Книги

Читать онлайн Полёт на трапеции бесплатно

Полёт на трапеции

Предисловие
Я не хочу покидать этот город!

Когда держишь в руках избранное поэта – итог определённого периода творчества или всей жизни, неизбежно сталкиваешься с проблемой этического характера. Нужно сказать о каждом стихотворении и даже о каждой строке, поскольку они этого заслуживают. Не скажешь – обидятся строки. И последствия их обид непредсказуемы. Впечатления от прочитанного объёмнее прочитанного. Так и должно быть, ведь поэзия – это предельная концентрация жизни и смысла. Но придётся выбирать и отделаться от чувства вины не удастся.

Книга стихов подобна Городу. Что-то построено в нём по плану, что-то сложилось стихийно, исторически, да и сам план менялся по ходу дела. Расположив произведения в определённом порядке, автор предлагает собственный маршрут по проспектам, улицам и переулкам своего воображения. Для него все места памятны. Тот, кто попадает в Город впервые, постепенно осваивается в нём, обживает, нащупывает собственные маршруты. В каких-то местах он станет бывать чаще, какие-то облюбует особенно, а кое-что много раз минует, не обратив внимания, и только потом заметит открывающуюся перспективу или укромный уголок.

Город стихотворений расположен не только в пространстве, но и во времени. Время в Городе стихов идёт по-разному в разных местах, меняет направление, замирает и срывается в бешеный галоп. С Холма Поэзии можно спуститься в любое из времён, а на его вершине – всегда детство, вечное состояние удивления и непреходящее ощущение, что всё главное – впереди:

Мальчик смотрит с вершины крутого холма
На колеблемый памятью город и век…

От края до края пересекает Город проспект Бога. Бог Марка Шехтмана – тоже человек. Он обязан пережить человеческую судьбу. Человеческий путь Его размечен неумолимой Судьбой:

И, наверно, с Богом мы похожи
Больше, чем он сам того хотел.

«Над Богом тоже кто-то есть», «Бог боится Страшного Суда». Возможно, страшно не только быть судимым, но и судить? Особенно тому, кого мы придумали сами. И разве можно на этом проспекте равнодушно пройти мимо окна, в котором Экклезиаст «поник своим царственным носом»? Очерченный одним движением пера силуэт неведомого пророка оживает и приобретает конкретность и достоверность портрета.

Дома влюблённых. В каждом – своя жизнь, своя неповторимая и, в то же время, узнаваемая сцена. Дом покинутый хозяином – он на кладбище, и его женой – она вышла замуж за живого. Два горящих в ночи окна – одно напротив другого, на некотором отдалении, два одиночества отражающихся друг в друге.

В кабачке сидит постаревший Гарри Поттер. Как это могло случиться? Не ту магию он выучил – и не смог повторить достижения Питера Пэна. Но было и в его жизни счастье – иметь настоящего врага. Думаю, он не откажется выпить с тобой, читатель. А кем из двух мальчишек хотел бы быть ты?

В литературных предместьях имени Бабеля, Чехова, Гоголя, Булгакова жизнь идёт заведённым порядком. За это мы и ценим старые, уютные улицы, адреса, где по-прежнему живут хорошо знакомые нам персонажи. А вот и автор-экскурсовод – ведёт группу туристов по предместьям, обращая их внимание на детали, которые милы его сердцу. В аптеку устроился на работу древний маг, подлинная личность которого никому неизвестна. Но эффективность снадобий выгодно отличает заведение от конкурентов.

Ручьи текут с Холма в море и уносят в священные края душу кораблика… Мальчик прощается с ним – и пока прощается, проходят годы.

Некоторые кварталы неотличимы от Иерусалима. Физически ощущается тёплая влага дождя, запах прибитой первыми каплями пыли смешивается с ароматом кофе, и, не узнанная паломниками, пережидает вместе с ними грозу Мадонна в армейской униформе и автоматом, прислонённым к лавке. На лестничных клетках лежат русские книги, не нужные детям и внукам эмигрантов. Пара танцует на улице под псалом Давида…

Несколько в стороне от центра разбит парк, создававшийся десятки лет. Нет, не парк. Сад. И сегодня его аллеи, фонтаны, статуи, секретные беседки сложились в загадочный лабиринт, отдельный мир, где можно забыть об остальном Городе, чтобы потом вернуться в него с новым чувством неожиданного открытия. Будь этот сад в Петербурге, он бы так и назывался – Летний. В нём много воздуха, много свободного пространства, оставленного потомкам Гением Поэзии. Гуляя тут на досуге, невольно начинаешь ощущать, что и сам Гений здесь побывал (а может – и продолжает бывать?) и нашептал садовнику, как лучше устроить и общий план, и укромные уголки, одобрил скульптуру и боскеты…

Адрес сада – «Онегина, 10» – найти нетрудно. Но можно просто наткнуться на него, блуждая от квартала к кварталу. Герои давно ушедшего Гения обрели в саду покой и счастье, которые – будь у Гения побольше времени и везения и поменьше политических неурядиц – могли быть даны им самим. В конце концов, они всегда решали сами, что им делать, как жить. И, может быть, Гений с интересом наблюдает за их новой жизнью. Когда-нибудь тут снимут кино – о встрече Гения со своими творениями:

Чем ближе я к моим героям,
Тем расставаться нам трудней.
Бог даст, я верю, им обоим
И долгих, и блаженных дней!

Ночами над Городом стоит волшебная Луна, «изглоданный камень», у которого

Душа – как первый снег, как недотрога,
Как девушка, пришедшая во тьму…

Потому неудивительно,

Что рядом с мощью лунной партитуры
Ничтожны эры, страны, города,
Аттилы, чингисханы и тимуры,
Людские миллиардные стада…

Есть тут и место постижения – у него нет адреса, туда нельзя прийти, но там можно оказаться. Часы в нём показывают всегда одно и то же: одна стрелка – мгновение, другая вечность.

Погашен свет, закрыта книга, —
И медленно входили в дом
Звезда, фонарь, и шум арыка,
И три чинары за окном.

Удивителен двойной резонанс блоковской и пушкинской строк! Он отдаётся гулким эхом, подтверждая необычайную твёрдость и незыблемость мира, построенного Марком Шехтманом.

