Нищенка на торте читать онлайн бесплатно,

Читать онлайн Нищенка на торте бесплатно

Нищенка на торте

1. Поезд на Чаттанугу

Первый снег

Приятно размечтаться о весне,
когда в ноздрях мороз, как газировка.
Идёт троллейбус в чеховском пенсне —
болтается шнурок на остановках.

Поверить не успевшего, что влез,
складные двери вытолкнут любезно.
Вокруг не снег, заправский майонез —
скользишь на полусогнутых к подъезду.

В подвале дома дышит Сырдарья,
чугунный лифт живёт в режиме авто.
По телеку, в шлепках от комарья,
сосут зубную пасту космонавты.

И кажется, сто лет тебе под гимн
прикуривать от газовой горелки,
и клясться, что соседям дорогим,
по-прежнему, свой в доску для разделки.

Тихий ужас

Окрестная готика, кутаясь в снег,
теряет в объёме, становится меньше.
Поныне сбирается вещий Олег —
поэтому всюду разбросаны вещи,

нацелил кобылу свою аксакал
пройти стометровку от гунна до галла,
неважно, кто первый кого обскакал —
давно смельчаков засосала Валгалла,

а если послышатся их голоса,
другая химера послужит примером —
соблазны, как бластеры, бьют по глазам,
чем это чревато, спроси у Гомера.

Вон чьи-то ножонки над бездной сучат,
наверное, сбились с пути педерасты —
заставим в спортзале по лапам стучать,
как делает это физрук коренастый.

Для пущей острастки свинец разжуём,
пробоины с тыла и флангов латая —
проучим злодеев, тогда заживём,
иначе, стабильности, плятт, не хватает.

Верхом на ведре

У мороза неправильный прикус,
по периметру ярь самоварная —
через форточку выкусит фикус
и, прощай, хромосома непарная.

Ну, а ты, возжелавший покоя,
чуть не стал у подъезда заикою —
козырёк бит сосулькой пиковой,
за попытку с погодой заигрывать.

Вот и косишься в зеркало странно,
загадав, что под каску наденешь ты —
ты ещё заживёшь, словно рана,
чтоб не плакали ивы и денежки,

чтоб глядеться в размытые лица
разбираясь, кто мыкает горюшко,
или, наоборот – не постится,
размовляется мойвой и корюшкой,

все, короче, кто влезет в охапку,
потерявшие нюх, и здоровые,
обязательно куфайте Кафку,
если кончатся фыфки кедровые.

На перроне

Здесь будет город-сад.
В. Маяковский

Не машет май в саду руками тёплыми.
Пришла беда в наш маленький кишлак —
Опять зима, и вата между стёклами,
мороз не устаканится никак.

Разбрызганных созвездий какофония,
и тьма почти библейская уже,
один кукую на зелёном фоне я,
окрестности застряли в монтаже.

Добра ко мне природа, как буфетчица,
обиделась, но сдачи не даёт.
Закат ангиной болен и не лечится —
смотри, какое зарево ревёт.

Вот собрались на станции засранцы и
сухой мороз клюют, как чистый спирт —
им не уйти вовек из авиации,
их за ошибки Родина простит,

мне с ними ворошить ещё историю,
где стыд сплошной и лампочки osram.
Но свой коллайдер всё-таки дострою я,
вот так и передай своим послам.

Поезд на Чаттанугу

Порой таких чудес нароешь в инстаграме,
Чукотка в сентябре, какой-нибудь Прованс —
как хорошо не пить в России вечерами
компот, по три часа разглядывая вас.

Олени разбрелись по солнечному кругу,
вокруг горят снега, начищены, как медь
корнета-а-пистон в пути на Чаттанугу,
но не спешит чу-чу ломать свою комедь.

На волю из штанов не сыплются опилки,
погода не ведёт незримую войну —
дрожит локомотив, как огурец на вилке,
блестящий и проклёпанный во всю длину,

его вдохнёт тоннель, как дым ноздря нанайца,
мурлычет, словно кот, очередной перрон.
Надумал старый дуб к рябине перебраться —
пыхтит, пока щелбан не выпишет тромбон.

Возник не он один, раздухарясь без нужды.
Вон девушка едва видна сквозь лёгкий джаз —
вдруг кто-то на ходу протянет хобот дружбы,
лысеющим хвостом за поручни держась.

Сказка

Однажды промажешь, стрельнув сигаретку,
умерив привычную прыть,
заглянешь, под утро, к знакомой розетке
вселенную подзарядить,

и, выдернув шнур, без особого риска
по звёздам пройдёшь босиком,
где месяц десну зацепил зубочисткой
и ранку прижал языком.

Проплыл по орбите бумажный кораблик,
на вахте, в скафандре, матрос.
Наступит ли глупое крибле на крабле,
получит ли сказочник в нос?

У солнца во рту золотая коронка,
морозы идут напролом
в Россию, где даже печная заслонка
распята двуглавым орлом.

Пигмалион

Создан мир из картонных коробок,
где и ты паковаться изволь —
выдающийся, как подбородок,
упоительный, как алкоголь.

Набирая цвета понемногу,
за тобой подтянулись след в след —
куст сирени, на босую ногу,
и, на скорую руку, рассвет.

Как часы, переводишь дыханье
над блуждающим нервом свечи.
Смерч, такая пружина в диване,
нагибай – и до неба скачи,

но объём не вмещается в плоскость,
значит, снова система крива.
Зеленеет берёза от злости
и качает права-мурава.

Выбирая другую основу,
на потеху друзьям-босякам,
надеваешь свой фартук фартовый
Галатею в каком высекал.

Друзьям

И эту муку скоро перемелешь,
а не помрёшь – останешься помреж.
В авоську бросишь полбуханки зрелищ —
орловский всё равно, как ни нарежь.

