1

Крупная капля дождя, повисшая на листе липы, слепит глаза. К землянике солнце не пробивается, и её листья просто мокрые.

Марья думала, земляника не приживётся, а она прижилась, будто родилась здесь, под этими липами.

И сейчас всё вместе — закрывшие небо и солнце, сомкнувшиеся над могилой ветки лип, старые их стволы, с богатой, слоистой корой, обросшие мхом, и блёклые земляничные кусты, и новорождённая дружная трава, привезённая Марьей вместе с земляникой и землёй из леса, и чуть сладковатый воздух, который бывает только на кладбище, и запах свежих цветов, положенных Марьей в изголовье могилы, и сам холм, аккуратным теплом укрывший мать, — составляет то, что Марья про себя называет вечностью.

Для неё вечность — не Космос с безвоздушьем и ледяным холодом, с планетами и звёздами, с Землёй, покорно плывущей из века в век вокруг Солнца, вечно полыхающего огня, для неё вечность — это не прекращающаяся ни на мгновение живая жизнь природы, с обязательной сменой снега, дождя, зноя, с неожиданным каждый раз, вроде из смерти, новым рождением цветка, дерева, и жизнь главная, не видная глазу, тайная, которую она всегда ощущает, но которая никак не даётся осознанию. Душа умершего улетает на небо, говорят верующие. Куда? Во Вселенную, в Космос? Или в тёплый подол солнечного, голубого воздуха, хранящего жизнь на земле? Может быть, жизнь, которую она ощущает, но не видит, и есть жизнь душ людей, живших раньше, и именно души наших предков защищают нас от холода космической Вселенной? Если этому поверить, значит, мама осталась жить? Значит, мама — близко, здесь?! И видит, как она, Марья, сжавшись, сидит на скамейке, отгороженная от суетной жизни сетчатой, высокой, железной клеткой, зачем-то возведённой отцом?! Значит, мама знает, как прошли эти два чёрных года без неё?!

Вот, кажется, ухватит Марья что-то главное, то, что знала в минуту рождения и в детстве, а сейчас, в свои двадцать лет, начисто позабыла, но что осталось смутным воспоминанием. Ещё немного усилий, и она распутает наконец клубок снов, ощущений, поймёт: зачем родилась мама, если так нелепо рано умерла; зачем родились они с Иваном, если и их унесёт смерть; что такое жизнь и смерть, может, правда, души не умирают и живут на небе?!

Марья боится пустых небес, но и густо населённых небес тоже боится, с миллиардами обретших вечность душ, не видных глазу, как-то участвующих в жизни живых. Что же на самом деле? То, чего она не видит, но хочет, чтоб это невидимое было, или только то, что реально она видит, осязает, слышит?!

Зачем ей понадобилась истина?

Это она, Марья, сама — своей любовью и властью сохранила мамину душу в себе и в этой земле, на которой так легко прижилась лесная земляника.

Сейчас придёт Иван и тоже встретится с мамой — в искрящейся капле дождя, чудом удерживающейся на листе липы, в мокрых цветах земляники, в оглушительном пении птиц, высвистывающих свои заботы, только Иван может не догадаться, что это — мама.

Сегодня день маминого рождения, второй — после её гибели.

День рождения — день чуда. Мама могла бы не родиться, и тогда не родились бы они с Иваном. Из тайного мира и миллиона клеток случайно или закономерно вырвалась одна, единственная, соединилась с ещё одной, тоже случайной, и в слившихся двух клетках создались энергия и могучие клетки для новой жизни — их с Иваном.

Вместе с жизнью мама подарила им и себя.

В войну, в эвакуации, весь жалкий иждивенческий паёк отдавала им, стала тощей и бледной. Продала всё, что привезла, осталась в кофте, в синей сатиновой юбке и синих тряпичных тапочках. Когда кончились вещи и деньги, пришлось служить — устроилась в редакции местной газеты, их вынуждена была поместить в детский дом, так как работала почему-то в основном ночами.

Только тот, кто замерзал, кто видел мертвецов, сидящих и лежащих у ледяных стен домов Чистополя и Казани, и прежде игр, волшебства вобрал в себя знание обязательной конечности жизни, кто хоть день пробыл в детском доме и прежде любви, дружбы ощутил сиротство и постоянное, сосущее чувство голода, саднящие раны, из-за куска хлеба нанесённые такими же голодными и одинокими детьми, и постоянное ожидание мамы, может понять, заново ощутить остроту радости: мама берёт их за руки и выводит из детского дома. Пусть на полчаса, но выводит.

И она, мама, вот она, с ними. Даёт по куску сахара, поворачивает их лицами к солнцу или к дереву, рассказывает сказку про добрых волшебников, дружно сбежавших из всех сказок, чтобы спасти их от войны, играет с ними в шарады. «Первое моё, — говорит мама, — речка в Италии, второе — то, что со всеми нами происходит сейчас, а целое — то, чего мы очень сильно ждём». Они не знали речки в Италии, но хорошо знали, чего сильно ждали. «Победа!» — кричали хором. Так учили географию. Есть, оказывается, речка По! «Первое моё, — говорила мама в другой раз, — то, что всю жизнь тащит лошадь. Второе: то, что происходит с колесом. Целое моё — то, чего мы с вами очень сильно ждём». Они ещё не знали, что может тащить лошадь всю жизнь, и лошадей ещё не видели, они не знали, как назвать то, что происходит с колесом, но они хорошо знали, чего ждали и хотели больше всего: возвращения вместе с мамой домой в Москву. Тогда кончатся голод, холод и ночи в комнате с двадцатью детьми, когда по сто раз вскакиваешь в испуге от чьих-то слёз и криков! Тогда мама будет всегда с ними! Они хором кричали «возвращение!», разом открывая смысл новых, незнакомых слов. Мама гладила их по лысым головам, утирала носы, прыгала с ними — кто выше, чтобы они поскорее выросли, и снова убегала на работу, запрещая им реветь, иначе в другой раз ей не разрешат встретиться с ними.

Всё-таки наступил день, когда мама привезла их в Москву — к только что вернувшимся с фронта папе и дяде Коле, Колечке, как они звали его, — самому близкому папиному и маминому другу. Колечка с папой учился в школе и в институте. Вместе ездили с концертами по фронтам. Своих детей у Колечки не было, они с Ваней для него вместо своих — вот он и придумывал им детство!

Вернулись в сорок четвёртом, ещё шла война, и на многих окнах оставалось затемнение.

Когда родители задерживались на съёмках, из сада в конце недели их забирал Колечка и сразу уводил в сказку. В подводное или подземное царство или в город, из которого злодей украл солнце, луну и электричество. Да, по тёмному городу пробираться к жилью — кровь стынет в жилах, но, если рискнуть, если не забояться, на помощь придут добрые люди и посветят фонариком: иди за ними, доберёшься!

Колечка приводил их домой, в их десятиметровку общей квартиры, разогревал на керосинке перловую или пшённую кашу, смотрел, как они ели, рассказывал разные истории. Из моря добывают нефть, из нефти делают бензин, керосин и газ, бензин льют в машины, керосин — в самолёты.

На керосинку после этого Колечкиного рассказа Марья стала поглядывать с опаской: а что, если возьмёт и полетит?!

Колечка рассказывал им, из чего строятся дома и как растёт каша. Что такое росток, колос, Марья не могла себе представить. Рассказывал, как снимают кино, читал им монологи из классики, играл сценки, с которыми выступает в концертах. К вечеру приходили папа с мамой и дядя Меркурий.

Начинались нескончаемые разговоры о съёмках, соцреализме, о первостепенных задачах искусства, концертах в московских госпиталях, на заводах и фабриках.

Дядя Меркурий тоже учился с папой и Колечкой в школе и в институте. Был он лыс и румян, говорил громче всех и хотел, чтобы все с ним соглашались.

Иногда, когда у папы с мамой были выездные концерты, Колечка приводил их с Ваней к себе домой. Долго поднимались по лестнице на последний этаж. К ним кидались тощие кошки, котята, жалобно мяукали. В дверях встречала их старушка.

Белые-пребелые волосы — короной, как у королев. Глаза — не такие синие, как у Колечки, будто выцвели, но в таких же чёрных, как у Колечки, ресницах и такие же добрые, как у Колечки. Большой, по плечам, белый, из кружев, воротник, чёрное длинное платье, как у королевы. Колечкина мама. Старая-престарая. И очень добрая.

Откуда брала в те голодные годы муку, как исхитрялась, неизвестно, но к их приходу она выпекала два румяных небольших «жаворонка» с глазами-изюминами. Вермишель или каша — на первое, еда дежурная — и в детском саду и дома, а вот на второе — «жаворонки»! Мягкую массу «жаворонков» они жуют-жуют, с неохотой глотают, не сразу откусывают снова. А изюмины сосут, как леденцы.

«Жаворонки», запах от кошек, голос Колечки «Оставь немного вермишели, разомни получше, раздай кошкам поровну!» — до сих пор живы, точно были вчера.

После ужина Колечка обязательно придумает игру. То возведёт сооружение из вилок, ножей, карандашей, а ты тяни по одной вещи осторожно, чтобы не порушить. То создаст город с домами — спичечными коробками, которых у него множество, с холмами — маленькими подушками для иголок, какие они шьют в детском саду и каких много у Колечкиной мамы, с туннелями — шарфами и нитками мулине. То спасает попавших в беду: посадит Ивана на шкаф, будто утащил его в горы колдун, её — в шкаф, будто гномы уволокли её в подземелье, и разыгрывает целый спектакль: с поисками пропавших, с борьбой против чёрных сил, с заклинаниями, разрушающими колдовство.

А потом скачет с ними домой на «конях» — по очереди. Они обнимут Колечку за шею или схватят за волосы, иссиня-чёрные, густые, лохматые, греют в них руки и погоняют: «Быстрее, быстрее!»

Война отняла у них дедушку и обеих бабушек, еду, вещи и тепло, но у них остались мама с папой и Колечка со старушкой. И, несмотря на то, что, когда они вернулись, ещё шла война, а потом были самые голодные и холодные, по карточкам, годы — сорок шестой и сорок седьмой, им с Иваном жилось в Москве очень даже весело!

А однажды в первое послевоенное лето, когда папа снимался в Бресте, мама с Колечкой привезли их в лес.

Они с Иваном в лесу впервые, и лес непонятен им. Та же тайна, что сказка: в нём живут колдуны, бабы-яги и лешие. Марья жмётся к маме и закрывает глаза — если не будет видеть лес, значит, его нет, и нет колдунов.

А мама говорит:

— Ложитесь на животы, смотрите и молчите. Молчите до тех пор, пока молчать больше не сможете.

Марья послушно легла, но смотрит не вокруг, а на мамину ногу. Босая мамина нога в солнечном свете белая, с прозрачными пальцами, с небольшими аккуратными ногтями — у Марьиного лица, тощая, незнакомая. Марья обнимает её, целует.

— Ну что ты, Марья? — осторожным движением, как-то очень бережно, мама поднимает Марью к своему лицу.

А Марья вырывается из её рук, снова ложится на живот, как велела мама, и наконец видит лес: тащат сухие еловые иголки, другой сор жуки и муравьи, ползут лупоглазые гусеницы, извиваются черви, с цветка на цветок перелетают бабочки и стрекозы, жужжат комары. Оказывается, вовсе не люди хозяйничают на земле, а слетели с картинок книг и с маминых рисунков герои маминых и Колечкиных сказок. Листья, стебли цветков, трава — зелёные, но совсем разных оттенков: и прозрачно-зелёные, и чёрно-, и оранжево-зелёные. И сами листья друг на друга не похожи — овальные, резные, пушистые, разлапистые, стрельчатые, и цветы — разные, словно великий мастер свою жизнь положил на создание каждого листка и цветка.

— Есть полезная трава, ею лечатся звери и люди, — говорит мама. — Есть ядовитая. Из ядов тоже можно сделать лекарство. И люди, и звери, и трава — вместе… — И вдруг не таинственное, тревожное: — Коля, что с тобой?

Марья подняла голову. Колечка смотрит в небо. Снизу Марья не видит его лица.

— Коля, что ты, Коля? — Мама подошла к нему.

— Прости, сейчас пройдёт. Он любил лес. Последний раз в лесу я, пацаном, был с ним. Он мне так же, как ты ребятам, про траву. Он вырастил меня. Отец погиб, он был мне за отца. Зря я поехал. Не могу.

Колечкин голос незнаком, срывается. Да что же это — Колечка плачет?! Она чувствует, что-то происходит, а встать, подойти к нему, она чувствует, нельзя, и лежит затаившись. Кто его обидел?

— Костёр разожгли… собирали сухие ветки. Запах смолы.

Марья не все слова знает. «Костёр» знает — на улицах Чистополя в мороз жгли костры, около них грелись сотни бездомных, а слово «смола» тогда услышала впервые.

— Я виноват в его гибели. Его же после Горного направили на московский завод инженером! Это я уговорил, сорвал… на Кольский. Он сначала — ни за что, требовал, чтобы я в институт…

— Ну, в чём же ты виноват? — едва слышно говорит мама. — Ты хотел, как всегда, втроём. Ты Мотю моего спасал. Колечка! Колечка!

Про кого это они? — пытается понять Марья. За шиворот заполз муравей, щекочет спину, а она боится пошевелиться.

— Его назначили директором апатитовой фабрики, она только создалась. После работы придёшь к нему, а он без «здравствуй» крикнет: «Жратва на окне, Коль!» — и снова с людьми. Люди прут к нему. Часто ночевал на фабрике. Даже диваном не успел обзавестись, раскинет пальто на полу, под голову — шапку, ну, может, часа три поспит. Конечно, мне удобнее спать на нормальной кровати в общежитии, но я сильно скучал без него и спал с ним на полу!

— Говори, Колечка, родной, выговорись, наконец. — Голос у мамы дрожит. Мама так же беспомощна, как она, Марья.

— За ним пришли… мы только уснули. Он не поверил, в крик: «С ума спятили, кого брать?! Да я вас!» — всех раскидал. А его — по голове! И скрутили. Поволокли. Очнулся, кричит: «Не верь, Коль, чистый я!»

Всё-таки Марья вскочила, подбежала, забарабанила по его животу:

— Не плачь, мой Колечка. Ты обещал показать муравьиный город. Покажи замок стрекоз! — Она ревела в голос и тянула его в лес, подальше от его памяти, позабыв про колдунов и леших. Иван тянул с другой стороны.

Но Колечка застыл на месте, говорил маме:

— По лесу ходил осторожно — боялся раздавить какую-нибудь козявку. У нас во дворе царила безотцовщина. Получит стипендию, накупит баранок, подушечек, раздаст каждому. Для него каждый — большой человек. Играл с нами, старался рассмешить. Враг народа?! Кирюха?!

— Ты никогда не говорил. Столько лет прошло!

— Нисколько. Вчера увели. Лягу спать, а он тут! Да я все эти годы ночами слушаю шаги: вдруг вернётся?! Кирюха — враг?! Мать стала старухой.

— Колечка, это случайность. Родной мой, давай напишем, давай выясним! — Мама так же больна, как Колечка. — Этого не может быть в нашей стране!

— Газеты читаешь? Могут же самые преданные, истовые революционеры стать врагами?! Сколько их разоблачено! — Колечка добавил тихо: — Куда я только не писал, Оля!

— Давай… — Мама запнулась, всё-таки сказала: — Сталину! Он разберётся, он поможет. Через Меркурия передадим, Меркурий на приёмы ходит.

Колечка усмехнулся:

— Бедная Оля. Наивная. Жди, поможет.

Впрочем, я пытался — унижался перед Меркурием. Он наотрез отказался. «И так, — говорит, — из-за тебя у меня много неприятностей. Если бы не я, — говорит, — ты тоже сидел бы!»

Так, в первое послевоенное воскресенье, в лесу, где свистели, щёлкали и пели птицы, в Марье поселился страх. Останавливал игру, смех. Солнце светит, а всё равно может и при солнце случиться беда. Мама с отцом есть и Колечка, а всё равно — и при них может случиться беда. И ни мама с отцом, ни Колечка, и ни солнце не защитят. Есть что-то такое над ней, Марьей, над всеми её родными, над лесом: сила посильнее колдуна и Кощея. И никуда не убежать. И тогда, в шесть лет, и сейчас, уже взрослая, не знает она, а ощущает эту силу и — страх.

2

Она сидит около маминой могилы. Сегодня день маминого рождения, второй — после её гибели.

Они с Иваном родились потому, что мама с отцом полюбили друг друга. Прожили вместе мама и отец двадцать лет. Отец — любимец публики, главный положительный герой лучших фильмов, а маме всегда доставались роли проходные: то склочной соседки, то грубой продавщицы, то старой девы, и эти роли у мамы, как говорили все, не очень хорошо получались.

Однажды Марья пришла домой раньше обычного, своим ключом открыла дверь, услышала незнакомый низкий женский голос и замерла в передней.

«Кто ты и кто я? Ты — тля, ты — букашка. Захочу, раздавлю. И никто мне не скажет ни слова.

Потому что каждый знай своё место. А голова пусть болит у меня. Я отвечаю за то дело, которое ты делаешь. Я уж и побеспокоюсь о том, чтобы нигде не было ошибки и сбоя. А ты, ишь, — возражать! Делай дело!»

Да это же мама!

«Не глоткой бери, Мотя. Ты мягче. Ты и так наверху, высоко. Вроде пожалей человека голосом, интонацией, а слова пусть убивают. Контраст дай между интонацией и словами. И тогда получится характер!»

Мама… отцу толкует роли?!

Отцу может быть неприятно её неурочное вторжение. Марья попятилась в распахнутую дверь, обратно на лестницу, тихо, ключом повернула замок и позвонила.

Лишь сейчас задала себе вопрос: почему мама отцу толковала роли? Ведь отца все считали необыкновенно талантливым. И она восхищалась им. Его герои — такие разные, но все — смелые и сильные. Они снились ей. Она выучивала наизусть их роли и по дороге в школу и из школы шпарила подряд, воображая себя то одним, то другим. И гости уши прожужжали ей: отец — талант. И дядя Меркурий, а уж он-то понимает больше всех, потому что — начальник над всеми!

Дома отец перед ними любил ставить спектакли, он был и режиссёр, и актёр. В «Снежной королеве» играл Кая. И она поверила: именно такой был настоящий Кай!

Вот почему то, что мама учила отца, как играть, тогда вызвало в Марье недоумение и растерянность, сейчас…

Сейчас… мама — Герда, и мама — разбойница, и мама — Снежная королева. Под Герду не подделывалась, не бегала резво перед ними, изображая детскую непосредственность, но она была Герда: потерявшаяся перед разбойницей, отчаянная — в снежном королевстве. Три совсем разных героини: разбойница, королева, Герда. И голос разный: тонкий, полудетский — у Герды, грубый, капризный — у разбойницы, величественный, низкий, грудной — у королевы! Что же это была за игра, если каждое движение, каждая перемена в лице, каждый оттенок в голосе запомнились, словно вот сейчас, в эту минуту, идёт спектакль. Да её мама — нестандартная, талантливая актриса! Почему же в течение всей жизни это даже в голову не приходило?

Что гонит её к маминой могиле? Что гонит в её сны маму молодую, смеющуюся и неулыбчивую, с неподвижной маской лица последних месяцев? Чувство вины? Нельзя сказать, что она не любила маму или была к ней невнимательна.

Детской лопаткой Марья рыхлит землю вокруг земляничных кустов.

Когда началась эта её, Марьина, не очень ещё осознанная, лишь неясно ощущаемая, вина перед матерью?

В тот час, когда услышала мамин голос, раскрывавший отцу суть роли, ни о чём не задумалась и не кинулась к отцу с вопросом: почему он, такой всемогущий, такой добрый, не добивается для мамы хороших ролей, в которых мама проявила бы свой талант?! А сама она что сделала хорошего для матери? Конечно, любила её. Но лишь эгоистически — для себя. А как жила сама мама, была ли счастлива, об этом не думала никогда.

Сыплется с тополей пух. Тепло, а ветер пронизывает до костей.

А ведь мама делала всё, чтобы она думала: «Почему в сказке о рыбаке и рыбке Пушкин оставил старухе лишь разбитое корыто?», «Почему идёт дождь?», «Зачем бабочке пыльца?»

И поначалу ей нравилось обо всём задумываться. Как-то спросила учительницу, кажется, в пятом классе это было, почему все восхваляют Петра Первого, а ведь он — очень жестокий: купца надувал, пока тот не лопнул, живых женщин закапывал в землю, только головы торчали?! Учительница аж побелела, заморгала, заоглядывалась, зашептала: «Замолчи!» Марья и так уж молчала, удивлённая её страхом. Все вопросы надолго повылетели из головы, а вопрос, чего так испугалась учительница, в те далёкие сороковые, даже не мелькнул в её маленькой головёнке. Проще было не думать, чем разбираться, как да почему, и подсознательно с того урока Марья старалась избегать разговоров с мамой о прочитанном.

Но мама упорно им, уже большим, читала. Читает и вдруг замолчит. Они с Иваном знают — это мама хочет, чтобы они задумались. О чём-то, что не на поверхности лежит. Вроде смешные вещи делает Дон Кихот, а у мамы голос — грустный, и вдруг она замолкает. И от её молчания начинает почему-то щипать в носу.

Как-то учительница велела написать дома сочинение «Мой любимый герой», Марья написала про Дон Кихота всё, что почувствовала. Больше себя людей любил, хотел всем помочь, всех спасти, видел всё по-своему, не как в жизни, а как вроде в сказке, — красками раскрашивал жизнь. А все смеялись над ним. Почему-то всегда смешон тот, кто о себе забывает. И то, что мама с Колечкой говорили про Дон Кихота, и то, что она сама в нём полюбила, так полюбила, что книжку клала под подушку на ночь — чтобы приснился, и про любовь Дон Кихота, про Дульцинею… целых десять страниц исписала своим мелким почерком! Писать и Марья, и Иван любили с семи лет, с тех пор как стали по просьбе мамы с Колечкой придумывать сказки и рассказы. Учительница поставила ей два.

Эта учительница вела у них историю, литературу и русский язык с пятого по десятый класс. Звали её Ираида Васильевна. Она состояла из шаров: шар лица с шарами из красных щек, шар головы, шары плеч, грудей, громадный шар живота, даже колени — шары.

«У нас ЧП, понимаете? — громко, хорошо поставленным голосом начала разбор сочинений Ираида Васильевна. — Нужно было писать о Павлике Морозове, которого мы проходили, или о героях-молодогвардейцах. При чём тут иностранное произведение? При чём тут Дон Кихот?! И послушайте только, какими словами пишет ученица: „Позабыв про себя, Дон Кихот всю свою любовь отдаёт несчастным, обиженным людям!“ Откуда взялись несчастные и обиженные? В нашей стране не бывает несчастных и обиженных, а о чужих странах зачем нам беспокоиться?»

Вот когда, не то в пятом, не то в шестом классе, окончательно расползлись под громовым голосом Ираиды Васильевны все вопросы, и под трескучие фразы уроков и сочинений начался великий сон.

Что же сейчас, в её двадцать лет, с ней происходит? Возникло неудобство — да жила ли она с тех пор, как перестала думать? Может, все эти годы проспала? Не случайно же рождались сказки про мёртвых царевен?! Не умерла совсем и не жила. Что-то делала, во что-то играла, чего-то хотела, чему-то радовалась, а ведь — спала! Мозг спал. Тело механически выполняло свои функции, но есть же ещё что-то: главное, оно определяет, жив человек или не жив.

Прежде всего появились вопросы.

По чьей вине при советской власти погибли десятки миллионов в лагерях и десятки миллионов на войне?! Как отец принял Двадцатый съезд? Как мама восприняла факт гибели невинных, она, такая добрая, так чувствующая чужую боль?! Жил в ней страх, который мучает её, Марью?

«Мама», «миллионы погибших», «добрая»… Из тьмы, из далёкого прошлого, ещё задолго до Двадцатого съезда, вспышками — фотографии.

Они с мамой вернулись из магазина. Отец встретил их в дверях. Жёсткое, незнакомое лицо, в руках — листок, отпечатанный на машинке.

— Ты что, с ума сошла? — заорал он. И крик этот был какой-то дрожащий, не похожий на крик. Её отец, всегда вальяжный, уверенный в себе, буквально дрожит от страха. — Туда же захотела?! А я? А дети? Погубить всех решила? — В прыгающем листке Марья пытается разобрать слова. — Не сметь! Не позволю! — Мама ставит тяжёлые сумки с едой на пол, снимает шапку и шубу. — Беспокоить Сталина?! — вибрирует голос отца. — Отвечай, послала?! Это черновик? Отвечай!

Мама идёт в кухню, из заварного чайника наливает в чашку чай, пьёт — по подбородку сползает коричневая капля, — ставит чашку на стол.

Почему мама — красная, прячет взгляд от неё и от отца?

— Я думала, — говорит мама, — и ты, и Меркурий подпишете. Я думала…

— А ты не думай за других. Ты уверена, что он не виноват?! Ты его знала?!

— Это же брат Николая!

— Николая?! А Николай — идеал?! Николай — увлекающийся. И что он, мальчишка, мог тогда знать и понимать?

— Ты с ума сошёл! Рассказывал же Николай, какой это был человек!

— Рассказывал?! Он расскажет! Ты что же хочешь, чтобы я Сталину и партии не верил, а Николаю верил?! Невиноватых не берут, Сталин не может ошибиться! Так вот, чтобы ты в курсе была: Кирилл встал на защиту мастера, по вине которого случился взрыв на руднике. Ты не смеешь не доверять Сталину и партии! Ты не смеешь подозревать! Ты всех нас погубишь! Я запрещаю. Я требую, чтобы ты порвала…

— Прекрати истерику, — тихо говорит мама. — Я подпишу не своё, чужое имя.

— Чьё? А если проверят? Кого-то подставишь?! Какое ты имеешь право? — И вдруг кричит на неё, на Марью: — Уйди! Выйди вон! Ты что здесь делаешь! Не лезь во взрослые дела! Что я говорю?

Ещё было. Они вчетвером играют в домино. Она — с отцом, мама — с Ваней. Отец азартен. Просчётов ей не прощает. «Следи за моей игрой, — сердится, — видишь, что мне нравится, что не нравится?» А ей всё равно, выиграют они или проиграют, она и говорит сдуру: «Ты трёшки любишь, а у меня их нету! — И добавляет: — Ну, проиграем, это же мама и Ваня!» Со всего маху отец шлёпнул об стол доминошины. «Ты что, соображаешь, что говоришь? Всегда надо стремиться к победе, быть первым. И перед противником нельзя раскрывать свои карты!» — «Какие же мама с Ваней противники?!» — «Противники! — сердито воскликнул отец. — Мы же в разных командах! Заруби у себя на носу: или победа, или смерть! Среднего не дано!»

Почему надо «всегда быть первым»? А просто игра разве плохо? Разве близкий человек — «противник», если он — в другой команде?

Могилы, куда ни глянешь. Пристанище каждого. И в неприкосновенной тишине, среди незыблемых, безмятежных могил, в себе покоящих таланты, страсти, беды, — совсем иной отсчёт времени и в прошлое, и в будущее, совсем иное видение сегодняшнего дня, и прошлого, и будущего. И слова из прошлого звучат по-другому, и события видятся по-другому.

Было два мира у них в семье: мир матери и мир отца. Мама хотела стать биологом, до десятого класса занималась в КЮБЗе — кружке при зоопарке, поступила на биофак, а потом увлеклась театром, перешла в ИФЛИ. Из ИФЛИ отец перевёл её во ВГИК на актёрский. У мамы в юности было много друзей-кюбзовцев. Из раннего детства Марья помнит густой дым — не успевали докурить одну «беломорину», прикуривали следующую, разговоры — о Монтейфеле, их руководителе, который даже двухлетнего ребёнка и куницу звал на «вы», о гибели от голода зверей в зоопарке, о дельфинах, над которыми проводятся опыты, о несчастной кенгуру, у которой отняли детёныша… Игорь Сосновский, мамин друг, после войны стал директором зоопарка. Он плакал, говорил: не может смотреть, как умирают животные. А чем накормишь? С каждым годом маминых друзей приходило всё меньше. Сначала пропали мужчины, все до одного, первым — Сосновский. Женщины задержались подольше. Отец при них надевал яркие галстуки и новые рубашки, а мама скисала. Но и женщины почему-то одна за другой исчезали, точно их и не было. В конце концов, все мамины друзья вымерли, как динозавры.

Мама не умела «обрастать» людьми, как отец, сходилась с ними трудно. Появилась как-то приятельница. Глазастая, монашески одетая, волосы — гладкие, спелёнаты в тугую косу на затылке. Маме казалось, очень умная, «ходячая энциклопедия», к тому же — строгая, к тому же — много страдала. Мама привязалась к ней, часто пила с ней кофе в Доме кино, возвращалась возбуждённая встречей, с сенсационными историями, которые обстоятельно пересказывала отцу. Однажды пригласила её на отцовский день рождения. Отец, увидев одетую в чёрное благородную незнакомку, сразу встал в стойку: наполнился энергией, тут же окрасившей его породистые щёки в ярко-розовый цвет, ёлочными огнями засветившей глаза, движения сделавшей лёгкими. Не прошло и получаса, как эрудированная «монахиня» во время танца стала передавать свои тайные познания отцу! Мама кусала губы, а отец играл положительного героя-любовника — обаяние, ум, воспитанность и галантность.

Бедная мама! А ведь тогда Марья была убеждена, что отец просто хороший хозяин, и не поняла, почему, когда гости ушли, Колечка закатил отцу громкий скандал.

Оставшись без друзей, мама всё чаще запиралась у себя и слушала Рахманинова, Шопена. Позже, когда отец снова включил маму в свою жизнь, Марья, оставаясь одна, ставила мамины любимые пластинки.

Если они с Иваном заболевали, мама бросала все дела. Так, собрались с отцом во Францию — по приглашению известного киноактёра. А они с Иваном заболели скарлатиной. Вопроса для мамы не возникло: отца отправила одного, а сама превратилась в сиделку.

Для отца на первом месте — работа. Сам больной, «поползёт» сниматься. И уж, конечно, их болезни не остановят его. На втором месте — гости. Отец любит разноголосый шум за столом и значительную тишину перед тостом. Сколько застолий на её памяти! Особенно много их стало после того, как отец получил Сталинскую премию.

Отцу нравится, когда гости восторгаются его щедростью, гостеприимством, пляшут, поют, а расставаясь, обнимаются, мокро целуются и пьяно объясняются в любви друг к другу.

Но иногда бывают и «осечки». Так, однажды отец позвал в свой день рождения, не ведая того, враждующие лагеря. Сам он не принадлежал ни к какому лагерю в своём киношном союзе, плохо разбирался в программе каждого, не вникал в конфликты и споры, людей воспринимал просто: нравится — не нравится, добр — не добр, честен — не честен и дружил с громадным количеством «своих парней». Как всегда, в летнее время столы накрыли на солярии, на плоской крыше их дома, огороженной высоким «заборчиком». На еду и выпивку буквально набросились — ели истово, не глядя по сторонам, тосты произносили как бы между прочим. Но вот — перелом в вечере — незнакомые рожи лоснятся от сытости. Разгорячённые крепкими напитками, кинулись великие актёры, режиссёры, чиновники выяснять отношения. Марья пропустила момент, когда началась драка. Не словесная — самая настоящая, врукопашную! Солидные, маститые «тузы» размахивают розовыми, нетрудовыми кулачками друг перед другом, царапаются, как бабы, трясут друг друга, плещут друг в друга водкой и злобой: «жидовская рожа», «антисемит», «Россию продали», «макулатурщики»… Отец, растерянный, жалкий, бегает вокруг них, пытаясь разнять, но, видимо, боится подпасть под руку, под мат, под бутылку, взывает к совести: «Ну, хватит, прошу вас, не позорьте себя и меня!»

Мир отца, несмотря на его обаяние, главные роли и славу, нравился Марье гораздо меньше маминого, хотя казался ей единственно правильным — надо жить как живут отец и дядя Меркурий. После ссоры и драки «покачнулась палуба», на которой она твёрдо стояла.

От человека остаётся бугор земли, трава на нём. И — тишина. Мама ничего не объяснит, не возразит, даже если несправедливо обвинить её.

Седьмое ноября. Любимый праздник отца. Отец получил Сталинскую премию и решил закатить друзьям пир. Мама привезла из-за города сосновых веток, накупила куропаток и свиных отбивных. Марья с Иваном накрыли стол. Гости явились минута в минуту. Актёры, режиссёры, работники Министерства культуры, журналисты. Только разлили вино, разложили закуски, встал Слепота, как всегда, торжественный, точно вот сейчас выйдет на сцену.

Всегда застёгнут на все пуговицы тёмного костюма и полосатой рубашки. Высок, широкоплеч. Красив. Только губы, брови, щёки кажутся раскрашенными для сцены или маскарада. Фамилия странная. Имя торжественное, как он сам, — Меркурий. Кажется, имя и фамилия не настоящие, и звался он когда-то простым именем и простой фамилией. К месту и не к месту любил он повторять: «Хоть и зрячие мы, а слепые, слепота ох как мешает людям!» Со своей уничижительной фамилией быстро стал знаменитым и вознёсся вверх — стал директором известной киностудии! От него зависят и отец, и Колечка, и все главные режиссёры. И понёс себя Меркурий Слепота как статую. Всегда и везде он — хозяин, их с Иваном похлопывает по спинам, точно своих детей, с гостями, с отцом разговаривает покровительственно. И лишь на маму смотрит зависимым взглядом и щурится, как от яркого света. Он всегда произносит первые, главные тосты.

— Не мне вам говорить, что такое для всех нас революция, — радиоголосом заговорил в тот вечер Слепота, и сразу застыли руки с поднятыми бокалами, нёсшие ко рту на вилке куски куропатки или угря, сошлись на Меркурии подобострастные взгляды: «Говори, слушаем». — И наше искусство призвано служить…

— Замолчи, хватит болтать. — Колечка оборвал Слепоту ни с того ни с сего, тот не успел и двух слов сказать. Бунт среди покорного застолья. — Во что превратил искусство? Бюрократ. Жрёшь чужие души, чужую кровь пьёшь, вурдалак.

Только сейчас, у могилы матери, поняла: а ведь нужно было очень сильно обидеть Колечку, совершить подлость, чтобы он вот так, грубо, при всех, за праздничным столом, восстал против друга своего, против главной силы над собой — против власти — против самого Слепоты, подставив под удар всю свою жизнь.

— Бездарь! Твои фильмы и те, что ты разрешаешь снимать, не имеют отношения к искусству! — кричал Колечка, а мама смотрела на него с жалостью, как смотрят на обиженного ребёнка. — Мертвечина! Ты — убийца! И ханжа! Говоришь одно, делаешь прямо противоположное. В демократию играешь! Попиваешь с нами, простыми смертными, кофея и чаи, жрёшь чужое, вместе с нами ругаешь начальство, а потом нас же и продаёшь! Имя выбрал себе пышное, а как был Петькой, так и остался. Всё в твоей жизни бутафория!

Предназначались его слова Слепоте, а страдальчески морщились, втягивали головы в плечи, ладонями прикрывали уши гости. Слепота же оставался невозмутимым, словно к нему Колечкины слова не имели никакого отношения: с удовольствием жевал свою куропатку и попивал винцо. Когда Колечка, наконец, замолчал, он заговорил ленивым голосом, продолжая жевать:

— Ты, Николай, прёшь против времени. А — нельзя. Небось, думаешь, это я тебя бью? Нет, тебя бьёт время. Сколько сил я потратил, чтобы отвести от тебя беду… — Он оборвал себя, заговорил о другом: — А ты своим режиссёрам перепортил все нервы. Видишь ли, у тебя не та трактовка, ты не согласен… Говорю по дружбе в последний раз: затаись, не высовывайся, исполняй, что положено. Какую такую свободу тебе нужно? Слышал ты что-нибудь о социалистическом реализме? Объясню, что это такое. Ты из предложенного тебе героя хочешь сделать рефлексирующую, непредсказуемую личность. А подумай, разве может общество положиться на такого человека, от которого неизвестно чего ожидать?! Не может. Зачем же путать людей, пудрить им мозги, вносить сомнения в их жизнь?! Герой должен вести за собой, учить массы.

Стыли свиные отбивные с косточками и хрустящими корочками, жульены — никто не смел взяться за вилку. В тишине только ласковый голос Слепоты.

И — приговор:

— Боюсь, главных ролей тебе больше не получить.

Все молчали, ошеломлённые.

Резко по паркету проскрежетал стул — Ваня вылез из-за стола, пошёл к Колечке, забрался на колени, обнял его.

— Не бойся, я вырасту и дам тебе самую заглавную роль. Ты подожди!

Вот когда, в сорок восьмом году, Колечка в первый раз налил себе полный стакан водки, залпом выпил и, смахнув слёзы, которые всё-таки выпали из глаз, вышел из комнаты. Они с Ваней побежали за ним. Их догнал неуверенный голос отца:

— Зачем ты так, директор? Не партсобрание.

И мамин — резкий:

— Ты что, ошалел? Ты что, забыл, кого бьёшь? Это же Николай — чистая душа! С ним вся твоя жизнь перевязана. Прошлое своё бьёшь! Себя бьёшь!

Колечка сорвал пальто, неодетый вышел на лестницу, не оборачиваясь, сказал им:

— Не надо, пожалуйста!

Они с Ваней поняли — «Не надо жалости!» — и замерли, не смея нарушить тихую просьбу.

Умер Сталин. Их, шестьсот с лишним девчонок женской школы, собрали в зале. После директора слово взяла Ираида Васильевна. Сказала в микрофон: «Страшное горе». А больше ничего не смогла сказать: начала рыдать. Рыдала, безусловно, искренне, очень даже искренне, но Марья почему-то не сочувствовала, разглядывала её красные щёки и брошку на горле. В ярком свете брошка сильно блестела цветными огнями на чёрном фоне глухого платья. Сытые, лоснящиеся, очень красные щёки и — блестящая брошка. Может, из-за брошки, может, из-за лоснящихся щёк и громкого рыдания в микрофон, того самого внешнего в чувствах, чего терпеть не могла мама и что в Марье всегда вызывало недоверие, она не ощутила «страшного горя», о котором рыдала со сцены Ираида, зато впервые за несколько лет ощутила неосознанный протест. Когда после траурного митинга на классном часе Ираида сказала Марье, что примет её в комсомол точно в день её рождения, в день её четырнадцатилетия, Марья с большим трудом сдержалась, не брякнула, что не хочет. Ираида поставила условие: «Докажи, ты достойна чести, придумай какое-нибудь мероприятие!»

Да что же это за лабиринты на Ваганьковском кладбище?! Марья попала в капкан могил. Незаметно шагнула со своего «коридорчика», и теперь нет ни тропки, ни прохода. «Прохоровъ Илья Семенович, 1737–1773», «Ира Велехова, 1929–1937», — машинально читает Марья. Как прожил Прохоров свою жизнь? Почему девочка не прожила свою жизнь — умерла в восемь лет? Год смерти — 1937. Может, её родителей забрали в тридцать седьмом?!

Сколько же людей жило и прошло! От них холмы и таблички — имена, годы жизни. И всё. А что были за годы?

От могил, по могилам — к маминой.

Блестящая, в два метра высотой, сетка-ограда видна издалека.

Села на скамейку. Около мамы прошлое ожило.

Их четверо — старше всех, в классе уже есть своя ячейка и свой секретарь — Вера Фролова. А она, Марья, — следующая, пятая, двадцать восьмого мая ей исполняется четырнадцать.

За два месяца она должна придумать что-нибудь такое… интересное. Должна проявить себя.

Тусклый свет в классе. С девчонками-одноклассницами не получается ни общих разговоров, ни встреч после уроков. Марья затаилась на своей последней парте. Во время похорон Сталина погибло очень много людей. Чуть не погиб отец. Тускло в городе, тускло в классе, и на душе — тускло. Открывает последнюю страницу тетрадки по физике и рисует. Профили, женские фигуры. Только-только научилась рисовать, и ей нравится «ловить фигуру», как говорил их учитель рисования — соблюдать пропорции, формы. Вера Фролова сидит на первой парте, хорошо слушает учителя, хорошо отвечает. Отличница. И вдруг посреди тусклой физики начинает звучать голос отца:

Голос отца помог найти «мероприятие» — она поставит пьесу «Маскарад». Позовёт Ваню с Костькой и Стасом, и они закатят такой спектакль! Мама и Колечка здорово натаскали их с Ваней, ничего трудного — всем найдётся дело. Одни займутся декорациями — многие девчонки хорошо рисуют, другие подберут музыку — кажется, четверо учатся в музыкальной школе. Ещё костюмы. Через два месяца будет спектакль. Настоящее мероприятие, как у взрослых.

После похорон Сталина странная тишина опустилась на их школу — учительницы ходили на цыпочках, говорили шёпотом, избегали смотреть в глаза им, ученицам, и невольно все они тоже как бы «на цыпочках» стали жить. Может быть, «Маскарад» рассеет тусклость и с неё снимет тяжесть?!

Вера Фролова собирала членские взносы со своих подчинённых так, чтобы все они, не комсомолки, видели, насколько серьёзно то, что происходит: двадцать копеек, ведомость, хрустящие комсомольские билеты, печать. Вера — полная, розовощёкая, неуловимо походила на Ираиду Васильевну, с той же интонацией, что и учительница, говорила: «Подготовьтесь к политинформации», «Комсомольское собрание имеет повестку дня — „Политическая зрелость комсомольца“».

Тусклый свет класса. До зевоты скучны уроки. Мрак. Средние века. Но она уже вырвалась из сна. Не вопросы, нет, вопросы к ней тогда не явились, — желание избавиться от страха, от ощущения, что она — в сетях средних веков.

До сих пор она была чужаком в классе, избегала общих походов в кино, на переменах читала, а тут кинулась в гущу болтовни, выложила свои идеи! Как ни странно, девчонки поддержали. Ираиды в тот день, когда Марья принесла «Маскарад», не оказалось: как секретарь парторганизации, она уплыла в гороно на совещание, и читали по ролям без неё. Вообще Ираида научила их, будь то проза или поэма, читать произведение по ролям, и получилось всё очень хорошо.

В самом деле, нашлись любители рисовать декорации, и музыкантши, и костюмерши. Распределили роли. Марья сказала, что на главные мужские роли приведёт брата с друзьями. Девчонки восторженно завопили.

И, быть может, до самого дня премьеры об Ираиде не вспомнили бы, так понравилось собираться без неё, если бы Ваню со Стасом и Костькой нянечка пустила в школу. Но их не пустили, и Марья отправилась в учительскую. Ираида вышла к ней в коридор. Услышав о «Маскараде» и о том, что решили пригласить мальчиков, опешила — глаза вытаращила, рот разинула и несколько минут стояла как Городничий в «Ревизоре». Вообще всегда её первая реакция на необычную ситуацию была эта — молчаливая пантомима крайнего изумления, с обязательным хлопаньем красивыми ресницами. Следом раздавался крик. В этот раз вместо крика получился хрип: «„Маскарад“? Во время траура? Какой „Маскарад“?» — «Лермонтова, — растерялась Марья. — Вы сказали — „мероприятие“. Какой же траур?! Почти месяц прошёл!» — «Спектакль? Развлечения? — повторяла одно и то же Ираида, но вот голос её окреп: — Мальчики не переступят порога нашей школы. Я, как партийный секретарь, запрещаю. Зала не дам. Запрещаю. Нужно мероприятие комсомольское. Сделаешь газету ко дню рождения Ленина. Всё. — Ираида дышала с хлюпом, сипела, будто порвала связки, и Марья половины слов не разбирала, лишь догадывалась. — Какие такие репетиции? Кто-о-о? Фролова?! Развал работы. Мы готовим светлое будущее, а вы — к прошлому тянете? А может, тут — намёк?! Политическое преступление. Не-ет, я этого не оставлю…» И снова крика не получилось, у Ираиды стало плохо с сердцем, она фактически повисла на подоконнике, и Марья побежала в медпункт за врачом.

Сердечный приступ прошёл, и прорезался крик. И развернулась целая программа политических мероприятий: собрание, на котором чистили Веру Фролову, «потерявшую бдительность», и Марью, «политически неграмотную, подрывающую основы комсомола». Потом заседал комсомольский актив, где при закрытых дверях Вере Фроловой объяснили, какова её роль в общественной жизни, ей прочитали лекцию о светлом будущем, которое она должна обеспечить. И, наконец, Ираида устроила открытое комсомольское собрание, обсуждали Марью — годится ли для комсомола? «На вид» поставили и то, что держалась всегда особняком, и то, что проводит свободное время не в школе, а с братом, и наверняка не только с братом, и то, что учится не в полную силу. Обязали Марью обеспечить еженедельную политинформацию и выпустить газету о Ленине. За всю жизнь не было более тяжкого труда, чем читать газеты для политинформаций. Тугие, казённые, непонятные, въедающиеся в плоть и кровь слова. У Ивана — такие же ираиды, такие же средневековые уроки, та же инквизиция — уничтожить, сжечь мысль и саму возможность мысли, и всё то, что не вписывается в Ираидин кодекс жизни: всякие там «маскарады», Дон Кихоты, представители другого пола, музыка и сама живая жизнь.

Полно, это сегодня, сейчас так видит она своё четырнадцатилетие, а тогда… что тогда она понимала?! Тогда она до изнеможения, до головной боли мучилась, читая газеты, выписывая цитаты, которые нужно зачитать на политинформации.

К тому времени, как надо было идти в райком, в её душе накопилось столько раздражения и чего-то ещё такого, чему она не могла дать названия, чего даже не осознавала, но это «что-то» бродило и кололо в ней, как бродит и колет нечаянно проглоченная иголка, царапает остриём.

Почему тогда не поверила своим ощущениям, почему не восстала, а покорно выполняла всё, что приказывала ей Ираида?

В райкоме сидели за красным столом аккуратные, лакированные юноши и девушки с плакатов. «Расскажи биографию», «Расскажи о нагрузках», «Поглядим, как ты изучила обстановку за рубежом и в стране». И взгляды — в упор, словно она перед судьями стоит.

«Я для них не человек», — почувствовала тогда Марья.

А дома отец встречает у дверей.

— Поздравляю! Такой день сегодня! Такой праздник! — Отец обнимает её, обдавая запахом «Тройного» одеколона, только что выбритой, чистой щекой касается с нежностью её щеки. — Вот, доченька, и ты в наших с мамой рядах! Жаль, Ваньку примут только через неделю.

А дома — накрытый стол и высоко вздыбленный мамин пирог с капустой.

— Скоро Ваня придёт, тогда и отметим, выпьем, Маша, за ваш день рождения и за твой комсомол. А пока идём-ка ко мне в кабинет, я тебе приготовил подарок. — Он, полуобнимая, ведёт её к себе, и парадная мама, в красном платье, с блестящими глазами, спешит следом. — Теперь ты, Маша, на переднем крае, как мы когда-то. Что ты думаешь, на фронте командир говорил: «Комсомольцы, вперёд! Вперёд, добровольцы!» И выходили мальчики и шли умирать. И в любую сложную минуту родина зовёт: «Комсомольцы, вперёд! Вперёд, добровольцы!» Так-то, Маша. Комсомольцы и члены партии всегда там, где труднее. Вызывают тебя в райком и говорят: «Ты нужен на севере, строить город…»

И вдруг Марья вырвалась из отцовских объятий, и, словно плотина прорвалась, хлынули из души и раздражение, и обида, и то самое непонятное, что бродило в ней, причиняя боль.

— Твой комсомол — враньё! Комедия. В твоём комсомоле всё запрещено! Одни политинформации! — Пытка с газетами, пытка на собраниях, когда её ругали, когда её обсуждали, пытка в райкоме, унижение, страх, пережитые ею за время подготовки к торжественному дню, постоянное ощущение собственной ничтожности, наконец, вырвались. Марья швырнула на отцовский стол комсомольский билет: — Вот твой комсомол. Одни выговоры и осуждения. Я должна говорить только то, что в газетах, делать только то, что Ираида скажет! А я не хочу. Я для всех пустое место. Не хочу никакого комсомола.

— Ты с ума сошла?! — закричал в испуге отец.

— Только «надо» и «нужно» выполнять, только членские взносы платить, только галочки мероприятий ставить!

— Да как ты смеешь?! — Отец выбросил к её лицу кулаки.

Слепая, не замечая кулаков, бледности отца, Марья кричит таким пронзительным голосом, что сама себя не слышит, а слышит лишь, как от её крика звенят стёкла в окнах:

— Ещё как смею! Всё — ложь! Всем на всех наплевать! Нету меня. Не-ету! Есть мероприятие.

Мама отводит от неё отцовские кулаки. Мама — между ними. Мама чуть не плачет, шепчет: «Вы с ума сошли! Оба! Тише же, Марфуша услышит, соседям разнесёт!» И Марья вдруг видит мамино опрокинутое, незнакомое лицо, обрывает крик. Но раздражение и пережитое чувство униженности не прошли, они поднялись рвотой ко рту, и Марья снова исступлённо кричит:

— Газеты — ложь! Собрания — ложь! В райкоме — судьи…

— Замолчи! — Отец отталкивает маму, трясёт Марью за плечи. — Да что ты знаешь?! Да как ты смеешь?! — повторяет он, как попугай. — Да что ты понимаешь?! Да Сталин бы сейчас, услышав такое… да в войну за этот билет…

— Знаю, погибали, знаю, жизнь отдавали. Значит, было по-другому. Я знаю то, что сейчас.

А мама снова — между ними, отнимает Марью у отца:

— Марья, прошу тебя, ты не знаешь, папу не принимали в комсомол, как дворянского сынка, чуть не посадили, чудом спасся, если бы сразу после школы не уехал на Кольский… с Колей и Петей… посадили бы. Папа кровью выстрадал комсомол.

— А если бы посадили?! — Марья чуть не задохнулась, готовая в жестокости своей сказать, что тогда он бы по-другому заговорил, но тут же прикусывает язык: она не знает, как заговорил Колечкин Кирюха, когда его посадили, пропал навсегда, и всё. А вдруг папа пропадёт навсегда?!

Марья съёживается, а отец — кричит:

— Кого же я породил?! Собственного врага? Да что же это?!

— Мотя, подожди, Мотя, она же ещё ребёнок!

— Не лезь! Ты же видишь, она рушит наши идеалы, нашу с тобой жизнь! Хватит сглаживать острые углы, ты только портишь её! Ты же думаешь так, как я. Ты же сама веришь!

Мама гладит отца по плечу:

— Верю, Мотя. Как ты. Но у ребёнка — переходный возраст. Выслушать надо. Понять. Марья, Марьюшка, доченька, жить нельзя, если не веришь!

— Во что верить?! В Ираиду?! В газеты?!

— Подожди, Марьюшка, послушай, я объясню тебе, и ты поймёшь!

— Нечего ей объяснять, ничего она не поймёт. Она мой враг!

— Сама подумай, Марьюшка, нет веры, нет будущего. — Мама с ней говорит, а сама продолжает гладить отца по плечу, точно хочет втереть в плечо одежду. — В справедливое для всех будущее надо верить. Смотри, метро. Дворцы… на площади Восстания, университет… Цены снижаются всё время. Для кого? Для тебя. Чтобы ты хорошо жила, училась. Для народа всё делается. Хозяин — народ…

Мама будто масла в огонь подлила.

— Хозяин?! Я хотела поставить «Маскарад». Нельзя. Мальчиков на вечер пригласить нельзя. Я — кто? Если я — народ, значит, я — хозяин? Тогда почему всё — нельзя? Почему за мысли в сочинении — двойки? О Дон Кихоте…

— Я помню. Я говорила с Ираидой Васильевной…

Марья не слышит.

— А когда повторяю Ираидины трескучие фразы, как попка, — пятёрки. Почему учителя на вопросы не отвечают, рот затыкают — «молчи!», а сами оглядываются на стены и двери?!