Но бывают моменты, когда Город поглощён непонятным свечением. Это сон. Тают стены, и остаётся только звучание, чистая Музыка, пугающая своим откровением:

Горький сон мне явился сегодня под утро некстати,
Что поставлен я паузой в Божьей великой сонате…

В городском театре выходят на поклон вечно живые артисты, с которыми мы не хотим прощаться. Цирк занят тем, что полёт гимнастов на воздушной трапеции каждый раз заново разбирает на атомы и снова собирает в целое не только самих бесстрашных летунов, но и Вселенную.

Но вернёмся на проспект Бога. Странная процессия следует по нему:

Я видел карнавал наоборот:
Слоны и черви, дьяволы и птицы
Вдруг нацепили человечьи лица,
Под барабаны двинулись в поход.

Невольно автор присоединяется к шествию, и, ощупав своё лицо, переживает один из самых страшных моментов в жизни. Как очнуться от ужаса? Может быть, услышав вот это:

И голос во мгле произнёс:
– У Бога просить надо Бога! —

В коммунальной квартире едва теплится тусклый электрический свет. Жильцы (какое холодное слово!) едят вангоговскую картошку, испечённую атмосферой страха. Но здесь же мальчик получит в подарок портфель умершей девочки, чтобы жить и учиться в школе вместо неё. Как могла затесаться за соседней дверью квартира Модильяни и Ахматовой? Разве она не в Париже? И, тем не менее, за стеной слышен их приглушённый разговор. А за третьей дверью на той же площадке горит камин, там едят гороховый суп и не знают, что рядом летят в огонь любви прекрасная танцовщица и оловянный солдатик.

Пушкин и Дантес проплывают над городом – хотя поэту, который задумался о своём, они могут показаться лишь облаками. А вот Маяковский занял место статуи Командора, и беседа с ним – лишь вопрос приглашения. Кажется, эта площадь называлась Триумфальной…

Почта доставляет письма, написать которые не хватило сил и слов.

«Как приросший к земле вертолёт», под ветром на берегу гудит пальма.

На пересечении неевклидовых параллельных улиц здесь часто встречаешь самого автора – Архитектора и Строителя. Город растёт и не боится того, чего страшатся многие города, – конца света. Чем дольше живёшь тут, тем яснее становится – Город этот для того и строился, чтобы выстоять в Армагеддоне:

Пусть у Падшего нeчиcтью полнится дикая рать,
Голиаф обречён повстречать пастушонка Давида.
Нам стоять против тёмного – опыта не занимать! —
Нам, живущим всю жизнь в ожидании часа Мегидо…

Я всматриваюсь в Город, вижу Марка и посвящаю ему эти строки:

Откроешь дверь – за ней Ерусалим-
Ерушалаим, он же – сердце мира.
Живёт поэт там, музами храним,
И пусть его не замолкает лира.

Стихи обычно подымаются в цене,
Когда их автор покидает землю.
То – их судьба. Но, несогласен с ней,
Ему живому с нетерпеньем внемлю.

…Я уже не смогу покинуть этот Город. И не хочу!

Тимофей Сергейцев,поэт, публицист, политолог.Москва, 2023.

Стихи о смысле жизни

Кем-то созданы в день накануне священной субботы,
Мы очнулись и сразу за дело взялись нешутейно!
Мы придумали бомбы, компьютеры и луноходы,
Мы придумали Пушкина, Канта, Ньютона, Эйнштейна.

Мы придумали Бога. Он вышел, по правде, не бог весть
Как удачно, но всё ж мы челом ему, веруя, били.
А потом мы придумали правду, свободу и совесть,
Только что с ними делать – об этом мы как-то забыли.

Мы придумали рабство, концлагерь, войну и расизм,
Вазелин и парады для гордых, обиженных геев,
И фастфуды для янки, и лейб-дураков для России,
И джихад для ислама, и вечный погром для евреев.

Мы придумали цезарей, фюреров и президентов,
А потом – заодно уж! – как воду вычерпывать ситом.
И назло Голливуду с букетом его хэппи-эндов
Мы придумали сказку о бабке с разбитым корытом.

Но зачем нам всё это? И царь иудейский в печали
Молвил – Всё суета! – и поник своим царственным носом.
Я так думаю, те, кто когда-то и нас создавали,
Тоже никли носами над бездной простого вопроса.

Для чего мы живём? И неважно, кто выше и старше,
Если общая тайна незнанья над нами нависла:
Для чего мы живём? И да здравствует равенство наше! —
Наше горькое равенство разума в поисках смысла…

«А знаете, как выживают поэты…»

А знаете, как выживают поэты
В священнейшем городе нашей планеты,
Как грузят шкафы и как это не сладко
На сером исходе седьмого десятка?

Как, за день устав, будто волк от погони,
Считают монеты на жёсткой ладони
И поздний обед свой несут издалече
В ночлежную вольницу рас и наречий?

А если однажды им денег хватает,
То в Лод или в Хайфу билет покупают,
Где другу явилась удача! – и смог он
Снять целую комнату, правда, без окон…

Под сводом подвала грустя и хмелея,
Два русских поэта, два старых еврея
Читают стихи, выпивают помалу,
И русское слово гудит по подвалу.

В подвале оно благозвучно едва ли.
В нём мало надежды и много печали.
В подвале оно будто заперто в клетку,
Но помнит, как птица, родимую ветку.

Тяжёлыми лбами в ладони уткнутся:
Ещё не забыть и уже не вернуться
Отсюда, где пальмы, и небо лучится,
И где им покой, как и прежде, не снится.

Адам и Ева в аду

Сто бомб багровыми усмешками
Мир превратили в прах и пыль.
Планета стала головешкою
Диаметром в семь тысяч миль.

Её клубящиеся живностью
Селенья, воды и леса
Огнём и радиоактивностью
Война убила в полчаса.

Мир умер. Но в часы безлунные,
Не видимы ничьим очам,
Два призрака, навеки юные,
Здесь проплывают по ночам.

Сквозь зданий остовы отвесные,
Сквозь покорёженный бетон
Скользят, навеки бестелесные,
Две памяти – она и он.

Их шелест – о чудесном августе
И о медовом сентябре,
О мире, полном тихой радости,
О поцелуях на заре.

Не ведают две тени белые
Ни бед, ни боли, ни тревог.
И что им небо обгорелое,
Где вместе с миром умер Бог?

Русские женщины на Пасху

Христос воскресе! …Плакали и пели,
Убогим клали сласти и рубли,
Близь церкви умывались из купели,
Наполненной от матери-земли.

