Крестные раны
Несть числа русским трагедиям века прошлого, чей белый плат надежд был изорван и окровавлен на братоубийственных ветрах. Все ли потери сполна оплаканы, осознаны?.. Неугасаемо горят поминальные свечи в храме отечественной словесности, бередя душу случившимся на многие годы расколом знаменитой литературы. Образы тех, кто не по своей воле оказался в рассеянии, осияны мученическим светом. Быть вне России, но думать, писать о ней — нет горше доли для русского писателя.
Так и видится бальмонтовское древо, что «в веках называли Россией», захваченное апокалипсическим вихрем. Листья летят по свету — принуждены пасть у Сены, в другом ли месте… Отныне жизнь в чуждом пределе станет называться по-цветаевски — «тоска по Родине».
Вырвутся тягостным выдохом строки — они больше, чем поэзия, они исповедывание уже перед самим Господом. Такие стихи исторгает человеческое естество, и они сродни слезам, крови. Такие стихи и есть — как у Бунина — «боль крестных ран».
Тяготясь чужбиной, не сметь думать о возвращении домой? Как можно! Русскому поэту нельзя без родины. Исключения есть, но это уже другая планида, иная литература. Речь не об этом. Русский поэт живет родиной в стихах.
Пожалуй, точнее остальных в выражении чувства к отдаленной России оказался Игорь Северянин.
- Моя безбожная Россия,
- Священная моя страна!
Осознание сего упрочает дух, дает силы… И это, когда «В неволе я, в неволе я, в неволе!» и из тех же набоковских уст — обращением к Отчизне: «…Мое ль безумие бормочет, твоя ли музыка растет…». Хрестоматийное Арсения Несмелова «Россия отошла, как пароход…» раздирает душу, как и несбыточное у Дона Аминадо: «Эх, если бы узкоколейка /Шла из Парижа в Елец». А в урочный час беззаветная храбрость по-русски — «Головой за вечную Отчизну лечь» (Кузьмина-Караваева). И объяснением страшных лет России становится двустишие того же Несмелова:
- В наше ж время не сдавались в плен,
- Потому что в плен тогда не брали!
Или-или.
Только в поэзии такого нет. Стихи не разделить на белых, красных или еще каких. Поэзия сама по себе. Содрогаешься над Георгием Ивановым:
- Было все — и тюрьма, и сума.
- В обладании полном ума,
- В обладании полном таланта,
- С распроклятой судьбой эмигранта
- Умираю…
А ведь неуслышанная в свое время Муза русской эмиграции и теперь как бы не ко двору. Хотя, хотя, кто знает… Дойди же в глухие времена поэзия изгнания до тех, кто мог читать только известных, определенных стихотворцев, пусть хороших и разных, быть может, было бы иным устройство нашего Отечества. Как не отозваться всем своим существом на сказанное Иваном Алексеевичем Буниным в конце жизни:
- Золотой недвижно свет
- До постели лег.
- Никого в подлунной нет,
- Только я да Бог.
- Знает только он мою
- Мертвую печаль…
Сожалеть лишь о прошлом? А если и ныне творится подобное уже в самой России? Высокий слог не в чести, поэты отставлены, они странно «эмигрировали в себе»… Их голоса кому слышны? Сокрушаться же придется потом. Печально и горько сие.
…Собранные в свод стихотворные строки теснятся перед воспаленными глазами, кровавя донельзя душу плачем по русской земле и одновременно врачуя ее, пока не наступает забытье. И тогда — как сочетание мыслей, чувств — увиден
Вещий сон
- Вознесенье пасхального гуда,
- только взор упадает во тьму…
- Этот сон, я не знаю, откуда,
- этот сон, я не знаю, к чему:
- скачет лошадь, убитая лошадь,
- мимо русских кладбищенских плит;
- след копытный — свечение плошек,
- дым встает и к востоку летит
- против сильного ветра — в пределы,
- где невмочь и терпеть и любить…
- Белый флаг — мое белое дело,
- золотая рассыпалась нить;
- ну а дым все чернее, чернее,
- развевает, как искры, шитво:
- я на родине, только не с нею,
- как мне жить, если всюду мертво!..
Виктор Петров
Иван Алексеевич Бунин
1870–1953
Во полунощи
- В сосудах тонких и прозрачных
- Сквозит елей, огни горят.
- Жених идет в одеждах брачных.
- Невесты долу клонят взгляд.
- И льется трепет серебристый
- На лица радостные их:
- — Благословенный и пречистый!
- Взойди в приют рабынь твоих!
- Не много нас, елей хранивших
- Для тьмы, обещанной тобой.
- Не много верных, не забывших,
- Что встанет день над этой тьмой!
(2 сентября 1914 — сентябрь 1919)
«Высокий белый зал, где черная рояль…»
- Высокий белый зал, где черная рояль
- Дневной холодный свет, блистая, отражает,
- Княжна то жалобой, то громом оглашает,
- Ломая туфелькой педаль.
- Сестра стоит в диванной полукруглой,
- Глядит с улыбкою насмешливо-живой,
- Как пишет лицеист, с кудрявой головой
- И с краской на лице, горячею и смуглой.
- Глаза княжны не сходят с бурных нот,
- Но что гремит рояль — она давно не слышит,
- Весь мир в одном: «Он ей в альбомы пишет!» —
- И жалко искривлен дрожащий, сжатый рот.
(IX. 1919)
Звезда морей, Мария
- На диких берегах Бретани
- Бушуют зимние ветры.
- Пустуют в ветре и тумане
- Рыбачьи черные дворы.
- Печально поднят лик Мадонны
- В часовне старой. Дождь сечет.
- С ее заржавленной короны
- На ризу белую течет.
- Единая, земному горю
- Причастная! Ты, что дала
- Свое святое имя Морю!
- Ночь тяжела для нас была.
- Огнями звездными над нами
- Пылал морозный ураган.
- Крутыми черными волнами
- Ходил гудящий океан.
- Рукой, от стужи онемелой,
- Я правил парус корабля.
- Но ты сама, в одежде белой,
- Сошла и стала у руля.
- И креп я духом, маловерный,
- И в блеске звездной синевы
- Туманный нимб, как отблеск серный,
- Сиял округ твоей главы.
(1920)
Изгнание
- Темнеют, свищут сумерки в пустыне.
- Поля и океан…
- Кто утолит в пустыне, на чужбине
- Боль крестных ран?
- Гляжу вперед на черное распятье
- Среди дорог —
- И простирает скорбные объятья
- Почивший Бог.
Бретань, 1920
Канарейка
На родине она зеленая…
Брэм
- Канарейку из-за моря
- Привезли, и вот она
- Золотая стала с горя,
- Тесной клеткой пленена.
- Птицей вольной, изумрудной
- Уж не будешь — как ни пой
- Про далекий остров чудный
- Над трактирною толпой!
10. V.21
«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…»
- У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
- Как горько было сердцу молодому,
- Когда я уходил с отцовского двора,
- Сказать прости родному дому!
- У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.
- Как бьется сердце, горестно и громко,
- Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом
- С своей уж ветхою котомкой!
25. VI. 22
Сириус
- Где ты, звезда моя заветная,
- Венец небесной красоты?
- Очарованье безответное
- Снегов и лунной высоты?
- Где молодость простая, чистая,
- В кругу любимом и родном,
- И старый дом, и ель смолистая
- В сугробах белых под окном?
- Пылай, играй стоцветной силою,
- Неугасимая звезда,
- Над дальнею моей могилою,
- Забытой Богом навсегда!
22. VIII. 22
«И вновь морская гладь бледна…»
- И вновь морская гладь бледна
- Под звездным благостным сияньем,
- И полночь теплая полна
- Очарованием, молчаньем —
- Как, Господи, благодарить
- Тебя за все, что в мире этом
- Ты дал мне видеть и любить
- В морскую ночь, под звездным светом!
Засыпая, в ночь с 24 на 25. VIII.22
«Все снится мне заросшая травой…»
- Все снится мне заросшая травой,
- В глуши далекой и лесистой,
- Развалина часовни родовой.
- Все слышу я, вступая в этот мшистый
- Приют церковно-гробовой,
- Все слышу я: «Оставь их мир нечистый
- Для тишины сей вековой!
- Меч нашей славы, меч священный
- Сними с бедра, — он лишний в эти дни,
- В твой век, бесстыдный и презренный.
- Перед Распятым голову склони
- В знак обручения со схимой,
- С затвором меж гробами — и храни
- Обет в душе ненарушимо».
27. VIII.22
Петух на церковном кресте
- Плывет, течет, бежит ладьей,
- И как высоко над землей!
- Назад идет весь небосвод,
- А он вперед — и все поет.
- Поет о том, что мы живем,
- Что мы умрем, что день за днем
- Идут года, текут века —
- Вот как река, как облака.
- Поет о том, что все обман,
- Что лишь на миг судьбою дан
- И отчий дом, и милый друг,
- И круг детей, и внуков круг,
- Что вечен только мертвых сон,
- Да божий храм, да крест, да он.
12. IX. 22 Амбуаз
«Что впереди? Счастливый долгий путь…»
- Что впереди? Счастливый долгий путь.
