Антология новой грузинской поэзии читать онлайн бесплатно,

Читать онлайн Антология новой грузинской поэзии бесплатно

Антология новой грузинской поэзии

От составителей

Перед вами уникальное издание — итог более чем десятилетнего сотрудничества современных грузинских и русских поэтов, основанного на взаимной любви и уважении друг к другу. Пока гремели политические скандалы, поэтические связи между нами только крепли. Важнейшим подспорьем для их развития стали совместные литературные мероприятия. Так, самые ранние переводы стихов новых поэтов Грузии появились во время чтений на фестивале «АртГруз», проводившемся в сентябре 2000 в московском клубе «Проект „ОГИ“», а затем — ровно через год — на «РЕ:АртГруз» в Тбилиси.

В июне 2004 стартовал проект «Шелковый путь поэзии», прошедший через Поти и Батуми. Он был организован московским журналом «Октябрь», где через полгода и появилась первая большая подборка новых переводов. Тогда же возникла идея издания двуязычной антологии современной грузинской поэзии. Не пропали даром тбилисские «Дни русской литературы», проходившие в мае 2005, и грузинские вечера в рамках Московского Международного биеннале поэтов 2007 и 2009 годов.

Немалый вклад в развитие грузинско-российских поэтических отношений внесли летние фестивали, проводившиеся тбилисским «Русским клубом» в разных городах и регионах Грузии начиная с 2007 года. С 2009 грузинская поэзия звучала ежегодно на майском фестивале «Киевские лавры», устраиваемом журналом «ШО». И наконец, совсем недавно чтения грузинских стихов и переводов прошли на «Грузинском вечере» в московском театре «Практика» в сентябре 2013.

Над переводами все эти годы работали три десятка поэтов-переводчиков из Москвы и Тбилиси, Одессы и Нью-Йорка. Не только маститые поэты, но и начинающие, — все, кто оказался небезразличен к новой грузинской поэзии. Многие из включенных в антологию стихотворений публиковались в московских, санкт-петербургских и зарубежных русскоязычных литературных журналах: «Октябрь», «Дружба народов», «Звезда», «Новый мир», «Дети Ра», «Интерпоэзия», «Крещатик», «Воздух», в альманахе «Кольцо „А“», в «Литературной газете» и в других периодических изданиях, звучали в эфире на радиоканалах «Россия», «Культура» и «Маяк».

Отдельной строкой хотелось бы отметить переводческую и культуртрегерскую деятельность тбилисского литературного объединения «Молоток».

Результатом описанной выше деятельности стало то, что самыми переводимыми на русский язык поэтами из всех государств, возникших на постсоветском пространстве, оказались именно грузинские. Однако любые усилия пропали бы втуне, если бы грузинские поэты не были сами по себе такими яркими и разными. Одни придерживаются форм национального стиха, другие пошли за европейским верлибром; одним мила архаика, другие пишут на языке улицы; одних волнует социально-политическая проблематика, других привлекает лиризм в привычном понимании этого слова.

Так исторически сложилось, что новые поэты Грузии знают как минимум по одному иностранному языку, не считая русский. Они свободно обращаются со всем запасом мировой поэзии, многие из них и сами являются замечательными переводчиками. В их стихах вы не увидите никакой отъединенности от современного культурного контекста или замкнутости на внутрицеховых проблемах. Наоборот, каждый поэт по-своему запечатлевает и отражает текущее время, пытаясь связать насущное и вечное.

В нашей антологии представлены стихи двадцати семи авторов, заявивших о себе и вошедших в литературу в новейший период с конца 1980-х и до начала 2010-х. Перед нами стояла непростая задача по сбору и систематизации всего уже имевшегося корпуса переводов на русский, по отбору лучшего, на наш взгляд, и организации переводческого процесса для текстов, которые стоило бы представить по-русски.

Надеемся, что для всех, кто интересуется грузинской поэзией и читает на русском, наш труд окажется небесполезен.

ШАЛВА БАКУРАДЗЕ

ВИНОГРАДНИК

_{Перевод И. Ермаковой}

Никогда не стриги мою книгу, в ней ни одно
Слово не будет лозой без тебя. Это вино
Долго искал, подбирая землю, солнце, дожди,
Каждую строчку с любовью к тебе прививая.
Мой виноградник цветет, склон оплетая волной,
Трепетных листьев живые страницы срываю
Бережно и прижимаю к груди.
Вот оно, сердце мое, чувствуешь? — не для чужих.
Не для далеких. Никто, кроме тебя, в нем не жил —
Строк черенки приживутся, надеюсь я слепо.
До ноября в ожиданье вина молодого
Бродит по дому запах, будто старик, и кружит
Голову виноградное слово,
И распрямляет побеги упругие в небо.
Эти слова как трава только с первого взгляда,
А заглядишься под ноги — прозрачна рассада,
Чувственны корни лозы, огнеупорна их плоть.
Царственна жизнь на корнях. Властная гроздь налита.
Стоит отведать хоть раз драгоценного яда,
Слова распробовать вкус: все остальное — вода
Пресная. Будь ты не царь, а Господь —
Ты бы не смог позабыть это вино никогда.

УОЛТ УИТМЕН ПРОТИВ ДЖОРДЖА БУША

_{Перевод М. Амелина}

Этим утром, этим хмурым мартовским утром,
Пока Земля еще не перестала дышать,
Пока травы еще не утратили способность под ветром шелестеть,
Пока рыбы еще не исчезли в морях и реках,
Пока льды еще не успели растаять на полюсах,
Пока радость еще не отступилась, тенью следуя за каждым из нас,
Я взываю к вам, люди,
Этим пасмурным мартовским утром взываю я к вам,
Кто на этой Земле укоренился глубже древес первородных,
Кто для этой Земли поважнее, чем дождь и снег, чем Солнце и звезды,
Кто из этой Земли прорастает, подобно траве, кто питается этой Землей
и в свой срок возвращается в эту Землю,
Люди, я к вам взываю,
Кто на Дальнем Востоке выходит в открытое море
на рыболовецких судах, снастями груженых;
Кто на китайских полях, орошаемых желтой водой, растит рис,
принося домой еженощно на волглых подошвах землю,
желтую землю, которой являетесь вы;
Кто в австралийских обитает градах и весях, зная твердо,
что блаженная эта земля — ваша;
Кто на дорогах индийских в рубище сидит с рукой протянутой
или с цветочными гирляндами торопится в храм,
где ждут улыбчивые и молчаливые боги;
Кто в российских бескрайних просторах прозябает,
налившись водкой, прозрачной как ваши души;
Кто в Сахаре с оазиса на оазис переносит соль и пшеницу,
чья кожа черней той земли, из которой вы произникли,
вы, рожденные этой землей и ею наученные терпению;
Кто у подножья египетских пирамид сеет и строит,
воспринимая как обыденную данность
обступающие вокруг окаменевшие тысячелетия;
Кто в Греции, в Италии, в Испании, во Франции ощупью ищет
счастье внутри городских лабиринтов;
Кто в Украине, в Белоруссии, в Грузии учится свободе,
ибо ваша она от рождения и нельзя о ней вам забывать;
Кто на Крайнем Севере выносит лютые морозы и любовью постель
по ночам согревает, в чьих жилах кровь течет горячее лавы;
Кто по улицам Нью-Йорка вышагивает и взглядом пытается
отыскать привычные небоскребы, сравнявшиеся с землей, —
жизни цена вам известна не понаслышке;
Кто в джунглях Амазонки, Конго и Новой Гвинеи пребывает и радуется,
глядя на далекие звезды;
Кто под небом Багдада и Тегерана затравленно ждет
с минуты на минуту огненного града; —
К вам я взываю,
Этим мартовским пасмурным утром я к вам взываю, люди,
Кто мною здесь не упомянут, кто мне неведом,
кто столь отдален в пространстве,
Что слово мое до вас не дойдет и через многие годы,
Но все же к вам я взываю,
Во имя любви и всего сущего,
Ибо сегодня некому, кроме вас, выступить против смерти,
Ибо сегодня некому, кроме вас, кричать, вопить, орать в защиту жизни,
В защиту нашей всеобщей святыни,
В защиту
Жизни.

ПЕСНЬ ГОСТЯ

_{Перевод М. Амелина}

Если слово взял, то скажу здесь нечто важное,
здесь, в гостях, где в зной на чужой балкон о перила
вышел облокотиться.
Говорю, поверх круговерти глядя уличной:
я есть путь, и блаженны
все, кто сердцем путь пройдет сей со мной вместе.

Брось надеждою, ради Бога, тщетной тешиться,
что стихи мои — богохульство, я ж — святотатец,
точно так же со всеми
город топчущий. Прочь соблазны, своему пути
вверьтесь — и безразлично,
носит путь сей иль не носит мое имя.

Безразлично, кем я являюсь. Ясно каждому,
что такой же я недостойный, как вы, но вправе
петь Тому и молиться,
Кто молитва сам и земная, и небесная,
голос Чей не узнать вам,
Кто моими вас устами наставляет.

Мне невидим Он, — даже в самых смелых помыслах
не представить мне Его сущности, ведь настолько
слаб я, что умираю
и тогда, когда страхом смерти дух охватится,
и когда мне понятно,
что сияет Он зарей мне жизни новой.

Суть поэзии мне открыл Он, что стихи мои
могут запросто к новой вывести вас молитве,
что не знаю я мрака,
свет способного пересилить, что дышать и петь
Он велит мне, — иначе
о сей песне дума выжгла б мое сердце.

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ

_{Перевод А. Золотаревой}

Снова в отцовскую комнату входишь, — как прежде:
Ласточки — там за окном — возвратившись щебечут,
Все расцветили бутоны сирени, за нежным
Мартом торопится сердце свободней и легче.

Ты, кто так любит всегда находиться в сомненье,
Даже любовь под вопросом, — заметив у двери,
Пух от чинары клубящийся густо, и тени
Больше не вносишь во всю эту жизнь недоверья.

С ясностью каждую трещинку в комнате помня,
Ищешь, она ли ночами все снилась и снилась,
Отчая комната эта, которая кроме
Пыли и стен для тебя ничего не хранила.

Только лишь сад неизменным остался: парная
Дышит земля, воробьев крик на груше в ветвях ли,
Прежние ль песенки дождь в мандаринах играет, —
Но постарело всё, сделалось хрупким и дряхлым.

Смотришь на ласточек, словно желаешь, чтоб крылья
Мысли твои обрели, чтоб когда-нибудь рано
Утром собраться — они над землей бы парили —
И полететь вслед за птицами в теплые страны.

ВЕЧЕРНЯ

_{Перевод А. Золотаревой}

То, что я хочу рассказать, светлей
чем младенца смех и теплее рук
материнских, быть может.
Безмятежный сон, что лежит вокруг
бездорожья, там, где нехожен луг,
безмятежен сон, где трава служит ложем.

Океан небес, синевее всех
высей, чище всех, прежде виденных,
высей дальних — бескрайней.
Лишь глаза закрой, сердце вспомнит их
и увидит, лишь задержи на миг,
лишь дыханье на миг задержи, дыханье.

Знай, я пекарь и, на своем веку,
я влеку судьбу — что мука бела,
счастье — теплое тесто.
Золотым, доставшимся бедняку,
солнцем полон рот — весь словарь дотла,
лишь люблю, люблю, люблю, слов вместо.

Я рыбак — моя улыбка, на дне
глаз твоих блестит, разнежась, плывет
рыбкой в светлой лагуне.
Твоего давно зная сердца ход,
понял лишь сейчас я свое и вот —
без тебя уже не могу, не могу, не могу, не…

Помню, как сейчас, как я покидал
незабвенную родину мою,
небеса с облаками,
в дом к тебе придя, подожди, когда
одиночество сгинет без следа,
под тобой простыню увлажню словами.

Я твоя жена, я тебе верна.
Я твой муж, Господу вверенный, я
муж твой, муж я твой верный.
Знаю, в главном, ты не поймешь меня,
ибо слышишь все из пределов сна,
соглашаясь: ветер, да, ветер в двери.

Вновь ложусь с тобой, моему в ответ
доверяется дыханье твое,
и темнеют волос волны —
так, любя в тебе каждый жизни след,
я люблю твое же небытие,
ну на что мне это, скажи, на что мне?

ДАТО БАРБАКАДЗЕ

ТАБАКИНСКИЕ НАСТРОЕНИЯ

_{Перевод К. Чухров}

Отцу Иакову, отцу Варахиелу, членам братства табакинского монастыря св. Георгия

1. Представительство

Вот-вот ночь началась и лягушки покидают свою дневную обитель
И через сотни сантиметров направляются к прудам, лужицам, канавам;
Они должны преодолеть полное неожиданных встреч и противоречий расстояние,
С каждой минутой изменчивое, поскольку
Их направление не управляется разумом, тем более, инстинктом.
Они, отдавшись во власть логике воздуха,
С видом делового человека перемещаются из тьмы во тьму и так приближаются к ночи.
Их тела разыскивают друг друга, но когда обретают, удивляются.
В чем их нужда посюсторонняя? Очень во многом,
Но только тогда, когда мирно перемещаются к будущему,
Так, без ожидания чего-то, значит, ничто и не пребывает в бытии пред ними;
Они выходят и возвращаются туда, откуда вышли и куда вновь возвратятся.
И вот, только что выстроила ночь разбредшуюся армию лягушек, —
Их направления управляются протяжным внутренним зовом,
Той гармонией вечного голоса, которой они
Воссоединяются с ежедневным своим бытием.
Так было вчера, так будет всегда:
Они выходят из прудов и лужиц только затем,
Чтобы вернуться к прудам и лужицам,
Обзаведясь всем тем, чем в прудах и лужицах не обзавестись.
Это то знание, которое делает непригодным для них не мышление,
А желание мыслить и вечный страх, что прогресс прерваться может.
Их сердцебиение учащается только тогда,
Когда приближаются и видят уже воду и друг друга.

2. Песнь путника

…Что оно сегодня повидало,
Каких, скажем, птиц наловило мое уставшее воображение
В этом косом лесу, где его страх не должен
Надеяться, что — угасший — возродится,
И, как потухший огонь, чьей-то рукой воспламенится?

Ничего, совсем ничего.
А сейчас, когда ночь опустилась, хоть на что-то, наверное, набредет,
Но что-то такое, отставшее от своих здоровых собратьев,
Что, конечно же, будет не тем,
Чем днем оно должно было предстать.

Сверчков увядший ритм
С любовью повторяет дневное горение;

Уже пройденному и в воображении чуть превосходящему
Дневное напряжение
На мою тень указывает,
В которой луна некий отрезок времени заперла.

Прежде чем свершить это, луна, конечно,
Более благостных намерений была полна,
Но убедившись, что не справиться ей с этим,
В моем унявшемся, без надежды, воображении
Так поспешно и надежно поселилась,
Что взор мой ухватил лишь времени малейший фрагмент,
И фрагмент этот мне лишь лунные желания явил…

3. Некто, не подражавший никому

Все же, если я и подражал кому-то,
Подражал отхожему месту, деревянному домику,
Подражал вот этому узкому домику, конкретному отхожему месту,
Покосившемуся не от ветра, не от дождя
Или от целой серии непогоды,
А от всей совокупности,
И даже не от всей,
А от совокупности, подразумеваемой в идее,
Из которой родился план отхожего места.
Следовательно, я подражал всему и каждому,
Позволяющему быть использованным до сотворения
Или, скажем просто, задолго до реализации в практике,
Т. е. все еще пребывая в идее.

4. Следуя за сном

Его глаза расширяются безмерно, без нас,
Чтобы в чем-то конкретном признаться, а Он,
Он в ветряную погоду пришел, в ветряную погоду Он
Пришел, чтобы сказать что-то,
Когда ветряная погода унесла,
Тогда Он явился сказать что-то,
Мы смотрели туда, куда его ветер унес,
А его голос был с нами, здесь,
Поэтому мы знали, что он пришел

Сказать нам конкретное, зыбкое что-то,
Нам, один из которых есть тот,
Кто пришел в ветряную погоду хрупкое,
Конкретное что-то сказать,

Кто был одним из нас,
Кто меж нами
На глубокий сосуд походил,
Кто пришел, чтобы сказать,

Чтобы открылось нам, что Он должен сказать,
И нам что-то сказать,
Нам, где каждый был тем, кто
В ветряную погоду пришел,
Пришел, чтобы сказать,

Когда наши глаза расширяются
И в откровении тонут
В тишину, созревшую к свершению слова,

Нависшую как воздух
Перед большим дождем, как
Как неприметная
Любовь всесказительница,

Не Ему одному принадлежащая, которую Ему
пересказывать,
Одному из нас,
Который пришел сказать что-то,

Сказать,
Что меж нами словом свершилось

И не настигло нашего слуха только затем,
Чтоб ветер унес того, кто пришел,
В ветряную погоду пришел,

Чтобы сказать то, что-то чтобы сказать,
Что в ветряную погоду словом свершилось,
Что осколочное порхание, один этот простой осколочный танец
На глазах у наших рук унес

Глубокий сосуд, зовом разлетевшихся осколков
Из наших рук похищенный,
Чего нашим рукам в ветряную погоду не достало,
Дабы словом свершилось, чему нами понятым, нами сказанным
быть полагалось,

Когда Он в ветряную погоду пришел,
Он один когда пришел
В ветряную погоду сказать что-то,
Он, Он один сквозь ветер когда ступил к нам.

5. Встреча

И все же, куда могли исчезнуть мои сомнения,
Где они во мне и какими путями управляют, куда направляют мое равнодушие,
Вызванное сознанием, что каждая принадлежность к женскому роду полна верности,
В тени горбатых ног которой от земли тянутся отроческие наши глаза,
Некогда невинно торжествующие, а теперь, на исходе всякой трезвости,
Жаждущие подведения итога и классификации? Но
Они живут в своих желаниях и опережают то, к чему сердцем стремятся.
Они сами с собой изменяют памяти, которая все еще чужда им,
Все еще не может вместить в себя новую скорость их движения,
Новую, приметную комбинаторику условностей.
Где они пребывают во мне? Не солнечного света, жары остерегается ее правда,
Нашедшая приют в тени моей мужской скорби,
И так стережет расстояние между принудительностью игры и тем голосом,
Частота которого зависит от изменчивости все того же расстояния,
Которое, со своей стороны, вовсе не исключено, что управляется согласием
Между ее игрой и ее игру окружающим моим голосом,
Высота которого ежедневно расширяет границы игры,
Ежедневно отнимает силу у ее беспомощности. Но
Осевшей на дно моей памяти, ей, моей возлюбленной,
Никогда не быть вечно обиженной этой вот буйволицей,
Которая смогла одарить независимостью себя, глазастую и ушастую,
Идущую дорогой, по которой,
Не может ходить ни одно полное цели существо. И именно тогда,
Когда мы объемлем возможность не быть совершенными и полными.
Или лишиться, постоянно чего-то лишаться —
Нам дается возможность постичь
В себе автономию этой вот буйволицы, обиженно глазеющей
В направлении чего-то от нас же утаенного, ее тягучее волнение, ее оргазм, —
Среднеарифметический между нашим и ее словом,
Существенный и крутящийся вокруг оси биологического времени,
Чему подчиняемся вопреки собственной же чести, также
Соблюдая правила, как против тысячи других условностей.
Так вот — любит, кем сейчас являюсь.

6. Вербное Воскресенье

Был я возбужден.
Всю ночь боролся с дьяволом.
Теперь устал и стою здесь, в каменными стенами огражденном в моем царстве,
В той моей жизни, которую плющ ко мне ведет.

«А Он объял его тогда, когда нас там не было,
Когда время то не было по миру рассыпано.
Он во славе вступил в Иерусалим,
Сегодня Он во славе вступит в Иерусалим».

В глазах тех, кто сейчас нами изображается,
Движется нищета и отражено безграничное пространство,
Которое объял Христос,
Объял каждую секунду,
Которую мы полны им.

«А тебя я должен спросить, почему отчуждаешься от этого славного праздника?
Какой ответ даешь ты Господу за твои грехи,
В которых не покаялся?
Почему отчуждаешься от этого славного праздника в себе?»

Он есть глаз, который читает только ту книгу,
Которую закрывают и не читают больше.
И я это знал: тому, что там происходит,
Я должен учиться заново.
Заново.

«В памяти имеется все,
Все кроме того, что должно родиться,
Вот, сейчас, вот, в эту минуту должно родиться».

Нами означаются простейшие истины:
Они друг с другом сводят ликующие взаимопонимания,
Существовавшие к обнаружению теми,
Кто нами изображается.

7. Вдова

Послушай, послушай,
Кого вспоминаешь,
Кто в моем лице в тебе живет,
Тот уже умер.

Его руки разводят огонь не к чьей-то жажде
И не к сказанному слову.
Они к покою друг друга ищут,
Запутавшиеся друг в друга Его руки к вечности друг друга ищут.

Послушай, послушай, на твоей тропе давно зацвела тишина
И своим шелестом угощает смирившихся с чужой усталостью,
Кому лицо покрыла улыбка, улыбка.

«Через грехи,
Через грехи, способные к исчезновению и пророждению вновь,
Собрался я в пропасть».

О чьих же грехах говорили, радость моя?
Кого искали безымянными птицами полнокровные поля,
Которые не помогли моей душе,
Которые меня не спасли?

Чем же я назвал все то, что опережало нас,
Друг друга оттолкнуть велело?
Как же я назвал то время, которое меж нами стояло,
Слезу, которая не приняла тебя?

«Да и зачем им нас обманывать, спящими прикидываться?
Ведь достаточно им сна единственного, в котором мы ко встрече с ними
Пребудем».

Разве не в тебе соберется все,
Чем ты и здесь много раз заулыбалась в лице твоей борьбы со словами,
На что смиренно, смиренно глядел мой протяжный левый глаз,
Моя покорная мимолетность.

Ты должна выстоять свою смерть повсюду,
Вокруг меня повсюду,
И в том дремучем лесу, и в словах, и во мне,
Вокруг меня повсюду.

ТЕОНА БЕКИШВИЛИ

«В декабрьском, зимнем саду…»

_{Перевод А. Пленинг}

В декабрьском, зимнем саду,
где аиста остов белеет,
на фоне земли одиноко
поэты гнездятся на ветвях сосновых.
Спускаются вниз,
подносят под длинные ноги
и посвящают ему свои белоснежные строки
бесстыдно, нахально и смело…
Кристалл его глаз — их судья,
вот лучшее дело.
И ветер швыряет на сосны их сроки,
а ветви все ниже и ниже
опускают тонкие руки….
И полон их взгляд
печали, тоски и тревоги.
Стоят вдалеке, на обочине старой дороги.
И болью исходит с земли, из корней животворная сила
и мощью своей устремляется в смерти горнило…

«Я и ты…»

_{Перевод А. Пленинг}

Моей сестре Нино

Соломенные куклы
(я и ты),
смешны, растопырены руки, расставлены ноги, всклокочены
космы;
безвольно висят в старушкином детстве,
бабушки нашей —
ее схоронили два года назад.
Не додали слез ей,
не додали горя.
И все же, время от времени, подует ветер холодный,
подбросит соломинки к колючей могиле —
Соломенных кукол,
Меня и тебя.

БРАСЛЕТ

_{Перевод А. Пленинг}

Прошла весна.
а ты в своей ветхой одежде лето встречаешь.
Манто, старое платье небрежно одето
и в бабушкином приданом затерянный
постаревший браслет.

Уходит весна.
Взгляд твоих глаз на браслет устремляется вновь.
Серебро обводит стекло,
И свет отражает потухшую чью-то любовь…

Он старый,
старушке носить его или ребенку,
когда удалось примерить украдкой все мамины платья…

Взгляни на меня —
любовь так стара — в ней я дитя.

Ты же морщины свои расправляешь,
снова боишься давления,
а вдруг рассыплется на миллионы лекарств
стальное терпение?

Весна уже прошла.
Настало время нафталином посыпать сомнение.
Ты вынесешь к свету, на солнце,
откроешь, забудешь
и не найдешь там в себе изменение.

Напомнят то время лишь
старые — платье, манто, украшения.
И ветер пригонит внезапно, как боль,
старую нашу любовь…

РАСПИСКА

_{Перевод А. Пленинг}

Все равно напишу,
я Тебе обещаю,
напишу, как мне трудно,
как трудно к Тебе возвращаться,
как тяжело прощать Тебе
мою давнюю измену.

Все равно напишу,
как всегда, в любую минуту
Ты был в моей жизни,
и тогда, когда я покупала
мыло и хлеб.

И тогда, когда я варила на зиму варенье,
и тогда, когда я впервые увидела своих детей,
я опиралась на Тебя,
в тебе мягко ноги мои утопали,
и я блаженно отравлялась
всей этой мягкостью.

Я Тебе обещаю,
что все равно напишу.
Как почва, что никак не высвободится от сорняков,
вырвет их — все равно всходят.
Поэтому я напишу!
Но Ты все равно больше любишь их,
эти выброшенные сорные травы.

Признайся — Ты ведь их любишь?!
С нежных лепестков роз давно был украден сладкий нектар Поэзии.
Что же сорняк, может выпустил (если успел)
хоть меленькие голубые цветочки…
без запаха и без претензий.

Да и при чем здесь цветы,
Ты и без них нас любишь
хотя бы потому, что и на этой бахче,
нет, не найти нам приюта.

Вот потому, я обещаю, что все равно напишу.
напишу от имени всех,
всех брошенных за забор…

ОСЕНЬ

_{Перевод М. Ламар}

Сбежавший город. Улицы безлюдны;
пусты дома, подъезды.
все устали нести свои унылые грехи.
резиновые шарики надули,
все без разбора сели прямо в них,
перевязали накрепко и взмыли
печально, но довольные своим особым одиночеством.
Сбежались отовсюду — из сел, из деревень,
забросили хозяйство: сады в плодах
и лозы в пышных гроздьях.

Одни лишь бабки в черном, там, в высокогорьях
молитвы шепчут, рук не пряча дрожь,
готовясь к осени, еще чего-то вяжут,
от гнева божьего спасая человечество,
движенье совершая — сверху вниз,
и словно бабочки, касаются земли,
обиженной на тягу к невесомости.

АНДРО БУАЧИДЗЕ

ТАК ЗАКОНЧИЛАСЬ ИГРА В КАРТЫ ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ

_{Перевод И. Ермаковой}

Мальчик, иди домой,
Чего тебе здесь слоняться, в кварталах, набитых эхом,
Где торчат унылые сутенеры
И, засунув руки в карманы, насвистывают старые песни.
Мальчик, иди домой, очень тебя прошу,
Позавчера здесь убили человека и отшвырнули,
Словно вернули туда, откуда он в эту жизнь заявился.
Так закончилась игра в карты при лунном свете,
И крапленые листья карт разнес ветер,
Как сожаление об убитом…

Мальчик, иди домой,
Если, конечно, есть у тебя дом,
А если — нет,
Если весь этот мир тебе — дом родной,
Тогда — что поделаешь,
Остановись на мосту, посмотри сверху на Мтквари,
Как переполнены воды костями блудных сынов,
Как медленно разворачивает, расстилает длинные волны
Река под мостом.
Что она предрекает тебе? Погребение? Счастье?
И об этом подумай.

Мальчик, иди домой,
Там тебя встретит всесильный дух нищеты
И беспомощность родителей.
Глянь на мир печальными их глазами
И увидишь на мостовой полночи — каменной, мертвой,
Как шуршит твоя же подошва,
Как в зимней стуже или в безмолвном глухом ожидании лета
Прислушиваются — вот! он идет,
Ночь вращается вокруг острия ножа, содрогается вывеска,
Меж деревьев дрожат витрины,
Кандалы ночи надеты на все —
На гастрономы и парикмахерские.
Мальчик, иди…

Здесь уже закончен дневной спектакль, —
Из магазина выбралась крыса
И проскользнула за стекла мужского зала,
Прошмыгнула в огромных стогах волос,
Пронесла на мелких лапках толстое тело
И залезла в заднюю комнату,
Где наткнулась на охваченных похотью парикмахеров, юношу и девушку,
И узнала о странностях любви.

Иди, мальчик, домой, иди,
Ночь безжалостна, прохожие крестятся,
Воздух стоит стеной, на него доверчиво
Облокачиваются измученные за день,
Но машины не останавливаются здесь.
Куда мчатся в полночь машины?
— На свет.
Куда мчатся в полночь машины?
— Во тьму.
Куда мчатся в полночь машины
И черные, невидимые шоферы?
— В никуда.

Иди, мальчик, домой, иди,
И если нет у тебя ни дома,
Ни родителей,—
Чтобы ждать в полночь стука твоих шагов, —
Сторонись хотя бы этого предместья.

ПОЛНОЧНЫЙ ГОРОД

_{Перевод А. Золотаревой}

Город полночный, город полночный, белых огней залитый зыбким
Светом, на плитах твоих, простершись, вот я, простертый, лежу с улыбкой.
Город полночный, я и не ведал, что так, с твоей мостовой пространной,
Вымерзшей, можно глядеть на звезды, можно глядеть на звезды так странно.
Город полночный, город полночный, бледных огней залитый зыбким
Светом, на плитах твоих, простершись, вот я, простертый, лежу с улыбкой.
И не понятно мне, не понятно — Ад предо мной или сад Эдема,
Как же горят фонарей слепяще лампочки — мостовых диадема,
Как преломилась юность, как пала, хрупким к земле приникла растеньем,
Как оказался в лоне кромешном ночи — слепленный из светотени?
Душу зачем тревожило прежде этих холодных огней мерцанье,
В час, когда комнату разрывало света продольными изразцами?
Сам ли хотел, иль это манила тайная сила и предрекла мне —
Долго глядеть из окна, так долго на мостовой покатые камни?
Город полночный, город полночный, вера в тебя оказалась зыбкой,
Все же на плитах твоих, простершись, вот я, простертый, лежу с улыбкой.

ПОМИНКИ

_{Перевод А. Золотаревой}

От начала мир таким был создан,
Все уже предрешено не нами —
На петле повесили под звезды
Жертву, как козленка на закланье.
Наискось потом ножи точили,
И луна, глядящая с наклоном,
Освещала место, где забили,
Точно пса, козленка под забором.
Точно пес, луна тряслась, вдыхая
Горный воздух, с кровью перетертый,
В нем кричал как будто кто-то — Каин! —
И натравливал — ату! — кого-то.
Собрались мужи земные, низкий
Под луной воздвигли стол огромный,
Проломив ее, — и стек на доски
Свет и в трещинах скопился темных.
Мясо в клочья лапами порвали,
В темноте над жертвой лбами бились,
Мрачные сидели и макали
В кровь луны, сжирая что осталось.
А потом вино текло рекою,
Затопляя все, и в пляске пьяной
Каждый топал по луне ногою —
По языческому талисману.
Лунный свет в руках перебирали
Так похожие на сумасшедших, —
Став сынами мрака, поминали
И скорбели обо всех умерших.

«Видишь, жизнь — это один сумеречный коридор…»

_{Перевод А. Золотаревой}

Видишь, жизнь — это один сумеречный коридор.
Только тусклая лампочка еле тлеет, где вход,
Дверь одна и одна луна светит в одно окно.
Видишь, жизнь — это один сумеречный коридор.
Радость — миг, но и она оборотится бедой,
Ибо, знай, что всегда — сладость и горечь — одно.
Все, что есть — это один сумеречный коридор,
Лишь одна женщина, пуля, лишь один разговор,
Путь один, прочее только призрак того и сор.
Видишь, жизнь — это один сумеречный коридор —
Дверь одна и одна луна светит в одно окно.

У КАШТАНОВЫХ ДЕРЕВЬЕВ

_{Перевод А. Золотаревой}

Надпись на книге Густава Майринка

Здесь раздастся ночью речь мертвеца
У каштановых деревьев, возле шумной воды.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
Пустоту наполнит ветром, светом хлынет седым.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
В темной зелени, сквозь мертвенной аллеи просвет,
Чья рука во тьме мне будет мерцать
И со вздрагивавшей ветви лист иссохший сорвет.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
Миловиден, свежестрижен, только-только побрит,
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
Лишь во взгляде будет горечь чуть заметно сквозить.
Помнит Мтквари каждого мертвеца,
Тяжко двигаясь и вяло по течению вверх.
Пресных слез ему не надо с лица —
На брегах он жаждет видеть — праздник умерших всех.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
Затрудненная печалью, нежным вязким теплом,
И подобны отраженьям зерцал
Искаженных станем с краю, где лазурно-темно.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
Будем мокрыми губами разговаривать мы,
Как круги, зыбящи гладь озерца,
Возле рта слова завьются слепоглухонемы.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
Покачнется даль, как ложе, где темнеет лазурь,
В топи глаз погасших цвета свинца,
Промелькнет и вновь исчезнет отблеск выцветших зорь.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца —
Разволнованные кроны разметут лунный круг,
Чьи следы во тьме мне будут мерцать —
Мой мертвец, мой собеседник — старый преданный друг.

