсудить проблему. Я рос в расистском южном городе. Многое из того, чему меня учили касательно черных – ложь, и теперь я это понимаю. Я десятки лет носил этот груз – на совести и на сердце. Теперь я понимаю, что этот груз – не просто ложь, это смертельно опасная ложь. И я не хочу травить ею жизнь будущего поколения. Я хочу избавиться от него, но не знаю, как. И в целом могу сказать – во мне тоже есть расизм. И я хочу вырвать его с корнем.

Мой отец всю жизнь проработал в различных школах, активно помогая детям, которые не похожи на меня. Он каждый день учил нас, что расизм – это зло. Но теперь он понял, что человек может быть хорошим, но при этом больным. Что в Америке и правда бытует такое явление, как «осознанный расизм». Он узнал, что мы все можем быть хорошими, добрыми, любящими и справедливым людьми, но, если мы живем в Америке – мы отравлены ее расистским духом. Мы все отравлены. Отец осмелился предположить, что и он внес свою лепту в болезнь нашей Американской семьи. И он готов был прямо там сжечь личность «добропорядочного белого» и вывернуть себя наизнанку.

Я – феминистка, но воспитана была в сексистской культуре. Я выросла в мире, который всячески – при помощи средств массовой информации, религиозных организаций, неадекватных учебников по истории и индустрии красоты пытался убедить меня, что женское тело не так важно и ценно, как мужское, и что определенные типы женского тела – худые, высокие и молодые – лучше прочих.

Образы женских тел, которые выставляли, словно на продажу, натиск худобы и измождения, воспеваемые изо всех щелей, точно это вершина женских достижений, всепроникающее послание о том, что женщины живут, чтобы нравиться мужчинам – вот воздух, которым я дышала. Я была канарейкой, живущей в шахте, полной мизогинитских испарений. И мне было плохо. Не от того, что я сама плохой человек и сексистка. А от того, что я отравилась.

Я заболела булимией, и мне понадобилась целая жизнь, чтобы выздороветь. Женщине сложно быть здоровой в таком больном мире. И если ты нашла в себе силы любить и себя, и других женщин, живя в мире, который утверждает, что у тебя нет на это права, то это – абсолютная победа. Поэтому я каждый день упорно работаю над своим здоровьем, и физическим, и духовным. Я выступаю за равенство женщин, потому что в глубине души знаю правду. Знаю, какая цель у моего тела. Оно – не игрушка для мужчин. Не инструмент для продажи. Оно создано для того, чтобы любить, учиться чему-то новому, отдыхать и бороться за справедливость. И я знаю, что все тела всех людей на Земле – равны и неповторимы.

И все же.

Я все еще чувствую себя отравленной. Все еще не избавилась от предубеждений, которые прививались мне десятилетиями. Мы становимся воздухом, которым дышим.

Я до сих пор каждый божий день борюсь с собой и учусь любить свое тело. Думаю о нем пятьдесят процентов времени. Моя самооценка все еще колеблется вместе со стрелкой на весах. Подсознательно я все еще верю в то, что худая и молодая женщина – куда лучше, чем полная и в возрасте. Понимаю, что все эти «рефлексы» – не от природы, их выработал во мне хлыст, который держал над моей головой мир. И могу это исправить. Но только если приложу усилия. Мы сами можем стать для себя глотком свежего воздуха.

Когда мне было тридцать пять, я заметила, что морщины на моем лбу стали глубже, и поймала себя на том, что исправно езжу к косметологу и добровольно отдаю ему кучу денег, чтобы мне в лоб вкалывали ядовитый ботулин в попытках приблизить мое лицо к вечно-юному и гладкому глянцевому образцу. Я знала, что совершаю ошибку. Но с подсознанием трудно было бороться. Потому что оно еще ничего не понимало. Оно еще не догнало мой ум и сердце, так как было (и есть) отравлено. Это было чисто осознанное решение – прекратить себя травить. И больше не позволять патриархату лезть мне под кожу. Я – преданная и горячая феминистка, и это навсегда. Но и по моим венам все еще бежит яд сексизма и мизогинии. Можно сознательно быть одним человеком и подсознательно – другим.

Я часто беседую с женщинами о том, на каком глубоком уровне на нас влияет мизогиния, взращиваемая современной культурой. Как она преображает наше видение самих себя и других женщин. Как этот яд делает нас больными и злыми. И как важно для нас сплотиться и сообща очиститься от него, чтобы мы прекратили ранить себя и других. А женщины плачут, кивают и говорят: «Да, да, я согласна! И во мне есть мизогиния, и я хочу от нее избавиться». Никто не приходит в ужас от этого признания, потому что тут нет никакой моральной дилеммы. Никто не считает, что быть отравленной женоненавистничеством – это значит быть плохим человеком. Когда женщина говорит, что хочет избавиться от внутренней мизогинии, она не вешает на себя ярлык «Я – мизогиничка!». Есть разница между реальными мизогинистками и теми, кто активно пытается от мизогинии избавиться. Мизогиния заложена системой, но первые используют ее во вред, а вторые пытаются выпутаться из нее, чтобы прекратить вредить другим.

И эти же самые женщины, стоит мне поднять тему расизма, бьют себя пяткой в грудь: «НЕТ! Я НЕ РАСИСТКА! НЕТ ВО МНЕ ЭТОГО, МЕНЯ НЕ ТАК ВОСПИТАЛИ!».

Мы не избавимся от расизма, пока не поймем, что он – то же самое, что и мизогиния. Что расизм – не личный моральный недостаток, а та же «отрава». Сколько видео, на которых черные тела вжимают в землю, я переварила? Сколько видела снимков тюрем, заполненных чернокожими? Сколько расистских шуточек я проглотила? Мы тонем в море историй, видео и фотографий, которые должны убедить нас, что чернокожие мужчины опасны, чернокожие женщины вторичны, а черные тела не так ценны, как белые. Этот посыл витает в воздухе, и мы им дышим. Признать, что вы отравлены расизмом – это не моральный недостаток. А вот отрицать это – да. Определенно.

Прозрение предшествует глобальным переменам. Избавиться от зависимости – алкогольной, патриархальной или расистской – это все равно что проглотить синюю таблетку и медленно наблюдать за тем, как вокруг проступает невидимая прежде, но тщательно продуманная матрица, внутри которой мы жили. Для меня процесс избавления от алкогольной зависимости включал в себя момент осознания: есть некая матрица потребительской культуры, которая промыла мне мозги и вынудила поверить, что боль можно залить. То же самое с зависимостью от еды – я «протрезвела» и увидела, что увязла в паутине патриархата, который заставил меня поверить, что быть голодной или слишком большой – плохо. Детоксикация от расизма вынудила меня разглядеть паутину белого превосходства, в которой я увязла, убежденная, что я, белая женщина, лучше, чем цветные люди.

В Америке существует не два типа людей – расисты и не расисты, а три типа: те, кто отравлен расизмом и сознательно его распространяет, те, кто отравлен и пытается от него избавиться, и те, кто просто отрицает, что отравлен.

Я поняла, что люди, которые обвиняли меня, правы.

И в то же время нет.

Я – второй тип. Я белая женщина, которая пришла к выводу, что причина, по которой люди назвали меня расисткой, когда я публично высказала желание поговорить о расизме, кроется в том, что я – такая, какая есть, и что во мне действительно есть расизм. В том, что я говорю и чего – не говорю, в том, как я это делаю, люди могут разглядеть проявление моего внутреннего расизма. И все то, что они разглядели и обличили – правда.

Всякий белый человек, который публично говорит правду, потому что верит, что это его долг в качестве члена одной большой семьи – человечества, – будет назван расистом. И в этом нет ничего страшного.

Есть и кое-что похуже, чем быть названной расисткой, – тайно скрывать свой расизм, жить в покое и безопасности, пока другие умирают.

Каждый раз, когда белый человек хочет высказаться по этой теме, он должен принять, что найдутся те, кто будет не согласен с тем, как именно он высказывается. И у них будет на это полное право. Так что нужно подготовиться и научиться принимать чужой гнев и неодобрение. Понять, что многое в этом гневе оправданно и необходимо. И что одна из привилегий, от которых такому человеку придется отказаться – это эмоциональный комфорт. А еще нужно постоянно напоминать себе, что есть кое-что и похуже, чем быть раскритикованным – например, быть трусом.

Я решила, что игра стоит свеч. Потому что слышать в свой адрес обвинения в расизме не так плохо, как скрывать расизм из страха, что его кто-нибудь заметит. Из страха, что тебе скажут что-то неприятное. Это и есть трусость. И мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы избавиться от расизма, потому что потаенный расизм рушит и даже отнимает жизни.

Мне страшно делиться этими мыслями в книге, которую люди не смогут взять в руки еще целый год, начиная с этой секунды. А еще я знаю, что впоследствии прочту свои же слова и разгляжу в них проявление расизма, которые не замечаю прямо сейчас. Но я думаю о словах доктора Майи Анджелоу: «Делай все, что в твоих силах, пока не поймешь, как делать лучше. А когда поймешь – делай лучше». Делать все, что в наших силах – это актуально всегда, как и старание научиться делать лучше. Нельзя сделать один шаг и ждать, когда же по волшебству снизойдет озарение и получится сделать лучше. Нужно сделать шаг, а потом, когда нас поправят, сделать следующий. Продолжать работать. Внимательно слушать. Искать учителя, который расскажет. Безжалостно сжечь все представления о том, какие мы хорошие и какие у нас были благие намерения. Учиться этому – наша обязанность. И мы научимся только в том случае, если будем мужественно продолжать вести «трезвый» образ жизни.

Поэтому я и дальше буду заявлять о своей позиции – с глубоким смирением, стараясь сделать все, что в моих силах. Буду ошибаться, но с каждой ошибкой все больше приближаясь к тому, что верно. Буду открыта к критике и новым знаниям, буду продолжать учиться. И не потому, что я хочу быть самой трезвой из всех трезвых или чтобы люди меня любили. А потому что дети этих людей умирают от рук расизма, и чужих детей не бывает. Скрытый расизм рушит и отнимает жизни. Из-за него полицейские убивают чернокожих в три раза чаще, чем белых. Он заставляет политиков сокращать финансирование водоснабжения и травить детей. Развязывает руки врачам, которые позволяют черным женщинам умирать во время родов в три раза чаще, чем белым. Школам – выгонять черных учеников также в три раза чаще, чем белых. А судьям сажать за решетку чернокожих наркоманов – в шесть раз чаще, чем белых. Скрытый, заложенный в головы расизм смертельно опасен. И пусть вина за то, что мы накачаны этим ядом, лежит не на наших плечах, но необходимость избавиться от него, черт возьми, раз и навсегда – лежит. Это – наша обязанность.

Поэтому, когда дело дойдет до меня и кто-то спросит: «Гленнон, вы не думали о том, что могли непреднамеренно поспособствовать болезни нашей семьи, общества, страны?», я не выйду из кабинета, хлопнув дверью. Я хочу остаться. Прочувствовать, представить, выслушать и начать работу. Вывернусь наизнанку, но помогу очистить тот воздух, которым мы дышим.

Вопросы

Недавно я проводила мероприятие в ратуше одного городка на Среднем Западе. В зале собралась тысяча женщин, немного мужчин и несколько воркочущих младенцев. Когда пришло время публике задавать вопросы, я увидела, как в задней части комнаты медленно поднялась в воздух рука. Ведущий с микрофоном побежал к задним рядам, протиснулся и попросил встать поднявшего руку человека. Женщина с короткими серыми волосами и мягким, но серьезным лицом, медленно поднялась со своего места. На ней была толстовка с американским флагом и словом «Бабуля», выведенном поверх него пухленьким шрифтом. Когда она взяла микрофон, стало заметно, что у нее слегка дрожит рука. Мне она сразу понравилась.

– Здравствуйте, Гленнон, – сказала она. – Я слежу за вашей работой вот уже десять лет и пришла сюда задать вам вопрос, который боюсь задать кому-либо другому. Я чувствую себя… сбитой с толку. Мой племянник стал племянницей. Поймите, я люблю его… Простите – ее. А моя внучка в прошлом году ходила на выпускной с мальчиком, а в этом – с девочкой. И… вы ведь тоже «нетрадиционной ориентации», верно? Я не хочу никого оскорбить, просто не понимаю – почему в последнее время все вдруг стали такими?

Зал замер. Повисла тишина. Море лиц, обращенное к той женщине, медленно отхлынуло ко мне. На меня смотрели широко распахнутые глаза. Я прямо почувствовала, как весь зал погрузился в неловкость. За нее, за меня, за всех нас (О Боже, так это оскорбительно или нет? Нельзя о таком спрашивать? Гленнон разозлилась? Но ведь и правда, почему это в последнее время вдруг стало так модно быть геем или лесбиянкой?) Все заволновались, что этот вопрос поджег некий фитиль, и сейчас все взлетит на воздух. Я поняла, что лед, наконец, тронулся. Благослови Господь храбрецов, которые не боятся задавать неудобные вопросы, именно они будоражат нас и помогают двигаться вперед.

– Спасибо, что задали этот вопрос, большинство боится даже признаться, что их это интересует, – сказала я. – А незаданные вопросы часто превращаются в предрассудки. Вашим племяннице и внучке повезло, что у них есть вы. Скажите, пожалуйста, как вас зовут?

– Джоанна.

– Спасибо. У меня есть догадка, почему в последнее время появилось так много представителей нетрадиционной ориентации, Джоанна. Я думаю, это все чертово ГМО виновато.

По всему залу прокатилась волна смеха от облегчения. Некоторые дамы смеялись так, что у них слезы выступили, словно мы сидели на некоем собрании органических баптистов. Когда смех стих, я предложила всем сделать глубокий вдох. Приятно было – и смеяться, и переводить дух после смеха всем вместе. Не обязательно же, чтобы все было так натянуто и серьезно, в конце-то концов. Это жизнь, а мы – просто люди, пытающиеся понять друг друга. И самих себя. И когда все выдохнули, я сказала что-то в таком духе:

– Есть некие дикие, таинственные силы, которые живут в нас и между нами и которые мы никогда не могли постичь. Например, вера. Или любовь. Или сексуальность. И нам часто становится неуютно из-за того, что мы не можем понять их или проконтролировать.

Поэтому мы взяли, к примеру, сырую веру – загадочный, неопределяемый и переменчивый поток между людьми и божественным началом, и упаковали его в понятную обертку – религию.

Или вот сексуальность – тоже загадочный и неопределяемый поток между людьми – и расфасовали его по сексуальным ориентациям.

Как воду по стаканам разлили.

Вера – это вода. Религия – стакан.

Сексуальность – вода. Ориентация – стакан.

Мы создали эти стаканы, чтобы обуздать неконтролируемые силы.

И потом сказали людям: выберите стакан, вам какой, традиционный или «нетрадиционный»?

(И кстати, если выберете второй, скорее всего, окажетесь беззащитны перед законом, вас предадут остракизму и отлучат от Господа. Так что выбирайте с умом.) Вот поэтому люди испокон веков и пытаются втиснуть свое бескрайнее и полное жизни «я» в узкий, тесный стакан, начисто игнорируя свои эмоции, голос интуиции и воображение, потому что именно этого от них и ждут. Многие медленно задохнулись в своих крошечных стеклянных клетках, потому что им приходилось втянуть в себя все, что можно, чтобы в них втиснуться.

Однажды какая-то женщина где-то, по какой-то невероятной причине, следуя неведомой отваге, наконец признала своего внутреннего зверя. Решилась довериться своим чувствам и знаниям и вообразить то, чего еще никогда не было прежде – жизнь, в которой она могла бы стать свободной. И больше ни секунды не пожелала оставаться взаперти. Она захотела высказать все то, что накипело, и гори оно все огнем. Вскинула руку и заявила: эти ваши ярлыки мне не подходят. Я больше не хочу жить стиснутой в стакане. Мне это не подходит. Что подходит, я пока еще не знаю, но точно не это.

Кто-то другой услышал, как бесстрашно эта женщина отстояла себя, и почувствовал, как надежда побежала по его венам. Он подумал: Погодите. Так я, выходит, не одинок? Выходит, все со мной в порядке? Что, если сама система «стаканов» не в порядке? И тогда он тоже вскинул руку и его голос прорезался: «Да, и я такой! Я тоже!». А после еще кто-то. И еще. И еще. Пока не вспенилось целое море рук, дрожащих или сжатых в кулаки. Пока по миру не пробежала цепная реакция правды, надежды и свободы.

Не думаю, что «гейство» заразно, Джоанна. Но я уверена, что свобода – да.

В интересах свободы мы создали новые «стаканы». Мы сказали: «Отлично, мы вас услышали. Эти стаканы вам не подходят. Вот, возьмите бисексуальный. А вам какой? Быть может, пансексуальный?». И создавали все новые и новые, для каждой буквы ЛГБТКИА+, пока нам не показалось, что мы уже использовали весь алфавит. Так стало лучше. Но все еще не до конца хорошо: потому что в некоторых стаканах все еще не хватает прав и тягостей с излишком. И некоторые люди вроде меня все еще в поисках того самого «стакана», который будет им абсолютно впору.

Я считаю, что в людях во все времена было пятьдесят оттенков сексуальности. И иногда я думаю, а что, если вместо того, чтобы создавать новые стаканы, мы бы просто перестали пытаться втиснуть в них людей. Быть может, в конце концов мы совсем избавимся от системы «стаканов». И сексуальность, и гендеры – текучи. Им не нужны стаканы. Им нужно стать морем.

Но когда выпускаешь стихию на свободу, становится не по себе, это дезориентирует. Грохочущие волны свободы пугают, потому что поначалу они кажутся воплощением хаоса. Что же делать с местоимениями? А туалетами? Девушки начнут ходить на школьные балы с девушками! Но «прогресс» продолжает рушить существующие системы, чтобы создать новые, более подходящие людям, какие они есть. Сами-то люди в конце концов не изменились. Просто впервые в жизни чувствуют себя достаточно взрослыми, чтобы перестать менять свою природу. Прогресс – это признание того, что есть и всегда было. Прогресс – это постоянное возвращение.

Может, хватит нам пытаться постичь великую тайну человеческой сексуальности. Но вместо этого можно просто прислушаться к самим себе, с любознательностью и любовью. И без страха. Мы можем позволить людям быть самими собой и поверить в то, что чем свободнее будет каждый из нас, тем лучше будет всем. Возможно, и само понимание сексуальности может стать таким же гибким и текучим, как сама сексуальность. А мы запомним, что какие бы это ни причиняло неудобства – освободить людей из «стаканов» и дать им жить своей стихией, – это того стоит. Наша готовность быть сбитыми с толку, но открытыми и добрыми спасет жизни.

Может, смелость кроется не в отказе бояться самих себя, но и в отказе бояться других. Может, нам стоит прекратить искать общий язык и позволить людям превратиться в одно большое море. Они и так уже море. Пусть так и будет.

Разрешения

Не так давно консервативная христианская организация публично отлучила меня от «евангелической церкви». Мне эти новости принесли немало удовольствия. Я чувствовала себя, как Крамер из «Сайнфелда»^[18], которого босс пытался уволить с работы, на которой он никогда и не работал. «Вы не можете меня уволить, – говорит в сериале Крамер, – потому что я здесь не работаю!»

Я говорила об этом с подругой, и она сказала:

– Это так ужасно. Почему они не могут понять, что ты просто такой родилась! И не можешь это изменить! Это ведь жестоко – наказывать тебя за то, что ты не в силах изменить.

Хм-м-м, подумала я. Ну, на деле это не совсем так.

Иногда мы говорим что-то, как нам кажется, любя, а на деле пытаемся «наставить на путь истинный».

То, что мы не в силах изменить – это то, что мы изменили бы, если бы могли.

