ПРЕДИСЛОВИЕ

Вниманию читателя предлагается исповедь человека, который из своих 40 лет 20 провел за решеткой. И остался при этом человечным и благородным, принимающим чужую боль как свою собственную, со своими понятиями о справедливости, чести, достоинстве и рыцарстве.

Судьба Павла Паныча одновременно и типична, и нетипична для «спецконтингента» переформированной украинской системы исполнения наказаний, оставшейся во многом старым советским ГУЛАГом. Типична, потому что в ней принято ломать непокорных зеков, применяя насилие.

Вначале в детском доме не пожалели полуголодных мальчишек, укравших торты в магазине, и Павел попал в исправительную колонию для малолетних. А потом… Человеку, однажды попавшему в жернова системы, очень трудно из нее выбраться.

Всякий раз, когда он, будучи человеком неравнодушным, остро реагировал на проявления несправедливости, особенно в отношении женщин, детей и больных, его наказывали, избивали, пытали. Он испытал на себе почти весь существующий ассортимент жестоких пыток. Но не сломался, а всегда выступал против пыток, ставя на кон собственную жизнь (и перенес две клинических смерти!).

Паныч и в заключении, и на свободе продолжает всеми возможными способами добиваться, чтобы информация об издевательствах над заключенными в ряде учреждений, о пытках дошла до государственных органов, и чтобы виновные были привлечены к ответственности. Именно описание пыток в Алексеевской колонии № 25 в Харькове, сделанное Павлом, побудило делегацию СРТ — Европейского комитета по предупреждению пыток и дурного обращения — посетить эту колонию в 2012 году (перевод фрагментов доклада СРТ о визите в Украину в 2012 году, касающиеся колонии № 25, приведены в приложении).

Именно в этом характерная особенность Паныча, отличающая его от других заключенных, — неукротимое желание добиться справедливости, прекратить пытки и другие преступления в пенитенциарной системе и наказать тех, кто эту систему пыток выстроил и поддерживает. Собственно, и написание этой книги мотивировано прежде всего этим желанием.

Предвижу сомнения читателя: но ведь Паныч совершал преступления, значит, кому-то причинил зло? Я думаю, что это не так, что причиной его бед является чересчур эмоциональная и доверчивая натура, в некоторых случаях его доверчивость граничит с наивностью. Именно это стало причиной его последней долгой отсидки.

Впрочем, судите сами — ничто так хорошо не характеризует человека, как написанный им текст.

Я благодарю всех, кто содействовал выходу этой книги в свет, и особенно — Елену Сапожникову, набравшую рукопись Павла на компьютере.

Евгений Захаров

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Одиночная камера, в которой мне доведется провести два месяца. Два месяца в полной изоляции от всех! Камера метр двадцать в ширину, метра четыре в длину. Как правило, стандартный набор: умывальник, туалет, нары, вмонтированные в стену, которые днем пристегнуты. Небольшой столик, приваренный к батарее и с надлежащим сиденьем (или скамейкой), которое так же приварено к железу. Рама оконная одинарная, это явно отражалось на холоде в камере при январских морозах. Но, слава Богу, батареи еще дают о себе знать, значит не так уж и плохо. Можно еще и полотенцем укрываться, сидя на корточках, ведь оно у меня широкое и длинное. И надышав внутри, можно греться. На первый взгляд, это сложно — сидеть в таких условиях, но сложно будет тогда, когда представишь себе, в каких условиях сидят в Германии, Англии. Но если подумать, как сидели триста лет назад, то это роскошь, наверное, буду сравнивать с условиями содержания трехсотлетней давности, тогда я буду все это ценить.

Но как провести свое одиночество? Ведь находясь здесь два месяца, нужно как-то жить!? Ну, начну с того, что одиночество — это понятие растяжимое, какая раз-ница, когда ты находишься среди тех, с кем тебе поговорить не о чем, и ты точно так же, как сейчас, гоняешь мысли про себя, не озвучивая их вслух. И разве это одиночество! Одиночество — это когда у тебя не осталось ни одной родной души, а это очень страшно, потому что теряется смысл жизни.

Очень страшно, когда тебя уже некому назвать сыном, отцом, любимым. А это одиночество — всего лишь маленький пустяк, который можно провести с пользой для себя.

Но какую можно извлечь пользу из «одиночной камеры»? Ведь то, что ты думаешь, читаешь, — это все лишь для себя. А если бы я всегда жил для себя, то сейчас просто не сидел бы в одиночной камере. Но можно эти два месяца провести и не для себя, ведь есть ручка, листики бумаги. А это значит, все то, что я думаю или хотел бы рассказать, я могу изложить на бумаге. Потом передать текст издателю, и, если он его заинтересует, то моя рукопись будут напечатана! Ну, а что можно написать такого, что могло бы вызвать интерес не только у издателя, но и у общества? Любое общество всегда состоит из людей, а каждый человек — это отдельная жизнь. И каждый человек свою жизнь прожил как-то, и нельзя найти две одинаковые жизни, точно так, как нельзя найти две одинаковые снежинки. Только вот снежинки одна красивее другой, а человеческие жизни не всегда могут радовать другого.

Я решил: напишу о своей жизни во всей ее красе. А там уже время покажет, что из этого получится.

У каждого человека в жизни случаются разные обстоятельства, и в основном в памяти откладываются лишь те, которые ему не безразличны. Вот и в моей памяти отложились такие моменты, которые я запомнил навсегда.

Зима 1979 г. Мне четыре года, и мама везла меня на санках в детский садик. Снег шел настолько сильный, что было невозможно смотреть. Но все же детское любопытство свое брало, и мне сквозь прищуренные глаза удавалось рассмотреть вокруг бушующую зиму. По пути в садик к нам присоединилась еще одна мама, державшая за руку девочку, которая рядом почти бежала и мельком посматривала на меня.

Несмотря на сильный холод, она была легко одета, маленькая болоньевая курточка и на голове тоненький платок. На ногах ее были резиновые сапоги, которые уже хорошо износились.

Я понимал, что ей очень трудно бежать за своей мамой и попросил свою маму покатать эту девочку на санках. Мама, конечно, охотно согласилась, но ее мама сердито возразила: «Какие санки, и так времени нет, опаздываю на работу». И она побежала еще быстрее.

Вот уже открылись двери садика, и мне в лицо хлынул теплый поток воздуха. Мамины руки с любовью снимали с меня теплые одежды, что не скажешь о девочке. Ее мама так грубо снимала с нее вещи, что мне показалось, будто она в чем-то провинилась.

И вот мы уже находимся с ней с остальными детьми, где мне уже представилась возможность поближе рассмотреть ее. Каким бы я на тот момент ребенком ни был, но даже тогда понимал, что эта девочка из малообеспеченной семьи. На ней было длинное платье ниже колен, которое скрывало на коленях дыры. Но если платьем хоть немного можно было скрыть эти дыры на протертых колготках, то пятки на ногах, которые виднелись сквозь колготки, скрыть было невозможно. Ей, конечно, было стыдно ходить среди других детей с такими дырами, и она нашла способ скрывать свои поношенные колготки. Садилась на пол, подворачивая свои ножки под себя, что позволяло ей все полностью закрывать платьем. И если другие дети бегали, резвились, играли, то она вставала лишь по необходимости, кушать, туалет и прочее. А все остальное время она тихо сидела в углу, и лишь по глазам ее можно было прочесть огромное желание быть среди всех.

Я был стеснительным мальчиком по отношению к девочкам, а что касается мальчиков, то ни было ни одного, с кем бы я не подрался. Уступить — я такого слова не знал, и не имеет значения, прав я или нет. Даже стоя в углу, с таким же самым, как я, мальчиком, умудрялся подраться. Но с появлением этой девочки я изменился. Мне было интересно абсолютно все, что касалось ее, но как познакомиться с ней, я еще не представлял.

На следующий день, когда мама меня привела в садик, я увидел, что этой девочки еще нет. Сначала я почему-то обеспокоился, но потом, когда увидел в окно девочку, приближающуюся к садику со своей мамой, я успокоился и решил спрятаться в раздевалке среди вещей. Девочка меня увидела, но не увидела мама. Она как всегда очень грубо ее раздевала, бормоча про себя: «Видишь, дрянь, из-за тебя опоздали». До этого момента я никогда не мог представить что-то подобное, что мама может так говорить со своим ребенком. Но следующее, что мне довелось услышать, заставило меня в свои детские годы увидеть взрослыми глазами. «Если ты скажешь, что голодная, то вечером дома получишь».

Стоя среди вешалок, на которых висели вещи, я просто не мог пошевелиться, настолько неведомое и неприятное я узнал для себя. Оно было для меня настолько страшным, что я боялся даже об этом рассказать своей маме. Но я все так же сидел среди вещей и продолжал следить за всем происходящим. Оказалось, что мама девочки еще не закончила проявлять свои материнские чувства, и, схватив девочку рукой за ее поношенное платье, она со всей силой тряхнула ее, что даже послышался невольно вырывающийся дрожащий голос: «Да». Такое тихое, словно ангельское прозвучало. Ее глаза смотрели на меня, я увидел улыбку, которой она пытается скрыть свою боль, отношение ее родителей, которое лишило детства. Эту грубость матери со своим ребенком прервал приход следующих родителей, которые также опоздали. И я увидел, как ненавидящая своего ребенка мама моментально переродилась в очень любящую. «Оленька, смотри, не балуйся и слушайся воспитателей».

Так я узнал имя этой девочки. После того как она ушла к остальным детям, я еще оставался на месте, мне нужно было дождаться, когда уйдет мама, только что пришедшая со своим мальчиком. «Иди, слушайся, и конфеты сам ешь, никому не давай». Наконец-то я покинул свой наблюдательный пункт, поспешивши в игровую комнату, где находилась Оля. Она, как всегда, сидела отдельно от всех детей в своем уголке. Увидевши меня, с наивным детским стыдом отвела свои черные детские глазки. У меня было огромное желание поиграть с Оленькой, но самое главное — поделиться с ней имеющимися у меня конфетами. Но стеснительность не позволяла этого делать, это же не подраться, что было для меня на раз, два, три. Но кто ищет, тот всегда найдет! Какой-то мальчик начал дразнить эту девочку, кривляться, и здесь я понял, что пришел мой черед. Настолько азартно я подошел к этому мальчику, что даже не заметил, что мы уже не вдвоем клубком кувыркаемся, к нам непонятным образом еще присоединилась девочка Оля. Естественно, реакция воспитателей была незамедлительная: всех расставили по углам. Поскольку у меня с мальчиком попался один угол на двоих, то ждать долго не пришлось. Через минуту нас снова разнимали воспитатели. И здесь произошло чудо: меня поставили в угол рядом с Олей, там я уже и накормил ее конфетами, и рассказал, что буду в армии служить на танке. Так мы с Олей начали дружить.

Приходя домой из садика, меня одолевала грусть, я не мог есть то, что давала мне мама. Мне все слышались слова «Скажешь, что голодная — дома получишь».

Мама естественно замечала, что со мной что-то не так, но я всегда молчал и ничего не рассказывал, потому что мои детские годы еще не позволяли объяснить необъяснимое на тот момент для меня.

Каждый раз, собираясь в садик, я всегда старался набрать как можно больше сладостей. Как только Оленька приходила в садик, она сразу глазами искала меня, знала, что ждут ее сладости. И пока она занималась трапезой, я успевал пару раз подраться, ведь нас уже начали дразнить женихом и невестой.

Однажды, собираясь в садик, я увидел, что дома нет конфет, это меня так испугало. Я же понимал, что Оленька останется голодной, но на глаза попалась селедка. По пути в садик у меня вывалился хвост из-за пазухи, и мама это увидела. Сказать, что у мамы был шок, это не сказать ничего. Я стоял и весь громко рыдал, потому что понимал, что сегодня Оля останется голодной. Но моя мама была очень умной женщиной, и о чем-то догадывалась:

— Павлик, ну сейчас мы купим конфеток, печенье, и у тебя все будет.

Для меня это было словно спасение, потому что я уже представлял черные, ищущие меня глазки Оли, а у меня ничего нет.

На улице уже стало тепло, я уже знал, где примерно Оля жила, но мама меня далеко от дома не отпускала. Но все же, выбравши удобное время, я решился пройтись по той улице, где жила она. Идя вдоль улицы, на которой дома все располагались по одной стороне, я тщательно всматривался в каждого жителя, но дойдя до конца улицы, так ничего нужного не нашел. Когда возвращался обратно, то увидел Олину маму, шедшую мне навстречу с сумкой в руках; по цокоту можно было определить, что там находились бутылки. Вскоре она свернула и зашла в дом; так я понял, что там и находится Оля. Я решил поиграть возле этого дома, надеясь, что Оля увидит меня в окно и выйдет поиграть ко мне, но к большому сожалению этого не произошло. Но на следующий день я решил снова пойти туда и поиграть напротив Олиного дома. На этот раз ждать долго не пришлось, я услышал громкий крик: «Иди с глаз моих, не тошни». На очень старое крыльцо вышла Оленька в своем неизменном платье и со слезами на глазах; не увидев меня, она свернула за дом и скрылась. Поскольку забор вокруг дома был условный, мне без труда удалось последовать за Олей. Я решил потихоньку приблизиться к ней, зная наперед, что она после этого крика будет рада меня видеть. Но лучше бы я этого не делал. Когда я шел, тихонько оглядывая каждый закоулок, таким образом приблизился к сараю. В сарае я увидел Оленьку, сидящую ко мне спиной, она своими грязными ручками ковырялась в свинячьем ведре, где находился корм для свиней, выбирала вареный картофель и ела. Увидевши меня, она настолько обрадовалась, что даже забыла, что в ее руке находилась грязная картофелина.

Я пригласил ее пойти ко мне домой поиграть, и она охотно согласилась. Дома наши находились не очень далеко друг от друга, и буквально минут через двадцать мы уже были в нашем дворе. Когда мама зашла во двор и увидела Олю, я думаю, что она сразу поняла, кому я таскал конфеты.

Уже прошло с того момента практически тридцать три года, но эту историю с девочкой Олей я не могу забыть. Она стала началом в моей жизни, началом рождения меня истинного. Благодаря ей я понял, что не у всех есть детство, не у всех есть любящие родители. И это был 1979–1980 гг., которые голодными не назовешь. Да, была коммунистическая несправедливость, но этой девочке не с коммунизмом не повезло, а с родителями. Позже мои родители переехали в другой поселок, и, конечно, вместе со мной; больше о судьбе Оленьки я ничего не знаю. Но я так хочу узнать о ней, как ее судьба сложилась, и что с ней!

Но это было всего лишь первой ступенью в моей жизни, следующий момент я перенес намного болезненней. Но сначала похожу, немножечко погреюсь, очень холодно в камере, руки даже замерзают. Вот что такое права человека по-украински: на бумаге +21 °, а на самом деле если и есть +2, то слава Богу. Ой, лучше успокою себя, триста лет назад ни окон, ни отопления не было, и сидели. А я здесь ною на ноль градусов, сейчас скоро ужин, он хоть не вкусный, но зато горячий. А вот и ужин: просто мелко дробленая кукуруза, сваренная в кипятке. Я думаю, что сейчас не лучше кормят, нежели триста лет назад. Но я уже научился есть эту пищу с аппетитом, на момент приема я себе всегда выдумываю, что бы я сегодня хотел покушать. Вот сейчас я буду есть окорочок, нет, майонез не хочу сегодня. Вот так проходит завтрак, обед и ужин. Но на самом деле здесь уже целый месяц дают одну кукурузу без единой капельки жира. Трудно, спросите вы, конечно, трудно быть постоянно голодным, и единственный выход в данной ситуации — нужно научиться довольствоваться тем, что есть.

Пятый класс — это последний год, когда я хорошо учился. Но хоть и хорошо я учился, трудным ребенком я не переставал быть, как для школы, так и для родителей. То, что я был упрямым, это еще ничего не сказать.

Однажды в наш класс учительница завела новую девочку:

— Знакомьтесь, это наша новая ученица, звать ее Иванна.

Девочка стояла и произнесла свое «здравствуйте» с ослепляющей улыбкой. Она была со светлыми и длинными волосами; глаза ее были настолько красивыми, словно нарисованные каким-то художником.

— Иванночка, ты не боишься с мальчиками сидеть? — спросила учительница и посмотрела в мою сторону, — вот, смотри, возле Павлика есть свободное место, там и садись.

Я был конечно шокирован: такая красивая — и будет сидеть возле меня. Она уселась рядом, разложила свои книги, тетради и внимательно начала слушать учительницу. Я же, пользуясь возможностью поближе ее рассмотреть, невидимо для нее это делал. Сразу, что мне бросилось в глаза — это очень бледное лицо, лишь ее улыбка делала его розовым.

Мы с Иванкой сильно подружились, в школе были практически неразлучными. Она очень часто помогала мне с уроками, что очень радовало нашу учительницу.

Но уже спустя три месяца нашего знакомства я начал замечать, что Иванка становится слабее, часто устает, из-за чего мне доводилось постоянно носить ее портфель. Но однажды учительница начала проверять по списку всех учеников в классе. Я начал переживать, ведь Иванки еще не было. Но учительница дочитала список до конца, а фамилия Иванки так не прозвучала. Тогда я подумал, что ей повезло, пронесло Иванку, ее отсутствие не было замечено. До конца урока она так и не появилась, что меня встревожило, ведь она была очень ответственной и пунктуальной девочкой. Когда все дети разбежались на перемену, я оставался сидеть за партой, надеясь на появление Иванки. Но к учительнице зашла ее коллега, учительница из другого класса, и они начали тихонько разговаривать между собой:

— Бедная девочка, придется ходить к ней на дом преподавать. Она вообще уже ослабла.

Зашедшая учительница понимала, о ком разговор идет, и продолжила разговор:

— Такая совсем маленькая, умненькая, красивенькая — и рак.

— Да-а-а, я просто не представляю, как сейчас ее родителям видеть, как на твоих глазах умирает собственный ребенок.

— Да типун тебе на язык. Павлик, выйди из класса!

То, что я услышал, было для меня несовместимым с моим мышлением. Ведь я не знал и никогда не слышал, что такое «рак». Но я услышал: «видеть, как на глазах родителей умирает ребенок».

Только тогда я понял, что Иванка очень сильно больна. Тогда я впервые испытал, что такое боль в сердце за дорогого тебе человека. Но не уставал себя утешать тем, что сейчас медицина лечит все болезни, так я думал!

По пути домой я решил посетить Иванку дома, это было единственной мыслью у меня на тот момент. С родителями я был знаком заочно, поскольку они неоднократно видели меня с Иванкой, когда мы возвращались из школы. Приблизившись к дому, где жила Иванка, я решил постоять под окнами: а вдруг она увидит и выйдет. Как назло, пошел дождь, но желание увидеть Иванку у меня было превыше всего. И вдруг я увидел, что кто-то выглядывает из окна, и буквально через минуту открылась калитка частного дома, выбежала женщина, в которой я без труда узнал маму Иванки:

— Павлик, ты пришел, а мы тебя уже хотели идти искать. Иванка плачет, просится в школу, говорит, что ты ее ждешь там. Ты проходи, проходи, промок весь. Только сначала давай зайдем в летнюю кухню, поешь, да и поговорим.

Конечно, я был рад слышать, что Иванка ждала меня, но о чем хочет поговорить ее мама со мной? Насыпавши мне гречневой каши с вкусной подливой, мама Иванки со словами «кушай на здоровье, не стесняйся» села напротив и таким теплым пристальным взглядом всматривалась в меня. И вдруг зашел отец Иванки и, дождавшись пока я доем (казалось, что этого момента он с нетерпением ждет), начал разговор:

— Павлик, я думаю, что ты уже взрослый мальчик, а если нет, то придется повзрослеть. Я даже и не знаю, как тебе все объяснить, как ребенку, чтобы ты понял и поступил, как взрослый. Но тебе нужно понять меня потому, что тебя заменить невозможно, у тебя просто нет выбора.

Глядя на отца, у меня мгновенно в голове пролетели слова учительницы: «Представляю родителей, на глазах которых умирает собственный ребенок». Значит, все это правда. Я взглянул в глаза отца, которые были наполнены надежды и спросил:

— А что такое «рак»?

Отец в изумлении посмотрел на меня, потом перевел взгляд на жену, снова на меня и болезненно тихим голосом начал свой рассказ:

— Год назад у Иванночки нашли очень страшное заболевание, которое вылечить просто невозможно. Сколько усилий мы не прилагали, все безрезультатно. Все врачи однозначно сказали, что надежд на выздоровление нет. Находясь в больнице, Иванка очень сильно тосковала по школе, по учебе. Посоветовавшись с врачами, мы решили, что переедем сюда, в поселок, где чистый воздух, рядом больница. Пускай Иванка последние дни живет так, как она хочет, лишь бы не переживала. Так она пошла в школу, начала учиться и конечно же хоть немножечко ожила. Но видишь, болезнь берет свое, вчера очень плохо ей стало. И то, от чего ей плохо становится, и называется «рак» по-народному, это и есть то страшное заболевание, от которого спастись нельзя. Теперь и получается, что каждый день ею прожитый, живем и мы с мамой. Но когда ее не станет!

Мне впервые в жизни пришлось увидеть, как плачут мужчины, как плачет отец. Я увидел, как боль выходит из глаз в виде слез, которые, словно ручьи, бежали по его лицу.

— Она только тебя зовет: «Павлик, Павлик», — и ты пришел, спасибо тебе. Ты понимаешь, она не знает о своем заболевании, не говори ей, ее это убьет. Пожалуйста, Павлик, пока она с нами — приходи как можно чаще, помни, что одна ее улыбка — это секундочка жизни для нее.

Наверное, нет таких слов, чтобы описать мое состояние, а ручкой боль не передашь. Я понимал, что через минуты увижу Иванку, но как себя вести, я просто не знал.

Белая дверь, которая через секунду открылась. Медленным шагом я переступил порог комнаты, где после прошедшего дождя в прорвавшихся лучах солнца, которые проходили сквозь окно и ложились на ее беленькое лицо, я увидел Иванку, лежащую на снежнобелой постели, глаза которой смотрели в потолок. Она была словно утренняя росинка, как лицо Ангела, обтекаемое лучами солнца.

— Иванка, — выдавил я из себя с большим усилием. Она словно встрепенулась от услышанного, когда ее глаза соприкоснулись с моими, я увидел огоньки жизни, которые заставили ее улыбнуться.

— А я все жду, жду. Мама, папа говорят, что ты скоро придешь, а тебя все нет и нет. Ты чего задержался, так долго не было, чего молчишь?

Мой кадык как вроде бы держала чья-то рука, зажав до бесконечности.

— Почему ты молчишь?

Перед глазами появилось лицо отца Иванки со словами: «Ее улыбка — это секундочка жизни».

— Да двойку получил, — сквозь ком в горле сказал я.

— Ах ты какой, стоит мне один раз не прийти, и сразу двойка. Давай быстренько исправим!

Родители увидели Иванку ожившей, словно расцвели.

— Иванночка, ты что-то ищешь? — спросила мама, как будто проходила мимо.

— Да, мама, нужна ручка. Ты представляешь, стоило мне один раз в школу не пойти, и Павлик получил двойку, теперь нужно исправлять.

Глядя на Иванночку, я старался насладиться каждым ее движением, голос ее, словно трель соловья, звучал по комнате. Я готов был отдать ей все, лишь бы она жила!

Так мы просидели весь вечер, исправляя мою выдуманную двойку. Родители убедили Иванку, что она пока в школу не пойдет, пока врачи простуду не вылечат, что ее, конечно, смутило. Но я ей пообещал, что буду заходить к ней и перед школой, и после школы, и это ее успокаило.

На улице уже темнело, а это значит, что уже пришло время собираться домой, ведь дома моя мама уже, наверное, начинает переживать.

— Иванка, я уже буду собираться домой, а завтра после школы опять зайду.

— Ой, давай я тебя проведу домой.

— Да я сам дойду, тем более, это здесь рядом.

И здесь появился папа, который услышавши наш разговор, сразу вмешался:

— Ну вот еще, я сам Павлика доведу домой.

— Пашка, нуты только приди завтра, не забудь, обещаешь мне?

— Ну, конечно приду, обещаю.

Отец Иванки по пути домой не уставал меня благодарить. Сигарета за сигаретой мелькала у него в губах.

— Прошу тебя, только приди завтра, и послезавтра, и на выходные, ты видишь, как она ожила.

Вскоре мы пришли ко мне домой, где меня уже выглядывала мама. Увидев меня с незнакомым мужчиной, подумала, что я что-то наделал, но папа Иванки, не дожидаясь расспроса мамы, начал говорить первым:

— Вы извините, пожалуйста, за опоздание Павлика, но не по своей вине он задержался. Мне бы очень хотелось с вами поговорить.

Мама с отцом Иванки очень долго разговаривали; конечно, я догадывался, о чем они говорят. Но в моей голове была Иванка, я очень тяжело переносил то, что мне довелось увидеть и услышать за сегодняшний день.

На следующий день, согласно своим обещаниям, пришел к Иванке, которая нетерпеливо уже дожидалась меня.

— Я уже начала переживать, что ты не придешь. Выглядывала, выглядывала, а тебя все нет и нет.

Мне говорить ей ничего не нужно было, Иванка успевала за двоих говорить. А я просто сидел и всматривался в ее лицо, мысли были разными. Лично я где-то глубоко внутри верил, что все равно есть какие-то способы вылечить Иванку. Просто эти способы нужно искать, искать, искать. Однажды я попросил Иванку: «Давай поиграем в игру: возьмемся за руки и загадаем желание, самое-самое большое, что бы тебе хотелось. Она, конечно, согласилась, и мы взяли друг друга за руки и молча сидели. Эта моя задумка родилась еще дома, когда отец Иванки разговаривал с моей мамой. Где-то я увидел или в мультфильме, или сказке, когда главный герой оживляет свою любимую, поцеловав ее. Я подумал, что, взяв за руки Иванку, смогу поделиться жизнью своей. Так мы, взявши друг друга за руки, закрывши глаза, сидели друг напротив друга минут пять. Тишину нарушила Иванка, тихим своим голосом произнесла:

— Ну, все я загадала, а ты?

— И я загадал, — ответил я, и подумал, что мало времени на все ушло. Но Иванка с очень грустными глазами спросила меня:

— Павлик, а какое желание ты загадал, скажи пожалуйста?

Я конечно сразу сочинил желание:

— Хочу, чтобы мне никогда двойки не ставили. Иванка улыбнулась мне сквозь боль свою и сказала:

— А хочешь, я расскажу тебе мое желание, только пообещай мне, что об этом никому не расскажешь!

— Конечно, — согласился я и увидел, как ее глаза просто залились слезами, которые до сих пор по сегодняшний день я вижу.

— Я хочу жить! Все думали, что я сплю в больнице. А я слышала, ты слышишь, слышала, я все слышала, когда доктор маме тихо говорил, что эту болезнь еще никому не вылечивали.

Она ткнулась своим крохотным носиком в мое плечо и тихо-тихо плакала. Я же сидел, словно окаменевший от услышанного, из моих глаз бежали слезы просто ручьем.

— Иваночка, это не правда, потому что учительница мне говорила, что никого возле меня на парту сажать не будет, потому что ты скоро в школу придешь.

Она словно хотела это услышать и, приподняв свои заплаканные глаза, прошептала:

— Правда?

Я сквозь ком в горле прорвал уверенное:

— Да!

День был пасмурный, сырой, я не спеша, как всегда, шел в школу. Уроки уже начались, и я опоздал, но мне было безразлично, все мои мысли были лишь об Иванке, которая уже месяц была в областной больнице. Зайдя в свой класс, приготовился к очередным нотациям за опоздание. Но мне сразу кинулась в глаза странная тишина!

— Проходи, Павлик, садись, только сюда, на первую парту.

Глаза глянули на мою парту, с которой светилось улыбающееся лицо с вечно сверкающими глазами Иванки, только на фотографии, перемотанной черной лентой. Рядом с фотографией стояли цветы, которые я возненавидел на всю оставшуюся жизнь! Я упал на колени, и единственное, что произнес: «Прости меня, что обманул».

После смерти Иванки я до сих пор не могу все это забыть, не все время лечит. Когда вижу по телевизору ролики с просьбой помочь деньгами на лечение ребенка, сразу вижу Иванкины глаза. Очень многое я не пойму: есть ли среди нас люди, небезразличные к таким страшным жизненным историям? Конечно же есть, и я уверен, что очень много. Но как получается, что мы всегда выбираем такое руководство нашей страны, которым все безразлично. Может быть, Иванке помочь было нельзя, но сейчас очень много детей с онкологическими заболеваниями, которые излечимы. Почему подобное лечение проводится за немыслимые цены, которые для простого человека убийственны. Как может учитель, шахтер и пр. с зарплатой в 300 € найти деньги на операцию в 100 000€, в 200 000 €? Как можно вообще жизнь человека измерять денежной единицей? Как можно занимать должность, название которой, например, «Президент Украины», при этом абсолютно спокойно относиться ко всему этому? И не находите Вы здесь ничего странного, что все это пишет осужденный, находящийся в одиночной камере, да еще в статусе «особо опасный»?

Как курить хочется, правда, есть сигарета, но прикурить негде. Уже третьи сутки прошу прикурить находящихся на коридоре младших инспекторов, но постоянно отказывают. Это значит, что кто-то дал распоряжение меня игнорировать, вот и игнорируют. Так обычно оперативники добиваются расположения осужденного. Каждый осужденный знает, что на приеме у оперативников или у руководства администрации всегда можно закурить и прикурить. Но при определенных условиях, и эти условия всегда должны совпадать с интересами администрации. А мои интересы не совпадают с интересами администрации, а это значит, что предложенные мне условия содержания я должен выдержать. Уважающий себя человек, а тем более мужчина, всегда должен иметь свое мнение, которое никогда не должно меняться из-за физических потребностей. Вот и приходится сидеть и крепиться.

Но есть занятие, которым я сейчас занимаюсь — пишу свои воспоминания. Будут ли интересны — время покажет. А сигарета пускай полежит, все равно рано или поздно я ее выкурю.

То, что мной написано уже, очень трудно мне дается. Эмоционально очень трудно перенести воспоминания о том, что невозможно забыть, просто тяжело! Я не знаю, стоит ли вообще что-то писать о страданиях людей в заключении, потому что на сегодняшний день уже имею все ответы для себя: кто стоит за всем этим!

Трудно очень писать, ручка замерзает. Приходится по нескольку раз обводить буквы, но ничего, я думаю, что, когда выйду из одиночки, будет время переписать. Да что там переписать, переписать я готов хоть сто раз, будет ли все это напечатано? Но из любого положения есть всегда выход, нужно всего лишь поразмышлять, как его найти!

Наконец-то удалось на третий день прикурить свою сигарету. Сидящему рядом в камере, тоже одиночной, только ему дали один месяц, удалось передать мне уже пустую зажигалку, но у нее был кремень целый. А это значит, что можно ватку поджечь, а ватку можно найти в матраце. Вот так и прикурил. Я понимаю, что вредная привычка, зависимость, может быть, не красит меня. Но выкуренная сигарета все же приносит небольшое спокойствие, да и притупляет чувство голода.

9 Мая, День Победы! Я всегда с большим уважением относился к этому празднику. Любил послушать истории чуть выпивших ветеранов войны, которые со всей страстью рассказывали о страшных страницах истории Великой Отечественной Войны. В школе было слушать неинтересно, все как-то искусственно и вяло. Но когда ты слушаешь непосредственно ветерана — это дух, сила.

Наслушавшись очередных историй от ветеранов, которые сыпались на меня до тех пор, пока водка не свалила их с ног, я шел по улице, обдумывая услышанное. По пути увидел пожилого худощавого старичка, сидящего на скамейке за столиком, на котором стояла бутылка водки со стаканом и скромной закуской. На нем был скромный пиджак без единой медали. Кто это такой, почему он сидит один, да и такой грустный. Сгорая от любопытства, я решил сесть рядышком, авось заговорит.

— Что, хочешь присоединиться ко мне? — повернувшись, спросил одинокий человек.

— Да я сидел, слушал рассказы ветеранов о войне, да они от водки позасыпали. А вы воевали?

Одинокий старик развернулся ко мне, его выражение лица было таким озлобленным, что мне показалось, как будто бы я его оскорбил.

— Война, сыночек, была в моей жизни: первая — в Германии три года в концлагере, и вторая — пятнадцать лет Гулага.

Конечно, услышанное мне ни о чем не говорило, и я вставил свое наивное:

— А как это?

— Да-а-а, — протянул старик и, подумав совсем немного, продолжил, — все равно, сижу, гоняю про себя, ничего страшного, если буду вспоминать это вслух. Но это не та война, которую ты слышишь в школе или от ветеранов. Есть очень много моментов, о которых многие предпочитают молчать. А таких моментов тысячи, десятки тысяч!

Я был обычным солдатом Красной Армии, который всей душой и сердцем гордился этим. Война была внезапной, многие были застигнуты врасплох и убиты. Многие были окружены и взяты в плен; в число не убитых, а пленных я и попал. Попавши в концлагерь, я увидел жизнь совершенно другую. То, что от голода и холода умирали люди, это ни для кого не секрет. Но секретом остаются те красноармейцы, которые бегали к фашистам, докладывали, доносили — за кусок хлеба. А на следующий день по доносам десятки, а то и сотни людей расстреливали. Чья-то жизнь — за кусок хлеба. Сидя в концлагере, я жил лишь одной мыслью: сбежать, вернуться к своим, и за все отомстить. В 1944 году, когда наши войска начали полномасштабное наступление, немцы, не желая нас оставлять в живых, начали расстреливать всех подряд. Несмотря на шквальный огонь из автоматов, который просто сыпался на нас, стоящих в ряд красноармейцев, мне все же удалось выжить. Раны оказались не смертельными, и с пулями в животе я все же дошел к своим, которые оказались чужими.

Были сплошные допросы, никто не верил, что с такими ранениями можно добраться до своих. Меня подозревали в шпионаже, и несмотря на все пытки в особом отделе, я не оговорил себя. Но мной была допущена ошибка, которая вылилась мне ценой в пятнадцать лет Гулага. Я рассказал о красноармейцах, которые за кусок хлеба доносили на своих товарищей.

Красная Армия не могла позволить, чтобы такая информация просочилась в ряды Красной Армии. И меня обвинили в пособничестве немцам и осудили на пятнадцать лет лагерей. Так война для всех закончилась в 1945, а моя война — в 1953, когда вышла золотая амнистия. Вот теперь видишь, сижу один на один с собой, потому что среди ветеранов мне нет места. Мне нечего рассказывать среди них, я без наград перед Родиной.

Я сидел и внимательно слушал этого одинокого старика, всем этим я был просто потрясен. Человек, прошедший страшные муки, расстрел, и на сегодняшний день он не числится в списках ветеранов.

Сейчас, много лет спустя, уже переосмысливая все заново, хорошо проанализировав историю одинокого старика, я сделал очень полезные выводы, которые хорошо мне помогли в будущем. Сейчас, глядя на то количество сюжетов, которые можно увидеть по телевизору, кажется, что эта история не вызовет особого внимания. Но это зависит от того, с какой стороны смотреть, и кто на что обращает внимание.

Услышав историю одинокого старика, я подумал: а кто я? Как бы я повел себя, если бы жизнь закинула в такой концлагерь? К какому я типу людей принадлежу: к тем, которые продавали своих товарищей за кусок хлеба, или к тем, которые выбирали смерть, нежели хлеб кровавый. Конечно, когда ты сытый, и дуло автомата не наставлено на тебя, можно говорить что угодно, но как оно есть на самом деле? Слова и реальность — это разные вещи, «словом гвоздик не забьешь»!

Следующий момент. Чудом выжил, добрался к своим, и за то, что рассказал об увиденном, стал врагом народа. Здесь мне уже кажется, война роли не играет, потому что в любое время, начиная с времен Иисуса Христа, правда всегда была наказуема. В наше время, мне кажется, ничего не изменилось, я думаю, что есть такая правда, которая, может быть, выльется в последствия для человека. Лично я глубоко уверен в том, что мы живем в таком государстве, где о государственной власти лучше не говорить плохое. Но внутренняя свобода человека и заключается в том, что если ты находишь в себе смелость говорить то, что ты думаешь, значит, ты свободен. Вот, например, я: нахожусь сейчас в колонии максимального уровня безопасности, где содержусь в максимальной изоляции от всех других осужденных. А все потому, что не угоден администрации, а не угоден почему? Потому, что живу по принципу: беспредел всегда нужно останавливать, и не только, когда это касается тебя, а задевает и другого человека. На данный момент я получил два месяца одиночной камеры за то, что, когда услышал, что работники администрации избивают осужденного в коридоре, начал стучать в дверь, пытаясь таким образом остановить избиение. Ну, вот и помешал: администрация подобный мой поступок представила так, чтобы все выглядело, как проступок. Сочинили на меня материал, что я, якобы, пытался «здесь» организовать беспорядки, подстрекая других осужденных. И водворили меня в одиночную камеру на два месяца. Спросите, а почему я обжаловать не могу? Вы знаете, что сейчас на моем лице появилась улыбка. А как это сделать? И кому писать? Кому бы я не написал, все равно никуда не отправится, а к кому получится достучаться, они не в силах ничего сделать. На все эти вещи нужно правильно смотреть, и потом, когда ты правильно начинаешь все воспринимать, в будущем жить намного легче. Лично я всегда рассчитывал и рассчитываю лишь на Бога и на себя. Прокуратура и все остальные органы давно утратили уже свою суть, потому что у нас мало кого, а точнее, никого не интересует правда. Власть больше бы устраивал вариант, если бы я стучал в дверь и просился, чтобы мне предоставили возможность помочь им бить. Вот и получается вся жизнь, как один на льдине. Но что главное — я ни о чем не жалею даже самую малость.

Наверное, многие читали Новый Завет. Есть там слова Иисуса св. апостолу Петру: «Не успеет петух пропеть дважды, как ты трижды отречешься от меня». Я на сегодняшний день могу сказать точно: я никогда в жизни не отрекусь от Иисуса, сколько бы петух не пел. Я живу по железному принципу: в моем присутствии никогда не будут происходить пытки. Не имеет значения, что я — осужденный. Статус осужденного ни одним законодательством не запрещает мне защитить слабого от сильного. Сильным я называю того, кто своей силой злоупотребляет, и, в основном, злоупотребляет своей силой наше государство! А противостоять этому мало кто решается, а если кто решается, то часто это заканчивается смертельным исходом. Но лично я лучше выберу смертельный исход, нежели потом стыдиться Богу в глаза смотреть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Мысль о написании этой книги созрела у меня давно, но сложно было начать.

Каждый человек, рано или поздно, наверняка задумается о своей жизни, и как жить дальше. Вот так однажды и во мне поселилась мысль: рождается человек, сначала его содержат, воспитывают, он вырастает (думаю, что всегда с одними и теми же мыслями в молодости: круче выглядеть, в будущем, естественно, получить, что «послаще»)… Но вот не могу еще продолжить касательно старости. Наверное, — это беспокоиться о благополучии детей… Но я знаю точно, что последней мыслью, когда обрывается жизнь человека, будет: «А жил ли я?»

Многие вещи, на мой взгляд, обретают другой смысл.

Мы не научились представлять свое правительство таким, каким оно должно быть. Вот, например, о чем мы обычно говорим между собой? О том, что не принесет нам вреда или негативных последствий от сказанного. Мы можем рассуждать за чашкой кофе, смотря программы телевидения, со своими близкими, родными о том или ином очередном просмотренном телесюжете, высказывать свое мнение о том, как бы мы сделали, но всегда на этом все и заканчивается. Результат этого лишь один: мы всегда делаем то, что нам скажут.

К примеру, практически всем известный случай — смерть студента в Шевченковском РУ ГУМВД Украины в Киеве в 2010 году. Здесь средства массой информации донесли каждому из нас, что там умер человек от того, что, по версии милиции, он сам неоднократно падал, и в результате умер. Самое интересное, что мы, глядя на все это, понимаем, что произошло: студент попал под очередной милицейский беспредел, и ему не удалось выжить. А милиции за свои действия никогда отвечать не придется, потому как та милиция, которая у нас есть, лишь показывает отношение руководства нашего государства к своему народу!

Давайте на все посмотрим трезво: представьте себе картину, что Президент Украины вызвал к себе министра внутренних дел Украины и сказал ему с сияющей улыбкой на лице: «Слушай, друг родной, если я услышу, что в твоем ведомстве засунут хоть одному человеку дубинку в задницу — то я тебе засуну три и твоя попа будет что у фазана. Ведь ты читал Конституцию, я гарантию даю, что каждый гражданин Украины может на президента рассчитывать. А милиция должна гарантировать, что все гарантии Президента будут выполнены». Мне бы было интересно глянуть на того милиционера, который бы решился на такой героизм.

Но если бы оно так и произошло, то мы все бы такие новости воспринимали с удивлением и думали бы, что в семье не без урода, и виновные понесут наказание. Но на самом деле МВД никогда не несло ответственности за свои преступления, и глядя на очередной милицейский беспредел с экрана телевизора, мы не находим ничего удивительного. Вот очередная жертва — студент, кто следующий?

Практически препятствий этим преступлениям милиции нет, на все и вся зеленый свет. Прокуратура и суд — это середина и конец милицейского начала. Вот и сформировалась цепь неразрывная, и из нее любому нормальному гражданину вырваться уже будет невозможно. Ни один из вышестоящих органов не займет вашу сторону, а лишь будут способствовать уже начавшемуся беспределу. Прокуратура лишь может подкорректировать действия милиции: что нужно выбить из человека, чтобы правильно оформить дело. А на суде вы никогда не докажете, что вас пытали, били, унижали. Кто вы такой для суда?! Статистика говорит, что оправдательных приговоров в нашем государстве не более 0,1 %, и вы — не та причина, из-за которой суд поссорится с прокурором, и к тому же суд за свои решения не несет ни малейшей ответственности.

Давайте вспомним Днепропетровский случай, когда бывшим сотрудником милиции было убито около 50 человек, по этим убийствам было невинно осуждено более 10 человек, трое из которых покончили жизнь самоубийством. А теперь давайте детально разберем, что произошло на самом деле, когда начинаются подобные проблемы у правоохранителей, как с серийным убийцей Ткачом. Свое неумение поймать преступников работники милиции всегда заляпывают тем, что «вешают» преступления на других, ищут человека, который хоть рядом находился, и, естественно, все подробности преступления, которые известны милиции, становятся известны подозреваемому в виде подписи под тем, чего он не делал.

От себя я скажу так: практически не существует ни одного нормального человека, который не подпишет! У каждого есть собственное природное чувство самосохранения. И при тех пытках, побоях и унижениях, которые на вас обрушатся, вы подумаете лишь об одном: подпишу, а на суде потом скажу, что пытали. Но еще ни один, на моей памяти, не доказал это. Ваши обращения касательно пыток будут направлены в прокуратуру, в МВД, где вы получите однозначный ответ — по данному вашему обращению нарушений не установлено. И вот такая сформировавшаяся коалиция в виде милиции, прокуратуры и судов провела черту между нами и государством. Вот, к примеру, если вам придется в незнакомом городе поинтересоваться, как пройти, то вы предпочтение кому отдадите: первому прохожему или стоящему милиционеру?

Я — человек, у которого основная часть жизни прошла в этой системе. Были мои бурные молодые годы, потом я оказаться здесь. Но не из-за своей натуры, а по жизненным обстоятельствам. У каждого свое начало!

У кого-то в детстве проблемы были, как бы убежать из дому поиграть на улице. А у кого-то были — что поесть и сейчас, и завтра (а в молодые годы всего хочется), и то, что кому-то дозволено, и это обеспечивают родители, то кому-то приходиться добывать самому.

В 1986 году моя мама, забрав меня, уехала на заработки в Хабаровский край. На тот момент это было не редкость, но природа со мной поступила иначе. Несмотря на удивительную красоту природы, тайги, мне климат не подошел. Были постоянные головные боли, шла кровь из носа. Из-за этого всего приходилось пропускать школу — постоянно проходить медицинское обследование. Вердикт врачей был однозначный — высокогорье. Климат не подходит.

Как бы то ни было, но здесь нужно было что-то предпринимать маме, а вы сами понимаете, что здесь выбирать не приходится. Мама заключила договор в прииске на пять лет, а расторжение его означало бы полный финансовый крах. И, несмотря на свои молодые годы, я все же хорошо понимал, в какой ситуации мне пришлось оказаться. Мама уже начала процедуру расторжения договора, и здесь я решил вернуться на Украину и окончить школу в интернате. Как бы я ни любил свою маму, и как бы она ни любила меня, но нам пришлось расстаться.

Вот так я оказался в школе-интернате в г. Белополье Сумской области. Тамжизнь для меня началась абсолютно новая. В первую очередь я почувствовал, как другие завидуют, что у меня есть мама. Когда мама высылала мне посылку со сладостями, за мной следом бежали все, кому выслать некому. Глядя в эти глаза, я видел детскую зависть — у тебя есть Мама! Так и получилось, высланные мне посылки мы ждали всем интернатом. Но то, чему ты научишься в интернате, не дано почувствовать обычному школьнику. Например, те же конфеты!? Интернатские-детдомовские дети — ничьи. Да, кормят, дают сладости, но со всеми нормами. Положено две конфеты на полдник, ты их получишь. Обувь, одежда на годы давалась, я думаю, что не буду писать, насколько хватало той обуви, но то, что снег вместо теплой подстилки в обуви каждой зимой — в этом не нужно сомневаться.