- Куда-то вдаль спокойно устремляет
- Она глаза, а молодая грудь
- Легко и мерно дышит и чуть-чуть
- Воротничок от шеи отделяет —
- И чувствую я слабый аромат
- Ее волос, дыхания — и чую
- Былых восторгов сладостный возврат…
- Что там, вдали? Но я гляжу, тоскуя,
- Уж не вперед, нет, я гляжу назад.
15. IX. 22
«Опять холодные седые небеса…»
- «Опять холодные седые небеса,
- Пустынные поля, набитые дороги,
- На рыжие ковры похожие леса,
- И тройка у крыльца, и слуги на пороге…»
- — Ах, старая наивная тетрадь!
- Как смел я в те года гневить печалью Бога?
- Уж больше не писать мне этого «опять»
- Перед счастливою осеннею дорогой!
7. VI.23
«Только камни, пески, да нагие холмы…»
- Только камни, пески, да нагие холмы,
- Да сквозь тучи летящая в небе луна, —
- Для кого эта ночь? Только ветер, да мы,
- Да крутая и злая морская волна.
- Но и ветер — зачем он так мечет ее?
- И она — отчего столько ярости в ней?
- Ты покрепче прижмись ко мне, сердце мое!
- Ты мне собственной жизни милей и родней.
- Я и нашей любви никогда не пойму:
- Для чего и куда увела она прочь
- Нас с тобой ото всех в эту буйную ночь?
- Но Господь так велел — и я верю ему.
(1926)
«Земной, чужой душе закат!..»
- Земной, чужой душе закат!
- В зеленом небе алым дымом
- Туманы легкие летят
- Над молчаливым зимним Крымом.
- Чужой, тяжелый Чатырдах!
- Звезда мелькает золотая
- В зеленом небе, в облаках, —
- Кому горит она, блистая?
- Она горит душе моей,
- Она зовет, — я это знаю
- С первоначальных детских дней, —
- К иной стране, к родному краю!
Отрывок
- Старик с серьгой, морщинистый и бритый,
- Из красной шерсти вязаный берет,
- Шлыком висящий на ухо сто лет,
- Опорки, точно старые копыта,
- Рост полтора аршина, гнутый стан,
- Взгляд исподлобья, зоркий и лукавый, —
- Мила мне глушь сицилиан,
- Патриархальные их нравы.
- Вот темный вечер, буря, дождь, а он
- Бредет один, с холодным ветром споря,
- На дальний мол, под хмурый небосклон,
- К необозримой черни моря.
- Слежу за ним, и странная тоска
- Томит меня: я мучаюсь мечтами,
- Я думаю о прошлом старика,
- О хижинах под этими хребтами,
- В скалистой древней гавани, куда
- Я занесен, быть может, навсегда…
Портрет
- Бродя по залам, чистым и пустым,
- Спокойно озаренным бледным светом,
- Кто пред твоим блистающим портретом
- Замедлит шаг? Кто будет золотым
- Восхищен сном, ниспосланным судьбою
- В жизнь давнюю, прожитую тобою?
- — Кто б ни был он, познаешь ты, поэт,
- С грядущим другом радость единенья
- В стране, где нет ни горести, ни тленья,
- А лишь нерукотворный твой Портрет!
«Уж ветер шарит по полю пустому…»
- Уж ветер шарит по полю пустому,
- Уж завернули холода,
- И как отрадно на сердце, когда
- Идешь к своей усадьбе, к дому,
- В студеный солнечный закат.
- А струны телеграфные (гудят)
- В лазури водянистой, и рядами
- На них молоденькие ласточки сидят.
- Меж тем как тучи дикими хребтами
- Зимою с севера грозят!
- Как хорошо помедлить на пороге
- Под этим солнцем, уж скупым,—
- И улыбнуться радостям былым
- Без сожаленья и тревоги!
«Ночью, в темном саду, постоял вдалеке…»
- Ночью, в темном саду, постоял вдалеке,
- Посмотрел в мезонин освещенный:
- Вот ушла… вот вернулась — уже налегке
- И с косой на плече, заплетенной.
- «Вспомни прежнее! Вспомни, как тут…»
- Не спеша, лишь собой занятая,
- Потушила огонь… И поют,
- И поют соловьи, изнывая.
- Темен дом, полночь в тихом саду.
- Помолись под небесною бездной,
- На заветную глядя звезду
- В белой россыпи звездной.
16. Х. 38
«Ты жила в тишине и покое…»
- Ты жила в тишине и покое.
- По старинке желтели обои,
- Мелом низкий белел потолок,
- И глядело окно на восток.
- Зимним утром, лишь солнце всходило,
- У тебя уже весело было:
- Свет горячий слепит на полу,
- Печка жарко пылает в углу.
- Книги в шкапе стояли, в порядке
- На конторке лежали тетрадки,
- На столе сладко пахли цветы…
- «Счастье жалкое!» — думала ты.
18. Х. 38
«Один я был в полночном мире…»
- Один я был в полночном мире, —
- Я до рассвета не уснул.
- Слышней, торжественней и шире
- Шел моря отдаленный гул.
- Один я был во всей вселенной,
- Я был как Бог ее — и мне,
- Лишь мне звучал тот довременный
- Глас бездны в гулкой тишине.
6. XI. 38
«И снова ночь, и снова под луной…»
- И снова ночь, и снова под луной
- Степной обрыв, пустынный и волнистый,
- И у прибрежья тускло-золотистый
- Печальный блеск, играющий с волной,
- И снова там, куда течет, струится,
- Все ширясь, золотая полоса,
- Где под луной так ясны небеса,
- Могильный холм из сумрака круглится.
«Ночь и дождь, и в доме лишь одно…»
- Ночь и дождь, и в доме лишь одно
- Светится в сырую тьму окно,
- И стоит, молчит гнилой, холодный дом,
- Точно склеп на кладбище глухом,
- Склеп, где уж давно истлели мертвецы,
- Прадеды, и деды, и отцы,
- Где забыт один слепой ночник
- И на лавке в шапке спит старик,
- Переживший всех господ своих,
- Друг, свидетель наших дней былых.
Ночью, засыпая
Венки
- Был праздник в честь мою, и был увенчан я
- Венком лавровым, изумрудным:
- Он мне студил чело, холодный, как змея,
- В чертоге пирном, знойном, людном.
- Жду нового венка — и помню, что сплетен
- Из мирта темного он будет:
- В чертоге гробовом, где вечный мрак и сон,
- Он навсегда чело мое остудит.
(1950)
Ночь
- Ледяная ночь, мистраль
- (Он еще не стих).
- Вижу в окна блеск и даль
- Гор, холмов нагих.
- Золотой недвижный свет
- До постели лег.
- Никого в подлунной нет,
- Только я да Бог.
- Знает только он мою
- Мертвую печаль,
- То, что я от всех таю…
- Холод, блеск, мистраль.
1952 Георгий Владимирович Иванов
1894–1958
«Я не хочу быть куклой восковой…»
- Я не хочу быть куклой восковой,
- Добычей плесени, червей и тленья,
- Я не хочу могильною травой
- Из мрака пробиваться сквозь каменья.
- Над белым кладбищем сирень цветет,
- Над белым кладбищем заря застыла,
- И я не вздрогну, если скажут:
- «Вот Георгия Иванова могила…»
- И если ты — о нет, я не хочу —
- Придешь сюда, ты принесешь мне розы,
- Ты будешь плакать — я не отличу
- От ветра и дождя слова и слезы.
«Зеленою кровью дубов и могильной травы…»
- Зеленою кровью дубов и могильной травы
- Когда-нибудь станет любовников томная кровь,
- И ветер, что им шелестел при разлуке: «Увы»,
- Увы, прошумит над другими влюбленными вновь.
- Прекрасное тело смешается с горстью песка,
- И слезы в родной океан возвратятся назад…
- — Моя дорогая, над нами бегут облака.
- Звезда зеленеет, и черные ветки шумят!
- Зачем же тогда веселее земное вино
- И женские губы целуют хмельней и нежней
- При мысли, что вскоре рассеяться нам суждено
- Летучею пылью, дождем, колыханьем ветвей…
«Охотник веселый прицелился…»
- Охотник веселый прицелился,
- И падает птица к ногам,
- И дым исчезающий стелется
- По выцветшим низким лугам.
- Заря розовеет болотная,
- И в синем дыму, не спеша,
- Уносится в небо бесплотная,
- Бездомная птичья душа.
- А что в человеческой участи
- Прекраснее участи птиц,
- Помимо холодной певучести
- Немногих заветных страниц?
«Это качается сосна…»
- Это качается сосна
- И убаюкивает слух.
- Это последняя весна
- Рассеивает первый пух.
- Я жил, и стало грустно мне
- Вдруг, неизвестно отчего.
- Мне стало страшно в тишине
- Биенья сердца моего.
«С пышно развевающимся флагом…»
- С пышно развевающимся флагом,
- Точно броненосец по волнам,
- Точно робот, отвлеченным шагом
- Музыка пошла навстречу нам.
- Неохотно, не спеша, не сразу,
- Прозревая, но еще слепа, —
- Повинуется ее приказу
- Чинно разодетая толпа.