Но даже если бы я могла изменить свою ориентацию, то хрена с два я бы ее изменила. Боже правая, да мне нравится жить с женщиной. Мне нравится то, как упорно мы пытаемся друг дружку понять и не сдаемся, пока не поймем. Мне нравится то, что мы прекрасно понимаем друг дружку, потому что обе – женщины, и обе пытаемся вызволиться из одних и тех же клеток. Мне нравится, что наша совместная жизнь – это один вечный разговор, который мы прерываем только для того, чтобы поспать.

Мне нравится заниматься сексом со своей женой. Нравится касаться ее так, чтобы прикосновение было похоже на некое предложение, а потом заглядывать ей в глаза и искать ответ на него. Нравится, как хорошо мы чувствуем и понимаем тела друг друга, нравится ее бархатная кожа. Я люблю ее мягкость, напористость, терпение и великодушие во время и люблю после – плыть с ней вне времени и просто лежать, обнявшись, в полной тишине и улыбаться в потолок, устало и благодарно. И мне нравится то, как в итоге одна из нас неизбежно хихикает и говорит: Неужели это все и правда по-настоящему?

Я была в гетеро браке и была в однополом. И последний кажется мне намного органичнее, потому что не приходится постоянно прокладывать мост между полами, которые наша культура научила жить и любить совершенно по-разному. Мы с женой уже на одной стороне моста. Когда я вышла за Эбби, мне показалось, что я вернулась домой после долгого и изматывающего пути под холодным дождем. Жизнь с ней – это диван с пухлыми подушками, пушистый ковер под босыми ногами, потрескивающие дрова в камине, светло-серый кашемировый плед и мягкий джаз, от которого у меня по коже бегут мурашки, даже под теплым пледом.

К чему я веду. А что если я вовсе не родилась «такой»? Что если я вышла за Эбби не только потому, что я лесбиянка, а потому что просто… умна? Что если я сознательно выбрала и ориентацию, и брак с женщиной, и это решение оказалось самым верным, мудрым, прекрасным, искренним и глубоким во всей моей жизни? Что если для меня однополая любовь – это твердый выбор, да и просто блестящая идея? Что-то такое, что я бы настойчиво рекомендовала другим?

И что если я борюсь за свободу не потому, что «родилась такой» и «не могу с этим ничего поделать», а потому что я могу делать, что захочу – со своим телом, со своей любовью, потому что я – взрослая женщина, которой не нужно оправдываться за то, что она живет так, как хочет жить, и любит тех, кого хочет любить?

Что если мне не нужно ваше разрешение быть свободной, потому что я уже свободна?

Уступки

Недавно мы с Эбби и детьми валялись на диване у нас в гостиной и смотрели один из наших любимых семейных сериалов. Началась напряженная сцена, из которой стало ясно: сейчас девочка-подросток, дочь сериальной семьи, признается им, что она – квир. Она и ее родители стояли на кухне, и она сказала им:

«Мне нужно вам кое в чем признаться. Я люблю девушек».

Повисла пауза. И ее родители, и мы по эту сторону экрана дружно задержали дыхание. А потом сериальная мама взяла дочь за руку и сказала:

«Мы любим тебя, милая…»

– Только не говори этого, только не говори, не говори… – умоляюще зашептала я.

«…какой бы ты ни была».

Блин. Сказала.

Я знала, что этот сериал очень старается быть прогрессивным, показывая, что эти родители приняли ориентацию своей дочери. Но я задумалась, а если бы эта девочка сказала, что любит парней, ее мама точно так же сказала бы «…какой бы ты ни была»? Конечно, нет. Потому что такие слова говорят тому, кто нас чем-то разочаровал.

Если бы моего сына поймали на списывании, я бы, конечно, прописала ему на орехи, но затем заверила, что люблю его, несмотря ни на что. Если бы одна из моих дочерей ограбила банк, я бы сжала ее руку и сказала ей, что люблю ее, несмотря ни на что. Сама эта фраза подразумевает, что мой ребенок не оправдал моих ожиданий, но на мою к нему любовь это никак не повлияет.

Когда дело касается того, кем станут мои дети, я не хочу быть Родителем, Который Чего-то Ожидает. Не хочу, чтобы мои дети из кожи вон лезли, пытаясь соответствовать тому списку целей, который я для них выдумаю. Я хочу быть Родителем Охотников за Сокровищами. Хочу быть для своих детей поддержкой и мотивацией, чтобы они всю жизнь исследовали и открывали в себе все новые и новые сокровища и делились своими открытиями с теми, кому повезет пользоваться их доверием. Когда один из них раскопает в своей душе бриллиант, я хочу быть той мамой, которая распахнет глаза, восхищенно ахнет и захлопает в ладоши. Другими словами: если однажды моя дочь скажет мне, что она лесбиянка, я буду любить ее не несмотря на это, а просто так, потому что.

Представьте себе, как было бы здорово, если бы родители пореже говорили своим детям, кем они должны быть, и почаще спрашивали у них – кто они? А после того, как узнали бы – радовались. А не просто мирились.

Не «Я буду любить тебя, несмотря на то, сколько моих ожиданий ты не оправдаешь», а «Единственное, чего я от тебя жду – чтобы ты стал собой. Чем лучше я тебя узнаю, тем прекраснее ты мне кажешься».

Если кто-то поделился с вами тем, кто он – порадуйтесь тому, как вам повезло, и будьте благодарны за проявленное доверие.

И уж точно не стоит отвечать так, чтобы человек подумал, что ему в вашей жизни больше не место, а если и место, то извольте выслушать снисходительную речь.

Вы не Бог, развенчайте в себе это заблуждение.

Ахните. И радостно хлопните в ладоши.

Узлы

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЭББИ

Мы сидим в кабинете священника, где-то в Техасе. Болтаем, мне скоро выходить к публике. Ты не любишь все эти шпили, колокольни, огромные комнаты, по которым гуляет эхо. Но все равно приехала вместе со мной. Сидишь в первом ряду и слушаешь, как я говорю о Боге и делюсь своими мыслями о ней.

Ты считаешь, я ошибаюсь, думая, что Бог есть. Но в то же время любишь меня за это и нуждаешься во мне – именно поэтому. Ты берешь мою веру взаймы, подключаешься к ней, как мы – к соседскому вай-фаю.

Священник сказал что-то такое, отчего тебе сразу стало спокойнее. Ты посмотрела на свои руки. И сказала:

– Мне как-то не по себе в церкви. Я уже в детстве понимала, что мне нравятся девочки. Но пришлось выбирать – или церковь, мама и Господь, или я сама. И я выбрала себя.

– Чертовски верно, – сказала священница, и тут же неловко кашлянула. Я улыбнулась. Но выражение «чертовски верно» и правда было чертовски верным в этой ситуации.

Я повернулась к тебе. Взяла тебя за руку и сказала:

– Детка, послушай. Да. В детстве ты отвернулась от церкви, чтобы уберечь свое сердце. Ты предпочла остаться целой и не позволить им расщепить себя. Держалась за то, какой родилась на свет, вместо того, чтобы ужаться до того, кем тебе велели стать. Осталась верна себе вместо того, чтобы от себя отвернуться.

Когда ты закрыла свое сердце для церкви, ты уберегла Бога в себе. И свою первородную, заложенную Богом, дикую природу. Тебе казалось, что ты приняла плохое решение. На деле же избранный тобой путь сохранил твою святость.

Эбби, что я хочу сказать: в детстве ты не выбрала себя вместо Бога и церкви. Ты выбрала себя и Бога вместо церкви. Выбирая себя, ты выбираешь Ее. Уйдя от церкви, ты ушла с Богом. Бог живет в тебе, Эбби. И в каждом из нас.

И сегодня ты, я и Бог просто навещаем церковь. Мы втроем вернулись сюда, чтобы дать людям надежду, рассказав историю о таких храбрецах, как ты, которые всю жизнь сражаются, пытаясь отстоять свою целостность, заложенную Богом при рождении. И когда мы закончим и уйдем отсюда, Бог никуда не денется. Мы заберем Ее с собой.

Я думала, что уже видела все твои выражения лица. Но то, как ты смотришь на меня сейчас, кажется мне совершенно новым. Твои глаза влажные и покрасневшие, и такие большие. Когда ты посмотрела на меня вот так, священница куда-то исчезла. Остались лишь мы с тобой. И Бог.

– Вау… – прошептала ты.

Прямо как в тот раз, когда цепочка на твоем кулоне с буковкой «G» спуталась в узел.

Помню, как ты стояла у кровати, ворчала, пытаясь его развязать, и грозилась выбросить.

Я попросила тебя отдать кулон мне.

Он лег мне в ладонь, невесомый, невидимый, невозможный – тонкая вязь белого золота.

Потом ты ушла.

А я возилась с цепочкой – довольно долго.

Поражалась собственному терпению. А затем потянула за нужные звенья, и узел распутался.

Когда ты вернулась в нашу спальню, я с гордостью протянула тебе кулон.

– Вау, – сказала ты тогда.

Наклонилась, и я снова застегнула его у тебя на шее.

Поцеловала в щеку.

Как бы хотелось почаще дарить нашим детям изящные ожерелья идей.

Переводилки

Когда я была молодой матерью, измученной, живущей в изоляции от всего мира, по уши в детях, местная церковь прислала мне письмо с предложением посетить их бесплатные ясли. Мы с моим тогдашним супругом решили сходить туда в ближайшее воскресенье. Встретились с кучей милых семей, послушали мотивирующие речи. Там был кофе, завтрак, музыка и сами ясли, конечно. Эта церковь ловко пропальпировала все боли молодой семьи и решила их примерно за час. Я словно в Рай попала. По крайней мере, так мне казалось поначалу.

А затем наступило воскресенье, когда проповедник решил обсудить «грехи» гомосексуальности и абортов, да еще с таким запалом, словно это были столпы, на которых зиждилась эта церковь. Я почувствовала, как у меня внутри взвилось пламя. После службы я связалась с тем проповедником и попросила о встрече. Во время которой спросила его:

– Почему – если ваша церковь строится на Иисусе, который беспрестанно говорил о сиротах и вдовах, мире, беженцах, больных, отверженных и бедных, – вы решили повесить мишень на аборты и геев?

Мы довольно долго спорили, но в конце концов он окинул меня взглядом, вздохнул и улыбнулся:

– Вы – умная женщина. И в ваших словах есть смысл – если смотреть с точки зрения светского пути. Но пути Господни отличны от наших. Вы должны полагаться на них, а не на свое видение. Я вижу, у вас доброе сердце. Но сердце людей переменчиво. А вера подразумевает доверие.

То есть не доверяй ни своей голове, ни чувствам, ни знаниям, ни сердцу, ни рассудку. Только нам. Вот в чем суть веры.

Он хотел меня убедить, что довериться ему – все равно, что довериться Богу. Но не он был моим мостиком к Богу. Мой мостик – это мои сердце и разум. И если я отрекусь от них, то доверюсь человеку, который управляет церковью вместо того, чтобы самому верить в Бога. И полагаться мне тогда придется только на его – уж какое есть – понимание.

Больше всего вопросов и сомнений у меня вызывает лидер, который предостерегает: не думай и не задавай вопросов. Я не хочу бездумно передавать бразды веры – моей и моих детей – кому-то другому. Я – мать, и на мне лежит ответственность. За всех детей, не только моих собственных.

Когда наши религиозные институты начинают пропагандировать ненависть или разделение общества, у нас остается лишь три пути:

Сидеть тише воды, ниже травы. А молчание – знак согласия.

Во всеуслышание бросить вызов власти и работать как проклятым, чтобы добиться перемен.

Собрать свою семью в охапку и свалить куда подальше.

Но нельзя и дальше молча терпеть и соглашаться, наблюдая за тем, как яд, брызжущий с пюпитров, заливает глаза нашим детям.

Поэтому многие родители пришли ко мне и сказали что-то в духе: «Моя дочь недавно призналась мне в том, что любит девушек. Мы ходим в эту церковь десять лет. Ну и каково ей было услышать, что наши лидеры думают о ней? Полагать, что и мать разделяет их мнение? Как мне исправить то, что она там услышала? Как убедить, что я никогда на самом деле не разделяла подобную точку зрения, и что моя дочь прекрасна такая, какая есть?».

Мы получаем некий свод убеждений о Боге еще в детстве, и с тех пор он крепко врезается в наши сердца. И выковырять его потом чертовски трудно.

Каждый человек обязан – себе, другим людям и всему миру – пристально изучить то, во что его учат верить, особенно если эти убеждения осуждают других людей. Нужно задавать себе такие вопросы, как: «Кому выгодно, чтобы я в это верил?».

После того, как проповедник посоветовал мне перестать думать, я задумалась еще крепче. И провела свое исследование. Как оказалось, убеждение, которое он пытался мне навязать – «Добрая христианка строит свою веру на порицании геев и абортов», – увидело мир всего лет тридцать назад. В середине семидесятых несколько богатых, влиятельных, белых и (по крайней мере внешне) гетеросексуальных мужчин забеспокоились о том, что вот-вот потеряют налоговые льготы и право продолжать политику сегрегации в частных христианских школах. Они почувствовали, что движение за гражданские права угрожает их положению и состоянию. И чтобы вернуть контроль над ситуацией, им нужно было найти проблему, достаточно эмоциональную и стимулирующую, которая сможет сплотить и политически активизировать их последователей-евангелистов.

Они выбрали аборты. До этого – а это целых шесть лет после решения Верховного суда по делу Роу против Уэйда^[19] – евангельская позиция состояла в том, что жизнь начинается с первого вздоха ребенка, при рождении. Большинство евангелистских лидеров было абсолютно безразлично к решению суда по делу Роу, некоторые, если верить разным источникам, его поддерживали. Но вот ситуация изменилась. И эти люди составили новый свод убеждений, сочащийся притворным возмущением и пестрящий риторикой в духе «семейные ценности», «жизнь – прежде всего» и «моральное большинство». Если вкратце, то текст этой «памятки» выглядел примерно так: «Чтобы жить в согласии с Иисусом, быть приверженцем семейных ценностей и высокоморальным человеком, нужно протестовать против абортов и геев и голосовать за того кандидата, который тоже выступает против всего этого». После они начали распространять эту памятку среди евангелистских служителей, которые в свою очередь раскладывали ее по церковным скамьям по всей Америке. Они встретились с президентом Рональдом Рейганом и заключили с ним пакт. Рейган начал использовать формулировки из этой памятки, а евангелисты впервые начали голосовать единым фронтом. Так родилось Религиозное Право. Лицом движения стала позиция миллионов «за жизнь и семейные ценности». Кровью, текущей в его венах – расизм и жадность.

Вот как белые евангелисты стали самым сильным и влиятельным избирательным блоком в Соединенных Штатах и топливом, подпитывающим американское белое превосходство. Вот как евангелистским лидерам сходит с рук потрясающее лицемерие, которое они демонстрируют в попытках сохранить свои капиталы, расизм, мизогиния, классизм, национализм, оружие, войны и коррупция. И в своей борьбе за лидерство они прикрываются именем Иисуса, который посвятил свою жизнь окончанию войн, служению сиротам и вдовам, исцелению больных, гостеприимству по отношению к беженцам, возвеличиванию женщин и детей и раздающего власть и деньги бедным. Вот почему политику, который хочет заслужить преданность евангелистов, достаточно всего лишь заявить о том, что он выступает против геев и абортов. Его поддержат, даже если он человек, который ненавидит и оскорбляет женщин, чахнет на злате, не пускает беженцев, разжигает расизм и фанатизм и живет во всех отношениях против учения Иисуса. Сам Иисус, распятие, позиция «за жизнь» – все это лишь блестящие наклейки-переводилки, которыми евангелистские лидеры покрывают свои собственные интересы. А на деле они настойчиво продвигают в массы мысль: «Не думай, не чувствуй, не знай. Просто будь против абортов и геев, и голосуй. Тогда будешь жить, как Иисус». Чтобы победить, дьяволу достаточно убедить вас, что он и есть – Господь.

Мои друзья-евангелисты искренне убеждены, что неприятие абортов и гомосексуальности исходит от них самих. Но мне вот что интересно. Мы все верим, что наши религиозные убеждения на роду нам написаны и в сердце заложены. Но не задумываемся о том, что религиозные памятки, по которым мы живем, написали люди, которым это было выгодно.

Не знаю, могу ли я все еще считать себя христианкой. Этот ярлык подразумевает некую убежденность, а у меня ее нет. Желание обращать в свою веру других, а это, в общем-то, последнее, чем я хотела бы заниматься. Исключительную принадлежность, а я не уверена, что теперь хоть кому-то принадлежу. Часть меня хочет содрать с себя этот ярлык, убрать подальше и попытаться коммуницировать с другими душа к душе, безо всяких прослоек между.

Но в итоге я поняла, что не могу уйти от христианства совсем и навсегда, потому что умыть руки от истории Иисуса – значит бросить нечто прекрасное на растерзание алчным до денег стервятникам. Все равно, что отдать саму концепцию красоты – индустрии моды, или волшебство сексуальности – интернет-порно-дилерам. Я хочу сохранить красоту, секс и веру. Не хочу, чтобы стервятники обратили их в свой товар и напичкали отравой. Да и себя идентифицировать с этими стервятниками не хочу.

Поэтому я скажу вот что: я была и остаюсь под большим впечатлением от истории Иисуса. Но для меня это не сказ о том, что случилось на свете давным-давно, а скорее поэтическое освещение революционной идеи, достаточно сильной, чтобы влиять на человечество и теперь – исцелять его и указывать путь к свободе.

Что касается рассказчиков, поведавших эту историю:

Был однажды такой период на земле, впрочем, весьма похожий на любой другой, когда люди обратились против самих себя. Одни копили несметные богатства, дети других голодали. Люди насиловали, убивали и захватывали друг друга в рабство. Вели войны за власть и деньги.

Но было несколько человек (такие всегда есть в подобных ситуациях), достаточно мудрых, чтобы понять, насколько несправедливым, ложным и уродливым был такой уклад. Они осознали, что убивать друг друга ради денег глупо, потому что душа человека несравненно ценнее любого золота. Что рабство и иерархия – зло, потому что люди рождаются на свет равными, и нет тех, кто достоин свободы и власти больше, чем другой. Что насилие и жадность подтачивают власть имущих, потому что бесчестя достоинство других, равно бесчестишь и свое.

И что единственная надежда человечества на спасение лежит в более искреннем и прекрасном порядке вещей.

Они спросили себя, какая история помогла бы людям заглянуть за пределы той лжи, которой их кормили с рождения: что одни люди якобы ценнее других?

Какая история вернула бы их к первозданной природе, к той Любви, которую они питали друг к другу прежде, чем их научили друг друга ненавидеть?

Какая история вдохновила бы людей на восстание и жизнь за пределами религиозно-доминирующей иерархической системы, которая их убивает?

И пришла им в голову идея:

Представить культуру, как некий круг.

Теперь найдем точку, которая находится дальше всего от центра круга, и назовем Богом.

Они решили, что дальше всего от круга лежит уязвимый ребенок, рожденный у бедной одинокой матери, принадлежащей к числу тех, кого религиозная и политическая община презирала больше всех. Этот ребенок был «последним среди низших». Они выбрали его. И сказали: это и есть Бог.

Если бы эти мудрые рассказчики жили в современной Америке, то указали бы на бедную трансгендерную черную женщину или на ребенка-беженку в центре временного содержания и сказали: она и есть – Бог.

Она, которая прячется на задворках, за границей того, что имеет для нас значение. Она, которая находится дальше всех от того, что мы поставили во главу угла. Та же плоть, кровь и дух. Когда мы раним ее – раним всех себе подобных. Она – Одна из нас. Она – и есть мы.

Так давайте защитим Ее.

Принесем ей дары и опустимся перед Ней на колени.

Будем биться за Нее и Ее семью, во имя всего доброго, что мы желаем для самих себя и наших семей.

Возлюбим Ее – и полюбим самих себя.