Детей своих за шалости не тюкай,
хоть самого не чешут за ушком.
Однажды, подпоясавшись гадюкой,
потопаешь за солнышком пешком.

Товарищи, с утра, по магазинам,
не продирая глаз, из дома – шасть,
сбегают, словно раки из корзины,
клешнёй за печень гулкую держась.

У каждого есть повод подлечиться —
на кухне приготовлены давно
зелёный лук, селёдка и горчица,
а за окном прокисшее вино.

Грядущее с портрета смотрит косо,
но только настоящий патриот
закусит, огорчённо шмыгнет носом
и тут же слёзы радости утрёт.

Нас курица выклёвывает вроде.
Дружны, как рифмы, вбитые в стишок,
прощаемся, но долго не уходим
и понимаем – всё, на посошок.

Второе дыхание

Обветренной губы болит треска,
«Аквариум», и джаз на грани фолка,
по лезвию бегущая строка,
висящая на ниточке двустволка,

и молодость, и боты в соцсетях,
больные, но живучие поэты,
зажавшие в загашнике пустяк —
по три-четыре сотки Интернета,

в надежде, что удастся может быть,
дождавшись урожая терпеливо,
у Млечного пути перекурить,
насущный хлеб забулькивая пивом —

гуляя Эбби роуд поперёк,
почёсывая пятку Ахиллеса,
не каждый что-то путное изрёк,
жалея остальных, идущих лесом,

где невозможно тень перешагнуть,
сороки шелестят засохшим скотчем,
опять любовь теснит младую грудь,
пора бы с ней завязывать, а впрочем…

Ностальгия

Великую империю поправ —
в развале поучаствовал невольно —
по полной оторвался, как рукав,
а счастья нет – но есть покой и «volvo».

Пока свистком размахивает рак,
и лебедь не найдёт свои балетки,
и щука подо льдом тоскует, как
потерянная варежка на ветке,

не выйти из зверинца сразу вон —
прервётся у двери следов цепочка.
Понравится какой-нибудь смартфон,
подумаешь – прощай, вторая почка,

наверно, проще кинуться с моста,
рискуя на корягу напороться,
но остаются светлые места
от пятновыводителя на солнце,

пока воспринимаешь без помех
отчизны необъятные просторы,
где столько женских тел сосками вверх,
что постоянно тянет в эти горы.

Спасибо за сибас

Ужасен не щит Караваджо, но меч, что срезает углы —
вода умирает от жажды, бросается тень со скалы.
Хлебаешь, с похмелья монголый, порядка прокисший бульон —
воркует зарезанный голубь, любовь зарастает быльём,
разогнуты футы и нуты, попробуй управиться сам —
порывистый ветер попутай пощёчиной всем парусам,
чтоб лопали вольницу смачно, не пили Аврору зазря,
Гомера, обнявшего мачту, с восторгом встречала земля,
но город, похожий на дыбу, вращая рычаг нарезной,
тебя подсечёт, словно рыбу, обманет внезапной весной,
где, в общей системе созвучий, болтается стая грачей
на поясе ночи дремучей, как связка тюремных ключей.

Студентка

В троллейбусе вечернего дозора,
она в шершавых стёклах золотых
протаивала пальцами узоры
щекотные, как буквы для слепых.

Бежали через двор, большой и зябкий,
когда из сумки выскользнула вдруг
жестянка леденцов – такая взятка,
чтоб из общаги выкурить подруг.

Обкусывали с варежек ледышки,
мигал на подоконнике утюг.
Такая вот любовная интрижка,
а не роман какой-нибудь виктюк.

Ялтинский прогон

Луна в облаках отмычала и вся изошла на филей.
Суда подползают к причалу на лапах стальных якорей,
где виснут пернатые яхты и тычутся клювом в ладонь —
им крошками с бухты-барахты просыпался дождь молодой,

маяк пучеглазый в серёдке на волны вскарабкался вдруг,
и море блестит, как селёдка и свеженарезанный лук.
В тиши выгребаешь, весловно начальник окрестных наяд,
катать каменюги по склону, что, лбами сшибаясь, искрят.

Сквозняк заболтался на рее, и кажется чайке рябой —
за гвоздиком не заржавеет, и персик с пушком над губой.
Сорвёшь этикетку привычно, почувствовав старую дрожь,
но в пальцах горящую спичку, боясь расплескать, сбережёшь.

Сквозь сито космических вмятин проскочит комета, как мышь.
Не утро, а нате в томате – с похмелья ворчишь, Кибальчиш.
Погуглив шалманы залива, туда, где открыто с восьми,
пойдёшь за разбавленным пивом, чтоб лечь за свободу костьми.

Девушке с планшетом

Обнаружен датчиком движенья,
притворился мёртвым, но меня
загрузила ты, как приложенье,
за попытку ветреного дня,

где фехтует солнечной рапирой
рыжий март, выплёвывая ртуть.
Пальцем проведи и разблокируй —
по стеклу направо, не забудь.

С веток воробьи летят, как вспышки,
кошки собираются в букет —
это тает снег во все ледышки,
проверяя крыши на просвет.

Что же, выпьем, милая подружка —
а иначе сразу не поймёшь,
где твоя подмышка, где наружка,
где твоя любовь, ядрёна вошь?

