Сыма Цянь. Отдельное повествование о Цюй Юане[1]
Цюй Юань — ему имя было Пин. Он был сородичем и однофамильцем чуского дома, служил у чуского князя Хуая приближенным «левым докладчиком». Обладал обширною наслышанностью и начитанностью, память у него была мощная. Он ясно разбирался в вопросах, касающихся государственного благоустройства. Был искусный оратор. Во дворце он с князем обсуждал государственные дела, издавал приказы и указы, а за пределами дворца имел поручение по приему гостей и беседам с приезжавшими удельными князьями. Князь дорожил им, как дельным. Один высший чин, вельможа, бывший с ним в одном ранге, соперничал с ним в княжеском благоволении и втайне замышлял против его талантов. Князь Хуай дал Цюй Юаню составить свод государственных законов. Цюй Пин набросал их вчерне, но работу еще не закончил. Этот вельможа ее увидел и захотел присвоить, но Цюй Пин не давал. Тогда тот стал на него возводить клевету, что мол, когда князь велит Цюй Пину составлять законы, то нет никого в народе, кто бы об этом не узнал, и каждый раз как только какой-нибудь закон выходит, то Пин хвастает своими заслугами: без меня, мол, никто ничего сделать не может. Князь рассердился и удалил от себя Цюй Пина. Цюй Юань был оскорблен, негодовал на то, что князь слушает все неразумно; что клевета закрывает собою тех, кто честен, и кривда губит тех, кто бескорыстен; что тот, кто строго прям, оказался вдруг неприемлем. Тогда он предался печали и весь ушел в себя: сочинил поэму «Лисао»[2] — «Как впал я в беду», это названье «Как впал я в беду» значит как бы «Как впал я в досаду».
Скажу я теперь: Что небо значит? Начало оно людей! Что отец и мать? Основа они людей! Когда человек дошел до конца, он снова обращается к основе своей. И вот, когда он в тяготе и страде дошел до усталости крайней, нет случая, чтоб не вопил бы он к небу; иль, если он болен и страждет, печален, тоскует, нет случая, чтобы не звал к себе он отца или мать. Цюй Пин шел правой стезею, путем прямоты, исчерпал всю честную душу свою и ум свой использовал весь на службе царю своему. Но клеветник разъединил обоих их, и можно говорить о том, что это было дном паденья. Ведь он был честен и заслуживал доверия, но пострадал от подозренья; служил он с преданной душой, а жертвой стал клеветника... Ну, могли он не возмущаться? Поэма Цюй Пина «Лисао» («Как впал я в беду») родилась, конечно, из чувства его возмущения. «Настроенья в уделах»[3] есть книга, которая склонна к любовным мотивам, но блуда в ней нет. «Малые оды»[4] полны возмущений, нападок, но бунта в них нет. Когда ж мы теперь говорим об одах «Впавшего в грусть» («Как впал я в беду»), то можем сказать, что в них достоинства того и другого соединились.
В глубь древности входит он, нам говоря о Ди Ку[5], спускаясь к нам, говорит он о циском Хуане[6]. А в промежутке между ними он повествует нам о Тане и об У[7], чтоб обличить дела своей эпохи. Он выяснил нам всю ширь, высоту пути бесконечного дао[8], стезю безупречного дэ[9], статьи и подробности мира, порядка и благоустройства, а также той смуты, которая им обратна. Все это теперь нам стало понятно и ясно вполне. Его поэтический стиль отличается сжатой формой, слова его речи тонки и едва уловимы; его настроенье души отлично своей чистотою; его повеленье, поступки его безупречно честны. То, что в стихах говорит он, по форме невелико, но по значенью огромно, превыше всех мер. Им взятое в образ нам близко, но мысль, идеал далеки. Его стремления чисты: поэтому все, что он хвалит в природе, — прекрасно. В стезе своей жизни он был благочестен, и вот даже в смерти своей не позволил себе отойти от нее. Он погрязал, тонул в грязи и тине, но, как цикада, выходил из смрада грязи преображенный; освобождался, плыл, носился далеко за страною праха, за гранью всех сквернот земли. Не принял тот мир с его жидкою, топкою грязью; белейше был бел, не мараясь от грязи его. И если взять его душу, соперницей сделав ее и солнца и месяца, то нет невозможного в этом.
