Яндекс-курьер

Осень, тëмная осень. Неверный и робкий свет

Небесами отпущен по малой ноябрьской квоте.

Ты совсем заблудился в огромной чужой Москве,

Пропадая на денной и нощной своей работе.

Начинается утро с нихиль, с зеро, с нуля.

С воронья за окном. И чего разорались, дуры?

Увернись у метро от ментовского патруля,

Переходом спеша, увернись от нескладной фуры.

Осень, тëмная осень. Столица. Не Самарканд,

Не Ташкент, не Хива. Прелый лист отдаёт бензином.

Тарахтит и скрипит по колдобинам самокат,

И фонтаном из луж обдают жёлтый плащ машины.

Хорошо бы степной лисицей юркнуть в нору

И, пригревшись, уснуть, хоть на часик,

хоть на немножко.

Эта жёлтая сумка несёт вековечный груз,

Пахнет пловом узбекским для офисной мелкой сошки.

На родной стороне, где чинара и чайхана,

Там ленивый покой, там под утро не ждут повестки…

По ночам город слышит, как близко гремит война.

Липкий страх, словно уж, заползает в его подъезды.

Стынет в пробках Москва. Мчится вскачь

двадцать первый век.

Это время торопится к дальней своей границе.

И летит под дождëм заблудившийся человек

Жёлтой птицей, нездешней тревожной птицей.

Град обречённый

Едкой пожарной гари серая пелена

Душит усталый город. Капает пот за ворот.

Тёмные одеянья, тёмные времена.

Город по швам распорот.

Уличный замер ток, и, требухой наружу,

Пробки стоймя стоят, ноют о светофорах.

То ли вооружён, то ли обезоружен,

Город копает норы

Словно гигантский крот, ищет в метро спасенья.

Утром, ко злу слепа,

В храмы спешит толпа.

Спит под псалмы народ,

И от кадила пятится,

Не отличая Страстной пятницы от

Вербного воскресенья.

С этой земли куда ждём не дождёмся визы?

Выключи навсегда лающий телевизор,

Тонет благая весть в белом медийном шуме.

Господи, помяни сирых и неразумных.

Господи, помяни дымом войны копчëных.

Господи, сохрани

Град обречённый.

Тёмное время

Тлеют тëмные дни, как пожарные угли,

Капают дни тревог, как с потолка вода.

Как их прожить – ответ не вычитать, не нагуглить…

Что выбираем, если в дом наш пришла беда?

Кто-то стоит один, кто-то бежит со всеми,

Кто-то стенает, что дни его сочтены.

Что же делали вы в самое тёмное время?

Что вы делали в дни той позорной войны?

Одни убеждённо скажут: мы болели за наших.

Мы желали победы, нас не прельстишь «ничьей».

Кто-то мог бы сказать, но никогда не скажет:

Мы ушли воевать, стали сырой землёй.

Для равнодушных глаз стали мишенью в тире,

Меткой, засветкой. Дымом под синевой небес.

Скажет кто-то из нас: мы молились о мире,

Не принимая зла, мир сохраняли в себе.

Кто-то решил, что те, другие – совсем не люди.

Кто то совсем забыл, что он и сам – человек.

Кто пред Тобою прав – Милостиве, рассудишь.

Воля Твоя крепка да будет на всë вовек.

1939

Эрих Мария Ремарк

Без царя в голове (Баллада о преступномыслии)

Февральское

Казачья виртуальная

Обретение друга

Телевизор шипит днём и ночью: «Вражда, вражда!»

Если бес под горой, значит, вверх уходить пора.

И пока к перевалу по сванским я шёл горам,

Снизу друг мне кричал: «Ты Россию продал, продал!»

Лютый бес новостной, искуситель незрелых душ,

Застит дымом глаза, поднимает в умах трезвон.

«Нам отсюда виднее, – мне в ухо трещал смартфон. —

Ты за деньги свои покупаешь себе беду!»

Я с грузином делил на привале вино и хлеб,

Украинка в пути поправляла на мне рюкзак.

Мы, страхуя друг друга, глядели – глаза в глаза,

Мы шагали наверх в предзакатной дождливой мгле.