ПЛЯСОВАЯ

_{Перевод А. Золотаревой}

Лишь у церкви воздух спекся, загустясь, —
Как один из прихожан пустился в пляс.

Все к шиповнику направились бегом, —
Натянул рассвет багряный балахон.

Лишь у церкви воздух спекся, загустясь, —
Под деревьями рассвет улегся в грязь.

По земле мы стали бить ногой босой,
Как крестьяне, чтобы дол залить росой.

Бабы бедрами громадными трясли,
Отдаваясь деревам, опять в пляс шли.

Мужики, большие скинув пояса,
Ну деревья жаркой пляской истязать.

Лишь у церкви воздух спекся, загустясь, —
Мы к деревьям вышли и вступили в пляс.

Я березу заплясал там над рекой —
Только бабы переполнились тоской.

Над землей тогда ручищами подняв,
Надругавшись, в поле бросили меня.

Лишь у церкви воздух спекся, загустясь, —
Как один из прихожан пустился в пляс.

Бабы вытоптали поле дочиста, —
Пятки прыгали, как сто овечьих стад

Наполнял рассвет их грудь, как молоком,
И светился каждым аленьким соском.

Лишь у церкви воздух спекся загустев, —
Обессилев, повалился я у стен.

СЛУЧАЙ

_{Перевод И. Ермаковой}

В одном из кварталов города
Жена зарезала мужа
И положила на стол окровавленный нож.
А потом, как случается, —
Взяла и спрятала нож,
И спрятала тело,
И спряталась, подглядывая в узкую щелку.
На столе осталась мокрая тряпка,
Осталась ложка с глиняной ручкой.
Осталась линия солнца с ножом и каплями крови.

Пришли товарищи мужа
И в многоэтажном подъезде
Подняли переполох, подобно флагу.
Переполох поплыл вдоль стен отвесно
И просочился в квартиры соседей.
Это случилось в то самое время,
Когда пустеют служебные помещения,
Когда перезрелая гроздь пассажиров
Удесятеряет тяжесть троллейбуса
(То есть, это случилось днем).
Муж ничего не сказал товарищам,
Потому что договорился со смертью:
Смерть получил как нечаянный дар,
Хотя не учел метаморфозу собственной селезенки.
Товарищи разнеслись по пустым комнатам,
Раскатились, точно пестрые паласы,
Товарищи задымили вкусным табаком,
Товарищи осудили бессловесную жену,
Жена предъявила товарищам свои руки,
Жена предъявила товарищам свое тело,
Ни одной слезы не обнаружили у жены.
Товарищи деловито повели плечами,
Плечи приняли деловой вид
И, ощутив себя уверенно, принялись расхаживать взад-вперед.
Плечи и руки товарищей мужа,
Посовещавшись, купили водки.
Водку всегда любил и усопший,
Но у него не было желания выпить.
У него на лице было нежелание.
И его товарищи выпили водку,
И ушли домой, и тут же уснули.
И жена спала. И муж спал.
И луна спала наполовину,
А потом быстро пошла на убыль.

ГИОРГИ БУНДОВАНИ

ГИМН БЫТИЯ

_{Перевод Ю. Ключниковой}

Сердце нашего мира. Подоконник. Хлебная корка.
Шрамы надежды врезаны в заскорузлый вельвет.
Хлеб на асфальте. Замызгана бумаги крысиная шкурка.
Старость уже не прячется за завесой снежинок-лет.

Вода заполнила воздух, тяжесть слезы провисла.
Пока не обрушилась ярость — живительный дай глоток!
Вода заполнила плевру, пузырьку кислорода тесно.
Кровь, на бегу застывая, рвется в венный проток.

В ладонях огонь — рожденный под пристальным взором молний.
Это тепло потаенное в мрачном узилище плоти.
Пламя под буйством ливня. Богу данное слово.
Да… Вот еще что — Любовь. И те, в ком ее найдешь ты.

ПРОШУ, МЕНЯ УЗНАЙ ТЫ!

_{Перевод В. Саришвили}

Запомни твёрдо, что ни день, свою обложку я меняю,
Меняю, как перчатки, я характер свой и настроенье.
Как по границе, по следам твоим иду, едва ступая,
Непримирим я и суров, мильон причин для предъявленья.

И постарайся, я прошу, принять бессрочные мученья,
Сверлящим взглядом боль твою свербящую смягчить стараюсь.
Прошу, со мной соединись, уже на грани разрушенья
Все наши связи… А не то во льдах вершин я затеряюсь…

Тебе я руки протяну окоченевшие, почуя,
Что ты взорвёшься, как нейтрон… Земля отравою одета.
В великом множестве богов тебя узнаю и, бушуя,
Душа моя изобразит картину гибели планеты.

Давай же мы поворожим, прогоним прочь и сглаз, и порчу,
И разорвём шнуры, ремни своих смирительных рубашек,
На нас похожих в мире нет, все убедятся в том воочью,
И не рождён ещё никто, чтоб чаяния понял наши…

Хочу напомнить — облик свой я поменяю завтра тоже,
Тариф, генетику сменю, как, идя в душ, бельё меняют,
Не разглядишь меня в дали, голодным, в страхе, в мелкой дрожи,
И беспощадно я пройду, твои границы преступая…

ВНЕ СОБЛАЗНА

_{Перевод В. Саришвили}

Выхожу я из недр,
Словно утоптанная тропа, болью изломано тело моё непослушное,
Кажется, я разыскиваю
Тот семисвечник, который мне свет проливал.
Вновь выхожу, выходил и вчера, выйду, и завтра мне предстоит идти.
Дайте распробовать вкус моего пути.
Хочу коснуться собственного дыхания,
Как пульсом — молитвенного излияния.
Хочу заглянуть в глаза твои,
Где мир — как одно мгновение!
Ты меня примешь? Знаю, примешь меня, заблудшего,
измождённого, видишь, я тут,
Там, за плечами моими — степи ошибок цветут,
И терпения стынут моря.
И ответить готов я за слёзы пролитые…
Ты меня приняла и прижала к груди, слышу сердца биение,
крови стремление…
Где одиночество мироточит.
Эго своё усмирил я,
И всё несвершенное…
Расцвети, разгони табуны этих рощ умалишённые,
Что стволами прорвались из неиссякаемой пашни,
Видишь, как вдруг остолбенели они, в покаяньи,
Коленопреломлённые — преклонённые.
Протяни же мне
Гроздь — ось земли нерушимую,
Дай испить мне из чаши Вечери Тайной.
Ведь Небесных окон распахнуть не решусь я,
Ты провидела это и семя в меня заронила,
И обрызгала влагой самума во тьме, куда луч не проникнет,
Вскрыла, словно ланцетом хирурга, борозды дыхания!
Я измерил и взвесил недуг свой, как груз испытания.
На себя, словно долг неоплатный, его принимаю
И молитвой — поэзией — гранью священной к тебе приникаю…
Я утратил себя, я бесплотен, напрасен, охвачен боязнью,
За чертой сновидений
Молю о прощеньи.
Я поднялся из недр, труп нагой,
Слепоглухонемой…

ВКУС ЯЗЫКА ЧУЖЕРОДНОГО

_{Перевод В. Саришвили}

Стальная холода пила хрипит — такие вот дела — подпиливает
плоть мою — проулки все и закоулки,
И этот с холодом контакт, по мне, так нормативный акт.
Поскольку мне присуждено преодоленье, и давно мой статус — камень и металл.
Язык-строптивец плетью гнал меня по краешку земному…
И сколькие от всей души мне обещали барыши — костей
заговорённых, карт, и заверяли — будет фарт…
И сколькие надежд хот-дог мне превращали в уголёк!..
Мир — ничто, а не нечто, сплошная иллюзия,
Мир — только спесь-амбиция, а на поверку — фикция.
Душ урожай, забродила небесная брага — брожение пенное.
Разве сумеет в вино превратиться — цельное и отменное?
Свернулась гусеницею луна, опоясав окружность;
Цвет каштановый с кашлем на землю сопли обрушил.
Протяну к ним ручонки, доверчиво, как младенец акушеркам — стервам,
И спою фальшивую колыбельную гниющим заживо нервам,
На деревьях бутонами гнёзда расселись — освобождаюсь от «я», там, где, тихи,
Седые дожди вяжут спицами струй изумрудные мхи.
Как мне спрятаться, скрыться в живой ритмов гибких,
и рифм, и метафор коллекции,
Как навязчивый рой этих мыслей вместить в стихотворной проекции?!
Кровяные колонны — страсти мои. Застыли места эрогенные,
В безукоризненный труп превращусь — в эталон патогенный,
Я на таком пьедестале —
Хоть бы и с костылями,
Можно сказать, состоюсь.
Ливень прольётся из божьих кувшинов — земле невпроглот,
Вот и варенье из облачных яблок сладкими струями льётся-течёт,
Испаряясь.
Привкус железа, ржавчины привкус, словно бы зелья рвотного…
Привкус морозной пыли, промёрзлой земли —
Вкус языка чужеродного.

БУДЬ

_{Перевод В. Саришвили}

Если ты не птица — не взлетишь,
Если ты не рыба — под водой не задышишь,
Если ты не животное — не сдюжишь в джунглях и лесных чащах,
Если ты не пресмыкающееся — реально не ужалишь,
Если ты не насекомое — в дверную щёлку не пролезешь.
Если ты не рептилия — динозаврам не уподобишься…

А также:
Если ты не лягушка — не заквакаешь,
Если ты не пчела — не заготовишь мёда,
Если ты не сокол — не оглядишь с высоты мир и его окрестности,
Если ты не кузнечик — не побежишь прыжками,
Если ты не дельфин — человек тебя не полюбит.
Если ты не олень — рога тебя не погубят.

А также:
Если ты не цветок — комнату не украсишь;
Если ты не «триптих» — не потечёт с тебя миро,
Если ты не храм — не освятят тебя,
Если ты не бабочка — три дня на роду тебе не написаны…
Если ты не река — не изменишь русла,
Если не пруд ты — не сможешь высохнуть…

А также:
Если ты не золото — заржавеешь,
Если ты не топлёное масло — не растаешь,
Если ты не пшеница — не превратишься в хлеб,
Если ты не ножны — не примешь кинжал на постой,
Если ты не компас — никому не укажешь путь,
Если ты не пыль — не скопишься,

А также:
Если ты не мать — ребёнка не произведёшь на свет,
Если ты не отец — ребёнку не подаришь жизнь.
Если ты не кровь — не забурлишь по жилам,
Если ты не пень пнём — никто на тебя не присядет,
Если ты не скопидом — откроешь,
Если ты не след — и не останешься…

А также:
Если ты не шарманка — и места в углу не будет,
Если ты не штанга — ничью не придавишь грудь ты,
Если ты не дом — никто в тебя не войдёт,
Если ты не прилавок — никто не облокотится,
Если ты не пила — никто на дрова не пойдёт,
Если ты не яйцо — изнутри тебе не разбиться.

А также:
Если ты не гриб — нужны тебе корни в попе,
Если ты не сом — тебя не сварят в укропе,
Если ты не сердце — не будешь годами биться,
Если не пашня ты — весной тебе не расцветиться,
Если не ветер ты — птицей к небесам не взметнёшься,
Если ты не граница — не перейдут, не тревожься.

А также:
Если ты не град — всех не излупишь подряд,
Если ты не дождь — не покапаешь, не пройдёшь,
Если же ты не снег — белым не будешь ввек,
Если нет очага, семьи, и детей не будет семи,
Если ты не навоз — не завоняешь, под солнцем расплавлен,
Если ты не червяк — значит, не будешь раздавлен.

А также:
Если не яблоко ты — не заманишь в кусты,
Если же ты не луч — не пробьёшься сквозь толщу туч,
Если ты не скала, крепка, знай, тебе не прожить века,
Если же ты не море, не разволнуешься вскоре.
Если же ты не вопрос — не зададут — не дорос.

А также:
Если не ребро ты — не Боговы заботы.
Если же ты не ум — не дожидайся дум.
Если не гимн — народу спет не будешь в угоду.
Если ты не лучина — погаснешь во мраке пучины.
Если фонарь ты хреновый, не засияешь как новый,
А если не грош ты медный, кто сдачей возьмёт тебя, бедный!

И вот что:
Будь медным грошиком, чтобы вернули
Будь лучиной, чтобы зажгли,
Будь вопросом, чтобы задали,
Будь морем, чтоб взволноваться,
Будь храмом, чтоб освятили,
Будь птицею, чтобы взлететь,
Будь пилою, чтобы отрезать,
Будь соколом, чтоб контролировать,
Будь ножнами, чтоб приютить,
Будь семьянином, чтобы размножиться,
И — будь поэтом, чтобы любили…
Будь им всегда…

НЕНЕ ГИОРГАДЗЕ

СВЕТОФОРЫ И ЛЮДИ

_{Перевод И. Кулишовой и В. Саришвили}

Люди и светофоры поменялись местами.
По зебре, держась за руки, прогуливаются мама и сын —
светофоры.
Пожилые светофоры медленно семенят,
в отличие от шустрых тинейджеров.
И все разговаривают только на трёх цветах.
Вместо них на перекрёстках подвешены люди,
жилы на их шеях — проводники высокого напряжения,
вопиют они, не жалея глоток: красный свет загорелся, стой!
Красный свет загорелся, стой! И пунцовеют.
Светофоры шарахаются от взвизгов и приходят к мысли,
что они лучше могут исполнить эти обязанности.
Зелёный, зелёный! — клёкотом надрывая грудь,
подвешенные на перекрёстках люди орут. И зеленеют.
Светофоры толпой переходят дорогу
и вспоминают вчерашний сон — своих светоносных ореолов лучи.
Теперь же, когда их мерцанье ушло, и на фоне истерических криков
горланящих с напряженными жилами,
духом упавший город горюет и кажется всё опаснее…
Жёлтый, внимание! Жёлтый, вперёд!
Внимание! Вперёд! Вперёд! Вперёд!
Снова орёт подвешенный на перекрёстках народ. И желтеет.
Светофоры вспоминают дни,
когда в их тихом мерцании рождалась поэзия
(ну и что, если только трехцветная).

На электропроводах перекрёстков подвешенные горожане
верещат промёрзшими голосами, перекрыть силясь
улицы трескотню и гвалт, гомон и гул,
чтобы честно исполнить свои светофорские обязанности.
На перекрёстках вовсю разогнался
марафон криков и цветосменяемости,
победители будут подвешены в элитных кварталах города,
где предельно высокое напряжение, и для его преодоления
необходима лужёная глотка и жилы покрепче корабельных канатов.
Взамен люди не беспокоятся о коммунальных выплатах
и не заботятся об усладах плотских, как, например,
вечно недостижимый баланс
между сексуальным голодом и насыщением…
Первая и последняя функция людей-светофоров —
менять цвета и голосить как можно энергичнее,
и, подвешенные на перекрёстках, над городскими переходами,
они уверены, что контролируют все четыре стороны,
что предположительно указывает на
вертикальное — вниз — направление их взглядов,
А это, в свою очередь, может означать,
что звёздам светофоры пока ещё не нужны.

ЦИКЛ

_{Перевод В. Саришвили}

Старушка с распущенными волосами,
с тонкими худыми руками,
в белом прозрачном платье, будто из папиросной бумаги,
сквозь которую виднеются увядшие груди,
босая.
Падает. Поднимается. Снова падает. Снова поднимается… Снова…
Эта женщина бездетная. Безмужняя. Одинокая.
Она время от времени посещает меня,
влезает скрюченными пальцами в моё нутро
и вытягивает, вытягивает нервы, как резину.
Потом впивается в меня глазами
и после паузы
раздвигает пальцы.

Крошится кадр.
Я, выпавшая из тенёт времени,
обрушиваюсь в повседневность,
и, как стоп-кадры, помню те мгновения,
где тишина лежала свернувшись змеёй.
Но вот зашумел, зашевелился кадр, и я,
плюхнувшись в повседневность,
вновь протрезвилась.

АЭРОПОРТ

_{Перевод В. Саришвили}

Аэропорт — это сборище обезумевших человеков,
выписывающих неправильные траектории,
снующих туда-сюда, курящих, молящихся,
теряющихся в экранах компьютеров…
В аэропорту взлетают и садятся чуждые железные птицы,
в брюхе которых зародышами ютятся человеки,
мобильные телефоны — их пуповина,
посредством которой они устанавливают
временный контакт с матерью-землей,
забывая на время
о своем географическом местонахождении в небесах.
Аэропорт — это опиум обезумевших человеков,
которые потоком перетекают от освещенных витрин магазинов
в глубоко вздыхающее легкое аэропорта,
и от гниющей плоти его исходящий запах
всасывают жадно, как опиум, и видят сны наяву…
И в этих видениях аэропорт — гигантский аквариум,
где, шевеля плавниками, люди судорожно открывают рты, как рыбы,
и пронзают друг друга опустошенными взглядами…
Аэропорт — это сборище обезумевших человеков,
которые вспоминают только
о своем временном географическом положении…

HIGH HEELS

_{Перевод И. Кулишовой и В. Саришвили}

Когда подломится высокий каблук —
лишь тогда о тебе вспоминала.
И чёрно-белые слайды — меж памятью и очевидностью —
перед глазами мелькали, в ускоренном темпе сменяя друг друга.
Знаешь ведь, ритм — моя тёмная, гибельная стихия.
Когда я бежала — подломленные каблуки источали запах спермы.
Аксессуар одиночества, как торчащий между глаз нос, —
красный цвет, появлявшийся на части тела.
Знаю, исправишь, красный есть цвет вечной страсти.
Спорить не стану, поскольку она — одиночеству ровня.
Как же хотела я всех каблуков — переломанных шпилек —
части собрать и сложить себе в сумочку
вместо личной косметики — и у тебя появится…
Меня бы ты принял без красной помады?

Помнишь ли нашего детства поблекшее фото?
Там, беззаботны, стоим мы с тобой на старинном балконе
и ни сном ни духом не ведаем, что уготовим друг другу в грядущем…
Помнишь, на фоне бесконечного калейдоскопа женщин твоих
решилась я в туфлях на шпильках ходить?
«Легче воздуха поступь твоих каблуков,
будто от камешков, брошенных в водную гладь,
тихие и невесомые, тают круги», —
слова твои так утончённо изящны…
Прошло много времени, прежде чем вырвалось у тебя,
что предпочитаешь моим каблукам шпильки изысканных куртизанок…
Знаю, скажешь, что это — мои незаконченные импровизации
на тему любви, но ведь между двоими
никогда одно и то же не повторится?
Да, знаешь прекрасно, что ритм — моя тёмная, гибельная стихия,
больше скажу: ритм безмолвия — стремительней прочих.
В пору такую — слушай — спешат и стучат каблуки,
в пору такую они и ломаются больше всего,
их острия утыкаются в точки смертельного риска,
только тогда образ твой оживает во мне.

«От обворожительных улыбок политиков…»

_{Перевод В. Саришвили}

От обворожительных улыбок политиков
розы проливают слёзы.
Вместо мускул накачанного «бодигарда»
в их распоряжении воздушные ароматы.
Они ходят на цыпочках, так легко, едва колыхаясь…
Будто танцуют.
Они раздают разноцветные букеты прохожим
и часто думают о старых пенсионерах,
они нам вещают о мире и о беззащитных детях
(которых бросили жестокие матери),
и время от времени изящным жестом
смахивают блеснувшую слезу.
А выходные они проводят на природе,
бегая с сачками
за яркокрылыми бабочками.
И потом, разогнав кровь в жилах,
чистым воздухом надышавшись впрок,
возвращаются, и на подступах к городу
от их обворожительных улыбок
розы вновь проливают слёзы…

ЭСКАЛАТОР

_{Перевод В. Саришвили}

Лестница вползает и выползает
словно змей — то в нору, то из норы…
И на спине своей выволакивает и завлекает,
из яви — в недра, из недр — снова в явь.
Ты же стоишь не двигаясь на ступеньке…
Эскалатор продвигается вперед,
ты — вспять во времени,
где пассажиры на лестнице — как перевертыши,
поднимающиеся — устремляют взгляды вниз,
спускающиеся — смотрят вверх.

Лестница вползает и выползает
словно змей — то в нору, то из норы…
И, если рассуждать с позиции эскалатора,
он не движется ни «вверх», ни «вниз»,
он однообразно вращается
по кругу гигантским циферблатом черным,
и ступеньки — его деления,
и люди — стрелки, двигающиеся в направлении
индивидуального времени каждого пассажира,
вверяющего себя эскалатору — ребенка, мужчины, женщины…
На кругу эскалатора
время множественно и изменчиво…

ПЫЛЬ

_{Перевод И. Кулишовой и В. Саришвили}

Нет ничего прекраснее
обнажённых тел
старика и старухи,
сплетённых в объятьях.

В детстве влюбилась я в мальчика.
Играли в футбол во дворе,
и забил он победный гол.
Я рванулась на поле и поцеловала его в щёку.
Он просиял улыбкой — двух верхних зубов не хватало…

В последний свой школьный год я влюбилась в юношу.
Спустя время мы случайно встретились.
Он не узнал меня, имени даже не вспомнил.
И я ему не открылась.
Высох подаренный мне цветок меж книжных страниц.

Лежу рядом с мужем на горячем песке,
где мы пальцами очертили круг
и сказали: «Никто сюда не войдет.
Это наш остров выше уровня бурного моря».

Радость с тобою делю каждый день,
показывая какашки нашего малыша в горшке.
«На всём, что не умирает — оттиск любви», —
думаю я, выливая горшок.

«Не хочу новую игрушку, бабушка, лучше придем к тебе», —
сообщает мне по телефону внучка.
Придирчиво разглядываю в зеркале волосы, выкрашенные вчера.
Принимаюсь за выпечку. Сладкий аромат притягивает мужа.
Разлетелись птицы воспоминаний.

«Твоё тело так же прекрасно,
как тогда, во время беременности», —
муж ласкает мою одрябшую кожу.
Провожу пальцем по морщинкам,
струнами испещрившим его лоб,
и постепенно рука моя тянется вниз…

Выравниваю землю на могиле супруга
и вспоминаю старую фотографию —
какашки нашего малыша в горшке —
с которой вчерашним вечером стёрла пыль…

ЭЛА ГОЧИАШВИЛИ

ЕСЛИ ЛЮБИЛА ЕГО, ПОХОРОНИ!

_{Перевод Д. Лоскутова}

Похорони мертвеца,
Скорее, скорее похорони мертвеца.
Пока в нем еще узнаёшь того,
Кем он был,
И кого ты любила.
Пусть это сходство не остановит тебя,
Не введет в заблужденье,
Опомнись,
И в невинной земле былого
драгоценного схорони мертвеца.
Чем сильней ты любила его,
Тем усердней должна похоронить.
Скорей, похорони!
Пока запах, оставшийся от жизни,
соберется, как шлейф и развеется,
Пока от него черви сытые отсыпятся,
драгоценного похорони мертвеца.
Вот лопата!
Вот гроб!
Вот гвоздь!
Возьми, похорони его!
Укрой одеялом,
Утепли, оставь навечно
И не выкапывай.
Если по-настоящему любила, похорони.
Если по-настоящему любила, не доставай.
О, способная любить!
Знай, что искусство и дар хоронить
мертвеца драгоценного
не меньше дара любви.

КУПОРОС

_{Перевод Д. Лоскутова}

Стоило ли подняться на отвесную скалу…
идти в такую даль,
чтобы покончить собой?
А в деревне же
Неоткуда падать
Здесь нет высотных домов…
Ружье, веревка и купорос —
Выбор кахетинских самоубийц.
…Господи, упаси
Заблудших душ…
В одном из стихов я Нанию упоминаю,
Ее оставил вдовой
Дед Вано — мой сосед.
«Вано, отравившийся купоросом», —
Вот и все,
Что я о нем помню!
Все остальное воображение,
Спутавшееся с воспоминаниями…
…Господи, помоги
Заблудшим самоубийцам…
Как только баба скрылась с глаз,
вынес из погреба втихаря (наверное),
и над кособокой чашей
горсть раскрыл (наверное),
и насыпал купорос — небесной пыльцой.
Вылил воду в чашу (наверное),
Перекинув через колено прохладный кувшин (наверное),
Перемешал,
Перемешал буковой веткой,
Поскребывая (наверное).
Развел небесную пыльцу, —
Из крестьянской чаши
Глянуло жидкое небо
Одним глазом
Голубоглазого великана (наверное)…
…Господи, помоги
Заблудшим самоубийцам…
Всю жизнь лечил виноградник купоросом,
А однажды и себя вылечить попробовал (наверное)
…Господи, помоги
Заблудшим самоубийцам.
Избавь,
Избавь его
От горького скитания,
в конце виноградника
Посади травинкой,
Или как козленка привяжи куда-нибудь
К корням тенистого персика,
Усталую душу деда Вано, —
Чудным ядом
Себя убившего.

СТРАСБУРГСКАЯ ЛУНА

_{Перевод С. Арменян}

Омару Турманаули

В материнской груди
Молоко иссякает в срок,
Установленный природой.
А Родине — предписано быть
Вечной кормилицей.
Почему же
Наша Родина-мать
Кровавым бинтом перетянула грудь
И стряхнула с подола нас,
Как хлебные крошки?
Мои братья и сестры,
Падая в черную бездну,
Горестно вопрошали —
За что их так рано отняли от груди?
Мы были беспомощнее котят.
В ладони зажат подорожник…

И уже не одна луна над нами…
Где твой цветок чертополоха, Турманаули?
Почему ты его не оставил в дверях,
Как обычно,
Когда приходил,—
Чтобы я поняла: ты стоял у порога
С цветком чертополоха в руке
И стучал,
Не веря, что меня нет дома…

А луна над нами уже не одна…
Но нас почему-то не двое.
Луна не подкрадется,
Не прорисует наши тени
На Воронцовском мосту,
Обмакнув свой луч в акварель Куры…
Две тени когда-то держались за руки,
А теперь вторая — пропала…

Эй, Страсбургская луна, —
А может, ты и не луна вовсе?
Видишь вот этого человека? —
Ты ему не луна!
Не луна, раз даже на пару строчек
Не вдохновила!
Эй, Страсбургская луна, —
Ты самозванка!

Его настоящая луна
Заглядывает то в пшавское село,
То в Тбилиси,
И обратно, в Пшави…
Ноги ее по колено
Исцарапаны чертополохом.
Его настоящая луна
Скучает, и ждет, и верит,
Что увидит его
Снова.

ИСТОРИЯ НОГТЕЙ

_{Перевод С. Арменян}

Из цикла «Для меня и для двух моих сестер»

Мы с детства
Любили играть в «жизнь-смерть».
С детства любили
Играть землей.
Земля всегда давалась нам щедро,
Ее всегда было вдоволь,
Тем более
Для такой игры, как «жизнь-смерть».
И мертвых птичек была уйма.
Они поголовно погибали,
Вплоть до одной складывали крылья.
Взгляну — и дрожь пробирает.
Повсюду маленькие холмики,
Птичьи могилки…
Эта игра в смерть…
А как играли в жизнь? —
Процеживали пресытившуюся смертью землю
(Выкидывали камушки и скелетики),
Месили тесто,
В детских ладошках лепили
И оставляли подрумяниваться
На солнцепеке…
…Я несла домой свои руки,
Чистые, измазанные землей,
И клала их в подол
Божьей Матери.
И Божья матерь стригла мне ногти.
И эти ногти, запачканные тестом земли,
Разлетались вокруг, похожие на полумесяцы.
И тогда я была наследницей Царства Небесного.
…О эти руки, с доверием протянутые
И замершие
У острых кончиков твоих ножниц!..
…Первой убрала левую,
А потом даже и на правой
Научилась сама стричь себе ногти.
Убрала обе руки
С твоего подола, мама…
И удалилась…

Скажи, что шептало тебе
Про мою нетерпеливость
Тогда твое мудрое сердце?
Сжималось тревожно? —
«К чему торопиться, доченька?
Настанет день,
Когда сама сумеешь
Стричь ногти себе
На обеих руках.
Но никогда никому
Так доверчиво
Их не протянешь».
…………………………
Вот и рассказ, Матерь Божья,
Наросший на стержень,
Окрашенный золотисто-печальной водой,
Для меня и для моих двух сестер.

МОНОЛОГ РОДЕРИКА АШЕРА

_{Перевод В. Саришвили}

«Меня гнетет грядущего мерцанье…»
Боль в мутных генах выбивает дробь.
О, Меделайн, молю, останься в склепе,
О, Меделайн, не покидай свой гроб.
Моя душа на глыбах распласталась,
Накрыл ее сырого мха бугор.
Ах, Меделайн, так плоть моя печальна,
Как стершийся и выцветший фарфор.
И через край глаза полны безумьем…
Кошмары пляшут, скачут во всю прыть…
До смерти, неизменно, непрерывно,
Неистребимо вьется жизни нить.
О, в свой кровавый завернувшись саван,
Придет, со стоном дверь толкнет она…
Пусть только в срок развернутся болота,
Пусть только в срок обрушится луна…
«Меня гнетет грядущего мерцанье…»

БАТУ ДАНЕЛИЯ

СТИХИ

_{Перевод В. Саришвили}

Я не ряжу стихи в роскошные одежды,
Пусть ходят в шелухе, что ветерок взметнул.
Сапфирами я им не услаждаю вежды,
Вина вот водянистого плеснул.
Включу им мультики, да с песенкой бандюги.
В жару хотят они в обнимку жить с ручьём,
А в дождь, как зонтики, захлопнутся в испуге —
Зачем напасти притворяться богачом?
Стихов творение вердиктов всех превыше,
Из тайников души на свет их приведу,
Иль, как факир, из уха выну связкой крышек;
Замучит голод — я в стихах кокос найду…
Или бывает стих — откормленная девка,
И неча жалиться, и горя нет, забот.
Бывает стих — вглядишься в строки — однодневка!
Стих-поводырь бывает, к дому приведёт.
Шнурую строки, если развезёт подпруги,
Порою роз венком анапест прибежит.
Я понесу его на холмик, в дар супруге,
Что Царству Вечности теперь принадлежит.
Полёт орла в стихах своих я различаю.
Есть также строки, укрощённые деньгой,
И это — жизнь, от вас я правды не скрываю.
А строки есть — на струны просятся порой.
Есть строки — словно псы цепные в будках, лают.
На вкусы все стихами полнится ларец.
Но этот стих — порыв души — я увенчаю,
Как митрою главу свою святой отец.

MIRABILIS VITA

_{Перевод В. Саришвили}

В темноте одиночества кат-потолок
Вспрыгнет на плечи, песнь баритоном выводит,
Стены зенки повылупят: «Чем занемог?
Что так мечется он, что по комнате бродит?»
А когда оголится пространство окна,
В отдаленье рояль сеет ноты сквозь сито.
Плач камней… Это — Моцарт. И, пьян без вина,
Я восторгами полнюсь — Mirabilis vita.

Обезумеет море, одежды сорвёт,
Горы жаждут созвездия слопать, как гроздья,
Цепь небес Прометея-беднягу скуёт,
Так приди и утешь его, гость или гостья…
Лес опутан ветрами, как Лаокоон,
Отнят мяч у луны (финт Пеле знаменитый
В исполнении облака)… Всё — в унисон,
Я восторгами полнюсь — Mirabilis vita.

Небо лезвием молнии вены взорвёт,
И надгробья всплывут, по лазури качаясь.
Я съезжаю с катушек — ведь мёртвый народ
Покидает гробы, в летунов превращаясь.
Прочь, зарницы! От ужаса треснула плоть!
Не сорвитесь, и скал не разбейте гранита!
Чиж-звезда на плече зачирикал.
Господь,
Я восторгами полнюсь — Mirabilis vita.

А порою себя и могильной плитой
Представляю — и как волокут меня, воя;
То ли сам я тащусь… Хватит, время, постой!
Не жужжи, стать хочу я рассветной росою…
Слепоглухонемою медузою стать,
Чтоб червям не достаться, как жертва гамбита.
О, довольно гробам в поднебесье летать!
Я восторгами полнюсь — Mirabilis vita.

УТРЕННИЙ ДИЛИЖАНС

_{Перевод В. Саришвили}

Людям утренних часов не хватает,
«До полудня бы продлить их», — мечтают,
Чтоб успеть купить детям молочишко,
И на службу не припоздниться слишком.
Чтоб не прозевать свои электрички,
Прибыть вовремя к чертям на кулички,
«Утро, утро, ну продлись, хоть немного!», —
Шлют посланья всемогущему Богу.