— Хоть и непедагогично, надо признать, — плохие учителя. — Теперь мама гладит её, Марью.

— Все — плохие? — Марья уже не кричит, но в ней ещё набросано и нагорожено, как в захламленном доме. — Учителя — пусть. Но почему у нас так много врагов, если власть — для народа? Всю жизнь, с детства, слышу: «враги», «враги»! Даже врачи — враги.

— Мала еще! Не твоего ума! Дело врачей — серьёзное дело! — перебивает её отец.

А она перебивает его:

— Если мы с Ваней — народ и всё — для нас, почему нас с Ваней растащили по разным школам и не разрешают нам дружить, даже вечер провести вместе не разрешают?

Мама уже не гладит её, смотрит мимо неё своими громадными карими глазами, и в маминых глазах — страх и смятение. Марья продолжает говорить, но говорит уже неуверенно, сама боясь того, что говорит, по инерции заканчивая фразу:

— Тогда почему Гумилёв и Цветаева под запретом, а вы с папой любите их и читаете нам?!

Путаница вопросов, путаница мыслей, всё — в кучу. Марья ждала от мамы ответов, а мама спутала её ещё больше — обняла, начала извиняться:

— Прости, доченька, это я во всем виновата, я упустила тебя. Мне казалось, ты уже встала на ноги, ты — сильная…

— Замолчи! — попросила Марья. Злость, раздражение прошли, вместо них — непонятно к кому жалость и ощущение зыбкости.

А мама повела её в гостиную, где накрыт стол и на столе — её любимые эклеры и пирог, сунула ей в руку кусок пирога. Разложила на полу ватман, краски, села на пол, разбросала по листу цифры — 1953 и четырнадцать, стала рисовать детей, деревья, лисиц и собак — много лисиц и много собак. И их с Ваней нарисовала вместе с собаками.

— В день рождения обязательно нужно возвращаться в детство. Детство — это сказки. Забудь, что ты взрослая, придумай сказку. Каждый из нас — по одной, вот тебе и газета. Праздник. Что же ты, Марья? Очнись.

«Очнись»? Сказку?! Что такое сказка? Ложь. Газеты — тоже ложь. Всё — ложь.

— Смотри, Марьюшка, какая у нас с тобой весёлая лисица. На мою похожа. Я тебе рассказывала, когда я занималась в КЮБЗе, у меня дома жила лисица, я с ней в театр ходила и «надевала» на плечи, как чернобурку. Смотри, улыбается…

Марья невольно посмотрела. А мамина лисица вовсе — грустная.

Пришёл со своего футбола Иван, потный, розовый. Отхватил кусок пирога, спросил с полным ртом:

— Вы чего перевёрнутые? Может, тебя не приняли?! — Дожидаться ответа не стал, босиком пошлёпал в ванную. Водопадом рухнула вода, раздался громкий голос: «Удар короток, и мяч в воротах!» Вышел Ваня с прилипшими ко лбу волосами, в линялой клетчатой рубахе, в потёртых тренировочных штанах. — Разделали нас под орех, три — ноль, вот конфуз!

— Чего ж ты веселишься? — удивилась Марья. Вообще она заметила, брат совсем по-другому реагирует на жизнь: не нравится урок — доведёт учительницу, не хочет делать чего-нибудь — не делает.

— Правильно раздолбали! Наука будет: не заносись, не бездельничай. Э, Машка, учимся на ошибках, как же ещё? Вылезем! Ты чего опрокинутая? — спросил снова. Увидел у неё на груди значок, присвистнул: — Даёшь! В передних рядах, значит? А меня на День Победы перенесли! — Ванька жуёт пирог, смеётся, свободный от страха, независимый от неудач, райкомов и ираид.

— Мотя, иди к нам! — позвала мама. — Давай, наконец, издадим газету! — Отец не вышел из кабинета, и мама, не дождавшись его, начала рассказывать: — Представьте себе, солнце раскалило небо, землю и само изнемогает от жары. Опустило лучи в реку, пьёт воду. Река пробует освободиться от ласковых, но убивающих её лучей, не может пошевелиться. Просит солнце о пощаде, солнце не слышит. — Мамин голос развеивает день — молотки в голове стучат всё тише. Поединок реки с солнцем, бесконечный песок пустыни, ослабевшие звери, тошая собака с выпирающими костями и языком, вывалившимся от жары, — важнее райкома и ираид. Жаль, Колечки нет, сидел бы сейчас с ними, привалившись спиной к боковине кресла, и смотрел бы на маму, и, может быть, мама рассказывала бы не такую печальную сказку.

Но и Марье лезет в голову лишь печальное. Она перебивает маму и говорит о том, что Ваня изобрёл машину, ею стал прорывать канал и повёл за собой воду из другой реки, до которой не добралось солнце, потому что она — в лесу и укрыта деревьями с кустами. Звери, собака напились. Но явились каратели, отняли у Вани машину, песком засыпали канал и Ваню зарыли в песок, а когда собака раскопала его, убили собаку.

— Ты чего такая кровожадная? — рассмеялся тогда Ваня.

Вошёл отец.

— Это не сказка, — сказала мама. — В сказке обязательно должен быть добрый конец.

— Пожалуйста, — сказал отец. — Собаку не убили. Собака и звери растерзали карателей. — Отец посмотрел на Марью вызывающе, будто ждал, что она всё-таки извинится.

Но Марья не хотела извиняться, стала рисовать в углу газеты Ваню с машиной, роющей канал.

За окнами, на подоконниках их квартиры птицы клюют сало, хлеб, семечки, топочут, безостановочно болтают, заглядывают, стучатся в окна, утверждая своё право на внимание к себе людей. Марья нарисовала других птиц: летят, распластав крылья, в светлом небе.

— Жил в горе камень. Был он очень красивый — ярко сверкал, и люди толпами приходили к нему в гости. Камень не знал мыслей людей, но видел, они любуются им, и радовался, что доставляет им удовольствие. А они примеривались, как лучше вырвать его у горы. — Отец сидел, как и они, на полу. Подтянул колени к груди, обнял. Глаза — светлые-светлые. Злость на отца пропала. Отца почему-то жалко. И себя жалко. И маму. И Ваню. — Наступил день, когда люди явились с гремящими машинами, отбойными молотками и громкими криками. Камень не понимал.

— Папа, не надо дальше, — попросила Марья. Не осознание, ощущение — жестокости, зыбкости жизни. Ираида, райкомовские судьи хотят, чтобы все — врозь, а они вот — вместе, и отец, и мама, и Ваня — на тёплом полу их большой гостиной. Только Колечки сегодня нет почему-то. Была бы ссора с отцом, если бы Колечка добрался до их восьмого этажа?! Была бы ссора с отцом, если бы Ваня не пошёл на свой футбол?

— Пусть камень останется в горе! — сказал Ваня. — Я тоже не хочу.

— Папа, поедем в парк культуры, покатаемся на лодке! Помните, как в Сухуми с дядей Зурабом! Все вместе! — повторила Марья.

— Я буду грести, — сказал Ваня. — Пощупай, какие бицепсы, — протянул он отцу руку.

— Сколько лет мы с тобой не катались на лодке, а, Оля? Пожалуй, в последний раз именно в Сухуми, да?

— Жив Зураб или не жив? — то ли сказала, то ли спросила мама.

— Может, сначала поужинаем? Я умираю с голоду! — Ваня уселся за стол.

Все засмеялись.

После их конфликта отец под каким-нибудь предлогом — то узнать, сколько времени, то с просьбой покормить его — стал являться к ней в комнату. Спрашивал о её делах: что проходит по литературе или истории, что читает, с кем дружит. Потом начинал рассказывать о себе. Как строил город на Кольском. Как на фронте чуть не погиб — совсем рядом со «сценой» разорвался снаряд, и его засыпало землёй, пока откопали, пока привели в чувство… А когда Марья размякала, обрушивал на неё тексты передовиц, лозунги митингов. Именно в этот период он стал водить её на правительственные приёмы. «Приглядись, какая умница! — шептал ей. — С утра до ночи в работе — для общества! А это — генерал! Правая рука министра культуры!» Поначалу Марье нравилось, как все смотрят на неё, как с ней разговаривают, точно со взрослой, и сама атмосфера приёмов нравилась, когда даже с министром можешь поговорить! Но однажды поняла: отец приобщает её к своей жизни, чтобы она поверила в то, во что верит он. Севрюги с белугами, угри с раками, икра пусть себе красуются под ярким светом! Один раз сказалась больной, другой. В третий придумала собрание, в четвёртый — вечер в школе. Не хочет она больше «райкомов» под тихую музыку! Отец пообижался и отстал. При встречах неизменно был ласков, но к сближению больше не стремился.

Мама с отцом прожили вместе двадцать лет. Что она знает о маме, об отце? Часто вечерами вместе уходят. Часто принимают гостей. Очень часто уезжают сниматься в другие города, бросая их на домработниц, меняющихся, как листки календаря. Родители живут своей бурной жизнью, им с Ваней в этой жизни с каждым годом всё меньше места. Иногда мама прорывается к ним — с Чеховым, с разговорами о смысле жизни, с газетами-спектаклями, но газеты-спектакли отошли в прошлое вместе со сказками и куклами, а «смысл жизни» не вызывает энтузиазма — умные разговоры глохнут, не успев начаться. И мама отступила, предоставив их самим себе.

С четырнадцати лет, когда Марья неожиданно взбунтовалась, с последней их общей газеты и общей сказки она снова погрузилась в спячку. После уроков бежала домой — от лжи и мероприятий. После массового приёма, когда почти все девчонки класса вступили в комсомол, её оставили в покое. Годились любые отговорки: занятия по английскому, нужно к врачу, приехала тётя из Ленинграда, болит голова. Видимо, теперь хватало послушных исполнителей и без неё. Дома учила уроки, читала Мопассана и Куприна и не могла, не умела ухватить себя, хотя была полна лишь собой одной. Марья спала с открытыми глазами, но машинально выполняла все необходимые обязанности. Не осознавала, но фиксировала каким-то механическим счётчиком то, что происходило вокруг: «фотографировала». Сейчас фотографии — перед ней.

Ваня разбудил её среди ночи. Положил ледяную ладонь на её губы — молчи! Потянул за руку с кровати, подставил ей под ноги шлёпки. Вся ещё спящая, смутно услышала какую-то возню, глухую борьбу, рвалось чьё-то дыхание — сон никак не отпускал, сквозь него не пробиться к происходящему. Иван приоткрыл дверь. Марья, как сомнамбула, пошла к светлому проёму.

— Прочь из дома! — свистящий шёпот отца.

Кому это он?

Шёпот гремит, жжёт.

Сегодня был праздник — они с Иваном окончили школу. Всё как всегда: гости, цветистый тост Меркурия за взрослую жизнь, вкусная еда, музыка. Отец ушёл провожать гостей, Колечка прикорнул в гостиной на диване — как всегда в последнее время, перебрал. Они с Иваном ушли спать, лишь закрылась дверь за гостями и отцом.

Снится ей голос отца? «Искалечила мне всю жизнь, замучила, перекрутила. Мы разводимся».

Они с Иваном — одно целое, припали друг к другу, держатся за руки. Их бьёт одна дрожь.

Почему мама молчит? Что мама сделала такое ужасное?

Отцовский шёпот оглушает, делает происходящее всё более непонятным: «Унижала всю жизнь. Отвернись. Не смотри своими глазищами. Да, я сделал тебя неудачницей. Я!» Отец свистит шёпотом. Страшнее крика. За все углы комнаты, за все двери, за все косяки цепляется, застревает в доме, и в них с Ваней навечно застревает этот шёпот.

Упал стул. Непонятны звуки, шорохи.

— Мотя?!

Мамин голос?

Показалось. Мама молчит. Почему молчит?

— Надралась, теперь будешь куролесить всю ночь! Актриса! Надоело. Надоели твои ночные спектакли. Комедиантка! Сегодня не выйдет. Припас тебе снотворное. На-ка запей, на этот раз водичкой. Нечего прятать за щеку, знаю твои хитрости! Что я сказал? Глотай! Хочу спать. Иди, иди к себе. Баиньки. — Снова борьба. — Отвернись, я говорю, не таращься, не разжалобишь. Пей, я говорю. — Злое дыхание отца.

И вдруг — тишина. Глухая. Такая только когда смерть. Не слышно ни шагов отца, ни скрипа дверей. Уши забиты свистом, стуком пульса, страхом.

Они с Ваней сидят, прижавшись друг к другу, на Марьиной тахте. Нет слов, способных передать их смятение. Наконец, измученные, засыпают. Ноги свисают неудобно. Затекли. Мышцы стали, как кости. Острая боль будит Марью. Марья пытается встать на ноги, ноги подламываются, она растирает чужие икры.

Яркое солнце в комнате. И в комнате — отец. Небритый, незнакомый. Мятые щёки. Смотрит мимо них, не видя. Чужое выражение лица, лицо перечёркнуто сузившимися губами и складками, схватившими губы в скобки.

— Вы — взрослые, должны понять, я полюбил другую женщину, я ухожу. — Не удосужился поинтересоваться, как они восприняли его слова, вышел из комнаты.

Ещё можно остановить отца, просить его, умолять.

О чём? Чтобы остался с мамой? Чтобы остался с ними? Об этом не просят. Да и не найти слов, способных разрушить безжалостность того, что сказал отец, нет сил оторвать каменные ноги от пола.

Отец вернулся днём. Стремительно вошёл к маме в комнату и — застыл как вкопанный. Дёргалась бровь, кричали глаза отчаянием, болью, ненавистью, любовью. А может, Марье примерещилось это? Может, просто отец отдышивался от своего бега по улице, лестнице, квартире?

Мама лежала, отвернувшись к стене, словно не услышала, что он ворвался в её комнату.

Отец постоял, постоял над ней и закричал:

— Хватит играть. Ты не на сцене. Надоело. — У отца дёргается бровь. Отец снова кричит петухом: — Повернись ко мне, кому говорю? Ну?! Посмотри на меня! Ну?! У меня есть размен. Тебе с ребятами трёхкомнатную, мне — однокомнатную. Договорился в Моссовете. Мебель тебе, — скачет голос отца. — Одеяла тебе. — Отец щедро «отказывает» матери старые изношенные вещи общей жизни — вытершиеся, потускневшие от чисток пледы, разрозненные чашки с тарелками от сервизов, облупившиеся шкафы. — Я беру книги и проигрыватель.

Отец ушёл к восемнадцатилетней девочке, в новом фильме игравшей его дочку, очень спешил официально связать с ней свою жизнь, торопил развод, грубо кричал на мать по телефону, и его голос разносился по дому эхом.

А мама под грохот готовящегося к фестивалю города, под отцовский злой голос лежала безучастная ко всему — к отцовским требованиям поспешить, к размену квартиры, к неожиданной для всех делёжке вещей. Взгляд отрешённый, губы опухшие, как от слёз, хотя мама не плакала.

Марья пыталась бороться с мамой за маму: подносила еду, уговаривала хоть попить, но кофе, чай тёплой струйкой стекали по маминому подбородку к шее. Марья гладила мамины руки, лицо, плакала, растерянно повторяла: «Мама, очнись», «Мама, скажи что-нибудь», но мама не слышала, никак не реагировала на Марью, словно какой-то яд приняла, медленно, но наверняка убивающий её.

Иван дома отсутствовал — в первый же день получения аттестата отнёс документы на журфак МГУ и теперь сидел на консультациях с другими абитуриентами, готовил город к фестивалю, готовил свою футбольную команду к международным встречам.

Стучали в углу гостиной громадные часы, медленно переползала стрелка с цифры на цифру. Напольные, старинные, сколько Марья помнит себя, столько часы живут у них.

Ей нужно было всего на два часа отлучиться — отвезти документы в мединститут. Туда и обратно. Галопом. И она решилась. Вошла в мамину комнату, мама — в привычном положении: лежит, отвернувшись к стене. Вышла на цыпочках.

Она будет врачом. Она научится распознавать и лечить самые таинственные болезни.

Гроза началась рывком, без подготовки — когда Марья, сдав документы, вышла из института. Грохотом обрушился гром — Марья присела от страха. Молния вспорола небо. Ослепила. Почти без отдыха — вспышка за вспышкой. Ветер раскачивает деревья, стремясь выдрать их с корнем. Водопад, падающий с неба, загнал прохожих в подъезды, прибил к домам.

Марье мерещится, все лица не в воде, а в слезах, все перекошены страхом — такими, наверное, они будут в последний час жизни на земле.

Откуда вдруг взялась гроза? Почему небо — кровавое, и с него льётся кровь, и всё вокруг точно забрызгано кровью?

Снова взрыв грома, и снова Марья приседает. Снова вспышка — у лица, сейчас сожжёт молния Марью, а с нею вместе всех! И в зареве этой вспышки валится кровавое дерево поперёк улицы, обрывая пуповину, связывающую Марью со всем живым. Марья закрывает лицо руками, кричит, а голос её слаб, никто не слышит.

Надо скорее попасть в метро, но почему же не идут ноги, почему вся она — ватная? Шаг, ещё шаг, с преодолением. На последнем дыхании, оскальзываясь, падая, вставая, добирается до метро. От Маяковской — скорее — по улице Горького — к маме!

Гроза рухнула на людей и бросила их в разгромленном мире, ушла — оставила воду по колено и оборванные провода.

Наконец Марья добежала до дома, вошла во двор. У подъезда — толпа.

Чужие люди. Потрясённые. Немые. Плачущие. Соседи заключили её в осторожное, бережное кольцо, обрушили непонятные слова. Мама?! Выбросилась?! Слова — камни. Марья потеряла сознание.

3

Сквозь вату, или воду, или песок, забивший уши, пробивается давнее, что-то, случившееся с ней. Гроза. Была гроза. Вот что значила гроза — нельзя оставлять человека, если ему плохо, одного ни на минуту. Скользнул в сознание вопрос: мама раньше задумала и только ждала удобного мгновения, когда останется одна, или гроза подтолкнула её к окну? Скользнул, исчез. Кто что скажет теперь… На мокром асфальте — мамин мозг.

— Вы, ребята, взрослые, очень скоро каждый из вас будет строить свою семью, начнёт жить самостоятельно. Предложили быстрый обмен, мне — двухкомнатную. Моссовет оформит.

Голос отца:

— Постельное бельё, мебель поделим. Каждый начинает жить сам.

Голос. И тишина. И небытиё. Забиты наглухо тишиной окна — не едут машины, не идут люди, не стучат в окна птицы. Тьмой завесило вещи, лица, лампы и солнце. Ни слуха, ни зрения. Только мозг на асфальте.

— Маша, Машенька! — К её щеке припадает щека Ивана, её руку сжимает рука Ивана.

Морг, крематорий. Поминки. Было — не было? Лица. Чужие.

Нет Колечки. Нигде нет. Иван крепко держит её за руку, как непослушного ребёнка, не даёт упасть, пропасть совсем. Иван — то, что связывает её с реальностью: с куском хлеба, с чашкой чая. Иван держит её своим голосом: «Маша, Машенька!»

Зачем-то приблизилось лицо отца. Отшатнулась от отца.

— Ты убил?! — Крикнула, не крикнула. Шепнула, не шепнула.

Время остановилось. Тишина.

И после тишины — клетка машины, долго везущая её куда-то. Её ведут куда-то, несут мебель. Иван спрашивает её о чём-то, она не понимает. Иван усаживает её, вкладывает в руку листок.

— Звони мне, вот телефон. Машенька, держись.

Она не понимает, что он говорит. Только вдруг пропала Ванина рука. Холод заползает хитрыми мокрицами под рукава, ползёт по телу. Слова — почерком Ивана: «отец решил», «твой дом», «готовиться к экзаменам». Вместе слова не соединяются.

Чужие запахи. Чужое окно. Ни голосов птиц, ни привычного гула машин. Ветка берёзы — в окно. Сочные, небольшие листки. И — духота.

Стук в дверь. Резкий. Так стучит беда. Оглушая. Вырывая из тишины.

Разве может случиться что-нибудь ещё?

Стук повторяется, злой. Марья повернулась к этому стуку лицом, втянула голову в плечи, ждёт.

Распахивается дверь, в проёме — маленькое, тощее существо, с жидкими короткими волосами, с острым носом, швыряет к ней её туфли, зонтик, вешалку для пальто, оставленные Иваном в передней. Из разверзнутого рта — «лягушки», «змеи», «головастики»:

— Не ложь свои вещи на колидор! Расхозяевалась. Научу блюсти порядок. Знать будешь тётю Полю!

Что это за «тётя Поля»? Откуда? — попыталась понять. Заперлась на ключ, а чужой голос лезет из всех щелей щиплющими пиявками — «интеллигентка кака», «небось, понятия нету тряпку в руки», «упёрлась в окно».

Оказывается, она слышит! Скрипучий, едкий голос достаёт до сердца, и сердце стучит с резкой болью. Марья осматривается. Большая комната. Её шкаф. Её письменный стол. Её тахта. На тахте — тюки. На полу — чемоданы. Старый их телевизор. Чайник, облупленный, жёлтый, уткнулся носом в стенку. Где она? Почему здесь её вещи? Куда делся Ваня?

Был листок. Рукой отца написано: «Главное — работа. Она спасёт от горя. Чтобы научить ребёнка плавать, нужно бросить его без помощи в воду. Не без помощи. В любую минуту помощь будет».

Деньги на жизнь — в её портфеле, в учебнике физики. Её дело — начать немедленно готовиться к экзаменам и во что бы то ни стало поступить в институт.

Ваниным почерком написано: она должна жить сама, потому что они — взрослые; она не сможет очнуться, если её будут опекать, она — сильная и должна жить; если он будет нужен, вот телефон.

Почему она должна жить одна? Об отце она не думает. То, что нет отца, — правильно: отец погубил маму, отца больше не будет. Но почему нет Вани? Как же можно жить без Вани?

Она хочет пить. Печёт горло. Грудь печёт.

Марья берёт чайник, выходит в кухню, наливает воду, ставит чайник на плиту. Тут же выскакивает тётя Поля.

— Кто разрешил взять мои спички? Не жги газ попусту! — И выключает конфорку.

На неверных, негнущихся ногах Марья уходит в комнату, садится на тахту, сидит, тупо уставившись в одну точку. Никак не проглотит сухую слюну. «Должна начать жить сама». Как — «жить»? Как — «сама»?

Марья пьёт воду из горлышка чайника. А всё равно печёт, будто в груди — ссадина, лицо горит. На цыпочках входит в ванную — умыться холодной водой, унять жар. Тётя Поля выключает в ванной свет, кричит: «Не жги электричеству». Марья ощупью открывает кран, подставляет воде лицо. Потом снова сидит в своей комнате. И вдруг замечает часы. Напольные. Из их дома. Поднимает гирю, запускает маятник. Живое существо. Родное. Но и защитный голос часов не заглушает тётю Полю. Звонит телефон. Тётя Поля кричит: «Нету. Не знаю где».

Тюки, чемоданы. Зачем она здесь? Нужно поймать такси и поехать домой.

Домой?!

Больше нет дома. Она очнулась наконец. Отец их дом разменял. Себе. Ей. Ване. Она должна жить одна. Это совсем непонятное. Понятно, у отца — жена. Но почему они с Ваней врозь?

Жизнь вторглась, вывела из прострации, из забытья. Или подохнуть. Или жить. Подохнуть не получилось. А жить — значит, под стук родных часов разобрать вещи, купить продукты. Жить — это начать готовиться к экзаменам и обязательно поступить в институт. Жить — это стать врачом. Она сидит над учебниками, хотя буквы не складываются в слова.

Ваня предал её. Вместо Вани — соседка — тётя Поля.

Тётя Поля вездесуща. Появляется в ту минуту, как Марья выходит на кухню, и сопровождает каждый шаг. В суп кидает тараканов или выливает остатки своего киселя, в картошку сыплет сахар. На полную мощность включает в своей комнате радио — ни заниматься, ни сомкнуть глаз не удаётся. Перекошенное злобой лицо перед ней даже во сне. Марье мерещится, что тётя Поля растёт, протягивает к ней руки, не руки — бритвы, сейчас изрежет её на части. Марья просыпается.

Ветка берёзы в окне. Листья на глазах темнеют, затвердевают, пылятся. Смех с улицы. Гитарные переборы. Скоро фестиваль. Она жива. Без мамы. Без Вани. Приспособилась — опытным путём установила: с шести до десяти вечера тётя Поля отсутствует. Из громких телефонных разговоров узнала — работает уборщицей в магазине. В это время — мойся, стирай, готовь!

Вечер. Без тёти Поли тихо, но без тёти Поли звучит мамин голос: «Когда я занималась в КЮБЗе, у меня дома жили настоящие лисица и тигрёнок». Кажется, окликнешь «мама!», и мама войдёт!

Звонит телефон. Марья выходит в коридор.

— Маша, здравствуй! Машенька, как ты? Я совсем без тебя пропадаю. Звоню, звоню, соседка говорит «нет дома». Где ты бродишь? Как на другой планете, до тебя не добраться. Не успеваю подготовиться. Как ты, родная? — Голос Вани далёк, глух. Между нею и Ваней — тётя Поля, тараканы в супе, бессонные ночи. А был ли Ваня в её жизни? — Ты что молчишь, Маша? Ты занимаешься? Не хочешь со мной разговаривать? Надо же, наконец, увидеться! Приезжай ко мне в Тушино, или давай я приеду, только ты будь дома, а то доберусь до твоих Черёмушек, а тебя не застану. Почему ты молчишь? Чем я обидел тебя? Маша! Машенька?!

Что с ней случилось? Ваня зовёт. Ваня хочет видеть её. Она тоже хочет видеть его. Не хочет. Ну, увидятся. Что дальше? Всё равно придётся вернуться сюда, к тёте Поле. И снова останется без Вани. А жить без Вани она пока не умеет. Вот даже разговаривать разучилась — ни слова не может выдавить из себя.

Ваня звонит каждый день, повторяет одно и то же: хочет видеть, не может без неё, просит рассказать о себе. Рассказывает о своих делах, назначили в рейд по паркам во время фестиваля. «Хочешь, приезжай в Лужники?! Это близко от тебя. Оставлю билет. Обещают интересную программу». В другой раз: «На Ленинских горах готовится что-то грандиозное, проведу тебя. Хоть немного побудем вместе!» Сквозь истерический крик тёти Поли: «Нельзя занимать телефон!» — Марья слушает Ивана. «Побудем вместе», «немного», «Лужники», «грандиозное». Зачем ей теперь всё это, когда она должна жить сама? Ванин голос зыбок, грезится.

Были мама, отец, Ваня. Они составляли её жизнь. Мамы, отца, Вани нет рядом — значит, нет жизни, нет и её самой. Выйти на улицу невозможно. Кажется, её задавят разряженные толпы счастливых людей или она попадёт в поток и понесётся без цели и смысла неизвестно куда. Спрятать голову под подушку и не слышать праздника. Её нет. И нет жизни.

Откуда взялась обида? На кого? Но обида разбухла, утопила в себе слова, и невозможно позвать Ивана. Обида загоняет её в себя, как таракана в щель: спрячься, затаись.

Звонит отец. Своим бархатным голосом спрашивает, чем помочь. Она кладёт трубку.

Кончился фестиваль — Марья отправилась сдавать экзамены.

Тиха, пуста Москва. Обрывки лент на деревьях, скамьях, стенах, флажки, сиротливые, отработанные шары, разбросаны по скверам и паркам обёртки экзотических конфет, печенья, вафель.

Марья идёт на экзамен.

4

— Здравствуй, родная моя. Как же я рад тебя видеть! Наконец мы добрались друг до друга! Машенька, сестричка! — Иван остановился в проёме «клетки» и разглядывает её. — Это ты хорошо придумала — отмечать здесь мамин день рождения.

Они встретились впервые со дня разлуки.

Когда Марья шла сегодня от трамвая к могиле, ноги подкашивались — что скажет Ивану?

— Здравствуй! — повторил Иван.

Марья не ответила. То ли потому, что она сидела, а он стоял, то ли в самом деле он сильно изменился за два года, только Марья не узнавала его и с изумлением разглядывала. Громадный, широкоплечий, уверенный в себе, интересный мужчина. А глаза — мамины. И нос, чуть вздёрнутый, — мамин. Губы незнакомые, не детские — припухшие, какие она знает, очерчены жёстко — мужские губы. Исчезла округлость, лицо стало узким, подбородок обострился. Этот парадный мужчина красивее, наряднее, чем её Иван. Но он — чужой.

— Что с тобой? Ты чем-то расстроена? — Иван шагнул к ней, прикоснулся щекой к щеке, как делал это всегда, когда чувствовал к ней особую нежность. — Машенька, сестричка… Ты здорово придумала — отмечать мамин день рождения, — повторил дрогнувшим голосом. — Мама ждёт, мы расскажем ей, как прожили эти годы. Помнишь, она любила сесть рядом и чтобы всё — как на духу! Наверное, нам есть что порассказать. — Иван уселся так свободно, так широко, что Марье пришлось отодвинуться на самый край скамьи, она чуть не упала, Иван придержал её, обняв за плечи. — В прошлом году в день нашего рождения совсем было собрался ехать к тебе, позвонил, а ты мне: «Оставь в покое», — отшвырнула. Ну, я и обиделся. Потом подумал: а может, кто появился у тебя, чего мешать? Прошло ещё какое-то время, я понял: у меня — отдельная квартира, у тебя — общая. Это же случайно вышло! Отец себе её приготовил и, конечно, не захотел возиться, а рассудил так: я в отдельной не пропаду, а тебе может понадобиться помощь — всё-таки соседка, пожилая женщина (Марья усмехнулась)! Сама понимаешь его отношение к коммуналкам — коммуны! Взаимоучастие. Я же решил срочно обменять твою комнату на квартиру, а сам… сам попал в штопор. — Иван замолчал. Марья ждала, сейчас скажет, что не может без неё жить, что пора съезжаться. — Я так привык быть рядом с тобой… — сказал слова, которых она ждала, но сказал громко, громче, чем принято говорить на кладбище. И, видно, почувствовал это, замолчал, уже надолго.

Сейчас они сидели, тесно прижавшись друг к другу, как в ночь разрыва отца с мамой. А родство, такое естественное и привычное во всей их общей жизни, не возвращалось.

Они были так сопряжены друг с другом! Даже на горшок просились одновременно, что составляло определённые трудности для окружающих. Любили клубнику, не любили вишню, гречки могли съесть по глубокой тарелке, а манкой давились. Засыпали одновременно, просыпались одновременно, даже если ради эксперимента их клали в разные комнаты.

Обычно дети дерутся, самые любящие и самые воспитанные. Как бы ни были дружны, что-нибудь да толкнёт к вражде — единственная игрушка, единственные качели, единственное яблоко. Иван с Марьей никогда не дрались. Яблоко — пополам, качели — по очереди, и радость — другому дать игрушку. В детском саду и в детском доме спали рядом, ходили, взявшись за руки, играли в свои игры, понятные лишь им двоим, чем, не желая, обижали других детей, друг от друга заряжались — энергией, радостью, творчеством.

Двойняшки, близнецы — слово неточное. Люди всю жизнь мечтают соединиться так, чтобы стать единым целым, единым существом. Иван да Марья — из одной кровеносной системы — боль и обида одного тут же становились болью и обидой другого: им больно было бы драться и ссориться, точно били бы каждый самого себя, они обогревали друг друга, успокаивали.

Первая разлука, первая беда — их растащили по разным школам.

Было больно руке, за которую мама силком утягивала Марью от Вани, но Марья не попыталась вырвать, потому что так легче казалось идти отдельно от Вани: думала о боли в руке и не думала о том, что Ваня остался в школе без неё.

Весь солнечный сентябрьский день прошёл как во сне: крикливая учительница, объяснения, которые Марья толком не слушала, бойкие и робкие девочки, много, очень много девочек и — нет брата.

Встретились они в тот день на улице, около школы Ивана, взялись за руки, шли молча, словно тяжесть для обоих была так велика, что даже самое простое слово получиться не могло, хотя мама всячески старалась растормошить их: задавала им тьму вопросов. Мама приготовила им праздничный обед — винегрет, котлеты и хворост. Но даже хворост не утешил их: они сидели на диване рядом, бок к боку, вялые и тихие. «Будем играть или делать уроки?» — спросила мама. И затеяла жмурки. А потом стала читать им «Белого пуделя».

Так и пошло. Школа — что-то резиновое, нудное, но неглавное, жизнь начинается с той минуты, как они встречаются с Ваней около ворот его школы.

Второй бедой для Марьи обернулся футбол. В лагере или на даче она играла с мальчишками… Футбол стал её врагом, когда Ваню включили сначала в сборную класса, потом в сборную города — тренировки длились дольше, чем уроки в школе. Слонялась по квартире одна, не желая без Вани ни заниматься, ни идти на каток, ни пить чай. Эта беда оказалась для Марьи большей, чем первая: из-за футбола Ване расхотелось изучать историю и биологию, читать вслух книжки, а без Вани читать скучно.

У него появилось любимое словцо — «ерунда!». О чём бы ни заговорили, о чём бы она ни спросила, наготове — «ерунда!». Только рассказы придумывать и записывать их — не ерунда, это Ване нравилось.

В восьмом классе их школы объединили, и Марья с Иваном сели, наконец, за одну парту. Пусть с опозданием в восемь лет, снова всё общее, кроме тренировок и соревнований. Иван стал требовать, чтобы она приходила болеть за него. Уютно устроившись в самом дальнем ряду стадиона, Марья читала. Домой возвращались вместе. Получалось, они вместе целый день.

Уход отца, мамина смерть. Последний удар — разъезд с Иваном по разным квартирам. Это уже не раздельное обучение мальчиков и девочек, когда они не видятся по четыре-пять часов, это раздельная жизнь — навечно. Марью словно из земли за макушку выдернули и обрубили корни, она покорно принялась засыхать.

Она провалилась в свой медицинский — вопрос «Зачем их с Иваном разлучили?» оказался важнее подготовки в вуз. Нельзя сказать, что не знала материала, ответила на все вопросы билетов, и сочинение написала легко, словно не в институте сидела, а на уроке или в домашнюю газету придумывала рассказ. Почему её не приняли, не поняла, а пойти выяснять ей и в голову не пришло.

В деканате сказали, что с её баллами она легко поступит в медучилище. Не задумавшись ни на минуту, Марья отнесла документы. В тот же день устроилась на «скорую» — нужно же обеспечить себе кусок хлеба! Но ни учёба, ни работа не спасали от бессонницы, тоски по Ивану и ненависти к чужому жилью. Чтобы победить тьму и тишину, войдя в свою комнату, включала все лампы, радио и телевизор. При ярком свете, под радио, телеголоса или музыку родные люди исчезали — до ночи, до мига, когда тьма снова возвращала их.

5

— Я заболел, когда разъехался с тобой. — Снова Иван сказал свои слова слишком громко, и снова Марья им не поверила. Был он незнакомым и выглядел счастливым. — Лекции, семинары. Писал роман. — Иван спешит оправдаться. — Тренировки, соревнования. Личная жизнь… — Он запнулся. Заговорил другим тоном: — Мама праздновала наш день рождения и не праздновала свой. Почему?

Их день рождения каждый раз превращался в событие.

Прежде всего, особый стол — мама готовила каждое блюдо сама, считала: покупной торт или заливное, взятые в ресторане Дома кино, расшатают семейные устои.

В первые годы после войны, когда для них разыгрывались спектакли, Колечка придумывал чудеса. Вот в руках у него ничего нет, и вдруг — цветы распускаются. Марья с Иваном привстают со своих мест, глаза протирают — надо же, из ничего — цветы. Не Герда, она сама на крыше с цветущими розами, сама — в снежном царстве со свисающими с потолка люстрами из сверкающих сосулек. И осколки разбитого зеркала — настоящие, они могут попасть в сердце, и тогда — не любить никого, не жалеть никого, тогда сама — ледышка! Она боится этих осколков.

В один из дней рождения мама с Колечкой плотно завесили окна гостиной, потушили свет. После минуты глухой тишины на стене вспыхнул экран, а по нему лесные дикари — полуголые Иван с Марьей несутся друг за другом, хохочут, разжигают костёр, пляшут вокруг него. Дух захватило. Настоящее кино! Они на экране, как папа, как мама, как Колечка. «Видишь, Мотя, твой подарок пришёлся ко двору!» — сказал Колечка. «Мотя, получилось! Ни одного метра брака! — сказала мама и тут же Колечке: — А помнишь яму? Ты боялся, не схватишь движение». То мама, то Колечка размахивали руками, вскрикивали и походили на них, лесных дикарей.

Мама в день их рождения всегда одевалась в любимую ими одежду, делала их любимую причёску — выпускала волосы на свободу.

Спектакли, фильмы.

Потом подарки.

В раннем детстве была война, голод. Казалось бы, о каких подарках говорить, а подарки были даже в войну, по числу лет: по пять монпансье, или по пять сухарей, или по пять маленьких, двухсантиметровых, печений — под подушкой, завёрнутые в аккуратные куски газеты, или шишки с серебряными обёртками от конфет, стёршимися от долгого лежания.

В десять лет им с Ваней подарили бело-рыжего, лохматого, глазастого щенка. Позабыв об играх, книгах, учёбе, выставив зады, скакали за Тюхой по квартире, с восторгом подтирали лужи, кормили по схеме — тёртой морковкой, витаминами. Если выходили гулять, Тюха терялся, за кем ему нестись, они нарочно бежали в разные стороны. Откуда в их дворе появилась шальная машина, когда они все трое, смеющиеся, забывшиеся, летели прятаться, — неизвестно, как Тюха попал под равнодушное, незатормозившее колесо — неизвестно. Не взвизгнул, не понял, что расстаётся с ними, не попрощался. Машина уехала, а бело-рыжий Тюха лежал перед ними ещё тёплый — Ивану с Марьей казалось: шутка, сейчас перестанет притворяться, вскочит и помчится дальше. Он остывал у них на руках, глаза быстро стекленели, затягивались плёнками. Они не плакали. И их первое горе — удивлённое молчание перед непостижимостью, нелепостью и жестокостью случившегося. Невозможно было видеть разномастные Тюхины миски — с недоеденной морковкой, с недопитым молоком. Мама хотела выбросить, они не давали. «Может, я попрошу точно такого же…» — начала как-то мама, они единым выдохом оборвали её: «Нет!» Был Тюха. Никого другого им не надо. Пусть остаётся в их доме память о Тюхе.

— Я не знаю, почему мама не праздновала свой день рождения, — говорит Марья.

— А ведь очень важны традиции. Народ жив, пока сохраняет традиции, — неожиданно сказал Иван. — Перестанет блюсти их, погибнет. Что сейчас происходит, ты понимаешь? Сталина разоблачили, а разве жизнь стала лучше? Наоборот, полный развал.

При чём тут «народ»? — удивилась Марья. — И как связано с народом и Сталиным то, что мама не праздновала свой день рождения? И что сейчас происходит? О каком развале говорит брат? Есть они — близнецы Иван да Марья. Есть мама, к которой в день рождения они пришли в гости, чтобы говорить только о маме. Надо вспомнить о маме всё: какая была жертвенная, как любила их, как трудно ей было вырваться к ним со съёмок, с совещаний, с бесконечных вечеринок, приёмов, а она вырывалась. Что происходит сейчас? То, что всегда. Люди рождаются, умирают, бегут на работу, на учёбу, удирают с работы и занятий за сапогами и билетами в театр, ходят в кино, болтают, задаются вопросами: зачем живут? О каких традициях говорит Иван? В их семье есть традиции, созданные мамой: торжественные церемонии принятия нового фильма, в котором снимался отец или Колечка, празднование дней рождения, застолья. Но это — традиции одной конкретной семьи. Да и этой семьи уже нет. Отец разрушил её — со всеми традициями и погубил создательницу и семьи, и традиций.

Не хочет она, вернее, не может видеть отца, хотя любила его больше всех на свете, что уж теперь и перед кем лукавить?!

Вот он учит её быстро ходить: «Главное — правильно дыши и никогда не устанешь. Тот, кто ходит медленно, скоро превращается в старика!» Вот ведёт её по улице под руку, как большую, и разговаривает с ней, как с большой. Вот он — Кай. Улыбается. Ей рассказывает, о чём думает. С ней вдвоём разглядывает розы. В кого она влюблена? В Кая? В отца? Когда спектакль кончился, Марья бросилась на шею к отцу. Её Кай. Не мама — Герда, она — Герда. Это она спасла Кая, расколдовала. Душистая шея, душистая гладкая щека. Отец-Кай кружит её по комнате, сжимает так, что сейчас она задохнется. Самый красивый, самый добрый, самый весёлый, самый, самый — её Кай, её отец.

Когда отец качал её, уже большую, на коленях, когда расчёсывал ей волосы или читал стихи Гумилёва, которые нигде не прочтёшь, она полностью теряла представление о жизни вообще — существовал только он, громадный, яркоглазый, с бархатным голосом и ослепительной улыбкой, с горячими ладонями, ласкающими её, с нежными словами, купающими её в неге и в любви. Да она могла кинуться за ним в огонь, если бы он попал в огонь, или прыгнуть в пропасть, если бы прыгнул он! Он казался ей человеком необыкновенным.

Любила она, когда над вкусным застольем, над лысинами, сединами и кудрями поднимался отец. Он красивее всех и добрее всех. Доверчиво улыбается гостям, каждому находит нужное слово и рюмку хорошего вина. А тост произносит всегда один и тот же, с небольшими вариациями. «Кто-то строит Волго-Дон, кто-то снимает фильм или играет в фильме о нашем времени, кто-то реализует великий план преобразования природы, предложенный Сталиным, а все вместе мы делаем общее дело, участвуем в совершенствовании нашего любимого государства, служим ему. Выпьем за то, что мы вместе, и только так мы сильны. — Отец розовеет детским румянцем, от своих слов словно подпитывается, и звенит голосом, и весь излучает готовность: сию минуту, прямо от застолья, кинуться исполнять любой приказ отечества. — За наши идеалы погибло столько людей! — скорбит он. — Теперь нам нести эти идеалы по жизни, передать детям. Наше призвание, наш талант, наши роли — самому справедливому обществу и лично товарищу Сталину. Ради него мы должны уметь жертвовать собой, своими интересами и желаниями! Тогда наша совесть будет чиста, и мы можем спокойно спать и спокойно отдыхать вот так, как сегодня. Правда, ребятки?»

Голос отца. Фотография. Колечка морщится, когда отец произносит тост.

Тогда недоумевала — почему Колечке не нравится то, что говорит отец, ведь он так искренне верит в то, о чём говорит, в самом деле на любые жертвы пойдёт ради общих интересов! А сколько раз он заступался за того же Колечку — кричал в трубку главному режиссёру: «Как нет роли? Для такого яркого, характерного актёра? Чтобы роль ему была, или я не буду сниматься в вашем фильме! Чего я не знаю?! Не хочу ничего знать. Что значит — велели придерживать? Да ты не так понял! Прошу, ну сделай лично для меня! Жалко же мужика. Да ничего тебе не будет. Отвечаю!»

Сейчас-то Марья понимает, чем эта помощь могла для отца обернуться. Оказывается, у неё смелый отец!

Тогда она просто поддавалась обаянию отца — может, так оно и есть, может, правда, единственный смысл жизни на земле: служить государству?! Может, мама с отцом правы? Это так важно — верить! Если веришь, всё — просто: бездумно делай то, что тебе говорят.

В год Двадцатого съезда возникли сомнения.

Она очень хорошо помнит тот день. Он совпал с днём рождения отца. Они с Иваном чуть не в двенадцать часов дня накрыли стол, «вымыли шею». В шесть вечера пришло несколько человек гостей, а родители всё сидели на партсобрании. Гремящие радио, телевизор, ожидание чего-то. Обыденность передач вызывает шепота. Она не понимает, почему так взволнованы гости, что происходит, чего ждут от Хрущёва. Почему смазано лицо отца, пришедшего наконец с партсобрания?

В тот день поздно сели обедать. И сразу встал Слепота.

— Твой день рождения, Мотя, а я хочу выпить сначала за Кольку. Наш друг с семи сопливых лет. Такие друзья, Мотя, не валяются на земле. Многое в нашей с тобой жизни, Мотя, от него зависело, что скрывать?! Уж больно он совестливый! — Слепота повернулся всем корпусом к Колечке, смеющимися глазами уставился на него. Говорил, в паузы покусывал ус: — Ты, Колька, победил всех. Молодец. Упрямый. Один из немногих сумел сохранить внутреннюю свободу и своё лицо. Не озлобился, остался верен себе, хотя мы тебя зажимали. Да, зажимали! — В речь Слепоты влетели словечки «свобода», «боль». Но у Колечки эти слова всегда были живыми, а у Слепоты пахли железными изделиями, с которых ещё не смыли машинное масло. Изменился внешний вид директора крупной киностудии. Он уже был не в чёрном костюме, застёгнутом на все пуговицы, а в голубом, модном, с распахнутым пиджаком и без галстука. — Пришёл, Коля, твой час, дерзай, делай фильм, какой тебе хочется! Вспомни молодость. И сценарий твой, и режиссура. Выпьем, товарищи, за Матвея, за самого близкого Колькиного друга! — совсем по-грузински закончил свой тост Слепота.

А Колечка не слушал Меркурия, ходил по гостиной взад-вперёд, хотя все уже выпили по первой и принялись закусывать. И вдруг подошёл к отцу.

— Брось ложку, — сказал властно. — Отвечай, ну и где твой Сталин — совесть народа, великий вождь и учитель?! Перестань есть (отец и так не ест, мигает, словно ему запорошило пылью глаза)! Ты рыдал, когда он умер, чуть не погиб во время похорон. Героическая смерть — быть задавленным раболепной толпой! — Марья решила бы, Колечка играет, если бы не мертвенная бледность, если бы не пот на лбу и не потерянный взгляд. — Ты всю жизнь себя не считал человеком, — горько говорит Колечка, — винтик и винтик, ты всю жизнь верил. В кого? В убийцу?! Говори, ну, где твоя справедливость? Я знаю, мой Кирюха не виноват. Почему его взяли? Говори. Ведь ты знал Кирюху. Почему поверил Сталину, а не мне, не Кирюхе, не самому себе?! Кто теперь вернёт его мне?!

Отец похож на смятую тряпичную куклу. Щёки, всегда розовые, не щёки — раскрашенные тряпки.

— Ошибка, Коля, страшная ошибка. Чудовищно, невероятно. И Сталин мог ошибаться. — И тут же упрямо: — Но наша партия, Коля, я уверен, никогда не ошибается. Я даже себе не поверю, если партия…

— Ты хочешь сказать, что Кирилл — враг народа?! — задыхаясь, спросил Колечка. Он очень бледен. — Ты хочешь сказать: его правильно погубили?

— Я этого не говорю. Я ничего не говорю. Я просто помню, как он Данилыча защищал! А из-за Данилыча сколько людей погибло!

Колечка, открыв рот, смотрит на отца. Удивление, такое детское удивление в его лице!

— При чём тут Данилыч?

— Так именно из-за него и взяли Кирилла! Из-за того, что он защищал Данилыча. А Данилыч — враг!

— Кто «враг»? Данилыч?! Ты с Меркурием в райкоме комсомола штаны протирал, а я в бригаде Данилыча работал! Данилыч — это Данилыч. Честнее не знаю.

— Да полно вам, — влез Меркурий.

Но Колечка не обратил на него внимания.

— Из-за природного газа был взрыв, — горько говорил Колечка. — Потревожили природный газ! Не Данилыч же сам выбирал место бурения, на то инженеры были! Данилыч — исполнитель, велели — сделай! В чём же его вина?! Кирилл так и объяснил: исполнитель.

— В райкоме существовало другое мнение. Особое. — Отец тоже, как Колечка, стоит посреди комнаты. — Кто ж знал, что ошибка? — Слова отца виснут дымом, неуверенные, вялые, и тут же, как дым, рассеиваются.

Остывают пироги, мясо.

Какая ошибка, чья? Что стало с Данилычем? Почему за взрыв из-за природного газа погубили не причастного к нему человека? Кто виноват в том, что произошёл взрыв?

И точно услышал её Колечка, сказал устало:

— Невежественные были инженеры, скороспелки, знаний не хватало. Настоящих-то специалистов постреляли! Из-за невежества взрыв. При чём тут Данилыч? — Колечка, как всегда, когда они остаются семьёй, садится на пол, спиной прижавшись к креслу.

Тихо в комнате, только часы стучат.

Мама смотрит то на Колечку, то на отца, и глаза у неё — очень большие и очень тёмные!

— Началось! — громко сказал Меркурий. — Развенчали Сталина. А ведь за него, с его именем умирали! Теперь начнётся… — он помолчал, — беспорядок, хаос.

— Видишь, не Сталин виноват, — говорит отец, как бы поддерживая Меркурия. — Не мог же Сталин знать, что у вас на руднике делается. Никто не знает, ещё ничего не доказано, кто виноват, кто не виноват. Ну, были ошибки…

Колечка повесил голову на грудь и, похоже, не слушает отца. Марья слушает: «Берия», «миллионы замученных», «массовые убийства», «нельзя быть озлобленным», «не система виновата, отдельные люди, система единственно возможная, справедливая!». И снова — «ошибки у каждого бывают», «нужно верить»…

— Ошибки? — неожиданно врезается Колечка. — Несколько десятков миллионов погибших, остальные искалеченные — ошибки?!

— Замолчи! — закричал отец. — В самом деле ты — враг, если замахиваешься на самое святое! Правильно тебя держат на заметке, правильно не дают играть, чувствуют…

— Замолчи ты! — оборвала его мама.

А Колечка, опираясь руками о пол, встал и молча вышел из комнаты.

Мама кинулась следом, но хлопнула входная дверь.

— Что же ты наделал, Мотя?! — сказала горестно мама. И больше ничего не прибавила. И — ушла.

Отец смотрел маме вслед, и лицо у него было непримиримое.

Как же так, жила, жила, ходила по улицам, училась. Ну недовольна была учителями и комсомольской работой, ну чувствовала ложь, но ведь никто не посягал на её жизнь. Она в кино бегала, с Ванькой в лото играла, книжки читала. А в это время хватали и бросали в тюрьмы невинных, пытали, отправляли в ссылки. Она ничего не знала.

6

О чём сейчас заговорил Иван? «Что происходит» сейчас? Может, снова она — ничего не видит, не слышит? Может, снова идёт по её стране массовое убийство? И Ваня знает об этом.

Мама после съезда и того скандала слегла. Смотрела на всех глазами человека, у которого отняли жизнь.

Отец извинился перед Колечкой. Но и Колечка, тут же примчавшийся к ним, не помог: мама продолжала молчать и оставалась безучастной ко всему и ко всем. Звонили ей с работы, просили прийти — в течение десятилетий она была там каким-то профсоюзным деятелем, незаменимым, потому что выбивала кому-то квартиру, кому-то путёвку, кому-то роль! Она не отвечала даже. Отец злился — она бросила его на произвол судьбы. Он привык: во время его съёмок она всегда рядом — обеспечивает еду, поддержку, делает массаж.

И может быть, долго ещё мама болела бы, если бы не заболели они с Иваном — скарлатиной. С каким-то исступлением кинулась она спасать их. И — спасла.

Благодаря им вроде и сама выжила. Но в ней, казалось, поселилась неизлечимая болезнь, и мама всегда теперь была во власти её, ей подчинена, всё время прислушивалась к себе, а жила механически: то, что вокруг, плохо слышала и видела. От них, от Ивана с Марьей, прятала растерянный взгляд, будто это она виновата в том, что расстреляно и погибло по лагерям столько миллионов людей! И на отца смотрела странно — как на чужого ребёнка-сироту! — жалко его, а помочь нельзя. С того, Двадцатого съезда, она перестала улыбаться.

