Олег Дозморов. Казнь звуколюба
«Стул из „Икеи“ собирая…»
- Стул из «Икеи» собирая,
- спроси, откуда древесина?
- Неужто правда из Китая?
- В стеклопакетах вечер синий.
- На этикетке Made in China,
- а пахнет нашей русской ёлкой,
- волнующе необычайно,
- растущей далеко за Волгой.
- Нет, мы ребята не такие,
- чтобы вот так, с пол-оборота.
- Какая к чёрту ностальгия,
- когда тут три часа полёта.
- Собрал в итоге эту мебель
- за пять минут, поставил в угол.
- За окнами чужое небо
- чернело, как кузбасский уголь,
- и говорило чистым ямбом,
- и оторачивало рифмой,
- и глухо доносилось: «Ямбург»
- из тьмы ночной необоримой.
«Какая ночь! Какая ночь, желанный и милый друг…»
- Какая ночь! Какая ночь, желанный и милый друг!
- Какой сонет я сочинил туманный и полный мук.
- Какие я нарисовал картины и, полный тьмы,
- смотрел весь день на мокрые машины, людей, дымы,
- чертил на затуманенном окошке смешной зигзаг,
- и дождь шуршал тихонько по дорожке (и капал в бак).
- Как мне теперь, нелепому, подняться над всем земным?
- К земле прижаться, с небом не расстаться, как этот дым.
«Когда я был студентом волосатым…»
- Когда я был студентом волосатым,
- я долго спал
- на хлопковом, крахмальном, полосатом.
- Я упускал
- рассвет после плохой общажной водки,
- рок-децибел,
- и бледен возникал на остановке,
- и день был бел.
- Теперь встаю спокойно в полседьмого,
- включаю душ,
- на ранней зорьке выхожу из дома,
- примерный муж.
- Вперёд, к победе зла, капитализма.
- Сомнений нет.
- Но каждый день мне эта укоризна —
- рассвет, рассвет.
«Как болит голова…»
- Как болит голова.
- Раньше так никогда не болела.
- Там, наверно, слова?
- Только боль — сзади, справа и слева.
- Этой боли кольцо,
- а не мрачная радость напева,
- искажает лицо
- старика, несмышлёная дева.
- А стихи — что они?
- Помогали, но плохо и редко.
- Так что лучше воды мне плесни,
- у меня есть таблетка.
«Пока не требует поэта…»
- Пока не требует поэта —
- взгляни сюда, среди бумажек —
- я, сдержанный, интеллигентный,
- без артистических замашек,
- сижу, угрюм, пред монитором
- такой весь из себя редактор,
- не склонный класть на всё с прибором
- и разрываться, как реактор.
- Но только что-нибудь услышу
- навроде тихого шептанья
- дождя по черепичной крыше,
- я тут же в полном одичанье
- бегу на двор, автостоянку,
- на остановку, на парковку
- (так в юности спешил на пьянку),
- так неспортивно, так неловко,
- угрюмый, дикий и суровый,
- и на бегу срывая галстук,
- в дороге купленный, неновый,
- шепча трусливо: «Баста! Баста!»
«Когда район выходит на пробежку…»
- Когда район выходит на пробежку
- в сиянье первых утренних лучей,
- он катит дребезжащую тележку
- с приёмником, приноровлённым к ней,
- обвязанным пакетом или плёнкой.
- Он крутит ручку — выберет волну,
- и снова машет жидкою метёлкой
- и подпевает всякому говну.
- Мне это странно действует на нервы.
- Пусть я сентиментален как поэт,
- но этот крендель каждым утром — первый,
- кто мне при встрече говорит «привет».
- Пускай звучит не «Матерь Долороза»,
- а мегахит об ужасах измен,
- вот тут, друзья, для лирника заноза.
- Смешная музыка сквозь полиэтилен.
- И есть соблазн назвать придурка братом,
- оплакивать отверженность, и так
- оплакивать, что жизнь, пожалуй, прахом
- пошла бы точно, если б ведал, как.