Как-то среди ночи меня разбудил мой приятель по интернату. В руках его было два торта (а уже это для интерната фантастика), ну, естественно, обрадовавшись такому, мы их быстро слопали. На следующий день он показал мне, где их сделали (я прошу прощения у тех работников столовой, у которых мы украли их около двадцати штук). Ел, конечно, весь интернат, и милиции долго искать не пришлось — нашли по упаковкам, да и кроме детдомовских, кто еще?

Милиция нас никогда не щадила: били, как взрослых мужиков, на нас всегда смотрели как на отбросы. Принцип был: такого в спецшколу отправить — лишь очистить общество от грязи. А о том, что мы можем посмаковать торт лишь тогда, когда сами себе украдем, это роли не играет. Я всегда считал, что в жизни, когда нужно по закону, то и нужно по закону наказывать. Но бывает и по справедливости. Вы скажете, когда кот крадет колбасу со стола, вы пишете заявление в милицию? Все хорошо понимают, что он хотел вкусненького или голодный. Нахлопаете по ушам и все! Вот и получается: по закону — мы преступники, а по справедливости — может, стоило государству найти что-нибудь деткам сладкого, а потом уже что-то требовать от нас?

Наверное, школа-интернат — это первое в моей жизни, что провело черту между мной и правоохранительными органами. Так я и рос, и чем больше мне доводилось сталкиваться с нашими органами, тем больше я всегда убеждался в их беспределе.

Одним словом, начало в мой жизни было именно таким, и сам менять ее в те свои юношеские годы я не смог, да и не в силах был. Так я получил первую судимость, следующую, и достиг РЦД. Да, вы наверняка подумаете, что одного раза не хватило, чтобы сюда не попасть. Я вам скажу, одного раза было достаточно для того, чтобы стать РЦД. Ведь ранее судимый в нашем государстве — это уже наказание до конца твоей жизни. Я не буду описывать стандартные проблемы с трудоустройством, жильем и пр. Потому что эти проблемы не только у ранее судимых, они практически у всех. Но то, что судимость — первый толчок к любой фальсификации уголовного дела в будущем, это факт.

Не дай Бог вам оказаться рядом с преступлением любого характера. Первым вопросом будет: «Ранее судим?» И если милиционер слышит «да», то этого уже достаточно чтобы на вас посмотрели: «если не найдем, то кандидатура подходящая уже есть». Ведь не секрет, что раньше часто практиковалось нераскрытые преступления просто списывать на подследственных. К примеру, человек сидит за разбой, санкция статьи от семи до двенадцати лет. Вот и цепляют ему по договоренности пару эпизодов краж, а договариваются по-разному. Но самым частым, а можно сказать, постоянным, вариантом есть ложь сотрудников милиции.

Если пообещать человеку, сидящему под следствием, что если возьмешь на себя пару эпизодов, то «постараются» с судьей поговорить, чтобы ограничиться условным сроком, то многие живут мыслями, что уже дома. Но за мои 15 отсиженных лет я еще такого не встретил. Подозреваемый до последнего на суде признает вину в надежде, что приговор будет обещанный, но только вот потом доказать после приговора, что ты этого не совершал — невозможно! Что бы вы ни сказали — вы никогда ничего не докажете! И плюс ваше «ранее судим» всегда позволит вас не услышать.

Списывание дел вот таким способом набрало больших оборотов, нужный процент раскрытия преступлений всегда есть, и, казалось бы, без последствий для кого бы то ни было.

Но давайте проанализируем! Вспомним совершенно не выдуманный случай с «днепропетровским милиционером», который совершил более 50-ти нераскрытых убийств. По данным убийствам было посажено 10 человек невиновных, из которых трое покончили жизнь самоубийством. Это произошло чудо для невинно посаженных, что был пойман истинный преступник, описавший все подробности убийства, за которые уже отбывали наказания другие люди. Но вы теперь представьте, как проходил сам процесс. На протяжении длительного времени происходили убийства. Естественно, что чем больше убийств нераскрытых — тем больше шансов вылететь кому-то из кресла. И здесь всех устраивает лишь один результат: убийца пойман, преступление раскрыто. А после этого все поиски прекращаются, что и послужило причиной дальнейших убийств! И правоохранительные органы так десять раз подряд сажали невиновных, позволяя истинному преступнику продолжать свои действия.

А теперь давайте посчитаем, кто имел прямое отношение к десяти приговорам невинно осужденных. Оперативники, следователи, прокуратура, суд, апелляционный суд, Верховный суд! И посмотрите, в десяти случаях никто никого не слушал! И жизни тех людей, которые погибли от рук бывшего милиционера, — заслуги самих же правоохранителей, прокуроров и судов. Списывая убийства на невиновных, они породили преступление, не описанное уголовным кодексом. Ведь не существует такой статьи за фальсификацию уголовных дел работниками милиции, прокуратуры и судов в результате чего было осуждено десять невиновных (трое из которых покончили жизнь самоубийством), не известно количество допущенных убийств. Ну, а о моральном ущербе невинно осужденных и их родных, я думаю, и говорить не стоит. А по данному вопросу нашли виновных из низшего состава милиции, которые получили самый минимум. А как там можно было судить тех милиционеров по их заслугам, если вместо них должны сидеть человек 30–40.

Уверяю Вас, с днепропетровским милиционером-маньяком это не единичный случай, это единственный случай, который скрыть нельзя было. И, судя по всему, ничего не изменилось! В настоящее время, судя по многочисленным смертям в милиции, мы имеем самый настоящий беспредел[1].

Очень трудно жить и понимать все это. За все годы независимости в нашем государстве сформировалось такое отношение руководства к своему народу, что хуже быть уже не может. Об уровне жизни в Украине с нашими богатыми ресурсами стыдно сказать. Конечно, будет рост преступности в нашей стране, потому что народ голодный! Таким образом, число заключенных будет расти, что несет следующую угрозу.

В каком исправительном учреждении, где отбывают наказания осужденные, находиться — это немаловажно для заключенного. Учреждения практически все хоть чем-то отличаются друг от друга, и эти отличия в основном зависят от начальника учреждения. Я согласен, что работа со специальным контингентом требует отдельных навыков, но навыки эти такие разные! Обычный гражданин нашего государства имеет представление об учреждениях по исполнению наказания далекое ото реальности. Есть стандартное представление: тюрьма, карты, поножовщина и так далее. И самое интересное, что всегда все с этим соглашаются, но это все до того времени, пока человек сам с этим не сталкивается!

Работа исполнительной службы по исполнению наказания известна еще со времен Христа. Я не буду описывать подробности распятия Бога стражниками. Я констатирую факты: вот такое было начало! И до сегодняшнего дня работники исполнительной службы по своей святости и бесчеловечности абсолютно ничем не отличаются от всех бывших до них!

Учреждения по исполнению наказания — это официальное произношение для общества, для заключенных это выглядит так: «Красный или черный лагерь!» Основная масса заключенных, естественно, предпочитает отбывать наказание в «черных лагерях». И причина всему этому — какие-то «привилегии», и само отношение администрации к заключенному также играет роль. Например, тот заключенный, который работает — это самый устраиваемый вариант для всех. Администрация охотно идет навстречу: предоставляет ему все льготы, поощрения и прочее. В «черных» учреждениях, как это ни странно, администрация придерживается прав человека. Но это заслуги самых зеков, а не гуманность правительства в лице администрации.

Представление у администрации касательно заключенных всегда было такое: 100 %-е подчинение заключенного: он должен безукоризненно выполнять все требования администрации. Но когда доходит до того, что нужно выполнять все требования, то ты начинаешь понимать, что требования их безграничны и если вовремя не останавливать руководство учреждения, то может закончится все плохо.

Вот и вся суть: в черных учреждениях заключенные сплоченно и организовано противостоят администрации в виде голодовок, суицидов, массовых отказов от работы. И причиной всему этому есть или питание, или не надлежащее медицинское обслуживание, или еще что-то. Ведь здесь ничего страшного, что заключенные начали требовать у администрации нормального питания в столовой. Но это уже «непокора», и уже есть повод для введения спецназа в «зону».

А при вводе спецназа, естественно, и трактовка другая. Никто же не станет говорить правду, по какому поводу произошло неповиновение. А как всегда, все слышат лишь одно: лицами, которых называют блатные, смотрящие и прочие, была организована в колонии массовая «непокора» среди заключенных в целях дестабилизировать действия администрации. Администрация всегда имеет такую возможность, имея доступ к средствам массовой информации, которые покажут под нужным углом информацию для общества, — чего никогда не будет у заключенных. И дальше уже доказать, что происходило при вводе спецназа в самой колонии — абсолютно невозможно! Но вы на минуточку представьте себе лицо двухметрового роста, которого назвали милиционером! И ему сказали, что ты можешь делать все что хочешь: «здесь закон — мы». Я лично не знаю таких заключенных, увидев которых, они бы сжалились. Мои глаза видели, как били безногих и боль-них различными заболеваниями. Разницы абсолютно никакой нет!!!

Департамент Украины по исполнению наказаний за все свое существование практически ничего не сделал для выполнения своих обязательств. Работая со спецконтингентом, работники Департамента все свои методы воспитания демонстрируют лишь через побои. Если в колонии полное отсутствие прав человека, то они называют это достижением. И вот, рассказать об этих «достижениях» — это и есть цель написания этой книги, которая, надеюсь, сможет стать для многих интересной.

Существуют в нашем государстве учреждение по исполнению наказания, которое на бумагах и благодаря вам, средства массовой информации, выглядит для общества и для отчета перед Европой просто образцовым: «Ни в сказке сказать, ни пером описать»! Наилучшая в Украине, соответствующая всем европейским стандартам Алексеевская исправительная колония (АНК) № 25, г. Харьков. Некоторые эти слова я слышал с трибуны Верховной Рады Украины от народного депутата Украины Владимира Стретовича. Мне довелось хорошо почувствовать на самом себе все «европейские стандарты», и вам, уважаемые граждане, хочу немножечко поведать. А вы, соседи по Европе, взвесьте, — это ваши стандарты или нет!?

Среди заключенных АИК-25 считается «королевой беспредела» под номером один. Вся жизнь заключенного, находящегося в этой колонии, превращена в один сплошной ад. В ней не существует ни малейшего права ни на что. Я как-то сидел в карцере с одним этапником. Так он мне рассказывал: «Знаешь, Паша, когда я переступил порог лагеря — такая красота! — и я про себя подумал: «Вот оно какое, истинное лицо дьявола!»

В колонии только нога становится на асфальт — ты уже виноват! По прибытии в колонию сразу же на заключенного рушится шквал проблем и провокаций со стороны администрации и ее помощников. Помощники администрации среди заключенных называются «козлами». В годы Великой Отечественной войны их называли «полицаями». Одним словом, эта нечисть ради собственного аппетита готова безукоризненно выполнять все требования администрации.

Немало среди помощников и педофилов или совершивших подобные преступления, которые никогда не воспримутся уголовным миром. Но они в колонии есть главным источником всех бед заключенных. Им практически разрешено все, чтобы ущемить заключенного или создать ему проблемы!

Вот представьте, когда новоприбывшему заключенному этот козел кричит: «давай, пидарас, раздевайся на шмон». А «пидарас» в уголовном мире не воспринимается, и на него уважающему себя заключенному нужно хоть как-то отреагировать, чтобы свое достоинство не утратить в лице других. И реакция будет или в недовольстве, или в пререкании, а кто-то может и кинуться. Это все, что нужно администрации, — выявить стойких духом заключенных, которых сразу в дежурку, а потом выбивают объяснительную: «вступил в пререкание с администрацией, на сделанное замечание не отреагировал». Ну, и начинаются процедуры ломки — начинают ломать прежде всего самого тебя внутри! Самый распространенный способ, который можно ожидать — это ноги до не могу по ширине, руки на стене, и ты в метре от стены). И так можно простоять то время, которое будут размышлять, что с тобой делать дальше.

Мне лично пришлось так простоять с 16.00 и до 23.00. Потом, когда выносится твой вердикт (а вердикт выносится всего лишь одним человеком — начальником колонии), то начинается его реализация, и обычно она начинается с карцера! Там, в карцере (в дисциплинарном изоляторе) уже существуют давно проверенные способы воздействия на заключенного. С первым появлением в карцере сразу в глаза кидаются надписи на плакатах: «Оставь надежду всяк входящий». Каждый начинает ее понимать так, как на данный момент понимаете вы. Что значит эта надпись, хорошо знают заключенные АИК-25.

Но есть еще одна не менее интересная надпись на дверях: «Дорога в Рай». На самом деле это хорошо продуманный кем-то из администрации момент, который служит ответом всем заключенным — «Что оставь надежды», а надеяться там лишь можно на органы, несущие ответственность за тебя, что к тебе не будут применены недозволенные методы физического + психологического воздействия. А этими органами, естественно, являются прокуратура, Уполномоченная по правам человека Н. И. Карпачева. Это и имеется в виду в той надписи: «Оставь надежду всяк входящий!». Но «дорога в рай» — эта надпись, наверное, говорит сама за себя, что может происходить за дверью с этой надписью. За нею, наверное, не одна сотня заключенных, а то и тысяча, которых администрация просто медленно убивала пытками, истязаниями, оскорблениями, и этот перечень до бесконечности, и не всем удавалось выжить. Ведь пытки там разнообразные и утонченные.

Самый распространенный метод пыток заключенные называют «дуплет». Заключенный становится, упираясь руками в стену, ноги на ширину плеч. Два младших инспектора становятся на ноги своими ногами и руками прижимают твои руки к стене. Это делается для того, чтобы ты не уклонился от удара. Сзади становятся еще два инспектора с дубинками и одновременно рукоятками дубинки наносится сразу двойной удар по ягодицам. Сила удара прибивала заключенных к стене, были случаи загнивания ягодиц у заключенных, которых оперировали прямо в местной медицинской части учреждения. Я лично собственными глазами видел в бане заключенных, у которых просто отсутствуют ягодицы. Между собой мы таких заключенных называем «жопами». Это было не унизительно, потому что каждый про себя знает, где его ягодицы остались.

Следующий набор применяется, чтобы сломать человека изнутри. В колонии существует лишь одно мнение — мнение администрации, а это значит, что ты должен согласиться с оскорблениями, унижениями, работать бесплатно в две смены с шести утра до часу ночи. Твой естественный образ жизни — это уже нарушение. Если я отреагирую естественно в колонии на оскорбление в мой адрес со стороны помощника или работника администрации человеческим языком, например: «Вы перестаньте меня оскорблять, и касательно ваших оскорблений прошу предоставить мне возможность попасть к спец, прокурору на прием». Взамен вы увидите улыбки офицеров, которые, глядя на тебя, уже между собой ставят ставки: через сколько ты сломаешься! Один говорит: я думаю, через месяц будет в «козлятне», и чье-то возражение — какой месяц, сегодня Ольховского смена!

Ольховский Андрей Николаевич, весь карьерный рост его построен исключительно на пытках, избиениях и прочем… В начале своей карьеры работал режимни-ком, ходившим в рваной обуви в пятнистом х/б золотистого цвета от грязи. К этому списку добавлю еще дефект речи, который еще и соответствует его умственным способностям. Ну, это свое личное мнение я подтверждаю увиденным: я лично видел, как он бил инвалида-заключенного без ноги. Вы скажите, здесь ум нужен!? И вот ему выпала карта в виде предложения работать «палачом в колонии», соответственно, карьерный рост в виде повышения по должности, по званию. А здесь нужен человек, который практически не думает, что делает. Ольховский конечно согласился, о таком он и не мечтал. И об этом хорошо знала администрация, что если предоставить такому, как Ольховский, возможность быть начальником, то все, что ни скажешь, он все сделает!

Таким образом Андрей Николаевич Ольховский получил новый костюм, звание майора и должность замначальника по дежурной части колонии, то есть ДПНК (дежурный помощник начальника колонии). Когда я увидел его в новой форме, в майорских погонах и со значком ДПНК, на ходу подбирающего походку под его новый костюм и почему-то постоянно крутящего нижнюю пуговицу своего нового пиджака, то мне это напомнило детский садик. Когда мама купит ребенку новую вещь, он наденет, и все начинают восхищаться: «ой, какой красивый», и ребенок начинает крутить пуговичку или еще что-то. Помните себя в детстве? Только мы уже и позабыли о пуговичках, а он помнит. А все маньяки-педофилы и те, которые отличаются особой жестокостью, они все имеют комплекс неполноценности. И эти комплексы просматриваются тогда, когда человек не успевает привыкнуть к определенному изменению в его жизни. И мои прогнозы подтвердились: ставши ДПНК, он не мог насладиться своим званием и должностью. Его смена, которая заступала каждый четвертый день, считалась самой коварной. А для сидящих в карцере это означало: ждите беды!

Смена Ольховского, считалось в карцере, это значит — быть сегодня избитым, значение имеет только — как? И сколько? Обычная порция — это во время сна и подъема. Из камеры карцера утром выносятся постельные принадлежности в отдельную комнату, а вечером забираются на отбой. В промежутке между карцером и той комнатой становятся втроем: Ольховский, его преданный помощник НВН, и инспектор дежурный по ДИЗО-ПКТ. И наносят удары по бегущим за матрацами заключенным. Туда и обратно — это шесть ударов, дважды — утром и вечером, выходит двенадцать. Это обычно во время пребывания заключенного в карцере.

Но смена Ольховского еще означала, что есть большая вероятность попасть под «Бурю-2». А «Буря-2» — это уже не двенадцать ударов за день. На всю колонию включаются сирены и по громкоговорителю из дежурной части объявляют: «Буря-2 ДИЗО-ПКТ». По закону здесь нарушений нет, потому что «Буря-2» — это учение. При объявлении «Бури-2» весь не аттестованный персонал колонии собирается в дежурной части, где обмундируются всеми спецсредствами — щиты, каски, дубинки и прочие атрибуты — и бегут организованно в ДИЗО-ПКТ, где должно фиксироваться время подготовки. Это все так и есть: время сборов учитывается, но еще следует продолжение.

На территории уже ДИЗО-ПКТ лицо, назначенное руководством, дает распоряжение: какие камеры нужно воспитать. Камера под номером 13 всегда попадала под Бурю-2, но могут еще попасть и другие камеры, что не редкость. Руководит всем процессом, естественно, Ольховский, который для этого процесса добавил еще свои фантазии. Он включал музыку радио «Мелодия» и под тот репертуар, расстегивая свою рубашку, из-под которой временами виднелась тельняшка, он, как дьявол, направлялся к указанной камере. Приблизившись к нужной камере, его младшие инспекторы становились вдоль коридора. Часть инспекторов вламываются в камеру и начинают бить всех, кто живой. Потом индивидуально каждый заключенный пробегает вдоль коридора, в котором стоят младшие инспекторы и наносят удары. Выбежав из коридора в прогулочный дворик под ударами, нужно раздеться до «без трусов» для обыска, потом стать в ту позу, в которой получаешь «дуплет», и получаешь дуплеты, стоя босым на плитке, минус на улице роли не играет! Ну и как под удары выбежал из камеры, так в нее и возвращаешься, только голый и с вещами в руках.

После всего этого Ольховский А. Н. всегда любил посмотреть на порожденный им страх. Обязательно подойдет к только что избитой камере и будет всматриваться и наслаждаться этим страхом. Посмотревши и насладившись абсолютной тишиной, он абсолютно спокойно спрашивает: «Жалобы, вопросы, предложения». И все одновременно отвечают: «Нет».

Со дня на день Ольховский набирал свои обороты и очередное продвижение по службе: его назначили заместителем начальника колонии по надзору и безопасности. Теперь в его распоряжение входили четыре смены ДПНК. А он стал одним целым с комнатой с надписью: «Дорога в Рай». В официальном порядке эта комната считалась комнатой для применения спецсредств. Если заключенный ведет себя агрессивно или просматривается угроза суицида, то заключенного помещают туда во избежание нанесения заключенным себе увечий: мягкая обивка внутри этой комнаты не позволит.

Но эта комната, естественно, начала функционировать в других целях. Любой заключенный, который неугоден администрации, мог оказаться там, а попасть в ту комнату — это означало пересечься с Ольховским. О тех методах пыток, которые были придуманы Ольховским и ему подобными, наверное, можно написать еще одну книгу! Я опишу здесь еще несколько методов.

Существуют еще «наручники». На одного заключенного выделяется три-четыре представителя администрации, которые заходят в комнату под названием «Дорога в Рай» (далее — ДР), кладут заключенного на живот, два выкручивают руки за спиной до невозможности, а четвертый застегивает наручники за спиной и зажимает их чуть ниже локтей до предела. Если вы считаете, что это все, то я вам скажу, что это только начало всему!

Следующим этапом может быть подвешивание заключенного за наручники. Открываются двери и заключенного с выкрученными руками за спиной подвешивают на угол двери. Но самое страшное, и я это подтверждаю, — это удары дубинкой по пяткам.

Один из участвующих в процессе пыток берет вашу ногу и выставляет ее под удар. Второй же дубинкой попадает по голой пятке. Со второй ногой происходит то же самое. Ну, а описать импровизации пытающих работников администрации АИК-25 практически невозможно, я вам скажу: чем ярче пытки исходят от подчиненного — тем больше у него шансов продвинуться по службе. Вот на сегодняшний день первый заместитель начальника АИК-25 Попов (январь 2011 г.) когда-то был старшим опером, который умело себя проявил в ДР. Мне лично дважды приходилось с ним сталкиваться в ДР. В последний раз благодаря его навыкам у меня остановилось сердце. Вообще-то от пыток, которые мне довелось на себе почувствовать, у меня была дважды остановка сердца — но об этом позже.

Не менее интересный момент для вас: в состав офицеров, состоящих из режимников и оперативников, пытающих заключенного в ДР входит и доктор. Его предназначение при пытках самое гуманное, злиться заключенному на него нечего. Он просто в чувство приводит заключенного, когда тот от боли теряет сознание. После того, как заключенный приходит в себя, его продолжали пытать дальше. Пытки обычно длятся не больше двух часов, но и не меньше. Время начала пыток всегда фиксируется, потому что через два часа начинается отмирание тканей на руках, зажатых наручниками. Но если результат был не удовлетворительный, то все обязательно повторится.

Вы наверняка подумаете, а что значит результат удовлетворительный? Ведь уже после двух ударов «дуплета» основная масса соглашается со всем, что бы им не сказали. Но наручники применяются для того, чтобы заключенный мыслил не здравым рассудком, а жил одним страхом. Любой человек, испытавший страх из-за определенных обстоятельств, будет все делать чтобы в эти обстоятельства ему больше не попасть! И человеком начинает владеть инстинкт самосохранения, который заставляет принимать те решения, которые позволят в будущем избежать подобного.

Но администрация имеет такие свои тесты, которые помогают им изнутри проверить — убили ли они в заключенном человека. После всех процедур в «ДР» подходит к заключенному офицер, осуществляющий контроль по ломке заключенного, и предлагает: «давай закончим все, и ты на видео будешь х…й сосать у «петуха»?»

Теперь, уважаемый читатель, мне бы хотелось, чтобы ты отложил книгу и ответил сам на этот вопрос для себя. Не дай Бог, конечно, но если бы тебе пришлось пройти все выше описанное мною, то какое ты бы принял решение?

Но на самом то деле это тест на результат! Терпение у каждого человека разное, а рассудок есть, значит, человек не контролируемый. И проверить это можно лишь способами, унижающими его достоинство. Любой заключенный знает и понимает, что любому «опущенному» места в обществе не будет. А доступным языком скажу: это когда вы живете на улице, на которой вас все знают, заходят в гости и вас приглашают. И все мгновенно меняется — тебя никто не знает, никто никогда не зайдет в гости и тебя не пригласят, а осмелишься сам зайти — еще закончится неприятностями.

Нередко заключенные, которые были «опущены» администрацией, кончают жизнь самоубийством. А точнее скажу, что для многих самоубийство в подобном случае, наверное, является единственным выходом. Ведь уважающий себя заключенный с таким клеймом — обиженный, опущенный и пр. — в колониях жить не будет. Вот и устраивает администрация проверки в виде подобных предложений заключенному на видео, и для всех, кто не соглашается (а значит, не сломался) «Дорога в Рай» начинается сначала. Но те заключенные, которые согласились (а значит сломались), всего этого могут избегнуть, потому что большая вероятность, что заключенный может покончить жизнь самоубийством. А это ч/п, которое для статистики учреждения не нужно.

Но обычно основная масса заключенных мало чем отличается от основной массы народа. Как всегда, соглашаются со всем, что им скажет администрация. А внешне в АИК-25 все замечательно: идеальная чистота и порядок, все нормы и стандарты соблюдены. Ведь исправительная колония № 25 г. Харькова по своей аккредитации считается одной, которая соответствует всем требованиям и нормам Европейского Союза. Что подтверждается постоянными визитами в колонию соответствующих лиц из ЕС. А их приезды были до трех раз на неделю!

Но я продолжу путь заключенного, только что попавшего в колонию. Основная масса сразу превращается в рабов, все вещи какого-либо характера, напоминающие о воле, забираются. А заключенного переодевают в местную одежду. Х/б, в которое переодевают заключенного, не подлежит описанию: размеры, дыры и непригодность одежды роли не играют! А возражаешь — значит, нарушитель, следуй «Дорогой в Рай».

После всех процедур с одеваниями заключенные помещаются в карантин. В карантине заключенный находится около двух недель — все это время он становится объектом изучения. Как обстоят дела заключенного дома, особенно касаются материальной части. Трудности, которые уже возникают у всех находящихся в карантине, могут вас обойти лишь при двух условиях: первое из которых — стать помощником администрации, второе — оказаться платежеспособным.

Стать помощником администрации много ума не надо, желающие попасть в актив колонии практически существуют в каждом приходящем этапе. Алексеевская ИК-25, наверное, одна, имеющая такое количество помощников в сравнении с другими учреждениями. Но что под словом «помощник» администрации кроется: я уже говорил, что это означает стать «козлом». Ряды «козлов» обычно состоят из тех, кто боятся трудностей в жизни: работа, голод, холод, что есть повседневной жизнью заключенного в колонии. Если заключенный распределяется в колонии работать, то график работы — с 6.00 до 24.00, и так нужно работать с тремя-четырьмя выходными в год. Это Пасха, Новый год, День независимости, ну и майские праздники. Работать нужно качественно и на 90 % бесплатно, любой возмутившийся — это значит «дуплет», а позволившему больше нежели возмущение, например, заговорить о своих правах — это «Дорога в Рай»!

У помощника администрации, я думаю, вы догадываетесь, особых тягостей нет. Физических нагрузок практически нет, недосыпаний или недоеданий не существует. Они всегда чистенькие, свеженькие. Все, что от них требуется, — это верно служить своему руководству! А что это значит верно служить!? Любой вступивший в ряды «козлов» должен пройти ряд проверок, и они заключаются в виде обысков. Заключенный при выходе из столовой подвергается обыску, и этот обыск осуществляют «козлы». Ищут хлеб, сразу проверяют стрижку, а если волосы ухватываются ногтями, то заключенный считается не стриженым. А бриться нужно каждый день, при этом приходит заключенный с работы в час ночи, нужно побриться, постричься, если есть надобность, и все нужно сделать обязательно, потому что если на следующий день вас при выходе из столовой поймают «козлы» небритым и нестриженым, то в дежурной части колонии вы обязательно получите «по отряду» или «по бригаде». «По отряду» означает 10 ударов дубинок, «по бригаде» — это значит беспрерывно 101 приседание или отжимание. Но заключенные в основном предпочитали «по отряду», потому что ногами нужно еще 20 часов в сутки ходить, а руками работать.

Обысками в столовой «козлы» не ограничиваются, в отделениях на производстве и по всей территории колонии осуществляют обыски исключительно «козлы», и здесь у администрации есть свое преимущество. С «козлом» администрация может сделать все, что угодно. Что не сделаешь с работником. Вот возьмем к примеру обыск в отделении «козлов». Сидят три козла и обыскивают вещи заключенного, запрещенные предметы, которые расписаны в перечне, найти практически невозможно из-за их отсутствия, а не оттого, что хорошо спрятаны. Запрещенные предметы — это и могут быть адреса правозащитных организаций, прокуратуры и прочее. Обвинительные приговоры, материалы все, связанные с судами — эти вещи также входят в список «изъять».

Ну продолжу дальше: после того, как «козлы» обыщут вещи заключенного, то они меняются местами, и если вдруг второй козел найдет хоть что-либо после первого — то первому не поздоровится. И теперь подумайте, как шмонает первый, зная, что его ждет в случае, если он что-то упустит! Ну, и немаловажную роль играют лжесвидетельские показания «козлов» против заключенного.

Все заключенные, которые попадают в карцер, обязательно пишут объяснительную, за какое нарушение они там находятся. Но, как правило, на 90 % все попадающие в карцер не имеют нарушения, и все объяснительные, написанные заключенным, абсолютно вымышленные. В подтверждение тому, что якобы данный заключенный нарушил режим содержания, пишутся объяснительные со стороны козлов. Но на самом деле это часть работы «козлов», и все объяснительные их практически служат одним наговором. Вот и получается: что бы заключенный ни сказал или кому-либо что-либо доказывал, все равно никогда он не сможет ничего доказать, потому что всегда найдется нужное количество «козлов», которые всегда любого заключенного оговорят и засвидетельствуют ложь.

Ну, и немалую роль играет благосостояние колонии. Это гордость АИК-25: каждый посетивший колонию, увидев все бытовые условия — уезжает обязательно под впечатлением.

Но чего стоила эта «красота» заключенному — вот это практически никого не интересовало. Наше правительство (не имеет значения, какое) хочет, чтобы было как нужно, и на это «нужно» должно быть затрачено как можно меньше средств. И вот кто-то решил: нужно сделать колонию со всеми европейскими нормами и стандартами. Ведь нужно как-то Европу удовлетворить. В этом случае никто не захотел соблюдать права заключенного на переписку, на доступ к суду — здесь учитывались только требования Европы по условиям содержания. А деньги тратить на пищу, быт и прочее, естественно, государство никогда не будет. Наш менталитет правительства не позволяет думать о своем народе, а о заключенных тем боле. Вот и получается, что таким выбором в преобразовании колонии стала АИК-25. Но где брать ресурсы?! Начинал это все Ткаченко Сергей Петрович, слава Богу, уже покойный. Пришел он в коло-нию работать в 1995 году, где сразу хорошо приступил к своим задачам.

В то время жизнь заключенного ничего не стоила. Вот и решил он что нужно экономить на питании. При этом разрешено было тогда родственникам передавать посылку-передачу — восемь килограмм один раз в 72 дня. То питание, которое началось потом — я не могу описать. Естественно, голодный человек будет всегда искать пути насытиться, и эти пути, естественно, Сергей Петрович предоставил — «козлам»! У «козлов» всегда с питанием было все хорошо, мало того, что им всегда готовили отдельно, они еще хорошо питались на передачах заключенным. Ведь если заключенный не даст, то «козел» найдет, как его оговорить или будет следить за тобою, где ты будешь курить. Чтобы побежать в дежурную часть или оговорить тебя. А там никто не будет разбираться, ты обязательно получишь!

Эта экономия Ткаченко С. П. дала двойной результат: первый, на сэкономленные деньги он начал обкладывать плиткой колонию. И второй, резко начало расти число информаторов, то есть, «козлов». Что породило у него еще одну гениальную мысль: он разрешил получать посылки-передачи только от родных и близких, которые указаны в твоем деле. А все, что сверх того, — только с его личного разрешения.

Теперь представьте себе, какой голод начался в колонии. От обессиливания и недоедания заключенные начали падать с ног, а дистрофия, туберкулез стали в колонии обычными. Когда смертность достигла «пика» — а это 98, 99 годы — только тогда был создан специальный отряд, в котором собрали всех дистрофиков, и ввели дополнительное питание. Утром первое и второе, в обед то же самое, и вечером — первое и второе. Но для того чтобы появился этот отряд, поверьте мне, не одному десятку заключенных пришлось умереть с голоду! Но колония внешне преобразовалась.

Дополнительным источником финансирования стала промышленная зона. Я, конечно, согласен, что в умелых руках и с таким потенциалом рабочей силы можно настроить в колонии все, чего душа желает. Но когда уже начался беспредел с питанием, и это все прошло безнаказанно, то что помешает администрации реализовать себя дальше в том же направлении? Вот и пошло в колонии производство, где рабочий день у заключенного — от 6.00 до 12, а то и до 1 часу ночи. И как уже упоминал — без оплаты труда и с тремя-четырьмя выходными в год. Ну, и здесь сообразительность администрации нашла себе место в лице В. Г. Хирного, сменившего Ткаченко. Хирный начал благоустройство уже внутри зданий. Несмотря на то, что уже практически вся колония работала на 70 % почти бесплатно, то и здесь администрация предоставила возможность работать в одну смену только тем заключенным, чьи родные и близкие привезут в колонию или деньги, или стройматериалы. Все это на официальном уровне оформляется как взнос в благотворительный фонд колонии, пишутся соответствующие документы и здесь практически нарушений никаких нет! А заключенный естественно получает свой законный восьмичасовой рабочий день и долгожданные выходные. Но такие подарки время от времени нужно всегда повторять хотя бы раз в месяц, и, естественно, не о ста гривнах речь идет.

Сразу попутно буду отвечать на ваши вопросы касательно родных и близких, ведь вы правильно подумали, а что родственники!? Если родственники приезжают в колонию к заключенному, значит, он им нужен, дорог. Механизм так устроен, что родственники просто бессильны что-либо сделать. Например, запрещено посещать заключенного, когда тот находится в ДИЗО-ПКТ, а это и есть самое главное, родственники не могут знать, что с ним происходит, и не узнают до тех пор, пока он сам не появится. А появится он лишь тогда, когда уже будет влита в него очередная порция страха, при которой лишь одно желание — в дальнейшем избежать всего этого. Ведь мы любим повторять, что, слава Богу, все прошло! Но то, что для кого-то прошло, — служит для кого-то началом…

Моя судьба со мной сыграла в очередную рулетку, и я был направлен отбывать наказание в АИК-25 в 19 лет, в 1995 г. Мне удалось застать лишь начало этого будущего АИК-25. Но я застал еще те времена, когда царило абсолютное спокойствие. Были определенные требования администрации, которые не выходили за рамки закона. Все началось с приходом на должность начальника колонии Ткаченко С. П. Человек он по характеру своему, можно сказать, более чем загадочный. Его нельзя ни с кем сравнить, потому что абсолютно невозможно его предсказать. Он любил пошутить, и в шутках у него всегда была своя правда. Был случай, когда два заключенных поссорились между собой из-за того, что кот украл колбасу из сумки. Ну, и хозяин колбасы накинулся на хозяина кота. Поскольку хозяин колбасы был «своим» для Сергея Петровича (далее С. П.), то хозяин кота получил десять суток карцера. Но кот также получил десять суток карцера.

Его содержали в клетке и кормили как всех. Вы не подумайте, что это было глупостью со стороны С. П., на самом деле он очень хороший был психолог, прекрасно ориентировался во всем.

Было много у него такого, чему можно поучиться, и я брал себе в уроки. Например, он был чрезмерно пунктуальный и с хорошо развитой памятью. И этот кот, посаженный им в ДИЗО, демонстрировал его непредсказуемость, то, что в будущем стало его главным оружием. Он мог с любым заключенным сделать все что угодно. Он мог стать самым добрым человеком в мире и в то же время самым коварным. Первое, что он всем заключенным и своим же подчиненным доказал, что в колонии все решает только он. Ровно в 6.00 утра он появлялся в «зоне, сразу радист включает по местной радиостанции песню, текст припева которой был такой: «хозяин может все». С 6.00 до 6.15 «козлы» его информируют о всех событиях, инцидентах, которые произошли в «зоне» в его отсутствие. И дальше пошли обходы по колонии, сначала мед. часть, а вторым всегда ДИЗО-ПКТ. В ДИЗО-ПКТ он всегда был любителем организовать «Бурю-2».

Но сотрудники колонии (младшие инспекторы) еще не имели представления, что имел в виду С. П. под словом «бить», потому что до этого им приходилось применять силу лишь в исключительных случаях. А здесь нужно бить всех и просто так, только за то, что заключенные сидят в ДИЗО (карцере).

10.12.1996 г. Обычный день, лишь сон плохой. Во сне я искал маму в своем доме, кричу ей: мама, где ты! Взамен лишь слышу голос — здесь я. Глаза мои жадно искали ее силуэт, но слышен был лишь голос. Вечером я получил письмо, обратный адрес мамин, а почерк другой. Когда приходили мне письма от мамы, я никогда не торопился их открывать, для меня это было удовольствие и это удовольствие я растягивал. Всегда складывал письмо пополам и укладывал его в боковой карман возле сердца, я его слышал сердцем, чувствовал его тепло. Потом варил себе чашку чая и под закуренную сигарету читал, не спеша, и со многими паузами.

Но на этот раз было все по-другому! Неизвестный почерк, я поспешил открыть письмо. Текст помню наизусть: «Уважаемый Павел Александрович! К большому сожалению я вынужден вам сообщить очень неприятную весть: 26.10.1996 г. Ваша мама умерла — вас больше некому сыном называть!». Я помню этот холод, который воткнулся в меня, я помню снежинки, которые иголками кололи мне лицо. Я все пытался перечитать письмо — надеясь, что я не то понял, но с каждым очередным чтением мой разум начинает понимать, что это правда, а вторая половина моя начинала отмирать во мне. Мои ноги подкосились, и я стал на колени. Слезы вырвались как лавина. Я не мог даже слова сказать. Наутро меня положили в карцер во избежание ч/п. В этот день пришел в карцер Сергей Петрович с режимниками и оперативниками, привел их в карцер для того, чтобы научить бить. При входе в карцер он спросил: есть кто в «музыкалке»? Ему ответили, что есть заключенный, посаженный во избежание ч/п в связи со смертью матери. Он ответил: «Ему какая разница, почему он там есть, он есть зек и этим все сказано. Подавай его сюда!» На мне он отрабатывал все тонкости ударов, продемонстрировав их, он говорил, теперь подчиненные должны показать, как поняли. Но та боль, которая была у меня на душе, породила полное безразличие ко всему. Мне было безразлично, что со мной происходит, что и отразилось на моем молчании при ударах дубинок. С. П. это воспринял за героизм с моей стороны и со словами «кованое железо ломается железом» он начал выделываться, как мог. Может быть, это было и к лучшему, потому что когда пришла мысль повеситься, то ноги меня не смогли держать, а руки подняться!

Так С. П. ломал представление своих подчиненных о заключенных, и ему это удалось сделать. Со временем администрация колонии уже на каждого заключенного смотрела не как на человека, а как на существо, с которым можно сделать абсолютно все, что захочешь.

Февраль 2001 г. Мне пришлось снова оказаться в АИК-25, и срок был немаленький — 7 лет. Я хорошо понимал, что это не два, которые были у меня перед этим. Семь лет прожить с этим кошмаром и при этом остаться со здравым рассудком практически невозможно. Февральский мороз меня пронизал насквозь. Когда я проходил мимо того места, где вскрыл письмо о смерти мамы, мою душу как будто кто-то сжимал тисками, от воспоминаний наворачивались слезы на глазах. Но больше меня терзал стыд: что я за сын, который не смог должное своей маме воздать. А это значит — похоронить и попрощаться с ней, вместо меня это сделали совершенно чужие люди. Мне было стыдно вообще заводить речь о своих родных, потому что их просто уже не было, а на вопрос, что случилось, нужно было отвечать: «не стало никого, когда сидел», и на следующий вопрос, который вы уже произнесли про себя — что вообще никого нет!

Отдалившись от того места, я просто шел и молчал, в голове не было ни мыслей, ни планов на будущее, абсолютно ничего. Но всмотревшись в лица заключенных я увидел сплошной страх, а в лицах «козлов» легкое удовольствие. Сначала я не понимал этой злой улыбки, но это сначала. Услышав в свой адрес: «Чего ты, пидар стоишь!», я, естественно, отреагировал и сказал: «Я не могу на тебя, шлюха, обижаться за сказанное, потому что пидарас мне это говорит. Намного страшнее, когда на тебя «пидарас» скажут друзья, родные, близкие. А если бы твои родные и близкие увидели, что ты здесь творишь с людьми…». Лицо «козла» натянулось резиновой улыбкой, демонстрируя всем, что он не в говне сейчас, и все, что его мозги сообразили — это по привычке отвести меня в дежурку. Там меня начали бить, чтобы я писал объяснительную, что якобы я отказался от работы. Я отказался писать, все думал, что произошла какая-то ошибка. Но в дежурной части встретился глазами с Сергеем Петровичем, его улыбка напомнила те обстоятельства 1996 г. Поскольку он меня не вспомнил, то я уже представил себе то количество зэков, которых ему самому пришлось забивать, раз я у него в памяти как избитый затерялся. Но для многих улыбка его значила, что я уже в карцере. Здесь мне довелось увидеть хорошо организованных офицеров, которые уже хорошо знали, что им делать. В карцере под шквал ударов дубинок я проговорил: прошу представить мне возможность в письменной форме обратиться за помощью к Уполномоченному по правам человека Н. И. Карпачевой». После того, что начали творить со мной, я не мог ни одного обстоятельства придумать в жизни, за что могли бы меня так избить. Вкинули меня в камеру ДИЗО к другим заключенным, я рассказал о случившемся, а те в ответ лишь рассмеялись, — оказалось, что таких, как я, умников было уже много. Но почему я задавал себе такой вопрос?! Почему тогда не везде так, ведь если такой беспредел негласно узаконен, то он был бы везде.

Этот маленький урок для меня заставил над многим призадуматься, а когда попал в зону, то вся жизнь колонии стала, как на ладони.

Освободившись из карцера, мне пришлось над многим призадуматься, в моей голове возникали вопросы, на которые я не мог найти ответы — почему все так происходит? Ведь в колонии за день избивают десятки заключенных, работа в две смены проходит для заключенного не без последствий: частые травмы на производстве. Ведь усталость и сонливость — первый враг заключенных, работающих на циркулярке, токарных станках. И немало было таких, кто оставил свои пальцы на производстве, да и количество заключенных немалое! Успокаивал себя лишь одним — другие выжили, значит, и я выживу!

Но каждый новый день, проведенный в колонии, существенно отличался от предыдущего и обязательно в худшую сторону. Личная жизнь для заключенного практически не существовала, написать письмо домой нет времени, приготовить покушать — нет времени. Но для приезжающих все по распорядку дня, нужно посмотреть и поговорить с заключенным — эту работу прекрасно выполняют «козлы», которые так опишут колонию, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И каждый мой проведенный день в колонии раскрывал лишь очередное зло, порождающее очередной беспредел администрации «зоны». Администрация (конечно, с разрешения своего руководства) просто довела заключенного до состояния раба. Зек должен работать, лишь бы его не били. И если такие методы влияния эффективны, то естественно, они будет руководством разрешены. А это значит поломать дух в человеке, представление заключенного о своем пребывании в колонии должно быть таким: работать нужно, чтобы тебя не били, и столько, сколько нужно администрации!

Но я — человек, который из всего плохого всегда берет только полезное. Ведь чего не отнимешь у администрации АИК-25, так это организаторские способности. Осведомленность оперативной части под номером один. Ведь проконтролировать весь свой «беспредел» можно, лишь благодаря информаторам. Любой донос в оперативную часть, не имеет значения, какого характера, вызывает мгновенную реакцию. Заключенного вызывают, ставят к стенке и начинают бить до тех пор, пока заключенный не называет причину, по которой его бьют. А ведь бывает такое, что заключенный и знать не знает, за что его бьют. Но когда после определенных процедур заключенный ни в чем не сознается — значит, невиновен. Информатору за лжедонос ничего все равно не будет, потому что ничего страшного не произошло. Но для себя я хорошо знал, что методы оперчасти известны практически всем заключенным, и если, на первый взгляд, вы скажете, что ничего полезного там найти нельзя, то ошибаетесь!

Я очень много уделял внимания всему внутреннему дыханию колонии, каждый раз пытаясь для себя понять, насколько глубоко сидят корни внутреннего беспредела уже за пределами АИК-25. Очередной моей проверкой на человечность стал Сергей (Душман), у которого была очень сильная болезнь ног. И несмотря на то что ему оставалось сидеть уже месяцы, он как-то подошел ко мне вечером, присел на лавочке возле меня после вечерней проверки и говорит мне: «Паша вот честно скажу, не думал, что попаду в такую ситуацию. Ты знаешь, нет здоровья ходить на работу в две смены, хоть и осталось до свободы месяцы». Он приподнял штаны до колена, и я увидел, что его ноги толще головы и со страшными засохшими по краям ранами от гнойников. — «Я тебе скажу», — продолжил он, — сам пробовал, не получается, духу не хватает — помоги мне! Я напишу записку, что сам и по семейным. А ты помоги мне, когда приду ночью с работы после того, как все утихнет, и лягут спать, я толкну тебя и буду ждать в туалете, полосни меня по шее лезвием, ты потом иди дальше спать, а я с лезвием и с запиской там останусь». Конечно, дальше была тишина, и его слова прервали это молчание — «Ты не переживай, и развернув глаза на церковь, стоящую перед глазами, я Богу скажу, что ты не убил меня — ты избавил меня от этого ада».