Смысл этой истории никогда не сводился к тому, что в Одном человеке больше Бога, чем во всех остальных. Суть в том, что, если мы сможем найти хорошее в тех, кого нас учили считать негодяями, ценное – в тех, кого учили считать отребьем, и себя – в тех, кого учили считать чужими, мы уже никогда не сможем причинить им боль. А перестав причинять боль им, перестанем причинять и себе. И тогда исцелимся.

Идея Иисуса заключается в следующем: сеть справедливости так широка, что в ней найдется место для каждого из нас. И в ней не будет своих или чужих, будем только Мы. Внутри этой сети мы и связаны друг с другом, и свободны от клеток из страха и ненависти. Революционная идея одновременной свободы и связанности с другими – вот он, путь к спасению.

Девичьи боги

Гленнон, ты постоянно говоришь про Бога – «Она». Почему ты веришь, что Бог – это женщина?

Я не верю. По-моему, смешно навязывать Богу какой-либо гендер. Но до тех пор, пока многие считают невообразимым говорить про Бога – «Она», в то время как «Он» кажется им вполне приемлемым, и до тех пор, пока женщин в нашем мире недооценивают, унижают и контролируют, я буду и дальше использовать именно это местоимение.

Конфликты

Недавно я получила электронное письмо от старой знакомой из той церкви, откуда ушла.

В письме говорилось: «Могу я задать вам один вопрос? Я знаю, что вы с Эбби очень любите друг друга. Ваши отношения – это что-то прекрасное. Но в то же время я считаю, что гомосексуальность – это плохо. Я хочу и дальше любить вас, но я не могу, ведь тогда мне придется отказаться от своих убеждений. И что же мне делать с этим… конфликтом веры?»

Я ей посочувствовала. Ведь, по сути, она говорила: «Хотела бы я любить вас, да клетка не пускает».

И написала ей в ответ:

«Во-первых, спасибо за то, что разглядели возможность выбора. Спасибо, что не начали со слов: “Я вас конечно люблю, но…”, ведь мы знаем, что Любовь не терпит никаких “но”. Ведь если вы хотите кого-то изменить, значит, не любите. Если вы питаете ко мне самые теплые чувства, но в то же время верите, что я сгорю в аду, значит, не любите. Если желаете мне добра, но голосуете против того, чтобы и мою семью защищал закон – значит, не любите. Спасибо, что понимаете простое: любить меня, как саму себя, значит желать мне и моей семье того же, что вы желаете для себя и своей семьи. Меньшее добро в таком случае говорит о чувстве меньшем, чем любовь. Так что да. Я согласна, что вам нужно сделать выбор. Спасибо, что подошли к вопросу рассудительно и честно.

Во-вторых: Я понимаю природу этого конфликта, потому что и сама через него прошла. И до сих пор прохожу. Долгое время мне было очень страшно, потому что для меня этот конфликт с Богом заключался в том, что я бросила Богу вызов. Теперь я знаю, что это Бог бросила через меня вызов религии в целом. Это было мое истинное я, оно проснулось и сказало: Погоди. То, чему меня учили о Боге, о себе и о других, как-то не вяжется с тем, что я сама чувствую по поводу любви – прямо-таки спинным мозгом чувствую. Что же мне делать? Что придется отвергнуть – то, во что верю я, или то, во что меня учили верить?

Я могу поделиться лишь тем, что уяснила лично для себя.

Когда возвращаешься к себе, поначалу чувствуешь себя сбитой с толку. Это не так легко, как просто слушать некие голоса внутри. Потому что иногда нам кажется, что эти голоса вещают чистую правду, а на деле это просто голоса людей, которые когда-то сказали нам, во что нужно верить. Очень часто внутренний голос, который учит нас, что есть Бог и что Бог одобряет, а что нет, на деле вовсе не Бог, а голос идеологии. Эхо голосов наших учителей, родителей, проповедников – всех тех, кто утверждал, что представляет Бога на Земле. Многие из них действовали с благими намерениями, но прочие лишь пытались взять вас под контроль. В любом случае, ни один из них не был назначенным Богом наместником. Ни в одном из них Бога не больше, чем в вас. Нет такой церкви, которая владела бы Богом. Или религии. У Бога нет привратников, все не так просто. Не существует аутсорсинга веры. Есть только вы. И Бог.

Одна из самых трудных и важных задач нашей жизни – научиться отделять голоса учителей от мудрости, пропаганду от истины, страх от любви, а в данном случае – голоса самозваных представителей Бога от голоса Бога.

Выбирая между тем, что вы знаете, и тем, во что вас научили верить другие, выбирайте собственные знания. Как сказал Уитмен: “Пересмотрите все то, чему вас научили школа, религия или любая из книг, и отбросьте все то, что оскорбляет вашу душу”.

Мужество это сделать – вопрос жизни и смерти. Если те, кто утверждают, что говорят от имени Бога или Истины, могут убедить вас просто верить вместо того, чтобы знать, если они могут заставить вас жить по их правилам, а не следовать сердцу, если вы готовы довериться посредникам, а не внутреннему голосу – значит, они уже контролируют вас. Если они могут убедить вас перестать чувствовать и доверять себе, отвергнуть знание и воображение и полагаться только на них, значит, они могут вынудить вас пойти наперекор вашей же душе. А после – следовать за ними куда угодно, голосовать, как они велят, осуждать ради них, даже убивать – все во имя этого Бога, который будет неустанно нашептывать тебе: Все не то, все не то.

Возможно, суть конфликта веры, о котором вы говорите, не только в Боге. Возможно, этот конфликт и есть Бог. Прислушайтесь к себе повнимательнее».

Потоки

Хорошее искусство рождается не из желания повыпендриваться, а из желания показать себя. Отчаянного. Чтобы тебя заметили, чтобы полюбили. В повседневной жизни мы привыкли замечать лишь блестящую обертку, в которую заматываются окружающие. Искусство помогает нам чувствовать себя не такими одинокими, потому что оно рождается из глубинных переживаний творца – а в каждом из нас глубин так много, и каждая полна своих переживаний. Вот почему хорошее искусство приносит облегчение.

Люди часто говорят мне, что мои книги действуют на них именно так. А после облегчения на них накатывает горячее желание ответить на мой призыв и поделиться со мной своей историей. Много лет мои публичные выступления заканчивались тем, что в течение нескольких часов ко мне одна за другой подходили женщины, касались моей руки и говорили: «Я просто хотела вам сказать, что…».

В конце концов я опубликовала свой почтовый адрес и объявила, что, если читатели запишут свои истории и пришлют мне, я их обязательно прочту, так же как они прочитали мою. И вот их письма заполнили коробки и теперь живут у меня дома – в спальне, под кроватью и в кабинете. Думаю, я закончу их читать, только когда мне исполнится лет девяносто. Несколько раз в неделю я выключаю телефон, телевизор, забираюсь в постель и читаю письма. Это всегда приносит мне чувство облегчения. О да. Вот, значит, они какие – люди. Наша жизнь то идет наперекосяк, то наполняется настоящим волшебством. Она так прекрасна и так жестока одновременно. Жесткрасна. У всех нас. Теперь припоминаю. Если хотите пресытиться ею и одеревенеть – просто посмотрите новости. А если хотите ожить – читайте письма. Хотите понять человечество – опирайтесь на сведения из первых рук.

Однажды вечером мы с сестрой несколько часов кряду читали письма. В какой-то момент мы посмотрели на скопившуюся кучу конвертов и подумали: у многих из этих людей в жизни есть больше, чем им достаточно. А у многих даже самого необходимого нет. Но все одинаково хотят обрести цель и связь с другими. Мы можем им помочь, перекинуть мост между теми и другими. И так появилось на свет «Плечом к плечу». Так я стала той, кого называют филантропкой.

«Плечом к плечу» родилось восемь лет назад, и с тех пор нам удалось собрать больше 22 миллионов долларов пожертвований для женщин, детей и семей по всей стране и всему миру. В течение этих восьми лет наша команда из пятерых женщин и преданных волонтеров дни и ночи напролет отчаянно и неустанно снабжала страдающих людей необходимыми ресурсами: деньгами, услугами, чувством женской солидарности, надеждой. Мы всегда остаемся на связи с теми, кому помогли, и потому из первых рук получаем доказательства того, что наши ребята делают все, что в их силах. И все же у многих людей до сих пор нет возможности приготовить поесть, вылечить больных матерей, подключить отопление или найти безопасное пристанище для жизни и воспитания детей. Каждую ночь, ложась спать, мы задаемся одним и тем же вопросом: почему? Почему эти бедные люди стараются, стараются, прикладывают все силы, а жизнь все равно в ответ отвешивает им оплеуху?

И однажды прочитала это:

Рано или поздно наступает момент, когда пора перестать вытаскивать из реки утопающих. Нужно проплыть вверх по течению реки и узнать, почему они в этой реке очутились.

Десмонд Туту

Когда я проплыла по этому течению, я выяснила, что в том же месте, где рождаются страдания, варится огромная прибыль. И теперь, когда я сталкиваюсь с человеком, который изо всех сил старается удержаться на плаву, я знаю, что сначала нужно спросить: «Чем я сейчас могу вам помочь?». А затем, когда человек уже на берегу и обсох: «Кому или чему были выгодны ваши страдания?».

Любая филантропка, если она глубоко погружена в свою работу, в конце концов превращается в активистку. Если этого не сделать, можно стать заложницей несправедливости – спасать жертв системы, в то время как сама система будет и дальше получать свою выгоду и хлопать нас по головке – молодцы, так держать. Превратиться в пешку существующей власти.

Чтобы не стать соучастниками тех, кто правит «выше по течению», мы должны стать людьми, которые делают «И ТО/И ТО». Не только вытаскивают из реки наших братьев и сестер, но и дружно отправляются вверх по течению – обличить, дать отпор и привлечь к ответственности тех, кто толкает людей в воду.

Мы помогаем родителям хоронить детей, убитых из огнестрельного оружия. А потом отправляемся вверх по течению – дать бой производителям оружия и политикам, которые получили выгоду от их страшной потери.

Поддерживаем одиноких матерей, которые содержат семью, пока их мужей держат за решеткой. А потом отправляемся вверх по течению, дабы сравнять с землей институт несправедливого массового лишения свободы.

Спонсируем программы по реабилитации для жертв опиумной зависимости, а после – плывем вверх по течению и бьемся с системой, благодаря которой фармацевтические корпорации богатеют всякий раз, когда очередной подросток попадает «на крючок».

Предоставляем убежище и утешение бездомным ЛГБТКИА+ детям. И снова – вверх по течению в бой с религиозным фанатизмом, семейным неприятием и гомофобной политикой, по вине которых дети ЛГБТКИА+ становятся бездомными в два раза чаще, чем их гетеросексуальные сверстники.

Помогаем ветеранам получить заслуженное и необходимое лечение от посттравматического синдрома, а потом обличаем военно-промышленный комплекс, который так рьяно посылает наших детей на войну и так легко бросает их на произвол судьбы, когда они с нее возвращаются.

Если мы хотим сделать мир более честным, справедливым и прекрасным местом, нужно делать И ТО, И ТО. Давайте не будем вечно вытягивать утопающих на берег. Давайте каждый день подниматься вверх по течению и показывать, где раки зимуют, тем, кто сталкивает людей с берега.

Ложь

Мы с подругой валяемся на диване. Удивляемся, плачем, смеемся над тем, что мы в нашей жизни сожгли и что отстроили за последние пару лет. Но когда я произношу «А затем я бросила семью», она перестает смеяться.

– Не говори так, – просит она. – Никогда не оговаривай себя. Ты не бросала семью. Ни на секунду. Ты даже мужа не бросила, Господи ты Боже мой! Ты бросила только брак с ним. И все. Вот это ты бросила. Но именно это и нужно было сделать, чтобы построить свою настоящую семью. Пожалуйста, больше никогда не говори при мне, что ты «бросила семью». И будь осторожнее с тем, что говоришь о себе другим.

Посылки

Я – чувствительная интровертка, а значит, люблю людей, но сами люди для меня при этом загадка. Люблю людей, но личное общение… Например, я бы отдала за вас жизнь, но вот встретиться лично и выпить, например, кофе – увольте. Я стала писательницей, чтобы у меня была возможность, сидя дома в пижаме читать и писать о том, какое важное значение имеет общение и связь между людьми. Это почти идеальное существование. Если бы только, пока я парю в собственных мыслях, пишу что-то и пребываю в своем любимом месте – глубоко-глубоко у себя в голове, в мою жизнь не вторгалось нечто ошеломляющее, похожее на вспарывающую воздух сирену, от которой я застываю, как вкопанная.

Обычно мне нужна добрая минута, чтобы понять – эта сирена на самом деле дверной звонок. Кто-то звонит в мой дверной звонок. И когда я в ужасе выбегаю из кабинета, вижу своих детей – застывших на месте, таких же пораженных, как я, ожидающих от меня инструкции, как реагировать на это неизбежное вторжение в нашу обитель. Мы таращимся друг на друга, подсчитываем силы и дружно проходим пять стадий дверного звонка:

Отрицание. Да не может этого быть. ВСЕ ТЕ, КТО ДОЛЖЕН НАХОДИТЬСЯ В ЭТИХ СТЕНАХ – УЖЕ НАХОДЯТСЯ В ЭТИХ СТЕНАХ. Может, это вообще в фильме по телеку звонили, а не нам. СРОЧНО ПРОВЕРЬТЕ, ТЕЛЕК ВКЛЮЧЕН?

Злость. КТО ПОСМЕЛ НАЖАТЬ НА ЗВОНОК? ЧТО ЗА БЕСПАРДОННЫЙ АГРЕССОР БУДЕТ ЗВОНИТЬ ЛЮДЯМ В ДВЕРЬ ПОСРЕДИ БЕЛА ДНЯ?

Торг. Не двигайтесь и не дышите, может, тогда они просто уйдут.

Депрессия. Ну почему? За что это именно нам? Почему ноша сия не пала на кого-то другого? Почему жизнь так жестока?

Принятие. Да так же вас растак. Так, ты, – да, самая мелкая, – мы выбираем тебя. Надень штаны, веди себя естественно и открой дверь.

Как это ни прискорбно, в итоге дверь всегда открывается. Если детей нет дома, я открываю ее сама. Потому что это ли не обязанность всех взрослых – открывать дверь? Да нет, конечно. Я открываю ее, потому что надеюсь – а вдруг это мне посылочку какую-нибудь приятную принесли!

Когда я бросила пить, поняла, что трудные, тяжелые эмоции и чувства тоже стоят на пороге и звонят в дверь. И сначала это пугает, затем ввергает в панику, а после тебе вручают приятную посылку. Трезвость – это сознательное решение перестать пугаться и цепенеть при дверном звонке и начать просто открывать двери. Так что, бросив пить, я открыла дверь своим чувствам. Пусть тревожат. Да, поначалу было страшно, потому что я всегда думала, будто мои чувства слишком сильные и огромные, и что они будут стоять у меня на крыльце вечность и в конце концов просто меня прикончат. Но нет – они не остались на крыльце навсегда. И не прикончили меня. Они вошли в мой дом, а потом ушли, оставив мне в дар то, чего у меня никогда не было прежде. И этим даром стало самопознание.

В посылке, которую принесли мне под дверь тяжелые чувства, оказалась совершенно новая информация обо мне самой. Мне всегда недоставало именно ее, этого знания, необходимого, чтобы сделать следующий шаг в жизни – уверенный и творческий. Оказалось, то, в чем я так нуждалась, все это время скрывалось под оберткой того, от чего я так отчаянно бежала всю свою жизнь – боли. Все самое важное и нужное мне в будущем скрывалось в неприятной оболочке настоящего.

Когда я завела привычку впускать на порог неприятные эмоции и позволять им сидеть в моем доме столько, сколько им будет угодно, я хорошо узнала саму себя. Наградой за такое гостеприимство стали найденный мной потенциал, цель в жизни и мои люди. И я так благодарна за все это. Не могу представить себе ситуацию более трагичную, чем прожить всю жизнь, оставшись для самой себя навеки неизведанной территорией. Сделаешь это – и абсолютно забьешь на себя. Так что я перестала бояться собственных чувств, потому что знаю и верю в то, что они принесут мне меня. Теперь, когда трудности стучат в дверь, я натягиваю свои взрослые штаны и сама открываю им дверь.

Злость

Даже через несколько лет после того, как я узнала о неверности бывшего мужа, я все еще была страшно зла на него.

Он сделал все, что можно было ожидать от человека, который причинил кому-то боль. Он рассыпался в извинениях, согласился ходить к психологу, был безгранично терпелив. И я сделала все, что нужно было, все, что правильно. Я ходила к психологу с ним, молилась, бросила все силы на то, чтобы найти в себе прощение. Иногда, когда я наблюдала за тем, как он возится с детьми, моя злость немного оседала, я чувствовала облегчение и преисполнялась надежды на будущее. Но всякий раз, когда я оказывалась рядом с ним в состоянии эмоциональной или физической уязвимости, меня снова переполняла злость. Я срывалась на него, а потом закрывалась и опять уходила в себя. Эта тенденция утомляла и угнетала нас обоих, но я не знала, что еще можно сделать, просто ждала, когда небеса наконец даруют мне возможность простить его в награду за мои непоколебимые страдания. Я считала, что это лишь вопрос времени – рано или поздно я смогу его простить.

Однажды вечером мы с Крейгом сидели по разные стороны дивана в гостиной. Он спокойно и с удовольствием смотрел телевизор, а я молча на него злилась. И каким-то образом мне удалось посмотреть на нас со стороны. Вот сижу я, кипя от злобы, а вот Крейг, невозмутимый и даже не подозревающий, насколько я несчастна. Весь огонь ситуации бушевал во мне. А в нем – не единой искорки. И я подумала: причем тут вообще он? Он же даже не знает, что я злюсь. И внезапно в порыве непонятного собственничества я оборонительно выпустила иголки, словно в этот момент кто-то попытался отнять у меня мою злость. Я подумала: это происходит во мне. Но если вся эта злость живет только во мне и дальше не уходит, значит, только мне с ней и разбираться. Тогда я решила перестать стыдиться и бояться своей злости, а также перестать стыдиться и бояться себя.

И с тех пор всякий раз, когда во мне вырастала злоба, я старалась оставаться открытой и готовой разобрать ее по косточкам. Я садилась с ней на диван, никуда не прогоняла, позволяла себе злиться. Мы со злостью провели вместе немало времени. Слушали друг дружку. Я задавала ей вопросы в духе: «Что ты пытаешься мне сказать? Не о Крейге, нет, обо мне самой?». Я начала обращать внимание на то, что происходит в моем теле, когда я злюсь, потому что тело часто проясняет то, что неспособен понять запутавшийся, одурманенный надеждой рассудок. Тела не врут, даже когда мы умоляем их солгать. И я заметила, что всякий раз, когда я открывалась перед Крейгом эмоционально или физически, на меня накатывала злость. И полностью улетучивалась, когда я наблюдала, как он возится с детьми. До того, как начала всматриваться в ситуацию чуть пристальнее, я думала, что это меня просто болтает на эмоциональных качелях. Но со временем поняла, что моя злость вовсе не произвольна, она носит вполне специфический характер. Она повторяла мне: «Гленнон, чувство безопасности тебе дарит только семейная близость с Крейгом. Но не эмоциональная и не физическая».

Я это понимала. Мое тело понимало. И я это игнорировала. Вот откуда росли ноги у моей злости: я злилась на себя. Накосячил именно Крейг, это было ясно, но это я решила остаться замужем, уязвимой и злой, и цеплялась за это решение день за днем. Я игнорировала то, что хорошо знала, и казнила его за то, что он вынудил меня это узнать. Он никак не мог изменить то, что я знала. И, быть может, пора было перестать задавать себе вопрос «Как он мог так со мной поступить?» и начать спрашивать себя «Как я могу и дальше так с собой поступать?». Может, вместо того, чтобы без конца повторять: «Как он мог предать меня?», мне нужно было спросить: «Почему я все еще предаю саму себя?».