От винта

На заборе фаллос перечёркнут,
во дворе буксующий «Камаз»,
тополь, щекотливый, как девчонка,
лезет липкой веточкой в карман-с,

дворник, под хмельком, слагает ямбы-с,
занимаясь мусором в саду,
я сегодня тоже малость пьяндекс —
как объехать пробки не найду,

собрались грачи на ветках весом —
слышно по асфальту: чпок да чпок,
пекарю пора заняться кексом,
мне – тачать упоротый сапог,

а пока оркестр крутит фарши,
врут часы, и пишет коз Мане,
наша маша снова просит каши,
импортная обувь – консоме,

ветер собирает постепенно
дым на заводские бигуди,
слов не разобрать на фоне фена
оттого, что радость впереди,

потому что всё пока терпимо,
и, шинкуя воздух, как в кине,
фыркает Осоавиахима
гипсовый пропеллер на стене.

Страстная суббота

Свалившись охапкой капричос на голову Гойя,
плющом растекаясь по трещинам, в общем – не ропщем,
живём, как умеем, цепляя одно за другое,
одно за другое, становимся старше и проще

под душем Вселенной, где звёзды – застывшие брызги,
изыскан язык, как весёлые люди с ломами,
застёгнут до ворота, драповый вечер измызган,
и гордые моськи, по-свойски, бегут за слонами,

а если вглядеться единым своим микроскопом
пытаясь понять, как устроена эта минута —
простой водопой умудрился нагнуть антилопу,
и месяц во лбу, как рога, отражается круто.

Сквозь щёки игла протянула суровую нитку,
нисколечко больно, и воздух выходит не сразу.
Война расшатала забор и сломала калитку.
Сирень рвёт и мечет – повсюду её метастазы.

Пусть икс-хромосомы надежды разбиты на пары —
удобней мечтать, забывая, что следует помнить —
на нерест махно поплывёт сквозь пустыню захара,
где нет ни фига, ни инжира засохших смоковниц.

Черёмуховые холода

И. Абдуллину

Кто ночью, натрескавшись в пыльных кустах,
освоил Вселенную в узких местах,
опять упакован в плаценту,
с гвоздикой кометы по центру —

ему левой кистью раскрашивать лень
цветы, но совсем распустилась сирень —
не слушает старших, а справа
черёмухи зреет отрава,

товарищ с Луны – ещё тот антидот,
расскажет по крошке ржаной бутерброд,
держа, как губную гармошку,
и дуя в него понарошку:

когда, наконец, запоют соловьи
расправив над миром созвездья свои,
от чувства винила не спится —
дымится заевшая пицца…

Под утро не вспомнишь, что было потом,
вдруг ливень по окнам ударил кнутом —
столовка и старая дева,
где пиво всегда с подогревом.

Относительное

Под мебельную горку путь недолог —
отважному охотнику пора
соломинку искать в стогу иголок,
икринку в чёрном списке комара,

смотреть, как буревестник морду бреет,
над ним – ночного спутника треска,
где солнечная стынет батарея
как негатив тетрадного листка —

никто на этом свете не спасётся,
напрасно сосны тянутся в зенит
разбрызгивая хвою, будто солнце
стреляет сквозь вращающийся винт,

всё, что тебя неласково касалось,
пасует перед удалью самца:
пусть крутится непальская сансара,
огуглилась узбекская самса,

сию минуту, длясь и ускользая,
проходишь, как черёмуха сквозь сон,
поэтому и джинсы не сползают,
когда звонит в кармане телефон.

Стремянка в небо

Когда Господь тем взяться как за перед
создание Галактики, ворча,
молол в бейсбольной бите чёрный перец
над бездной украинского борща,

от морща нос космических и специй
прикидывая, сколько итого,
не думал он, что будущий Гельвеций
оспорит пальму первенства его —

и в самом деле, если без истерик
судить-рядить по нынешней поре:
заливу натирает правый берег,
мешает пропасть лыжников горе,

какой-то не хватает соли что ли,
чтоб завершить истории разбег,
по яйцам бьют не только на футболе
а всюду, где маячит человек.

Какой порок скрывается в деталях
машины жизни, выцветшей с торца,
какая подлость в будущих Дедалах,
и что стоит за образом творца?

Воспринимая пошлое, как чудо,
и ты свою провинцию итожь:
купил на барахолке бюстик Будды,
ну что сказать, наверное, похож.

Когда горят ютубы

Раздувая жабры на ловца,
рыба нелюбви по всем приметам,
воду пьёт с красивого лица,
отправляясь к солнышку с приветом —

оппонент застенчивый в теньке
принял утомительную позу,
корчит рожи, будто на пеньке
мальчик вынимающий занозу,

ну а ты, курилка, просто лось,
в этой суете поддавший жару —
если в цирк сходить не удалось,
достаёшься девочке на шару,

на твоих часах бутик-не-так,
в Риме и духах руины грима —
им не всё равно, где Бержерак
завершает носом пантомиму,

потому что – сплошь «Алабашлы»
и стаканы в зарослях настурций,
ты сюда придёшь, как снимут швы,
и засосы истин рассосутся.

Буратино

Рубанок на фанере женит и в стружках плавает верстак,
а я был молод неужели, и оборудован весь так,
закусывая горьким луком, последнюю просыпал соль —
и обменял свою базуку на фантик с надписью контроль,

в объятьях театральной клаки, резвился в праздничной стране,
где хлопали цветные флаги, как стометровка на спине,
сорвавшись с огненной рессоры, протискиваясь выйти вон,
на лапу наступил Азору, а взвыл позорник Артемон,

каблук шузы моей не роза, перегорел под кожей чип —
и нет спасенья от занозы которой хвостик не торчит,
живу картинкой в букваре я и, одновременно, извне,
не убивайся, дай скорее, Азор, на счастье лапу мне,

не обращай, что деревянный, мне, за красивые гроши,
полиция накрыть поляну с поличным вряд ли разрешит,
на сцену выходя с повинной, прошу присяжных всей душой
голосовать за чай с Мальвиной, и доли лобной небольшой.