- Все спокойно. Декольте и фраки,
- Сдержанно, как на большом балу,
- Слушают в прозрачном полумраке
- Смерти ли бессмертную хвалу.
- Только в ложе молодая дама
- Вздрогнула — и что-то поняла.
- Поздно… Мертвые не имут срама
- И не знают ни добра, ни зла!
- Поздно… Слейся с мировою болью.
- Страшно жить, страшнее умереть…
- Холодно. И шубкою собольей
- Зябнувшего сердца не согреть.
«Паспорт мой сгорел когда-то…»
- Паспорт мой сгорел когда-то
- В буреломе русских бед.
- Он теперь дымок заката,
- Шорох леса, лунный свет.
- Он давно в помойной яме
- Мирового горя сгнил
- И теперь скользит с ручьями
- В полноводный, вечный Нил.
- Для непомнящих Иванов,
- Не имеющих родства,
- Все равно, какой Иванов,
- Безразлично — трын-трава.
- ……………………………
- Красный флаг или трехцветный?
- Божья воля или рок?
- Не ответит безответный
- Предрассветный ветерок.
«Здесь в лесах даже розы цветут…»
- Здесь в лесах даже розы цветут,
- Даже пальмы растут — вот умора!
- Но как странно — во Франции, тут,
- Я нигде не встречал мухомора.
- Может быть, просто климат не тот —
- Мало сосен, березок, болотца…
- Ну, а может быть, он не растет,
- Потому что ему не растется.
- С той поры, с той далекой поры —
- …Чахлый ельник. Балтийское море,
- Тишина, пустота, комары,
- Чья-то кровь на кривом мухоморе…
«Я научился понемногу…»
- Я научился понемногу
- Шагать со всеми — рядом, в ногу.
- По пустякам не волноваться
- И правилам повиноваться.
- Встают — встаю. Садятся — сяду.
- Стозначный помню номер свой.
- Лояльно благодарен Аду
- За звездный кров над головой…
«Рассказать обо всех мировых дураках…»
- Рассказать обо всех мировых дураках,
- Что судьбу человечества держат в руках?
- Рассказать обо всех мертвецах-подлецах,
- Что уходят в историю в светлых венцах?
- Для чего? Тишина под парижским мостом.
- И какое мне дело, что будет потом.
«А люди? Ну на что мне люди?..»
- А люди? Ну на что мне люди?
- Идет мужик, ведет быка.
- Сидит торговка: ноги, груди,
- Платочек, круглые бока.
- Природа? Вот она природа —
- То дождь и холод, то жара.
- Тоска в любое время года,
- Как дребезжанье комара.
- Конечно, есть и развлеченья:
- Страх бедности, любви мученья,
- Искусства сладкий леденец,
- Самоубийство, наконец.
«Если бы жить… Только бы жить…»
- Если бы жить… Только бы жить…
- Хоть на литейном заводе служить.
- Хоть углекопом с тяжелой киркой,
- Хоть бурлаком над Великой Рекой.
- «Ухнем, дубинушка…» Все это сны.
- Руки твои ни на что не нужны.
- Этим плечам ничего не поднять.
- Нечего, значит, на Бога пенять.
- Трубочка есть. Водочка есть,
- Всем в кабаке одинакова честь!
«Все чаще эти объявленья…»
- Все чаще эти объявленья:
- Однополчане и семья
- Вновь выражают сожаленья…
- «Сегодня ты, а завтра я!»
- Мы вымираем по порядку —
- Кто поутру, кто вечерком
- И на кладбищенскую грядку
- Ложимся, ровненько, рядком.
- Невероятно до смешного:
- Был целый мир — и нет его…
- Вдруг — ни похода ледяного,
- Ни капитана Иванова,
- Ну, абсолютно ничего!
«Черная кровь из открытых жил…»
- Черная кровь из открытых жил,
- И ангел, как птица, крылья сложил.
- Это было на слабом, весеннем льду
- В девятьсот двадцатом году.
- Дай мне руку, иначе я упаду —
- Так скользко на этом льду.
- Над широкой Невой догорал закат,
- Цепенели дворцы, чернели мосты —
- Это было тысячу лет назад,
- Так давно, что забыла ты.
«Я люблю эти снежные горы…»
- Я люблю эти снежные горы
- На краю мировой пустоты.
- Я люблю эти синие взоры,
- Где, как свет, отражаешься ты.
- Но в бессмысленной этой отчизне
- Я понять ничего не могу.
- Только призраки молят о жизни,
- Только розы цветут на снегу,
- Только линия вьется кривая,
- Торжествуя над снежно-прямой,
- И шумит чепуха мировая,
- Ударяясь в гранит мировой.
«Мелодия становится цветком…»
- Мелодия становится цветком,
- Он распускается и осыпается,
- Он делается ветром и песком,
- Летящим на огонь весенним мотыльком,
- Ветвями ивы в воду опускается…
- Проходит тысяча мгновенных лет,
- И перевоплощается мелодия
- В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
- В рейтузы, в ментик, в «Ваше благородие»,
- В корнета гвардии — о, почему бы нет?..
- Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу.
- — Как далеко до завтрашнего дня!..
- И Лермонтов один выходит на дорогу,
- Серебряными шпорами звеня.
«Нет в России даже дорогих могил…»
Роману Гулю
- Нет в России даже дорогих могил,
- Может быть, и были — только я забыл.
- Нету Петербурга, Киева, Москвы —
- Может быть, и были, да забыл, увы.
- Ни границ не знаю, ни морей, ни рек.
- Знаю — там остался русский человек.
- Русский он по сердцу, русский по уму,
- Если я с ним встречусь, я его пойму.
- Сразу, с полуслова… И тогда начну
- Различать в тумане и его страну.
«Иду — и думаю о разном…»
- Иду — и думаю о разном,
- Плету на гроб себе венок,
- И в этом мире безобразном
- Благообразно одинок.
- Но слышу вдруг: война, идея,
- Последний бой, двадцатый век.
- И вспоминаю, холодея,
- Что я уже не человек,
- А судорога идиота,
- Природой созданная зря —
- «Урра!» из пасти патриота,
- «Долой!» из глотки бунтаря.
«Свободен путь под Фермопилами…»
- Свободен путь под Фермопилами
- На все четыре стороны.
- И Греция цветет могилами,
- Как будто не было войны.
- А мы — Леонтьева и Тютчева
- Сумбурные ученики —
- Мы никогда не знали лучшего,
- Чем праздной жизни пустяки.
- Мы тешимся самообманами,
- И нам потворствует весна,
- Пройдя меж трезвыми и пьяными,
- Она садится у окна.
- «Дыша духами и туманами,
- Она садится у окна».
- Ей за морями-океанами
- Видна блаженная страна:
- Стоят рождественские елочки,
- Скрывая снежную тюрьму.
- И голубые комсомолочки,
- Визжа, купаются в Крыму.
- Они ныряют над могилами,
- С одной — стихи, с другой — жених.
- …И Леонид под Фермопилами,
- Конечно, умер и за них.
«Мне весна ничего не сказала…»
- Мне весна ничего не сказала —
- Не могла. Может быть, — не нашлась.
- Только в мутном пролете вокзала
- Мимолетная люстра зажглась.
- Только кто-то кому-то с перрона
- Поклонился в ночной синеве,
- Только слабо блеснула корона
- На несчастной моей голове.
«Было все — и тюрьма, и сума…»
- Было все — и тюрьма, и сума.
- В обладании полном ума,
- В обладании полном таланта,
- С распроклятой судьбой эмигранта
- Умираю…
«Распыленный мильоном мельчайших частиц…»
И. Одоевцевой
- Распыленный мильоном мельчайших частиц,
- В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,
- Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,
- Я вернусь — отраженьем — в потерянном мире.
- И опять, в романтическом Летнем Саду,
- В голубой белизне петербургского мая,
- По пустынным аллеям неслышно пройду,
- Драгоценные плечи твои обнимая.
«Как обидно — чудным даром…»
- Как обидно — чудным даром,
- Божьим даром обладать,
- Зная, что растратишь даром
- Золотую благодать.
- И не только зря растратишь,
- Жемчуг свиньям раздаря,
- Но еще к нему доплатишь
- Жизнь, погубленную зря.
«Портной обновочку утюжит…»
- Портной обновочку утюжит,
- Сопит портной, шипит утюг,
- И брюки выглядят не хуже
- Любых обыкновенных брюк.
- А между тем они из воска,
- Из музыки, из лебеды,
- На синем белая полоска —
- Граница счастья и беды.
- Из бездны протянулись руки:
- В одной цветы, в другой кинжал.
- Вскочил портной, спасая брюки,
- Но никуда не убежал.
- Торчит кинжал в боку портного,
- Белеют розы на груди.
- В сияньи брюки Иванова
- Летят и — вечность впереди.
«Зима идет своим порядком…»
- Зима идет своим порядком —
- Опять снежок. Еще должок.
- И гадко в этом мире гадком
- Жевать вчерашний пирожок.
- И в этом мире слишком узком,
- Где все потеря и урон,
- Считать себя, с чего-то, русским,
- Читать стихи, считать ворон.
- Разнежась, радоваться маю,
- Когда растаяла зима…
- О, Господи, не понимаю,
- Как все мы, не сойдя с ума,
- Встаем-ложимся, щеки бреем,
- Гуляем или пьем-едим,
- О прошлом-будущем жалеем,
- А душу все не продадим.