А вот Колечка впал в состояние крайнего возбуждения, превратился в мальчишку. Приходил часто, громко рассказывал, что прочитал, в каких инстанциях побывал и что узнал, вспоминал крупные и мелкие эпизоды из жизни Кирилла, из своего детства. Часто говорил:

— Оля, ты ве-ерь, Кирюха вернётся. Заново жить тяжело, но Кирюха — сильный, сможет быстро разобраться, чего тут наворочали без него за столько лет. Ты верь, Оля, я вытащу его из лагеря и сделаю всё, чтобы он пожил по-человечески. Верь, Оля! — Колечка начинал рассуждать: где Кирилл захочет отдохнуть — у моря или в средней полосе, пора ли закупать ему одежду… Он ждал возвращения брата.

Мама не отвечала, мама отворачивалась от Колечки.

«Верь», «вера», «верить» — слова преследуют Марью. Отец и мама твердили ей — «верь». Колечка твердит маме — «верь», но «верь» отца с мамой и «верь» Колечки — разные. Правда, и у отца с мамой, похоже, вера отнюдь не одинаковая. Но мама, безусловно, до Двадцатого съезда верила!

А ей, Марье, — во что верить сегодня? Иван так уверенно говорит. Он, наверное, знает.

У отца произошло это легко: просто одна вера подменилась другой, как сорочку переодел.

— Такие дела, Олька! Теперь всё, Олька, можно! Открыли шлюз! — помнит Марья горячий голос отца. Он снова весел. — Колька велел срочно прочитать «Оттепель» Эренбурга и «Один день Ивана Денисовича». И ещё — Конквиста. И ещё — воспоминания Дьякова. Ты что хочешь сначала? Выбирай. Молодец Хрущёв, ей-богу! Возвращает наши с тобой идеалы, именно в них мы верим. Правда?

Отец вступил в общество помощи пострадавшим — часть своих гонораров жертвовал им, бился за то, чтобы вернуть им и их семьям квартиры и работу.

А мама, наоборот, бездействовала, перестала заниматься общественной работой, целый день бродила в халате по квартире или лежала в кровати — читала. Была она на себя не похожа — равнодушная и вялая.

Однажды Колечка явился рано утром — они с Иваном собирались в школу.

— У него никогда не болела печень, — сказал вместо «здравствуйте». — Представляешь, умер от болезни печени?!

Мама долго читала бумагу, и бумага дрожала в её руке.

— Реабилитирован, — тихо произнесла мама тогда ещё не очень расхожее слово. — Не виновен. Я так и думала. Я тебе верила.

Глаза у Колечки — мертвеца.

— А что мне до этого — «не виновен», «реабилитирован»? Я и без них знал, что не виновен. — Слова невнятны, из закоченевших губ. — Кто вернёт мне его?

Колечка тут же отключился. Смотрел мимо них, не видя, что-то происходило в нём, в глубине.

Мама налила ему кофе, сделала бутерброд, подвела к столу, усадила, стала гладить Колечку по голове, как гладила их, когда они болели или расстраивались.

— «Не виновен», — повторила эхом за Колечкой. — Да, ты всегда это знал. «Не виновен». — По маминым щекам ползли слёзы. — Как же так… «не виновен» и — погиб?! Как же так? За что? Ты поплачь, Колечка, легче станет.

— Я с самого начала знал, что он не жив, — сказал Колечка. — Был бы жив, придумал бы, как послать весть. Тогда же, в тридцать четвертом… — Колечка залпом выпил кофе. Мама налила ещё.

— Ты поешь, — подсунула бутерброд.

— Не виновен. — Вдруг Колечка улыбнулся по-детски: — Ну, сделаю фильм! Я им сделаю такой фильм! Запомнят. Они меня запомнят. Всё равно Кирюха вернётся.

Колечка стал приходить редко. Похудел, не брился, под глазами собрал густую черноту, не пил ни грамма. Ел молча. Пристально вглядывался в неё и Ваню, точно и в них искал что-то важное для себя, точно с этой целью и пришёл. Они готовы были выполнить любую его просьбу, но, похоже, смотреть он на них смотрел, а не видел.

Иногда садился к пианино, старенькому, маленькому, стоящему в маминой комнате, играл Шопена.

Светлый-светлый луг с молодой травой. Синее-синее море под солнцем, и они с дядей Зурабом в лодке. Кирилл идёт к ним по траве, по морю — с Колечкиным лицом.

Колечка исчез, не предупредив, не попрощавшись. Перестал приходить. На телефонные звонки не отвечал. Даже в день маминого рождения не проявился ни телеграммой, ни звонком. Впервые в жизни. Полгода ни слуху ни духу.

Солнце сквозь густые ветви сочных деревьев едва пробивается к могиле, а цветки земляники слепят, будто зеркальца, отражая солнце. И так же слепит трава.

В её прошлое слепит солнце. Отец весел. Мама подавлена.

Обычный поздний обед. Отец обсасывает баранью косточку.

— Ты разучилась разговаривать? Сколько можно сидеть на бюллетене? Народ ждёт тебя. Бросить дела! Меня просили передать тебе приветы и просьбы… — Он любит тушёную баранину с косточками, и уже гора костей перед ним, а он берёт ещё кусок и ещё. Баранина для него — пир. На этом пиру он не признаёт вилок и ножей, с пальцев, взявших кусок, начинается удовольствие трапезы. — Вру. Совсем заврался. Может, посоветуешь, что отвечать? — спрашивает отец. Слова неразборчивы, он с наслаждением жуёт баранину. — Все пережили много, все перестрадали, не ты одна. Эгоизм какой-то. Нужно верить партии. Ну, допустила ошибки. Бывает. Повинилась же! Исправляет же! Нужно верить. Будешь ты, наконец, жить нормально? Заговори наконец!

И мама заговорила:

— Как же так, Мотя, то одно, то совсем другое. Выходит, Мотя, мы с тобой не умели думать? Были слепые? Как же так, Мотя? Я всегда старалась по совести поступать.

Отца не собьёшь, отец снова на коне, для него всё ясно.

— Не мучайся. Олька, при чём тут «не умели думать», при чём тут — «слепые»? Что мы с тобой знали? Разве мы виноваты? От нас же скрывали всё! Теперь мы должны исправить: помочь, кому сможем. Тому же Николаю. Цыбиков вернулся, давай пригласим к нам, напоим-накормим, послушаем, что расскажет. Человеку надо выговориться, облегчить душу.

— Разве это помощь, Мотя? — Мама горько усмехнулась. — Погибшие годы, профессию не вернёшь. Здоровье не поправишь. И то, что Коле не давали работать… Нет, Мотя, не понимаю, как же так…

— Так, так! Ты не вини себя, ты всегда всем была матерью: артистам, костюмерше, соседке. Зурабу сколько всего сделала! И к врачу в Москву возила, и продукты тащила. Слёзы всех собирала в свой подол, уж твоя-то совесть должна быть спокойна, ты для людей делала, что могла. И я… я, чем мог, помогал. А об этих людях мы не знали!

— Знали! Уж Кирилла-то ты хорошо знал!

— О Кирилле… жалел. Сначала думал, страшная ошибка. Потом, когда в райкоме объяснили, считал — виноват. Кто ж знал, что злоупотребление властью?! В чём же наша с тобой вина? Ты, маленькая, не мучайся, не переживай, не знала, и всё! — Отец уже спешит на съёмку, радостно напевает, переодеваясь и бреясь.

Недолгая растерянность сменилась бурной деятельностью. Целые дни он теперь пропадает на студии. Маму звать с собой перестал. Помолодел, словно новая вера вернула его в молодость. И, как прежде, так искренне произносит свои тосты, с почти незаметной подстановкой вместо «Сталин» — «Хрущёв», так искренне верит в чистоту идеалов советской власти и нового правительства. И так старается соответствовать тому, что говорит!

И Марья поддаётся убеждённой его искренности, снова верит ему, не хочет видеть маминого состояния и ни в чём разбираться не хочет. Гораздо удобнее бездумно принять то, что тебе предлагают, чем анализировать и мучиться. Гораздо проще поплакать над фильмами «Летят журавли» и «Девять дней одного года», чем попытаться ответить на вопросы, на которые ответить невозможно. Кто виноват в массовых репрессиях, где были все эти сегодняшние правители, боролись против репрессий или осуществляли их? Почему сейчас точно так же, как при Сталине, в воздухе витает ложь? Почему гибнет главный герой фильма, хотя вполне может не жертвовать собой и подождать, пока не усовершенствуют установку? Героизм — это бессмысленно жертвовать собой, это суть нашего общества?!

Не нужно задавать себе никаких вопросов и копаться в не дающихся ответах, нужно довериться новым вождям. И жить так, как отец.

Её, Марьина, вера и в отца, и в то, что он говорит, рухнула окончательно в миг, когда он закричал на маму, требуя развода. С собой к восемнадцатилетней девочке, Марьиной ровеснице, отец унёс вместе с Марьиной верой и красивые слова о высоких идеалах, о справедливости, и бездумье, обернувшееся жестокостью, и осколки их рухнувшей семьи.

Сейчас вместо веры — пустота, а вместо семьи — один Иван. Но при чём тут — «народ» и то, «что происходит», если они, брат и сестра, не сумели сохранить ни семью, ни даже самых элементарных традиций её? Они не только не помогали друг другу, но даже не виделись почти два года со дня разъезда, с момента, когда она осталась одна в чужой квартире с тётей Полей и призраками по углам! Какую роль этот «народ» с его традициями играл и играет в их с Иваном жизни? Жизнь-то этого народа идёт стороной — «помиму», как говаривали они, играя в домино. И что происходит в их стране такое, чего не знает она?!

7

От Ивана, как и прежде, как и всегда, исходит тепло. От сразу согревшегося бока к кончикам пальцев, к сердцу, к голове хлынуло это тепло, без которого она не могла жить все два года. Она размякла, стало легче дышать, перед глазами перестали мелькать чёрные пятна.

Интересно, а Иван видит цветы земляники? А старые сытые липы? Слышит птиц? — неожиданно подумала Марья.

Ей кажется или в самом деле чуть слышно звучит музыка? Хоронят кого-то в дальней стороне кладбища? А может, музыка идёт от стволов и земли — когда-то звучавшая здесь и теперь ожившая?!

Марья пытается уловить её, но голос Ивана заглушает и пение птиц, и музыку.

— Традиции — основа жизни, — повторяет Иван. — Соблюдать их — долг каждого человека, иначе погибнет наша нация. Понимаешь, нация — это наша история, наши предки, весь наш народ, наша с тобой кровь. Человек один — без своего народа — нищ и гол, одна индивидуальная жизнь не имеет цены и смысла. Вот что пытался объяснить нам отец — моя жизнь не столько для меня, сколько для общества. Я хочу жить для людей. Хочу стать «летописцем» народа, нашей нации хотя бы в одной области — в спорте. И каждая семья — это составная общества. Мы с тобой должны восстановить традиции, которые создала в нашем доме мама, должны передать их нашим детям. А это значит — в день её рождения давай будем предельно откровенны, как раньше, расскажем маме про годы без неё. Хочешь, начну я? Легко поступил на журфак. Сработали папины «маховики» — поклоннички. И сильно помог себе я сам, — не без гордости похвастался Иван. — Я же футболист! Как бы ни сдал экзамены, всё равно прошёл бы — нужно же защищать честь университета. Но знаешь ли ты, что футбол — не просто игра, как я думал в детстве, это — рождения и смерти, пороки, трагедии и страсти общества: и жажда власти, и жажда славы, и предательство, и убийство!

Марья поймала себя на том, что больше реагирует на манеру Ивана рассуждать, патетическую, похожую на отцовскую, чем слушает то, о чём он говорит.

— Какой там Шекспир?! Я расскажу тебе историю, перевернувшую мою жизнь.

Иван ещё учился в школе, но уже давно был в сборной города. Ожидалась игра с футболистами одной из южных республик. Тренировались с утра до ночи. Капитан команды, Иван возился с каждым в отдельности: отрабатывал бег, удар, дыхание. Она помнит, брат похудел, почернел. Осень выдалась с летним солнцем и небом, с летними запахами прели и цветов. Наконец матч. Сначала всё шло обычно. Ребята как на подбор. Каждый словно за свою единственную жизнь боролся. Легко забили три гола! Но за десять минут до конца матча ситуация изменилась: ни с того ни с сего судья назначает штрафной, потом объявляет захват. Иван ничего не понимает — застыл посреди поля, беспомощный. И ребята растерялись. А южане пошли в наступление и на последних минутах забили четыре гола. Из сухой победы получилось поражение. Сбежав от товарищей, Иван уселся в последнем ряду трибуны. Как ни напрягался, как ни пытался понять, что произошло, не мог. Солнце уже ушло, уборщицы подбирали бумажки от мороженого, конфет, вафель. «Спать устраиваешься? Надумал поселиться здесь навеки?» Чужой голос. Вскинулся Иван. «Кто вы?» Щёки мясисты, глаза водянисты, волосы редки. «Человек я. Как и ты. Только шибко умный. Понимаю, что к чему. У тебя кубышка большая?» — «Чего?» — «Того! Кубышка, спрашиваю, большая? То-то. А у судьи большая да тугая. Он знает толк в жизни, а ты не знаешь. Наблюдаю за тобой давно. Мастер ты. Ас. Таким футболистом и таким капитаном, как ты, надо родиться. Потому и пришёл. Не сомневайся, ты не уронил себя в этой игре. Кто разбирается, как я, — всё понял».

— В общем, Маша, объяснил он мне кое-что. Бывалый мужик. Тёртый. Слушал я его, разинув рот. Не выдержал, выложил маме. А она мне: «Пиши!» Я и написал, как за деньги продают честь и совесть. Маме понравилось, только назвала она мой опус фотографией, схемой, а нужны, сказала, живые люди, характеры, живые ситуации до матча, чтобы ясна была психология каждого, детали живые, чтобы и мяч на ощупь, и родинка на шее героя, и насморк. В общем, мама помогла — нацарапал я повестушку. Впрочем, нам обоим с тобой легче написать, чем вслух рассказать о чём-то, так ведь? В первые дни университета захотел особого внимания и сунулся со своей писаниной к руководителю семинара: «Вот какой я особенный, ко мне нельзя с обычными мерками».

У Ивана радостный блеск в глазах, такой же, как у отца, когда он произносит тосты, та же исступлённая вера, что у отца, только никак она не поймёт, во что сегодня верит Иван?

— Руководителю, к моему удивлению, не только понравился опус, он велел развернуть его в роман и сделать очерк для журнала. Ещё дальше мамы пошёл: обострить конфликт, героя сделать талантливым, показать, как подпадает под власть денег. Разрешил свободное посещение. Ну что ты так смотришь на меня? Если скажу, доработка далась легко, совру. Изрядно помучился. Самые простые сцены оказались самыми сложными. Но за три месяца управился. Мой руководитель прав, прежде всего писатель должен быть гражданином, — перескочил Иван, — и волновать писателя прежде всего должны социальные темы. Ты наверняка понимаешь, какое громадное значение для государства имеет спорт?! Мировой престиж. Острых сюжетов о спорте хоть отбавляй. Например, слышала ты что-нибудь о гребной регате? Наши лодки стартовали, но через несколько минут каждая тонула.

Какой контраст с её жизнью! Крашеные соученицы из медучилища изо дня в день мучают уши пустой болтовнёй. Перед глазами, как в немом кино, возникли было, задвигались врачи, медсёстры «скорой», замелькали лица больных — старухи, чуть не утонувшей в собственных нечистотах, маленького мальчика, едва не погибшего от аллергии, тридцатилетнего мужчины с инфарктом, но значительность, патетика тона Ивана, яркий солнечный день соревнований по гребле тут же разогнали их всех, людей её быта, они уползли на задворки сознания и затаились никому не нужные.

Неожиданно Марье стало неодиноко, родственно рядом с Иваном, она приняла на веру интонацию и каждое его слово — конечно же, он защищает честь, порядочность, доброту. И очень важно всё то, о чём он рассказывает, о чём пишет. Сама она, Марья, не принимая отцовской и Ивановой патетики, подсознательно готовится именно к тому, о чём говорит Иван, — к служению обществу, к борьбе со злом, ложью, корыстью, и в своей работе она очень старается помочь, чем может, людям. Но почему же дела Ивана получаются важнее и ярче того, что делает она? Как загипнотизированная, слушает она Ивана:

— Судья говорит: «Будем играть. Мяч круглый, поле ровное, а там посмотрим, кто выиграет». Финальный матч. К концу встречи ноль — ноль. Вратарь «игреков», как и капитан команды, как и судья, не взял предложенной ему взятки и творит чудеса: ни мяча не пропускает. Во время одного захвата прыгает за мячом, берёт и не встаёт. Сначала решили, ударился о штангу. Врачи набежали. А он — мёртвый. Вынесли с поля. Обнаружили пулевое ранение. Кто мог выстрелить? Стреляли с близкого расстояния.

Внезапно всё переменилось. Голос оторвался от Ивана, жужжит. Иван совсем позабыл о маме, он упивается собой! А она как за чужой пиршественный стол попала; где никого не знает и где никто её не знает. Хотела перебить Ивана, напомнить ему о мамином существовании в их жизни, но Иван даже не заметил её движения, продолжал громко говорить:

— Видишь, сестричка, я набит сюжетами, как сеть — рыбой. Выбирай любой. И герои — фактурные. И события развиваются, как в детективах. Не думай, что преступник всегда подлец. Порой втянут тебя в авантюру, не успеешь ни в чём разобраться. Как было с первым моим героем… Руководитель посоветовал познакомиться с прототипом — знаменитым спортсменом. Вхожу к нему в доверие, езжу с ним по дачам и бассейнам, пью, прогуливаю с ним его собачку, и через какое-то время он сам раскрывается передо мной, даже не подозревая, с какой целью я свалился на его голову. Ему — представляешь себе?! — платят за проигрыши! Маша, я разоблачаю преступника! Настоящий спортивный детектив. Ты что молчишь?

1

Ни птиц, ни музыки. Ваня «вошёл в доверие» к человеку и — предал его.

Столько месяцев ждала их встречи. Думала, встретятся, и сразу разрешатся замучившие её вопросы, и снова они с Иваном будут вместе, уже навсегда, а сейчас слушает его фанфарный голос победителя и понимает: в Ваниной жизни её, Марьи, нету, и мамы нету, и, что бы сейчас она ни сказала, не попадёт она в Ванину жизнь.

— Ты не рада мне? Или тебе не нравятся мои успехи? Я понимаю, ты не представляешь себе современного писательского мира. Так быстро роман написан и тут же напечатан! А я уже сижу над новым… — Иван хвастался, но при этом выглядел таким счастливым, что помимо воли и желания Марья принимала его хвастовство.

Всё, что у неё есть, — медучилище с неблизкими ей девицами, «скорая», где она дежурит ночами, чтобы не умереть с голоду, и вот он — единственный брат. Пусть хвастается. А её спасение от прошлого и бессонниц — её дело, её работа, Иван и отец были правы. Она старается — «загружает» себя: фармакологию, основы терапии, хирургии, акушерство изучает не по учебникам, училища, а по учебникам вузовским. И в «скорой» старается: все ночные вызовы — её, от бессонниц лечится усталостью, когда руки не поднять! А всё равно не сравняться с Иваном: вон какой смысл жизни Иван сумел найти для себя!

Сегодня мамин день, и они с Иваном должны вспомнить мамины слова, тихую улыбку её, её гордость за них, когда они читают вслух свои рассказы.

— Помнишь… — начала Марья, Иван не услышал, перебил:

— Я, Маша, болтаю и болтаю, прости, я так соскучился по тебе, мне так хочется отчитаться перед тобой, чтобы ты увидела, как твой брат поднял нашу фамилию. Рокотов! А ведь я, Маша, приготовил тебе сюрприз — заказал два фильма с мамой. Конечно, не я сам, с помощью папы. — Она вздрогнула от короткого слова «папа» и почувствовала на себе пристальный взгляд Ивана. — Папа скучает о тебе. Говорит, ты бросаешь трубку, когда он звонит, не отвечаешь на письма, отослала ему обратно перевод. А ведь он всегда любил тебя больше, чем меня. Он хвастался тобой. Я даже ревновал, когда он уводил тебя в гости, или на приём, или в театр. Отчаянно завидовал. Теперь я понимаю его, когда рядом — красивая женщина, похожая на тебя…

Марью резануло — «теперь я понимаю его». Что из взрослой жизни он «теперь понимает»? И интересно: кто она, женщина, похожая на неё? Только тут она обратила внимание на то, что Иван назвал её красивой женщиной. Она — красивая? Рыжая и конопатая? Да он смеётся над ней! Всю жизнь мучилась из-за того, что некрасивая. В зеркало вглядывалась, оставаясь одна дома, с надеждой искала в себе хоть одну мамину или Ванину черту. У мамы с Ваней глаза — карие, глубокие, большие, у мамы с Ваней нос небольшой, чуть вздёрнутый. А у неё глаза — маленькие, нос — большой, патлы дыбом, ни расчесать, ни пригладить, глупо-яркий румянец.

— Мама мне сказала как-то: «Твоя сестра может понравиться только очень тонкому человеку. Трудно ей будет жить». Все девчонки завидовали твоим волосам. — Иван обнял её, и Марья вдруг расслабилась: ничего не изменилось. Вот же Ваня — рядом. Брат. — Маме очень нравились твои веснушки. «Золотистое лицо», — говорила она.

Когда мама всё это говорила?

А в те вечера, когда отец уводил её в сладкоречивый мир, с внешними дежурными разговорами, с маслеными улыбками мужчин, нахальными их руками, которые Марье приходилось отталкивать, Иван оставался с мамой.

Что они делали тогда? Читали? Говорили? Что рассказывала Ивану мама?

У них было два мира в семье: мир мамы и мир отца. И мир Меркурия Слепоты, примыкающий к миру отца. И мир Колечки, примыкающий к миру маминому. В каком взаимодействии эти миры?

Тогда слепа была. Сейчас солнце слепит, цветы земляники слепят.

Разные миры соприкасались в поворотные моменты истории, жизни — искрили, укреплялись или гибли.

Колечка буквально обрушился на них после полугодового отсутствия. В густой пиратской иссиня-чёрной бороде, тощий.

— Вот он я. С самолёта. Со съёмок. Виктория. Победа. Оля, дети, виктория! Такого фильма не рождал никто никогда. Не будет Кирилл после возвращения врастать в наше время. Не может Кирилл вернуться. Потому что важна правда. В характере дело. Убили его. Забили — за строптивость, за честность. Не стерпели его личности. Мой фильм — правда. Готовьтесь плакать, смеяться, мучиться, жалеть. Подойдёте к правде, как к краю пропасти, вылезете, наконец, из рабов! — Колечка говорил, точно бежал. Без остановок. Вместо человеческих сил подключив мотор. — Я думал, сгорю, не сгорел. — Внезапно он прервал себя: — Хочу мыться, есть и спать. Встретимся на просмотре.

На просмотре зал был переполнен. Кроме знакомых, хорошо известных Марье по домашним застольям, собралось много людей, не имеющих отношения к Колечке и его работе, знакомые знакомых и высокие начальники, от которых зависела судьба фильма и его создателя.

На просмотре Колечка был чисто выбрит, неулыбчив, тих, выходной костюм болтался на нём, как на вешалке, но глаза блестели новорождённым счастьем — чистые, синие, говорящие. И Марья, глядя в них, слышала его голос: «Виктория. Победа. Такого со мной ещё не было. Готовьтесь плакать, смеяться, мучиться, жалеть, вылезать из рабов».

И эти слова в точности подтвердились. Пронзительно белы, искрятся под холодным солнцем снега. Ветер сшибает с ног людей, животных, несёт вместе со снегом, разрушая времянки. Северная страна, зажатая со всех сторон горами, отгороженная от мира, со своими жестокими законами, с людьми-рабами и с карателями-пастухами, пасущими рабов. Всё, что пережито на Кольском. Но — в легенде и в сказке. Вечная ночь. И северное сияние. Фоном — голос, произносящий лозунги, требующий повиновения, признания в шпионаже, измене. Голос судей — фоном пыткам, мукам, труду, разрушающему здоровье, нищете. И — тихий плач ребёнка, или бесконечная песня, или музыка. По лицу Кирилла течёт кровь, тает жизнь. Ребёнок, кудрявый, похожий на маленького Ваню, сидит у ног Кирилла на снегу — посреди бесконечного мёртвого пространства, из снега лепит людей, потому что никого, кроме него, не осталось.

Это была жестокая сказка, первая на Марьиной памяти с дурным концом, и размывались, туманились границы яви и вымысла. Марья плакала, и что-то в ней рушилось, корёжилось: ускользала вера в счастливый конец и сказок и жизни, пробирали до костей страх и щемящее чувство жалости.

После фильма — глухое молчание, будто в зале — ни одного человека. Не сразу вспыхнул свет. В нём, ярком, надёжном, прозрачны лица, красны глаза. Словно на Голгофу вместе с Кириллом всходили и все те, кто находился в зале.

А потом мама с папой устроили Колечке пир. Под вкусную закусь, икру и белорыбицу, под чавканье и хлюпанье полились похвалы. Колечка не ел, был трезв и собран, сидел строгий. И вдруг встал, обрывая елей и патоку.

— Я пытался привести вас к правде, а вы опять врёте — нашли для меня лишь ходульные слова. — Голос глух, шально бьётся на виске жилка, вилки и рюмки замерли в воздухе. — Что, других слов не знаете? Что, других чувств, кроме равнодушия, не испытываете? Зачем искусство? Обнажить боль. Вызвать боль в других. — Колечка улыбается. — Может, и в самом деле забрезжило, может, и впрямь дадут пожить в правде и в достоинстве? Может, и впрямь Машке с Ванькой… достанется жить людьми?

Гости начали есть. И папа. И дядя Меркурий. Чуть слышно постукивали вилки, ножи о тарелки. Мама испуганно смотрела на Колечку.

— Теперь я не боюсь, ничего и никого не боюсь. Нет больше страха. — Колечка был светел, на измождённом лице — ярки пятна щёк. — Не сомневайтесь, картина века! Так вот и зарубите себе на носу, живём мы ради людей, потому что жизнь для себя не имеет смысла. — Он вдруг увидел: все едят. По одному перебрал удивлённым взглядом каждое лицо, особенно долго смотрел на папу и дядю Меркурия. И залпом выпил рюмку водки.

Никогда после первой не пьянел. А тут захмелел сразу.

— Жрёте?! Жрите! И ты, Мотька, жрёшь? Не успеешь набить брюхо? Зачем это я… перед вами метал бисер?! Ты, Мотька, врёшь с экрана и даже рожу не прикроешь ладошкой, когда врёшь!

— Колечка, ты поешь, — сказала мама. — Поешь. Расслабься. Ты устал, перенапрягся, поешь, прошу. — И с горечью: — А Мотю не задирай.

Как сейчас Марья понимает, мама хотела договорить — «бесполезно», а получилось, только подлила масла в огонь.

— И это говоришь мне ты? Прозрачная душа. У тебя к вранью аллергия. Как терпишь его ложь? И тебе на всю жизнь голову заморочил — талант, страдалец! Ты же… — Оборвал себя, сказал хрипло: — Оль, иди за меня. Я не так красив, как твой герой-любовник, не так красноречив, не так блистателен, но я буду жить для тебя. И врать никому не буду.

Мама потянула Колечку за руку из-за стола, попросила:

— Ты бы, Коля, пошёл спать. Ты очень устал.

Но Колечка спать не хотел, он рвался в бой.

— Не хочешь за меня, не ходи. Только пробудись, наконец, Оленька, слепота не доводит до добра. Ты всю свою жизнь проспала. Во что, в кого ты верила? В этих вот идейных правителей? Посмотри, я им — душу, а они — жрут! А ведь правитель — для народа. И тот, что Кирюху убил, — слуга народа, так? Мой слуга, так? Значит, о себе позабудь, думай о народе, обо мне! А он сколько душ загубил?! А сколько лет в землю носом меня тыкал — раб, знай своё место! Я хочу с моим слугой на равных, имею право! Сегодня я свободен! От правителей и страха. Пусти-ите меня к моему народу! Я много чего выскажу ему прямо в пьяный лоб! Не убий. Не трусь. Не лижи. Не холуйствуй. Не терпи. Не лги. Требуй права… Ты — правитель, но ты тоже только человек. И я человек. А ты хотел в боги. Э-э, Бог-то не человек, в портках не ходит, не мучается поносом, когда пережрёт, не захлёбывается соплями. Эка, в боги попёр! И давай — полосовать людей, и давай — судить, кому жить, кому помирать.

Остановить Колечку смог дядя Меркурий.

— На, выпей, — сказал мягко, точно больному, и протянул Колечке полный стакан. — Да так, чтобы в лёжку! Всё равно не перешибёшь. Да — трусы, да — рабы, да — холуи, да — лжецы, а ты попробуй проживи по-честному. Эх, Николай, жалко мне тебя! — Подлинная боль в голосе Слепоты. — Ты ведь богатырь-однодневка! Поднялся и должен упасть. Или ты, или слишком, слишком многие… Наконец-то устраивается жизнь, а ты… Покричал, а теперь — баиньки, выпей-ка, так-то станет хорошо, славно.

Всем стало вдруг не по себе, а Колечка ошарашенно смотрел на Меркурия, моргал, будто ему в глаза кинули песок. И дёрнулся, обмяк, сжался, стал меньше, в бессилии и покорности выплеснул в себя содержимое стакана.

— Не пей, Коля! — очнулась мама и — Меркурию, заикаясь, растерянно: — Ты… спаиваешь… Зачем? Потому что он талантливее?!

А Меркурий неожиданно для всех помягчел, сбросил со своих плеч важную ношу власти, стал нахваливать Хрущёва, поигрывать новыми словами — «перспективы какие!», «масштабы какие!», «смел, круто берёт!» — и тут же кинул своим подчинённым кости: «открываются новые возможности», «для всех теперь будут и темы, и роли», «новое идёт маршем — улучшается жизнь». Подошёл к одному, к другому, что-то пообещал. У мамы из рук буквально вырвал блюдо с цыплятами, поставил на стол, склонился к ней:

— Оль, вспомни фильм. Тряхнём стариной, а? Плюнь на Мотькин запрет. У меня есть роль, специально для тебя. Наконец начнёшь жить. — Он говорил тихо, чуть не в самое мамино ухо, а отец услышал. Насупился, пригнулся к столу, зло тычет вилкой в шампиньоны и ни одного не может подхватить. Слепота же обо всём позабыл, Лицо незнакомо — живое.

— Чего это он? — толкнула Марья Ивана.

— Играет, — сказал Иван.

— Ты, Оля, не сомневайся, — дрожащим голосом говорит дядя Меркурий, — никогда не поздно начать жить. Ты такая молодая, такая… Прочитаешь сценарий?

— Что ты? Зачем ты? — Мама жалко скривилась. — Думаешь, получится?! Столько лет… Лучше того, что вы с Колей… не может быть! — Мама покраснела, заволновалась. А потом — холодно, очень твёрдо: — Совсем нет времени, Петь. Не хватает меня. Одно дело цепляется за другое.

Тайна. Вот она, тайна маминой жизни, — поняла внезапно Марья. Отец, Колечка, Слепота, которого она назвала «Петь», кино, юность.

Марье понравилось, что мама отказала Слепоте, как по носу щёлкнула. А Слепота побагровел, поджал губы, упёрся «всеми четырьмя лапами» — не выходит по его! Подошёл к отцу.

— Мотя, приглашаю тебя на главную роль в прекрасном фильме, — сказал зло. — Дай Оле сняться хоть раз ещё, не бери грех на душу! Как бы каяться потом не пришлось. Оле нужно сниматься. Годы уходят.

Тут уж отец не смог отмолчаться.

— Я в твоём доме не хозяйничаю. — Лицо — неприступное, а голос почти ласков, тих, видно, отец, как ополоумевшего скакуна, сдерживает его. — Не советую тебе трогать старое, достаточно горя ты мне принёс. Дружба дружбой, а денежки врозь. — Отец почти шипит.

Отец впервые восстал против дяди Меркурия.

Слепота же вдруг обрушился на Колечку, а глядел с ненавистью на отца.

— Это что же, Николай, ты задумал?! — Слепота поднял руку, явно кому-то подражая. — Низвергаешь основы? А что предлагаешь взамен? Тупик у тебя. Ни коллектива, ни планов, ни оптимизма. Что же, нас гибель ждёт?! — То ли своё поражение замазывает Слепота перед людьми, то ли зло на отца срывает на Колечке. — Никто ничего, думаешь, не понял? Обманул дурачков, спрятался в сказке? Что же за идеал у тебя такой, что за положительный герой, если всё время сомневается, мучается, копается в себе, чувствует себя во всём виноватым — перед горами, людьми, камнями, птицами, природой! У одного твоего Кирилла — совесть, у других нет её, так, что ли? А сам твой герой не святой, нет. Сколько людей во время взрыва из-за него погибло?! По чьей вине взрыв? Его халатность. Какой он у тебя смысл жизни ищет? Смысл указан сверху, спущены директивы, чего умствовать?! — Сумбурна речь. Растерзанно и багрово лицо. Разве Слепота не понимает, что Колечка пьян?

Колечка пытался вскинуть и удержать на весу голову, не мог, голова падала на стол. Пытался что-то сказать, не мог — слова вязли во рту, как в каше. Лишь в мутных глазах вполне осознанное изумление.

— А чудовища у тебя кто такие? Ты, Николай, перешёл все границы, — распалял сам себя Слепота. — Это же, дорогой мой, клевета на советскую власть. Ну, были кое-какие перегибщики, но не чудовища же! А с твоим героем что мы можем построить? Мы не меняем курса, не надейся. Кое-какие поправочки сделаем, и всё. Вот ты, например, за брата обиделся, это частный случай, а ты замахнулся на целую систему. Сам понимаешь, приходится признать, не удался фильм, понимаешь, не получился, бывает.

— Уйди! — Мама давно уже стояла перед Слепотой. — Уйди! Из моего дома уйди! — Лицо перекошено гневом. — И никогда… — она запнулась, закончила, — чтобы я тебя здесь не видела!

— Оля, ты что? — испугался отец. — Разве нельзя высказать своё мнение?! Сколько лет… Кому понравлюсь, кому не понравлюсь, каждый имеет право… — Отец обнял маму, хотел отвести её от Меркурия, но мама скинула его руки с плеч.

— Это ведь ты травишь его многие годы! Работать не даёшь! — смотрит она Слепоте в глаза. — Ведь ты нарочно спаиваешь его! Зачем сейчас добиваешь? Коля прав, ты растерял свой талант, свою порядочность, превратился в жестокого чиновника — потому, что дал волю зависти. Уйди. Никто больше, кроме меня и Коли, тебе такого не скажет. Что же ты с собой сделал?! Себя убил. И всех, кто ярче тебя, убиваешь. Колю сейчас… Если когда-нибудь очнёшься, если когда-нибудь пожалеешь тех, кого убил, тогда, тогда… а сейчас уходи! — Мама споткнулась на слове и выбежала из комнаты.

Немые лица, пьяные, трезвые, гневные, сочувственные, но на всех — страх.

Снова скандал в их доме. Только сегодня уничтожен их Колечка. Только сегодня в этом скандале — тайна. Только сегодня обычно сверкающий, лощёный Слепота смазан — ни чванства, ни уверенности в себе, ни печати власти… живая, жалкая растерянность — второй раз за вечер, второй раз за жизнь.

— Слушай, за что она ненавидит меня, а, Мотя? Я же тебе друг. Я же тебе — роли, лавры, приёмы! Я же стараюсь…

Разом позабыв о недавнем столкновении со Слепотой, отец в эту минуту, когда накалились даже стены, спешит поднять спасительную рюмку и начинает утешать Слепоту:

— Брось, не принимай за чистую монету. Ты с Колькой, конечно, переборщил, фильм, бесспорно, удача, но и Оля погорячилась. Баба есть баба: всегда встаёт на защиту обиженного. Ты ведь не испортишь Кольке жизнь? И ладно. Ну, не понравилась сказка. Твоё право. Дело житейское. Ну, сказал, что думаешь. И — ладно. Главное, ты выпустил фильм. За это — спасибо. Не мучайся так. Это не только её дом, мой тоже. — Отец упивается своим красивым голосом, своей миротворческой ролью. — Я, ребята, за то, чтобы всё открыто. Каждый скажи своё, почему не сказать? А злости не надо, ты по-доброму скажи. Не всё получилось, что ж, пусть поправят! Доделать, переделать надо? Что ж, доделаем-переделаем. Ничего мне, ребята, не надо: ни машины, ни курортов, я готов сниматься днём и ночью, лишь бы зритель был доволен. — Отец «разбрызгивал» всепонимание, как одеколон. В отличие от Колечки и Слепоты, он не зависел от времени, говорил всегда одно и то же, словно время не двигалось. Он, казалось, не замечал, что тот же Слепота говорит каждый раз разное в зависимости от ситуации, которую чувствует носом, как охотничий пёс — след зверя. И сегодня, в напряжённый момент, отец выдавал привычные слова: — Ты, Коля, конечно, молодец, отгрохал серьёзный фильм, но всё-таки послушай Меркурия. Меркурий не от себя лично, хочешь не хочешь, а министр культуры, определяет политику, говорит от имени нашего общества, а наше общество, Коля, самое прогрессивное, если сумело повиниться в своих ошибках. — Зачем отец говорит о том, что Меркурий стал министром, точно кто-то из присутствующих этого не знает? Зачем обращается к Колечке, разве не видит: Колечка спит?! Голова — между рюмками, в лужице розового вина, глаза, как у спящей птицы, задёрнуты плёнкой, рот, как у спящего ребёнка, полуоткрыт! — Ты, Коля, рассуди, какое у нас общество, оно создало все условия для развития подлинно народного искусства. Я расскажу вам, ребятки, один случай из своей жизни.

Напряжение распалось.

«Ребятки» — лысые, седые, с толстыми брюхами, все достигшие благополучия, обрадованно закивали пьяными головами, загомонили. Усадили Слепоту снова за стол, налили ему крепкого чаю, а в чай коньяку, и пир продолжался: без главного виновника — Колечки и без хозяйки дома. Мама заперлась в своей комнате. Не открыла даже им с Ваней, крикнула: «Все оставьте меня в покое!» — точно они с Ваней в чём-то виноваты!

В тот вечер, в свои шестнадцать лет, Марье трудно было разобраться, кто прав, кто не прав, но, как всегда, более близкий ей мир матери и Колечки был побеждён миром отца: именно мир отца созидал и определял политику страны вместе с кинематографом, и им твёрдо управлял дядя Меркурий.

Вот, наверное, почему Иван спрятался в спорт, поначалу решив, что здесь всё справедливо. А теперь завяз и растерялся: с одной стороны, считает своим долгом сказать правду хотя бы о спорте, с другой — послушно идёт по следам отца — раз обществу сегодня нужны спортивные детективы, пусть они будут.

2

— Ты ничего не рассказываешь о себе. Знаю только, ты поступила в медучилище, а почему провалилась в институт, не знаю. Почему тогда, когда можно было ещё что-то поправить, ничего не сказала мне? Мы с отцом подключили бы нужных людей. — «Мы с отцом» резануло. — Ты не заметила, век изменился. Это внешне не бросается в глаза. Но сейчас успех определяют умение уловить момент, связи и пробойность. Не смотри на меня такими глазами, будто я преступник. И я, конечно, поступил частично по блату. Наверняка сочинение у тебя было уникальное, ты всегда писала лучше всех в классе, и ответила ты наверняка всё, что нужно, только сейчас это сработать не могло, ты шла не по блату, и этим определён результат. Сейчас время, когда действует железная логика: «Я — тебе, ты — мне!» Конечно, мой роман тоже издали по блату, но, Маша, честное слово, я сам не предпринимал ничего, так получилось.

Врёт всё Иван. Просто она недостаточно подготовилась, если провалила экзамены. В этом году закончит училище, поработает годик и поступит в институт.

— Сейчас всё определяют связи! — громко повторил Иван.

Почему-то стало больно за маму: мама себя для них не жалела, а умерла, и они ни слова о ней.

Иван встал.

— Пойдём, мама поймёт, не можем же мы просидеть на кладбище весь день?! Я не завтракал, убежал из дома ни свет ни заря, переделал уже кучу дел. И потом, нас ждут на Мосфильме. Ты ведь хочешь увидеть маму? — Иван вышел за ограду.

«Нет, мама играла только отрицательные роли, — хотела сказать Марья, — не свои. Не хочу видеть её глупой, склочной. Мама — совсем другая, чем в этих дурацких фильмах!» Но ничего не сказала, покорно встала.

Она чувствует, все её вопросы — о рождении и смерти, о смысле жизни, на которые она не может ответить, связаны с маминой жизнью и смертью, с этим вот холмом земли, с цветущей земляникой.

Шла за братом и удивлялась его незнакомой походке — хозяин идёт по земле.

Она не знает, как это случилось, но её буквально поднесло к золотистой церкви.

Она верит и не верит в жизнь после смерти и в высшее существо, сотворившее мир. Но пусть сегодня в прекрасном храме вслух прозвучит мамино лёгкое имя, пусть сегодня отслужат молебен за упокой маминой души, и люди, для которых нет земной суеты, тщеславия и лжи, а есть только жизнь очищения, несколько раз повторят «Оля» и словами укроют память.

— Я сейчас, — сказала она брату, шагнула в храм.

И сразу — музыка, с неземными голосами. Непонятная, чья-то воля повлекли её в глубь церкви. От ликов святых — вечность, в которой, вопреки логике разрушения, живы любимые.

Кто согревает её сейчас? Кто тянет её к музыке сквозь людей? Кто ведёт её по светящемуся коридору? Куда призывают её?

Мама?!

Марья замирает в колыбели звуков перед Богоматерью. Кто-то, кого она не видит, но ощущает, соединяет её с Богоматерью тёплым светом. Это её мать. И не её. Мать всех людей, потому что она — мать Бога. Но глаза — мамины, глубокие, с огнями внутри, из них в Марью переливается любовь — та самая, вечная… Это её мать. Они встретились. Наконец они вместе. И теперь никто никогда не разлучит их. Мамин голос. Не мамин. Голос вечности. О покое. О слиянии с народом своим. «Возлюби», — повторяется слово, отдаляется и снова возвращается к Марье. Голос мамы: «Я с тобой навеки. Я не умерла. Я здесь. И пойду с тобой туда, куда пойдёшь ты. Я — в тебе». Мама окутывает Марью тёплой пелёнкой.

Птицы кричат под куполом. И светлое тепло волнами омывает её.

— Что с тобой? Неужто от горя ударилась в религию?! Бедная ты моя, как же тебе было плохо, если ты обратилась к боженьке! — Голос Ивана заглушил птиц и отвёл от Марьи тепло — в храме прохладно.

Написала на листке мамино имя, отдала вместе с деньгами старушке за конторкой. Лицо у старушки — коричневое, в складках, как земля, в бороздах, отрешённое от людей. Наверное, эта старушка на всём белом свете одна.

Вышли за ограду кладбища и сразу попали в трамвайный звон и грохот. Дребезжат вагоны. Едут машины, бегут люди. Как удержать в себе маму?

Не любит Марья город. Камня домов не любит, мостовых не любит — они кажутся ей ледяными. Запаха бензина не любит.

Два несоединимых мира — Богоматерь в храме, земляника на могиле, и этот грохочущий мир, в нём не по себе.

— Нам сюда. — Иван нежно взял её под руку, повёл через трамвайные рельсы к стоянке машин, небрежно достал ключи из кармана пиджака, уверенно открыл голубой, блестевший новизной, маленький, горбатый «Запорожец», распахнул перед Марьей дверцу.

— Садись. — Дождался, когда она сядет, сел рядом. — Ты только не подумай ничего, я сам заработал. Я мечтал о машине с двенадцати лет: вырасту, разбогатею, куплю «коня»! И вот получаю гонорар за книжку. — Помолчал, сказал, волнуясь: — Я хочу сделать тебе подарок. Тут моя книга с дарственной надписью и деньги. Тебе полагается из первого гонорара. Если возьмёшь, будет мне удача. Мы были так неразлучны с тобой! Мне так не хватало тебя! — Иван выехал со стоянки на улицу и влился в поток машин. — Увидел тебя и будто побывал в нашем детстве, — говорит он мягко. — Помнишь, мы удили рыбу на «самодур»? — Июнь. Сухуми. У родителей съёмки. — На твои крючки сразу попадали рыбёшки, а на мои — никак, точно они были заговорённые. Однажды хозяин, забыл, как его звали…

— Дядя Зураб, — сказала она.

— Какая у тебя хорошая память! Дядя Зураб сказал: «Э, парень, сестре будет везти в жизни, а тебе — нэ!» Он так и сказал — «нэ»!

У дяди Зураба была одна нога. Единственное место, где он чувствовал себя надёжно, — в лодке. Мог проводить в ней целый день, и его не укачивало. Под солнцем, или в ветер, или в дождь одинаково он делал своё дело: снимал с крючков рыбину за рыбиной и складывал в сетку, плывущую следом за лодкой. Вернувшись домой, коптил и вялил рыбу. С этой работой справляться было тяжело. Протез натирал ногу, дядя Зураб уставал быстро, и у него на лбу и над верхней губой выступал мелкий пот, а глаза испещрялись красными прожилками. Ногу он потерял на войне. После операции очнулся оттого, что сильно чешется нога в подъёме. Изогнулся, с трудом преодолевая боль во всём теле, потянулся почесать, а ноги — нет.

— Вот тебе, сестра, народные приметы. Мне-то как раз и везёт: с институтом, и с книгой, и с машиной. Я думал, придётся ждать несколько лет, а папа устроил…

Дядя Зураб до войны был пастухом. Но разве на протезе заберёшься в гору?

Иван ведёт машину уверенно, точно всю жизнь — за рулём.

— Я так люблю город! — говорит возбуждённо. — Дома люблю на целый квартал, широкие улицы, грохот, запах транспорта. Даже светофоры люблю. — Он то и дело взглядывает на неё — быстро, по-детски радостно.

О дяде Зурабе Марья написала рассказ. Назывался «Нога чешется». Начало жизни — горы, солнце и козы, а дома — молодая жена Аушук с дочкой. Жена умерла в войну, осталась десятилетняя Сулико. Дядя Зураб один вырастил её и замуж выдал. Для дочки живёт он: дом поддерживает, рыбу коптит, виноград поливает — внуков побаловать. Да дочка — далеко, на севере! Приезжает лишь раз в году — на август. И в августе дядя Зураб свой дом не сдаёт. Приедет дочь, перестирает отцу одежду, от пиджаков до носков и одеял, перемоет окна и полы, настряпает ему редкостных блюд, которым научилась вдали от родины, и снова уедет. Увезёт с собой копчёную рыбу, гранаты, варенья — всё, что сможет увезти. Первые три месяца живёт дядя Зураб памятью о дочери и внуках-погодках — Аушук и Зурабе, а на четвёртый начинает нога чесаться. В непогоду, или когда устанет, или когда затоскует о дочке, чешется эта несуществующая нога, и сладу с ней нет, и ничем не снимешь зуд. Мечется тогда дядя Зураб в своём небольшом доме. От стенки к стенке кидает его — в немоту от боли, в безысходную тоску, никак не спастись. То сорвёт он протез и чешет культю, то снова пристегнёт и бьётся, как муха между стёклами. И чешется нога до тех пор, пока не приедет дочка Сулико в новый свой отпуск.

— Ты молчишь, Маша, а я хочу знать о тебе всё. Я, Маша, решил поменять твою комнату на квартиру — бывает же, старый человек хочет в общую! Получилось нехорошо, у меня — отдельная, а у тебя — комната. Ты посмотри бюллетени. Если попадётся такой вариант, я тут же подключу нужных людей в исполкоме. Слышишь?

— Слышу, — откликнулась она.

1

Завтракать Иван привёз её в Дом журналистов.

Домжур был тих и пуст. День, заканчивающийся в полночь, ещё не разогнался по-настоящему. Лениво носили себя по залу полусонные официанты, завтракали, доедая вчерашнее, как дома, по-семейному, усевшись группками в кружок, были хмуры и молчаливы.

Иван взял для себя и Марьи то же, что брали они: салат из кальмаров, заливную ветчину, пирожное и кофе. Усадил Марью за укромный стол, сел напротив. В зале было почти темно, Иван включил настольную лампу.

Объяснить, что чувствует, она не смогла бы. Так ждала, день за днём: выплачет брату бессонные ночи, и тоску по маме, и растерянность перед жизнью — обиду на отца, предавшего их, и своё одиночество. Она думала, Иван такой же, как прежде: поможет разобраться. И вот он, наконец, рядом, а разговора не получается. Думала, предложит съехаться, а он и не собирается.

— Я понял, Маша, тебе живётся несладко. — Иван жадно отхлёбывает кофе. — Плохо выглядишь. Бледная, синяки под глазами. Одета как монахиня, старомодно. Оглянись вокруг, посмотри на девушек. Чем помочь тебе? Я сделаю всё, что смогу. Расскажи о своей жизни. У нас есть на завтрак целых полчаса.

— Нечего рассказывать, — сказала тихо Марья. — В институт провалилась, учусь в училище.

— Какая упрямая! Твердишь одно и то же, как попка! Я уже слышал про училище! Как ты жила? С кем из наших встречалась?

— Ни с кем.

Это она, конечно, приврала. Приходит к ней в гости Стас. С цветами. Садится к её письменному столу, смотрит своими красивыми коровьими глазами, как она чистит картошку, шьёт, подметает и молчит: ни о своём энергетическом институте, ни о товарищах, ни о книжках не расскажет, ни о её проблемах не спросит. О чём думает? Зачем приходит? Молчать можно и дома!

Она терпит Стаса из-за Ивана. Ей казалось, Иван из всех ребят в классе выделял именно Стаса: его гнал на понравившийся спектакль или фильм, ему притаскивал понравившуюся книгу, с ним играл на переменах в шахматы. Потому она даже оладьи печёт Стасу! Но к концу вечера выдыхается — не может дождаться, когда он уйдёт. Вот ведь и красивый, и не дурак, а от него в сон клонит. И при нём точно так же она одна, как без него. Стас будто не слышит ни тёти Полин стук в дверь, ни крика: «Милицию позову. Ходют тут всякие без прописки. А ну-ка, прекращай фулюганить!» И не поможет ни в чём. Мебель. Не мебель. Он мешает ей думать, читать, разговаривать самой с собой, ходить полуодетой.

— Стас мне говорил, что как-то заходил к тебе в гости.

Она удивлённо вскинулась: значит, они встречаются?

Иван смотрит на неё мягко, ласково, как всегда в их общей жизни.

— Как-то, — кивнула она, — заходил. — И неожиданно заплакала. — Ваня! Что же это получается? Был человек, и нету. Были мы с тобой вместе, теперь одна. Был отец, и нету. И так теперь всегда — одна? Это и есть жизнь? Я не понимаю. Мне страшно. — Иван взял её руку в свои, стал гладить. У него подёргивалась щека, как прежде, как в минуту сильного напряжения. И губы чуть подрагивали. — Болезнями мы с тобой болели одинаковыми — коклюшем, ветрянкой, краснухой, помнишь? Даже сыпь по одним и тем же местам высыпала. — Через руки Ивана вливалась в неё привычная добрая энергия — с каждым его движением становилось легче, таяла боль, и вместе с болью уходили скопившиеся в ней обиды. — Нам с тобой всегда было хорошо вместе, никто не был нужен. Вместе хотели идти во врачи. Помнишь, как ты жалел Лёсю? — Лёся — их ровесница, жила на одной с ними лестничной клетке. Все пятнадцать лет своей жизни она провела в инвалидной коляске. — Ты говорил, — торопилась выговориться Марья, — вылечу! Ты чувствовал, что у других болело, кому мог — помогал. А сейчас… отец предал маму, а ты о нём — папа, а ты — с ним! В день маминого рождения — не о маме… Ко мне не пришёл ни разу. Как ты-то можешь — без меня?! Я без тебя не могу. Город гудит. Воздух тугой, дышать нечем. Пойти не к кому. Не могу больше. Только в природе всё хорошо. Было бы можно, жила бы в лесу! Как ты можешь — без меня?! — повторила. Попросила: — Давай съедемся!