Людям утренних часов не хватает,
Даже сперма в темпе блиц вытекает,
Хоть и без толку минут не транжирят,
Так и носятся с зарёй по квартире,
Как ни бейся — утра им не хватает,
«До полудня бы продлилось!» — мечтают…
Но и эта недостаточна милость,
Хоть до сумерек оно бы продлилось.
Маловато и до вечера, впрочем,
Вот бы длилося до самой до ночи…
Но и эта недостаточна милость —
От зари бы до зари оно длилось…
Чтобы кончили супруги в истоме,
Не кончалось молоко в гастрономе,
Чтоб успели причесаться-помыться,
Чтобы вовремя на службу явиться,
Чтоб за поезд на ходу не цепляться,
Утро сутками должно не кончаться.
Свод небес покрылся весь синькой-краской,
Катит солнце кровяною колбаской,
В одночасье белый день мраком выпит,
И песок его могильный засыпет.
Нипочём ему недуги да вошки,
И пузырится в котле понемножку,
В серых тучах поминальное брашно,
Ничего теперь не больно, не страшно…

Ты случайности не встретишь на свете,
В снежном веянье зимы, в знойном лете,
И Создатель глину мял не напрасно,
Чёт и нечет — выбор вечный, всечасный…

Людям утренних часов не хватает,
Хоть рассвет — и мирозданья ровесник.
Цену времени они точно знают —
Только что поделать с синькой небесной?
С тем, что солнце накатилось колбаской,
Из сметаны не сбивается масло,
И песок могильный всё засыпает?

Людям утренних часов не хватает,
Людям утренних часов не хватает…

МОНАХ

_{Перевод В. Саришвили}

Когда осталось отрочество в прошлом,
И когда первый нежный пушок
Сбрил со щёк он рукой неумелой,
Довелось ему — только однажды —
Оказаться бок о бок с девицей, прекрасною видом.
Он в автобусе ехал, поближе к окну примостившись,
И вошла она, рядышком села,
Вся как будто хрустальная…
В город зима заявилась,
Но ромашкой и ландышем волосы девушки пахли,
Пахли пряно, призывно цветочной весенней поляной,
И успел он окно приоткрыть, чтобы дрожь и желания волны
Во плоти своей, в сердце унять, чтоб оно не сорвалось…
Этот запах цветочной поляны в другой аромат воплотился,
Стал он Божьего храма и монастыря благовоньем.

Стала плоть, и одежда его, и уста его благоуханны,
Он не брил бороды с той поры и, всходя на амвон
Этот запах свиданья минутного, нежно-духмяный,
Сохранял в дыме ладана, в свечном мерцании он…

МАЭСТРО ЛЮБВИ

_{Перевод В. Саришвили}

Когда ты в любовном отказе,
То к зеркалу не подходи —
Увидишь одно безобразье —
Какой-то пришелец, поди!
Не вовремя, вовремя — эти
Понятия чужды любви,
Ты жалким паяцем на свете
Закончишь метанья свои,
Когда не познаешь любови,
И времени мощный орёл
Вонзит в тебя когти до крови —
Куда б ни бежал ты, ни брёл.
Бессильны и бесы мороза —
Влюбленных им не заковать,
Им сплетен гюрза — не угроза,
Им лучше на путь не вставать.
Они — триумфаторы страсти,
И завистью их не трави,
Но высшее всё-таки счастье
Стать князем, маэстро любви.

ШКОЛА ЛЮБВИ

_{Перевод В. Саришвили}

Девочка возраста спелого
С мальчиком-выпускником,
Сидя рядком,
Как грибочек с грибком,
Что на рассвете ты делала?

Прелесть пейзажа дворового,
Кипенье сил…
Не упросил,
Не улестил,
Хоть и был неистов,
И этот двойной портрет походил
На эскиз постимпрессионистов.

Любовь развела художества,
Цветов раскидала множество,
И Ангелам — Божьим слугам,
Известно, как любят друг друга,
Сидя рядком,
Как грибочек с грибком,
Девочка возраста спелого
С мальчиком-выпускником.

И пусть из окна в окно
Спрашивает сосед соседа,
«Где это видано, батоно,
Чтоб в школу ходили
С первым лучом рассвета?»

Но к облакам пробилась
Дрожь их телес, коснулась…
Школа любви открылась,
В сердце любовь проснулась.

И, словно света коконы,
Тихо сидят рядком
Девочка кареокая
С мальчиком-выпускником.

КАТО ДЖАВАХИШВИЛИ

СОЛДАТЫ

_{Перевод А. Григ}

солдаты встают рано.
подтягивают голенища резиновых сапог.
щиплют себя за ладони.
садятся за расшатанные уродливые столы.
хлебают ожидание
из полных пустотой железных мисок.
это, конечно, не мороженое «крем-брюле»
и не рисовый плов с цукатами и изюмом.
там, за горизонтом, в далёком и придуманном городе
их женщины клюют рис…
и голодают.
наполняют тела падшими мечтами.
на улице, спокойно взявшись за руки, гуляют пары.
солдаты ложатся рано.
смыкают глаза и перекрывают ведущую к ним
тропинку.

если ночь за день устала — словно медсестра в больнице,
ни души вокруг, ты, стоя, копишь медь в глазах. без звука.
после — порванные бусы у дверей на половицах.
бусы словно как патроны пересчитываешь. мука.
после ну конечно снова, т. е. как обычно. пьяный.
после ну конечно снова, т. е. необычно. тяжко.
после на бок еле-еле. широко как будто. тянет.
после, забиваясь в угол, спишь опять стена за ляжкой.
если вдруг сегодня больше не. не вышло. и за хлебом
очередь вдруг растянулась. ветер подпирает двери.
в каждом миге засыпанья — ощущенье: рядом не был.
каждый проблеск пробужденья я с тобой уже не сверю.
если вдруг плечом заденут — мне придётся сбиться с шага,
если женщину бесчестить будешь у врага, над бездной,
снова для воспоминаний места не найдётся слабых,
после… ничего. лишь двери. будто ничего. исчезнешь.

их женщины встают поздно.
пудрят измученные бессонницей лица.
и избегают смотреть на себя в зеркало.
покрывают красным лаком сломанные ногти
и кушают рис
маленькими посеребрёнными ложками.
кушают… и голодают.
наполняют тела падшими мечтами.
а во вражеском лагере солдаты опускают головы вниз.
это, конечно, не молчаливое ожидание
и не рисовый плов с цукатами и изюмом.

их женщины ложатся поздно.

УБИЙЦЫ

_{Перевод А. Григ}

убьём наших детей.
тех, что выросли. и тех, что должны вырасти,
тех, что не смогли родиться
и даже не просили их рожать.
те, что успели родиться раньше —
уже состарились.
тех, которых мы узнавали по линиям ладоней,
которых мы не любили,
которых мы не ненавидели
и… даже любили.
которые обвинили нас в том, что не взошло солнце,
которые не могли ходить в школу,
которые не нашли пути,
не нашли своего уголка земли,
которые превратились в убийц,
превратились в воров,
превратились в блудниц.

побыстрее убьём своих детей!
проведём острым металлом по нежным шеям
и вздохнём с облегчением.
возьмём и вздохнём с облегчением!
вздохнём и полностью выдохнем:
ночной сон без сновидений,
беспричинную усталость…
словно топя в прошлом белые корабли,
словно склонив ресницы…
на той стороне бараки и курдянка
с прижатым к грязной груди младенцем,
она таскает с собой грусть, завёрнутую в пёстрые тряпки…
«Педро! Дональдо!
Дональдо, Педро, Педро»…
тащит. кричит.
«мы» же, ускоряя шаг,
идём домой
и с улыбкой приносим нашим детям
цветные дороги, смешавшиеся с бытовой мелочью.
так, словно жевательная резинка — это чужая родина,
так, словно это обжигающее озеро слёз и есть единственная родина,
заменившая некупленную жвачку,
родина, которая, скрывая своё прошлое,
никак не оставит нас в покое.

приди, родина, закинь сети
в глаза этих голодных детей.
в похожем на болото озере рыбы
цепляются хребтами за водные растения.
приди, родина, не жалей нас, предайся
ненависти. как легко беречь себя
среди проблесков раскаяния…
а касательно глобальных бед:
мы оправдаем время, которое изменило
не тебя, нет, —
это мы превратились в опасных зверей.
а время замерло, не двигается с места:
наверно, вода скопилась в ногах,
чтобы мы могли рассмотреть весну,
но…
мне стало холодно.
ну, давай, родина, выкрасим улицы юной кровью,
нарисуем кровавые круги вместо солнц.
теперь уже можно всё сблевать:
ночи, проведённые у изголовья,
опоздания на работу,
деньги, трепетно собираемые на подарок ко дню рождения,
карты, проглоченные банкоматами,
билеты в кино,
мусорные бункеры, привязанные к электричеству,
противозачаточные таблетки,
любовь, побрезговавшую шалашом,
ориентированную на политику историю,
дружеские подножки,
приключения девочки и двух морей…
словно наша родина — жевательная резинка,
приклеившаяся к желудку.

«Педро! Дональдо!
Дональдо, Педро, Педро»…

перебьём наших сытых детей!
переполним их желудки
печеньем,
чипсами,
эмульгаторами,
а потом перебьём…
хотя бы не умрут от голода.

ПОЛНИМСЯ

_{Перевод В. Саришвили}

Ты не бойся,
в каждую дверь смерть постучится.
Весна. Март месяц. число теперь точно не знаю.
Сказали, вроде наклонилась на сантиметров восемь
планета Земля, это значит, что вычисляют
из солнечной системы наш сантиментами
уставший глобус.
Двойка за поведение.
Он на оценку выше уже и не запомнит.

Всем дорогам и всем руинам строгое смирно!
Всем полям, сёлам и городам строгое смирно!
Всем невестам под куполами строгое смирно!
Всем погибшим за героизм, всем героям смирно
и
Равнение нале-
во,
Окно открой, ведь отсюда гораздо легче
Протянуть взгляд, как ноги свои кладём уныло
на ту планету, где стоим как обречённые
опухолями вросли внутрь и укоренились.
Где все солдаты равняются справа налево,
И синоптики всё гадают прогноз погоды,
Не освежаем макияжем
Губы, не блеском.
Земля тронулся,
С душ тронулись. Промо-
акции устраиваем
для защиты себя, наивных,
кто-то то в облаках ухмыльнётся:
смешно, сатира!
Сварите кашу, спелый колос перебирая,
Не вздумайте слёзы лить и
В упор молчите.

Кто с войны к нам не вернулся — искать нелепо!
Их именами собственных чад больше не кличьте!
Забудьте своё прошлое, от своих же склепов,
Отвернитесь и в ту сторону переклонитесь,
Где спасением последняя лежит надежда,
Наполненная ненавистью доза «Мабтеры»[1],
Из той сказки, которой мы подражали,
Осталось — трупов пир и дымов напыление.

Всем дорогам и всем руинам, строгое смирно!
Всем полям, сёлам и городам, строгое смирно!
Всем невестам под куполами, строгое смирно!
Героически погибшим, всем героям смирно
и
равняйся нале-
во.

Весна. март месяц. число опять в заблуждении
назвать. хотя нет смысла помнить тех минут прошлых,
что уже было. и что осталось. холодно. жарко.
Климатконтроль всё так же сломан. по краям рвётся
огромный глобус, объеденный метастазами.
Двойка за поведение.
Мы на оценку высшую вновь не запомнили.
Дремлем-
Полнимся.

ИОАНН

_{Перевод Н. Келехидзе}

Я лежу, в чём мать родила.
Так же, как кукол в детстве клала.
Да, точно так же.
Мёрзну.
Чтоб застелить мою постель,
Косарь накосил траву,
Траву накосил косарь.
Везёт, лелея с гор,
Догонит в пути дождь.
Заметёт косарь стог и
Телом своим прикроет.
Расколет ему спину Илия
Плетью хлестнувшей — громом, —
Надвое.
Раскинется стог его с печалью и горем
По свету.
Я лежу, в чём мать родила.
Так же как кукол в детстве укладывала.
Да, точно так же.
Мёрзну.
И мне в разорванный рот вливают
Отвар из трав.

«Всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь».

Я земля.
Земля есмь я.
Сгниют корни мои,
Накроют их лава и потопы.
Сгниют корни мои,
Потому что больше нет во вселенной ни души знакомой.
С тобою каждой ночью ложиться буду
Гнилыми корнями и почудится,
Что экватор моей плоти лежит на городе,
Где посдыхали не от голода —
А пуповинами смотанные улицы
Столетия,
Как духи на тело Агиасму из красок
Наносили.

На Мтквари[2] спустились в лохмотьях,
И не вернулись.
И выкопанные корпуса
В цоколях гнилых,
Вялые зародыши храня,
С распущенными волосами
Утопились.
Обезглавленный лежит Иоанн.

Чтоб мою постель застелить,
Косарь накосил траву,
Траву накосил косарь.
Привёз, лелея, с гор.
Заметал косарь стог.
Подвернул одеяло под бок
Мёрзну.
Расколет ему тело Илия —
По шее плетью хлестнувшей — громом —
Надвое.
Я есмь земля.

Земля есмь я.
Снимутся все проклятия и
Возьмёт посланец на себе грехи чужие…
Снимутся все проклятия и
Пригвоздится одно тело — другим на помощь.
Вознесётся посланец к косарю на Елеонской горе
И промолвит:
— Омой, Отче…

На Мтквари в лохмотьях спустились, и
ждут, в чём мать родила.

СЫН

_{Перевод Н. Келехидзе}

И было как-то. Безнадёжно. Любовь. Привычка.
Себя теряли. Коротая день. Вдвоём. Молча.
И раздевалась зима, к ногам бросая тряпки.
Запрещены ответы, вопросы. Слёзы — всего лишь
Едкая жидкость. И сколько раз взорвётся сердце, —
Столько же фальши.
Говорю. Веришь.
Стрелки два раза пересекут экватор, после
Перебросят нас вне времени. Два раза тоже.

Я пишу так. Ты рядом. Во мне. Позади меня.
Между моих слов. В моих словах. Хотя многое,
Вроде сказано. Вроде одно. Вроде ничего.
И сидим вдвоём, в доме, где на длинную веранду
Мы не выйдем — нет веранды. Наш уютный дом
Только для нас и накрывает маленький ужин.
Взгляни на часы. И сколько раз взорвётся сердце,
Столько и добра.
Говорю. Веришь.
Стрелки два раза пересекут экватор, залпом,
День под ногами разобьётся. Два раза тоже.

Я так напишу:
В твоих мыслях. Для тебя. В тебе.
Запрещены ответы, вопросы. Если внезапно
Рвётся одежда. За спиной опору ищешь.
Стена. Хочется уходить
и снова вернуться.
Ты отдохни в моих словах, хоть мимо слов этих,
Но никогда не прикрывай лицо руками…

Говорю.
Веришь.
Стрелки два раза пересекут экватор, после
Перебросят нас через него. Два раза тоже.

…мои чернила на бумаге только не разлей —
она белая…

ТЕМО ДЖАВАХИШВИЛИ

«время — грампластинка…»

_{Перевод А. Григ}

время — грампластинка.
станция
метро
и… чуу… чу-чуу…
поезд
время — грампластинка.
граммофон

Адам — грамигла.

«крепко зажмурься и…»

_{Перевод А. Григ}

крепко зажмурься и…
спрячься…
раз…
два…
три…
четыре…
играют старики в детскую игру.
раз…
два…
тепло… уже теплее…
горячо… горячо…
раз… два…
крепко зажмурься и…

отгородись от всего — что здесь.

«дети земли…»

_{Перевод А. Григ}

дети земли
безо всякой надежды
смотрят на землю.
дует ветер.
а там — наверху — говорят,
кто-то живет (иностранец)…
так говорят…
и задаются вопросом:
это, случайно, не он
подрисовал с восточной стороны
раскаленный диск?

«моросит грибной дождь…»

_{Перевод А. Григ}

моросит грибной дождь
и облака ушли со сцены
за окном.
с черно-белого фото
нежно улыбается девочка.
а старик уперся лбом в стену
вернее в свою сморщенную руку
и тайком утирает моросящие слезы.

«я убийца…»

_{Перевод А. Григ}

я убийца…
убийца…
убийца мысли
которая
потихоньку
вероломно
по капле
отравляла дни.
я убийца —
я утопил ее в стакане вина.

«я маленькая часть тебя…»

_{Перевод А. Григ}

я маленькая часть тебя
маленькая…
малюсенькая…
и все-таки…
*
твоя боль — небо
под которым я хожу
и оно болит.

«уже четвертый день…»

_{Перевод А. Григ}

уже четвертый день
единицы
склонив головы
и со слезами на глазах
идя неслышным шагом
несут гроб с телом
большой единицы.
*
а на трассах…
час пик.

«лягушка смотрит в серый монитор…»

_{Перевод А. Григ}

лягушка смотрит в серый монитор
ребёнок смотрит в серый монитор
мир смотрит в серый монитор
включите нам!
включите нам!
включите нам!
Цветную жиз…
ээхх!..

«собака потеряла хвост…»

_{Перевод А. Григ}

собака потеряла хвост
потеряла война воина
потерял воин жизнь
потеряла жизнь смысл
потерял смысл слово
потеряло слово человека
потерял человек Бога
а собака потеряла хвост.

«слёзы нарисовали прозрачное озеро…»

_{Перевод А. Григ}

слёзы нарисовали прозрачное озеро
на поверхности плавают вопросительные знаки
губы хранят молчание.

МЕНЮ

_{Перевод В. Саришвили}

1. Один гектар любви.
2. Море.
3. Поцелуй (одна штука).
4. На жгучем песке растянувшийся луч.
5. Палёные коньяки.
__________________
Очень часто я обедаю так…
Развлекаясь красивыми мечтами.

«На вокзале…»

_{Перевод В. Саришвили}

На вокзале —
Где-то в тёмном городе
Ненастною ночью
В поезд поднялся человек.
Поставил рюкзак
На столик фотокарточку сына
Выматерился
И уснул
*
Интересно, какие сны видит этот человек.

НИКА ДЖОРДЖАНЕЛИ

НЕ РАЗ УСЛЫШАННОЕ

_{Перевод А. Золотаревой}

Я — тишина, и я слышу, как воют могилы,
призраков пенье над ними в тоске и печали.
Лодка во мне, про которую все позабыли,
бьется о берег, оставленная на причале.
Лебеди шеи во мне изгибают, а взоры,
скрытые веками, спят. Дни рождения, даты
смерти, мгновения славы и годы позора —
все станет свитой моей, что гремело когда-то.
Всякая брань и все пули, что пущены были
и не сумели достигнуть назначенной цели,
всякая брань и все пули, что пущены были,
всё попадает в меня, пролетев мимо цели.
Вещи и пыль — их не делит пространство и время.
Вечно стремление пыли в сверхвещи вернуться.
Нежный зародыш и легкое хрупкое семя,
так же, как труп, мной во мраке сыром берегутся.
Я — эпилог ко всему, но свободный от шумной
слов оболочки пустой. Пусть меня избегают
все сослагаемые — я конечная сумма.
Птицы напрасно на казнь меня обрекают.
Люди же только со мной удивляются чуду.
Вечная память во мне сохраняется, даже
если меня соблюдали всего лишь минуту.
Лунная ночь дня слепящего может быть краше.
Я до создания музыки плоть обретала.
И хоть хранит меня лишь прошлогодняя муха,
музыка — это и есть тишина от начала
и до конца. Но уж в ней не раздастся ни звука.
Так для чего я, зачем я везде и повсюду?
Каждое слово во мне пропадает бесследно.
Только молитвы звучанье гасить я не буду,
даже когда говорится она незаметно.
О единенье устами меня и молитвы,
к Богу взывающими! И я плачу от счастья,
слыша, когда человек тишиною залитый,
Господа славя, меня восхваляет отчасти.
Только молитвенный голос меня не порочит.
Тщетен тревожный набат, что гремит всенародно.
Имя мое — тишина. Тишина вашей ночи.
Вы ж называйте себя, как вам будет угодно.

ПАРА СЛОВ ОБ АЭРОПОРТАХ

_{Перевод автора}

Можешь утром встать по обыкновению и поехать в аэропорт.
Не обязательно, чтобы ты там работал или куда-нибудь улетал.
Аэропорт хорошее место для размышлений.
Аэропорты в какой-то степени имеют большую прелесть, чем полет.

Они больше всех приближаются к облакам.
В них на первый взгляд главное слово — это «полет».
На самом же деле его, даже улетевшего в высь,
опережают здесь слова «любовь» и «разлука».

Аэропорт походит на некое чистилище,
ибо из-за того, что ожидание полета — как маленький взлет,
а сам полет может и не состояться,
здесь ты еще не в воздухе, но уже и не совсем на земле.

Это место настолько прекрасно, что прекрасна и дорога, туда ведущая,
и транспорт, на котором ты едешь по той дороге,
и водитель, который управляет тем транспортом,
прекрасен и ты, сидящий рядом или позади того водителя.

Пребывая в аэропорту, если ты хоть немного не меняешься к лучшему,
то тебе надо обратиться к психологу или поговорить со священником.
Значит, ты не чувствуешь и не понимаешь элементарного.
Значит, у тебя серьезные внутренние проблемы.

Меня все время интересует, каковы сотрудники аэропортов
за их пределами, в любом ином месте,
какие вопросы они обсуждают, когда смеются, когда плачут,
завороженные чем любят.

Это не те, мне думается, от кого отмахнешься.
Они похожи на врачей, которые лечат потоками воздуха,
или на музыкантов давно распавшегося оркестра,
знающих больше других.

Приятно, что, в общем, можешь улететь, но не улетаешь.
Приятно пребывать в аэропорту
и думать о том, что же в итоге земля,
как не один огромнейший аэропорт.

ПРОЩАНИЕ С АДАМОМ

_{Перевод И. Ермаковой}

Память одолевший, тьму и жалость,
пусть тебе хоть яблоко даст Бог,
если все, что от меня осталось, —
только яблочный переполох.

Хорошо б — женили на похожей,
разрешила чтоб тебе она
оглянуться и смотреть до дрожи,
как легко я ухожу — одна.

Круто вниз уйду, неповторима,
проклята, распатлана, стара,
словно песня твоего, любимый,
лишнего ребра.

ПАМЯТИ ЖИВОГО I

_{Перевод М. Амелина}

С депешей ты лежишь двадцатилетней
на том боку, где смолкнет сердца бой.
Гвоздь не в ладонь и не в стопу последний,
а в лоб тебе вколотится судьбой.

Твой Еврипид с трагедией сугубой:
не признаешься, что тебе хана.
И плачешь, из Европы силой грубой
как в Азию свезенная жена.

Из головы мечты, хромая, вышли.
Ты смотришь из бездонности на дно.
Так в зеркало сам на себя глядишь ли,
из зеркала ль взираешь — все одно.

ТРИЛЛЕР, ПЕРЕХОДЯЩИЙ В ЭЛЕГИЮ

_{Перевод М. Амелина}

Ты улетела ночным рейсом.
А я, возвратившись домой,
без сна проворочался до рассвета.
Но потом дремота взяла свое.
Внезапно меня наружный шум пробудил.
Спросонок мне показалось,
что порывистый дует ветер.
Потом напряженным слухом
я расслышал хлопанье крыльев огромных.
И вдруг стекло оконное треснуло.
Я встал и, раздернув шторы,
увидел вовне громадных размеров птицу,
на лету поворачивающуюся с трудом
в тесном пространстве между домами.
Вид ее был пугающим —
со всех сторон исполосованное тело
серебрилось редким оперением.
Но она на меня взглянула
взором, исполненным нежности,
разинула клюв и провещала громогласно:
«Мне больше уже не бывать самолетом.
С полпути я вернулась обратно,
чтобы вернуть тебе возлюбленную твою».

СТАНСЫ

_{Перевод М. Амелина}

Мозг мой разлука гложет:
справиться — не способен;
вечности день, что прожит
мной без тебя, подобен.
Выпь голосит средь нощи
воплем о том гортанным.
Мне ж обернуться проще
каменным истуканом.

Я не терял рассудка.
Жаль его непотерю.
Страсть ожививший, чутко
вслушиваюсь и верю
той тебе, что как совесть
вечно казнит, коль плохо
мной творимое, то есть
стук о стенку гороха.

III

Отдаленная, лучше
мой раскрываешь дар ты, —
сам себя, как заблудший,
я при помощи карты
одиночества к цели
вывожу. К стихоплету
проявляешь ужели
сквозь пространство заботу?

В предстоящем зерцале,
праведном и глубоком,
жрицей ты через дали
зришь всевидящим оком,
где я, силен ли, слаб ли,
мучишь, коришь как хочешь,
скоро меня по капле
каменного источишь.

Я коробок размокший
спичек в осенней луже
вспомнив, пою. Потёкшей
вниз по щеке, снаружи
мертвенной, той подобно
счастье одной слезинке.
Ведомо нам подробно,
наизусть, без запинки.

Что поделать, я — тот, с кем
тяготишься союзом
и духовным, и плотским
ты, как ненужным грузом.
Ни меж собой мы сами,
ни с отчизной — не родня,
разве став мертвецами,
в зазеркальном «сегодня».

VII

Времена не похожи
друг на друга нимало.
Хладнокровней, до дрожи,
прежних то, что настало:
шум его беспрестанен;
жаром страсти объятый,
я амуровой ранен
не стрелой, а гранатой.

VIII

В мыслях твое настолько
мной изласкано тело,
что от удара тока
кто другой, оголтело
тронув тебя, отпрянет,
но, себе разъяренно
боль причиняя, станет
ждать ответного стона.

В лед обратиться, в иней
жилам, суставам, коже,
ведь без тебя — с пустыней
хладной пространство схоже,
но лежать, снегопадом
тешась, как бы хотела
ныне с тобою рядом
каждая клетка тела.

Воздух порвать бы в клочья!
Нас представить в пределах
розных не мню точь-в-точь я
черными клавиш белых,
ангелов ли хохмящих.
Хлопьев ты кружишь ватой
в поле зренья, маячишь,
словно кадр двадцать пятый.

Саваном плотным скрыты
у надежды, у счастья
и чело, и ланиты;
пульса ни у запястья
пальцами, ни губами
не прощупать на вые.
Рвешь ты сердце, как знамя,
на лоскутья живые.

XII

Мрак. Пустынные виды.
Я по гиблому краю
не планеты — планиды
астронавтом ступаю;
но, зане не разъемлю
яви с вымыслом звенья,
некому ждать на землю
моего возвращенья.

В ФЕВРАЛЬСКОМ ЛЕСУ

_{Перевод И. Кулишовой}

Лексо Чхаидзе

В февральском лесу неизвестно откуда я вдруг очутился.
Чащоба сплелась надо мной. И поляна в тумане плыла, полусонном.
Казалось мне: бьюсь пульсом леса я, листьев лишенного. Сбылся
философ со спутанным мировоззрением, как ветви, плетеным.
А где-то погода похожа почти на хорошую, с тучи
косой дождь летит на веранды богатых дворцов, как повеса…
Как будто в лесу до сих пор не бывал я дремучем.
Как будто никто не бывал до меня в гуще леса.
В лесу я. Один. Над моим еще огнеподобным
трепещущим сердцем февраль греет руки, движенья неволит.
Ко мне, снег тревожа, с лицом перекошенным, злобным
ползет царь лесной из кустов на живой запах боли.
И вот поверх льда чью-то душу схватил я, как небыль,
и плоть подо льдом вдруг почувствовал — реку, и из-за
туч вспыхнуло солнце — блестит в обесцвеченном холодом небе,
как будто последний динар на ладони Хафиза.

УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

_{Перевод А. Цветкова}

Выходит в конечном счете,
что условное наклонение выбилось в лидеры.
Оно, если речь о несбывшемся счастье,
пребывает в своей стихии.
Если о неминуемом несчастье —
то и тогда приоритет за ним.
Оно бестелесно как воздух и заметней огня.
Оно притупляет поступок и сбивает с толку субъекта.
Оно патрулирует перепутья содержания.
Оно — сердце языка и мера реальности.
Оно большей частью монолитная правда.
Как убедительно звучит, например, такое:
«Случись взрыв на несколько секунд раньше,
жертв бы не было»,
или, допустим, это:
«Если бы у тебя были деньги,
мы непременно были бы вместе».
Условное наклонение!
Желательность, предположение, возможность…
Пусть так. Но и одно: Истина!
То, чего мы хотим, но не происходит,
и то, чего не хотели, но произошло —
и первое, и второе
под контролем условного наклонения.
Оно ставит нам условия,
слишком сложные условия,
нам, стремящимся к счастью.
Им явлено на свет изъявительное наклонение,
им обусловлено,
оно лишь сопутствующее событие.
Если вдуматься толком в изъявительное наклонение,
то оно, мы заметим в момент констатации счастья,
по сути малодостоверно,
и это — результат несоблюдения условий,
поставленных условным наклонением.
Воспоем же условное наклонение!
Смягчим его суровость!
Расслабим его бдение
вялым и валким изъявительным наклонением!
Во избежание подозрений с его стороны
временами развеем его и убогим повелительным!
Да не расстроим этот мрачный контекст событий.
Да не прогневим его всуе.
Да не погибнем.

ЛЮБИМАЯ ОБНАЖАЕТСЯ

_{Перевод В. Куллэ}

Ты, обнажаясь, приносишь присутствие времени.
Жар возвращается пеплу истлевшей судьбы.
Пляшет аквариум, — рыбки беснуются резвые.
С карты доносится рокот морей голубых.
Меж этажами мечется лифт суетливо.
И алфавит следует тела извивам.

Ты, обнажаясь, сама, вероятно, не ведая,
приподнимаешь глаза мои на постамент.
Как ни печально, но им не увидеть, наверное,
мерзость изжитой, и подлость — сошедшей на нет.
Их достоянье лишь в том, что ни гневом, ни желчью
взор не туманился. Даже в момент пораженья.

Ты, обнажаясь, мудришь над электропроводкою:
в ней, вместо тока, струится горячая кровь,
сладко-соленая, алая, слишком проворная.
И не дано твой спадающий легкий покров
запечатлеть, словно арию, на киноленте.
Тот режиссер принадлежностью сделался смерти.

Ты обнажаешься. Книги в тяжелых обложках
наперебой мне повествуют о прошлом,
силясь поведать сокрытые тайны несметные.
Но лишь в тебе, обнаженной, я вспомнить надеюсь
ту красоту, что провидел еще до рождения,
только в тебе для меня вероятно бессмертие.

Ты обнажаешься, и капиллярными нитями
медленно переполняет меня изнутри
благоговенье пред Сущим, столь неизъяснимое,
что не сумею достойно возблагодарить.
Силюсь сказать. Непослушные губы немы,
чтобы коснуться бессмертья хотя бы на миг.

Ты обнажаешься — тихо, как храм оскверненный
после татар обживается Богом по новой.
Смолкло на улице яростных птиц голошение.
Даже машины бесшумны. Беззвучная местность
вся в ожидании. Чудо так сладостно медлит.
И тишина знаменует его предвкушение.

Лбом прижимаясь к стеклу, озорное светило
шанс подсмотреть за тобою не упустило.
День проясняет лицо свое. Все сожаления
дымкой туманной рассеялись, снегом истаяв.
Ты, обнажаясь, струишься инфантою в танце.
Нашей совместною комнатой стала вселенная.

Обнажена! Наполняются легкие вдохом.
Я ни о чем не прошу — лишь позволь мне подольше
денно и нощно с тобою по этому адресу
бодрствовать вместе. И благодарить, умирая.
Старый чердак обернулся обещанным раем —
тщетно подвал намекает на образы адские.

«Лето обернулось комаром…»

_{Перевод А. Золотаревой}

Г. Д. Хоштария

Лето обернулось комаром.
Гравий нанесло поверх травы.
Прошлое явилось королем,
но сняло корону с головы.

Знай, пока ты радовался, твой
груз возрос, пока ты бередил
сонное пространство, громовой
дважды колокол уже пробил.

Молодость кончается — вот-вот
вспыхнет и погаснет навсегда:
плачешь — но в глаза, наоборот,
вспять идет соленая вода.

Словно дивный сахарный изюм,
мысль жует свой мозг. В который раз
надо мной, пробившийся сквозь шум,
стонет старости античный джаз.

ШОТА ИАТАШВИЛИ

ЗОЛОТОЕ СЕЧЕНИЕ

_{Перевод И. Ермаковой}

На этом белом листе
прежде чем написать что-либо
представь его бесполого предка
летучее семя дерева
представь себе как стонет
ветер несущий семя именно сюда
где сосна должна прорасти
и представь как нога в сапоге
на него наступила и
в перегнойную землю
всадила крепко

На этом белом листе
прежде чем написать что-либо
представь его пожелтевшим
разорванным на клочки и
золу развеянную в воздухе
воздухе все еще помнящем
с твоего живописного тела
на белое тело листа переведенную
графику

На этом белом листе
прежде чем написать что-либо
верь что в воздухе
между летящим семенем и
развеянной золой
золотое сечение
пройдет через это стихотворение

ДРУЖБА

_{Перевод А. Золотаревой}

Мой друг — прокаженный.
На целый день отложив все дела
Иду к лепрозорию
Стучу в окно его и мы
Сквозь давно немытое мутное стекло
Разглядываем друг друга
Долго и ненасытно.
Прощаясь
Разжимаем кулаки и
Вдавливаем ладони в стекло окна —
Каждый из своего мира.