После того как Цюй Юань был прогнан со службы, Цинь решил напасть на Ци[10]. Ци был связан родственными узами с Чу[11], и циньского князя Хоя тревожило это. Он велел своему Чжан И[12] сделать вид, что тот покидает Цинь и идет служить уделу Чу с весьма значительными дарами и с усердием всецело преданного Чу человека. Чжан И сказал чускому князю так: «Цинь сильно ненавидит Ци, а Ци с вашим Ч у находится в родственных отношениях. Но, если бы ваш Чу сумел решительно порвать с Ци, то Цинь готов предложить вам местность Шанъюй[13], пространством в шестьсот ли[14]». Чуский князь Хуай был жаден, поверил Чжан И и порвал с Ци. Отправил посла в Цинь принять землю. Чжан И лукаво сказал: «Я, И, с вашим князем договорился о шести ли, а о шестистах ли не слыхал даже». Чуский посол в гневе ушел, прибыл к себе в Чу и доложил об этом князю Хуаю. Князь Хуай разгневался, поднял огромную рать и пошел на Цинь. Цинь вывел свои войска, ударил и совершенно разбил чуские войска между реками Дань и Си. Отрезал восемьдесят тысяч голов. Взял в плен чуского воеводу Цюй Гая и затем отобрал у Чу всю страну при реке Хань (Ханьчжун). Тогда князь Хуай двинул все войска, что были в его уделе, и, глубоко зайдя в Цинь, ударил на врага. Сражение произошло при Ланьтянь[15]. Удел Вэй, узнав об этом, внезапно ударил на Чу. Вэйские войска дошли до Дэн. Чуское войско пришло в страх и ушло из Цинь к себе домой, а Ци, все еще в гневе на Чу, ему не помог. Чу был в тяжелом положении. На следующий год Цинь отрезал Ханьчжун и подарил его Чу в виде мирного предложения.
Чуский князь сказал: «Я не хочу земли, я хочу получить Чжан И. Я тогда лишь буду считать себя удовлетворенным». Чжан И, узнав об этом, сказал так: «За одного лишь И — и вдруг целую страну Ханьчжун! Прошу у вашего величества разрешения пойти мне самому в Чу». И пошел в Чу. Там он снова богатыми вещами задарил временщика, придворного Цзинь Шана, а также повел хитрые и ловкие разговоры с фавориткой князя Хуая, Чжэн Сю. Князь Хуай целиком послушался Чжэн Сю и снова отпустил Чжан И. В это время Цюй Юань как раз был отстранен и на свой пост не возвращался. Его отправили послом в Ци. Вернувшись в Чу, он обратился с укором к князю Хуаю и сказал: «Зачем вы не убили Чжан И?» Князь Хуай раскаялся, послал погоню за Чжан И, но его уже было не догнать. Затем целый ряд князей напал на Чу и основательно его потрепал. Убили чуского воеводу Тан Мэя. В это время циньский князь Чжао вступил в брачный союз с Чу и хотел встретиться с князем Хуаем. Князь Хуай собрался поехать. Цюй Пин сказал: «Цинь — государство тигров и волков. Доверять ему нельзя. Вам лучше не ездить». Младший сын князя Хуая, Цзы-лань, советовал ему поехать: «К чему отказываться от радушия Цинь?» Князь Хуай кончил тем, что поехал и вступил в заставу Угуань. А Цинь устроил военную засаду и отрезал ему тыл. Затем задержал князя Хуая и требовал выделить ему землю. Князь Хуай рассердился и не хотел слушать. Бежал в Чжао[16]. В Чжао его не приняли и вернули в Цинь, где он в конце концов умер и был отправлен на родину для похорон. Его старший сын, князь Цин Сян, занял трон. Сделал главным правителем своего младшего брата Цзы-ланя. А народ в Чу обвинял Цзы-ланя в том, что это он уговорил князя Хуая отправиться в Цинь, откуда тот и не вернулся. Цюй Пин его ненавидел давно. И, находясь в изгнании, он с любовью думал о своем Чу, и всем сердцем был привязан к князю Хуаю и не забывал о своем намерении вернуться ко двору. Он все еще рассчитывал. что, на его счастье, поймет его хоть раз владыка-царь, изменится хоть раз и пошлый мир. И вот о том, как он живет одним своим лишь государем и процветанием своей страны и как он хотел бы все это и так и этак доказать, — об этом он в одной песне своей три раза доводит до нас. В конце концов, никакой к этому возможности не оказалось, и вернуться ему не удалось. Итак, он в этом видел, что князь Хуай так-таки его и не понял. Среди правителей, какие бы они ни были — иль глупые, иль мудрые, достойные, дурные, — такого не сыскать, который себе не хотел бы найти преданных сердцем слуг, достойных выдвиженья лиц, чтоб те ему помогали. Однако мы видим теряющих царства и рушащих дом. Один за другим проходят они перед нами; меж тем сверхмудрец и властитель людей, который бы царствами правил — проходят века один за другим, — а такого не видит никто. «Что же это значит?» — я спрошу. А вот что: тот, кого преданным князю считают, не преданный он человек; и тот, кого все считают достойным, отнюдь не бывает таким.