И крестным ходом, со свечой из воска,
Брели под колокольный перезвон,
В своих платочках, светлых и неброских,
Похожие на лики у икон…

Я их – и постарей, и помоложе,
Счастливых и у горя на краю
Несуетно хранящих имя Божье —
Немало повидал за жизнь свою.

И, чуждый этой вере от рожденья,
Я, выросший вдали от слова «Бог»,
Дивился связи силы и терпенья,
Чьего единства я постичь не мог.

И мне далось не логикой, не мерой,
А будто взмахом изумлённых крыл:
Бог если был, то был силён их верой,
А если не был, всё равно он был.

Несли они не страх, не покаянье,
Но тихое величие своё,
И был их Бог – любви иносказаньем,
Прекраснейшей метафорой её.

С ума сошедший домовой

Блестит луна на дне колодца.
Над лесом тает волчий вой…
В такую ночь к избе крадётся
С ума сошедший домовой.
Как стал он портить харч и платье,
Как бить посуду стал охоч,
Хозяин cотворил заклятье
И выгнал домового прочь.

Но и без этого, однако,
Любой на домового лют.
Ни кот, ни лошадь, ни собака
Его своим не признают,
Не пустят рядом на солому
И не поделятся едой —
Все помнят, как был тяжек дому
С ума сошедший домовой.

А он, вины своей не чуя,
В ненастье, в холод, на жаре
По ближним рощицам кочует,
Полёвок ест и спит в норе.
И нет покоя домовому:
Рассудком тягостным не здрав,
Всё к дому тянется он, к дому,
Любовь и ненависть смешав.

Мёртвое море

У Мёртвого моря от соли белы берега,
И медленней воды, чем долгий и тягостный сон,
И отмели блещут, как будто на солнце снега,
И грозами пахнет густой мезозойский озон.

А всё-таки странно, что смертны бывают моря,
Что вместо прибоя колышется жаркая стыть.
И мёртвое имя назначено морю не зря:
Живые не могут воды этой горькой испить.

Хоть издали волны и ласковы, и зелены,
Они отторгают любое дыханье и плоть.
Недоброе чудо средь маленькой, жаркой страны —
Таким его создал сюда нас пославший Господь.

Багровы закаты, и с каждым закатом ясней,
Как близится то, что давно уже видится мне:
Земля заповедная, Мёртвое море на ней,
Далёкое зарево, всадник на бледном коне…

Конец пьесы

В движениях давно уже не скоры,
С остатками ушедшей красоты,
Стареют знаменитые актёры —
Любовники, герои и шуты.

Стареют гранды публики и кассы,
Носители наград и степеней,
Кречинские, Раскольниковы, Вассы,
И с каждым днём их осень холодней.

Век новых отрастил себе кумиров —
Любой певуч, красив и легконог,
А у моих Тригориных и Лиров
Дыханья нет на длинный монолог.

Когда-то в день и пару пьес, и боле
Они играли, не сочтя за труд,
А вот теперь живут на корвалоле,
На юбилеях с кресел не встают;

По месяцам не выезжают с дачи,
А после – чёрных рамок остриё,
Венки, цветы, процессии – и, значит,
Скудеет поколение моё.

И, наконец, в финале представленья
Туда, где ни сияния, ни тьмы,
Все отыграв надежды и сомненья,
С привычной сцены спустимся и мы.

И лишь одну мечту уносит каждый
За горизонты далей и времён,
Что Бог поднимет занавес однажды
И все живыми выйдут на поклон…

На смерть Евтушенко

И он ушёл – несбывшийся мессия,
Вонзивший в нашу память, как стилет,
Что и́дут сне́ги белые в России
И что поэт в ней – больше, чем поэт.
Громкоголос, хотя собой невзрачен
И несколько, пожалуй, узкогруд,
Он был, как лозунг, звонко однозначен,
Без многоточий, слабостей и смут.

В ту оттепель в отечестве подталом,
Привычном к диктатуре и войне,
Не тайное читателю шептал он,
Но грохотал народу и стране.
В расчёте на века и легионы
Он жёг в себе вулкан, а не свечу,
Он наполнял стихами стадионы
И президентов хлопал по плечу.

И мы в преддверье нового морозца,
Сутулясь под болоньевым плащом,
Признали в нём поэта, знаменосца,
Актёра и бог весть кого ещё.
И очень быстро позабыв, что гений
Великой безыскусности сродни,
Он разучился жить в тени сомнений
И просто разучился жить в тени.

Как парус – исключительно по ветру! —
Его тащил к рукам приросший флаг.
И что осталось признанному мэтру,
Помимо наступлений и атак?
А ветер дул в безвре́менье и горе,
В раздоры наций, в горький эпилог,
И замолчали все фанфары вскоре,
А он без них писать уже не мог…

Потом, когда страна упала в кому
И злые тучи небо замели,
Он тихо удалился в Оклахому
На дальнем полушарии Земли.
Себя читал подолгу – и казалось,
Что он, как прежде, громок и велик,
И больше ничего не оставалось
Ему среди своих умолкших книг.

Недавно прозвенел надмирный зуммер,
И он ушёл в зияющий проём.
Поэт? паяц? актёр?… Но вот он умер,
И мы с печалью думаем о нём.

Стихи Галатее

Ocтaвь Пигмалиона, Галатея!
Талантом, как недугом, одержим,
Над замыслом заоблачно немея,
Земному он становится чужим.
Он в мраморе свои виденья прячет,
Как будто бы надеется опять
Изведать богоданную удачу —
Любовь из невозможного создать.

Оставь его! Иди! Там ждут Афины!
Там целый мир! Hу чтo жe ты? Иди!
Сильны мужи и юноши невинны…
Повелевай – волнением груди,
Капризом бёдер, зовом лoнa, властью
Влечений, изгоняющих покой…
Ночной жасмин благоухает страстью,
И дышит негой сумерек левкой,
И роза зачарованно запела!
Иди же, Галатея!

…А потом,
Когда поймёшь – душа окаменела, —
Вернись для пробужденья в этот дом,
Где нежность – не разменная монета,
Где камню повелели – Оживи! —
И где любовь есть продолженье света,
А тело – продолжение любви,
Где вишнями колышется аллея,
Где за окном цикада голосит…

Вернись к Пигмалиону, Галатея!
Никто другой тебя не воскресит.