Наши руки
Соприкасаются.

Мой друг улыбается мне
Улыбается чтоб показать —
Что не требует от меня большего,
А на меньшее не согласится.

Вот — настоящая дружба.

ЛЕТЧИК

_{Перевод А. Золотаревой}

Он полетел первый раз и —
Удачно —
Восславили, преклонились, благословили.
Во второй раз полетел он и —
Снова удачно —
Приняли, не пожалели воды и хлеба,
Дали расческу для крыльев.
В третий раз полетел он и —
Тоже неплохо —
Смирились, привыкли.
Он в четвертый раз полетел, но —
Напрасно —
Нарекли дурным подражателем ангела.
Но и в пятый раз — все равно — полетел он и —
Выстрелили,
Сбили.

АВТОБУС РАВНОДЕНСТВИЯ

_{Перевод А. Золотаревой}

Как красив был этот синий автобус!
Из зимы вдруг переехавший в лето…
Я увидел его с поднебесья своего четвертого этажа
И сразу узнал:
Это 12-й,
Он ходит с Руставели до Важа Пшавела
В салоне украшенном турецкими надписями
И грузинской речью —
Сидели люди и сияли от скрытой радости
Я смотрел с высоты на автобус
И его голубые полоски подшучивали надо мной —
Будто несколько ступенек небесной лестницы
Под моими ногами
А сидящие в автобусе —
Это ангелы синих высот…
Я смеялся над своей шуткой
Но когда посмотрел вверх то увидел тьму
И понял что стою вверх ногами
Над головой у меня земля,
А там где проехал мой голубой автобус — небо!
Но это была лишь ответная шутка
Человека в хорошем настроении
В этот чудесный весенний вечер…
Потом снова появились автомобили и люди
На земле и вверху, во всей вселенной
Только 12-й скрылся
В направлении Сабуртало
Когда-то там жила моя жена
Но я перевез ее сюда
И все это имело большое значение
Как и синий автобус
На мгновенье перевезший из другого мира
Неземных путников
Что бы показать их мне
И исчезнуть

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ РОЗЕТКИ

_{Перевод А. Золотаревой}

Есть комнаты в которых
Чувствуешь взгляд розеток

Их маленькие жуткие глазки
На круглых потемневших лицах
С винтиком — носом.

Как напряжен их взгляд! —
220 вольт —
Он выражает то, что стены
Думают про тебя, про всю твою семью,
Про мебель в комнате,
Вообще про жизнь

Этот взгляд пронзает насквозь, он беспощаден
От него берегут детей
Ведь они так часто хотят
Розетке выколоть глазки гвоздем

Дети чувствуют где-то подвох
Но не знают, что
Если розетку попробовать ослепить,
То она покарает тем же

Вот она какая — розетка,
С бессмысленным выражением
На плоском лице —
Коварная

Она презирает имя, которое дали ей люди
Ей не нравится, когда по стене бьют молотком
И когда по ночам все засыпают

Да и день ей не нравится —
Сумасбродка,
Но у нее, как у сварливой старухи —
Так много света
В глубине ее темных глаз

ДЕНЬГИ

_{Перевод В. Саришвили}

Денежки мои красивые,
как и роза, небо, дерево.
Мона Лиза —
не кобыла сивая.
Но и денежки мои красивые.
Я в кармане вас пощупаю,
малышей моих расписанных,
показать кому надумаю —
вдену как тюльпан в петлицу их.
Ох вы, деньги мои, денежки…
Вы цветное представление
с полунищей декорацией,
шкуры пустоты сверкание.
Обернусь парчой купюровой
и войду я в мир, где дерево,
роза, небо с Моной Лизою…

Вот уже
вхожу.
Мне билет, и вам билет —
приглашаю.

О, как может быть красива жизнь,
если ты на гребне красивой денежной волны.

Старею. Старею. Старею.
Все чаще о том размышляю,
не выставить ли мои деньги
в музей, под стекло — и навечно.

Пусть люди придут, насладятся
красавцев-банкнот лицезреньем.

В волнении будут стоять они долго,
потом по домам разойдутся в раздумьях:
какая удача —
красивая жизнь,
красивый дом,
красивый стих…

Они подумают —
какая удача,
когда деньги твои так же красивы,
как беременная супруга твоя…

МОЛИТВА В БОЛЕЗНИ

_{Перевод А. Коровина}

Господи
спаси меня
не дай страху овладеть мной
вот крепко спит моя мама
а рядом с ней
тело моё дрожит бедное
вздрагивает от спазмов

Господи спаси
не дай страху овладеть мной
сегодня ночью
в этой маленькой комнате
где я говорю с тобой
а рядом спит моя мама

Господи
войди в сердце мое
войди в тело моё
и спаси

Господи
вот мед
что принес мне Дато Акриани
будь мёдом моим
что залечит все раны
в теле моем
и в душе моей

Господи
вот мацони
что принес Дато Барбакадзе
стань этим мацони
спасающим меня

и мама моя
каждое утро
будет молиться
за тебя

ШРАМ

_{Перевод Б. Кенжеева}

Вначале был шрам
И шрам был у Бога
И Бог был шрамом.

Шрам первый: И увидел Бог свет, что он хорош,
И отделил Бог свет от тьмы.
И сказал Бог: вот шрам мой,
Первая рана на моем лике,
На границе света и тьмы
Будет заживать труднее всего.

Снова Господь поразил лик свой небесным лезвием и сказал:
Се, шрам второй, видный на водах,
Верхние воды — небо, нижние воды — земля.
Верьте, не верьте,
Но и на воде можно сотворить надрез
И вступать в него, сколько угодно
(если угодно).

И был вечер. И было утро. И были шрамы.
Первый, второй.
Не обошлось и без третьего.
Однако Бог улыбнулся и сказал:
Ерунда это, а не рубец.
Только для красного словца он и нужен.
Но во имя единства стиля
Третью рану мы тоже наименуем шрамом
(как трещину в земле или асфальте
от пробивающихся трав).

И на четвертый были шрамы,
И шрамы были с Богом,
И Бог был шрамами
В этот труднейший из дней,
И направлены были они
На все четыре стороны света.
На пятый день Господь отдыхал от шрамов.
Радуясь, выпускал он рыб в моря и птиц в небеса.
А они, изумленные и растерянные,
Барахтались, разрезая воды и воздух,
Так что и пятый день пришлось наименовать Днем шрама.

О шестом дне помолчим, ибо сколь ни
Труден был первый день и нелегок четвертый,
Самый болезненный шрам пришелся именно на шестой.

А на седьмой день наступил отдых от шрамов.
Да, отдых от шрамов был у Бога.
И сам Он был — весь — отдых от шрамов.

НАТЮРМОРТ

_{Перевод А. Цветкова}

Я здесь давно
ем хлеб и ем железо.
(Нет, правда, не метафора,
я в самом деле ем железо,
я яблоко люблю,
обкусанное положу на стол
и вот смотрю,
как там оно ржавеет.)

Я здесь давно
пью воду и сладкий огонь.
(Нет, правда, не метафора,
я правда пью сладкий огонь
в горячем зелье чая из полыни,
когда в нем растворится сахар, дую
на огненный стакан и прикасаюсь
к его краям.)

Я здесь давно
вдыхаю запах падали с цветами.
(Нет, правда, не метафора,
я падалью действительно дышу,
уже неделя, как передо мной
лежит, гния, свинина на столе,
уже воняет, и над ней
навозные кружатся мухи.)

Я здесь давно,
бутыль абсента справа водрузил,
при ней стакан и сахара кусочки,
разбросанные по всему столу.
Свиная ляжка слева
и нож тупой,
букет цветов и яблоко обкусанное в центре.

Я здесь давно
ем хлеб и ем железо,
пью воду и сладкий огонь,
вдыхаю запах падали с цветами.
Восходит солнце, осветив квартиру,
чуть обождет меня,
потом заходит
и вновь восходит.

Я здесь давно.
Мы здесь давно.
Давнее не бывает.

ЛИФТ

_{Перевод Б. Херсонского}

Душа в лифте моего тела
перемещается вверх-вниз.
Иногда застревает на этаже сердца,
иногда давит пальцем на верхнюю кнопку
и начинает движение к высшим этажам моего разума…
Но чаще всего спускается вниз,
к железам внутренней секреции,
выходит в подьезд мочеиспукательного канала
и на его стенах царапает
разные порнографические и срамные слова…

ДВИЖЕНИЕ

_{Перевод И. Кулишовой}

Ветер веял и нес женщину.
Женщина летела, а мужчина следовал за ней.
Мужчина бежал, а за ним — его друзья.
Друзья шли, и стояла пивная.
Стояла пивная, а пиво прокисало.
Пиво прокисало, а трактирщик старел.
Трактирщик старел, у него выпадали волосы.
Падали волосы, и падали бомбы.
Падали бомбы, и рушились дома.
Рушились дома, и строилась новая пивная.
Новая пивная строилась, и шли новые друзья.
Шли новые друзья, и бежал новый мужчина.
Новый мужчина бежал, и новую женщину нес ветер.
Новую женщину нес ветер, и веял старый ветер.
Старый ветер веял, и крутились ветряные мельницы.
Крутились ветряные мельницы, и рождался Дон Кихот.
Дон Кихот рождался, а Сервантес умирал.
Умирал Сервантес, и умирал Шекспир.
То есть было 23 апреля 1616 года, и
литература скорбела, а Бог смеялся.
Бог смеялся, а иногда смеялся и мужчина.
Мужчина смеялся и пил пиво.
Или наоборот: сначала пил пиво, затем — смеялся.
А затем плакал.
Потом он вставал и, шатаясь, шел за женщиной.
Женщина бежала в хвосте у ветра.
Ветер веял и пытался нагнать луч света.
Мужчина стоял и наблюдал за их игрой в ловитки.
Мужчина иногда был физиком,
иногда поэтом,
иногда пьяницей.
Мужчина часто заходил в пивную.
И прежде чем пиво прокиснет, а трактирщик — постареет,
пил пиво и беседовал с друзьями,
а Бог смеялся,
Бог смеялся…

И ветер веял…

РУСУДАН КАИШАУРИ

ИЗ МОЕГО ДНЕВНИКА

_{Перевод М. Ламар}

Ребенка пятого печаль вполне понятна.
Его ранимость матери привычна
До безучастия. Она все время гонит
Его к взрослению.
И в этом скором детстве
Не дотянуться было до скакалки,
До куклы, ходунков, до книги сказок;
Как будто не было ни плача, ни капризов,
Ни мокрых и «пахучих» ползунков.
Со временем компьютер приютил.
В нем детская душа, как поплавок,
С утра до вечера. И только в час ночной
Его, как из аквариума рыбку
Без спроса вынимают и кладут
Поближе к матери, чтоб ей бока согреть.
А у него за ушком розовая жвачка,
Как первый опыт маленького «я».

ВОСПОМИНАНИЕ О БАБУШКЕ

_{Перевод М. Ламар}

Она воспринимала распусканье розы
как порнофильм.
И мягко так пушистилась
клубком из белой нити
Я ввязывала в эту нить
колючие шипы
Сейчас я бабушку вплетаю
в сеть стихотворений
Она везде: в моей одежды
складках,
В жемчужных бусах
часть ее души.
Всего же лучше прячется
бабуля
В моих седых упрямых волосах.

АЛЬТЕРНАТИВА

_{Перевод М. Ламар}

Стою я с веником и думаю,
что лучше — мести так дальше
или книгу взять,
в покое пребывать или искать
чего-то нового без масок и без фальши.
Я, как русалка с веником-хвостом
и с грудью женщины и черепо-костями
под грубой кожей.
Я же выметаю,
ломаю, выбиваю и дроблю.
Я это делать вовсе не люблю.
Еду готовлю и детей рожаю —
моих карателей,
верчусь, кручусь, плачу
мечтой, душой, желаньями и кровью,
чтоб веник превратить в букет цветов.
Асфальт невольно злю и обижаю.
Он вечно мокрый.
Я ж опять стираю
и веником опять мету
и что-то выбиваю налету
Вокруг так много поводов для стресса,
Но даже с веником в руке —
я поэтесса!

ХОЛОДИЛЬНИК

_{Перевод М. Ламар}

Свистит. Зовет. Завлекает.
Чем-то похож на меня —
он знает, какою набит дребеденью.
Ручной, как собака,
только не ласков.
Меняю лед
на льда налет,
невольно ощущаю
похожесть освещения внутри.
Давай, мой друг,
опустошимся до конца
и будем ждать прохладу оправданий.
Не я, а он
в дробящей лихорадке.
Ему б закалка давняя моя.
Опять я довела его до ручки,
касаясь темы вечной пустоты.

ВРЕМЯ СТИХОТВОРЕНИЯ

_{Перевод М. Ламар}

Когда пишу стихотворенье,
все тело, как в молитве,
в звуках транса.
Ищу слова
и, находя их, чувствую невольно
себя преступницей,
презревшей мир вещей.

Я в недрах мыслей
нахожу месторожденье
и все полезное
внедряю в строй стиха,
объединяю пальцы, как потомство,
и слышу наступление момента,
когда пора в открывшееся сердце
вонзить перо-лопату,
и — вперед!

ОБЪЯВЛЕНИЕ

_{Перевод М. Ламар}

Я стих потеряла
белый.
Алыми строчками в нем
проступали черные мысли,
в сахаре и хлебе замешанные,
выпеченные из печали
и заботы о мягкой родине.

Я стих потеряла,
покупая лук,
бранясь с очерствевшей судьбой
за крупицу земли
чтоб могла я пастись
под любимым солнцем.

Я потеряла стих.
Я потеряла родину,
нашедший пусть отзовется
и покажет их мне.

ЖЕНЩИНА-СТОЛ

_{Перевод М. Ламар}

Однажды,
давно, а может, недавно
жила-была женщина —
письменный стол.
Ножами вертела возле печи
и ветер ловила сетями
из бельевых веревок
И словно белье
она выжимала мечты
о счастливой и крепкой семье…
А в ящичках выдвижных
дети имели место,
И дверца к ранимому сердцу
порой открывалась ключом.
А по ночам, в глубине тишины
отбеливались стихи,
утоляя ненужную гордость.
Согнувшись, единожды,
так и стоит она,
не познав взмаха крыльев.
Стоит бестолково,
взирая на стульев разброд,
и вопрошает безвольно,
женщина я или стол?..

ДАТО КАНЧАШВИЛИ

И, МЕЖДУ ПРОЧИМ, СОЛНЦЕ ВЗОЙДЁТ

_{Перевод С. Арменян}

И, между прочим, солнце взойдёт,
На нас обрушится волной тепла, как любовью, —
И солнечные лучи преломятся,
Как сосульки,
Как высохшие листья,
Как струи ливня.

И, между прочим, мы будем вот так стоять,
Когда на нас обратят свои взоры лётчики,
И изрекут, что любовь на полёт похожа,
А случайные путники, обратившие взоры на нас,
Сделают вывод, что любовь подобна дороге,
И на нас обратят предсмертные взоры те, что уходят, —
И сделают выдох: небытию подобна любовь,
И на нас обратят свои взоры собаки — и пролают,
Что их преданности подобна любовь,
И на нас обратят свои взоры бездомные, чтобы вселиться
И сделать вывод, что любовь подобна дому,
И на нас обратят свои взоры только что пробудившиеся,
Чтобы зевнуть: сновиденью подобна любовь,
И на нас обратят свои взоры звёзды и просияют:
Их сверкнувшему следу подобна любовь.

Мы же, между прочим, привязанные
К своим телам,
Извлечём себя из голов друг у друга
И на протянутой между нами любви
Будем развешивать — по порядку —
Сны, боль, желания — и всё такое,
Пока тела наши, оставшиеся на земле, не преломятся,
Как сосульки,
Как высохшие листья,
Как струи ливня,
И так далее.

СЕМЬЯ. ИНСТРУКЦИЯ

_{Перевод С. Арменян}

Ты пригодна для любви.
Ты постепенно уподобишься
Тому знаку препинания,
Необходимому и иногда — неслучайно —
Пропущенному.
Ты снабжена инструкцией: как его любить,
Как заботиться в случае болезни,
Как подавать ему чай в постель
И одаривать супружеским поцелуем.

Жёны ведь совсем по-другому целуют мужчин,
А любовь их хранится, как в банке — варенье,
Чтоб зимними вечерами
По ложечке растворять её в чашке —
И подавать мужьям, которым эти инструкции
Не заучить никак.
И жёны впадают в печаль.
И постель их влажна от печали,
А протёртые простыни превращаются вскоре
В рыбачьи сети.
И жёны эти сети забрасывают,
Чтобы мужья в них запутывались,
И к супружескому ложу улов подтягивают.
Но муж обычно по вечерам утомлён работой —
Так и пытается оправдаться.
На самом же деле — он устал
От снабженной инструкцией любви.
И мужья впадают в печаль.
Печаль их — иного склада, её сгустки застывают в коленях,
Это может склонить их к другой постели, где поцелуи иные —
Те, которыми жены одаривают чужих мужей.

Как эта зима затянулась…
Каждую ночь через силу глотаем
Порцию консервированной любви —
Ты и я, — и одной ложки нам довольно уже.

А муж
Повертев инструкцию в руках,
Решает надежно её перепрятать,
Чтобы нельзя было найти.

И если ты её не отыщешь,
Он снова будет годен в мужья, а ты — в жёны,
И постепенно ты уподобляешься знаку препинания,
Необходимому, и иногда — неслучайно —
Пропущенному.

ПРО НАС

_{Перевод С. Арменян}

Которую ночь подряд я сажусь в постели
И начинаю себе пересказывать нашу историю — о тебе
Она более, чем обо мне,
Её помнят мои губы —
Как придуманное в детстве слово,
Стёршееся из памяти.

И в эти минуты я всегда
Обнаруживаю в твоей жизни пробелы,
Которые похожи
На оставленную между словами пустоту,
Которая связывает их друг с другом
И вдобавок придаёт смысл.

Неужели есть в твоей жизни
Что-нибудь, кроме
Пробелов?
Кроме этих пустот,
Которые ты хранишь, распределив по всему дому, —
В вымытых стаканах, во тьме чулана,
В самых нижних ящиках стола,
В холодильнике, в необитаемом цветочном горшке,
На другой стороне кровати.
Я имею в виду те пустоты,
Которые заполняют твой взор,
Когда ты случайно моргнёшь —
До того, как веко вновь поднимется,
Или пустоты, сквозящие между твоими шагами,
Или те, которые тебя связывают с самой собой
В пространстве времени.
Вот уже которую ночь я поднимаюсь с постели
И убеждаю себя в том,
Что улицы внутри нас шествуют,
Что дома в нас обитают,
Что еда нами питается,
Что вода утоляет нами жажду,
Что мы согреваем солнце.
Что мы даем богу возможность
Быть всемогущим для нас.
Что мы сами добываем луну из ночи —
Как сыр из молока,
И отрезаем от неё половину,
А точнее, ополовиниваем себя —
Ведь мы делаем то же,
Если встречаем кого-то другого и любим.

Снег, на первый взгляд, идёт без всякой на то причины
И заполняет пустые места.
На твое лицо ложится тень,
И ты везде замечаешь эту заполненную пустоту.
Там, где, как тебе казалось, была дорога,
Там, где, как тебе казалось, был мост,
Где стояло дерево
И где, по мнению птиц,
провода тянулись от столба к столбу.

В это же самое время рядом с тобой
Проступает и становится явной
Некая пустота в человеческий рост,
Отмеченная когда-то моим именем.
Отныне снег её заполняет.
Вот уже которую ночь я стараюсь себя убаюкать,
Склоняясь над самим собой,
Как охваченная ревностью любовь,
Что стремится сломить мое сопротивление.

Вот уже которую ночь я сажусь в постели
И начинаю себе пересказывать нашу историю любви — о тебе,

И никак не могу заставить себя поверить.

СЛОВАРЬ

_{Перевод А. Пленинг}

ТЫ — под первым номером внесённая в мой телефон
МАМА — та, за которую беспокоюсь, чтоб не состарилась
ДОРОГА — то, что всю жизнь попираю ногами, однако всё-таки не перестаю искать
КОФЕ — синоним утра
ЛЮБОВЬ — поезд, на который вечно опаздываю и который стремлюсь догнать
РАБОТА — песочные часы, которые каждый день переворачиваешь и опустошаешь
ДРУГ — человек, который сообщает мне, что я не один
ЗЕМЛЯ — это:
1) мяч, с которым все мы играем
2) мяч, который играет всеми нами
ЗЕРКАЛО — я в него смотрюсь каждое утро, но мы не разговариваем
ОТЕЦ — тот, который всегда будет старше меня
ДОМ — место со следующими свойствами:
1) когда я там, хочется совершить побег
2) когда меня нет, хочется вернуться
ЛЮДИ — думая о них, я всегда представляю себе толпу, но на самом деле каждый живет отдельной жизнью
СЕРДЦЕ — то, что с детства не дает мне покоя
ТЕРПЕНИЕ — это когда невоспитанный ребенок действует мне на нервы, но кто-то из его родителей находится рядом, и приходится удерживаться от замечаний
ДЕД МОРОЗ — бессмертный человек из снега, про которого в детстве я думал, что это и есть бог
САЧОК — то, чего никогда не было ни у одного из моих друзей
МУХОБОЙКА — самое доступное смертельное оружие, которое было, есть и будет у всех врагов и у всех друзей
СОЛНЦЕ — первое, что выводит детская рука карандашом на бумаге
СНЕЖОК — то единственное, чем можно в тебя бросить и не вызвать обиды
ЖИЗНЬ — то, на что могу свалить все свои неудачи
ВИТРИНА — место, где выставлены на обозрение те вещи, на которые у меня никогда не хватает денег
ЖЕЛАНИЕ — когда прикуриваю, и сигарета начинает тлеть только с одной стороны
ЧУДО — то, что никогда не происходит
БОГ — тот, кто всегда прощает, если я прошу его об этом
СЛОВАРЬ — книга, в которой все вышеперечисленное мне объясняют иначе

ГОСПОДЬ СПРАВЕДЛИВ

_{Перевод А. Пленинг}

Господь справедлив,
когда ребра ливийского ребенка явственно проступают в заполненном местью пространстве.
Америка! Вот, Америка! Демократичная Америка, и демократия ее — как эпидемия…
та Америка, которая прошла вот столько, и ещё вот столько тысяч миль и вошла в Ирак
но не остановилась
и прошла ещё больше, и ещё столько же миль и вошла в Ливию
и не остановилась
и вот вьется американская демократия вокруг Ирана,
вьется и норовит заглянуть сквозь завесу чадры

Господь справедлив
ведь гуманитарная помощь — выгодный бизнес
когда речь заходит об Афганистане
и вот — все коммунисты вымерли, как динозавры
и, похоже, музеи тоже уже не в моде
и товарищ Сталин, и товарищ Берия, и товарищ Шеварднадзе
о, как это легко произносится —
как 37-й год

Господь справедлив
когда во всеоружии наших мыслей направляем зрачок бинокля
в чужие окна
а разврат — снова опасное слово, и будто бы и ничего

Господь справедлив
когда цена на каждый баррель нефти скачет
и забавляется, как девчушка 5–6 лет, строящая в песочнице
города и тут же, играючи, их разрушающая

Господь справедлив
я живу, я хожу, я убегаю из города — или нет,
вбегаю я в город
в город, где сутками напролет горят красные кресты
город, в котором на каждом углу продается тепло в тисках
скрещенных ног
без поцелуя
и можно нашёптывать тихонько в ушко —
ты ведь уже стал взрослым
у тебя есть и мать и отец, и если их нет, то ведь были когда-то
и бывало, болели
и слышал ведь кто-то ночами в желудке урчание
когда холодильник, как беспризорный ребенок, протягивал пустые полки-ладони

Господь справедлив
мы так бескомпромиссно влюбились друг в друга
что и на ощупь узнаем
мы ведь росли порознь
и разные норы домом своим называли
нас ведь водили по скованным холодом залам
где встретились нам и солдат, и проститутка-ребенок
но казалось, что они — на одно лицо
и смотрели, смотрели на нас по очереди
и тогда мы узнали, как отводят глаза, именно там…

Господь справедлив
боли и войны
растут как головы драконов
чем больше их отрубаешь
тем больше появляется новых
и будет столько-то тысяч новых рабочих мест
и компьютеров неисчислимо
и неисчислимо много программ Майкрософта и
столько же одинаковых лиц и
и голов с механической памятью
и глазами, не ведающими слёз

Господь справедлив
когда будто бы невзначай Гугл подбросит нам фотографии, показывая
гибнущих от голода — каждый день столько-то и столько-то —
и еще столько-то ждут своей участи
и еще столько-то вот-вот родятся,
чтоб череда их не прекращалась,

говорю ведь
Господь справедлив
когда показывает всё это и не скрывает
а мы, мы-то —
я, ты, ты и они
отводим глаза
голову запрокинем
может, и на небо взглянем
и для очистки совести
несколько слов пробормочем:
«Господи, помоги им».

КОНЧИНА СЕКСА

_{Перевод А. Пленинг}

Когда-нибудь всё умрёт,
умрёт и секс в нашей кровати
меж нашими нагими телами,
мы сядем обескураженные
и застесняемся своей наготы,
ты прикроешь промежность ладонью,
и мы отвернёмся друг от друга.

Когда секс естественной смертью тихо умрёт в наших постелях,
мы продолжим лежать друг возле друга
в пижамах,
самому себе удивлюсь —
как был я раньше уверен в себе
и не знал стыда,
а сейчас, когда секс угас между нами
мы будто прозрели
и впервые голыми видим друг друга, стесняясь своей наготы.
Я лягу спиной к тебе,
только сны звёздами будут цепляться к потолку,
и ни одна больше не сможет оттуда сорваться.
Закроем глаза,
но сну не сковать наших век,
и все же мы будем лежать,
делая вид, что спим.

Когда секс погибнет меж нашими телами,
чуть рассветёт — я тихонько,
так, чтобы ты не успела заметить,
встану и, избегая смотреть на своё постаревшее тело,
быстренько что-то накину.
Ты выйдешь к утреннему горячему кофе уже одетая,
мы встретимся взглядами —
глаза, единственное, что осталось светлого в наших старых телах,
где ещё теплится огонь жизни,
я возьму твои руки в свои,
и мы улыбнёмся
и, возможно, подумаем даже,
(словно только что это открыли)
что любовь, эта — как и мы, старая и преданная — псина,
снова у наших ног ложится
и дыхание в ней не угаснет,
пока тела наши рядом лежат
и пока в наших глазах отражаются
звёзды воспоминаний, мерцающие на потолке.

СОФИКО КВАНТАЛИАНИ

ИЗ ЦИКЛА «ПАРАНОЙЯ»

_{Перевод В. Саришвили}

Меня уважают кошки, собаки, а также женщины.
X. Л. Борхес

Вечереет.
Вспыхивают лампочки, как лимончики.
И в который раз хлопает дверь —
Сбегает жена, которая когда-то любила;
И соседке в жилетку плачется —
Что ночами супруг дурачится,
Всю её исколол булавками.
А ведь вроде горькую не глушит
И приличным выглядит мужем.
Целый месяц ходил тихоней,
Переживал, что жена рога ему наставила,
А потом прогнал её к чёрту-дьяволу.
Женщина — опозорена, обесчещена, Кунегунда.
Плачет отвергнутая женщина.
Участковый инспектор в растерянности
Как помочь им вернуть семейные ценности?
Летучие мыши повисли подмышками:
Беги, спасайся, не то тебе ни дна, ни покрышки.
Красавица,
Помнишь, как в бюстгальтер ты ватку подкладывала школьницей,
Как вы наскоро завтрак проглатывали,
Тебе помнится?
И как вы разошлись…

Он и вправду был поражён болезнью.
Подружился с калекой — писателем,
С которым царапал наборы слов.
И ему был безразличен
Гипнозом охваченный мяч мира нашего,
В котором жила его жена.
По вечерам они с калекой бродили,
Как бумажные вороны, покрывая вёрсты за вёрстами,
И вот пришли однажды в город,
Который назывался «Корова Пёстрая».
Остались они босыми,
В надежде лишь на слова и хромосомы.
Спали они рядышком, под чуждым солнцем,
И снились им доисторические кроманьонцы.
Для них писались законы
И устанавливались налоговые тарифы,
Дабы они ощутили вкус цивилизации.
И обменивались они новостями,
Что мифы — это сказки,
Что многое на свете — всего лишь сказки
Под этим небом, охваченным галлюцинациями.

III

По улице, обезображенной дворнягами,
Вышагивает с чемоданом огромадным —
Подмышкой — прижатый
Муж — развратник нерукопожатный.
Теперь инъекции несомненно потребуются,
И точит зубы на него вся терапевтическая отрасль.
Остановка у собственного подъезда. После —
Воспоминания о том, как бегала здесь девчонкой
И собирала на пустыре грязные бутылки,
Чтобы младших братьев разлакомить на выручку.
(Какою же доброй она тогда была).
И задумалась — как далеко ушла!?
Появились мальчишки с палкой,
На которую был нанизан голубь
С вывернутыми кишками,
Пробежали мимо и скрылись.
Затхлый воздух из комнаты выветрился,
Переполненное лёгкое опустошилось
И снова наполнилось воздухом.
Ритмично, ритмично
Закачалась икона Богородицы —
Извещая о возвращении,
А потом склонила лик свой к окну —
Исчезла.

ИЗ ЦИКЛА «МУЛЬТФИЛЬМЫ»

_{Перевод И. Кукулина}

The children in my backyard…

They make love; theu, they fall asleep beside me.
A. Caimi

Хэй, Иисусе,
сейчас я спою для того,
чье сердце — без охраны,
чьи слезы — роса небесная,
чьи руки — ручьи,
кому жмут золотые сандалии.
Хэй, Иисусе,
я ли не та,
что нашла в земле куклу,
облезлую, с вытертым пузом?
Хэй, Иисусе,
я ли не та,
что увидела первой,
как ангелы снесли яйца
и улетели?
Хэй, Иисусе,
сейчас я спою для того,
чье сердце — без охраны,
рот — как воющая рана,
кто во сне увидел ночью
слегка пританцовывающих
сумеречного цвета детей.

Вот сказка про маму, которая за своего единственного ребеночка воспела к Богу

Господи, Господи,
к Тебе взываю,
Ты раскачал
тьму ночную,
глядят из этого провала волки и шакалы,
притаились, оголодали —
да, такие чучела набивают
только в грузинских сказках.
Облекитесь, стебли растений
и дочери Иудеи,
облекитесь в раскрытые зонтики
и синеву над горизонтом,
а теперь призовите
моего единственного ребенка —
тихо-тихо девочка из дома ушла,
дьявола нашла и с ним возлегла.
Неужели еще увидишь меня,
Господи,
танцующей перед зарей
как ликующие танцуют?
Тело мое — сосуд, глиняная сура,
воспевает тебя, уподобившись птицам,
но из глиняного нутра.
Ох, Господи,
проснулась я на краю неба и увидела рядом колдунью:
маленькая была — связала кикимору
из шерсти черной,
вроде чертика
вот она и сидела в корзине,
ждала меня все это время…
Ох, Господи,
зачем я ее теперь-то увидела,
черную, перед собой?

Улизнула,
улепетнула,
петухи из снега, вершины Казбека
чуть ноги мои не свернули,
раскинула их на дороге,
как — из упавшего кувшина —
стебли цветов.
Ты, волшебница Катерлихзен,
их от грязи отерла.
А помнишь ли ты историю,
как единственная дочка —
пеленки и нарядные платья —
выросла хвостатой
и о других интересных событиях?
Чуть, говорю, не свернули
ноги мои к темным норам,
от ужаса стало дергаться веко,
а после глаза увидали,
как дрозды вылетают
из облака, которое и было
моим свадебным платьем.
Там зимовали они
между складок моей печали.
Вошла я в ручей, держа в руках
колокольчик —
люди увидели, говорят:
странный на ней наряд.
Так и стало мое платье колокольчиком.
Хэй, Господи,
возьми колокольное платье за ножку,
позвони мной,
позови язычников из нор
и повесь на скользкое небо
древний рог.
Хэй, Господи,
помнишь ту любимую дочку?
Взгляни теперь на нас —
головы наши в тумане,
как одуванчики,
нежны и прозрачны.