- Вот эту вянущую душку —
- За гривенник, копейку, грош.
- Дороговато? — За полушку.
- Бери бесплатно! — Не берешь?
«Эмалевый крестик в петлице…»
- Эмалевый крестик в петлице
- И серой тужурки сукно…
- Какие печальные лица
- И как это было давно.
- Какие прекрасные лица
- И как безнадежно бледны —
- Наследник, императрица,
- Четыре великих княжны…
«Повторяются дождик и снег…»
- Повторяются дождик и снег,
- Повторяются нежность и грусть,
- То, что знает любой человек,
- Что известно ему наизусть.
- И, сквозь призраки русских берез,
- Левитановски-ясный покой
- Повторяет все тот же вопрос:
- «Как дошел ты до жизни такой?»
«Прозрачная ущербная луна…»
- Прозрачная ущербная луна
- Сияет неизбежностью разлуки.
- Взлетает к небу музыки волна,
- Тоской звенящей рассыпая звуки.
- — Прощай… И скрипка падает из рук.
- Прощай, мой друг!.. И музыка смолкает.
- Жизнь размыкает на мгновенье круг
- И наново, навеки замыкает.
- И снова музыка летит звеня.
- Но нет! Не так как прежде — без меня.
Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева
1891–1945
«Мы не выбирали нашей колыбели…»
- Мы не выбирали нашей колыбели,
- Над постелью снежной пьяный ветер выл.
- Очи матери такой тоской горели,
- Первый час — страданье, вздох наш криком был.
- Господи, когда же выбирают муку?
- Выбрала б, быть может, озеро в горах,
- А не вьюгу, голод, смертную разлуку,
- Вечный труд кровавый и кровавый страх.
- Только Ты дал муку, — мы ей не изменим,
- Верные на смерть терзающей мечте,
- Мы такое море нашей грудью вспеним,
- Отдадим себя жестокой красоте.
- Господи, Ты знаешь, — хорошо на плахе
- Головой за вечную отчизну лечь.
- Господи, я чую, как в предсмертном страхе
- Крылья шумные расправлены у плеч.
«Там было молоко, и мед…»
- Там было молоко, и мед,
- И соки винные в точилах.
- А здесь — паденье и полет,
- Снег на полях и пламень в жилах.
- И мне блаженный жребий дан —
- В изодранном бреду наряде.
- О Русь, о нищий Ханаан,
- Земли не уступлю ни пяди.
- Я лягу в прах и об земь лбом,
- Врасту в твою сухую глину.
- И щебня горсть, и пыли ком
- Слились со мною в плоть едину.
«Братья, братья, разбойники, пьяницы…»
- Братья, братья, разбойники, пьяницы,
- Что же будет с надеждою нашею?
- Что же с нашими душами станется
- Пред священной Господнею Чашею?
- Как придем мы к Нему неумытые?
- Как приступим с душой вороватою?
- С раной гнойной и язвой открытою,
- Все блудницы, разбойники, мытари
- За последней и вечной расплатою?
- Будет час, — и воскреснут покойники,
- Те — одетые в белые саваны,
- Эти — в вечности будут разбойники,
- Встанут в рубищах окровавленных.
- Только сердце влечется и тянется
- Быть, где души людей не устроены.
- Братья, братья, разбойники, пьяницы,
- Вместе встретим Господнего Воина.
«Убери меня с Твоей земли…»
- Убери меня с Твоей земли,
- С этой пьяной, нищей и бездарной,
- Боже силы, больше не дремли,
- Бей, и бей, и бей в набат пожарный.
- Господи, зачем же нас в удел
- Дьяволу оставить на расправу?
- В тысячи людских тщедушных тел
- Влить необоримую отраву?
- И не знаю, кто уж виноват,
- Кто невинно терпит немощь плоти, —
- Только мир Твой богозданный — ад,
- В язвах, в пьянстве, в нищете, в заботе.
- Шар земной грехами раскален,
- Только гной и струпья — плоть людская.
- Не запомнишь списка всех имен,
- Всех, лишенных радости и рая.
- От любви и горя говорю —
- Иль пошли мне ангельские рати,
- Или двери сердца затворю
- Для отмеренной так скупо благодати.
«Не то, что мир во зле лежит, не так…»
- Не то, что мир во зле лежит, не так, —
- Но он лежит в такой тоске дремучей.
- Все сумерки — а не огонь и мрак,
- Все дождичек — не грозовые тучи.
- За первородный грех Ты покарал
- Не ранами, не гибелью, не мукой, —
- Ты просто нам всю правду показал
- И все пронзил тоской и скукой.
«Что я делаю? — Вот без оглядки…»
- Что я делаю? — Вот без оглядки
- Вихрь уносится грехов, страстей.
- Иль я вечность все играла в прятки
- С нищею душой своей?
- Нет, теперь все именую четко —
- Гибель значит гибель, грех так грех.
- В этой жизни, дикой и короткой,
- Падала я ниже всех.
- И со дна, с привычной преисподней,
- Подгребая в свой костер золу,
- Я предвечной Мудрости Господней
- Возношу мою хвалу.
«Мне кажется, что мир еще в лесах…»
- Мне кажется, что мир еще в лесах,
- На камень камень, известь, доски, щебень.
- Ты строишь дом, Ты обращаешь прах
- В единый мир, где будут петь молебен.
- Растут медлительные купола…
- Не именуемый, нездешний, Некто,
- Ты нам открыт лишь чрез Твои дела,
- Открыт нам, как великий Архитектор.
- На нерадивых Ты подъемлешь бич,
- Бросаешь их из жизни в сумрак ночи.
- Возьми меня, я только Твой кирпич,
- Строй из меня, непостижимый Зодчий.
«С народом моим предстану…»
- С народом моим предстану,
- А Ты воздвигнешь весы,
- Измеришь каждую рану
- И спросишь про все часы.
- Ничто, ничто мы не скроем, —
- Читай же в наших сердцах, —
- Мы жили, не зная покоя,
- Как ветром носимый прах.
- Мы много и трудно грешили,
- Мы были на самом дне,
- Мечтали средь грязи и пыли
- О самом тяжелом зерне.
- И вот он, колос наш спелый.
- Не горек ли хлеб из него?
- Что примешь из нашего дела
- Для Царствия Твоего?
- От горького хлеба жажда.
- Вот эту жажду прими,
- Чтоб в жажде помнил каждый
- О муках милой земли.
«Чудом Ты отверз слепой мой взор…»
- Чудом Ты отверз слепой мой взор,
- И за оболочкой смертной боли
- С моей волей встретились в упор
- Все предначертанья черной воли.
- И людскую немощь покарав,
- Ты открыл мне тайну злого чуда.
- Господи, всегда ты свят и прав, —
- Я ли буду пред Тобой Иуда?
- Но прошу — нет, даже не прошу,
- Просто говорю Тебе, что нужно.
- Благодать не даруй по грошу,
- Не оставь пред злобой безоружной.
- Дай мне много — ангельскую мощь,
- Обличительную речь пророка,
- В каждом деле будь мне жезл и вождь,
- Солнце незакатное с Востока.
- Палицей Твоею быть хочу
- И громоподобною трубою.
- Засвети меня, Твою свечу,
- Меч, покорный и готовый к бою.
- И о братьях: разве их вина,
- Что они как поле битвы стали?
- Выходи навстречу, сатана,
- Меч мой кован из Господней стали.
«Там, между Тигром и Евфратом…»
- Там, между Тигром и Евфратом,
- Сказали: юности конец.
- Брат будет смертно биться с братом,
- И сына проклянет отец.
- Мы больше не вернемся к рощам
- У тихих вод Твоих возлечь,
- Мы ждем дождя посевам тощим,
- В золе мы будем хлеб наш печь.
- Тебе мучительно быть с нами,
- Бессильный грех наш сторожить.
- Создал нас светлыми руками,—
- Мы ж в свете не умеем жить.
«И каждую косточку ломит…»
- И каждую косточку ломит,
- И каждая мышца болит.
- О, Боже, в земном Твоем доме
- Даже и камень горит.
- Пронзила великая жалость
- Мою истомленную плоть.
- Все мы — ничтожность и малость
- Пред славой Твоею, Господь.
- Мне голос ответил: «Трущобы —
- Людского безумья печать —
- Великой любовью попробуй
- До славы небесной поднять».
«Трудный путь мы избирали вольно…»
- Трудный путь мы избирали вольно,
- А теперь уж не восстать, не крикнуть.
- Все мы тщимся теснотой игольной
- В Царствие небесное проникнуть.
- Не давал ли Ты бесспорных знаков?
- И не звал ли всех нас, Пастырь добрый?
- Вот в боренье мы с Тобой, как Яков,
- И сокрушены Тобою ребра…
«Нечего больше тебе притворяться…»
- Нечего больше тебе притворяться,
- За непонятное прятать свой лик.
- Узнавшие тайну уже не боятся,
- Пусть ты хитер, и умен, и велик.
- И не обманешь слезинкой ребенка,
- Не восстановишь на Бога меня.