Химическая итака

Ударяет колокол под дых, штопает жара изнанку луж,
от воспоминаний дождевых до утра во рту такая сушь.
Клумбы пыли, мальвы голые, ноготки погрязли в узелках —
память не хранится в голове, а торчит, как вилы, в облаках.

Тянут ивы жилы из реки, их приветки ветер раскачал
там, где самолётики-тики, словно лодки, бьются о причал.
У ворон не ладится гамбит, значит, твой соперник не мастак,
он, пока пароль не перебит, начинает с чистого моста,

поправляя выгоревший дёрн, Прометей работал с огоньком —
новый мост пока не разведён, потому что кола колпаком.
С канифолью олово – не те, соловьиных сумерек припой,
проявляет плёнку в темноте дождик, от рождения, слепой.

Гаудеамус спиритус

Земных существ изучив повадки,
пора готовиться в новый путь,
ступая мягко, как мышь по ватке,
в сухое горло бутылки дуть,

мотать по ветру отросшей гривой,
не удивляясь, когда друзья
хоть узнают, но проходят мимо,
как будто им тормозить нельзя,

наверно, взгляд чересчур напорист,
не те цветочки в зрачках цветут,
подковы гнёт непреклонный возраст,
валяет аньку в кустах цикут,

настало быть игуан гуманней
растить в селе кочаны капуст,
а ты, как ванька, валяешь аню —
в кустах цикуты терновый хруст,

из бездны космоса смотрит строго
звезда, внезапная, как инсульт,
идут волхвы в полосатых тогах
и бесконечную чушь несут.

Я догоню вас в небесах

Разве думал, играя в Чапая,
что с рекой пулемёт – два в одном.
Облака в белом небе читаю —
провожу по странице орлом,

понимаю, шурша, как и прежде,
на задворках богемной тусы,
что загробная жизнь неизбежна,
как последняя капля в усы,

пусть валькирий неистовый Вагнер
опылять заставляет хурму,
не идёт к Магомету «виагра» —
постараться пора самому,

дальше негде зачахнуть от скуки,
только горы, и лама далай
раздаёт ништяки на фейсбуке,
погрузившись в нирвану онлайн —

это время скосили на силос,
только чиркает спичкой примат —
и не вспомнит никак, что приснилось
три-четыре песчинки назад.

Волошин-фест, 15

Над пьяным пляжем, лысый и босой —
динамик из под обуви картона,
по небу звёзды тянутся трусцой,
и сумерки пропахли ацетоном,

прозрачный джаз ракушками набит
вокруг трещат цикады, как расчёски,
разъедемся, надеюсь, без обид —
конечно, лучше мир, худой и плоский,

и, сводный брат евреев и татар,
не выбирая имени до срока,
я подключусь, сперва окрепнет пар,
и станет в этой проруби глыбоко,

забрезжит утро кисточкой хлыста,
когда взойдут Кабанов или Месяц,
чтоб возложить распятие Христа
на грудь мою, и холтера подвесить,

но как себя портвейном ни облей,
укатится туда луна-проныра,
где осень отмечает юбилей,
и на клеёнке циферки от сыра.

Элегия

Пароход белый-беленький,
Чёрный дым над трубой.
Г. Шпаликов

На пригорке осины пылают,
истончился закат на весу —
по привычке, по шпалам гулаю,
как по шишкам в сосновом лесу,

бабье лето заводит интрижки,
зреет в поле сорочий гамбит,
и легко голове после стрижки
и в носу после шипра свербит,

я прилёг бы – травы маловато:
васильки и засохшая сныть,
я сходил бы на понтий пилатес
только руки не хочется мыть.

Хорошо бы в пруду искупаться,
где змеятся кувшинки в воде,
чтоб уснуть на подушечках пальцев,
прислонясь к окружённой среде.

И, стихи на ходу сочиняя,
понимаю, враньё – не во вред,
просто примус такой починяю —
извините за слово поэт.

Свободу попугаям!

У какаду – нажраться все дела
и вверх ногой на жердочке мотаться —
совсем, как циркулярная пила,
надумавшая к дубу перебраться —

быть душкой норовит по мере сил
и в этом даже кошку переплюнул,
у Лермонтова хлеба он просил,
но поцарапал Вяземского клювом.

За свинское внимание к вещам,
разбросанные по полу опилки
нахлопал продавец его по щам,
за будущие вопли и дразнилки,

которых суть не очень-то дрянна,
учись молчать, как голубь пить из лужи
не в самые плохие времена,
но птица знает – будет только хуже.

Пусть в этом скетче все – за дурака,
чьё сердце не расплавится от лести —
он, как ружьё, не выстрелил пока,
хотя висит на самом видном месте.

Корабль современности

Не столько нас пугает вед длина,
а то, что мало в ведах проку —
и так добро творится медленно,
как бабушку – через дорогу.

Мы жизнью дорожить затеяны,
а тот прохвост, чутьём сверхтонкий,
пусть загорается идеями
под козырьком бензоколонки.

По возрасту, мозгами дерзкие
сегодня Саша или Вадик —
их музы, леди Макбет дзенские,
равняют грабельками садик.

Им с процедурами культурными
поможет разобраться бисов сын —
сорить в редакциях купюрами
и щупать друг у друга бицепсы —

привычно тянется за гением
простейший организм, для галочки —
растёт и делится печением,
свой в доску, как айс-крим на палочке.

А может не такие лоси мы,
и нет уже бананов в ушки нам,
припомним всех, которых сбросили,
пока вылавливали Пушкина.