ЭКА КЕВАНИШВИЛИ

ДОГАДАЙСЯ САМ

_{Перевод А. Григ}

Кровь. Прикладываешь к моей ране подорожник.
Ты! Знахарь!
В волосах моих серебряные нити — тебе нужны,
чтоб ими вышить свою одежду!
Но устарел ведь способ — тобой придуманный —
лечения. Не помогает.
Так из ромашек приготовь мне ванную.
Коснись воды. — Ну, тёплая?
А руки у тебя дрожат — как будто нашёл меня ты
без движения.
Вот так, вот — поднял, опусти теперь. — Ты обещал!
Красивой быть хочу и в смерти!
Ты! Знахарь!
Прокляни же подорожник, бузину и мяту.
Пусть украшением мне служат лекарственные травы.
Ты спрячь меня в расселину скалы, а воду — солёную —
меняй раз в месяц. В январе — ромашек ведь не будет —
добавь туда чуть мёда — капель несколько всего,
чтоб тело сохранить до поцелуя, что вернёт мне жизнь.
Пусть солнечных лучей вся скорбь вокруг сомкнётся,
А девять же из них — по очереди, для меня, во мраке —
Не спят по целой ночи.
Ты! Знахарь!
Что дальше делать — догадайся сам:
Запрещено подсказывать из мира мёртвых.

СЕГОДНЯ, МОЖЕТ БЫТЬ

_{Перевод А. Григ}

Вода принадлежит цветам сегодня.
Сегодня насыплю хлебных крошек на балконе:
пора ведь воробьям лететь обратно — сюда!
По кончикам же пальцев ударю август веером из крыльев —
подрезанных:
ну, да, зачем он жаркий — когда полсердца я храню во льду!
Сегодня ночью я сорву луну: пока она вся здесь —
вся, полная, чтоб в молоко её тебе горячее скорее накрошить.
И леса я дремучего, быть может, добавлю в наш костёр —
он мой и твой, — пылает пусть, покуда мы живём!
Сегодня океан мне по колено, а с небоскрёба делаю шаг вниз —
так, словно с лестничной ступени.
Не утону! Не разобьюсь! Нет, ничего подобного сегодня не случится…
Вот — с середины — вырви лист, — я подарю тебе бумажный самолёт
и расколдую. — Ты заслужил.
Сегодня переплету я горные хребты, чтоб ими землю
привязать и задержать её вращение,
чтоб эту ночь продлить ещё ночей на тысячу и ночь
и обнаружить, пробудившись, что мне сто,
тебе же — сто один и ты не улетел на том бумажном самолёте…
вода принадлежит цветам сегодня.

Я, ТВОЯ ПАНИ

_{Перевод А. Григ}

Улицы здесь широкие — мне места хватает.
Голубоглазые, золотистого цвета поляки
вежливо нарекли меня «пани» и всунули в руки карту —
наисложнейшую кардиограмму своего города:
«так ты найдёшь кратчайший путь к нашим сердцам».
Я, твоя пани, стою посреди чужого, осенью-постаревшего
города, сличаю пальцы с перчатками, которые собираюсь
тебе купить, и протягиваю своё запястье — вместо твоего —
продавщице часов, чтоб заново начался отсчёт.
Взгрустнулось. Присела на воспоминания старого города,
хочу выпустить отсюда голубей с посланиями.
Здесь мосты длинные, я напишу тебе.
Твоя пани пытается подрисовать каждой улице, на которую
она попадает, твой тупик — со всеми взваленными на него
этажами каждого дома.
Поминутное «спасибо-извините», беспричинная улыбка —
всё это придётся таскать с собой по кафе ещё десять дней,
потом — определять безумие шагов по степени печали
и ставить диагноз городу по его кардиограмме, на последнем
пике которой я поскользнулась
По поставленному мной диагнозу, без тебя этот город —
самый мёртвый город на земле.

КРЕЩЕНИЕ

_{Перевод А. Григ}

В чугунном котле, стоящем на огне, кипят оставленные
мной годы.
Как украшение — сняла я с себя каждый месяц,
каждого человека. Ты тоже сорвал с себя былые страсти —
как доспехи. Мы оба пошли на уступки.
Пусть не думают, что тут колдовство, —
глядя, как я крещу зло, добавляя в котёл натёртое серебро.
Я тебе обещаю:
молочный брат мой,
и в печали, и в радости,
и в богатстве, и в бедности —
я люблю тебя.
Заимствую кадры из свадебного ритуала квакеров.
Могу встать перед тобой на колени и стоять так целый час.
Самыми белыми одеждами и тишиной — как паутиной —
могу заполнить пространство между нами.
Когда мне будет сто, в длящемся целый час безмолвии
я поклянусь:
пусть предначертано тебе осиротеть,
о дом мой,
и в сезон дождей, и в засуху,
и даже после того, как созреют на мне плодами дети, —
я люблю тебя.
У чугунного котла шепчу молитву в тон с шипением
перевариваемых наших грехов.
Будь то прошлое или будущее,
в чистом ли поле, или на откосе,
здорова ли, больна ли,—
я люблю тебя.
Пусть не думают, что тут колдовство, — глядя
как крестим друг друга любовью
и — для твёрдости духа —
по капле добавляем себе в кровь серебро.

УЖЕ ТРИ МИЛЛИОНА ЛЕТ

_{Перевод А. Григ}

Зачем в нас стреляют отравленными стрелами,
о мой первенец, рождённый в пещере?

Нет дверей у нас, а льёт как из ведра.
Землетрясение рушит стены, на которых
то набрасываем план охоты, то царапаем профили
друг друга. Летом спим на мху, зимой — на шкурах.
Рыбу ловим на копьё. Говорим слогами.
Разводя огонь, натираем пальцы, а потом —
облизываем их, и боль проходит.
Ты нанизываешь для своей женщины ожерелья из клыков,
она же одевает тебя в меха.
Зачем завидовать первобытной любви?
Что у неё можно отнять?

Может, мы слишком шумные для каменного века?
— Может, оттого что два существа разных племён —
цвета воронова крыла и пшеничного цвета — поселились
в отдалённой пещере?
Что такого в том, что: в прозрачном озере — нашем зеркале —
мы целуемся и, увивая друг друга телами, опускаемся
на самое его дно.
— Чтоб быть посмелее!
— Чтоб быть вместе!
— Пока не станет невозможно дышать!
Потом опять наверх.
И нам, вернувшимся на землю, кажется странным,
что сердце не прекращает биться во время сна.
Нам кажется странным, что прибывает в глазах вода,
когда один из нас не приходит в пещеру вовремя.
Что, повторяю, можно отобрать у тех, кто так живёт —
в такой нужде?

КТО ПРИДУМАЛ

_{Перевод А. Григ}

Кто придумал дарить цветы мёртвым?
— Живший в каменном веке самый первый влюблённый
мужчина, который, согласно мной сочинённой легенде,
нашёл — по аромату — юную девушку, но — в один день —
она состарилась и умерла на поле, покрытом цветами.
Это была первая на свете умершая женщина.
Цветы, на которые она упала бездыханная, случайно
пристали к её груди.
— Это и было первое на свете платье. — Самая ранняя мода.
В таком наряде тело предали воде.
И с тех пор никто уже себе не представляет умершего человека —
без цветов.

С того же самого дня и повелось вплетать цветы в косы.
Спросить хочу — почему ирис связывают со смертью?
Неужели же самый первый, плетённый из лиан гроб вдруг зацвёл?

А гвоздики — за что их вечно бросают на землю и безжалостно
топчут при проводах умершего в последний путь?
А дети? Крошечные существа с важной миссией, вцепившиеся
в огромные венки…
У меня тоже онемели руки, когда я шла по твоей улице, пытаясь
сберечь гвоздики.

Согласно другой легенде, от смерти в комнате вдруг стало так
темно, что испуганные домочадцы сразу же зажгли кровавые
гладиолусы и повсюду их развесили — на потолке, на стенах,
в коридорах. Кровавые гладиолусы — кричащий макияж смерти,
засыхающий на полдневном солнце…

В моей легенде мне так не хотелось надевать платье каменного века,
что, даже запутавшись, убегая, в кустах дурмана — свисающих со склона,
я всё-таки сорвалась вниз и завлекла смерть резким запахом.
А там — был ты, чтобы укутать меня — в изорванном платье — в бледно-жёлтые
Хризантемы.

КОТЭ КУБАНЕИШВИЛИ

«в городе моего детства…»

_{Перевод Г. Шульпякова}

в городе моего детства
облака вяжут
из лучшей шерсти
в городе моего детства
звезды горят так ярко
что даже днем их видно —
в городе моего детства
никогда не отцветает миндаль
а кура бормочет свои сказки
круглосуточно
он и сейчас перед глазами
город моего детства —
стоит протянуть руку
но рука повисает в пустоте
ведь город моего детства
существует только
в моих снах

ПРОЩАНИЕ С ДОЛЛАРОМ

_{Перевод И. Ермаковой}

возлюбленный! я стар и одинок
и лишь тебя коснувшись обретаю
мечты усталой смысл — как юный бог
бессмертен я когда тебя ласкаю

о нежный хруст о счастия залог
к вечнозеленой плоти приникаю
печаль! я удержать тебя не смог
неверен ты но я тебя прощаю

ты нужен всем прощай мой дорогой
ты совершенство — к пошлости людской
ты глух — и к суете и к славословью

разлука тяжела но я привык
ты увлечен всемирною любовью
и что тебе грузинский мой язык

«царь небес! пред тобой…»

_{Перевод И. Ермаковой}

царь небес! пред тобой
как свеча над строкой
я сгорел
как солдат
я прошел этот ад
вот тетрадь — забирай!
отпусти меня в рай

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

_{Перевод И. Ермаковой}

вот и настал мой день
сыплется снег
белый как белый свет
как лицо юбиляра
предновогодний снег
белый как день
как серебро сработанное из пара
льется туман с гор
тает сырой снег
словно кораблик мечты в окне
сирой поздней
мне давно — пора
холодно в этом сне
снег двадцатое декабря
Happy birthday

СУЛИКО

_{Перевод И. Ермаковой}

я всю ночь искал Сулико
а нашел лишь кость в языке
кость торчала из горла
в бутылке не было дна
в ней таилась холодная песня
Манави-вина
никому не буду звонить
уйду налегке
потому что я понял — и ты не Сулико
началась пальба
на площадь вышел народ
я солдата спросил: это ты убил Сулико?
и солдат оскалил
в жемчужной улыбке рот:
я тебе помогу
не волнуйся — это легко
это школьный урок
ты просто его забыл
и сияя как солнце
по небу танк пошел
над бурлящей толпой
вращая горячий ствол
разводя поисковый прицел
широко широко
лучше б ты не терялась!
я кричал задыхаясь
может это я Сулико!

ГРУЗИНСКИЙ КОФЕ

_{Перевод В. Саришвили}

Грузинская женщина — признанный шахматный ас,
Грузинская рыба в речных обитает верховьях,
Грузинская лошадь — пускай низкоросла подчас,
Но пышет здоровьем.
Грузинская курица громче кудахчет на яйцах,
Корова грузинская лучше, хоть меньше доится,
Грузинский матёрый собак почему-то боится,
А кролик грузинский наряднее зайца.
Грузинский орёл в облаках сызмалолетства витает,
Грузинские львы зоопарки свои охраняют,
Грузинская кошка — родня уссурийской тигрице,
Грузинские свиньи вкусней хачапури и пиццы,
Бараны грузинские так же кудрявы, как овцы,
Грузинским дроздам лучше прочих под вечер поётся,
Грузинский шакал даже тявкает мастеровито,
Грузинский осел белошерстен — и тем знаменит он.
Брони черепаха грузинская не покидает,
Грузинский соловушка для чужаков распевает,
Грузинский осел похваляется тура рогами,
Грузинские фильмы от нас независимы с вами.
Грузинского кофе не сыщешь — как ни был бы прыток,
Грузинский фасованный чай — ароматный напиток.

ГОЧА И ХВИЧА

_{Перевод Н. Гомелаури}

Гоча
Гоча улицу точит
Гоче многое прочат
Гоча нервами прочен
Гоча уполномочен
Гоча бога не хочет
Гоча мочит и мочит
Гоча спидом не болен
Гочин ножик продолен
Гочу кликать не буду
Гоча здесь и повсюду
Гоча не врет не лукавит
Гоча любого удавит
Гоча с оружием жуток
Гочей стращают малюток
Гоча вовсе не убогий
Гоча рвет животным ноги
Гоча не смеется видно
Гоче никогда не стыдно
Гочу не пугают взгляды
Гоча все возьмет преграды
Гочи в мире нету лучше
Гоче родину поручим

Хвича
Хвича не строит рожи
Хвиче покой дороже
Хвича талантлив с пеленок
Хвича прилежный ребенок
Хвича не терпит самбо
Хвича читает ямбы
Хвича не трогает русских
Хвича в кругах очень узких
Хвича не ходит в походы
Хвича дает всем проходы
Хвича не любит подсказки
Хвиче подходят подвязки
Хвича ушел из деревни
Хвича не пользует финку
Хвиче потрите вы спинку

Гоча на гору забравшись…
Хвича бежит обосравшись.

«Всё, что сегодня сердце взрывает…»

_{Перевод В. Саришвили}

Всё, что сегодня сердце взрывает
Не из-за денег разве бывает?
Разве к богатству путь одолевший
Трупами тропы не устилает?
Брат убивает брата родного.
Разве не деньги — первооснова?
Или вот стих я взял написал.
Кто бы его мне бесплатно издал?

ГИОРГИ ЛОБЖАНИДЗЕ

ЛОТОСОВЫЙ КОЛОКОЛЬЧИК

_{Перевод И. Ермаковой}

Располнела старая моя возлюбленная,
Полюбуйтесь только —
Как походит она на полную луну!
Как идет к ней,
Как ее красит
Дрожь созревшей, взбесившейся плоти.
Как в себе расцветает бесстыдно,
Лотосу подобно,
Вынырнувшему из болота,
Тело ее во всеобщей вьющейся тьме.

Как любил я старую свою возлюбленную,
Как безмолвно качался
Меж видимым и невидимым,
Колотясь в самого себя, как в клетку,
Вспархивала душа
И вгоняла в дрожь оболочку плоти.
И всю ночь звенели колокольчики…

Господи, благослови старую мою возлюбленную,
Наполни ее до краев, расцвети еще пуще,
Выплесни из берегов, позволь ей вытечь
Тестом, оставленным без присмотра,
Тестом не годным для выпечки,
Тестом недозамешенным.

Я сам замесил бы ее,
Не оставляя ни на секунду,
Чтобы печь и печь ее в печи страсти.
Господи, благослови старую мою возлюбленную,
Этот лотос, вынырнувший из болота,
Бело бьющийся во всеобщей темени,
Так растолстевшую теперь,
Сделай ее еще толще,
Изуродуй,
Чтоб ни один смертный не пожелал ее,
Не взглянул, не коснулся, не поцеловал, не приласкал.
Пусть она тысячу лет болтается в этом мире,
С вечно заведенной, кипящей плотью,
Дрожащая от страсти,
Как лотосовый
Колокольчик —
Вызревшая до времени,
Перетекающая через край,
Вылепленная из теста…

УЧИТЕЛЬ АРАБСКОГО

_{Перевод И. Ермаковой}

Буду твоим учителем арабского,
Научу
Склонять
Люблю во всех временах.
Это легко —
В арабском нет
Грамматической категории
Времени,
И ничто
Не делится
На прошлое, настоящее и будущее.
В нем живет настоящее без прошлого
И прошлое без будущего,
Человек же подвешен за ноги
В их горящей
Черной печи.

Я твой учитель арабского,
Мы начнем не со слова,
А с дела —
С корня фаала,
Что по-грузински значит делание.
Проспрягаем делать в трех временах:
В настоящем без прошлого,
В прошлом без настоящего и
В будущем без прошлого и
Настоящего —
Интересно закрутится
Корень фаала
Между мной и тобой.
Давай, почитаем стихи,
Разберем доисламскую арабскую вязь
Темных времен,
Времен темноты народа,
Сияющую
Из тьмы,
Словно рыжий верблюд,
Лениво раскачивающийся в пустыне,
Пока нам светит полная луна и
Все равно — темень,
Ведь на небе еще не сверкнула
Одинокая сабля луны, предвещая беду.
Давай, почитаем Коран,
Осветивший времена невежества
Дарованными Богом
Изящными сурами.

Сура восемьдесят первая,
СВЕРТЫВАНИЕ:

Когда солнце свернется,
и когда звезды погаснут,
и когда горы сдвинутся с мест,
и когда верблюдицы на десятом месяце
останутся без присмотра,
и когда дикие звери собьются в стаю,
и когда моря переполнятся,
и когда души соединятся,
и когда похороненную заживо спросят
за какой грех она убита,
и когда свиток развернется,
и когда небо сдвинется,
и когда ад раскалится,
и когда рай приблизится, —
узнает душа, чего она стоит!

И взвоет душа:
О Владыка миров,
Я, похороненный заживо,
В дарованном Тобой теле,
Потакающий бессмысленным и бесцельным прихотям этого тела,
Не смог освободиться
От человеческих обязанностей.
Я не понял,
Объясни, милостивый и милосердный,
За какой грех с меня спрошено,
Зачем я захоронен,
За какое грешное дело убит,
Если все за меня было решено
До того, как явился я
В быстротекучий мир,
Пока не изверг Ты меня несчастной каплей
И пока не заставил меня излить несчастную каплю!

Ибо все несчастные наши капли изливаются волей Твоей,
Ибо Тобой созданы
Мягкие, как масло масляное, впадины,
Плотные, как песчаные холмы, выпуклости,
И пухлые алчные губы.
Это Ты украсил меня, подобно полулунию в небе,
Затвердевшей от страсти частью тела —
Ятаганом, грозно блестящим, серебру подобно,
Горящим желанием во все проникнуть,
Все рассечь,
Как душа,
Или, точнее
Дух…

Тобою создана часть тела
И части речи,
Коими пишутся
Все книги всякого языка,
В том числе, арабские…
И писалась на арабском
Тысяча и одна история:
Тысяча и одна ночь,
Макамы,
Газели и ученые труды,
Среди которых следует отметить:
Толкователя любовных страстей
Мухи ад-дин Аль-Араби,
Наущения шайтана
Аль-Халладина,
Послание о царстве прощения
Абуль-аля-аль-Маари
И Тысяча и один арабский способ
Удлинения уда —
Автор неизвестен.

О Боже,
Я был рассеивателем,
из тех,
кого Ты сделал
Заглавием Своей суры:

Сура пятьдесят первая,
РАССЕИВАТЕЛИ:

Пусть убиты будут лжецы,
пребывающие в пучине беспечности,
вопрошающие: «Когда день Страшного суда?»
В день тот будут они испытаны огнем:
«Вкусите ваше испытание,
это то, с чем вы торопили!»
Истинно богобоязненные —
среди садов и источников,
принимающие то, что даровал их Господь,
ибо прежде они творили добро.
Ибо лишь малую часть ночи спали они,
а на заре взывали о прощении,
и в богатстве их была доля для просящего и лишенного.
И на свете есть чудесные знамения для уверовавших и в душах ваших.
Разве вы не видите?

Боже мой, посмотри на меня,
Посмотри и ответь —
Почему в моем теле
Забыто тело?
В нем тоже масса чудес:
Губы — нежный коралл,
Зубы — ряд жемчугов,
Звезды в небе, в душе и глазах.
Луна-ятаган в небе
И луна-ятаган
В паху.
Сердце, проникающее в Твои глубины,
И фал, проникающий в глубины твоих созданий —
Чем не чудо Твое
Каждая жилка моего тела,
Звездам подобная,
Луне
Или траве.

Я твой учитель арабского
Учу и использую тебя,
Ибо я уже не гомосапиенс,
И не гомофабер.
Я — типичный представитель
Своего времени,
Я то, во что окончательно превратился каждый —
человек-потребитель,
использователь.

Я — твой учитель арабского:
Ас-саламу алайкум —
Мир с тобой!
Алайкуму с-саламу —
Мир и тебе!
Так здороваются Машрик и Магриб.

Я был твоим учителем арабского
В тот самый день, 11 сентября,
На одном из балконов
Нью-йоркского небоскреба,
Где стоял и щелкал на память.
И на этом снимке я
Улыбаюсь,
Ничего не замечаю,
Смотрю себе вперед
И сердце не чует опасности.
И, конечно, на фотографии четко видно,
Как сзади меня накрывает огромный истребитель!

Хиру уммика!
(Оставлю без перевода)
Хиру уммика! —
Так переговариваются
Машрик и Магриб.

Коран же гласит:
Богу принадлежат Восток и
Запад, и куда бы ты ни повернулся,
Всюду лик Его, ибо
Господь всеобъемлющий — мудрец из мудрецов.

Я знал, это, Господи,
В тот самый день, 11 сентября,
Беспечно снимая мир,
И даже не обернулся!

Я знал и то,
Что лицо по-арабски — картина,
Что по-грузински значит,
Как тебе известно,
Фото или картину —
Именно то, что осталось от меня,
Когда живое лицо мое
Ты прошил самолетом
И взорвал меня, как небо,
Небо, сердцевина которого — Твой престол.
Хиру уммика!
Всего лишь Фак ю!
Или Мать твою!
Как переговариваются Машрик и Магриб.
Не только американец — даже араб
Не помнит уже, конечно,
Тот арабский,
Избранный Господом из языков,
Избранный
Из-за точности
И изящества этой точности,
Когда язык столь изящно точен,
Что походит на объятие,
Объятие, а не убийство.
Как часто, желая обнять,
Мы только и можем,
Что — раздавить друг друга.

Я был твоим учителем арабского,
Я обучил тебя:
Танцу живота,
Езде на верблюде,
Сидению за столом
И спокойной беседе
О том, что мир этот создан Богом,
И созданы в этом мире книга
и самолет,
жертва и палач…
Господь создал ученика и, главное,
Такого вот учителя арабского.

Буду твоим учителем арабского…

СОХРАБУ СЕПЕХРИ — В ИНОЙ МИР

_{Перевод И. Ермаковой}

Кто разбил хрупкий фарфор твоего одиночества,
Втиснул в одежду чужого тебе языка?
Разве мало нам одного языка и одной жизни?
Я был твоим переводчиком,
Своим языком, своей жизнью
Переводя жизнь твою и язык твой, и разбивался фарфор.
Я качался на точечной маковке одиночества,
Ты толкнул меня,
И полет был сладок,
Пока я не разбился.
Я всегда боялся высоты
И, летя на восток,
Раскидывал руки на запад,
Так походя на крест и полумесяц,
Что меня принимали за Будду,
Сущего в воде и огне и земле —
Салам, Сохраб!
Это я, когда надоело мне быть Георгием,
Выдумал тебя заново в себе,
Приютил тебя, лишенного крова,
И выпрямил тебе воздушную дорогу
В пустыне:
Прощай, путник!
Пусть сотни пустых посторонних песчинок
Обратятся в звезды,
Освещая колючую твою дорогу
И ночь, опустившуюся на голову дегтем.
Ведь и в твоей ночи увяла сирень?
Салам, Сохраб!
Это я оживил тебя, заставил говорить,
Услышал,
Что ты хочешь уйти
И ничем не смог удержать.
Так ты и улизнул —
Упрямый мой, странный Пигмалион.
С миром, Сохраб!
Ты единственный, кого я любил всей душой,
Чей язык так сладко вращался
У меня во рту,
И капал гортанным грузинским медом
Персидский сахар.
И только минуту,
Пока не ускользнул из рук моих,
Только секунду, — но все же
Ты был моим,
Единственным на этом свете,
Разгоняющим туман,
Проясняющим мозги,
И я летел за тобой,
Но ты исчезал отовсюду
Из этого мира
В другой.
И вот здесь, на безлюдном кашанском кладбище
Я нашел, наконец, вещественное доказательство
Твоей жизни —
Могильную плиту с надписью:
«Идущий ко мне,
Ступай тише, сдерживай шаг,
Чтобы, не приведи Бог, не треснул
Хрупкий фарфор моего одиночества».
Эта узкая плита — дверь,
Ведущая к тебе,
Я нашел ее,
Но так и не смог открыть, —
Не взорвать, не ворваться,
Не открыть и по воле Господней.
Я стою один в кашанской пустыне,
Где идет дождь,
Бормочу стихи,
И в голове моей с треском раскалывается фарфор…

ГАГА НАХУЦРИШВИЛИ

БРОДЯГА

_{Перевод И. Ермаковой}

Время стирает шаги вдоль безмолвных домов,
улица льется, тени листвой покрывая.
Временем мертвым смолотая любовь.
Бледный фонарь. Мокрая мостовая.

Вьется до неба веревочка слабых следов,
ложь обрывая, грусти земную заразу,
словно удача и радость, свет и любовь
здесь на тебя не взглянули ни разу.

Сколько по жизни бредешь, а почти не привык,
нервно гадаешь по снам, по гуду эфира.
Чувствуешь ветер — надо поднять воротник,
прятать лицо от себя и от мира.

Чувствуешь — время другое. И это пройдет.
Люди меняются — место им в легионе.
Снова слоняться, влипая в земной оборот
плоскости-круглости, нежности односторонней?

К звездам горючим. Где любят и празднуют всех.
Не оглянувшись. Претензий не предъявляя.
Выше, бродяга, по шагу, на самый верх,
в воздухе черном ступени свои прорубая.

«Выпить с друзьями не смог — не сиделось…»

_{Перевод Е. Исаевой}

Выпить с друзьями не смог — не сиделось —
Вдруг одиночества так захотелось! —
Шапку надел, дверь открыл — всё, пора —
Где-то в четвёртом часу утра.
Сгинуть, от жизни спасаясь отъездом,
Сопротивляться себе бесполезно.
С детской обидой на весь белый свет —
Как же смешён этот автопортрет.
Нет, уходить так тебе не пристало!
Миг на раздумье — и всё же — к вокзалу.
Поезд, колёса и — что впереди?
Любишь вот эти пустые пути?
Лбом прислонился к холодным оконным
Стёклам — и дождь застучал по вагонам.
Воспоминанье замучило вновь —
Вспомнил пустую постель — нелюбовь.
Вспомнил квартиру уютную снова
И помрачнел — к возвращенью готовый.
Нет возвращению имени, нет.
Дремлет в глазах запоздалый рассвет.
Вновь утолишь возвращения жажду,
Чтобы опять всё оставить однажды.

ВЫХОДИТЕ!

_{Перевод Е. Исаевой}

Женщина, наверное, — предел.
Беспредельно только одиночество.
Или, может, правды захотел?
Выдумал — владей, и всё получится.

Столько мы дверей уже прошли.
Столько книг себе открыли сами.
Разговор сравню с волной вдали,
Тишину — со снежными полями.

Что колокола сказать хотят —
Что с утра они вещают миру?
Выходите, — людям говорят, —
Как из раковины, из квартиры.

Выходите! — пропадёт предел.
Выходите, только сбросьте маски.
Ну, а если правды кто хотел…
Пустота приобретает краски.

«Город так бессильем страшен…»

_{Перевод Е. Исаевой}

Город так бессильем страшен,
Улицы бесцветны так,
Что никто уже не важен,
Всё равно: что — друг, что — враг.
Новостей тут не бывает,
Нет судьбы ни у кого.
Прописную правду знают,
Ну, а больше — ничего.
Здесь никто желать не смеет —
Никаких желаний нет.
Жажды жизни не имеют,
Но имеют в рай билет.
Словно тени, ходят, бродят,
Круг за кругом — что ж, кружись.
Ничего не происходит —
Просто убивают жизнь.
Там, где вечно не светает,
Деньги делают старей.
Даже воздух отбирают!
Дайте воздуха скорей!

ВОЗВРАЩЕНИЕ

_{Перевод И. Ермаковой}

Спокойно равнодушен — как всегда.
Как в День Творенья спящий мир безгрешен.
Горит одна холодная звезда.
Он глянул на нее и вдруг опешил.

Опять измена, трусость их? Ну — нет,
как нет предела боли в смертном теле,
нет — Он в судьбу не верит, как рассвет
не верит в неизбежное похмелье.

Но, чувствуя, что все сбылось, как сон
бессмысленный, в глухой полночной яви
Он понял, что попал в расклад времен,
где — ни спасти, ни сдюжить, ни исправить.

Звезда горит. На свете ни души.
«Здесь не нужны слова, зачем все это?
Никто не слышит, так зачем скажи
опять Меня оставил?» Нет ответа.

Ни палачу, ни жертве не помочь,
и Он уйдет сейчас из сна земного
до казни, до измены в эту ночь
неузнанный, чтобы вернуться снова.

НЕТ

_{Перевод И. Ермаковой}

Лучше не спрашивай. Не о чем говорить.
Тайное глухо. Явного не поймешь.
Столько стихов не написано, столько книг,
Жизни жестянку не растянуть ни на миг.
Необъяснима смерть. Неизбежна ложь.

Слышишь? Не спрашивай. Не о чем говорить.
Не сосчитаешь траченной мелочи звезд,
Зелень небес линяет к утру, как тоска,
Или надежда вернулась издалека? —
Не угадаешь, не схватишь судьбу за хвост.
Да и любовь — только слова. Что тут любить?
Лучше не спрашивай. Нечего говорить.

ТОСКА

_{Перевод И. Ермаковой}

Он тосковал по жизни. По всей этой жизни.
И был не похож ни на что этой жизни кусок.
Стояли усталые горы над ним неподвижно.
И цвел на пустом подоконнике желтый цветок.

Так, сникший без ветра, тоскует по суше парус,
так берег роскошный бывает всегда далек,
исчезли слова, лишь случайно сорвавшись, осталось
одно междометье, застрявшее между строк.

Остывший мечтает зимой о тепле и доме,
и мокро и холодно нежной его щеке,
засохший в пустыне — о бурном дожде и громе,
и мысленно жирную тучу сжимает в руке.

А он тосковал по жизни. По всей этой жизни.
И был похож на ничто этой жизни кусок.
Усталые горы ушли, но тоска неподвижна,
и кто-то смахнул с подоконника желтый цветок.

НАОБОРОТ

_{Перевод И. Ермаковой}

Когда земля опять завертится не в ту,
Не остается времени мудрить,
Летишь, не признавая пустоту,
Как будто ярость пустотой не может быть.

Когда спросонья попадешь не в тот башмак,
Забудешь шапку, выбегая на мороз,
И слово пахнет женщиной, да как!
Захочешь пива и общения — до слез.

Когда ты ходишь верх ногами вновь и вновь,
Свет кружится, вразнос пошли мозги,
Когда, запутавшись, во всем винишь любовь, —
Ты прав. Тогда — ни женщины, ни зги.

ЗВИАД РАТИАНИ

«Не нашли ничего лучшего…»

_{Перевод Б. Херсонского}

He нашли ничего лучшего, чем разглагольствовать о поэзии.
А ведь лето в разгаре, приморское лето,
девочки вырядились в наилучшие климатические условия,
чемпионат по футболу входит в решающую стадию,
а эти сидят в открытом кафе у моря
и умничают, и о чем — о поэзии.
— В стихотворении автор
не должен быть виден отчётливее,
чем случайный прохожий на заднем плане
чужой фотографии.
— А как же чувства?
— С чувствами как раз всё проще. Они — как волны.
Море не управляет своими волнами, возможно, не ощущает их вовсе,
оно к ним безразлично, дно — вот что дышит и переживает;
там его поэзия. А волны — работа ветров,
как чувства — девочек, футбола, лета,
составляющих жизни, к которым смерть
безразлична.
Что до стихов,
если они вообще слагаются из чувств,
то из таких, до которых нам не дорасти.
так и мы состоим из стихов,
которые мы не пишем.

«Мы с моим другом до сих пор пишем стихи…»

_{Перевод Б. Херсонского}

Тадеушу Дабровскому

Мы с моим другом до сих пор пишем стихи.
Смеяться здесь нечему. Мы и сами не рады,
что так глупо искалечили наши единственные
(или пусть даже не единственные) жизни. Иногда

я пытаюсь оправдываться, обычно вот так:
«Пока человек не знает, когда он умрёт,
будет существовать и поэзия» — говорю я другу,
он начинает думать. Я уезжаю в командировку,

бессонная ночь в гостинице. Как всегда,
не захватил с собой книжку. С телевизором мы не в ладах,
но, за неимением лучшего, нервно перепрыгиваю
с канала на канал. Вот и они, мужчина и женщина

со сверкающими масляными физиономиями, в сверкающих
кожаных сапогах, блестящими губами
и сосками, и предположительными гениталиями
повторяют друг друга. «Секс,

декоративный секс! И почему от поэзии требовать
большего?» — спрашиваю друга, вернувшись.
«Пока человек не знает, как он умрёт,
будет совершенствоваться и поэзия» — оправдывается друг.

Смеяться тут нечему.

«А вот и ваше лучшее будущее…»

_{Перевод Б. Херсонского}

А вот и ваше лучшее будущее.
Оно как раз такое, о каком вы просили.
Простите за небольшую задержку,
но вы поймите:
спрос высокий, и все торопят.

Вот правила пользования. Ознакомьтесь.
Копия гарантийного листка остаётся у вас.
А тут распишитесь.

Вроде действительно то, о чём мы просили.
Но все же недоверчиво разглядываем.
Ты женщина — тебя настораживают неясности в правилах пользования,
а меня — сжатые гарантийные сроки.