В конце концов я решила бросить это дело, другими словами, научилась почитать свой гнев. Мне не нужно было никому доказывать, правильно это или неправильно – уйти от него. И оправдываться, почему я злюсь. Все, что мне нужно было сделать – простить отца моих детей. И я смогу сделать это – как только разведусь с ним.

После развода мы с Крейгом стояли бок о бок в лифте, наблюдая за тем, как сменяются номера этажей по мере того, как мы спускались вниз. Я посмотрела на Крейга и впервые за пять лет почувствовала к нему искреннюю нежность, тепло и эмпатию. Я снова разглядела в нем хорошего человека, с которым была бы не прочь подружиться. Почувствовала, как по мне разлилось настоящее прощение. Может, потому что впервые за пять лет я почувствовала себя в безопасности и восстановила собственные границы. Начала доверять себе, потому что стала женщиной, которая отказалась предавать себя во имя ложного мира.

У меня есть друзья, которые, пережив измену, обрели чувство безопасности и смогли простить, не разрушив брак. После предательства не нужно бороться с собой, ломать себя и страдать во имя условной идеи того, что верно, а что нет. Пережив предательство, лучше всего сосредоточиться на самоуважении, подпитывать и взращивать его. Нужно думать не о том, как должно быть, а смело взглянуть ситуации в лицо. И если увидите в ней постоянную, неусыпную злость, обратитесь к ней – ради себя и ради других. Потому что это, в конце концов, жестоко – удерживать возле себя тех, кого мы не можем простить, чтобы казнить их вечно. Если мы не можем простить и жить дальше, быть может, нужно начать именно жить дальше, а прощение придет. Простить вовсе не означает «поднять забрало». Мы можем в одно и то же время подарить другому человеку прощение, а себе – чувство безопасности. И когда вы оба перестанете бояться и казнить друг друга, это можно будет назвать хорошим, правильным прощанием. Свобода от гнева – это не то, что нам даруют свыше, очень часто мы сами становимся ее кузнецами.

Злость часто звонит нам в дверь, чтобы сообщить о нарушении одной из наших границ. Открыв дверь и приняв эту «посылку», мы начинаем лучше понимать себя. Восстановив прорванную границу – больше себя уважать. Понимая и почитая себя, мы живем в целостности, покое и силе, в уверенности, что стали той самой женщиной, которой хватит и мудрости, и храбрости позаботиться о себе. А это неплохо.

И есть еще кое-что. Если копнуть глубже, можно еще кое-что узнать. Когда мы говорим: «Окей, вот здесь пролегает моя граница», задаемся ли мы вопросом, что вообще такое – граница?

Граница – это край одного из наших глубочайших убеждений.

Мы словно компьютеры, а наши убеждения – это заложенное в нас программное обеспечение. Очень часто его закладывают в нас без нашего ведома культура, общество, религия и семья. Они управляют нашей жизнью, даже если мы их не выбирали. Управляют нашими решениями, перспективами, чувствами и отношениями, поэтому определяют нашу судьбу. Мы становимся тем, во что верим. Нет ничего важнее, чем нащупать истинную правду о себе и мире, и ничто не выявляет наши истинные убеждения быстрее, чем изучение того, что выводит нас из себя.

Моя злость на бывшего мужа была неумолкающим и настойчивым звонком в дверь, сигнализирующим о том, что нарушили мою главную границу. Она воплощалась в коренном убеждении, что честность, верность и преданность – важнейшие столпы брака. И когда они подкосились, я уже не чувствовала себя в безопасности.

Это убеждение не было ни правильным, ни ложным. Убеждения не имеют ничего общего с объективной общечеловеческой моралью и при этом накрепко привязаны к субъективной, личной морали каждого человека. В данном конкретном случае я решила сохранить коренную веру в брак и верность, потому что она честно служила мне, дарила чувство безопасности и казалась настоящей. Я приняла эту «посылку» и распаковала уже во втором браке.

Но иногда злость приносит посылку с убеждениями, которые я не хочу хранить под своей крышей.

Эбби много работает. И много отдыхает. Очень часто прямо посреди рабочей недели может все бросить, улечься на диван и смотреть сериал про зомби. И когда она это делает, я сжимаюсь, точно кулак. Сначала я раздражаюсь, а потом начинаю злиться – ведь она отдыхает напоказ. И вот я начинаю громко и агрессивно наводить порядок возле дивана. Она, конечно, видит, как яростно я машу тряпками, и спрашивает: «Что случилось?». А я говорю «Ничего», но так, чтобы было ясно – «Что-то все же случилось!». Это превратилось в заевшую пластинку: Эбби отдыхает на диване, я злюсь на нее за то, что она отдыхает, а она злится на меня за то, что я злюсь.

И мы говорим об этом снова, снова и снова. Вы не знаете, что такое настоящие разговоры, если не видели непрекращающийся разговор двух женатых дам, которые любят позаниматься духовными исканиями и при этом трезвенницы, то есть им нечем больше заняться. Мы обожаем друг друга. И не хотим ранить друг друга. Мы хотим понять себя и друг друга, поэтому не успокаиваемся, пока не докапываемся до сути вещей. Поэтому мы говорим, говорим и говорим. И каждый раз каким-то образом приходим к выводу: Эбби – взрослая женщина, и она сама себе начальница. Гленнон должна прекратить злиться из-за решений, которые принимает Эбби.

И я всегда с этим соглашаюсь. По крайней мере в голове. Но как мне донести это до своего тела? Что мне делать с этим «должна»? Мне слово «должна» никогда не помогает, ведь я имею дело с тем, что есть. Наложение осуждения поверх чувства не меняет само чувство. Как мне не сердиться? Как мне не… реагировать?

Однажды я вошла в гостиную и увидела, как Эбби спрыгнула с дивана и принялась поправлять подушки, стараясь выглядеть страшно занятой и продуктивной – ради меня. Я остановилась как вкопанная, и пока смотрела на нее, меня затопило детское воспоминание. В детстве, всякий раз, когда я отдыхала на диване и слышала, как к дому подъезжает родительская машина, я в панике спрыгивала и напускала на себя страшно занятой вид прежде, чем они откроют дверь. Точь-в-точь, как Эбби.

В этот момент я отвернулась от нее и подумала: «Что пытается донести до меня злость на Эбби? Что моя злость пытается мне рассказать обо мне самой? Злоба пыталась передать мне посылку с одним из коренных убеждений, заложенных еще в детстве: Отдыхать – значит лениться, а лень – это проявление неуважения. Ты – ценный и ты молодец, только если что-то делаешь».

Когда Эбби отдыхала у меня прямо перед носом – вне часов отдыха, заранее выбранных и одобренных – она бросала вызов именно этому коренному убеждению. Она разбудила его, откопала и достала на свет, где я смогла хорошенько его рассмотреть. В отличие от моего убеждения насчет брачной верности и честности, это мне не нравилось. Оно не казалось искренним и настоящим. Потому что когда я смотрела, как Эбби отдыхает и ничего не делает, моя злость была горькой тоской.

Приятно, наверное.

Приятно, наверное, отдыхать посреди бела дня.

Приятно, наверное, чувствовать, что ты достоин занимать пространство на Земле, не зарабатывая это право потом и кровью каждую минуту.

Приятно, наверное, отдыхать и все еще чувствовать себя достойной чего-то.

Я тоже хочу просто отдыхать и чувствовать себя достойной.

Я не Эбби хотела изменить. Я хотела изменить свои убеждения о ценности.

Когда злость звонит в дверь – значит, она принесла тебе что-то из твоих коренных убеждений.

Это хорошая информация, но следующая часть не просто информативна, она трансформирует: на всех тех посылках с убеждениями, которые приносит злость, приклеен стикер.

И на нем сказано: «Это ваше убеждение! Предпочитаете оставить, вернуть или обменять?».

Я пристально всматривалась в убеждение, которое мне принесла злоба на Эбби. И подумала: Нет. Это я оставлять не хочу. Я его унаследовала, а не взрастила сама. И уже давно переросла. Для меня это не главное и не самое лучшее убеждение о ценности человека. Оно слишком жестоко, причиняет боль мне и моей семье. И я не хочу передавать его своим детям. Но и возвращать не собираюсь. Я хочу обменять его на подправленное:

Тяжелая работа – это очень важно. Так же, как игры и валяние дурака. Моя ценность не в продуктивности, а в моем существовании. Я вполне заслуживаю отдохнуть.

Когда я изменила свое убеждение о ценности жизни, изменилась и сама моя жизнь. Теперь я сплю немного дольше. Выделяю в своем графике время почитать, погулять и заняться йогой, а иногда (но пока еще только по выходным) я позволяю себе сесть посреди бела дня и просто посмотреть телевизор. Чистый рай на земле. Но процесс еще не закончен: до сих пор, когда я вижу, как Эбби ничего не делает, у меня срабатывает «коленный рефлекс», и я непроизвольно раздражаюсь. Я тут же проверяю себя: Так, это еще откуда взялось? Ах да, вернулись к старым баранам. Ну и пошли они, забудь. Я обменяла это убеждение, и теперь, когда Эбби спрашивает: «Что случилось?», я говорю: «Ничего, милая», и почти на сто процентов это всегда так и есть.

Гнев показывает нам наши границы. А границы показывают нам наши убеждения. Наши убеждения определяют то, как мы воспринимаем мир. Так что, даже если страшно, смело открывайте дверь на звонок.

Разбитое сердце

Я слушала разных женщин в течение десяти лет и пришла к выводу, что наши глубочайшие страхи – это:

Жить, так и не найдя своей цели.

Умереть, так и не обретя истинную причастность к чему-то.

Снова и снова женщины спрашивают меня: «Как мне найти цель в жизни? Как найти своих людей?».

Мой лучший совет в этом случае: когда вы слышите, как разбитое сердце звонит в дверь – откройте ему.

Вот как будет звучать, если вы откажетесь открыть дверь:

Хотелось бы мне узнать чуть больше об этой несправедливости… Жаль, я не навестила ту больную подругу… Жаль, что я не смогла принять в этом больше участие… Жаль, я не прочитала эту статью… Жаль, что я не встретилась с той семьей…

…но я бы этого не вынесла, это разбило бы мне сердце.

Словно мы все искренне верим, что наши сердца нужно хранить в сейфе под семью замками, завернутыми в пупырчатую пленку. А смысл жизни – превратиться в неподвижный монолит. Но дело не в этом. Позволив сдвинуть себя с места, мы узнаем и то, что нами движет. Разбитое сердце – это не то, чего следует избегать, это то, к чему нужно стремиться. Разбитое сердце – один из величайших ключей к разгадке нашей жизни.

Магия разбитого сердца заключается в том, что дверной звонок на пороге души каждого человека звонит в ответ на что-то конкретное. Кто или что звонит в ваш звонок? Это расовая несправедливость? Издевательства? Жестокое обращение с животными? Голод? Война? Проблемы окружающей среды? Детский рак? Что задевает вас настолько, что при любом контакте вас так и тянет отвести взгляд? Посмотрите, повернитесь. Есть у этого мира рана, которую вы просто не можете вынести? Рассмотрите ее, пристально. Если она разбивает вам сердце – значит, вы были рождены на свет ее исцелить. Работа всякого целителя мира начинается с разбитого сердца.

В Айове я познакомилась с группой женщин, каждая из которых потеряла ребенка в результате замершей беременности или вследствие мертворождения. В 2003 году они создали сестринскую и пропагандистскую группу под названием «День Здорового Рождения». Вместе, благодаря образованию и разным видам поддержки, они смогли снизить уровень детских смертей в штате так значительно, что врачи до сих пор чешут в затылке в замешательстве и благодарности. Какова моя теория на этот счет? Вместо того, чтобы отвернуться или как-то отгородиться от своих страданий, они шагнули прямо в них. Их общая боль связала их и подпитывала их силы. Теперь они вместе спасают других людей от той беды, которая их объединила.

Разбитое сердце привносит в вашу жизнь цель. Если вам хватит смелости принять ее, она выведет вас на людей, которые ради этой цели пытаются изменить мир, и это будут ваши люди. Нет связи сильнее, чем та, которая объединяет людей в работе над изменением мира.

Отчаяние может говорить: «Разбитое сердце – это слишком больно. Мне слишком грустно, я слишком мала, а мир такой большой. Я не могу с этим ничего поделать, поэтому и не буду».

Смелость говорит: «Я не позволю своему “не могу сделать все” помешать сделать то, что мне по плечу».

Чего хотят женщины?

Обрести свое предназначение и связь с другими людьми.

Скажите мне, что разбивает вам сердце, и я найду вам и то, и другое.

Горе

Четырнадцать лет назад я сидела в спальне моей сестры, в их с мужем общем доме. Тиш, которой тогда было всего несколько месяцев, лежала в детской переноске, стоявшей на деревянном полу, сосала палец и агукала. Мы с сестрой молчали. Они с мужем переживали трудности в браке, и для нее это время было сложным, непонятным.

Пока мы сидели, у нее завибрировал телефон, и она опустила на него взгляд. А затем выронила его и сползла со своего кресла на пол. Я схватила телефон и увидела, что ее муж только что прислал ей сообщение, в котором сообщил, что их браку пришел конец. Я подняла взгляд на сестру – та казалась безжизненной, будто то, что поддерживало в ней жизнь, надломилось, и она превратилась в ошметки, как лопнувший воздушный шарик. Потом она начала выть. Я знала свою сестру с момента ее первого вздоха и до тех пор никогда не слышала, чтобы она издавала такие звуки. Ее вой был истинно животным, и я, честно говоря, здорово испугалась. Дотронулась до нее, но она никак не отозвалась. Мы втроем по-прежнему сидели в одной комнате, но больше не были вместе. Боль уволокла мою сестру туда, где кроме нее не было никого. Тиш застыла, глядя на нас огромными мокрыми глазками, ошеломленная тем, как громко и страшно выла моя сестра. И я, помню, подумала, а как повлияет на ребенка то, что она в таком юном возрасте увидела такую могучую и откровенную боль.

В следующем году, пока весь мир занимался своими делами, нам с сестрой и Тиш предстояло превратиться в маленький отряд и прорваться сквозь тугую паутину горя. Иногда мне кажется, что этот первый год сформировал в Тиш ее глубину и чувствительность. Она и до сих пор при виде чужой боли застывает, как лань, и смотрит на нее огромными влажными глазами.

В итоге моя сестра переехала из гнезда, которое так старательно вила для своей семьи, в маленькую гостевую комнатку в подвале моего дома. Я хотела ее украсить, чтобы ей там нравилось, но сестра воспротивилась. Она не хотела превращать комнатку, где она мариновалась в своем страдании, в дом. Хотела четко дать понять – здесь она временно. Единственным украшением в ее комнате стал подаренный мной маленький синий крестик с надписью: «Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду».

Каждый вечер, возвращаясь с работы, она ужинала с нами, мужественно улыбалась и возилась с детьми. А вечером спускалась в свою комнату. Однажды я пошла за ней, остановилась у двери и услышала, как она тихо плачет. Именно тогда я поняла, что не смогу последовать за ней всюду. Горе обрело форму комнаты для гостей в подвале. Ее никто с тобой не разделит. Даже родная сестра.

Поэтому я села на пол и прижалась спиной к ее двери. Бросила все свои силы, свое тело и свое существование на то, чтобы поддержать ее и уберечь от всего, что могло потревожить ее или причинить ей боль. Я просидела так несколько часов. И после, в течение довольно долгого времени, приходила к ее двери на это ночное бдение.

Год спустя моя сестра вышла из комнаты, поднялась по лестнице и покинула наш дом. Вскоре после этого она бросила работу юристом в крупной компании и переехала в Руанду – занималась законодательным преследованием педофилов и помогала вдовам вернуть отнятую у них землю. Я наблюдала за ней со страхом и благоговением. А затем она вернулась и вышла замуж за мужчину, который холил ее и лелеял, и с которым она построила настоящую, прекрасную семью.

В последующие годы я время от времени спускалась по лестнице в подвал, смотрела на дверь, ведущую в комнатку для гостей, и думала: эта маленькая темная комнатушка – как кокон. И пока моя сестра жила здесь, смогла пройти полный цикл преображения.

Горе – это кокон, из которого мы выходим обновленными.

В прошлом году возлюбленная Лиз заболела. Врачи говорили, что она умирает. Я была далеко, поэтому каждый день писала ей: «Я у тебя под дверью».

Однажды мне позвонила мама и спросила: «Как Лиз?».

Я на секунду задумалась, прежде чем ответить. И поняла, что не могу, потому что она задавала мне неправильный вопрос.

Я сказала ей: «Мам, я думаю, вопрос не в том, как Лиз? Вопрос в том, кто сейчас Лиз? И кем она выйдет из своего горя?».

Горе разбивает вдребезги.

Если вы позволите себе разбиться вдребезги, а затем снова соберете воедино, осколок за осколком, то однажды проснетесь и поймете, что переменились. Вы снова – целое и сильное, но внезапно обрели новую форму и размер. Перемены, которые происходят с людьми, которые пропускают через себя всю боль до капли – и неважно, будь то зависть длиною в час или горе глубиной в каньон – поистине революционны. И когда подобные перемены случаются, уже не получится влезть в старые разговоры, отношения, поведение, мысли, да и вообще жизнь. Так же, как змея не может влезть в сброшенную шкуру, а бабочка – вернуться в покинутый кокон. Вы оглядываетесь и видите мир новым, свежим, выстраданным взглядом. Пути назад уже нет.

Пожалуй, единственная возможность хоть немного облегчить свою боль – сдаться ей целиком и полностью. Сопротивляться попыткам сохранить ошметки прошлого, которое существовало до тех пор, пока не раздался роковой «звонок в дверь». Иногда, чтобы начать новую жизнь, нужно позволить старой умереть. А себе – стать совершенно новым человеком.

Так что, когда горе позвонит в дверь – сдайтесь. Другого пути нет. Оно принесло вам перемены.

Захватчики

В самом начале своего восстановления после отказа от вредных привычек я думала, что моя проблема в том, что я слишком много пила, ела и принимала наркотики. Со временем я узнала, что переедание, алкоголизм и наркомания сами по себе – не проблема, а неэффективная попытка ее решить. Настоящей проблемой оказались клиническая депрессия и тревожность. Жить сразу в обоих состояниях – все равно что быть и Осликом Иа, и Тигрой одновременно. Быть и слишком подавленной, и слишком взвинченной. Мучительно пытаться влезть на ту гору, где протекала реальная жизнь.

Депрессия и тревожность – это не чувства. Чувства обращают меня к самой себе. Депрессия и тревожность – это воры, которые вторгаются в тело и высасывают меня из меня самой, оставляя после себя пустую оболочку, так, чтобы казалось, что я все еще существую, хотя на самом деле нет. Чтобы окружающее вроде как видели меня, но не чувствовали, как и я сама. Для меня трагедия ментальной болезни не в том, что мне грустно, а в том, что мне никак. Вообще. Она вынуждает меня смотреть, как моя собственная жизнь проходит мимо. Для меня депрессия – это забвение, самостирание, медленное угасание и уход в небытие. Словно Гленнон во мне закончилась, и не осталось ничего, кроме панического страха, что на сей раз я пропала насовсем.

Депрессия высасывает из меня все яркие цвета и смешивает их до тех пор, пока они не превратятся в унылую серую жижу. В конце концов, концентрация жизни и сил во мне падает настолько, что я начинаю увядать. Меня все еще хватает на мелкие действия, например, помыть посуду, отвезти детей в школу, улыбаться, когда нужно. Но все это вымученно. Я притворяюсь вместо того, чтобы реагировать, как обычный человек, потому что я забываю, в чем вообще смысл. Возможно, именно поэтому многие люди в депрессии становятся художниками или писателями – так они пытаются вернуть себе способность отвечать на вопрос: В чем смысл? Мы цепляемся за жизнь – кисточками, ручками и бумагой, в то время как нас все глубже засасывает в трясину.