Заполярье 1990

Кого-то на травку тянет, кого-то на авокадо,
другой в Нарьян-Мар и Сыню мотался на отдых трижды,
где в тундре совсем житья нет и почвы для адвоката,
одни лишь грибы босые, и голос конвоя: «слышь, ты»,

постижное скоро лето подёрнуто пухом козьим,
кислят сигареты «Вега», осока сечёт колени,
стучит вертолёт-калека, и азбукой веди морзе
от мошек спасают веки и так никакое зренье,

последний комар-зануда заходит по ветру справа,
морошки ведро врачу я – горит от укусов кожа,
а где-то пасёт верблюдов саудовская орава,
а где-то Москва ночует, на тлеющий пень похожа,

набит вертолёт бичами – их пьяный базар тревожный,
в Печоре муксун и нельма, скрипит свежим лыком лапоть,
а втянешь живот с харчами – с хребта потрошит таможня,
мешает работать сдельно, к горе Росомахе драпать,

не выйдет догнать подранка – вдруг с севера дунет-плюнет,
по весям скользит никчёмным сияний полярных шёпот,
а мне, отложив берданку, поскольку ни звёзд, ни лун нет —
дыру во Вселенной чёрной на голой коленке штопать.

Орви-голова

У октября дождя с собой пол-литра,
сквозь щель в заборе вызовет к доске
во двор, где как татарская молитва,
болтается комар на голоске.

Но ты, травинку выплюнув, спокоен,
хотя в повальном пьянстве виноват,
судьба – индейка, жизнь – один биткоин —
не лезет в музыкальный автомат.

В зубах блестит фольга от шоколада,
ещё стакан, и Гитлеру капут.
Давно играет детство там где надо,
откуда руки больше не растут.

Упорней отклоняешься от сути,
не ходишь за таблетками к врачу.
Багрец и злато осени не супер,
а просто очень, или чересчур,

ошпаренным осинам вдоль оврага
пора курить последнее тепло.
Увязшая в прополисе, осаго
на лобовое выползла стекло —

за зеркалами заднего либидо
любовь не наблюдается никак,
а только глушь, Саратов и обида,
и дятел надрывается: так-так.

Прохожим в этом городе не друг ты
и, очередь заняв, стоишь горой,
где восковые овощи и фрукты
созрели в поликлинике второй.

Вечная молодость

Где ночь любви зализывает раны,
и с бабочками ветер затусил,
на световых мечах дерутся краны,
стараясь изо всех подъёмных сил,

проблема – дотянуться до кастета,
зато мне помогают рифмовать
два взятых за язык больших поэта,
зубило, молоток и чья-то мать,

но, чтобы отсудачиться от скверны,
не вдохновит магнитный железняк
диктатора какого-нибудь свергнуть,
податься в журналисты, на крайняк.

Ну, а пока мы ломим, гнутся кеды,
размазывая по полу хип-хоп —
вокруг резвятся юные торпеды
и, как назло, заело перископ,

недалеко покажется до бокса,
когда народ во рту катает ртуть,
так свежий хлеб не верит, что испёкся
и просит побольнее ущипнуть.

Возраст

Но другого Оленька помнила соколика.
В. Коротаев

Даже Станиславскому не верю я,
лицедеям свойственно, наверно,
щекотать уснувшую артерию
эхом заблудившегося нерва,

даже – журналистам независимым
от всего, что подло и ущербно —
если доигрались до фортиссимо,
стало быть, управятся с крещендо,

я же – рядовой сотрудник города,
воровская сыть его и пена,
седина упрямо лезет в бороду,
бес – в Рембо, но это у Верлена,

поскорей сырком закусишь плавленым,
выпив водки, с привкусом резины —
недосуг мне выглядеть подавленным,
типа помидор со дна корзины.

Сувениритет

Разобравшись, кто не из татар,
плюхнешься в свои давно не сани
разгонять хандру и кислый пар
веником в хрустальной кегельбане,
юной музой взят на аборташ,
из канавы пискнешь с укоризной:
не вникаю, девушки, я в ваш
авиамодельный этот бизнес,
сладкие мечты – тату под хвост,
не срастётся – хоть почешет спинку,
вот у нас мальчишник, а не пост —
баттл, а не тупая вечеринка,
собирают воры на общак,
брагой дышит осень из оврага —
было время выпить натощак
просто, как порезаться бумагой,
наша жизнь давно, без кинопроб,
перевита ямбами Катулла,
музыкант настраивает тромб
и гостей боится из аула,
было время, что ни порицай —
с рук сходило копотью церковной,
прилетал мохнатый полицай
опылять поляну за целковый —
а сейчас, пока не угорел,
сам из-под монгольского настила
выползает, в кисточках от стрел,
радуясь тому, что подмастило.

Бодрое ультра

Огнетушитель приготовь, пока не вспыхнула рябина —
ей осень полирует кровь закатом из гемоглобина,
забейся в норку и – молчок, быть на виду – себе дороже,
где дятел, как дверной крючок, в ушко сосны попасть не может,

вся дичь, в предчувствии стряпни, ленивей и вдвойне пушиста,
расходятся кругами пни – следы от пальцев баяниста,
тяжёлый заяц, на скаку, на двести градусов духовен
печётся, с дырочкой в боку, и блеет одинокий овен

в тумане моря, где облом гремит ведром из-под сарая,
в витрину упираясь лбом замрёшь, игрушку выбирая,
пришла пора в бутылку лезть, давить на клавиши штрих-кода —
не посрамим былую жесть, родной захват для электрода,

торчит из ходиков орёл, кукушкой заведён на племя —
на белку стрелку перевёл, и за цепочку тянет время,
мы за него поднимем лай в гранёных рюмках, холодея —
давай, за статую, давай, опять за голую идею,

где банных шаек перестук, прилипший листик на затылке,
посмотришь с ужасом вокруг – одни будёновцы в парилке,
и, наблюдая молодёжь, пока страна впадает в спячку,
с губы улыбку сковырнёшь, как надоевшую болячку.

