Родина — это руки, на которых ты можешь плакать
(Перевод Ю. Левитанского)
- Об этом как раз говорили, когда погиб Иван Грозный,
- учитель истории с вечно печальным лицом.
- Он кончил самоубийством, не заплатив за квартиру.
- Так и висел он,
- так и висел этот уличник
- и целому миру язык показывал,
- это ему не простится.
- Лицом к улице, пятками к двери,
- словно некто вошедший и спрятавшийся в портьере,
- с головой, наклоненной, чтоб избежать удара,
- а под ногами — воздух, целая охапка.
- О, подстилайте им воздух, тем, кто уходит,
- полными пригоршнями стелите душистый воздух,
- который отделяет их от земли.
- Туда они складывают боль свою и надежды, словно одежды,
- на воздух, на чистую его ржаную солому.
- Когда б ходил бы некто, так висевший,
- он качал бы головою страшно,
- он звенеть бы должен был ужасно.
- Я каждый день завязываю галстук,
- после звонка я оставался в классе.
Помню, он постоянно обращал наше внимание на удивительную последовательность исторических событий — и в самом деле, уже в 1638 году умер Иоган Альтгаус, староста эмденский, всю свою жизнь развивавший мысль о превосходстве народа, а 300 лет спустя что-то такое случилось с границами нашего государства. Так оно, несомненно, и есть, как он нам говаривал: историю творит сила личности, а обстоятельства — они лишь способствуют воле гения.
- Но мне в ту пору было все безразлично.
- Я увлекался футболом
- и любил Елену Данькову из 3 «Б».
Уже перед Второй Пунической войною мы тайно держались за руки,
- а через семь страниц я уже чувствовал,
- что запах, идущий от нее, — это запах
- корицы с небольшим добавленьем укропа.
- Во время гимнастики мы усаживались на подоконник,
- болтали ногами
- и слушали монотонную песню:
- «…Gallia est omnis divisa…»
- Тогда я еще не ведал о том, что случится вскоре,
- и не видел, как жизнь поворачивается к нам спиной.
- Однажды я дверь отворил в класс, и ее там не было,
- и стоял я на красном полу,
- как в горящей траве.
- В этот день несла она свое чешское имя в Прагу.
- Я думал, что это судьба или воля богов,
- нечто такое,
- как внезапное паденье яблока на острие ножа,
- но суть была вовсе не в этом.
- Любовь тринадцатилетняя тоже имеет свою историю,
- кровавую
- и грустную, как вода.
- Вижу ее сегодня,
- маленькие ее ноги в красных сандалиях,
- покрытых пылью дорог. —
- растут пионы корнями кверху,
- флаги развеваются под цветами.
- Пёши, пёши, пёши…
- На лице лежат руки.
- В конце-то концов,
- ни к чему оно было, красивое чешское имя.
- И разонравилась многим оливковая ее кожа
- и волос ее синеватый отлив,
- напоминающий пистолетное дуло.
- За готическими окнами епископской гимназии
- мы постигали таинство вечной истины:
- «Memento, horno, quia pulvis es
- et in pulverem reverteris…»
- Вот как она превратилась однажды в пыль.
События далее развертывались вполне нормально. Поскольку историю творит сила личности, а обстоятельства лишь помогают выявиться воле гения, решили себе Франтишек Капланек, шофер из Красного Креста, а также ему подобные, каждый с каплею чужой крови в свидетельстве о рождении, что они изменят ход мировых событий в местном масштабе. В этой связи я вспоминаю некое стихотворение, несколько сентиментальное. Я слышу, в нем бьются ночные бабочки о стекло, как дождь и каменья.
- Однако в ту пору,
- ночами полного затемненья луны и звезд,
- люди услышали нечто иное,
- недоступное слуху:
- шелест песка в оконном стекле,
- отчаянное усилье стола
- с полом срастись,
- и не двигаться,
- и кроной шуметь
- и внезапно потом
- в темните
- резкий выкрик свечей.
- О покорное тихое братство ключей,
- не выдай руке тот ключ, что откроет.
- Безумная ночь на крыше сидит
- и высвистывает на дырявой трубе,
- бузина боязливо запела в садах.
- Пересилить тот страх,
- дверь отворить
- и видеть, что происходит!
- Мама! Мама!
- На лестнице сапоги.
- Потом посуду мыла жестяную —
- ту славу их воскресного обеда
- (одна тарелка оставалась чистой).
- Потом цветы исправно поливала,
- мела полы,
- до блеска терла стекла,
- и век пустыми были ее руки.
- Разглядывала их вечером у лампы
- с удивленьем,
- прикладывала их к себе и отводила,
- прикладывала, отводила.
- Что было между ними, никому не говорила.
- Это и было именно то превосходство народа:
- руки, руки.
- Руки, взывающие о помощи,
- те черные стволы в лесу сожженном,
- где светлой иволге взлететь не светит,
- лишь ветер-дурачок
- подъемлет крышу пепла.
- Прошло это,
- исчезло навсегда,
- но остается в горле горький вкус
- миндалинок проглоченных
- и соли.
- Слеза и кровь.
- Ты, милая, не плачь.
- Пойдешь однажды в школу,
- и будут спрашивать тебя.
- Но ты им скажи: не знаю.
- Моя память — это зеркало,
- затуманенное чьим-то дыханьем.
- Не помню.
- Будет старый колодец,
- и будет ведерко крови.
- Ты ее не пей.
- Кровь Освенцима,
- кровь Кремнички,
- кровь Лидице.
- Кровь — не водица,
- ты ее не пей.
- Любовь и тринадцатилетняя имеет свою историю,
- кровавую и грустную, как вода.
- Не плачь, милая,
- тебе не дожить до этого,
- ты не плачь.
- Я куплю тебе глобус, что красиво так вертится,
- и начнем путешествовать.
- Семь мертвых океанов подмывают берега памяти.
- Семь мертвых океанов, связанных цепью.
- Но там,
- на расстоянье руки,
- черные лампы звезд.
- Дождь идет.
- Вода на лице одинокая.
- Франтишек Капланек, шофер из Красного Креста, и ему подобные
- смотрят на нас
- и ногами топочут,
- как злые детишки на загородной прогулке,
- и громко кричат:
- Нам тут холодно.
- Дождь идет.
- Домой нам охота.
- Родина — это вода ледяная в кувшине, покрытом росою.
- Родина — это тяжелые руки, лежащие на столе
- в воскресной тиши, наступающей после работы,
- пустые и ждущие,
- всемогущие,
- те единственные, которыми творится история.
- Родина — это руки, на которых ты можешь плакать.
- Они спрячут лицо твое, мокрое от слез и от пота.
- Они могут тебя приласкать, защитить и согреть.
- Но могут еще положить эти пальцы на горло и стиснуть.
- Каждый день я повязываю галстук,
- каждый день я думаю об этом.