Князь Хуай не умел отличить, где преданный был слуга. Поэтому он у себя во дворце поддался внушеньям своей Чжэн Сю, затем он, с другой стороны, был обманут пришедшим Чжан И. Он отстранил от себя Цюй Пина и доверился высшему чину, вельможе и правителю Цзы-ланю. Войско с позором погибло, и землю ему окорнали. Потерял целых шесть областей и сам умер в Цинь, на чужбине, посмешищем став для всей страны. Вот где беда произошла от недопонимания людей! В «Переменах»[17] читаем: «Колодец прозрачен, а он не пьет — и это на сердце моем лежит огорченьем. Но можно ту воду черпнуть! Коль светел наш царь, и он и другие получат от неба каждый свою благостыню». Ведь если нет света в уме государя, то разве достоит ему благостыня?
Главный правитель Цзы-лань, услышав, что так говорят, пришел в ярость и предоставил верховному вельможе очернить и умалить Цюй Юаня перед князем Цин Сяном. Цин Сян разгневался и выгнал его. Цюй Юань пришел к берегу Цзяна[18], с распущенными в беспорядке волосами гулял и горестно пел на берегу затона. Лицо его было страдальчески изможденное, весь иссох он, скелет-скелетом. Отец-рыбак увидел его и спросил: «Ты не тот ли сановник, что заведовал здесь тремя родовыми княжескими уделами? Почему это ты вдруг дошел до такой жизни?» Цюй Юань отвечал: «Весь мир стал грязен и мутен, а я в нем один лишь чист. Все люди толпы опьянели, а я среди них трезв один. Вот почему я и прогнан». Отец-рыбак говорил: «Скажу тебе, что совершенный человек — он не грязнится и не портится от прочих. А между тем умеет он со всею жизнью вместе быть, идти туда или сюда. Если весь мир стал грязен и мутен, то почему ты не поплыл вслед за течением его и не вознесся на его волне? Если все люди толпы опьянели, почему б не дожрать ту барду, что осталась, не допить ту гущу вина? Зачем, на груди лелея топаз, в руке зажимая опал, себя отдавать в жертву изгнания?» Сказал Цюй Юань: «Я слышал такое: тот, кто только что вымыл себе лицо, непременно отщелкает шапку от пыли; а тот, кто купался в воде, сейчас же он платье свое отряхнет. А кто же еще из людей сумеет, оставшись весь чистеньким чист, терпеть от других липкую, жидкую грязь? Уж лучше, пожалуй, направиться мне к идущему вечно потоку, себя схоронить в животах там в Цзяне живущих рыб. И как бы я мог, с белизною сверкающе чистой, позволить себе замараться грязью мирской?»
И сочинил он поэму «В тоске по речному песку»[19]. Затем он засунул за пазуху камень и бросился в воды Мило[20], где и умер. После смерти Цюй Юаня в Чу жили Сун Юй, Тан Лэ, Цзин Ча и другие последователи его. Все они были увлеченные поэты и особенно прославились своими одами. Но все они имеют своим родоначальником свободно изливающийся стиль Цюй Юаня. Никто из них уже не рисковал открыто князю возражать. После Цюй Юаня Чу часть за частью все больше терял свою территорию, пока через несколько десятков лет не был окончательно Цинем уничтожен. Через сто с чем-то лет после гибели Цюй Юаня в реке Мило при Хань[21] жил ученый Цзя[22]. Он служил в Чанша[23] главным наставником у тамошнего князя. Он побывал на реке Сян[24] и бросил в нее свою рукопись, в которой оплакал Цюй Юаня.
Здесь граф великий астролог[29] сказал бы так: «Я читал поэмы — «Лисао», «Как впал я в грусть», «Мои к небу вопросы», «Зову к себе душу» и «Плачу по Ину». И грустно мне стало за душу его. Я ходил и в Чанша, проходил там, где он, Цюй Юань, покончил с собою в пучине воды. Ни на минуту не прекращал я лить слезы по нем, представляя себе, что я вижу, какой это был человек. Когда ж говорю я о Цзя, ученом, который оплакал его, не могу я понять, отчего б Цюй Юаню, с его гениальной душой, не заехать к другому удельному князю и с ним бы дружить? Какой бы удел не принял его? Не пойму, чтобы надо себя ему было до этих вещей доводить! Я читал и поэму Цзя И о сове. Но равнять жизнь со смертью, как он, несерьезно смотреть на принятие мира вещей или их отверженье — его вопиющая прямо ошибка!»
Цюй Юань в переводах А.И. Гитовича[30]
Девять напевов[31]
Владыке востока Тай-И[32]
Владыке облаков[35]
Владыке реки Сян[37]
Владычице реки Сян[38]
Великому повелителю жизни[40]
Малому повелителю жизни[41]
Владыке востока[43]
Повелителю рек[46]
Горному духу[48]
(Она поет.)