«Я умер задолго до смерти…»
- Я умер задолго до смерти:
- собака в тот миг догнала
- свой мячик, и так против шерсти
- по клёнам тоска провела,
- когда облака пролетели
- стремительней всяких утрат,
- когда три пятнадцать пропели
- часы на трёх башнях подряд,
- когда я забылся, как дева,
- введённый в тяжёлый наркоз
- растущими справа и слева
- зловонными взрывами роз,
- когда та герла закурила,
- а френд развернул бутерброд,
- какая-то лёгкая сила
- меня умертвила, и вот
- смотрю я, практически мёртвый,
- хотя стопроцентно живой,
- как этот парчок второсортный
- роняет каштан предо мной,
- и вижу дендрарий, коляску,
- далёкую кромку пруда,
- и мама читает мне сказку,
- идущему прямо туда.
«Хорошо, начинаем с вопроса…»
- Хорошо, начинаем с вопроса.
- Как зовут вас и сами откуда?
- Мы оттуда, где свежая роза
- не живёт и двух дней почему-то.
- Как давно здесь? Когда вам обратно?
- Мы недавно, мечтаем подольше,
- так что толком ещё непонятно.
- Все упорно считают — из Польши.
- Заполняются бланки, анкета.
- Где свидетельство вашей оплаты?
- Есть в растерянной жизни поэта
- злополучный период цитаты.
- Брюки белые, грязная майка,
- по-дурацки в носках и в сандалиях.
- Что ты плачешь, заморская чайка?
- Что ты знаешь о наших печалях?
«У меня есть белый кабинет…»
- У меня есть белый кабинет,
- белый, как белесый в окнах свет,
- как палата в госпитале, как
- для туберкулёзников барак.
- Ничего на стенах, ничего
- на столе, лишь лампочка его
- в белом абажуре матовом
- освещает вечером и днём.
- Там моя больная голова
- сочиняет странные слова,
- как профессор Доуэль, живёт,
- кислород из трубочки сосёт.
- Если можешь — в гости приходи,
- часик в кабинете проведи.
- Сделай то, что силится башка, —
- покрути ей пальцем у виска.
«Огурцы, помидоры, двенадцать яиц…»
- Огурцы, помидоры, двенадцать яиц,
- творог, сыр двух сортов, булка белого хлеба,
- свежей рыбы немного, пять-шесть единиц
- розовых лангустинов, лежащих нелепо
- со своими клешнями навытяжку, сор
- молодого салата и пряные травы,
- обязательный еженедельный набор —
- основные продукты, немного приправы.
- Обходя стороной горы всяких сластей —
- апельсины, картонка испанской клубники.
- Ни страстей сногсшибательных, ни новостей,
- только море и дальние горные пики.
«Мальчик приносит маме камушки необычных оттенков…»
- Мальчик приносит маме камушки необычных оттенков.
- 1985-й, Крым, Алушта.
- Море без остановки снимает пенку.
- Наверное, волнуется потому что.
- Галечный пляж, полоса прибоя.
- Мы на пляже этом навечно двое.
- Поедаем мороженое с черникой —
- мама с мальчиком, мальчик с книгой.
- Парус белеет или волна накатит,
- в кипарисе ветер плетёт интригу.
- Залив на закате, словно бычки в томате.
- Мальчик с книгой, иди-ка в книгу.
«Нет чудес на свете. Тикают пружинки…»
- Нет чудес на свете. Тикают пружинки,
- такают пружинки, усики в часах.
- Прилетают правильные нежные снежинки,
- метко приземляются на белых листах.
- Сверху им, наверное, виден целый город:
- распустился лепестками, сереньким цветком.
- В высоте арктический пронизывает холод,
- внизу хлещут гейзеры ржавым кипятком.
- Всё равно снижаются, падают и тают.
- У снежинки маленькой вечность коротка.
- Так и умирают, бедные, не знают:
- сочинила их в тетрадке одноклассницы рука.
- Разбирать каракули, корябушки, козявки?
- Нет, увольте, коллеги, подите в.
- Сказано в античности — все мы суть пиявки.
- Валятся снежинки, ах, в яблочко Москвы.
- Мне шестнадцать, граждане. В Свердловске — лето,
- пыль и радиация, больше ничего.
- Все мои приятели — гении, поэты.
- Просто человека — нет ни одного.
«Четвёртый день здесь пасмурно, прохлада…»
- Четвёртый день здесь пасмурно, прохлада,
- с залива ветер, влажная земля.
- Проваливай, мне здесь тебя не надо.