Я хорошо понимал, что это не симуляция и не подвох, потому что рано или поздно у каждого человека кончается терпение, и у него оно уже кончилось. Говорить ему, что это грех, просто абсурдно, когда этот грех он чувствует все двадцать четыре часа на себе! Говорить ему банальный лепет, что все это временно, глупо — он и сам все понимает. Но — мне нужно было ему что-то сказать! «Ты представляешь, Серега, — ответил я, — сколько душ изломанных находится здесь и сколько таких единомышленников твоих касательно суицида. Но я ни разу не слышал, ни одной мысли трезвой и нормальной, что нужно не вешаться или резаться, а как-то научиться противостоять этому». «Это бесполезно, — услышал я, — за ними стоят все, они система. А мы рабы, и этому рабству не будет конца». Он разговаривал со мной очень спокойно, но уже заговорив на эту тему, ему стало интересно.

Я не остановился: «Есть вещи в жизни, которые действительно бесполезно делать — это оживить камень, повернуть русло реки в обратную сторону. А здесь ситуация абсолютно другая, что касается АИК-25, то это все придумано людьми, а значит на каждый яд всегда есть противоядие, и если точно и четко подумать об администрации и о ее помощниках, то лишь тогда можно что-то и о чем-то говорить. Никто еще и ничего не сделал такого, чтобы потом не нашелся кто-то, который не сделал бы лучше! Если ты на данный момент предлагаешь мне тебя лишить жизни, то помоги лучше мне сначала хотя бы попробовать что-то сделать, чтобы остановить все это. И если будет суждено тебе отдать Богу душу, то ты бы уже завтра не существовал, если бы я согласился сделать то, о чем ты меня просил». И здесь от неожиданного поворота нашего разговора я увидел жизнь в его глазах — он полностью со мной согласился.

Это было началом всему. Противостоять беспределу в АИК-25 очень опасно, если бы просочилась информация в оперативную часть о том, что группа заключенных вышли из-под контроля, то это плачевно бы для всех закончилось. Ведь убить заключенного в колонии практически не стоит ни малейшего труда, и при этом к уголовной ответственности никто не будет привлечен. Можно попасть нечаянно под циркулярку, организовать несчастный случай, для этого особых навыков не нужно иметь. И если бы администрация почувствовала, что иного решения вопроса нет, кроме физического устранения заключенного, то не сомневайтесь, так бы и случилось.

Но как-то противостоять всему этому беспределу нужно. Все варианты с суицидами, членовредительством я исключил сразу. Никто не позволил бы выйти информации за пределы колонии, а тем более о причине суицида. Но главное — такими методами, как суицид, я бы на себе тавро поставил бы до конца жизни в Департаменте, мол, я социально опасен для заключенных, подбиваю их на суициды и прочее, что дало бы повод рассматривать меня как преступника, и вместо того, чтобы нападать, мне бы пришлось защищаться.

Писать, куда-то обращаться — так куда и к кому? Каждый день нарушают права полутора тысяч заключенных, и это годами — это что, одно учреждение вышло из-под контроля? Нет, это государство стоит на стороне учреждения, то бишь Государственного Департамента Украины по исполнению наказаний, его областного управления в Харькове и Харьковской области и конкретно АИК-25. Но есть надежда, что существуют в нашем государстве политики, которые, услышав об этом кошмаре в АИК-25, отреагируют, ну, хотя бы кто-то пришлет своих представителей, чтобы проверить, как обстоят дела на самом деле!

Вот и был построен план — найти народного депутата, к которому можно было бы обратиться, и тот в пределах своих полномочий отреагирует. Ведь фактов было уже собрано достаточно, чтобы любому юридическому лицу подтвердить беспредел в колонии со стороны администрации. Для этого достаточно было бы раздеть до трусов всех сидящих в ДИЗО-ПКТ (карцер) заключенных, которые от колен до самой шеи все в синяках от побоищ представителями администрации, и получить объяснения уже от администрации, почему у 80 % заключенных, сидящих в карцере, следы на теле от побоев.

Также я договаривался с заключенными, подобных «Душману», которые, раз уж решили пойти на самоубийство, то могли бы засвидетельствовать, что происходит в колонии. Но сначала было нужно найти, к кому обратиться.

Первыми моими шагами были анонимные обращения на имя Уполномоченного по правам человека Н. И. Карпачевой, народного депутата Райковского Бронислава Савельевича, журналиста Климентьева Василия Петровича. Трудности возникали всегда, и в первую очередь с написанием и отправкой писем. Ведь написать письмо — это действительно проблема, не дай Бог хоть одно из писем попадет в руки администрации — это равно смертному приговору. И при написании письма приходилось выставлять не один десяток заключенных, которые наблюдали за передвижениями «козлов», младших инспекторов, и если хоть что-то говорило об опасности, то мне сразу сигнализировали.

Вы, конечно, подумаете, что при такой мощнейшей поддержке оперчасти осведомителями неужели не нашлось ни одного, который предал бы меня!? Но это я всегда учитывал, и мной были предприняты такие меры предосторожности, которые предотвращали эффект домино. Каждый, кто оказывал мне помощь, знал о себе и ничего не знал о других моих помощниках. Каждый знал лишь то, что нужно было ему знать, и это обсуждению никогда не подлежало. В локальном секторе я общался с теми, кто не состоял в моих рядах, и часто приходилось общаться с «козлами» умышленно на глазах у всех. Ведь рано или поздно все тайное превратится в явное. А значит, обязательно весь круг моего общения будет учтен администрацией.

Но это не все обстоятельства, которые заставляли меня так поступать — я имею в виду общение с «козлами». Ведь у администрации возникнут вопросы ко мне, каким путем мне удавалось отправлять письма, и естественно, она будет изучать весь мой круг общения. А значит, все, с кем я общался, будут под подозрением, а быть под подозрением — читайте о «дуплете»!

Но были и ошибки, были, конечно, заключенные, которые пытались угодить администрации, донося на меня. Но, как я раньше упоминал — методы добычи информации в оперативной части играли на меня. Для того, чтобы ненужные мысли у заключенных не возникали, я им последовательно объяснял, что с ними случиться, если информация просочится в оперчасть. А здесь все просто — будут бить двоих до тех пор, пока или я не признаюсь, или второй не признается, что меня оговорил, и здесь у кого терпения хватит. А терпения хватит, естественно, у меня, потому что мое признание равносильно самоубийству.

Но один прокол все же был, и информация о моих замыслах дошла до оперчасти. Один из заключенных, который попал в «Дорогу в Рай», решил спастись тем, что рассказал обо мне, рассчитывая, что за ценную информацию его пожалеют. Но здесь и сыграл роль круг моего общения, и когда оперчасть поинтересовалась у своих сомнительных помощников, а именно у «козлов», о моих замыслах, то они все обо мне хорошо отозвались. А как они обо мне плохо могут отозваться, ведь если эта информация обо мне подтвердится, то все «козлы», которые общались со мной, автоматически попадут под подозрение.

Все письма, отправленные мной из колонии анонимно, не давали результата. Все приезжающие в колонию комиссии были исключительно для осмотра достопримечательностей колонии. Ведь по европейским требованиям условия содержания заключенных, находящихся под стражей, должны соответствовать европейским стандартам, и внешне эти комиссии все устраивало. Но вот каким путем все это сделано — мало, наверное, кого-то интересовало. Но я каждый приезд любой комиссии внимательно изучал, ведь письма одно за другим расходились, и я жил надеждой быть услышанным!

Но увы! С 2002 по 2004 г. не было ни одной реакции. Конечно, я это расценивал как последствия анонимности, ведь анонимные письма юридической силы не имеют. И я решился все же подписаться! Я уверяю Вас, что если бы такая мысль даже во сне приснилась кому-то из сидящих в АИК-25 заключенных, то он предпочел бы лучше не просыпаться. Ну, а я вам скажу, что просто пошел уже на принцип. Смотреть на очередные шаги администрации я устал, лучше вообще не жить, чем жить, как попало, и когда я поймал внутреннее дыхание колонии, я уже понимал, что нужно делать для того, чтобы достичь хоть какого-то результата. И я начал делать!

Всегда есть преимущества, их только нужно увидеть. Да, система могущественна, и мне бороться с администрацией, будучи зеком, — равносильно самоубийству. Но действия администрации АИК-25 заключались в том, что они всегда нападали, а зеки всегда спасались. Еще никто и никогда не нападал на администрацию, а потому ей еще не приходилось защищаться. И то, что масса зеков имела следы побоев на теле, говорило только о самоуверенности администрации. А чрезмерная самоуверенность всегда плачевно заканчивается. Это и было моим преимуществом — я все это понял, будучи невидимым.

Прежде всего, чтобы подписаться своим именем и обратиться за помощью в соответствующие органы, мне нужно было предусмотреть, что со мной может случиться в будущем. Ведь существовали вопросы, на которые я не имел ответов, а именно, смогу ли я выдержать пытки. Я хорошо понимал, что ко мне будут применены индивидуальные пытки, потому что случай мой — единственный. А значит, все заключенные которые прошли через «Дорогу в Рай», прошли привычные истязания. Мне же нужно ожидать непредсказуемых издевательств.

Теоретически я на каждый вопрос себе ответил, но это всего лишь теоретически, а практически мне нужно будет отвечать на заданные вопросы, испытывая боль. И если я при боли начну путаться или молчать, то пытки никогда не прекратятся. Нет такого дерева, которое нельзя срубить, на все есть свое время. Но как мне понять смогу ли я практически ответить на вопросы, которые я подготовил теоретически, ведь от моих ответов зависела судьба тех заключенных, которые мне помогали, и моя собственная жизнь.

И я нашел маленький способ проверить себя, он может показаться вам примитивным, но он сыграл для меня главную роль. Однажды я посмотрел по телевизору американскую сказку, в которой кто-то тушит сигару о тело непобедимого американца. Вот я и подумал, смогу ли я выдержать жар горящей сигареты на себе. Но выдержать — это одно, нужно еще отвечать на вопросы, и вопросы могут быть разными. И я решил: закуриваю сигарету, кладу ее на руку, открываю любую книгу на любой странице и читаю до тех пор, пока сигарета не потухнет сама по себе. После этого я брал лист бумаги и записывал все, что удалось запомнить, и если мне удавалось записать прочитанное — это означало, что я не утратил рассудок при болевом шоке. А это было главным! Сходство написанного мною и прочитанного было на 50 %, а это хороший результат.

Следующий шаг — максимально себя обезопасить, ведь отсутствие родных и близких у меня только усложняло мое положение. А значит, нужно сделать так, чтобы все обстоятельства, которые способствуют моей безопасности, шли своим чередом, и помешать этому никто не мог. Большая ошибка администрации состояла в том, что они последовательны: им нужно любыми средствами тебя сломать, а это значит «пресс». Я знал, что в случае провала обязательно попаду под «пресс». Ведь за весь мой период пребывания в АИК-25 еще ни одному заключенному не удалось избежать пыток, если он провинился перед администрацией. Единственным правильным средством в свою защиту я считал — отправить свои обращения как можно больше. Ведь чем больше будет отправлено писем, тем больше будет шансов быть услышанным в будущем. Мной был подготовлен специальный человек, который по первому сигналу начал отправлять мои обращения уже с воли, подписавшись от моего имени. Просигнализировать ему должно было мое письмо, в котором лишь восклицательный знак играл роль. Если после обращения «Здравствуйте, мои родные» он будет, это значит — вперед.

Но и не буду скрывать, что в некоторых случаях мне приходилось идти на крайности, которые меня не украшали. Например, однажды зайдя в гости к радисту, я увидел его испуг. Я очень хорошо знал этого человека, поскольку доводилось с ним общаться в течение года. По характеру он обычный заяц, который всего боится, и тот трепет, который я увидел, был неспроста. И я решил взять его просто на слабо: «Ты знаешь, что будет, если о твоей деятельности узнает оперчасть?», — сказал я ему. Он замер передо мной, словно жаба перед гадюкой. Увидев, что я на верном пути, но до сих пор не могу понять, в чем его преступление, начал добивать его окончательно. «За такие дела, родной мой, твоя задница будет похожа на хвост павлина, только у павлина перья, а у тебя дубинки торчать будут». Когда я увидел пот, текущий по его лбу, я понял, что не ошибся. «Но если Ольховский узнает, он просто голыми руками оторвет мясо от твоих костей». И здесь радист просто встал, обнял меня, как последний шанс в своей жизни, и сказал: «Не губи меня, мне осталось четыре месяца, если хочешь куда позвонить, то пожалуйста». И я здесь понимаю, что он подключался к городской линии и из своей кабинки звонил на свободу, это действительно равно гибели. Но как будто бы я именно это и имел в виду, сразу сориентировавшись, предложил: «Смотри, понадобится мне позвонить, значит, это твои проблемы — все понял?»

Таким образом, я мог не только звонить, но и временами прослушивать телефоны администрации. Ведь радист мог накинуть проводки на любого из представителей администрации, телефон которого связан с городской линией. Так мне удалось узнать о странных обстоятельствах смерти заключенного Зубкова Дмитрия Владимировича, если память не подводит, 12.04.84 г. рождения, умершего в ДИЗО-ПКТ. Я лично думаю, что этот заключенный Зубков Дмитрий просто не выдержал пытки или «опустили» его в карцере, в результате чего он покончил жизнь самоубийством. Ведь события, связанные со смертью в карцере, происходили 30.03.2004 г. Но на табличке, которую делали в колонии (где также был мой человек), дату указали 04.04.2004 г.

К тому же, чтобы запутать следы, было дано задание написать три таблички с разными фамилиями и датами. Так же было замечено, что массово выносили ширпотреб из зоны, это взятки, подарки всем тем, кто должен подтвердить, что зек умер как обычно, и следов побоев не обнаружено. И когда уже все нужные вопросы были администрацией решены, то родным сообщили что заключенный умер 04.04.2004 г. И последняя проблема родные! Конечно, любой человек услышавший новость о смерти своего родного человека, будет интересоваться, что произошло. И здесь администрация просто взяла на себя все похоронные расходы, при этом максимально затерев кремом следы побоев. Сами одели его от нуля до иголочки и точно так же скорбели вместе с родными покойного об убитом ими же в карцере зэке. Я тебе пишу, уважаемый читатель, лишь те вещи которые легко подтвердить, ведь экспертиза при желании может установить дату смерти в точности до суток. Лишь бы было желание.

И вот он наступил мой черед. В июне 2004 г. на мое имя приходит письмо. Обратный адрес — Киев, Грушевского, нар. деп. Украины Ю. Тимошенко.

Радист мне сообщает, что в администрации ажиотаж, и это связано с твоей фамилией. Я, конечно, понимал, с чем это связано, а значит пришло время выходить из тени.

Первым вызвал меня начальник оперчасти Селявин А. В. Я, как человек еще не знающий причины, по которой меня вызвали, в недоумении прибыл к нему в кабинет.

— Здравствуйте, гражданин капитан, вызывали?

Перед ним лежала газета, и он смотрел в нее, тем самым демонстрируя мне свое абсолютное спокойствие. Но на самом деле его глаза стояли без движения, а значит, газеты он не читал, это лишь демонстрация для меня, что ничего страшного не произошло, и у него обычный трудовой день.

— Садись, — сказал он и, доигрывая свой спектакль с чтением газеты, произнес, — тебе от Юли привет.

— Спасибо, — ответил я, и дальше сижу в режиме ожидания, ведь я хорошо понимал, что он сейчас изучает мою реакцию.

— А ты понял, от какой Юли?

— Честно сказать, я не пойму, о чем речь идет.

Он протянул мне письмо и говорит:

— На, почитай.

Прочитавши письмо от Тимошенко, сразу я подумал, через сколько минут я буду в карцере и что будет дальше. Ведь там сказано, что данное ваше письмо направлено в Департамент Украины по исполнению наказаний и Уполномоченному по правам человека Н. И. Карпачевой. Одним словом, хуже представить себе я даже не мог, ведь мое письмо было направлено на рассмотрение туда, где пришлось бы со временем отвечать на массу вопросов. И здесь уже нужно хоть как-то выиграть время!

— Я абсолютно не могу понять, — сказал я, — что это за письмо и почему оно пришло ко мне.

Занимать позицию комсомольца «Я комсомолец, стреляй!» — это не по мне!

— А как ты можешь объяснить, с чем это связано, — спросил он, — ведь все твои данные, 100 % сходство.

— Я считаю, что все это проделки моего потерпевшего, у которого большая озлобленность на меня!

Эта версия, конечно, была принята им, после чего он попросил меня выйти из кабинета для совершения им звонка по внутренней линии, ведь он не знал, что на данный момент радист сидит подключенный к его линии и слушает все звонки по моему указанию. Благодаря радисту, который весь был мокрый от страха, я узнал, что звонил он на номер первого зама Андренко Бориса Ефимовича и рассказывал о состоявшемся разговоре со мной, последний сказал, чтобы я все написал в своей объяснительной.

Естественно, выигранное время я получил, но это всего лишь сутки или двое. Я ведь понимал, что вся информация будет тщательно перепроверяться, и если хоть маленькое будет подозрение о моей причастности к письму, то беды не избежать. Но мне нужны были всего лишь сутки для того, чтобы сделать отмашку на своих хлопцев, что пришло время сделать каждому свое!

Мной было написано письмо на имя Ю. В. Тимошенко, содержание было примерно такое: «Спасибо, уважаемая Юлия Владимировна! За вашу реакцию, а особенно за пожелания мне здоровья, которое мне, наверное, как никому сейчас понадобится. В моем обращении к вам речь шла о преступлениях, совершенных администрацией АИК-25, не против человека, а против человечности, и если бы все они были расследованы, то не исключаю, что кто-то мог получить пожизненное заключение. Ведь администрация знает, что она натворила в колонии, и им доказывать не нужно то, что я пытаюсь доказать вам!»

Это письмо было перехвачено администрацией, и она уже все понимала.

Пришло время вопросов и ответов, и, естественно, в карцере, где я уже получил 15 суток. Разговор был уже с первым заместителем начальника колонии Андрейко Б. С.

— Ну, здравствуйте, Деточкин или сеньор Донкихот, или Дон Кармоне, как соизволите вас называть?

— Ну, до этого я был для вас организм, пидарас, петух, как и все остальные рабы, которые работают бесплатно по двадцать часов на ваши медали. А как вы сейчас меня назовете, мне безразлично, потому что я не вижу перед собой офицера.

— А это что? — указав пальцем на погоны звания подполковника.

— А это ваши времена, потому что во времена Жукова в годы Великой Отечественной войны им произносились такие слова: «Офицер, потерявший однажды честь, восстановлению не подлежит», и он стрелял таких, как вы, на месте. А ваша честь всем здесь хорошо видна: отнимаете у зэков все, что можно отнять. Не мне вам рассказывать, что вы здесь наделали, как вы сотнями в день забивали людей в «зоне». Вам же безразлично, что у зэка кто-то есть, ведь его кто-то ждет — мама, жена, дети, которые надеются домой получить своего родного, нормального, целого и невредимого! А вам наплевать, вы изо рта их детей вырывали последнее, лишь бы вам привезли материальную помощь в колонию родственники зэка, чтобы вы его оставили в покое.

Он вскипел и начал кричать:

— Ты понимаешь, что ты шутишь, против кого?

— Шутка — это ложь, а что я солгал в письме на имя Ю. В. Тимошенко и А. Мороза?

— Ты блефуешь, — ответил он, но уже в глазах его промелькнула задумчивость. Ведь не главное, что он говорит, главное, что он про себя думает, и если все мной сказанное окажется правдой (а это была правда), то неизвестно, как будет дальше!

— Как мы будем договариваться? — спросил он, вперившись в меня своим пронзительным взглядом, пытаясь разгадать мои истинные намерения.

Я хорошо понимал, что нужно идти на компромисс, чтобы не дать повод для раздумий — чем больше будет размышлений, что делать дальше, тем меньше шансов у меня вообще на что-либо. И я пошел на все их условия, взамен получая гарантии собственной безопасности. Но сам то хорошо понимал, что никто ничего здесь гарантировать мне и не собирался, однозначно, и я останавливаться не думал.

В камере «ДИЗО» меня, конечно, уже поджидал их подсаженный информатор Леша Репьев, кличка «Репа», который все пытался разведать, каким способом я отправлял письма, кто причастен и прочее. Ну, и здесь сработали страховки, ведь ты помнишь, читатель, круг моего общения. Пока я находился в карцере, оперчасть уже допрашивала «козлов», что их со мной связывало, и они попали первыми под подозрение, а что такое быть под подозрением, я думаю, вы помните.

Вспоминаю одного «козла», которому я мысленно бесконечное количество раз заехал по морде. Если бы в Голливуде давали Оскар за роль провокатора, эта дрянь забрала бы все призы за каждый год. Он настолько вжился в роль «козла», что все его мысли были заняты одним — как можно спровоцировать зэка, чтобы тот кинулся на него, тогда он очередной раз станет национальным героем среди «козлов» и еще самым доверенным (и так дальше некуда) «козлом» для администрации. Я помню, однажды возле окна передач (где любил Власенко, так его звали, часто появляться) зэк, получавший передачу — торбочку нажаренных блинчиков и пару пачек сигарет — попал на глаза «Власа». Вижу картину: стоит зэк весь в мазуте, лицо черное от грязи. И Влас просит: «Дай блинчик». Ну, тот знает: не даст — значит, этот найдет в будущем, как его в дежурку оттянуть, или не побритый, или еще что. И протягивает ему, открывши, кулечек — на угощайся. Влас рукой, пальцами, пробивает блинчики и достает полпакета, и, повернувшись, пошел. Этот момент настолько въелся в мою память, что как не увижу его, то сразу эта картина перед глазами.

Но на данный момент идут активные поиски, кто отправлял мои письма, и я понял, что чем больше будут искать, тем ближе могут приблизиться к моим людям. А почему бы и нет, подумал я! Репа не уставал интересоваться у меня вопросами, заданными администрацией, и на четырнадцатые сутки я все же позволил ему заработать на медаль. «Я не за себя переживаю, а за людей, которые мне помогают», ответил я, — «ведь если мусора узнают, то не пощадят. И получится, что из-за меня они пострадают». Репа активно включил мозги для добычи фамилий, и сказал: я точно выйду из карцера и что кому передать — смогу без проблем. — «Пойдешь к Власу, и скажешь, чтобы любой ценой молчал, на него не подумают». Репа, получив нужную информацию, застыл на месте и проговорил: «Ты что, в жизни никто не подумал бы, а с виду какая скотина конченая». Когда наступил долгожданный момент, Репу в очередной раз вызвали послушать, что я говорю, то его походка была, словно творец природы идет по коридору. Его улыбка говорила всем, мол, кто-то сомневался в моих способностях!

Тишину нарушил в ДИЗО-ПКТ чей-то крик, была слышна очередь ударов дубинок оперативников о чью-то откормленную задницу. Это был Влас. Как позже я узнал, после доклада Репы Власа бежали арестовывать даже повара из столовой. Его облепили, словно пчелы матку, когда тянули его в карцер. Влас со страху не успевал даже дослушать до конца вопрос, как уже соглашался и признавал вину по всем пунктам. На тот момент он готов был признать убийство Кеннеди, при этом вспомнив все подробности — лишь бы выжить.

А тем временем, пока Влас стойко выносил в карцере временное недоразумение, освобождался мой человек, задача которого была — описать все сложившиеся обстоятельства и, подписавшись моим именем, разослать.

После отбытия пятнадцати суток карцера я, словно призрак, вышел в «зону». На тот момент вся зона уже гудела обо мне. Случай со мной был из области фантастики для многих зэков. Существенно изменилась жизнь в самой зоне, зэков начали кормить намного лучше, уменьшилось количество избиений — судите сами: если раньше «Буря-2» была в зоне чуть ли не каждый день, а иногда два раза на день, то с 14 июня 2004 г. и по 12 марта 2007 г. их было всего лишь восемь. Ах, ты, Юля, Юля подумал я, а если бы ты еще и приехала…

И здесь поехали комиссии. Заместитель председателя Гос. Деп. Украины по социальной работе Скоков Сергей Иванович дал мне внятно понять, что он приехал за нужными ему показаниями. Я достаточно ему дал понять, что если бы он был заинтересован, то его полномочий хватило бы, чтобы за 20 минут узнать правду.

К примеру, прокуратура Харьковской области, получив точно такие сигналы, как Скоков С. И. на первой нашей встрече, посчитала нужным встретиться со мной второй раз для дачи мной показаний в письменном виде. И когда мы встретились с прокурором в присутствии Андрейко Б. С., то я дал показания по данной ситуации относительно моего обращения и при этом Андрейко Б. С. ничего не понял. Прокурором мне ставились вопросы: обращались ли мы на имя Ю. Тимошенко за помощью в письменном виде? Словами я отвечал то, что хотел услышать Андренко Б. С. — конечно нет, но в письменном виде писал обратное: «По данному вопросу я обращался на имя народного депутата Ю. В. Тимошенко. Одним словом, все, что интересовало прокуратуру, они получили, и что интересовало Андренко Б. С., он также получил, и все остались довольными, и я в том числе. При выходе Андренко в знак солидарности дал пачку чая и сигарет и с улыбкой сказал: молодец, Пашка». «Да это было не сложно», — ответил я, но каждый имел ввиду свое!

То, что я ожидал, то и случилось. Поскольку случай со мной набрал в зоне большую огласку, то администрация при первой возможности начнет демонстрировать всем, что с такими, как я, бывает, и это все начнет происходить тогда, когда все утихнет. И здесь меня вызвали на работу в бригаду номер 32. Эта брига — да входила в подчинение лично начальника колонии, которая была специально создана для лиц, состоявших в организованных преступных группировках. Но использовалась она исключительно для показательного наказания зэков. В этой бригаде абсолютно не существует никакого графика работы. Я помню, когда-то шел снег шесть суток без перерыва, и все шесть суток зэки беспрерывно его убирали без какого-либо сна и отдыха. Их лица, а в особенности уши, были покрыты волдырями, словно обожженные кипятком. Из этой бригады очень трудно было попасть даже в карцер, потому что в карцере как бы ни было, но можно было ночью поспать, а в 32-ой бригаде ты будешь спать, когда разрешат. Иначе будут бить до тех пор, пока не согласишься с предложенными условиями.

Возглавлял бригаду 32 Вася Розумный по кличке «Рыжий», который занимал должность коменданта зоны. Как-то его один из зэков узнал и рассказал, что этот Рыжий непосредственно участвовал на «Белом Лебеде» в ломке воров в законе. Одним словом, вся жизнь его запачкана кровью. Но то, что наши пути пересекутся, я не сомневался, ведь поверить Андренко Б. С., что со мной ничего не случится — это значит обмануть самого себя. И с моим появлением в бригаде № 32, конечно, все договоренности автоматически рухнули. Я как-то увидел Андренко Б. С., подошел к нему и сказал: «Борис Ефимович это и есть ваши гарантии?» — «А что, что-то случилось?» - ответил он с сияющей улыбкой. «Да нет, — ответил я. Рыжему была дана команда загонять меня работой и по возможности спровоцировать меня на конфликт. Конечно, те проблемы, которые я получил, очень трудно было мне вынести. У меня абсолютно не было ни минуты свободного времени и к тому же никого не интересовало, под силу мне эта работа, или нет, а любое мое возражение расценивалось как отказ от работы, чего и добивалась администрация. Чтобы я добровольно закрылся в карцер. Помню День независимости Украины: всей зоне сделали выходной, один, кто работал, был я. Пошел сильный ливень, мне дали метелку и сказали: иди, заметай алею, хотя все понимали — куда мести, когда вода покрывает обувь. Но все офицеры выстроились в дежурной части, ожидая моей реакции. Вы знаете, как ни странно, но для меня почему-то было все в удовольствие. Вспомнился мне случай, когда со своей любимой девушкой возвращались домой и попали под огромный ливень. Он был точно такой же теплый, точно так я весь промок. Я даже забыл, что на меня сейчас смотрят из дежурки, ожидая от меня отказ от работы, но на тот момент, мне кажется, даже если бы мне сказали бросай все и иди отдыхай, то, наверное, я бы предпочел остаться.

Помощи от зэков я не ждал, ведь после случившегося любой, кто называл мою фамилию, автоматически попадал в карцер. Так и приходилось везде ходить одному и лишь встретившись со знакомыми людьми в локалке, здоровались глазами. Некоторые в определенном месте оставляли мне чай, сигареты, аккуратно указывали глазами, где лежит, и быстро исчезали.

И вдруг увидел я лицо быстро бегущего ко мне Андрейко. Глаза его кипели от ярости, и он говорит: «Ты обманул меня скотина, что ты за писульки устроил с прокурором!» — «Ну, вы что хотели, то и получили, — ответил я, — «ваше слово и порядочность я ощутил на себе, спасибо за все!».

В тот же день против меня сфабриковали дело, якобы конфликтную ситуацию, сотворенную мной, и начали готовить карцер с переводом в ПКТ. Вызвали меня в оперчасть и начали мне доказывать в виде предоставления очевидцев всего происшедшего, которые, естественно, говорили, что им было велено сказать. Я в присутствии оперативников и свидетелей сказал, что хорошо понимаю, что происходит. Зеки засвидетельствуют абсолютно все против меня, потому что, если скажут обратное, это равно оказаться в моем положении, и дальше дискуссия ни о чем. После всего, когда я отказался признавать их наговор, меня поставили на растяжку. Я понимал, что на растяжке буду стоять до тех пор, пока не признаю то, чего не совершал, и здесь, найдя какую-то скалочку от стекла, попытался сделать порез на шее. Я знал, что это ничем не поможет мне, а всего лишь ускорит все то, что ожидало меня впереди.

После надреза шеи вбежал начальник оперчасти Силявин со словами: «Я тебе дам, блядь, — писульки с прокурором устроил» и просто начал избивать руками, ногами. Я видел удовольствие, которое он получал от избиения, — как собака, которую всю жизнь кормили водой, получила кусок мяса. После избиения меня повели в карцер. И вот на входе глаза мои встретились с надписью: «Дорога в Рай», на этот раз она предназначалась мне. Я не буду говорить, что не боялся, мне было страшно, и как многие другие, прошедшие через эту комнату, я пытался что-то придумать, чтобы туда не попасть, но, как и все, прочитал надпись, висящую на стене: «Оставь надежду всяк входящий». Наверное, самое главное, что я придумал для себя — это не потерять здравый рассудок. Нельзя было страху взять верх над собой.

Для того, чтобы меня пытать, задействовали как и режимников, так и оперативников: Чурылов, Некрасов, Светозаров, Дымов, Селявин, младшие инспектора — Глыбин, и только устроившийся на работу, фамилии которого я не знаю. Также участвовал фельдшер, которому была отведена роль — привести меня в чувство в случае, если я потеряю сознание. Вы знаете, когда я оказался в этой комнате под названием «Дорога в Рай», я впервые в жизни захотел умереть — это была моя единственная просьба у Бога! Представьте себе свои руки, выкрученные за спиной, в наручниках, въевшихся в ваше мясо. И гражданина майора Чурылова, стоящего двумя ногами на вашем лице, у которого далеко за сто килограмм веса, к тому же прокручивающего своими ботинками на шипах ваше лицо. При этом шли постоянные удары электрошока, каждый пытался отличиться на мне, или выкручивая мне ногу, или оттягивая пальцы на руках, которые от выкрученных рук автоматически сжимались.

Вы знаете, мне доводилось все в жизни встречать, но такой дерзости и унижений, как со стороны представителей администрации, я не видел. Все пытки проходят исключительно под музыку, которая соответствует данным обстоятельствам. На мою долю выпал «Продиджи». Любители Продиджи, я думаю знают, что эта музыка порождает энергию внутри человека, и у каждого она проявляется по-разному: кто-то смелым становится, кто-то в танцах выброс делает, а кто-то входит в образ. Вот я и увидел, что некоторые из пытавших меня вошли в образ, который сопровождала музыка и мой крик от немыслимой боли. Истинный образ выражался в улыбке на лице от полученного удовольствия от чьей-то боли, и самое страшное, что ними руководит — уверенность в безнаказанности в будущем.

Но я смотрю на жизнь иначе, нет ничего такого плохого, каким бы оно ни было, чтобы нельзя было найти там что-то хорошее для себя. Ведь я также огромный поклонник Продиджи, и если эта музыка сочеталась с пытками, то в меня она вселяла силу выжить. Я вам скажу даже больше: наверное, эта музыка и помогла мне сохранить здравый рассудок, породив во мне смелость и победив страх. Что и помогло мне не утратить дух и контролировать ситуацию, происходящую вокруг меня. Одним словом, спасибо «Продиджи».

И вот мой взгляд ловит жест фельдшера, указывающий одной рукой в область часов — это значит, истекло два часа. После двух часов начинается отмирание тканей от наручников. Подходит ко мне Селявин и говорит: «Ну что, Павло, ты выводы сделал? Следующий раз мне лучше отписаться бумагами касательно твоего несчастного случая и получить выговор за оперативную неосведомленность чем смотреть на тебя!» Конечно, он не шутил, и я это хорошо понимал, одним словом, если я буду замечен — расстрел на месте.

После всех процедур меня посадили в карцер, дав тринадцать суток, это означало — с последующим переводом в ПКТ. Но здесь ситуация опять изменилась, вышла очередная партия моих жалоб, что было очередной неожиданностью для администрации. Андрейко Б. Е., наверное, был единственным в колонии человеком, которого очень трудно обмануть. Он никогда лично не участвовал в пытках зэков, но все заключенные проходили через него. Он смотрел, удалось ли сломать человека, или нет, и если он увидит в заключенном хоть малую недоработку, то наручники однозначно повторятся. За все мое пребывание в колонии я не вспомню ни одного случая, когда кому-то удавалось его обмануть. Я всегда ценил этого человека за его способности и всегда считал его самым главным своим оппонентом, которого мне было трудно одолеть.

— Как дела Павел Александрович?

С таким же чувством юмора я и отвечаю:

— Жив пока.

— Ну, ты так говоришь, как вроде бы тебя собирался кто-то убивать.

— Да вы что, Борис Ефимович, о таком я и думать на осмелюсь. В колонии, которая соответствует всем нормам, администрация и думать не может о таких глупостях, — и выложил последний разговор с Селявиным, который без ведома Андренка ни одного слова лишнего не произнесет. Но эта его располагающая к себе улыбка мне была известна, ведь по моим подсчетам уже должна была быть реакция в Киеве на полученные мои новые жалобы. И здесь вошел начальник колонии полковник Хир-ный Виктор Григорьевич. Я не назову его умным человеком, в большей степени он относится к категории людей, которые умеют выполнять команду «фас». Он себя видел так, чтобы его всегда все боялись. Он любил, чтобы всегда все вокруг замирали, когда он появлялся, и в этот момент он чувствовал себя «генералиссимусом». Но он мог очень многое наговорить, из чего хоть можно что-то узнать, как обстоят дела, что исключено у Андренко. Благодаря начальнику мне удалось получить информацию, что по моей вине опять ожидаются приезды комиссий. Я, конечно, был рад это слышать, все мои расчеты с жалобами сработали в точности до миллиметра. Когда администрация считала, что уже все затихло, и теперь можно приступить к публичной казни, то на самом деле все только начиналось. И теперь я сам являлся сплошным фактическим доказательством пыток заключенных в АИК-25, ведь после наручников руки немые не меньше шести месяцев. К тому же от наручников, которые въедались в мясо, остались следы, сломанное ребро, ноги, разбухшие от ударов дубинки по пяткам.

Осмотрев меня, Андренко просто молчал, конечно, на данный момент что-то придумать было просто невозможно. Даже написать элементарные вещи: «претензий не имею», я не смог бы. И он постарался разговор вывести начистоту, понять, зачем мне это все нужно.

— Тебе, Паныч, верить практически нельзя, ни одному слову, я тебе чай даю, сигареты, а ты, неблагодарный, прокурору пишешь писульки.

— Ну, Борис Ефимович, наше доверие друг к другу взаимное, разве можно верить тому, у которого нет слова. Ведь я ни капельки не сомневался, что то, что случилось со мной — обязательно случится.

— Ты вот скажи, что тебе нужно, чего ты хочешь? В эти игры играть, Деточкин, Робин Гуд, хватит!

— Мне от вас ничего не нужно, а за чай вам спасибо, только вы меня не угощали, а я его заработал, проработав три года, как раб, бесплатно на ваш аппетит.

— Вон, — закричал он, и меня опять отвели в карцер.

Впервые Андренко потерпел поражение, впервые его обманули, и я знал, что в дальнейшем он будет повнимательней. Я выиграл лишь из-за того, что он меня недооценил, а я ему ставил правильные оценки. Но теперь все будет по-другому. Я не мог додуматься, что на этот раз придумает Андренко, ведь едет очередная комиссия! Выпустить меня в зону — это значить ждать подобного еще. И здесь все очень просто: из моей фамилии Паныч сделали Ганыч, что давало автоматический ответ на все существующие вопросы. Паныч появился в зоне, а Ганыч сидел в карцере, мне сделали полную изоляцию и было запрещено со мной общаться кому-либо. Даже на элементарные вопросы, как выступила Руслана на Евровидении, я слышал тишину. А как прошел бой между Кличком старшим и Вильямсоном, мне ответили — кто это такой Кличко? «Фигурист», — ответил я, — «хорошо делает тройной тулуп». Понятно, говорить с кем-либо о чем-либо было бесполезно, ведь заключенные, сидящие со мной в камере по приказу администрации, фиксировали абсолютно все, ну, и, соответственно, все доносили администрации, которая уже учитывала все моменты. С приездом любой комиссии меня убирали из карцера, заводили в оперчасть или режимную часть, сажали в угол, подвигая стул под ноги, лицом к стене. Сзади и сбоку пододвигали два стола, давали книгу в руки и говорили: читай книгу вслух. Я спросил, к чему все это — а чтобы ничего не придумал, отвечали мне.

С переездом в ПКТ моя жизнь только усложнилась, раз все предыдущие попытки не увенчались успехом (Дорога в Рай), то начали новый подбор индивидуальных мер воздействия.

Находясь уже в камере ПКТ я услышал, что включалась громко музыка «Рамштайн», и я понял: Буря-2 в ДИЗО-ПКТ, это по мою душу. Сквозь грохот музыки и мельканье чьих-то фрагментов, которые были видны в маленькой щели дверей, обступали нашу дверь младшие инспекторы, переодетые в обмундирование, каски, маски и прочее. И здесь открывается дверь и крики: «Пидарасы на пол». Посыпались удары дубинок, беготня по тебе. Одним словом, от начала Бури и до конца промежуток времени не менее получаса, все в сопровождении ударов дубинок, ног.

Ну, и не менее важным для администрации было мое свободное время, ведь чем его меньше у меня, тем они спокойнее себя чувствовали. Накинули работы мне до невозможности: в пустые пакетики расфасовывать каолин (добавка в пищу для животных). До меня эти пакетики расфасовывали 400 штук, с моим приходом эта цифра начала не устраивать работодателей (то есть администрацию). Ведь основной процесс работы заключался во мне, мне нужно было засыпать пакет и поставить на весы, а там уже мелочи, второй заключенный должен массу добавить или отделить до 0,5 кг и отдать дальше для запаивания. Там мало кого интересовало, что я не чувствую рук и за невыработку нормы постоянно приходилось получать. Информаторы лишь злорадствовали, ведь они все успевали, невыработка была в основном у меня. Но руки начинали потихоньку отходить, к большому сожалению информаторов, и когда дошло до того, что я начал расфасовывать 5,500 пакетов за день, то за неуспеваемость уже начали бить информаторов.

Но как бы то ни было, находясь в ПКТ, я был полностью изолирован от всего, все письма, написанные мной, никуда не уходили, казалось бы, все, дальше я был бессилен что-либо сделать. Но, наверное, если читает мою книгу Андренко, вытрет пот сейчас со лба своего. Ведь произошло то, что Андренко и в страшном сне не мог себе представить. К Андрейко прибегает информатор и докладывает, что заметил, что Паныч что-то вбрасывал в пакеты, которые расфасовывал. Андренко сразу дал указание разорвать все пакеты, расфасованные мной, где были обнаружены письма, написанные мной на имя уже ставшего на пост Президента Украины В. А. Ющенко. Письма были такого характера:

«Уважаемый Виктор Андреевич! Обращаюсь к Вам за помощью касательно противозаконных действий администрации Алексеевской исправительной колонии № 25 в г. Харькове, где я нахожусь. Мной было сделано ряд обращений в 2004 г., как на ваше имя, так и на ряду других народных депутатов, относительно беззакония и беспредела администрации, происходящего в учреждении. После моих обращений администрацией было оказано на меня давление в виде пыток, водворения в ДИЗО-ПКТ и полной изоляцией от всех, чтобы лишить меня какой-либо возможности обратиться к вам за помощью. На данный момент я свои обращения пытаюсь отправить в пакетах с добавками для животных, в надежде, что человек, который откроет пакет, отнесется с пониманием и отнесет мое письмо в соответствующие органы, где мое обращение будет перенаправлено к вам. Это единственная у меня возможность, и человека, вскрывшего мое обращение, прошу отнестись с пониманием. А также прошу вас взять во внимание, что работники администрации умышленно заменили мою фамилию Паныч на Ганыч, и во избежание всякой подставы другого заключенного вместо меня, конкретизирую, что у меня имеется татуировка на левом плече в виде паука и крестика в области, где носят часы на левой руке. К тому же прошу учитывать, что были прямые угрозы со стороны нач. оперчасти убийства меня в виде несчастного случая, если я не прекращу вести свою деятельность. Прошу вашей помощи, и в меру ваших полномочий отреагировать».

Конечно, Андрейко такого не ожидал, и его реакция была мгновенной. То, что было в прошлый раз в Дороге в Рай, на этот раз казалось пылью. При применении ко мне наручников с целью узнать, сколько я отправил жалоб, у меня произошла остановка сердца. Когда я открыл глаза, надо мной стояли местные фельдшеры и те, которые пытали — Попов, Дымов и два младших инспектора. Играла музыка по радио, это была песня Аллы Борисовны Пугачевой «Три счастливых дня». Во рту было напихано непонятное количество валидола.

Вы знаете, я очень часто в жизни задавал себе вопросы: что такое смерть! Я, как и все нормальные люди, боялся умереть, но этот случай с остановкой сердца перевернул мои взгляды на все. Я на минуточку оказался у себя дома, где меня все любят и ждут. Я ощутил в себе благодарность за прожитую жизнь и понял самое главное — ТЕБЕ ВОЗДАСТСЯ! Я осознал, насколько ценен этот мизерный промежуток времени — жизни которая нам отведена. Испортив его — ты испортишь всю бесконечность, которая ждет каждого из нас в будущем! Я настолько был спокоен, когда пришел в себя, что просто лежал и под слова Пугачевой «Три счастливых дня» вспоминал самые счастливые минуты моей жизни — когда меня не стало!

Но Андренко поменял метод подхода ко мне, ведь ему нужно было получить информацию, сколько было отправлено мной писем. Количество писем играет огромную роль, если хоть одно будет упущено и дойдет до адресата, кому-то может не поздоровиться. И меня по указанию Андренко накололи какими-то медицинскими препаратами, после чего у меня слюна свисала из губ, и моя голова не ведала, что можно стереть слюну рукой.

Андренко, усадив меня перед собой, устроил допрос. Сколько жалоб мной было отправлено? Что было в одной написано, в другой. Какими числами все датировано. Так ты сказал, что написал это в первом письме. Ты вообще сказал, что в этих письмах не написано, значит ты их больше отправил. И так не меньше шести часов на протяжении трех дней. К уколам еще прибавили какие-то таблетки в капсулах, наполовину красные и черные с крестиками, от которых было и голову трудно держать на плечах. После всех допросов, убедившись, что я не лгу, Андренко не прекратил закалывать меня своими препаратами, и это уже было мне в наказание. Меня перевели в другую камеру, где уже работа была другая, где что-то сделать было невозможно. К тому же мне было запрещено иметь что-либо пишущее. Но уколы продолжались, и с каждым разом становилось плохо, я начинал задыхаться, и в этом состоянии я должен был работать. И опять же норма, норма и норма.

Этого еще им показалось мало, мне дали полосу — склонный к побегу, что автоматически послужило основанием для перевода меня в УУК (Участок усиленного контроля). Уколы мне кололи на протяжении месяца, в результате чего у меня начались сердечные боли, я начал задыхаться. Я попросил таблетку от сердца, но мое состоянии резко ухудшилось, по всему телу пошли судороги, а в особенности в районе шеи. Фельдшер измерил давление, оно упало до цифр 100 на 50, и я потерял сознание. Открыл глаза уже в медчасти, где вокруг меня стояли врачи, и была гробовая тишина. Что произошло, и сколько времени я пролежал, не знаю. Только помню одно — что все что-то шептали друг другу на ухо.

После ночи в ДИЗО-ПКТ меня уже ждала новая роба с надписью на спине ДПК (Дільниця посиленого контролю). Когда я уже находился там, ко мне с пеной на губах прибежал Андренко с листком в руках и дал мне его прочитать. Этот листик был уведомлением из секретариата Президента Украины: ваше обращение поучено и направлено на рассмотрение в прокуратуру Харьковской области. Он исключал все возможности, что я мог его обмануть в ту минуту, когда он меня, обколотого, мурыжил вопросами о моих письмах.