Павшим за родину[49]
Поклонение душе[50]
Девять элегий[51]
Печальные строки
Переправляясь через реку
Плачу по столице Ин[65]
Думы
С камнем в объятиях[69]
Думаю о любимом человеке
Мне жаль ушедших дней
Ода мандариновому дереву
Злой вихрь[87]
Цюй Юань в переводах других авторов
Переводы В.М. Алексеева[93]
Гаданье о жилье
Когда Цюй Юаня изгнали, он целых три года не мог снова свидеться с князем своим. Он истощил свой ум, все сердце выложил свое и все-таки был отстранен и затемнен клеветником. В сердце было совсем неспокойно, и в думе заботной — смущенье большое; не знал он, за кем и за чем идти. И направился он повидаться с великим гадателем Чжэн Чжань-инем и сказал ему так: «У меня на душе есть сомненья. Поэтому я бы хотел, чтобы вы, уважаемый, их разрешили». Чжань-инь тогда торжественно и чинно раскладывать стал цэ, гадательную траву, и пыль стер с гадального щита священной черепахи гуй. Сказал: «Почтеннейший, вы что такое изволите приказать?» А Цюй Юань: «Мне быть ли искренне искренним, честно открытым, с простым и преданным сердцем? Иль мне отойти в суету и заботы мирские, чтоб этим нужду прекратить? Заняться ли мне очисткой земли от травы, сорняков, чтобы после усердно пахать? Или мне обойти всех могущественных людей, чтоб имя составить себе? Мне стоит ли словом прямым говорить, без утайки, и за это опять подвергаться беде? Иль надо идти за пошлым богатством и чином, чтобы было приятно пожить кое-как? Мне стоит ли, право, высоко вздыматься и там пребывать, чтоб мне свою правду в себе уберечь? Или мне говорить «да» и «так», льсти другим, «хи-хи-хи», «хе-хе-хе» и подслуживаться к влиятельным женам? Мне нужно ли честным быть, чистым, прямым и негнущимся мужем, чтобы вечно себя сохранять в чистоте? Иль нужно всегда извиваться, скользить и крутиться, как жир помады, как гладкий ремень, чтобы обвить, округлить все утлый уступы? И должен ли я горделиво, достойно держаться, словно скакун, пробегающий тысячу ли?[94] Иль, быть может, мне лишь полоскаться, нырять в воде, словно утке какой-то? Идти за волною то вверх, то вниз, воровато себе свою жизнь сохраняя? Мне стоит ли соперничать в той же упряжке с известнейшим Цзи-рысаком? Иль мне лишь плестись по следам бесполезной, усталой клячи? Мне нужно ли будет в размахе сравниться с крыльями Желтой Цапли? Иль надо мне с курочкой-утицей вместе драться за пищу свою? Вот в этом всем — что принесет мне счастье и что грозит мне неудачей? Что надо отвергнуть, что надо принять мне? Весь мир пребывает в грязи и нечист. И крылья цикады тяжелыми стали, а тысячи цзюней[95] — легки. Желтого золота колокол брошен, разрушен совсем, котел же из глины громами гремит. Клеветник воспарил и занял все выси, а достойный ученый остался бесславным. О горе, о горе! Кому ведома честность моя, чистота?»
Чжань-инь тут, стебли отложив гадальных трав, отказался отдела, сказал: «Говорят, что и чи[96] может быть коротенек и цунь[97] может быть длинноват. Бывает и с вещью, что нужного в ней не хватает; бывает и с мудрым, что он кое в чем не прозорлив. Бывает с гадальным расчетом, что он не доходит до дела. Бывает, что духи в иных вещах не прозрели. Вашу душу, почтенный, учесть, намеренья ваши, почтеннейший, осуществить — не может об этом дознать совершенно ни щит черепахи, ни стебель травы...».
Отец-рыбак[98]
Когда Цюй Юань был в изгнанье своем, он блуждал по затонам Реки[99] и бродил, сочиняя стихи[100], у вод[101] великих озер. Мертвенно бледен был вид его и тело — сухой скелет. Отец-рыбак, увидя его, спросил: «Вы, государь, не тот ли самый сановник дворцовых родов? Как же вы дошли до этого?» Цюй Юань сказал: «Весь мир[102], все люди грязны, а чистый один лишь я. Все люди везде пьяны, а трезвый один лишь я... Вот почему я и подвергся изгнанию». Отец-рыбак ему: «Мудрец не терпит стесненья от вещей. Нет, он умело идет вместе с миром вперед или вслед миру меняет путь[103]. И если все люди в мире грязны, почему ж не забраться в ту самую грязь и зачем не вздыматься с той самой волной? А если все люди везде пьяны, почему б не дожрать барду и не выпить осадок до дна?.. К чему предаваться глубоким раздумьям, высоко вздыматься над всеми людьми? Ты сам накликал на себя свое изгнанье». Сказал Цюй Юань: «Я вот что слыхал[104]: тот, кто только что умылся, непременно выколотит пыль из своей шапки; тот, кто только что искупался, непременно пыль стряхнет с одежды. Как же можно своим телом чисто-чистым принять всю грязную грязь вещей? Лучше уж тогда пойти мне к реке Сян, к ее струям, чтобы похоронить себя во чреве рыб[105] речных. Да и можно ль тому, кто сам белейше-бел, принять прах-мерзость окружающих людей?»
