Книги

Читать онлайн Птица Брейгель бесплатно

Птица Брейгель

* * *

Об авторе

Галина Илюхина родилась в Ленинграде, живет и работает в Санкт-Петербурге. По образованию юрист. Автор пяти книг стихов – «Пешеходная зона» (СПб, 2006), «Ближний свет» (СПб, 2010), «Птичий февраль» (СПб, 2013), «Колокольная горка» (СПб, 2016) и «Прощение славянки» (СПб, 2018). Лауреат литературных премий «Молодой Петербург», «Русский Гофман», «Преображение России» им. С. Н. Сергеева-Ценского, обладатель Специального приза Волошинской премии, дипломант Международного Тургеневского конкурса «Бежин луг» и др.

Одна из основателей и организаторов ежегодного международного литературного фестиваля «Петербургские мосты», а также автор и куратор множества других литературных проектов.

Стихи публиковались в журналах «Юность», «Новый берег», «ШО», «Дружба народов», «Звезда», «Аврора», «Зарубежные записки», «Дети Ра», «Интерпоэзия», «Крещатик» и других российских и зарубежных изданиях, переведены на английский, польский, украинский и испанский языки.

Член Союза писателей Санкт-Петербурга, Союза российских писателей и Русского ПЕН-центра.

Петербург, Питер, Питер Брейгель. Атмосфера мягкой сумеречной зимы, точность поэтического рисунка, внимание к деталям и в то же время умение обобщить картину взглядом, моментально от этих деталей отдаленным, роднит стихи петербургского поэта Галины Илюхиной с живописью великого малого голландца. Птица Брейгель – метафора этого призрачного, летучего родства душ, мест, времен. Для меня один из критериев ценности стихотворения – желание запомнить его наизусть, чтобы потом можно было возвращаться к нему независимо от близости книжного шкафа. Многие стихи Галины Илюхиной обладают способностью не только взлететь, но и птичьим коготком зацепиться за какую-то складку моего сердца и памяти.
Леонид Юзефович

Питер. Брейгель

Снег. Очертания домов
так мягки, будто из бисквита.
Хвосты пушистые дымов
из труб виляют домовито.

Вот пёс на заячий манер
взрыхлил прыжком сугроб лохматый,
и дворник, словно гондольер,
плывёт, орудуя лопатой —

безмолвный медленный гребец
в похмелье собственного стикса, —
и трогает железной фиксой
морозца ломкий леденец.

Тишь, как в стране глухонемых.
Лишь небо фетровое брея,
вещает тщетно птица Брейгель
о мнимой мягкости зимы.

Птица

Волхвовать-колдовать не научат вальяжные карлики:
вся наука – насыпать на жертвенный камень зерно,
и, на шкуре шмеля развалясь, пустословить – о карме ли,
о душе ли, о роли в большом лилипучьем кино.

Говорят, не летает – что стали, мол, крылья тяжёлые,
что на жилистой лапе эмалевый перстень-финифть…
Но молчат, что она поселяется в буйные головы
тех, кто смог хоть однажды с ладони её покормить.

Механический звон или шёлковый голос сиреневый?
Сумасшедший размах её крыльев – роскошная тень:
подымаешь глаза, и не видишь, как тает шагреневый,
только твой, только раз для тебя полыхающий день.

Ох, как страшно поёт-ворожит эта птица когтистая.
Словно галька морская, журчат в её зобе слова,
и вибрирует горло – большое, насквозь золотистое, —
а из каменных глаз, шелестя, прорастает трава.

Восхождение

Сквозь ползучие туманы по лугам
человек идёт и тоненько свистит.
Влажно шепчутся неясные кусты,
травы вьются по босым его ногам.

Улыбается чему-то своему —
запрокинута дурная голова.
А на лоб слетает ранняя листва,
да цепляются колючки за суму.

И не ищет он ни ямы, ни тропы,
и не чует, что рубаха солона.
Костяная окаянная луна
отражается в глазах его слепых.

Ничего в его раскинутых руках.
Удаляясь, он становится высок.
И луна ему царапает висок —
он идёт уже по плечи в облаках.