Фламинго

Фламинго был похож на нотный знак —
Как будто Бах в заношенном халате,
Склонив над партитурою колпак,
Черкнул пером на розовом закате.

Мой век мне много чудного явил,
Но никакая музыка не пела,
Как эта, где строку благословил
Небесный ключ фламингового тела.

В изгибах шеи, в линиях крыла
Иных миров здесь царствовали меры,
И в их непостижимости была
Соединённость грёзы и химеры.

И столь полна возвышенных тревог
Казалась мне пернатая токката,
Что я подумал: это Бах и Бог
Играют вместе музыку заката!

А птичий клюв, гармонию презрев,
Зарылся, чёрный, в радужные пятна;
И был фламинго – как живой напев,
Как фуга, что светла и непонятна…

Месяц Скорпион

Дорите

Шёл месяц Скорпион шагами откровений,
Что открывались нам с тобой наедине.
Мы были влюблены – и даже наши тени,
Шепча и хохоча, сливались на стене.

Нам в разных городах звонка или дыханья
Хватало, чтобы длить неистовую связь.
Мы были влюблены! – и даже расстоянья
Сочувствовали нам, короче становясь.

Привычную во тьме автобусную качку
Я торопил, как мог: скорей! скорей! скорей!
Я был ещё далёк, а белая собачка
В твоём дому уже крутилась у дверей.

Как чуяла она сквозь дюжину кварталов
Мой торопливый шаг за тьмою и дождём?
Я приходил, и ты, смеясь, меня встречала:
– Ну наконец! А мы всё ждём, и ждём, и ждём!…

Я что-то говорил про осень и ненастье,
В сияние входя твоих легчайших рук.
В них начинался дом и начиналось счастье,
В них месяц Скорпион очерчивал свой круг.

Я помню каждый день и каждое мгновенье,
Слагавшие меня с тобой в один узор.
Ах, месяц Скорпион, всех правил нарушенье:
Единственный в судьбе – и длится до сих пор.

Ночь Сальери

Он алгеброй гармонию измерил.
Усталый воск с подсвечников течёт.
О Господи, как истово он верил,
Что гений – это разум и расчёт!

Не тронут ужин и гладка перина.
Он к цели шёл сквозь числа и слова —
И плакал на заре у клавесина,
Поняв, что снова музыка мертва.

Затейливы пассажи и фигуры,
Но в жизнь и в страсть не совершён прыжок,
И чёрно-белый ряд клавиатуры
Был страшен, как испанский сапожок.

Он кулаками в бешенстве, в печали
Бил в клавиши и в диком визге нот
Вдруг различил: они живей кричали,
Чем порождённый логикою плод.

Он числа клял с их таинством убогим,
Что не постигли духа естество.
Он клял богов – как зло шутили боги,
Взамен таланта давши мастерство!

Звал сатану – отдать за гений душу
И даже жизнь, но тот не приходил.
Играл чужое, и рожок пастуший
Был нелогичен и прекрасен был!

А в нём, в Сальери, чуда не случилось,
Не соткалась таинственная нить…
И он уснул. Во сне ему явилось,
Что Амадея следует убить.

Баллада о некрасивом актёре

Бывает, что жребий порою ленив,
Что песня не сразу поётся…
Актёр был талантлив, но так некрасив,
Как мало кому достаётся.

То ль в генах какой-то пошёл перекос,
То ль ведьма сыскала в копилке
Невзрачные глазки, бесформенный нос
И раннюю плешь на затылке.

Коллеги, поскольку актёрская рать
Блеснуть остроумием рада,
В курилке шутили: «Чтоб леших играть,
Ему даже грима не надо!»

Театр безжалостен. Он – колесо,
Что мелет и судьбы, и роли.
Актёр некрасивый испробовал всё
В своей театральной юдо́ли.

Безмолвный слуга, и солдат-инвалид,
И некто в массовке меж прочих;
Ещё он исправно таскал реквизит,
Когда не хватало рабочих.

Но как-то с нуждою смешав
озорство,
Изрёк театральный патриций:
– Лир за́пил. Постой-ка, дружок, за него
На паре-другой репетиций…

Актёр из массовки ступил на порог
Измены, гордыни, печали:
– Дуй, ветер! – и рухнул на всех монолог,
И все, обмерев, замолчали.

И словно бы бездна раскрылась за ним,
Монархом, что изгнан из дому,
И был он судьбою и ликом своим
Подобен безумью и грому.

И вновь тишина, будто кто-то простёр
Над сценой покров эфемерный,
И всё повидавший заплакал суфлёр
В своей коробчонке фанерной.

Потом отгремел – громогласен, цветист! —
Финал, и как на́ берег с судна,
Со сцены спустился великий артист,
И всем было страшно и чу́дно…

Луг, поросший стихами

И когда я оставил за горной грядой
Валуны, изобильные мхами,
Вдруг на склоне пологом сверкнул предо мной
Луг, поросший стихами.

Каждый стих был подобьем цветка и зари,
Каждый радугой будто палимый.
Луг, поросший стихами! Любые бери
И неси их любимой!

Чей-то голос шептал: в них запретного нет,
Все они – за старанье награда!
Но и сердце, и ум промолчали в ответ:
Не мои. И не надо…

Пусть любой и напевен, и чист, и высок,
Пусть они никогда не увянут,
Пусть в них небо, земля, преисподня и Бог,
Но моими не станут.

А мои мне растить, не жалея трудов,
В неприметном, неласковом месте
Из бессонных ночей, из бунтующих слов —
И расти с ними вместе.

Постепенно смеркалось. Потом я ушёл
Между осыпью и валунами.
И вдали без меня волновался и цвёл
Луг, поросший стихами.

Высоцкий

Он вырос некрасивым, но приметным
Среди московских каменных трущоб.
Он пел про юность на Большом Каретном,
Про долг, и честь, и многое ещё.
На всех своих орбитах неформален,
Он стал актёром как-то между дел.
Сказал Любимов: «Пьёт… Но гениален!» —
И он играл, любил, и пил, и пел.

И загремели Гамлет, и Хлопуша,
И слава, и скандальная молва,
А он, себе и музыке послушен,
Россию перекладывал в слова.
В нём хриплая, бунтующая сила
Творила свой прекрасный беспредел:
Швыряла в пропасть, в небо возносила!
И он играл, любил, и пил, и пел.