Отец-рыбак лишь еле-еле улыбнулся[106], ударил по воде веслом, отплыл. Отъехал и запел:
И удалился, не стал с ним больше разговаривать.
Введение. Эти цы по форме отличаются от цы У-ди, но помешены в японской антологии после них, как скорее отнесенные к этому типу, чем наиболее яркие его представители. Я лично думаю, что вернее утверждать здесь иерархический принцип: от государей к подданным.
В переводе я старался дойти до полной простоты оригинала, сохраняя, как всегда, его параллелизмы и ритмы и оттеняя неритмические места. Чередование размеров, по-моему, не нуждается в графической отметке их в виде отдельных строк-стихов, ибо это все же не стихи в собственном смысле слова.
Автор. Это произведение приписывается (вряд ли основательно) тому самому поэту Цюй Юаню (Цюй Пину), о котором в нем и речь, жившему в IV в. до н, э. (340-278), автору блестящего и всеми всегда прославляемого ряда поэм под общим именем «В тоске» («Лисао»). Его биография, которая несложна и некоторыми китайскими современными учеными считается недостоверной, хотя и помещена в столь капитальном историческом труде, как «Книга истории» («Шицзи») Сыма Цяня, гласит, что он заведовал генеалогическими документами княжеских родственников, был ими оклеветан перед князем, который изгнал его из дворца и столицы. И вот поэт воспел свое негодование на оклеветавших его врагов и на все неправды мира в звучных стихах, бродя по пустынным берегам рек и озер, которых очень много в тех местах (удел Чу). По-видимому, это произведение скорее о нем говорит, чем от него исходит. Далее мнения расходятся по поводу того, что описываемое есть факт, и большинство считает это поэтическим иносказанием, одним из весьма распространенных в то время, особенно у современника Цюй Юаня Чжуан-цзы, у которого, кстати, есть глава того же названия и близкий к данной теме фантастический рассказ.
Переводы Л.З. Эйдлина[109]
Смерть за родину
Плачу по столице Ину
Переводы А.И. Балина[110]
Злой вихрь
Мне жаль ушедших дней
Призывание души
Переводы А.Е. Адалис[130]
Вопросы к небу[131]
Переводы А.А. Ахматовой.[190]
Призывание души[191]
Переводы Г. Днепровой[205]
Из цикла «Девять гимнов»
Горному духу
Приложение
Лисао (антология переводов)
От составителя
Впервые поэма Цюй Юаня в переводе на русский язык появилась в сборнике его произведений, вышедшем из печати в 1954 году. Подготовкой этого издания занимался опытный китаевед, доктор филол. наук Николай Трофимович Федоренко. Вот, что он пишет в своей монографии «Цюй Юань, истоки и проблемы творчества» (1986): «Мне повезло: по сделанному мною подстрочнику поэтический перевод «Лисао» был выполнен Анной Ахматовой. Он стал, смею сказать, классическим, хотя она, в сущности почти не изменила моего подстрочника. Она лишь поставила слова по-своему, как это дано только Анне Ахматовой, и возникла поэзия, в высшей степени близкая к оригиналу...»
В период подготовки первого издания Цюй Юаня на русском языке, осуществленный Н. Т. Федоренко подстрочник поэмы был также отправлен Гослитиздатом известному отечественному поэту и переводчику Александру Ильичу Гитовичу, который в своем письме к Н. Т. Федоренко, отправленном в начале 60-х годов, признавался: «...М. Н. Виташевская (тогда — ответственное лицо Гослитиздата — Р. Г.) написала мне — не соглашусь ли я передать «Лисао» А. А. Ахматовой, а перевести «Девять напевов» и «Девять элегий». Я, как Вы прекрасно понимаете, готов был идти для Анны Андреевны хоть в огонь и в воду, а не то чтобы «уступить» ей «Лисао». Но Ваш подстрочный перевод остался у меня, и я много раз возвращался к нему и размышлял над этой действительно потрясающей и гениальной поэмой...»