— Слава богу! — прошептал Иван, когда она, усталая, замолчала. — Я уж решил, не отморожу. Всё, что ты наговорила, — бред. Никто не бросал тебя. Первое время я звонил тебе каждый день, ты сама не хотела разговаривать и встречаться. К встрече с тобой я готов в любое время дня и ночи. Сегодня, например, я твой бессрочно. На лекции не пошёл, бросил все дела.

Иван пересел на кресло рядом с ней, обнял, прижал её голову к себе. Он гладил её волосы так, как гладила мама, сначала «по шерсти», а потом — «против шерсти».

— Насчёт того, что мы с тобой не можем жить друг без друга. Вопрос сложный. Мы стали взрослыми. Мы оба должны построить свои жизни. Ты говоришь — «природа». Природа-то и разлучила нас. Против неё не попрёшь! Именно природа диктует свои законы. Ну, ещё год прожили бы мы под одной крышей, всё равно нужно было бы нам с тобой расстаться, потому что мы с тобой, Маша, — брат и сестра.

— Нет, близнецы, — поправила она.

— Да, близнецы, — покорно согласился он, — но брат и сестра. Как ты представляешь себе взрослую жизнь? Куда бы мы дели твоего мужа и мою жену? Или жили бы все вместе — колхозом?! — Иван помолчал. — Ты говоришь, жить в лесу. Лес отнюдь не так безобиден. Зимой, в пургу, очень легко в лесу замёрзнуть! Да мало ли бед подстерегает человека на лоне природы?! Мало ли людей погибает от стихийных бедствий?! Ты цивилизованное существо и не можешь раствориться в природе.

Что возразишь? Ваня прав. Марья почувствовала окончательность его решения — отныне они живут врозь, и вовсе не важно, отец или сам Иван потребовал их разъезда, они должны научиться жить врозь потому, что они выросли. Быть взрослыми — это значит, несмотря на кровное и духовное родство, идти разными дорогами, надеяться только на себя, это значит — научиться жить одной. Иван оказался старше её, мудрее, похоже, не два года он прожил без неё, а целую жизнь.

— Ты ведь сама отказывалась встречаться со мной, — повторил он, и в его голосе прозвучала обида. — Я мучился, потом решил, ты выросла раньше, поняла, что нам нужно научиться жить врозь, и не посмел тебе мешать. Сегодня я так спешил к тебе! Потому что ты позвала меня.

2

Он привёз Марью на киностудию. Первый просмотр новой ленты всегда проходил здесь, в маленьком, узком зале. Пока ещё фильм под родной крышей, можно по живому вырезать тот или иной эпизод и даже доснять или переснять неудавшуюся сцену, хотя это уже ЧП и неминуем скандал.

Приходили всегда впятером, торжественные, выряженные, как на большой праздник, и садились всегда в шестой ряд.

Сейчас же они с Иваном одни в зале. Обычно тесный, он показался громадным, вызвал ощущение сиротства. Подвёл её Иван к шестому ряду, постоял около их мест, словно раздумывая, как поступить, и увёл в одиннадцатый.

— Я скоро вернусь. Доложусь, что мы пришли, — сказал почему-то шёпотом и заспешил к выходу.

Оставшись в пустом зале, Марья растерялась.

Так было с ней совсем недавно — на вызове. Врачу, пожилой, рыхлой женщине, стало плохо с сердцем у постели больной. Задыхалась от астмы больная, буквально «повисла» на стуле врач с сердечным приступом. Марья потеряла способность соображать. Как снять сердечный приступ у врача, как снять приступ астмы у больной? — лишь переводила взгляд с одной на другую.

Сейчас та же растерянность. Ни слов убедительных не найти, чтобы вернуть Ивана в их прошлое, ни себя успокоить.

Этот зал ещё совсем недавно был свидетелем незыблемости её жизни. Нерасторжимо вместе воспринимали Колечкину «Сказку» — единым зрением, единым чувством.

И даже последнее их застолье не таило в себе никаких признаков распада — ничуть не напоминало тризну по семье, это был обычный праздник.

Они с Иваном окончили школу.

Им казалось, теперь они взрослые, и они сидели, вытаращив глаза, ещё не умея себя в своей взрослости вести. Их спрашивали, кем они хотят быть, в какие вузы собираются, и они отвечали, гордые тем, что в центре внимания.

Как всегда, отец пригласил на торжество и Меркурия Слепоту. Одетый во всё белое, величественный, Слепота по обыкновению вещает:

— Дети мои! — Молодая лысая голова Слепоты лоснится, точно её помазали маслом, а усы топорщатся, как у воинственного моржа. — Вы — близнецы, этим всё сказано, а хотите учиться в разных вузах. Неужели ваши интересы так расходятся? Вы получили блестящее гуманитарное образование, и я, как близкий друг вашего отца и… матери, хочу взять на себя смелость подсказать вам общий путь по жизни: предлагаю обоим идти на мой курс. Я редко набираю, но вам повезло, как раз в этом году… ловите момент! Кинематографу принадлежит будущее! Но дело не в этом. Я, дорогие мои, за сохранение династии и за накопление «капитала»: знаний, опыта, культурных ценностей. Я считаю, дети профессионально должны идти по стопам родителей. Тогда и мастерство будет сохраняться, и традиции искусства, а главное — почерк, культура игры.

Марья хочет возразить великому деятелю кинематографа: может, как раз традиции и «стопы» родителей устарели, тянут в консерватизм. Хочет сказать, что, по её мнению, сейчас как раз взрываются эти самые традиции искусства — привычные формы, догма: выбрался из подполья «Один день Ивана Денисовича», вышли на экраны непривычные фильмы, и всё это — бунт против традиций. Но Марья ничего не говорит Меркурию, потому что она очень хочет стать большой актрисой, если не получится стать врачом.

Раздвоенность заложена в ней с детства. Жить в тени, выполнять очень нужную, но пусть черновую работу и жить на виду, чтобы все тобой любовались, чтобы все тебя признавали, хотела Марья одинаково остро. Ей не нравилось, когда её хвалили за добрые дела, потому что доброта, считала Марья, — естественное чувство в человеке. Но, если не замечали, что она спасла от голода собаку или довела слепую старушку до дома, ей становилось грустно.

Марья нарочно заставляла себя совершать «подвиги» втайне от всех и была горда, что победила своё тщеславие.

Мамин голос в тот день, когда она в неурочное время незамеченная вошла в дом, наполнил Марью необыкновенной силой: она тоже сможет вот так, достоверно и искренно, передать чужую боль, чужую радость. Запершись в ванной, открыв на полную мощность кран, чтобы шумела вода, Марья «играет»: повторяет интонации и акценты, звучавшие в мамином голосе. В ванную стучат, называют Марью уткой, просят открыть — руки вымыть, но она внушает себе: это дождь стучит, и договаривает слова Нины из «Маскарада», Кручининой из «Без вины виноватые».

Да, в глубине души она только этого и хочет — явиться миру великой актрисой. Грохочет сердце и окатывает её ледяной душ: «Пробуй!» «Фальшь», — чувствует она. Кто знает, будь Слепота не так лыс и не болтай он так много на их ужинах и не смотри он на её маму так маслено, может, она и пошла бы к нему в ученицы?! Но чему способен научить Слепота? Голос его — не гибкий, на одной ноте — тук-тук, выражение лица — унылое и слова — мёртвые листья, мёртвые птицы, мёртвые люди.

И перебивает его другой голос — из сна, повторяющегося чуть не из ночи в ночь: «Помоги!» Она делает операцию безнадёжному больному и спасает его. Ветер выносит её из операционной. В коридоре вдоль стен — спасённые ею. Из-за их спин тянут к ней руки новые страдальцы. Звучит их: «Помоги!» С этим словом Марья просыпалась каждый раз в холодном поту и в страхе: а что, если не сможет хорошо сделать операцию и больной погибнет?!

— Подумайте, дети! Подавайте документы! — уговаривает их Слепота.

Вечер — праздник. Музыка, смех. Никаких примет идущей на них беды.

А теперь у неё от всего её прошлого — от уютного дома и многолюдья вот этот пустой зал, обнажающий, высветляющий её одиночество и пустоту жизни яркими стовольтовыми лампочками.

— Чего ты сжалась? Ты что, плачешь?

— Ванюша! — Она сжала его руку.

Под шорох плёнки, начавшей историю жизни преуспевающей семьи, стала уговаривать себя: всё по-прежнему, Ваня снова с ней, вот он. И с ней отец. Вот он: как всегда, царит на экране. Присутствие отца вызывает беспокойство, боль, смешанные с надеждой: там, где отец, всегда — мама. Может, это наваждение — кладбище и нелепый брак отца с девочкой, моложе на двадцать пять лет! Отец войдёт сейчас в зал вместе с мамой и Колечкой, и они, как всегда, впятером, перебрасываясь шуточками и улыбками, перейдут в шестой ряд и будут смотреть новый фильм, которому отдано столько сил и души!

Марья подалась к экрану.

Отец ослепительно улыбается. Он вообще улыбчив. Улыбка, мягкая, добродушного, безвольного человека, обезоруживает каждого, кто с ним имеет дело: посмотрите, какой я, берите меня всего, я ваш.

Директор завода (отец) начинает эксперимент, а зам — восстаёт, не видя в эксперименте выгоды для завода и жалея государственные деньги, которые придётся на него истратить. Зам — школьный товарищ директора, часто заглядывает к другу на огонёк. И влюбляется в его жену.

Когда-то фильм Марье понравился. Проблемы — важные, люди — колоритные, отец такой благородный: несмотря на личную драму, признаёт правоту зама: да, эксперимент бессмыслен, и на себя берёт вину за истраченные зря деньги.

Обездоленная отцом, стосковавшаяся по нему, Марья вбирает в себя каждое его слово, каждую улыбку, готова припасть к нему, как в детстве, но сегодня, в своей взрослости, вместе с этой, не подвластной ей жаждой обрести отца вновь, она остро ощущает в фильме ложь и фальшь, так присущие всем речам Меркурия Слепоты и речам отца! «Не верь ему! — стучит в висках. — Предаст! Улыбка — внешняя, он не способен любить, он не знает, что такое боль. Он идёт по жизни, как по дорогому ковру, никогда не споткнётся, ног не обобьёт, никогда не будет у него бессонных ночей, всё само придёт ему в руки. Девочка? Пожалуйста. Удача? Пожалуйста». И скребёт на сердце, щекочет в носу — от обиды, от тоски, от злости.

Отец-директор посмотрит на зрителя глубокомысленно, и нерешаемая проблема решена. Жена влюбилась в приятеля? Ерунда. Главное — благородный жест, штампованная фраза «Милая, я понимаю, я всегда на работе, тебе одиноко, не хочу мешать твоему счастью», и готово: жена осознаёт, что её муж — совершенство, разве можно его с кем-нибудь сравнить?

Замолотить бы кулаками по спинке кресла перед собой, закричать бы: «Хватит лжи! Не хочу!» — но после нескончаемых двух лет одиночества она лишь губы сжала, лишь в колени вонзилась пальцами — «терпи!» — и продолжала смотреть на экран, мучая себя и наслаждаясь болью этого мучения.

И вдруг сильно накрашенная женщина, незнакомая и по-родному знакомая, врывается в кабинет директора (отца).

— Что вы тут делаете?! — кричит. — На приём к вам записываться нужно за месяц, да ещё манежите в предбаннике! А ну выгляньте, сколько у вас там граждан сидит! Да вы газетки почитываете?! Серьёзное занятие во время рабочего дня! А телевизор вам ещё здесь не установили?

В дверях — виноватая секретарша, похожая на городничего из «Ревизора», с распахнутыми в страхе и растерянности руками, оправдывается:

— Я сказала, заняты, а она лезет! Говорит, жена зама!

— Что это за работа, чтобы не ночевать дома?! — кричит женщина, не обращая на секретаршу никакого внимания. — Детей позабыл. Слушайте, я нашла письмо: «Прости, моя родная, что на „ты“. Всё время передо мной твоя улыбка. Ты… — Тут директор (отец) махнул рукой, чтобы секретарша вышла. — Ты открыла мне меня, сделала сильным, я посмел высказать своё мнение против рутинного эксперимента».

— Хватит! — оборвал директор женщину.

— А здесь больше и нет ничего.

— Дайте, дайте мне скорее! Как он пишет — «рутинный»?!

— Вас не интересует тот факт, что письмо вашей жене?

Мама. Это их с Иваном мама.

Перекрашенная, безвкусно завитая, с выщипанными по моде бровями, в нелепом наряде, вульгарная женщина на экране — мама?!

Мама одевается строго, в английском стиле. Не красится. И волосы не завивает. Они у неё — лёгкие, пушистые, стоят вокруг головы ореолом. И брови не выщипывает, брови — две пушистые стрелы, с чуть заметным углом посередине. Мама совсем другая, ничуть не похожа на эту — жену приятеля. Почему же ей давали лишь мелкие роли? Почему она соглашалась их играть? Зачем Ваня привёл Марью сюда? Она не хочет видеть маму изуродованной, не хочет слышать не похожий на мамин, грубый, голос.

Это насилие — в мамин день рождения издеваться над мамой.

Но вдруг Марья замерла. На третьей минуте, отведённой маме в фильме, мама взглянула Марье в глаза. Страдание, истинное, наверняка не предписанное ролью, не запланированное режиссёром, не увиденное отцом и не замеченное Марьей в тот год, когда фильм шёл, выплеснулось в Марью из маминых глаз. И нет больше крашеной, вульгарной бабёнки, есть измученная женщина, за нелепой оболочкой прячущая свою тоску.

Мама уже тогда была несчастна, открыла внезапно Марья. Уже тогда отец был неверен, не с той девочкой, на которой женился теперь, с другой, с третьей — разве важно, с кем, важно то, что мама знала о его неверности, знала и мучилась этим, а для борьбы за себя был у неё в «ножнах» не клинок — этот вот единственный взгляд, вопящий, умоляющий, она позволила его себе вопреки сценарию, вопреки отцу, убравшему её со сцены на задний план, взгляд-протест против ординарности, однобокости брошенной ей — подачкой — роли!

И героиня, освящённая страданием, стала Марье близкой — с таким взглядом она не может быть ни безвкусной, ни вульгарной! Это просто маскарад. Для слепца, каким был отец, самоуверенного и самовлюблённого. Для примитивного режиссёра.

Почему — «примитивного»?! Меркурий Слепота настойчиво приглашал маму сниматься в своей картине! Может, потому и приглашал, что разглядел этот живой, выбивающийся из шаблонов взгляд, может быть, он догадался, что мама — большая актриса, насильно загнанная на задний план?! Кто знает…

Давно громыхает директор (отец) — подать, мол, сюда Ляпкина-Тяпкина, который навязал заводу эксперимент, подать, мол, сюда протесты, зама, почему ему, директору, не доложили о них. Давно уже воркует директор (отец) с женой: «Ты ни в чём не виновата, если любишь». Давно уже фильм катится по проторенной, проштампованной дорожке дальше, а Марья, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза, смотрит в мамины глаза. «Бедная моя! Если бы я тогда была взрослой! Если бы я тогда понимала!» Не оставь её Иван на целых два года одну, разве увидела бы она сегодня маму?! Нужно самой сильно перестрадать, чтобы почувствовать, понять чужие страдания.

— Ну, вот и встретились, — сказал Иван. — Ты заметила, как мама смотрела?

Марья не кивнула благодарно брату — он тоже понял! — продолжала в тишине, наступившей после окончания фильма и Ваниных слов, смотреть на маму, не в силах помочь ей. Она ещё не знала, она лишь смутно догадывалась: никакая самая сильная дочерняя любовь не освободила бы маму от боли, нанесённой отцом. Между мужчиной и женщиной нет посредников.

— Хочешь ещё фильм? Я на всякий случай попросил вынуть из архива.

Марья встала:

— Нет, что ты! Нет! Пойдём отсюда!

— Погоди!

3

Марья взглянула на брата. Во внезапно вспыхнувшем свете Иван казался смущённым.

— Что с тобой? Случилось что-нибудь?

Иван виновато смотрел на неё.

— Понимаешь, я говорил «не надо!», но ты знаешь…

Марья все ещё не понимала, о чём он, почему так растерян — даже вспотел от напряжения.

— Что случилось?

— Ты знаешь характер. Сказал «хочу»! В общем, сейчас сюда придёт отец. Просил подождать. Он мечтает вместе пообедать. Просил уговорить тебя… объяснить, что жизнь проходит, одна ведь жизнь, и ты должна понять, он же не виноват, что полюбил.

Оглушённая в первое мгновение, Марья, словно её подтолкнули, кинулась к выходу. Встретиться сейчас с отцом означает окончательно предать мать. Не заметив ступеньку, Марья чуть не упала, но удержала равновесие и стремительно, позабыв о сумке, оставшейся в кресле, об Иване, о себе самой, видя перед собой лишь материнские страдающие глаза, миновала дверь и понеслась по коридору. Мимо лифта — к лестнице, и — вниз, через несколько ступенек, ухватившись за перила. «Нет! Нельзя! Нельзя!» — стучало в голове.

— Фу-ты… — Иван догнал её, властно взял под руку, остановил. — Я совсем забыл, ты держала первое место по бегу на короткие дистанции.

А ты забыла, что я профессиональный футболист. Отдышись, сумасшедшая. Возьми свою сумку. Отец не догонит нас. Ему и в голову не придёт, что ты проводишь со мной соревнования по бегу.

Марья хочет продохнуть воздух, и не получается: воздух хлюпает в глотке.

Если бы мама попросила: «Матвей, дай мне сыграть настоящую роль?!» — Марья знает, что ответил бы отец: «В одной берлоге может жить только один медведь!» К месту и не к месту отец любит повторять эту фразу. Такого разговора быть не могло. Мама — человек гордый, не стала бы ничего просить для себя, а отцу и в голову никогда не пришло бы дать ей большую роль. Почему же мамин голос звучит, точно разговор был?

— Это твой отец, между прочим, Маша. Ни бабушек с дедушками нет у нас с тобой, ни тёток с дядьками, один отец. Я понимаю, ты его винишь в смерти мамы. Что же ему было делать, если он разлюбил? Ясное дело, мама чувствовала и была несчастна. Чем дальше, тем больше. Мама не выдержала бы всё равно. Жить без любви отца она не умела. Всё равно погибла бы. Может, ты не знаешь, она даже пила — с Колечкой…

— Замолчи!

— Молчу, если хочешь. Только это не изменит ни того, что было, ни того, что есть. Отец меньше виноват, чем кажется. Я прошу, для меня помирись с ним. Тебе станет легче жить. Я же знаю, ты тоскуешь о нём! Да и живёшь трудно. Твоя стипендия — не деньги. Какая может быть гордость с близким, любящим тебя человеком, почему ты не можешь принять от него помощь?

Марья медленно пошла по ступенькам вниз. Она не сказала Ивану, что ещё кое-что получает в «скорой».

Несколько дней назад был случай. Приехали по вызову. Оказалось, от страха перепутали — вызвали взрослую «скорую». А болен ребёнок. Приступ — аллергическая реакция. Видно, был сильный зуд, кожа изодрана. Глаз нет — ватные подушки вместо щёк и лба, и из крошечных щёлочек текут по этим подушкам слёзы и кровь. Плакать мальчик уже не мог, сипел и хрипел. Немолодая, недобрая женщина-врач, привыкшая безапелляционным тоном раздавать приказания, неуверенно сказала: «Маша, свяжитесь с детской „скорой“, какая доза супрастина нужна? Или ввести преднизолон? А я пока посмотрю, нет ли отёка гортани». Каким-то непонятным образом мальчик увидел белый халат, с неожиданной силой вырвался из хрупких рук матери, соскользнул на пол, побежал в дальний угол комнаты и спрятался за стул. Кричать он тоже не мог — срывисто и беспомощно хрипел. Впервые Марья видела самодовольную врачиху растерянной. И у неё при виде опухшего, хрипящего мальчика не слушались руки: никак не набирался номер детской «скорой» и потом долго не могла достать шприц, ампулу с супрастином, спирт. Волосы у мальчика, золотые, вьющиеся, опушили ватное лицо, тонкие пальчики вцепились в спинку стула. Волосы, пальчики — то живое, что осталось от мальчика, здоровое, не охваченное болезнью. Смутно слышала Марья голос врачихи: «Ребёнка надо госпитализировать. Возможен летальный исход». Что она такое говорит?! Разве можно всё называть своими словами? — думала, до рези в глазах вглядываясь в лицо ребёнка, а видела лишь золотые волосы, падающие на плечи.

В тот день Марья поняла: вовсе не так празднично это, как казалось, предназначенное ей свыше и величественное шествие врача по операционным и коридорам больниц между шеренгами вылеченных больных, это тяжкий быт! Не каждому по плечу. И никогда не знаешь: вылечишь ты больного или нет?! Прежде всего быть врачом — это отвечать за чужую жизнь.

Что главное, что не главное? Жизнь — смерть. Двухлетний мальчик чуть не погиб. Мама погибла. А отец расписался со своей девочкой через две недели после похорон и поехал с молодой женой в свадебное путешествие, как он сам выразился в письме: «зализывать раны».

Сейчас, спускаясь рядом с Иваном по знакомым с детства ступеням, Марья нарочно вызвала в памяти двухлетнего мальчика, за жизнь которого вместе с врачихой она храбро билась в течение нескольких часов. И неприятная врачиха стала в тот час хорошим врачом: в чужой боли растворила свою недоброту и увидела только главное: больного ребёнка! И она, Марья, — врач. Пусть ещё только учится, к тому же не на врача пока, а всего лишь на медсестру, в душе она уже врач, врачом будет обязательно. И это её главное. А отец, поспешивший к новому удовольствию, — не главное, не будет она о нём тосковать.

Зачем Иван вспомнил о самом тяжёлом в их жизни? Мама пила с Колечкой…

Началось всё с Колечкиного фильма о Кирилле. Всего два дня побыл фильм на экране, и его запретили.

Колечка явился к отцу в галстуке, в чистой, кипенно-белой рубашке, подобранный и без лица, вместо лица одни просящие глаза.

— Спасай Кирюху, — сказал отцу. — Иди бейся.

Но отец беспомощно развёл руками:

— Я сам, Коля, не понимаю, что произошло. Я уже пытался. Переругался со всеми на «Мосфильме». Это распоряжение свыше. Я, Коля, не могу помочь.

— Конечно, «свыше», — тихо сказал Колечка. Он ещё надеялся, он ещё владел собой. — Из министерства. Это Меркурий. Я ходил к нему на приём. Принял. Да отвернул рожу. Я понял. Заорал на него. Но великий деятель, режиссёр всея Руси, выставил меня за дверь, как бандита, с применением силы! Это он. Выскочка. Бездарность. Ему не создать такого фильма, вот он и бесится. Позвони ему, прошу тебя, он только тебе пойдёт навстречу. Помоги.

Но отец покачал головой:

— Не могу, Коля. Я не понимаю того, что происходит, всё кругом запрещают. Какие плёнки на полки ложатся! Не вижу возможности, Коля. Ты же знаешь его! Если упрётся, не сдвинешь. Он начнёт мешать и мне, а у меня — Оля, дети на руках. Он стал опасным человеком, Коля. Не высовывайся сейчас, Коля, прошу тебя. Пережди. Он знает ситуацию, знает, что делает, знает то, чего мы с тобой не знаем.

Тогда Колечка закричал:

— И ты продаёшься?! Выбрал Меркурия? Ты всегда умел выбирать. Осторожничаешь?! К власти ближе? Ты добренький, не выставляешь меня за дверь, а руками разводишь: терпи, друг, молчи.

— Правда, надо потерпеть, Коля, — озлобился отец, но сдерживался. — Надо работать, Коля. Только этим сможешь бороться. Что тебе стоит сделать ещё фильм? Ты талантище. Загонишь идею в подтекст. То же самое получится.

— Предатель! — взревел Колечка. — Ольку предал! Меня предал! Предашь любого, кто может помешать тебе!

Мама за руку потянула Колечку прочь.

— Коля, родной, успокойся! — бормотала она. — Слова жгут. Слова страшнее пуль. Молчи. Несправедливо, Коля! Мотя в самом деле не может. Он сделал бы. Он говорил Меркурию.

Колечка не слушал маму, наверное, в первый раз в жизни. Кричал пронзительно — слышно его, наверное, было на улице.

— Жить только тебе! Во лжи купаешься. Твои герои — штампованные болванчики, выродки-ублюдки! Боишься правды! Предал меня!

С большим трудом маме удалось выволочь Колечку из отцовской комнаты. Она сжала его лицо ладонями и старалась повернуть к себе. Он же всё кричал. Пока не увидел её близко. Тогда стал беспомощный и жалкий.

— Бедная. Терпеливица, — прошептал, задыхаясь, давясь словами. — Бедная моя! Девочка моя! — Жалостно смотрел он на маму. И вдруг выпрямился: — Оля, пойдём со мной! Я буду жить для тебя. Я сделаю тебя счастливой. Ты станешь большой актрисой. Я добьюсь, что ты будешь сниматься в главных ролях. Не слушай его. Ты великая актриса, тебе надо сниматься. Зачем ты слушаешься его? Идём со мной! Идём!

Мама окаменела. Стояла прямая, уронив руки. Стояла долго, до тех пор, пока Колечка не увидел её такую и не бросился вон из дома. И потом ещё долго стояла так — неподвижно, с застывшим лицом.

Колечка пришёл позже, когда папа уехал на съёмки. Но это был совсем другой Колечка, чем несколько часов назад. Галстук съехал набок, воротник рубашки потемнел, словно Колечка специально извозил его в грязи, взгляд блуждал, в руках была бутылка.

— Выпьем, Оля, справим поминки по нашей жизни. Выпьем, Оля! — Он налил маме стакан, как и себе, и мама послушно хлебнула большой глоток. Подавилась. Какое-то время сидела с вытаращенными глазами. Медленно лицо её наливалось живой краской, глаза заблестели.

Колечка напивался молча, словно израсходовал на отца все слова. Но почему-то не опьянел, только затяжелел. Медленно поднялся, на неверных ногах ушёл из их дома.

А мама впала в прострацию — увязла в незнакомом, новом для неё состоянии. Не понимала, что с ней происходит. Сначала сидела неподвижно. И вдруг заметалась, как безногий дядя Зураб, от стены к стене. Заговорила громко, отрывисто, сумбурно:

— Что же это? Во что же верить? Мотя предал. Друг предал. Зачеркнули. Разрушили. Полынь. Как жить? Пропала жизнь. Кончено. Зачем жить? — Глаза сухие полыхали. Слова, как камни, бьют по голове.

Мама кинулась к окну, распахнула его, перегнулась. Восьмой этаж! Марья едва успела схватить её за ноги, стащить на пол. Мама стала вырываться, попыталась оттолкнуть Марью, разжать её руки.

— Что тебе надо? Пусти! Оставь меня в покое! — Слова сталкивались. Марья с трудом разбирала их.

Хитрым движением мама выскользнула из Марьиных рук, снова очутилась на окне, и снова чудом Марья ухватила скользкие, капроновые ноги. Напрягшись изо всех сил, потянула на себя. Они с мамой упали на пол.

— Мама, мамочка, — плакала Марья, дрожа от страха и беспомощности. — Пожалей меня, мамочка, ляг, прошу. Усни.

— Освобожу, освобожу, — бормотала мама. Смотрела на Марью мутными глазами и не видела. Марья потянула её к кровати, попыталась уложить, но мама с неожиданной силой и злостью оттолкнула Марью. — Уйди! Освобожу. Всем мешаю. Пропала жизнь. — Из мутных глаз плеснулась ненависть, тоска. Марья убежала бы прочь, если бы не животный страх за мать.

Как она догадалась? На полную мощность включила Шопена, любимую мамину балладу. Мама повернулась от окна к музыке, не понимая, откуда она взялась, стала слушать. И — осела на пол — беспомощная, позволила уложить себя. Из глаз её выпадали слёзы, ползли к вискам, исчезали в волосах, вместе со слезами уходила муть, глаза прояснялись.

Марья сделала музыку потише, потом ещё тише, ещё. Мама уснула, а Марья сидела около неё без сил, не могла выключить проигрыватель с шуршащей пластинкой, не могла напиться, хотя нестерпимо пекло рот и глотку, не могла унять дрожь.

Иван был на футболе, отец — неизвестно где.

Колечка спился, фактически погиб. Мама погибла. Отец благоденствует. Меркурий Слепота процветает — продолжает руководить всем кинематографом. Почему всё так? Или она что-то упустила, не поняла?

— Ваня, мама погибла из-за Двадцатого съезда. А ещё из-за того, что отец предал Колечку. А ещё из-за того, что ушёл к девчонке. Никто никому не может помочь. И я маме не сумела помочь.

— Какой вздор! — Иван даже остановился. — При чём тут ты и Двадцатый съезд? Частная жизнь человека, не спорю, связана с социальными проблемами, но мама… жена, мать, как коснулось её?!

— Я чувствую, Ваня, всё связано воедино: и съезд, и роли, и отец, и Меркурий. Мама с тех пор жить не захотела… Виноватой себя чувствовала.

Иван не ответил. Он смотрел мимо неё, и взгляд у него был непонятный: то ли думает так же, как она, и знает это давно, да не хочет говорить об этом, то ли Марья поставила его своими словами в тупик.

Все врозь. И она — на растерзанье у тёти Поли. Никто не защитит. Каждый за жизнь бьётся сам. И умирает в одиночку.

Это только в глупом детстве могло казаться, что они с Иваном неразъединимы, как фиолетовые и жёлтые лепестки одного цветка — иван-да-марья, что одинаково чувствуют ложь и фальшь, что именно желание жить для людей соединяет их, делает нерасторжимыми. Но как же так получилось: оказывается, они и раньше всё видели и понимали по-разному. И сейчас? Разве Ваня не знал, что мама несчастна? И разве Ваня теперь не понимает, что именно отец погубил маму?

Вот он, Ваня, брат, рядом, но он — другой, он — не с ней.

Ваня, Ванятка, Иванушка, братец, в детстве превращавшийся в козлёнка. Он любил быть козлёнком и бегать за Марьей следом. А то станет Мальчик-с-Пальчик или Мальчишем-Кибальчишем. Он любил прятаться от неё: забирался под кровать или в шкаф, в мамины душистые платья, или притаивался за шторой, кричал: «Искай меня». Это тоненьким голоском «искай меня» до сих пор звучит. Неужели тот маленький, пушистый, как называла его мама, мальчик и этот, с откинутой головой, большой, красивый мужчина — один и тот же человек, её брат Ванятка?

Как же получилось, что они — каждый сам по себе? А были задуманы как Иван-да-Марья.

Бог с ним, с цветком, обманувшим и мать, и их с Иваном!

— Конечно, твоё право решать свои отношения с отцом! — заговорил наконец Иван, словно не было разговора о маме. — Но я хочу напомнить тебе: он дал нам с тобой жизнь. Он вырастил нас. Ты бескомпромиссна и считаешь жестокостью то, чего ещё не понимаешь в силу своей наивности.

— А ты понимаешь?

Они вышли на улицу, и Марья с облегчением вдохнула майский воздух. Несмотря на запахи пыли и бензина, в городе весна — мелкие листья и трава.

Сквер перед киностудией — небольшой, с аккуратными клумбами ухоженных, изысканных цветов, вскормленных бензинными испарениями, и потому — без запаха и яркого цвета.

— Ты должна понять, любовь приходит и уходит, и никто в этом не виноват, — защищает Иван отца. — Зачем лгать, чувствовать себя одиноким вдвоём, когда можно начать жизнь сначала?!

— Кто чувствовал себя одиноким вдвоём, отец — с мамой?! Кому — начать сначала? Только отцу? — Марья удивлённо уставилась на Ивана. — Как же тогда быть с его разглагольствованиями о принесении себя в жертву, о благородстве, невозможности предательства? Он, а следом за ним и ты, легко скинул со счетов прожитые годы, мамино самоотречение, служение ему. Разве не предательство — бросить пожилую женщину одну на пороге старости? Ты… — Марья преодолела нежность Ваниного взгляда, — ты не тоскуешь о маме. Может, ты не любил маму?

Потом они снова ехали в новой Ивановой машине. Марье было всё равно, куда везёт её Иван, слишком большое напряжение возникло от потревоженных воспоминаний, после очередной ночи в «Скорой помощи», после двух лет отторженности от родных. Прочные каменные дома крепостными стенами возвышались по бокам, оставляя для жизни лишь узкую полоску асфальта, и это было симптоматично: день, целиком запланированный для матери, матери не принадлежал. Силой Марья вырывала у этого дня крупицы времени, в которые могла думать о матери и быть с ней. Сейчас, глядя на этот узкий асфальт, подумала: а ведь и при жизни мама никогда не была в центре. Как в фильмах волею отца отброшенная «за кулисы» главного действия, она и в семье была лишь фоном для высвечивания, выпячивания отца, домработницей для всех — сготовить поесть, обстирать, предоставить развлечения, объяснить непонятное, понять проблемы каждого, приласкать. И день рождения её не праздновался потому, что рядом были дни рождения отца и их, до себя руки не доходили!

— Ты, может быть, и вправе упрекнуть меня в сегодняшней радости, я в самом деле вырвался, вернее, дорвался до жизни. Я, Маша, очень счастлив. Для меня эти годы проскочили как одно мгновение, мне было некогда ни оглянуться, ни задуматься о чём-то, кроме того, что лично касалось меня. Но мать ты не трогай. У меня с матерью свои отношения. Мать любила меня больше всех в жизни. Рассказывала мне то, чего никому не рассказывала. Ещё задолго до развода она пожаловалась мне, что отец не любит её, что надо бы освободить его от себя, а она не в силах уйти, потому что в нём — весь смысл её жизни. — Иван словно самому себе удивлялся, как он может — об этом. — Мама говорила: отец не умеет любить, у него атрофирована та часть души, которой предназначено любить. И что он легкомысленный. Но она любила его. Я говорил с отцом. — Марья повернулась к Ивану. — Да, я пытался склеить их отношения. Помнишь раздел вещей? Я побежал за ним следом, заставил слушать себя. Сказал, что нельзя маму предавать, бросать одну, это жестоко, просил пожалеть её, не разводиться. Я плакал, Маша, умолял его. Всё выложил, о чём говорила только что ты. Сказал: мама может погибнуть. Я так просил…

— А он?

— Что «он»? — Иван пожал плечами. — Как и следовало ожидать, сказал, чтобы я не совал нос в чужие дела. «Ничего не знаешь, ничего не понимаешь, не обсохло молоко на губах». Что он скажет?

— Так зачем же ты встречаешься с ним? Почему легко простил ему смерть матери? По его словам получается: и смерть матери не наше дело.

Иван рассмеялся.

Это было так неожиданно, что Марья вздрогнула.

— Ну, рассердись на ветер, на снег, на разлив реки. Принимать явления природы, человека нужно такими, какие они есть. — Иван припарковался к тротуару, выключил мотор, повернулся к Марье, обнял её. — Ты совсем растерялась. Ты совсем устала. Мы с тобой давно не говорили. Перестали понимать друг друга. Сестричка моя. Не мучайся там, где мучение ничего не изменит и ничему не поможет. Пойми, наконец, мама не вернётся. Ей всё равно не выжить бы, ушёл бы от неё отец или не ушёл, он замучил бы её своим равнодушием, она уже давно находилась на пределе, больше жить униженной не могла. Мы с тобой были хорошими детьми: не дерзили ей, не обижали, дарили к праздникам подарки, рассказывали о наших делах, звонили, когда задерживались в гостях, чтобы она не волновалась. Разве не так? Но мы с тобой не могли подарить ей любовь отца. Если бы соображали тогда хоть что-нибудь, может быть, и сумели бы удержать отца от его неравного брака, хотя, останься он с мамой, его измены продолжались бы до конца жизни, и мама страдала бы. Даже не знаю: хорошо бы мы сделали?! А с другой стороны, если бы мы понимали тогда, что к чему, может быть, смогли бы переключить маму на что-нибудь другое. А может быть, и не смогли бы, кто знает. Но сейчас есть то, что есть, и надо жить. Ты должна устроить свою жизнь, понимаешь? Устроить счастливо, спокойно. Наверняка за тобой ухаживают. Ты должна выбрать человека, достойного тебя, подходящего тебе. На страданиях, на сожалениях, на муках совести, на одиночестве жизни не построишь. Загубишь себя, и всё. Живым нужно жить. А отца судить не нужно. Каждый живёт как умеет, как ему предначертано природой и судьбой. Уверяю тебя, отец совсем неплохой человек и не виноват в том, что не умеет любить. Он по-своему тоже мучается, у него тоже есть свои трудности и свои серьёзные проблемы. Мне его временами жалко. Ну же, очнись, прошу тебя.

Родной, мягкий голос прежнего Ивана больше слов действовал на Марью: Марья словно выбиралась из глубокой болезни, явились силы.

«Надо жить», — эхом повторила она про себя слова Ивана.

Они снова поехали. Но теперь ехали недолго.

— Я приглашаю тебя отобедать в моём доме, — торжественно сказал Иван.

1

Квартира была превосходная. С большим холлом, в котором стояли два кресла, телевизор, проигрыватель и стеллажи, пока ещё полупустые. С большой кухней, в которой могло бы уютно расположиться с десяток людей. Комната — светлая. Окно и балконная дверь занимают стену целиком. Ниша — для тахты. О такой квартире можно мечтать всю жизнь!

Но Марья не завистлива. Это у неё с детства. Увидит у кого-нибудь то, чего ей очень хочется, и говорит себе: «Вот и хорошо, значит, сбываются мечты». Умение воспринять чужую удачу как свою здорово облегчает Марье жизнь. И сейчас, очутившись в квартире брата, Марья не смогла сдержать радости:

— Как красиво, Ваня! Как удобно! Надо же, додумались!

Ей нравится мерцающий таинственным блеском и разными оттенками паркет. Нравится кафель в ванной, голубоватый, с тёмными окаймлениями. Нравится розовый тон кухни. И Марья по-детски, громко восхищается. И мама, и отец, и Колечка любили дарить ей подарки: получали удовольствие от её радости!

Пока она изучала каждый угол и сантиметр квартиры, брат развернул бурную деятельность на кухне. Что-то там уже громко жарилось, кипело, брызгало, стучало и лилось.

— Маша! — позвал наконец Иван. — Ты хванчкару, водку или твиши? Больше у меня ничего нет.

В их доме любили выпить, и они с детства хорошо разбирались в батареях разнообразных бутылок. Но если пили, то только ахашени, хванчкару, и Марью тронуло, что Иван, по-видимому, специально для их встречи купил её любимое вино.

— Конечно, хванчкару.

Стол был заставлен салатами, закусками, овощами и фруктами — у Марьи глаза разбежались, давно она не видела такого стола.

— Вот крабовый салат. А вот салат с орехами и цыплятами.

Радость внезапно умерла. Салаты Иван сам делать не мог! Даже для их встречи! Салаты делала женщина. Марья уже по-другому огляделась. Как же сразу ей не пришло в голову?! Иван с рождения — неряха. Носки — в одну сторону, брюки — в другую. Её обязанностью было ходить за ним и подбирать разбросанное. В этом доме царил образцовый порядок, в каждой мелочи чувствовалась уверенная опытная женская рука. И ремонт в квартире наверняка делала женщина с большим вкусом.

Ничего не сказала Марья Ивану, ни о чём не спросила, послушно села туда, куда он посадил её.

Она хотела есть: в Домжуре, несмотря на вкусную еду, есть не смогла — слишком остро восприняла встречу с Иваном. Сейчас голод первозданный, и Марья положила себе на тарелку и ветчины, и икры, и крабового салата.

Её завтраком в течение этих двух лет был плавленый сырок с хлебом, на обед — картошка с капустой, свёклой, морковью, вечером — что-нибудь молочное. Готовить себе одной не стала бы ни за что, но даже если бы захотела, не хватило бы денег на подобные разносолы.

Уже бутербродом с икрой и ложкой салата насытилась. И сразу проснулась ревность.

С детства ревновала Ивана ко всем. Но ту, детскую, ревность не сравнить с этой, оглушившей и ослепившей: вот из-за кого Иван забыл её, из-за кого стал взрослым, из-за кого предал мать и сдружился с отцом, здесь живёт, здесь царит женщина.

— Ну, давай помянем маму! — Иван поднял светящийся бокал с вином. — Мама не только дала нам с тобой жизнь, мама сделала нас добрыми. Нелепо, горько, что мама ушла молодой, но жизнь у неё, я убеждён, была полезной и интересной.

— Нет же, Ваня, не так. Я не могу доказать, я чувствую, мамина жизнь не сложилась. Мама могла стать большой драматической актрисой и не стала, она посвятила себя отцу, а он, великолепно зная про её талант, наложил на него лапу. — Иван поставил бокал. — А потом, что значит — «полезной»?! Для кого — «полезной»? Для нас с тобой?

— Ты сошла с ума! Отец в каждом фильме вытягивал её! Сколько раз из-за неё ругался с режиссёрами! Я знаю, он сам говорил мне. Я очень люблю маму, но, надо признать, таланта у неё не было. Она была честной средней актрисой.

Марья ничего не понимала. Значит, Иван не знает, что это мама толковала отцу роли? Но сил объяснять Ивану очевидные вещи не было. Она почему-то устала. Сама придумала отмечать мамино рождение вместе — целый день! И сама же, первая, выдохлась.

— Почему «полезной» для нас с тобой? И для неё самой тоже: у неё была любимая профессия, любимые дети, любимый муж. Ну, неудачно выразился, хотел сказать — «счастливой» была у неё жизнь!

— Давай не будем больше говорить о маме. Расскажи, как ты жил и живёшь? Я хочу понять…

2

Совсем не так легко, как показалось Марье поначалу, жил её брат эти два года.

Он не умеет плакать, но невыплаканные слёзы тянут к земле, делают беспомощным. Привыкнув всё делить пополам, привыкнув к любви и заботе, к праздникам и суетливым будням своей семьи, с постоянными гостями, громкими спорами и весёлыми застольями, Иван, как и Марья, неожиданно остался один в своей квартире. В пустой, грязной, облупленной и голой. В отличие от Марьи, он был не приспособлен ни к готовке еды, ни к стирке, ни к уборке. Отец недосягаем — у него медовый месяц, растянувшийся надолго. Поступить помог и исчез, словно его нет на свете. Она не хочет с ним видеться.

В суете фестивальных рейдов и концертов, в горячке поступления в университет он ещё кое-как переносил непривычную столовскую еду, с жирными, неприятно пахнущими тарелками и ложками, затвердевшие носки, воняющие тухлым сыром, и пропотевшие, просолённые, с чёрными воротниками рубашки. Но, когда поступил, сразу, в первое же мгновение, ощутил, что теперь он совсем один. Времени до занятий много, деньги кончились, друзей нет, она не хочет даже разговаривать с ним, отец уехал из Москвы. Самый непереносимый месяц во всей жизни.

Зашёл в какой-то голодный день к Коське, но Коська провалился в вуз, лежал носом к стене безучастный и, естественно, равнодушный к проблемам его желудка и одиночества. В другой вечер, ветреный, сырой, когда даже собаки воют как волки, зашёл к Стасу, но Стас едва ли увидел его — обложенный книгами и шпаргалками, готовился к экзамену.

Иван стал продавать книги и вещи, отданные ему отцом. Кое-как перебивался с хлеба на картошку. По совету бывалой старушки из очереди картошку пёк, чтобы при чистке не потерялось ни крошки. Особенно неприятны были вечера — без телевизора, без друзей, без сестры, без родителей, без тренировок: читал много, а от тоски и голода понять ничего не мог: перед глазами стояли лица матери и сестры. Порывался ехать к Марье, но боялся помешать готовиться к экзаменам. Останавливал, конечно, и голос её — равнодушный, далёкий, из-за тридевяти земель. «Не зовёт! — думал он обиженно. — Не нужен».

Однажды отправился к Колечке на любимые и знакомые с детства Патриаршие пруды. Как ни странно, Колечка оказался дома.

— А, отпрыск! — встретил его. Обросший, такой же немытый и необстиранный, как Иван, благоухающий вонючим сыром и перегаром, тощий и бледный, Колечка полез целоваться. — Тебя и не хватало: идём выппьем. Одному скушшно, — протянул Колечка «п» и «ш». — Знал бы, что придёшь, помыл бы шею и завязал галстук. Кто мне нужен для полного парада, так это ты и Машка. Выпишши мне Машку. Хоть поглядеть на вассс, какие вы ходите по земле. Будиммм посуду мыть по очереди.

Колечка говорил вроде правильными и вполне осмысленными фразами, а буквы и слова сталкивались, голос то падал, то взлетал, и отдельные звуки торжествовали над остальными: тянулись «ш», «с», «н», получалось: Колечка никак не может расстаться с тем или иным словом.

— Говори про душшшу, чеммм жива?

Растерянно оглядывал Иван голые стены Колечкиного жилья, когда-то уютного, из прошлого века — ни фотографий, ни картин. Исчезли старинные вещи: книжные шкафы, буфет, письменный стол, посуда. Голая грубая тумба, в пятнах и кругах от чайника, узкая койка без одеяла. Неужели все вещи пропил? И даже книги?!

— Главное в человеке — душша, — вещал Колечка. — Она жжива, человек живв. Хочу видеть Машшшку. Ты похож на Олю внешшне, а Машшка — душшой.

Недолго пробыл Иван у Колечки, сбежал. После встречи с Колечкой тяжелее стало собственное тело, длиннее ночи, тусклее свет лампы без абажура.

Едва дотянул до начала занятий. К этому времени он совсем пал духом. А в первые же недели учёбы произошло непредвиденное, непостижимое событие, перевернувшее его жизнь. Он влюбился.

Влюбился не как нормальный человек, не в девочку-ровесницу, а в женщину, на десять лет старше, замужнюю, серьёзную. Она читала у них на факультете журналистики психологию. Читала не на первом курсе, на четвёртом, на её лекцию Иван попал случайно, перепутал аудиторию.

Что в ней было, в той женщине?

Лёгкие волосы, как у Марьи? Лёгкая, чуть подпрыгивающая походка девочки-подростка? Или то, что не по бумажкам читала свои лекции? Прижмёт руки к груди, тянется к студентам, будто обязана перевернуть все их представления о жизни, заставить видеть друг друга. Или на него так действовало её строгое, тёмное платье с белым воротником, в котором она казалась ему школьницей, а не педагогом? Или голос взял его в плен, чуть низковатый, грудной, со сбоями?

Всё в этой женщине было сразу родное, знакомое — как бы перешедшее от мамы и от Марьи, в то же время незнакомое, необычное, такое, чего нет ни в одной другой женщине.

И он, прогуливая собственные занятия и бросив работу над романом, ринулся, позабывшись, в таинственную науку психологию, в бессонные ночи, в горькие, как обида, её покровительственные, сочувственные разговоры — учительницы с ребёнком, в ломоту суставов от ожиданий её на морозе. Он был робок и дерзок одновременно. Видел обручальное кольцо на её руке, но не хотел ничего знать о её муже, о её детях, он дерзко заявлял ей, что она несчастлива и что только он сделает её счастливой, пусть собирает пожитки и идёт к нему жить. Он видел бережное и уважительное отношение к ней четверокурсников и сам поклонялся ей, почему же грубил, как не грубил никогда никому на свете, не узнавая себя, не понимая, как поворачивается у него, такого воспитанного и мягкого, язык?! Он говорил ей, что лекции она читает безобразные, на низком уровне, что часто болтает глупости, что она неумна и ничего не понимает в психологии, хотя сам до неё ничего знать не знал об этой науке. Грубил ей и не смел Думать о ней, не мог приложить к ней обычного слова «женщина», она была недосягаема, не смел подарить ей золотистые цветы, что покупал и носил в портфеле. Он заступал ей дорогу, а попросить о встрече не смел. Назойливо каждый день провожал её домой и заходил с ней в магазины. Никогда раньше продуктов не покупал, а сейчас ему нравилось выстаивать длинные очереди в кассу и к прилавку. Она стояла рядом, хрупкая, беспомощная и всесильная, сказала бы слово, и он полез бы на крышу по пожарной лестнице. Но она ничего не говорила и ни о чём не просила, она покупала мясо, масло, колбасу, и эти простые продукты становились изысканными, необыкновенными, Иван торжественно, осторожно нёс любой тяжести сумку и готов был нести её все двадцать четыре часа суток.

Лишь оставшись один на дождливой или ветреной улице, с захлопнувшейся перед его носом дверью подъезда, он осознавал, что продукты — мужу, детям, она будет сейчас кормить их, легко двигаясь по дому, будет улыбаться им, говорить с ними, и горло перехватывала ревность: Иван врывался в подъезд, пёр наверх, он не знал, в какой квартире она живёт, звонил подряд во все. Днём дом был пуст, и редко перед ним распахивалась дверь. Старушка, ребёнок… Он извинялся: не туда, мол, попал. Наверное, добрался бы, наконец, до неё, если бы однажды не выскочил на его звонок мужик, здоровенный, толстый, двухметровый, и не заорал бы: «Вызову милицию! „Не туда попал“?! Знаю я, как „не туда попал“. Я тебе дам „не туда попал“. Чужого захотелось?!»

Вот это — «чужого захотелось» доконало. Иван скатился с пятого этажа кубарем, выскочил под снег и понёсся прочь. В самом деле — «чужого захотелось»! Какое он имеет право врываться в чужую жизнь?! Она явно тяготится его присутствием, прячет глаза, неохотно слушает, пытается вразумить его. А что, если это был её муж? Не может быть! Но в любом случае нельзя мешать ей жить. Наверное, у неё — дети. Наверное, она любит мужа. Такая женщина не может выйти замуж не любя. Иван убегал от мужика, от неё, от самого себя, клялся, что позабудет её. Но после бессонной ночи первый притащился к её аудитории. Не обращая внимания на любопытные, соболезнующие, насмешливые взгляды вездесущих студентов, снова возник у неё на пути.

— Алёна Борисовна, здравствуйте!

И на другой день явился. И на третий.

Она терялась каждый раз. И сразу вскидывала голову, независимо, гордо — чтобы победить растерянность и неловкость. Она часто с ним терялась. В магазине, когда он однажды заплатил за её продукты. В автобусе, когда поддерживал её за спину, чтобы она не упала. У дверей аудитории, под пронзительными взглядами её студентов и под его лихорадочным взглядом. Краснела и сразу выпрямлялась, и кривились её губы в улыбке, освобождаясь от его внимания, и зеленели глаза. «Я сама по себе! — казалось, кричала она. — Не надо за мной ходить. Не надо меня поддерживать! Не надо врываться в мою жизнь!» Она отъединялась от него, отрывалась, уходила в страну взрослых, в которую ему пока хода не было.

Он же плёлся следом за ней в аудиторию и усаживался в первом ряду и сидел на всех её лекциях. Жадно ловил каждое её движение, каждый взгляд.

Она на него смотрит! Она покраснела. Она улыбнулась ему.

Он понимал, что этого не может быть, не на него посмотрела, не ему улыбнулась, но наглая самоуверенность, неизвестно откуда взявшаяся и утвердившаяся в нём, брала верх: на него посмотрела, ему улыбнулась!

Его лихорадило и вело, как под током, от одного дня к другому. Пока однажды, посреди улицы, которую они переходили в неположенном месте, он неожиданно для самого себя не подхватил её, лёгкую, на руки, изо всех сил прижал к груди и понёс к остановке такси. «Детей и вещи заберём потом!» — не сказал, прошептал. Осторожно опустил её перед распахнувшейся дверцей машины, бережно поддерживая, усадил, непонятно покорную, сел рядом, смятой скороговоркой проговорил адрес, властно, жадно загреб её в свои объятия, наконец, припал к полынным, терпким губам. И позабылся, и растворился в горячем сладостном потоке, который нёс его теперь вместе с ней. Вертелся перед закрытыми глазами мир, с миллионами солнц и звёзд, с сыплющимися с неба золотыми цветами. А самое непонятное на свете, самое невероятное существо затаилось в его руках. Неожиданно совсем не взрослая, до родства похожая на Марью, смотрела на него светлыми глазами маленькая девочка с вспухшими растерянными губами.