Его душа работала двужильно
В пересеченье света и теней.
Он стал звездой Таганки и Мосфильма,
Рвал паруса и вздыбливал коней.
И так он был Мариной озабочен,
Что где там спальня! – континент гудел! —
Летал в Париж с букетами – и очень
Её любил! …Играл, и пил, и пел.

Ему хотелось удостоверенья,
Что он поэт! Чтоб подпись и печать!
В СП хотелось! – но Андрей и Женя
Предпочитали сдержанно молчать.
Потом писали, что и были б рады,
Да запретил тот самый «здравотдел»!
Высоцкий умер в дни Олимпиады.
Наотмашь умер – как играл и пел.

Страна умолкла, сжав сердца и губы,
Не веря, что она отныне без…
Когда уходят те, кого мы любим,
Молчание спускается с небес.
Что он поведал Богу, я не знаю.
Всевышний сутки молча просидел,
Потом сказал:
– Я грешника прощаю…
Я б тоже там играл, и пил, и пел!

Женский портрет с эпилогом

Прекрасны были женщина и год,
А рухнули в молчанье и разлуку…
Похожая на августовский мёд,
На яблоко, клонящееся в руку,
Была она. И было ей дано
Не делать ни движенья вполнакала:
Шла – как летела, и пила вино,
И плавала в грозу, и хохотала.

В ней жара было больше, чем в огне,
В ней каждый выдох требовал свободы!
Она казалась, и не только мне,
Явлением загадочной природы.
Халатик и изысканный наряд
Равно́ светились на медовой коже.
Ей шли дельфины, дюны и закат.
Ей шёл весь мир – и я, наверно, тоже.

Отодвигая в тень своих подруг,
Без умысла игрива и надменна,
Она с ума сводила всех вокруг —
Погибельно манящая сирена.
Мужскому взгляду было не уйти:
Её задев, он плыл за нею, вторя
Сиянью линий бёдер и груди,
И меркло небо, и стихало море…

Она – и это чувствовал любой! —
Во всём держась своей манеры броской,
Входила даже в воду, как в любовь, —
С улыбкой и распущенной причёской.
Уплыв, ложилась на́ спину она,
В голубизне утрачивая тело,
И пепельных волос её волна
С морской волной сливалась и темнела.

Купалась в тонком. А могла и без,
И шла из вод, самой себя не пряча.
Славянка, Афродита, чудный бес!
Но Бог – её ли, мой? – уже назначил
Судьбу, где в небе тает самолёт,
Где для меня оставлена записка:
«Всё миновало…»
Я в далёкий год
Знал женщину. Тогда казалось – близко.

Стихи о молчании

Горький сон мне явился сегодня под утро некстати,
Что поставлен я паузой в Божьей великой сонате
И меня, как скалу, огибают летучие звуки,
Простирая в пространство прозрачные крылья и руки.

Мне ли критиком быть высочайшей Господней работы,
Где в прекрасном согласии встали прекрасные ноты?
Но надмирный Маэстро, увы, не узнает, что значит
Быть молчащим меж тех, что смеются, поют или плачут.

Я себя утешаю: молчание необходимо!
Ведь недаром чудесно немое отчаянье мима,
И затишье заката, и ночь, где ни ветра, ни звука…
Ах, не верьте, не верьте! Быть паузой – тяжкая мука.

И что мудрость в молчанье – вы этому тоже не верьте,
Потому что звучать – есть отличие жизни от смерти,
Потому что иначе идти невозможно по краю!
Может быть, я проснусь… Может быть, ещё что-то сыграю.

Портрет пророка в молодости

Во дворце фараона прохладен бассейн,
Тишина опахал и услада ковров…
Ты ещё ни к чему не готов, Моисей,
Ты к великой и горькой судьбе не готов.
Ты неглуп, но пока беззаботен и пуст,
Ты царевич, ты выше похвал и обид! —
И такому ли явится пламенный куст,
Из которого Яхве с тобой говорит?

Лучше ласка рабынь и послушливость их,
Ловчий сокол и свита за правым плечом,
Чем однажды увидеть у стен городских,
Как твоих соплеменников гонят бичом.
Лучше жалких отринуть и слабых забыть,
Как предписано кодексом рангов и каст,
Чем, раба защищая, капо зарубить, —
И тобою спасённый тебя же предаст…

…Будет жизнь беглеца и пастушья сума,
И не знает ещё ни один звездочёт,
Что погибнут младенцы, что спустится тьма
Что кровавыми волнами Нил потечёт,
Что пойдут за тобой через дали пустынь
Не колонны героев, а толпы рабов,
Для которых похлёбка дороже святынь!
Моисей, ты ещё ни к чему не готов…

Но в обещанный рай, так похожий на ад,
Ты бредёшь по тропе, еле видной в пыли,
Где столетья спустя столько орд и армад
Станут прахом Святой заповедной земли.
А толпа позади тащит ропот и ложь,
Боль, надежду и страх за полтысячи лет…
Ты до края дойдёшь, но за край не зайдёшь
И в пустыне умрёшь, исполняя Завет.

И в последнюю ночь, в свой предутренний час,
Уползая за круг обветшалых шатров,
Ты прошепчешь во тьму угасающих глаз:
– Ты прости меня, Боже… Я был не готов…

Чужой

Я в глуби водной вижу признаки
Потусторонних измерений:
Вот рыбы тихо, будто призраки,
Скользят меж медленных растений.
Их плавников движенья мерные
Бесшумны в сумраке лазурном…
Здесь всё чужое – так, наверное,
Я проплывал бы над Сатурном.

Малёк метнётся, крабы спрячутся,
Порхая, уплывёт медуза…
В их памяти со мной не значится
Ни отторженья, ни союза.
Я здесь явленье инородное,
И в местной мокрой лотерее
Любое существо подводное
Меня живучей и хитрее.

Что ж делать, мы созданья пешие!
И выбравшись на берег вскоре,
Я скину ласты надоевшие,
Взгляну на сушу и на море,
На их границу белопенную,
Чей гул лишь вечности послушен, —
И снова вспомню ту Вселенную,
В которой я ничуть не нужен.

Не нужен – но зато единственный! —
А здесь я просто человечек…
Так по стезе своей таинственной
Скучает отставной разведчик.
Да, он, конечно же, старается
Изобразить, как славно дома,
А сам слоняется и мается,
И всё так пресно, так знакомо…

А ведь хотелось жизни радостной,
Рискованной и интересной!
Адреналина жар стоградусный
Манит туда, где нам не тесно,
Где нет ни массовых, ни кассовых
Дорог, что стелются под каждым…
А мне бы крыльев – хоть пластмассовых! —
И полетать на них однажды!