- Где выжжены поля,
- где чёрный лес стоит в иголках острых
- обугленных стволов, и весь
- пропитан углекислой смертью воздух,
- пока я шалопайничаю здесь,
- торгуюсь тут за грошики с судьбою,
- как будто есть чем торговать,
- брожу над серым морем сам с собою,
- в тщете такой, что стыдно рассказать,
- туда иди, ты там сейчас нужнее.
- Ведь словом разрушали города
- и что-то совершали поважнее?
- И рифма тихо отвечает: да.
«Скажи мне, что я Ёж, скажи мне, что я Кот…»
- Скажи мне, что я Ёж, скажи мне, что я Кот.
- Скажи мне, что я гном, малыш и обормот.
- Что есть ещё любовь, что плоть гоняет кровь.
- Погладь моё лицо. Разгладь дурную бровь.
- Поправь колючий шарф, как будто ухожу.
- Спрячь шарф в прихожей в шкаф, как будто прихожу
- с работы, из цехов, с какой-нибудь войны.
- Нет никаких стихов. Нет никакой вины.
- Я безалаберный, но тот, кто всем сказал:
- «Я провожу её», и, правда, провожал
- до дома, до дверей, до комнаты твоей,
- до самого конца, до близкого лица.
«Ангел-хранитель, полузащитник…»
- Ангел-хранитель, полузащитник,
- вертит в руках мою жизнь, как подшипник —
- старенький, полуслепой
- слесарь-механик седой.
- В окнах каптёрки мазня чёрно-белая,
- носится по двору как угорелая
- шавка, воняют пимы.
- Вялый мультфильмик зимы.
- Ось заедает, не ладится привод,
- бензонасос барахлит
- и не приносит насущного пива
- ученичок, паразит.
«Я стал терпелив, прозорлив, как див…»
- Я стал терпелив, прозорлив, как див,
- где надо — спесив, когда надо — слезлив,
- в игрушечном интернете брожу, как миф,
- поскольку, по ходу, жив.
- А на самом деле — мертвее всех
- мёртвых, то есть абсолютно мёртв.
- Из гробницы памяти шлю наверх
- оцифрованный голос, свой личный морф.
- Много знаю, впрок, до поры, молчу,
- сплю три тысячи лет, как тот фараон,
- готовлю проклятие электрическому лучу
- фонарика. Good afternoon, лорд Карварнон.
«Периферия — хорошее слово. А потому, что там нечего делать…»
За беззаконные восторги…
О. Мандельштам
- Периферия — хорошее слово. А потому, что там нечего делать.
- И оттого возникает свобода, словно в окошке небесное тело.
- Сдержанно, тихо. Невзрачные рифмы. Доброе слово, что кошке приятно,
- перебивают неясные ритмы — музыка сфер тяжела, неопрятна.
- В третьеразрядном отеле, включая плоский, прибитый к стене телевизор,
- смутно какой-то мотив различая сквозь трепотню, обывательский бисер.
- То, что за стенкой, скрипя, нарастает. То, что проделывать дома неловко.
- Что этих пташек сюда привлекает? Там дальнобойщик, где лучше парковка.
- Где дальнобойщик, там круглая девка. Где эта девка, там грубое мясо.
- Выше вздымай неуёмное древко. Громче, фальшивые вопли экстаза.
- Клёкот чужой, без закона восторги. Вот она, вот она, казнь звуколюба.
- Мебель казённая, плотные шторки. Тише, быстрее. То нежно, то грубо.
Лондон
Николай Байтов. Шуршанье искр
«Ты просушил ботинки? — спросила она…»
- «Ты просушил ботинки? — спросила она. —
- Сегодня ночью обещали метель.
- Тебе идти, а я в пустой избе тут одна.
- Быть может, что-то прояснится теперь.
- Там за окном под липой мой любовник стоит,
- фонариком он шлёт мне сигнал.
- С шести часов под снегом он стоит, терпелив,
- и я хочу, чтоб ты это знал.
- Как выйдешь за калитку, ты его не заметь.
- Или заметь — не знаю, хочу.
- Ведь всё равно должна произойти чья-то смерть.
- Да ладно, ты не думай, шучу».
- Я вышел за калитку. — Где метель? — Куча звёзд
- кидает на деревню свой блеск.
- Я вышел за деревню — там дорога ведёт
- в заваленный сугробами лес.
- Я вышел на опушку — вижу волчьи следы.
- Я свистнул, или взвизгнул, иль взвыл,
- призвал весь смысл моей непроходимой любви —
- он робко хрустнул, сбивчив и зыбл.