Но на самом же деле мной было отправлено четыре письма, и, конечно, признаваться в этом я не собирался. Таким образом у меня оставался шанс хоть на что-то, нежели не иметь вообще ничего. А что касается медицинских препаратов, которыми меня закалывали при допросах, то если я мог соображать, что писал, когда писал, то, значит, все понимал. А если все понимал, то соображал, о каких вещах лучше не говорить.

Очередной раз Андренко вызвал меня для собеседования, в руках его была ксерокопия моего письма. Он мне протянул и говорит — это, конечно, твоя работа. Сейчас это не имеет значения, но уже для себя интересуюсь, ну все же, сколько ты жалоб отправил.

— 27, Борис Ефимович.

— И ты все это время скрывал, — в голосе его была слышна ярая злость, но не на меня. Тишину нарушил чей-то крик, потом криков стало больше. Я понял, что били информаторов, которые сидели со мной тогда в камере, за то, что проспали тогда ночью, когда я писал письма. На них администрация срывала злость на меня. Я не скрою, что мне было приятно, ведь сколько было с их стороны провокаций, оскорблений, наговоров на меня, и если я реагировал на любую провокацию или оскорбление, то я мгновенно попадал в карцер. Сколько мне пришлось просидеть за все время в карцере, я даже не могу сказать, не знаю! Но они были наказаны за свои грехи.

Я, как и все, надеялся и верил в Оранжевую революцию. «Разом нас багато, нас не подолаты». Но когда я встретился с тем же прокурором, которому давал показания в присутствии Андренко, мне, конечно, все стало ясно. Все впустую, все напрасно. «Улыбка прокурора говорила сама за себя: «А ты думал, что кто-то другой придет», — сказал он, — ты думаешь, что что-то изменилось?» Конечно, я написал все, что ему нужно, — по известным вам причинам. Но на этот раз я решил любой ценой освободиться живым и уже только на воле продолжать все начатое.

Я скажу, дальше особых проблем у меня уже не было. Администрация конечно, всегда меня держала под контролем, были выделены для меня отдельные агенты, которые никогда ни на минуточку меня не оставляли. Вскоре с меня сняли красную полосу и готовили к освобождению из ДПК. Но в зону выпускать не решились, на территории ДИЗО-ПКТ построили здание, где потом я и работал. Туда было невозможно зайти кому-либо постороннему, поскольку все было обнесено вокруг здания забором и колючей проволокой. Там внутри проверка у меня была почасовая, каждый час я должен был расписаться в журнале, а выход с территории ДИЗО-ПКТ сопровождался не менее 20–30 «козлами», которые фиксировали любое мое движение. Любой, кто со мной поздоровался или заговорил, автоматически попадал в список неблагонадежных. Я старался меньше с кем-либо говорить, дабы не накликать беды на человека. Но и ко мне практически никто не решался подойти поговорить из тех же соображений.

Администрация, стирая следы своего беспредела, начала готовить меня на условно-досрочное освобождение. Переписав мою карточку заново, где уже не было ни нарушений, ни карцеров, за 40 дней до конца срока меня освободили. Но это также было непросто: поскольку я просидел в глухой изоляции, то практически не знал, куда освобождаться, и администрация, конечно, этим решила воспользоваться, предлагая мне освободиться в Жарковский центр реабилитации. Конечно, нужно быть сумасшедшим, чтобы пойти на такое. И за три дня до конца срока в СБУ Харьковской области раздался звонок. Анонимный голос сообщил что в Алексеевской исправительной колонии г. Харькова готовится физическое устранение заключенного Паныча Павла Александровича 20.12.75 г. р. после его освобождения, которое должно быть 12.03.2007 г. Цель — недопущение утечки информации, которой располагает выше указанный объект. И опять я увидел бегущего Андренко, потом он остановился, посмотрел на меня, развернулся и ушел.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Вспоминать незабываемое очень тяжело! Настолько тяжело, что одни воспоминания об этом «терроре» заставляют болеть твое сердце. Ту ненависть, которую посеяли во мне, просто нельзя описать, зло, которое я держу в себе, равно ядерному взрыву, убивающему все живое. Мстить, мстить и только мстить. Зло порождает зло, и я — зло, рожденное двадцать пятой. И оно не имеет ума, там есть одни инстинкты, которые, словно руки дьявола, вырываются из тебя и мысленно разрывают каждого, кто радуется, улыбается. Потому что с такой радостью и улыбкой топтались ботинками на шипах по моему лицу. Мои глаза видели улыбающиеся лица офицеров, которые остановили мое сердце.

Вода камень точит, а что происходит с человеком, которому пришлось пройти сквозь ад? Легко говорить: нельзя так, нужно все забыть, нужно жить дальше. Это легко сказать тому, кто прочитал это, но что бы вы сказали, пережив это? На это ответить уже никто не в силах.

Но все же нужно принять решение, как жить дальше после освобождения. Забыть?! Это исключено. Бог дважды вернул меня на землю, а я дал слово: «Боже, если я выживу, я буду однозначно оценивать это, что Ты решил их наказать». Но как теперь поступать? Использовать нужно только те методы, которые эффективны, а какие методы могут быть стопроцентно эффективны? Теракт. Самое легкое и самое эффективное средство доказать свою правоту и остановить весь беспредел. Но как совершить его так, чтобы взрыв привлек нужное внимание? Конечно его нужно совершить только в Европе и обязательно только в той стране, которая больше всего говорит о правах человека — Франция, Норвегия, Германия, Англия и прочие.

Алексеевская ИК № 25 — колония, которая соответствует всем европейского стандартам; вот и по всем вашим стандартам и получайте. Естественно, Европа захочет узнать, о каких стандартах идет речь, а тысячи осужденных, освободившихся из АИК-25, спрятать уже будет невозможно, и конечно все тайное станет явным.

Но! Неужели Бог дважды меня отпустил на землю для того, чтобы я убил других? Жизнь каждому человеку дает лишь Всевышний, и только Он вправе ее забрать, а если я это сделаю, то я автоматически стану тем, кого я ненавижу. Тем, кто меня сделал таким, тем, кто остановил дважды мое сердце. Разве люди виновны в том, что творит государство! Но еще самое страшное заключается в том, что, совершив подобное, может произойти непредсказуемое. Ведь я не один, кто с таким грузом освободился из АИК-25. И если я совершу подобное, то, может, это послужит эффектом домино? Стать маленькой искрой для большого пожара. Но нет, делать святое в лике дьявола невозможно, а значит, путь лишь один — без крови, зла и ненависти.

Однако, есть одно жирное «но»! Хоть мне и удалось остановить основную массу пыток, применение наручников по-прежнему оставалось. А это значит, каждый день очень дорог, каждый день — это практически один день пыток. Вспоминаю себя, забитого в наручники, надеяться было не на кого, и сейчас практически все то же самое. «Оранжевая революция» уже была понятна для меня: искать правды у тех, кто уже и не вспомнит, что обещал в предвыборной программе — это глупо. Но все же небольшое преимущество есть, хоть и дождаться помощи от оранжевых нереально, они хоть не так затыкают рот, как закрывали раньше. А это значит, можно начинать писать свои обращения ко всем, а вдруг я найду того, кто захочет узнать всю правду. Может все же найдется хоть один народный депутат Украины, тот, который действительно народный депутат, а не сорняк, живущий за счет народа.

На данный момент я исхожу из собственных взглядов: будь я народным депутатом Украины, и мне приходит такое обращение, где речь идет о преступлениях против человечности (а это по-другому не назовешь), то я бы прежде всего постарался разобраться сам, а для этого достаточно направить или своего представителя к обратившемуся, или своего помощника. Ведь если все это окажется правдой, то получится так, что Генеральная прокуратура Украины все эти годы была бездеятельной. Секретариат Уполномоченного Верховной Рады Украины по правам человека — это всего лишь формальность. А что говорить тогда о гаранте прав человека — Президенте Украины? Но самое главное, что все это время под эгидой «евростандартов» в АИК-25 массово пытали осужденных самыми варварскими способами.

Но! Будь я Президентом Украины, и если бы мой Секретариат получил подобное обращение!

Нет Президента в Украине, и никогда его не было. Были всего лишь люди, которые всего лишь пытались стать Президентом Украины, а время лишь доказывало никчемность этих попыток.

Президент Украины — это, прежде всего, справедливость! Каждый из нас заслуживает справедливости. А что такое справедливость? — Это не всегда по закону! По закону — это когда крестьянин, рабочий и так далее пытается в случае своей правоты отстоять свои интересы в органах государственной власти, но если вторая сторона является должностным лицом, то крестьянин просто обречен на проигрыш, потому что чиновник — это одни связи. Это разный интеллект, разные финансовые возможности, и уже нет равенства сторон.

Давайте приведу пример: рабочий металлургического завода подал в суд на Рената Ахметова! Я думаю, что дальше говорить о шансах рабочего нечего. Но сильный человек лишь тот, кто слабым помогает, а не сильных защищает от слабых.

Посмотрите, какие аварии происходят на дорогах, где чиновники сбивают насмерть обычных граждан, и что?

А Президент Украины — действительно Президент, когда слабая сторона всегда знает, что если он прав, то Президент Украины на его стороне.

Но мои взгляды — это мои взгляды, а пока есть действительность, где нужно искать способы добиться прекращения пыток в АИК-25. И первый шаг уже сделан, и это — мое грядущее освобождение. Тот воздух, который разрывал мои легкие, вливал заново в меня жизнь. Я не мог поверить, что это произошло.

Это была первая моя весна за семь лет ада. «Я так боялся тебя больше не увидеть, не услышу своего соловья, который заставляет меня своей трелью жить», — шептал я про себя.

Наконец-то настала та минута, когда я могу написать о приятном. В моей одиночной камере послышалось чириканье синицы. Первое марта, уже весна, и в мою камеру уже заглядывают теплые лучики весны. Это приятные минуты в одних сплошных неприятностях. Ровно пять лет назад в марте месяце я освободился из АИК-25. И вот она — самая теплая, самая красивая, самая долгожданная моя — весна! Я так соскучился за тобою, тишина, сквозь которую слышен пробивающийся к моему сердцу запах сирени. Внутри меня потекли весенние ручьи после холодной, серой вечной мерзлоты. Я боялся упустить каждую секундочку оживающего всего вокруг, потому что с распускающимися почками деревьев оживал и я. Я не мог пропустить ни одного распускающегося цветка, рука не могла сорвать его; я наклонялся и весь аромат его вдыхал в себя. Лучи солнца, словно чьи-то теплые ладони, прикасались к моему лицу.

«Я жив», — неустанно повторял я сам себе.

«Я жив», — заставлял меня сказать своею трелью соловей.

«Я жив», — шептала во мне закаменевшая от вечной боли душа.

Прости меня, моя весна за то, что я однажды, сидя в карцере, подумал про себя, что тебя больше не увижу.

Один лишь врагво мне сидел, которого я очень сильно боялся, на которого я не хотел тратить свое время — это мой сон. Практически каждую ночь во снах я возвращался в АИК-25, словно ад воспоминаний из моего прошлого. Каждую ночь я вижу глаза осужденных с криком о помощи. Практически каждую ночь я вижу лица оперативников, надевающих на меня наручники, и я от боли кричу лишь одно-единственное слово: «Боже!» От страшных снов, или из-за того, что я кричу во сне, просыпался весь мокрый от холодного пота. Как сам дьявол вонзил в меня свои огненные стрелы ада и словно огненным сверлом прокручивая его в моем сердце. И лишь раскрыв глаза, я сначала не мог понять, где я нахожусь; через секунды мой разум начинает напоминать мне, что я освободился. Следующие секунды в моей голове пробуждают спор: может сейчас я заснул, а мое освобождение — это лишь часть сна, а АИК-25 — это и есть реальность? Даже приходилось кусать себя для того, чтобы поверить в реальность. Но я так боялся не ощутить свои зубы на своей руке, ведь весна, когда приходила ко мне в зоне, была лишь во снах. В этих снах я кусал себя, щипал, грыз, кричал, но боли не ощущал. Просыпаясь в АИК-25, тем самым возвращаясь в реальность, я просил Всевышнего об одном: сделай так, чтобы я заснул и больше не проснулся.

Весна стала для меня первым лекарством для моей душевной раны. Несмотря на все сложности, которые возникали с моим освобождением, а это, в основном, связано с адаптацией, я их преодолевал. Но сначала подумал о собственной безопасности. Наверное, будет неправильно, а точнее, не очень умно с моей стороны становиться на учет в милиции и начинать свою писанину. Уже будет существовать реальность в фабрикации уголовного дела, невозможно предсказать, какие могут посетить мысли тех, к кому обращусь. «Не думать о плохом, думать лишь о хорошем» — это не для меня. Если бы я так думал в АИК-25, то вряд ли бы я сейчас все это писал. Всегда нужно максимально приготовиться к плохому, потому что потом можно будет максимально избежать последствий. А когда настает хорошее, то от него плохих последствий не бывает. А на данный момент абсолютно не прогнозированная ситуация, ведь я не обращаюсь за помощью к тому государству, которое гарантирует мне безопасность.

Но останавливаться в том, что я давно начал, я, естественно, не собирался, только на этот раз руки у меня уже были развязаны. В целях безопасности, да и без ведома людей, которые мне оказывали помощь и поддержку, называть их не буду. Но скажу, что никто из них никакого отношения к местам лишения свободы в прошлом не имел. Благодаря их помощи мне удалось уже в конце апреля устроиться на работу, где был стабильный заработок, позволяющий снять квартиру и обеспечить свои потребности. Но самое главное, что меня все устраивало. Босс по работе был человеком одного характера со мной, во многом наши взгляды совпадали. У нас было одинаковое чувство юмора, но разные политические взгляды. Но сходство мы быстро нашли и в политике, самым компромиссным нашим вариантом стало то, что все «они» одним медом мазаны. Но самое главное, что нас объединяло — это глубокое небезразличие к своей стране, что часто заставляло нас дискутировать, рассуждать. Благодаря этому человеку у меня появилась хорошая возможность снимать комнату по одному адресу, по которому приходили ответы на мои обращения. А проживать в другом месте, это уже увеличивает шансы на безопасность. Работа позволяла мне одновременно совмещать две вещи: писать свои обращения и выполнять свои обязательства по работе.

Первое свое обращение я, конечно, написал Президенту Украины В. Ющенко, май 2007 г. Естественно, описал все подробности, конечно, описал всю ситуацию. Была, конечно, надежда, правда, очень слабая, что будет какая-то реакция. И эта реакция со временем была — перенаправили мое обращение в Генеральную прокуратуру Украины. Конечно, меня это насторожило, потому что слова прокуратуры я уже слышал, находясь в АИК-25: «А ты думал, что Ющенко или Тимошенко сюда приедет?». И я не ошибся: Генеральная прокуратура Украины направила мое обращение в прокуратуру Харьковской обл. Прокуратура Харьковской обл. направила мое обращение тому самому прокурору, который с белой улыбкой мне говорил: «А ты думал, что Ющенко или Тимошенко приедет?».

Идентичное обращение было мной направлено Тимошенко и Турчинову. На то время Тимошенко была премьер-министром Украины. Турчинов — ее первый заместитель. Но все мои обращения отфутболивались то в Департамент Украины по исполнению наказаний, то в прокуратуру. Откуда приходил всего лишь один ответ: все мной изложенные факты не подтвердились. Но я не прекращал писать, только уже на народных депутатов Украины и Уполномоченному по правам человека. Но реакция была той же самой: ГПУ, Департамент Украины, Уполномоченный по правам человек, откуда приходили лишь одни отписки.

Чем больше я писал, тем больше убеждался, какая огромнейшая сила покрывает преступления в АИК-25. Несмотря на то, что практически в каждом своем обращении я оставлял свой номер телефона, никогда никто не соизволил мне позвонить, хоть что-то спросить. Я не могу даже описать ту боль и разочарование, которые меня постигли, когда я осознал, что подобная схема отфутболивания моих обращений лишь говорит о причастности государства к преступлениям в АИК-25. В голову опять полезли мысли о терактах, которые происходили в Европе, в США. Чем конкретно руководствовались террористы при совершении массового убийства абсолютно невинных людей? Ведь могут быть такие причины, о которых мы просто не догадываемся, может быть, у них есть своя правда, только эту правде скрывают от нас, от мирных граждан.

Я наперед прошу извинения у мусульман, если мои дальнейшие высказывания покажутся кому-то такими, которые могут задеть их религиозные чувства. Я сам по вере своей не мусульманин, а значит, осуждать или даже что-то произносить касательно другой веры считаю неправильным. Хотя не скрою, что вера в Аллаха у меня вызывает огромное уважение и симпатию. Но стать мусульманином я не могу потому, что я родился в Украине, в православной вере. А это значит, что на все это была воля Всевышнего, но не моя. И если я откажусь от своего православия сегодня и приму мусульманство, то где гарантии, что завтра я не предам мусульман! Если бы была воля Всевышнего на то, чтобы я был мусульманином, то я родился б в мусульманской стране, мусульманской семье. Нельзя сомневаться в силе Всевышнего! И для того, чтобы каждый мусульманин, которому представится возможность прочитать мои рукописи, имел представления о моем глубоком уважении к мусульманам, я произнесу самые дорогие слова для каждого мусульманин: «Да будет Аллах доволен твоими делами!»

Я просто не верю, что мусульманин может пойти на смерть и убивать других лишь из-за того, что ему так сильно захотелось. Мусульманин никогда не пойдет убивать другого, если он не будет убежден, что он на все сто процентов прав. Совершить то, что весь род его обесчестит, мусульманин просто не может. Но тогда что заставило мусульман пойти на такой шаг, который вылился в теракты в США 11 сентября, в Европе — в поезда смерти? Давайте сами зададим себе такой вопрос и на него ответим: Алексеевская ИК № 25 может быть чем-то подобным?

Прошло практически десять месяцев, как я освободился из АИК-25, но за весь этот период моих обращений не были ни малейшего результата. Все ответы, куда бы я не обращался, направлялись в те же самые инстанции, и оттуда приходили одни и те же ответы: «нарушений не установлено». Терпению приходил конец, мне не так был важен результат моих обращений, в которых я настаивал на возбуждении уголовного дела. Важно было то, что пытки в АИК-25 продолжали существовать, примерно три осужденных в неделю забиваются в наручники. В месяц это уже 12 человек, за десять месяцев это уже 120 человек. Но это, если учитывать всего лишь одни наручники, а если брать во внимание и удары дубинок, то эта цифра увеличится как минимум вдесятеро. Но если взять в целом права человека, то работая каждый день в две смены, как минимум, человек 500 в день ущемляются в своих правах. Тогда какой цифры достигнет количество нарушений прав человека за десять месяцев?

«Если эти вещи ничуть не беспокоили наше правительство, то, значит, этих обращений недостаточно, чего-то я еще не сделал, не может быть такого, чтобы не было выхода. Он есть, только нужно его искать», — не уставал я себе твердить.

Я думаю, что многие бы уже сказали: «Да ну его, лучше бы подумал о себе!» Тогда почему вы возмущаетесь своим правительством, какие могут быть вообще недовольства? Если вы отмахиваетесь от другого человека, оказавшегося в беде, то чем вы лучше собственного правительства? Которое, как и вы, отмахнулось от вас и думает о себе. Прежде всего, всегда начинайте с себя, сколько раз вы лично сами прошли мимо того, возле которого нужно остановиться?

Но моя жизнь — это моя жизнь! Я считаю, что всегда найдутся те, кто предаст, но тех, кто помогут — лишь единицы. Мои представления о жизни идут вразрез с сегодняшним миром, который окружает каждого из нас. Я считаю, что если ты уже узнал о проблеме, то на это была воля Всевышнего, и как ты себя в дальнейшем поведешь — это и будет твоим ответом, когда станешь перед Всевышним, в твой судный день. И то, что кто-то себя успокаивает, покупая два метра земли в Иерусалиме, где-то в душе надеются, что покупают место в Раю. Это самая страшная ошибка, которую только может совершить человек; земле предается прах и лишь деяния ваши передаются Богу. А подобные покупки земли для своего захоронения в Иерусалиме — это стопроцентный эгоизм человека, который послужит лишь очередным доказательством для него самого, кто он есть! И где его место! За все существование человечества еще ни одному человеку не удалось купить себе чьи-то заслуги, чьи-то поступки. Эти вещи не материальны, их пощупать нельзя.

А на данный момент мне не нужно было доказывать себе самому, что происходит с осужденными в АИК-25. Я хорошо понимаю, скольким я людям помогаю одновременно, и то, что мне небезразлична их боль, которая безразлична правительству — меня не унижает, а только возвышает.

Занимаясь писаниной безрезультатно два месяца, я все же призадумался над тем, чтобы уезжать в Киев. Там все рядышком, и можно уже самому назначать встречи, самому приходить туда, куда писал. В Киеве у меня жили мои друзья детства, которые с удовольствием меня приютили в своей съемной квартире. Квартира снималась на двоих, вторым квартиросъемщиком оказался человек, работающий юристом в строительной фирме, звали его Толик. Мы с ним очень быстро подружились, во многом нашли общий язык. Конечно, я ему рассказал об АИК-25, что его очень сильно удивило, и по мере своей возможности он мне начал помогать, находить контактные телефоны, адреса представительств по правам человека международного уровня.

И вдруг произошло неожиданное: зазвенел мой телефон, высветился стационарный номер г. Киева.

— Алло, — ответил я.

— Это Павел Паныч? — спросил меня мужской голос.

— Да, это я.

— Это вас беспокоит Секретариат Уполномоченного Верховного Совета по правам человека, Корчак. Где вы сейчас находитесь?

— В Киеве, — без задержки ответил я.

— Вы там многократно обращались в разные инстанции относительно нарушений прав человека в Алексеевской ИК № 25.

— Да. Это так.

— Вы можете еще раз написать и прийти в офис Омбудсмена, знаете, где это находится?

— Конечно, я напишу и к вам приду, только мне нужно дня три, чтобы все написал.

— Хорошо, договорились, через три дня встречаемся в нашем офисе с вашим обращением и поговорим.

Я не могу передать свою радость, наконец-то мои труды принесли свой результат. Вот и все, а я уже здесь себе навыдумывал что попало. Только нужно все написать очень подробно, ну а если что забуду, все добавлю на словах.

Три дня я практически жил одной писаниной, стараясь не пропустить ни одной мелочи. Мысли были лишь об одной АИК-25 и только АИК-25.

Три дня оказалось очень много для меня, но все же дождавшись указанного срока, я поспешно направился в офис. Мои ноги сами меня туда несли, на ходу начал представлять, какие обстоятельства могут возникнуть, чтобы корректно себя повести. Какие вопросы могут возникнуть, к которым я могу оказаться не готовым.

Ну вот и офис. Подходя к нему, я всматривался в каждый миллиметр его. Согласно нашей договоренности, когда я подойду к офису, сразу позвоню; телефон уже при выходе из квартиры находился в моих руках, а палец на кнопке вызова. И как только мои ноги остановились, уже раздавались гудки в моем телефоне.

— Алло.

— Это Павел Паныч, я стою перед вашим зданием у самой вашей двери.

— Заходите в здание, я выйду вам навстречу.

Мои ноги перешагнули порог офиса Омбудсмена, и я увидел жизнь внутри. Одна из работниц, такая красивая женщина, прошла мимо меня, пахнув на меня своими духами, в руках своих несла какие-то листки. «Наверное, это чье-то обращение», — подумал я и всматривался в сам процесс происходящего. И вот появился седой мужчина лет пятидесяти; увидев меня, кивнул головой, что означало «иди за мной». Я, конечно, сразу последовал за ним, по пути его не раз останавливали работницы офиса: кто-то что-то спрашивал, кто-то подписывал какие-то бумаги у него. Для меня стало понятно, что это один из заместителей Омбудсмена. Наконец-то мы зашли в кабинет, где находились две женщины, копошащиеся в документах, и наш приход оторвал их от работы.

— Девочки, выйдите, пожалуйста, нам нужно поговорить с молодым человеком.

Они, конечно, безоговорочно покинули кабинет, и Корчак, показав рукой на стул, сказал: «Садитесь».

Усевшись на стул, вынув свои рукописи, протянув ему, я стал с нетерпением дожидаться, пока он их прочитает. Но наконец-то смотрю — его глаза доходят до последних строк и вот они глядят на меня:

— Вы знаете, что если эти факты не подтвердятся, то вас могут привлечь к уголовной ответственности за клевету?

После услышанного я просто обомлел, и мои глаза словно зубило вонзились в него:

— Господин Корчак, я знаю, что пишу с ошибками, но то, что смысл понятен, в этом я убежден на все 100 %. Все это я не просто написал, мне все это пришлось пережить, а это значит, что я готов даже на пожизненное пойти, лишь бы это подтвердилось. Помимо того все, что мной написано, я готов сам лично доказать! Только предоставьте мне человека, кому доказывать, и назовите число свидетелей, которое вам нужно, чтобы вы безоговорочно мне поверили.

— У нас достаточно своих хороших специалистов, которые сделают все сами, — отговаривался Корчак.

— Ну, если у вас есть такие специалисты, то я не пойму, как могла существовать АИК-25 так много лет?

— К нам никто не обращался.

— А у вас не было подозрений, что жалобы осужденных просто могли не отправляться?

За все это время что-что, но ложь я научился видеть, лукавству Корчака пределов не было. Конечно, мне стало понятно сразу, что меня вызвали сюда напугать, а не помочь.

Когда я покинул офис, мои ноги просто потеряли силы, возвращаясь назад, я был просто привидением.

— На кого я надеялся, дурак ты, Пашка, — ворчал про себя. — Да он лучше меня знает, что там происходит в АИК-25, сидит, незнающее лицо строит. Неужели он посчитал меня за дурачка? Теперь мне уже действительно стало все понятно, почему администрация АИК-25 так уверенно меня пытала, содержала в карцерах. Потому что они хорошо знали, что речи даже не может быть о последствиях для них. Ведь на данный момент секретариат не препятствует пыткам, а своим игнорированием лишь покрывает тех, кто пытает. Тогда на кого вообще надеяться тем осужденным, которые находятся в АИК-25. Ведь они думают, что про все, что с ними происходит, в офисе Омбудсмена ничего не знают! А это значит, что осужденные АИК-25 просто обречены на пытки.

Чем больше обращений я отправлял, тем больше понимал всю безнадежность. Все ответы словно под копирку, ничто и ничего не подтверждалось. Такие ответы были отовсюду — из Секретариата Президента Украины, от Премьер-министра Украины, Уполномоченной по правам человека, ГПУ и всех остальных.

Все, конечно, безрезультатно, но это на первый взгляд, на самом же деле я ведь знал, как тщательно готовится администрация к проверкам. А это значит — меньшее количество избитых заключенных, более или менее нормальное питание. Ведь администрации нужно сделать все, чтобы мои обращения не оказались фактически подтвержденными, это и привело к снижению числа пыток в колонии, более или менее нормальной еде. Работа в две смены существует и на сегодняшний день, но в большей степени по желанию самого заключенного, нежели в обязательном порядке и бесплатно. Но самым главным моим достижением я считаю, что мне, будучи заключенным, удалось хоть как-то изменить жизнь осужденных в АИК-25, а значит, все мои страдания были не впустую, и если бы мне пришлось начать все с самого начала и повторно пройти пытку, я бы опять сделал то же самое. Ну, во второй раз мне бы было уже намного легче. Страшно тогда, когда умер и ничего не сделал, а когда сделал, а потом умер, — это и есть смысл, это результат.

Какой смысл менять руководство администрации, если следующее не будет ничего менять в лучшую сторону? Существует ли разница между четырьмя президентами Украины, которые были на протяжении всей независимости Украины (я имею ввиду для обычного гражданина). Как были трудности с жильем, питанием, зарплатой, так и осталось все по сегодняшний день. Точно так же администрация АИК-25: какая мне разница, кто меня будет завтра пытать, важен сам факт, что будут. А изменить суть просто невозможно, потому что наше руководство именно так представляет нашу жизнь. Никого не волнует ваш батон, купленный на три дня с расчетом дожить до конца месяца, и никогда не волновало это никого — от того, что у вас нечего есть, Президент не пострадает. Вот так и привыкло руководство видеть нищим свой народ, а администрация АИК-25 заключенных — рабами.

Конечно, если получится выйти этой книге, то многие попытаются опровергнуть все мною сказанное. Но я готов на любые дебаты и с любым руководством, со всей Верховной Радой Украины. Не нужно быть особо одаренным, чтобы найти фактические доказательства пыток у той массы заключенных, которые прошли через АИК-25. Но если все подтвердится, то какие комментарии можно услышать от Уполномоченной по правам человека Нины Ивановны Карпачевой, у которой на рассмотрении был не один десяток моих обращений, где я был на личном приеме у ее заместителя Кор-чака? Но все безрезультатно! А если все подтвердится, то Карпачева Н. И. за свое бездействие на протяжении многих лет должна быть привлечена к уголовной ответственности. Ведь она располагала информацией, что происходит в АИК-25, и игнорировала ее, переправляя все обращения в органы, чтобы исправить ситуацию со мной, а не прекратить пытки в колонии. И пытали меня благодаря Карпачевой Н. И., ведь направив мое обращение в 2004 г. В Гос. Департамент Украины и прокуратуру Харьковской области, она меня обрекла на то, чтобы любой ценой выбить из меня все показания, чтобы ей легли бумаги на стол, в которых я подписал, что оговорил администрацию. А значит, именно Карпачеву Н. И. должны благодарить заключенные АИК-25 за те пытки и рабство, которое царило много лет в колонии. А винить Государственный Департамент Украины в беспределе бессмысленно, разве можно собаку винить, что хозяин не надел ей намордник. Естественно, хозяин должен отвечать за то, что собака кого-то покусала, а под словом хозяин имеется в виду Президент Украины. А еще ни одного Президента не интересовали права человека, и это хорошо видно по силовым структурам, которые из года в год лишь усовершенствовались в своем беспределе.

Но как мне быть дальше, ведь я дал слово Богу: «Если я выйду живым, то буду считать, что Ты решил поставить точку, прекратить эти издевательства».

Как бы ни было досадно, но нужно двигаться дальше. Теперь нужно все вещи по-другому воспринимать, я не живу в государстве, где есть правда. Я живу в государстве, где одна сплошная ложь, и занимаясь такими вопросами, как АИК-25, нужно быть предельно внимательным. Потому, что я уже не отстаиваю права человека, а мешаю системе жить так, как она сама себе представляет.

Уже январь месяц 2008 года, все по-прежнему без изменений, нет ничего, что бы меня обрадовало. Но появились новые номера телефонов и координаты представительства ООН в Украине по защите прав человека.

«Алан Скурбатый. Станет ли он меня вообще слушать», — подумывал я про себя, всматриваясь в листик бумаги с координатами его офиса, — «Он — лицо, представляющее интересы уже Организации Объединенных Наций, но получится ли к нему достучаться».

Набрав его номер со стационарного телефона, слышу гудки. Послышался женский голос:

— Представительство ООН по защите прав человека слушает вас. Алло.

— Извините пожалуйста, могу ли я поговорить с Аланом Скурбатым? — сказал я неуверенно.

— Да, он сейчас у себя, как вас представить?

«Ну, вот и началось», — подумал я, — «Что ему скажет мое имя обычного гражданина, наверное, нужно представиться каким-то представителем чего-то. Ну, а как я потом ему смогу свою ложь объяснить: «Извините, мне пришлось вам солгать, чтобы с вами поговорить». Нет, лучше мне говорить все, как есть и ложь лишь породит недоверие ко всему мною сказанному».

— Мы не знакомы с ним, меня звать Павел Паныч, и мне очень сильно нужно с ним поговорить хотя бы в телефонном режиме. Разговор мой с ним непосредственно связан с правами человека в Украине.

— Я прошу вас, не кладите трубочку, я вас представлю и потом переключу вас на него.

Послышалась музыка вместо голоса девушки, я затаил дыхание. «Сейчас, наверное, прозвучит «он занят» и попрощаемся», — гонял я мысли в своей голове.

— Алло, я слушаю, говорите, — раздался мужской голос в телефонной трубке. Меня, конечно, это удивило.

— Я прошу извинения, это Алан Скурбатый? — решил лишний раз убедиться я.

— Да, это я, я слушаю вас!

— Я прошу извинения у вас, что беспокою, но мне очень важно с вами поговорить хотя бы в телефонном режиме. Прошу вас, найдите минуточку внимания для меня.

— Да, конечно, я вас внимательно слушаю.

— Я — бывший заключенный Алексеевской ИК-25, где мне довелось отбывать наказание сроком в 7 лет — с 2001 г. по 2007 г. На протяжении всего своего времени пребывания в АИК-25 мне пришлось поневоле стать очевидцем массового нарушения прав человека, связанного с пытками, унижением чести и достоинства. Конечно, и мне самому пришлось испытать на себе пытки и унижения. Но это не столь важно на сегодняшний день, поскольку меня больше беспокоит судьба тех осужденных, которые находятся еще там, в заключении. Ведь там практически каждый день кого-то избивают. Каждый день осужденные спят лишь по четыре часа, а все остальное время работают бесплатно в промышленной зоне. Я неоднократно обращался практически во все инстанции Украины, ко всем первым лицам нашего государства. Но все мои обращения направляются туда, где их просто никто не рассматривает. И мне приходят лишь одни отписки, что по моим обращениям нарушения не установлено.

Совсем недавно был в представительстве Омбудсмена, где встречался я с представителем, который даже не интересовался подробностями или деталями. Там я услышал лишь угрозы в свой адрес, что могу быть привлечен к уголовной ответственности за клевету. И судя по тому, что мне отказали в предложенной мной помощи в собирании свидетельских показаний осужденных, уже находящихся на воле, мне стало понятно, что Секретариат Уполномоченного ВРУ по правам человека не заинтересован в разоблачении. А значит, никто никакого расследования проводить не станет и в дальнейшем стоит лишь ожидать очередную отписку.

Я прошу вас найти время прочитать подробности, изложенные лично мной на бумаге для того, чтобы вы имели полное представление о масштабах преступлений, которые происходят в АИК-25. Лично я считаю, что это не нарушения прав человека, а преступление против человечности и требует заслуженного внимания.

— Да, конечно, вы сначала привозите материалы для того, чтобы мы оба имели представление о ситуации, а потом мы уже будем думать, что делать дальше. Вы привозите все по моему адресу и отдайте охране на выходе, а они передадут мне.

Это был первый человек в моей жизни, который, несмотря на свою высокую должность, завоевал мои симпатии. Я, конечно, уже на следующий день отвез ему материал, который уже был набран и распечатан на компьютере, и на следующий день мы уже созвонились с ним. Конечно, такая скорость его реакции удивила меня. Но, к большому сожалению, не все им сказанное понравилось мне. Нет, он сам тут не при чем, он просто разъяснил мне, на какой стадии представительство ООН имеет право вмешаться в ситуацию. И это может произойти лишь после того, когда я пройду все инстанции Украины, лишь когда у меня в наличии будут все ответы, тогда уже может вмешаться международная организация.

Да, это было для меня тупиком, и в то же время ответом. Не имеет значения ни для кого, прав ты или нет, существует определенный порядок обращений, и этот порядок нужно обязательно соблюдать. А то, что благодаря таким порядкам и существуют пытки, это не так уж и важно.

Я лично считаю, что та информация, представленная мной, должна была вызвать абсолютно отдельное внимание. Пытки в АИК-25, которые мной описывались, имеют огромный масштаб, и такие масштабы беспредела просто не могут быть неизвестны руководству страны потому, что учреждение АИК-25 принадлежит государству. Где назначаются им же начальник учреждения, начальник управления. А это значит, что эти лица выполняют ту работу, которую им диктует правительство, и пытки все, происходящие в АИК-25 — это государственная программа. Ну, конечно, это громкие слова, и возникает ряд вопросов, которые, конечно, заслуживают ответов. Например, какая выгода самому государству иметь такое учреждение, давайте я просто поразмышляю вслух, а вы уже сами себе ответите, совмещаются ли мои мысли с действительностью!

Что требует Европейский Союз от Украины при подписании ряда договоров, конвенций и прочих соглашений? Прежде всего, соблюдать все обязательства, подписанные Украиной и ЕС. Одним из таких обязательств есть соблюдение прав человека, в том числе условия содержания под стражей. Естественно, содержание под стражей — это не главное в договорах, но тем не менее это имеет значение для ЕС. Ведь, выполняя все пункты договоров, Украина открывает все новые и новые возможности, а это — международная помощь, кредиты, получение доступа к европейским рынкам и т. д.

И вот у кого-то из представителей государственной власти появилась замечательная мысль: зачем тратить деньги на бытовые условия исправительных учреждений, можно просто создать невыносимые условия содержания для осужденных и потом делать послабления тем, чьи родные привозят строительные материалы в учреждение, отдают деньги в фонд колонии. А тех осужденных, у которых нет возможности пополнять казну за счет родных, можно использовать как рабсилу на производстве. Где они работают по 18–20 часов бесплатно. Вот уже и появилось учреждение, которое можно показать Европе, и судя по количеству лиц, посещающих АИК-25 из Евросоюза, проект удался. И такой проект полностью устраивает любую власть независимо от цвета. Танк так и остался танком, лишь экипаж поменялся, но само значение машины осталось прежнее — убивать.

Конечно, вы скажете, что можно куда-то написать, обратиться, но напоминаю вам, что сейчас я уже разговариваю с представителем Организации Объединенных Наций по правам человека Аланом Скурбатым, от которого после всего им прочитанного я услышал, что он не имеет права вмешиваться до тех пор, пока я не исчерпаю все внутригосударственные инстанции. Но если я их даже исчерпаю, то в моих руках могут быть лишь те ответы, которые лишь опровергают мои слова, а не доказывают. А фактических доказательств преступле-ний, содеянных в АИК-25, я просто не могу иметь на руках. У меня нет на это ни малейших полномочий, чтобы я имел возможность беспрепятственно попасть к заключенным и снимать показания. У меня уже на тот момент не было денег на дорогу, чтобы ездить по офисам, приходилось уже все делать за счет свих друзей. Напрашивается вопрос: что вообще кроме слов я могу предоставить ему?

Но, слава Богу, Алан Скурбатый оказался человеком, который жил по закону, но поступал по справедливости. Он сам хорошо осознавал, в каком положении я оказался, и предложил свою помощь в предоставлении возможности встретиться с представителем Государственного Департамента Украины по исполнению наказаний, а именно Наталией Григорьевной Калаш-ник. Я, конечно же, сразу отказался от встречи с ней, мотивируя свой отказ тем, что у меня уже имеются ответы от центрально аппарата Департамента, и там никто не станет расследовать свои же преступления в АИК-25: разве можно винить пса, который, выполняя команду «фас», покусал человека, виновен тот, кто дал команду. А на данный момент еще неизвестно, какого уровня человек дал команду «фас», и если брать во внимание, что практически все инстанции однозначно ответили, что нарушения в АИК-25 не установлены, то мне остается лишь догадываться, на каком уровне прозвучала команда «фас».

— Убедительно, — ответил Скурбатый. — Тогда давайте я вас познакомлю с хорошим правозащитником Украины Евгением Захаровым, лично у меня он вызывает доверие, и я бы ему на вашем месте доверял. Конечно возразить я не мог ему, говорить о том, чего сам не знаешь, просто будет некрасиво с моей стороны.

— Вы позволите мне ваш номер телефона ему оставить?

— Конечно, — согласился я.

На этом мы с ним и попрощались. Правда, у меня закрались огромные сомнения касательно месторасположения Харьковской правозащитной группы — г. Харьков. Этот город в моем представлении очень специфический, и это, конечно, связано с хорошо отлаженными схемами сокрытия преступлений со стороны государственных учреждений.

Учреждение Алексеевская ИК-25 находится на территории Харькова. Но на территории Харьковской обл. находится помимо двадцать пятой еще много учреждений: ИК-43, ИК-100, ИК-54 (женская), ИК-12, ИК-18, ИК-117, Куряжская воспитательная колония (для малолеток) и другие. В большинстве из этих учреждений нарушаются права человека. Осужденные, отбывающие наказание в других регионах, говорят о харьковских учреждениях как об империи беспредела. Самой тяжелой колонией для малолеток считается Куряжская. ИК-25, ИК-100, ИК-43 — не для кого не было секретом, что в этих учреждениях происходят пытки. Но и ИК-12, ИК-18, ИК-117 — учреждения, где осужденные предпочитают не отбывать наказание, и на это, естественно, есть причины. Теперь напрашивается вопрос, ведь кто-то же это покрывает? Я помню один случай, когда осужденный, находящийся в АИК-25, работал на промышленной зоне с металлорезом «Болгарка», где разорвался диск. Осколок от разорвавшегося диска с огромной силой вонзился ему в глаз, в результате чего глаз выбило. Конечно, подобные случаи требуют немедленной госпитализации в больницу, где есть соответствующие специалисты, и такие специалисты есть только на вольной больнице, куда и вывозят.

Мне потом удалось пообщаться с этим осужденным и досконально изучить все то, что было с ним. Да, конечно, ему сделали операцию, вставили протез глаза, но потом первый зам. начальника колонии Андрейко Б. Е. посетил его в больнице и начал расспрашивать его во всех подробностях о случившемся. Естественно, он рассказал все как было. Но потом услышал, что ему нужно сказать: работал в одну смену и, нарушил технику безопасности, поэтому произошел несчастный случай. Это он должен рассказать прокуратуре. Так и произошло в дальнейшем, встретившись с прокурором, он все рассказал, как ему сказал Андренко.

Но вот его рассказ. «На самом деле был срочный заказ, и я работал практически двое суток и просто заснул. Потом молния в глазах — и вот тебе глаза нет. Ну, а сам знаешь — скажешь, как есть, то что будет потом, мне еще сидеть здесь же, и к тому же это местная прокуратура, которая всего лишь формальность. Ты что, думаешь, они не знают, что здесь сутками пашут на промзоне, что здесь клепают, унижают? Если бы они этого не знали, то поверь, здесь бы взятки брала администрация. Ты слышал хоть раз, чтобы здесь хоть раз кто-то дал взятку? Нет, потому что на это разрешения нет, и если об этом узнают хоть краем уха, то будут жить здесь в колонии СБУ, прокуратура, но то, что здесь бьют — это не новость, потому что это все дозволено, и если такие сигналы доходят к ним о пытках, то в этом случае уже никто не думает о раскрытии преступления. А как оформить материалы так, что все расследование прошло и доказательств не обнаружено? Ну, давай, к примеру, представим, что я все взял и рассказал прокуратуре о том, что я двое суток не спал и заснул с «Болгаркой» в руках. Конечно, зафиксировали бы, все записали, но найдутся «нужные» осужденные, которые дадут показания, что ты работал по восемь часов, что ты нарушил технику безопасности. А это значит, что уже появится то количество показаний, что твои одни уже не будут играть никакой роли, а что потом? Так вот тебе и оно, лучше глаз потерять, чем потом потерять еще здоровье.»

Таких историй приходилось слышать очень много, и такие истории для меня лишь очередной раз подтверждают, что все вокруг заодно, и в Харькове тем более. А Евгений Захаров и его правозащитная группа находились в г. Харькове, и это меня как-то настораживало. Но есть вещи необъяснимые в жизни, те, которые словами и логикой не объяснить. Обычно мы рассчитываем на то, что нас часто разочаровывает, а помощь проходит оттуда, откуда не ждешь.

Простившись с Аланом Скурбатым, честно признаюсь, я уже не ждал телефонного звонка. Ну, позвонит Захарову, расскажет ему о том, что он прекрасно знает, ну и согласно внутреннему расписанию нашего законодательства будет так, как было.

Но на следующий день зазвонил мой телефон — это был звонок от Евгения Захарова.

— Здравствуйте, Павел, мне позвонил Алан Скурба-тый, вы обращались к нему за помощью.

— Да, конечно обращался.

— Вы где сейчас находитесь? — спросил он меня.

— В Киеве!

— Я думаю, что завтра буду в Киеве, и мы сможем встретиться с вами в условленном месте.

Пошло мое очередное приготовление к встрече: то, что я готовился все рассказать — это одно, на этот раз я еще готовился к подобным угрозам, как от Корчака. Но это еще не все, помимо всех моих подготовок следующими шагами была безопасность. Ведь уже назначено место встречи и время встречи, а это значит, что есть точное время и место, где я могу появиться. А что может произойти со мной — может произойти арест, ведь я с момента освобождения не прибыл по указанному месту и не стал на учет в райотдел милиции. И не нужно ничего выдумывать, фабриковать, все уже есть. Наверное, вы подумаете, что у меня уже мания преследования, а вы проживите мою жизнь, а потом уже всю оставшуюся жизнь будете разбираться, какая у вас мания и что вас преследует.

На встречу с Евгением Захаровым я решил выехать намного раньше установленного времени, и прежде чем появиться на условном месте, нужно его со всех сторон осмотреть. Встреча была назначена на «Майдане Незалежности», не меньше двух часов я подозревал там всех. Резко остановилась машина — ну вот и все, началось. Послышались звуки мигалки — ну вот все, берут. Но самым страшным моим было кошмаром, когда я увидел двух бегущих мужчин прямо на меня. Пока они бежали на меня, — то, что пролетело в моих мыслях, если я начну описывать, то все тома В. И. Ленина покажутся каплей в море. Но резко остановилась машина — это кто-то кого-то увидел из своих знакомых. Звук сирены — так эти звуки звучат каждые две минуты на Майдане, а два мужика пробежали мимо меня и сели в остановленное ими такси.