Поколение

Даже дворники смотрят влюблённо —
не чатланин, зачётный пацак,
нахватавшийся звёзд из бульона,
выхожу, сукин сын – весь WhatsApp,

рёв турбины в ушных перепонках —
только «миг», за него и держись,
вот и сало – порезано тонко
на журнале «Наука и жизнь».

Ко всему, что возможно исправить,
поспешил оборвать провода,
обновить бы короткую память —
надоело сгорать со стыда.

Сам к себе вдруг укатишься в жалость,
как с откоса, в охоте на лис,
мы попкорном, на скачках, заржались,
кока-колой под нимб упились.

Пусть светило, и больше не блещет —
не спешим уходить на покой,
хоть ломаемся чаще, чем вещи,
и гарантии нет никакой.

Ворон

Из тьмы космической, с наколки – куда летит ночная птица,
асфальтовым облита лаком, стирая тенью города?
Не по зубам на верхней полке в Агрызе ей остановиться,
свою попутчицу не хакнуть. Лишь ворон каркнул: Никуда!

И ты, следя за птицей взглядом, отбрось сомненья, как копыта,
за пазухой живёт авоська, и восхитительный гастрит,
кошмарный сон гуляет рядом, пока на ужин сыто-крыто,
а Шита, в маечке ковбойской, пересекает Бейкер-стрит.

Читатель ждёт уж фирмы «Рибок», разглядывает буквы в лупу.
Скользит зима, нежнее лани, мороз елозит бороной.
На цены в магазине «Рыба» гляжу и ухмыляюсь глупо —
горит-горит ещё желанье трясти по весям стариной.

Когда включаешь скорость лета, мне жизнь в полоску не помеха
готов метнуться хоть на полюс, хоть на напольные весы
наехать пароходом Нетте, и в комнате тоски и смеха
примерить чёрный-чёрный пояс под цвет последней полосы.

Зимородок

Ивану Шепете

Кукушка верная охрипла, когда в расщелинах чернил
совпали Сцилла и Харибда – а ты мизинец прищемил,
сожмётся сердце и отпустит, пока лелеешь в пальцах дрожь,
не рубишь в квашенной капусте, мечом в науках не сечёшь,

и провожая тех, кто дорог, сам, непростительно ничей,
пропахший керосином город залапан копотью грачей,
апрель, как зуб передний выбит, и стружкой веет с верстака,
стакан, решая что бы выпить, нагуглишь в яндексе, пока

в угарной пене горностая встаёт царица прочих влаг,
в мятежный дух перерастая из алюминиевых фляг,
закусывая правду сплетней, к чему разыгрывать гамбит,
когда не крайний, а последний твой одноклеточный убит,

на злобу дня твердишь упрямо мишпухе корабельных крыс —
дрожащая имеет право, и жизнь раба имеет смысл,
и сколько этот мир ни гните – одна верёвочка сплела
всех, как опилки, на магните с обратной стороны стола.

Сомнение

Из глубины веков скажи-ка, няня,
уютная, как девушка с веслом —
коней на переправе не меняют,
но как мне поступить с моим ослом,

как показать клыки свои и норов,
пока враги грызут земную ось?
Открыл намедни ящик помидоров,
лишь чудом без Пандоры обошлось.

Мне вырасти до звёзд не светит, да ведь?
Ну сколько можно в замети сплошной,
чтоб огоньку словам своим добавить
по снегу чиркать палочкой ушной.

Возникнув, еле держится в секрете
желание уйти не нагрубя,
одно из двух осталось на планете —
ходить под Богом или под себя,

но вдруг удачу выследишь и – хоба,
петляешь кулаками, аки тать,
чтоб завести шарманку, или чтобы
на телефон наушники смотать,

объятый пьяным зудом новоселья,
тянуть белиберды зубную нить,
и в морозилке кепку от похмелья
до будущего праздника хранить.

Маргинал

Страшно одному в кусачем свитере
на планете двоечником чалиться,
прочитал в потрёпанном Майн Ридере,
что реклама в снах моих встречается,

заполняет щели в подсознании,
войлочные боты в луже грёбаной,
будущее копится заранее —
чувствую оставшимися рёбрами.

Не спешит машина санитарная,
кончились в коробочке солдатики,
все твои узоры папиллярные —
отпечаток лопнувшей Галактики.

В зеркале опять ужимки дембеля —
что ещё скрывает эта лужица?
Может, наломать перпетуум мебели,
или вообще не стоит тужиться?

Сорок виноватт напитка доброго —
чем полней стакан, тем интереснее,
баянисту выпить любо-дорого,
обниматься с ветром – не профессия.

Спя

А налей-ка ты мне, аналитик,
самому наливать не с руки —
скачет в горле разболтанный винтик,
в Интернете хамят хомяки.

Положи-ка мне хлеба в тачанку
и заправить «максим» не забудь —
берега наигрались в молчанку,
значит, скоро сомкнутся, мабуть.

После пива что может быть слаще,
сам себя не узнав со спины,
проводком подключился журчащим
зарядиться от новой стены.

Где-то рядом свобода нагая
протекает, как Волга, везде —
«пепси» строить и жить помогает,
и не старится конь в борозде.

Соскользнёт, словно кошка, со стула
полотенце. И первый вопрос,
как проснёшься: Купила Катулла?
И смеётся жена: Йес, оф коз!