И если депрессия напоминает погружение, то тревожность – попытку усидеть на шаткой табуретке, вздернутой на большую высоту. Прямо сейчас, пока я пишу эти слова, я переживаю очередной приступ тревожности, который длится вот уже несколько недель. Я понимаю, что он начался, когда ловлю себя на какой-то одержимости. Одержимости предстоящим выступлением перед публикой, детьми, домом, браком, телом, волосами. Тревога – это чувство ужаса от того, что я не могу контролировать что-то, а одержимость – это мое противоядие от этого ужаса. Творчество помогает мне не уйти с головой в трясину, а одержимость – удержаться на земле, когда меня уносит слишком высоко.

Я думала, что успешно скрывала свою тревожность, пока моя жена не коснулась моей руки и не сказала: «Мне не хватает тебя. Ты как будто вечно где-то в другом месте». Понятное дело, мы были рядом практически без перерыва. Но жизнь в тревоге, постоянно на взводе, мешает вернуться в свое тело и быть здесь. У меня не получается быть в настоящем моменте, потому что я слишком боюсь того, что может принести следующий момент. Ведь я должна быть готова.

На днях подруга рассказывала, как ей пломбировали зуб и сказала:

– Больше всего я боюсь не самой боли, а этого дурацкого ожидания. Потею, паникую, жду, когда же эта страшная боль случится. Она, понятное дело, не случается, но чувство такое, что вот-вот.

– Да, – отозвалась я, – понимаю. Именно так я себя все время и чувствую.

Когда человек живет в состоянии постоянной тревоги, стоит случиться чему-то плохому, и тревога превращается в полноценную панику. Разгоняется, как скоростной автомобиль – с пятнадцати до ста за две секунды.

Дети опоздали на две минуты? Наверное, уже умерли.

Сестра не ответила на мое сообщение через тридцать секунд?

Точно умерла.

Собака кашляет?

Ну почти умерла.

Рейс Эбби перенесли?

Ну понятно… Все это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Не даешь ты мне быть счастливой, жизнь. Всюду смерть.

Хорошая новость – я нашла немало способов обыгрывать этих воров, вторгающихся в мое тело. Хотите докажу, что я шарю? Я – мотивационный спикер с клинической депрессией. Я человек, у которого диагностировано тревожное расстройство, и моя основная работа – убеждать других, что у них все в порядке. Если уж я умудряюсь все это совмещать, то любой человек сможет стать кем захочет. Пожалуйста, запомните это.

ПЯТЬ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ СОВЕТОВ ДЛЯ ТЕХ, КТО ОДНОВРЕМЕННО ПАРИТ НА ТАБУРЕТКЕ И ТОНЕТ В ТРЯСИНЕ:

Принимайте гребаные лекарства

Я лечусь Lexapro и уверена, что эти таблетки – наряду с личностным ростом и бла-бла-бла – та причина, по которой я не ударилась в самолечение ящиком вина и печенья.

Знаете, какая у меня любимая песенка? «Бог меня любит, знаю – Он pro, ведь Он подарил миру Lexapro».

Однажды мы всей семьей играли в настолку с вопросами-ответами, и Чейз спросил у моего тогда еще супруга: «Если бы тебе можно было взять с собой на остров одного человека, кого бы ты взял?»

Крейг ответил ему: «Твою маму».

Чейз: «Окей. А вещь?»

Крейг: «Мамины таблетки».

Я не верю, что после смерти вручают трофей «Женщина, которая страдала больше всех». Если такой трофей и существует, то я его точно не хочу. Если какие-то люди из вашего окружения – родители, братья или сестры, друзья, писатели, духовные «гуру», – осуждают вас за то, что вы принимаете выписанные врачом лекарства, не стесняйтесь и попросите показать вам их врачебный диплом. Если кто-то из них вдруг окажется врачом – ну, можно и прислушаться. А если нет, вежливо отправьте советчика лесом. Эти люди явно из категории тех, которые называют протезированные конечности костылями. Они за вами в темноту не пойдут. Займитесь своим делом. А дело ваше – страдать как можно меньше.

Не прекращайте принимать гребаные лекарства

Принимая лекарства более-менее продолжительное время, вы скорее всего заметите улучшение состояния и начнете ощущать себя человеком. А однажды утром проснетесь, посмотрите на свои таблетки и подумаете: Да о чем я только думал? Со мной же абсолютно все в порядке! Не нужно мне больше глотать эту химию!

Отказаться от лекарств прямо на середине курса – это все равно, что стоя под зонтиком под проливным дождем, подумать: «Да я же совсем сухой, не нужен мне этот дурацкий зонт».

Будьте здоровыми и живыми. И сухими.

Делайте заметки

Вот что с нами происходит: сидим мы у себя дома, никого не трогаем и вдруг начинаем тонуть, проваливаться в трясину. Или наоборот – отрываться от жизни и взлетать все выше и выше. Мы угасаем. Пугаемся. Неприятный момент. Тогда мы записываемся к психологу или психотерапевту, просим о помощи. Но принять он сможет только через несколько дней. Придется подождать.

Дни идут, нам становится чуть легче. И вот наступает утро приема, мы принимаем душ, садимся в машину, но даже не можем вспомнить, кем были и что чувствовали три дня назад. Мы смотрим врачу в глаза и думаем: Как вообще объяснить, что со мной творилось, это же невозможно. Я почти не помню. Со мной реально все это было? И в конце концов мы говорим что-то в духе: «Даже не знаю. Мне стало грустно. Наверное, всем время от времени становится грустно. Но сейчас все в порядке. Кажется». А затем уезжаем – так и не получив необходимой помощи.

Через несколько дней сидим у себя дома. Никого не трогаем. И все сначала – тонем, отрываемся от земли. И так далее, и тому подобное.

Если чувствуете, что погружаетесь в серую пучину, достаньте телефон или блокнот и оставьте небольшое послание от себя Измученной себе будущей, Воспрявшей. Не обязательно написывать роман в трех томах или поэму. Просто небольшое послание. Вот, например, одно из посланий от меня Измученной:

Все серое.

Ничего не чувствую.

Я совсем одна.

Никто меня не понимает.

Слишком устала. Не хочу больше ничего писать.

Написали – и спрячьте подальше, где никто не найдет, а потом запишитесь на прием к врачу. А в день приема прихватите это послание с собой. И когда вы останетесь один на один с врачом, вам не придется мучительно вспоминать свои чувства. Достаточно будет сказать: «Добрый день! Ну, вот и я, приняла душ, выгляжу “нормально”. Прямо сейчас мне помощь не нужна. Она была мне нужна, когда я чувствовала вот это». А потом достаньте записку и передайте врачу. Так вы позаботитесь о себе Измученной. Это – один из способов стать себе другом и защитником.

И не забудьте, вернувшись к себе, написать еще одну записку.

Несколько месяцев назад я выбросила свой «зонт», потому что подумала – зачем он мне, ведь я сухая. А две недели спустя сорвалась на детей в миллионный раз, и мои человечки смотрели на меня исподлобья перепуганными глазами. Я делала все, что должна была: готовила обеды, писала какие-то слова. Но не могла понять, в чем смысл всех этих действий. Я поняла, что опять «потерялась». Чувствовала себя сбитой с толку.

Поэтому вынула свою шкатулку с драгоценностями и достала оттуда записку от себя Воспрявшей:

Г.,

Ты любишь свою жизнь (почти всегда).

Ты таешь от того, как пахнут волосы Тиш.

Закаты просто невероятные, у тебя от них дух захватывает. Каждый раз.

Ты смеешься по двадцать раз на дню.

Ты видишь магию чаще, чем среднестатический кролик из шляпы.

Ты чувствуешь себя любимой. И ты любима. У тебя прекрасная жизнь, и ты тяжело за нее боролась.

Г.

Тогда я позвонила психологу, вернула лекарства и вернула себя – себе.

Позаботьтесь о себе – в любом состоянии. Деритесь за себя, как львица, а если потеряете – сделайте все, что в ваших силах, чтобы себя вернуть.

Знайте свои кнопки

Я так крепко держусь за трезвость, потому что для меня важно оставаться собой. Не хочу снова себя покинуть. По крайней мере не так надолго.

Помните рекламу «Стейплз», которую крутили несколько лет назад? Там еще компания офисных работников, беспорядок, а потом кто-то достает красную кнопку с надписью «Легко». Главный герой нажимает на нее, и в офисе тут же становится светло, чисто и опрятно.

Нас тянет к таким вот кнопкам «Легко», потому что они легко и просто, хоть и временно, избавляют нас от стресса и страданий. В долгосрочной перспективе эти кнопки бесполезны, потому что на самом деле они не решают проблему, лишь помогают забыть про нее – и про себя. Кнопка «Легко» переносит нас в рай, но этот рай фальшивый. А фальшивый рай зачастую оказывается адом. И если вы вдруг поймете, что после решения проблемы она стала еще больше, а вы чувствуете себя даже гаже, чем прежде – значит, вы нажали на такую кнопку. Мне понадобилось сорок лет, чтобы понять – когда тебе плохо, нужно сделать так, чтобы стало лучше, а не хуже.

У меня в кабинете висит постер, на котором от руки нарисованы две кнопки: «Легко» и «Сброс».

Под одним заголовком, слева, перечислены все вещи, проделывая которые, я предаю саму себя.

А справа расположено то, что помогает мне крепче держаться за саму себя.

Казалось бы, эти кнопки сброса – так, мелочи. Но широкий размах мысли – это погибель для людей, вроде меня которых периодически носит по мирам горним и дольним. Когда наступает непроходимый мрак, я начинаю ненавидеть свою жизнь и прихожу к неоспоримому выводу, что мне нужна новая работа, новая религия, новый дом и вообще новая жизнь, я смотрю на свой постер и понимаю, что скорее всего мне просто нужно выпить водички.

Помните, что мы – самые лучшие

Я писательница и активистка, так что многие из моих друзей страдают от того, что наша культура называет «ментальными заболеваниями». Такие люди – всегда самые живые, страстные, добрые, невероятные и умные представители рода людского. Они все живут совсем не той жизнью, к которой мы привыкли стремиться. Многие из них не выбираются из зашторенных комнат и цепляются за слова и кисточки для рисования из последних сил, как за последнюю соломинку надежды. Не самая легкая жизнь, зато часто глубокая, настоящая, полная смысла и красоты. Я начала замечать, что люди, у которых нет хотя бы самого легкого ментального заболевания, мне не очень-то и нравятся. Я ни в коем случае не желаю вреда людям, которые не страдают от депрессии или тревожности, просто лично я не нахожу в них ничего интересного. Я в итоге пришла к убеждению, что мы – «чутка крезанутые» – лучшие люди на свете.

Вот почему многие из нас так не хотят принимать медикаменты. Потому что глубоко в душе мы верим, что как раз у нас голова работает как надо. Мы – ментально нездоровые люди – единственный вид «больных», которые верят в то, что именно болезнь и порождает нашу особенность, нашу магию. Я верила. И до сих пор верю. Когда люди говорили мне: «Поправляйся», я на самом деле слышала: «Стань уже, как все». Я знала – от меня ждут, что я опущу голову и признаю, что мое состояние – опасно и неправильно, а вот у всех остальных – намного лучше и правильнее. И если меня поправить, я смогу вернуться в строй. Иногда я и сама отчаянно этого желала, потому что жить так, как жила я, было очень тяжело. Бывало, я даже могла заставить себя принять, что моя неспособность жить легко и приятно в этом мире была врожденной, и мне нужна помощь, чтобы встроиться в общий пазл. От меня ждали мольбы о пощаде и признания: Это не в тебе проблема, мир, а во мне. Я обращусь за помощью. Мне нужно стать лучше. Научи, без твоей мудрости мне не справиться.

Но иной раз, когда я включала новости или вблизи наблюдала за тем, как люди обращаются друг с другом, я поднимала брови и думала: Хотя, может, дело и не во мне. Может, мир, проблема как раз в тебе. Может, я не могу адаптироваться к тебе не потому, что у меня с головой не все в порядке, а потому что я – очень внимательная. Может, это и не безумие вовсе – отвергать такой мир. Может, настоящее безумие – это сдаться такому миру. Может, уверенно делать вид, что все в порядке – это и почетный знак, но я его на себе носить не хочу. Может, в таком мире это вполне закономерно – быть немного не в себе. Может, правда вот в чем: Мир, тебе нужно мое творчество.

Я стала жертвой тревожности, депрессии, зависимости, и они чуть не отправили меня на тот свет. И в то же время разбудили во мне суперсилу. Чувствительность, которая привела меня к зависимости – та же чувствительность, благодаря которой я стала хорошей писательницей. Тревожность, из-за которой мне сложно жить в собственном теле, которая не дает мне нормально жить в мире чужой боли и страданий, выковала из меня неутомимую активистку. Огонь, который пожрал первую часть моей жизни – это тот же огонь, которым я теперь освещаю мир.

И не забывайте: нам нужна их наука, потому что им нужно наше творчество. Нам не нужно быть приятнее, нормальнее или общительнее. Нам нужно быть просто самими собой. Нужно спасти себя, потому что этот мир можем спасти только мы.

Зоны комфорта

Я привыкла жить с разбитым сердцем, так, словно это моя работа и предназначение. Словно была обязана испытывать боль. Оставаясь грустной, я обеспечивала себе безопасность. Самоотречением я заслужила свою ценность и право на существование. Страдание стало моей зоной комфорта. Но в конце концов на сороковом году жизни я решила попробовать что-то новое.

Я выбрала Эбби. Выбрала собственное удовольствие. Словами Мэри Оливер, «выпустила на волю доброго зверя [моего] тела / и полюбила то, что любит он».

Я сделала этот выбор из любви к себе, к Эбби, но также из любопытства. Мне стало интересно, научит ли меня удовольствие столькому же, сколькому научила боль. Я хотела узнать.

Я не знала, чему путь удовольствия научит меня в долгосрочной перспективе. Для меня такой выбор был в новинку. Но вот что я поняла: быть счастливой – это приятно. Я чувствую себя более легкой, ясной, сильной и живой. И что еще меня удивило: чем счастливее становлюсь я сама, тем более счастливыми выглядят мои дети. Пришлось забыть все, чему меня учили о материнстве и браке. В нашем свадебном альбоме мой сын написал: «Эбби, пока не появилась ты, мама не делала громкость в телевизоре выше отметки в 11. Спасибо!». Я надеюсь, что мои дети смогут перенять мое новообретенное убеждение в том, что любовь может подарить одновременно чувство и крылатой свободы, и прочной связи с другими.

А еще я заметила, что когда я выбрала радость, мне стало легче любить себя и свою жизнь, но вот миру любить меня почему-то стало намного сложнее.

Недавно я выступала на мероприятии, и одна женщина подняла руку, встала и сказала: «Гленнон, раньше я очень любила ваше творчество. Когда вы говорили о своей боли и о том, как сложна жизнь, мне было комфортно. Но в последнее время, когда у вас началась эта новая жизнь, вы сразу показались мне другой. Буду честной: мне все сложнее и сложнее ассоциировать себя с вами».

«Да, – отозвалась я, – понимаю. Я стала счастливее. Больше не сомневаюсь в себе так сильно, и это сделало меня уверенной в себе, сделало сильнее, теперь я меньше страдаю. Но я заметила, что миру намного легче любить страдающую женщину, чем счастливую».

Мне тоже.

Я присутствовала на одном футбольном матче Тиш и увидела там девочку, которая мне сразу не понравилась. По неуловимым жестам и закатыванию глаз я поняла, что другим мамам девочка тоже не понравилась. Я внимательно понаблюдала за ней, пытаясь понять, ну что же с ней не так. И заметила, что она ходит с высоко поднятой головой и ее манера держаться достаточно самодовольна. Она была хороша – и знала об этом. Часто перехватывала мяч, била по нему с размаху, словом, вела себя, как девочка, прекрасно отдающая себе отчет в собственных силах и таланте. Она все время улыбалась, словно все вокруг давалось ей шутя, и она просто наслаждается жизнью.

И меня это ужас как взбесило.

Ей было двенадцать.

Я разобралась со своими чувствами и поняла: моя рефлекторная реакция на эту девочку – прямой результат моей долгой «дрессировки». Меня с детства науськали не доверять и неприязненно относиться к сильным, уверенным в себе и счастливым девочкам и женщинам. Нас всех. Исследования доказывают, что чем сильнее, успешнее и счастливее становится мужчина, тем больше люди склонны доверять ему и любить его. Но чем сильнее и счастливее становится женщина, тем меньше людей любят ее и доверяют ей. Пока мы не поставим под сомнение свою первичную реакцию, мы не поймем ее, и нам придется остаться на том уровне, где: «Не знаю, не могу объяснить – что-то в ней есть такое. Просто она такая… неприятная. Не могу понять, почему».

А я вот, кажется, могу: потому что это предубеждение глубоко проникло в наше подсознание. Сильные, счастливые и уверенные в себе девочки и женщины рушат это внедренное в культуру негласное правило, что девочки должны быть неуверенными в себе, сдержанными, робкими и виноватыми. И когда мы сталкиваемся с девочкой, достаточно смелой, чтобы это правило нарушить, она тут же вызывает у нас раздражение. Ее наглое нежелание повиноваться вызывает у нас подспудное желание усадить ее обратно «в клетку».

Девочки и женщины чувствуют это. И мы хотим нравиться. Хотим, чтобы нам доверяли. Поэтому приуменьшаем свои силы и таланты, чтобы никого не раздражать и не вызывать негатив. Мы не упоминаем о своих достижениях. Неадекватно воспринимаем комплименты. Мы закаляемся физически и профессионально и уничижаем собственное мнение. Ходим скромно и, конечно, уступаем дорогу. Мы говорим «Я чувствую…» вместо того, чтобы сказать «Я знаю». Спрашиваем, годятся ли наши идеи, вместо того чтобы быть в этом уверенными. Мы просим прощения… за все подряд. Разговоры между успешными прекрасными женщинами часто переходят в соперничество за звание, у кого в жизни больший бардак. Мы хотим, чтобы нас уважали, но чтобы любили и принимали, хотим намного больше.

Как-то раз я сидела с Опрой Уинфри за столом у нее на кухне, и она спросила у меня, чем я в своей жизни активистки, писательницы и матери горжусь больше всего. Я запаниковала и начала мямлить что-то в духе: «Ой, да я не горжусь, я благодарна. Это все не я на самом деле сделала, меня окружают потрясающие люди, мне просто нереально повезло и бла-бла-бла».

А она накрыла мою руку ладонью и сказала:

«Не надо так. Доктор Майа Анджелоу говорила: “Застенчивость – это мудреное притворство. Скромность – это то, что рождается внутри”».

Я вспоминаю ее слова каждый день. Она говорила: «Притворяясь глупой, слабой и недалекой, ты оказываешь плохую услугу и себе, и мне, и всему миру. Приуменьшая свои заслуги, ты мешаешь другим женщинам жить на полную. Не путай застенчивость со скромностью. Застенчивость – это смехотворная ложь. Притворство. Маска. Фальшивая игра. На нее у нас времени нет».

Слова «скромный», «человечный» происходят от латинского humilitas – что значит «от земли». Быть скромным значит знать, кто ты и откуда пришла. Нести ответственность за то, чтобы стать тем, кем тебе было уготовано стать – расти, достигать и расцветать во всей своей красе, тянуться во весь свой рост, раскидываться во всю ширь. Не очень-то почетно быть деревом, которое увядает, ссыхается и старается стать незаметным. Так же – и женщиной.

