Цари
Круг стихотворений (1899 и 1906)
I. «Когда рвались отроги гор к равнинам…»
- Когда рвались отроги гор к равнинам
- и никло древо древнее к былинам
- там, где поток, не чаявший жилья,
- над немощным свершили исполином
- два старца чудо именем единым,
- и на ноги встал Муромец Илья.
- Отец его старел в трудах упорных,
- и пробужден был сын молитвой вдруг;
- камней и трав не оставляя сорных,
- за борозду борясь, ворочал плуг;
- смеясь, валил деревья вековые
- размахом нескончаемых трудов,
- и корни выползли на свет впервые
- из мрака, словно змеи гробовые,
- и свет был их вобрать готов.
- Омытая росою предрассветной,
- уже кобыла ржала на селе,
- сильна породой, всаднику заметной,
- который не тяжел был ей в седле;
- давали оба бой угрозе тщетной,
- таившейся в неумолимом зле.
- Прорвав тысячелетья, как запруду,
- все скачут, скачут… Где векам предел?
- (А сколько тысяч лет он просидел?)
- Действительность – всего лишь чуткость к чуду.
- Тысячелетья в мире слишком юны,
- мир измерений слишком тих…
- Идет лишь тот, кто просидел кануны
- в глубоких сумерках своих.
II. «Когда громадных птиц таили дали…»
- Когда громадных птиц таили дали
- и лютый змей в урочище своем
- жег, огнедышащий, людей живьем,
- тогда мужи и юноши гадали,
- как устоять им перед Соловьем;
- во тьме ветвистой тысячеголовый,
- на девяти дубах он голосист,
- застать врасплох проезжего готовый,
- и сотрясает ветхие основы,
- накликав ночь, его разбойный свист.
- Вокруг весна, и ночь, и наважденье,
- заманчивая, пагубная страсть;
- враг отовсюду, но не нападенье,
- одна неотвратимая напасть,
- не зная ни властей, ни властелинов,
- вдруг насылает звучную волну;
- бушует нечто, мороком нахлынув,
- и человек идет, как чёлн, ко дну.
- Лишь самые могучие в дремучем
- лесу не стерты были сверхмогучим,
- чье горло – кратер в сумрачной тени;
- сумели выстоять они одни,
- и, у апрелей переняв науки,
- к трудам смиренно приложили руки,
- и, страх преодолев, шагнули в дни,
- когда воздвиг неутомимый зодчий
- и оградил оплотом город отчий,
- чьи стены были знаменьями славы,
- и звери выходили из дубравы,
- людского избегая околотка;
- и пусть в крови у некоторых глотка,
- из логова шли, приминая травы,
- как будто привлеченные находкой,
- чтоб лечь к ногам святого старца кротко.
III. «Питают слуги с разных сторон…»
- Питают слуги с разных сторон
- разные слухи, целую стаю,
- и все это он, один только он.
- Его клевреты бросаются вон.
- Сменялись жены в его покоях,
- и вновь служанки шушукались рядом,
- что каждый глоток угрожает ядом,
- отрава таится в разных настоях.
- В стенах тайники. Под кровом тревога.
- Убийца, кажется, у порога.
- С виду монах, а сам супостат.
- Одна оборона – взгляд наугад
- туда, сюда; шаги за шагами
- по лестницам; он окружен врагами,
- одна защита – железо жезла,
- одна власяница – лишь бы спасла
- от каменных плит, от смертельной стужи,
- пронзающей душу своими когтями;
- одна погибель – кого позвать?
- Одна тоска, страх перед вестями;
- одна угроза: смута снаружи,
- преследующая среди подкупных
- придворных, среди, быть может, преступных
- лиц и втайне опасных рук;
- за полу хватал кого-нибудь вдруг,
- в ярости платье рвал на нем или
- себе самому наносил урон?
- Удар возможный или поклон?
- Он схватил или его схватили?
- Кто же это: другой или он?
IV. «Был час, когда величие державы…»
- Был час, когда величие державы
- в зеркальном блеске длилось, как во льду,
- а бледный царь последним был в роду,
- былую завершая череду,
- и, голову клоня, стыдился славы.
- Он приникал к пурпурной спинке трона,
- ронял он руки, избегая стона,
- с высоким саном не в ладу.