2. Привет Заболоцкому

Апрельский марш

Берег лопнул и рухнул в привычную тишь —
лёд пошёл, как состав вдоль перрона,
тишина – это думаешь, что говоришь,
накануне оглохнув от грома,

дремлет дятел, по гланды воткнувшийся в клён,
ближе к полночи в гулком подъезде,
разоряет шаман, что заходит с бубён,
птичьи гнёзда на ветках созвездий,

мир, заштопан кусками оптоволокна,
осыпаются ягоды годжи,
лунный свет, превышающий скорость окна,
реет нежными жабрами лоджий,

он не только питается духом святым
и сейчас, перебравши малёха,
просканировал каждую тварь с высоты,
расплетая гайтан самолёта,

ну а мне бы хоть таксой сыграть в царь-норы,
продираясь сквозь дебри женьшеня,
чтобы вдруг напугать этих девушек: р-р-ры,
от их визга и ног хорошея.

Диоген

Терпенье и покой до Пасхи, сидят на корточках бомжи,
и, зыркая глазами хаски, крикливы галки и свежи,
всё, что сверлило и копало, перестилая пух окрест,
слепило из говна и палок трамвай, где нет свободных мест,

аэрофлотовские мили давно профукав, я уже
не новичок в червивом мире – в депо на первом этаже,
убрал кастрюлю, чтоб не дуло зимой сквозь звёздочки в борще,
когда о прошлом больно думать, о настоящем – вообще,

искать в действительности кислой, пока на лужицах слюда,
такой отпугиватель мыслей, чтоб возвращались иногда,
по самый пуп в житейском соре, чем только память ни утюжь,
глаголом жечь запас калорий, как продолженье «Мёртвых душ»,

во вражьи вглядываясь лица, пока верховный не воскрес,
пытаюсь искренне поститься, но вру и набираю вес,
и у природы на примете, я основного не учёл —
в обратной съёмке, как спагетти, засасывает улей пчёл.

Эврика

Архимед не нашёл от чего оттолкнуться,
на перилах повис, выходя из пивбара —
только лужи апрельские бьются, как блюдца —
а в ушах, как окурки, наушников пара,

на «Фаросский Маяк» он настроил ресивер,
в Сиракузах не каждый весталками бредит,
вы ещё Кардашьян назовите красивой,
кстати, Кэмпбелл Найоми по-прежнему в тренде —

накануне Pall Mall распечатал сердито,
угадал алюминий, предвидел палладий,
разогнул силой мысли подкову магнита —
с мирозданием, наверняка, не поладил,

сам себя убедил, как законченный лузер —
только свет прохудившийся мир залатает,
вытесняя объём пузырьками в джакузи,
доказал, что корона почти золотая,

волшебству в общий список чудес не втереться,
кабы знал, собираясь шутя побороться —
не представится шанса второго, как в детстве,
дать по яйцам врагу, заслонившему солнце.

Ремиссия

Ещё одна покинула блиндаж
пока кукушка не прокукарекала,
плесну в стакан C2H5OH —
привет, моя любимая молекула,

поднявшись не над битвой, а between,
я как птенец, оперившись на поручни,
страдаю в плоскогубцах карты вин —
в зазоре, между выдержкой и горечью,

разлуки наблюдая крупный план —
сплошной наезд, хоть вдребезги разбейся мы,
ведут все рельсы мира в Абакан
сквозь белый шум черёмухи над рельсами,

картонный лес от сырости разбух,
апрельский гром покашливает буднично,
я изобрёл транзистор и фейсбук,
Джоконду набросал на чеке в булочной,

и, чистый спирт руками разведя,
на память засушил цвета и запахи,
кому медведь наступит на тебя,
проедут по ушам седые лабухи

и, поперёк душевной долготы,
другой трубой державу пустят по миру,
мне целый день названивала ты —
наверное, опять ошиблась номером.

Нищета

Гнутся конские шеи икон,
парусина окладов раздута,
и, от ужаса, всем косяком,
гибнут птицы во время салюта,

им уже не насыплешь пшена,
у сограждан расшатаны нервы,
а потом тишина, тишина —
только звёзды блестят, как консервы,

а луна, как значок в комсомол
на широкой груди ополченца,
под водою подводы сомов,
словно сгустки, ползущие к сердцу,

ну а медь, что застряла в горсти,
подсуропила бякам и букам
до последней черты доползти,
чтоб свалиться в канаву со стуком.

Рукописи выкуси

Вот я в тени своей прилёг,
чем лайкать девочек в молчате,
к ним заглянул на огонёк —
не смог нашарить выключатель,

могуч, как афродизиак,
которого нельзя растрогать,
и не зацепится никак
проехавший по скотчу ноготь,

врастает в землю берестой
избушка, окнами от пляжа,
кому заплатит за простой
простой геккон без камуфляжа —

одни артрит и геморрой,
остатки мышц и прочей Гжели,
и вспоминается порой,
когда был молод неужели,

примерка раннего брюшка,
лысел, двурушничал, как Познер,
всё норовил исподтишка
подуть чужой собаке в ноздри,

своих заслуг не умаляй,
благословив эпоху нано,
другое чудище лаяй,
и след простыл от каравана.

Нахал страстей

Лопухов сухожилия, нитки зелёной слюны
на щеках щавеля, одуванчиков белая копоть,
разбегается пыль, будто вырваны с мясом блины,
и малину с кустарника детям не велено лопать,

догорает Пиноккио, Золушке туфли малы —
не до сказок в жару, даже ночью, кадилом на леске
молодая луна, в точке сбора кипящей смолы,
опрокинулась вдруг и наотмашь прожгла занавески.