Эти возвращения и размышления переводчика не остались бесплодными: возник новый перевод поэмы. Александр Ильич пишет: «...Я перевел поэму за четверо суток. Я не оговорился, я подсчитал, что за это время я спал не больше десяти часов. Иначе не мог. Не выдавайте меня...» И далее: «...Итак, когда я перевел «Лисао» и сжег свои корабли, я не мог, разумеется, и думать о том, чтобы опубликовать его без благословения Вашего и без благословения первого переводчика, потому что им была Ахматова. Я послал ей поэму. Телеграмму я получил сразу. «Благодарю за великого «Лисао». Перевод выше любых похвал». И теперь я могу с чистой совестью послать «Лисао» Вам...»
В уже упоминавшейся монографии «Цюй Юань. Истоки и проблемы творчества» (1986) Н. Т. Федоренко приводит эту историю, но завершает свой рассказ, поистине; Удивительно: «Остается с сожалением добавить, что перевод А. Гитовича, сколько мне известно, до сих пор не опубликован». И это в самом деле удивительно, поскольку в 1962 году увидела свет книга «Лирика китайских классиков в новых переводах Александра Гитовича», выпущенная Лениздатом прискорбно убогим тиражом 2 тысячи экземпляров (!), что немедленно сделало ее библиографической редкостью (быть может, поэтому она и избегнула внимания Н. Т. Федоренко, да и многих других).
В этой книге (любезно предоставленной составителю сыном А. И. Гитовича) помимо переводов таких легендарных мастеров китайской поэзии, как Цао Чжи, Тао Цянь, Юань Чжэнь, Су Дун-по, Лу Ю, Фань Чэн-да, Александром Ильичом Гитовичем был включен и перевод поэмы Цюй Юаня «Лисао», первую републикацию которого, спустя 38 лет, являет настоящее издание.
Однако история переводов «Лисао» на русский язык этим не исчерпывается! Н. Т. Федоренко в своей монографии о Цюй Юане, к сожалению, никак не отмечает, что пять лет спустя после выхода в России первого сборника переводов из Цюй Юаня, подготовленного им, было осуществлено достопамятное издание: Китайская литература. Хрестоматия. / Древность. Средневековье. Новое время (Учпедгиз. М., 1959), ответственным редактором которого выступил академик Н. И. Конрад. Среди переводчиков, привлеченных к работе над книгой, был и Альфред Иванович Балин, осуществивший по подстрочнику перевод ряда произведений Цюй Юаня, в том числе и поэмы «Лисао»! По имеющимся у составителя сведениям, позднее литературные переложения А. И. Балина никогда не переиздавались и, таким образом, первая попытка републикации предпринимается нами в рамках настоящего издания.
И теперь у читателей впервые появляется реальная возможность познакомиться со всеми существующими на сегодняшний день переводами шедевра Цюй Юаня и оценить каждый из них по достоинству.
Р. В. Грищенков
Перевод А.А. Ахматовой[206]
Перевод А.И. Гитовича
Перевод А.И. Балина
И.С. Лисевич. Литературная мысль китая
Глава 7. Лирическая поэзия ши. Личность и литература (фрагмент)[276]
...Однако момент авторизации китайской поэзии история связала с именем Цюй Юаня-первого великого поэта Китая [1, с. 175], чьи поэмы и оды знаменуют для китайского читателя рождение литературы нового типа [2, с. 6]. Именно ему, единственному из всех китайских литераторов, народ посвятил свой красочный праздник лодок-драконов, справляемый каждый год на протяжении более двух тысячелетий [3, с. 71 и др.]. И дело, конечно, не в том, что тексты сохранили его имя (в начале своей поэмы «Скорбь отрешенного» — «Лисао» — Цюй Юань излагает даже свою родословную), а в «индивидуальности их создателя, необычности и реальной жизненности судьбы» [4, с. 19] его лирического героя, подобного которому еще не было в литературе, в силе и величии самой личности поэта [5, с. 54]. Авторы «Книги песен» — безразлично, стремились ли они закрепить свое авторство или нет, — творили в принятых стереотипах коллективного творчества; пусть не безымянные, они всегда оставались как бы на одно лицо — и должны были пройти века, чтобы в поэзии возникло наконец «лица необщее выраженье» — стих Цюй Юаня.
Начиная с Цюй Юаня индивидуальное авторство в поэзии стало нормой; отныне поэтическое произведение было отмечено именем своего творца. Но даже в ханьскую эпоху это правило соблюдалось не всегда. Достаточно вспомнить знаменитые «девятнадцать древних стихотворений» [6, с. 124-137], число которых первоначально было значительно большим. Часть из них те или иные источники приписывали известным историческим личностям (полководцам Ли Лину и Су У) или прославленным литераторам (поэтам Мэй Шэну и Фу И) [6, с. 133-134], однако по свидетельству «Истории династии Суй» еще в V в. существовало «пять свитков древних стихов, где имена написавших их не были обозначены» [110, с. 160], — значит, анонимное поэтическое творчество в ханьскую эпоху было достаточно распространенным. Со времени, когда жил «первый» поэт Китая, и до той поры, когда стихи «без имени» сделались отклонением от нормы, прошло, по меньшей мере, шесть столетий — процесс авторизации оказался достаточно долгим.