Я никогда не притворялась более сильной, чем есть, и уж как пить дать не собираюсь притворяться более слабой, чем есть. А также не буду требовать и ждать застенчивости от других женщин. Не хочу искать утешения в их слабости и боли. Хочу черпать вдохновение в их радости и успехе. Потому что это делает меня счастливее, и потому что, если мы и дальше будем уничижать сильных женщин вместо того, чтобы любить их, поддерживать и голосовать за них, у нас не останется сильных женщин.

И в следующий раз, когда я увижу счастливую, уверенную в себе женщину, идущую твердой, полной бахвальства походкой, и почувствую раздражение, я прощу себя, потому что это не моя вина, а той среды, в которой я росла.

Первая реакция: Да кем она себя, блин, возомнила?

Вторая реакция: Она знает, что она – гепард. Слава богу, блин.

Изолента

Я всегда жутко осуждала одержимость родителей моего поколения спортивным воспитанием своих детей. Всегда сочувствовала тем из них, кто тратит свои выходные и последние деньги, возя детей по всей стране, и все это, чтобы посмотреть, как они пинают мячики или ходят колесом. Всякий раз, когда подруга хвалится тем, что ее ребенок получил спортивную стипендию в колледж, я говорю «Здорово!», а сама думаю: Разве ты не потратила примерно столько же на трико, наколенники и жизнь в отеле на время каких-нибудь соревнований и игр? В течение очень долгого времени главной спортивной целью для моих детей было оставаться посредственными. Я хотела, чтобы они были достаточно спортивными, чтобы не позориться на уроках физкультуры, но не настолько талантливыми, чтобы в них проснулись спортсмены и принялись портить мои выходные.

Когда девочки были маленькими, они захотели заниматься гимнастикой, поэтому раз в неделю мы ездили в местный спортзал, где они крутились колесом и тянули носочек. Я читала, периодически поднимала глаза и кричала: «Здорово, милая!». И все было идеально, пока после одного из занятий ко мне не подошла тренер и не сказала: «У ваших дочек большие перспективы. Пора им заниматься почаще, раза три в неделю». Я посмотрела на нее, улыбнулась, поблагодарила и подумала: Так, новый вид спорта, настало твое время! На следующей неделе мы вступили в местную футбольную команду. Девочкам было весело, и пока от них не требовали ни особого усердия, ни реального обучения чему-то, я была спокойна – можно было и дальше оставаться на уровне умеренного увлечения спортом.

После развода моя Тиш начала увядать. Я наблюдала, как она все чаще утоляет свое горе в еде и проводит слишком много времени в своей комнате. Я знала, что ей нужно больше двигаться, но так же на собственном опыте знала, что, предложив ребенку подобное, вызову у него лишь обратную реакцию. Тиш было десять. Мне тоже было десять, когда у меня началась булимия. Мне казалось, что моя малышка балансирует на грани – еще чуть-чуть и рухнет. Мне стало страшно.

Как-то вечером я села с Эбби на диван и сказала:

– Мне кажется, нам нужно снова поводить ее к психологу.

– Да нет, не думаю, – не согласилась со мной Эбби. – Мне кажется, ей просто нужно отвлечься, а не вариться в собственных мыслях. Я тоже много об этом думала. Я бы хотела, чтобы Тиш попробовала свои силы в элитной футбольной команде, которая ездит и играет по всей стране.

Я: Прости, что? Ты вообще видела Тиш? Да этот ребенок не побежит, даже если дом охватит пламя. А эти футболистки, которые по стране катаются, они же играют с пеленок. Ну нет, спасибо. Мы же помочь ей хотим, а не унизить.

Эбби: А у меня хорошее предчувствие. Она прирожденный лидер. Я вижу, как у нее глаза горят, когда мы говорим о футболе. Мне кажется, ей понравится.

Я: Без шансов. Она сейчас так ранима. Что, если она не справится и ее это добьет?

Эбби: А что, если справится и ее это закалит?

Не сказав ничего мне, Эбби позвонила Крейгу – тот играл в футбол всю жизнь, и расклад сил мгновенно превратился в двое против одного. План был прост: спросить у Тиш, не хочет ли она попробовать поиграть в элитной футбольной команде – даже если мама против и «лучше знает». И вот однажды после уроков я, Эбби и Крейг втроем сели поговорить с Тиш.

Она замерла и окинула нас настороженным взглядом. После развода дети часто пребывают в состоянии «бей или беги».

– Что случилось? – спросила она. – Опять плохие новости?

– Нет, – сказал Крейг. – Больше никаких плохих новостей. Мы хотели знать, не хотела бы ты попробовать свои силы в элитной футбольной команде?

Тиш фыркнула от смеха, но, когда поняла, что мы не шутим, осеклась. Посмотрела сначала на Крейга. Затем на меня. А потом ее взгляд уперся в Эбби.

Тиш: Погодите. Вы серьезно?

Эбби: Да.

Тиш: Вы думаете, у меня получится?

Я уже открыла было рот, чтобы сказать: «Ну, милая, не забывай, что эти девочки играют намного дольше, и просто попробовать – это уже смело, и мы должны быть нацелены не на результат, а просто на…»

Но прежде чем я успела издать хоть звук, Эбби посмотрела Тиш прямо в глаза и сказала:

– Да. Я верю, что ты справишься. У тебя есть и потенциал, и страсть. Кто-то же должен и справляться. Так почему не ты?

О боже, подумала я. Она безумна. Вообще, блин, не понимает, что делает.

Не сводя глаз с Эбби, Тиш сказала:

– Окей. Я попробую.

– Замечательно, – сказал Крейг.

– Круто, – сказала Эбби.

БЕДА, подумала я.

А затем мы все улыбнулись Тиш.

До начала испытаний оставалось четыре недели. Тиш, Эбби и Крейг провели их, тренируясь бить по мячу на стадионе начальной школы и просматривая матчи Женской Национальной сборной в нашей гостиной. Эбби и Крейг переписывались, обсуждали стратегию тренировок. Тиш и Эбби говорили об игре так много и часто, что Футбол официально стал новым членом нашей семьи. Еще они постоянно вместе ходили на пробежки, хотя те никогда не проходили гладко. Тиш все время жаловалась и плакала. Однажды днем они вместе вошли в дом, потные, задыхающиеся. Тиш, громко топая, взбежала по лестнице и, прежде чем захлопнуть дверь, проорала:

– Я НЕ МОГУ! У МЕНЯ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ! НЕНАВИЖУ ВСЕ ЭТО!

Я застыла и тут же принялась лихорадочно прикидывать, какие лекарства выпишут Тиш после того, как этот жуткий эксперимент провалится и мы официально сломаем ей жизнь. Уже во второй раз.

Эбби же, обернувшись, заметила меня и сказала:

– Все нормально, – она указала наверх. – Так и должно быть. Не ходи туда пока что. Она скоро спустится.

И Тиш правда спустилась – зареванная, но тихая. Села на диван между Эбби и мной. Какое-то время мы все молча смотрели телевизор, а когда началась реклама, Эбби сказала, не отрывая взгляда от экрана:

– Я ненавидела пробежку всю свою карьеру. Вечно плакала из-за нее. И все равно бегала, потому что знала – играть не получится, если я буду не в форме. Но я, блин, ненавидела каждую минуту этих пробежек.

Тиш кивнула и спросила:

– Во сколько завтра побежим?

Проходит несколько недель, и вот мы везем Тиш на первый день испытаний. Я обнимаю гигантский термос с успокоительным чаем. Приезжаем на поле. Вокруг – сплошь девчонки в блестящей униформе, в которой они раскатывают по всей стране, а наша Тиш – в футболке из летнего лагеря и спортивных шортах. На фут ниже любой другой девочки. Когда я обратила на это внимание Эбби, та сказала:

– Что? Да ничего она не ниже. Зайка, когда речь заходит о Тиш, в тебе включается какая-то проецируемая дисморфия^[20]. Присмотрись, она такого же роста, как и все.

Я прищурилась.

– Ну, внутри она точно ниже.

– Нет, Гленнон, – отрезала Эбби. – Не ниже.

Мы обнимаемся – Тиш, Эбби, Крейг и я. Тиш смотрит на меня мокрыми глазами. Я задерживаю дыхание. Эбби смотрит на меня большими глазами. Мне хочется сказать: «Лапуля, забудь. Мама рядом, давай сядем в машину и поехали мороженого поедим». Но вместо этого я говорю: «Я в тебя верю, Тиш. Это сложно. Но нам это по плечу».

Она отворачивается от нас и медленно идет на поле. Я смотрю, как моя малышка уходит, идет прямо навстречу чему-то очень-очень сложному. Никогда прежде мое сердце не колотилось так быстро и не застревало так глубоко в горле. Она кажется такой маленькой, а небо, поле и задача впереди – такими огромными. А она уходит – от нас – к той скамейке, на которой сидят другие девочки. И как только она доходит до скамьи, и она и мы вдруг понимаем: О БОЖЕ. О Боже. О-Бо-же. На скамейке же нет свободных мест! И вот она становится с краю. Ей неловко. Она не знает, куда деть руки. Аутсайдер. Не вписалась в Золотой круг. Не стала частью. Не одна из них.

– Все в порядке? – трогает меня за руку Эбби.

Я: Нет. Мы совершили ошибку.

Эбби: Никакая это не ошибка.

Я отнимаю руку и молюсь: Господи, пожалуйста, если Ты есть, пусть они будут добры к моей девочке. Пусть позовут ее в свой круг. Направь мяч в ворота, даже если она просто случайно до него дотронется, а нет, так сотвори какое-нибудь другое футбольное чудо, чтобы она вписалась в эту команду. Если совсем ничего не выйдет – устрой землетрясение. Но пожалуйста, Боже, пусть все это поскорее закончится, иначе мое сердце не выдержит.

Испытания начинаются. Тиш как будто не понимает, что делает. Часто теряет мяч. Она не такая быстрая, как другие девочки. Несколько раз она оглядывается на Эбби. Та улыбается ей и ободряюще кивает. И Тиш пытается снова. Несколько раз у нее выходит вполне сносно. Она делает пас, и Эбби говорит, что Тиш удается видеть все поле, понимать ход игры – лучше, чем у остальных девочек. Но для нее этот матч – реальное испытание. Как и для меня. Когда все подходит к концу, мы вместе возвращаемся в машину. Тиш молчит всю дорогу. Спустя какое-то время я оглядываюсь на нее:

– Милая?

Эбби накрывает мою руку ладонью и качает головой – мол, не надо. Я отворачиваюсь и тоже молчу всю дорогу домой.

На следующий день мы снова едем на испытания. И на следующий. Мы ездим туда каждый вечер целую неделю. В пятницу нам приходит письмо от тренера. В нем говорится: «Ей еще нужно подучиться. Но в ней есть огонь, она трудолюбива и прирожденный лидер. Нам нужны такие игроки. И мы хотели бы предложить Тиш место в команде».

Я закрываю ладонью рот и дважды перечитываю письмо – чтобы убедиться, что поняла все верно. Эбби молча делает тоже самое поверх моего плеча. Я оборачиваюсь:

– Черт возьми, откуда ты знала?

– Да не знала я! – говорит она со слезами на глазах. – Три недели уже не сплю.

Мы с Крейгом и Эбби зовем Тиш – хотим сказать ей вместе.

– Ты справилась, – говорим мы. – Тебя взяли в команду.

Так футбол спас мою дочь.

Тот факт, что я не спасла свою дочь от футбола, оказался ее спасением.

С тех испытаний прошло несколько лет. Мы превратились в родителей, которые возят своего ребенка по всему штату, тратя деньги на бензин, отели, матчи и бутсы.

Теперь Тиш сильная и крепкая, но не потому, что хочет стать для кого-то примером, а потому что хочет быть лучшей спортсменкой и самой лучшим товарищем по команде, какой только может быть. Чем сильнее она становится, тем больше команда может на нее полагаться. Для Тиш подтянутое тело – не цель, а лишь средство достижения цели. Она использует его как инструмент, который помогает ей достигнуть того, на чем сосредоточены ее сердце и ум: выиграть матч вместе с друзьями по команде.

Теперь Тиш – лидер. Она уже поняла, что есть великие спортсмены и отличные товарищи по команде и что это не всегда одни и те же люди. Она наблюдает за остальными членами команды и решает, кто и в чем нуждается. Знает, кому тяжело, кому нужна поддержка. После каждой игры, неважно, выигранной или проигранной, она рассылает команде сообщения в духе: «Все ок, Ливви. Никто бы такой мяч не остановил. Вздуем их в следующий раз. Мы тебя любим». И родители девочек пишут мне: «Пожалуйста, поблагодарите от меня Тиш. Она – единственная, кто смог утешить мою девочку».

Теперь Тиш – спортсменка. И когда в школе приключаются бури, они не сильно ее задевают, потому что школьные коридоры – не ее территория, не то место, где она самоутверждается как личность. Ей незачем создавать какие-то ложные драмы в своей личной жизни, потому что для нее настоящие драмы разворачиваются там, на футбольном поле, где бушует восторг побед и горе поражений. На днях я слышала, как она сказала одному из друзей Чейза: «Да не-ет, я не очень популярная. Я же футболистка».

На прошлых выходных Крейг, Эбби и я сидели на трибуне под холодным проливным дождем и смотрели игру Тиш. Девочки промокли и замерзли, но никто этого не показывал. Я внимательно следила за Тиш как и всегда. Ее ноги и лицо стали точеными. Длинная коса выглядела идеально. Ярко-розовая повязка на голове не давала волосам липнуть к лицу. Команда противника только что забила им гол, и она возвращалась на позицию, пытаясь отдышаться. И на бегу крикнула защитникам: «Погнали! Мы сможем!». Игра продолжилась. Мяч перешел к Тиш. Она поймала его и пасовала нападающей, Анаис. Анаис забила гол.

Девочки бросились к ней и друг к дружке. Они сбились в кучку на середине поля, превратившись в клубок из девичьих рук и ног – прыгали, обнимались, поздравляли друг друга и всю команду, счастливые и потные. Мы, родители, тоже аплодировали, но девочки нас не слышали. В тот момент для них не существовало никого, кроме них самих. То, что чувствовали мы, не имело для них значения. Только то, что чувствовали они сами. Для них это не было выступлением. Это было реальностью.

Игра закончилась, Эбби, Крейг и я пошли к нашим машинам, припаркованным на соседних местах, и сели внутрь, прячась от дождя. После быстрого разбора полетов Тиш подошла к нам в компании своей подруги Сид. Они не спешили, потому что даже не чувствовали, как на улице холодно. Возле нашей машины девочки обнялись, после чего Сид забрала мама. А Тиш подошла к окну нашей машины попрощаться, потому что в этот день она ехала к Крейгу. Ситуация все еще была довольно сложной, детям приходилось мотаться между домами. В разводе трудно найти баланс, но Тиш знала, что ей это по плечу.

Дождь все еще заливал ее, но личико Тиш сияло в нашем окне, как прожектор.

– Тренер Мэл дала мне сегодня прозвище, – выпалила она. – «Изолента». Потому что мяч ко мне прямо прилипает. Когда она вызывала меня со скамьи сегодня, так и крикнула: «Изолента, твой выход!».

Окно в машине Крейга было опущено, так что он тоже слышал ее слова. Он улыбался нам – мне и Эбби. А мы улыбались ему в ответ. А между нами стояла Тиш – наша сияющая Изолента.

Везунчики

Когда мы с Эбби полюбили друг дружку, нас разделяли сотни миль и целый миллион препятствий. Факты, лежащие между нами, делали для нас невозможным совместное будущее. Поэтому мы делились фантазиями о прекрасном и истинном, но незримом порядке, который бурлил у нас внутри и просился наружу. Наши фантазии всегда включали нас самих и воду.

Однажды вечером, перед тем как лечь спать, Эбби написала мне вот это с другого побережья:

«Сейчас раннее утро. Я сижу на нашем причале и смотрю, как восходит солнце. Я вижу тебя – ты все еще в пижаме, сонная, подходишь ко мне с двумя кружками кофе. И мы просто сидим на причале, я – прислонившись спиной к свае, а ты – к моей груди – смотрим, как плещется рыба в воде и как занимается рассвет. Нам больше никуда и ничего не надо – только мы сами, и мы уже рядом».

Чем сложнее становилась ситуация, тем чаще мы возвращались в утро, выдуманное Эбби. Причал, она, я, две дымящиеся кружки с кофе: эта картина стала незримым порядком, ведущим нас вперед.

На прошлой неделе Эбби приготовила ужин для нас шестерых: детей, Крейга и меня. Мы разобрали еду по тарелкам и ели, сидя на задней террасе домика на берегу Мексиканского залива, который купили мы с Эбби. Это был великолепный вечер: небо – чернично-апельсиновый щербет, ветерок приятный, теплый и ровный. Мы ели, смеялись, а после вместе убрали со стола. Потом Крейг уехал – он играл в футбол по вечерам в воскресенье, дети помыли посуду, а затем расселись на диване, смотреть сериал. Хани, наш бульдог, похрапывал у Аммы на руках, а Эбби вышла на причал «Дойл-Мелтон-Уомдок» – названный в честь нас. Я наблюдала из окна, как она сидит там, прислонившись спиной к свае и смотрит на воду. Сделала две кружки горячего чая и вышла к ней. Она оглянулась и улыбнулась мне – я знала, что она тоже вспоминает нарисованную нами картинку. И вот, мы сидели вместе на причале. Я прижималась спиной к ее груди, она – спиной к свае. Мы смотрели, как рыбки плещутся и выпрыгивают из воды, как солнце все глубже погружается в горизонт, окрашивая небо в темные цвета.

Прежде чем вернуться домой, я сделала селфи, на котором мы улыбались на фоне заходящего солнца, а чуть позже – запостила его. Кто-то написал под фото: «Блин. Как вам повезло, что вы есть друг у друга».

Я ответила: «И правда. Нам невероятно повезло. А еще правда в том, что мы представляли себе эту жизнь задолго до того, как она получилась, а потом обе поставили на карту все ради одного шанса на миллион, что у нас выйдет ее построить. Мы не просто – раз и приплыли в такую жизнь, мы ее построили. И вот что я вам скажу: чем храбрее я становлюсь, тем больше мне везет».

Кайф

Раньше я просто ненавидела мелодрамы про любовь. Всякий раз, когда я случайно натыкалась на них по телевизору, чувствовала, как меня слегка мутит, словно я разглядываю фотографии с вечеринки, на которую меня не пригласили. Я напоминала себе, что романтика и любовь – это все диснеевский бред, но всегда ощущала, как у меня сосет под ложечкой, прежде чем переключала канал.

Примерно тоже самое ощущает и агностичка-Эбби, когда смотрит на церковный хор – в мантиях, с блестящими глазами, тянущий хоралы глубокими голосами.

Лично у меня тоже всегда начинают блестеть глаза, когда речь заходит о Божественной любви – потому что я верую.

У Эбби глаза блестят, когда речь заходит о романтике и любви – она верует в это.

Ее любимые мелодрамы – это «Ромео + Джульетта» и «Дневник памяти». «Дневник памяти»! Когда я говорю ей: «Поверить мне могу, что мы нашли друг дружку», она обычно говорит: «А я могу. Потому что всегда знала – ты есть».

А я вот не знала. Я ничего не знала о романтической любви, потому что впервые полюбила в сорок лет. Вот так вот, шла себе по улице жизни и ухнула в кроличью нору. Не зря это называют «втрескаться». Я треснулась о любовь с размаху.

Так вот, когда я влюбилась, я чувствовала себя, как в те далекие дни, когда употребляла грибы-галлюциногены со своими друзьями. Когда грибы давали эффект, мы дружно проваливались в кроличью нору. Я неожиданно чувствовала нереальную, глубинную связь с теми, с кем «триповала», и такую же абсолютную оторванность ото всех трезвых людей вокруг. Мы с друзьями словно плавали в пузыре любви, а прочие люди просто не могли ни дотянуться до нас, ни понять. И мне было ужасно жаль всех трезвенников. Они не знали того, что открылось нам, не чувствовали того, что чувствовали мы, и не любили так, как мы. Мы называли их «нормальными». «Осторожнее!», шипели мы друг другу на ухо: «Она же нормальная!».