«Запотело небо снизу…»

Запотело небо снизу,
воздух выгнут, словно линза —
мы под колпаком.
Эти стены ледяные,
эти слёзы слюдяные
не пойми по ком —
по тому ли, с кем расстались,
уложив под крест,
по себе ли, что остались
мыкать этот квест.
Нем и слеп стеклянный купол.
Видно, Богу не до кукол,
дел других полно.
Нам ведь замысел не ведом,
чем измерить цену бедам?
То-то и оно.
Не ропщи, что нас накрыло,
Бог всегда даёт по силам —
распахни глаза.
Видишь – бьются в божье днище
человеки – сотни, тыщи,
и у всех у них глазищи —
хоть на образа.

Крещенское

памяти Ольги Земляной

Я лежала в пруду под нетающим льдом
и смотрела на мой улетающий дом
сквозь кружащее крошево снега,
что плясало и падало с неба.

Отражались во льду и скользили огни,
и, дразня на лету (мол, лежи и ни-ни),
падал свет из оранжевой спальни,
и из ближнего делался дальним.

Я дышала на лёд, я стучала в него —
там, за ним, наступало моё Рождество,
там остались мои домочадцы —
ни доплакаться, ни достучаться.

В небе чисто и тонко запела труба,
обжигая, вода закачалась у лба,
зазвенел ледяной колокольчик —
звон был холоден, ломок, игольчат.

Тихий ангел по снегу крылом пошуршал,
ртом обветренным лунку во льду продышал,
«Вот и всё, – прошептал, – Алилуйя…»
И лицо уколол поцелуем.

Закатное

Кашляет город в красной закатной пыли,
мусорным шорохом кружит пустые арки.
Нитки запутали, скомкали, в петли свили
пьяными пальцами наши слепые парки.

Всё дежавю в этом горячем сюре:
ветер колючий, карликовые смерчи.
Где ж это было? – петли, кирпичный сурик…
Город зеро не отпускает смертных.

Это тупик. Но помнишь – ступени, слева, —
в прошлой какой-то жизни все это было:
ржавые прутья, древних проломов зевы…
Только не трогай расшатанные перила!

Город пустой, секущий лицо ветрами,
весь на ладони – маленький, муравьиный.
Небо почти вертикально стоит над нами,
падает и… промахивается. Мимо.

Пандемия

На Невском холодно и пусто.
Маячит в маске постовой,
и что-то ищет призрак Пруста,
бредя по мёртвой мостовой.

Сквозь щели карантинных ставень
не то закат, не то пожар.
Нас Бог на паузу поставил
в момент крутого виража,

и мы зависли в странных позах
на зыбком лезвии луча,
но всё ещё взбиваем воздух,
ногами суетно суча.

А всё кругом крупнее, чётче —
вот голубь стонет на окне,
вот неустанный древоточец
ползёт по медленной стене.

Озон, гроза в начале мая,
и так прозрачна суть вещей…
А мы её не понимаем.
Не понимаем. Вообще.

9 мая 2020

Сидим себе, справляем майские.
Столы накрыты, сняты маски, и
коньяк тут, и икорка с булкой вам —
не то что тем, кто лёг под Пулковом.

На яства и ряды бутыльные
глядят со стен портреты пыльные.
И дед глядит, хлебнувший бедности,
а в сорок два пропавший без вести.

Он воевал всего три месяца.
Кровавая крутилась мельница,
звезду пробило на околыше —
и ни могилы, и ни колышка.

Над битвой ангелы военные
метались в ужасе, наверное,
теряя подопечных в хаосе,
а на земле война сжигала всё.

И младший становился старшим, и
за братом рвался в это страшное,
и мамки, зажимая рот рукой,
бежали с воем за полуторкой…

А нынче мы, потомки бледные,
сидим и пьём за дни победные,
боясь то кризиса, то вируса.
Не дотянулись. Недовыросли.

Зима близко

О чём вы, о каком пути особом?
Я тихо становлюсь социофобом,
всей кожей чуя ледяной прогноз —
что воздух обжигающе ментолов,
что близится зима в игре престолов,
и мир идёт вразнос.

Наедине с собой слышнее звуки:
с угрюмым лязгом танки и базуки
в невидимого целятся врага.
И, с криком вскинув тоненькие руки,
роняют тапки маленькие муки
и падают в снега.

Грядёт зима. Я не хочу о грустном.
Но, боже, как смертельно пахнет дустом
легчайший первый снег.
Забьёшься в щель – а третья мировая,
железной фомкой плинтусы вскрывая,
идёт, одна на всех.

«Бараньи рёбра фонарей над скоростным шоссе…»

Бараньи рёбра фонарей над скоростным шоссе,
и мокрых туч овечья шерсть кровавится закатом.
Дымятся потные бока, и все бегут как все,
и очумелые стада теряются за КАДом.