Алёнка ушла от мужа к нему — с книгами и одеждой.

Детей у неё не оказалось.

Началась жизнь, совсем не похожая на его прежнюю.

Она отремонтировала, обустроила его квартиру, стала готовить ему.

Он подрабатывал на кафедре лаборантом, тайком от Алёнки разгружал вагоны с кирпичом и капустой, на десятки, вырученные за разгрузку, покупал продукты. Мчался домой. Посещал кое-какие лекции, в перерывах, в автобусах и на рассвете, когда Алёнка ещё спала, писал роман, интуитивно чувствуя, что как можно скорее он должен утвердить себя перед ней.

Но всё это было внешнее, совершающееся помимо него. Он почти не спал — всё время кружилась голова, словно он забрался на чёртово колесо, и это колесо стремительно понесло его по жизни.

Он не чувствовал себя виноватым в том, что увёл Алёнку от мужа, он не чувствовал себя виноватым в том, что позабыл Марью.

Единственное, что на какое-то время вернуло его в действительность: встреча с отцом. Отца пригласил декан выступить на факультете. Иван не читал никаких объявлений и понятия не имел о выступлении отца. Отец, окружённый поклонниками, а больше поклонницами, спускался вниз, Иван поднимался на кафедру.

— Ванятка! Я вернулся из-за границы. Звонил тебе, не застал.

Детское позабытое имя.

В этом — остановившемся мгновении — и смерть матери, и равнодушный голос отца «Не лезь в чужие дела», и пьяный Колечка, и исчезнувшая из его жизни сестра, и его светящаяся Алёнка, но уже в следующее: Иван беспамятно рванулся к отцу. Отец есть. И это, оказывается, очень нужно ему, Ивану.

Они начали встречаться семьями.

Отец оказался щедр и прозорлив, дарил самое необходимое, без чего трудно начать жизнь: мебель и посуду, постельное бельё, телевизор с проигрывателем.

Наверное, в те шальные два года Иван не видел отца и его молодую жену так, как увидел бы в другое время нормальным зрением, ему казалось, отец наделён той же сокрушительной силой исступлённой страсти, что и он, — благороден и прекрасен, а потому не подсуден, во всём прав — правдой большого чувства. И жена отца, высокая, длинноногая, с толстыми, тёмными косами девочка, казалась Ивану совершенством. Газель, как называл её отец, была смешлива, добра, гостеприимна, неглупа. Иван включил отца с его «газелью» в свою семью, в свой мир. Всё нравилось ему: любой спектакль, любой фильм, любой человек, случайно или по приглашению попавший на пир Ивановой любви.

Но однажды, в туалете ресторана, отец, как пробку из бутылки, выбил Ивана из его праздничного состояния:

— Ты, Ванятка, только не расписывайся и не делай детей! Погодь!

Иван затряс головой, не послышалось ли ему, уставился, недоумевая, на отца. До этой минуты ему и на ум не приходило, что их отношения с Алёнкой нужно как-то ещё оформлять — они и так прочны!

— Почему? — воскликнул он, тут же решив немедленно расписаться с Алёнкой.

Отец, видимо, подумал, что совет — запоздалый, но кинулся со всем пылом умудрённой зрелости поучать:

— Ты ещё ребёнок. Ты не знаешь жизни. У меня лебединая песня. Я, Ванятка, пью последнее вино, — произнёс он, и Ивана впервые за много месяцев покоробила напыщенность и патетика отцовской речи. — Моя Лидия — совершенство. У меня, Ванятка, сейчас вторая молодость. А ты, ты поостерегись. Ты пишешь. Тебе нужна свободная дорога, другой брак. У издателей есть дочки. И потом. Сейчас, чтобы опыта понабраться, взрослая женщина — хорошо, но для жизни нужна ровесница. Женщина стареет гораздо раньше мужчины. И страсть твоя скоро поутихнет.

Иван ничего не ответил отцу, пошёл в зал, где ждали их женщины. То, что отец выбрал для серьёзного разговора туалет, почему-то особенно оскорбило. Мерцающий ресторанный мир показался фальшивым. На Алёнку, глаза в глаза, посмотреть не получилось, сказать ей, что произошло, не получилось: между нею и Иваном вязким тестом расползлись пошлость отца и неожиданная, немыслимая раньше практичность.

Алёнка тут же почувствовала — касается её — и напряглась.

Это её движение, едва уловимое, гордое — чуть дёрнувшиеся в улыбке губы, сразу позеленевшие, бегущие глаза Иван уже знал по первым неделям общения, это движение означало: «Я не навязываюсь. Ты сам пришёл ко мне. Ты свободен».

О, Иван очень хорошо уже знал Алёнку. Она не нуждается ни в ком, на шею не бросится. Наоборот, уйдёт в ту же минуту, как почувствует себя нелюбимой. Даже если жить без него не сможет, ему вида не покажет.

И в тот миг, чутко уловив грозящую ей со стороны отца опасность, увидев его, Иваново, смущение и фальшивую суету — он положил ей в тарелку лук, который она терпеть не могла, Алёнка возвела между ними непробиваемую стену, об которую Ивану теперь биться, искать слова, способные растопить крепчайший из всех строительных материалов, охраняющих человеческое достоинство.

Он не смог, не посмел пересказать ей разговор с отцом — побоялся предать отца и обидеть её.

Самые тусклые дни за два года: безответные губы, присыпанные пылью глаза, движения несмазанного, разладившегося механизма, голос справочного бюро, равнодушный, механический, лишённый живого участия. Вереница разговоров отвлечённых, выхолощенных, как дистиллированная вода. Иван прогуливал работу и лекции, не мог связать двух слов в своём романе, ночами смотрел в играющий светлыми пятнами потолок и не смел обнаружить свою бессонницу перед Алёнкой. Пока однажды ночью не сказал ей полуправду:

— Отец посоветовал подождать жениться, надо проверить друг друга.

Алёнка тут же откликнулась на искренность.

— Так сложилось… не принимаю игры и лжи, сразу чувствую. Какая есть, пусть правда. Не только это он сказал, что-то ещё, нехорошее. — Алёнка, в длинной розовой ночной рубашке, сидела на тахте, притянув колени к подбородку. Она была беззащитна и ослепительно молода. — Понимаешь, так сложилось, отец умер, когда мне исполнилось десять лет. Через три года умерла мать. Я осталась с дедом. Вокруг только и слышишь — «папа», «мама»! Ребята беспечны, в голове одни игры и развлечения, а мне не до игр, дел столько, что едва успеваешь сготовить, постирать. Не подумай, мол, дед заставлял. Наоборот, он готов делать всё сам — для меня готов забросить свою работу. Он был специалистом по литературе начала двадцатого века, занимался Зощенко. За это и пострадал. Лишь после Двадцатого съезда разрешили читать лекции в педагогическом. — Без перехода Алёнка заговорила о другом: — В школе было у меня два друга. Мы втроём с первого класса. На коньках, в кино… Вместе делали яхту. И вот в десятом классе Первого мая ребята зазвали меня на Сенежское озеро, оно по Октябрьской дороге, уверяли: такой красоты нигде не увижу. И впрямь — красотища! Я впервые попала на большую воду. Рябит под солнцем, светится всеми цветами радуги, нет слов передать.

И народу никого. Природа и мы. — Алёнка помолчала. — Перевернулась яхта. Весна поздняя. Солнце светит, а вода не успела прогреться. Шесть часов мотало нас в ледяной воде, пока не прибило к пустынному берегу. Меня выбросило, а ребята остались в воде — вцепившиеся намертво в борт яхты. Под солнцем я отогрелась, очнулась. Не помню, как, какими силами оторвала их от борта, вытащила на берег. А они уже… закостенели. Я пыталась привести их в чувство, не смогла. А люди пришли на помощь слишком поздно.

Иван удивился скупости её рассказа. Ни о страхе, когда поняла, что ребята — мёртвые, не сказала, ни об отчаянных усилиях, которые наверняка прилагала, чтобы спасти их, ни о своей боли. А ведь гибель ребят наверняка повлияла на всю жизнь Алёнки. Может, одного из них она любила?!

Не рассказала Алёнка и об отношениях с дедом. Но в том, как она произносит короткое слово «дед», в том, какое у неё при этом выражение лица, — внезапная вспышка в темноте!

А ведь не сразу повела его к деду — лишь через полтора месяца совместной жизни. Напекла пирогов, натушила курицы. Спросила: «Не возражаешь, познакомлю с дедом?»

Он не возражал. Только боялся: что, если дед выгонит его или начнёт читать нравоучения?

До Кропоткинской ехали целую вечность, и всю дорогу Иван готовил слова оправдания, которые скажет Алёнкиному деду, и обещания — «сделаю Алёнку счастливой», «не обижу», «не брошу никогда».

Поднялись на второй этаж старого особняка. Ещё ключа не вытащила Алёнка, из-за двери раздалось громкое мяуканье, а когда открыла, им под ноги кинулся рыжий кот, с прозрачно-жёлтыми, песочными, глазами. Он мурлыкал, как мотор, — на весь дом. Когда Алёнка стала гладить его, повалился на бок, вытянул в блаженстве все четыре лапы, замурлыкал ещё громче.

— Слышу, пришла. Базиль доложил. — И в коридоре появился высокий, худой человек в тюбетейке. Светлая, в синюю полоску рубаха, синий галстук, спортивный разворот плеч, тёмные, грустные глаза. Знакомые.

Они похожи на мамины.

— Борис Глебыч. — Алёнкин дед протянул Ивану руку, улыбнулся. Одного зуба в этой улыбке не хватало, и Борис Глебыч показался Ивану незащищённым. Да, Иван давно знает Бориса Глебыча! Вот эту улыбку знает. Почему-то захотелось извиниться, и сладко было чувство собственной вины в том, что без спроса ворвался в Алёнкину жизнь.

— Моего отца тоже звали Борис. Думаю, мама подсознательно искала похожего на деда! И ведь в самом деле чем-то отец с дедом были похожи! — сказала Алёнка и пошла на кухню.

Кот разглядывал Ивана как человек.

— Очень рад познакомиться с вами! — сказал Борис Глебыч. Сразу стало просто, легко, точно Борис Глебыч простил его. — Пойдёмте есть, жду вас.

Стол был уже накрыт. Просторна кухня, золотится шторка. Бутылка вина, кастрюля с супом. Парок плывёт над вином и закуской. Тонкими ломтиками нарезан хлеб.

— Руки мыли, мальчики? — спросила Алёнка, и снова словно вспышка в темноте — её взгляд на деда. — Пироги, какие ты любишь, с яйцами и рисом!

Стало необходимостью приходить к Борису Глебычу. Вместо звонка — мурлыканье Базиля, вместо нравоучений — врастание в чужую эпоху, в чужую судьбу. И чувство освобождения от суеты города и университета, от усталости, от своих недостатков. После встреч с Борисом Глебычем написаны лучшие страницы романа.

Иван завидовал тому, что у Алёнки есть такой дед, тому, что ежедневно после лекций, когда Иван спешит к письменному столу, Алёнка идёт к деду, готовит ему, обстирывает его. Необходимости, как понимает Иван, в этом нет — Борис Глебыч сам сварит обед лучше Алёнки, это Алёнке нужно.

То, что Алёнка в их ночном разговоре заговорила о деде, повернуло происходящее по-другому — Иван увидел пошлость советов отца, мужество, независимость Алёнки и понял: Алёнка любит его.

Совсем по-другому стал он относиться к ней после того ночного разговора. Не синяя птица из сказки залетела к нему в клетку, а намучившийся, необычный, с трагической судьбой и незащищенной душой человек, за которого он в ответе.

Может быть, потому и отошёл легко от Марьи, не позабыл, нет, конечно, не разлюбил, но смог обходиться без неё потому, что такой оказалась Алёнка — похожая на Марью: ей можно рассказать о своих замыслах и самых постыдных мыслях, о самом неблаговидном движении души и о маме.

3

Роман и в самом деле Иван написал легко — наверное, из-за того, что рядом была Алёнка.

— Ну что ты своего Светличного сделал заведомым преступником? — прочитав первый вариант, спросила Алёнка. — Ты говорил, он делает зверушек из желудей, для этого нужны воображение и любовь к зверушкам. Ты говорил, он тебе ни с того ни с сего подарил плед?! Ну, разве корыстный подарит такую дорогую вещь? Твой Светличный, может, и не виноват вовсе? Может, его втянули?! Может, его напугали сильно? Знаешь, как умеют у нас напугать? Деду сломали жизнь, если смотреть правде в глаза.

Алёнка растревожила его своими детскими вопросами, и Иван, в самом деле вымазавший своего героя лишь одной чёрной краской, стал копаться в мелких деталях, в незначительных случаях — где, как, когда зародилось предательство? А ведь Алёнка права: Петька и добр, и широк, и любит людей, слушает их с жадностью, кому может, помогает, Петька скорее хороший человек, чем плохой. В самом деле, втянули его. Он и мучился, и заливался стыдом, говорил же об этом после финской бани, захмелев, но не мог восстать против тех, обаятельных и всесильных, от которых зависел во всей своей спортивной карьере, всем своим благополучием был обязан им. Не страну он предал, самого себя.

Роман получился интересным. И дело не в том, что это спортивный детектив, дело в том, что он о живой беде и живой душе.

Руководитель семинара не сумел пристроить его, велел Ивану самому ходить по журналам и издательствам. Начался крёстный ход по мукам.

В небольшой комнате отдела прозы с окном во всю стену, каждый за своим столом сидели два молодых человека и девушка, с наслаждением курили. Иван улыбнулся им, как добрым друзьям.

— Что вам угодно? — величественно спросил брюнет, с могучим торсом атлета, с холодными, тёмными глазами. Небрежно скользнул он взглядом по лицу Ивана и выпустил витиевато вьющуюся струйку дыма.

— Принёс роман, — сказал Иван.

Второй, рыженький и тощий, потянулся, зевнул, будто только что проснулся, затушил сигарету, сказал равнодушно:

— Положите на тот стол. Пошлём на рецензию.

Иван не понял:

— Зачем рецензию? А вы сами не будете читать?

Но молодые люди разом позабыли об Иване, заговорили о Татьяне Самойловой и Алексее Баталове.

Не словами «пошлём на рецензию» ошпарили его, а надменной важностью — общим выражением лиц у обоих редакторов, знавших себе цену: точно они облагодетельствовали его тем, что разрешили оставить рукопись.

— У нас такое правило, — сказала доброжелательно девушка, и Иван облегчённо вздохнул, девушка улыбается, готова помочь. — Это введено уже давно, сначала рецензия, и, если она положительная, читает редактор.

— А если рецензент субъективен? — возразил Иван.

Девушка украдкой взглянула на парней и растерянно пожала плечами.

Вышел Иван из издательства «гадким утёнком», никому не нужным и неинтересным. Принялся ждать рецензии. Раз в неделю звонил редакторам, но каждый раз получал: «Не принесли». И голос у редакторов был такой, будто он оторвал их от великих дел, вторгся в интимную жизнь.

Наконец рецензия пришла. Не подходит роман по тематике, ситуация нетипичная для нашего спорта, очернительство действительности и пр.

Хождения по издательствам и журналам растянулись на несколько месяцев. Иногда встречали приветливо, но рецензии были стойко отрицательными. Всеми человеческими способами — уговорами, просьбами, требованиями Иван пытался достучаться до редакторов: «Прочитайте сами! Отнеситесь не формально. Помогите! Поддержите!» Но отовсюду — от ворот поворот. И стучаться бы ему в неприступные двери, не достучаться, и пробиваться бы ему сквозь равнодушие, не пробиться, если бы не отец.

Отец не стал читать роман: «Зачем? Некогда. Заранее знаю, мой сын — талантлив!», он начал действовать. Через полторы недели раздался звонок.

— Ну, Ванятка, сдвинулось твое дело. Только приходи один, без своей Алёнки, — заявил отец. — Будет мужской, деловой разговор. Захвати рукопись.

Иван удивился, чему может помешать Алёнка. Наоборот, она имеет прямое отношение к роману, вложила в него много души и сил. Но если отец просит, что ж — без Алёнки так без Алёнки. Алёнка будет ждать его у деда, и они пойдут домой пешком — нужно погулять перед сном. Подобная деловая встреча, может, раз в жизни бывает.

Ошеломлённо оглядел Иван стол в доме отца — коньяки, виски, разные вина. Одних фруктов наверняка рублей на сто! Но ещё больше удивился Иван, увидев за столом незнакомую девицу.

Девица как девица, в меру пухленькая, в меру смазливая, розовощёкая и белокожая, она вошла в отцовский дом, смеясь, легко, небрежно — так входят хозяйки в свой дом. Зачем нужна девица для делового разговора?! Она уже не в том возрасте, когда нельзя оставить дома одну.

И её отец. Иван недоумённо вглядывался в него, низенького, толстого, кто он?

Ни слова не было сказано о романе в течение нескольких часов. Сначала рассказывали анекдоты и громко смеялись даже над несмешными. Потом обсуждали последние хоккейные матчи. Потом мужик рассказал несколько сплетен об известных писателях. Наконец отец «раздвинул занавес», дал Ивану заглянуть за кулисы: произнёс «высококалорийный» тост. Оказалось, мужик — директор издательства. Он и передовой, и порядочный, и талантливый, и смелый, и дружелюбный. Играла музыка, сменяя танго на фокстрот, фокстрот на рок-н-ролл, произносились громкие тосты во славу жизни, любви, будущих детей и удач! Отец подливал в Иванову рюмку коньяк, заставлял пить до дна. Иван, стоптавший «семь пар башмаков», напуганный присутствием директора крупного издательства, захмелел. Ярко-красное одеяние директорской дочки, ярко-красные щёчки казались неимоверных размеров, расползались в бесформенные пятна.

Ивану не нравилась девица, вот кто разлучил его на целый вечер с Алёнкой, хотелось наговорить ей, самоуверенной, пялящей на него глазки, наравне пьющей вместе с мужчинами и рассказывающей анекдоты, что-нибудь резкое, обидное, чтобы она заткнулась, но Иван сдерживал себя.

Весь вечер пытался встать из-за стола, позвонить Алёнке, сказать, что задерживается, чтобы не ждала его гулять, ехала домой и ложилась спать, но, затяжелевший незнакомой тяжестью, не мог встать, беспомощно развалился на диване.

— Ну, дети мои, потанцуйте! — Отец подвел девицу к Ивану. Отец просил, но Иван чувствовал — приказывает. Потянул за руку Ивана.

Насилие, совершённое по отношению к нему отцом, вызвало реакцию обратную, к директорской дочке возникло отвращение, к тому же Иван не любил танцевать, но под отцовским взглядом пришлось изображать, что танцует.

А после танца подошёл сам директор, сыто рыгая, сказал:

— Давай!

— Что «давай»? — не понял Иван.

— Твой опус.

Сквозь пьяную одурь Иван всё-таки сообразил, о чём это директор, и сразу протрезвел.

— Вы прочтёте?! Когда мне прийти узнать ваше мнение? — спросил вполне связно и чётко, а отец тут же поднёс рукопись.

Директор захохотал ненатурально, громко:

— Я — читать? Зачем? У меня нет времени на такие глупости. Я отправлю в набор, и всё. По зелёной улице. Есть у нас такая. Впрочем, какое дело тебе, что я сделаю? Ты — пишешь, я — издаю. Разделение обязанностей. Немногим больше чем через год получишь книжку и деньги. Устраивает?! Я тебя запущу по зелёной улице! — повторил важно.

Оглушённый, Иван едва добрёл до дивана, плюхнулся в изнеможении. Девица тут же оказалась в его объятиях, точно требуя вознаграждения и решив получить его вместо папочки. И он почему-то, совсем разомлев, в самом деле стал благодарно целовать её. И она млела под его поцелуями и водила пальчиком по его шее. Ему было ужасно щекотно и неприятно, он всё порывался освободиться от её пальчика. Но строгий взгляд отца пригвоздил его к дивану: «Нельзя тронуть её пальчик, никак нельзя. Так нужно, сын. Терпи». И Иван терпел. Терпел и её пальчик у себя на шее, и запах чеснока, лавиной валивший из её рта, и запах еды, резкий, кисло-жирный, от которого тошнило.

Что-то ещё в нём жило — принадлежащее лично ему и Алёнке, но пальчик девицы и её запахи прочно забивали это «что-то», и он никак не мог высвободиться из-под их власти, чтобы почувствовать себя хоть на мгновение человеком.

— Как ты красив, Ваничка! Как ты необыкновенно красив! Я таких и не видала никогда! — выстанывала директорская дочка, закатывая глазки.

И всё-таки он оказался стойким: поняв, что отец, обняв его и девицу за плечи, ведёт их к спальне, притворился вдрызг пьяным: стал бормотать банальности, рыгнул, споткнулся, несколько раз чуть даже не свалился — в последний момент отец подхватывал его, а в конце концов изобразил позывы к рвоте и кинулся спасаться в ванную. Когда через бесконечно растянувшиеся, как ему показалось, часы вышел из ванной, ни директора, ни дочки в квартире не было, отец целовался со своей Лидией.

На цыпочках Иван подобрался к вешалке, сорвал пальто, тихо открыл дверь и выскользнул из квартиры.

Он в самом деле был пьян, но не до беспамятства, и соображения хватило на то, чтобы не хлопнуть дверью, а осторожно прикрыть её. Выйдя на улицу, долго стоял под снегом, очищаясь от запахов девицы. Шапку забыл, и снег сразу засыпал голову, запутался в волосах, холод приник к коже, но Иван продолжал стоять — протрезвляясь.

Когда он пришёл немного в себя, первым порывом было рассказать всё Алёнке, чтобы она на себя взяла часть грязи, в которой искупался он. Но что-то ещё произошло с ним в тот вечер, чего он ещё пока не осознал до конца. Это «что-то» подсказало Ивану: нельзя Алёнке ничего говорить — мучить её.

Поняв главное — Алёнке он ничего не скажет! — Иван стал искать телефон-автомат.

Трубку подхватили сразу, первый звонок едва успел прозвучать.

— Где ты? — Тревожен голос Алёнки.

Иван хотел бы явиться домой до Алёнки и вымыться, но у него оказалось в кармане всего три копейки. А от отца ехать домой хоть и недалеко, но неудобно, тремя видами транспорта, автобусы же ночью ходят плохо.

— У тебя есть деньги? — спросил он. — Попробуй поймать такси. — Голос у него подламывался, не давался, Иван разозлился, что не может говорить нормально, и стыдно было перед Алёнкой, и больно, так больно, будто он предал Алёнку.

Алёнка приехала не скоро, сказала извиняясь:

— Разве ночью поймаешь? Когда нужно, ни за что не поймаешь. Ты совсем промёрз! Прижмись ко мне, грейся!

Она наверняка сразу увидела, как он пьян, но ничего не сказала. Всю дорогу рассказывала про Базиля, про которого Иван и так всё знал: любит спать на дедовой подушке, ходит с дедом гулять, у ноги, ни на шаг не отставая, как пёс, ест то, что ест дед, без капризов, когда дед читает, сидит на столе около книги и мурлычет.

— Только что не переворачивает страницы, а так, кажется, понимает каждое слово, — сказала весело Алёнка и в этой нарочитой весёлости показалась Ивану совсем подавленной.

Дома он прямо в пальто прошёл в ванную и, только когда с головой окунулся в горячую, с бадузаном и хвоей, воду и, наконец, смыл с себя непонятный «вечер», протрезвел.

Алёнка ни о чём не спросила, он ничего не сказал ей.

Посягательство на его «я», насилие, совершённое над ним, вызвало в нём протест — нет, он не хочет, он не желает продавать себя. Он не пойдёт больше к отцу и плюнет на дурацкое писательство. Он останется самим собой, как Борис Глебыч.

Иван принялся учиться. Античная литература, языкознание увлекли его, и он просиживал теперь целые дни в библиотеке. Алёнка, как и раньше, была его проводником и в Древнюю Грецию, и в сюжеты с композициями толстовских романов, и в законы родного языка. Но что-то появилось в Алёнке незнакомое: настороженность ли, похожая на настороженность гонимого всеми зверька, или грусть бездомной собаки, или обида ребёнка, которую он не умеет ни объяснить, ни осознать, ни тем более высказать. Иван был не в состоянии растопить своей нежностью то, что поселилось в ней, но эгоистически радовался, что она — рядом, лицом обращённая к нему, и по-прежнему пьянел от её светлого взгляда.

Прошло несколько месяцев — счастливых и деловых. В апреле отец закатился к ним. С женой и подарками. Как ни в чём не бывало. Весёлый, обаятельный, ласковый к Алёнке и к нему. Приволок фотографии нового фильма, абонементы в Дом кино, на модные выставки и билеты на модные спектакли. Шутил, непринуждённо, с лёгкостью искреннего друга разговаривал с Алёнкой.

Иван сидел настороженный и хмурый.

Улучив минуту, когда женщины ушли на кухню, отец сказал:

— Твои дела превосходны. Вот тебе договор, можешь получить двадцать пять процентов, рукопись скоро уйдёт в производство. Директор от тебя без ума, всё время вспоминает, какой ты воспитанный и обаятельный, берёт тебя после института завотделом прозы. Ему — большая честь, что мой сын… — Отец оборвал себя, хлопнул Ивана по плечу. — Он мой поклонник. Я повожу его на закрытые просмотры. По пятницам у нас с ним финская баня, после бани расписываем пульку. Не боись. Твой батюшка печётся о тебе и не даст тебя в обиду. Будущее обеспечено. Только пиши. Зелёная улица. И положительные рецензии.

Стало легко. Никто на него не посягает, никто не заставит его встречаться с директорской дочкой. Папочка сам разберётся с директором. Здорово! Можно садиться за следующий роман.

4

— Вот, Маша, пожалуй, и всё, что я могу рассказать тебе, как на духу. Смешно то, что попал мой «Светличный» в руки того брюнета, помнишь, я говорил?!

— Ну и что брюнет? — с любопытством спросила Марья.

Иван засмеялся:

— Встаёт, когда я вхожу, заикается. И каждую минуту извиняется, с поводом и без повода. А я, Маша, доволен жизнью, ещё как доволен. Видишь теперь сама, отец понял, как я люблю Алёнку и что не желаю видеть рядом с собой никого другого. Значит, он искренне желает мне добра. Я живу по-своему. Ну, встречаюсь с ним. Разве это грех? Видишь сама, сколько он сделал для меня. Помирись с ним, Маша, и тебе станет надёжно и спокойно. Отец есть отец. Он один остался у нас с тобой. И он — хороший.

Нет, это не её Ванюшка. Это яркий, талантливый человек, однако он уже совершил несколько пусть небольших, но предательств, так поняла Марья. А раз предательства совершены, пути назад, в безмятежную чистоту, нет. Потому она, Марья, и ушла в медицину из киношного «болотца», в котором выросла и в котором предательство — норма, чтобы никогда, ни под каким видом не попасть в ситуацию, когда предательство необходимо.

— Я с ним не ссорилась, Ваня, — сказала Марья. — Он предал сначала маму, потом нас и маму — погубил. Пустячок, не правда ли? И Колечку предал, не захотел бороться за него и за его фильм.

Помимо Марьиной воли, снова возникли перед глазами двухлетний золотоволосый мальчик с аллергией, грубая врачиха, неожиданно превратившаяся в человека и спасшая мальчика, безликая, иссохшая старуха с пролежнями, которую, чтобы госпитализировать, Марья и доктор с трудом выдрали из нечистот (дочка ни разу не поднесла беспомощной матери судно). Больные, врачи, санитарки двигаются, говорят, живут каждый своей жизнью, и Марья неожиданно понимает: вот ради чего ей нужно жить — собрать воедино разрозненные судьбы, события, и мамину тайну, и тайну их семьи. А ведь это Иван, сегодня, помог ей увидеть, как выбраться из сиротства!

— Спасибо за всё. Я пойду.

Марья порывисто встала, готовая бежать за письменный стол и скорее вызвать к жизни проскочивших мимо неё людей и эпизоды.

— Стой! Ты опять забыла сумку, книжку и деньги. Прошу тебя, возьми во имя нашего родства, во имя нашей с тобой общей жизни, — сказал он снова красивые слова. — Купи то, что необходимо тебе.

— То, что мне необходимо, не продаётся, не покупается. Мне нужен мой родной-единоутробный брат-близнец. Больше мне ничего не нужно. Не думай об этом, Ванюша. У меня всё в порядке.

Щёлкнул ключ в замке.

— Слава богу, успела, — раздался голос, от которого Марья вздрогнула. Это был родной голос, похожий на мамин.

Марья шагнула навстречу Алёнке и, не понимая, как это произошло, припала к ней, словно встретилась, наконец, с сестрой.

— Вот тебе на! — воскликнул в изумлении Иван. И тут же принялся разглядывать обеих. — Говорю, похожи, смотри-ка, волосы, губы, глаза!

А Марья с Алёнкой с удовольствием смотрели друга на друга.

Недолго длилась их молчаливая встреча, но она решила их пожизненные отношения. Марья пошла к двери.

— Посиди ещё, — попросил Иван.

Больше всего в эту минуту ей, наполненной голосами, поступками героев её будущей вещи, Алёнкой, ослепительным восхождением брата и его большой любовью, захотелось к земляничным кустам и к липам, согревающим мать.

— Не обижайся, я должна идти! — улыбнулась она.

1

«По натуре характер у меня насмешливый. Идёт мимо важный человек с „дипломатом“, взблёскивающим новыми замками, я обязательно скажу спутнику, а если такового не имеется, то самому себе какую-нибудь весёленькую пошлость по поводу чванливой раздутости владельца „дипломата“. Потеряю последнюю пятёрку, обязательно посмеюсь над собой, хотя жрать хочется до невозможности. Конечно, выход всегда Найдётся: отправляюсь к дуре Катьке, которая всю свою зарплату тратит на жратву, и под её жадным, обжигающим взором, ожидающим от меня действий несколько иных, сожру за милую душу и домашние пельмени, и картофельные котлетки с грибным соусом. Есть единожды в день я привык давно, приучал себя к этому долго и упорно, ведь это так удобно! Неужели не найдётся раз в день дурак или скорее дура, готовые поделиться со мной своим скучным ужином?! Со мной ведь не скучно: я и анекдотец расскажу, и пошучу, когда начнётся пищеварительный процесс и мозги несколько потеряют способность соображать, и доверительно выскажу кое-какие свои соображения о ком-нибудь всемирно известном. А когда дура Катька или дура Верка начнут проявлять нетерпение, ожидая от меня активных действий, смоюсь. Ведь главное для человека, если следовать классике: вовремя смыться. По натуре характер у меня насмешливый. Идёт мимо важный человек с „дипломатом“, взблёскивающим новыми замками, я обязательно скажу спутнику, а если такового не имеется, то самому себе какую-нибудь весёленькую пошлость по поводу чванливой раздутости владельца „дипломата“. Потеряю последнюю пятёрку, обязательно посмеюсь над собой, хотя жрать хочется до невозможности. Конечно, выход всегда Найдётся: отправляюсь к дуре Катьке, которая всю свою зарплату тратит на жратву, и под её жадным, обжигающим взором, ожидающим от меня действий несколько иных, сожру за милую душу и домашние пельмени, и картофельные котлетки с грибным соусом. Есть единожды в день я привык давно, приучал себя к этому долго и упорно, ведь это так удобно! Неужели не найдётся раз в день дурак или скорее дура, готовые поделиться со мной своим скучным ужином?! Со мной ведь не скучно: я и анекдотец расскажу, и пошучу, когда начнётся пищеварительный процесс и мозги несколько потеряют способность соображать, и доверительно выскажу кое-какие свои соображения о ком-нибудь всемирно известном. А когда дура Катька или дура Верка начнут проявлять нетерпение, ожидая от меня активных действий, смоюсь. Ведь главное для человека, если следовать классике: вовремя смыться. По натуре характер у меня насмешливый. Идёт мимо важный человек с „дипломатом“, взблёскивающим новыми замками, я обязательно скажу спутнику, а если такового не имеется, то самому себе какую-нибудь весёленькую пошлость по поводу чванливой раздутости владельца „дипломата“. Потеряю последнюю пятёрку, обязательно посмеюсь над собой, хотя жрать хочется до невозможности. Конечно, выход всегда Найдётся: отправляюсь к дуре Катьке, которая всю свою зарплату тратит на жратву, и под её жадным, обжигающим взором, ожидающим от меня действий несколько иных, сожру за милую душу и домашние пельмени, и картофельные котлетки с грибным соусом. Есть единожды в день я привык давно, приучал себя к этому долго и упорно, ведь это так удобно! Неужели не найдётся раз в день дурак или скорее дура, готовые поделиться со мной своим скучным ужином?! Со мной ведь не скучно: я и анекдотец расскажу, и пошучу, когда начнётся пищеварительный процесс и мозги несколько потеряют способность соображать, и доверительно выскажу кое-какие свои соображения о ком-нибудь всемирно известном. А когда дура Катька или дура Верка начнут проявлять нетерпение, ожидая от меня активных действий, смоюсь. Ведь главное для человека, если следовать классике: вовремя смыться.

Но вот мой налаженный быт неожиданно нарушился: впервые в жизни я загремел в больницу, и не с чем-нибудь легкомысленным вроде ангины или аппендицита, а с болезнью, способной привести человека к печальному исходу, — с язвой желудка довольно внушительных размеров. Болтался несколько дней между жизнью и смертью. Зав моим отделением, Раиса Аполлоновна, престарелая дама со взором цепким, но не видящим простого смертного, толкала меня на тот свет всеми доступными способами: неверным диагнозом, утверждающим, что у меня колит с гастритом, а не язва внушительных размеров, убойными таблетками, оглушающими меня уколами. Я от боли в желудке сознание теряю, кровотечение на пороге, а она колет мне сердечное и даёт слабительное. Но мне повезло. И вытянул меня с того света отличной операцией, удивительными настоями, диетой и нетипичным вниманием к моей особе врач соседней палаты — Альберт Миронович, случайно однажды заменивший нашу Раису Аполлоновну. И вот я — живой.

С одной стороны, государственная кормёжка и, следовательно, полная независимость от всяких Катек и Верок, готовых меня безропотно кормить. А с другой стороны…

Вот и поговорим об этой, другой, стороне. Когда я пришёл немного в себя после тяжёлой операции, я, как человек наблюдательный и любознательный, тут же углядел серьёзные нарушения больничных порядков, как-то: отсутствие желания у персонала обслуживать нас без вознаграждений, бросающуюся в глаза некомпетентность ведущих врачей, некачественную, будто специально охлаждаемую еду, и так далее.

Я — Климов. Не могу сказать, что очень умён, но вовсе не глуп. Не могу сказать, что излишне благороден, но отнюдь не зол и не вреден, на подлость не способен — по возможности кормлю беспризорных животных, перевожу через улицу слепых и развлекаю плачущих детей. Тощ, высок, белобрыс, с блеском в глазах. Я, Климов, люблю порядок. И, как человек принципиальный, принялся изучать реальную ситуацию с присущими мне педантизмом и дотошностью.

Вроде больной он и есть больной, дышит двумя ноздрями, сопит, а иногда и храпит ночью, уколы и таблетки принимает. А вот и не так всё. Больной больному — рознь.

Дронов поступил в больницу отёчный, ушёл отёчный. Был он мягкий как вата, ткнёшь пальцем в тело, и дырка. Маленький, с водянистыми глазами, он спрашивал у каждого, кто входил в палату: „Слушай, а я не умру? Слушай, а у тебя почитать ничего нету?“ Никто из врачей не занимался им. А в один дождливый день взяли и выписали. „Отправили помирать, — вслух обозначил действие врачей старик, пролежавший в клинике дольше всех. — Уж я знаю“.

А вот привезли в соседнюю палату, в урологию, Дынкина. Круглый, лысый, ничего в нём особенного не наблюдалось. Только почему-то вокруг него началась беготня. Старшая сестра Галина Яковлевна, дама с бриллиантами на всех обнажённых местах — в ушах, на шее и пальцах, с искусственной рыжиной, стыдливо скрывающей седину, всегда в яркой одежде, как девушка на выданье, с кукольными щеками и губами, ярко накрашенными, точно не под семьдесят ей, а сорок, сама делает ему уколы, сама судно тащит да чай несёт, из общей кастрюли со щами мясо ему сама вылавливает, по десять раз на дню наведывается в палату, самочувствием интересуется, а ночами к нему санитарку приставляет. Ухаживает как за членом правительства! Болезнь обычная — камень в мочевом пузыре, а операцию почему-то сделали вне очереди.

Я, не будь дурак, и в шашечки Дынкина развлекаю, и кроссвордик принесу, и „Крокодильчик“ с ним вслух почитаю. Дынкин в хорошую минуту и раскололся: оказалось, он Галине сумму кругленькую прямо в старческие руки опустил!

Вот как поставлено. Заплатишь — лечись в своё удовольствие.

Исследовал я эту проблему всесторонне. Не один Дынкин такой. Просто я слепой поначалу был, ни черта не видел. А теперь разул глаза. Я-то думал, те, которые лежат с Галининым вниманием, — тяжёлые, а они, оказывается, просто ловкие, а такие, как Дронов, пусть пропадают! Особенно много обихоженных иногородних: с них-то, оказывается, как с липок дерут! А такие, как я, которые загремели в больницу на „скорой помощи“, лекарства, конечно, получают, куда деться, но ухода никакого: выживешь — выживай, под счастливой звездой родился, подохнешь — подыхай.

Да, наша старшая сестра будет поважнее врача, её боится сам Главный — товарищ Владыка. Она-то, похоже, между всеми вознаграждения и распределяет.

За то, что тебе судно поднесли, значит, как я уже говорил, тоже нужно платить. Что же это, всю мою тощую зарплату за отправление естественных надобностей отдай?! А ещё в нашей больнице, оказывается, много мёртвых душ. Источник информации — достоверный: выкрашенная в блондинку медработница делилась со своей неопытной, но, видимо, заслуживающей её доверия приятельницей. Конечно, подслушивать нехорошо, но что делать, если я случайно оказался около ординаторской поздним вечером в жажде раздобыть снотворное. Голос крашеной блондинки звенел от несправедливого к ней отношения. „Это что, я, значит, должна выносить судна десяти палатам, а зарплату получай как за три?! Знаешь, что они удумали: деньги, которые полагаются мне за переработку, оформляют на какую-нибудь пенсионерку, попивающую дома чаёк, и между собой делят! — Голос её упал до шёпота и снова взвизгнул: — Что я, рыжая, нюхать столько говна!“ Дальше слушать было неудобно — простудился я во время операции, дышу очень уж шумно, но материальчик для размышлений кое-какой получил. Лежу и думаю. И так думаю, и этак, с разных сторон, и появилось одно важное соображение: а ведь не от хорошей жизни идут на махинации работники самой гуманной в мире профессии! На зарплату-то свою честную, законную, в копейках, не может прожить медик, особенно если завелись дети. Эх, скорее бы я выздоровел, я бы всё по полочкам аккуратно разложил!»

— Господи, как я бездарна! — воскликнула Марья, комкая мелко исписанный лист, десятое, наверное, начало. Мысли, чувства, живые сцены, вот они, а садится писать — декларации одни, риторика!

Задумала «Записки из клиники», как ни на что не претендующие наблюдения, зарисовки, а за годы, что в клинике работает, замысел изменился. Если сначала дни слились в один серый, суетный, неряшливый, то теперь каждый день — событие, проблема, а то и преступление.

Климов встречает её у дверей коридора. «Маша, должен признаться вам, я ношу в себе ужасную тайну. Она обязывает меня: как честный человек, я должен что-то делать. Наша „бриллиантовая“ берёт взятки!»

Дронова выписали умирать.

Какие записки?! События, преступления имеют причины и следствия, кульминации и развязки. Не записки. Детектив, как у Ивана.

Около мамы яснеют мысли, появляется другое, более острое зрение, и почему-то сегодняшняя жизнь тесно переплетается с её личным прошлым и прошлым всей её семьи…

Скамья за три года совсем почернела — много раз мокла, много раз сохла, а чаще не просыхала вовсе. Чуть покосилась. Земляника разрослась. И листья липы над головой стали гуще.

Вот уже несколько лет Иван не приходил к маме в день её рождения, ездит за границу то на одни международные соревнования, то на другие. Почему же именно в мае его разбирает охота путешествовать? — с обидой думает Марья. Обида живёт теперь в ней постоянно, горькая, непроходящая, — тоска по брату.

За эти годы трижды поступала в медицинский, но по непонятным причинам не проходила. Совсем уже решила удрать от прошлого и провалов — по призыву комсомола уехать на целину, там наверняка нужны медсёстры, но в последний момент испугалась потерять Москву. Будни несутся самолётом. Праздники с субботами-воскресеньями тоже для неё будни — берёт дополнительные дежурства, чтобы не сдохнуть с голоду. Сплошная работа. Но в мамин день всегда здесь. Почему же Ваня не может освободиться?

Правда, сегодня обещал прийти. Придёт ли?

На несколько минут вернуть бы маму! Спросить: почему служила отцу и отказалась от собственной судьбы, почему покончила с собой — о них не подумала, бросила на произвол судьбы?! Что же главное для женщины-матери?!

«Не пиши, пока не увидишь каждую крапинку на лице своего героя, не услышишь каждого его слова, — любила повторять мама. — Не пиши, если не знаешь каждой мысли героя, спрятанной даже от него самого, и каждой секунды его жизни. Не пиши, если себя любишь больше тех, о ком хочешь писать. Окажешься голым королём, если солжёшь. Ничто так не обнажает человека, как слово, написанное на бумаге, оторванное от тебя».

Так говорить может лишь тот, кто сам пишет. Писала ли мама? В домашнюю газету — да, а о своём?

Отец отдал ей мамины бусы, брошки, гранатовые украшения, накидку из чернобурки, три платья, рыжую лисью шубу. Оказалось, не так много у мамы вещей. В платьях, в шубе утонешь — мама гораздо выше ростом и полнее. Накидку, украшения надеть некуда, не в клинику же! Лежат мамины вещи бесхозно, забытые, никому не нужные. А может, были дневники, записки и даже рукописи и валяются такие же забытые, никому не нужные? Где?

Ивана обвинила, он не приходит к маме. Она приходит. А помнит ли о маме? Переполнена своими обидами — на всех завела кондуиты. А на себя? Лишь в собственных делах и проблемах копается. Жалеет себя — личная жизнь не удалась, ребёнка нет, и сама никому не нужна, одна на свете. Опять о себе. Сегодня — мамин день, сегодня — только о маме.

Голоса из прошлого:

«Мотька, не стоишь ты Оли. Такая женщина! Знала бы о твоих похождениях! Эх, за что она любит тебя?»

«Тебе шах, болтун! Играешь, следи за игрой!»

«А может, я нарочно проигрываю? Хочу, чтобы повезло в любви. Ты, Мотька, жлоб. Ни себе, ни людям».

«Мат. — Отец потягивается, зевает, откидывается на спинку кресла. — Это если ты в карты проигрываешь, тогда везёт в любви. На шахматы не распространяется. Хочешь, засядем за преферанс? Хотя у тебя не хватит терпения».

«Зачем тебе Оля? Погубишь её, а я бы поднял её над всеми. Я ей…»

«Зачем над всеми? Над всеми — холодно!»

«Матвей, возьми меня с собой в отпуск. Я буду готовить тебе обед, покупать на рынке фрукты. Ты же решил отправить детей в лагерь. А мне куда деваться? Возьми с собой!»

«Не могу, понимаешь, задуман мужской отдых».

«Что значит — мужской?» И — опрокинутое лицо, будто с него стерли все краски и улыбку. Такое же безжизненное, когда отец по вечерам уходит из дома.

«Идём в театр, — зовёт маму Колечка. — В ресторан? Идём к моему приятелю в гости. Интересный типаж. Покажет тебе золотых рыбок. Ты же кюбзовка, должна любить животных».

Мама качает головой. Ничего не отвечает. Только так молчит, что Колечка сматывает удочки.

В такие вечера мама скучная.

Зачем мама жила с отцом, если он её разлюбил? Ведь она была очень гордая.

Марья комкает листок с неудачным началом своих «Записок». Каждый день ждёт: вот прервётся поток будней, она остановится в своём беге, сядет за стол и сможет, наконец, управлять словами и, наконец, почувствует себя человеком. Этого ощущения, не человек она, не было, когда жила в семье, оно явилось и прочно поселилось, когда оказалась одна, лицом к лицу с окружающим миром. Тётя Поля кидает ей в суп тараканов, Галина унижает, называет курсанткой. Почему — «курсантка», у неё диплом, она должна была бы зваться «сестра милосердия»! А Галина, фактически хозяйка отделения, и Аполлоновна гоняют её как рабыню: «Подними бумажку», «Подай судно», «Отнеси грязное бельё». Попробует отстоять себя — мол, не её дело тяжёлые тюки таскать, а в ответ и сгребёт «хамку», «курсантку», «склочный характер» и т. д. «Твоё дело — отработать после училища и точно выполнять приказания, если хочешь поступить в медицинский. Кто даёт характеристику и направление? Мы. Так что не выступай со своими капризами, — однажды обрушила на неё холодный душ Галина. — От меня зависит твой медицинский. „Не моё дело!“ Ишь, чего захотела, всё — наше!» Галина учит её, как в старину баре учили прислугу или самодурши-свекрови — безродную невестку.

Алевтину Александровну привезли с ангиной. Ей тридцать, дочка учится в четвёртом классе, а выглядит так молодо, что все зовут её: «Аля». Волосы коротко острижены — пушистые, светлые, глаза — промытые, светло-зелёные. Аля улыбчива. Улыбка — благодарная. За капельницу — спасибо. За то, что температуру сбили, — спасибо. За кашу — спасибо.

Только вскоре вместе с ангиной и гландами стала таять и сама Аля со своей белозубой улыбкой: лицо пожелтело, утонули в морщинах глаза, свалялись волосы.

Не стало сил и на улыбку.

«Может, рак?» — с ужасом думает Марья.

В свободный от «скорой» вечер сядет около Али, положит руку на холодный лоб, волосы гладит. «Спасибо тебе, Машенька, — благодарит Аля. — Я, Машенька, никогда не жила, зачерствела внутри, как лежалый хлеб. Хочу признаться тебе, я не могу терпеть мужа, это так тяжело, Машенька! Он просто ходит по дому, не делает ничего такого, а я уже не могу. Он запрещает мне всё: подкрасить ресницы, сходить к подруге, съесть пирожное. Я совсем уже ничего не хочу и не люблю никого, кроме Даши. И ей запрещает всё. Мы редко бываем с ней вдвоём. Он раньше меня приходит с работы. А когда бываем, я сразу спрашиваю её: „Чего ты хочешь, Даша, скажи? Бегать, мороженое, забраться на лестницу?“ — Аля грустно улыбнулась. — А Даша уже тоже ничего не хочет. Сядет и сидит. Уроки делать ненавидит, потому что уроки — это тоже из области „нужно“. — В Алиных глазах застряло это скучное „нужно“ и стоит, как серое небо в бесконечную неудачную зиму, и кажется, не было никогда, нет и не будет солнца и зелени. — Знаешь, Машенька, ты так слушаешь, и такие нежные руки у тебя, что мне уже не так страшно возвращаться домой. У меня ведь есть Даша, правда? Можно нам с Дашей ещё хоть что-нибудь захотеть, как ты думаешь? Мы же с ней ещё молодые!» А иногда просит: «Ты мне, Машенька, почитай, я что-то видеть стала плохо, сливаются буквы. Про Мастера и Маргариту, вот отсюда, смотри».

Марья начинает читать.

Подойдёт Климов, присядет на край Алиной постели, смотрит на Алю. Аля слушает с закрытыми глазами, чтобы ни одного слова не пропустить.

Однажды попросила: «Приведи ко мне, Машенька, Дашу!»

Вечер. Ни Галины, ни Раисы. Пошла звонить Алиному мужу.

— Что за блажь? — встретил её холодный голос. — Я навещаю. Ношу передачи. Всё как полагается. А чего ещё? Ребёнку нужно делать уроки. У ребёнка режим. А может, вы хотите нарушить порядки в клинике?

— Я очень прошу вас, — взмолилась Марья. — Але плохо. Привезите девочку. Как медработник, прошу вас об этой милости.

Через час она встречала девочку в дверях приёмного покоя.

Маленькая Аля вошла в больницу. Черты Алины, только улыбки нет.

Марья протянула Даше халат, а сама принялась разглядывать Алиного мужа. Невысок, хмур, губы сухие, узкие, он поджимает их, будто они мешают ему. От такого зачерствеешь. Как это Алю угораздило выйти за него?

— Не волнуйтесь, десять минут, и Даша вернётся, — сказала ему, испытывая облегчение, что выполнила просьбу Али и что уходит от этого человека и Дашу уводит.

Аля не вскрикнула, увидев Дашу, и Даша не крикнула: «Мама!» Путаясь в халате и чуть не падая, девочка кинулась к Але и припала к ней. Так, молча, в нерасторжимом объятии, они оставались довольно долго.

В дверях стоял Климов, смотрел. Рядом с ним — старенькая, робкая, похожая на серого мышонка санитарка Сиверовна. Смотрела. Больные смотрели. Марья смотрела. Оторвать Алю с Дашей друг от друга, казалось, не было никакой возможности.

Прошли и десять минут, и двадцать. Марья начала нервничать. И, словно уловив её беспокойство, Аля и Даша взглянули на неё одинаковыми несчастными глазами с такой мольбой, что Марья отступила.

— Возвращайся скорее, — сказала Даша совершенно взрослым голосом. — Я тебя жду у окна, смотрю на остановку. Стою и жду.

Марья не знала, поспешить ли ей в приёмный покой, к Алиному мужу, чтобы утишить его гнев, который она чувствовала на расстоянии, или ждать, пока Даша сама догадается, что отец сердится, и уйдёт.

— Не волнуйся обо мне, — сказала Даша.

— Не волнуйся обо мне, — сказала Аля.

И снова молчат. Руки в руках, взгляд во взгляде.

Наконец Даша сказала:

— Я пойду, иначе несдобровать.

Аля кивнула.

И лишь в коридоре из глаз Даши посыпались слёзы.

— Тётя, почему мама такая жёлтая? Она очень сильно болеет, да? Мама никогда не была такая. Мне приснился сон, мама уходит от меня по длинному туннелю, как в метро, я бегу за ней и не могу догнать. Зову, а она даже не оборачивается. Я боюсь.

Марья прижала Дашу к себе. Она тоже боится, только не может сказать об этом Даше. Она хотела успокоить Дашу, но голос сорвался. Марья давилась слезами, пыталась проглотить их, а они всё равно вырывались.

В приёмном покое их встретил дежурный врач, молодой парень с громадной каштановой шевелюрой.

— Кто разрешил вам нарушать распорядок? — неожиданно тонким голосом обрушился он на Марью, но, взглянув на неё и на девочку, прикусил язык, вспыхнул, как мальчишка. Минутная пауза, он заговорил вновь: — Я этого безобразия не оставлю так, я доложу завтра вашему заведующему.

Говорил он громко, и говорил до тех пор, пока Дашин отец, дёрнув девочку за руку, не выволок её на улицу.

— Что, безнадёга? — спросил, как только хлопнула дверь. Марья кивнула. — Жалко пацанку. А папаша — злыдень, не человек.

Марья, уже не скрываясь, не стыдясь чужого, случайного человека, плакала. Он не успокаивал. Отвернулся. Курил.

Когда она справилась с собой, сказал:

— Ну, привет. У меня больные. — И ушёл, вихляя лёгким, узким телом, халат болтался на нём.

На другой день Марья, преодолев неприязнь и страх, решилась — пошла к Раисе Аполлоновне.