Долгое время именно это я чувствовала про всех, кто не входил в наш с Эбби «пузырь». Смотрела на прохожих и думала: они же даже не знают! Не понимают, что мы – особенные, а они такие обычные. Единственным нормальным человеком, с которым я могла беседовать в те дни, была моя сестра. Она тоже говорила со мной так же, как в те дни, когда я звонила ей пьяная вусмерть. Склоняла голову набок и говорила что-то в духе: «Будь осторожна, сестренка. Мне кажется, ты не вполне понимаешь, что делаешь».

А я думала: Божечки! Она думает, это просто период такой. Она не понимает, что я наконец обрела любовь и стала другой, особенной, и это навсегда! Именно этого мне всегда и не хватало. Вот почему моя жизнь была так трудна: потому что вот этого-то в ней и недоставало! Но теперь мне стало лучше. Я стала собой. Я стала МысЭбби!

Однажды вечером мы с Эбби сидели на диване в обнимку, целовались и обсуждали свой «побег».

– Надо все продумать, – сказала Эбби. – Сейчас мы на это не способны, у нас мозги рождественской гирляндой опутаны.

Я отодвинулась от нее, сбитая с толку. Словно один из моих «грибных» друзей вдруг посмотрел на меня прямо посреди трипа и попросил помочь ему посчитать налоги. Я вдруг почувствовала себя одиноко, словно Эбби меня покинула и решила стать «обычной» без меня. Почувствовала раздражение, как будто она предположила, что наша любовь – это химический эффект, а не что-то личное и глубокое. Не магия, а просто наука. Я же жила с убеждением, что наша любовь – нечто прямо противоположное наркотикам, которыми мы обе в течение десятков лет пытались осветить мрак в своих головах и сбежать из собственных жизней. Мне казалось, мы исцеляем друг дружку от химии, а не подсаживаем на что-то другое. Что мы Джульетта и Джульетта, а не Сид и Нэнси.

– Я все боюсь, что же будет, когда для тебя закончится этот период, – сказала Эбби.

– О чем ты?

– Ты никогда не влюблялась, так что никогда не проходила этот этап. Я проходила. Со временем все меняется. И я хочу перемен. Я хочу перейти к следующей части. Я в ней еще никогда не бывала. Первый этап – не самый настоящий. Следующий, когда мы немного очухаемся от первого всплеска влюбленности и крепко встанем на ноги, плечом к плечу – вот когда начнется все настоящее. Оно уже вот-вот начнется. Я хочу, чтобы оно началось, но боюсь, что, когда мы встанем на ноги, ты разочаруешься и запаникуешь.

– Ты говоришь так, словно мы находимся под действием каких-то чар, и скоро они рассеются, и мы станем любить друг друга меньше.

– Я говорю, что когда эти чары рассеются, мы начнем нуждаться в любви друг дружки еще больше, чем сейчас.

Спустя несколько месяцев я заметила, что наши «грибы» и правда выветриваются. Я начала замечать, что Эбби – отдельный от меня человек. Снова стала чувствовать себя «обычной». Для меня это стало целой трагедией, потому что я думала, что именно она-то наконец и спасла меня от необходимости быть «обычной». Я думала, что буду «нами» вечно. Но она оказалась права. И я действительно запаниковала. Однажды вечером я написала стихотворение в ее честь:

Цвета

 
Два года тому назад
Ты была жемчужно-белой
Я была полночно-синей.
Вместе мы слились в лазурь.
Ни жемчуга, ни полночи —
Одно голубое небо.
Но иногда ты покидаешь меня.
Ради работы, друзей, другого мнения.
Когда ты уходишь, остаюсь только я.
Ты забираешь жемчуг с собой.
А я опять погружаюсь в полночь.
Так и должно быть, я знаю.
Полночь помогает мне творить.
Хотя на секунду мне показалось, что мы едины.
Я скучаю по этому чувству.
Но познание неизбежно.
И мы будем только сильнее,
когда по-отдельности, но рядом.
Хотя скажу по секрету (как жемчугу – полночь) —
Я бы предпочла голубое небо.
 

Теперь я смотрю на это стихотворение и думаю: Гленнон. Ты всегда так ревностно ищешь себя и всегда так легко бросаешь. Так хочешь, чтобы тебя заметили – почти так же сильно, как мечтаешь исчезнуть и никому не показываться. Вечно ты отчаянно орешь «ДА ВОТ ЖЕ Я!» и в то же время – растворяешься в воздухе.

Мы с Эбби «обычные» уже целый целый год. Теперь мы живем в этой новой главе. Первичный кайф рассеялся, хотя иногда мы все еще смешиваемся в лазурь. Но теперь это не постоянное состояние. Оно приходит в отдельные моменты. Когда мы занимаемся любовью, украдкой целуемся на кухне, ловим взгляды друг друга, когда дети делятся своими успехами. Но по большей части мы – два разных цвета. Это прекрасно, потому что теперь мы можем яснее разглядеть друг дружку. И я решила, что хочу любить ее саму, а не чувство, которое она мне подарила. Я хочу найти себя в любви, а не потеряться в ней. Жить все-таки лучше, чем исчезнуть. И пусть я навсегда останусь полуночью. Ничего.

Я безумно благодарна, что любовь наконец пригласила меня к себе на порог. И я намерена остаться, даже когда музыка стихнет, и мы с Эбби обессиленно плюхнемся на диван и окинем взглядом учиненный бардак. Я предпочту наводить порядок вдвоем с Эбби вместо того, чтобы вечно кайфовать с любым другим человеком на планете.

Гитары

Поздний вечер. У меня как раз заканчивается девятичасовой рабочий день. Эбби просовывает голову в дверь моего кабинета и говорит:

– Детка, угадай, что? Я буду играть в хоккей. Нашла команду, которая играет по вечерам в понедельник. Выбираю снаряжение. Аж не терпится!

Я: Погоди, что? Ты играешь в хоккей?

Эбби: Нет, но в детстве играла. Братья часто играли, а я была вратарем – стояла и смотрела, как от меня отлетают шайбы. Было так весело!

Весело.

Меня это слово вечно сбивает с толку. Эбби всегда спрашивает меня: «Как ты развлекаешься, ну, веселишься?», и я нахожу такую постановку вопроса весьма агрессивной. Что вообще значит «развлекаться»? Я не развлекаюсь. Я же взрослая женщина. У меня семья, работа, «Hulu»^[21] и примитивные телешоу по телеку. И все это по кругу.

Но мы молодожены, поэтому я все еще сахарно реагирую на такие штуки. И говорю ей:

– Здорово, солнышко!

Эбби улыбается, целует меня в шею и уходит. А я пялюсь в монитор. У меня так много вопросов.

Почему ей можно развлекаться? У кого вообще есть время и деньги развлекаться? Я вам скажу, у кого: абсолютно у всех в этой семье, кроме меня. У Крейга есть футбол, у Чейза – фотография, у девочек вообще все есть. У всех есть что-то свое, кроме меня. Приятно, наверное, когда у тебя есть время на что-то свое.

И это «приятно, наверное» всегда меня останавливает. Хм-м. Наверное, и правда приятно. Может, поэтому у них есть что-то свое – потому что это приятно. Может, и я так хочу.

Я сижу и думаю о той единственной мечте, которая у меня когда-то была – я хотела стать рок-звездой. Я так завидую рок-звездам. Если бы мне разрешили выбрать себе какой-нибудь талант, которым я не владею, то я бы выбрала пение. В детстве я часто играла в Мадонну на стадионе, танцуя перед зеркалом с расческой в руке. Теперь место Мадонны заняла Пинк. Когда я одна в машине, я часто превращаюсь в Пинк. Да я самая лучшая Пинк! Я больше Пинк, чем сама Пинк! Пинковее просто некуда!..

Я понимаю, что все это не просто так: и моя жена, и Мадонна, и Пинк позвонили мне в дверь и доставили посылку. Я страшно им всем завидую, и поэтому делаю вот что: вбиваю в поисковик гугл «Уроки гитары, Неаполь, Флорида». Перебираю ссылки и нахожу учительницу игры на гитаре, которая преподает старшеклассникам в крошечном музыкальном магазине в паре миль от моего дома. Звоню ей. И договариваюсь о первом уроке.

Когда Эбби возвращается домой, я встречаю ее в прихожей, припрыгивая от радости.

Я: Привет! Можешь в пятницу забрать детей из школы?

Эбби: Конечно, а что такое?

Я: Я записалась на уроки гитары. Всю жизнь мечтала стать рок-звездой и теперь вот решилась. Начну брать уроки гитары, потом писать свои песни, а на вечеринках как достану гитару, все соберутся вокруг, и мы будем петь! И все будут счастливы, ведь музыка и песни объединяют и сплачивают! И все будут думать: она такая клевая! А потом меня услышит какой-нибудь продюсер, глазом моргнуть не успеешь, как я будут петь со сцены для тысяч зрителей! Я знаю, ты, наверное, думаешь сейчас, что петь я буду фигово, но в этом же и дело! Я буду такой рок-звездой, которая вдохновляет людей не тем, какая она клевая, а тем, какая фиговая! Люди будут смотреть, как я выступаю на сцене, и думать не «хотела бы я петь, как она», а «ну, если уж она может петь, то я вообще все смогу».

Эбби: Окей, детка. Если я все правильно поняла – ты хочешь брать уроки гитары. Ну, это круто. И сексуально. Но, я не ослышалась, мы теперь начнем ходить на вечеринки?

Я: Нет.

Мне нравится учиться играть на гитаре. Это сложно, но открывает новую часть меня, ту, благодаря которой я больше чувствую себя человеком. Я думаю, это, наверное, можно назвать «развлечением». Но, чтобы пустить в свою жизнь это развлечение, мне пришлось покинуть гору мученичества. Отпустить хотя бы один повод повздыхать. Обратиться за помощью и чуть-чуть спуститься со своих высоких моральных устоев, быть может, даже продуть пару очков в соревновании «Та, которая страдает больше всех – молодец». Я думаю, что умение других людей развлекаться досаждает нам прямо пропорционально нашему неумению отпускать себя и отдыхать. И чем чаще я делаю то, что хочу, тем меньше досады у меня вызывают ситуации, в которых другие люди делают, что им вздумается.

Недавно в Инстаграме случился мой рок-звездный дебют. Я сыграла «Every Rose Has Its Thorn»^[22] три раза, и зрителей было больше, чем мест в Мэдисон-сквер-гарден. Пинковее некуда!

Косички

У моего бывшего мужа есть девушка. Несколько месяцев назад мы решили, что нам пора познакомиться. И вот мы втроем решили позавтракать в местном ресторане. Я приехала первая, села на скамейку – лазила в телефоне, ждала. Наконец они появились, и я поднялась им навстречу. Она улыбнулась. Когда мы обнялись, я услышала, как от ее волос исходит запах какого-то цветка, но сразу понять, что это за цветок, я не смогла.

Мы заказали столик у воды. Они с Крейгом сели с одной стороны, я с другой и положила сумочку на соседний стул. Когда подошел официант, я заказала для себя горячий чай. Тот принес чай в маленьком белом заварничке и поставил на стол. Я не знала, как завязать разговор, поэтому решила говорить о маленьком белом заварничке.

– Посмотрите! Правда, миленький? Целый чайничек и весь для меня.

На следующей неделе я забирала почту из ящика и увидела посылку от Крейговой девушки. Внутри было два маленьких белых заварничка.

Когда мои дочки бывают у отца, эта девушка тоже там и всегда мастерски заплетает им косички. Я никогда не умела как следует плести косички. Я старалась, но получалось всегда коряво, лохмато и жалко, так что мы сдались и делали только хвостики. Всякий раз, когда я вижу маленькую девочку с хитромудрыми косичками, думаю: Эта девочка выглядит обласканной. Мама у нее что надо, умелая. Такая мама точно знает, что делает. Когда она была подростком, тоже знала, что делает, в старшей школе у нее наверняка было много друзей, они все собирались, садились кружком, заплетали друг другу косички и смеялись. Золотые.

Когда Крейг и его девушка завозят детей к нам, наступает момент, когда мы все стоим кружком в прихожей и топчемся в атмосфере всеобщей доброты и неловкости. Я слишком много шучу и смеюсь слишком часто и слишком громко. Короче, мы все стараемся изо всех сил. Иногда, пока мы там стоим, она притягивает к себе обеих моих девочек, обвивает их руками, играет с их волосами. Когда такое происходит, Эбби берет меня за руку и крепко сжимает. А когда Крейг и его девушка уходят, я наконец снова обнимаю своих девочек. Выглядят они по-матерински обласканными и пахнет от них незнакомым мне цветком.

В этом году в День Благодарения дети, Эбби и я встали очень рано, сели в машину и поехали на Индюшачьи бега^[23], проходившие в центре города. По пути Чейз показал нам мем: «Один из моих самых больших страхов в жизни – жениться на девушке, чья семья участвует в Индюшачьих бегах на День Благодарения».

Крейг и его девушка встретили нас на месте. Когда мы подошли к старту, Крейг и Чейз протиснулись в первый ряд – они хотели победить. Мы с девушкой Крейга и моими дочками пристроились позади. Надеялись просто добежать. Эбби расположилась в центре, разведывая ситуацию – она, наверное, хотела проследить, чтобы каждый из нас благополучно достиг своей цели.

И вот начался забег. Какое-то время мы держались вместе, а потом начали растягиваться. На полпути я заметила, что подружка Крейга трусит впереди. Я всегда относилась к фразе «набрать темп» как к метафоре, но в ту секунду буквально почувствовала, как мои ноги набирают темп. Я не потрусила, а натурально побежала. Изо всех сил побежала. Помчалась так быстро, что меня пот прошиб, и я начала задыхаться. А потом вообще перешла на спринтерскую скорость. Когда я догнала девушку Крейга, свернула влево, чтобы она не увидела, как я ее обогнала. Чуть впереди маячила бегущая в одиночестве Тиш, но я не замедлилась, и вскоре Тиш затерялась в пыльном облаке позади. У меня начали болеть колени, но и ради них я не замедлилась. Финишную черту я пересекла, опередив девушку Крейга. Значительно опередив.

Все еще задыхаясь и отдуваясь, я схватила бутылку воды и вернулась к финишной черте – подождать моих девочек. Оглядела море бегунов и увидела, что Эбби, Тиш, Амма и девушка Крейга пересекли финиш практически одновременно. Эбби – чуть раньше, а потом вернулась и оббежала «бойцов», чтобы убедиться, что все живы и добегут вместе. Они смеялись над чем-то и выглядели вполне счастливыми. Эбби с одной стороны, девушка Крейга с другой, а Тиш и Амма посерединке. Никто из них как будто и не заметил ни моего отсутствия, ни моей победы.

Через несколько дней я вышла на подъездную дорожку около нашего дома и позвонила Крейгу.

– Она сказала Тиш, что любит ее. Тебе не кажется, что это уже немного чересчур? В конце концов, она – твоя подружка, а не их мать. Нужно установить хоть какие-то границы. И тебе нужно помочь ей их установить. Что, если она уйдет от тебя и причинит детям боль?

Хотя на деле я куда больше боялась, что она останется и полюбит наших детей.

В этом году мы и рождественский ужин провели вместе. Я попросила Крейга привезти наш традиционный яблочный пирог. Вместо этого они с подружкой привезли клубничный десерт. Когда Тиш спросила, где яблочный пирог, я лишь пожала плечами и прижала палец к губам. После ужина мы сделали семейное фото: все мы и собака. А потом девушка Крейга сказала:

– Ну ладно, а теперь давайте дурацкое сделаем!

Вот к чему все эти перемены? Мы не делаем дурацких семейных фото. И все три моих ребенка согласились, что дурацкое – самое лучшее. А потом мы сели за стол – есть клубничный десерт. И все три моих ребенка решили, что это лучший рождественский десерт, какой они когда-либо ели.

На следующий день подружка Крейга запостила наше дурацкое фото онлайн. И приписала: «Счастлива найти гостеприимную, добрую и мудрую любовь, где нет места предубеждениям и границам».

Когда-нибудь я пойму, как мне с ней и с Эбби сплести материнские чувства в одну косу.

А потом попрошу ее научить меня плести косы моим дочерям.

Секунды

Иногда, когда мы с Эбби ссоримся из-за чего-то, мы замолкаем, делаем глубокий вдох и говорим друг другу: «Так, давай не будем превращать это в первый брак, вернемся во второй». Что мы на самом деле имеем в виду: давай не будем спускать все на тормозах. Давай-ка вспомним, чему научила нас жизнь, и применим свои знания на практике. Будем осторожными, мудрыми, отбросим свое эго и вспомним, что мы – в одной лодке. И коль скоро мы уже не настолько глупы, давай поступим лучше и умнее.

Я могла бы назвать себя духовным директором моего первого брака. У меня было видение того, как он должен был развиваться, но Крейг все испортил. Теперь я понимаю, что случилось это потому, что у него видение тоже было, и оно отличалось от моего. Никому не захочется быть на вторых ролях в чьей-то истории. Можно притвориться, что тебе это нравится и накрыть свое видение крышкой, но под ней оно только сильнее вскипит и рано или поздно выплеснется наружу.

Я очень властная. Мне хочется все держать под контролем. А все потому, что мне страшно. Мир вокруг кажется таким шатким. В юности я дарила себе ощущение безопасности, контролируя, что я ем и как выглядит мое тело. Я до сих пор так делаю. Но с возрастом, став женой и матерью, я нашла новый объект для контроля и создания безопасной среды: им стали окружающие меня «мои» люди. Раз уж жизнь такая страшная и хлипкая штука, контроль над любимыми казался мне проявлением большой ответственности.

Не считая страха, есть еще кое-что, побуждающее меня все контролировать, и это моя вера в то, что я – очень умная и креативная женщина. Я действительно верю, что именно у меня в голове рождаются самые лучшие идеи, и людям будет только лучше, если они им последуют. Такой вид контроля называется лидерством.

Долгое время я контролировала своих близких и называла это любовью. Я залюбила их просто в мясо. Моя роль в их жизни заключается в следующем: Я живу, чтобы воплотить в реальность все ваши надежды и мечты. Итак, давайте-ка сядем и посмотрим на подробный список этих самых надежд и мечтаний, который я для вас составила. Я очень внимательный человек, так что поверьте мне, Я ВАС ЗНАЮ лучше, чем вы сами. И вам по силам сделать все, что я для вас захочу! Начнем же!

Но на самом деле мы не можем чувствовать, знать и придумывать за кого-то другого. Я пытаюсь это принять. И научила меня этому жена. Она вообще не поддается никакому контролю.

Я люблю свою жену сильнее, чем любого другого взрослого человека в своей жизни. До встречи с ней я и смерти-то особо не боялась. Теперь страх смерти преследует меня неотступно, но боюсь я не самой смерти, а разлуки с ней. Для меня смерть – это предельная форма СОБЭ: Страха Остаться Без Эбби. И коль скоро я люблю Эбби больше всех, значит, и контролировать ее должна сильнее, чем всех остальных. Я хочу, чтобы сбылось все, что я для нее намечтала. Я очень хочу для нее самого лучшего – по моей мерке. И в этом плане меня переполняют отличные идеи о том, что она должна делать, носить, есть, как она должна работать, спать, читать и что слушать, и мне страшно хочется поделиться ими с нею. Но всякий раз, когда я пытаюсь это сделать – в открытую или исподтишка, она каким-то образом меня раскусывает и категорически отвергает все мои усилия. Но мягко. Говорит что-нибудь в духе: «Я вижу, к чему ты клонишь, детка. Я тебя очень люблю, и благодарна, что ты подумала об этом, но спасибо, нет, меня все устраивает».