Наконец-то все мои подозрения были мной же опровергнуты и время встречи с Евгением Захаровым приближалось все ближе и ближе. И вот раздался телефонный звонок:

— Павел, вы где?

— Нахожусь на Майдане Незалежности.

— Видите подземный переход? Переходите на другую сторону, я нахожусь возле Главпочтамта.

Через считанные минуты я уже поднимался из подземного перехода прямо к Главпочтамту, возле которого я увидел мужчину средних лет. С виду он выглядел очень просто, и я подумал, что это не Евгений Захаров, и начал оглядываться вокруг, ища кого-то, кто бы больше был похож на Корчака. А точнее, взгляд у них почти у всех одинаковый, который можно описать как высокомерный и уже заранее брезгливый и предвзятый.

— Это вы — Павел?

— Да, это я.

— Я сейчас еду на вокзал, и мы можем пройтись до метро, и вы мне обо всем расскажете.

— Да, конечно, — и сразу в моей голове прогремел уже заранее спланированный разговор, руки достали мой напечатанный материал с ошибками, и мы направились в сторону метро. Идя вдоль улицы и по пути рассказывая о наболевшем, я увидел, что он прихрамывает на одну ногу, и в его руках была сумка.

— Давайте я вам помогу, Евгений Захаров.

— Да нет, мне не тяжело, сумка на вид большая, но на самом деле в ней одни бумаги.

— Да, — подумал я, — как трудно быть зеком, уже, наверное, будет невозможно кому-то тебе поверить, что ты хочешь просто помочь. Ну да ладно, это уже неважно, это по Кодексу ты можешь считаться как ранее судимый в связи с погашенной судимостью. Но в жизни все абсолютно по-другому. Ты всегда зек, всегда ты становишься объектом, который всегда всех настораживает.

Но странно, в разговоре с Евгением Захаровым ничего не ощущалось такого, что могло бы сказать о его высокомерии или настороженности. Он меня очень внимательно слушал и понимал то, о чем я говорю. Но когда дошли мы к метро, то я понял, что еду на вокзал однозначно, потому что каждая минута, проведенная рядом с этим человеком, была лишь в удовольствие мне. Я слышал много чего интересного и полезного для себя, много того, чего мне не хватало.

— Евгений Ефимович, я провожу вас до самого поезда, можно?

— А у вас есть деньги на обратный проезд, давайте я вам дам.

— Нет, да вы что, конечно есть, — и в кармане мял последние пятьдесят копеек, которых хватало всего лишь до вокзала, куда я его провожал. Но лучше назад пройду пешком пол-Киева, чем потеряю такого собеседника.

Стоя на вокзале уже у вагона, я все неустанно затрагивал тему АИК-25. но Евгений Захаров меня прервал и спросил:

— Павел, у меня есть там костюм новый, он мне совершенно не нужен.

Для меня это было совершенно неожиданным и уже давно забытым чувством. Мне мгновением померещилось перед глазами, как будто бы я выгляжу как пес, которого всю жизнь били палками, а потом внезапно решили протянуть руку, чтобы погладить, а в душе звучало рычание. Трудно различить добро на фоне одного сплошного зла. И я отказался.

— Павел, я еще хочу спросить вас. Когда я звонил на ваш номер, то услышал у вас вместо гудков музыку, и это была Элла Фицджеральд, «Summertimes». Вам она нравится?

— Да. Она мне очень нравится.

— Эту песню поет жена сына, мне так нравится, как она это делает.

— Да, Евгений Ефимович, если бы вы слышали, как я ее раньше играл!

— А почему играл?

— Да после применения наручников теперь руки мои немые, и уже сколько времени прошло, наверное, все так и останется уже до конца моей жизни.

И вдруг мои глаза увидели знакомое лицо проходящего мимо меня мужчины с девушкой. Мой разум начал перебирать в своей памяти, где мы виделись. А виделись точно! И вдруг в моих глазах промелькнула картинка, и я вспомнил доктора из АИК-25, который приводил меня в чувство после остановки сердца, когда меня пытали.

— Извините, Евгений Ефимович, я сейчас на минутку отлучусь.

И я направился к доктору, который оказывается будет ехать так же в Харьков в одном поезде с Захаровым, только в соседнем вагоне. С каждым шагом приближаясь к нему, в моей голове летала всего одна мысль: не может быть такого, что это случайность. Находиться с Захаровым в том месте, где сейчас находится доктор, на глазах которого меня пытали, и на глазах которого я умер. Приблизился к нему впритык, наши глаза встретились. В его глазах я увидел ступор, что говорило о том, что он сейчас в своей голове перебирает все свои воспоминания, где мы виделись. И я решил облегчить его память и сказал:

— АИК-25, 2004 г, ДИЗО-ПКТ, Дорога в Рай, остановка сердца, Паныч.

Его взгляд передернулся, в глазах появились вина и стыд. Мои глаза смотрели ровно и целеустремленно в его глаза, которые постоянно пытались избежать лобового столкновения. Рядом стояла его девушка и, не понимая, что происходит, решила нарушить небольшую тишину молчания:

— Вы что, знакомы?

В этот момент я впервые почувствовал, насколько важно мое прожитое. Мне сейчас не стыдно смотреть в его глаза, потому что меня пытали, а не я пытал. Хоть и участие доктора при пытках было всего лишь стоять и наблюдать. Но когда осужденный при пытках терял сознание, нашатырем приводить его в сознание. Какой смысл причинять боль, когда зек не чувствует.

— Да, знакомы, — ответил я, — Спасибо вам, доктор, за ваше хорошее лечение в АИК-25.

— Я после случая с вами уволился по собственному желанию.

— Тем более, — ответил я и направился к Евгению Захарову, ожидавшему меня возле вагона.

Нет, здесь только воля Бога была, чтобы эта встреча состоялась. Ведь если есть у Евгения Захарова хоть малая доля сомнения в моих словах, то у меня уже находилось рядом неопровержимое доказательство.

— Евгений Ефимович, это доктор, который работал в АИК-25, я могу его позвать и думаю, что вы можете и от него услышать очень много чего интересного.

— Нет, Паша, не нужно, мне достаточно того, что вы рассказали, а от него, я думаю, ничего нового не услышу.

Для меня это было и огорчением, что лишаемся возможности такой факт подтвердить. Но и успокоением, потому что, получается все, что мной было сказано, сомнения не вызывает. А для меня на тот момент было главным, чтобы мои слова не вызывали сомнения. Но доктора из виду мои глаза не отпускали, он так же не стеснялся лишний раз посмотреть в мою сторону, наверное, остерегался того, что я могу ему навредить. Девушка его так же с минуты на минуту бросала свой взгляд на меня, из чего можно было сделать вывод о том, что он ей что-то рассказывает обо мне. Но если он ей рассказывает правду, то, думаю, что ей будет интересно послушать, о себе ему практически сказать-то нечего.

После того, как Евгений Захаров, попрощавшись со мной, уехал в Харьков, я под большим впечатлением пешком возвращался к друзьям. По пути вспоминая все, о чем говорили, как правило, что-то всегда забудешь добавить важное. Самое главное сказано, но что он может сделать? Это меня беспокоило больше всего.

Через несколько дней у меня раздался телефонный звонок, это звонил Евгений Захаров:

— Павел, здравствуйте. Вы не хотели бы встретиться с журналистом журнала «Фокус» касательно вашего обращения, который возьмет у вас интервью?

«Ну, вы что, Евгений Ефимович, я не то, что готов встретиться, если бы я даже был мертвый, то вылез бы из могилы ради такого дела», — подумал я про себя. Но Евгению Захарову я ответил очень сдержанно:

— Я всегда готов к таким мероприятиям, и вы можете на меня рассчитывать в таких случаях.

На следующий день мы уже встретились с журналистом и фотографом журнала «Фокус», где я, естественно, предоставил свои рукописи об АИК-25, позировал перед камерой, фотографировался. Это очень был важный момент для меня, ведь уже это можно назвать первыми шагами моими, которые должны были повлиять на беспредел в АИК-25. но мне пришлось увидеть немножечко другую картину, которая послужила для меня новым открытием. Та информация, которая была мной предоставлена журналисту, и та информация, которую уже напечатали в «Фокусе», немножечко отличалась. Да, там прозвучало о существующих пытках в АИК-25, но в последних строках прозвучала фальшь. Там сказано, что, когда я обратился к Президенту Украины (В. Ющенко), меня освободили условно-досрочно. На самом деле после того, как Администрация АИК-25 узнала то, что я тайным образом обратился к Президенту Украины, то ко мне был применены наручники, после наручников меня закалывали целый месяц неизвестными медицинскими препаратами, и закончилась эта история тем, что мне дали еще «красную полосу», что означало «склонный к побегу». А условно-досрочное освобождение было применено ко мне за сорок дней до конца срока, где была переписана вся моя карточка, а это значит, что ни в карцере, ни в ПКТ, ни в ДПК я не был, ко мне не применялись спецсредства. В результате в дальнейшем доказать уже ничего невозможно, что и сыграло на руку всем. Но все же дело не в том, а в самом значении фразы «обратился к президенту Украины, и меня выпустили по УДО».

Конечно, меня жизнь научила сразу правильно понимать все вещи, потому что от этого, в основном, зависело будущее. А этого момента мне хватило, чтобы поймать настроение СМИ, которое может предоставить информацию, но максимально безболезненно для себя. А это значит, могут быть недоговорки или перекручивание фактов, или искажение информации. В моем случае всего лишь одна строка была придумана, и уже смысл существенно изменился. Вместо того, что Президент Украины не обеспечил мне право на защиту после моего обращения, в результате чего я был подвергнут пыткам, уже звучит, что в результате моего обращения к президенту меня освободили по УДО.

Но уже было хоть какое-то успокоение, хоть какая-то часть правды прозвучала об АИК-25. ведь раньше средства массовой информации в моем воображении всегда вызывали сомнения. Мне неоднократно приходилось видеть сюжеты, отснятые в АИК-25, где представление об учреждении самое положительное. Наилучшее учреждение Украины, колония, которая соответствует всем нормам, евростандартам. И когда ты сидишь в этом учреждении, видишь все происходящее изнутри и слышишь с экрана телевизора, что все это — евростандарты, и так годами, то уже начинаешь поневоле все воспринимать, что это все так и есть на самом деле! Это когда вы — Андрей, глубоко убеждены в этом, и вдруг все вокруг начали вас называть Артуром. Первое время вы будете опровергать, потом после долгого сопротивления вы предпочтете просто уже молчать, со временем уже на Артура вы начнете откликаться, но поверьте, что придет то время, когда кто-то окликнет вас Андреем, и вы его поправите: меня зовут Артур.

Возьмите все наше правительство, которое неутомимо твердит о демократии в нашей стране, о свободе слова, о соблюдении прав человека, и этот список можно продолжать до бесконечности. Но как работает это все на сегодняшний день? Министерство внутренних дел — это официальная, узаконенная преступная группировка, где пытки уже стали неотъемлемой частью работы. Невиновного посадить — это не преступление, наказания за это нет в нашем государстве, потому что орган, который должен осуществлять контроль за соблюдением законности при задержании, во время допросов и прочее, — Генеральная прокуратура — лишь покрывает все преступления со стороны МВД. Она по-своему заинтересована в пытках, потому что представляет обвинение в суде, а значит, желательно каждому прокурору иметь в суде те факты, которые будут неопровержимы. И вот появляется одно целое звено, куда можно смело добавить еще одно звено — суд, статистика которого говорит сама за себя: 0.1 % оправдательных приговоров.

Вот мы имеем уже полное представление о трех органах государственной власти, уже не буду список продолжать дальше (Министерство юстиции, места лишения свободы и так далее). Но практически каждый украинец имеет представление об этих органах и об их работе. Но и каждый украинец каждый раз слышит из уст Президента Украины, Премьер-министра Украины и прочее — первых лиц нашего государства, которые постоянно твердят о бесповоротном курсе в Европу. Постоянно слышим монологи представителей Европы, рекомендации. Но все по-старому. Вот мы и начинаем свое представление о наших органах иметь такое, какое оно есть, и, наверное, оно таким и должно быть.

Но на самом деле мы уже начинаем терять истину, мы уже начинаем забывать об истинном предназначении всех государственных органов. Правоохранительные органы должны быть первыми образцом в соблюдении закона. Каждый человек, который видит перед собой милиционера, должен прежде всего ощущать свою безопасность в случае возникновения беды. А у нас все наоборот: с появлением милиции ты уже ощущаешь угрозу.

Органы прокуратуры всегда должны отстаивать не обвинение в судах, а отстаивать правду, которая бывает разной в разных делах. А на сегодняшний день никогда не бывает так, чтобы подсудимый привел свои доказательства в суде, и прокуратура сочла обвинение в совершении преступления необоснованным, и сама отказалась бы в суде от обвинения.

А суды — это лицо государства, это международный авторитет. Судья, как и сапер, не имеет права на ошибку. Ошибка сапера может стоить ему жизни, ошибка судьи может стать для кого-то гибелью. Засадить невиновного в тюрьму — это автоматически родить на свет зверя, который в дальнейшем будет жить лишь одной ненавистью, и эта ненависть в дальнейшем может забрать чью-то жизнь. Не всегда суд должен поступать по закону, в наше время самым правильным было бы суду быть справедливым. А это значит, что различия между сильным и слабым уже бы никакой роли не играли, потому что суд все шансы уравнял. Но для того, чтобы все это работало, нужен пример всему. И таким примером должен быть всего лишь один-единственный человек — Президент Украины!

А что такое Президент Украины? Кто-то пытался определить истинное предназначение этого человека? Быть Президентом Украины — это значит быть «избранным». А это значит, что не может быть ничего сказано такого, что не может быть сделано. А если это уже произнесено, то уже не может быть ничего такого, что бы могло изменить его решение. Но решения его должны быть всегда безупречны, потому что они учат народ жить, учат суды судить, слепых видеть, глухих слышать. Всегда нужно осознавать, что от тебя зависит судьба всего народа, каждый больной ребенок в любой семье, на которого нужны деньги на операцию — это не проблемы семьи, это благородство Президента. И если народ увидит небезразличие своего Президента к своему народу, то сам народ перестанет быть безразличным ко всем. И если народ увидит, что Президент живет не для себя, а для народа, то это значит, что люди начнут жить друг для друга.

А на сегодняшний день мы все выживаем. Вместо того, чтобы помочь друг другу, наше безразличие лишь помогает утонуть утопающему. Потому что наше правительство не помогает нам жить, а наоборот, за наш счет выживает!

Да, наверное, это уже было неправильно с моей стороны, будучи преступником, да еще и злостным нарушителем режима содержания, за что водворен в одиночную камеру, и писать о том, каким нужно быть нашему правительству. Но на данный момент я больше пишу то, как я вижу, как чувствую, чем живу. То, что тревожит мое сердце, почему болит душа. И я есть в статусе «особо опасный преступник», считаюсь человеком опасным для общества, а значит содержусь под стражей. Но меня тревожит другое: чувствует ли что-то подобное наше правительство? Ведь по логике вещей, если у меня, человека, считающегося опасным для общества, живут такие мысли, то руководству нашей страны, наверное, такие мысли не дают спать ночью? Наверное, сердце разрывается у них от боли от телевизионных роликов, где умирающих детей показывают, и сумма стоимости операции — это предынфарктное состояние всех родных.

Я не напрасно речь завел о руководстве страны, потому что не скрываю своей ненависти к этому руководству. Конечно, я не могу так говорить потому, что это — народное решение, и хочешь не хочешь, это решение нужно уважать. Но я считаю, народ всегда слышит лишь то, что позволяет слышать его правительство, потому что средства влияния на масс-медиа у правительства, конечно, есть, и они были практически всегда. Но всю ли правду знает народ о своих правителях? Я предлагаю свою правду, то, что именно мне пришлось увидеть, и, в отличие от многих, я не боюсь ее рассказать, даже учитывая то, что за это мне может быть смертный приговор в прямом смысле этого слова. Но я боюсь лишь Всевышнего, и как только Он решит, так и будет, а не как решат «они». Для меня смерть — это мое истинное освобождение, а для них — это вечная тюрьма. Я предпочитаю лучше в тюрьме сидеть, а сердцем быть свободным, нежели на воле жить, но сердцем быть в тюрьме.

Наверное, нужно немного передохнуть. Уже такой бардак с бумагами, что разобраться очень трудно, где что написано. Приходится уже писать такой трудной ручкой, которая через раз пишет, некоторые буквы приходится по нескольку раз обводить, чтобы потом в дальнейшем, когда выйду из одиночки и буду уже соединять то, что нужно, чтобы было все понятно. Хочу еще успеть написать об очень многом, ведь осталась уже неделя до выхода из одиночки. Правда, можно выйти и потом продолжать писать в более комфортных условиях. Но весь секрет и заключается в том, что ты сам себе ставишь рамки, ограничения по времени для того, чтобы сделать работу. Тогда это неприятное время, которое проводишь в одиночке, намного быстрее проходит. Когда ты сидишь и байдыкуешь, то время твое тянется бесконечно. Слава Богу, прошел еще один день. А когда ты спешишь что-то сделать, то время измеряется по-другому — уже осталась неделя, успею или нет?

Но внезапно открылись двери, и я увидел, что администрация БИК-70 стоит вся с побледневшим видом. Странно, — подумал я, — еще такого тюнинга на лице администрации я не видел. Что-то произошло, но что?

Сквозь расступающуюся толпу администрации в камеру вошел худенький мужчина, среднего роста, средних лет, немного седоватый и с круглыми очками. Лицо его мне показалось очень знакомым, и пока я копался в своей карте памяти, этот человек спросил:

— Это ты Пашка Паныч Александрович, 75 г. р., рожден на день милиции Украины 20 декабря, из-за чего не празднуешь своего дня рождения?

В моей душе засиял огонек от таких приятных подробностей.

— Да, это я, — сказал я уверенно, и мой беспощадный взгляд вонзился в стоящую за ним администрацию.

— Это тот Пашка Паныч, который полевой командир Украинского Народа?

Я услышал, как на моем теле начали расти мышцы, и мои брови соединились с подбородком:

— Откуда вы знаете обо мне такие подробности?

— Ну, как я могу не знать о тебе, ведь я — Билл Гейтс, которому ты когда-то дал пятьдесят миллиардов на сохранение, вот приехал тебе их вернуть. Тебе они сейчас нужнее.

Вы думаете, что я без чувства юмора? Или не мечтаю? Я уже и Билла Гейтса видел в своей камере с моими миллиардами, в результате чего судился со всем правительством Украины во всех судах мира. Выкупал земли украинские и заселял их теми, которые уже ненавидят их. Я был даже «Нео» из «Матрицы», и с трубой на Хреща-тике разбивал трехсоттысячную армию милиционеров, которые мешали мне дойти к правительству. Но все мои мечты всегда заканчивались одним: открывалась кормушка и всегда звучала одна фраза: «Кукурузу будешь?» И я со всей серьезностью отвечал: «Пожалуйста, только мяса поменьше клади, потому что раньше ты наложил столько мяса, что кукурузы даже не было».

Выборы народных депутатов в Верховную Раду Украины 2002 г. Конечно, они проходили, как в наилучшей колонии Украины. Если администрация научилась права человека продавать за деньги родным осужденных АИК-25, а как можно назвать этот бартер пополнения фонда учреждения за счет того, что осужденный получает свое законное право работать в одну смену. То как высчитаете, как проходили выборы в АИК-25? В то время Президентом Украины был Леонид Кучма, президентская партия в парламенте считалась «Єдина Україна». Естественно, интересы администрации всегда совпадают с интересами президентской партии. От этого зависит и карьерный рост, и лишняя звездочка на погоне. Ну и естественно, что любому лидеру любой партии нравится иметь бесплатные голоса, дармовые. У нас же правительство не умеет завоевывать голос человека своим умением руководить страной. Оправдывать доверие тех, кто проголосовал за эту партию, за этого президента. Уже само мышление руководства страны сложилось таким образом, что они на голоса, смотрят как на свое производство. Любой ценой нужно добыть нужные голоса, нужное количество, и это им гарантированно позволяет остаться при власти. По всей стране проходили разные махинации с голосами, где покупая, где запугивая, и это уже не секрет для всего мира, а для народа Украины тем более. Я вспоминаю лицо мамы, которая трепала свое родное дитя и говорила: «Скажешь, что голодная — дома получишь». Это было истинное лицо матери, и это истинное лицо можно увидеть лишь тогда, когда остальные этого не видят. Вот мне пришлось увидеть истинное лицо наших политиков там, где этого никто не видит.

Агитация осужденных велась только за одну партию, и не случайно этой партией оказалась «Єдина Україна». Каждый раз при выходе из столовой, где как правило, «козлы» проводят поверхностный обыск, ими же задавался каждому осужденному вопрос: «За кого голосуешь?» И конечно ответ должен быть лишь один: «За «Єдину Україну». Этот ответ был как пароль, не назвав его, будешь арестован. Я знаю несколько таких случаев, когда осужденные не назвали этого пароля. Я не буду называть фамилии этих осужденных без их на то разрешения, просто не имею на это права.

Один из них сказал, кто это такие, чтобы я за них голосовал? Ему было 60 лет, и судя по всему, он был немножечко психически больной. После сказанного ему дали пятнадцать суток карцера.

Следующий осужденный, который был немного моложе, на вопрос «За кого голосуешь?» ответил: «Конечно за «Єдину Україну», но в душе за коммунистов». Получил пятнадцать суток карцера.

Следующий осужденный сказал: «Я верующий человек и буду голосовать за Христианскую партию». Получил пятнадцать с последующим переводом в ПКТ на шесть месяцев. Были и другие осужденные, но о подробностях их ареста и водворения в карцер я не знаю. Но точно знаю, что одним водворением в карцер это все не закончилось. Мне довелось поговорить с первым, который немножечко помешан, и сказал, что кто это такие, чтобы я за них голосовал. Он мне сказал, в камере, где он находился, всех избили, сделав всем известную «Бурю-2». Я, как и все, выбежал под удары, но назад уже зайти не смог, настолько был избит, уже ноги перестали меня носить. Слушая этого человека, я просто не мог понять, как все это может вообще происходить в наше время, что вообще происходит? Посадить в карцер и избить там за то, что хотел проголосовать не за того.

Но не менее удивлен был, когда на момент голосования в каждой будке для тайного голосования стояли представители администрации и смотрели, куда осужденный ставит галочку. При этом ходит наблюдатель, которому все прекрасно видно, и реакции просто никакой.

Выборы 2004 г., знаменитая «оранжевая революция», которую можно назвать «самая большая афера века». Конечно, это только моя точка зрения, и многие могут с этим не согласиться. Но я так же верил, как и многие миллионы граждан Украины, что пришел этому скотскому режиму конец.

Я на момент выборов 2004 г. уже находился в карцере за то, что попытался посодействовать революции, о чем уже писал ранее, и деталей всего в учреждении происходящего я просто не мог видеть. Но я мог слышать от других осужденных, которых сажали в карцер, и они рассказывали те же самые вещи. Агитация лишь за одного кандидата В. Януковича. Точно так же на выходе из столовой стоят «козлы» и спрашивают, за кого голосуешь. И выходя из будки для голосования, осужденный не должен складывать свой бюллетень, а выносить и показывать стоящим возле каждой кабинки тайного голосования «козлам», где стоит птичка.

Я уже тогда понимал, какая страшная беда идет к власти. После второго тура голосований в тот же вечер я услышал через двери чей-то громкий голос. По голосам и по тому, о чем шла речь, я догадался, что это представители администрации привели осужденного для применения наручников. Диалог был такой:

— Я без очков просто не вижу и поставил галочку туда, куда не нужно.

Администрация говорила ему:

— Ты сигареты курил от Януковича? Курил. Так ты что, решил нас обмануть?

Дальше уже включили музыку с диском «Океана Эльзы», сквозь которую начали прорываться крики. Конечно, я, как никто, знал, что там происходило, ведь подобное было и со мной, только под Продиджи и радио «Мелодия». «Три счастливых дня было у меня» Пугачевой до сих пор звучит в моей голове.

Душа моя просто заливалась кровью. Боже, может быть уже настал Армагеддон, и он весь выглядит в одном сплошном зле, ненависти и боли? Как ты, Боже, можешь допустить такое, ведь ты — одно добро, любовь и радость. Неужели ты оставил нас, и мы обречены на такие муки, ведь я же с этим не согласен и собственной жизнью готов пожертвовать, лишь бы остановить это зло. Почему ты не видишь и не слышишь меня, неужели на все это воля твоя?

Но я тогда еще очень многого не знал, что еще ждет меня впереди!

Оранжевая революция пришла в Украину, но не в АИК-25, лишь хвостиком ее зацепила, все руководство осталось при власти в АИК-25. Ответ мне нашелся на происходящих выборах 2006 г. Тогда уже начали агитировать за «Нашу Украину», хоть, слава Богу, я не слышал факты пыток, которые происходили в АИК-25 раньше.

А значит, АИК-25 всегда будет устраивать тех, кто находится при власти; не имеют значения пытки, значение имеет лишь то, что всегда устраивает власть — голоса, рабство и удовлетворение требований Евросоюза. Но меня это не устраивало, с этим я не согласился, самым важным для меня было то, что я прав, а где правда, там Бог!

Через два дня раздался очередной звонок от Евгения Захарова:

— Павел, мы здесь готовим пресс-конференцию в УНИАНе относительно состояния прав человека. У тебя есть желание поучаствовать в пресс-конференции?

Да, это был очередной просвет солнца в моих тучами затянутых небесах. Равносильно у кота спросить: ты мышку кушать будешь?

Через десять минут я сидел перед зеркалом и тщательно всматривался в свое лицо, отображающееся в зеркале. Но то лицо, которое отображалось в зеркале, уже не смотрело на меня, оно уже смотрело в установленные камеры в УНИАНе. Я уже сидел в УНИАНе и давал пресс-конференцию. Но вот пришел Анатолий с работы, увидел меня с разложенными бумагами перед зеркалом, сразу понял, что есть новости! Появление Анатолия меня, конечно, обрадовало, потому что он мне всячески помогал: то редактировал мои рукописи, много помогал по непредвиденным моментам, доставал нужную информацию и уже автоматически был в курсе всех происходящих событий. Мой друг детства Наталья, которая помогала мне так же абсолютно во всем, тоже уже не была к моим делам безразлична. И новость о том, что буду участвовать в пресс-конференции, конечно, всех обрадовала. Пошла подготовка. Анатолий, который имел хорошее представление о подобных вещах, поскольку сам был адвокатом, а значит, имел практику в формировании речи, начал меня подготавливать, как правильно сформулировать свой мысли. Конечно, это было совершенно необходимо для меня. Кричать «гады, негодяи!» — это будет неправильно. Намного правильнее было бы рассказать о главном за короткий промежуток времени, которое будет отведено мне. А там пусть уже народ судит, гады они или негодяи.

Последний вечер моего приготовления к пресс-конференции, вся голова забита одними мыслями. Из головы не вылетает та статья, напечатанная в журнале «Фокус». А значит, нужно говорить все именно так, чтобы не оставалось ни малейшей возможности что-то перекрутить или исковеркать все, что мной будет сказано на пресс-конференции.

Но мою тишину нарушил Анатолий, который, постучав в дверь, зашел в комнату.

— Паша, у тебя есть минуточка, поговорить нужно.

Я понял, что что-то произошло, и это пресс-конференции не касается. Но что могло произойти, когда Толик никуда не отлучался из квартиры?

— Да, Толик, конечно, заходи, что-то случилось?

— Не у меня, а у моего хорошего знакомого, с которым я вырос в школе. Сейчас он мне позвонил и рассказал ситуацию, которая сейчас произошла с ним. Он сейчас едет в Киев в своей машине с большой суммой денег. Деньги это его, он занимается покупкой-продажей сельхозпродукции: зерно, гречка, горох и пр. но с ним сейчас находятся лица кавказской национальности, и они увидели эти деньги, и есть реальная угроза, что он этих денег лишится. Но лишиться денег можно по-разному: можно ограбить, обворовать или убить! В милицию обратиться он не может, потому что деньги не успел задекларировать, а значит, есть точно такая же вероятность, что могут в милиции все деньги забрать, да еще посадить. Вот и позвонил, воспользовавшись возможностью остаться одному, и просит помочь! Он сказал, что деньги находятся в багажнике его автомобиля, и они остановятся на Майдане, где пойдут куда-нибудь поесть. Он сказал, что оставит багажник открытым, нужно просто деньги забрать в тот момент, когда они пойдут кушать. Естественно, говорит, что все за вознаграждение, а точнее за половину имеющейся там суммы, а это 400 000 грн. Теперь что делать не знаю, я ему ничего не сказал и не обещал, сказал, что перезвоню. Вот решил с тобой посоветоваться и узнать, как мне быть?

Конечно, вопрос был сложный, возникало много вопросов, на которые нужно найти ответы, а времени для долгой дискуссии не было. А в данной ситуации нужно поступить правильно! А правильное решение может быть лишь тем, которое приносит минимальные последствия. А какие они могут быть в данном случае?

Вначале нужно разобраться, кто есть такой Анатолий, потому что был совершен звонок ему, а значит, этот человек ему доверяет. Репутация у Анатолия исключительно чистая, без единого привода в милицию за всю его жизнь. Это факт, говорящий о том, что если бы его знакомый речь вел о преступлении, то звонить и предлагать совершить преступление человеку, который не имеет ни малейшего представления о преступлении — это против логики. Все же та ситуация, которая происходит сейчас, более логически объяснима. Этот человек совершил звонок другу с просьбой помочь. А это значит, что он звонит тому, кому на все 100 % доверяет, потому что на данный момент от этого зависит его собственная безопасность. Следующий вопрос, откуда такая сумма денег у этого человека, ведь 800 000 грн. — это очень серьезная сумма и труднодоступная для обычного гражданина. Но Анатолий мне сказал, что он занимается бизнесом, скупкой и перепродажей сельхозпродукции, а это значит, что подобным бизнесом можно заниматься лишь в том случае, когда в наличии есть соответствующая сумма. Ведь сама суть бизнеса заключается в том, чтобы оптом закупить продукцию и оптом продать. А это значит, что сумма, находящаяся у него, находит свои оправдания.

Следующий момент — это предложенная сумма: половина за оказанную помощь — не щедро ли? И как можно расценить такую щедрость? При совершении преступления такая щедрость обязательно обговаривается, но и даже такая щедрость с точки зрения криминала слишком большая. Мы не полноценные участники преступления, а всего лишь частичные, и можно было ограничиться суммой максимум 50 тысяч гривен. Но есть серьезный аргумент, который логически необъяснимый: если это совершается преступление, то как тогда объяснить саму логику совершения преступления? Ехать в машине с деньгами и рассчитывать на то, что позвонит Анатолию, который не имеет представления о криминале и рассчитывать, что Анатолий все сразу безукоризненно все сделает — это просто глупость.

Но отказ звонить в милицию, наверное, легче всего объяснить. Попасть с такой суммой денег в милицию — это самоубийство. Запах денег для милиции, как запах крови для акулы, спастись уже будет невозможно. А значит, все, что сказано человеком, более-менее логически объясняется, а предложенная половина денег — это единственное его правильное решение. Ведь если деньги исчезнут из машины, то напрашивается вопрос: а что красть, если уже все украли.

Но пока все это домыслы, и чтобы найти хоть какое-то подтверждение, я решил сам лично позвонить ему и прямым текстом спросить. Уже через секунды послышались гудки в моем телефоне и раздалось ожидаемое «алло». Зная уже его имя от Анатолия, я спросил его:

— Сережа, это хороший знакомый Анатолия, я знаю уже ситуацию, но нужно правильно ее понимать, чтобы в дальнейшем не произошло нежелательного. Ты скажи, это криминал?

— Да вы что, какой криминал, это мои деньги, не нужно переживать ни о чем. Просто ситуация такая: или сейчас здесь у меня их заберут эти, которые сидят в моей машине и знают, что в багажнике есть деньги. Или в милиции, где могут понавыдумывать такое, что еще нужно будет найти столько же. Все было убедительно и, положив трубку, я просто сидел и молча думал.

— Ты о чем думаешь? — спросил у меня рядом тихо сидящий Анатолий.

— Толик, так все складывается, что даже и сказать правильно ничего не могу, потому что сам не могу пока найти все ответы. С Сергеем, вроде бы, все правдоподобно, и деньги мне нужны, ведь уже приходится на проезд брать у Натальи. Но представляешь, если вдруг это криминал, то что скажет завтра мне Евгений Захаров, который мне поверил — оказывается, ты все время мне лгал. Видишь сам, как он мне помогает. А что Алан Скурбатый, который ручался за меня перед Захаровым? А как мне тогда дальше жить, ведь я дал слово Богу, что поставлю точку на АИК-25. Ведь если бы меня пытали на АИК-25 за эти 400 000, да хоть 400 миллионов, то я знаю, что точно признался бы, где они спрятаны. Но пройдя через все это, я не отказался от своих мыслей, ты понимаешь, о чем я говорю? Насколько для меня все важно!

— Так давай я ему позвоню и скажу, что все, не нужно нам ничего, и мы прощаемся!

— Да, Толик, это еще не решает проблемы. Мои глаза видели очень многое, находясь в неволе. Не все виновные там сидят, Толик, не все. Как ты думаешь, что будет, если завтра твоего Сережу найдут за городом убитым в собственной машине, и денег у него нет? А тогда начнется расследование, а любое расследование начинается с телефона: куда совершались последние звонки и откуда ему звонили? И как бы мы не доказывали свою невиновность, если не найдут виновных, виновными станем мы. Тебя будут бить до тех пор, пока не оговоришь себя и меня. А меня и бить уже будет не нужно, мои судимости уже перечеркнут всю правду. А это значит, что завтра Захаров уже будет знать, что убил человека с целью наживы!

— Ну что же тогда делать? — уже осознавая сложившуюся ситуацию, громко произнес Толик.

— Толик, ты успокойся, я же не интересовался у тебя, что нужно делать. Если я в течение десяти минут тебе рассказал о вероятной теоретической опасности, которая может возникнуть, то значит, что у меня уже приготовлен практический ответ, который максимально должен разрядить все создавшееся положение. Ты не забывай, Толик, меня жизнь научила не жить, а выживать! Было время, когда одна единственная ошибка могла стоить мне жизни, и если я жив сейчас и сижу перед тобой, то, значит, постараемся и сейчас выжить!

Мы сейчас поедем туда, ты мне покажешь машину, а сам уезжай. Я обследую машину, и если багажник открытый, то только хозяин может оставить собственные деньги в собственном автомобиле в открытом багажнике. Если даже буду замечен теми, кто находится сейчас с ним, то скажу, что эти деньги он вез мне, которые я ему одалживал. И если будет возникать конфликт, то не забывай: я все же находился в неволе, а значит, есть кому позвонить, чтобы конфликт не разгорался. И если все пройдет без эксцессов, то на следующий день ты уже точно будем знать, криминал это или не криминал. Потому что если мы совершаем преступление, то Сережа будет единственным главным подозреваемым, а значит будет арестован на 72 часа. Тогда в таком случае ты берешь все деньги и несешь в милицию, объяснишь все, как было, и мы автоматически лишаемся какой-либо уголовной ответственности, потому что все, чтобы не могло послужить против нас, будет находиться уже в милиции как доказательство нашей невиновности. А на данный момент что есть главным — чтобы мы не стали соучастниками преступления!

Все прошло, как и предполагалось, не было ни одного момента, который вызвал бы подозрения, что мы с Анатолием совершаем преступление. Когда мы находились уже дома вместе с деньгами, Анатолий позвонил своему другу Сергею, который его поблагодарил за все. Не было ни малейшего повода засомневаться!

Близился следующий день, пресс-конференция. Нужно было сосредоточиться, найти силы в себе, чтобы контролировать себя. Я хорошо понимал, что эмоции мои здесь не уместны, они мне будут лишь мешать высказывать свои мысли. Ведь меня будут слушать те люди, которые лишь слышали о пытках, но не ощущали их на себе. А эта разница играет огромную роль. Человек, который услышал или прочитал об этом, с легкостью перескажет услышанное или прочитанное, потому что он не пережил все это. А когда начинает человек рассказывать то, что ему пришлось ощутить на себе, то это очень страшно! Вспоминать незабываемое! Это автоматически возвращает те чувства, ту боль, от которых он однажды пытался избавиться. И это создает путаницу слов, мыслей. А мне на тот момент нужно было быть услышанным и понятым! А это значит, нужно найти силы в себе, которые смогут контролировать меня изнутри.

В 9-00 я уже находился на Майдане Независимости, пресс-конференция была назначена на 10–00. Позвонил Евгению Захарову, он мне сказал, что находится в интернет-кафе, которое находилось на другой стороне улицы. Он мне подробно объяснил, как мне его найти, это не составило труда. Но как только я пересек подземный переход, практически возле главпочтамта, мои глаза сразу увидели стоящий черный «Хаммер», который с моим появлением сразу завелся. Сквозь затемненные стекла виднелись два силуэта, которые свой взгляд вонзили в меня. Меня жизнь научила видеть взгляды настолько, что практически я уже могу по одному взгляду определить, что нужно от меня. Какое настроение у человека относительно меня, и что за всем этим может скрываться! «Ловушка», — подумал я, ведь это точное время, когда я мог появиться. Рядом пост ГАИ, буквально в десятках метрах за моей спиной, а это значит, что если сейчас последуют от всматривающихся в меня лиц уверенные действия, то это однозначно милиция. И я не ошибся. «Хаммер» выскочил на тротуар и как можно поуверенней подъехал ко мне чуть ли не под самые ноги. Все мои движения говорили о полной моей хладнокровности, ведь часто хладнокровность вызывает неуверенность в другом человеке. Это принцип собаки, которая начнет быстрее атаковать, если почувствует адреналин в человеке.

Приоткрылось стекло со стороны водителя, и высунулась голова, по которой можно легко определить, что атлет там всегда присутствует. С другой стороны открылась дверь, и вышел еще один. Глядя на него, я подумал: «А ты, Виталька Кличко, ищешь там себе спарринг партнеров по всему миру. Походил бы рядом со мной — они сами подъезжают, и искать не нужно».

Конечно, драться с этим «недоразумением» — это была бы глупость с моей стороны. Мой самый сильный удар для него равен легонькой пощечине. Разве может колли победить в бою питбуля? Но есть всегда преимущество и у меня перед «этим» было так же. Если бы я решил побежать, а тем более от этого «мутанта», то, уверяю вас, не существует таких марафонов в мире, где бы я не установил со страха рекорды.

Но пока повода бежать не было, потому что мое хладнокровие побеждало его уверенность.

— Сишь! (Слышишь). Тебе от Старших привет (от воров в законе). Тебе передали дословно, если ты расскажешь о двадцать пятой и другие «зонах», то мы тебя закрутим в землю по самые пятки, только вниз головой.

Конечно же смелость у меня была, потому что уверенность в моих ногах не исчезала. Пальцами в кармане на мобильном телефоне я нащупал кнопку вызова, где знал, в исходящих звонках последнему, кому я звонил, был Евгений Захаров и нажал кнопку вызова. Рассчитавши время примерно на три гудка, хорошо знал, что Евгений Захаров всегда сбрасывает и перезванивает.

— Вы знаете, молодой человек, насколько я знаю, воры в законе редко нарушают правила дорожного движения, а тем более перед постом ГАИ. Передавайте огромный привет вашей «конторе», называемой СБУ, и мои слова, что ваше предынфарктное состояние я уже давно называю оргазмом.

И здесь раздался телефонный звонок, я не сомневался, что это был Захаров.

— Извините, пожалуйста, — говорю им — звонит заместитель Карпачевой, вынужден спешить.

— Да, Евгений Ефимович, не могу никак найти интернет-кафе, подскажите точнее, где вы находитесь.

Я уже не думал об увиденном и услышанном, потому что понимал, что ихний «Хаммер» заводится намного быстрее, чем они думали. И не дожидаясь ни малейшего ответа, отправился к Захарову в интернет-кафе, где через считанные минуты уже был. Об этом инциденте рассказывать Захарову я не стал, подумал, что из-за этого разговора он бы побоялся потом мне предоставить возможность выступить в УНИАН в целях моей безопасности. Да и к угрозам я уже практически привык.

Но это был не последний сюрприз. Для меня многие вещи стали удивительными, например, когда я у входа в УНИАН увидел человек двести молодых людей с одинаковыми лицами с плакатами «Геть, Захаров!»

— Ты только не обращай внимания, Павел, это «они», видимо, выгнали своих сотрудников, чтобы устроить акцию протеста.

— Но, Евгений Ефимович, как можно понять «геть, Захаров», если быть прямым, то это однозначно можно понимать, что звучит это так: «мы за пытки».

Тогда я еще не понимал, что наше государство научилось все хорошее превращать в плохое. Руководство страны, конечно, имеет возможности такие, как создать массовки, потому что имеет сферу влияния на учебные заведения, на фабрики, заводы. Ведь человек, который учится или работает, конечно, дорожит своим местом, не так легко устроиться на оплачиваемую работу. Или поступить учиться, конечно, с немалым капиталовложением в виде взяток. И как откажешь своему начальству или руководству, ведь все дорожат своим местом. Вот и получается, люди выходят по желанию своего руководства, а сами толком и не знают, зачем они пришли, да и навряд ли их вообще все это интересует.

Но обидно другое, что у каждого из них есть свое недовольство руководством страны, но осознает ли он, что, участвуя сам в подобных митингах, лишь способствует тому, чем сам же недоволен. На сегодняшний день проведение митингов уже переросло в бизнес. Для кого из вас секрет, что на митинги люди приходят, чтобы заработать? Я не осуждаю тех, кто приходит на подобные массовки, потому что на себе ощутил страшный голод и хорошо понимаю, что для многих это единственный заработок. Но! Каким это нужно быть «пидарасом» (прошу извинения за пошлость, но я выбрал самое-самое мягкое слово из моего словаря, но назвать другим словом просто не могу), чтобы платить деньги голодным за митинги, где они должны сказать о нем, что он хороший! Как вы считаете, можно ли ожидать от этого политика хоть какого-то положительного результата в дальнейшем?

И вот настал мой долгожданный момент — пресс-конференция в УНИАН. Мои глаза встретились с глазами журналистов и специально доставленных провокаторов в виде бывших осужденных. Конечно, я в самом кратком виде все изложил, насколько мог, рассказал о пытках в АИК-25. И здесь понеслись провоцирующие вопросы, обвинения, что якобы я специально кем-то нанят, то ли «ворами в законе», то ли народными депутатами. Другими словами, кем-то нанят! И это для меня было очередным уроком. Не имеет значения, что я речь веду о массовом преступлении против человечности со стороны государства, и все это покрыто одеялом, называемом «европейские стандарты»! Но не нашлось ни одного журналиста или телеканала, который провел свое собственное расследование.

Мне, конечно, все стало понятно. Каждый телеканал имеет своего владельца, интересы которого всегда должны совпадать с интересами государства. Как вы себе представляете, если на экранах телеканалов появляется репортаж, где звучит информация подобного характера, которая мной описана об АИК-25, но при этом показывают бывших заключенных в большом количестве с подтверждающими показаниями. Теперь вы можете представить себе, чем бы все это закончилось для самого телеканала, а тем более для журналиста. Украина просто не позволит себе такого, чтобы все это оказалось правдой, потому что практически каждый со времен Кучмы, кто стоял при власти, стал бы объектом для дальнейшей дискуссии. И эта дискуссия была бы неприятной, и я глубоко уверен, что далеко вышла бы подобная дискуссия за пределы нашего государства! Вот и получается, для того, чтобы в дальнейшем не оправдываться относительно АИК-25, лучше ничего не говорить. И не имеет значения, что речь шла о пытках, которые продолжаются в настоящее время, и заговорив об этом на тот момент открыто, во всеуслышание, можно было бы поставить точку на пытках в АИК-25. А сколько осужденных в АИК-25 с того времени было подвергнуто пыткам, наверное, одному Богу известно!

Ничего из того, что мной было рассказано на пресс-конференции, не прозвучало в средствах массовой информации, ни единого слова. Лишь о протестующих против Евгения Захарова, собравшихся под УНИАНом. Это, конечно, было намного важнее для них на тот момент, нежели та информация о пытках, которая прозвучала.

Я лежал на кровати, глядел в потолок, словно убитый. Такого разочарования я в жизни еще не испытывал. «И это все?» — неутомимо спрашивал я у себя. Неужели я все варианты исчерпал? В моей голове все прокручивалось по-новому, все мои обращения, все мои поездки к соответствующим лицам, интервью, УНИАН — и нет ни малейшего результата. Мои глаза уперлись в сумку, стоящую под столом с деньгами. Сколько я смогу купить взрывчатки на ту сумму, которая находится там? В глазах моих промелькнула станция метро «Золотые ворота». В особенности тот поток людей, который мне довелось увидеть. Может, купить видеокамеру, отснять свое последнее интервью, размножить диски и разослать по всем посольствам, находящимся в Украине. И пока диски дойдут, взорвать себя на станции метро «Золотые ворота». А еще лучше купить загранпаспорт и сделать это в Европе под Рамштайн или Продиджи. В моих глазах начали мелькать кадры, увиденные по телевизору, как самолет врезается в небоскреб США. Тогда я категорично был против терроризма и, конечно, осуждал его. Но сейчас я хорошо осознаю, что не то, что доказать всего не могу, но и хорошо понимаю, что в эту минуту, когда я здесь сижу и размышляю, в АИК-25 могут пытать очередного человека, и ему, как и остальным, находящимся там, надеяться просто не на кого!