— Прошу вас, поймите, что-то не так. Чувствую, гибнет. Может, другое лечение попробовать? Прошу вас, посмотрите!

Зазвучал елейный голосок:

— Занимайся своими делами, душка! Когда кончишь институт, будешь иметь право совещательного голоса, не раньше.

Марья побрела в перевязочную. Не человек она, бесправное существо — санитарка, делающая инъекции. Что она может? Поднести к пересохшему рту прооперированного Климова воды, погладить Алину щеку, принести Дронову хорошую книжку.

Распоряжений своих прежних Аполлоновна не отменила — по горсти антибиотиков три раза в сутки!

В тот день Марья пришла к Климову в палату, села около него.

— Ты чего, Маша? Пришла, а молчишь? — спросил Климов. Он только проснулся, лежал розовый со сна. Потянулся блаженно, как здоровый человек, сел. В тёмно-синей пижаме он походил скорее на отдыхающего, чем на больного. — Случилось что-нибудь у тебя? С Алей плохо? — Розовый цвет медленно таял. — Идём же!

— Подождите. Я хочу, чтобы вы поговорили с Раисой Аполлоновной. Мне кажется, её неверно лечат.

Климов не дослушал. Через минуту он был в кабинете зав. отделением. Про дверь забыл, она осталась распахнутой. Говорил Климов тонким дискантом, срываясь на петуха:

— Возьмите мою кровь. Может, нужно переливание?

— Не волнуйтесь, что вы! — стала успокаивать его Аполлоновна. — Всё идёт как надо. Нет нужды беспокоиться, — ласково бормотала старуха. — Я посмотрю её. Обещаю.

Климов вышел розовый, улыбающийся.

— Ну, видишь, вроде, Маша, всё хорошо. Если что, я всю свою кровь… бери. Я, Маша, только начал жить. Мы с Алей… да я ей и Даше придумаю такую жизнь! Выйти бы нам с ней поскорее!

Замечал Климов или не замечал, что Але всё хуже? А может, видел лишь её глаза, в которых светилась Алина душа и её к Климову расположение.

В последний час Марья сидела около Али, беспомощно сжимала её руку:

— Аля, Алечка, очнись! Ну, очнись, пожалуйста!

Агония длилась уже минут тридцать. Аля приподнималась, сбрасывала с кровати ноги, порывалась куда-то бежать и всё шептала: «Даша, Даша!» А на последней минуте посмотрела на Марью вполне осознанно, легко села, позвала: «Даша! Даша! Дашенька! Даша!»

Рядом стояла Сиверовна, плакала. Климов замер, как часовой, вдалеке, у двери — с бесстрастным мёртвым лицом. Не понимал. Ждал, когда снимут приступ.

Аполлоновна вдруг сорвалась, побежала из палаты, старчески оседая при каждом шаге на толстый зад.

Пахло пролившимися лекарствами. Было очень душно в палате, словно Аля забрала с собой весь воздух.

А как только Аполлоновна выскочила из палаты, к Але двинулся Климов. Сиверовна уже накинула на Алю простыню, а Климов шёл, улыбаясь, точно готовился поздравлять Алю с выздоровлением. Подошёл. Недоумевая, отдёрнул простыню, позвал:

— Аля?! Маша, что за шутки? — И вдруг совсем другим тоном: — Маша?! — Он смотрел так удивлённо! — Маша?! — Быстро сходила живая краска с его лица. Он в самом деле не понимал, и Марья побежала за лекарством.

Дрожали руки, когда она лила лекарство — мимо мензурки.

Климов не подпускал к Але каталку и санитаров, пальцами, как слепой, водил по Алиным остывающим губам, блёклым щекам, уже почерневшим-глазницам. «Аля! — Он не говорил, Марье слышался его голос: — Посмотри на меня. Не уходи!»

Всю ночь после Алиной смерти стоит на лестнице у окна. Смотрит на заснеженное дерево, не слышит Марьиных уговоров пойти лечь, не видит яблока, протянутого ему.

И Марья вот уже которую ночь не спит.

Перед глазами — недоумевающий, ничего не понимающий Климов, сдёрнул с Алиного лица простыню и зовёт: «Аля?» Если бы она училась в меде, сама бы поняла, что не так: диагноз, лечение?! Может, аллергическая реакция на антибиотики, как у того мальчика, к которому она приезжала на «скорой помощи»?

Ходит по комнате босиком. Спать хочется — глаза режет, а не уснуть. Почему выписали не вылечившегося Дронова? Почему чуть не умер Климов? Почему умерла Аля?

«Почему!» — главный вопрос. Кому задать?

Чем может помочь она? Выслушает, даст снотворное, чтобы уснул. С больными в одной упряжке беспомощности сквозь непробиваемую стену не прорвёшься!

— Огонь! — шепчет Марья. — Огонь!

По кому — огонь?

По благодушной старушке — Раисе Аполлоновне, по Галине — тоже старушке, несущей, как флаг вечной победы, своё уже двадцатилетнее председательство в месткоме?! Бить старушек?!

Может, сходить к главврачу? Он кажется Марье всемогущим. Его имя, Вениамин Николаевич, все произносят шёпотом, а чаще не имя, чаще называют его — «Владыка». «Владыка зовёт», «Владыка велел». Короткие слова — «велел», «назначил», «приказал» не подлежат обсуждению, сомнению. Может, Владыка объяснит, почему выписали Дронова, у которого ямки образуются, если дотронешься до него, почему умерла Аля, если изначально у неё была всего-навсего ангина?!

Уснёт Марья, снятся ей серо-коричневые антибиотики с серо-коричневыми червяками, попадают в кровь червяки, сжирают живые клетки, одну за другой, и вместо крови ползают в жилах человека.

Почему — «серо-коричневые», почему — «червяки», Марья не знает. Повторяется сон, как повторяется ежедневное шествие Аполлоновны с медовой «душкой» на сахарных устах и Галины — с «хамками» и «курсантками» на устах ярко крашенных.

«Откуда бриллианты? — думает. — На зарплату медсестры, пусть даже и старшей, какие бриллианты?! Что за шепота вокруг вновь поступающего больного? Не о его болезни, не о лечении — шепота как скабрезности, как зловещие заклинания».

Сядет к столу. Кажется, слова точные: «Спасти надо звание врача, медсестры». А перечитает Марья: поза, прямолинейность, риторика, фальшь. В корзинку. Один вариант в корзинку, второй, третий. Не слова нужно писать.

Климов принёс Але цветы. Конечно, не он из больницы уходил, чтобы цветы купить, Сиверовну попросил. Восьмого марта вошёл в Алину палату прямой, тощий, как жердь, остановился в дверях. Волосы прилизаны, моргает, будто соринка в глаза попала, рот приоткрыт, как у ребёнка, слушающего сказку. По всему видно: первый раз он взялся цветы дарить.

Вот что должна она суметь передать бумаге: лицо Климова, лицо Али. И как Аля уходит, а Климов остаётся…

Её дело показать: Галина отчитывает Сиверовну. У той трясётся голова, вот-вот упадёт на грудь. Сиверовна всегда в чёрном платке. Чёрные бусины-глаза — в сетке глубоких морщин. Единственная санитарка не берёт с больных денег: и судно подаст, и подмоет больного, и посидит около, если ему плохо. Что сделала такого Сиверовна, за что её можно распекать? А Галина распекает, и сильнее обычного трясётся у Сиверовны голова!

2

Ивану ещё рано. Иван обещал прийти в одиннадцать. Это хорошо, что у неё есть время побыть одной — не часто выпадает.

Каждый день подгоняла себя к встрече с братом — а вдруг она поможет Ивану выбраться из сетей, в которые он попал? Слова искала незатасканные, которым Иван поверит. А сейчас они разбежались, как блохи от ДДТ. Разве имеет она право вторгаться в его жизнь?

Но ведь его жизнь связана с ней и с Алёнкой. Из-за него ей и Алёнке плохо, а значит, её, Марьи, касается его жизнь.

На подмогу Марья зовёт прошлое, перебирает события и людей, которые разбудят Ивана, как Кая разбудила Герда!

Ивана били впятером — в их дворе с раскидистыми рябинами, укрытом от улицы Горького и от Моссовета большим старинным домом, в котором они тогда жили. Били за то, что не играет с ними, за то, что ходит мимо, задрав нос, да ещё с девчонкой, и на велосипеде уезжает на Пушкинскую улицу и улицу Чехова, а не катается по просторному двору, как делают другие, за то, что не даёт свой велосипед покататься тем, у кого нет. Били жестоко, как бьют чужого, жадного, непохожего на них. Швыряли от одного к другому, лицом об асфальт возили, пинали ногами, точно в футбол им играли.

Марья не закричала и не заплакала, увидев, что Ваню бьют, не побежала жаловаться. Схватила велосипедный насос и, не помня себя от ужаса и страха, кинулась к мальчишкам. Первый же удар нанесла точный — по голове одного из самых злых. Парень рухнул как подкошенный. Но её это не остановило, разъярённая, она замахнулась для следующего удара и, наверное, ударила бы, если бы не раздался истошный крик женщины, проходившей по двору:

— Убили?!

Этот крик отшвырнул парней от Ивана, бросил их к товарищу. Иван тоже лежал на земле с закрытыми глазами. А Марья прижимала к груди насос и не могла сделать ни одного движения к окровавленному, бездыханному, как казалось ей, брату. Нужно же помочь! Но на неё навалилось такое бессилие, при котором невозможно пошевелиться — ноги намертво пристыли к асфальту, руки намертво вцепились в насос.

Иван встал сам, без её помощи. Из припухших глаз мерцал живой злой блеск.

— Правильно наподдали, — сказал нечётко, потому что во рту было полно крови, но явно без обиды. Её удивило: Иван считает, избили задело.

Им было тогда по тринадцать лет.

Мальчика она, к счастью, не убила, просто оглушила. А сочувствия к нему, даже если бы убила, наверное, не возникло бы всё равно — существовал только брат, единственный друг, без которого не было жизни.

Когда отмылся от крови, прижёг йодом ссадины и переоделся, Иван сказал:

— Дураков надо учить. Люди вокруг, Маша. Не хочешь внутрь пускать, не пускай, но хоть здороваться-то мы ведь могли с ними! Так? В одном дворе растём! И велосипед чёртов. У нас есть, у них — нет. Сволочи мы с тобой хорошие. Интеллигенты вшивые.

Такую речь произнёс тогда Иван, и только сейчас Марья поняла: а ведь они шли против матери и её жизненных заповедей. Не только маститые киношники, актёры и режиссёры, к маме приходили из их же двора самые разные люди: слесарь, дворничиха, комендантша районного клуба, диспетчер лифта. Сидели с мамой на кухне, распивали чаи, писали какие-то просительные бумаги и заявления, обсуждали события двора, улицы, фильмы и телепередачи. «Не заносись», «не чванься», «не гордись», «всегда будь интеллигентным и добрым», — звучит мамин голос. К кому обращается мама: к ним, к отцу?!

А может, они не замечали ребят во дворе не из-за чванства, не из-за гордости? Может, то был их с Иваном подсознательный протест против застолий отца, в шуме и сутолоке которых они с Иваном чувствовали себя ненужными, против пышных фраз и перекошенных лиц во время идейных схваток, и они интуитивно стремились изолироваться, отъединиться от людей, чтобы ни злоба, ни унижение не коснулись их?! А может, им просто было достаточно друг друга? Она не знает. И не помнит тех своих, подростковых, мыслей и переживаний. Конечно, с ребятами они зря не общались — наверняка среди тех мальчишек были и интересные, и добрые, как и в любом обществе!

И ещё неожиданно поняла, зримо увидев ту драку: чувство ущербности, неполноценности, возникшее в человеке по тем или иным причинам, не исчезает, с возрастом, с прибавлением обид и унижений, растёт, превращается в беду и способно толкнуть на бунт. Так было с дворовыми мальчишками. И ведь так с ней — сейчас. Далёкая драка имеет отношение к ней лично с её неприятием Галины-Раисы, с её бунтом против них. Но она имеет отношение и к Ивану сегодняшнему, и к Алёнке.

Алёнка. Не девочка. Женщина старше их с Иваном на десять лет. Кандидат наук, преподаватель. А для Марьи она — Алёнка, девочка, не защищённая никем. Она не изобьёт Ивана, как дворовые мальчишки, она внутрь запрячет обиду и через всю жизнь пронесёт её, никому не даст увидеть её — горькую, незаслуженную, нанесённую Иваном. Иван бросил Алёнку.

А сначала, после их первой встречи, подряд четыре месяца, длился праздник: Марья каждую субботу ездила к Алёнке с Иваном. Обсуждали Солженицына, Дьякова, Конквиста… Гуляли втроём в парке. Как-то Иван сводил их в гости к товарищу, который обрушил на них Окуджаву и Галича. Пару раз побывали на «Таганке». Когда Иван уезжал в свои заграничные командировки или когда уходил к отцу, что происходило всё чаще и чаще, Алёнка являлась к Марье. Пилила из Тушино в Черёмушки, не заботясь о потерянном времени. Привозила сумки с продуктами, подарки, якобы от Ивана. Марья пробовала сопротивляться, Алёнка не слышала её. Забиралась с ногами на тахту, обкладывалась пушистыми клубками шерсти, мелькала спицами, вывязывая Ивану пуловер или носки, и доверчиво выдавала Марье информацию о делах Ивана — сногсшибательном успехе первой книги, новых договорах, новых замыслах, размышления о собственной работе. Из этих размышлений получалось, что та психология, которую она вынуждена давать студентам, — далёкая от жизни схема и подчинена политике. Тоталитарному государству не нужен человек, чувствующий и думающий, со своей индивидуальностью, а нужен винт, болт.

У Алёнки тоже золотистые веснушки на щеках и носу, как у неё, Марьи. А брови не похожи, изломом, домиком. Марья понимает брата — от одних этих бровей можно голову потерять!

Часто рассказывает Алёнка о деде. Как выгнали его из университета, никуда на работу не брали. Пришлось пойти преподавать в школу. Теперь от учеников, окончивших двадцать лет назад, отбоя нет. Идут советоваться, а то и просто посмотреть на деда, набраться сил. Девчонки влюблялись. Две даже замуж из-за него не вышли! Дед восходил на Тянь-Шань, лазал по скалам. А однажды сорвался, повис над пропастью. Всё зависело от прочности каната: подведёт — не подведёт. И хорошо ли закрепил: выдержит — не выдержит. «Дед всё проверил жизнью и смертью, — как-то сказала Алёнка. — Прошёл войну. Одна заповедь: „Главное — не предать!“».

Колечка назвал отца предателем, когда сняли с экрана фильм о Кирилле и отлучили Колечку от кино.

А ведь именно в это время Хрущёв возвращал ни в чём не виноватых людей из ссылки, разрешил напечатать «Случай на станции Кречетовка», «Один день Ивана Денисовича». Почему же отец сказал: «Не высовывайся, Коля, сейчас»?! Слова, оказывается, прижились в Марье, болят, как сердце или печень.

В тот день, когда Колечка назвал его предателем, отец исчез на весь вечер, а мама в тот вечер напилась с Колечкой.

Мама погибла.

Колечка спился — в газетном киоске зубную пасту с конвертами и передовой прессой продаёт. Иван говорил, руки трясутся, голова трясётся.

«Не высовывайся» — удобный совет. Не совет — приговор.

Колечку предали Меркурий Слепота и отец — однокашники, друзья детства и юности. Меркурий попал в число приближённых Хрущёва и стал полновластным хозяином в кинематографе. Не мог он пропустить Колечкин фильм, который затмил бы все его самые знаменитые ленты. Отец же побоялся испортить отношения с всемогущим Слепотой и оказаться не удел.

А мама могла помочь Колечке? Воздействовать на Меркурия? Допустим, она говорила с Меркурием, но он отказался помочь. Допустим, не обращалась. Почему не обращалась? Не догадалась или поняла, что бесполезно? Не могла мама не побороться за «Жестокую сказку»!

Могла. Как могла верить в Сталина.

Ничего не понять. Сама же учила: «Не пиши, если не видишь каждую крапинку на лице героя, не слышишь каждую мысль героя, спрятанную даже от него самого, не понимаешь ситуации». Как же можно было, если способен зорко видеть и анализировать, не видеть исчезновения миллионов лучших людей, портретов, наводнивших газеты, площади и кабинеты? Как же можно было верить в партию, которая уничтожала невинных, которая чёрное делала белым, больное — здоровым, правду — ложью? Как же мама, умная, талантливая, честная мама могла верить вопреки здравому смыслу?. Почему разрешила прозвучать в своём доме — «Не высовывайся!»?! Ведь тогда-то она уже прочитала и Солженицына, и Конквиста? И как же она могла покончить с собой из-за человека, который был легкомыслен и неумён, который предал её, женившись на восемнадцатилетней?!

Марья трёт виски, но настойчивый стук, вызывающий боль, не прекращается.

Колечка. Фильм. Меркурий. Всеядный отец. Мамины ноги в капроновых чулках выскальзывают из рук.

Нет, конечно, не только личная драма. Мамина гибель связана с её временем. Для одних это было время надежд. Для других — покаяния. Для третьих — расплаты за наивную детскую веру.

А отцу наверняка даже в голову не приходило, что он предатель. Просто не помог: не посмел пойти против Слепоты. Испугался: Слепота не даст ему сниматься. Страх — предательство или нет?

Всегда Алёнка своими разговорами разбередит её, заставит копаться в себе, в прошлом, в происходящем сегодня. И обязательно пристанет, чтобы и Марья про свои дела рассказала.

А что — рассказать? И зачем? Не Алёнка же распутает их семейную паутину, доберётся до тайны отношений родителей и странной их дружбы с Меркурием?!

Как не очутится Алёнка и в её прошлом, в котором тишина — обманная, в котором, кажется, сейчас все бабы-яги и драконы из сказок разом влетят в окна и двери и станут их с Ваней на части рвать и огнём жечь.

А им — по четыре года, а родители снова — в гостях. Стукнула дверь, шаги грохочут, ближе, сотрясается весь дом. Марья не знает, это лифт так работает, это его дверца стукнула. Натягивает на голову одеяло, всё равно слышит шаги. Засовывает голову под подушку. Потная, уже задыхается. Пытается вылезти, подушка не пускает, давит на неё. Это не подушка, это навалился дракон. Марья кричит, а крика нет. Руками и ногами отбивается, а руки и ноги вязнут в одеяле. Последним усилием рванулась, вместе с подушкой очутилась на полу. Свобода. И страх. Она сидит на холодном полу и кричит. Но родители не идут, она кричит зря. «Маша, я боюсь, иди ко мне!» — спасением приходит к ней голос брата. Перебегает комнату, забирается к нему под одеяло. Они лежат, обнявшись, слушают звуки вместе. Снова взрыв, рёв, скрежет, они не дышат. Когда же придут мама с папой?! Наверное, эти ночи на всю жизнь что-то повредили в ней, если до сих пор она их боится. Увидеть бы Алёнке жалкого сизоносого Колечку, выпрашивающего пятёрку, и отца, спешащего вырезать из центральной газеты очерк о себе.

Можно, конечно, рассказать Алёнке про «мёртвые души», о мучениях больных, о слёзных просьбах подать судно, о Галине, щеголяющей каждый день в новых нарядах. Да расстроится Алёнка из-за того, что у неё, Марьи, ноги стали опухать и болеть: нельзя на любимых людей вешать свои проблемы.

Можно, конечно, похвастаться, как восстала против Галины.

Прозрение началось с Немировской.

Немировская — рыхлая, малоподвижная старуха. Как привезли её на высокой каталке в палату, уложили с диагнозом острого холецистита, так и лежит с тех пор, кажется, в той же позе. Не так уж и слаба была поначалу, другие в её состоянии и до туалета дойти могут, ей же даже в голову, наверное, такое не приходило. А глаза живут, широко раскрытые, голубые.

— Маша, хочешь расскажу, как жила в войну? Шила маскировочные халаты и парашюты, исколола пальцы, ныли по ночам. Писала письма солдатам, хотела поддержать их, посылала вместе с халатами и парашютами. Потом муж погиб. Посиди со мной, Маша. А ведь осталась одна совсем молодая. Так и жила.

— Маша, подойди ко мне, скажу тебе кое-что. Мне приснилось, цветёт яблоня. Вроде цветки только распустились, а почему-то их лепестки слетают с деревьев. К чему это, Маша, ты знаешь? Может, с неба они сыплются?

— Я, Маша, развожу цветы. Вот выпишусь, покажу тебе все виды. Скорее бы, боюсь, засохнут без меня. Просила сына поливать их. Мне обещали принести особые сорта фиалок.

Но главная радость Немировской — внучка. Внучка приходит редко. Белобрысая, невзрачная, с тощими косицами. Придёт, сложит руки на коленях и молча смотрит на Немировскую. А та говорит, не переставая:

— Выйду из больницы, Зина, приезжай ко мне жить на каникулы. Я напеку тебе пирожков. Познакомлю тебя с глицинией. Я знаю, она скучает обо мне. Мы с ней живём вместе тридцать лет. Она тоже была ребёнком, как и ты. Подумай, цветы одних любят, других нет. Исчезнет их любимый человек, поливай, не поливай, а они начинают вянуть, желтеть, сохнуть. Совсем как люди. А ещё у меня есть лимонное деревце.

Внучка зевает — видно, далеко от неё и бабушка, и какие-то цветы с деревцами.

— Ты, дочка, полюби моего котёночка, — в другой раз говорит Немировская. — Зовут его Флокс. Пойди с папой покормить. Почеши его за ухом, он любит, когда чешут его за ухом. — На лице внучки написано полное непонимание — о каком Флоксе речь? Но, видно, спросить не решается. — Ты совсем кроха была, — Немировская показывает размер куклы, — идёшь, падаешь. Другой бы ребёнок заплакал, а ты — нет, покряхтишь, встанешь, снова идёшь. Я радовалась на тебя, упорная, чего хочешь, добьёшься в жизни. Меня жалела. Обнимешь за ноги, говоришь: «Моя баба». — По толстой щеке Немировской скатывается слеза. — За что разлучили? Кому что я сделала плохого? Приносила подарки, давала деньги. Нет, ты скажи, за что? — Внучка ёжится, будто у неё по спине ползут муравьи. Немировская не видит, говорит: — Вот и приходится валяться в больнице, зачем рожала ребёнка? И дома одна. Флокс и цветы. — Девочка мигает, сейчас заплачет. Немировская не видит, говорит: — Корми Флокса. Жалко. Он так смешно хвостиком машет, влево-вправо, влево-вправо! Мы много разговариваем с Флоксом, обо всей жизни. Попробуй начни ему чего рассказывать. Он склонит голову, слушает, смотрит на тебя.

Внучка мало знакома с бабушкой, хлопает, ничего не понимая, водянистыми глазами, что ответить бабушке, не знает. Видно, девочка томится, скорее на улицу, во двор хочет, во дворе — классики, и верёвочки, и вышибалы.

Марья жалеет и внучку, которой не разрешили узнать и полюбить бабушку, и Немировскую. Внучку не возили к бабушке, бабушку не пускали в дом.

— Маша, — зовёт Немировская, — разве я какая вредная? Ни во что не лезу, не надо мне ничего, дай только поглядеть на их складную жизнь, попить с ними чаю, завязать бантики Зине, что ещё нужно старухе? «Не ходи», и баста, без объяснений. Через такое отношение я и заболела.

Сын, тоже рыхлый, малоподвижный, как сама Немировская, в то время, когда внучка исправно хлопает глазами, разговаривает с Аполлоновной. К старухе подходит на минутку. «Ну, мама, надо идти. Выздоравливай тут». Каждый раз говорит одни и те же слова, будто других не знает. И кажется Марье, приходит сын из страха: не ровен час, напишут к нему на работу, что он о больной матери не заботится. И внучку приводит лишь для того, чтобы показать врачам: вот какой я внимательный, выполняю все материны просьбы.

Печень никак не восстанавливалась, силы таяли, Немировской прописали переливание крови. Галина Яковлевна выдала Марье всё необходимое.

— Лечиться будем, — сказала Марья Немировской обычную фразу. — Сожмите, пожалуйста, кулак, работайте рукой, резче. А то вена — тонкая. — Осторожно ввела иглу, вытянула несколько капель.

На всякий случай, как учили в училище, капнула эти капли на чужую кровь, которую нужно ввести. И вдруг, соединившись с чужой, кровь свернулась на блюдце, а уже идёт по трубке к вене несущая страшные осложнения кровь другой группы. Едва успела Марья вырвать иглу из вены, иначе — смерть! Замерла перед капельницей, никак не может унять дрожь. Глаза больных отражают её испуг. Немировская смотрит на неё. Капнула кровь. Марья зажала вену.

Надо что-то делать. Что-то сказать. Кому? Надо принести для переливания другую кровь. Где её взять? Галине сказать. Кричать начнёт.

Жива Немировская. Что-то поняла. Косит испуганным глазом на блюдечко со свернувшейся кровью.

Галине давно бы на пенсию — под семьдесят ей, да разве отдаст она кому добровольно эту золотоносную жилу?! Нет закона, способного уволить её, и не хватает медсестёр. Тем более, Галина больше пятидесяти лет на посту.

Страх, вот что! Врачи боятся Галины. Больные боятся. Даже Раиса плавится под Галиниными словами и взглядами, как воск: исполняет все её желания. Марья тоже боится её. Раньше людей не боялась, а теперь, как в дождь, с втянутой головой ходит. Страх лишает сил, делает дурой. Власть Галины над ней и другими непонятная, какая-то тяжёлая, глумливая, кажется: дом рухнет, если посмеешь ослушаться Галину.

— Что, Маша, случилось? — Немировская мигает, как внучка.

Столкнулись два страха.

«Я же — человек!» — впервые за годы самостоятельной жизни сказала себе Марья и, чтобы победить озноб внутри, представила себя врачом. «Я — врач, я — человек», — твердит себе Марья. Никто ещё не знает, она одна знает, что в душе она давно врач. И это знание — врач она, человек она! На поле битвы она. Озноб пропал. И дрожь исчезла. И страх перед Галиной исчез, будто его и не было. Марья улыбнулась Немировской.

— Ещё поживём! — сказала. Взяла блюдце со свернувшейся кровью, осторожно взяла — вещественное доказательство остановленного преступления, пошла к Галине.

Величественная, пышная, ослепительно рыжая, Галина снова за что-то распекала Сиверовну. Глядя в упор на Галину, буквально впившись в её крашеные глаза, Марья сказала:

— Вот, смерть.

Как свободно дышать и смотреть вокруг без страха — кажется, и ростом выше стала. Открыто Марья улыбнулась Сиверовне, подбадривая: распрямись, не трусь, ты человек.

Галина открыла было рот, захлопнула. Может, и побледнела, под густым слоем краски не увидишь. В её глазах мелькнул страх. На что, на что, а на свернувшуюся кровь опыта у Галины хватило. Но проскочило мгновение, всего мгновение, и Галина пошла на Марью грудью, заставив её отступить вместе с блюдечком.

— А-а, попалась, наконец! Перепутала Комову и Немировскую? Я выведу тебя на чистую воду. — Галина успокаивалась, слова и интонация становились наглее. — Вредительствуешь?! Я давно замечаю, нарочно гробишь людей, курсантка!

Сиверовна быстро перекрестила Галину:

— Бог с тобой! Что болтаешь?

Но Галина Сиверовну уже не видит, наступает на Марью:

— Придётся разбираться.

— Нет, Алёнка, я не умею рассказывать, столько всякого понапутано в моей жизни, я лучше тебе стихи почитаю. Тушновой:

Марья долго молчит. Каждый раз, когда она вслух или про себя читает эти стихи, ей потом надо перетерпеть давнюю свою боль, этими стихами вызываемую.

3

Игорь — врач «Скорой помощи». Больному стоит увидеть его, как сразу приходит уверенность: поможет. Голос у Игоря мягкий, от одного голоса покой приходит. Руки его…

Руки Марью и приручили. Игорь уже вышел из «рафика» в ледяной февраль, она хотела выпрыгнуть, да поскользнулась и оказалась в его руках, как в спасательном круге: Игорь успел подхватить её.

Она попадала то в бригаду мрачной врачихи, то к старушке-сердечнице, то к Игорю. С Игорем работать — значит, не устать, не расстроиться, не остаться голодной. «Улыбнись, Машуня, с такой мрачной мордахой сразу испугаешь больного, не помогут никакие уколы. Не я, ты начинаешь лечить его улыбкой», «По-моему, в твоих кишках концерт. Как ты относишься к тому, чтобы по дороге на базу прихватить из гастронома кое-каких продуктов? Ты — в молочный, Машуня, я — в мясной. Сварим бульончику, ты не против? На нашей работе полагается трёхразовое горячее питание. У нас с тобой производство вредное, поэтому ещё зайдём в кондитерскую за шоколадом». Засыпая, Марья обязательно говорила «спокойной ночи» Игорю и в ответ получала от него ослепительную улыбку: «Давай, Машуня, дуй к Морфею!» Ей и в голову не приходило задуматься, нравится она ему или не нравится, ей вполне хватало его праздничного голоса во время дежурств, его мужской заботы — не устала ли она, не хочет ли покемарить часок, не замёрзла ли, не проголодалась ли. Он давно, с первого их общего дежурства, просто был в её жизни, надёжный, сильный, и всё.

Очутившись внезапно с ним лицом к лицу около «рафика», Марья задохнулась его дыханием, ей стало жарко, хотя старое пальтецо явно не рассчитано на холодный февраль. Близко светлые и смеющиеся глаза в жёстких щёточках ресниц, близко губы, незнакомо молчаливые. Игорь на мгновение прижал её к себе, коснулся щекой её щеки и очень бережно поставил на землю. Повернулся, пошёл сдавать дела, заполнять документацию, а она стояла в огне, боясь пойти следом.

— Адрес? — спросил, когда, попрощавшись со всеми, она двинулась к двери. Спросил при всех, ничуть не таясь, своим низким голосом и упёрся в неё наглым взглядом узких голубых глаз.

Он пришёл к Марье не так, как приходил Стас. Цветов не принёс. На соседку, тётю Полю, которая по привычке закричала: «Водют тут! Нечего водить. Нечего фулюганить. Милицию позову!», гаркнул: «А ну кыш к себе немедленно! Я инспектор. Это я сейчас разберусь, у кого здесь какие права, кто здесь „фулюганит“. Быстро наведу порядок!» Марья и не жаловалась ему на соседку, Игорь сам догадался, каково ей живётся с тётей Полей. А как зашёл в Марьину яркую комнату, не поздоровавшись, слова не сказав, загрёб её снова в охапку, чтобы ей не вздохнуть без его разрешения, не вырваться.

Всё в жизни бывает в первый раз. И запоминается больше всего этот «первый раз». От него, какой он был, многое в будущем зависит: уверенность или неуверенность в жизни, в себе, и ночи спокойные или бессонные, и душа — целую жизнь полная до краёв или высохшая, как болото в зной.

Её «первый раз» был в безвоздушье, припечатанный чуть горчащим ртом Игоря, в бессознании — разбились вдребезги многочисленные лампочки её дома, разлетелись на мелкие кусочки и плясали разноцветными бликами в пустоте. Боль и сладость. Запахи мужчины, незнакомые, пряные, в одно мгновение заполнили целую жизнь.

Час, три, месяц… она не знает, сколько длился её «первый раз». Ей казалось, она всегда ждала именно Игоря. Расслабилась, как в горячей воде, освободилась от теней по ночным углам от холодного пола под босыми ступнями. К ней в дом пришло её будущее — надёжная жизнь с надёжным человеком. У них родится сын. А через год дочка. Летом они поедут на море к дяде Зурабу.

Она поступит в медицинский институт и станет, как Игорь, врачом.

Они долго пили с Игорем чай. Игорь съел её ужин и завтрашний обед. И было Марье странно смотреть, как он ест. Ни Ваня, ни отец так не ели: он глотал еду быстро, не разжёвывая, казалось, не ел много суток. Но, наверное, именно так и ест хозяин дома, подчистую, до крошки. После еды спросил:

— Когда примешь?

Марья решила, он спрашивает, когда ему переезжать, потому что их «первый раз» означал, конечно, брак, она и ответила:

— Хоть сейчас. Переезжай!

Игорь рассмеялся. Мягко коснулся её щеки рукой.

— Ты что, дурочка? У меня жена и два сына, в дошкольном возрасте! Я тебе всё честно и сразу! — Потянулся, зевнул, пошёл к двери.

Сначала она не поняла. Ей казалось, он пришёл к ней потому, что любит, как и она его, без дыхания, что, конечно, он свободен, раз пришёл, и теперь они будут навсегда вместе.

Он, видимо, и сам почувствовал что-то непривычное, потому что пристально уставился на неё от двери. Вернулся, взял в ладони её лицо, что-то в нём искал, наконец сказал:

— Я, конечно, не знал, что я первый. Я сам удивился. Ты прости меня, пожалуйста. Но, понимаешь, у нас так принято, у нас это всё просто.

— У вас где? — спросила одними губами Марья. — В «Скорой»?

— Нет же, у медиков. С института так. Ну, просто, понимаешь? Всё равно что поговорить, попить чаю. Разве плохо обоим получить удовольствие?

— А как же… если ребёнок? — с надеждой спросила Марья. — Я очень жду ребёнка, — сказала доверчиво. — От тебя.

Он убрал руки с её лица. Улыбнулся мягко.

— Будь спокойна. Всё предусмотрено. Я сразу усёк, что ты не понимаешь ничего в этих делах. — Помолчал, сказал: — Ты странная, я таких не видел. Так просто всё в жизни. Зачем усложнять? Пока будет радость, будем вместе. А потом…

— А что — «потом»? — машинально спросила Марья, не понимая, как же дальше жить после всего, что с ней случилось, не понимая, как же все так странно вышло, но смутно догадываясь, что, видимо, из этого и состоит жизнь: сегодня есть то, что даёт силы жить и радоваться, а потом — потеря. И всё. С ней уже было так. Она уже слишком много потеряла. И сейчас, стоя у истока своей женской жизни, она чувствовала себя жалкой, неуверенной и ждала помощи от Игоря. Куда делась его надёжность и его обычная забота о ней? Ждала от него главного для себя поступка. Сама она никак не могла решить, шагнуть ей в это временное, несущее радость, или сказать одно слово, такое короткое, как миг радости: «Никогда!» Стояла, словно на качелях качалась. Одно слово, и опять — лишь электрические лампочки и радио, призраки с бессонницей. Или передышка в одиночестве? Она должна ответить на его вопрос «Когда примешь?», а она спросила заискивающе, страшно боясь, что он возьмёт и уйдёт навсегда, спросила вместо того, чтобы ответить на его вопрос:

— Игорь, а как ты понимаешь жизнь? Зачем она?

Игорь сел к столу. Теперь он смотрел на неё не так, как несколько минут назад — с неуловимой взрослой презрительностью умудрённого опытом мужчины, он смотрел на неё так, точно она из женщины внезапно превратилась в его больную.

— Мне, Игорь, страшно жить, — заговорила она неожиданно для себя доверчиво, всей душой веря: он, такой хороший врач, ей обязательно поможет, сделает с ней что-то такое навсегда, от чего уйдёт это странное, щемящее чувство беспомощности и бессилия перед жизнью. — Родился человек, пожил, умер. Я не могу помочь ему в его страдании, я не могу остановить его смерть. Что после смерти? Есть вечная жизнь? Или наши души умирают совсем? Зачем мы родились, если умрём совсем? В клинике я да Сиверовна. Но она — бессловесная. Её ругают, а она всех крестит, прощает, жалеет. Знаешь, Игорь, — сказала она почему-то шёпотом, — я знаю точно: ведь мы не вылечили ни одного больного! Это — иллюзия, что вылечиваем. Облегчение, может, и приносим некоторым, немногим на время. Так, Игорь?

— Так, — ответил Игорь.

— Зачем тогда мы? Зачем наша жизнь, кому нужна?

Их человеческие отношения начались с этого тихого Игорева «так!», со скупых жалоб на Галину, у которой она в руках со своим желанием поступить в институт, с вечеров в полумраке.

Каждый раз Игорь приходил как навсегда, переодевался в тренировочный костюм, располагался удобно на тахте: свободно, раскинувшись, лежал, читал. Видно было, он отдыхает, он расслабился. Потом долго, много ел. И подробно обо всём расспрашивал её. Она сидела у него на коленях, он покачивал её, как ребёнка, а она любила трогать его жёсткие щётки-ресницы. Водила пальцем по острым скулам. Всё у Игоря было узкое — тело, овал лица, глаза. Только губы — полные, добрые, всегда горячие. Почему-то чуть горчили.

Марья завидовала Игоревым детям, тому, что они всегда запросто могут сидеть у него на коленях. И ей было стыдно, зачем она отнимает Игоря у них: если бы не она, он бы сейчас играл с ними, читал бы им. Это единственное, что омрачало Марье уютное, защищённое сидение у него на коленях: её вина перед его детьми. «Ну, я немножко, — уговаривала себя Марья, — поговорим, и пусть идёт к ним. Совсем немножко».

Игорь всегда был ровен, весел, без своих проблем.

— Я за пир во время чумы, — говорил он убеждённо. — Читала, небось, Пушкина? Пусть через пять минут кранты, зато пять минут — мои. Жизнь ведь тоже фактически пять минут, и абзац. Пусть и последние минуты будут мои! — Игорь пытался внедрить в неё совсем чуждый ей, совсем не её взгляд на вещи: мол, нужно успеть получить максимум радостей и удовольствий.

Марья не понимала, что для неё является удовольствием и что значит — «получить удовольствие». Вежливо слушала Игоря, не соглашалась с его словами, чувствовала их облегчённость и умелое увёртывание Игоря от жизненных сложностей, но вот обиды и оскорбления, нанесённые Галиной, Игорь снимал с неё легко.

— Кто они и кто ты? Ты — человек, они — гусеницы, — говорил так уверенно, что Марья в самом деле видела Галину нарядной гусеницей. — Ползают, суетятся, оставляют после себя зловонные кучи, а хотя бы из денег, всё равно ведь смердят и разлагаются. Не живут они, Машуня! Не пускай в себя. Твоё право — принять сто граммов и закуску, весёлый водевиль, а это не твоё, всё равно сгниёт рано или поздно.

Она верила, так и есть, как говорит Игорь, и всё-таки спорила:

— Как же «не пускай»? От них людям — смерть.

— От каждого может прийти смерть, Машуня. Больной болеет потому, что не умеет жить, Машуня! Он сам виноват в своей болезни. Галина твоя только помогает ему подвести черту.

Марья успокаивалась под Игоревыми словами, произносимыми таким авторитетным, безапелляционным тоном, что усомниться в них было невозможно.

Целых полтора года Марья грелась в Игоревых добрых руках и словах. Только в одном он был неумолим. Как только она заговаривала о ребёнке, уверяла в том, что вырастит его сама, что ей от него, Игоря, ничего не надо, что она не хочет лишать его детей отца, Игорь глох, не слушал никаких её аргументов, тут же переводил разговор на другое, а чаще сразу же уходил.

4

Всегда, когда Марья встречается с Алёнкой, она вспоминает об Игоре. Алёнка так умеет спросить, так посмотреть на неё, что начинается между ними другой разговор: молчаливый, но, как на духу, открытый, о том, о чём люди не говорят друг с другом, о чём нельзя говорить, но о чём можно догадываться через молчание — такое родственное молчание у них с Алёнкой.

Иван бросил Алёнку.

Может, и не скоро узнала бы Марья об этом, если бы Алёнка по странной случайности, по воле дежурной «03», не попала в их клинику. Алёнка была ещё очень молода, и по логике неоткуда было взяться инсульту, так вот же: инсульт у совсем молодой.

— Ты только не вздумай ему сказать, врагом моим станешь, — первые слова произнесла Алёнка, когда смогла говорить. — К телефону подвези, позвоню деду, — были следующие слова.

Марье пора уходить, её смена кончилась, но она после бессонной ночи, голодная, немытая, уселась подле Алёнки. Стала гладить её руки и лёгкие волосы.

— Ему нужно жениться на ней, понимаешь? Всё его будущее зависит от этого, — едва слышно говорила Алёнка. Ей нельзя было говорить, но ей нужно было говорить, чтобы освободиться от нестерпимой боли и напряжения, снять стресс. — Он очень талантливый. Он сейчас задумал такой роман! Хочет раскрыть крупное преступление кого-то, стоящего у власти. — Алёнка в изнеможении закрыла глаза и лежала бледная, с мелкими, рассыпавшимися по лицу морщинками, проступившими сейчас и невидимыми в хорошие минуты. Снова принялась храбро оправдывать Ивана: — Ты же должна понимать, таланту не пробиться просто так… А я сразу знала, он бросит меня. Он — мальчик. Разве он знал себя, когда познакомился со мной? Не вини его, не суди. Я была счастлива с ним, как никто никогда ни с кем. Мужа не любила. Вышла из жалости, очень он любил, а полюбить не сумела. Ваню полюбила. Просто очень неожиданно всё случилось, я не успела подготовиться. Если бы он глаза в глаза сказал, не так бы… В человеке всегда и большой и маленький, кто победит? Не всегда побеждает большой. Позавчера ещё мы, как обычно, как всегда, были вместе… — Снова Алёнка долго молчала. Марья едва касалась её рук, боялась причинить неудобство. — Я знаю, он любит меня. В этом всё и дело. Если бы ты видела его позавчера! Он любит меня! — повторила Алёнка убеждённо. Глаза её были сухи. И губы сухи, словно пропеклись корочками от внутреннего жара. — Ему было так плохо позавчера! Смотрел — как прощался. Я уже хотела спать, а он всё: подожди тушить да подожди! Предложил ночью пить чай. Стал говорить, точно оправдываясь: трудно печататься, есть люди, готовые помогать. И всё смотрел — как запоминал. Хотел, наверное, сказать и не смог. С запиской проще. Что записка? Листок бумаги. Не мучается. «Прости. Не стою тебя. Все вещи твои. Хочешь, живи в моей квартире, площадь у нас есть». Так и написал: «у нас». Он поступил как настоящий мужчина: разорвал и — не жди! Я сразу знала, — повторила Алёнка. — Я ведь сразу развелась с мужем, а Ваня так и не предложил зарегистрироваться. Я не виню его. И ты не вини. Ну что ты плачешь, Маша? Не плачь. Когда плачешь, я ещё больше не могу. Не вини его, — повторила. — У меня ведь не может быть детей. А он… а ему ведь нужны дети. Я переохладилась однажды…

Такая Алёнка и есть, повторяет беспомощно: «ведь», «ведь». Скупые слова у Алёнки: «переохладилась однажды». А как это случилось, что переохладилась, так никогда и не рассказала, Ваня рассказал. И кто знает, может, любила одного из тех, кто погиб на Сенежском озере, или то были просто товарищи детства.

Главное в жизни — не предать.

А как быть с предательством родного брата-близнеца, с которым кровь — общая, биоритмы — общие и совесть, она думала, одна на двоих — общая.

Солдатиков подарили Ивану, когда ему исполнилось десять лет. Подаривший тут же, со взрослым покровительством, затеял игру в войну, заговорил громко, фальшивым голосом:

— Синие пойдут против зелёных! — Он подделывался под детскую интонацию, это сразу почувствовали и Иван, и Марья. — Бей, Ваня, синих, бей! — кричал, сталкивал синих с зелёными и бросал их на пол со всей силы. — Об землю их, носом! Ты же — зелёный! Штыком коли синих! Мордой синих — об землю! — Рот у гостя кривился в хищной гримасе, взгляд — жёсткий.

А Иван вдруг заплакал. Пошвырял в одну кучу синих вместе с зелёными и убежал. В тот же вечер напильником отпилил у солдатиков штыки, плоскогубцами «откусил» острия шлемов. Сказал, разгорячённый бунтом:

— Они будут просто люди. Не хочу «мордой об землю», им больно.

Что случилось с Ваней? Как мог он бросить Алёнку?

Алёнка спит под сильным снотворным и будет спать до самого утра. Марья на улице.

Проклятое воображение. Она видит рядом с Иваном директорскую дочку словно воочию, Иван ярко нарисовал её: бездуховную физиономию, плотно сбитое тело, закатывающиеся в истоме глаза. Нет, это невозможно! Она же вызывала в Иване отвращение! Подкатила тошнота: ведь именно сейчас он с ней! Отодрать брата от неё, привести к Алёнке — пусть заберёт Алёнку домой и выхаживает. Сам потом будет благодарен. Скорее к Ивану. А ноги прилипли к асфальту. Куда бежать? Она не знает адреса девицы. Не звонить же отцу! Да и не даст он ей адреса: он же благословил Ивана на этот брак! И Марья пошла домой. Шла, как после скарлатины: на подламывающихся, неверных ногах. Автобуса ждала, прижавшись к холодной стене дома, к которой пригвоздили её слабость и отвращение к брату.

Нельзя без любви. Она знала это с детства. Никто не говорил ей об этом, но это же очевидно, это же безусловно, как очевидно и безусловно то, что после очищения снегом и морозом земля рождает траву и цветы. А Иван не мог разлюбить Алёнку! Как же можно быть с чужим человеком?!

Вот тебе и общая душа и общее сердце. Она ничего не знает о своём брате. И сколько ни ворошит прошлое, не найдёт похожей психологической ситуации — совершения насилия над собой, Иван всегда был искренен и чист.

Нет. С ним уже было такое. В школе он ненавидел Ираиду. Когда она с завыванием читала стихи или объясняла новый материал, он скрипел зубами, ёрзал на скамье, до белизны вдавливал пальцы в дерево парты, ему казалось: металлические шары бьют его по голове. Чтобы заглушить её голос, бубнил себе под нос любимые стихи или что-нибудь сочинял: исписывал целые страницы. Но отвращение и ненависть бесследно исчезали, как только Ираида вызывала его отвечать или задерживала после уроков, он доброжелательно улыбался. Если спрашивала, как ему понравился урок, ловко, дипломатично нахваливал — фразами, которых наслушался дома от гостей и отца. Тогда не поняла, поняла лишь сейчас: ему нужна была медаль, а от Ираиды зависели три пятёрки — по истории, русскому языку и литературе.

Тогда от отвращения он спасался стихами Мандельштама и Гумилёва, собственными опусами, чем спасается сейчас? Одно дело — перебить хорошими стихами вдалеке вещающий голос, другое — лицом к лицу, телом — к телу, душой — к душе.

И вдруг Марья ощутила за Ивана: как же ему сейчас плохо! Да он пропадает сейчас! Жирная шея под рукой, рот, изрыгающий неприятные запахи. Никакие стихи, никакие собственные сочинения не помогут. Бедный Ваня. Чтобы занять необходимое ему в обществе место, он предал Алёнку и одновременно себя. Как же теперь он будет жить?! Отвращение сменилось жалостью.

Жёг ступни ледяной асфальт на дороге домой, стыд огнём жёг её. Она приняла ледяной душ, она выпила ледяной воды, но не могла победить Ваниного стыда, Ваниного насилия над собой.

Значит, предательство — это прежде всего насилие над собой и стыд.

И отец предал маму. А может, не предал, просто не захотел больше обманывать? Отец предал Колечку?

Марья вспыхнула, будто кто-то дал ей пощёчину. Отца, брата — всех судит, судия, она, не прожившая жизнь, лишь пробующая её на вкус, годится ли. Сама же вырвала из своей жизни Колечку, как старую траву, вместе со всем прошлым: бросила совсем одного, когда у него начались неудачи и он тяжело заболел.

5

Машинально Марья комкает исписанный мелко лист. Выходит за ограду маминой могилы.

Какой вокруг порядок! Аккуратны могилы. Богаты жизнью деревья. Птицы на деревьях свили гнезда. Почему-то всегда в день маминого рождения солнце обливает светом и теплом каждую составную этого живого царства и вечного пристанища.

И неожиданно понимает: вблизи, лицом к лицу, в суете будней, ничего не увидишь — ни тайны матери с отцом, ни происходящего в больнице, ни Игоря. Надо подняться над всем этим, выше, выше, сверху разглядишь и каждого человека, и каждое событие, и город, и мир с общими и частными закономерностями для всех людей и структур. Только сверху увидишь не сложившиеся по тем или иным причинам судьбы. Не Галину увидишь, таких Галин много, а явление увидишь, которое представляет из себя Галина. Рождённое временем.

Каким временем?

Сталинским? Как мог один человек карать, в своём кулаке зажимать души и жизни миллионов? Неужели все миллионы были слепы, не видели, что он убивает лучших? Почему верили ему и, голодные, босые, бескорыстно, на голом энтузиазме делали каждый своё дело по совести? Почему сразу после его смерти те же люди кинулись в безделье и накопительство — засверкали машины, зашуршали деньги?! Но это уже совсем другое время! Галина большую часть жизни прожила при Сталине. И наверняка пахала, как все, «каменистую землю» за одну лишь награду — за миг на демонстрации, когда сможет крикнуть: «Да здравствует товарищ Сталин!»?! В какой момент обросла бриллиантами, полезла к власти, перестала жалеть людей? Что значит — время? Какую шутку оно сыграло с людьми? Как его ухватить, поймать? Сталин, Хрущёв…

Бог с ней, с Галиной. А если взять отца. Уж его-то она знает! Изменился ли он?

Она не знает сегодняшнего отца. Лишь кое-что знает о нём — из рассказов Ивана. У него — «лебединая песня». Ей, в начале её жизни, трудно понять, что это такое. Наверное, отец вдруг ощутил, что и он, со своей красотой, со своей славой, скоро подойдёт к концу, и от страха перед концом спасается чужой бездумной молодостью. Нельзя судить отца, понимает Марья.

Сильнее обиды на отца, сильнее Галины — хрупкость человеческой жизни: сегодня одна гаснет, завтра другая. И не важно, актёр ли ты, министр ли, прежде всего просто человек. Вот с чего начинать надо: вглядеться в каждого, к каждому отнестись как к своему больному: чем живёт, что болит, особенности какие? Сейчас она поймёт, наконец, как же в единое целое организовать разные явления, разных людей. В Иване разобраться, увязать его со временем.

— Здравствуй! — Она вздрогнула. — Извини, заставил тебя ждать целый час. У меня было совещание.

1

Марья комкает ещё один исписанный лист.

— У меня сегодня довольно трудный день, хочу предупредить тебя сразу, — бодро говорит Иван, стоя в проёме ограды, точно сразу побежит дальше. — В четырнадцать — очень нужная мне встреча, на высоком уровне. Необходимо обезопасить моё новое детище! В пятнадцать тридцать — совещание у директора издательства, я тебе уже говорил, после университета меня распределяют туда, а пока там — практика! В восемнадцать — приём в спортивном комитете. Никак не могу не быть, предстоит познакомиться с важными людьми и обсудить будущий роман.

Потянуть Ивана за руку, усадить на скамью, рассказать, что поняла сейчас, попросить: «Остановись на мгновение, оглянись, ты на кладбище пришёл. Наша мама теперь — вечная, слышит нас, видит. Оглянись, весна ведь! Чувствуешь, как пахнет земля? Слышишь, как кричат птицы? О чем кричат? Мы не понимаем. Мы так чванливы и невежественны — не хотим, не умеем никого, кроме себя, понимать, Алёнка права». Но Марья молчит. Что она вздумала его учить! Это же Ваня! Не мог он так далеко уйти от них — от неё, от мамы, от Алёнки, от их общей жизни.

— Ты так понравилась моей Веронике! — громко, улыбаясь, говорит Иван. — Знаешь, что она сказала про тебя? Что сейчас ты похожа на Золушку, но миг всё изменит, и ты превратишься в принцессу — законодательницу и повелительницу жизни!

Очень точное замечание. Какая умница эта Вероника! В самую суть глядит. Именно — в законодательницу и повелительницу.

Нет, Марья не выдала своего ехидства. И не стала объяснять Ивану, что из разных горшков растут они с его Вероникой, что не нужна Марье никакая власть.

Снова Иван незнаком ей.