В верхней точке пути согревала меня рука,

Так тепло и уютно лежащая на плече.

«Ну зачем ты пошёл туда?» – Боже, да низачем.

Чтоб врагов в незнакомцах из Грузии не искать.

Дальний снежник блестит, на ветру провода звенят.

Вышло рыжее солнце, на склонах луга в росе.

В ослепительном мире живом я обрёл друзей.

И они, одолев наш путь, обрели меня.

Дорога домой

Время железных дорог

Колыбельная

Ночной поезд

Огоньки

Громыхает вагон. За окном запредельно темно.

Утихают пустые, как мутные сны, разговоры.

Захлебнувшись в словах, погружаясь на самое дно,

Ты вцепляешься взглядом в окно, словно ищешь опоры.

И когда сквозь промзоны неспешно состав пробежит,

Разгоняя гудками усталости оцепененье,

Ты увидишь – течёт непростая и скрытая жизнь

В неуютных служебных железнодорожных строеньях.

Это лучшее средство от тёмной полночной тоски —

Из окошка купе созерцать непонятное что-то:

В длинных гулких депо, в карульных постах, мастерских —

Огоньки, огоньки, свет невидимой миру работы.

И опять темнота, только луч, устремлённый в зенит,

Где-то там, вдалеке от путейских строений убогих.

И в стакане забытая ложка на стыках звенит

Монотонную песню бессонной железной дороги.

Опускаются веки, усталость сдавила виски,

Только в душном вагоне попытки уснуть бесполезны.

До рассвета считай огоньки, огоньки, огоньки,

Фонари деревень, семафоры у редких разъездов.

Наблюдай, как глотает состав за верстою версту,

Выбегай покурить у вагона на каждой стоянке,

Слушай грохот и скрежет на стрелках, гляди в темноту,

Не прощаясь, легко, навсегда провожай полустанки.

Электрический мёд

В темноте мостовые под дождиком мокнут,

Отраженья на мокром асфальте вразлёт.

Окна, окна, вокруг загораются окна.

Истекает из сот электрический мёд.

Возвращаясь с работы дорогой привычной,

В полусне-полуяви, почти отключась,

Я на город смотрел из окна электрички.

Эти тысячи окон – лишь малая часть.

Перестука колёс напускное веселье,

Мене, текел – рекламы горят письмена.

И ведёт колея в одинокую келью

Под зелёный сигнал, под зелёный сигнал.

Я подумал, как ловко нас всех обманули

Семафоры на этом железном пути.

Зажигает огни человеческий улей,

Человеческий рой басовито гудит.

Не найти нам и в улье пчелиного рая,

Потому что возможен лишь рой на Земле.

Знает город, и каждая улица знает,

Как тоскливо в рою одинокой пчеле.

Но в далёком районе и в доме далёком,

Струйкой света в предутреннем пасмурном сне,

Заплескается вновь среди тысячи окон

Электрический мёд в одиноком окне.

Остановился поезд

Скворушка

Мой скворушка, молчи, нахохленная птица.

Не высвистишь ту боль, те сумерки внутри.

Кури до тошноты, раз всё равно не спится,

И, пялясь в темноту, лови дорожный ритм.

Привычный этот ритм – не румба и не самба,

Отстукивает нам своё «та-да, та-да»,

И дышит табаком заиндевелый тамбур,

Хоть кто-то запретил куренье в поездах.

Плафон едва горит, как будто в целом мире

Лишь нефть да чернозём, и не видать ни зги.

Бессонница в пути всё лучше, чем в квартире

Ночами сторожить на лестнице шаги.

Никто не провожал, не «сели на дорожку»,

Был пошло горек смех, ещë пошлей – тоска.

Но кровь ещё тепла, но иней на окошке

Подтаивает от горячего виска.

Пока нигде не ждут (особенно, с повинной),

Лети куда-нибудь. Куда – не всë ль равно?

В ночной кромешной мгле, в дорожной паутине

Сигналит семафор: не всё предрешено.

На стрелках выдают бессонные колёса

То раггу, то фокстрот, то разудалый твист.

А снежная труха метётся вдоль откосов.

И что там впереди – не знает машинист.

Смерти нет

Апофатическая антропология