Ты женщина — бросаешься и открываешь все окна
и уже упиваешься яркими лучами долгожданного будущего,
а я всё ещё торчу в прихожей, забирая
листок у курьера, и подписываюсь в указанном месте
трясущей рукой:
ПРОСТИТЕ!

ЖИЗНЬ СРЕДИ КАМНЕЙ

_{Перевод И. Кулишовой}

Да понимаю я все.
И сам такими же мудростями одурачивал
себя, и сердце свое, но затянулась —

эта время собирать камни — я правильно сказал? — и вот эта время
что-то слишком, постыдно затянулась:
все камни и все камешки, большие и крошечные, собраны,
огромные стены воздвигнуты
вокруг меня,
высокие такие —
если и придет пора разбрасывать,
даже самый легкий камешек не перебросить
за стены.
И шевельнуться боюсь — ведь могут упасть
эти мои, годами собираемые, выразительные камни
и раздавить меня. Сижу неподвижно

и рассматриваю каждый камень по отдельности;
в некоторые, случается, влюбляюсь,
но не решаюсь признаться.

МАЛАЯ ЭЛЕГИЯ ДЛЯ ОТЦА

_{Перевод И. Кулишовой}

Смотри, это дерево и есть мой отец.
Ты удивлен?
Дуб ожидал увидеть?
Нет, это дерево и есть мой отец,
Это тонкостволое
и ещё совсем не старое,
которое чутко спит зимой
и весной пробуждается при первом тепле.
Оно не затеняет половину двора,
не заслоняет свет другим деревьям,
его тень не тяжела и послушна —
даже слабое осеннее солнце
без труда вращает ее вокруг ствола,
ну а летом, когда у нас невыносимо жарко,
его тень пятерых-шестерых, если не больше, укрывает свободно,
и нам этого хватает. Нас больше и нет. Большего
и не надо.

ЗИМНЯЯ АНКЕТА

_{Перевод И. Ермаковой}

Пусть приходит зима, я готов.
Влез уже в черные свои одежды,
единственные из кучи тряпья одежды,
покрывающие не только тело, но и душу:
черные брюки, черный свитер
и черное драповое пальто моего деда,
переделанное в полупальто моим братом.
Темная обычно кожа моя уже побледнела,
и все чаще
мне лень бриться —
пусть приходит зима.

Пусть приходит зима, я уже замерзаю
и здесь, в центральном универмаге,
зайдя погреться, стою как статуя
на эскалаторе, застрявшем меж этажами,
или брожу потерянный между полками и рядами вешалок,
где сверкает все —
шубы-люстры-унитазы
недоверчиво разглядывают и просвечивают граждан своими бликами,
стараясь из тысяч покупателей
выбрать себе единственного — хозяина;
и меня, бредущего между ними в черных моих одеждах,
единственных из кучи тряпья одеждах,
уже недоверчиво просвечивает ледяной зрачок
грозного охранника —
пусть приходит зима.
Манекены,
я брат ваш, я ваш двойник,
я куда неестественней вас
здесь, в центральном универмаге,
где люди дробятся в глазах вещей,
становясь лишь — глазами для люстр, лишь — плечами для шуб,
лишь — задами для унитазов…
но куда неестественнее меня
это тепло универмага,
да, задаром его не вынести отсюда,
выйдешь — исчезнет.
И в черных моих одеждах,
единственных из кучи тряпья одеждах,
в черных брюках и черном свитере,
в ношенном дедом моим и моим братом
укороченном черном пальто
(была еще кепка, но потерялась),
манекены,
я брат ваш, я ваш двойник,
прекрасно-ужасные манекены,
рожденный слепым, гораздо слепее вас,
здесь, в центральном универмаге,
где вещи с потрясающим терпением ищут себе единственного —
хозяина,
где люди невольно влипают в черное одиночество
и где зима всего лишь сезон —
пусть приходит зима.

ИЗ ЦИКЛА «ПРЕДПОСЛЕДНИЕ СТИХИ»

_{Перевод А. Цветкова}

* * *

В конечном счете и я научусь жить неплохо
и ничем, кроме того, что ты видишь во мне, уже не буду,
вряд ли и тем, что ты видишь во мне.

И еще научусь писать о других и говорить о себе,
говорить о себе как о других.
Это будет моя месть поэзии.

Разве плохо она повелевала мной?
Не требовала ничего, кроме измены,
а запрещала только писать.

Изъян был во мне. Даже в стихах не удавалось
заслонить глупостью трусость.

Вот и сейчас нет смелости на последние строки,
остается лишь научиться жить неплохо,
довольствоваться предпоследними стихами.

И каждый раз, когда призовут к разумной жизни
или, напротив, попросят новых стихов, я сниму лицо
и всем покажу свою истинную маску.

* * *

Вот засыпаю снова, но все напрасно,
каждый раз просыпаюсь совсем другой,
каждый раз разный. Кем уже не проснусь.
Кроме того, кем был, и есть надежда,
что буду впредь.
Не знаю, как долго сплю
и сколько раз просыпался. Каждого сна,
как бы ни был короток, хватает на сновидения.
Каждого сна — на одно сновидение. И в нем

просыпаюсь другой. Засыпаю. Опять просыпаюсь,
и снова другой. И вновь засыпаю, в надежде
совпасть на следующий раз, в следующей попытке
с собой, со своим именем. Неважно, где совпасть —
во сне или наяву. Я ведь не отличаю явь от сна
и не знаю, когда где оказываюсь. Главное знать, что живой.

Как можно дольше верить, что живой.

* * *

Ежедневно,
по нескольку раз в день,
оплескивая лицо водой, моясь, чистя зубы,
я вижу свое лицо в зеркале
и не замечаю, как меняюсь,
а он видит меня раз в полтора-два месяца:
в парикмахерском кресле, где время застывает,
и я становлюсь почти вещью
на десять минут, на тринадцать,
а он сверяет с зеркалом и считает перемены:
ни упустит из виду ни седого волоса, ни морщины. Ни одного красного
тонкого капилляра в бессонных глазах.
И всегда под конец, когда парикмахер
обметает с шеи опавшие волосы,
я, смелея от того, что опять стану плотью,
а его душу через мгновение втянет зеркальная глубь,
оставив на поверхности лишь тень, отражение,
в который раз тороплюсь спросить: почему ни разу не скажешь,
когда я умру?
И слышу, как он не отвечает:
сколько раз говорил.

ИЗ ЦИКЛА «ПУТИ И ДНИ»

_{Перевод Б. Кенжеева}

* * *

Чуть ли не ежедневно переезжая на новое
место, ты даже радовался; озябший,
проголодавшийся, предполагал, что след
путешествий останется где-то, хотя бы россыпью букв
на бумаге. Не вышло. Зато ты узнал о тайных
недомоганиях странников, чьи силы
то возрастают, то падают. Голос жены или дочки
мерещится перед сном. Учащаются дежавю.
Приступы беспричинной грусти одолевают все чаще.
И еще одно чувство — боль, словно теряешь нечто
неназываемое, неотъемлемое, взамен получая лишь
возможность быть чужим, обладать тьмой
лиц и имен. Быть чужим не для других (для них
ты и так посторонний), но для себя самого,
быть одним из бесчисленных «я», который вступает
в незнакомый город. Спрашивает дорогу. Переходит мост.

* * *

В эту страну часто тянет влюбляться. Бывает,
и ты поддаешься соблазну, особенно если
тонет дорога в июльских горах, вьется. «Мои
славные, я вас люблю!» — хочется крикнуть
придорожной деревне и коршуну, вывешенному,
как флаг, на околице, и лесистому склону, откуда он
спустился, и вотчине коршуна — небу меж горных
вершин, и траве, ждущей кровавых перьев
будущей жертвы, и самой этой жертве, что хищник
не успел еще высмотреть. Лает дворовый пес,
на забор бросаясь. Девочка-замарашка
провожает взглядом твою машину. Что делать
с внезапной радостью в сердце? Боль — проще, о ней
так нетрудно писать, но что сочинить о радости,
если справиться с нею недостает
ни одиночества, ни таланта?

* * *

«Упаси Господь болеть одному, тем более ночью,
тем более, далеко от дома. Одному и далеко
от дома. Ах, никто меня не утешит, никто
не подаст лекарства в тусклом гостиничном
номере. Одеялом укрылся, курткой, а знобит
все равно нестерпимо, и воды в бутылке осталось
едва на один глоток. Упаси Господь болеть одному,
особенно если ты мужчина: они в болезни
много слабее, они вообще ужасно падают духом,
хворая в отсутствие матери, или сестры,
или возлюбленной, или жены, хлопочущей
со снадобьем в правой руке, холодным питьем —
в левой». Ночь, гостиница, одиночество. Страх
смерти здесь и сейчас. Долго мерещился в темноте
собственный труп, жалко скорченный на несвежей
простыне. А поутру стало так смешно и так стыдно.

БЫЛО — И НЕТ

_{Перевод Д. Веденяпина}

…А потом и стихи покинули людей.

Выбрали непогожую ночь, когда никто не высовывается на улицу,
тайно свернули свой лагерь
и двинулись в путь, обрастая по дороге все новыми и новыми соплеменниками.

Скорбные — от того что все так плохо кончилось,
И растерянные — потому что их оказалось меньше, чем они думали.
Словно последние, чудом уцелевшие солдаты разбитой армии,
уныло потянулись они по темным ветреным долинам домой,
к далекой стране, надежно укрытой от глаз времени,
из которой их — кого раньше, кого позже — обманом выманили.

Их ухода не заметили, потому что стояла ночь.

Их отсутствия не заметили,
потому что наступил день.

ДАВИД РОБАКИДЗЕ

ПЕРЕЖИВАНИЯ

_{Перевод Д. Лоскутова}

1. Из прищуренных глаз солнце сегодняшнее
буквами золота вошло в свою незримую историю.

2. Будто вены мои перерезаны, — самолетом небо размежено,
словно кровью дымом залито, шумом
смерть приближалась бесцветная.

3. С чурчхелой многоэтажной самолет столкнулся, бабушка
доставала ее как раз из кастрюли с пеламуши,
а я ладони готовил подставить под стекающие сладкие капли.

«Жена Адама состоит из денег…»

_{Перевод Д. Лоскутова}

Жена Адама состоит из денег,
Из кофейных пенок,
Из табака, дающего клубов длиннющий дым.
Возьмем павлинов, что остались с ними после
Клубов ночных,
Одарим их красою неуместной.
Давайте лестницу воздвигнем от подъезда до затаившейся на чердаке кровати
И установим так дороги мудрости змеи.
С дециметровыми железными цветами (в качестве убранства) крышу дома
Возьмем и к яблоне, наполненной ржой, привьем.
Теперь пойдем осмотрим наш разрушенный забор Адама
И подберем все камни, брошенные в рай.

«Мои чужие — мои же овцы…»

_{Перевод Д. Лоскутова}

Мои чужие — мои же овцы
И я их пастух.
Однажды проник в настроение волк незаметно
И выкрал ягненка, овцою рожденного.
Смертью одною окончен был день тот.
Сегодня же овцы мои обернулись волками
И я — звездный пастух. Я — луна.

ОБЪЕКТ

_{Перевод Д. Лоскутова}

Вижу: красная раскрылась скала, выскочил мужчина в галстуке,
С оружием (законноприобретенным), мобилой, путаной, на джипе,
Заложил вираж влево, левее, по спуску пронесся и
Врезался в отель. Ворвался в ресторан, из кармана вырвал деньги,
До рассвета торчал в сауне.
Вижу: сауны дверь раскрылась, выскочил мужчина в галстуке,
С оружием (законноприобретенным), мобилой, усами, на джипе.
Вывернул по пандусу направо, правее,
Газанул и вперед — к зданию. В лифт, поднялся,
Вошел в кабинет, подмял собой стул, задремал.

МАНЕКЕН

_{Перевод Д. Лоскутова}

Все предусмотрю: твои глаза, твой нос, твои губы, твое лицо,
Твои уши, твои волосы, твою голову, твои плечи, твои груди, твои руки,
Твой пупок, твои бедра, твой живот, твой лобок, твои запястья,
Твои стопы, твои ляжки, твои колени, твои щиколотки,
Твои стопы, твои пальцы и расстояние между нами —
В целом ты меня волнуешь, и я должен тебя нарисовать,
Чтоб опять по частям к тебе добраться
И вновь вдохнуть в тебя душу.

Все предусмотрю: головы твоей купол с поломанным крестом, позвоночника ступени,
Африки лопаток, клетку ребер, грабли рук, немую бабочку, дубинки ног, емкости бабок,
Пирамиды пяток и расстояние между нами, — и попрошу повернуться.
Все предусмотрю: ты повернулась, за тобой нарушаю пространство и рисую фон.

ЧТО ЗНАЧИТ ЧЕЛОВЕК?

_{Перевод Д. Лоскутова}

Человек это:
Когда испечешь из замешенного глиняного теста копилку в форме
человека и на месте ребра оставишь щель для мелочи.
Человек это:
Когда испечешь из замешенного глиняного теста копилку в форме
человека и поставишь на базарный прилавок на продажу.
Человек это:
Когда испечешь из замешенного глиняного теста копилку в форме
человека и приделаешь за спиной оглядывающихся детей,
привязанных к движущимся родителям.
Человек это:
Когда испечешь из замешенного глиняного теста копилку в форме
человека, которую до конца дня не продашь
и домой понесешь ее, незавернутую.
Человек это:
Когда испечешь из замешенного глиняного теста копилку в форме
человека и ребенку своему завещаешь, чтоб, пока мелочь
горло не перекрыла, переломили бы ее в хребте.
Человек это:
Когда испечешь из замешенного глиняного теста копилку в форме
человека и никогда никому не сможешь объяснить,
как ты это сделал.

ГАДОУРИ

_{Перевод В. Макацария}

Открылась черная дверь,
из неё выехал черный человек
на черной машине,
за ним увязался черный дым.
Человек спросил:
— Дым, в каком направлении ты оставляешь свой след?
— В Городе черепов,
в низких и высоких посевах,
в человеческих легких,
в мыслях и нервах.
Достал человек ключи,
замахнулся на черный дым,
рассеялся черный дым,
и отправился человек пешком.

Открылась красная дверь,
из неё выехал красный человек
на красной машине,
за ним увязался красный дым.
Человек спросил:
— Дым, в каком направлении ты оставляешь свой след?
— В Городе черепов,
в низких и высоких посевах,
в человеческих легких,
в мыслях и нервах.
Достал человек ключи,
замахнулся на красный дым,
рассеялся красный дым,
и отправился человек пешком.

Открылась желтая дверь,
из нее выехал желтый человек
на желтой машине,
за ним увязался желтый дым.
Человек спросил:
— Дым, в каком направлении ты оставляешь свой след?
— В Городе черепов,
в низких и высоких посевах,
в человеческих легких,
в мыслях и нервах.
Достал человек ключи,
замахнулся на желтый дым,
рассеялся желтый дым,
и отправился человек пешком.

Открылась белая дверь,
из неё выехал белый человек
на белой машине,
за ним увязался белый дым.
Человек спросил:
— Дым, в каком направлении ты оставляешь свой след?
— В Городе черепов,
в низких и высоких посевах,
в человеческих легких,
в мыслях и нервах.
Достал человек ключи,
замахнулся на белый дым,
рассеялся белый дым,
и отправился человек пешком.

Открылась прозрачная дверь,
из неё выехал прозрачный человек
на прозрачной машине,
за ним увязался прозрачный дым.
Человек спросил:
— Дым, в каком направлении ты оставляешь свой след?
— В Городе черепов,
в низких и высоких посевах,
в человеческих легких,
в мыслях и нервах.
Достал человек ключи,
замахнулся на прозрачный дым,
рассеялся прозрачный дым,
и отправился человек пешком.

Открылась хлебная дверь,
из неё вышел хлебный человек
с корзиной хлеба,
за ним увязался хлебный след.
Человек сказал:
— Останься в доме.
След сказал:
— Продолжай идти.
Шли, шли и встретили другого человека:
он вышел из винной двери
и нес кувшин, полный мудрости.
Сели все вместе под деревом,
Обменялись — чем было
и двинулись в путь.
Дома каждого ждет семья.

Их увидели те другие люди
и сказали:
— К этому дереву они придут еще,
Может, и нас позовут.
Услышало их дерево и сказало:
— Подойдите.
Подошли и встали под деревом.
Прозрачный залез наверх,
другие остались внизу.
Они сомкнули круг и связали дерево.
Дерево сказало:
— Пустите.
Прозрачный сверху крикнул:
— Не отпускайте!
Дерево открыло листья
и взглянуло ими на небо,
небо посмотрело вниз звездами.
Мужчины испугались и сказали:
— Расходимся по домам!

Прозрачному дракону пришлись по вкусу
внутренности прозрачного человека.
Белый дракон
позавтракал белым человеком.
Желтый дракон
пообедал желтым человеком.
Красный дракон
пополдничал красным человеком.
Черный дракон
поужинал черным человеком.

Где были, там и остались,
не дай нам Бог отведать их участи!
Храни Всевышний это дерево!

Кружка,
шишка,
стружка,
мышка.

ЗУРАБ РТВЕЛИАШВИЛИ

ИЗУМРУДНЫЕ КРЕСТЫ

стихи на бархате революции

_{Перевод И. Ермаковой}

Озвучь мое эхо, Хронос,
покуда считаешь нас,
секунды веди на голос, —
я площадь пущу в пляс.
Из вопля камней брусчатки
огнем по хребта мосту,
на голос ребер — из пятки
по позвонкам взойду.

Смирённому — поцелуя
не подарю за так,
не верящего — скручу я,
пусть учит на мой такт
молитву, как пушки грохот,
висящую над толпой,
и, как сумасшедший город,
пусть ищет чужой покой.

Пожар — это солнце!
Строясь,
секунды сжигают час,
озвучь мое эхо, Хронос,
пока ты считаешь нас:
вот площадь — как Бог в лезгинке,
вот — пьяное море ртов, —
скорее! Пока не сменили дубинки
на изумруды крестов.

АПОКРИФ

_{Перевод В. Науменко}

Отче наш, иже еси на небеси,
я — крематорий, полнящийся грехами.
Во мне миллиарды распались, их память спит,
но их молитвы, что свитки, пылающие над нами.

Отче наш, иже еси на небеси,
я — автострада распятых дорог и линий;
стадо железных животных, бессмертных сил
пастырь кнутом охаживает в долине.

Отче наш, иже еси на небеси,
Я — Будда, Шива, я сын твой и твой прообраз,
так огради, укрой, приюти, спаси
святое тело моё, не корежь железные мои рёбра!

Отче наш, иже еси на небеси,
трубы заводов трубят и склоняются, присягая.
Сектант с барабаном в смерть заходит босым,
мчится на лифте, в предощущенье рая.

Отче наш, иже еси на небеси,
я — электричка, выстуженная грехами,
исповедь чистую кладу на твои весы,
ибо молитвы, что свитки, пылающие над нами.

МОЛИТВА

_{Перевод В. Науменко}

Наполни мне лёгкие твоим лёгким ветром,
Наполни мой взор энергией — солнца раню,
Сооружу пьедестал для ослепительного Завета,
Сталь загорится — не шелохнётся мрамор.

Позволь мне не прикасаться к закату Европы,
Пыль Азии — далеко, бессмысленная и родная.
Я лучше как следует выдохну, и на небесные тропы
Взметнётся беспечная тысячецепелинная стая.

Позволь мне к любви подмешать и железо.
Наполни мой взор энергией — солнца раню.
Уста твои языком отворю, чтобы, мрак перерезав,
Состав мой вырвался в невероятные страны.

Кровь тайно изучит собственную историю,
Завтра, как радуга, распадётся на странные голоса.
Он приближается — новый Завет, которому
Трепетом крыльев я присягну в небесах.

Звук разверни, и пусть мысли омоют вершины,
Твой поцелуй — у насельников света украден
Там, где танцуют без устали Рама и Шива.
Там, где родится твой звук, всё окончится за день.

Наполни мне лёгкие твоим лёгким ветром,
Наполни мой взор энергией — солнца раню.
Сооружу пьедестал для ослепительного Завета,
Сталь загорится — не шелохнётся мрамор.

ЭТО ИХ ПРАВО

_{Перевод В. Науменко}

Это их право — родиться несколько раньше смерти,
чтобы под музыку на цыпочках семенить,
ночью ли, осторожно, путаясь ли в рассвете,
в сеть залучая ветер, танец без имени.

Это их право — убить в себе бескорыстно чувство,
коли оно бессильно перевозмочь корысть,
тридцать лет шествовать в тридесятое царство
и, досягнув совершенства, счастия не обресть.

Это их право — выстроить вавилонскую башню
с цепью ничтожных бойниц по громоздкой стене,
в гильдии избранных перебиваться чушью,
реки кроить, всё, что вне, оставляя в тени.

Их желанье понятно: двигаться в пустоту,
подгибаясь под грузом, не видя, что слева, что справа,
безмятежно уйти в ослепляющую высоту,
умереть подле будущего — их право.

ТАТХАГАТА

_{Перевод Е. Исаевой}

(Моим друзьям, лесопаркам и озерам)

Он опять приходит, опять говорит: пиши!
Звать его Будда, он курит себе сигарету.
Мы уйдем все вместе из города в камыши —
В берега озерные, просто пойдем по свету.

Видишь? — люди бездомно с той стороны стены
Медленно движутся по заведенному кругу,
Их глаза блестят в тишине, голоса темны —
Разгляди эти речи, не доверяйся слуху.

Я у Будды спрошу, он знает, как им помочь,
Как спокойно пройти сквозь стену, он знает даже,
Кто без дома остался в городе в эту ночь,
Кто сбежал на заре от городской стражи.

Он мне слово дал, что звук — в пули не превратит,
Он мне дал звук, чтоб 108 раз сосчитать слово.
Звать его Тантра, напиши стихи, говорит.
Звать его Будда, усмехнется и курит снова…

«Высоко залетевшие смотрят в корень…»

_{Перевод В. Науменко}

Высоко залетевшие смотрят в корень,
измеряют взглядом заминированное пространство,
высоко залетевшим — земля с надземельем вровень,
и они опекают ее — без отрыва от странствий.

Высоко залетевшие чутким слухом
ловят звуки, по-своему имеющие значенье,
высоко залетевшим воздух бывает пухом,
и железо плавится под их непосредственным
попеченьем.

Высоко залетевшие — законники и охранники,
высоко залетевшие смотрят вперёд и прямо,
высоко залетевшие сеют предгрозовую панику
и расправой грозят неправедным и упрямым.

Высоко залетевшие почти поименно знают,
с кем бороться, кружась, выходят из окруженья,
горько грезя, уже приближаясь к раю,
о земном несбыточном притяженье…

МОЛИТВА СВЯТЫХ ВОЛКОВ

_{Перевод И. Кулишовой}

Я волк святой,
долину серебристую
пробежав,
чувствую жа(-а-а-)р,
долю свою ожидаю неистово
из рук Твоих,
Святый Боже!
Я заложник собственного дара
и сторож ему,
(а)уууууууууууу,
молитву к Тебе да обрящу я,
мою мольбу
прими святую!
Свидетель мне — солнце палящее.
Глаза блестящие,
сквозит напрямую
блаженный и жестокий
зверя взор.
Увернулся от многих
опасностей, босоногий
ветер меня не догнал,
когда я бежал по следам
горячей жертвы.
Вот вам
вера и поверья святых волков.
Вот их улов,
таковы выси, в которые их швыряли.
Не верю в клятвы,
но знаю:
полна
чаша сия, которую защищаю,
как страж
Святого Грааля.
Я волк! Я вхожу в раж.
Испытать хочу цену бдения
или в горло вцепиться, коль волю
мне дашь.
Я эти звуки,
сгущенные в тучи, воем
отгоняю к небесам.
Там
я свободен, я не боюсь.
Мне награда и кара
мой брус —
дороги длинные да нехоженые.
Святый Боже!
Я заложник собственного дара
и сторож ему,
(а)уууууууууууу,
искреннюю мольбу
прими святую…

СТАН ТИРАНА

_{Перевод Е. Добровой}

Раскатай меня катком лета,
Раздави меня танком весны.
Я — постель.
На моей груди лежит писатель.
Подаю сигаретку,
Чтобы он, сочиняя, курил.
Иногда я листок за листом
Пожираю термитом;
Термину
Легким касаньем вправляю хребет.
Я — весы
стихопрядам
И поэтам — весы.
Я — кран подъемный:
Много лет
Вздымаю строчки ввысь.
Табаком угощаю поэтов,
Возлежащих
У меня на груди,
Чтобы лист за листом
Воздвигали
Стихов небоскребы.
Того, кто не смог убить в себе стан тирана,
Того, кто не смог сломать тонкий стан Тираны,
Того, кто не смог избавиться от Индостана,
Того, кто не смог избегнуть Узбекистана,
Того, кто не смог взлететь из Афганистана,
Того, кто не смог бежать из Тбилисистана, —
Раскатай его катком лета,
Раздави его танком весны.

БИЧ БОЖИЙ

_{Перевод М. Амелина}

У самолета, висящего в небе, словно
крест,
норов — по-мужски — крут;
у него есть пули в запасе вместо
слов, —
и пилот, улыбаясь гордо,
на бреющем — ранним утром —
проносится над блестящей лысиной города.

У самолета, висящего в небе, точно
крест,
по-мужски — горяча страсть;
петлей ли страшит он всю сволочь и бесто-
лочь,
прочесывает цирюльником на вираже ли
завшивевшую голову власти,
скурвившейся и предчувствующей свое поражение.

У самолета, висящего в небе, словно
крест,
воля тверда — по-мужски;
у него есть бомбы в запасе вместо
слов, —
в нечестивых прицельными отстрелявшись,
на неправедных должное скинув,
вольной птицей ввысь — налегке — устремляется.

ЛЕЛА САМНИАШВИЛИ

ПЛАТЬЕ

_{Перевод А. Лобовой}

Каждой тесьмою, вышивкой,
бусами мне б представить,
насколько была красива
та, что носила это
белое платье — в музее,
в полуподвале и в вечных
сумерках нежно распятое.

Но без тяжелых кос,
отдельно от уст и от глаз —
мерцает так одиноко
и полки вокруг. Рубины
поблескивают средь шелка
на головных уборах,
кольца, кинжалы, осколки —
склеенные в чаши,
и снова — оно, это платье,
отвергнутое навсегда —
как слишком тяжелое, длинное
слишком, до ослепленья, красивое.

Стою — от него независимо.
Ради легкости пусть и наряд,
и тело растает! Но платье —
такое легкое издалека —
проступит, когда захочу,
на миг — стихотворением:
его я надену, подол
одерну, — оправлю — и вниз
посыплются бабочки-тени.

«То, что в горсти сжимаю…»

_{Перевод А. Лобовой}

To, что в горсти сжимаю —
ключи,
чтоб двери открыть, конечно, —
тех башен, где королевичи
прячут красавиц, как прежде.

Красавицы ткут, или, нежась в кровати,
мечтают — свободны от сонных заклятий.

ГОД ЗМЕИ

_{Перевод А. Лобовой}

Целых двенадцать лет эту сказку
рассказываю тебе.
И снова окружность дугой
раскрылась и двинулась с места,
плывет. Начинает светиться
камешек в новом кольце.
Это и есть — год Змеи.
С пальца снимаю, верчу.
Что загадать? — за окном
белое облако сверху.
За темно-зеленым сосен
облаком наблюдает.
Я захочу — и снежинки
в воздухе закружатся.
И снова уставлюсь на чайник —
комнаты зимней моей
кипящую точку. А он
зевает от скуки — он сказок
совсем не любитель.
Так что загадать?!
Суп, в который я соль добавляю,
становится сладким.
Соль — это умерший сахар.
А сегодня все оживают
кристаллы и маленькие
девочки вроде той,
что не мечтала о косах
принцесс, а хотела коня —
черного или белого —
только чтоб всюду самой
мчаться на нем; и потом
она, в продолженье рассказа,
читала учебники по
истории, но до тех пор,
пока в поисках слов или золота,
или температура, не обнаружила
незнакомую землю,
и загадала: свобода!
Только названные ее братья
у народа этой земли —
длинноволосого, с лицами,
лбами в рисунках
из их головных уборов
повытаскали по одному
яркие перья, бутылку
виски вручили, а землю,
сиявшую духами предков,
прокляли будущим.
И загадали — свобода
от родины! И зашипела
новейшим макетом мира
жестянка, открытая у
губ всех древних богов.
Та девочка, книгу закрыв,
вернулась к сказке и первым
выплыла кораблем
к башне своей и зажгла
факелы — чтоб отгоняли
злых духов, чтоб Баба-Яга
не превратила вдруг башню
в избушку на курьих ножках.
Потом она в белых своих
кедах ходила к друзьям
и в школу — из собственной башни.
Сказке и здесь не конец —
опять год Змеи,
все тот же мой год,
с кольцом на хвосте — ползет
для продолженья рассказа
или таится в губах
желание загадать
сегодня
и обвиться вокруг твоей башни.

«Может, стоит тебе — развлечься…»

_{Перевод А. Лобовой}

Может, стоит тебе — развлечься
И вязать, продлевая наши
Тени. Я не снесу — извлечь бы все
Нити, вычернившие пряжу.
Если связано этой пряжей
Моё — путаное — стихотворенье,
Не оставлю на память даже,
Намотаю — клубками — тени.

СЧАСТЬЕ

_{Перевод И. Эибова}

Послушай, расскажи мне о счастье.
Когда-нибудь оно происходит?

Стакан полон меда — красуясь —
заглядывает в нас с тобой, но
умирающее тельце пчелы,
как сокровенный взгляд,
в сердце сверкнуло.

Протяни мне ложку из серебра.
я бережно скрою
золотистые крылья,
чтобы твои губы освобожденно
приникли к меду в нашем стакане.

Но ты увидишь
малышку, забытую богиню этого счастья,
так незримо проглядывающую в нежности меда,
чтобы доказать свое существование,
чтобы освятить нас.

МЕНДОЧИНО

_{Перевод М. Ламар}

Поздно закрывать глаза руками —
на берегу высоком Мендочино,
между яркими красками трав и морского залива
вывешен показушно —
серый,
огромный,
с парой оставшихся перьев —
скелет альбатроса.
Для меня это выход из рая. Этого рая.

Окостеневший, он отрезвляет. Не хватай меня за руку,
не занавешивай глаза белоснежной фатой жадных чаек,
не застилай мне взор цветами, гнездящимися в зелени травы.
Летающий скелет альбатроса со скрипом крыл стремится ввысь.

Как выцветает шаль, в которой я стою,
так покидает цвет долину счастья,
но не под силу силе умиранья догнать меня.
Есть то, что называю силой жизни
на фоне блеска радужных цветов,
воды, земли и кожи на запястье.
Есть чувство, что в разрез глаз
реальность не вмещается — хотя бы
та, в которой на другой стороне фужера океана
идёт война.

«Кто-то думает, я способна изобразить гололед…»

_{Перевод М. Ламар}

Кто-то думает, я способна
изобразить гололед
одним только взмахом руки
и при этом
легкой походкой нестись по жаре
в босоножках.

Кто-то думает, я в гордыне,
а кому-то кажусь в отключке.
Лето во мне иссякает
холодные пряча стихотворенья
в серые шали теней.

Для кого-то я ветрена слишком,
Мол, меня невозможно терпеть
больше, чем пять минут.
Что же, если и так.
Пусть растают стихи.
Я же вплету свою правду и пальцы
в старинную арфу и стану
свободным от сплетен и пут
путником в никуда.

Век ведь всего лишь время
И ничего больше,
потому посылаю смело
дальше века улыбку свою.

МАЙЯ САРИШВИЛИ

«Эта буря всех разметала…»

_{Перевод А. Золотаревой}

Эта буря всех разметала,
и выстроила по-новому,
по краям расставила детей рифмами,
и вот уже движется демонстрация,
как стихи безумцев.
У меня улыбка точно поврежденное крыло —
волочится где-то снизу неловко,
ни убрать ее, ни спрятать,
каждый норовит наступить на нее, —
в толпе с такой неудобно.
А потом хлынул ливень.
Пригляделась, а капли точно
маленькие мегафоны,
и я бегу за каждой
и в каждую читаю стихи,
ни одной не пропустила!
Это напомнило мне давний случай,
как когда-то, перед полным залом людей,
я нелепо карабкалась на шаткую сцену;
точно так же как в детстве,
когда умирала мама
и я в страхе забиралась на стол,
чтобы оттуда Бог
мог лучше расслышать
мою молитву.

«Ничего не выйдет…»

_{Перевод А. Золотаревой}

Ничего не выйдет —
даже если вывернуть лес
не найдется ни одного корня.
Похож на кошмарный сон
не укорененный мир —
города просто положены на асфальт,
окаменевшие моря,
в какую сторону накренится земля
туда и соскальзывают,
точно гигантские лезвия,
ничем не сдерживаемые,
скользят.
Мы так упорно,
одну за другой,
вытягиваем устаревшие
жизни жилы
из тел,
что скоро даже пчелы не смогут жалить
расставленных на роялях
наших
фарфоровых детей.