Сильно изменился он за эти годы! Стал более представительным. Щёки — упруги. И — брюшко. Да, у её брата, всегда тощего и подвижного, появилось брюшко. Чужой человек не заметит, а она сразу увидела, потому что хорошо знает каждую клетку его тела. Одет с иголочки. Необыкновенная шляпа, блестят, как зеркала, ботинки. Оттёрт Иван особыми мочалками, полит особыми благовониями. Супермен. Но что-то в нём потускнело. Цвет глаз стал жиже, чем при Алёнке, глаза больше не похожи на мамины.

Она не видела брата с обеда, на который чёрт дёрнул её поехать. Не чёрт, конечно, — Алёнкин инсульт.

Поехала она, конечно, не столько на обед, сколько познакомиться с женой Ивана: а вдруг есть брешь в воздвигнутой цитадели, через которую можно утянуть его обратно к Алёнке?! Везла она тогда к брату Алёнку, чтобы «выпустить её» у Ивана дома, чтобы Иван увидел: у Алёнки глаза чуть косят от одиночества, пустынями стали её ночи — бредёт по ним, а до живой воды никак не доберётся. Деду врёт Алёнка — мол, Иван в дальней командировке, а Борису Глебычу врать — всё равно что ребёнка бить. Но что делать остаётся, если Борис Глебыч правнука ждёт — успеть понянчить и не знает, что никогда, будет рядом с ней Иван или не будет, не родит ему Алёнка правнука. Везёт Марья Алёнку к брату. Вот тебе, Ваня, Алёнка — в моих глазах, твоя настоящая жена.

Иван, как по футбольному полю, бегал по просторной квартире: в тот угол стола один салат, в этот — другой, а сюда — рыбу.

— Не туда ставишь икру, Ванно. — Судейский голос Вероники над неточным ударом футболиста. — Маслины к той стороне. Погляди повнимательнее: совсем не подходит цвет. Помидоры, пожалуйста, Вано, посередине! Они создадут тон!

Сразу, наглухо, замуровало выдуманную брешь, ошпарило чужое, непонятное — «Вано». Хрусталь, сверкающий под ярким светом, своими клиньями вбил Ивана в семейную жизнь. Ковры, в которых утопают ноги, опутали теплом Ивана. Вызывающе торчащий живот Вероники новым нарождающимся существом утверждает полную победу Вероники над Алёнкой. Глупо лоснящаяся физиономия Ивана указывает Алёнке на дверь: нельзя сюда, Алёнка, прочь из моего хрустально-коврового царства, никакая Герда меня, как Кая, не разбудит, не растопит моего сердца, торчащий живот — мой будущий сын, мой наследник, моё бессмертие.

В первые же минуты Марья поняла, что дела Алёнки безнадёжны. И в любой другой ситуации тут же встала бы и утопала. Но лоснился глупо её единственный близкий человек на свете, её единственный брат, который никогда не задумывался, куда поставить икру, куда — помидоры, терпеть не мог лишних предметов, тряпок и хрусталей. Поэтому Марья не ушла, а прочно устроилась в кресле и принялась наблюдать за Иваном: ловила каждое его движение, каждое выражение его лица. Вопреки очевидности, всё-таки упрямо пыталась обнаружить в нём хоть одну самостоятельную черту!

— Прости меня, Маша, я не предупредил тебя. — Иван подошёл к ней, держа в руках блюдо с шампиньонами, усыпанными сыром, — но я вынужден был пригласить отца, он настаивает на встрече с тобой. — Каждый раз Иван, как попка, повторяет одно и то же! — Отец говорит, ты не ответила на его большое письмо и снова вернула перевод. Ты бросаешь трубку, отсылаешь шофёра с подарками. Он один приедет. Лидия останется с ребёнком. Ты, Маша, не обиделась? Надо же когда-нибудь разрубить этот узел?! Съёмка у него кончится через час — значит, прибудет через полтора.

Марья не вскочила, не побежала тут же домой, как сделала бы раньше. Даже не очень и ошеломила её новость. Полтора часа — это целая жизнь. Зато полная информация о делах её родственников: Вероника ждёт ребёнка, Лидия родила отцу ребёнка. Какая идиллия! И братец блестит новым полтинником, знать не зная, ведать не ведая, что он теперь совсем не тот, который плакал над солдатиками и над Алёнкиной горькой жизнью. Как произошло это его погребение под слоем Вероникиных румян, под плюшевыми коврами, под развесистыми хрусталями?!

Голова кружилась от запахов шампиньонов и сыра — Марья была, как всегда, голодна.

Что случится, если она в доме брата съест грибов?! Почему-то очень отчётливо Марья понимает: вовсе не Вероника приготовила грибы — наверняка есть домработница, которая, наготовив, исчезает из этого музейного дома. Здесь — домработница, у отца — шофёр.

— Я снова заказал просмотр фильма. На пятнадцать часов! — говорит Иван, стоя по-хозяйски, широко расставив ноги, памятником над могилой матери. — Помнишь, мама снималась в новогодней сказке для детей, всем лесным зверям раздавала подарки: зайкам — морковки, белкам — орешки, мишкам — мёд?! Это, пожалуй, единственная добрая мамина роль. Пойдём, сестричка? А потом Вероника ждёт нас обедать. Ей, конечно, уже тяжеловато ходить, ты знаешь, у нас скоро будет второй, последние дни донашивает, но ради тебя она расстаралась: приготовила какие-то спецкотлеты, по-киевски, желе и мусс, я всё время путаю. У нас дома никогда не бывало ни желе, ни муссов, — сказал с сожалением Иван.

С удовольствием он говорит о Веронике, создавшей ему удобный быт, о нужных людях, о приёмах, на которых его принимают как кинозвезду, и снова — о фильме с доброй мамой, снова об обеде, специально сготовленном для неё Вероникой, снова о муссе не то клубничном, не то черносмородиновом. И Марья не выдерживает, встаёт.

— Нет, мы с тобой не будем пока смотреть фильм с мамой, — говорит холодно, — и не пойдём обедать к Веронике. Мы попьём чай у меня. У меня нет, конечно, таких разносолов, какими потчевал ты, и мусса нет, зато есть пирог. Скромный, обыкновенный, но пирог же, когда-то тобой любимый, с изюмом. И ещё есть бутерброды с сыром. Можно их поджарить. — Не взглянув больше на брата, вышла за ограду.

Шла быстро, спеша увести его подальше от мамы, словно за маму чувствуя: Иван в своей модной одежде, пропахший модными духами, чужой — маме, чужой — запахам земли и молодым, почти прозрачным листьям и суетящимся на могиле муравьям, вершащим непрекращающуюся свою работу, — чужой, фальшива, искусственна его болтовня. И бессмысленно спрашивать «что случилось?», и бессмысленно взывать к его душе — он не услышит. Поэтому нужно скорее сбежать отсюда, пусть мама, со всем её миром, в котором ей не может быть одиноко, останется в естественном покое.

Остановилась лишь у трамвайных путей. Трамвая не было ни с той, ни с другой стороны, рельсы сияли в майском солнце колеями жизней, уходили влево и вправо.

— За тобой не угонишься, ты как косуля, убегающая от охотника. Я совсем забыл, ты держала первое место по бегу.

— С каких пор ты повторяешь одну и ту же остроту по нескольку раз? — поморщилась Марья. — Скучно.

По щеке Ивана заходил желвак. За всю дорогу он не сказал больше ни слова.

Тётя Поля выскочила в коридор — руки воинственно вдавлены в бока, торчат остриями локти. На высокой ноте завела привычную песню: про мужиков, про то, что напишет на работу, про разложение.

В первую минуту Иван остолбенел: застыв, слушал словоизлияния тёти Поли, потом повернулся к Марье:

— И ты это терпишь?! Да как ты позволяешь над собой издеваться?!

2

Тётя Поля обрадовалась было: привела мужика, а мужик сразу же на Марью же и — кричать! Дело. Ещё бы и — в морду! Но скоро в тёти Полину маленькую головку вошёл-таки смысл того, о чём кричит Иван, она попятилась к своей двери, да Иван опередил её. Подхватил под руки, подтащил к телефону, усадил на стул и, зажав её плечо, одной рукой набрал номер.

— Севастьян Сергеевич? Опять я. Не успели расстаться. Нужна немедленная помощь. Издеваются над моей сестрой. Да, соседка. Я записал на плёнку. Два варианта: или для начала за хулиганство посадить на пятнадцать суток, или в психиатрическую лечебницу. Что? Какие тараканы? А! Тараканов? Слушай, — обратился он к Марье, — тараканов в еду она не кидает тебе?

— Кидает, — кивнула Марья. — Кисель в мой суп льёт. На полную мощность пускает газ под моей едой, чтобы у меня всё сгорело. А ещё… — Марья машинально перечисляла все «подвиги» тёти Поли за эти годы, Иван повторял их в трубку.

— Да, да, да, — твердил Иван на слова абонента. — На что похоже? Надёжнее в психбольницу? Вам решать. Я ни на полчаса больше не оставлю с ней сестру. Да я же говорил вам! Ей давно нужна отдельная. Вышло несправедливо. Ну, конечно, подарю. Хорошо, Севастьян Сергеевич! Запишите адрес. Я жду. Нет, не отпущу, уверяю вас. — Иван положил трубку. Лицо его было вдохновенно, благородно, как в детстве, когда он с риском быть избитым отнимал у мальчишек полузамученную кошку.

С нежностью Марья посмотрела на Ивана. И он смутился.

— Ну что ты, Маша, не плачь, я никогда никому больше не дам тебя в обиду.

А Марья стала совсем слабой. Захотелось сесть. Но на стуле сидела тётя Поля. Марья не узнала её. Пуговичные остановившиеся глаза, дрожащие губы, пепельное лицо, как у умирающих. Тётя Поля пытается выговорить что-то и не может. Марья легко читает по губам:

— Не бу-бу-бу-ду!

— Я пойду, поставлю чайник, Ваня, — говорит Марья.

— Что же, я один с этой кикиморой останусь? Давай запихнём её в комнату и с этой стороны запрём, чтобы не убежала до приезда санитаров со смирительной рубашкой.

— Оставь её, Ваня, — попросила Марья. — Позвони своему Севастьяну, пусть не трогают её. Я знаю, не будет она больше. Она трусливая. Со мной так потому, что у меня защиты не было, а я за себя постоять не умею. Теперь-то она тебя увидела!

— Не оставлю её с тобой под одной крышей. Пусть полечится. Не поможет психиатричка, упеку в тюрьму.

— Ваня! — взмолилась Марья. — Не превращай мою жизнь в ад. Меня же совесть замучает. Она же, Ваня, никому не нужна. Старая она, несчастная. Я очень жалею её, потому и не борюсь с ней. Сам подумай, у меня больные. Ты у меня. Алёнка… — Марья поперхнулась словом, а Иван отпустил тёти Полино плечо.

— Ты… видишь её? — спросил тихо. Так тихо, что Марья не расслышала — догадалась.

Тётя Поля продолжала в столбняке сидеть около телефона, видимо, потрясённая настолько, что потеряла всякий разум, лишь переводила взгляд с одного на другого.

Иван за руку ввёл Марью в комнату, смотрел умоляюще. Она встала на цыпочки, обхватила Ивана за шею, зашептала:

— Вернись, Ваня, к ней.

Минуту, наверное, стояли так, соединённые друг с другом общим именем, но уже в следующую Иван осторожно снял с себя Марьины руки. Ничего не сказал, сел на стул и словно повис на нём.

Одно мгновение. Марья поймала это мгновение. Жив в Иване человек. Так и с ней было: казалось, мертва, примирилась с тем, что букашка, покорный исполнитель чужой воли, и вдруг одно мгновение — жив в ней человек, не позволит она никому над собой издеваться! — изменило, определило её судьбу.

3

Больше года была букашка. До блюдечка, на котором свернулась кровь. Будто эта кровь в неё ядом проникла: вместо страха получилась злость.

Галина прёт на неё, как танк. Валит на неё собственные преступления. По привычке Марья отступает. И вдруг — перелом. Она засмеялась. Свободно, зло. Сказала:

— Всех мертвецов назовите. И тех, кого до меня уморили! — И пошла по своим делам, оставив Галину с открытым ртом.

Вроде поначалу всё осталось по-прежнему.

— Подбери бумажки, не видишь, развела грязь, душка. — Аполлоновна семенит по-старушечьи под прикрытием модной Галины.

Затормозили обе перед Марьей. Две пары лезвий-глаз впились в Марью, ждут: согнётся, поднимет. А Марья несёт шприцы, наполненные лекарством. Стерилизованные обнажённые иглы. И плывёт мимо, как священный корабль, словно не слышит.

— Это что же делается?! — завопила было Галина. — Срыв дисциплины. Курсантка, поднять бумажки!

Марья через плечо посмотрела, улыбнулась.

— Или уколы делать, или бумажки подбирать. У меня диплом медсестры, а не санитарки, — сказала и прошествовала в палату, подняв шприцы, как флаги победы над собой: вот вам, не испугалась, не согнулась в три погибели, как сгибалась обычно.

Через несколько дней Галина приказала поменять бельё в палатах и отнести грязное в прачечную. Не меньше двух километров нужно тащить неподъёмные тюки — до лифта, а потом в подвале три коридора-лабиринта нужно осилить.

— Оформите недостающую санитарку, — сказала Марья, но тяжёлым больным поменяла сама. Тяжёлых она не доверяла никому: повернуть можно неосторожно, дёрнуть нечаянно — мало ли что? Положила грязное бельё в санитарной комнате и занялась своими делами: обрабатывала пролежни, перевязывала раны, раздавала лекарства, делала уколы.

Крик Галины настиг её в момент перевязки послеоперационной больной:

— До каких пор будешь ерепениться, курсантка?!

От неожиданности дрогнули руки, но Марья даже не оглянулась на Галину, продолжая обрабатывать рану, едва сдерживая злость. Нарочито медленно выдала заготовленную заранее фразу:

— Я медсестра, а не бельевщик, раз. Мне платят только за мою деятельность медсестры, два, и то копейки. Не хотите брать санитарку, оформите мне вторую ставку, буду носить бельё.

Видимо, Галина не ожидала такого открытого бунта, первые Марьины протесты восприняла как случайные, потому что надолго воцарилось молчание, только сопела больная под Марьиными руками. Лица Галины не видела — стояла спиной к двери.

Извержение всё-таки произошло.

— Да я… да мы… да тебя — в два счёта! Да посмеешь… — Галина мучилась, как немая.

Через несколько дней Марью вызвали на местком.

Нет, конечно, не на другой день после свернувшейся крови и первой Марьиной «дерзости» Галина организовала его. Сначала «замела» следы и хорошо подготовилась: собрала по крупице Марьины неповиновения и на месткоме бросила в бой лёгкую и тяжёлую артиллерию. На разные голоса зазвучали вдумчивые выступления. «Вы клевещете на уважаемых работников», — говорила одна. «Вам не привито уважение к вашим начальникам. Но вы грубите и больным!» — с пафосом говорила вторая, которую Марья до того месткома не видела ни разу — разные смены, разные отделения. Но медсестра «ела» Марью своими «честными» глазами и «честными» словами: — Поступила жалоба от больного Хорькова, он попросил слабительное, вы сказали — «обождёте!»; «Вы путаете назначения врача и группы крови. Из-за вас больная чуть не умерла. Если бы не старшая сестра Галина Яковлевна, возможен был бы летальный исход», — обвиняла третья; «Вы недобросовестно выполняете свои обязанности: перевязывая больную Голубеву, травмировали рану», — судила её четвёртая… Буквально об землю мордой её возили, как когда-то Ивана дворовые мальчишки. И выводы: профессионально несостоятельна, склочный характер.

Марья даже не потирала ушибленных мест. Даже ладони выставить не сумела, слова не бросила в ответ — обомлела, онемела, лишь глупо моргала, как внучка Немировской. Никакого Хорькова, никакой Голубевой среди её больных нет, «обождёте» — не её слово. Как во сне, уходила из клиники. Уже внизу догнала её Сиверовна. Глядя спокойными глазами, сказала:

— Он, доченька, всё видит, не сумлевайся, Он воздаст тебе за доброту. Иди себе, не оглядывайся на обиды. Обида что вода. Вошла, вышла. Так хочет Бог: Он тебя пытает. Скопишь в себе обиду, распухнешь от неё и помрёшь. Ещё как можно помереть от злости. Проверяет тебя Господь: выстоишь — не оставит тебя своей милостью. «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас».

Благодаря Сиверовне добралась в тот день до дома: всё повторяла точно светящиеся, точно её плотью ставшие слова.

А ночью снова её бьют! Кто? Вера Карловна, Альберт Маркович, неохватная добродушная Ангелина Климентьевна? Нет, врачи ни слова против неё не сказали. Сменщица Лида? Постарше Марьи, пришла к ним из патологии, всегда всем недовольна. Губы и глаза красит, как Галина, а Галину терпеть не может. Она молчала. Нет, не станет она плясать под Галинину дудку. Чужие голоса звучали. Смотрит Марья на фонарь дневного света, вроде не одна она, и честно пытается вспомнить: может, правда, грубила, может, правда, перепутала или не выполнила назначения? Не помнит ни одного такого случая.

Самоедство внезапно сменилось злостью к Галине — устроила избиение, выставила на посмешище, свои грехи ею прикрыла! Злость, неуправляемая, хлынула огнём в голову.

«Проверяет тебя Господь! „Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески несправедливо злословить… так гнали пророков… Выстоишь — не оставит тебя Господь своей милостью!“» — зазвучал голос Сиверовны и разогнал Галину с крикунами. И Марья успокоилась.

Да она пойдёт к Главному! Может, ему всё врут, как несколько десятилетий подряд врали отцу, маме и всему их поколению? Она скажет ему правду. А жаловаться не станет. Нельзя — злость на злость, как стенка на стенку, это только искры высечь, лбы разбить, а делу не помочь. По одному, точные, отбирает Марья слова, которые скажет Главному. Только факты. Он сразу поймёт: не свою шкуру она спасает, больных!

После бессонной ночи явилась в клинику спокойная, равнодушно встретила Галину, точно и не было побоища накануне.

Хотела к Владыке идти через день, когда совсем успокоится и выспится. А тут Немировская. Разевает рот, а выговорить ни слова не может. Пальцы — слабые, хватают её, Марьину, руку, а удержать не могут, мелко трясётся голова. Марья стирает пот с лица, смачивает губы водой, ловит каждое их движение. Глаза сухи. О чём молят — не понять. Так и умерла, не высказав последней воли. Лечили от холецистита, а бушевал диабет. Галина перепутала анализы. Лечащий врач — Ангелина Климентьевна. Стоит тут же, трясёт головой, как трясла Немировская.

Торчит вверх подбородок у Немировской, неловко закинута голова. Сиверовна закрывает Немировской глаза, кладёт ровно голову, задёргивает простынёй, уходит за людьми и каталкой. Быт смерти. Уже привычный. А Марья не в силах пошевелиться.

Внучку звала? О Флоксе хотела напомнить? Может, так и забыт всеми, один без сил валяется котёнок в пустой квартире?

Отправилась к главврачу, когда Немировскую увезли в морг, когда поняла: без его помощи ничего изменить не сможет.

Ни на секунду не замешкавшись перед дверью, вошла в кабинет.

На самом деле ей просто повезло. Секретарша по заданию главного ненадолго отлучилась, и Марье удалось избежать обязательных ритуалов: ступенчатых записей на приём, часовых ожиданий в предбаннике — унижения тех, кто осмелится постучаться в бронированную дверь. Всего этого тогда Марья знать не знала. Как к себе домой, вошла в кабинет, сказала бодро: «Здравствуйте!» Удивления Владыки не поняла, решила: он так — изучающе — встречает всех незнакомых.

Это теперь, задним числом, Марья объяснила первозданное удивление Владыки: кто позволил войти?!

Привыкшей с детства к великим актёрам и режиссёрам, критикам, журналистам и даже членам правительства, Марье в голову не приходило заискивать перед ними и перед своими сегодняшними начальниками. Оценивала людей: добр — зол, умён — глуп, талантлив — бездарен, честно делает своё дело — нечестно. Люди могли нравиться ей, могли не нравиться, но это зависело от человека, а не от того места, которое он занимает. И вошла в кабинет не столько главного врача, сколько человека, которому доверены жизни людей. С любопытством уставилась на него. Значителен, губы поджаты, из-под тяжёлых век острый взгляд. Удивилась тому, что не ответил на её «здравствуйте», что не встал поздороваться. Ещё больше удивилась реакции на её фамилию.

— Неужели дочка? Того самого? Рокотова?! Чем могу служить? — Рассиялся, точно лаком его покрыли, и тут же привстал. Сейчас скажет: «Душка!» Не сказал.

Но, как только из её слов, вопреки замыслу всё-таки взволнованных и стремительных, понял, что она живёт от отца отдельно, а к нему пришла «наводить порядки», окаменел, захлопнулся ресницами, как щитами: не пробьёшься!

А Марья всё ещё не понимала. Даже встала, чтобы шорох движения заставил его открыть глаза.

— Назначения неточные. Только что больная умерла. «Мёртвые души» числятся. — Пробила слепок — по лицу метнулась тень. — Анализы старшая медсестра путает. Уход за разными больными разный. — Владыка всё больше наливался краснотой. — Оказывается, взятки берут за место в клинике и за операции, — говорила, а фоном звучал голос Сиверовны: «Блаженны милостивые…»

Владыка встал. Сонной одури в глазах нет и скульптурной окаменелости тоже, лицо — злобное, как у Галины на месткоме.

— Вы знаете, что бывает за клевету? Самого лучшего работника в клинике порочить?! Да Галина Яковлевна пятьдесят лет медсестра, тебя ещё на свете не было, молокососка! Да знаешь ли ты, что она прошла фронт? Выносила раненых на себе, герой войны! Да она сколько лет бессменный председатель месткома! Лучшая общественница! На Доске почёта! Да она тебе, молокососке, годится в бабушки! — кричал Владыка неожиданно тонким голосом. — У неё ни одного замечания…

Если бы своими глазами не видела медленно подползающей к вене Немировской крови другой, смертоносной, группы! Если бы сама — по распоряжению Галины — не давала горсти таблеток от печени, когда у Немировской — диабет, и только что не проводила её в последний путь, а перед этим незадолго — Алю, тоже из-за огромных доз таблеток. Если бы… Марья попятилась к двери. «Блаженны вы, когда поносить будут вас и гнать…»

— Да у неё опыт! У неё — квалификация! И ты — смеешь! — кричал Владыка.

Марья выскочила из кабинета. А может, его все обманывают? — снова подумала в оправдание Владыки. — И тогда его реакция естественна! Разве легко поверить в такое! И почему он должен верить молоденькой девчонке, в клинике без году неделя, и усомниться в человеке, проработавшем с ним несколько десятилетий, своей надежде и опоре?! К тому же получается, не в открытом бою, не при всех — за кулисами развоевалась она, ябедничать явилась, а ведь никогда ябедой не была. В туалет она влетела с пылающими щеками — доносчица! Достойный способ борьбы выбрала!

На полную мощность пустила воду, набрала в руки, плеснула в лицо. А голова не проясняется, мысли путаются: «Наябедничала», «Почему „невидимки“, оформленные бельевщиками, получают деньги?», «Что хотела сказать Немировская?», «Галину не исправишь…», «Флокса надо взять». Вялые мысли. «Блаженны милостивые…» никак не перебьёт их.

Снова бессонно всю ночь ходит она по комнате, повторяет точно заклинания: «кровь свернулась», «Аля умерла», «Немировская умерла».

Нет, молчать нельзя. При всех, на конференции, она выскажет Галине всё, что сказала Владыке. Никогда не была ябедой. Завтра же, на конференции.

Встала ни свет ни заря. Явилась в конференц-зал первая. Захватывало дух и сосало под ложечкой, будто перебегала. О чём говорили, не слышала — так стучало в голове. Вот сейчас, — уговаривала себя и трусила. А тут Раиса Аполлоновна возьми и спроси: «Кто ещё хочет высказаться?»

— Я! — Марья встала, зажмурилась. — Зачем мы здесь? — спросила звонко. — Раньше земские врачи в любое время дня и ночи к больным шли. А мы здесь, около больных, не подходим к ним, или из-за глубокого равнодушия, или потому, что не хватает времени и сил. Слова доброго не скажем, не подбодрим, пролежни не залечим. Недавно, я слышала, вновь прибывшая пролежала, забытая всеми, на высокой каталке шесть с половиной часов, в забытьи неловко повернулась и упала. Насмерть.

— Не в твою смену случилось — и помалкивай! — закричала та, что обвиняла Марью на месткоме в плохом отношении к больным. — Не так было дело.

— Что она там болтает такое?! — вторит ей тоже знакомый по месткому голос.

— Курсантка, сядь на место! — крикнула зло Галина.

Но Марью повело. Перед ней одышливое, серое, рыхлое лицо Немировской, она слышит безнадёжный Алин зов: «Даша!» И говорит об их смертях. Эти смерти она видела! Боясь испугаться своей дерзости, не договаривает слов, спешит высказать всё, что знает. Помочь больным! — вот их назначение. Настороженное молчание людей пугает её и придаёт ей смелости — значит, слушают. И в ту минуту, как поняла — слушают! — заговорила о Галине, о свернувшейся крови, о перепутанных анализах.

Договорить не дали.

— Ах ты, змея! Пригрели на груди! Ах, энтузиастка!

— Клевета! — тонким старческим голосом крикнула Раиса Аполлоновна. Марья, наконец, задышала облегчённо, как человек, спасшийся от удушья, и стала видеть. Странное сходство с Владыкой. Та же багровость лица, та же неистовая решимость, та же ненависть к ней, Марье.

Раиса и Галина — ровесницы, обе — пенсионерки, связаны дружбой. Но зав. отделением поумнее Галины — бриллиантов в ушах не носит, одевается скромно, на подчинённых не кричит, внешне не придерёшься. И сейчас, в отличие от Галины, в беспамятстве обрушившей на неё «змею» и «дрянь этакую», Раиса Аполлоновна заговорила елейным родительским голосом:

— Зачем, душка, говоришь такие страшные вещи?! Я вырастила двух детей и пятерых внуков, все вышли в люди. Я проработала в больнице пятьдесят лет. Вылечила тысячи больных. Нехорошо клеветать на достойного человека, душка. Ты молодая, не знаешь, а ведь за клевету в суд можно подать!

Остальные не выбирали выражений, кричали, гнали, как зайца:

— Лишить её диплома!

— Выскочка!

— На вид поставить!

— Судить!

— Наглая какая!

Были бы гнилые овощи у них в руках или камни, закидали бы: перекошены лица, плюются голоса.

А Раиса хоть и не кричит, а маску сбросила — смотрит на Марью взглядом Владыки.

— Ты, душка, пойдёшь под суд за клевету!

— У меня доказательства, — спокойно говорит Марья. — Не я пойду за клевету, а вы — за убийства людей!

Из-за председательского стола выскакивает Галина и бежит через зал к Марье. Заткнуть рот, убить, выгнать вон!

— Из клиники её, с волчьим билетом!

— Таким не место! — подстёгивают Галину соратники.

И вдруг громко, перекрикивая злые, зазвучали голоса сочувственные, доброжелательные:

— Пусть договорит.

— Дайте, наконец, сказать.

— На пенсию старух!

— Правильно, Рокотова, не тушуйся! Мы с тобой!

А Галине неожиданно преградил дорогу к Марье Альберт Маркович.

— Стоять! — сказал глухо и рассмеялся.

4

Много времени понадобилось ей, чтобы снова ощутить себя человеком. И если она беспамятно кинулась бороться за чужих для неё людей, то как же может она спокойно смотреть на то, что погибает родной брат? Видит ведь, не слепая же она: продаётся Иван. За машину, за возможность напечататься без очереди!

Сейчас сидит, потерянный, молчит. О чём думает? В её доме он может позволить себе побыть самим собой. Марья обняла его за голову.

— Тюху помнишь? — спросила и тут же прикусила язык: дура жестокая. — А помнишь, мы все к Новому году придумывали подарки? Маме — волшебную лампу! Помнишь, как долго мы с тобой расписывали абажур, собачками, человечками, деревьями, цветами и всё время сталкивались головами? А помнишь, мы втроём ездили в Эрмитаж? Ванечка, это настоящее было. Хрустали, машины…

— Одно другому не мешает, — сказал Иван холодно, высвобождаясь из её объятий. — В семнадцатом году, Маша, людям говорили: «Сейчас терпите, жить по-человечески будете потом, придёт изобилие!» Или вариации на тему: «Принесём себя в жертву своим детям, будущим поколениям!» Теперь-то мы знаем, как «потом жили», какое потом пришло «изобилие»! И как живут дети тех, кто жертвовал собой. И их дети. До сих пор народ терпит — ждёт, когда же начнёт жить. Человек, Маша, должен жить хорошо сейчас. Удобно должен жить. И, если есть такая возможность, — взять это «хорошо» сейчас, почему же не взять, Маша?!

— Хрустали, ковры — не необходимое… это не истинное.

Иван засмеялся:

— Ты ошибаешься. Маша, ковёр — это тёплый пол и здоровые ноги. Хрустали — это воспитание вкуса…

— Какого вкуса, Ваня? — перебила она. — Я попробую объяснить. Мне кажется, что-то смещено сейчас в жизни, почему-то главным становится то, что вовсе не должно быть главным. Вот у нас в клинике… Плохо стало больному. Приступ тяжёлый. А это час политинформации. Врач Альберт Маркович не пошёл на политинформацию, снимал приступ. Снял, понимаешь, вытащил больного буквально из смерти. А ему выговор объявили. — Боясь потерять заинтересованность Ивана, Марья спешила: рассказывала о врачебной некомпетентности, корыстности. — Я раньше думала, руководители — это самые, самые… — она поискала точное слово, не нашла, — в общем, совестливые. А во главе нашей клиники знаешь кто? Он ещё в институте отличился на общественной работе. Умеет авторитетно болтать, знает все ходы-выходы в жизни, лечить не умеет. Кого он будет тянуть вверх, на руководящие должности, кого слушать? Тех, кто хвалит его, тех, кто слушается и не причинит ему беспокойства, тех, от кого ему выгода, так ведь? А до больных ему и дела нет.

— Подожди, Маша, ты всё свалила в кучу, хрустали, политинформации, некомпетентность.

— Не в кучу, всё связано, Ваня, — храбро врёт она. — Хрустали — внешнее в жизни. Ты видел когда-нибудь, как умирает человек? — перескочила она. И поняла: не надо ничего выдумывать, когда пишешь. Человек умирает, а в это время идёт собрание о принятии обязательств, и Галина, нет, Владыка тост произносит. Не тост — речь, длинную, демагогическую. И никаких больше рассуждений. Читатель сам увидит главное и неглавное. Марья засмеялась.

— Ты что? — удивился Иван.

— Встретились мы с тобой, я разболталась и кое-что уразумела. В главвраче нашем разобралась. В последнее время стал являться на все конференции, восседает в президиуме и ежедневную свою речь начинает словами: «Мы людьми не дорожим. Не старое время. Сейчас врачами пруд пруди. И медсёстрами!» Врёт и не краснеет. Представляешь, медсестёр не хватает, а санитарки и вовсе перевелись. Наша Сиверовна — архаическое явление. Правда, есть такие, что ради прописки в Москве готовы на всё. — Марья говорит, а видит пустую страницу, быстро заполняющуюся под её рукой.

Наконец-то Владыка получается живой: «Пег. Почти поседел, но серебра седин не получилось — волосы желтоваты. Кто знает, лицо и могло бы случиться, да не случилось: все черты выражают лишь чувство собственной неповторимости. Подушки щёк, подушка подбородка, плоская пластина лба. По этим подушкам и по гладкому лбу легко читаются его нежные привязанности к мучным и острым блюдам, к спиртным напиткам, к безмятежному сидению на одном месте».

— Ну, как тебе, Ваня, подать, чтобы ты увидел его. Он всегда идёт первый, не оглядываясь, идут ли за ним, знает: идут. Никого не видит, никого не слышит, он себя показывает: как много места он занимает, и какие у него модные брюки торчат из-под халата, и какие модные ботинки! Истории болезней тоже не читает и не вникает в то, что говорят палатные врачи о больных. Если же больной осмелится обратиться к нему с просьбой или жалобой, отмахнётся, как от назойливого комара, словцом «Разберусь!». И, конечно, разбираться не подумает. Почему, Ваня, все воспринимают это как должное? Кто слуга, а кто — властелин? Помнишь, Колечка говорил об этом?

— Слушай, у тебя драмы потрагичнее моих! У нас не стоит вопрос, жить или умереть. А у вас стоит именно этот, вернее, только этот вопрос. Довольно неуютная ситуация.

Параллели Иван не провёл. Наоборот, разрубил их жизни: у тебя — своё, у меня — своё, но ведь это не так, у них как раз одно и то же.

— Владыка похож на Меркурия, — сказала Марья. — Один к одному. Так же окружил себя неталантливыми людьми, так же равнодушен к человеку, так же — завистлив, тщеславен, коварен, хитёр. Знаешь, он вызвал меня сразу после конференции и сказал, что в медсёстрах не нуждается.

Иван резко поднялся.

— Погоди, а ты ещё медсестра? Ты так и не поступила в институт?

На лице брата было такое искреннее, такое детское удивление, что Марья рассмеялась:

— Не достойна. Проваливаюсь три года подряд.

В этот миг раздался пронзительный долгий звонок в дверь — оба вздрогнули и недоумённо уставились друг на друга. Но звонок звонил, и оба пошли открывать.

Перед ними стояли трое мужчин в белых халатах.

— За тётей Полей, — прошептала Марья испуганно.

Они оба начисто забыли про тётю Полю. К радости Марьи, тёти Поли дома не оказалось. Она исчезла, даже позабыв запереть свою дверь.

— Извините, ради бога, — весело сказала Марья. — Больная исчезла. Как объявится, позвоним.

Разгорячённая собственной исповедью перед братом, счастливая оттого, что он слушал её, что так расстроился из-за её провалов в институт, Марья будто снова стала девчонкой — впору бежать наперегонки или прыгать на одной ножке.

— Вернись к Алёнке, — сказала Марья, когда за врачом и санитарами закрылась дверь. — Прошу тебя, пока не поздно, отдай подарки обратно тестю, вернись к Алёнке. Зарастает…

— Что «зарастает»? — машинально спросил Иван, не успевший переключиться с одной темы на другую.

— Загривок и позвоночник закостеневают. Мозг заплывает жиром. Необратимый процесс, Ваня.

— Почему ты не выходишь замуж? — оборвал её Иван.

5

Первое время, когда Игорь после новой её попытки заговорить о ребёнке «сматывал удочки», Марья плакала. Сядет на пол, привалится спиной к двери и прислушивается: не заскрежещет ли ключ, не возвращается ли Игорь? Ей казалось, жить без Игоря невозможно. Но с каждым разом всё легче переносила она разлуку, а в последний месяц даже радовалась: наконец ушёл, можно сесть за письменный стол. Больничная тема исчерпала себя. То ли в самом деле Игорь повлиял, то ли Марья выросла и поумнела, мучиться из-за Галины ей теперь в голову не придёт. А разговаривать с Игорем стало не о чем. Вся Москва гудит, а он «Мастера и Маргариту» не читал. Правда, песни Окуджавы, Высоцкого, Галича может слушать часами, они, — считает он, — жизнь народа, к литературе же относится с улыбкой: несерьёзное дело. У них сложились ровные тёплые отношения. Хорошо, что есть встречи. Но уже можно и без них. Игорь не выдержал первый.

В тот день он вошёл к ней в дом с мимозами. После долгой зимы, когда все привыкли к белому и серому цвету, низким сырым небесам и запаху холода, жёлтые, солнечные, пушистые горошины, сидящие тесно, жадно обхватившие ветки и издающие необыкновенный запах свежести, — нечаянное чудо.

Игорь, на него это совсем не похоже, робко замер у двери. Он был непривычно бледен, хотя все они после дежурства в «Скорой» бывали бледными, и показался Марье бесплотным.

По обыкновению, она хотела подставить ему губы, но незнакомая бледность, и мимозы в руках, и неуверенность, с которой он замер у двери, остановили её — как стояла с кастрюлей супа в руках, так и продолжала стоять.

— Маша! — произнёс он её имя бережно, точно на губах подержал, и только теперь Марья поняла: он пришёл прощаться.

В глубине души давно призналась себе — Игоря она больше не любит, он лишь спасение от одиночества, лекарство от одиночества, она не зависит от него внутренне, и не кружится у неё голова, когда он обнимает её, и не прислушивается она больше к повороту ключа: пришёл, не пришёл? Почему же сжалась, как от удара? Подступило одиночество вплотную — никто не обнимет!

— У меня, Маша, очень испортились отношения с женой. Дело в том, что я… — он замялся, — я излишне привязался к тебе. Нет, не понимаешь. Ты не можешь привязаться к кому-нибудь, ты сама по себе, тебе с самой собой не бывает скучно, а я всё время — с тобой, всё — о тебе…

Марья совсем испугалась — уж не делает ли он ей предложение? Мгновенная радость — тогда она сможет родить ребёнка! И страх — как же дети Игоря, как же замуж — не любя?!

— А вот мальчишки не могут без меня. Понимаешь? У нас с ними настоящая лодка, каждое лето ездим в Сартавалу, это на границе с Финляндией, — объяснил зачем-то. — Мне кажется, нельзя предать их. Вот я и…

— Я тоже так думаю, нам пора расстаться. Ты мешаешь мне увидеть других мужчин, попробовать построить жизнь. Ты ведь знаешь, я очень хочу ребёнка. Я бы вырастила его сама! А ты не захотел! — Марья храбро помогала Игорю. И себе помогала. Ей, совершенно неожиданно, стало очень больно.

Игорь подошёл, положил цветы и ключи от её квартиры на стол и стоял, опустив руки, как после тяжёлой работы, когда руки сильно устали.

— Не бойся, Игорь, иди. Ты правильно решил. Ты сам говорил, у тебя хорошая жена. Не нужно обижать её.

И он пошёл. Не взглянул на неё, не сказал: «Прощай!». Тихо вышел, очень тихо прикрыл за собой дверь. Глухо щёлкнул замок входной двери.

— Женатый он оказался, Ваня. — Она помолчала. — А потом… встретился человек. Это особый случай. Он открыл мне… — Марья не решилась произнести вслух громкие слова: «смысл жизни». Слова, которые она говорила, получались корявые.

Имя Марье не нравилось — Альберт Маркович. Как можно назвать человека Альбертом? Имя «Альберт» может носить человек с водянистыми глазами, с потными лягушачьими холодными руками, с большим узким острым носом, посреди которого — горбинка, с узкими, немного хищными губами.

Альберт Маркович — прямая противоположность Альберту, нарисованному Марьиным воображением. Нос — большой, но толстый, уютный, настоящий мужской нос. Губы — крупные, улыбчивые. Руки — большие, тёплые. Но лучше всего глаза. В пол-лица — внимательные, жадные.

На конференции Альберт Маркович встал на пути Галины.

— Стоять! — крикнул. Спросил ехидно: — Испугались? Девочка осмелилась сказать правду. Мы все тут немые по разным соображениям. Я — чтобы мне не мешали. Не высовываемся (неужели и Для Альберта Марковича, как и для отца, это слово — важное?). Словцо-то обнажает главную болезнь большинства! А девочка — храбрая. — Альберт Маркович улыбнулся. — Ей терять нечего. Она найдёт себе работу везде. Такую не купить. Правда, Галина Яковлевна? Правда, Раиса Аполлоновна? Вы перед ней — голый король! Такой не заткнуть рот. Она ведь не поймёт вашего большого бизнеса, вашей большой политики. Такие девочки вне финансовой и любой другой игры. — Он смеялся над ними, а они раздувались от клокотавшего в них бешенства, и их лица шли пятнами. Ещё мгновение, и Галина замолотит кулаками по Альберту Марковичу.

Но распахнулась дверь, стремительно ворвалась в зал пышногрудая секретарша Владыки, сказала властно:

— Раиса Аполлоновна, Галина Яковлевна, вас обеих срочно вызывает к себе Вениамин Николаевич! Побыстрее!

1

Альберт Маркович «закрыл» её своим телом от развоевавшихся дам.

Действие начало раскручиваться очень скоро. Не прошло и получаса, как явилась Галина Яковлевна звать на «ковёр» Альберта Марковича.

Альберт Маркович в это время обходил больных и заявил Раисе Аполлоновне, что, пока не назначит лечения на сегодняшний день, к главному не пойдёт.

Что такое палатный врач?

Для Марьи — самый главный. Он тесно связан со страданиями людей. И именно он избавляет их от страданий. Для Владыки и Аполлоновны палатный врач — служака, слепо выполняющий их распоряжения, независимо от того, что думает он сам.

Альберт Маркович посмел не побежать стремглав. Даже головы не повернул к Раисе Аполлоновне, слушал морщинистого, как бы высохшего человека. И человек-то, видно, не стар, не больше сорока ему, а во что превратила его болезнь!

Знала ли Марья Альберта Марковича до конференции? Не раз сталкивалась нос к носу в больничных коридорах, в палатах. Да в лицо не заглядывала, к разговорам с больными не прислушивалась, выполняла его назначения, и всё. Сейчас задним числом вспомнила: самых сложных больных Альберт Маркович забирал к себе. Голос его чуть не в первый раз услышала на конференции — делал он всё молчком. Климова от смерти спас…

После конференции, впервые чувствуя себя независимой (осмелилась!), свободной от всех условностей и лжи, благодарная Альберту Марковичу за защиту, отправилась с ним в обход по палатам. Чуть сутулый, с покатыми плечами, он был похож на большой белый сугроб. Старше её на тринадцать лет, казался Марье старым.

— Ну, как она ведёт себя? — спросил он у немолодой женщины с кожей, подпаленной желтизной.

— Ныла ночью, а после вашей настойки началось облегчение.

— Удалось поспать хоть немного? Это уже хорошо. Скажите, а сколько раз вы с нею разговаривали?

— Два. Я пока не умею. Закрыть глаза легко, а вот представить себе её никак не могу. Если у другого человека, ещё можно, наверное. Но, доктор, чувствую, я научусь. Зато я делала ту гимнастику, которую вы посоветовали.

— Значит, программа остаётся прежней — с печенью разговаривать как с близким человеком, просить выздороветь. С одним маленьким добавлением. Расскажу вашей дочке, как делать настой из трав, пусть термос принесёт, будете пить в определённые часы. Попробуем хорошенько промыться, очиститься, поголодать и начнём наступление.

С другим больным разговор совсем другой.

— Звонил домой? Зачем? Я сказал, не звонить десять дней.

— Уйдёт.

— А звонками остановите? Помните, ваше заболевание — на нервной почве. И колики, и поносы, и острые боли. У вас, Валентин Егорыч, — расшатанная нервная система. Успокоим её, тогда сможем лечить всё остальное. Повторяю мои условия: не думать о жене, не звонить домой, как будто у вас дома нет телефона.

— Вы не понимаете, доктор, у меня, кроме неё, никого на всём свете. Закрою глаза, а они перед глазами — вдвоём в моём доме!

Красивый, ещё совсем молодой. Чижов. Валентин Егорыч. Безвольно опущены углы рта. Жалки глаза. Он странный какой-то. Ходит целый день по коридору взад-вперёд, ни с кем не заговорит. И шашки ему предлагала, и журналы, скажет «спасибо, не надо» и снова меряет шагами коридор. Пробовала поговорить с ним, голову наклонит, вроде слушает, а не слышит.

Альберт Маркович садится на стул для посетителей, касается своим коленом колена больного, берёт за руку:

— Стоит вопрос так: хотите вы жить или не хотите. Пока я не нахожу язвы или ещё чего-то… Но общая картина мне совсем не нравится. Не выполняете моих условий — значит, не хотите жить? Это ваше право. Но я снимаю с себя всякую ответственность и перевожу вас в другую палату, к другому врачу по той причине, что я не справился. Я понимаю, бороться с самим собой трудно, но ни одной женщине не нужна вместо мужа «половая тряпка», чтобы об неё можно было вытирать ноги. Гордость-то есть у вас? Если жена вас не любит, то никакими мольбами вы не заставите её любить. А попробуете стать независимым от неё, может, ещё и повернётся к вам. На сегодня ваше положение трагическое: высшая степень истощения, вы очень близки к срыву, но никакое самое сильное лекарство вам не поможет. Только от вас зависит ваше спасение.

Эгоистка, сонная дура, слепая курица, сколько времени быть рядом и ни черта не видеть! Обалдевшая, ходила Марья за Альбертом Марковичем.

Но долго пренебрегать своими обязанностями она не могла — вернулась к уколам, капельницам и клизмам. Теперь делала их под аккомпанемент голоса Альберта Марковича: «Стоит вопрос так: хотите вы жить или не хотите?», «Ну, как она ведёт себя?».

Он вошёл в перевязочную, когда она снимала швы у готовящегося к выписке больного. Подошёл к окну, стал смотреть на прыгающих по снежному подоконнику воробьёв. Когда больной ушёл, повернулся к ней:

— Маша, мне предложили уйти по собственному желанию. Сейчас, я думаю, вызовут тебя.

— Вы уйдёте?! — ужаснулась Марья. Наконец есть учитель, у которого она хочет учиться. — Вы не будете бороться?!

— Я сказал «подумаю». Не уйду, меня всё равно вынудят уйти, ведь очень легко создать врачу такие условия, при которых работать невозможно. Я не умею бороться с хитростью и дипломатией. — Альберт Маркович развёл руками и в самом деле показался Марье беспомощным.

— А как же воля? Вы сами толковали о ней только что! Не с самим собой бороться, а с теми, кто не даёт вам долечить ваших больных! Вы столько сил в них вложили! Они же никогда не выздоровеют, если попадут в руки к Раисе. Никак нельзя, Альберт Маркович, уходить именно вам. Я предлагаю начать борьбу! — сказала Марья храбро, воодушевлённая суматохой, которая началась благодаря ей. — Есть же высшие инстанции!

— Ни я, ни вы, Маша, не умеем кляузничать, писать доносы. Увольте меня от этой грязи. Думаю, найдётся мне работа в другой больнице. Уж больных-то на мою жизнь хватит!

Марья вспыхнула. Не далее как вчера оказалось, что она умеет кляузничать: наговорила же Владыке с три короба!

— Я умею, — сказала Марья. — Вернее, я так же, как вы, не умею, но, когда на чаше весов — Аля и Немировская, погубленные Галиной и Аполлоновной, чудом не погубленный Климов, которого вы спасли, Сиверовна, а на другой — бриллианты, я должна научиться кляузничать. Правда, это не так называется, это называется — бороться!

— Откуда ты такая взялась?! — очень тихо спросил Альберт Маркович.

Она смутилась.

Распахнулась дверь. Старчески шаркая, вошла Галина.

— Голубки! — сказала игриво. Но следующая фраза прозвучала угрожающе: — Я напишу докладную, крутите шуры-муры в рабочее время. А ну, Рокотова, марш к Вениамину Николаевичу! Прочистит тебе сейчас мозги, — злорадно усмехнулась Галина.

Владыка встал, когда она шагнула в кабинет. Обошёл громадный стол, за которым сидел, взял Марью под локоть, подвёл к креслу.

— Садитесь, пожалуйста.

«Ишь ты, умеет! — усмехнулась. — Нет, шалишь, не попадусь на твою удочку!» — осадила себя Марья и холодно сказала:

— Слушаю вас.

Ей не захотелось называть его по имени-отчеству, а называть Владыкой всё-таки не хватило смелости, хотя вертелось на языке.

Владыка не спешил начать разговор. Налил ей стакан сока, подал на блюдце печенье. Откуда в его кабинете сок и печенье? Марья воспользовалась паузой, огляделась. В углу кабинета возвышался нарядный холодильник. «Наверное, полон спиртными напитками», — подумала. За стеклом шкафа — красивые чашки, большой заварной чайник. «Иностранцев принимает», — снова прокомментировала Марья. На стенах — вымпелы. Не кабинет главврача, а спортклуб.

— Я пригласил вас, чтобы выразить вам благодарность за своевременный сигнал относительно нарушений в вашем отделении. По молодости вы, конечно, кое-что преувеличили, но это простительно. Простительно. — Он потёр руки. — Молодость бескомпромиссна, мир видится через увеличительное стекло. Уверяю вас, не всё так прискорбно, как вы изобразили. У вас жизнь только начинается, и я советую вам не спешить с выводами. Всегда можно найти общий язык с любым. И надо жалеть людей. Я говорил, Галина Яковлевна прошла войну, что это значит, надеюсь, вы понимаете. Кроме того, она одна в целом свете, для неё клиника — единственный родной дом, она буквально горит на работе! Вы ещё не знаете, что значит быть одной! — страдальческим сочувствием кривился рот главврача, благодушие разлилось по его лицу, как оливковое масло.

Если бы Марья впервые встретилась с ним сегодня, решила бы: какой премилый, предобрый человек. Но сейчас во всё время речи Владыки звучал голос Альберта Марковича: «Вопрос стоит так — жить или не жить?», и она не верила Владыке, ничего не отвечала, ждала, куда вывезет его вдохновенная речь.

— Мария Матвеевна, я помогу вам. Вам приходится довольно далеко ездить в наше заведение. С блестящими рекомендациями я устрою вас совсем рядом с домом. К сожалению, моя клиника совершенно не нуждается в медсёстрах.

Марья встала. Очень старалась, а скрыть улыбки не смогла.

— О том, как вы не нуждаетесь в медсёстрах, я, слава богу, знаю! Во-вторых, мне совсем не так далеко ездить, в-третьих, я люблю транспорт, — весело сказала она. — Единственное время, когда я могу без помех подумать. Я не напишу заявление об уходе по собственному желанию, потому что такого желания у меня нет, я очень даже люблю свою клинику. Работаю честно. А вам с Галиной Яковлевной и Раисой Аполлоновной придётся сильно попотеть, чтобы найти основания уволить меня административным путём. Правда, я думаю, дамы не остановятся и перед провокацией, но у меня есть связи в высоких сферах, — смело брякнула Марья, глядя в упор на Владыку. — Благодарю вас за трогательную заботу и постараюсь быть бдительной, — проговорила одним духом и, не дав Владыке времени отреагировать на её слова, вышла.

Кто бы мог предположить, что она, всегда мягкая и уступчивая, сможет взбунтоваться?! В туалете подошла к зеркалу, в недоумении принялась разглядывать себя. Ни кожи, ни рожи. Нос торчит посреди красных пятен щёк, глаза — глупые, как у куклы. И чего полезла? В самом деле — выскочка. Вылезла, а без защиты: сожрут ведь! Главному с его подручными опыта в таких делах не занимать: разве трудно придраться, тем более что наверняка она совершает ошибки! Сожрут! Может, и правда, бежать? Жалость к себе — сладкое чувство.

Нельзя так! — разозлилась Марья, плеснула в лицо ледяной водой и принялась уговаривать себя: сегодня сделала тот главный шаг, после которого нельзя жить по-старому, и вопрос не в том, остаться или не остаться в клинике, важно то, что она теперь — человек! Марья выпрямилась.

Весёлый получился рабочий день. Лекарства не розданы, уколы не сделаны. Но борьба так борьба. Она пошла к своим больным.

Альберт Маркович ждал её после работы.

— Машенька, нам, кажется, по пути. Вы тоже едете на юго-запад?

Они вышли из клиники вместе.

То, что Альберт Маркович решил проводить её, удивило. Такой большой врач! В ту же минуту, как подумала об этом, пришла другая мысль, от которой сразу заболела голова: а вдруг он, как Игорь, решил поразвлечься с ней? Говорил же Игорь, для медиков это всё равно что чаю выпить. Наверняка женат этот Альберт Маркович — он такой старый!

— Простите, — резко начала Марья, заранее оскорблённая, — мне не на юго-запад, мне совсем в другую сторону. Я не хочу ехать с вами вместе! — сорвалась она на правду.