- Падает с глаз наваждения пленка,
- Все я увидела в четкости дня.
- Один на один я с тобой, с сатаною,
- По Божью веленью, как отрок Давид,
- Снимаю доспехи и грудь я открою.
- Взметнула пращою, и камень летит.
- В лоб. И ты рухнул. Довольно, проклятый,
- Глумился над воинством ты, Голиаф.
- Божию силу, не царские латы
- Узнал ты, навеки на землю упав.
- Сильный Израилев, вижу врага я
- И Твоей воли спокойно ищу.
- Вот выхожу без доспехов, нагая,
- Сжавши меж пальцев тугую пращу.
«Припасть к окну в чужую маету…»
- Припасть к окну в чужую маету
- И полюбить ее, пронзиться ею.
- Иную жизнь почувствовать своею,
- Ее восторг, и боль, и суету.
- О, стены милые чужих жилищ,
- Раз навсегда в них принятый порядок,
- Цепь маленьких восторгов и загадок, —
- Пред вашей полнотою дух мой нищ.
- Прильнет он к вам, благоговейно нем,
- Срастется с вами… Вдруг Господни длани
- Меня швырнут в круги иных скитаний…
- За что? Зачем?
Владимир Владимирович Набоков
1899–1977
«В неволе я, в неволе я, в неволе!..»
- В неволе я, в неволе я, в неволе!
- На пыльном подоконнике моем
- следы локтей. Передо мною дом
- туманится. От несравненной боли
- я изнемог… Над крышей, на спине
- готического голого уродца,
- как белый голубь, дремлет месяц… Мне
- так грустно, мне так грустно… С кем бороться —
- не знаю, Боже. И кому помочь —
- не знаю тоже… Льется, льется ночь
- (о, как ты, ласковая, одинока!);
- два голоса несутся издалека;
- туман луны стекает по стенам;
- влюбленных двое обнялись в тумане…
- Да, о таких рассказывают нам
- шарманки выцветших воспоминаний
- и шелестящие сердца старинных книг.
- Влюбленные. В мой переулок узкий
- они вошли. Мне кажется на миг,
- что тихо говорят они по-русски.
1920
Жемчуг
- Посланный мудрейшим властелином
- страстных мук изведать глубину,
- тот блажен, кто руки сложит клином
- и скользнет, как бронзовый, ко дну.
- Там, исполнен сумрачного гуда,
- средь морских свивающихся звезд,
- зачерпнет он раковину: чудо
- будет в ней, лоснящийся нарост.
- И тогда он вынырнет, раздвинув
- яркими кругами водный лоск,
- и спокойно улыбнется, вынув
- из ноздрей побагровевший воск.
- Я сошел в свою глухую муку,
- я на дне. Но снизу, сквозь струи,
- все же внемлю шелковому звуку
- уносящейся твоей ладьи.
14.1.23.
«Нет, бытие — не зыбкая загадка…»
- Нет, бытие — не зыбкая загадка.
- Подлунный дол и ясен, и росист.
- Мы — гусеницы ангелов; и сладко
- въедаться с краю в нежный лист.
- Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,
- и чем жадней твой ход зеленый был,
- тем бархатистей и великолепней
- хвосты освобожденных крыл.
6.5.23.
«В кастальском переулке есть лавчонка…»
- В кастальском переулке есть лавчонка:
- колдун в очках и сизом сюртуке
- слова, поблескивающие звонко,
- там продает поэтовой тоске.
- Там в беспорядке пестром и громоздком
- кинжалы, четки — сказочный товар!
- В углу — крыло, закапанное воском,
- с пометкою привешенной: Икар.
- По розам голубым, по пыльным книгам
- ползет ручная древняя змея.
- И я вошел, заплаканный, и мигом
- смекнул колдун, откуда родом я.
- Принес футляр малиново-зеленый,
- оттуда лиру вытащил колдун,
- новейшую: большой позолоченный
- хомут и проволоки вместо струн.
- Я отстранил ее… Тогда другую
- он выложил: старинную, в сухих
- и мелких розах — лиру дорогую,
- но слишком нежную для рук моих.
- Затем мы с ним смотрели самоцветы,
- янтарные, сапфирные слова,
- слова-туманы и слова-рассветы,
- слова бессилия и торжества.
- И куклою, и завитками урны
- колдун учтиво соблазнял меня;
- с любовью гладил волосок лазурный
- из гривы баснословного коня.
- Быть может, впрямь он был необычаен,
- но я вздохнул, откинул огоньки
- камней, клинков — и вышел; а хозяин
- глядел мне вслед, подняв на лоб очки.
- Я не нашел. С усмешкою суровой
- сложи, колдун, сокровища свои.
- Что нужно мне? Одно простое слово
- для горя человеческой любви.
1923
«Ты все глядишь из тучи темно-сизой…»
- Ты все глядишь из тучи темно-сизой,
- и лилия — в светящейся руке;
- а я сквозь сон молю о лепестке
- и все ищу в изгибах смутной ризы
- изгиб живой колена иль плеча.
- Мне твоего не выразить подобья
- ни в музыке, ни в камне… Исподлобья
- глядят в мой сон два горестных луча.
1923
«При луне, когда косую крышу…»
- При луне, когда косую крышу
- лижет металлический пожар,
- из окна случайного я слышу
- сладкий и пронзительный удар
- музыки; и чувствую, как холод
- счастия мне душу обдает;
- кем-то ослепительно расколот лунный мрак; и медленно в полет
- собираюсь, вынимая руки
- из карманов, трепещу, лечу,
- но в окне мгновенно гаснут звуки,
- и меня спокойно по плечу
- хлопает прохожий: «Вы забыли, —
- говорит, — летать запрещено».
- И застыв, в венце из лунной пыли,
- я гляжу на смолкшее окно.
1924
Молитва
- Пыланье свеч то выявит морщины,
- то по белку блестящему скользнет.
- В звездах шумят древесные вершины,
- и, замирает крестный ход.
- Со мною ждет ночь темно-голубая,
- и вот, из мрака, церковь огибая,
- пасхальный вопль опять растет.
- Пылай, свеча, и трепетные пальцы
- жемчужинами воска ороси.
- О милых мертвых думают скитальцы,
- о дальней молятся Руси.
- А я молюсь о нашем дивьем диве,
- о русской речи, плавной, как по ниве
- движенье ветра… Воскреси!
- О, воскреси душистую, родную,
- косноязычный сон ер гнетет.
- Искажена, искромсана, но чую
- ее невидимый полет.
- И ждет со мной ночь темно-голубая,
- и вот, из мрака, церковь огибая,
- пасхальный вопль опять растет.
- Тебе, живой, тебе, моей прекрасной,
- вся жизнь моя, огонь несметных свеч.
- Ты станешь вновь, как воды, полногласной,
- и чистой, как на солнце меч,
- и величавой, как волненье нивы.
- Так молится ремесленник ревнивый
- и рыцарь твой, родная речь.
1924
Прохожий с ёлкой
- На белой площади поэт
- запечатлел твой силуэт.
- Домой, в непраздничный мороз,
- ты елку черную понес.
- Пальто российское до пят.
- Калоши по снегу скрипят.
- С зубчатой елкой на спине
- ты шел по ровной белизне,
- сам черный, сгорбленный, худой,
- уткнувшись в ворот бородой,
- в снегах не наших площадей,
- с немецкой елочкой своей.
- И в поэтический овал
- твой силуэт я врисовал.
1925
Сон
- Однажды ночью подоконник
- дождем был шумно орошен.
- Господь открыл свой тайный сонник
- и выбрал мне сладчайший сон.
- Звуча знакомою тревогой,
- рыданье ночи дом трясло.
- Мой сон был синею дорогой
- через тенистое село.
- Под мягкой грудою колеса
- скрипели глубоко внизу:
- я навзничь ехал с сенокоса
- на синем от теней возу.
- И снова, тяжело, упрямо,
- при каждом повороте сна
- скрипела и кренилась рама
- дождем дышавшего окна.
- И я, в своей дремоте синей,
- не знал, что истина, что сон:
- та ночь на роковой чужбине,
- той рамы беспокойный стон,
- или ромашка в теплом сене
- у самых губ моих, вот тут,
- и эти лиственные тени,
- что сверху кольцами текут…
1925
Воскресение мёртвых
- Нам, потонувшим мореходам,
- похороненным в глубине
- под вечно движущимся сводом,
- являлся старый порт во сне:
- кайма сбегающая пены,
- на камне две морских звезды,
- из моря выросшие стены
- в дрожащих отблесках воды.
- Но выплыли и наши души,
- когда небесная труба
- пропела тонко, и на суше
- распались с грохотом гроба.
- И к нам туманная подходит
- ладья апостольская, в лад
- с волною дышит и наводит
- огни двенадцати лампад.
- Все, чем пленяла жизнь земная,
- всю прелесть, теплоту, красу
- в себе божественно вмещая,
- горит фонарик на носу.
- Луч окунается в морские
- им разделенные струи,
- и наших душ ловцы благие
- берут нас в тишину ладьи.
- Плыви, ладья, в туман суровый,
- в залив играющий влетай,
- где ждет нас городок портовый,
- как мы, перенесенный в рай.