В первый год брака я относилась к этому как к новому и волнующему челленджу. И думала, что моя задача – просто найти к ней работающий подход. Вот какой разговор состоялся между мной и моей сестрой во время первого года моего брака с Эбби, когда мы обсуждали с ней проблему, почему Эбби продолжает настаивать на том, что она сама себе хозяйка:

Я: Так. Я тебя услышала, но, если я точно знаю, что моя идея для нее лучше, чем ее собственная? Может, мне просто притвориться, что я одобряю ее идею? Или улыбнуться и дать ей попробовать сделать по-своему, и когда это не сработает, мы вернемся к моей? И как долго мне нужно играть в эти шарады, мы же просто потеряем время?

Сестра: Боже ты мой. Так. Если ты прямо хочешь именно с такой точки зрения посмотреть на ситуацию, Гленнон, то да, попробуй последнее. Старайся, притворяйся, пока не добьешься своего.

И вот именно так я и поступила. Просто улыбалась и притворялась. Позволила Эбби «вести», но только потому, что такова была моя стратегия «лидерства под прикрытием». Я решила, что какое-то время мы будем делать, как хочет она, пока вместе не увидим просвет. Целый год жили спонтанно, в то время как я-то предпочитала жизнь по плану. Доверяли людям, к которым я относилась с недоверием. Крупно рисковали, когда я уже просчитала все возможные риски и понимала, что все они против нас. Позволяли детям делать то, в чем, как я была уверена, они потерпят неудачу и потом будут обижаться на нас вечно.

Какое-то время мы жили так, словно жизнь была намного безопаснее, чем есть на самом деле, люди – лучше, а дети – сильнее, чем мы считали. И что «все как-нибудь наладится». Безрассудство, нелепость и безответственность. Все не наладится как-нибудь само собой, на это способны только люди с головой на плечах! Если кто все и налаживает, то это я. Я НАЛАЖИВАЮ! А если нет, то никакого налаживания вообще не происходит! Один лишь хаос.

Я часто делала успокаивающий глубокий вдох и начала каждый день заниматься йогой, чтобы побороть приступы тревоги. И ждала, когда все наконец окончательно развалится, и я смогу нас спасти.

Все ждала и ждала.

И будь я проклята, но все и правда, блин, налаживалось само собой. Будь я проклята, если не стала счастливее. Если наши дети не стали храбрее, добрее и спокойнее. Если сама наша жизнь не стала прекраснее. Честное слово, как же меня это бесило!

Я и правда начала думать, что делать так, как считает нужным Эбби, не так уж и плохо.

Начала потихоньку развенчивать свои закоренелые представления о любви и контроле. Теперь я думаю, что, быть может, контроль вовсе и не есть любовь. Даже наоборот, что это противоположность любви, потому что контроль не оставляет места для доверия, а любовь без доверия – не любовь. Я начинаю присматриваться к мысли о том, что любовь – это вера в то, что другие люди сами Чувствуют, Знают и Представляют. Может, любовь на самом деле – в уважении к чувствам других, доверии их знаниям и вере в то, что у них под кожей тоже бурлит незримый порядок вещей.

Быть может, моя роль не в том, чтобы придумывать для близких более прекрасную жизнь и потом подталкивать их к ней. Может, мне лучше спросить у них, что они чувствуют, знают и как представляют себе жизнь. А затем, независимо от того, как сильно их видение будет отличаться от моего, спросить, как я могу поддержать их видение.

Доверять другим очень страшно. Иногда мне кажется, что если любовь не страшная и не хаотичная, то это и не любовь вовсе.

Как же это смело – позволять другим быть собой.

Идеи

Однажды вечером после ужина я, Эбби, Крейг, моя сестра и ее муж, Джон, несколько часов просидели за кухонным столом. На заднем плане играла музыка, дети играли с Хани в гостиной, а мы попивали чай, вино и смеялись, пока живот не заболит.

Я посадила Хани себе на колени и повернулась к Крейгу:

– Мне нужно тебе кое-что сказать.

Все за столом притихли.

– Помнишь тот день восемнадцать лет назад, когда мы сидели рядом на крыльце – меня мучил утренний токсикоз, тошнило, а тебя тошнило от шока – и мы пытались решить, что же нам делать.

Помнишь, что ты тогда сказал, когда молчание затянулось? Ты сказал: «Я вот думаю… А что, если нам не жениться? Может, будем жить по отдельности, но ребенка воспитывать вместе?».

Ты уже тогда знал.

За неделю до того, как я узнала, что беременна, моя подруга Кристи спросила у меня, как у нас с тобой дела. Я сказала: «Нам надо расстаться. Никак не можем найти общий язык. Ни физически, ни эмоционально. Просто вот… не мое».

Я знала.

Но у меня была идея, представление о том, как должна выглядеть семья, что ты должен хотеть, кем ты должен стать. Это представление стало опасным, потому что мы позволили ему затмить Понимание.

Мы тогда были такие молодые и перепуганные. Мы еще не знали, что Понимание никогда и никуда не уходит. Оно всегда с нами, как монолит. Просто ждет, сколько потребуется, пока все уляжется.

И мне жаль, что я игнорировала наше Понимание. Мы друг другу не подходили. Мы старались, потому что это было правильно, потому что думали, что должны. Я думала, что должна. Но то, что правильно, не всегда возможно, а то, что должно – это клетка. Что дико – должно быть диким.

Наше Понимание было право с самого начала. И только оно и осталось. Потому что, взгляни на нас – теперь мы живем так, как ты и предлагал. Двое не созданных друг для друга людей, из которых получилась отличная команда в совместном воспитании детей.

Я надеюсь, что все твои решения в будущем будут исходить от тебя, а не будут тебе навязаны. И что твоя последующая жизнь будет развиваться так, как ты захочешь. Что бы там ни было, ты должен доверять себе. Ты уверен в своем видении. И оно у тебя что надо, Крейг.

Сбоку

Каждую среду вечером моя жена и бывший муж играют в одной футбольной команде. После ужина мы грузим в машину кучу складных стульев и вкусняшек, едем на поле, устраиваемся сбоку и вместе с детьми наблюдаем за тем, как их папа и еще одна мама плечом к плечу зарабатывают для команды очки.

Несколько недель назад мы с детьми, как всегда, смотрели игру, и к нам подсела пожилая пара. Женщина кивнула на моих девочек и спросила:

– Ваши дочурки?

– Да, мои, – отозвалась я.

– Это их папа там играет?

– Да, именно. Вот он, – сказала я, указав на Крейга.

– А где вы все живете?

– Да здесь, в Неаполе, но раздельно. Мы с ним в разводе.

– О, но приходите посмотреть его игру! Это прекрасно!

– Да, нам нравится смотреть, как он играет. Да и мама девочек тоже играет. Мы и на нее приезжаем посмотреть.

Женщина озадаченно нахмурилась.

– О, а я подумала – вы их мама.

– Да, я! – сказала я. – Я имею в виду их другая мама, – и показала на Эбби. Женщина пригляделась чуть внимательнее.

– Боже правый! Эта женщина точь-в-точь Эбби Уомбах.

– Она и есть Эбби Уомбах.

– Ничего себе! – воскликнула дама. – Ваш бывший муж теперь женат на Эбби Уомбах?

– Почти угадали! Это я жената на Эбби Уомбах.

Она молчала целую минуту. Целая минута безмолвной Селах. Я видела, как в ней трещат старые устои и на их месте возводятся новые.

А затем она улыбнулась.

– О. Вау, – сказала она.

Первым словом Тиш было «вау». Ранним декабрьским утром в Вирджинии я достала ее из кроватки и подошла с ней к окну в ее детской. Подвинула шторку, и мы увидели, что весь задний двор покрыт снегом. Это был ее первый снег. Глазки Тиш расширились, она коснулась ладошкой холодного стекла и сказала «вау».

Когда люди сталкиваются с нашей семьей, их глаза тоже расширяются, и они говорят «вау» – с различной интонацией, потому что никогда прежде не имели дела с такой семьей, как наша. У нас особенная семья, потому что мы сами люди особенные. Мы не стали использовать чертеж, созданный кем-то другим, и не попытались впихнуть в него каждого из нас. Мы создавали и переделывали свою семью снова и снова, по очереди выворачиваясь ради нее наизнанку. И будем делать это вечно, чтобы каждый из нас мог постоянно расти и при этом не терять связь с семьей. Чтобы каждый из нас чувствовал себя и связанным, и свободным. Вот что значит для меня семья: когда мы все и связаны, и свободны.

Уровни

Восемь лет назад я обнаружила, что сижу в кабинете психолога и спрашиваю у нее, как мне справиться с яростью, вызванной изменой. Психолог сказала: «Ваша тревога вас контролирует. Вы слишком глубоко закопались в собственную голову. И уже сами не знаете, чего хотите. Вы потеряли связь с собой. И вам нужно вспомнить, как к себе вернуться».

Она предложила мне заняться йогой. На следующее утро по пути в студию йоги я задумалась: почему я бросила свое тело и решила жить в своей опасной головушке? Я села на коврик в комнате с температурой в девяносто градусов и тут же вспомнила, почему.

Как только я успокоилась, мой буран унялся, и я словно провалилась в собственное тело. Тут же ощутила зуд, раздражение и нервное возбуждение. Так вот почему я его бросила! Потому что я сама – стыд и страх, завернутый в кожу. Я не хочу возвращаться в свое тело, не говоря уже о том, чтобы в нем осесть. Но теперь некуда деваться: мой мир уместился на коврике для йоги. Другие женщины хранили молчание. На стенах было пусто. И бежать некуда. Так, а телефон где? Хотя, вон там дверь. Я могу взять и уйти. И никому ничего не объяснять.

Инструктор заходит, но я не обращаю на нее внимания, планируя свой побег, пока она не говорит: «Сохраняйте спокойствие и прислушивайтесь к себе». Опять эти слова. А я ведь так отчаянно хочу прислушаться и что-то узнать. Чего бы там ни было: о чем бы ни знали другие люди, что бы ни помогало им справляться и ни поддерживало в них жизнь – я просто хочу знать, что это.

Поэтому я не встала с того проклятого коврика, пока не узнала.

Точно так же, как не выбралась из своих вредных привычек, пока не узнала.

Как не уходила от мужа, пока не узнала.

Как не меняла религию, пока не узнала.

Как варилась в своей боли и стыде, пока не узнала.

А теперь – я знаю.

Я сижу на диване между двух друзей, потягивая кофе. Моя собака спит на коленях моей подруги, Саскии. Мы слушаем, как Эшли рассказывает нам про то, как сидела в комнате горячей йоги, пока ее не стошнило. А после говорит:

– И дверь-то даже не была закрыта!

И повисает тишина. Эшли только что сказала что-то важное. Саския чешет собаку за ухом. Карин смотрит, сузив глаза.

А я думаю: вот какую правду я поняла к тридцати годам. Не вставай с коврика, Гленнон. Чем дольше ты остаешься на нем – тем больше становишься собой.

К сорока годам я поняла: я стала.

И я уже никогда и ни за что не останусь – ни в комнате, ни в беседе, ни в отношениях, ни в учреждении, которое вынудит меня забить на саму себя. Когда тело подсказывает мне, что истинно, я ему верю. Теперь я доверяю себе, поэтому никогда больше не буду молча страдать по собственной воле. Посмотрю на женщин, которым еще нужно посидеть на коврике, потому что пришла их очередь узнать, что такое любовь, Бог и свобода, и раньше срока они об этом не узнают. А они хотят знать. Потому что они воины. Я пошлю им всю свою силу и поддержку и помогу вынести эту юдоль. А затем скатаю свой коврик и медленно, неторопливо и легко покину здание.

Потому что я вдруг вспомнила: снаружи солнышко теплое, ветер такой приятный, а двери – они ведь даже не заперты.

Эпилог
Человек

В моем любимом священном писании есть поэма о группе людей, отчаянно пытающихся понять и определить Бога.

Они спрашивают: Кто ты?

Бог: Я есть я.

Они говорят: Ты… это ты?

Бог: Да.

Что ты такое, Гленнон?

Ты счастлива?

Ты грустна?

Ты христианка?

Ты еретичка?

Ты веруешь?

Ты сомневаешься?

Ты молода?

Ты стара?

Ты хорошая?

Ты плохая?

Ты темная?

Ты светлая?

Ты права?

Ты ошибаешься?

Ты глубока?

Ты поверхностна?

Ты смелая?

Ты трусишка?

Ты разбита?

Ты цела?

Ты мудрая?

Ты глупая?

Ты больна?

Ты исцелена?

Ты потеряна?

Ты нашлась?

Ты лесбиянка?

Ты гетеро?

Ты сумасшедшая?

Ты гениальная?

Ты в клетке?

Ты дикая?

Ты человек?

Ты жива?

Ты уверена?

Да.

Да.

Да.

Благодарности

Причина, по которой существует эта книга (да и я сама), кроется в перечисленных ниже людях, которые ежедневно вдыхают жизнь в мое творчество. И в меня саму:

ЭББИ: Если ты птичка – и я птичка.

ЧЕЙЗ: Ты – Знание нашей семьи.

ТИШ: Ты – Чувства нашей семьи.

АММА: Ты – Фантазия нашей семьи.

КРЕЙГ: За то, какой ты виртуозный отец, за то, что доверился мне, позволив воплотить в творчестве наш новый семейный уклад, а также за твое чувство юмора, умение прощать и неугасаемую доброту – я благодарю тебя.

МАМА И ПАПА: Спасибо за ваше терпеливое мужество, которое помогло мне обрести и сберечь не только саму себя, но и любовь всей моей жизни. За то, что доверились мне, пока я училась доверять себе. Клянусь передать вашим внукам тот же дар, который получила от вас: умение жить одновременно свободными и в крепкой связи с другими.

АМАНДА: Величайшая удача в моей жизни – это возможность побеседовать с самой доброй, храброй и гениальной представительницей рода женского на Земле. Все то хорошее, что когда-либо случалось со мной, ответвилось от этой удачи. Моя трезвость, семья, карьера, активизм, радость и мир: все это появилось благодаря тому, что ты всегда была и есть рядом, впереди и позади меня. Я – это я благодаря тебе.

ЭЛЛИСОН: Твой творческий гений вплетен в каждое слово этой книги и отдается эхом от каждой страницы. Все это – наше. Спасибо, что так щедро согрела меня лучами своего таланта, преданности и дружбы. Ты чистое золото.

ДИННА: Спасибо за твой ум, сердце и верность нашей миссии и сестринству. И за то, что ты закинула нас на луну.

ЛИЗ Б.: Жизни женщин и детей без счета изменились только благодаря тому, что ты заметила их, поверила в них и неустанно ради них трудилась. Не знаю никого другого, кто проживал бы свою Единственную и Бесценную жизнь прекраснее и с большей пользой, чем ты – свою. Спасибо, ты – живой пульс «Плечом к плечу».

ВОИТЕЛЬНИЦЫ И ВОЛОНТЕРКИ «ПЛЕЧОМ К ПЛЕЧУ»: Катерина, Глория, Джессика, Тамара, Карен, Николь, Натали, Меган, Эрин, Кристина, Эшли, Лори, Кристин, Ронда, Аманда, Мередит и Грейс – спасибо вам за те мосты, которые вы без устали прокладываете между порывами сердца и реальными действиями. И Кристине Б., Мари Ф. и Лиз Дж. – за то, что вложили свое бесценное доверие в нашу работу.

УИТНИ ФРИК: Спасибо тебе, ты настоящий чемпион, адвокат и амбассадор моей работы – вот уже целых десять лет. Спасибо за то, что веришь в мои идеи, пока они еще незримы, и за то, с каким трудом помогаешь им воплотиться в жизнь.

МАРГАРЕТ РАЙЛИ КИНГ: Благодарю тебя за твои упорство, видение, чувство юмора, мудрость и дружбу.

ДЖЕННИФЕР РУДОЛЬФ УОЛШ: Спасибо за то, что верила в наш незримый уклад еще до того, как он перерос в танцевальную вечеринку национального масштаба.

КЭТИ НИШИМОТО: Благодарю за твою любовь, преданность и за то, что, помимо всех прочих прекрасных и искренних добродетелей, стала моим тихим гением.

ДЯДЯ КИТ: Спасибо.

ВСЕМ В «DIAL PRESS» И «RANDOM HOUSE»: Спасибо за то, что вы до краев наполнили «Неукротимую» своим талантом и страстью, особенно Джине Сентрелло, Авиде Баширрад, Дэбби Эрофф, Мишель Жасмин, Шэрон Пропсон, Рози Фокс, Роберту Сайку, Кристоферу Брэнду и покойной легенде Сьюзан Кэмил. А также Скотту Шеррату за то, какой магией расцвела в твоих руках наша аудиокнига. Я в полном восторге от того, что смогла поработать с вами в одной команде.

ЛИЗ ДЖ.: Благодарю за то, что ты была и остаешься Святой Покровительницей «Неукротимой» и чертовым гепардом, за то, что веришь в магию, свободу, женщин и меня.

КАРИН, ДЖЕССИКА, ЭШЛИ: За то, что продолжаете считать меня своей подругой, даже когда я не отвечаю на сообщения и не выхожу из дома.

КЭТ, ЭММА: За то, что показали мне, каково это – быть вечно дикими и никогда не знать клетки.

За Неукротимых!

Да будем мы их знать!

Да будем мы их растить!

Да будем мы их любить!

Да будем мы про них читать!

Да будем мы их избирать!

И да будем мы ими сами.

Про организацию «Плечом к плечу»

Основанная в 2012 году самой Гленнон Дойл организация «Плечом к плечу» посвятила свою деятельность тому, чтобы превращать добрые порывы человеческих сердец в эффективные действия. Спасая ли в море детей у берегов лагерей временного содержания в Греции, помогая матери-одиночке получить лечение от рака груди или же воссоединиться семьям, разделенным на границе Соединенных Штатов. «Плечом к плечу» всегда откликается на звон разбитых сердец и помогает людям или организациям в критической ситуации получить поддержку от тех, кого задели за живое их беды.

«Плечом к плечу» собрала больше 20 миллионов долларов помощи. Средний взнос составляет всего 25 долларов и красноречиво доказывает, что даже маленькое доброе дело способно изменить мир в лучшую сторону кардинальным образом.

Благодаря нескольким преданным делу покровителям, которые напрямую покрывают все административные расходы, 100 % от каждого взноса, которые получает «Плечом к плечу», отправляются на помощь пострадавшим людям и семьям или для исправления кризисных ситуаций. Присоединиться к организации можно, подписавшись на ежемесячные взносы в размере 5, 10 или 25 долларов. Именно эти взносы позволяют «Плечом к плечу» реагировать очень быстро и всегда иметь под рукой сумму, которая может спасти чью-то жизнь в минуту тяжелых испытаний.

www.togetherrising.org

Instagram: @Together.Rising

Twitter: @TogetherRising

Facebook.com/TogetherRising

Об авторе

Гленнон Дойл – автор бестселлеров «Воин Любви» и «Держись, воин», благодаря которым она заняла первое место в книжном рейтинге New York Times. «Воин Любви» также входит в подборку Книжного Клуба Опры Уинфри. Активистка, спикер и лидер общественного мнения, она также является основателем и президентом фонда «Плечом к плечу», исключительно женской некоммерческой организации, которая произвела революцию в массовом благотворительном сборе средств. Фонд собрал более 22 миллионов долларов для женщин, семей и детей, попавших в тяжелую ситуацию. Средняя сумма пожертвования не превышала 25 долларов. Гленнон вошла в число номинантов SuperSoul 100 – «сотню лидеров, использующих свои таланты и влияние ради возвышения человечества». Проживет во Флориде вместе со своей женой и тремя детьми.

GlennonDoyle.com

Instagram: @glennondoyle

Twitter: @glennondoyle

Facebook.com/glennondoyle