- Прислушиваясь к шороху дробящихся искр
- на ткани вероломных снегов,
- сухими лапами я осторожно, как тигр,
- побрёл, не оставляя следов.
«Какие кислые доски…»
- Какие кислые доски.
- Какие ливни и грозы.
- Какие липкие листья.
- В сенях обвисла таблица
- сухих подкормок-прополок.
- Под потолком между балок
- торчат укроп и мелисса.
- Чеснок с фасолью — на полках.
- Осиротел топинамбур
- на огороде под небом
- однообразным и серым.
- На перекопанных грядках
- ревень один только с хреном
- ещё кой-как уцелели.
- Стрижи вчера улетели,
- сорвавшись вихрем мгновенным. —
- Теперь у нас полный праздник
- на огородах напрасных
- под небом грязным и ветреным.
«„Увы! Увы!“ — поёт пила…»
- «Увы! Увы!» — поёт пила.
- Заря в лесу легла.
- Нагрелись вялые поля,
- зарделася река.
- Пока не кончился бензин,
- прохладный звон «увы»
- качает заросли низин
- нахлывами волны.
- Пока громоздкий тракторист,
- качаясь, едет вдаль,
- над Богобабьем поднялись
- дымы субботних бань…
- Когда я спал обычным сном
- под тяжестью спины,
- я слышал монотонный звон
- струны, волны, пилы.
- Уже окрестность вся спала,
- полезный сон творя. —
- Я видел мирные поля
- и бурные моря.
- Уже в простоимённом сне
- застыло вещество.
- Я видел всё, что видят все,
- и больше ничего.
«Тёмные, горькие думы…»
- Тёмные, горькие думы
- мутно набрякли, как тучи.
- В этот час скрипнули струны,
- звякнули в эту минуту.
- Я положил зажигалку
- рядом с кроватью на столик.
- Знал я, что зря дожидался
- дерзких признаний, историй.
- Осенью гром не шарахнет.
- Можно заснуть — не проснуться.
- Только просунутся шахмат
- в сон напряженья конструкций.
«Куда бы, я думал, исчезнуть совсем…»
- Куда бы, я думал, исчезнуть совсем?
- Куда бы укрыться, уткнуться? —
- Повсюду расчерчены волосы схем
- и возгласы бодрых конструкций.
- Над стрелкой горел цифровой интервал.
- Глаза застилала обида.
- Волнами о камни мой путь истерзал.
- Луна притязанья копила.
- Я думал нырнуть в площадную волну,
- в тупое проклятье призыва.
- Но замер мгновенно, услышав во льду
- трамвайные тормозы визга.
- Как правильно мёртвый сказал эмигрант:
- «В волнах поманила могила».
- Над стрелкой мигал цирковой блицэкран,
- глаза застилала обида.
«На кромке дня блудит рассеянный клинок…»
- На кромке дня блудит рассеянный клинок.
- Смертельных символов возня — мне невдомёк.
- Кругом ноябрь. Чадит отеческий очаг.
- В пустой рояль ножи приветливо торчат.
- В рояле бабочки окуклились три-две.
- К смертельной песенке принудился припев.
- Отеческого очага угарен чад.
- В лесу пурга. Ножи приветливо торчат.
- В пустой деревне нет ни одного огня.
- Сплетаясь, оседает снег на кромку дня.
- Кругом ноябрь образовался невзначай.
- В бездонный рай ножи приветливо торчат.
«Эрос еловый разводит сырость во мраке…»
- Эрос еловый разводит сырость во мраке,
- светятся шишки в овраге.
- Птицы молчат и заняты чем — непонятно.
- Сладенько пахнут опята.
- Девочки-ёлочки грубо мечтают о сексе,
- сон они видят все вместе:
- к ним поспешает лошадка, везущая дровеньки,
- в дровеньках дядька с топориком.
- Всякое слово, колом забитое в воздух,
- перекрывает доступ
- к тайне пугливой, трепещущей от волненья
- в самом устье явленья.
- Птицы знают, когда молчать, когда вякать,
- а человек свой лапоть
- сдуру разинуть готов в любую минуту —
- только б не длить немоту.
- Вот и суётся в глаза нахальное слово,
- вбитое в сумрак еловый,
- ржёт, как лошадка, и заслоняет собою
- запах стыдливой хвои.