Но решая проблему взрывом, я порождаю проблему следующую. Если я пытаюсь помочь осужденным, то какая разница между осужденными и теми людьми, которых я собираюсь взорвать? И я понял, что мне нужно прежде всего попробовать объяснить всем, по каким причинам может обычный человек стать террористом. Пускай моя бомба будет не тротиловой, а информационной, но от этого лучше намного будет людям: вместо взрыва прочитать о причинах, по которым мог бы прозвучать взрыв!

Но для этого нужно еще приложить максимальные усилия, чтобы немножечко легче было морально, не нужно думать, что уперся в безвыходное положение. А нужно начать думать, что пока результатов нет, но я в любом случае их добьюсь, но только без крови!

К большому сожалению, с деньгами получилось непредсказуемое. Сергей оказался грязным негодяем. Все мои предостережения оказались бесполезными. Да и предсказать такое было просто невозможно. На самом деле Сергей ехал в своей машине вместе с компаньоном, с которым они занимались аграрным бизнесом. В багажнике его автомобиля находились не его деньги, а компаньона. Вот и придумал он схему похищения денег, выдумав такую историю.

Только через полтора месяца я с Анатолием узнал, что произошло на самом деле. И теперь я стал невольным участником преступления. Сергей сказал, что ничего не знает, что это мы с Анатолием его обокрали.

Наверное, кто-то подумает, можно просто прийти в милицию, все рассказать и все образуется. Наверное, так может подумать европеец, но не украинец. В нашем государстве суды оправдывать не умеют, а тем более, если ты еще ранее судим.

Касательно моего уголовного дела я думаю, что писать мне ничего не стоит. Не хочу акцентировать ваше внимание на своем очередном уголовном деле потому, что суть моей рукописи заключается в другом. Но скажу наперед: все, что мной было написано выше, было лишь началом той бесконечности, которая продолжается по сегодняшний день.

Вот и подошел конец срока моей одиночной камеры. Два месяца прошло как одно мгновение, как видите, время прошло не впустую. Куча бумажек, все написано, чем получалось: и карандашом, и ручками, но буду потом переписывать — разберусь. Сейчас уже пишу с удобствами, на столе, достал хорошую ручку, да и паста не замерзает. Думаю, что сначала нужно все сложить в кучу, чтобы уже было хоть меньше работы. Правда, признаюсь, писал все это, и постоянно мысль крутилась в голове: будет ли оно кому-то интересно, нужно ли оно кому? Подумаешь, нашелся там, сидит, умничает. Но думаю, лишь время ответит на все мои вопросы, начну с того, что-плохого-то я ничего не делаю! А жизнь покажет.

Когда я уже узнал, что стал преступником, конечно, хорошо понимал, что теперь уже тюрьма неизбежна для меня. Но что теперь делать, уходить в побег? Но что значит быть в розыске?! А это значит, что об АИК-25 нужно забыть, забыть те издевательства, унижения. Но самое главное, что я осознавал то, что если я остановлюсь, то уже другим заключенным, находящимся в АИК-25, надеяться будет уже просто не на кого. А я — хоть маленькая надежда, но она есть! Теперь нужно подумать, как мне быть дальше, но я хорошо понимал: быть среди разыскиваемых милицией мне просто нельзя. Та сумма денег, которая находилась у меня, уже большого значения не имела для моего оправдания. Если я ее верну в милицию, то это еще не факт, что она дойдет до потерпевшего. Я точно знаю, что сяду в тюрьму. Я принял решение: буду продолжать писать свои обращения, находясь в местах лишения свободы. Но находиться в неволе и продолжать то, что я делаю, наверное, нужно с мыслью, что живым я уже не выйду. Есть тысячи способов, как убить человека в неволе, и ни в одном из них ничего нельзя доказать.

Ну что же, спасибо тебе, Боже, за такое поощрение в виде денег. С твоего позволения я их потрачу так, чтобы потом, сидя голодным, холодным в карцере, было что вспомнить. «Нужно купить сигарет», — подумал я сам про себя и направился к ларьку, где продавались одни табачные изделия. Глазами поискав, есть ли мои повседневные сигареты, наткнулся на сигары. О-о-о, сейчас отомстим за скрутки, которые от безысходности приходилось курить на 25-ой. Положив сигары в карман, сразу почувствовал, чего не хватает к моей сигаре. Подошел к остановке, где толпились люди в ожидании маршрутки, где не выделяться среди остальных не получалось: мешал мой только что купленный костюм, переливающийся на солнце. Косящие взгляды людей недоумевали, ведь в шикарных костюмах обычно разъезжают в автомобилях. Но это недоразумение быстро развеялось, возле моих ног остановился джип «Хаммер». Я не спешил открывать дверь, это сделать мне мешало прикуривание сигары. Но водитель лимузина быстро сориентировался, что лучше, как интеллигентному человеку, ему самому открыть дверь. Мои глаза посмотрели в сторону толпы, где услышал шепот: «Депутат, наверное».

— Может, кого-то подвезти, мне прямо? — спросил я доброжелательно.

— Нет, не депутат, наверное, жениться едет, — и в толпе, наконец, появились улыбки.

Пассажиров не нашлось, и я, усевшись в лимузин, сказал водителю: «В ресторан». И чтобы не терять марку, добавил: «В соответствующий».

От уюта и комфорта в лимузине у меня голова кружилась. Все горит, мелькает, бар, над головой устроен пульт управления практически всем лимузином, только нет управления руля.

— Извини, любезнейший, включи Рамштайн, — сказал водителю. Я думал, что он вылезет и поставит мне эту группу, но не знаю, как, у меня сразу заиграл Рамштайн.

— Молодой человек, если я вам нужен, вы можете просто поднять трубку телефона и сказать мне, что вам нужно, я вас услышу.

— Да, я знаю, — сказал я ему.

Мой бокал наполнился шампанским, и редкими глотками под тлеющую сигару, под жестокий Рамштайн мой лимузин остановился на перекрестке. И в своем открытом окне я увидел заглядывающего во внутрь, как всегда не берущего взяток гаишника. Из-за свисающего живота он мне напомнил не морского конька, а тихоокеанского коняру. Мои губы втянули в себя очередной глоток шампанского, на нижнюю губу легла сигара, а верхняя губа ну очень долго ложилась на сигару. Когда мои глаза решили взглянуть с недоумением на гаишника, то мне показалось, что его верхняя губа как в тике затряслась.

Ресторан, к которому я подъехал к самому входу, действительно был очень шикарный, все по высшему разряду. Но поскольку моей визитной карточкой был лимузин, то обслуживал сам администратор.

— Что изволите? — спросила меня очень милая симпатичная женщина.

— Мне, пожалуйста, шашлык из баранины и прошу вас заметить, временем не располагаю.

Когда администраторша удалилась, в моей голове посыпались воспоминания, когда сидя в карцере, сколько мечтал я об этом шашлыке. Сколько раз мои зубы пытались вонзиться во что-то вкусное, поесть. И вот он сейчас будет!

Взявши в руки чисто натертую до блеска миску, я тщательнейшим образом рассматривал ее. Настолько внимательно, что присматриваться начал и «Будулай». Так я уже называл своего водителя из-за его бороды. Несмотря на его отказы, я ему в приказном порядке сказал:

— Всегда будешь есть то, что ем я!

Но мое рассматривание тарелки нарушило беспокойство администратора, которая самолично соизволила принести нам шашлыки.

— Что-то еще пожелаете? — с доброжелательной улыбкой спросила она.

— Да, — глянув на нее строгим взглядом и чуть помедлив, я произнес, — принесите мне книгу жалоб и позовите сюда посудомойщицу!

Улыбка администратора переросла в недоумение и она безоговорочно пошла выполнять просьбу. «Будулай» вел себя как ни в чем не бывало. Буквально через считанные минуты появилась администратор с журналом в руках, а рядом с ней стояла женщина лет пятидесяти с испуганно круглыми глазами. Я деликатно взял журнал, открыл нужную чистую страницу и написал: «Я во многих ресторанах бывал, но в вашем посуда вымыта лучше всех. Спасибо посудомойщицам!»

После этого закрыл журнал и отдал администратору. Потом мои глаза посмотрели в глаза посудомойщице и улыбнулись:

— Администратор всегда зарабатывает себе здесь своими красивыми глазами. А вы, милая женщина, лишь то, что в зарплате укажут. Держите 200 грн., они, я думаю, обрадуют вас и ваших родных.

Наверное, мне не стоит описывать состояние посудомойщицы, единственное, что скажу, я увидел ее улыбку, а на глазах слезы.

— Позволь мне угадать, — прозвучало от молчаливого «Будулая», — ты, наверное, очень любишь контрастный душ?

Для того, чтобы человек мог ощутить полную твою благодарность, постарайся показать ему то состояние его души, в котором он прожил всю свою жизнь. На данный момент эта женщина всю жизнь промыла посуду, и я уверен, что элементарное человеческое «спасибо» за чисто вымытую посуду ей никогда никто не сказал из ее руководства. Но не дай Бог, посуда была бы грязной! А одно человеческое «спасибо» заставляет человека жить!

Наш лимузин продолжил свой путь, куда душа желала. Я неутомимо слушал свой Рамштайн вперемешку с Продиджи. Я не получал от этого огромного удовольствия, я убивал свои воспоминания, которые, словно реальность, появлялись в моих глазах. Крики осужденных, молящих о пощаде, их глаза, залитые страхом, постоянно мелькали в моей голове. Но я пытался заменить свои воспоминания, чтобы в дальнейшем вместо всего «этого» я видел себя в лимузине. Но обмануть себя нельзя, это уже след, и след кровавый! Потому что есть такие моменты, которые я простить себе не могу!

Обычный день, который ничем не отличался от предыдущего. Я как всегда спешил уже не вспомню куда, сидящий осужденный, с которым я был чуть знаком, встретился на моем пути. На тот момент у меня не было сигарет, и я решил у него спросить:

— Угости сигареткой, земляк, если есть.

— Ой, Пашка, присаживайся, покурим, — ответил он.

— Ты извини, пожалуйста, так сильно спешу, я через час приду, и мы посидим, покурим.

Он достал пачку сигарет, достал оттуда одну сигарету, взял себе, а мне отдал пачку.

— Ты возьми себе, у меня еще есть, — прозвучало его сухое.

Я понял, что что-то не так, и решил, что через час вернусь к нему, и мы поговорим. Но через полчаса его уже нашли повешенным на куске металлической проволоки в сидячем положении.

По сегодняшний день я вижу его глаза, по сегодняшний день я понимаю, что на тот момент, когда весь мир отвернулся от него, прошел и я мимо. Ведь на самом деле я появился ровно тогда, когда был нужен человеку, и надо было всего лишь поговорить с ним, и он был бы жив! Неужели все так у нас: для того, чтобы нам все понять, нужна чья-то смерть?! С того момента я ценю время и пытаюсь уделить максимум внимания там, где оно не обходимо. Ведь теперь-то понимаю, что от этого может зависеть чья-то жизнь! К большому сожалению, этого не понимают многие госслужащие, от которых напрямую зависят права человека. Официальные отписки относительно повешенья всегда одни и те же — неурядицы в семейной жизни. А я думаю, что истинные причины — это то, что человек просто не выдержал беспредела, адских условий содержания. Вот и получается, что от малого до великого практически все знают, что в АИК-25 грубо нарушаются права человека. А помешать этому серьезно никто не в силах из-за отсутствия доказательств. Но то, что практически доказать ничего нельзя, — это не факт. Проблема в другом — их это не касается, у них же никто не вешается, и Рамштайн с Продиджи они слушают с большим спокойствием или безразличием.

Я думаю, что писать дальше о лимузине не стоит, хоть и не скрою, было еще много чего интересного. Единственное могу сказать, что большая часть денег попала туда, где они больше всего нужны были. Ну, а ко мне пришло то, к чему я уже морально был готов — опять неволя. Я был задержан по обвинению в краже личного имущества в особо крупном размерах, и мера наказания предусматривалась за это — от семи до двенадцати лет.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Мои ноги переступили порог Лукьяновского СИЗО г. Киева. Это отдельное государство, где уже много десятков лет царит своя жизнь, свои законы. Здесь нет недопонимания между православными и мусульманами, не существует расизма, на все здесь есть свое мнение, и оно свое, не государственное. То, что я пытался доказать многим на воле касательно АИК-25, в Лукья-новском СИЗО доказывать никому не нужно, здесь все знают, что там происходит, и у всех одно желание — не попадать туда!

Но все же уже находиться внутри самой системы и продолжать что-то писать об АИК-25 небезопасно. Ты уже подневольный и вынужден подчиняться всем требованиям администрации. А это значит, что тебя могут переводить из камеры в камеру без каких-либо объяснений, при этом создавая проблемы другим осужденным и давая понять, что все проблемы из-за тебя. Телефоны в СИЗО запрещены, но если где-то они есть, то ими очень дорожат. Потому что общение с любимыми, родными, детьми для каждого осужденного на грани святого. Как вы считаете, если вас лишат самого приятного в вашей жизни и скажут, что это из-за меня, то какое отношение у вас было бы ко мне? Сильно бы волновало вас то, за что я борюсь? Ведь вас это же не касается! Ведь как основная масса населения смотрит на жизнь? — ее в основном интересует свой собственный комфорт, свои интересы. Но когда касается неприятностей, связанных со здоровьем, или еще что-нибудь подобное, то человек начинает не понимать, почему всем плевать на его проблемы! Только тот ответ, который есть у него самого, а именно свое прежнее безразличие к окружающему миру, как правило, никто не помнит.

Сидя в лимузине, я уже однозначно принял решение, несмотря ни на что, продолжать начатое мною. Если усложнят из-за меня жизнь другим осужденным в Лукьяновском СИЗО, то им не настолько усложнят, как уже усложнена жизнь зекам в АИК-25, у которых так же есть родные и близкие, желающие видеть своих родных целыми и невредимыми.

Самое первое свое обращение я все же решил написать в славно известный Европейский суд по правам человека. Но нужно учитывать статистику жалоб, которые отклонены из-за неправильной подготовки. Ну, я думал, что в основном это касается индивидуальных обращений касательно личного уголовного дела. А когда я напишу о массовом нарушении прав человека, где число жертв можно исчислять тысячами, то если Европейский суд сам не рассмотрит мое обращение, то тогда перенаправит его в соответствующие структуры, которые попытаются разобраться в моем заявлении.

Конечно, я пытался написать как можно короче, но обо всем. Не скрою, очень сильно надеялся быть услышанным! Но я получил ответ, что сначала пройдите все внутренние инстанции, а только потом Евросуд сможет рассмотреть вашу жалобу. Конечно, Евросуд со своей позиции прав. Для того, чтобы выносить свои решения, нужны материалы о проверках того органа, который в последующем будет отстаивать свои интересы от имени государства. Но не прав Евросуд в том, что не учитывает само внутреннее состояние прав человека в государстве в целом. Если бы я написал подобное письмо из Англии в Евросуд о якобы подобной существующей колонии, то это конечно вызвало бы большое недоумение и подобное обращение закончилось бы для меня уголовной ответственностью за клевету.

Но Украина — это не Англия. То, что в Украине в порядке веще, в Англии — уголовно наказуемо. Вот и получилось с моим обращением, которое было написано из Украины, а рассматривалось, как по отношению к Англии. Там действительно сначала нужно пройти все свои внутренние инстанции, но когда их пройдешь, то уже нет смысла в дальнейшем обращаться в Евросуд. Но в Украине все наоборот: бессмысленно обращаться во все внутренние инстанции потому, что искать там справедливости, где ее нет — это самообман. А искать справедливость у тех, кто еще и причастен к этой несправедливости — это еще и смертельно опасно. А как тогда можно объяснить смерть Георгия Гонгадзе? Ведь этот журналист всего лишь выполнял свои обязанности журналиста, как художник, он мог, не боясь нарисовать свои фразы и не боясь все это озвучить. Для меня это был единственный журналист за всю нашу независимость Украины. В то время мало кто решался о беспределе говорить открыто, он же, несмотря на то, что имел семью, родных, все же решался на это! Но уже столько лет убийство Гонгадзе не раскрыто до конца. И это не есть аргументом для Евросуда, Посылая меня обращаться туда, откуда сам же Евросуд не может добиться соответствующего расследования дела Гонгадзе! Неужели здесь так все плохо?

Но могут ли подобные действия Евросуда как-то негативно отразиться? Я опять же выскажу свои предположения и свои выводы, а вам, читателям, судить: есть ли что-то в них такое, что можно было бы совместить с нашей реальностью!

Согласно Евросуду, я должен сначала обратиться в государственные органы Украины с заявлением об их же преступлениях, которые совершались в АИК-25, где тысячи осужденных под эгидой «евростандарты» подвергались пыткам. Я уже немножечко пытался это сделать, и у меня уже есть свой ответ. Но вспоминаю анекдот:

Стоит продавец на рынке и продает средство против тараканов. Покупатель спрашивает его:

— Расскажите, пожалуйста, как его использовать.

— Нужно поймать таракана, уложить его на спину. Ровно одну капельку яда капнуть ему в рот, подождать один час, и он умрет.

Покупатель говорит:

— А не лучше ли я его просто тапочкой ударю и убью?

Продавец после долгого раздумья сказал:

— И так можно.

Я лично увидел Евросуд в роли этого продавца. Только роль покупателя может быть плачевной для общества. Может быть, лучше взорвать Евросуд, а потом пускай сами догадываются, по каким причинам я его взорвал.

Я не говорю, что это так и будет, просто хочу с вами вместе понять: подобные решения суда не могут ли пробудить в человеке чувство такой ненависти, которая со временем может перерасти в терроризм?

На данный момент у меня есть, к сожалению, неопровержимые факты. Брейвик, Норвегия. По надуманным причинам он совершил массовое убийство абсолютно невиновных людей. А как вы считаете, могут ли осужденные АИК-25 в будущем оказаться Брейвиками? Но все же, согласно Европейскому Суду по защите прав человека я решил начать обращаться в наши органы, к нашим народным депутатам, к правительству нашей страны.

2008 год, очередной прошедший год, который не принес ни малейшего результата касательно АИК-25, но и последствий практически никаких не было, за исключением моего попадания в СИЗО. И безрезультатного моего обращения в Европейский Суд. Но 2009 г. уже был подследственным годом для меня. Я, находясь в Лукьяновском СИЗО, все же начал писать свои обращения нашим народным депутатам. Думал, что все же найду хоть одного, которого это заинтересует, и он в конце концов не перенаправит мое обращение в Прокуратуру, Омбудсмену, Департамент Украины по исполнению наказаний. Но все мои обращения однозначно перенаправлялись в соответствующие органы, а оттуда — лишь одни отписки. Рано или поздно, это все надоело, я понимал, что помощи ждать от наших правителей не стоит, но что касается проблем… Вы знаете, если бы все мои проблемы были заменены, наоборот, на хорошие дни моей жизни, то я бы вам написал, как выглядит счастье.

Открылась дверь, в камеру вошли работники СИЗО для проведения обыска. Я уловил на себе скользящие взгляды обыскивающих. «Это по меня, по мою душу», — прошептало мне сердце, которое уже долгое время меня не подводит. Минут через двадцать после обыска в руках одного из них был телефон. У меня был телефон, но этот был не из нашей камеры.

После того, как мы вместе с сокамерниками только навели порядок в камере, послышался стук в дверь и громкий голос: «Паныч, без вещей!»

Минут через пять я уже шел с руками за спиной в кабинет начальника СИЗО.

— У вас найден запрещенный предмет в виде телефона, вы знаете, что мобильная связь в следственном изоляторе запрещена?

— Конечно, я знаю, гражданин начальник, что мобильная связь запрещена и хорошо понимаю, что доказывать то, что телефон не мой — бессмысленно. Потому что хорошо понимаю, что жаловаться туда, откуда вам позвонили и сказали заткнуть мне рот, просто будет глупостью с моей стороны. Я хорошо понимаю, что на данный момент — это не ваше решение, а решение вашего руководства. А если вы его будете игнорировать, то будет другой начальник СИЗО, который уже не будет игнорировать.

Начальник, призадумавшись, ответил:

— На первый раз трое суток карцера.

Камеры в Лукьяновском СИЗО в карцерах находятся в полуподвальном помещении, а значит, сырость. Отсутствие деревянного пола ее только усиливало. Но ко всему этому была холодная зима, и в отсутствие окна она хорошо давала о себе знать. В карцере запрещено иметь при себе личные вещи, верхние вещи, головной убор, сигареты. Холод невозмутимо пробивался сквозь мышцы и добирался до самых костей. Но нужно всегда довольствоваться тем, что есть, — мое самое главное правило, которое всегда помогало выжить. Нужно думать не в ущерб себе, а в свою пользу. Слава Богу, что хоть так есть, а не хуже. А ведь было на двадцать пятой намного хуже, есть с чем сравнить, и это облегчает душу.

Просто нужно немного приспособиться и лучше подумать, как это сделать. Есть у меня большое полотенце, которым, усевшись на корточки, можно накрыться полностью с головой, а это значит, что можно надышать под полотенцем и приобрести хоть немножечко тепла, которое так необходимо. Со мной еще были мои судебные бумаги, которые больше пользы принесли как сиденье под моей задницей, чем как материалы в суде.

Не скрою, что очень быстро все неудобства в карцере превратились в комфорт, и трое суток пролетели очень быстро для меня. Но они были всего лишь маленьким началом большого пути неприятностей, которые ожидали меня впереди. После того, как я отсидел трое суток в карцере, в обычную камеру меня пустили всего лишь на сутки, ночь переночевать. На следующий день я получил уже десять суток карцера по тем же надуманным причинам.

Опять холод, опять полотенце и крысы, которые время от времени появлялись в камере. Я не скажу, что этот вид животных мне нравится, но когда ты один, и вокруг тебя ни единой живой души, то живая душа, пусть даже хоть в виде крысы, уже забирает твое внимание, и ты уже поневоле начинаешь изучать ее манеры, ее движения, ее осторожность по отношению к тебе. И правда, кого мне нужно бояться больше: эту невинную крысу или тех крыс, которые стоят у власти. Кто больше вреда приносит, эта крыса, которая максимум что сделает — нежелательную дырку прогрызет. А государственным крысам дай дорваться. Может, с моей стороны будет выглядеть для кого-то оскорбительно, но я-то, наверное, после всего увиденного и ощутившего на самом себе весь закон нашего государства, имею право на такое высказывание.

На ночь, как правило, выдают постельные принадлежности, это такое большое удовольствие для тех, кто находится в карцерах. Появилась дополнительная возможность согреться, укутавшись одеялом с головой. Но однажды среди ночи я услышал, что по моим ногам кто-то ползает, приоткрыв одеяло, я увидел крысу, сидящую на моих ногах, которая залезла между слоями одеяла. Сначала интуитивно пролетела мысль скинуть ее с постели, но следующая мысль остановила меня, и я решил посмотреть, что она будет делать дальше. Оказалось, все очень просто, она неподвижно сидела между слоями одеяла, и нетрудно было догадаться, что она греется.

Проходили сутки за сутками, крысу я уже начал подкармливать хлебом, и наши отношения уже переросли в дружеские. Она уже спокойно передвигалась по территории камеры, и мое присутствие ее абсолютно не пугало. Но когда появлялись другие крысы, то их присутствие ее уже не устраивало, в результате чего была драка. Я даже временами заступался за свою крысу, когда она проигрывала сражение, ведь на любого сильного всегда найдется тот, кто сильнее. А здесь я хлебом ее кормлю, у ног моих спит, одиночество мое разделяет в карцере. А мы своих в обиду не даем!

Прошли мои десять суток карцера, и я вернулся в свою камеру, где уже мои сокамерники меня ждали, заранее приготовили вкусного и горячего. Конечно, такие моменты очень приятны, это так же своего рода освобождение, ведь карцер — это своего рода тюрьма в тюрьме.

Но душа моя была уже не на месте: как там крыса моя, наверное, приходила в камеру, а там уже кто-то другой был. А ведь неизвестно, как там другой отнесется к ней, ведь как обычно люди относятся к крысам.

На следующий день моя фамилия опять прозвучала за дверями: «Без вещей на выход!», и опять я нахожусь в кабинете начальника СИЗО, из-за опять надуманных нарушений режима содержания.

— Павел Александрович, вы не исправляетесь, — прозвучал голос начальника СИЗО. — Вы случайно у нас не Че Гевара или не синьор Дон Кихот, который с ветряными мельницами воюет?

— Вы знаете, гражданин начальник, я живу так, что никогда не пожалею о своей жизни в отличие от вас. Вы же знаете, за что вы мне фабрикуете нарушения и сажаете в карцер, мне же не нужно вам доказывать то, о чем вы лучше меня знаете. Так кому из нас в будущем будет стыдно смотреть в глаза при встрече?

— Ты знаешь, ты, наверное, не чувствуешь разницу в том, что на данный момент я тебя сажаю в карцера, а не ты меня.

— Наверное, это в большей степени вам непонятно, нежели мне. Вы сами меня назвали Че Гевара, Дон Кихот. Все эти персонажи положительные, я даже уже и не знаю, какой вы по счету, который меня так называет. Но ведь еще ни разу меня не назвали Гитлер, Сталин или беспредельщик. А как вас можно было бы называть, вы над этим задумывались?

— Ты у нас называешься правозащитник? — наверное, решил сменить тему начальник СИЗО.

— Ну, я не знаю, как и кто меня называет, могу лишь точно сказать, что не беспредельщик, а еще точнее, что судьба другого человека мне не безразлична!

— И что, есть у тебя то, что не устраивает здесь, в Лукьяновском СИЗО, или тебе не нравится только двадцать пятая?

— Конечно же есть, и эти вещи мне очень сильно не дают покоя. Прежде всего это касается мусульман, которые, сидя в нашем Украинском СИЗО, вынуждены практически всегда оставаться голодными. Ведь мы оба хорошо понимаем, что мусульмане свинину не едят.

— Да кому ты рассказываешь, едят, да еще как! — уже с повышенным голосом произнес он.

— Я еще раз говорю вам то, что есть, только в подробностях. Вся ваша пища здесь готовится на свином жире, а истинному мусульманину вера запрещает есть такую еду. А у вас здесь есть отдельное приготовление для мусульман? И сразу следующий вопрос: а вообще хоть в каком-либо СИЗО, или другом учреждении, готовят отдельно мусульманам?

— Пускай сидят дома и сюда не едут, и не будут есть нашу пищу.

— Вы знаете, гражданин начальник, дай Бог нам каждому уважать так свою веру, как много веков уважают они свою. Дай Бог нам каждому с таким уваже-ниєм относиться друг к другу, к своим родным, как относятся мусульмане. И горе таким, как вы, потому что из-за такого отношения, как ваше, к другой религии, мне просто стыдно за то, что вы — мое правительство и администрация. Я просто буду молить Бога, чтобы он хоть что-нибудь сделал, и чтобы мои шансы уравнялись с вашими. И если Бог решит вас наказать, то этим наказанием буду я.

Взамен я услышал хохот, на лице начальника было лишь легкое удивление от услышанного, и я осознал свою ошибку: говорить тому, кто тебя не хочет слышать — это просто глупость.

— Десять суток за нарушение режима содержания.

Я развернулся и ушел. Конечно, на душе было больно, а сердце вырывалось из груди от ненависти и несправедливости. Но все это лишь придавало мне силы и уверенности в карцере. Да миллионы найдутся, которые сломаются перед «ними». А я, чего бы это мне не стоило, дойду до конца, и если мне придется умереть в карцере, пусть будет так. И пускай считают меня сумасшедшим, хотя понимают ли они сами, что они уже давно сошли с ума?

Опять мой любимый карцер, опять мое любимое полотенце, которое единственное, родное, всегда не устает согревать меня. «Сколько уже ты меня согрело в карцерах», — шептал я про себя полушепотом, ведь все равно в камере один, никто не слышит.

На этот раз камера была другая, а это значит, что свою крысу не увижу. В этой камере так же есть крысы, но свою я бы узнал из многих по покалеченному уху, которое, наверное, было повреждено во время драки. Но на вторые сутки я увидел свою красавицу, которая, как в начале нашего знакомства, сначала осторожничала, а потом уже распознала своих. Тогда я понял, что все же крысы умеют различать людей, не знаю, правда, как — по зрению или по запаху. Но судя по тому, что, когда было наше знакомство, крыса где-то около двух дней не отходила от своей дырки, чтобы в случае опасности сразу убежать. А здесь через час уже бегала, как у себя дома, а через три уже не пускала других крыс на свою территорию.

Так я отсидел очередные десять суток со своей крысой, но остались необъяснимыми некоторые моменты, с ней связанные. Примерно на восьмые сутки моего пребывания в карцере крыса ночью принесла своих маленьких детей, которые были еще лысые, без шерсти. Проснувшись утром, начав скатывать матрац для выноса из камеры, я увидел мою крысу, перед которой лежали крысенята, еще живые. Крыса развернулась, залезла в свою дырку, выгрызенную под дверьми, и больше я ее не видел.

Крысенята, естественно, от жуткого холода в камере сразу замерзли, и мне пришлось их выбросить. Но что все это значило, остается лишь догадываться.

После очередных отсиженных суток, меня опять на сутки выпустили в свою камеру, и опять я на следующий день уже сидел в карцере, уже и не вспомню, сколько мне суток дали. И так пять карцеров подряд.

Но за весь период моего пребывания в карцерах мои обращения относительно АИК-25 не переставали расходиться, уже в напечатанном виде. Я заранее все это предусмотрел относительно карцера и построил все таким образом, что мои обращения отправлялись за пределами СИЗО, чтобы посадка в карцер не дала результаты, ожидаемые теми, кто меня сажал. Ведь какие цели преследовались этим водворением — нетрудно догадаться. В первую очередь, это то, что я под давлением должен отказаться от мысли продолжать отправлять свои обращения. А второе — то, что сидя в карцере, я автоматически нахожусь в полной изоляции и лишен какой-либо возможности руководить людьми, находящимися на свободе, которые занимались отправкой писем.

Когда карцеры не дали ожидаемого результата, то, последовали следующие попытки на меня повлиять. Но теперь эти попытки были намного более неприятными и намного более опасными.

Раздался стук двери, снова прозвучала моя фамилия, но на этот раз с вещами. Я хорошо понимал, что уже план действий расписан касательно меня, и мне нужно все просто своевременно понять, ведь от этого зависит вся дальнейшая жизнь. Меня перевели в другой корпус и, соответственно, другую камеру. Естественно, с попаданием в новую камеру сразу начинаются знакомства, но нужно увидеть невидимое, а именно то, что задумано.

Раздался стук в дверь, и опять прозвучала моя фамилия: «На выход без вещей!»

Конечно, я к любым действиям в отношении себя отношусь очень внимательно, и этот мой вызов, естественно, не случайность. Я вышел и последовал за работником СИЗО, который меня отвел в медицинскую часть СИЗО. По абсолютно непонятным причинам медчасть СИЗО начала интересоваться моим здоровьем, но я решил на иглоукалывание не соглашаться, ведь можно заразить инфекцией ВИЧ или еще что-нибудь подобное. А находиться в СИЗО с серьезным заболеванием равносильно смерти. Но все обошлось обычным измерением давления, прослушиванием легких, подозрение вызвало, почему это коснулось меня одного?

Но ответ меня ожидал впереди. Когда я вернулся в камеру, из которой вышел, буквально через двадцать минут пришли с обыском работники СИЗО. Это и был для меня ответ на все, что меня беспокоило прежде. Единственным человеком, выходившим из камеры, был я, и после моего выхода из камеры сразу обыск. Как вы считаете, что могли подумать остальные осужденные, которые находились со мной в камере?!

На следующий день идентичная ситуация повторяется, только на этот раз вызывал психолог. И опять после моего возвращения в камеру пришли работники СИЗО с обыском. Но на этот раз уже якобы нашли самые сокровенные места, о которых могли знать лишь те, которые находятся в камере. Естественно, все подозрения падают на меня.

Подобные моменты недоказуемы, и никем не предусматриваются. Начнем с того, что в данной ситуации закон не нарушается, вывод в медчасть в рамках закона, к психологу — тоже. А обыски проводить администрация имеет право по своему усмотрению. Но вы видите, как, абсолютно не нарушая закон, можно создать ситуацию для заключенного, которая может вылиться в угрозу для жизни. Легко предсказать реакцию заключенного, у которого забрали телефон, по которому он разговаривал со своими детьми, родными, любимыми. И судя по всем складывающимся обстоятельствам, тебя начинают подозревать, что ты — доносчик.

Мне бы хотелось, чтобы вы сейчас отложили чтение и подумали: если бы с вами произошла такая ситуация, то какое бы было ваше решение в подобной ситуации?

Когда появляется реальная угроза для человеческой жизни, у любого человека, я думаю, появляются сверхсилы, сверхвозможности, все зависит от того, как угроза выглядит. В моем случае это все выглядело как игра возможностей, специальное создание ситуации, когда всем в камере стало хуже после моего перевода. Я уже увидел выбранную тактику администрации, хотя я неправильно выразился. Администрация — это всего лишь автомат, но оружие не стреляет без нажатия курка. А кто нажимает на курок, остается только догадываться, но не обязательно этот человек может быть в погонах. Намного страшнее те, которые в галстуках, потому что все, кто носит погоны, хорошо понимают, что их звание и должность напрямую зависят от тех, кто носит галстуки. Но это не облегчает ничего, если не увернуться от автоматной очереди, то рано или поздно пуля попадет в тебя.

Конечно, я ощущал на себе взгляды всех заключенных, скользящие, случайные. Некоторые из них решились подойти и поговорить со мной, правда, таких было всего лишь трое.

— Ой, «мусора» достали со своими обысками, ты не представляешь, как все достало, — решил мне излить душу один из подсевших, но я-то хорошо понимаю, для того, чтобы почувствовать истинный вкус плода, нужно его надкусить.

— Да ты не переживай, я думаю, что часа в четыре принесут мне пару телефонов. Ты только не кричи в камере, чтобы меньше кто знал.

Первого собеседника разговор такой сразу удовлетворил, и он покинул меня с лицом, имитирующим, что он ничего не знает.

С небольшим промежутком времени подсел второй собеседник с банальными расспросами: а где сидел, сам откуда и прочее.

— Ты извини, земляк, — перебил я его, — просто думаю, что должны к шести часам передать телефоны, нужно немножечко быть внимательным, чтобы ничего не произошло. Мы потом поговорим.

Второй собеседник покинул меня, и я остался один, сидя на своих нарах. Но через пять минут меня позвал к себе еще один зек, койка которого расположена была не на виду у всех глаз.

— Ну, здравствуй, а то мы так и не познакомились близко. Ты видишь, что-то администрация зачастила, а до тебя было здесь все спокойно. Как-то так получается, что ты только выйдешь из камеры непонятно куда, так после этого сразу начинаются обыски.

— Ты знаешь, я немного занят, должны к восьми часам передать два телефона, мы потом продолжим наш разговор, договорились?

На этот день это был мой последний собеседник, и, уставший от всяких расспросов, я решил прилечь отдохнуть в ожидании своих телефонов. Наступал уже вечер, и близились четыре часа вечера, мной ожидаемые, которые не принесли ожидаемого результата. Значит, буду надеяться, что в шесть мои телефоны появятся, и все образумится. Но и в шесть часов вечера не было ожидаемого результата. И вот последняя надежда на восемь вечера. Те осужденные, которым я говорил о телефонах, посматривали на меня, глаза их были сплошными вопросительными знаками. Но настали восемь часов вечера, открылись двери, и вошли представители администрации с обыском.

— Ну, как всегда, что-то да помешает, — воскликнул я, глядя на тех двоих, с которыми разговаривали о телефонах. Но обыска сильного не было, и мы минут через десять уже все зашли в камеру.

Я, не дожидаясь уже своих телефонов, заварил два литра крепкого чая и пригласил всех находящихся в камере заключенных на чаепитие. Когда все уселись и чай, налитый по кружкам, пошел по кругу, я решил поговорить.

— Люди добрые, я хорошо понимаю, что происходит, и думаю, что нам нужно поговорить, конечно, это касается прежде всего меня. Я вижу, что с моим попаданием в вашу камеру начались проблемы, и они, в основном, начинают проявляться после того, как я выхожу из камеры. Мне доказать, что я ходил в медчасть или к психологу, практически невозможно. Точно так, как и доказать кому-то из вас, что я там не был. Но не случайность, что шмоны совпадают с моим выходом из камеры, потому что администрация пытается посеять касательно меня среди вас сомнения, что я есть или информатор, или еще что-то подобное. Мне лишь остается догадываться, что имелось в виду, когда все это планировалось. Давайте сейчас посмотрим правде в глаза, и каждый ответит сам себе, были мысли такие обо мне после всех этих действий? Мне ни от кого здесь присутствующих ответ не нужен, потому что правдоподобный ответ лишь тот, который человек дает себе. Он сам знает, какие мысли у него были обо мне, а значит, и есть у него ответ перед самим собой.

Но подумал ли кто-то из вас, что если бы я был информатором администрации, то стала бы администрация меня явно открыто к себе вызывать, а тем более после моего возвращения в камеру сразу устраивать обыски, чем автоматически выдавала бы меня как своего информатора?

Этот момент ни у кого подозрения не вызывал, я исхожу из увиденного, где все сидели и смотрели на меня настороженно.

— Но вот что происходило на самом деле! Я отправляю свои обращения в инстанции, где обвиняю Департамент Украины по исполнению наказания о том, что в г. Харькове, а именно в Алексеевской ИК-25 массово избивают заключенных. И причастны к этому практически все. Кто из вас, здесь находящихся, не слышал о 25-ой, и что там происходит? А теперь, как вы считаете, чего можно ожидать человеку, который решил о беспределе, происходящем на 25-ой, рассказать всем! Еще добавлю ко всему сказанному, что перед этими «кознями» со стороны администрации, которые происходят сейчас, мне пришлось отсидеть пять карцеров подряд с перерывами в сутки. Карцерами остановить меня не получилось, теперь пошли таким путем, который вы сейчас видите.

Я думаю, что по некоторым моментам объяснился, но есть еще моменты, которые меня очень беспокоят. Начну с того, что первый обыск ожидаемого результат не дал. Когда был второй обыск, то уже пришли искать там, где был спрятан телефон, который нашли. Конечно, ставился акцент на то, что я вышел из камеры, сказал администрации, где телефон, и они пришли и его забрали. Это такое представление должно быть у вас касательно меня, но для того, чтобы все так выглядело, они должны точно знать, где находился телефон! И судя по тому, что телефон нашли без проблем, значит, им кто-то сказал, и этот «кто-то» среди нас. И этот кто-то, как я реально понимаю, участвует в том, чтобы я выглядел в ваших глазах информатором.

Но выход есть из любой ситуации, и я его нашел. В отличие от вас этот кто-то — единственный, кто хорошо знает, что я не информатор. А значит, не будет бояться меня так, как вы, что я могу донести. Значит, если другие будут избегать со мной разговора, то он не будет. Я решил, что каждому, кто попытается заговорить со мной, выдумаю, что якобы мне в определенное время принесут телефон. Так каждому, кто со мной разговаривал, говорил разное время, и естественно запомнил, кому какое время сказал. Ведь если попадет информатор и донесет, то уже в соответствующее время и зайдут с обыском плюс-минус 10–20 мин. Значит, уже можно предположить, кто этот «кто-то»! А теперь начнем, кому какое время я говорил?

Естественно, двое встали и сказали, что одному сказал четыре часа, второму — шесть, и вся камера посмотрела на третьего, именно того, кому уже все понимали, было сказано то время, после которого и зашли с обыском в камеру — восемь часов вечера.

— Теперь хочу спросить у всех — это сходство или случайность? Но лично для тебя отвечу так, — глядя ему в глаза, сказал я, — ты для меня стал сразу понятен, когда начал говорить мне, что с моим появлением появились проблемы.

Ну, а дальше уже посыпались все обвинения в его сторону, которые собрались еще до моего присутствия в этой камере. Как потом выяснилось, за этим заключенным уже были действия, которые не вызывают доверия. И когда в камеру вошли представители администрации и забрали этого осужденного, то уже сразу все, что было сказано, автоматически подтвердилось.

Этот момент я не случайно во всех подробностях описал, потому что такие и подобные им казусы позволяют оказаться неугодным системе. И выход из этого может быть лишь один: отказаться от того, что неугодно государству, или согласиться с тем, что тебе предлагают. В данном случае, я предполагаю, работали тюремные технологи, у которых хороший опыт и знания относительно уголовного мира. Но есть и не тюремные технологи, которые специализируются на общественном мнении. Которые, работают на сильных, на тех, которые у власти. А что такое власть — это прежде всего все возможности, благодаря которым можно из любого человека сделать больного и засунуть его в психиатрическую больницу. Из невиновного сделать виноватого и посадить в тюрьму. Сделать из белого черное и точно так же наоборот. Мне просто самому интересно, может быть, я что-то не так понимаю, или один это понимаю? Я, конечно, не беру места лишения свободы, здесь-то о беспределе властей говорить никому не нужно, просто здесь существует разновидность его. Здесь хорошо знают, как можно невиновному оказаться в неволе со всеми доказательствами в совершении им преступления. Мне даже доводилось встречать заключенного, который уже отбыл наказание за совершенное преступление, и неизвестно по каким причинам его снова посадили за то же самое, за что он уже отсидел. Я к большому сожалению, не запомнил его имени, потому что сам засомневался в его рассказе. Но когда вбежали в камеру начальник СИЗО вместе с прокурором и спросили его, почему он не сказал, что уже отсидел за это, он сказал: «Я уже вам два месяца говорю об этом», и его забрали из камеры.

Опять же, я не буду очередной раз акцентировать внимание на еще одном судебно-прокурорско-милицейском беспределе, потому что будет утрачена главная смысловая линия, которая касается Алексеевской ИК № 25.

В Лукьяновском СИЗО мне довелось еще столкнуться с некоторыми событиями, игнорировать которые я просто не смог. Находясь в очередной камере, я познакомился с осужденным, у которого беременная жена тоже сидела в этом же СИЗО, — при необычных обстоятельствах. Я увидел, как он ходит по камере и собирает сладости в кулечек. Ну, если бы он для себя собирал, то ел бы. Напрашивается вопрос: для кого же он их собирал? Спустя считанные минуты я уже разговаривал с этим осужденным.

— Да жена сидит у меня здесь беременная, вот и собираю разные сладости.

— Я не пойму, а что там за условия содержания такие, мне просто интересно.

— Да какие там условия, практически точно такие, как и у нас. Там одна родила, температура в камере сейчас при этих холодах плюс двенадцать градусов. Здесь администрация дала на ребенка две простыни, ну, и дают одну банку сгущенки раз за три дня. А так, в основном, кто с дому что привезет из родных, то и имеют, но это если есть что привезти. Но, в основном, там привезти некому, вот и сидят они практически на той же баланде, на которой и мы сидим.

Я сначала не поверил, но когда лично услышал от женщин, то уже здесь я оставаться в стороне просто не мог. Конечно, идти к администрации и начинать кричать о несоответствующих нормах условий содержания — это глупость. Повлиять в статусе заключенного на руководство СИЗО просто невозможно. И я решил своими силами собрать у знакомых хоть какую-то продуктовую помощь, это намного эффективней, нежели рассчитывать на помощь Департамента Украины по исполнению наказания. Но сначала нужно было разговаривать с администрацией, чтобы гуманитарная помощь была пропущена в СИЗО и попала по назначению. Я решил идти к представителям администрации разговаривать, но для этого мне нужно было переступить через себя, потому что в моем представлении администрация была далеко не из приятных. Это эхо осталось из-за водворений меня в карцер.

Но я считаю, что мои личные неприязненные отношения нужно отставить в сторону, от этого никто не выиграет. Открылась дверь передо мной первого заместителя начальника СИЗО.

— Гражданин майор, я решил прийти к вам с просьбой принять мою гуманитарную помощь в виде продуктов питания и вещей первой необходимости для беременных женщин и новорожденных детей, находящихся здесь, в СИЗО. Я узнал, что они едят, что у них есть для младенцев, и в отличие от вас с этим согласиться не могу.

— А что там не так? — с удивленным лицом спросил он.

— Я не пойму, кто из нас несет ответственность за содержание в СИЗО заключенных! Я вам говорю о том, что я хорошо знаю, а вы знаете точно!

— Ну, например? — с еще притупленным лицом спросил он.

Ну, я, конечно, понимаю, что наглость у них бесконечная, он будет сидеть и на все мои слова корчить рожу. И я решил все-таки немножечко уточнить.

— Вы считаете, что держать беременных женщин в камере на шесть человек с двойными нарами при температуре +12° нормально? А банка сгущенки родившей женщине — одна на три дня, и две простыни новорожденному ребенку — это нормально?

— Так пускай сюда не попадают и рожают на свободе, — уже заученно ответил он. — А здесь они заключены СИЗО за содеянное преступление, соответственно, и условия содержания такие, как положено преступнику.

Наверное, многие из вас сейчас про себя произнесли: а дети здесь причем? Но нужно немного глубже посмотреть, ему же кто-то дал эту должность первого зам. начальника СИЗО? И назначил его же единомышленник, точно такой же, как он сам! У нас же не поощряют тех, кто дал, а в основном поощряют тех, кто умеет ничего не давать заключенным, и это умело скрыть.