- В доспехах белых и в мехах бояре,
- ему готовы поклониться в ноги,
- готовились к междоусобной сваре,
- опасливо тая свои тревоги,
- благоговеньем наводнив чертоги.
- И прежний царь им вспоминался снова,
- безумием карающего слова
- велевший разбивать о камни лбы;
- бывало, тот властитель их судьбы
- на троне больше места занимал,
- оставив блеклый бархат без пустот,
- и мир для тьмы его был мал;
- так от бояр скрывал властитель тот,
- как трон его был красен, ибо гнет
- одежд его весь в золоте был зрим.
- И можно было думать, что таким
- нарядом тяготился юный царь,
- хоть факелы кругом горели ради
- роскошества, где жемчуга, как встарь,
- у трона всюду спереди и сзади,
- и над вином светящиеся пряди,
- рубины же чернеют, словно гарь,
- и в мнимой глади —
- мысленный итог.
- И носит бледный царь свои уборы;
- на голове корона; нет опоры
- царю ни в ком, он слишком одинок,
- льстецов он слышит хрипнущие хоры;
- во сне же тем слышнее оговоры,
- и лязгает поблизости клинок.
V. «В томленьи чуждом царство неизменно…»
- В томленьи чуждом царство неизменно,
- и бледный царь умрет не от меча,
- его наследье все еще священно,
- торжественное прошлое влача.
- Так доживал в Москве свой царский срок он,
- на белую Москву смотрел из окон,
- весна ли в переулках или сон,
- березовым трепещущая духом,
- и все-таки овладевает слухом
- наутро колокольный звон.
- Колокола, его святые предки, —
- династия, которая к татарам
- восходит постоянно под ударом
- в сказаньях, подтверждавших вещим даром,
- что чудеса по-прежнему нередки,
- и вдруг он понял, как в том веке старом
- из родовых воспрянули глубин
- его предвосхищавшие дотоле,
- тишайший из пресветлых на престоле,
- по собственной благочестивой воле
- бездействующий властелин.
- А он благодарил их на помин
- их душ, чьи расточительны щедроты,
- и жаждой жалобною жил,
- в ней находя источник тайных сил,
- а жизнь свои вершила обороты,
- и в них таился он один.
- Себя в них узнавал он что ни час,
- как серебро в загадочных узорах,
- во всех деяниях и приговорах,
- но и в указах, и в глухих укорах
- все так же красный пламень власти гас.
VI. «В серебряные смотрятся пластины…»
- В серебряные смотрятся пластины
- сапфиры, словно женские зеницы;
- ветвящиеся в золоте зарницы —
- не свадьба ли зверей, чьи гибки спины;
- в мерцаньи смутном жемчуга едины
- при созерцаньи дикой вереницы,
- где исчезают лица, словно птицы.
- Вот риза, вот венец, а вот страна;
- как на ветру зерно, она видна;
- вся, как река в долине, просияла;
- так блещет обрамленная стена.
- На солнце три сияющих овала;
- и материнский лик, и, как миндаль,
- пречистые персты; пространства мало,
- и серебро – кайма, в которой даль,
- а сумрак этих рук явил едва,
- Кто царствует и на святой иконе,
- и в монастырской келье, как на троне,
- Тот Сын, целебный ток на горном склоне
- и на неведомом доныне лоне
- небес, чья вечна синева.
- Ее рукам не до потерь,
- и лик Ее открыт, как будто дверь
- в тень сумерек, чьи отсветы – намеки,
- когда в улыбке милостивой щеки,
- пока блуждает свет среди утрат.
- Царь чувствует закат, и царь поник.
- Он шепчет: как Твои понять уроки?
- Страшимся, страждем, ищем, где истоки;
- Твой любящий влечет нас вечно Лик,
- но почему черты Твои далёки?
- Лишь для святых Ты радостный родник.
- И царь в тяжелой мантии своей
- всех подданных недвижней и слабей;
- душевного спасения не чает,
- хотя блаженство ближе средь скорбей.
- А бледный царь, чьим волосам больным
- тяжел венец, жил помыслом иным,
- лицом, что незаметно остальным,
- подобен Лику в золотом овале
- и, облачен сиянием родным,
- не смел признать: Она его встречает.
- Два облаченья восторжествовали
- так в тронном зале златом неземным.