А я стою, смотрю наверх, где зреет первый снег,
и самолётика звезда блестит во мгле полынной.
И красота, и чистота, и место есть для всех,
и пастушок трубит в рожок над головой повинной.

«Как снежная пушка, бесшумным зарядом…»

Как снежная пушка, бесшумным зарядом
набухла пушистая мгла,
и терпкая горечь по всем, кто не рядом,
упруго за горло взяла.

В тоскливое время распухших миндалин
согрей себе чай с молоком.
Ты просто по-русски нелепо ментален,
не стоит грустить ни о ком.

Не видно луны, дело близится к ночи,
мы сами себе сателлит.
Осеннюю песню миндальный молочник
тихонько скулит и скулит.

Смотри, как с беспечною волей цыгана
слетает снежок на поля.
И ясно, за что эта жизнь дорога нам,
и свежесть в молочном тумане циана,
и сладость, и яд миндаля.

«Тут солнечно и холодно. Зима…»

Тут солнечно и холодно. Зима.
Вот девочка с коленками худыми
протаивает лунку в белом дыме.
О, Господи, да это я сама
проваливаю в облачный сугроб
горячий лоб…

Дышу-дышу. Совсем осталась малость.
Сим-сим, откройся! Нету терпежу.
Ещё чуть-чуть – и лунка продышалась,
и я в неё так пристально гляжу.

А там, внизу, виднеется земля —
мохнатая, зелёная, большая.
И море. И скорлупка корабля.
А тут зима, сугробы распушая,
сверкает ослепительно окрест.
И я как перст.

Кому сказать – «я больше так не буду»,
кому кричать сиротское «ау,
пожалуйста, пусти меня отсюда
опять туда, домой, где я живу»?

Сама себе и птица, и гнездо,
сама себе ребёнок и родитель.
И медленно, как болеутолитель,
внутри меня, стихая, нота «до»
уходит в шорох зрелого зерна.
И – ти-ши-на.

«Ночью выпадет снег – неуверенный, мягкий, творожный…»

Ночью выпадет снег – неуверенный, мягкий, творожный,
станет тихо светиться, заполнив квадраты дворов.
Постояв на пороге, с утра пешеход осторожный
аккуратно следами прошьёт этот свежий покров.

И потянутся строчки – прямые, кривые, косые, —
огибая забор, что чернеет года и года,
за которым дорога (о, слава дорогам России),
вся в ухабах и ямах, ведёт неизвестно куда.

Вечер всё обнажит, перемесит в унылые хляби,
превратит чудеса в решето некрасивых прорех…
Я хочу волшебства. На чуть-чуть, до рассвета хотя бы.
Скоро выпадет снег. Обязательно выпадет снег.

Святки в Песочном

Что до зимы и всех её красот
тем, кто в Песочной мается больнице?
К стеклу прижавшись лбом, стоять,
молиться,
потом считать – до сотни, до трехсот, —
слонов стада, верблюдов караваны,
в надежде хоть на час, на полчаса
в сон завернуться, лоскуток нирваны
урвать…
В окне фонарь, и полоса
скупого света.
Вьётся пух перинный.
Белёсый пёс походкою звериной
едва тревожит снега полотно.
Всё тихо-тихо, как в немом кино.
Пока ты дремлешь, снегопад прошёл.
Блестит звезда рождественским осколком.
Крещенский ангел реет над посёлком.
Всё хорошо.
Всё будет хорошо.

«В день солнечный, стеклянно-ледяной…»

В день солнечный, стеклянно-ледяной,
о мелочной судьбе своей не ной —
о нищете, соломенном вдовстве…
Иди, шурши, валяйся на листве,
вдыхай арбузный воздух октября,
и станет всё не зря:
и ты не зря,
и осени неистовая синь,
и «синяки» у входа в магазин,
и скверик в конопатой пестроте,
и мамочки, пасущие детей,
и куполом сияющий собор…
и некто, наблюдающий в упор,
как падает его стеклянный шар,
в котором он всё это намешал.

Мой город

Я умру, а этот город с невесёлыми глазами
будет щуриться на солнца анемичное пятно.
Через Невский и Литейный лягут тени полосами,
воробьи слетятся к храму на старушкино пшено.

Завихрится пыльный столбик по булыжной Колокольной,