ЖЕСТКИЙ ОТВЕТ

_{Перевод А. Золотаревой}

Мне говорили, что четверо это слишком!
Что, хотя бы от двоих, нужно было избавиться,
но я никак не могла решить от которых,
они, меж тем, росли и крепли,
их уже не так-то просто было убить.
Остался бы у меня один,
отдавала бы ему все четыре поцелуя
и никто не сказал бы ему,
какой ценой их стало больше на три.
Но я, неразумная,
не смогла выскрести
стерильными тяпками детей —
точно больные гланды.
Это я виновата,
это я затянула, воображая,
что живот мой, все равно, каждый раз вырастал бы,
что так и ходила бы до конца жизни
с холмиками по числу убитых детей.
С вечными страшными могильными холмиками
на животе.
Мне говорили, что четверо это слишком!
Что, хотя бы от двоих, нужно было избавиться,
но я все не могла решить, от которых,
они, меж тем, выросли,
дотронулись пальчиками до моего лица,
сказали «мама».

«Надежен покой…»

_{Перевод А. Золотаревой}

Надежен покой
в окружении домашних вещей,
приземленные мечты
не могут подняться выше
телевизора или тумбы.
Не правда ли, отличная ограда выстроена мной
для такой пристойной жизни?
За ней никто не сможет увидеть
секунды, точно пощечины
хлещущие
по щекам, по правой и тут же по левой
снова и снова;
как вырываются изо рта,
подобны бадминтонным воланам,
разлетаясь во все стороны,
звуки —
разорванные,
потерявшие друг-друга…

«Слышишь тяжелое дыханье?..»

_{Перевод А. Золотаревой}

Слышишь тяжелое дыханье?
Это прислуга-ночь в моей комнате,
она уже так стара, что не в силах следить за порядком.
Даже привидения,
те, которых она взрастила с таким трудом,
смеются ей в лицо и нет с ними сладу.
Занавески не могут удержать
падающий из окон свет.
На его острых неоновых лучах
нанизан сон —
мерцающие вывески
обескровливают слова —
и мне жалко букв — этих безгласных пленниц
выстроенных, выставленных напоказ,
и вынужденных кричать до рассвета.
Черной ватой окутан стакан с молоком,
и все что не бьется,
даже телефонная книжка,
точно какая-то хрупкая вещь,
в черной вате.
Там, в нелепом алфавитном порядке,
вымышленные друзья
машут мне,
приветствуя,
рукой.

МОЕМУ ОТЦУ

_{Перевод А. Сен-Сенькова}

Я знаю, что заставляет тебя кричать во сне, —
змеи, вырастающие из подсвечников и
освещающие комнату своими языками.
И как тебя пугает гудящая темнота,
отравленная предательством света…
Я знаю, что каждую ночь ты намыливаешь сердце,
словно оно и есть твоё тело.
Знаю, как тяжело исчезают пятна
от пены твоего сердца.
Возможно, причина в том, что
мама каждую ночь прорастает сквозь смерть
розами в домашних тапочках,
которые ты надеваешь по утрам…
Пожалуйста, найди какой-нибудь звук моего детства в доме.
Вероятно, он скрыт в коробке из-под конфет.
И если залает маленькая мармеладная собачка,
или другая похожая на неё живность,
вот тогда ты избавишься от проклятия…

«Даже корни вещей сгнили в комнате…»

_{Перевод А. Сен-Сенькова}

Даже корни вещей сгнили в комнате,
и, словно почкам,
свежим и нежным, —
большой стол дал жизнь маленькому столу,
а большое кресло маленькому креслу.
Вот две книжных полки,
одна умирающая и одна новорождённая,
с книжками размером с остриё булавки и тончайшим стеклом,
а из толстой, как у Голиафа, ноги большого рояля
выросло пианино размером с пальчик.
Прекрасно!
Улыбаясь, я буду мыть комнату,
и всевозможные вещи будут вырастать на моём пути,
как цветы.

МИКРОСКОП

_{Перевод А. Сен-Сенькова}

Никто так не напуган, как я, и тому есть причина,
Просто никто не видит тоску, сочащуюся из клеток.
Клетки луковой шелухи,
клетки волос двоечников и отличников
целого класса клеточной жизни,
видимой из окна…
Внезапно защитный слой вселенной обнажается,
тропинка к дому становится чужой
и чужими все комнаты дома.
Стоящие неподалёку родители кажутся подозрительными,
на подозрительных работах…
Что за тоска? Что за колдовство?
Немой фильм продолжается под микроскопом.
Это как будто
Бог напоминает о чём-то нашим глазам,
но не говорит о главном.

«Большая птица…»

_{Перевод Е. Лавут}

Большая птица,
Крылья распахнув, стекла с небес,
Словно стаяла,
Словно ртутными скатилась каплями.
Мокрое пятно, что было ею,
Стая подняла с земли и унесла.

Не могу забыть тот тусклый бархат.
Пуговицы пристально смотрели вниз,
А платье
Вознести меня хотело
К матери воды и воздуха.

Это к ней зимой поля восходят,
Синевой мерцая в основанье льда,
В подражанье небу.

«Сердце натягиваю на правую руку…»

_{Перевод Е. Лавут}

Сердце натягиваю на правую руку
Боксерской перчаткой.
Когда в кровавые клочья
Ваши языки разлетятся,
Пальцы болеть не будут.

Эскалатор крови
Остановился.

Что вы машете топорами слов?
Уже срублены те деревья,
Что росли из глаз моих — к небу.

С тех пор смотрю только вперед,
Вижу лишь пустоту.

Фата на белой женщине —
Сытно, будто сливки на молоке.
Как бездомный котенок, увязалась за этим пятном.

ЗАЗА ТВАРАДЗЕ

СТАРЫЕ ДЕТИ

_{Перевод М. Амелина}

Я вышел на улицу, — жаром прижатых
лоточников-беженцев гомон слышней,
чем шелест листвы и чем щебет пернатых, —
и вижу я старых-престарых людей.
Эй, молодка!
Вижу я старых-престарых людей.

Поднялся на ветреный склон, — за спиною
с убожеством всем и с беспечностью всей
остался мой город, подверженный зною, —
и вижу я старых-престарых людей.
Эй, молодка!
Вижу я старых-престарых людей.

Пошел мостовых по брусчатке, — что стая
сквозных в шевелюре древесной галчат,
вязь шрамов на грубой коре созерцая,
без умолку старые дети кричат.
Эй, молодка!
Дети со старыми лицами в ряд.

В жилище вступил, — процветали в том доме
мужчина и женщина прежде того, —
старик предо мной со старухой, и кроме
них больше не вижу уже никого.
Эй, молодка!
Старик со старухой, —
больше не вижу уже ничего.

Состарилось детство, лучи постарели,
состарился мир и все сущее в нем, —
бредет, вся дрожа и шатаясь, без цели
старуха по плитам, омытым дождем.
Эй, old woman!
Зачем на меня ты так смотришь большими
глазами поблеклыми, — я ничего не
должен тебе, не виновен ни в чем.

Твое ли я помню роскошное тело,
твоих ли волос разливную волну? —
жила ты у моря и счастья хотела…
Я кровопролитную помню войну,
помню гиблый
шквал, оползень, землетрясение, помню
того старика, что подсчитывал мертвых:
сколько в телегу их ляжет, в одну.

Со всем ты, старик, распростился, что было,
угрюм и потерян, со всем, что грядет. —
Под ливнем, чья всеочистительна сила,
шагает по городу старый народ,
по улицам старый-престарый народ.
Эй, молодка!
Не видишь? — смотри, дух испустит вот-вот
старый народ.

СОЛНЦЕ СРЕДЬ СОРА

_{Перевод М. Амелина}

Грязь разгоняют по городу автомобили.
Дворники держат наготове
мётлы, что копья, —
площадь и улицу пробили
чуть не до дыр, — и дальше ползут, червей подобья.

Ими крыши пронзённы,
лестницы просквожённы,
рельсы и шпалы, платформы в заплеванных урнах.
Ночью в проткнутые вагоны
ветр врывается, свет далеких морей лазурных.

Солнце разлада,
солнце упадка,
солнце брена.
Дворники, взбесясь, из себя выходят открыто, —
кто же они, чтоб так презренно
все мое изрешечивать прошлое как сито?

Грязь разгоняют по городу автомобили,
дворники ж держат наготове
метлы, что пики.
Сора собранного и пыли
груда — солнце мое, раздробленное на блики.

«Мой друг покойный, повстречавшись, сказал: „Свой город…“»

_{Перевод М. Амелина}

Памяти Зазы Эбралидзе

Мой друг покойный, повстречавшись, сказал: «Свой город
никак оставить, я оставить, не мог оставить!» —
Его загробной речью, словно мечем, распорот,
хотел бежать я, но напрасно, — не смог оставить.

Как странно! Больше, — я воскликнул, — от сна такого
себя избавить, мне избавить, нельзя избавить!
Мой друг умерший все твердил мне стальное слово,
что не оставить, — я ж оставить, не смог оставить.

Душа дрожала то протяжно во мне, то кратко, —
скворец ли черный так трепещет иль пестрый дятел?
Как странно, — будто чувств лишился всех без остатка
и до последней все копейки добро растратил.

БЕСКРЫЛЫЕ МУХИ

_{Перевод М. Амелина}

Ночью меня суемудрые мучили музы,
голову то горяча, то мороча напрасно,
а на рассвете в квартиру бескрылые мухи
вторглись ко мне и, косясь, прожужжали: «Ужасно!»

Утренний гул их пугал, заставляя про муки
вспомнить, — ведь крылья развеял им ветер с востока,
точками глав шевелили бескрылые мухи
и раздраженно жужжали: «Все в мире жестоко!»

Я, отвернувшись, пошел коридорами мрака,
слушал, как в трубах журчали тревожные воды,
сквозь полудрему внимал, как средь шумного праха
тихо впотьмах тараканы вели хороводы.

Вышел на кухню, где все мирозданье с плотами
туч и домов островами увидел в оконце, —
россыпь висела весенней мошки на платане,
ярко сверкало лучами огромное солнце.

Мир посмотрел на меня из проема фрамуги,
как на врага и лжеца, упрекая безгласно,
а по углам копошились бескрылые мухи,
горбясь и крючась, и злобно шептали: «Ужасно!»

Ужас и жуть им горошины глаз распирали,
глаз, состоящих из черных полосок и белых,
раструбы ли хоботков, иль тугие спирали
дыхалец их, то бегущих, то оцепенелых.

Выглянул я из окна, — одиноко дремучий
старец с котомкой шел прочь от греха и соблазна,
а по карнизам, размножась, бескрылые мухи
ползали, жвала сужая: «Ужасно, ужасно!»

«День пуст, и ночь пуста, и утро пусто…»

_{Перевод М. Амелина}

День пуст, и ночь пуста, и утро пусто,
и вечер пуст, и жизни миг любой,
и все предметы зримые стоусто
твердят о смерти мне наперебой;
отрава страха, горечь расставаний
впитались в них; и мысль насквозь ясна,
что тьма сокроет призрачный и ранний
луч всех надежд, а жизни грош цена;
все чувства, нам присущие, едва ли
не верные небытия сыны:
живущие друг друга прозевали
и ветром кто куда разнесены;
есть свет, от сотворенья неизменный,
но он с тех пор иного не явил;
день пуст, и ночь пуста, и всей вселенной
наполнить смыслом их не хватит сил.

Пусть скажет: «Слишком складно ты глаголишь! —
мне кто-нибудь с усмешкой на устах. —
А не самовлюбленных ли всего лишь
ты гимн поешь и развеваешь флаг?»

«Солнце — словно всмятку яйцо, вершины…»

_{Перевод М. Амелина}

Солнце — словно всмятку яйцо, вершины. Снизу, в долине, — каменных зданий россыпь. Ряд домовин, по холмам виляет дорога. Мы по ней и взъезжали в автобусах похоронных. Вот и кладбище Мухатгверди. Слышен тревожный вопль мертвецов: «Не входите сюда! Не входите! Занято всё! Для вас не осталось места!» Сверху, на плоскогорье, — озеро. Джвари — как на ладони. Лишь Духа нигде не видно. Ни на земле, ни на небе. Поскольку небо — тоже часть составная этой планеты. Вот мы и в каменном царстве. Среди кипарисов. Птичий помёт на столах. Тревожный вопль: «Не входите!» Землю разрыли, взрезали, разворошили. Жадно в нее остриями врезались. С каждым новым ударом холодный металл вонзали в сгнившие печени чьи-то. Дважды умерших распотрошили безжалостно. Вскрыли землю. Нашего Дато в ней бережно уложили. Рядом, на лугу, кипарисы стояли безмолвно. Небо, тишина — безмятежной подобье картины, где самого Творца ни в одной детали не видно. Точно фотография — подробная и цветная, созданная проявлением жуткого негатива. Ночь бессолнечная, ночь солнечная. Я к ночи этой всем существом своим давно пристрастился — так пристрастился, что не разделить. Могилу замуровали. Потом пошли поминать, поспешили вниз, в подземелье, к накрытым столам спуститься.

«Мчится река большая, вьётся в русле глубоком…»

_{Перевод И. Ермаковой}

Мчится река большая, вьётся в русле глубоком.
Сыплется хвоя сухая, бьётся в речном ложе.
Я проходил всю жизнь по ледяным дорогам,
Сонных муз распекая: ведь я человек тоже!

Здравствуй, сторож витрины тёмной, в шинель одетый,
Словно в ночной морок, на летаргию похожий,
Ведь я человек тоже — здесь, в городе этом?
Он отвечает эхом:
— Ведь я человек тоже…

Вижу: моей тетради листья летят над нами,
Рвут их и запускают птицами в небо дети.
Мир одичал, дети выросли дикарями.
Что в них от человека? Кто за это ответит?

Мчится река большая, вьётся в русле глубоком.
Сыплется хвоя сухая, бьётся в речном ложе.
Я проходил всю жизнь по ледяным дорогам,
Вот и настиг случай — и лихорадка до дрожи.

«Эту квартиру, что мне знакома…»

_{Перевод И. Ермаковой}

Эту квартиру, что мне знакома
Всю жизнь, запущенную, пустую,
Прежде казавшуюся огромной,
А после узкую и чужую;
Этот теней блуждающих город,
Где призрак облака проплывает,
Где то куражится страх порою,
То сумасшествие мозг взрывает;
Кошмары этих тягучих улиц
С горьким лицом, безликой судьбою;
Свет — непривычный холодный утлый;
Ветер, тень твою рядом со мною;
И своё имя я вспомню где-то,
Кем-то окликнутое когда-то,
Как мечту несбывшуюся детства,
Дальний звук, печальный глуховатый.

ЖЕСТЯНЫЕ ЦИРКАЧИ

_{Перевод С. Арменян}

Я жонглировал словами у замёрзшего окна.
Ветры зимние стонали, и ночная тишина
Отвечала долгим эхом. Там, в подъезде, мрак и лёд.
Я жонглировал словами эти ночи напролёт.
Где-то там, в подвальной гнили, в груде хлама и старья,
Пёс от боли извивался наподобие червя.
Эх, судьба, — опять сплетаешь нить в запутанный клубок!
Мне от горя и злосчастья не закрыться на замок.
Зачумлён подъезд. Взлетаем на неведомый этаж.
Над антеннами нависло небо — жестяной шалаш.
Цирковые акробаты кувыркаются в ночи.
Провода для них — канаты. Спишь? Так хлопай и молчи.
Где-то там, в многоэтажке, просыпается малыш.
Мать к нему — качает, шепчет: «Спят вокруг, а ты шумишь!»
Спи, малыш, чего бояться, если за окном в ночи
Просто страшно скалят зубы жестяные циркачи.

ДАВИД ЧИХЛАДЗЕ

СЛАВА КАЛИ, СЛАВА МАТЕРИ ДУШ!

_{Перевод К. Чухров}

Воздвигай бумажные башни
Среди уличных дождевых потоков,
Отнеси усопшим сон,
Чтобы они побыстрее ушли, ибо
Они не приходят больше,
Не поют и
Не курят сигарет
В этой вечности, которая
Окружена холодным зимним
Космосом и кружится на кровавом
Острие согнутого ножа Кали.
Джайа кали, Джайа ма бхаватарини!
Аум дум дургайа намах!
Вот, мои бумажные корабли, в пустыне,
Горят в огне и
Не мокнут от воды.
Вот, вселенная моего сна
Гордая в желтых огнях,
В которых мужчины и женщины танцуют
Без устали.
Посмотри, поезда извиваются
Не торопясь,
И переносят тела из одного
Мертвого города в другой
Вдоль таинственной реки,
На углу улицы стоит женщина
В ожидании журавлей, но они
Не появятся,
Кто-то звонит по 59 центовому
Телефону,
В два часа ночи,
Почему-то ликуя.
Я считаю прошлое,
Но в руках и на голове —
Ничто.
Хотя возможно все
и начинается сейчас — прекрасный
Обед и немного сна.

«Это озеро. Вечер, когда мы с тобой присядем под елью…»

_{Перевод К. Чухров}

Это озеро. Вечер, когда мы с тобой присядем под елью,
Поставим на головы солнечные венцы и оливковыми
Телами озвучим серебристое пространство.

Этот поцелуй, ночь, с горизонта сойдет Диана
И громогласно прикажет: танцуйте, пойте! (вы наверное
Нравитесь друг другу)…

Давай убежим от нее! Спрячем эту любовь. Этот
Букет: ромашки, розы, колючки
И святую, светлую
Слезу: маленькую настолько, что ей не скатиться, не
высохнуть
Никогда.

Потом — город,
Витрины: если отражаешься в них, знай, что ты жив.
Можешь там оставаться и ждать,
Даже если я не приду и вдруг забуду,
Что и ты — в этом городе, и помнишь все
так же как я

Дорогая, это
Озеро, вечер (когда мы присядем под елью,
Поставив на голову солнечные венки и оливковыми телами
Озвучим серебристое пространство)
Только туман
В нераскрытой розе.

ТИФЛИС

_{Перевод К. Чухров}

Что остается в жизни, где нет конки,
Где суженные проносятся молниеносно на рассвете;
Сегодня Шалва поднялся в Шиомгвими, встречать весну;
Сегодня с Карло два раза снимали череп в его любимом
И ужасающем Тифлисе 90-х бедном
Квартале, в мусорной яме фабрик и мировой индустрии, Грмагеле,
Грмагеле — очень похоже на слово: «имгере».
Взять хотя бы песню Шота о нашем больном городе,
Где ничего не осталось — ни государства, ни
Жития и даже
Беспомощных собак, перебегающих с вокзальной площади
В замыленную ночь. Не осталось таких же девок в замыленных
Зеркалах туалетов и душевых.
Пой, посвяти это Сандро, которого
Уже можно считать потерянным.
Посвяти эту песню баням, где солнечный луч играет
С водой из открытой форточки, играет с грязью и растаявшим куском мыла
На каменном полу, —
Кто-то поет, кто-то сношается с однополым,
Ибо каждый человек
Одинокий и беспомощный ангел;
Тифлис, откуда бегут природа, пейзажи, картины
Давних и драгоценных воздаяний.
Откуда бегут минуты, лица и даже
Память о них.
Где министр безумен так же как поцелуи, деньги,
Забота, путешествия и ты
Становишься таким же безумным;
Тифлис, где мусор превосходит по количеству свалки
И ни одна птица не находит укрытия
В небесной сини.
Скажи, разве кто удержит тебя от того, чтобы
Потерять возлюбленное тобой, разве скажет кто:
«Постой, вот видишь у него — сердце, глаза — у этого».
Помни, братство твое, в котором были Карло, Сандро,
Шалва, Шота, множество женщин, детские звуки —
Никогда больше не возвратится.

+

_{Перевод К. Чухров}

+ ночью в муштаидском парке горят неоны + встреча + сад + мои тбилисские друзья будто ветераны нулевой отечественной войны + Карло Качарава и Нико Ломашвили + Нико Цецхладзе + Шалва цветок Панцулая + Мамука Цецхладзе + дом Сандро Кобаури + сюрсексиндустриализм + я сам, Давид Чихладзе + Ираклий (Лена) Чарквиани + Котэ («Дада» Дадиани) Кубанеишвили + Кетино Садгобелашвили + ракета Настя Хвостова + Метро + Гела Патиашвлии + Кети Месхи детская железная дорога + корабль + Меги Бурчуладзе + дай затянуться косяком с лукавой улыбкой + радио Тбилиси отвратительное и прекрасное + Мамука Джапаридзе + 4 аккорда на наших инструментах + Гиа Чиладзе + нежная гитара Кобы Кобаури + две звезды + Олег Тимченко + Манана Арабули (фотоаппарат) Кети Капанадзе +два дерева + мой отец в небытие кот Бруно Барс Эгоф в небытие три попугая зимнего небытия отец Меги все бывшие предметы небытия в комнате большого моря + старый и постстарый Тифлис порушенный большими колбасами + идем по улице между высокими заводами моркови и перца + видно солнце + наступаем на индустриальный оловянный мусор, подаренный, а может и нет + помним + Гиа Дзидзикашвили + Москва + Турция + Гурам Цибахашвили + Вова Железов + прыжок с балкона + парашют + сгибание ног + приземление + выпрямление коленей + взгляд направо и немного наверх + восход солнца + едет старый москвич или старое красное шевроле + испанская музыка + отпирание старых окон в большой деревне + большие деревенские жители громко смеются + развешена большая стирка + спустился с горы большой ветер + джох-арт[3] + кофе булка дыня арбуз + холодно снег + красная площадь + шагаем по индустриальному мусору + солнце сверху следует за нами + слова и горны + золото +тело + бусы + жизнь дружба свобода.

ТО, ЧТО ПОТЕРЯНО, НЕ НАЙТИ

_{Перевод К. Чухров}

Бом! — Кали-Кали: поет Мриданга, мриданга солнце,
Мриданга бьется, Мриданга — сердце!
Бом! — где найти тех, чьи следы стерты с лица земли?
Бом — Будда,
Можно сидеть в лотосе миллион лет и никогда не узреть
Чибу!
Ибо есть город, а в нем метро не менее сложное, чем ты сам,
Метро — его бессознательное.
Тысячи женщин увиденные за миллионы лет — все — та единственная
Которой принадлежишь,
Бом! Вспомни — сколько ты видел солнц и все они Одно!
Бом! Вспомни — сколько лун ты видел и все они Одно!
Кружится космическая карусель.
Появляется гуру и говорит:
Все, что теряешь сегодня, находишь назавтра.
А я сообщаю вам сегодня же: мое сердце пещера
Неандертальца, в которую войдет Чибу; так же как и когда-то впервые,
Миллионы лет назад.
Мое сердце тихо и глубоко, как неизвестный колодец,
Сокрытый в недрах забытой земли.
Бом! — Эти облака, реки, машины и галактики, — куда они
Направляются с братской песней.
Бом! — городские улицы и огненный горн:
Не теряй ни мгновения,
Не теряй вообще ничего.
Бом! — на горизонте сна возникает свадьба снега с первым дождем.
Бом! — Видишь! Сердце налилось подобно весне, набухло, как спящая грудь Белоснежки.
Бом! Кто спасся от инстинкта смерти, автомобиля секса?
Аборты на космическом пути — которые — круг.
Потери на автостраде — которые — круг святого космического свеченья;
Не забывая ни единого мгновенья, не забывая вообще ничего.
Бом! — сердце мое непорочно до восхода солнца,
Несется подобно хищнику за юной молнией. Глотает огни и нервы солнца.
Бом! — сердце мое танец неслыханный, нестояние солнца, когда оно тебя видит…
(Сейчас оно видит извилистые ступени миновавших жизней
в твоей прозрачной груди. По этим ступеням я бегал ломая шею
с античными букетами в руках).
В засохшем лабиринте кашля и распутства, сердце мое —
Корабль, который пройдет сквозь игры солнца и вернет нас
Домой.
А далее боевой горн возглавит марши до окончательного томленья.
От поцелуя до пыток, до расставанья.
Поэтому я говорю: От Ah Hum Budda — это проще простого
Миллион лет сидеть в лотосе и не увидеть Чибу.

Я могу представить себе как жил Уитмен в окружении
Праисторических медуз. На дне морей, когда он был огромным
Синим осьминогом, грозой океанов, чучелом Посейдона и
Дружил с морской черепахой, а теперь поднялся наверное
По небесным ступеням и в окружении женщин лакомится халвой
Или пробует индийский гашиш, как раз тот, о котором мечтал.
После этого виденья приду и скажу:
Неизменен горячий завтрак последней любви — радио забытых дней.
Матери, отцы, братья, сестры и вообще бензин,
Керосин, масло любви.
Есть у нас мантра — немецкое слово Liebestod.
Биенье: Liebestod и вновь мантра — обращенье
Возлюбленных к Кали:
Бом! Кали-кали (поет мриданга, Мриданга бьется, Мриданга солнце,
Мриданга сердце): возьми наш последний кусок, наш подарок,
Только оставь на время друг другу (душою к душе, телом к телу).
Возьми наши кровь, пот, слезы, ибо кто знает
Когда пожертвуешь нами,
И вот наконец возьми кусок совсем последний…
Поет Мриданга: Om Ah Hum Budda?
Очень легко миллион лет сидеть в лотосе и никогда не
Увидеть Чибу, чье сердце
Цветок утренний.
Чье сердце — ласточка в небе…

МУЭДЗИН, МАЛЬЧИК, ШЛЮХИ И ПОЭТ

_{Перевод В. Саришвили}

На тверди лунного серпа лежит Зирака[4], как серьга,
повисла крохотка-звезда у золотых кудряшек лунных.
Несчастный этот муэдзин[5] глаза зажмурит крепко так,
чтоб ничего вокруг не видеть…
Застенчивым подпаском ветр сомкнёт ресницы шлюх —
точь-в-точь как ирисов ряды бессчётные…
— Зирака! — мальчик[6] позовёт, — спустись ко мне,
хочу живот твой тронуть нежно, как ласкал коня отцовского,
что был белее молока…
И лишь поэт[7], на камни сев, к хрустальным девичьим ногам,
в воображении своём красу Зираки и в ночи,
и среди бела дня представит…
Поёт Зирака у шатра: «С луною встретится Зухра[8] сегодня ночью»,
водяных блестящих струй коснувшись,
рябь воздушная бежит по ним, звук извлекая изощрённо…
И с минарета муэдзин в испуге спрыгнет, убежит,
чтоб ничего вокруг не слышать.
И сладость мёда той любви, той первой, безвозвратной той,
вдруг ощущают шлюхи на губах…
И в нежных лёгких чистый храм тлетворным куревом кадит мальчонка,
в дыме анаши, в мечтах является ему не встреченная на земле
любви избранница грядущей.
И в книгу неизбежных дней поэт запишет все слова,
своею кровью напитав перо.
Луна и после много раз с Зухрою встретится, но вот что интересно —
кто похитил юную Зираку?
И, связанные ниткой бус, Зираки слёзы от земли игривым
дождиком взвились, в постель луны забрались резво.
Там снова песню муэдзин поёт и, воздуха глотнув, взор устремляет
на луну, тоскуя по Зираке, но тоски своей не понимая…
И с этих пор, закрыв глаза, в ромашковый гамак любви ложась,
мечтают шлюхи, их мечты похожи на цветок — Зираку.
И мальчик, встретивший любовь, коня-красавца оседлав,
поскачет с девою на луг блаженной страсти
с жаждою благословенных грёз — Зираки.
И лишь поэт в душе своей отыщет книгу, точно как жемчужину
на самом дне неведомого океана,
И в книге той увидит он, как превращается струя горячей крови
в горсть зёрен, горсть спелых зёрен золотых —
Зираку…

ПААТА ШАМУГИЯ

КОМПРОМИСС

_{Перевод А. Сен-Сенькова}

Я верю в то, что видел бога,
он стоял у входа в почту,
и держал мою книгу и бутылку водки.
Я верю, что все, что происходит ничего не меняет
и порядок вещей останется прежним.
Я верю, что поэзия
войдет в криминальную хронику,
и в конце новостей
ведущие будут в рифму рассказывать об ограблении банка
или об убийстве из ревности,
или обсуждать какой-нибудь поступок Джастина Бибера,
или, хуже того, его карьеру,
а прогноз погоды
превратится в разновидность буколической поэзии.
Я верю, что любовь,
иногда, действительно существует,
вот как твой поцелуй обогащает
эксклюзивную историю моего тела.
Я верю, что в наше время
играть в зло
скучно
и только депрессивные банкиры практикуют это.
Я верю, что человек может
умереть несколько раз в течении дня
(без перспективы ожить),
и это вовсе не является благородным поступком.

Я верю, что смерть это постыдный компромисс,
и верю я в это потому, что тот, кто
управляет ею, не умер.

БИБЛИЯ КАННИБАЛА

_{Перевод А. Григ}

ненароком убивший друга своего и приготовивший из него экзо-блюдо,
скажи: Аминь!
и, если достаточно в блюде кориандра, и базилика, и соли-по-вкусу,
и поднимается над блюдом горячий пар, и пар этот подобен смоле,
скажи: Аминь!
и, если пригласил друзей, ещё не убитых ненароком,
и явились они и сказали: «вкусно»,
скажи: Аминь!
и, если, наевшись, заснёшь и увидишь сон,
в котором мёртвый друг ненароком воскрес,
и бьёт тебя, и бьёт тебя ножом в грудь
и при этом кричит: «Аминь! Аминь!»
скажи: Аминь!
и, если, рассердившись, перебьёшь сценаристов своего сна,
и приготовишь новое блюдо,
чтобы воздать им по заслугам и самому получить своё,
скажи: Аминь!
и, если наступил экзистенциальный кризис, и возникло чувство сожаления,
и оно, чувство сожаления, длится долго, и долго длится чувство сожаления —
подобно французскому поцелую,
скажи: Аминь!
и, если прогонишь чувство сожаления за дверь — как кошку,
но теперь почувствуешь сожаление из-за кошки,
и оно будет всё расти, и становиться сильнее,
и будешь объят им целиком и полностью,
скажи: Аминь!
и, если отрежешь часть своего тела, которая сожалеет,
и отрежешь другую часть своего тела, которая тоже сожалеет,
и отрежешь оставшуюся часть своего тела, которая упрямо сожалеет,
и не останется у тебя ни одной части тела,
и будешь одной только душой,
и будешь спокойным,
и будешь мёртвым,
очень мёртвым,
скажи: Аминь!

СИЛЛОГИСТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ

_{Перевод А. Григ}

мать, отец,
с сегодняшнего я буду заслуживающим одобрения сыном
с достойными манерами,
не отступающим от устоявшихся универсальных правил,
а мои прежние выходки
накроет тенью прошлое
(из-за них мне и так неловко).
найду себе порядочную и симпатичную жену,
и мы родим по меньшей мере трёх детей,
если же Бог будет милостив,
то столько — сколько он даст
(в свою очередь и я буду «работать», чтобы подсобить Богу).
буду писать хватающие за душу лирические стихи
и завяжу с социальной сатирой,
перестану издеваться над родиной,
потому что родина — это святое,
а народ мудр
(что, конечно, не одно и то же,
но фольклорный раствор коллективной логики
крепко связывает и объединяет,
а чёрт разъединяет,
что, естественно, также две разные вещи,
но божественная мудрость даётся нам намёками,
чем разрушает все ожидания любителей корреляций).
и вообще я буду намного симпатичнее
и наберу вес,
ибо, согласно философскому дискурсу Гиглы Тварадзе,
уважающий себя мужчина
должен весить по меньшей мере 75 килограммов,
и иметь рост метр 80,
и быть здоровым,
чтобы дать отчизне биологический урожай — детей,
и быть солью мира сего,
и быть бодрым и отважным,
и не страдать сколиозом,
и иметь все зубы на месте,
тем более те, которые видны при смехе,
и вообще уважающий себя человек должен быть симпатичным,
а я бессовестно вешу 65 кг,
что само по себе является доказательством бесстыдства,
и даже если б не так, всё равно, несмотря на худобу,
я угловат в движениях, как Бальзак в своих фразах,
и не такой уж симпатичный.
а ведь, Бог свидетель, я хотел жить правильно,
но, видно, ничего не выйдет.

И ВНОВЬ О ТОМ, ЧТО СМЕРТЬ НЕ К МЕСТУ. МЕНЯ ВДОХНОВИЛА РЕАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ, КОТОРУЮ Я МЕСТАМИ ПРИУКРАСИЛ НИЧЕГО НЕ ГОВОРЯЩИМИ МЕТАФОРАМИ

_{Перевод А. Григ}

незачем умирать,
есть более цивилизованные способы
успокоить совесть,
например, написать стих,
пусть даже плохой
(но и не настолько, как этот),
пожаловаться на тщетность бытия,
отправиться на шопинг, или по нужде, или в космос,
и ни в коем случае не отправляться к праотцам.
смерть в действительности очень асексуальна,
даже не знаю, кого сегодня можно ею соблазнить,
разве что какую-нибудь почтенную восковую даму
с атавистическими наклонностями,
ну а нормальные женщины и бровью не поведут
в ответ на подобное банальное поведение.