— Я, гражданин майор, не пришел к вам выяснять, а пришел относительно гуманитарной помощи, потому что от нашего недопонимания друг друга положение у женщин не изменится. Вы видите жизнь по-своему, а я — по-своему, но на данный момент я прошу вас учитывать, что не прошу вас, чтобы вы что-то им давали, а наоборот, прошу вас пропустить в СИЗО то, что люди дадут.

Чудом, но как-то получилось убедить его принять гуманитарную помощь, но как потом все выяснилось, это был очередной обман. Не ищите святое там, где его нет.

Я обратился к своим друзьям, знакомым касательно беременных женщин, детей, и как ни странно, но обычные люди, которые о местах лишения свободы практически ничего не знали, все с таким пониманием отнеслись, что я был просто удивлен и поражен! Собрали деньги, купили целую машину «Газель» продуктов, вещей детских, при этом в самые короткие сроки. Буквально через неделю уже машина заехала в Лукья-новское СИЗО и разгрузилась. «Ну, теперь хоть что-то будет у них», — думал я. Уже овощи, фрукты и что-то приготовить можно, а разнообразие в их случае просто необходимо.

Но мне удалось узнать потом, что оказывается, ни маленькие дети, ни беременные женщины ничего этого не получили. Оказалось, что всю гуманитарную помощь занесли в столовую, где питались работники СИЗО и им же ее продали. Вы можете представить мое состояние? Я не мог просто не то, что простить это, я не мог даже разговаривать с теми людьми, которые с такой любовью собрали все это. Каким же это нужно быть негодяем, чтобы украсть у детей?! И этот негодяй еще и представитель власти?!

Конечно, я пошел выяснять, где все это делось, но в ответ мне отвечали, что все, что вы передавали, дошло по назначению. Другими словами, дискуссия была ни о чем, меня не отведут в камеру к женщинам, для того, чтобы я в их присутствии спросил, что им дали, а что забрали. Да еще и не факт, что сами женщины что-то скажут, потому что они — люди подневольные, а значит, могут возникнуть проблемы в виде обысков.

Я, конечно, начал обращаться в прокуратуру, к Уполномоченному по правам человека. Но искать виноватого среди виновных — это глупо, как всегда ответ прокуратуры лишь один: нарушений не установлено.

Естественно, все это вызвало очередное недовольство у администрации СИЗО, и я получил очередную плату. Раздался стук в дверь, прозвучала моя фамилия «без вещей на выход», и через час я уже находился в карцере, не помню, за что.

Так я просидел три карцера подряд, как всегда с перерывом в сутки между ними. К сожалению, в карцере не так много разнообразия, о котором можно рассказать. Все разнообразие, которое может там быть, лишь зависит от тебя самого. Например, в следственных изоляторах разрешено заключенным, находящимся в карцерах, иметь при себе ручку и бумагу. Может, для кого-то это ничего не значит, но для кого-то — очень многое. Лично я писал стихи, правда, как правило, единственным слушателем моих стихов была тишина. Я научился их читать ей, самому слушать себя и одновременно переосмысливать, что написано. И практически каждое такое чтение заканчивалось их уничтожением. Я не считал никогда себя поэтом и всегда стихи писал лишь для самого себя. Но все же я сохранил некоторые из многих сотен, правда, до сих пор не могу понять, почему они сохранились.

Очередные сутки мои подходили к самому концу и к моей камере карцера подбежал неизвестный мне человек не славянской внешности и начал что-то говорить на не русском языке. В дверной глазок, где стекло отсутствовало, он начал запихивать фрукты и что-то неустанно говорил. Я временами лишь слышал, что произносилось мое имя, но понять ничего не мог. Но как позже я узнал, это был иностранец, араб из Объединенных арабских Эмиратов, который узнал, что меня постоянно прессуют карцерами, и решил вот таким образом мне помочь. Честно признаюсь, мне не так фрукты, как само внимание было настолько приятно, да еще и от иностранца, что в перерыве между карцерами я все же решил разыскать его и поблагодарить за помощь. Но он отказался слышать какие-либо слова благодарности в свой адрес, сказал, что слышал о моей дискуссии с начальником СИЗО о питании мусульман. И если ты помогаешь нам здесь, то за что ты меня благодаришь? Мне просто стыдно, что ты, православный, больше думаешь об этом, чем мы, все здесь сидящие мусульмане. Хоть я и вовсе не ем никакую пищу, которую здесь дают, мне все привозят родные и близкие, но я не подумал о тех мусульманах, которым некому помочь. И ты мне глаза открыл, что я уже давно был должен подумать о мусульманах, находящихся здесь, как говорит нам Коран. И если бы не случай с тобой, и я не услышал бы об этой дискуссии твоей с начальником, то так бы и сидел дальше.

Конечно, такого разговора с мусульманином я не ожидал и что-то ему сказать такое, чтобы он перестал себя казнить, было практически невозможно. Но все же пришло время мне сказать ему нечто такое, что его хоть бы немного успокоило.

— Ты знаешь, всегда в жизни случаются те обстоятельства, которые учат нас жить, просто не все их замечают, а некоторые вовсе их игнорируют. Для того, чтобы ты осознал то, что ты уже осознал, и должен был произойти этот разговор мой с начальником, о котором ты услышал. Но главное заключается в том, что ты это не проигнорировал. Но чтобы ты себя не винил, подумай: ведь ты не один здесь сидишь из мусульман, то почему ты один только услышал, а другие?

Но для себя я точно знаю ответ, что теперь Всевышний открыл тебе глаза еще шире, и дай Бог, чтобы каждый так понимал, как ты: мы всегда находимся там, где мы нужны и должны всегда видеть и понимать все, что нас окружает. Сила веры в делах, но не в словах. И я скажу тебе искренне и от всего сердца: «Да будет Всевышний доволен твоими делами».

Параллельно со всеми событиями, которые происходили со мной в Лукьяновском СИЗО, мои обращения об АИК-25 не прекращали выходить. Мне время от времени приходили ответы от народных депутатов, которые все однозначно пересылали в Ген. Прокуратуру, Уполномоченному по правам человека, Департамент Украины по исполнению наказаний, откуда приходил один и тот же ответ: «По вашим обращениям уже неоднократно проводились проверки, нарушений не установлено».

Я понял, что просто напрасно тратил время, все идет по существующей схеме, по которой ничего доказать нельзя. Нужно что-то менять, но что? Куда можно еще обратиться, чтобы меня услышали? Ведь уже неизвестно, какое количество обращений разошлось, и никто, ни один из представителей власти со мной не встретился. О чем это все может говорить? Что никого это не интересует, и все это перефутболивание моих обращений в соответствующие органы — это всего лишь очередной государственный эгоизм. Отсылать туда, где заранее все знают, что придут мне отписки! Но для меня это все выливается в СИЗО очередными кознями и карцерами. И снова подходят к концу очередные сутки очередного карцера, правда, уже начинаю сбиваться, какой по счету это у меня карцер и сколько суток уже сижу. А какой смысл считать, когда знаешь, что за этим карцером будет следующий. Уже перестали меня вызывать к начальнику в кабинет для очередных суток, ограничивались дежурным, который просто оглашал, сколько дали.

Наверное, думают, что рано или поздно я все же устану сидеть в карцерах и начну проситься. Но скорее они устанут мне сутки зачитывать, чем я их сидеть.

Открылась дверь, и дежурный по карцеру сказал: «На выход, сутки закончились».

— Дежурный, иди скажи своему руководству, что я отказываюсь выходить из карцера, таким образом, я хочу предоставить администрации полное удовольствие, которое они испытывают при водворении меня в карцер. Пускай сидят там и выдумывают нарушения, а я здесь всегда на месте.

Дежурный немного растерялся и уже начал говорить повышенным тоном:

— Выходи, потому что напишем материалы за неподчинение представителям администрации.

— И что за это будет? — спросил я.

— В карцер попадешь, — угрожающе ответил дежурный.

— Ну а я где сейчас, можно поинтересоваться?

— Повторяю еще раз, выходи!

— Еще раз отвечаю — не выйду. Только на этот раз вам не нужно выдумывать, за что меня посадить, у вас есть все основания меня посадить туда, где я нахожусь сейчас. А зачем мне выходить оттуда, где я завтра буду снова?

Дежурный увидел мое настроение, но все его попытки уговорить меня выйти из карцера были безуспешны. Он отправился докладывать своему руководству о сложившейся ситуации. Ну, а я уже настроился сидеть до бесконечности, насколько меня хватит. Только так можно было переубедить администрацию в том, что их методы давления карцерами результата никакого не даст.

Снова двери моего карцера открылись, наверное, сказали дежурному силой меня вытягивать из карцера. Потому что, судя по шагам, к дверям подошло человека четыре или пять.

Но когда открылась дверь, то я увидел стоящего генерал-майора с руководством Лукьяновского СИЗО.

— О-о-о, а здесь кто у нас сидит?

— Злостный нарушитель режима содержания, — кто-то доложил ему из его подчиненных.

— А почему режим содержания нарушаем? — глядя на меня, спросил он.

— Ну, нарушителем я стал благодаря вашим помощникам. На самом деле я сижу постоянно по сфабрикованным нарушениям за то, что пишу свои обращения о пытках в АИК-25. И вот карцерами мне кто-то пытается заткнуть рот.

— Ну, у нас такого не бывает, чтобы кто-то вам фабриковал нарушения, если вы сами невиновны.

— Гражданин генерал-майор, вы же уверены в том, что вы есть в звании генерал-майор?

— Ну, конечно, уверен.

— Точно так и я уверен в том, что сказал, и меня не переубедить!

— Ну если вы уверены в своей невиновности, то вы же можете обжаловать любое решение администрации в органах прокуратуры?

— Я хорошо знаю, где могу обжаловать ваши действия, и уже пытался это делать. Но судя по ответам те, к кому я обращаюсь за помощью, конкретно и причастны к моим водворениям в карцер.

— Ну а сейчас почему вы отказываетесь выходить из карцера, вы же понимаете, что вы нарушаете требования администрации, а значит, будете снова наказаны?

— Конечно, я понимаю, что буду наказан, только на этот раз действительно за нарушения. А тем более я так думаю, что кто-то испытывает удовольствие от того, что я здесь нахожусь. Только мне бы очень хотелось, чтобы вы передали мои слова тому, кто стоит за всем этим, что я вообще-то привык сидеть в карцере, помещении камерного типа (ПКТ) так: в этом году сел — в следующем вышел. И тем более, если у меня хоть один день там прошел без избиения, то я уже начинал воспринимать, что это ненормально. А здесь что: утром матрац отнес, вечером принес. Ну, есть маленькие неудобства: голод, сырость, пол бетонный, но я все это воспринимаю как роскошь, потому что мои представления сложились еще задолго до здешнего карцера.

— Ну, ты понимаешь, все равно тебе этого не изменить. Находясь в карцере, ты пытаешься остановить целую машину, которая называется «система». Вот такой результат, сидя в карцере — это максимум чего ты только добьешься. А в карцере здоровья не добавляется, а все наоборот, — и прозвучало опять, — ты что, Дон Кихот?

— Я понимаю, что в нынешнее время человечность воспринимается как дурость. Лучше украсть изо рта детей, чем им найти и дать. Это касается ваших подчиненных, которые, надеюсь, вам хоть не солгут. А что касается системы, то сила ее распространяется на таких, как вы. А что касается меня, то ее силы, мощности недостаточно, чтобы изменить мое мнение. Я не говорю, что мое мнение изменит их, но ваша система не сильнее меня самого. Я лучше буду здесь сидеть, мерзнуть, нежели угождая вам, стать таким, как вы. А что касается карцеров, которые забирают мое здоровье, ну, для меня это намного лучше, чем потом при здоровье о прожитых годах жалеть. А кто из нас прав или неправ, только время нас рассудит, а пока вы — генерал, а я — заключенный, сидящий в карцере.

Глаза генерала всматривались в меня изучающе, его волосы на голове уже были седыми, а люди в таком возрасте уже больше начинают задумываться о жизни после смерти, где уже нет ни должности, ни звания. И то, что он сейчас называет дуростью с моей стороны, он же сам хорошо знает, что эта дурость прописана в Библии, что и делает меня морально выше его самого. Генерал ушел, ничего не ответил, и это мне дало повод почувствовать хоть маленькую, но победу.

Так я переночевал еще одну очередную ночь в карцере, и на следующий день ко мне пришел дежурный и сказал, что ему приказали — пока не выведет меня из карцера, он домой не уйдет, будет сидеть возле моей двери, пока я не выйду.

И здесь, как всегда, дают раскидывать дерьмо тому, кто меньше всего к этому причастнен. Это не только с этим дежурным, такой порядок в «системе», практически никто не несет наказания из тех, кто дает распоряжения, в основном, несут наказания те, которые исполняют приказы. И наказывают их, в основном, те, которые должны сами понести наказания.

Я аккуратно сложил свое любимое полотенце, собрал свои бумаги в пакет и отправился на выход.

— Ну, пойдем, потому что будешь сидеть здесь до конца моего срока.

Очередная новая камера, а это значит, что нужно быть опять предельно внимательным, неизвестно чего можно ожидать. Но когда ближе рассмотрел лица заключенных, то увидел своего знакомого, с которым мы вместе приехали в Лукьяновское СИЗО. Он чеченец, с которым в дальнейшем мы стали очень хорошими друзьями. Когда он узнал о карцерах, почему я там так часто оказываюсь, то ему это тоже стало небезразлично. Я много услышал историй от него о чеченцах, их религии, как уважают они своих родителей. Благодаря ему я практически познакомился со всеми чеченцами, которые находились в Лукьяновском СИЗО. Но я понял, что чеченцы — народ особый, и у них неоднозначное отношение к европейцам. Чеченцы без уважения относятся к тем, которые не держит своего слова, чести, совести. Такой человек перестает для них существовать как личность, с которой они будут считаться в дальнейшем. Ведь у нас часто случается, что друг уводит жену у своего друга или брат у брата, или дети отдают своих родителей в дом престарелых. Для них же подобные вещи недопустимы, у них в 99 % случаях такое заканчивается смертельным исходом.

Но соприкоснувшись со мной, они поневоле узнали мою историю, связанную с АИК-25 — не от меня, а от других осужденных, которые там были. Но и немаловажную роль сыграли карцеры, где мне приходилось довольно часто бывать, и причины, по которым меня туда сажали.

Я не случайно пишу о чеченцах, потому что я слышал их мнение, как бы они поступили, если бы с ними или с их родными поступили так, как поступили наши власти со мной. Где расположена Алексеевская исправительная колония № 25, там была бы одна сплошная воронка. Теперь давайте проанализируем, когда пенитенциарная служба Украины направляет заключенного в подобные учреждения, как АИК-25, она не обращает внимания на национальность, вероисповедание и пр. И те методы исправления, о которых я уже вам говорил, могут просто родить кровную месть. И если бы тем чеченцам, которых я знал, не дай Бог, пришлось бы отбывать наказание в АИК-25, мне даже страшно себе представить, чем бы это все могло бы обернуться. И о масштабах последствий можно только догадываться.

Но наша власть живет лишь такими принципами: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Если месть случится в виде теракта, то, я уверен, будут что угодно говорить народу через средства массовой информации, но истинные причины, по которым прозвучал взрыв, никогда не назовут. А как бы это звучало? В исправительную колонию № 25 был направлен осужденный чеченской национальности для дальнейшего срока отбывания наказания, но администрация по прибытию его начала унижать, оскорблять, провоцировать, в результате чего он проявил агрессию. А значит, к нему были применены пытки и избивали его до конца срока. После его освобождения и произошел теракт.

Но у нас всегда все звучит по-другому, посмотрите, сколько сбивают пешеходов наши чиновники, и виновны практически всегда пешеходы. Что бы ни произошло, власть никогда виновной не бывает. Обычному человеку доказать свою невиновность практически невозможно.

Друзья на день рождения подарили мне смартфон. Конечно, это запрещено — иметь в СИЗО телефон, я его очень тщательно прятал рано утром, а вечером доставал. Конечно же, интернет украшает темное пребывание в СИЗО, предоставляя общение с миром, с обществом, возможность слышать о бытовых проблемах, да просто обо всем. Это жизнь, и если ты в чьей-то жизни участвуешь хотя бы в диалоге, в общении, то ты не деградируешь! А деградация в неволе — это первый враг.

Рядом лежал со мной Мося. Ох и аферист! © Он был невысокого роста, лет 26, но с уникальными способностями. Он мог разыскать в телефонном режиме кого хочешь, мог убедить любого оператора, что нужный абонент — его родственник, местонахождение которого нужно срочно узнать. И это у него получалось.

Рыская по разным сайтам, ища таким способом хорошую тему для общения, наткнулся на анкету: «Женщина сорока лет, Анна». Ну, думаю — познакомлюсь.

— Привет, как дела? Звать Павел. Рост 183, не спортивного телосложения. Бывает, разденусь перед женщиной сексом заниматься, а она спрашивает: «Может быть, покушаешь»? Но сейчас поправился, уже могу за шваброй спрятаться, раньше за леской.

Практически никто не игнорировал меня, и со многими складывались хорошие отношения, общение. Я никогда не скрывал, что нахожусь в СИЗО. У Анны я узнал, что у нее есть два сына: старший служит в армии на контрактной службе, а младший готовится пойти в армию буквально на днях. Анна сильно переживала по этому поводу. Я, естественно, всегда успокаивал. Так завязалась наша маленькая дружба.

Спустя месяц нашего общения я, как всегда, включил свой телефон, сразу зашел в интернет и увидел отсутствие Анны. Что-то меня это встревожило, и я решил ей позвонить. Гудки раздавались в трубке телефона, и уже казалось, что сейчас вызов оборвется, но послышался Анны голос:

— Алло, — этого было достаточно, чтобы я смог определить: что-то произошло, — Что случилось, где ты пропала и почему такая грустная?

Я услышал плач, это был крик души.

— Что произошло, успокойся, расскажи мне, может, я смогу чем-то тебе помочь?

— А чем ты можешь мне помочь, если ты сам сидишь в тюрьме, что можно сделать, находясь там?

Ее речь постоянно обрывалась и перерастала в плач, что мне позволило понять, что произошло что-то очень серьезное, но что?

— Аннушка, давай попробуем, ты сначала расскажешь, а потом посмотрим, смогу ли я что-то сделать. А так, не зная ничего, конечно, я не смогу что-либо сделать.

Анна прожила такую жизнь, когда всегда приходилось рассчитывать на саму себя. Мужчины в ее жизни оставили неприятные воспоминания, она практически сама растила детей, и все жизненные трудности преодолевала сама. Естественно, месяц нашего общения, да и в основном через интернет, ничего ей не говорил. Она еще не знала, что если у меня день прошел без проблем, то, значит, что-то случилось, но что жизнь научила меня найти выход из любого положения!

— Ты знаешь, Пашка, две недели назад отправила сына в армию. Мне позвонили и сказали, что Лешка находится в госпитале уже десять дней без сознания. Мне говорят, что его заразили какой-то пневмонией, и теперь шансы выжить ему дают пятьдесят на пятьдесят. Что делать — просто не знаю, сижу и плачу. А еще сказали, что если до утра доживет, то жить будет, а если нет… — и разговор оборвал плач.

Слыша плач в трубку, я хорошо понимал: сейчас каждая минута дорога.

— Продиктуй мне телефон, по которому тебе звонили — это первое, что я решил сделать.

Анна на эмоциях и в подавленном состоянии. А значит, она не в силах проконтролировать ситуацию.

— Аннушка, ты только успокойся, пожалуйста, я сейчас тебе перезвоню.

Время на часах 21–00, а это еще сильнее все усложняет: уже поздно и многие ложатся спать. Но сначала нужно еще разобраться, кто мне нужен — и еще не менее сложный вопрос, как мне представляться: заключенным из Лукьяновского СИЗО? Это равносильно тому, что оперативников позвать в камеру и отдать мой wi-fi, в котором я еще не разобрался.

Ладно, назовусь обычным гражданином, ну и что мне это даст, пошлют подальше. Но у меня есть номер телефона очень знатного правозащитника Евгения Ефимовича Захарова, с которым мне уже доводилось быть раньше знакомым. Но чем он сможет помочь? Потому, что если пойти юридическим путем, то это — время. Завтра только смогут дать запросы, пока дойдут запросы, пока отреагируют. А это не меньше двух недель! А времени максимум до утра, а минимум — сейчас!

Я позвонил Евгению Ефимовичу Захарову, к большому моему счастью он не спал.

— Евгений Ефимович, прошу вас, выслушайте меня, экстренный случай, — я как мог подробно изложил всю ситуацию, которая произошла с Анной, — Прошу вас, Евгений Ефимович, я нахожусь в СИЗО, а отсюда достучаться до кого-то в статусе осужденного невозможно. Могу ли я представляться от имени Украинского Хельсинского Союза по правам человека, вы позволите мне? И я услышал: «Да, можешь»!

На первый взгляд, казалось бы, это еще ничего не значит. Иметь меч в руках — этого еще мало, потому, что нужно научиться им фехтовать. А в моем случае были навыки владения мечем, но вот только самого меча не было!

Второй звонок мой без малейшей задержки был сделан по номеру, продиктованному Анной, с которого ей сообщили о сыне.

— Здравствуйте, вас беспокоит представитель Украинской Хельсинской Спілки по правам человека Павел Паныч, начальник отдела оперативного реагирования на экстренные ситуации. На данный момент к нам поступил сигнал, что в вашем госпитале находится военнослужащий, состояние здоровья, насколько мне известно, оценивается, как критическое. Пожалуйста, предоставьте сейчас мне в телефонном режиме информацию, почему данный военнослужащий, который всего две недели в армии, оказался в таком состоянии?

Конечно, для него это было неожиданностью, и эта неожиданность хорошо прослушивалась в его голосе. Понимая что он сейчас может положить трубку и потом не подымать, что позволит ему уже согласовать разговор.

— Вы только усвойте: если вы положите трубку, то завтра мы продолжим наш разговор в Министерстве обороны в присутствии министра.

— Да ну что вы, я и не собирался класть трубку. Просто думаю, как правильно изложить вам ситуацию. Да, действительно случай с военнослужащим очень серьезный и шансы пятьдесят на пятьдесят. Но вины нашей здесь нет, потому что у него пневмония тяжелой формы, которой заразился он от своей мамы.

То, что я услышал от него, конечно, меня не устраивало, потому что здесь уже хорошо видно, что прежде, чем сообщить маме о ее сыне, они уже заведомо спланировали, что говорить. А если они начали планировать подобное, то значит они уже согласились с тем, что Леши не станет, и это может произойти в любой момент.

«Победитель тот, за которым всегда инициатива».

— Вы понимаете, с кем вы сейчас говорите? — словно змей из мультфильма «Маугли» прошипел я ему, — На следующей неделе президент Украины будет проводить круглый стол, где будут проходить слушания относительно прав человека в Украине. И вы мне хотите сказать, что военнослужащий нашей Украинской Армии, который всего две недели назад ушел из дома служить в Украинскую Армию, а это значит, он прошел медицинское обследование в военкомате и был здоров, и вы мне, официальному представителю, который осуществляет контроль над тем, чтобы гарантии Президента Украины по соблюдению прав человека были строго реализованы, хотите сказать, чтобы я поверил в сказанное вами?! Относительно заболевания я вам могу точно сказать, что, поскольку я не являюсь специалистом, то к вам выедут медики, которые детально изучат, все ли вы сделали для того, чтобы этот человек жил! А что касается «пятьдесят на пятьдесят», то на это я могу вам ответить на все сто процентов: если этого военнослужащего не станет, то следующим местом вашей работы будет санитар медчасти какого-то исправительного учреждения по исполнению наказаний. А там на протяжении семи лет вы будете вспоминать свои «пятьдесят на пятьдесят» и можно ли было еще что-то сделать!

Я услышал в трубку, как кадык его передернулся, проглотив слюну. Набравши силы, и уже чуть слышным голосом он попытался что-то сказать в свое оправдание:

— Вы понимаете, очень сложно что-то прогнозировать.

— Молчать! — прокричал я, — меня даже Генеральный прокурор не решается перебивать, когда я разговариваю.

Когда я услышал, что ему срочно понадобилось идти к больному, я понял, что сейчас ему уже мешать не нужно.

Ложь запрещена по заповеди Божьей! Но у каждого правила есть свои исключения, и это исключение называется «Пути Господни неисповедимы». Для того, чтобы мне что-то сказать, сначала найдите ответ для самих себя: а что бы вы сделали? Ведь на кону жизнь, и каждая минута была решающей.

На этом ложь моя еще не закончилась, это было только началом, потому что все, что мной было сказано начальнику госпиталя, было всего лишь воздухом, который, можно сказать, пахнет неприятностями. Но где гарантии, что не найдется рядом доброжелатель, который попытается сбить напряжение, например, что непонятно, кто звонил, что попало наговорил. Теперь нужно создать напряжение «повыше», когда посыпятся вопросы от более высокого начальства. Тогда для руководства госпиталя мои слова, ранее сказанные, все больше и больше будут казаться реальностью. И здесь Мося, который со всей внимательностью все слышал, сидя рядом, пригодился со своими способностями.

— Мося, мне нужен срочно номер кого-то из руководства Министерства Вооруженных Сил. А в дальнейшем звуковые эффекты тоже понадобятся. Мося еще до конца не осознавал, что от него требуется, и как истинный профессионал своего дела сразу сориентировался сам. Буквально в считанные секунды Мося вспомнил, что есть организации, отстаивающие права военнослужащих, и они называются «Солдатские матери».

На этот раз раздался звонок в дежурной части Министерства вооруженных сил Украины:

— Здравствуйте, вас беспокоит Українська Гельсінська Спілка з прав людини.

В трубке я услышал уверенный голос:

— Да, я слушаю.

Слушать может каждый, но услышать не каждому дано. Одна чрезмерная самоуверенность и одна сплошная глухота и слепота. Я хорошо понимал, что Укр. Гел. Спілка для этого голоса ничего не говорит. Но я все по порядку, со всеми подробностями рассказывал этому голосу о происшествии, которое произошло с военнослужащим. Как и ожидалось, взамен я лишь слышал ленивое «угу, угу», с таким «угу» он через час все забудет.

— Извините пожалуйста, ко мне вошли, не кладите трубочку. Да, Игорь Петрович, я вас слушаю.

— Павел Александрович, на следующей неделе будет собрание правозащитных организаций в Секретариате Президента Украины, вы будете присутствовать?

— Да, конечно, и приготовьте мне для доклада, пожалуйста, описание случая военнослужащего из госпиталя.

— Извините, пожалуйста, я отвлекся, — сказал я голосу в трубку телефона. Голос сразу превратился в голосок, который уже интересовался деталями.

— Извините, я не пойму, вы что, не слышали, что я вам целых двадцать минут рассказывал?!

— Нет, просто детали некоторые нужно уточнить!

Конечно, мне не составило бы абсолютно никакого труда повторить заново, но вся сила и заключалась в том, чтобы этот голос подумал о собственной «шкуре».

— О деталях, молодой человек, уже, наверное, узнает Министр Обороны из уст Президента Украины. А он, я думаю, уже точно разберется, кто по этому номеру разговаривал в это время сегодняшнего числа. Всего хорошего, до свидания.

Наверное, этот голос хотел мне перезвонить, но куда? Номер засекречен. Самое главное он услышал, а кресло, находящееся в Минобороны, ему позволит все госпитали на уши поставить, чтобы этого военнослужащего найти. Своя шкура дорога, но теперь его шкура привязана к солдату.

21-40. Я решил позвонить Анне, наверное, она уже думает, что я испарился.

— Ну что ты, как ты себя чувствуешь?

— А что я, завтра думаю выезжать к Леше. Правда, не знаю еще, куда ехать, к кому обращаться.

— Ну, ты сейчас, главное, успокойся и постарайся лечь отдохнуть. Я там оставил твой номер, могут тебе позвонить поинтересоваться проблемой. Ну, будешь рассказывать, как все произошло, договорились? Но если какая-то информация появится, сразу звони мне. Да, и чуть не забыл: всем, кто тебе будет звонить, говори, что тебе уже было много звонков из прокуратуры, от журналистов и прочее.

Мной еще были сделаны звонки к лицам, имеющим отношение к Вооруженным силам, но это всего лишь для количества, что также сыграло свою роль. Ведь чем больше поступало звонков в Минобороны, тем больше в Минобороны обратят внимание на серьезность проблемы.

Раздался звонок моего телефона, это звонила Анна. Конечно, сердце мое содрогнулось, потому что она звонит по двум причинам: или произошел уже результат моей работы, или новости о сыне! Подняв трубку, я услышал:

— Алло, Паша, мне позвонили и сообщили, что Лешку перевозят в другой госпиталь, где более узкие специалисты и лучше оборудование. Для этого они вызвали специальную машину скорой помощи «реанимация», и сейчас его уже будут перевозить. А еще мне очень много было звонков отовсюду, где я все рассказывала, как ты говорил!

«Вот и сработало», — подумал я сам про себя. Десять дней Леша лежал без памяти в госпитале, и никто не думал бороться за его жизнь. Вот что значит — своя шкура дорога, и настолько дорога, что следующие события меня шокировали.

На следующий день Анна, конечно, поехала к своему сыну в Винницкий Центральный госпиталь, куда перевезли Лешу. Когда уже Анна находилась там, то она сказала, что в реанимацию завели даже священника, который освятил там все. Я подумал: как бы хорошо нам было жить, если бы наше руководство всегда думало о своем народе так, как думают о собственной шкуре. Как бы хорошо было, чтобы подобные случаи как с Лешкой, да и не только с Лешкой, всегда были небезразличны другим. Если каждый из нас всегда будет стараться помочь другому, то никакая беда нам уже будет не страшна.

Раздался звонок, это была Анна. Ее голос был насыщен радостью, которая сопровождалась слезами:

— Он пришел в себя, он жив! Спасибо тебе, Пашка, огромное спасибо!

— Ну, самое большое спасибо для меня, когда человек произносит «Слава Богу!» А то, что это Его заслуги, ты не сомневайся, потому что Он знает, что если я уже узнал об этом, то это значит, что я обязан максимально сделать все, что от меня самого зависит. Находить в таких случаях «отмазки», ссылаясь на других, — все это лукавство и самообман. Сначала попытайтесь сделать все максимально сами, это и будет вам дальнейшим ответом перед Богом в Судный День.

После небольшого молчания Анна спросила:

— Ну, а что ты мог, там находясь, сделать, что здесь такая реакция?

Ну здесь-то и ответить я не мог по сути никак. Рассказать о Мосе, который внезапно стал Игорем Петровичем? Или о несуществующих запросах, которые за час дошли?

— Ты знаешь, Анна, моих заслуг перед тобой нет, потому что все, что я сделал — это позвонил Евгению Захарову и сообщил ему. И вот такая реакция благодаря ему, ты же понимаешь, находясь здесь, практически чем-то помочь невозможно.

На самом деле Анне говорить всю правду было опасно, потому что эта история очень быстро распространялась. Ведь эта история с Лешей могла дойти до Минобороны, а конкретно кто за всем этим стоит? Поощрять за это никто не станет, а наоборот, все было бы воспринято только негативно. К большому сожалению, наше руководство страны состоит из одних эгоистов, и не имеет значения, это большинство или оппозиция. Наверное, это сейчас многих из них разозлит, но сначала для того, чтобы злиться на меня, давайте я прокомментирую тот случай с Анной!

Самое первое и самое главное, что требовалось от Анны по своей сути. Она вырастила и воспитала своего сына как все остальные родители, дети которых пошли служить в армию. Они подумали об Отечестве, но как Отечество подумало о них? Невозможно все предусмотреть в жизни, если существует смерть, всегда будут те обстоятельства, из-за которых она приходит. Не существует такого места на земле, где бы она не застигла человека. Но это речь идет не об необратимом. А случай с Лешей! Молодой человек на первой стадии своего пребывания в армии заразился пневмонией. Первые несколько дней его обращения в санитарную часть просто игнорировались, пока он не потерял сознание. Лишь потом уже было медицинское вмешательство, но уже состояние его здоровья было тяжелым. Как выяснилось позже, что Леша был не один в части, их было шесть человек, просто Леша был первым, кто заразился.

Ладно, пусть так случилось, уже имеем ситуацию, которую нужно максимально решать. А это значит — использовать все, любые возможности, чтобы спасти человека. Но увы, десять дней он лежал без сознания в реанимации, и судя по тому, что после десяти дней только сообщили маме о случившемся, бороться за жизнь человека уже никто не собирался. Они уже выдумали версию, которая снимает с них ответственность. Но главным во всем этом есть то, что они начали делать маму военнослужащего виновной в заболевании. Но ведь не было ни одного медицинского заключения, что она была больна пневмонией. А если бы она болела подобной пневмонией, то еще задолго до того, как сын ее потерял сознание, ее уже не было бы в живых. А такие моменты можно однозначно понимать лишь так, что уже на самом высоком уровне судьба солдата решена и решена настолько, что в дальнейшем его маме уже будет практически невозможно доказать что-либо в случае смерти ее сына. Ну, разве это эгоизмом не назовешь?! А почему я гребу всех политиков под одну гребенку, — ну, я же министра обороны не назначал. Мой единственный голос — не решающий в избирательной кампании любого рода, хоть президентской, хоть парламентской. Мое отношение однозначно отрицательное ко всему политическому бомонду Украины, потому что я не вижу тех, которые живут для народа, а не выживают за счет него. Нет такого диплома, образования, что могло бы в человека вложить самое главное — небезразличие!

Настолько болит моя печень, что, когда пишу, постоянно приходится искать удобное положение, которое позволяет хоть как-то это делать. Не получилось увернуться от удара во время избиения меня работниками администрации. Вот теперь и болит печень, слава Богу, что приходят колоть хоть какие-то обезболивающие местные доктора. Но не так больно, как обидно получить два месяца одиночной камеры за то, что попытался помешать администрации избивать осужденного.

Ой, Боже, настолько страшен этот мир, который мы практически уничтожили. Я-то теперь понимаю, за что Ты был распят, только теперь понимаю, что Ты единственный, который меня не предал и не оставил. И сейчас с Твоего позволения я продолжу писать дальше, и надеюсь, что после написанного Ты меня пощадишь.

Но если я жив еще, я расцениваю это однозначно, что не все я сделал то, что Ты задумал. И лишь время мне может дать ответ в будущем, а пока я делаю все то, что подсказывает сердце.

Любой пожар, какого бы масштаба он не был, как правило, начинается с маленькой искры. АИК-25 — это пока искра, которая со временем может превратиться в пожар.

Настала очередная пауза, затишье. Я понимал, что это временно, администрация не получила ожидаемого результата, и мои обращения не прекращали расходиться, но все безрезультатно. И я решил изменить направление своих обращений: попробую обратиться за помощью в посольства других государств. Конечно, рассчитывать на помощь оттуда, не зная откуда, наверное, глупо. Но я все же решил попробовать — а вдруг! По крайней мере, у меня уже есть ответы наших украинских инстанций, и я ощутил их реакцию в виде водворения меня в карцер. Воспользуюсь пословицей «стучитесь — и вам отворят». И мои очередные попытки стука в дверь в виде обращений одновременно начали расходиться в посольства европейских стран, США, России.

Параллельно всему я начал еще собирать вместе с другими заключенными гуманитарную помощь беременным женщинам и новорожденным детям. Только на этот раз передавали им помощь через передачи, уже не через администрацию. Практика показала, что верить там нельзя ни одному слову. Но что меня сильно поразило: казалось бы, в СИЗО сидит такой контингент, который считается опасным для общества, и поэтому их изолировали. Но когда коснулось детей и беременных женщин в СИЗО, такую реакцию я даже не мог предположить. Желающих помочь было настолько много, что уже приходилось некоторым отказывать, потому что девать было просто некуда. Одного сгущенного молока в передаче доходило до 100 банок, и это на двух детей, на шесть женщин и на месяц. Это только молоко, но было и другое питание.

Увидев такую реакцию со стороны заключенных, меня невольно посетила мысль, кто же все-таки опасней для общества: те, которые из ничего смогли найти достаточно, чтобы пребывание детей в СИЗО было не таким катастрофичным, или же администрация СИЗО, которая при катастрофичном положении украла последнее. Естественно, я имею в виду администрацию СИЗО.

Не буду скрывать, что пребывание в карцерах отразилось на моем здоровье, и это выразилось в виде язвы желудка. У меня практически пропал аппетит, появились боли в животе, а это нежелательно, потому что я знал: мои обращения в посольства уже должны были дойти. И когда будет реакция, это значит, готовиться мне в карцер. А находиться в карцере с язвой желудка тяжело. Прилечь нельзя, ведь на пол бетонный не приляжешь, это сразу воспаление легких. Врачи в Лукьянов-ском СИЗО — это формальность, максимум, что можно получить, это обезболивающее. А лечить язву затруднительно.

Раздался стук в дверь и прозвучала моя фамилия «без вещей на выход». Я не догадывался, а уже знал, что это — карцер, потому что получил ответы из посольств США и Швеции, где мне ответили, что «к сожалению, мы вам ничем помочь не сможем, потому что посольство не вправе вмешиваться в политику страны».

Перед посадкой в карцер, как правило, доктор всегда осматривает заключенного и спрашивает о жалобах на здоровье. Я ему ответил, что плохо себя чувствую, и он обследовал меня, убедился, что состояние здоровья не позволяет мне находиться в карцере, и я не симулирую. Казалось бы, если медицинская часть видит, что здоровье заключенного не позволяет находиться в карцере, то проигнорировать это решение администрация не должна. Но не в моем случае. После осмотра доктора мне стало еще хуже, и я уже не в силе был сидеть, и меня уложили на лавочку. Фельдшер сделал мне несколько уколов, и работники СИЗО взяли меня под руки и поволокли в карцер, где бросили на бетонный пол.

Конечно, я понимал, что в таком положении находиться в карцере — это убийство. Администрация СИЗО вместо того, чтобы меня лечить, решила, наоборот, мое заболевание использовать против меня. Теперь в таком положении одни сутки, проведенные в карцере, можно приравнять к десяти сразу.

Но с горем пополам первую партию в десять суток я выдержал, не без помощи других заключенных, которые умудрялись передавать мне медикаменты. Это передавали, в основном, грузины, чеченцы, ну, были, конечно, и наши. Мне, честно признаться, было очень приятно, когда заключенные разных национальностей, разных вероисповеданий относительно меня стали все как одно целое. Тогда я усвоил урок: не имеет значения цвет кожи или религия, когда люди начинают осознавать, что у каждого из них проблемы те же, что и у других. Каждый из них любит жизнь, какой бы она ни была и где бы она не проходила. И когда они все узнали, что меня прессуют карцерами за то, что пытаюсь помочь другим осужденным АИК-25, это их и объединило.

После карцера меня ждал очередной сюрприз, наверное, администрация предполагала, что моя жизнь таким образом усложнится. Меня одного бросили в камеру к грузинам, а находиться среди них — это довольно непросто. Там редко кто уживается в камере, и не потому, что они грузины, а ты украинец. Там больше значит твое поведение, и немалую роль играет твоя прожитая жизнь. Нельзя произносить того, чего пояснить не сможете, или обещать то, чего не сделаете. Но в подобных камерах существует одно «но», через которое не переступит ни один грузин. Ни один грузин не поступит с каждым находящимся в камере, кто бы он ни был, таким образом, чтобы это расценивалось как беспредел! Каждый, наверное, слышал, что уголовный мир — жестокий мир, достаточно здесь совершить одну-единственную ошибку, и вы всю жестокость ощутите на себе. Беспредел — это ошибка, после которой не восстанавливается уже никто! А это значит, что несправедливых поступков в ваш адрес можете не ждать.

— Проходи, Биджё, присаживайся, — услышал я голос из камеры, двери которой захлопнулись за моей спиной.

— Ты откуда сюда попал? — обратив внимание на мою щетину, продолжил грузин, при этом хорошо зная, что в таком виде только с карцера выходят.

— Из карцера.

И я сразу же стал объектом участливого внимания всех грузин в камере. Кто-то из них сразу начал нарезать еду, кто-то поставил чай.

— А, это ты тот «музыкант», который постоянно сидит в карцере за то, что пишешь о двадцать пятой?

— Да, это я.

— А почему тебя все называют музыкантом?

— Я с самого детства всегда был связан с музыкой, учился в музыкальных школах. Ну, а на двадцать пятой при пытках занемели руки, а для музыканта руки, что для человека душа. Вот теперь получается, душа моя умерла, а я остался. От музыки у меня теперь осталась одна кличка, по которой меня теперь все узнают.

— Ну, и, наверное, Рамштайн, Продиджи так же из памяти не уйдут?

— Ну, я так понимаю, что о двадцать пятой вы слышали, если знаете об этих группах. Но там не только это ставили на карцерах. Были и «Океан Эльзы», и симфонический оркестр Поля Мориа, но больше всего в моей памяти осталась Пугачева, «Три счастливых дня было у меня». Когда играла эта песня, я вернулся с того света.

Наш разговор с грузинами затянулся надолго до поздней ночи, каждому из них было интересно услышать, что действительно происходит на двадцать пятой. Они-то и сами знали, что там происходило, но послушать все подробности никто из них не отказывался.

Я был рад, и в душе только благодарил администрацию за то, что, планируя мне гадость, они лишь предоставили очередную возможность познакомиться с замечательными людьми, которые по сегодняшний день переживают за мою жизнь, за мое здоровье — в отличие от тех, кто пытаются их у меня забрать.

На следующий день опять стук в двери, моя фамилия, и, уже не скрывая, меня отвели прямо в карцер за очередное выдуманное нарушение. В животе были страшные боли, это язва давала о себе знать. Но самое страшное то, что изменить ничего нельзя, звать доктора — ну это обезболивающее максимум, но сам процесс-то не останавливается, прогрессирует. А в карцере находишься постоянно на ногах, боли в животе только увеличиваются.

Звать прокурора? А кто придет, даже если и получится дозваться, то доктора скажут, что симулирует. Ведь доктора всегда говорят лишь то, что им скажет администрация. Кто из них согласится потерять работу из-за какого-то заключенного? А прокурора, естественно, любой ответ устроит, ему же доказывать самому не нужно, почему я нахожусь здесь.

Но зная, что ожидает меня впереди, я понимал, что нужно что-то делать, но что? В таком состоянии я не смогу протянуть в карцерах.

Выход есть, но его только нужно найти, и я его нашел.

У меня родилась идея написать открытое письмо на имя Президента Украины и желательно, чтобы его хоть кто-то напечатал. Но писать истину — это абсурд. Как вы считаете, написать «Виктор Федорович, пусть ваши беспредельщики заберут руки от меня и не сажают меня в карцер за правду». Естественно, это сейчас я кратко и понятливо сказал, но согласитесь, что бы я не написал, все будет впустую. Но я выбрал другой путь, результативный. Давайте сначала я опишу, кто такой наш Президент Украины, а вы проанализируете мои слова.

Есть такая маленькая всем известная пословица: «Хочешь познать человека — дай ему власть». Вот я уже долгое время очень внимательно наблюдаю за всем, что касается Януковича В. Ф., который стал Президентом Украины лишь по одной-единственной причине: люди решили отомстить «оранжевым» за их массовую аферу, за их борьбу за власть без всякой пользы для народа. Я думаю, что мало кто рассчитывал, что будут какие-то положительные сдвиги в стране. Но я не буду отклоняться от сути. Виктор Федорович — человек, который видит только свое «Я». Ничего страшного, что народ за гранью бедности, но нужно всегда говорить: «Мы довольны, Виктор Федорович, нам хоть и не хватает, но мы выживем любой ценой. Мы лишь переживаем, чтобы вы, наш Президент, выиграли очередные выборы. А за нас не переживайте, нас еще 46 миллионов, мы вымрем еще нескоро».

Конечно, я пишу в таком тоне, что многим даже страшно подумать о том, о чем я так спокойно говорю. Но это одна из немногих причин, по которой меня называют «особо опасным».

Вот я и написал очень умное письмо на имя Президента Украины, которые вы можете прочитать в интернете, написав в google «Паныч Павел Александрович».

После того, как оно было опубликовано, то единственное, кого я еще не видел в Лукьяновском СИЗО, это персонажей из журнала детских комиксов.

Я вспомнил старый анекдот. В распад Советского Союза стоит толпа людей, к которым подходят три милиционера. Один, который с автоматом был, спрашивает:

— Коммунисты есть?

Все вокруг посмотрели друг на друга и зашептались:

— Все, началось, стрелять будут.

В толпе стоял Сергей Петрович, все знали, что при Советском Союзе он возглавлял местный ЦК КПСС. И ему говорят:

— Сергей Петрович, вы же коммунист, почему не выходите?

Но Сергей Петрович не реагировал и стоял молча. И здесь милиционер говорит:

— Мы на улице нашли партийный билет, а внутри него лежало десять тысяч долларов.

И толпа взорвалась:

— Я коммунист, я коммунист!

И здесь раздался громкий крик:

— Разойдись! — и так громко, что все притихли, — разойдитесь, пропустите, идет Сергей Петрович, бывший председатель местного ЦК КПСС!

Вот так было и у меня. Появился неуловимый прокурор. На мой вопрос «кто вы?», я услышал — «Прокуратура г. Киева». Конечно, было как всегда, пошли опять отписки, опять хитрости, уловки, провокации, но то, что появился в карцере наконец-то деревянный пол, это я называю моим выигрышем. Хоть как-то в чем-то я выиграл у администрации и создал хоть немножечко им проблем не только со мной, но и с той частью заключенных, которые уже разочаровались во всем и сидели, терпели их беспредел на своей шкуре.