Мы и наши гении

Ах, эти Моцарты, Пушкины, Кафки!
Каждый – как дальней кометы осколок,
К нам залетевший случайно… Для справки:
Жизненный путь их обычно недолог.

Гения тронь – зазвенят отголоски
Детского стресса, страсти минутной —
Фокусы дедушки Фрейда… Для сноски:
Жить рядом с гением, ох, неуютно!

Хвалит наставник, а папа печален:
Сын-де замечен в пустом разгильдяйстве!
Что? Гениален? Ну пусть гениален,
Но не усерден в домашнем хозяйстве!

Женщины к гению валят толпою! —
Сереньким нам это очень обидно…
Но, если женится гений, не скрою,
Участь супруги его незавидна.

Гений и выгода редко совместны:
Смотрит на звёзды, а жизнь дорожает,
Дети растут, чем кормить – неизвестно,
Ну а жена всё рожает, рожает…

И кредиторы, и глупость, и зависть —
Лужа, в которой валяемся все мы!
Где же берёт он прекрасную завязь
Музыки, формулы, мысли, поэмы?

Кто он, сей баловень чудных мгновений,
Саженец странный средь поля людского?
Чёрт захохочет: – Ужо тебе, гений! —
И замолчит, чуя Божие слово…

Мальчик на холме

Мальчик смотрит с вершины крутого холма
На ушедший, колеблемый памятью мир…
Детство, солнце, июль, золотая хурма,
Ярко-красный гранат и лазурный инжир!
А зимой первый снег ослепительно чист
И сосулька вкусней, чем любой леденец!
И везде на портретах, усат и плечист,
В белом кителе Сталин! – наш вождь и отец.

Мальчик смотрит с вершины крутого холма.
Время юности. Смута желаний и дел.
Что-то буйствует в недрах души и ума,
Несовместное с сереньким словом «предел».
В лексиконе – «галактика» и «звездолёт»,
В моде – джинсы, походы, костры, неуют,
И Высоцкий в кассетнике хрипло поёт
Про разорванный парус и горный маршрут.

Мальчик смотрит с вершины крутого холма.
Бомбы, лозунги, съезды, всеобщий молчок.
Встанешь утром – в газете чернеет кайма:
Мол, скончался и этот генсек-старичок.
Ну да нам всё одно. А в империи сплошь
Воровство, пустословье, разор и раздор,
И пытается скрасить державная ложь
Вечный неурожай и афганский позор.

Мальчик смотрит с вершины крутого холма
На страну трёх морей и десятка пустынь,
Где на склонах, как овцы, толпятся дома
И глядят кипарисы в небесную синь,
Где ведётся летам с Сотворения счёт,
Где беседуют с Господом подле Стены,
Где верблюдица-вечность устало бредёт
По колючим пескам от войны до войны.

Мальчик смотрит с вершины крутого холма.
Время тает, как звёзды в рассветной реке.
Не сбылись, слава богу, сума и тюрьма,
И два внука растут, только жаль, вдалеке.
Иногда приезжают – тогда кутерьма,
От которой теплеет в душе и в груди!
Мальчик смотрит с вершины крутого холма,
И, быть может, не вся ещё жизнь позади.

Бродский и Рейн в Венеции

Шли два поэта древним городом,
Два разных – как лицо и лик.
Один, немного схожий с вороном,
Был славою равновелик
Палаццо с именами гордыми,
Мостам в отметинах времён,
Химерам с каменными мордами,
Ажурной строгости колонн.

Но мало уделял внимания
Им гений и лауреат.
Он не обдумывал заранее
Улыбок, реплик и цитат,
И потому звучал естественно
Его небрежный говорок,
Порой сменяемый торжественным
Напевом чуть картавых строк.

Стихи читал он просто вроде бы,
И так читал их он один,
Отторгнутый от русской родины,
Но с ней мучительно един.
И боль, таланту соразмерную,
Себе, быть может, вопреки,
В стихи он прятал – как, наверное,
Калека прячет полруки.

Второй, исполненный терпения,
Был роли слушателя рад.
Без ссылки и высокой премии
Он дома вырастил свой сад.
Но и его планиду пёструю
Шторма кидали вверх и вниз,
И стрелы, хищные и острые,
Лишь чудом мимо пронеслись.
Он выжил между лютой стужею
И пыльной горечью разрух.

…И я не знаю, чья же лучшею
Была судьба у этих двух.

Стихи для детей

Когда с немотой нас поженит великая сводня,
Вам Завтра расскажет, какими мы были сегодня,
И вывесит ценник всех наших стихов и улыбок,
Ненужных побед и прекрасных, блаженных ошибок.

Из дальних пределов, при жизни, увы, недоступных,
Уже не исправить наме́рений, слов и поступков,
Но вы, молодые, явите чуть-чуть милосердья
К нескладным итогам излишне большого усердья!

Ах как мы старались! Искрили мозги и суставы!
И правы мы были, когда даже были непра́вы,
И чушью задорной свои заполняли тетради,
А если и врали – так только лишь истины ради!

Но знали мы точно, что избраны веком и словом,
Что именно нам суждено прикоснуться к основам
Глубин и галактик! – и не было большего страха,
Чем тихо и сонно рассеяться горсточкой праха.

День близок к закату. Свои собирая котомки,
С улыбкой мы просим вас, дерзкие наши потомки,
В безвестное Завтра летящие под парусами:
Судите тогда нас, когда поумнеете сами!

И знайте, что ваши успехи, ошибки, тревоги —
Они не начало – они продолженье дороги.
Пройдите свой путь, оглянитесь и тихо вздохните,
И стих напишите, и детям его расскажите…

Обыкновенная история

Они стихи писали. А порою
Их накрывали страсть и тишина.
Я в интересах истины не скрою:
Он был умней, талантливей – она.
Их разные обслуживали Музы.
Им нравились условия игры.
Средь множества дуэтов и союзов
Они не худшим были. До поры…

До той поры, когда она однажды
Пропела, будто складывала стих:
«Любить достоин далеко не каждый.
Здесь я одна люблю за нас двоих!»
Тогда с высот мужского первородства,
Иронией припудривая гнев,
Он пошутил, что бесы превосходства
Предпочитают перезрелых дев.