Безусловно, одной из главных причин этого была слабость индивидуального начала в самой поэзии. Правда, уже в «Скорби отрешенного» очень заметна печать личности Цюй Юаня, прямого, благородного, порывистого. И все-таки не будем преувеличивать. Да, древнекитайская литература не сохранила нам другого произведения, подобного поэме «Лисао», с ее душевной раскованностью и буйным полетом фантазии. Однако существует довольно правдоподобная версия, согласно которой поэма представляет собой поэтическое воспроизведение видений наркотического транса, ритуального «путешествия» придворного шамана Цюй Юаня в потусторонний мир — путешествия, обязательного в практике шаманского камлания и имеющего вполне определенные стереотипы. Тогда, кстати, становится понятным, почему в отличие от Инь Цзи-фу и Мэн-цзы Цюй Юань сообщает свое имя (и даже имена предков) не в конце, а в начале произведения: пришелец, пытающийся проникнуть в иные миры, должен был прежде всего назвать себя, именем своим открыть невидимые двери.
Еще хуже обстоит дело с циклом Цюй Юаня «Девять напевов», следующим по известности за поэмой «Скорбь отрешенного». По общему мнению, поэт в данном случае лишь обработал и подверг сокращению народный оригинал, бытовавший некогда в чуском царстве (7, т. 1, с. 132; 8, с. 386]. Как пишет автор II в. Ван И: «...народ там верил в духов и поклонялся им. Во время молебствий должно было петь и играть, бить в барабаны и плясать, дабы духи возрадовались. Цюй Юань в скитаниях своих нашел в сей местности пристанище. Грудь его теснила тоска, горечь отравляла сердце, был он полон скорбных дум. [Чтобы рассеяться], он вышел посмотреть, как простые люди весело пляшут и поют, справляя обряд поклонения. Слова их были простоваты, неуклюжи, и потому [он] написал [свои] Девять напевов» [9, с. 1б-2а].
Любопытно, что впоследствии обработки Цюй Юаня, по-видимому, снова вернулись в репертуар народных исполнителей и, претерпев определенную трансформацию, стали народными песнями юэфу [6, с. 83-84]. Во всяком случае, один такой текст нам известен. То же происходило и со стихами других, более поздних авторов, например Цао Цао, Цао Пи, Цао Чжи [6, с. 138; 148-152); в области песенной стихии грань между индивидуальным и коллективным творчеством все еще оставалась зыбкой вплоть до второй половины III в. Именно тогда поэты перешли к созданию чисто литературных, «книжных песен» юэфу, не рассчитанных на исполнение, и писаный авторский текст юэфу обрел наконец ту неизменность, которая с самого начала была присуща ханьской одической поэзии и ряду других жанров.
Особая позиция по отношению к индивиду обусловила недостаточное внимание китайской литературной мысли к процессу индивидуализации творчества — тем более, что он протекал замедленно [6, с. 179-186]. Правда, разговор об отдельных авторах начал в своих «Исторических записках» еще Сыма Цянь, но его анализ был очень ограниченным. Ведь даже сами его «жизнеописания» в оригинале именуются просто-напросто «Ле чжуань», что буквально означает «упорядоченная передача» (некой информации, идущей из прошлого), «упорядоченная традиция». Такое «неспецифическое» название прекрасно отражает и неспецифичность интереса автора [10, с. 63]: в его «жизнеописания» вошло все то, что не вошло в предыдущие разделы, которые посвящены более высоким предметам, так что наряду с биографиями отдельных людей здесь можно найти описания целых племен и народов.
Объединение двух или ряда имен в одну главу еще раз подчеркивает, что индивид интересовал историка в последнюю очередь: идя гораздо далее Плутарха, которого также привлекает типология [11, с. 230-232), веривший в неизменность человеческих типов, Сыма Цянь создает множество «коллективных жизнеописаний», таких как «Биографии служилых людей на содержании, готовых заколоть врага», «Биографии чиновников, сообразующихся с нравственностью», «Биографии жестоких чиновников», «Биографии странствующих поборников справедливости», «Биографии предсказателей счастливых дней», «Биографии стяжателей» и т. п. (названия глав даны в переводе Ю. Л. Кроля [12, с. 257]). Даже основоположнику индивидуальной поэзии, Цюй Юаню, отказано в отдельном повествовании: рассказ о нем объединен с рассказом о ханьском одописце Цзя И, создавшем столетие спустя стихи на смерть своего великого предшественника[277] Впрочем, оба они занимают автора прежде всего как воплощение идеала «благородного мужа»; все остальное призвано как бы иллюстрировать этот идеал, проецируемый преимущественно в плоскость социальную:
«Цюй Пин (т. е. Цюй Юань, — И. Л.) шел правою стезею, путем прямоты, исчерпал всю честную душу свою и ум свой использовал весь на службе царю своему. Но клеветник разъединил обоих их, и можно говорить о том, что это было дном падения. Ведь он был честен и заслуживал доверия, но пострадал от подозрения; служил он с преданной душой, а жертвой стал клеветника... Ну мог ли он не возмущаться? Поэма Цюй Пина «Лисао»... родилась, конечно, из чувства его возмущенья» — так писал о великом поэте Сыма Цянь [13, с. 115].