Я говорю о таких заключенных, как Тамаз Кардава, который умер в Лукьяновском СИЗО от цирроза печени. А могло быть иначе, если бы в нашем государстве работало актирование заключенных, болеющих особо тяжкими заболеваниями. Да если бы и не спасли его уже на свободе, но тогда хотя бы не лишали возможности родных и близких проститься при жизни с человеком. А для того, чтобы так поступить, нужно прежде всего быть гуманным человеком. А разве можно назвать гуманным отношение к заключенному, когда все прекрасно знали, что шансов выжить уже у Кардавы нет! Мне бы интересно услышать ответ, по каким причинам Тамаза Кардаву не актировали?! Кто имеет хоть малейшее право запретить родным в последние минуты жизни находиться рядом с умирающим?

Всему есть всегда ответ. У нас лучше, чтобы человек умер в неволе, чем дать ему шанс выйти на свободу, где есть вероятность, что он выживет. Потому что за то, что он умрет в неволе, никого к ответственности не привлекут. Прокуратура, как всегда, напишет все, что угодно, Секретариат Уполномоченного по правам человека — это всего лишь место для пересылки обращений. Вот и получается замкнутый круг, из которого ни у кого нет шансов вырваться.

Можно еще долго рассказывать относительно моей помощи другим заключенным в Лукьяновском СИЗО, но я не считаю нужным об этом писать, потому что это делалось мной не для пиара, а просто из человеческих побуждений.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Прошли мои очередные суды, которые, как и ожидалось, не принесли ни малейшего результата, и я получил семь лет лишения свободы, что говорило о том, что мое пребывание в Лукьяновском СИЗО близится к концу. Если вы думаете, что пришел конец моим мучениям, то вы глубоко ошибаетесь. В Лукьяновском СИЗО было еще много таких обстоятельств, которые не позволяли администрации проявить себя во всей красоте беспредела. С некоторыми обстоятельствами были связаны Евгений Захаров и Олег Левицкий, которые практически всегда мою жизнь держали на контроле. Когда уже была острая необходимость в медикаментах, когда я находился в карцере, то у меня благодаря другим заключенным была возможность позвать их на помощь. Но это я делал крайне редко, когда касалось меня, но не тогда, когда других. О других я им все уши прожужжал, правда, они мне никогда не отказывали. Но за себя, за двадцать пятую, за Лукьяновку, за карцеры, я просить их не считал нужным, потому что это опасно. А денег, чтобы нанимать отдельного адвоката, который занимался бы отдельно моими проблемами, связанными с правами человека в Лукьяновском СИЗО, АИК-25 и многими дру-тими, у меня нет. И так вся юридическая помощь мне по моему уголовному делу предоставлялась бесплатно, но уголовное дело я не смешивал со своими личными проблемами.

Я хорошо понимал, что меня отправят в учреждение для дальнейшего отбывания наказания, у которого особое предназначение, где меня смогут полностью изолировать от внешнего мира и в очередной раз попробовать мне закрыть рот своими методами. И таким учреждением стала Бердичевская исправительная колония № 70 в городе Бердичев Житомирской области.

Это учреждение максимального уровня безопасности, у которого среди заключенных была дурная слава. Нередко доводилось мне слышать об избиении тамошней администрацией осужденных. Нередко я видел осужденных, которых распределяли в БИК-70, и те путем взяток уезжали отбывать меру наказания в другие учреждения. Если бы не нарушались их права в этом учреждении, то зачем давать деньги, чтобы отбывать меру наказания в другом учреждении.

Но вскоре я получил ответы на все мои вопросы. По прибытию в БИК-70 мне сразу стало все понятно в собеседовании с первым заместителем начальника колонии Салюком Дмитрием Анатольевичем.

— У вас здесь, осужденный, шесть карцеров по Лукь-яновскому СИЗО, и вы злостный нарушитель, по каким причинам, вы можете мне пояснить?

— Конечно могу. Начну с того, что вы мне новость сказали, что у меня всего шесть карцеров записано, на самом же деле, если мне память не изменяет, я только за один раз отсиживал по пять карцеров подряд. Но отвечу по сути, все нарушения и карцера сфабрикованы за то, что я писал о пытках в АИК-25, конфликтовал с администрацией Лукьяновского СИЗО относительно новорожденных детей и беременных женщин из-за несоответствующих условий содержания. А также из-за гуманитарной помощи, собранной мной, которая в СИЗО пропала.

— Паныч, послушай сюда, мне, что ты пишешь обо всем этом, плевать, это БИК-70, и здесь будет так, как тебе скажут. Ты знаешь, что, в местах лишения свободы, любая помощь расценивается как поддержка воровских традиций?

— Я не пойму, вы что, мою помощь детям трактуете как поддержку воровских традиций?

— А это и есть поддержка воровских традиций.

— Подождите, я не пойму, — уже возмутился я, — мне еще довелось потом помочь одному солдату, это тоже поддержка воровских традиций?

— Да. Это также поддержка воровских традиций.

— Мне бы хотелось для себя еще одну деталь уточнить: а вы хоть раз в своей жизни помогли хоть одному человеку?

— Это ты у нас, видите ли, Деточкин, строишь из себя гуманитарную помощь. Чего ты на свободе не занимался своей гуманитарной помощью, а то как сядете в тюрьму, так и начинаете святого из себя строить.

— А вы, наверное, знаете, что я делал на свободе?

— Что мне нужно, я все знаю! — уже с криком начал отвечать он.

— Я так понимаю, что меня сюда направили не отбывать меру наказания, а прислали для сведения счетов. Если вы меня обвиняете в поддержке воровских традиций, то пусть это будет так. Но я никогда в жизни не буду поддерживать ваши традиции, а это значит, воровать изо рта детей. И на данный момент не вы будете меня исправлять, потому что, если начать жить так, как вы живете, это хуже, чем не жить вообще.

После этого разговора я понял, что надо ждать беды, и по-другому быть не может. Осталось еще четыре года впереди, хватит ли меня?! Нужно снова готовиться к карцеру, ПКТ, ДПК и к очередным козням. Как я уже устал от всего этого, сколько пришлось отсидеть карцеров, ПКТ, ДПК, и за что?!

Но самое обидное то, что практически прессуют меня за то, что должны делать сами наши власти. Им за это деньги платят, они пользуются государственными льготами. Напрашивается вопрос: за что их содержат налогоплательщики — за то, чтобы они убивали в людях человечность?

С первой же минуты начались фабрикации нарушений, начиная с этапного отделения. Все мои объяснительные, которые я писал, просто не прикладывались к делу, все мои обращения в прокуратуру, Департамент Украины по исполнению наказания, Уполномоченному по правам человека просто не отправлялись. Встречаться с адвокатом конфиденциально — такая возможность в учреждении отсутствует. А фактически, созданы все условия для того, чтобы любого человека запрессовать, и находясь здесь, уже рассчитывать на чью-либо помощь просто нельзя.

Я хорошо понимал, что меня ожидает впереди долгий и тернистый путь, а значит, нужно настраиваться на худшее, потому что от лучшего хуже не бывает.

Меня поместили в ДПК, где были подсажены свои информаторы и один психически больной. Ну, для меня все эти вещи понятны: психически больной — это провокация, а информатор находится для того, чтобы сразу донести, если я хоть как-то негативно отреагирую на психически больного. Представьте себе, что встаете вы утром, пытаетесь надеть свою обувь, а она намазана вся внутри жидким мылом. Конечно понятно, что мыло туда залил местный дурачок, и естественно, какая должна быть реакция у нормального человека? Но мне приходилось улыбаться на подобные провокации, потому что по сравнению с теми провокациями, которые были на двадцать пятой, все это было смешно.

— Ванька, — так было звать дурачка, — это ты налил мыла в туфли, шалун такой? А зачем ты мыла налил мне в туфли?

— Чтобы я постирал, а ты сигарет дал мне.

— Ну, Ваня, давай в дальнейшем договоримся так: я буду тебе сигареты давать, лишь бы ты не лил мне мыло в туфли.

На следующий день Ванька по доброте душевной подарил мне настенную картинку, склеенную из разных вырезок из журналов. Конечно, такой подарок очень трудно было мне не оценить, только вешать его над своей кроватью было опасно, потому что если бы представители администрации увидели такой пейзаж, да еще висящий над моей кроватью, то это могло послужить поводом для отправки меня в психиатрическую больницу.

— Ванька, такой шикарный подарок я не могу от тебя принять, ты сохрани его лучше. Потом освободишься, найдешь Малевича, ему подаришь. Я уверен, что он от твоего таланта прослезится.

Самое страшное в этом всем, что дурак, находясь с умным в одной камере, умным не станет. Ну, а что может произойти с умным, не отразится ли дурак на нем?

Но как выяснилось потом, в данное учреждение, в основном, направляют отбывать осужденных, которые насиловали детей, убивали с особой жестокостью. Конечно, не все такие, но преимущественно были такие, а это о чем говорило? Если человек изнасиловал маленького ребенка и убил, то это говорит, что у него нет человеческого достоинства, не существует ни одной моральной ценности. Естественно, такие не только состоят в штате администрации как информаторы, но они с большим удовольствием оговорят кого угодно, если это понадобится администрации. Эта категория осужденных, как правило, содержится в основном на открытом режиме бескамерного типа. Они если и нарушают режим, то на это администрация закрывает глаза, потому что они информаторы и проблем не создают для них.

Но больше всего мне не нравилось то, что эти их информаторы насиловали и убивали детей, и они не представляют такой опасности, как представляю я, тот, который детям помогал.

Следующий момент, который так же немаловажен, — когда подобное животное сажают к тебе в камеру, то ты должен с ним сидеть, нравится тебе или не нравится. Администрация имеет полное право переводить кого хочет куда хочет, и разрешения на это ей ни у кого спрашивать не нужно. Но стоит мне выразить свое недовольство, то это лишь усиливало аппетит администрации посадить таких ко мне в камеру побольше. А если говорить прямо, то это умышленно сажают подобных осужденных для того, чтобы создать конфликт, и когда конфликт произойдет, то администрация однозначно сделает тебя виновным и инициатором конфликта.

Но время шло, на мои обращения относительно заранее предвзятого отношения, которые были мной написаны, никакой реакции не было, потому что они никуда не отправлялись. Я решил повторно написать еще другие обращения и обращение на имя Президента Украины относительно несоблюдения моих конституционных прав, гарантом которых является Президент. Ко всему этому я еще объявил голодовку до тех пор, пока не получу уведомление о получении моих обращений.

На следующий день меня вызвали в дежурную часть около семи утра, откуда меня отвели в помещение карцеров, где я стоял до одиннадцати утра с руками на стене и ноги на ширине плеч. Примерно в двенадцатом часу пришел ко мне дежурный и огласил мне 15 суток карцера за якобы найденные лезвия открытого типа.

Конечно, я вызывал прокурора, писал ему обращения, но они не то что даже уже никуда не отправлялись, их даже рвали на моих глазах. Но это была лишь часть плана относительно меня. Через два дня открылась дверь карцера, где я находился, и меня вывели и завели в комнату, где уже находилось человек восемь младших инспекторов, один из которых со словами «кого ты обзывал сукой?» ударил меня кулаком по лицу. А дальше, есть ли смысл писать дальше? Свалили на пол, начали избивать ногами, применили наручники туго зажатыми на руках. А от ударов дубинок вся задница до самых колен была черной.

В таких случаях администрация заставляют писать объяснительную, в которой ты оговариваешь себя. Что ты оказал сопротивление младшим инспекторам, в результате чего к тебе были применены спецсредства. А если ты уже избит и на тебе уже есть следы побоев, и если ты откажешься написать нужную администрации объяснительную, то будет продолжение, и будут бить до тех пор, пока нужная объяснительная не будет написана.

Я лежал на полу карцера, от боли даже не хотелось шевелиться, мою голову подперло мое любимое полотенце, которое всегда со мной, и в радости, и в беде. Из глаз просто градом катились слезы от простой обиды — за что?!!! Уже не хотелось ни есть, ни жить, уже ничего не хотелось, хотелось лишь одного — тихонько умереть.

Но неужели все так просто, неужели я так глупо прожил жизнь? И тогда мои глаза открылись шире: может, взять и написать книгу? Просто взять и описать свои двенадцать последних прожитых лет?

Я услышал, как во мне появляется новая сила, опять проявился мой дух, потому что появилась новая идея, которую я еще не использовал. Но насколько она эффективна, только время может ответить.

Так я все пятнадцать суток начал вынашивать свою книгу. Конечно, после избиения остались последствия, после удара ногой в живот появились боли в области печенки, после голодовки появились боли в животе. Наверное, снова появилась язва, которую перед отъездом из Лукьяновского СИЗО мне удалось немного пролечить. Но я хорошо знал, что как бы что не болело, нужно находить силы из карцера выйти раньше установленного времени. Это возможно лишь в двух случаях: или проситься на прием к администрации, где говорить, что ошибку свою осознал, и те делают тебе амнистию, или же когда ты умер. В моем случае первый вариант несовместим с моими жизненными принципами. А второго Бог не дает.

После того, как закончились мои пятнадцать суток, сразу последовали следующие пятнадцать суток без выхода из карцера. Ну что же, пятнадцать так пятнадцать, будем надеяться на то, что все, что мне пришлось здесь увидеть и прочувствовать, это еще минимум. Потому что, по логике вещей, когда то, что было, не дало ожидаемого результата, то значит, нужно использовать более эффективные методы. Но если сравнивать с двадцать пятой, то можно назвать все это отдыхом на фоне того, что было там.

Прошли очередные пятнадцать суток, странно, — подумал я, — за последние пятнадцать суток ни одного избиения. Значит, решили запугать меня карцерами, и уже по окончании суток приготовился к очередным пятнадцати суткам. Но как оказалось, что все, что со мной произошло, это был весь их арсенал, меня опять выпустили в свою камеру к своим любимым дурачкам. Там я просидел еще четыре месяца, при этом изучая разновидности заболеваний психически больных.

В январе 2012 года примерно около девяти часов вечера я услышал, как осужденные, находящиеся в других камерах, начали стучать в двери. Конечно, если стучат в двери, значит, есть на это причина. Я подошел к двери и прислушался. За дверью слышались крики и наносящиеся удары. Конечно, в стороне остаться я просто не мог и начал стучать в дверь. Когда избиение прекратилось, я услышал, как кто-то из представителей администрации спрашивает, кто стучал в двери. Ну, понятно, если я стучал в дверь, то как я могу промолчать. И я постучал в дверь, которая сразу открылась.

— А, это правозащитник наш, Паныч, — за шиворот схватил меня один из инспекторов и вытолкал в коридор. В коридоре стоял еще один заключенный и нас двоих отвели в помещение карцеров, где уже били нас двоих по очереди. Первому досталось мне, и дальше всю злобу администрации в основном срывали на мне. И снова удар в область печени, после которого уже боли в животе не прекращались.

На следующий день меня обвинили в том, что я организовал массовые беспорядки на ДПК, в результате чего мне дали два месяца одиночной камеры.

Я возвращаюсь к началу моей книги. Я получил эти два месяца одиночной камеры, где и родилась идея написать эту небольшую книгу, где нет ни одного вымышленного слова. Освободившись 18.03.2012 из одиночной камеры, я не прекратил отстаивать свои права и защищать права других осужденных. Насколько меня хватало, ровно насколько я противостоял беспределу, и единственный, кто мне помогал за все время моего пребывания в местах лишения свободы был Евгений Захаров. Когда мое здоровье начинало давать о себе знать, а это из-за избиения, после которого была повреждена печень, он за свои деньги высылал мне медикаменты. Благодаря ему ко мне в колонию БИК-70 приезжали представители от Уполномоченного по правам человека. Правда, ни малейшего результата от этого визита не было, никто не понес наказания за фабрикации нарушений, избиения, карцеры. Но нет его вины во всем этом, ему государство не изменить.

Честно признаюсь, боюсь услышать в свой адрес после всего мною написанного то, что мне приходится всегда слышать. Какая выгода у меня от всего прожитого, какие цели я преследую, ведь просто так ничего не бывает. Но не понять меня тому, который видит материальную выгоду во всем. Назовите сами себе хоть одного политика или миллиардера, которому предстоял путь к его состоянию или должности — такой, которым прошел я. Многие бы из них прошли свой путь до конца? Какая мысль оказалась бы сильнее: отказаться от своих целей или идти до конца?

Но были и приятные плоды в моей жизни, которые и придают огромную уверенность в том, что я на верном пути. Из Бердичевской НК № 70 меня этапировали в Темновскую НК № 100 г. Харькова, где была межобластная больница для заключенных. В больнице я находился в палате с одним осужденным, у которого был СПИД и уже на такой стадии, что он не подымался практически из постели. Этот осужденный был из АИК-25, благодаря ему я и узнал о последнем визите в АИК № 25 представителей из Европейского комитета по предотвращению пыток, в частности, господина Йохана Фристеда[2], который был в декабре 2012 г., заходил в карцер к осужденным, разговаривал с ними, а с некоторыми приходилось ему или его помощникам разговаривать на листке бумаги, потому что некоторые из них боялись говорить даже вслух о том, что с ними произошло. Но после его визита приехали из Генеральной прокуратуры, которые провели свое расследование, и, судя по тому, что никто не был ни за что наказан и не отстранен от занимаемой должности, то, значит, АИК-25 на сегодняшний день осталась в прежнем состоянии.

— Ты знаешь, Паша, я уже практически мертвый, мне уже не помочь, — продолжал говорить мне осужденный, глаза которого были заполнены болью и смотрели в потолок. — Просто сидя на двадцать пятой с ВИЧ я надеялся на то, что смогу дожить до конца срока, хотелось лишь одного: ребенка своего на руках подержать перед смертью, только этим и жил. Но на АИК-25 я немного простыл, и меня начали лечить аце-тилкой. Вот тебе и результат. Как мне сказали здесь врачи, ацетилку пить мне нельзя, она убивает клетки, вот теперь и получается, что осталось у меня 70 клеток благодаря им.

Глядя на него, я вспомнил Иванку. Я вспоминал ее красивые глаза, ее холодные мягкие ручки. Потом посмотрел на него и увидел, что на нем нет крестика, но ведь свой дарить нельзя!

— Ты слушай, добрый человек. У меня есть крестик, я вижу, что у тебя его нет. Думаю, что он тебе больше нужен. Одно лишь хочу тебе сказать: ты всегда для себя знай, что до тебя его носил человек, который никогда не был безразличным к судьбе других. И если ты это осознаешь и начнешь жить так, как я живу, то хоть весь мир будет против тебя, но если тебе будет суждено своего ребенка в руках подержать, то ты будешь его держать.

Через неделю мы расстались с этим человеком. Он мне оставил номер телефона своих родителей, и меня снова повезли в БИК-70. Через два месяца я позвонил его маме спросить о его здоровье, и я узнал, что через две недели после моего отъезда у него резко ухудшилось состояние здоровья, и доктора его срочно актировали, потому что были уверены, что он умрет. Но когда он оказался в вольной больнице, то пошел обратный процесс, он внезапно начал выздоравливать. На сегодняшний день у него больше трехсот клеток, и его выписали из больницы.

Случай с этим человеком был ответом на все мучающие меня вопросы о справедливости. Теперь я хорошо понимаю: для того, чтобы начать понимать, что такое несправедливость, ее нужно ощутить на себе. Вот и дал мне Бог путь, через который мне пришлось пройти. Я понял, что всегда нахожусь там, где я нужен. И помочь могу на сегодняшний день практически каждому: как военнослужащему, которого государство при жизни начало хоронить, и помочь ему оттуда, откуда сами в помощи нуждаются. Смог помочь детям и беременным женщинам там, где они никому не нужны были. Но случай с ВИЧ-больным мне еще показал то, что я могу помочь человеку даже там, где он бессилен.

Подобных случаев можно много перечислить, и это получится еще одна книга. Но мне хочется всем сказать лишь одно: у меня получилось помочь всем лишь по одной причине, потому что у меня было желание это сделать. И в течение этого тернистого пути желание только увеличивалось.

На сегодняшний день больше всего мне хотелось бы найти единомышленников, потому что чем больше таких, как я, тем больше шансов остановить беспредел.

Я призываю всех: не имеет значения цвет кожи, вероисповедание, национальность. Услышьте свое сердце и поступите так, как оно вам подсказывает.

2010–2013

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Прошли годы после написания моей рукописи. А это годы очередных моих попыток доказать не доказуемое! Но как я раньше считал, так буду говорить и дальше, нет такого плохого, чтобы не нашлось чего-то хорошего! Я приобрел друзей, которых можно смело назвать «Общество благородных людей».

Я помогал каждому в своей жизни, который нуждался в моей помощи, а это не только осужденные, учителя, врачи, активисты, которые тем или иным способом оказывались в местах лишения свободы. На сегодняшний день, слава Богу, они помнят добро, и когда звучит мой звонок о помощи, то воспоминания не дают им остаться в стороне, потому что каждый из них в прошлом ощутил силу беспредела на себе самом. А когда ты протягиваешь руку человеку, от которого отвернулся весь мир! Слово «предательство» здесь неуместно.

А быть вместе с такими людьми, которые с радостью помогают другим — это наивысшая награда для меня! Потому что, чем больше я помогаю другим, тем больше становится моих единомышленников.

Теперь, взвешивая свои прожитые годы, я начинаю понимать, почему Бог дал мне такой путь. На самом же деле, все это для меня было нужно самому. Только пройдя сквозь холод и голод, все физические и психологические пытки, я научился чувствовать себя абсолютно уверенным в любой ситуации. Мудрость — это найти выход из любой ситуации, а честь — означает выйти не за счет слабых!

Только такая школа нужна была мне, чтобы понять цену правам человека не только в местах лишения свободы, а саму суть значения этих слов. Я понял, насколько это больно, когда нет у тебя права ни на что! Но самое страшное, что практически надеяться-то не на кого! Только на тех, кто ощутил беспредел на себе или знает о нем, и продолжает с ним бороться, и пытается изменить эту систему, хоть и понимает, как это трудно, всю безнадежность этих усилий.

Департамент по исполнению наказаний должен учитывать, что каждый заключенный — это прежде всего человек. Это главное. У каждого из осужденных есть родные, близкие, которые его ждут и по окончании срока надеются увидеть его целым и невредимым. А какими освобождаются заключенные таких колоний, как АИК-25? Представьте себе собаку, сидящую на привязи, которую регулярно бьют, попробуйте подойти ее погладить. Разница между человеком и собакой, конечно, есть, но инстинкты одинаковы. Ты после всего происшедшего обязательно начинаешь уже видеть мир иным, любовь, ласка, доброта практически исчезают из твоего мышления. Это хорошо отражается в первую очередь на родных и близких, именно им приходится первыми ощутить методы воспитания АИК-25, особенно когда эту ненависть еще дополнит водка, вот тогда начинают страдать окружающие. Конечно, я согласен, что они ни при чем, но вы сможете доказать собаке, что вы подошли ее не бить, а погладить? А теперь представьте себе количество заключенных прошедших через АИК-25 — это не менее 5–7 тысяч за мое пребывание. Мы имеем эту цифру заключенных, которые практически психически больные, которых желательно избегать.

Зло порождает Зло и, к сожалению, это зло порождает государство, в результате чего страдают невиновные граждане. И это, конечно, несправедливо: нужно зло возвращать обязательно туда, откуда оно вышло. Лучшая борьба с терроризмом — это наказать тех, кто спровоцировал пойти людей на крайности. Ведь если бы Афганистан имел равенство за круглым столом с Америкой, и в случае своей правоты он получил бы мировую поддержку, в результате Америка была бы наказана. Этому никогда не быть потому, что кто сильнее, тот и прав! Давайте посмотрим на имеющиеся факты: пытки, которые происходили в Ираке в тюрьме Абу-Грейб спецслужбами Соединенных Штатов Америки привели к народному противостоянию, что по сегодняшний день выливается в теракты. И сколько еще взрывов прозвучит, и скольким еще придется погибнуть, наверное, одному Богу известно! А если детально разобрать все обстоятельства, которые происходили в Абу-Грейб, то действия спецслужб привели к прямой угрозе жизни мирных граждан, и уже не имеет значения, какой стороны. Пытки породили месть, месть всегда порождает реакцию в виде вооруженного вторжения и так далее. Если есть война, обязательно будут убиты невинные, что породит обязательно месть и эта месть опять породит реакцию в виде насилия, и это будет бесконечно. А теперь давайте вернемся в начало: группа лиц, пытавших заключенных в тюрьме Абу-Грейб, стала источником этого бессмысленного противостояния, на что было затрачено неизвестно сколько миллиардов долларов, неизвестно сколько было в результате убитых. А не лучше бы было те потраченные деньги вложить в экономику Ирака, что автоматически облегчило бы жизнь мирных граждан, в результате чего вместо «Аллах Акбар!» было бы слышно «Слава Всевышнему»!

Ведь главного до сих пор так никто и не заметил, что Ислам никогда на добро не ответит злом!

Алексеевская исправительная колония № 25 в Харькове — это маленький ручей, но сколько таких ручьев по всему миру, и под какой занавесью они находятся, никто не знает. АИК-25, к примеру, на официальном уровне считается одной из лучших колоний в Украине, которая соответствует всем требованиям Европейского Союза. А как в других странах обстоят дела, я не знаю.

Я обычный гражданин с обычным образованием, не имеющий ни малейшего капитала, с полным отсутствием какой-либо поддержки за исключением моего адвоката Левицкого Олега Владимировича и человека, который мне все время помогал и сейчас помогает в выходе этой книги — Евгения Ефимовича Захарова. Хочу сказать лишь одно — я не напрасно прожил свою жизнь! Моя честь не позволила мне остаться в стороне, когда из заключенных сделали рабов, — я оказался на стороне рабов! Да, пришлось поплатиться здоровьем, практически 80 % суставов болят от пыток. Но и здесь я нашел приятное для себя: с каждым появлением болей в суставах меня посещают воспоминания о моих благородных поступках, которые адресовались тем, от которых все отвернулись. Самое главное — я не для себя свою жизнь прожил, и по сегодняшний день я помогаю тем, кто помощи не попросит. Я знаю точно, что мои родные гордятся своим сыном, моим друзьям не стыдно меня назвать своим другом. Потому что я сам останусь голодным, но друга накормлю. У меня есть то, чего нет практически у большинства сильных мира сего — честь и достоинство. А если кто сомневается, то многие из них решились бы пройти подобные пытки, как «Дорога в рай», за свой народ?

Мною было проделано много работы относительно Алексеевской ИК-25. Несмотря на бесконечное количество моих обращений, которые не имели успеха, мной было неоднократно сказано в средствах массовой информации о беззаконии в АИК-25. Благодаря Евгению Ефимовичу Захарову была проведена пресс-конференция в У НИАН, где я впервые ощутил цензуру масс-медиа. Я увидел, что столкнулся со стеной, которая выражалась в нежелании допустить информацию в массы. С напечатанным материалом я стоял в очереди на прием к Президенту Украины В. А. Ющенко, к премьер-министру Украины Ю.В. Тимошенко — все безрезультатно. Были угрозы, были и проблемы, было практически все, что только можно придумать. Но, как видите, пока все хорошо, и моя вышедшая книга — это очередное доказательство того, что я не испугался.

Если бы у меня спросили — есть ли у меня мечта, я ответил бы, что да, конечно, есть — я хотел бы, чтобы эта маленькая книжечка, в которой нет ни одного выдуманного слова, вышла на многих языках. И если хоть один человек захочет прожить свою жизнь не напрасно, помогая другим, то это уже мое достижение.

Март 2016 г.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Доклад Украинскому правительству Европейского комитета по предупреждению пыток и бесчеловечного или унижающего достоинство обращения или наказания (СРТ) о визите в Украину, который проходил с 1 по 10 декабря 2012 года.

10. В ходе встреч, состоявшихся в конце визита в Киеве, делегация СРТ представила свои предварительные замечания первому заместителю и исполняющему обязанности Министра юстиции, а также Генеральному прокурору. В этих замечаниях делегация ссылалась на статью 8, пункт 5 Конвенции и сделала непосредственную оговорку относительно Алексеевской исправительной колонии № 25 в Харькове и Стрижавской исправительной колонии № 81. Была высказана серьезная озабоченность относительно обращения с осужденными, отбывающими наказание в обоих учреждениях.

Делегация требовала, чтобы:

I) органы прокуратуры провели без задержки на национальном уровне эффективное расследование по факту обращения с осужденными со стороны персонала этих двух колоний;

II) компетентные органы приняли превентивные меры для искоренения практики ненадлежащего обращения с осужденными со стороны сотрудников учреждений или заключенных, с которыми они вместе отбывают наказание, по подстрекательству персонала этих двух учреждений, в том числе посредством предоставления на регулярной основе жесткого требования ко всем пенитенциарным сотрудникам, работающим в этих колониях, обеспечить «нулевую терпимость» к ненадлежащему обращению;

III) первые результаты проведенных следственных действий и сведения о превентивных мерах, которые предусматриваются или были осуществлены, были предоставлены СРТ в течение одного месяца.

11. В письме от 18 января 2013 года украинские власти сообщили СРТ об итогах расследования обращения с заключенными, содержащимися в пенитенциарных учреждениях, в которые были осуществлены визиты, в том числе в исправительных колониях № 25 и № 81, а также других мер, принятых или предполагавшихся. Они также предоставили реакцию на предыдущие замечания делегации по вопросу о положении Юлии Тимошенко. СРТ будет рассматривать всю эту информацию далее в докладе.

16. Также источником серьезной обеспокоенности Комитета является ситуация с осужденными в исправительной колонии № 25 в Харькове. Из того, что стало известно делегации, четко следует вывод о том, что ненадлежащее обращение с осужденными мужчинами со стороны сотрудников или осужденных, которым отводится роль помощников пенитенциарного персонала, было далеко не редкостью. Кроме того, множество заявлений о ненадлежащем обращении, полученных от осужденных, содержавшихся или уже освободившихся из колонии № 25, говорят об обращении такой степени строгости, что оно может рассматриваться как пытки (например, тяжелые избиения, часто в сочетании с обливанием осужденных водой под давлением из брандспойта или когда заключённый одет в смирительную рубашку; погружение головы в воду вплоть до состояния удушья; применение наручников, по которым затем бьют молотком, чтобы заставить их подняться до предплечий; сексуальное насилие, подстрекаемое персоналом). Упоминаемое ненадлежащее обращение, в основном, как указывалось, осуществлялось в кабинетах оперативных сотрудников (которые расположены в административном здании) или в помещениях для осужденных, занятых хозяйственным обслуживанием дисциплинарных изоляторов и помещений камерного типа (ДИЗО/ПКТ), или в первом прогулочном дворике при ДИЗО/ПКТ (где, как утверждалось, громко включалось радио, чтобы заглушить крики тех, кто подвергался ненадлежащему обращению).

18. У делегации сложилось впечатление, что в исправительных колониях № 25 и № 81 ненадлежащее обращение с заключенными стало почти обычным методом поддержания порядка и борьбы с тюремной субкультурой. Средства, которые использовались сотрудниками, частично опиравшимися на группу осужденных с отведенной им вспомогательной ролью, были, очевидно, направлены на достижение покорного поведения всех осужденных уже с первых дней после их приема в учреждение. Поэтому период приема описывался как особенно травмирующий опыт. Осужденные, как утверждалось, были вынуждены выполнять физические упражнения до изнеможения независимо от состояния их здоровья, и подвергались различным провокациям со стороны персонала (например, осужденных заставляли мыть пол или туалеты после того, как сотрудники загрязняли их). Осужденные, которые отказывались или, будучи не в состоянии придерживаться «ежедневного режима», как утверждалось, подвергались обращению, описанном в параграфах 16 и 17. Для тех, которые были выделены персоналом как такие, которые могли вызвать проблемы в тюрьме, возникал повышенный риск подвергнуться физическому ненадлежащему обращению со стороны сотрудников и/или осужденных, занятых хозяйственным обслуживанием.

Особую обеспокоенность вызывают жалобы нескольких осужденных, согласно которым они были специально проинструктированы сотрудниками для нападения или чрезмерного давления на других осужденных. Относительно этих осужденных, как утверждалось, существовала угроза, что в случае отказа от выполнения инструкций персонала, они потеряют шансы на условно-досрочное освобождение, останутся незащищенными от нападения осужденных, которые, возможно, захотят причинить им вред, и/или будут избиты персоналом. В одном случае упомянут осужденный, у которого, как утверждалось, была предварительная договоренность с персоналом о нападении на другого заключенного в обмен на его перевод в другое пенитенциарное учреждение.

21. СРТ призывает украинские власти принять дополнительные меры по борьбе с пытками и другими формами жестокого обращения в исправительных колониях, в частности:

— продолжать разрабатывать, распространять и контролировать выполнение норм и инструкций относительно обязанностей сотрудников пенитенциарных учреждений по обращению с осужденными во время отбывания наказания. Всем членам персонала необходимо решительно напомнить, в том числе во время первичного обучения и повышения квалификации, что они никогда не должны осуществлять, подстрекать или терпимо относиться к любым действиям, связанным с пытками или другими формами жестокого обращения, — ни при каких обстоятельствах, в том числе по распоряже-нию начальника, и что они должны, наоборот, уважать и охранять физическое, сексуальное и психологическое здоровье всех заключенных, в том числе от нападений со стороны других осужденных[3]. Должное поведение сотрудников пенитенциарных учреждений по отношению к заключённым должно воспитываться путем принятия более весомых мер, требующих от работников всех пенитенциарных учреждений препятствовать коллегам подвергать осужденных ненадлежащему обращению и докладывать должным образом обо всех случаях ненадлежащего обращения с участием коллег. Это предполагает наличие четкой линии отчетности, а также принятие защитных мер для внедрения концепции «законопослушный гражданин» (речь идет о необходимости так называемой системы «доносов», — Примечание переводчика);

— проявлять максимальную бдительность относительно обращения с осужденными, отбывающими наказание в исправительной колонии № 25 в Харькове и исправительной колонии № 81 в Стрижавке, и довести до сведения всех заинтересованных лиц, в том числе руководителей, оперативного персонала и персонала отдела надзора и безопасности, которые работают в этих учреждениях, что любой пенитенциарный работник, который будет совершать или будет пособником ненадлежащего обращения, будет привлечен к ответственности;

поддерживать новое руководство исправительной колонии № 89 в Днепропетровске в её приверженности к искоренению ненадлежащего обращения с осужденными со стороны сотрудников или по их подстрекательству, в частности в медицинской части учреждения;

убедиться, что руководство исправительной колонии № 54 регулярно напоминает сотрудникам, работающим в жилой зоне для женщин, лишенных свободы на определенный срок, что любые формы жестокого обращения с заключенными (в том числе словесные оскорбления) не допускаются;

улучшить подготовку сотрудников подразделений специального назначения, которые посещают пенитенциарные учреждения, с целью обеспечения того, чтобы физическая сила и «специальные средства» применялись только тогда и в той мере, которая абсолютно необходима для поддержания безопасности и порядка, а не как формы наказания.

Комитет также хочет подчеркнуть, что он против надевания масок членами отряда специального назначения в пенитенциарных учреждениях. Комитет признает, что по оперативным и/или соображениям безопасности могут быть необходимы защитные шлемы. Тем не менее, необходимо, чтобы всегда можно было осуществить в дальнейшем идентификацию бойцов соответствующими органами и осужденными не только с помощью четкого отличительного знака, но и по четко выделенному идентификационному номеру на каждой форме/шлеме. Кроме того, вмешательство такого типа должны записываться на видео (например, портативными камерами, как части снаряжения соответствующих пенитенциарных офицеров). СРТ рекомендует, чтобы украинская власть приняла необходимые меры с учетом этих замечаний.

Комитет также хотел бы получить копии нормативно-правовых и регуляторных актов, касающихся отрядов специального назначения, действующих в пенитенциарных учреждениях.

34. Как указано в параграфе 10, делегация СРТ сделала непосредственное наблюдение в соответствии с пунктом 8 статьи 5 Конвенции, и обратилась с запросом, чтобы органы прокуратуры провели без задержки на национальном уровне эффективное расследование обращения с заключенными персонала в Алексеевской исправительной колонии № 25 в Харькове и Стрижав-ской исправительной колонии № 81.

В связи с этим делегация подчеркнула, что прокуратура, возможно, столкнулась с отсутствием доверия со стороны заключенных в этих двух колониях. Большинство опрошенных заключенных не воспринимали местные органы прокуратуры как беспристрастные и считали, что жаловаться им бесполезно или даже может иметь для заключённых отрицательные последствия.

35. В своем письме от 18 января 2013 года украинские власти сообщили СРТ, что органы прокуратуры провели расследование обращения с заключенными в четырех колониях, в которые были осуществлены визиты совместно с представителями других контролирующих органов, общественности и органов здравоохранения. Почти все заключенные, содержащиеся в этих колониях, были опрошены путем письменных запросов[4]. Около 700 заключенных, содержащихся в колониях № 25 и № 81, были опрошены с участием сотрудников контролирующих органов и общественности. Кроме того, в колонии № 25 около 100 заключенных были осмотрены судебно-медицинским экспертом. Положение заключенных, содержащихся в колониях, в которые Комитет осуществил визиты, было также рассмотрено комиссией Государственной пенитенциарной службы с 13 по 19 декабря 2012 года, в которую входили также представители других государственных органов и общественности[5].

Украинские власти утверждают, что никаких доказательств недавних случаев ненадлежащего обращения с заключенными в колониях, в которые были осуществлены визиты, не было найдено: не было получено никаких жалоб на ненадлежащее обращение от опрошенных заключенных, у осужденных, которые были подвергнуты судебно-медицинской экспертизе в колонии № 25, не было обнаружено никаких телесных повреждений, также не было найдено никаких медицинских или иных доказательств в медицинской документации в колониях № 25 и № 81, также никаких нарушений не было выявлено при изучении журналов о применении силы, «специальных средств» и смирительных рубашек. В то же время комиссия Государственной пенитенциарной службы получила в колонии № 81 жалобы на «бестактное поведение» и на угрозы применения силы сотрудниками, которые уже не работают в учреждении.

36. Комитет приветствует оперативность реакции украинских властей на неотложные замечания делегации. Он также высоко оценивает усилия по включению представителей гражданского общества и других государственных органов в процесс. Однако все указывает на то, что следствие не соответствует критерию тщательности.

Во-первых, ясно, что прокурорские и пенитенциарные сотрудники хотели получить результаты в течение очень короткого периода времени (т. е. в течение десяти дней после визита), что привело к использованию методов сомнительной ценности во время проведения расследования (например, письменные консультации с максимумом заключенных, с указанием выводов делегации). Из информации, представленной делегацией в своих предварительных замечаниях в конце визита, в процессе таких консультаций должен учитываться риск запугивания заключенных со стороны сотрудников, однако, ничего для преодоления этого риска, очевидно, не было сделано. Как и следовало ожидать, СРТ получил сообщение о том, что заключенным было строго рекомендовано персоналом делать только положительные замечания в ответ на эти запросы, а это уже само по себе ставит под сомнение эффективность расследования.

Кроме того, информация, имеющаяся в распоряжении Комитета, ясно показывает, что украинские власти не смогли завоевать доверие заключенных и сотрудников, которые могли бы предоставить полезную информацию. И это не удивительно. В ходе своих расследований прокуроры, очевидно, сопровождались членами местного персонала, в том числе пенитенциарными офицерами, которые, как утверждалось, участвовали в недавних случаях жестокого обращения, и, насколько известно, не пытались лично пообщаться с осужденными.

Следует отметить, что результаты вышеупомянутых запросов были также основаны на записях, признанных делегацией частично ненадежными[6].

Комитет рекомендует вновь открыть расследование с учетом этих замечаний и критериев эффективного расследования, упомянутых в параграфе 33.

55. Украинское законодательство предусматривает различные дисциплинарные/изоляционные меры воздействия на осужденных, поведение которых может нести или несет угрозу порядку или безопасности. Наиболее строгие меры этого типа, которые могут применяться тюремной администрацией, могут варьироваться от помещения в дисциплинарный изолятор (ДИЗО) на срок до 15 дней (10 дней для женщин)[7] до изоляции в профилактических целях в «помещении камерного типа» (ПКТ) на срок до трех месяцев или в «участке усиленного контроля» (УУК) на срок до трех месяцев, который может быть повторён. У тюремной администрации есть также возможность перевести осужденного в исправительную колонию/сектор с более высоким уровнем безопасности.

Тем не менее, возможности собственного усмотрения тюремной администрации чрезмерно ограничены законом. Несколько категорий осужденных автоматически содержатся в условиях максимальной безопасности и подвергаются изоляции в профилактических целях в течение длительного срока после приговора суда и только с учетом совершенных ими преступлений. Комитет считает своим долгом напомнить о своей принципиальной позиции относительно решений, касающихся изменения уровня безопасности для осужденных, а также изоляционных мер с профилактической целью, которые не должны объявляться (или устанавливаться по усмотрению суда) в качестве части наказания. Решение о том, нужно ли применять определенный уровень безопасности или изоляционных мер с профилактической целью должно зависеть только от тюремной администрации и осуществляться только на основании индивидуальной оценки рисков, и не должно быть частью уголовного наказания. Комитет подтверждает свою рекомендацию, что по этому поводу должны будут внесены изменения в соответствующие нормативные положения.

56. Как следует из выводов делегации, во время визита в 2012 году подход соответствующих тюремных администраций был в целом взвешенным к избранию дисциплинарных мер или административной изоляции в исправительных колониях № 54 и № 89[8].

С другой стороны, помещение в дисциплинарный изолятор и/или административная изоляция в профилактических целях, как представляется, было чрезмерным в исправительных колониях № 25 и № 81. Делегация отметила, что в колонии № 25 за первые одиннадцать месяцев 2012 года осужденные помещались в ДИЗО 65 раз и 91 раз в ПКТ, а также было 369 помещений в ДИЗО и 50 помещений в ПКТ за тот же период в колонии № 81.

Изучение журналов в обоих учреждениях показало неоднократные случаи помещения в ДИЗО на повторный период, что в сумме продолжалось до 30 дней без перерыва между этими помещениями. Меры по дисциплинарной изоляции (ПКТ) нередко применялись в отношении заключенных в ответ на мелкие правонарушения (например, 10 дней дисциплинарного изолятора за то, что «не вовремя лег спать»). В ряде случаев наложение дисциплинарного взыскания или применение профилактических мер изоляции были однозначно неоправданными (например, 15 дней дисциплинарного изолятора или три месяца ПКТ за то, что «отказался выйти на зарядку»; 15 дней дисциплинарного изолятора за то, что «выражал недовольство по поводу условий содержания»).

Кроме того, по результатам изучения записей помещений в УУК выяснилось, что обоснование для принятия решений о помещении в этот участок, а также его продолжение, как представляется, были стереотипными и повторяющимися (например, «не проявил готовности к самоуправляемому социально-правомерному поведению»[9]).

В результате, некоторые осужденные содержались в ДИЗО, ПКТ и/или УУК в течение длительного времени (например, больше года в целом) с твердой уверенностью, что применение этих мер не было связано с требованиями безопасности, надежности и дисциплины, а было направлено на чрезмерное ограничение их прав.

Полученные результаты вызывают еще большую обеспокоенность ввиду того, что следственные органы нередко возбуждали уголовные дела в отношении соответствующих осужденных в связи с этими нарушениями, и так же нередко суды продлевали сроки заключения (до трех лет) на основании статьи 391 Уголовного кодекса (злостное неповиновение).

57. В свете вышесказанного СРТ призывает украинские власти пересмотреть подходы, которых придерживается руководство исправительных колоний № 25 и № 81 к помещению в ДИЗО, ПКТ и УУК для обеспечения того, чтобы любые меры такого типа основывались на принципах пропорциональности, законности, отчетности, необходимости и не-дискриминации. В связи с этим соответствующим органам власти необходимо четко напомнить, что:

— меры, касающиеся помещения осужденного в ДИЗО, ПКТ или УУК, всегда необходимо применять в течение как можно более короткого периода времени, после того, как среди прочего, будет принято во внимание мнение осужденного, и только при условии предоставления ему копии решения, которое содержит причины помещения и базовую информацию о его правах, в том числе имеющиеся средства для обжалования соответствующего решения в независимом органе;

санкция, которая заключается в помещении в дисциплинарный изолятор, всегда должна соответствовать тяжести и характеру совершенного нарушения (нарушений);

решение осужденного, воспользоваться или нет своими правами, не должно подвергаться дисциплинарному взысканию. В частности, не может быть и речи о том, чтобы отказ заниматься физическими упражнениями в указанный день или недовольство условиями содержания рассматривались как дисциплинарный проступок;

в случае если осужденного несколько раз подряд подвергают дисциплинарному взысканию в виде помещения в ДИЗО продолжительностью более 15 дней (10 дней для женщин), каждые 10–15 дней должна быть сделана надлежащая пауза перед новым применением дисциплинарного взыскания;

— должен разрабатываться план для каждого осужденного, который помещается в ПКТ или УУК, с целью решения проблем, которые возникают в процессе нахождения в таких условиях.

Должны быть приняты меры для обеспечения того, чтобы с момента принятия решения о помещении в ПКТ или УУК, по меньшей мере, после первого месяца пребывания там, был осуществлен пересмотр этих санкций.[10]