И вздор амбициозного скандала
Сдул с бабочки нежнейшую пыльцу…
Любовь померкла, съёжилась устало
И побрела к унылому концу.
Не стало ни звонков, ни посещений,
Ни тихих посиделок под луной.
Он стёр инициалы с посвящений,
Она сожгла поэму «Мой герой».

В своих обидах каждый был упорен,
И каждый залатал дыру в судьбе,
Но почему-то ищет до сих пор он
В её стихах хоть строчку о себе.
Смятенье слов, прекрасное до дрожи,
Метафор золотистый звукоряд
– всё это не ему теперь! – и всё же
Он примеряет их чужой наряд.

И будто на мгновение воскресли
Звезда, любовь и запустелый дом…
Кольнёт в груди – а может быть? а если? —
И аж до слёз смешно ему потом!

Кольцо Соломона

Дорогая, в час пик ошибись как-нибудь континентом!
Мы с тобой забредём в ресторанчик на рыжей горе.
– Мир входящим! – приветливо, с тысячелетним акцентом
Скажет старый еврей при мобильнике и кобуре.

За горою Стена, сохранённая верой и горем.
Всё вернулось на кру́ги, но сколько же было кругов…
А на юге – послушное голосу Господа море,
Что спасало народ, переживший врагов и богов.

Где все эти цари, фараоны, халифы, эмиры,
Превзошедшие прочих в жестоком своём ремесле?
И следа не найдёшь… А судьба и история мира
По тропинке плетутся на старом ушастом осле.

Так давай не спешить. И пускай на кольце Соломона
«Всё проходит» написано, грусть отложи на потом.
Может быть, и не всё – если я дожидаюсь влюблённо
Рук твоих и шагов, как и в тысячелетии том.

Ну, допустим, пройдёт… А пока мы побудем с тобою
Вот за этим столом, где сошлись мировые пути,
И бокалы допьём, и пойдём за ослом, за судьбою
По тропинке наверх – и кто знает, что ждёт впереди?

Аптекарь

Лечит здесь людей не лекарь. Много лет подряд
Пользует селян аптекарь – шапочка, халат,
В пятнах старческие руки, будто пролит йод,
И к нему со всей округи сходится народ.
Плохо людям – хрип да кашель, заложило грудь —
Просят порошков и капель хоть каких-нибудь.
Он им, словно детям малым (без толку, хоть плачь!),
В сотый раз твердит устало: «Врач вам нужен, врач…»

Соглашаются, конечно: «Правильно, милок!
Только врач, пойми, сердешный, дорог и далёк.
Ехать холодно и хлябко, осень ведь сейчас,
А к тебе и мать, и бабка приводили нас!
Помоги!» – и на стремянку залезает он,
Где пустырник с валерьянкой, липа и паслён.
Это вроде бы подлечит. Добавлять к питью…
И уйдёт он лишь под вечер в комнату свою.
Стол, продавленное кресло, печка – а потом
Изменяются чудесно человек и дом.

Кто вы, господин аптекарь? …Плащ, чеканный лик.
Свечи и библиотека потаённых книг.
Свод, гранитные колонны и хрустальный куб.
В нём, заклятьем полонённый, мечется суккуб1.
Лютня, клавесин, страницы рукописных нот.
В клетке Феникс золотится. Дремлет чёрный кот.
Графский герб из палисандра в перекрестье шпаг.
В печке вёрткой саламандры огненный зигзаг.
Пламя одевает стены в алые шелка,
А в окне чужих вселенных мчатся облака.

Снявши меч в драконьей коже, шпоры и берет,
Маг через крутой порожек входит в кабинет,
С кресла ворох пышных юбок сбрасывает прочь.
Моцарт и мадеры кубок с ним разделит ночь.
Память робко постучится: можно ли, нельзя?

Можно! – и являют лица давние друзья,
Те, чей ум, как бритва, острый, жаждал перемен:
Нострадамус, Калиостро, Фауст, Сен-Жермен,
Те, то в бедности и в лоске не щадили сил.
Тайный камень философский их к себе манил.

А была до цели – малость! Но по одному
Все ушли. И мощь досталась младшему – ему.
Страшный камень, вещий камень сдался, наконец!
Обратились воды в пламень, в золото – свинец.
И открылся между тайн высший их предел:
Камня этого хозяин Вечностью владел,
Силами и тьмы, и света ведал чародей.
Но, всевластный в мире этом, средь живых людей,
Мёртвых он из-за порога возвратить не мог,
И скитался одиноко новый полубог.

Преданность ведь тоже тайна. Нет над ней суда.
А потом судьба случайно привела сюда.
Поп, кузнец, пастух и пекарь… Каждый – человек,
Прост, хитёр, неглуп. Аптекарь вот уж третий век
Лечит их, отводит войны. Честно говоря,
Оттого ему спокойно, что живёт не зря.
Три села и две деревни – все к нему идут.
Он тут свой, хотя и древний, как овраг и пруд…
И, выходит, не бессмертным – добрым надо быть,
Чтоб в миру жестокосердном ближнего любить.
Тёмен ближний и не вечен, свыше не храним,
Но душа в нём человечья! – значит, надо с ним,
Часто слабым и усталым, разделить пути,
Значит, там, где света мало, сам ему свети…

Русские книги в Израиле

Что морочить вам голову сказками или интрижками,
Если рядом сюжет очень горестный и настоящий?
У подъездов в Израиле ящики с русскими книжками,
Будто траурный знак, появляются чаще и чаще.

Через Чехию, Венгрию, Австрию и Адриатику
Мы за взятки везли, превышая пределы загрузки,
Философию, физику, химию и математику,
Блока, Бунина, Чехова – всё, как понятно, по-русски.

Цену мы себе знали и были не глупыми, вроде бы,
Но как много углов оказалось в обещанном круге…
И не шибко счастливые на исторической родине,
Русским словом спасались мы, книгу раскрыв на досуге.

Нанимались на всё, до рассвета вставали в полпятого,
– и за швабру, и лом, и лопату, – а чтоб не дичали,
Поломойка-филолог в уме повторяла Ахматову,
А маляр-математик листал Фихтенгольца2 ночами.