Кстати, нарисованный им портрет лишний раз говорит о том, что в представлении древних поэт никогда не принадлежал одной лишь литературе; давая выход мировому дэ в словесности вэнь, он был мироустроителем, подобно монарху, и потому в характеристике поэта находят свое место и великие мировые силы, и духовно-нравственное начало, поэтическое же слово — в наименьшей степени, ибо оно лишь посредник великого:
«Он выяснил нам всю ширь, высоту пути бесконечного дао, стезю безупречного дэ, статьи и подробности мира, порядка и благоустройства, а также той смуты, которая им обратна, — пишет о Цюй Юане Сыма Цянь. — Все это теперь нам стало понятно и ясно вполне. Его поэтический стиль отличается сжатой формой, слова его речи тонки и едва уловимы; его настроенье души отлично своей чистотой; его повеленье, поступки его безупречно честны. То, что в стихах говорит он, по форме невелико, но по значению огромно, превыше всех мер. Им взятое в образ нам близко, но мысль, идеал далеки. Его стремления чисты: поэтому все, что он хвалит в природе, — прекрасно. В стезе своей жизни он был благочестен и вот даже в смерти своей не позволил себе отойти от нее. Он погрязал, тонул в грязи и тине, но, как цикада, выходил из смрада грязи преображенный; освобождался, плыл, носился далеко за страною праха, за гранью всех сквернот земли. Не принял тот мир с его жидкою, топкою грязью; белейше был бел, не мараясь от грязи его. И если взять его душу, соперницей сделав ее и солнца и месяца, то нет невозможного в этом» [13, с. 116-117].
Однако несмотря на все преклонение автора перед Цюй Юанем, в его труде тот существует как часть двоицы: Цюй Юань — Цзя И, как своеобразная грань идеализированного типа «благородного мужа», творящего на поприще литературы.
Использованная литература
[1, с. 175] Чжан Цзун-и. Цюй Юань юй чуцы (Цюй Юань и чуские строфы). Чанчуань, 1957.
[2, с. 6] Ю Го-энь. Цюй Юань. Шанхай, 1946.
[3, с. 71 и др.] Эберхард В. Китайские праздники. М., 1977.
[4, с. 19] Сорокин В., Эйдлин Л. Китайская литература. Краткий очерк. М., 1962.
[5, с. 54] Линь Гэн. Шижэнь Цюй Юань цзи ци цзопинь янъцзю (Поэт Цюй Юань и изучение его произведений). Шанхай, 1957.
[6, с. 124-137] Лисевич И. С. Древнекитайская поэзия и народная песня. М., 1969.
[6, с. 133-134] Лисевич И. С. Древнекитайская поэзия и народная песня. М., 1969.
[7, т. 1, с. 132; 8, с. 386] Чжань Ань-тай, Жун Гэн, У Чжун-хань. Чжунго вэньсюэ ши. Сянь Цинь, Лян Хань буфэнь (История китайской литературы. Доциньская и ханьская эпохи). Пекин, 1957. Никитина В. Б., Паевская Е. В., Позднеева Л. Д., Редер Д. Г. Литература древнего Востока. М., 1962.
[9, с. 1б-2а] Чуцы цзичжу («Чуские строфы», с собранием комментариев). — Сыбу бэйяо. Шанхай, 1936.
[6, с. 83-84] Лисевич И. С. Древнекитайская поэзия и народная песня. М., 1969.
[6, с. 138; 148-152] Лисевич И. С. Древнекитайская поэзия и народная песня. М., 1969.
[6, с. 179-186] Лисевич И. С. Древнекитайская поэзия и народная песня. М., 1969.
[10, с. 63] Кроль Ю. Л. Сыма Цянь — историк. М., 1970.
[11, с. 230-232] Аверинцев С. С. Плутарх и античная биография. М., 1973.
[12, с. 257] Кроль Ю. Л. «Записки историка» как литературное произведение. — Литература древнего Китая. М., 1969.
[13, с. 115] [Алексеев В. М.] Китайская классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева. М., 1959.
[13, с. 116-117] [Алексеев В. М.] Китайская классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева. М., 1959.