1925
Годовщина
- В те дни, дай Бог, от краю и до краю
- гражданская повеет благодать:
- все сбудется, о чем за чашкой чаю
- мы на чужбине любим погадать.
- И вот последний человек на свете,
- кто будет помнить наши времена,
- в те дни на оглушительном банкете,
- шалея от волненья и вина,
- дрожащий, слабый, в дряхлом умиленье
- поднимется… Но нет, он слишком стар:
- черта изгнанья тает в отдаленье,
- и ничего не помнит юбиляр.
- Мы будем спать, минутные поэты;
- я, в частности, прекрасно буду спать,
- в бою случайном ангелом задетый,
- в родимый прах вернувшийся опять.
- Библиофил какой-нибудь, я чую,
- найдет в былых, не нужных никому
- журналах, отпечатанных вслепую
- нерусскими наборщиками, тьму
- статей, стихов, чувствительных романов
- о том, как Русь была нам дорога,
- как жил Петров,
- как странствовал Иванов
- и как любил покорный ваш слуга.
- Но подписи моей он не отметит:
- забыто все. И, Муза, не беда.
- Давай блуждать, давай глазеть, как дети,
- на проносящиеся поезда.
- На всякий блеск, на всякое движенье,
- предоставляя выспренним глупцам
- бранить наш век, пенять на сновиденье,
- единый раз дарованное нам.
1926
Комната
- Вот комната. Еще полуживая,
- но оживет до завтрашнего дня.
- Зеркальный шкап глядит, не узнавая,
- как ясное безумье, на меня.
- В который раз выкладываю вещи,
- знакомлюсь вновь с причудами ключей;
- и медленно вся комната трепещет,
- и медленно становится моей.
- Совершено. Все призвано к участью
- в моем существованье, каждый звук:
- скрип ящика, своею доброй пастью
- пласты белья берущего из рук.
- И рамы, запирающейся плохо,
- стук по ночам — отмщенье за сквозняк;
- возня мышей, их карликовый грохот,
- и чей-то приближающийся шаг:
- он никогда не подойдет вплотную;
- как на воде за кругом круг, идет
- и пропадает, и опять я чую,
- как он вздохнул и двинулся вперед.
- Включаю свет. Все тихо. На перину
- свет падает малиновым холмом.
- Все хорошо. И скоро я покину
- вот эту комнату и этот дом.
- Я много знал таких покорных комнат,
- но пригляжусь, и грустно станет мне:
- никто здесь не полюбит, не запомнит
- старательных узоров на стене.
- Сухую акварельную картину
- и лампу в старом платьице сквозном
- забуду сам, когда и я покину
- вот эту комнату и этот дом.
- В другой пойду: опять однообразность
- обоев, то же кресло у окна…
- Но грустно мне: чем незаметней разность,
- тем, может быть, божественней она.
- И может быть, когда похолодеем
- и в голый рай из жизни перейдем,
- забывчивость земную пожалеем,
- не зная, чем обставить новый дом…
1926
К России
- Мою ладонь географ строгий
- разрисовал: тут все твои
- большие, малые дороги,
- а жилы — реки и ручьи.
- Слепец, я руки простираю
- и все земное осязаю
- через тебя, страна моя.
- Вот почему так счастлив я.
- И если правда, что намедни
- мне померещилось во сне,
- что час беспечный, час последний
- меня найдет в чужой стране,
- как на покатой школьной парте,
- совьешься ты подобно карте,
- как только отпущу края,
- и ляжешь там, где лягу я.
1928
Родина
- Бессмертное счастие наше
- Россией зовется в веках.
- Мы края не видели краше,
- а были во многих краях.
- Но где бы стезя ни бежала,
- нам русская снилась земля.
- Изгнание, где твое жало,
- чужбина, где сила твоя?
- Мы знаем молитвы такие,
- что сердцу легко по ночам;
- и гордые музы России
- незримо сопутствуют нам.
- Спасибо дремучему шуму
- лесов на равнинах родных,
- за ими внушенную думу,
- за каждую песню о них.
- Наш дом на чужбине случайной,
- где мирен изгнанника сон,
- как ветром, как морем, как тайной,
- Россией всегда окружен.
1927
Билет
- На фабрике немецкой, вот сейчас,
- — дай рассказать мне, Муза, без волненья!
- на фабрике немецкой, вот сейчас,
- все в честь мою идут приготовленья.
- Уже машина говорит: «жую;
- бумажную выглаживаю кашу;
- уже пласты другой передаю».
- Та говорит: «нарежу и подкрашу».
- Уже найдя свой правильный размах,
- стальное многорукое созданье
- печатает на розовых листах
- невероятной станции названье.
- И человек бесстрастно рассует
- те лепестки по ящикам в конторе,
- где на стене глазастый пароход
- и роща пальм, и северное море.
- И есть уже на свете много лет
- тот равнодушный, медленный приказчик,
- который выдвинет заветный ящик
- и выдаст мне на родину билет.
1927
Расстрел
- Бывают ночи: только лягу,
- в Россию поплывет кровать;
- и вот ведут меня к оврагу,
- ведут к оврагу убивать.
- Проснусь, и в темноте, со стула,
- где спички и часы лежат,
- в глаза, как пристальное дуло,
- глядит горящий циферблат.
- Закрыв руками грудь и шею, —
- вот-вот сейчас пальнет в меня —
- я взгляда отвести не смею
- от круга тусклого огня.
- Оцепенелого сознанья
- коснется тиканье часов,
- благополучного изгнанья
- я снова чувствую покров.
- Но сердце, как бы ты хотело,
- чтоб это вправду было так:
- Россия, звезды, ночь расстрела
- и весь в черемухе овраг.
Берлин, 1927
Лыжный прыжок
- Для состязаний быстролетных
- на том белеющем холму
- вчера был скат на сваях плотных
- сколочен. Лыжник по нему
- съезжал со свистом; а пониже
- скат обрывался: это был
- уступ, где становились лыжи
- четою ясеневых крыл.
- Люблю я встать над бездной снежной,
- потуже затянуть ремни…
- Бери меня, наклон разбежный,
- и в дивной пустоте — распни.
- Дай прыгнуть, под гуденье ветра,
- под трубы ангельских высот,
- не семьдесят четыре метра,
- а миль, пожалуй, девятьсот.
- И небо звездное качнется,
- легко под лыжами скользя,
- и над Россией пресечется
- моя воздушная стезя.
- Увижу инистый Исакий,
- огни мохнатые на льду, и,
- вольно прозвенев во мраке,
- как жаворонок, упаду.
1926
Вершина
- Люблю я гору в шубе черной
- лесов еловых, потому
- что в темноте чужбины горной
- я ближе к дому моему.
- Как не узнать той хвои плотной
- и как с ума мне не сойти
- хотя б от ягоды болотной,
- заголубевшей на пути.
- Чем выше темные, сырые
- тропинки вьются, тем ясней
- приметы с детства дорогие
- равнины северной моей.
- Не так ли мы по склонам рая
- взбираться будем в смертный час,
- все то любимое встречая,
- что в жизни возвышало нас?
Шварцвальд, 1925
Крушение
- В поля, под сумеречным сводом,
- сквозь опрокинувшийся дым
- прошли вагоны полным ходом
- за паровозом огневым:
- багажный — запертый, зловещий,
- где сундуки на сундуках,
- где обезумевшие вещи,
- проснувшись, бухают впотьмах —
- и четырех вагонов спальных
- фанерой выложенный ряд,
- и окна в молниях зеркальных
- чредою беглою горят.
- Там штору кожаную спустит
- дремота, рано подоспев,
- и чутко в стукотне и хрусте
- отыщет правильный напев.
- И кто не спит, тот глаз не сводит
- с туманных впадин потолка,
- где под сквозящей лампой ходит
- кисть задвижного колпака.
- Такая малость — винт некрепкий,
- и вдруг под самой головой
- чугун бегущий, обод цепкий
- соскочит с рельсы роковой.
- И вот по всей ночной равнине
- стучит, как сердце, телеграф,
- и люди мчатся на дрезине,
- во мраке факелы подняв.
- Такая жалость: ночь росиста,
- а тут — обломки, пламя, стон…
- Недаром дочке машиниста
- приснилась насыпь, страшный сон:
- там, завывая на изгибе,
- стремилось сонмище колес,
- и двое ангелов на гибель
- громадный гнали паровоз.
- И первый наблюдал за паром,
- смеясь, переставлял рычаг,
- сияя перистым пожаром,
- в летучий вглядывался мрак.
- Второй же, кочегар крылатый,
- стальною чешуей блистал
- и уголь черною лопатой
- он в жар без устали метал.
1925
Путь
- Великий выход на чужбину,
- как дар божественный, ценя,
- веселым взглядом мир окину,
- отчизной ставший для меня.
- Отраду слов скупых и ясных
- прошу я Господа мне дать, —
- побольше странствий, встреч опасных,
- в лесах подальше заплутать.
- За поворотом, ненароком,
- пускай найду когда-нибудь
- наклонный свет в лесу глубоком,
- где корни переходят путь, —
- то теневое сочетанье
- листвы, тропинки и корней,
- что носит для души названье
- России, родины моей.