Мы пробились к владению скальпелем, числами, перьями,
И гортанный язык перестал тяготить, как вериги.
Мы остались собой – мастерами, а не подмастерьями! —
Но состарились люди, а рядом состарились книги…

Нашим детям и внукам иврит уже много привычнее,
Чем их простенький русский, бесцветный, как стены приюта.
И когда мы уходим, потомки считают приличнее
Ящик с книгами вынести – вдруг пригодятся кому-то.

Я прощенья прошу у любителей слога изящного,
Что безрадостны часто метафоры нового века…
Не считая своих – слава Богу, не сложенных в ящики! —
Этих траурных книг у меня уже – библиотека.

Нелюбовь

Жизнь, как мячик, кидаю – лови! —
А во взгляде читаю тоску.
Я привык к твоей нелюбви,
Будто к тесному воротнику.

И возьму я руки твои,
И безволию их удивлюсь.
Так привык я к твоей нелюбви,
Что уже её не боюсь.

Напролом, от стужи дрожа,
Сквозь болотные камыши.
О любви ты пела, душа?
Так поди-ка теперь попляши!

Было всё – и тонул, и горел,
И с обрыва прыгал во тьму —
И не смог, не хотел, не посмел
Научиться жить одному,
Без тебя.

Но опять позови
И отринь – скитаться по льдам…
Я привык к твоей нелюбви.
Я её никому не отдам.

Полёт на воздушной трапеции

Веря в то, что большое всегда отражается в малом
И что путь муравья так же важен, как трассы галактик,
Обманув тяготенье, вершим мы подкупольный слалом:
Ты – блестяще-прекрасна, а я – серебрист и галантен!

Там, внизу, всё не так – неотчётливо, зыбко и ложно,
То ли да, то ли нет, то как хочешь, а то непременно…
Наверху же, в юпитерах, кроме шарниров и лонжей,
Есть всего лишь два тела над чёрной воронкой арены.

А в начале – как Слово! – раскрутка до свиста и гула.
Воздух бьётся в ушах – и вселяется Бог в акробата.
Поворот – Атлантида! Ещё поворот – утонула…
Ну работай, партнёрша, чтоб Ною достичь Арарата!

Чтоб доплыл до америк сеньор Христофоро Коломбо!
Пируэт… А за ним – взлёт разгибом над озером Чудским!
И на спаренном сальто – в секунде от ядерной бомбы —
Мы поверим друг в друга с особенной силой и чувством.

И за девять минут на мгновенья разбитой тревоги,
Когда воздух горяч и упруго податлив, как клейстер,
Так весь мир мы раскрутим, что взвизгнут железные блоки
И под купол, бледнея, посмотрит бывалый шталмейстер!

И очнувшись потом, после всех непадений и взлётов,
Под овации в центре огнями залитой арены,
Мы с тобою поймём, долгих девять минут отработав,
Что иначе, чем прежде, нам дышится в этой Вселенной.

И цветы, и поклон, и рука твоя, будто бы лебедь,
Обольстительным жестом взлетает в сиянье усталом!
Высотой испытав, нас трапеция заново лепит.
…Потому что большое всегда отражается в малом.

Бывший друг

И разверзся кривой овраг
Там, где прежде стелился луг.
Бывший друг мой, ты мне не враг,
Но, конечно, уже не друг.

Что случилось – мне не понять.
Без огня хлебов не испечь.
Оказалось, что реки вспять
Начинают порою течь,

Что бывает сухой вода
И что тёмным бывает свет.
Говорил ты – Конечно! Да! —
А потом оказалось – нет.

Прежде мы любую беду
Отводили сближеньем сил.
Говорил – Позвоню! Приду! —
А потом не шёл, не звонил.

А когда ждала западня
И сошлись прицелы на мне,
Нет, ты не был против меня,
Ты поодаль ждал, в стороне…

Что ж, прости, солгать не могу:
Если врозь мы судьбы несём,
Я скорее поверю врагу,
Чем правдивому не во всём.

Между нами ни правды, ни лжи,
Только скучная тишина.
Но ты всё-таки мне скажи,
Если помощь будет нужна.

Вещи и тайны

Когда на заре засияло светило,
Прозрение свыше меня посетило:
Я понял, что утром какие-то вещи
Наполнены сутью сакральной и вещей!

К примеру, легчайшее сооруженье,
Дразнящее память и воображенье,
Два чудных объёма хранящее нежно, —
Кто сунул его под подушку небрежно?

А туфельки в цвет голубого опала?…
Вчера эта парочка здесь танцевала,
Дурачась в тустепе, скользя в менуэте, —
Кто вместе с чулками их снял на паркете?

Полоска бикини – ажурное чудо! —
Сама ли она упорхнула оттуда,
Где даже во тьме оказалась некстати,
И что ей приснилось в изножье кровати?

Но истинно ценный источник познанья —
Прелестное, спящее рядом созданье,
С которым мы вместе освоили этот
Во всех положениях творческий метод!

Земляк Армагеддона

Ар-Мегидо (иврит) – гора Мегидо на востоке Израиля; Армагеддон – последняя битва воинств Бога и сатаны, предсказанная Иоанном Богословом.

Над горою Мегидо на небе ни облачка нет.
Фермы, пальмы, поля – всё чуть сонного, мирного вида.
Но как сердце Вселенной, как старый тяжёлый брегет,
На ладонях у Бога пульсирует жребий Мегидо.

Предвещал Иоанн: «Из каменьев исторгнется стон,
Хлынут лава и сера, качнётся миров пирамида.
Сатана, падший ангел, восстанет на Армагеддон,
И Конь Бледный ударит копытами возле Мегидо…»

Помнит Яффа ковчег, Назарет – где молился Христос,
А нагорья на юге – как праотцев длилась планида.
Но застонет земля, содрогнётся небесная ось,
И Господь с сатаной повстречаются возле Мегидо.

И грядущее это не может не произойти —
Роковое, как трасса ревущего в небе болида.
Райский сад и Потоп – лишь витки мирового пути,
Что закончится здесь, у горы под названьем Мегидо.

Двое Мощных со стягами встанут во льду и в огне.
Против славы и блеска багровая вспыхнет обида…
Бог, конечно, силён! Но ответственность всё же на мне:
Ведь и дом, и олива, и дети мои – на Мегидо.

1 Суккуб – демон похоти женского пола.

2 Г.М.Фихтенгольц – автор популярного в вузах СССР; «Курса дифференциального и интегрального исчисления».