«Поздний час. Несколько тёмных изб…»
- Поздний час. Несколько тёмных изб.
- Липа, колодец, забор, сирень, бузина.
- Мне показалось, кто-то крикнул: «Заткнись!»
- Шоркнула дверь — и снова везде тишина.
- Здесь Интернет-то есть у кого-нибудь?
- Молча цветёт липа в прозрачной тьме.
- Запах её висит, заслоняя путь.
- Сложно себя в чужом опознать уме.
- Затарахтел мотоцикл на другом конце.
- Фарой сверкнул и сразу умолк, исчез.
- Так никогда ночь на моём лице
- местному даже мельком не даст прочесть.
- Чем половодье ночи мощней растёт,
- тем состязанье кузнечиков на задах
- звонче — словно, натянутые внахлёст,
- пересекаются струны в траве, в кустах…
- Может, какая только локальная сеть:
- спорт, реклама, погода, сельская жизнь? —
- Вряд ли она покажет, тот ли я есть,
- кто тут стоит, глядя на несколько изб.
«Ты спишь, течёшь сквозь зеркала…»
- Ты спишь, течёшь сквозь зеркала,
- колышешь блески паутины.
- В траве твои, как ветерка,
- движенья неисповедимы.
- Доставь лукавую красу
- неисправимым исполинам.
- Сияй языками в лесу:
- черникой, пагубой, малиной.
- Сибири дебри береги,
- не спрашивая много толку.
- Не кратко, но не слишком долго
- суши, мочи, соли грибы.
«Тупо смотрю: предо мной условно-конкретны…»
- Тупо смотрю: предо мной условно-конкретны
- тостеров, ростеров, блендеров новые бренды.
- Бледные призраки стаями сходятся в войско.
- Буря набрякла. Того гляди грянет геройство.
- Если, поэт, ты не посыльный генштаба,
- если пакет от маршала Витгенштейна
- тотчас нам не вручил — тогда я не знаю…
- Худо, наверно: расправа будет мгновенна.
- Некогда мыслить. Бегут стремительно тучи.
- Каждая следующая предыдущей жутче.
- Буря, как ягода, соком чёрным набрякла.
- Скоро в глаза нам молния брызнет ярко
- и осияет с точностью до сантиметра
- сканнеров, скутеров, миксеров быстрые бренды.
- В бой квадроциклы, построясь ассортиментом,
- ринутся гневно. Расправа будет мгновенна.
«Благословенье в небе бледном…»
- Благословенье в небе бледном,
- присутствующее со мной,
- по естеству бывает летом,
- а по молитвам и зимой.
- Дожди, туманы, жары, росы,
- снег, оттепель и снова дождь
- улыбками мои вопросы
- благословят, — а я всё тот ж.
- Да мне ли в их словарь проникнуть? —
- Течёт ученье по лицу.
- Пожалуй, скоро инвалидность
- по лености я получу.
- Пришёл Миллениум умильный,
- словно близнец, с Фомою схож.
- Упёртый в небо перст — вихрь пыльный —
- мне указует всё на то ж.
«Позы заоблачные, улетающие позы…»
- Позы заоблачные, улетающие позы.
- Я, между тем, приближаюсь к горизонту событий.
- Большая часть из порхающих там розовы.
- Малая часть белы, но при том сомнительны.
- Я прохожу курсором по контуру позы,
- выделяю и перебрасываю в свою почту.
- Я, таким образом, ощупываю зовы,
- отвечать на которые буду нынче ночью.
- А между тем, я всё ближе к горизонту событий.
- Скоро всё померкнет у меня за спиной.
- Дальше — больше: мне сомнителен вообще обычай
- полагать, что происходящее происходит со мной.
- Лишь облака — лиловые, белые, розовые —
- будут порхать какое-то время в глазах.
- Минуту-две их ускользающие позы
- будут вечно навязываться и ускользать.
«Снова нота, как когда-то…»
- Снова нота, как когда-то
- впуталась в ползучий плющ,
- будто сплющена октава
- и просунута, как луч,
- в ствол туннельного вокала.
- Вдоль пронизывая опто —
- волоконный стебелёк,
- эта мысленная нота
- все искомости плетёт
- в однотонные полотна.
- Будто вечная веранда
- вся под крышу заросла
- диким лозьем винограда,
- где заблудшая оса
- тянет вечное фермато.