(1925)
Первая любовь
- В листве березовой, осиновой,
- в конце аллеи у мостка,
- вдруг падал свет от платья синего,
- от василькового венка.
- Твой образ легкий и блистающий
- как на ладони я держу,
- и бабочкой неулетающей
- благоговейно дорожу.
- И много лет прошло, и счастливо
- я прожил без тебя, а все ж
- порой я думаю опасливо:
- жива ли ты, и где живешь.
- Но если встретиться нежданная
- судьба заставила бы нас,
- меня бы, как уродство странное,
- твой образ нынешний потряс.
- Обиды нет неизъяснимее:
- ты чуждой жизнью обросла.
- Ни платья синего, ни имени
- ты для меня не сберегла.
- И все давным-давно просрочено,
- и я молюсь, и ты молись,
- чтоб на утоптанной обочине
- мы в тусклый вечер не сошлись.
1930
«Для странствия ночного мне не надо…»
- Для странствия ночного мне не надо
- ни кораблей, ни поездов.
- Стоит луна над шашечницей сада.
- Окно открыто. Я готов.
- И прыгает с беззвучностью привычной,
- как ночью кот через плетень,
- на русский берег речки пограничной
- моя беспаспортная тень.
- Таинственно, легко, неуязвимо
- ложусь на стены чередой,
- и в лунный свет, и в сон, бегущий мимо,
- напрасно метит часовой.
- Лечу лугами, по лесу танцую —
- и кто поймет, что есть один,
- один живой на всю страну большую,
- один счастливый гражданин.
- Вот блеск Невы вдоль набережной длинной.
- Все тихо. Поздний пешеход,
- встречая тень средь площади пустынной,
- воображение клянет.
- Я подхожу к неведомому дому,
- я только место узнаю…
- Там, в темных комнатах, все по-другому
- и все волнует тень мою.
- Там дети спят. Над уголком подушки
- я наклоняюсь, и тогда
- им снятся прежние мои игрушки,
- и корабли, и поезда.
1929
Сны
- Странствуя, ночуя у чужих,
- я гляжу на спутников моих,
- я ловлю их говор тусклый.
- Роковых я требую примет:
- кто увидит родину, кто нет,
- кто уснет в земле нерусской.
- Если б знать. Ведь странникам даны
- только сны о родине, а сны
- ничего не переменят.
- Что таить — случается и мне
- видеть сны счастливые: во сне
- я со станции в именье
- еду, не могу сидеть, стою
- в тарантасе тряском, узнаю
- все толчки весенних рытвин,
- еду, с непокрытой головой,
- белый, что платок твой, и с душой,
- слишком полной для молитвы.
- Господи, я требую примет:
- кто увидит родину, кто нет,
- кто уснет в земле нерусской.
- Если б знать. За годом валит год,
- даже тем, кто верует и ждет,
- даже мне бывает грустно.
- Только сон утешит иногда.
- Не на области и города,
- не на волости и села
- вся Россия делится на сны,
- что несметным странникам даны
- на чужбине ночью долгой.
1926
Поэты
- Из комнаты в сени свеча переходит
- и гаснет. Плывет отпечаток в глазах,
- пока очертаний своих не находит
- беззвездная ночь в темно-синих ветвях.
- Пора, мы уходим — еще молодые,
- со списком еще не приснившихся снов,
- с последним, чуть зримым сияньем России
- на фосфорных рифмах последних стихов.
- А мы ведь, поди, вдохновение знали,
- нам жить бы, казалось, и книгам расти,
- но музы безродные нас доконали,
- и ныне пора нам из мира уйти.
- И не потому, что боимся обидеть
- своею свободою добрых людей.
- Нам просто пора, да и лучше не видеть
- всего, что сокрыто от прочих очей:
- не видеть всей муки и прелести мира,
- окна, в отдаленье поймавшего луч,
- лунатиков смирных в солдатских мундирах,
- высокого неба, внимательных туч;
- красы, укоризны; детей малолетних,
- играющих в прятки вокруг и внутри
- уборной, кружащейся в сумерках летних;
- красы, укоризны вечерней зари;
- всего, что томит, обвивается, ранит;
- рыданья рекламы на том берегу,
- текучих ее изумрудов в тумане,
- всего, что сказать я уже не могу.
- Сейчас переходим с порога мирского
- в ту область… как хочешь ее назови:
- пустыня ли, смерть, отрешенье от слова,
- иль, может быть, проще: молчанье любви.
- Молчанье далекой дороги тележной,
- где в пене цветов колея не видна,
- молчанье отчизны — любви безнадежной —
- молчанье зарницы, молчанье зерна.
Париж, 1939
L'inconnue de la seine
- Торопя этой жизни развязку,
- не любя на земле ничего,
- все гляжу я на белую маску
- неживого лица твоего.
- В без конца замирающих струнах
- слышу голос твоей красоты.
- В бледных толпах утопленниц
- юных всех бледней и пленительней ты.
- Ты со мною хоть в звуках помешкай,
- жребий твой был на счастие скуп,
- так ответь же посмертной усмешкой
- очарованных гипсовых губ.
- Неподвижны и выпуклы веки,
- густо слиплись ресницы. Ответь,
- неужели навеки, навеки…
- А ведь как ты умела глядеть!
- Плечи худенькие, молодые,
- черный крест шерстяного платка,
- фонари, ветер, тучи ночные,
- в темных яблоках злая река.
- Кто он был, умоляю, поведай,
- соблазнитель таинственный твой —
- кудреватый племянник соседа —
- пестрый галстучек, зуб золотой?
- Или звездных небес завсегдатай,
- друг бутылки, костей и кия,
- вот такой же гуляка проклятый,
- прогоревший мечтатель, как я?
- И теперь, сотрясаясь всем телом,
- он, как я, на кровати сидит
- в черном мире, давно опустелом,
- и на белую маску глядит.
Берлин, 1934
«И утро будет: песни, песни…»
- И утро будет: песни, песни,
- каких не слышно и в раю,
- и огненный промчится вестник,
- взвив тонкую трубу свою.
- Распахивая двери наши,
- он пронесется, протрубит,
- дыханьем расплавляя чаши
- неупиваемых обид.
- Весь мир, извилистый и гулкий,
- неслыханные острова,
- немыслимые закоулки,
- как пламя, облетит молва.
- Тогда-то, с плавностью блаженной,
- как ясновидящие, все
- поднимемся, и в путь священный
- по первой утренней росе.
30.1.23.
«Я где-то за городом, в поле…»
- Я где-то за городом, в поле,
- и звезды гулом неземным
- плывут, и сердце вздулось к ним,
- как темный купол гулкой боли.
- И в некий напряженный свод
- — и все труднее, все суровей —
- в моих бессонных жилах бьет
- глухое всхлипыванье крови.
- Но в этой пустоте ночной,
- при этом голом звездном гуле,
- вложу ли в барабан резной
- тугой и тусклый жемчуг пули,
- и дула кисловатый лед
- прижав о высохшее небо,
- в бесплотный ринусь ли полет
- из разорвавшегося гроба?
- Или достойно дар приму,
- великолепный и тяжелый,
- — всю полнозвучность ночи голой
- и горя творческую тьму?
20.1.23.
На закате
- На закате, у той же скамьи,
- как во дни молодые мои,
- на закате, ты знаешь каком,
- с яркой тучей и майским жуком,
- у скамьи с полусгнившей доской
- высоко над румяной рекой,
- как тогда, в те далекие дни,
- улыбнись и лицо отверни,
- если душам умерших давно
- иногда возвращаться дано.
Берлин, 1935
Видение
- В снегах полуночной пустыни
- мне снилась матерь всех берез,
- и кто-то — движущийся иней —
- к ней тихо шел и что-то нес.
- Нес на плече, в тоске высокой,
- мою Россию, детский гроб;
- и под березой одинокой
- в бледно-пылящийся сугроб
- склонился в трепетанье белом,
- склонился, как под ветром дым.
- Был предан гробик с легким телом
- снегам невинным и немым.
- И вся пустыня снеговая,
- молясь, глядела в вышину,
- где плыли тучи, задевая
- крылами тонкими луну.
- В просвете лунного мороза
- то колебалась, то в дугу
- сгибалась голая береза,
- и были тени на снегу
- там, на могиле этой снежной,
- сжимались, разгибались вдруг,
- заламывались безнадежно,
- как будто тени Божьих рук.
- И поднялся, и по равнине
- в ночь удалился навсегда
- лик Божества, виденье, иней,
- не оставляющий следа…
1924
«Как воды гор, твой голос горд и чист…»
И. А. Бунину
- Как воды гор, твой голос горд и чист.
- Алмазный стих наполнен райским медом.
- Ты любишь мир и юный месяц, лист,
- желтеющий над смуглым сочным плодом.
- Ты любишь змей, тяжелых злых узлов
- лиловый лоск на дне сухой ложбины.
- Ты любишь снежный шелест голубиный
- вокруг лазурных, влажных куполов.
- Твой стих роскошный и скупой, холодный
- и жгучий стих один горит, один
- над маревом губительных годин,
- и весь в цветах твой жертвенник свободный,
- Он каплет в ночь росою ледяной
- и январями благовоний знойных,
- и нагота твоих созвучий стройных
- сияет мне как бы сквозь шелк цветной.