только классика бюст в подворотне не пил ни раза,
без руля и ветрил – за такое и ангела вздрючит
постовой на проспекте, как девки, визжат тормоза,
вьёт верёвки гроза из погрязшей в сомнениях тучи,

пробегает лучом по штрих-коду сухой бересты,
заполняет ватсап пробухавшего прошлое поца,
где голодные стаи комет поджимают хвосты,
а сбежавшим с Земли и на Марсе неважно живётся —

им, пропавшим без вести, что плеск тишины, что аврал,
из-под лобио гор отвратительно эхо хохочет,
там последний пророк сам себе третий короб наврал,
притворился жуком и совсем шевелиться не хочет.

На все без дачи

Зал от Рахманинова взмок,
вот пианист – бухой и ловкий,
трясёт ботвой, как поплавок
при неуверенной поклёвке,

у критика в седьмом ряду
в стакане тлеет пиво горкой,
сутулой скрипке по труду
он ставит твёрдую пятёрку,

и, загоняя скуку в гроб,
перкуссия, кусая губы,
просыпала сухую дробь,
как жёлуди в тени ютуба,

проходит волчий аппетит,
когда привстанешь слишком резко
гул высших сфер не климатит,
а ровный шум речного плеска,

пора, но в грязь на вираже
автопробегом не ударим,
в разгаре лето, и уже
велосипед наскипидарен —

пора на Волгу, в суете
туман задрался, как рубашка
у пьяницы на животе,
а там «люблю тебя, Наташка»,

на даче головы мышей,
занявших вражеские доты,
торчат, как вата из ушей,
как воскресенье из субботы,

из каждой щели откровен
но лезут времени приметы,
и вянет в Книге Перемен
советский фантик от конфеты.

Зазеркалье

Сквозь ёлки-палки лес густой
продрался в новые эстеты —
встать угораздило не с той,
хотя договорился с этой,

с которой тоже нелады,
вот и сожгла, воображала,
остатки огненной воды,
хотя бы мне не помешало,

что делать божьему рабу,
трепещущему, как базука,
июльский ливень рвёт траву,
похожую на запись звука,

звенят стаканы, как звено,
где дегустируют славяне
тяни-толкайское вино
на шито-крытой тополяне,

где лилий с флоксами грызня,
и мальва фыркает, как львица,
а в головах такой сквозняк,
что ну никак не простудиться,

не отвертеться от судьбы
страдальцам вражьей закулисы,
когда в округе все грибы
перелопатила Алиса,

как-будто склеен из пустот
и собран из прозрачных гранул,
вдруг выскочил Чеширский кот,
пометил тапочки и канул.

Летняя оптика

Не всегда удаётся пейзаж целиком —
съехал с гор, завалился за море,
вертикальную съёмку ведёт телефон —
просочился сквозь щелку в заборе,

а оттуда черёмуха, как нашатырь,
искры света, как брызги из кадки,
не хватает за бёдра твоей широты —
так и ходишь, безухая, в кадре,

заскучаешь – убавлю веснушек на треть,
фотошопом, что хошь, залатаю,
ты настроила выдержку – ждать и терпеть,
потому что моя золотая,

на экране не гнётся фейсбуковый лук
с тетивою из козьего пуха,
из-под тучи лучи, как липучки от мух
дышат пылью и щёлкают сухо,

тонет взгляд, напряжением дня завершён,
чайной ложечкой в банке с вареньем,
и копирует тьма, за скриншотом скриншот —
бесконечное это мгновенье.

Отпуск ноя

На линзе выжжена слеза, стоят над морем и горами
тефлоновые небеса, чтоб облака не пригорали —
ночные грозы их схарчат, зато леса огнеупорны,
и по-охотничьи звучат, запутавшись в кишках, валторны,

не делится на три колор, блестят в посудной лавке слоники,
ползёт на пляж фуникулёр лимонной косточкой в соломинке —
пока не сорвана резьба, и мы в Сочах в Европу выбились,
у каждого – своя изба стабильна, как у Сфинкса сифилис,

засасывает даль маяк, его труба артериальная —
а ты, по-прежнему, моя, всё – вакуум, а ты – реальная,
нам сладко спится в пастиле, в углу заставленном соленьями,
где намертво прибит к стене трофейный гобелен с оленями.

Забантика

Злые тучи плывут на восток,
отливают дождями, как нерпы,
я пропущен сквозь электроток,
потому что железные нервы,

думал сам этот вес подниму,
одному не по силам, однако —
там, где сосны сосут синеву
и рассован вай-фай по оврагам,

здесь листвы нарезные тузы,
и кора, как ладонь психопата,
лес взлетел на турбинах грозы
и упал за Тунгуску куда-то,

накрутила река бигуди,
нацепила на бакен рубины,
назарет ты меня не буди,
и копьём не царапай грудины,

мне обрыдла веков суета,
бесконечные войны за слитки,

Нищенка на торте

1. Поезд на Чаттанугу

Первый снег

Тихий ужас

Верхом на ведре

На перроне

Поезд на Чаттанугу

Сказка

Пигмалион

Друзьям

Второе дыхание

Ностальгия

Спасибо за сибас

Студентка

Ялтинский прогон

Девушке с планшетом

От винта

Страстная суббота

Черёмуховые холода

Относительное

Стремянка в небо

Когда горят ютубы

Буратино

Химическая итака

Гаудеамус спиритус

Я догоню вас в небесах

Волошин-фест, 15

Элегия

Свободу попугаям!

Корабль современности

Заполярье 1990

Орви-голова

Вечная молодость

Возраст

Сувениритет

Бодрое ультра

Поколение

Ворон

Зимородок

Сомнение

Маргинал

Спя

2. Привет Заболоцкому

Апрельский марш

Диоген

Эврика

Ремиссия

Нищета

Рукописи выкуси

Нахал страстей

На все без дачи

Зазеркалье

Летняя оптика

Отпуск ноя

Забантика

Контакты для правообладателей