однажды во время поездки на автобусе № 61
женщина, бравшая себе билет, умерла.
вот так вот бессовестно взяла и умерла.
«какое бесстыдство», — подумал я,
и запасённая моими глазами кровь
излилась в зрачки
проявлением жалости и бессильной ярости.

ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ КРУГ

_{Перевод А. Григ}

и так происходит вечно:
я становлюсь словом, которое со мной связано,
и каждым словом, которое со мной связано,
и напоминает мне о твёрдости пространства,
старается уподобить себе,
придать мне свою оболочку и подчинить хрупкой логике желаний.
вот, например, «что-то»,
или что-то настолько простое,
как «президент»
или «Джеймс Бонд», —
едва успев произнести их, я сам становлюсь ими
и параллельно с проведением брифингов
отбиваюсь от советских агентов.
и
я — поэт,
я — блудница,
я — патриарх,
я — террорист,
либерал,
автогонщик,
я — работник цирка,
гений и Богоматерь.
сижу и чувствую страх перед значениями, которые уже
стали дополнительными частями моего тела,
и к ночи меня уже так много,
что всё теряет смысл,
тем более — подсчёт.
и летят из тёплых стран
упразднённые слова и таращат крылья,
и с беспокойными лицами выдают номер каждому мне,
и берут на учёт, и осматривают, и наклеивают марку,
и превращают меня в имиджевый продукт,
и бренд, и «лицо»,
и порностар,
и в Спилберга, и Параджанова,
и пиво «Heineken»,
и в последний крик и визг моды,
и в Windows Vista, и Галактиона.
и сижу на ветру.
и шью сны из перелётных слов.

СПИСОК

(отрывок из поэмы)

_{Перевод А. Григ}

я пишу о тех,
кто сделал жизнь
необходимой и заметной, как дорожные знаки,
кто спустил десант страха в наши глаза
и между снами
рекламной паузой встроил
страх услышать стук.
кто развёл в наших глазах отчаяние и бессилие,
как породную птицу,
кто развёл смерть,
и развёл радость,
и развёл боязнь победы,
кто заселил спячкой нашу изъеденную плоть,
и нанизал сны, как бусы, и подарил их нам на память,
кто выпрыгнул из одного сна
и не успел добежать до другого,
кто измерил расстояние от утра до ближайшего города,
и заминировал улицы весной,
и предоставил больше возможностей для авантюр,
кто никогда не был патриотом
из-за высокого самомнения,
и, несмотря на это, всё же пошёл воевать
и потерял ногу,
и перспективу когда-нибудь жениться,
и сигареты «Космос»,
выпавшие из кармана брюк,
когда бежал он по объятому пламенем лесу,
кто столько бодрствовал, что
и сейчас спит и видит, как спит.
кто увидел сон, где его красивая жена
была оскорбительно красивой,
и, не выдержав этого, проснулся.
о них я и пишу — об этих людях.

LA-SANC

_{Перевод А. Сен-Сенькова}

Мы должны понять,
что поэзия
это просто перемещение объектов
и необходимости в чем-то еще нет,
и когда мы хотим чего-то большего,
это большее появляется,
но оно все равно меньше поэзии.

Об авторах антологии

ШАЛВА БАКУРАДЗЕ

Родился в 1973 г. в Сухуми. Окончил филологический факультет Тбилисского Государственного Университета. Учился в Государственном институте культуры. Печатается с 1991 года. Автор поэтических сборников: «Добрые люди» (2000) и «Письмо к Нино» (2003). Переводчик англоязычной поэзии.

ДАТО БАРБАКАДЗЕ

Родился в 1966 г. в Тбилиси. Окончил профтехучилище по специальности слесарь-сборщик и факультет философии и психологии Тбилисского государственного университета, продолжил учебу в аспирантуре университета на кафедре социологии. В 1990-е преподавал историю философии и логику в высших учебных заведениях Тбилиси. Несколько лет жил как свободный писатель в Германии и Австрии, изучал философию и древнюю историю в Вестфальском Университете города Мюнстер. Основатель литературного видеожурнала «Журнал Дато Барбакадзе», журнала «Полилог» и журнала-газеты «±литература». Издал 9 поэтических сборников: «Пособолезнуем осени» (1991). «Тоска по логике» (1993). «Постановка вопроса» (1994). «За минуту или за целую жизнь до события» (1994). «Кровельщик» (1995). «Отрицание подытоживания» (1999), «Основные ходы» (2001), «Песни, спетые на берегу озера» (2004), «ars poetica» (2010); 2 романа: «Мутация» (1993), «Вторая пята Ахилла» (2000); сборники критических писем и эссе: «Поэзия и политика» (1992), «Встречные противоречия» (1994). «Вопросы и социальная среда» (2000), «Fragmentarium I–VII» (2006–2013); сборники переводов: «Из немецкой поэзии XX века» (1992), «Образцы европейской и американской поэзии» (сборник первый, 1992, сборник второй, 1993, сборник третий, 2001). «Ханс Арп. Стихи» (1999). «Георг Тракль. Стихи» (1999). «Пауль Целан. Стихи» (2001), «Ганс Магнус Энценсбергер, Стихи» (2002), «Эрнст Майстер. Стихи» (2009). Книги и отдельные литературные тексты часто публикуются в европейских странах и США. Лауреат многих литературных премий и стипендии за пределами Грузии, член нескольких европейских литературных обществ.

ТЕОНА БЕКИШВИЛИ

Родилась в 1973 г. Окончила филологический факультет Тбилисского Государственного Университета. В 1995 году выпустила первый поэтический сборник. Лауреат молодежной премии Союза Писателей (1995) и премии «Цинандали» (2003).

АНДРО БУАЧИДЗЕ

Родился в 1957 г. в Тбилиси. Автор книг стихов «Пригород» (1992), «Разговор во тьме» (1997), «Уличные фонари» (2004) и «Свет ночи» (2012), а также статей, эссе и бесед «Разрушение иллюзий» (2006), посвященного как отечественным, так и зарубежным писателям XIX–XX вв. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе «Саба» (2005) и «ПЕН-марафон» (2005).

ГИОРГИ БУНДОВАНИ

Родился в 1969 г. в Тбилиси. В начале 1990-х гг. стал одним из инициаторов создания поэтического ордена «Хронофаги», участвовал в двух коллективных сборниках стихов «Хронофаги» (1991) и «Аномальная поэзия» (1993). В 1980-е ухаживал за могилой Терентия Гранели, известного грузинского поэта-мистика, и после его перезахоронения в пантеоне сохранил бывшую могилу великого поэта, поставив там мемориал. Автор трех книг: «Узаконивание покоя» (2003), «Точка отсчёта» (2004, в соавторстве с супругой Марикой Жоржолиани) и «Манифест небытия» (2009). С 1996 г. являлся артистом Театра Перформанса им. Марго Кораблёвой. Активный участник и соорганизатор различных литературно-поэтических и артистических акций, выставок и перформансов. С 2006 г. и по сей день является создателем, артистом, режиссером и оператором мультимедийной арт-группы «Стигмат», снял 57 мини-арт-фильмов (Кино-поэзия), вместе с группой принимает участие в международных выставках и Арт-фестивалях. Принципиально не участвует ни в каких литературных конкурсах.

НЕНЕ ГИОРГАДЗЕ

Родилась в 1971 г. в Тбилиси. Окончила филологический факультет Государственного Университета им. Илии Чавчавадзе. С 1999 года жила в США, с 2011 года живет в Санкт-Петербурге. Публиковалась в России в журналах «Воздух», «Крещатик», «Футурум АРТ»; в США и Европе — «RHINO Poetry», «The Raleigh Review», «Skidrow Penthouse», «Ann Arbor Review», «Turbulence», и др.; в Грузии — «Горячий шоколад», «Арили» и др. Автор книги рассказов на грузинском языке «Треугольник» (2011). Сопереводчик книги стихов Майи Саришвили на английский язык. Участвовала в XX Фестивале верлибра и Десятом Майском Фестивале новых поэтов в Санкт-Петербурге (2013).

ЭЛА ГОЧИАШВИЛИ

Родилась в 1959 г. в Тбилиси. Окончила факультет журналистики Тбилисского государственного университета. Автор книг: «Добрый вечер» (1989), «Фрагменты анамнеза» (1996), «Мой день пятница» (2003), «Купорос» (2005) и «Мама, дай мне сказать» (2010). Лауреат премии им. Ильи Чавчавадзе (2006). Работает в доме-музее Галактиона Табидзе.

БАТУ ДАНЕЛИЯ

Родился в 1950 г. Окончил Литературный институт им. Горького в Москве. Автор поэтических сборников: «Город под крыльями» (1982), «Спокойная улица» (1986), «Перегородка» (1987), «Зима одиночества» (1997). «Праздник луны» (2003), «Сумасшедшие звезды» (2006), «Восьмая нота» (2008) и «Mirabilis vita» (2008). Переводчик стихов Г. Аполлинера, Р. Фроста, А. Блока, А. Ахматовой, Б. Пастернака, И. Бродского и других. Лауреат премии Союза писателей Грузии «За лучшее стихотворение года» и премии им. Важа Пшавела и премии «Саба» за лучшую поэтическую книгу года (2009). Кавалер Ордена Чести за вклад в развитие литературы.

КАТО ДЖАВАХИШВИЛИ

Родилась в 1979 г. в Тбилиси. Автор четырех сборников стихов: «От меня до тебя» (2008), «Налево» (2010), «Куколка» (2011), «Местоимение» (2012) и публицистических очерков. Стихи входили в различные альманахи и антологии. Лауреат литературных премий «Месхети» (2009), журнала «Наша письменность» (2010), поэтических конкурсов им. Гурама Рчеулишвили и «Выставка стихов» (2011). Ведёт рубрику в журнале «Литературная палитра».

ТЕМО ДЖАВАХИШВИЛИ

Родился в 1951 г. в Тбилиси. Окончил Тбилисскую государственную художественную академию. Участвовал в семидесяти международных художественных выставках. Одним из первых начал работать в грузинском видео- и минимал-арте. Автор книги экспериментальных стихов «Хочешь Мак?» (1993) и сборника минималистических стихов «Страна на Камнях» (2009).

НИКА ДЖОРДЖАНЕЛИ

Родился В 1978 г. в Тбилиси. Окончил факультет западноевропейских языков и литературы в Тбилисском государственном университете. Закончил аспирантуру по романо-германской филологии, преподавал немецкий язык и литературу в немецкой школе. Преподавал грузинский язык в Московском государственном лингвистическом университете. Автор книг стихов «Раздражение от бархата» (2003), «Дыхание при удушье» (2008) и «Песни для лопнувших струн» (2010). Лауреат международной премии «Содружество дебютов» (2008).

ШОТА ИАТАШВИЛИ

Родился в 1966 г. в Тбилиси. Автор поэтических сборников: «Крылья смерти» (1993), «Аномальная поэзия» (Вместе с 3. Ртвелиашвили и Г. Бундовани, 1993), «Жевательная резинка» (1994), «Легкое, очень легкое и не так уж легкое» (1997), «Цветы бензина» (2000), «Карандаш в небе» (2004), «Пока не поздно» (2006) и «Шрам» (2010), а также четырех сборников рассказов, двух книг переводов и одного сборника рассказов. Переводчик современной американской и русской поэзии. Лауреат премии «Саба» за лучшую поэтическую книгу года (2007) и за лучший критический сборник года (2011), а также международной премии поэтического фестиваля «Киевские Лавры» (2009). Его произведения переведены на азербайджанский, албанский, английский, белорусский, болгарский, испанский, итальянский, латышский, немецкий, нидерландский, польский, португальский, румынский, словацкий, турецкий, украинский, французский и эстонский языки. Участник многих международных поэтических фестивалей, в том числе Orient-Occident в Румынии (2006), Est-Ouest (2006) и BIPVAL (2011) во Франции, Poetry International в Голландии (2007) и «Биеналле Поэтов» в Москве (2007, 2009). В 1998–2005 гг. работал главным редактором литературной газеты «Альтернатива», сейчас — главный редактор литературного журнала «Ахали саундже».

РУСУДАН КАИШАУРИ

Родилась в 1957 г. Окончила филологический факультет Тбилисского Государственного Университета. Автор поэтических книг: «Стихи» (2002) и «Перелет метлы» (2004). Работает редактором в Центре культурных связей Грузии «Кавказский дом».

ДАТО КАНЧАШВИЛИ

Родился в 1983 г. В 2006 году вместе с друзьями основал поэтический орден «Розовый автобус» («Вардиспери автобуси») под эгидой которого постоянно организовывал различные перформансы и поэтические вечера. В 2007 году был издан поэтический сборник ордена. Автором книги стихов «Ввиду трезвости» (2010) и двух киносценариев — «System Error» и «Копии и оригиналы».

СОФИКО КВАНТАЛИАНИ

Родилась в 1977 г. Окончила филологический факультет Тбилисского государственного университета им. И. Джавахишвили. Доктор филологии. Читает лекции. Периодически публикует стихи и литературно-критические статьи. Первая поэтическая подборка вышла в 1998 г. в газете «Альтернатива». Печаталась в разных поэтических антологиях, в том числе в немецкоязычном журнале SALZ (Literatur aus Georgien) в Зальцбурге (2004). Стихи переведены на английский, немецкий и персидский языки. Книга готовится к изданию.

ЭКА КЕВАНИШВИЛИ

Родилась в 1979 г. Окончила факультет журналистики Тбилисского Государственного Университета. Работала корреспондентом в газетах: «Резонанси», «Ахали Версия», радио «GreenWave», с 2008 года репортер грузинской службы «Радио Свобода». Автор книг стихов «Все это сплетни» (2006), «Не стойте здесь!» (2010) и «Продажа дома» (2013). Лауреат нескольких литературных конкурсов.

КОТЭ КУБАНЕИШВИЛИ

Родился в 1951 г. в Тбилиси. Окончил физико-математический факультет Тбилисского государственного университета. Работал преподавателем математики в средних школах Тбилиси и деревни Череми, что в Кахетии (Восточная Грузия). Печатается с 1991 года. Автор пятнадцати книг стихов. Занимается переводами, из которых наиболее известны: «Сонеты Шекспира» (1995). «Немецкие народные баллады» (1996). «Серебряный век. Русская поэзия» (1999), перевод дадаистического цикла стихотворений К. Швиттерса «Анна Блюме» (2001) и «Восток есть Восток, Запад есть Запад» Р. Киплинга (2003). Готовится к печати книга переводов американской поэзии от У. Уитмена до Э. Паунда. Автор многих социальных слоганов. В настоящее время читает курс лекций «Американская поэзия XX века» в ТГУ.

ГИОРГИ ЛОБЖАНИДЗЕ

Родился в 1974 г. в Хашури. Окончил факультет востоковедения Тбилисского государственного университета по специальности «Семитология». В 1997–1999 гг. учился в аспирантуре по истории религии и мистики на факультете теологии Тегеранского университета (Иран). Защитил диссертацию по теме «Иисус и Мария в Коране» (2004). Доктор филологических наук. Стихи пишет с детства. Автор четырех поэтических книг: «Сиротский хлеб» (1991). «Температура кипения» (1997), «Букет одуванчиков» (2003) и «Учитель арабского» (2013). Интенсивно переводит с арабского и персидского. Ему принадлежит первый полный перевод Корана с арабского на грузинский, за который он был награжден иранской премией «Книга года» (2007) и премией «Саба» за лучший перевод года (2008). Премии «Саба» также удостоен его перевод Саади из Шираза «Гулистан» (2011). Ассоциированный профессор Тбилисского государственного университета и руководитель восточного отделения в центре культурных связей «Кавказский дом».

ГАГА НАХУЦРИШВИЛИ

Родился в 1971 г. в Тбилиси. Окончил исторический факультет Тбилисского университета. Автор нескольких книг стихотворений: «Странник» (1996), «Простота» (2001). «Отбытие и упование» (2002), «Внезапно» (2005), «Другое Время» (2007). «Девочка и Европа» (2009), «За Горизонтом» (2011), «Строф» (2012) и нескольких пьес. Лауреат премии «Саба» за лучшую поэтическую книгу (2003). Стихи переведены на азербайджанский, английский, русский, словенский и французский языки. Читает лекции государственном университете Илии Чавчавадзе.

ЗВИАД РАТИАНИ

Родился в 1971 г. в Тбилиси. Автор пяти книг стихов: «Выдумай меня» (1993), «Урок шептания» (1994). «Карманный воздух» (2000), «Пути и дни» (2005), «Негатив» (2009). Переводил на грузинский язык стихи Т. С. Элиота, Р. М. Рильке, Э. Паунда, К. Сендберга, Р. Эроста, У. X. Одена, П. Целана, Т. Хьюза, М. Стренда, Д. Уолкотта, Ч. Симика, Ш. Хини. Лауреат молодёжной премии Союза писателей Грузии (1995, 1998), премии издательства «Ломиси» (1998), премии «Бестселлер» (1999), премии Гёте-Института (1999), премии журнала «Арили» (2000), премии «Важа Пшавела» (2006) и премии «Саба» (2010). Переводился на азербайджанский, английский, белорусский, греческий, немецкий, нидерландский, румынский и французский языки.

ДАВИД РОБАКИДЗЕ

Родился в 1975 г. в селе Чхари. Окончил литературный факультет Тбилисского института культуры. Автор книг стихов «Что значит человек?» (2007) и «Однажды в зоопарке» (2008). Стихи переведены на английский, белорусский, литовский и украинский языки.

ЗУРАБ РТВЕЛИАШВИЛИ

Родился в 1967 г. в Караганде. Автор трех поэтических книг: «Эрекция» (1997), «Апокриф» (2002) и «Анарх» (2005). Участник коллективного сборника «Аномальная поэзия» (1993, вместе с Шотой Иаташвили и Георгием Бундовани). Участник международного «Биеналле Поэтов» в Москве (2007). Активный деятель альтернативных литературных мероприятий. Занимается мультимедийными проектами. Живет в Швеции.

ЛЕЛА САМНИАШВИЛИ

Родилась в 1977 г. в Гори. Первые стихи опубликовала в 1989 году. Окончила факультеты английского языка и литературы в университетах Тбилиси и Осло. Занималась американской литературой в Беркли. Переводила произведения Э. Дикинсон, Т. Гарди, В. Вулф, С. Плат, Т. Хюза и др. Стихи и переводы систематически печатаются в разных литературных изданиях Грузии. Автор четырех книг стихов «Фото-таблетки» (2000), «Год Змеи» (2004), «Вечная Тату» (2006) и «Фракталы» (2010).

МАЙЯ САРИШВИЛИ

Родилась в 1968 г. в Тбилиси. Окончила Педагогический институт им. Сулхан-Саба Орбелиани. Работала педагогом начальной школы. Печатается с 1990 года. Автор двух поэтических сборников: «Перекрытие яви» (2001) и «Микроскоп» (2007). Ее четыре радиопьесы поставлены на общественном радио. Стихи переведены на азербайджанский, английский, арабский, китайский, немецкий, нидерландский, португальский, русский, французский, шведский и эстонский языки. Участник Poetry International (Роттердам, 2007), Poetry Parnassus (Лондон, 2012) и других международных фестивалей. Лауреат премии «Саба» за лучшую поэтическую книгу года (2008).

ЗАЗА ТВАРАДЗЕ

1959–2007. Окончил философско-филологический факультет Тбилисского государственного университета. Начал печататься только в 1990-е гг. При жизни выпустил две книги стихов «Тан-Цзы на холоде» (2003) и «Tyrannosaurus Rex» (2005), а также книгу рассказов «Скиталец» (1999) и повесть «Слова» (2006), которая вышла в серии «Лучшие грузинские повести всех времен». Посмертно вышла книга «Монтебулсу, или Необыкновенное приключение Элли» (2009), удостоенная, премии «Гала» как лучшая детская книга года, поэма «Веселые призраки» (2011), сборник избранных стихотворений «Пилигрим» (2011) и полный вариант повести «Слова», работа над которой продолжалась после первого издания книги. Переводился на армянский, нидерландский, немецкий и французский языки.

ДАВИД ЧИХЛАДЗЕ

Родился в 1962 г. в Тбилиси. Автор поэтических сборников: «Блуждающие капли» (2001), «Декабрские ночи» (2008) и «Книга реальности» (2002, на русском языке), а также романа «Feminine/Feminine» (2007). Переводчик американских поэтов и теоретиков литературы XX века (Алека Гинзберга, Джека Керуака, Сьюзен Зонтаг и др.). С начала 1980-х гг. регулярно печатается как арт-критик и участвует в разных художественных акциях и инсталляциях, в театральных и кино проектах в Грузии и за ее пределами. С 1994 года руководит Тбилисским Театром Перформанса им. Марго Кораблёвой.

ПААТА ШАМУГИЯ

Родился в 1983 г. в Абхазии (Грузия). Окончил филологический факультет Тбилисского государственного университета. Автор книг «Предпочтение» (2010) и «Acatiste» (2011). Лауреат премии «Саба» (2012). Член грузинского ПЕН-центра.

1 Препарат для лечения раковых заболеваний.

2 Грузинское название реки Куры.

3 Джох-арт (буквально: «палочный арт») — неологизм.

4 Зирака — реальное бессмертное лицо женского пола.

5 Муэдзин — он иногда печально поёт во время чаепития.

6 Мальчик — символическая фигура, олицетворяющая всех достигших полового созревания мужчин.

7 Поэт — реальное бессмертное лицо мужского пола.

8 Зухра — планета.

Антология новой грузинской поэзии

От составителей

ШАЛВА БАКУРАДЗЕ

ВИНОГРАДНИК Перевод И. Ермаковой

УОЛТ УИТМЕН ПРОТИВ ДЖОРДЖА БУША Перевод М. Амелина

ПЕСНЬ ГОСТЯ Перевод М. Амелина

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ Перевод А. Золотаревой

ВЕЧЕРНЯ Перевод А. Золотаревой

ДАТО БАРБАКАДЗЕ

ТАБАКИНСКИЕ НАСТРОЕНИЯ Перевод К. Чухров

ТЕОНА БЕКИШВИЛИ

«В декабрьском, зимнем саду…» Перевод А. Пленинг

«Я и ты…» Перевод А. Пленинг

БРАСЛЕТ Перевод А. Пленинг

РАСПИСКА Перевод А. Пленинг

ОСЕНЬ Перевод М. Ламар

АНДРО БУАЧИДЗЕ

ТАК ЗАКОНЧИЛАСЬ ИГРА В КАРТЫ ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ Перевод И. Ермаковой

ПОЛНОЧНЫЙ ГОРОД Перевод А. Золотаревой

ПОМИНКИ Перевод А. Золотаревой

«Видишь, жизнь — это один сумеречный коридор…» Перевод А. Золотаревой

У КАШТАНОВЫХ ДЕРЕВЬЕВ Перевод А. Золотаревой

ПЛЯСОВАЯ Перевод А. Золотаревой

СЛУЧАЙ Перевод И. Ермаковой

ГИОРГИ БУНДОВАНИ

ГИМН БЫТИЯ Перевод Ю. Ключниковой

ПРОШУ, МЕНЯ УЗНАЙ ТЫ! Перевод В. Саришвили

ВНЕ СОБЛАЗНА Перевод В. Саришвили

ВКУС ЯЗЫКА ЧУЖЕРОДНОГО Перевод В. Саришвили

БУДЬ Перевод В. Саришвили

НЕНЕ ГИОРГАДЗЕ

СВЕТОФОРЫ И ЛЮДИ Перевод И. Кулишовой и В. Саришвили

ЦИКЛ Перевод В. Саришвили

АЭРОПОРТ Перевод В. Саришвили

HIGH HEELS Перевод И. Кулишовой и В. Саришвили

«От обворожительных улыбок политиков…» Перевод В. Саришвили

ЭСКАЛАТОР Перевод В. Саришвили

ПЫЛЬ Перевод И. Кулишовой и В. Саришвили

ЭЛА ГОЧИАШВИЛИ

ЕСЛИ ЛЮБИЛА ЕГО, ПОХОРОНИ! Перевод Д. Лоскутова

КУПОРОС Перевод Д. Лоскутова

СТРАСБУРГСКАЯ ЛУНА Перевод С. Арменян

ИСТОРИЯ НОГТЕЙ Перевод С. Арменян

МОНОЛОГ РОДЕРИКА АШЕРА Перевод В. Саришвили

БАТУ ДАНЕЛИЯ

СТИХИ Перевод В. Саришвили

MIRABILIS VITA Перевод В. Саришвили

УТРЕННИЙ ДИЛИЖАНС Перевод В. Саришвили

МОНАХ Перевод В. Саришвили

МАЭСТРО ЛЮБВИ Перевод В. Саришвили

ШКОЛА ЛЮБВИ Перевод В. Саришвили

КАТО ДЖАВАХИШВИЛИ

СОЛДАТЫ Перевод А. Григ

УБИЙЦЫ Перевод А. Григ

ПОЛНИМСЯ Перевод В. Саришвили

ИОАНН Перевод Н. Келехидзе

СЫН Перевод Н. Келехидзе

ТЕМО ДЖАВАХИШВИЛИ

«время — грампластинка…» Перевод А. Григ

«крепко зажмурься и…» Перевод А. Григ

«дети земли…» Перевод А. Григ

«моросит грибной дождь…» Перевод А. Григ

«я убийца…» Перевод А. Григ

«я маленькая часть тебя…» Перевод А. Григ

«уже четвертый день…» Перевод А. Григ

«лягушка смотрит в серый монитор…» Перевод А. Григ

«собака потеряла хвост…» Перевод А. Григ

«слёзы нарисовали прозрачное озеро…» Перевод А. Григ

МЕНЮ Перевод В. Саришвили

«На вокзале…» Перевод В. Саришвили

НИКА ДЖОРДЖАНЕЛИ

НЕ РАЗ УСЛЫШАННОЕ Перевод А. Золотаревой

ПАРА СЛОВ ОБ АЭРОПОРТАХ Перевод автора

ПРОЩАНИЕ С АДАМОМ Перевод И. Ермаковой

ПАМЯТИ ЖИВОГО I Перевод М. Амелина

ТРИЛЛЕР, ПЕРЕХОДЯЩИЙ В ЭЛЕГИЮ Перевод М. Амелина

СТАНСЫ Перевод М. Амелина

В ФЕВРАЛЬСКОМ ЛЕСУ Перевод И. Кулишовой

УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ Перевод А. Цветкова

ЛЮБИМАЯ ОБНАЖАЕТСЯ Перевод В. Куллэ

ВИНОГРАДНИК

_{Перевод И. Ермаковой}

УОЛТ УИТМЕН ПРОТИВ ДЖОРДЖА БУША

_{Перевод М. Амелина}

ПЕСНЬ ГОСТЯ

_{Перевод М. Амелина}

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ

_{Перевод А. Золотаревой}

ВЕЧЕРНЯ

_{Перевод А. Золотаревой}

ТАБАКИНСКИЕ НАСТРОЕНИЯ

_{Перевод К. Чухров}

«В декабрьском, зимнем саду…»

_{Перевод А. Пленинг}

«Я и ты…»

_{Перевод А. Пленинг}

БРАСЛЕТ

_{Перевод А. Пленинг}

РАСПИСКА

_{Перевод А. Пленинг}

ОСЕНЬ

_{Перевод М. Ламар}

ТАК ЗАКОНЧИЛАСЬ ИГРА В КАРТЫ ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ

_{Перевод И. Ермаковой}

ПОЛНОЧНЫЙ ГОРОД

_{Перевод А. Золотаревой}

ПОМИНКИ

_{Перевод А. Золотаревой}

«Видишь, жизнь — это один сумеречный коридор…»

_{Перевод А. Золотаревой}

У КАШТАНОВЫХ ДЕРЕВЬЕВ

_{Перевод А. Золотаревой}

ПЛЯСОВАЯ

_{Перевод А. Золотаревой}

СЛУЧАЙ

_{Перевод И. Ермаковой}

ГИМН БЫТИЯ

_{Перевод Ю. Ключниковой}

ПРОШУ, МЕНЯ УЗНАЙ ТЫ!

_{Перевод В. Саришвили}

ВНЕ СОБЛАЗНА

_{Перевод В. Саришвили}

ВКУС ЯЗЫКА ЧУЖЕРОДНОГО

_{Перевод В. Саришвили}

БУДЬ

_{Перевод В. Саришвили}

СВЕТОФОРЫ И ЛЮДИ

_{Перевод И. Кулишовой и В. Саришвили}

ЦИКЛ

_{Перевод В. Саришвили}

АЭРОПОРТ

_{Перевод В. Саришвили}

HIGH HEELS

_{Перевод И. Кулишовой и В. Саришвили}

«От обворожительных улыбок политиков…»

_{Перевод В. Саришвили}

ЭСКАЛАТОР

_{Перевод В. Саришвили}

ПЫЛЬ

_{Перевод И. Кулишовой и В. Саришвили}

ЕСЛИ ЛЮБИЛА ЕГО, ПОХОРОНИ!

_{Перевод Д. Лоскутова}

КУПОРОС

_{Перевод Д. Лоскутова}

СТРАСБУРГСКАЯ ЛУНА

_{Перевод С. Арменян}

ИСТОРИЯ НОГТЕЙ

_{Перевод С. Арменян}

МОНОЛОГ РОДЕРИКА АШЕРА

_{Перевод В. Саришвили}

СТИХИ

_{Перевод В. Саришвили}

MIRABILIS VITA

_{Перевод В. Саришвили}

УТРЕННИЙ ДИЛИЖАНС

_{Перевод В. Саришвили}

МОНАХ

_{Перевод В. Саришвили}

МАЭСТРО ЛЮБВИ

_{Перевод В. Саришвили}

ШКОЛА ЛЮБВИ

_{Перевод В. Саришвили}

СОЛДАТЫ

_{Перевод А. Григ}

УБИЙЦЫ

_{Перевод А. Григ}

ПОЛНИМСЯ

_{Перевод В. Саришвили}

ИОАНН

_{Перевод Н. Келехидзе}

СЫН

_{Перевод Н. Келехидзе}

«время — грампластинка…»

_{Перевод А. Григ}

«крепко зажмурься и…»

_{Перевод А. Григ}

«дети земли…»

_{Перевод А. Григ}

«моросит грибной дождь…»

_{Перевод А. Григ}

«я убийца…»

_{Перевод А. Григ}

«я маленькая часть тебя…»

_{Перевод А. Григ}

«уже четвертый день…»

_{Перевод А. Григ}

«лягушка смотрит в серый монитор…»

_{Перевод А. Григ}

«собака потеряла хвост…»

_{Перевод А. Григ}

«слёзы нарисовали прозрачное озеро…»

_{Перевод А. Григ}

МЕНЮ

_{Перевод В. Саришвили}

«На вокзале…»

_{Перевод В. Саришвили}

НЕ РАЗ УСЛЫШАННОЕ

_{Перевод А. Золотаревой}

ПАРА СЛОВ ОБ АЭРОПОРТАХ

_{Перевод автора}

ПРОЩАНИЕ С АДАМОМ

_{Перевод И. Ермаковой}

ПАМЯТИ ЖИВОГО I

_{Перевод М. Амелина}

ТРИЛЛЕР, ПЕРЕХОДЯЩИЙ В ЭЛЕГИЮ

_{Перевод М. Амелина}

СТАНСЫ

_{Перевод М. Амелина}

В ФЕВРАЛЬСКОМ ЛЕСУ

_{Перевод И. Кулишовой}

УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

_{Перевод А. Цветкова}

ЛЮБИМАЯ ОБНАЖАЕТСЯ

_{Перевод В. Куллэ}

«Лето обернулось комаром…»

_{Перевод А. Золотаревой}

ЗОЛОТОЕ СЕЧЕНИЕ

_{Перевод И. Ермаковой}

ДРУЖБА

_{Перевод А. Золотаревой}

ЛЕТЧИК

_{Перевод А. Золотаревой}

АВТОБУС РАВНОДЕНСТВИЯ

_{Перевод А. Золотаревой}

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ РОЗЕТКИ

_{Перевод А. Золотаревой}

ДЕНЬГИ

_{Перевод В. Саришвили}

МОЛИТВА В БОЛЕЗНИ

_{Перевод А. Коровина}

ШРАМ

_{Перевод Б. Кенжеева}

НАТЮРМОРТ

_{Перевод А. Цветкова}

ЛИФТ

_{Перевод Б. Херсонского}

ДВИЖЕНИЕ

_{Перевод И. Кулишовой}

ИЗ МОЕГО ДНЕВНИКА

_{Перевод М. Ламар}