- Безвестен я и молод в мире новом,
- кощунственном, но светит все ясней
- мой строгий путь: ни помыслом, ни словом
- не согрешу пред музою твоей.
1920
В раю
- Здравствуй, смерть! — и спутник крылатый,
- объясняя, в рай уведет,
- но внезапно зеленый, зубчатый,
- нежный лес предо мною мелькнет.
- И немой, в лучистой одежде,
- я рванусь и в чаще найду
- прежний дом мой земной, и как прежде
- дверь заплачет, когда я войду.
- Одуванчик тучки апрельской
- в голубом окошке моем,
- да диван из березы карельской,
- да семья мотыльков под стеклом.
- Буду снова земным поэтом:
- на столе открыта тетрадь…
- Если Богу расскажут об этом,
- Он не станет меня укорять.
Кембридж, 1920
Скитальцы
- За громадные годы изгнанья,
- вся колючим жаром дыша,
- исходила ты мирозданья,
- о, косматая наша душа.
- Семимильных сапог не обула,
- и не мчал тебя чародей,
- но от пыльных зловоний Стамбула
- до парижских литых площадей,
- от полярной губы до Бискры,
- где с арабом прильнула к ручью,
- ты прошла и сыпала искры,
- если трогали шерсть твою.
- Мы, быть может, преступнее, краше,
- голодней всех племен мирских.
- От языческой нежности нашей
- умирают девушки их.
- Слишком вольно душе на свете.
- Встанет ветер всея Руси,
- и душа скитальцев ответит,
- и ей ветер скажет: неси.
- И по ребрам дубовых лестниц
- мы прокатим с собой на пир
- бочки солнца, тугие песни
- и в рогожу завернутый мир.
1924
На рассвете
- Я показывал твой смятый снимок
- трем блудницам. Плыл кабак ночной.
- Рассвело. Убогий город вымок
- в бледном воздухе. Я шел домой.
- Освещенное окно, где черный
- человечек брился, помню; стон
- первого трамвая; и просторный,
- тронутый рассветом небосклон.
- Боль моя лучи свои простерла,
- в небеса невысохшие шла.
- Голое переполнялось горло
- судорогой битого стекла.
- И окно погасло: кончил бриться.
- День рабочий, бледный, впереди.
- А в крови все голос твой струится:
- «навсегда», сказала, «уходи».
- И подумала; и где-то капал
- кран; и повторила: «навсегда».
- В обмороке, очень тихо, на пол
- тихо соскользнула, как вода.
Берлин, 8.2.24.
«Санкт-Петербург — узорный иней…»
- Санкт-Петербург — узорный иней,
- ex libris беса, может быть,
- но дивный… Ты уплыл, и ныне
- мне не понять и не забыть.
- Мой Пушкин бледной ночью, летом,
- сей отблеск объяснял своей
- Олениной, а в пенье этом
- сквозная тень грядущих дней.
- И ныне: лепет любопытных,
- прах, нагота, крысиный шурк
- в книгохранилищах гранитных;
- и ты уплыл, Санкт-Петербург.
- И долетая сквозь туманы
- с воздушных площадей твоих,
- меня печалит музы пьяной
- скуластый и осипший стих.
Берлин, 25.9.23.
Кинематограф
- Люблю я световые балаганы
- все безнадежнее и все нежней.
- Там сложные вскрываются обманы
- простым подслушиваньем у дверей.
- Там для распутства символ есть единый —
- бокал вина; а добродетель — шьет.
- Между чертами матери и сына
- острейший глаз там сходства не найдет.
- Там, на руках, в автомобиль огромный
- не чуждый состраданья богатей
- усердно вносит барышень бездомных,
- в тигровый плед закутанных детей.
- Там письма спешно пишутся средь ночи:
- опасность… трепет… поперек листа
- рука бежит… И как разборчив почерк,
- какая писарская чистота!
- Вот спальня озаренная. Смотрите,
- как эта шаль упала на ковер.
- Не виден ослепительный юпитер,
- не слышен раздраженный режиссер;
- но ничего там жизнью не трепещет:
- пытливый гость не может угадать
- связь между вещью и владельцем вещи,
- житейского особую печать.
- О, да! Прекрасны гонки, водопады,
- вращение зеркальной темноты.
- Но вымысел? Гармонии услада?
- Ума полет? О, Муза, где же ты?
- Утопит злого, доброго поженит,
- и снова, через веси и века,
- спешит роскошное воображенье
- самоуверенного пошляка.
- И вот — конец… Рояль незримый умер,
- темно и незначительно пожив.
- Очнулся мир, прохладою и шумом
- растаявшую выдумку сменив.
- И со своей подругою приказчик,
- встречая ветра влажного напор,
- держа ладонь над спичкою горящей,
- насмешливый выносит приговор.
1928
Тихий шум
- Когда в приморском городке,
- средь ночи пасмурной, со скуки
- окно откроешь, вдалеке
- прольются шепчущие звуки.
- Прислушайся и различи
- шум моря, дышащий на сушу,
- оберегающий в ночи
- ему внимающую душу.
- Весь день невнятен шум морской,
- но вот проходит день незваный,
- позванивая, как пустой
- стакан на полочке стеклянной.
- И вновь в бессонной тишине
- открой окно свое пошире,
- и с морем ты наедине
- в огромном и спокойном мире.
- Не моря шум — в тиши ночей
- иное слышно мне гуденье:
- шум тихий родины моей,
- ее дыханье и биенье.
- В нем все оттенки голосов
- мне милых, прерванных так скоро,
- и пенье пушкинских стихов,
- и ропот памятного бора.
- Отдохновенье, счастье в нем,
- благословенье над изгнаньем.
- Но тихий шум не слышен днем
- за суетой и дребезжаньем.
- Зато в полночной тишине
- внимает долго слух неспящий
- стране родной, ее шумящей,
- ее бессмертной глубине.
Ле Булю, 1929
«Глаза прикрою — и мгновенно…»
- Глаза прикрою — и мгновенно,
- весь легкий, звонкий весь, стою
- опять в гостиной незабвенной,
- в усадьбе, у себя, в раю.
- И вот из зеркала косого
- под лепетанье хрусталей
- глядят фарфоровые совы —
- пенаты юности моей.
- И вот, над полками, гортензий
- легчайшая голубизна,
- и солнца луч, как Божий вензель,
- на венском стуле, у окна.
- По потолку гудит досада
- двух заплутавшихся шмелей,
- и веет свежестью из сада,
- из глубины густых аллей,
- неизъяснимой веет смесью
- еловой, липовой, грибной:
- там, по сырому пестролесью, —
- свист, щебетанье, гам цветной!
- А дальше — сон речных извилин
- и сенокоса тонкий мед.
- Стой, стой, виденье! Но бессилен
- мой детский возглас. Жизнь идет,
- с размаху небеса ломая,
- идет… ах, если бы навек
- остаться так, не разжимая
- росистых и блаженных век!
3.2.23
«Благодарю тебя, отчизна…»
- Благодарю тебя, отчизна,
- за злую даль благодарю!
- Тобою полн, тобой не признан,
- я сам с собою говорю.
- И в разговоре каждой ночи
- сама душа не разберет,
- мое ль безумие бормочет,
- твоя ли музыка растет…
(Из романа «Дар»)
«Когда я по лестнице алмазной…»
- Когда я по лестнице алмазной
- поднимусь из жизни на райский порог,
- за плечом, к дубинке легко привязан,
- будет заплатанный узелок.
- Узнаю: ключи, кожаный пояс,
- медную плешь Петра у ворот.
- Он заметит: я что-то принес с собою —
- и остановит, не отопрет.
- «Апостол, скажу я, пропусти мя!..»
- Перед ним развяжу я узел свой:
- два-три заката, женское имя
- и темная горсточка земли родной…
- Он поводит строго бровью седою,
- но на ладони каждый изгиб
- пахнет еще гефсиманской росою
- и чешуей иорданских рыб.
- И потому-то без трепета, без грусти
- приду я, зная, что, звякнув ключом,
- он улыбнется и меня пропустит,
- в рай пропустит с моим узелком.
21.4.23.
К России
- Отвяжись, я тебя умоляю!
- Вечер страшен, гул жизни затих.
- Я беспомощен. Я умираю
- от слепых наплываний твоих.
- Тот, кто вольно отчизну покинул,
- волен выть на вершинах о ней,
- но теперь я спустился в долину,
- и теперь приближаться не смей.
- Навсегда я готов затаиться
- и без имени жить. Я готов,
- чтоб с тобой и во снах не сходиться,
- отказаться от всяческих снов;
- обескровить себя, искалечить,
- не касаться любимейших книг,
- променять на любое наречье
- все, что есть у меня, мой язык.
- Но зато, о Россия, сквозь слезы,
- сквозь траву двух несмежных могил,
- сквозь дрожащие пятна березы,
- сквозь все то, чем я смолоду жил,
- дорогими слепыми глазами
- не смотри на меня, пожалей,
- не ищи в этой угольной яме,
- не нащупывай жизни моей!
- Ибо годы прошли и столетья,
- и за горе, за муку, за стыд,
- поздно, поздно, никто не ответит,
- и душа никому не простит.
Париж, 1939 