Альберт Маркович даже остановился от удивления, испытующе уставился. Видимо, что-то он понял по её возбуждённой физиономии, потому что облегчённо вздохнул.

— Какой вы ещё ребёнок, отважная моя девочка! Похоже, в вашу очаровательную и умную головку пришли нехорошие мысли. Не нужно, Машенька, обо всех мужчинах думать плохо. Может, кто и обидел вас?! Просто сегодня мне очень одиноко, захотелось поговорить с хорошим человеком. Вы, наверное, решили… — Он замолчал. И молчал долго. — Не волнуйтесь, Машенька, с моей стороны вам не угрожает ничего плохого. Почему-то я хочу, чтобы вы знали: официально я женат, а живём с женой в разных местах, я — у мамы. Разводиться мне некогда, и я не интересуюсь женщинами. Есть у меня дочка Светочка, я очень люблю её. Вот вам моя печальная повесть. Моя старая еврейская мама любит меня больше собственной жизни, потому что я у неё один «во всю жизнь». Моего отца расстреляли в тридцать седьмом — были и такие времена, когда расстреливали без суда и следствия. Мама растила меня трудно. Не могла устроиться на работу по специальности. Здорово ей досталось! Отца реабилитировали в пятидесятые годы, как многих, но что толку в бумажке, когда человек погиб?!

И Марья пошла рядом с Альбертом Марковичем. Ей было стыдно за свою вспышку, но она не находила слов оправдаться.

Повернули с Садовой на Ленинский проспект к метро.

Стремительным потоком врывались на проспект машины с улицы Димитрова, задевали сумками несущиеся к метро и к автобусным остановкам люди, в ларьки за мороженым, газетами и цветами стояли очереди. Над Альбертом повис лёгкий снег, голубой в сумерках. Было непонятно, как тёмное, почти чёрное небо может рождать светлый снег, но оно рождало новые и новые россыпи. Снежинки совсем не походят на цветы земляники, распускающиеся каждый год на могиле матери, и сумеречное зимнее небо, нависшее мрачным куполом над проспектом, совсем не походит на светлое майское в день маминого рождения, но ощущение возникло точно такое, какое бывает только около маминой могилы. Очутившись, как в люльке, в снежной пляске, Марья растворилась и в ней, и в тёмном небе, даже мрак, нависший над городом, ощущая, как благо: в ней разлился тот же покой, какой бывает только около маминой могилы. Этот покой соединил в гармонию чёрное небо, и чистый снег, и лицо человека, смотрящего на неё, освещённое светом, как в церкви — лики святых-страдальцев.

— Что с тобой, Маша?

Сейчас, наконец, она поймёт то, что держит её часами около маминой могилы!

— Вы всё знаете, скажите, люди умирают совсем? Может быть, ваш отец, моя мать умерли не совсем и смотрят на нас с вами сверху? Если не совсем — значит, мы встретимся? И тогда не страшно умирать. Что над нами? Бог? Природа? Кто, что делает всё это?

Он не рассмеялся. Поёжился, точно ему за шиворот неожиданно сунули пригоршню снега.

— Ты хочешь, чтобы я, скромный врач, ответил на вопросы, над которыми бились лучшие умы человечества, тратили свои жизни.

Над ними повис снег.

2

— Умер! Вот тебе твой хвалёный Альберт! Вешаешься ему на шею, бесстыжая! Ходишь по пятам! — Галина сияла.

А Марья не понимала: почему, если кто-то умер, нужно так радоваться? Почему Галина встретила её на лестнице и заглядывает в глаза?

Ухнуло от страха сердце в колени. Ярко крашенные Галинины губы, яркие щёки, яркие цветы блузки слились в единое пятно, Галина — красная, кровавая.

Кто умер? Альберт Маркович? Но тут же Марья откинула это смешное предположение, он позвонил ей в восемь, как звонит каждое утро, сказал: «Здравствуй! Поздравляю тебя с началом нового дня!» Не мог он умереть за час пути! Значит, умер его больной? Кто? Пошла мимо Галины, но шла по коридору медленно, ноги затяжелели. Галина цокала каблуками следом.

— Мы ещё разберёмся, в чём тут дело! — говорила возбуждённо, а Марье слышался стук молотка по гвоздю — цок, цок, цок. Разберёмся? А что, если Альберта Марковича посадят в тюрьму?

Климов умер? Этого не может быть. Вчера Климову сняли швы. Через два дня его выпишут.

— Здравствуй, Маша! — Сиверовна несёт сразу два судна. Она подаёт Марье знак глазами, и Марья сворачивает за Сиверовной к туалету.

— Ты куда, курсантка? — Галина тоже поворачивает к туалету.

Несолидно ведёт себя Галина: открыто радуется тому, что кто-то умер, идёт за ней в туалет! Что нужно Галине от неё?

Марья пошла в перевязочную. Поставила сумку с бутылками из-под кефира — после работы надо сдать и купить еды, надела халат. И тупо уставилась в окно. Серый день. Ни солнца, ни снега. Галина потерялась где-то в коридоре, и у Марьи есть минута подумать. Наверное, это Чижов.

Заглянула Сиверовна, поманила. Марья пошла за ней. Да, она догадалась правильно — умер Чижов, Сиверовна идёт к его палате. Но от чего? От колита да гастрита внезапно не умирают.

— Он жив! — услышала Марья голос Альберта Марковича. Обошла Сиверовну. Туго обтянуто белой кожей лицо. Запрокинуто. Торчит кадык. Остр подбородок. Остр кончик носа. Как же — жив? Мёртв.

Альберт Маркович без халата. Склонился к самому лицу Чижова.

Все здесь — Галина, Аполлоновна, ночная медсестра, крашеная блондинка Лида, всегда с гримасой на лице, будто только что выпила английскую соль, и почему-то Климов здесь. Марья видит его сбоку — малиновое ухо, край малиновой щеки.

Какая нелепая минута: все молчат, никто ничего не понимает.

«Только чтоб ничего не случилось с Альбертом Марковичем!» — молит неизвестно кого Марья.

Ей жалко Чижова. Никто к нему в больницу не приходит, передач не носит, забытый он какой-то.

Альберт Маркович выпрямился:

— Значит, так. Перевезти в реанимацию. Лида, Маша, хорошо промыть его. Шок. Сильное отравление. Похоже, наркотиками.

— Да, — сказал неожиданно Климов. Все повернулись к нему. Но он больше ничего не сказал.

— Ну? — спросил Альберт Маркович у него. И снова Климов не ответил. — Ладно, это потом, а пока не наступил паралич сердца, срочно в реанимацию! — Альберт Маркович вышел из палаты.

В разгар промывания, в тот момент, когда у Чижова появились робкие признаки жизни, в реанимацию влетела Галина. Торжествующе закричала:

— Вскрыт шкаф. Пропали наркотики!

Альберт Маркович даже не взглянул на неё, следил за приборами. Был он спокоен.

— Капельницу подключить. Раствор!

— Исчезли! Нужно было открыть кабинет. Нужно было вскрыть шкаф. Как же это?! Подсудное дело!

Задень Альберт Маркович не сказал с Марьей ни полслова, всё время на людях, и на ночь остался около Чижова.

Окончательно Чижов пришёл в себя через сутки. И через сутки пожаловал следователь. Уютный, мирный, в толстых очках на толстом носу, с добрыми складками щёк и губ, в сером мешковатом костюме.

— Где вы взяли ключ от кабинета старшей сестры? — спросил дружелюбно у Чижова.

— Он был открыт, — слабым голосом ответил Чижов.

— Как же «открыт», когда Галина Яковлевна утверждает, что заперла кабинет?! А шкаф тоже был открыт?

Чижов кивнул. Он полусидел в постели. Бледный, тощий, с тёмными подглазьями — оживший мертвец.

— Галина Яковлевна утверждает, что наркотики выдаёт только она и оставить шкаф открытым не могла никак. За десятки лет превратилось в автоматическую привычку запирать шкаф и кабинет. Может быть, вы просто не помните? Может, у вас было тяжёлое состояние? Хотелось бы услышать правду. — Следователь говорил мягко, тепло. — Вам не угрожает ничего. В минуту аффекта, в период болезни бывает всякое.

— И дверь, и шкаф были не заперты, — повторил Чижов.

— Как вы оказались в кабинете?

Чижов, видно, пытается понять, чего добивается от него следователь, и не может.

— Я хотел спать, — начал он добросовестно вспоминать. — У меня часто бессонница. Терпел, терпел. А знаете ли, мысли не спрашивают, туда-сюда дёргают. Пытался отвлечься, считал до ста. До девяти досчитаю, а тут опять — неприятная такая мысль, жужжит, как пчела. Почему-то как раз до девяти. И почему-то именно жужжит. Терпел, терпел, пошёл искать Лиду. Лиды нигде нет. Стал смотреть на её столе, может, думаю, хоть валерьянка?! А там разложены по кучкам таблетки. Кучка и фамилия. Откуда я знаю, от чего таблетки? Я же спать хочу! Конечно, я знал, что Галины Яковлевны нет, и знал, что она сама запирает, это все знают, а сунулся. Ума не приложу, почему. Открыто. Я удивился. Но не задумался ни о чём, открыто и открыто. Хотел скорее прекратить жужжание. Такое дело. — Чижов замолчал и тяжело дышал, уставший. После долгой паузы добавил: — Уж очень у меня воображение такое… вижу, в шкафу на выбор…

Чижов замолчал, следователь ждал, что он скажет ещё.

Не полагается при подобных разговорах присутствовать, а Марью почему-то не выгнали, как сидела при Чижове по распоряжению Альберта Марковича с полным набором спасательных средств — шприцем, каплями, стимуляторами сердца, так и сидит.

Непонятного много. Не только то, что кабинет и шкаф не заперты, главное — почему Чижов так вырубился? Ну, принял одну таблетку и — спи. От одной таблетки не может быть шока.

— Какое же лекарство вы взяли? И сколько? — осторожно спросил следователь, видно подумав о том же, о чём Марья.

Чижов не ответил.

Следователь повторил свой вопрос. Прибавил:

— Если бы взяли одну таблетку, вы не впали бы в такое состояние!

— Я больше ничего не скажу вам, — твёрдо, совсем непохоже на обычную, жалкую манеру разговаривать, сказал Чижов.

3

— Подожди, Маша, — прервал её Иван. — Ну, совершенно детективная история.

Раздался звонок. Оба вздрогнули.

Марья послушно встала, но тут же села и обе руки положила на колени, как ребёнком клала в детском саду.

— Я знаю, кто это, — сказала.

— Вернулись санитары за твоей соседкой. Я открою. — Иван встал, пошёл к двери.

— Ваня, сядь! — позвала она умоляюще. — Это не санитары.

Иван вернулся, уставился на неё:

— Игорь?!

Она покачала головой.

— Альберт?!

Звонок повторился, хозяйский.

— Не Альберт, — сказала Марья. Она ещё утром знала, что он придёт. Сердце ныло нестерпимо, она хотела встречи, чтобы бессонные ночи и одиночество, наконец, кончились, и боялась её. Снова звонок. — Он догадался, что мы здесь, — сказала. — Это отец.

Иван резко шагнул к двери, Марья удержала его за руку:

— Умоляю тебя, не нужно. Я не готова.

— К чему не готова? Увидеться с отцом? Этот узел нужно наконец разрубить. Слава богу, из вас двоих он оказался умнее. Пойми, Маша, он не мальчик, мало ли что. Будешь потом мучиться. У него недавно был тяжёлый сердечный приступ. Приезжала «скорая». — Снова звонок. — Иди, Маша, прошу тебя.

Что держит её в неподвижности? Ни одного аргумента за то, чтобы с отцом не встретиться, нет. Наоборот, сами собой растаяли обиды.

Осталась детская память — отец сажает её на колени, обнимает, и начинается весёлый «путь»: «Ехал пан, ехал пан по кочкам, по кочкам…» Она скачет по кочкам, вверх-вниз, и вдруг, когда меньше всего ожидает, «в яму — бух!», летит между коленями на пол. Захватывает дух, но горячие руки отца удерживают, не дают упасть, не ударилась она, не ушиблась.

Осталась детская память: отец несёт её спать. Она обхватила его за шею крепко-крепко. «Вот как я тебя люблю!» — говорит отцу, а отец ничего не говорит, уткнулся лицом в её шею, целует. От отца пахнет сладко — душистым мылом, гримом, лосьоном, чистотой.

Осталась детская память: отец ведёт её на правительственный приём. «Это моя дочка! — говорит встречным, знакомым и незнакомым. — Дочка!» И столько в этом «Дочка!» — гордости и радости!

Вот вечер на море, когда они все впятером сидят в открытом ресторанчике, пьют тягучее красное вино, от которого мелькают яркие разноцветные огни, и плывёт музыка вместе с морем, и звёзды сыплются на скатерть. Отец встаёт, подходит к ней, говорит: «Разрешите?», и они идут в круг танцевать. Никогда никого не будет она любить так, как отца. Он самый красивый, самый добрый, он так нежно обнимает её! У неё кружится голова. Во рту — вкус винограда, с южного неба сыплются на них с отцом звёзды. Вместе с ними по морю, по земле, по небу плывёт музыка. Нет, они плывут вместе с музыкой.

Марья встаёт, бежит к двери. Дрожащими руками распахивает.

— Папа?!

На площадке — никого.

Она сбегает с четвёртого этажа, не сбегает, слетает, спадает — через три, через пять ступенек, выскакивает на улицу.

— Папа?! — зовёт она. Оглядывается, но сквозь слёзы не видит ничего. — Папа! Папа!

— Идём домой. Сумасшедшая! Всё нужно делать вовремя. Он уехал. Не видишь? Приехал и уехал. В каждом явлении есть позитивные и негативные стороны. Машина украшает наш быт, упрощает взаимоотношения с окружающим миром, но вместе с тем, видишь, и рушит. Так, если бы не машина, он тихо брёл бы себе по улице, строил бы обиды — родная дочь не пустила в дом, а так — сел, включил зажигание, чик, и поехал. — Они снова в комнате. Иван на неё не смотрит. Ходит взад-вперёд по комнате, как Чижов. — Давай доскажи, чем там у тебя кончилась вся эта история с Чижовым и Альбертом?!

Не сразу понимает Марья, чего хочет от неё брат. Никак не может выбраться из горячего кольца отцовских рук, охраняющих её от падений в яму, от злых людей и одиночества.

Да, Чижов. И Альберт Маркович…

Чижов. Глаза в чёрном окаймлении густых ресниц, как нарисованные, губы, прямой нос, пышные волосы.

И вдруг это лицо, на котором постоянная жалкая улыбка, — сурово, смазана рельефная линия губ: «Больше ничего не скажу вам!»

4

Следователь не спросил: «Почему больше ничего не скажете?» — встал и вышел. Следователь напоминает доктора Айболита из сказки. Мягкие движения, мягкая улыбка, добрый голос.

Её сменили. Она может идти себе преспокойно домой, но как уйдёшь, когда следователь ходит по клинике? Колечка рассказывал о следователях, об их методах, как они поворачивали дело против лучших людей, как засуживали. Вдруг этот притворяется добрым, а возьмёт и погубит Альберта Марковича?! Она должна найти его, сказать, чтобы не верил Галине с Владыкой и Аполлоновной, она должна отвести удар от Альберта Марковича! Но ни в ординаторской, ни в конференц-зале, ни в палатах следователя нет. И вообще такое впечатление, что нет никого, кроме больных, — царство больных. Тогда Марья принялась искать Альберта Марковича. Заглянула в операционную, снова прошлась по палатам.

Сиверовна моет полы.

Санитарки, уборщицы делятся на тех, кто моет пол, и на тех, кто развозит по нему грязь. Развозить грязь легко. Насади мокрую тряпку на швабру или ленивку, подмахни посерёдке палаты, возле двери, возле окна и — привет, иди дальше, в другую палату, с этой же тряпкой.

Сиверовна — из тех, кто именно моет пол. Сначала она лезет в углы и под кровати и тряпкой, пропитанной горячей мыльной водой, собирает грязь. Потом долго отмывает тряпку в воде. Потом выливает эту первую воду и снова отстирывает тряпку. Набирает в ведро чистую воду, возвращается в палату. Повторяется всё сначала. Три раза моет одну палату, три раза стирает тряпку, три раза меняет воду. И после третьего мытья вода в ведре — чистая.

Наверное, только в их отделении не пахнет мочой.

— Ты, Маша, погоди иттить. Тебя искал Климов. Сильно волновался. Говорит, из-под земли. А где я тебя возьму из-под земли?

Сиверовна, как и Галина, одинока. Единственный сын погиб в войну. Не успел жениться. Муж ещё в Гражданскую погиб. Но Сиверовна не озлилась. Она верит в Бога. И когда говорит о Боге — Марью чистым воздухом обдаёт. Любит Марья слушать Сиверовну. «Говори, Сиверовна, учи. Сам человек выбирает себе учителя!» И сейчас с удовольствием смотрит в чёрные бусины-глаза и уже не так боится за Альберта Марковича.

— А куда все делись? — спрашивает.

— Сидели по очереди со следователем, а потом кто куда, врассыпную. Домой, небось, куда еще? Кончился рабочий-то день! А твой недавно стоял на лестнице с Климовым. Может, ещё и стоит?

— Он не мой! — вспыхнула Марья. — Общественный!

— Нешто я без глаз, Маша? Твой. Прибился к тебе. Ты не сомневайся, возьми и держи. Уж очень он божеский человек. Видать его сразу. — Сиверовна говорит едва слышно, не любит в разговор впускать больше одного человека. Марье это нравится. С Сиверовной вдвоём плещешься в разговоре, не разбрызгиваешь ни слова.

— Вот ты наконец! — окликнул её Альберт Маркович.

Она обернулась.

Альберт и Климов шли к ней навстречу.

— Эх, Маша, искал я тебя! — сказал Климов.

После Алиной смерти, кажется, внешний мир для него перестал существовать, лишь внутри шла, вершилась важная работа, и он, как сторожевой пёс, охранял эту работу, потому что в ней — весь смысл жизни Климова, кроме этой работы, у него больше ничего не осталось.

— Маша, мы вот тут составили заявление. — Альберт Маркович протянул ей лист, отпечатанный на машинке. — Ты говоришь, бороться, ну мы и решили бороться. — Марья стала читать. О «мёртвых душах», о взятках, о перепутанных анализах, о неправильном лечении было написано на листе. — Будешь подписывать? — спросил Альберт Маркович и, передав ей бумагу, сказал: — Вот он видел, Галина нарочно не заперла кабинет. Думала ли она, что именно Чижов? Видимо, не думала. Но зачем-то ей понадобилось не запереть. Кого она хотела подвести под монастырь? Это ещё будем выяснять.

— Я, Маша, видел, вышла из кабинета, вынула ключ из сумки, оглянулась как-то воровски, не видит ли кто, сунула обратно в сумку и пошла. — Впервые со дня смерти Али Климов говорит не отстранённо.

— Исчерпывающая информация, — усмехнулся Альберт Маркович. — Следователь так и предположил.

— Он предположил, а я видел. — Климов опустил голову. И Марья увидала совсем детскую макушку, пушистую, с хохолком. — У меня тоже бессонница, Маша, ты знаешь, но лежал, чтобы не разбудить никого. Вижу, Чиж встал. Я и пошёл следом. Не всё равно, брать у Лиды одну таблетку или две.

— А где была Лида? — спросила Марья.

Климов пожал плечами.

— Не знаю. На этаже её не было. Чиж долго ходил по палатам. Уж, наверное, была бы Лида, ничего не случилось бы. Чиж подошёл к Галининому кабинету, неуверенно так, по-моему, только для того, чтобы удостовериться — заперто, повернул ручку, дёрнул на себя, а дверь открылась, как в сказке. Я не пошёл за ним. Решил, выйдет, спрошу. Если есть, и мне перепадёт. Значит, стою, жду. Думаю, чего он так долго? Подошёл к двери, слышу его голос: «Не смей такое! Нельзя, Рита! Рита! Зачем ты?» — и всё в таком роде. Что же я буду слушать чужую беду? Ну, думаю, таблеток нет, вместо них лупцуют парня. Я — бежать. Пошёл к Алиной палате. Сел на место сестры, сидел, сидел. Чиж не идёт. Я и слинял на лестницу. Я часто вместо сна гуляю тут. Иду вниз, мне кажется — убегу от… Взбегаю наверх, вроде сейчас увижу. Опять вниз. Опять вверх. Вернулся, Чиж спит. Ну а я что? Каждую ночь в лунатиках. — Первый раз после Алиной смерти Климов разболтался. И он, точно почувствовав, что Марья так подумала, сказал: — Хочу отомстить. Никогда никому не мстил, а этим — отомщу. А всё одно я виноват.

— Не городите чушь! — сердито одёрнул его Альберт Маркович.

Климов покачал головой.

— Понимаете, ослеп. Не вижу болезни, вижу её. Маша говорила мне. Я поверил этой дуре, Аполлоновне то есть. Если бы я увидел болезнь, я бы привёл к ней вас, и была бы она… — Он повернулся и пошёл от них по коридору, длинный, тощий. Светлый мальчишеский хохолок на макушке. Пижамные штаны болтаются на костях.

Что толкнуло её пойти следом? Мимо операционной, мимо перевязочной, мимо своей палаты Климов пронёсся, выбежал на лестницу «административную», по ней на второй этаж. «Уж не к Владыке ли он дёрнул?» — мелькнула мысль.

В самом деле, к Владыке. Ни на секунду не задержался возле текущей истомой и сияющей любезностью секретарши, которая разговаривала по телефону, ворвался в кабинет Владыки. Марья вошла следом.

— Отвечай, убийца, за что убил Алю? — У Климова кровью налиты глаза. Марья потянула его за пижамную куртку, он вырвался, заорал: — И ты туда же?! — Оглядел вымпелы, посуду в шкафу, подскочил к холодильнику, распахнул, из него выхватил коньяки, водки, вина, сколько в руки сумел захватить, понёс на стол Владыке.

— Вы что, с ума сошли? Вы что, невменяемы?

Влетела секретарша, красная, как свёкла, стала вторить:

— А ну прекратите безобразие! — Схватила бутылки со стола, понесла обратно к холодильнику.

Сырокопчёная колбаса, солёная рыба, рюмки, сервизные чашки — всё Владыкино богатство — на столе Владыки.

— Э-э, весело живёшь! — говорит Климов вибрирующим голосом. — Бери ручку, лист бумаги, перепись составим, чем ты тут занимаешься в то время, как твои больные умирают от твоей некомпетентности и твоих врачей! Верни мне Алю, Владыка! Вернёшь, жри свой коньяк, не скажу ни слова. Не вернёшь, нет тебе прощения.

Владыка уже пришёл в себя.

— Сейчас мы тебе успокаивающий укольчик… — заворковал. — Сейчас! — Вызвал по селектору Галину.

Марья тянула Климова прочь, но он беспамятно говорил Владыке всё, что думал о нём, Аполлоновне и Галине, пока Галина не влетела в кабинет со шприцем в руках.

Тут Владыка вскочил, он оказался проворным, подскочил к Климову, вывернул руки, Галина всадила укол. У Марьи стучало в голове. Как кошмарный сон. С трудом довела она Климова до палаты, он ещё кричал и плакал, с трудом уложила. А потом он спал. Всхлипывая, задыхаясь. Что они всадили ему?

Марья просидела возле него ночь. А утром его выписали. Он уходил, сгорбившись, разом постарев, глаза у него были мёртвые.

5

Марья подгадывает, приходит домой, когда тётя Поля убирается в магазине. Яичница, или жареная картошка, или бутерброды. Особенного разнообразия ждать не приходится. Что можно успеть за те полчаса, что они с Альбертом Марковичем вдвоём в квартире? Она готовит, он встаёт справа около стола, как стоит врач перед операционным столом, хотя справа он ей мешает.

— Сиверовна говорит, есть Бог?!

— Ты упряма. Ты уже получила однажды мой ответ на этот вопрос. Не могу сказать ничего нового.

— Можете.

Они уже сидят за столом, едят, пьют чай. И громко стучат часы — единственное родное живое существо из прошлой её жизни.

Вообще она не любит часов. Зачем знать время? Да ещё такие огромные ей зачем? Много места занимают! Но с ними столько связано: и ожидание родителей из гостей или с просмотров, и игры с Колечкой, и их общие воскресные обеды проходили под ход и бой этих часов. Можно, конечно, остановить их или отдать Ивану, но почему-то расстаться с ними невозможно.

— Как вы увидели, что Чижов жив? — спрашивает Марья.

— Существует версия: якобы вокруг каждого человека аура, а вокруг мертвеца — нет. — И Альберт Маркович принялся объяснять, что это такое.

— Почему вы видите, а я не вижу? — спросила Марья.

— Не знаю, — пожал плечами Альберт и рассказал Марье, как сидел возле умершего друга и не мог отойти, чувствовал: нужен ему, нельзя бросить его.

— Не понимаю! — воскликнула Марья. — Разве душа ещё оставалась в человеке или что-то другое? Зачем вы были нужны?

Альберт Маркович смотрел мимо Марьи на часы, а часы за её спиной стучали громко, навязчиво, и было что-то в их стуке мистическое.

— Не знаю, Маша, — сказал наконец. — Откуда мне знать? Я видел, как что-то отделилось от его тела, формы тела, и тут я уснул. Кто объяснит, что это? Разве человек может знать, что там, за чертой? Оттуда никто не возвращался.

— Если это душа, значит, есть Бог и есть та жизнь? — спросила Марья.

— Не люблю таких разговоров. — Альберт Маркович нахмурился. — Неужели ты не чувствуешь, как что-то или кто-то мешает говорить об этом? Нельзя. Это не людское дело. И хватит: скажи мне, наконец, «ты». Мама зовёт меня Алик.

Она хочет сказать «Алюш». Для неё имя ласковое только тогда, когда есть буква «ш» или «ж».

Как он умеет всё смазать?! Ещё минуту назад она думала лишь о душе и Боге, и вдруг есть один он.

Дома ей теперь без него пусто. И всё не так, как раньше. Книги стала воспринимать по-другому. Раньше читала «Мастера и Маргариту», вроде всё поняла, а теперь перечитывает, и одни вопросы. Прокуратор не хочет убивать Христа, Христос нужен ему, почему же посылает его на смерть? Почему трусит? Люди чувствуют, что Христос бескорыстен, не способен причинить им зла, что он — над ними, почему же бросают в него камни?! Только Альберт Маркович может ответить. Не Альберт Маркович, Алюш. Про себя слово сложилось, вслух не произносится. Не может она назвать его по имени и «ты» сказать не может. Кто он? И кто она? Девчонка, медсестра, каких миллионы, а он — великий врач. Вот кто помог бы маме, объяснил бы ей всё, и она не сделала бы того, что сделала.

Неизвестно. Чижову он тоже объяснил!

— Я не могу, — говорит Марья. От её щёк, наверное, можно прикуривать! И она снова бросается в разговор, лишь бы он перестал так смотреть! — Если есть Бог и он создал душу, тогда понятно, и что такое мысль, и что такое чувство: они вложены Богом в душу, которая потом возвращается к Нему! Если же всё материально, значит, тогда и мысль материальна? И чувство материально? И злоба, и одиночество? Но что же это за материя?

Альберт ест мало, зато любит чай и пьёт с удовольствием.

— Маша, прошу, давай не будем говорить на эту тему. Возьми и почитай историю религий.

— Но у вас-то есть своя точка зрения?

— Нет. Я почему-то не хочу ковыряться в этом.

— Но что-то об этом вы ведь знаете?!

Альберт пожал плечами:

— В индуистской вере мировая душа — «атман», и во всех животных, людях, неживых предметах есть частица этой мировой души. Как видишь, о материальности — ни слова. Но ведь никто и не доказал, что права индуистская вера, утверждающая, что душа из умершего переселяется в змею, в тигра, в баобаб, может «переехать с улучшением, может с ухудшением». Душа святого прекращает своё существование и сливается с мировой душой. Никто не доказал, что правы греки. По их религии, бледные тени переселяются в аид, в подземное царство. Ну и чего ты хочешь от меня? Никто никому не имеет права навязывать своих беспомощных потуг разобраться в сложных вопросах. Это как жизнь. Каждый проживает её сам, принимает свою смерть, ему предназначенную. Так же — любовь. Так же — профессия. Никогда не ищи костылей. Никогда не заимствуй чужое, спадёт с тебя, как платье, которое велико тебе. Ищи сама. Думай сама.

— Нет! — Марья встала. Почему-то кружится голова. — А как же мы учимся? Ведь мы изучаем чужие открытия. И только тогда в нас формируются мысли собственные. Вот я и хочу понять, каковы ваши взгляды. Это вовсе не обязательно, что я приму их.

Альберт неожиданно собрался домой. Внезапно встал и пошёл к двери.

— Вы обиделись? — испугалась Марья.

— Нет. — Альберт на неё не смотрел. — Сегодня у мамы день рождения, а я забыл! — сказал растерянно. — Я пойду, извини.

— Вы извините меня. — Марье сладостно было произносить это «вы», когда он говорит ей «ты». — Скажите, а где же ночью была Лида? — Целый день Марья хотела задать этот вопрос, и не получалось. — Вы знаете?

Альберт кивнул:

— Знаю. Но объясню завтра. В первый раз в жизни забыл о мамином дне рождения.

1

С Марьей следователь разговаривать не собирался, но Марья, преодолев стеснение, сама подошла к нему:

— Поговорите со мной, прошу вас.

Пусть Колечка утверждает что хочет. Наверняка в том, тридцать седьмом, году, когда людей расстреливали, приписывая им несовершённые преступления, следователи были другие: бездумно и безукоризненно исполняли приказы, спущенные сверху. Этот Марье нравится, он похож на Альберта.

Они сидят друг против друга, по странному стечению обстоятельств, — в Галинином кабинете. Кабинет мал, узок. Стол, шкаф, похожий на сейф.

— Разве его вскроешь? — спрашивает Марья. — Особенно без инструмента? Ни за что. Галина нарочно не заперла. Она преследовала какие-то свои цели… — И вдруг Марья похолодела: в тот вечер дежурным врачом должен был остаться Альберт.

Следователь записывал за ней, а когда она замолчала, поднял голову.

— Что с вами? — настороженно спросил он.

Говорить, не говорить?! Словно её напольные часы застучали в голове: так, так, так. Что — «так»? Говорить, не говорить?

— Я не знаю, — пролепетала Марья.

А что, если следователь притворяется доктором Айболитом и, поговорив с ней, побежит к Владыке? А что, если Альберту достанется за то, что он обменялся дежурством с Верой Карловной? Вера Карловна наверняка ничего никому не сказала, потому что Альберт часто выручает её, у неё сын-подросток, она боится оставлять его без надзора, а её дежурства часто совпадают с дежурствами мужа, вот и бежит к Альберту меняться.

— Я пойду. — Марья встала.

— Нет, сядьте. — Голос пригвоздил её к стулу. У доктора Айболита не может быть такого властного голоса. — Сядьте и вываливайте всё, что знаете. А знаете вы много. И не бойтесь, — добавил неожиданно следователь. — Я не сделаю вам ничего плохого. Все боятся. До сих пор, — сказал с горечью. — Когда же кончится это? — Он снял очки. Напрягшиеся веки. Износившиеся, как одежда, измученные, в мелких красных чёрточках, очень близорукие глаза. — И мы там боялись! — Он показал за спину, и Марья поняла: он сидел.

Он вернулся оттуда, как мог бы вернуться дядя Кирилл, и тогда бы Колечка не спился. Кто знает, может, и мама не погибла бы, если бы не погиб Колечка. Есть какая-то тесная связь Колечкиной жизни и маминой: Колечка как бы охранял жизнь мамину, и сам сорвался, и потянул за собой маму!

— Зачем мы приняли столько мук, чтобы и сегодня вы были парализованы страхом? Что же это за страна у нас: все люди замешены на страхе?! Страх не может помочь ничему, поймите, наконец. Поверьте, вам не угрожает ничего, тем более теперь, тем более со мной. Это раньше вопрос стоял: жить или не жить.

Те же слова, какие сказал Чижову Альберт! И неожиданно Марья поверила следователю. И она сказала: должен был дежурить Альберт Маркович, но он достал билеты на Таганку, это так трудно, и они пошли, а для этого пришлось поменяться с Верой Карловной. Показывали «Горе от ума». Им не понравился спектакль — уж очень кричали артисты! Но не уходить же из театра? И не меняться же с Верой Карловной поздним вечером?!

— Значит, должен был дежурить Альберт Маркович? — Марья кивнула. — А дежурила Вера Карловна?

— Да. — Марья рассказала о конфликте с Галиной, о смерти Али и Немировской, и о Дронове, и о Дынкине, и о том, как Альберт спасал Чижова и почти спас, Чижов две недели не звонил жене, а тут взял да позвонил. Рассказала о бриллиантах, о «мёртвых душах», о сцене в кабинете Владыки и об уколе, который сделали Климову, и о том, что его выписали, даже не сняв швов. Как плотина прорвалась, слова хлынули и начисто смыли страх перед галинами-владыками.

— Очень много, конечно, белых пятен. Вы видели, как Дынкин передавал Галине Яковлевне деньги? Вы видели, как Галина Яковлевна передавала деньги Вениамину Николаевичу или Раисе Аполлоновне? То-то же! Это слухи. Не факты, сплетни. С «мёртвыми душами» легче. Завтра подошлю человека, поднимет документы. И дайте мне телефон Климова, свяжусь с ним. Работайте спокойно. Попробую помочь вам, — на прощание сказал следователь.

С ней это произошло или не с ней? Она не побоялась выложить всё, что знала. И нет страха. Есть усталость, такая, какая бывает после ночи дежурства. Значит, Галина, оставив открытым кабинет и драгоценный шкаф, каким-то странным образом хотела погубить Альберта! Неужели она думала, что он стащит её наркотики? А попался Чиж!

Тоже непонятно, как это вышло. Почему Чиж отравился?

2

Чижова перевели в палату. Он уже вставал и снова ходил из конца в конец коридора. Ходил не так быстро, как раньше, до отравления, на это сил не было, ходил не торопясь, на неверных ногах.

Марья подошла к нему, попросила:

— Вы не можете уделить мне несколько минут?

Они вышли на лестницу, спустились на пролёт. Вряд ли Галина сунется сюда.

— Прошу вас, расскажите следователю всё честно, иначе вы погубите Альберта Марковича, — попросила она. — Вы не знаете ситуации, Галина нарочно оставила открытыми наркотики. Должен был дежурить Альберт Маркович. Понимаете? Это провокация, она хотела погубить его! Сама взяла бы, а его обвинила бы в исчезновении наркотиков.

— Ещё раз.

— Что — «ещё раз»?

Красивыми глазами смотрел на неё Чижов, мучительно старался понять, чего она хочет от него.

— Ваше отравление не только вас касается, — торопливо говорила Марья. — Альберта Марковича могут посадить в тюрьму, если Галина докажет, что он виноват в вашем самоубийстве. Он толкнул вас к самоубийству. Он плохо лечил вас. Понимаете?

— Кто?

— Альберт Маркович.

— При чём тут он? — удивился Чижов. И вдруг понял: — Как же так? Я не хотел подводить его. Понимаете, я вошёл в кабинет. Сначала, в самом деле, думал лишь о таблетке. Скорее уснуть, больше не надо ничего, но тут я увидел телефон. Не автомат — при всех, телефон. Не по автомату, по телефону, — повторил он, — я мог побыть с женой наедине. Я сразу забыл наказы Альберта Марковича. Какая воля! Нет ни воли, ни гордости, ни уважения к себе, только телефон. Я не звонил две недели. С моей стороны это подвиг. Я думал, она соскучилась, думал, она удивляется, почему не звоню. Думал, она оценила мою любовь к ней. Без памяти, видя только её, набрал номер. — Чижов задохнулся, замолчал. — А она… она сказала, чтобы я не возвращался. Сказала: «У меня будет ребёнок, не от тебя, слава богу! Мне нужен развод, — сказала. — Немедленно, как выйдешь из больницы!» Она сказала… — Чижов снова задохнулся и на одном дыхании выпалил: — «Будешь мешать, задержишь развод, помещу в психушку. Уже подготовила почву: есть свидетели, есть врачи. С психушкой я сразу становлюсь свободная!» — Чижов замолчал. Казалось, он умрёт прямо сейчас, прямо у неё на глазах.

— Глупец! — воскликнула невольно Марья. От удивления Чижов дёрнулся, мгновенно к лицу прилила краска, исчезла обречённость смертника.

— Простите, кто — «глупец»?

— Вы! — возбуждённо сказала Марья. — Зависеть от такой преступной женщины! Любить такое ничтожество! Умирать из-за… — Чижов захохотал. Это было до того неожиданно, что Марья спросила растерянно: — Что с вами?

Наконец он отсмеялся.

— Контраст?! Понимаете? Я ворую наркотики. Я — умный. Я не стал ничего пить там, в кабинете, хотя в кабинете есть графин с водой и стакан. Я решил как? Неприлично, если упаду по дороге. Шум. Паника. Меня сразу промоют, и всё. А мне надо, чтобы впиталось в кровь, чтобы без возвращения, без игры.

— Почему контраст?

— Очень просто. У меня драма. Я рву с жизнью, набиваю карман наркотиками, крадусь к кровати, устраиваю смерть по всем правилам, а вы — «глупец», «преступная», «ничтожество»! В самом деле, мелок повод. Люди умирали за идею, за родину, а я — из-за неразделённой любви к стерве! — В глазах Чижова прыгали весёлые огненные точки, никакой трагедии не было в его глазах сейчас. — Вы правы, Маша, в высшей степени глупо умирать из-за ничтожества, освобождать площадь, помогать ей устраивать жизнь, поддаваться на шантаж. О какой любви тут может идти речь?!

Теперь засмеялась Марья.

— Я советую вам выставить её из вашей квартиры, пусть катится куда хочет. Раз уж вы родились второй раз, поживите в своё удовольствие.

— Маша, а вы любили когда-нибудь? — спросил Чижов. Словно это не он хохотал только что, словно не он очнулся, наконец, к жизни. — Вы знаете, это странное чувство: тебя несёт куда-то! Ты слеп, глух, видишь только любимую, всё прощаешь! — Мрачный взгляд исподлобья.

Она не успела испугаться чёрной пропасти, в которую снова ухнул Чижов, как он спросил спокойным голосом:

— А может, я её выдумал, любовь-то? Бывают люди с воображением и без. Ещё в детстве я играл в такую игру. Представлю себе заколдованный лес. Или Бабу Ягу. Или бурю в море и что я тону. Верите, я переставал дышать, как бы захлёбываясь, я синел. Мама боялась, что я от своего воображения на самом деле умру.

— Где ваша мама? — спросила Марья.

— Мама? — Чижов внимательно посмотрел на Марью, будто спрашивая, в самом ли деле её интересует этот вопрос. — Мама вышла замуж во Францию.

— Навсегда уехала? — с ужасом спросила Марья.

— Зачем же «навсегда»? Приезжает сюда. Раз в год. Навезёт мне тряпок, думает, выполнила долг. А зачем мне тряпки?

— А вы можете уехать во Францию к ней? — спросила Марья.

— Зачем?

— Жить. С мамой вам будет хорошо…

Собственно, что она несёт такое? Разве может она приехать жить к отцу?!

— Вот вы где воркуете?! — Они не услышали стука Галининых каблуков. А может, та нарочно шла на цыпочках, чтобы подслушать, о чём они говорят. — Чижов, вас вызывает следователь! — громко сказала Галина и ненавистно ей: — Развела, Рокотова, мышиную возню. Довольна?

Бедная Галина. Это в первый раз Марья пожалела её. Галина ни к чему не успела подготовиться. Ни бриллианты снять не успела, ни о «мёртвых душах» не вспомнила, какие там «мёртвые души», когда речь идёт о наркотиках?! Рыла Галина яму Альберту, а попала в неё сама. Не успела и людей обработать — все говорили, как есть: правду. Даже робкая Сиверовна рассталась с половой тряпкой, перекрестилась, сняла платок. Волосы у неё оказались не старые, не седые — льняные, как налитая пшеница, коротко стриженные, пушистые, они омолодили Сиверовну лет на двадцать. И чёрные бусины-глаза на фоне молодых волос — дерзкие!

— Пойду говорить с властью, подыму голос, — сказала Сиверовна Марье. — Нешто я вовсе не человек?

Что говорила тихая Сиверовна, осталось неизвестным, только вышла она оттуда довольная, платка не надела, мимо Галины прошла, как мимо пёстрой витрины, без интереса — бутафория.

Домой они шли пешком.

Снега не было. Было холодно, ветер позванивал стужей в ушах, неприятно скрипел под ногами снег.

Аллея Ленинского проспекта — их дорога, они любят идти по ней.

— Вы обещали сказать, где была в ту ночь Лида.

Марья на Альберта не смотрит. Что-то между ними встало помехой. Вначале казалось всё простым. Она покорной собачкой ходила за ним из палаты в палату, слушала его разговоры с больными, изучала его назначения, приставала с вопросами: зачем брусничный лист, зачем сок подорожника, для чего нужно представлять себе солнце, да ещё на месте больного органа, старалась вытянуть из него побольше историй болезней. Вначале всё казалось простым: он — учитель, она — ученица. А теперь… Он идёт без шапки, в такой мороз, и ей это не нравится, она боится, он простудит голову. Ей нравится, когда он быстро, неожиданно взглянет на неё и не сразу отведёт взгляд, в это мгновение она чувствует себя не ученицей, нет…

— Начать надо с Веры Карловны. Привезли тяжёлого и вызвали Веру Карловну для консилиума. Она прошла по палатам, все спят, попросила Лиду прийти за ней, если случится что-нибудь, и спокойно покинула отделение. Лида, в свою очередь, проверила — все спят, и помчалась домой.

— Как «домой»? — ужаснулась Марья.

— Так, именно домой. Потому-то и устроилась в эту клинику, дом за два квартала отсюда.

— А что ей делать дома ночью?

— На трое суток к ней прилетел с Севера жених, фактически муж. У неё есть старшая сестра, между прочим, красавица девчонка, жених всё шутки шутит с ней. Лида и помчалась посмотреть, как там обстоят дела. «Мать, — говорит Лида, — небось, уснула, а они, небось, развлекаются!» Отношения с женихом у Лиды сложные, то ли женится, то ли не женится.

— Обменялась бы, раз такое дело! — воскликнула Марья.

— Она и хотела, кстати, просила тебя!

Марья даже остановилась от удивления.

— Когда? — И вспомнила. — Да, она звонила. Спросила, что делаю вечером. Я сказала: иду в театр. Ведь мы с вами в тот день ходили в театр!

— То-то и оно. Ты отказалась. А меня заменила Вера Карловна. Десять минут до дома, десять минут — дома и десять — обратно, те самые полчаса! Сколько нужно Чижову, чтобы дойти от палаты до Галининого кабинета, поговорить по телефону, набить карманы наркотиками без разбору, прийти в палату со стаканом воды, заглотнуть таблетки и улечься? Стечение обстоятельств. Нелепое, случайное стечение случайных, нелепых обстоятельств.

— А Лида?

— Что «Лида»? У Лиды всё в порядке. Сестрёнка спит. Естественно, посмеялся над ней жених. Но пока окончательно проснулся да пока оделся, прошло ведь сколько-то времени, так? Конечно, постояли около клиники, не могли расстаться. Видишь, сколько событий в одну ночь?! Представляешь себе, как Лида неслась домой — полуодетая, в панике, что жених развлекается с сестрёнкой?! За больных не волновалась, проверила — спят.

Галина всё ещё ходила по отделению пышной грудью вперёд, всё ещё мужественно звала Марью курсанткой, громыхала замечаниями, но свежий сквозняк гулял в отделении, развеивал её замечания и обидные клички. Следователь сдержал слово: ревизия нагрянула.

Уважительное отношение к людям следователя и членов комиссии растопили страх, въевшийся в нутро и делавший людей безропотными исполнителями воли властителей, люди осознали себя людьми и с удовольствием стали выбрасывать из себя тайны и нанесённые им обиды — весь мусор, копившийся в них долгие годы бесправия и унижения. То, что когда-то подслушал Климов, зазвучало в полный голос. Заговорила Вера Карловна. И даже тихая Ангелина Климентьевна восстала против Галины и Аполлоновны. Несколько месяцев клинику лихорадило.

Но, видимо, крепко повезло им — следователь оказался человеком честным, умело направил разбирательство смертей и подделок в документах: каждая отдельная ситуация была исследована тщательно и объективно. Галину уволили. Аполлоновне удалось вывернуться из-под обвинения в вымогательстве. Что касается неверных назначений — что ж, бывает, ошибиться может любой врач. Она отделалась выговором. А главный не пострадал вообще.

Как он сумел выйти сухим из воды, несмотря на убедительную аргументацию комиссии, неизвестно, но вышел и даже цветные перья свои не потерял: хвост распушал по-прежнему, и по-прежнему плыло, скакало, неслось по этажам — «Владыка велел», «Владыка сказал». Марью с Альбертом он оставил в покое и даже стал похваливать на конференциях, и даже несколько раз заговаривал о том, что, мол, пора… и, если бы у него была такая возможность, он бы обязательно дал Альберту Марковичу отделение! При этом Владыка разводил руками — у него, к сожалению, такой возможности нет. При этом как-то сказал: начинать руководить лучше в другой клинике, на свободе, где никто тебя не знает и не скажет про тебя слова лишнего, потому что авторитет — вещь особая, на новом месте приобретается запросто, раз плюнуть, а вот на старом…

Альберт никак не реагировал на рассуждения Владыки.

3

«Я встретил вас, и всё былое…» — звучит в её доме. Альберт принёс свою любимую пластинку. Он сидит, не шелохнувшись, как во время консилиума.

Марье кажется, не певец поёт, Альберт. Оказывается, ей нужны такие слова. Вот сейчас прозвучит последний звук, и он снова повторит их.

Но Альберт ничего не повторяет, говорит будничным голосом:

— Человек не властелин, каким тщится себя предъявить, не царь, а всего лишь крошечная, скромная составная природы, зависимая от тех же внешних сил, что и вулканы, и океаны, и муравьи. Похоже, определяют нашу жизнь звёзды, луна, магнитные бури на солнце, излучения из Космоса и много других таинственных явлений. Откуда, например, нервный срыв, неуправляемая тоска, когда вроде нет никаких предпосылок? Зафиксировано, в момент полнолуния и перехода Луны в последнюю фазу возрастает количество стрессовых состояний, самоубийств, смертей от сердечно-сосудистых заболеваний, преступлений. Кто знает, весьма вероятно, в жизни каждого из нас определяющую роль играет расположение планет и звёзд в минуту рождения: в родившегося вкладывается программа, предопределяющая его характер и болезни, которые вылечить будет невозможно, а возможно лишь притушить. Как врач, я обязан знать всё это и учитывать, но это знание пока не даётся в руки человеку!

Она осмеливается возражать:

— Разве энергия звёзд может дойти до нас? И что же, все рождённые, например, двадцать первого августа, по-вашему, как близнецы, похожи и обречены болеть одними и теми же болезнями?!

— Почему? Каждую секунду планеты и звёзды меняют своё положение. Но, конечно, есть и общее: у рождённых двадцать первого августа легче всего поражается сердечно-сосудистая система. Внутренний мир глубок, основные черты — деликатность и доброта. К сожалению, целой жизни не хватит изучить все тайны. Мы приходим в мир невежественными и уходим невежественными. Человеку не дано узнать всё, — повторил Альберт.

Когда он успел поменять пластинку? Да это же Шопен, её любимая баллада. Колечка играл её часто. Кажется, Колечка должен играть страстно, бурно, а нет же, играет мягко, бережно касаясь пальцами клавиш, словно боится причинить им боль. Марья видит Колечкину спину и мамину склонённую голову. Мама сидит в кресле, спрятав от всех лицо. Есть люди, любят в такт музыке значительно покачивать головой, менять выражение лица, чтобы все видели, как они переживают. А мама старается лицо спрятать.

Как-то так получается, под Шопена собирается всё, что ей дорого: солнечная лодка с дядей Зурабом; отец несёт её спать, Ваня лежит на пузе лицом к лицу с ней на полу в их гостиной и что-то пишет — они любят лежать на полу, пол почему-то тёплый; мама с Колечкой…

— Я пойду, — говорит Альберт. — Завтра рано вставать. Позвоню тебе утром.

Марья снова спешит поставить эту балладу, чтобы, когда Альберт уйдёт, не остаться одной. Под Шопена ложится спать, как в детстве.

— Колечка, сыграй! — просит она в детстве.

Это Колечка играет. Альберт вернул её в её семью, теперь она снова каждый вечер может попросить «Колечка, сыграй!» и уснуть под Шопена или Рахманинова.

И снова их вечер. Нет дежурства ни в «скорой», ни в клинике. Снова чай. Она купила пирожных, Альберт любит сладкое.

Снова романс «Я встретил вас».

Да что это Альберт нарочно ставит каждый раз одну и ту же пластинку?

Он твой учитель, и больше ничего, — твердит себе.

Но это враньё. Не только учитель. Странное ощущение. Их души без спроса соединились. Его отец, расстрелянный в тридцать седьмом, дочка Света, у которой его глаза и короткие толстые косицы, планеты и звёзды, травы и минералы, о которых он так много думает в последнее время. И мама, пятно её мозга на асфальте, Ваня, когда-то хотевший вылечить Лёсю. И её пробуждение к жизни. Но внезапное соединение ей не по силам: как это она, девчонка, и такой большой человек!

И она разрушает затянувшееся молчание:

— Какими лекарствами вы лечите? Я видела, вы раздаёте порошки и шарики.

Она словно будит его. Он сначала не понимает, о чём она, а потом послушно начинает рассказывать:

— В институте увлёкся химией. Если посмотреть фотографию кристаллизации раствора хлорной меди, то игольчатые кристаллы ориентированы хаотично. Если же взять сок любого, только что сорванного растения, соединить с раствором хлорной меди и дождаться, когда всё это высохнет, то на стенках посуды увидим не хаотично ориентированные кристаллы, а упорядоченные узоры. Проведём пфейверову кристаллизацию, например, чистотела и вытяжки человеческой желчи и увидим, что они идентичны, понимаешь? А давным-давно известно, чистотел очень хорошо помогает при заболеваниях желчного пузыря и печени.

— Так, значит, вы сами готовите лекарства?

Альберт кивает. На неё он не смотрит, отхлёбывает чай, откусывает, долго жуёт пирожное — смакует. Сластёна.

— Травами, минералами, внушением — срабатывает всё вместе. Самое сильное воздействие на болезнь оказывает самовнушение. Если человек умеет поместить солнце в больной орган и крутить его справа налево, если умеет разговаривать со своим больным органом и внушать ему — мол, болезнь уже уходит, почти ушла, в конечном счёте, он болезнь победит! Человек не знает собственных ресурсов, силы в нас заложены огромные. И врач обязан, прежде чем лечить, изучить эти силы и ресурсы своих больных.

Голос Альберта перестаёт быть различимым. Стучат часы, стучит в висках. Альберт смотрит на неё, как смотрят на царевну, только что, минуту назад, бывшую лягушкой.

Она видит, он говорит. Силится услышать его, не может. Она видит, он понимает, что с ней. Он знает всё и про жизнь и про смерть. Он нарочно говорит, что не знает. В нём спрятан огонь, он — гейзер. Почему же не подойдёт к ней, разве он не чувствует, как они — вместе?! Ей кажется: коснётся её Альберт, и она сразу поймёт то, что он пытается втолковать ей, и через него приобщится к вечности. Это уже было: снег повис над ними. Повис и не падал. Тогда она ещё не поняла, не сумела. Он заодно с небом, и со снегом, и с вечностью, и, раз они сейчас так вместе, она тоже станет частью вечности. Нужно только, чтобы он подошёл к ней.

Она уверена, женщины в отношениях с мужчинами активными быть не должны, Марья затаилась и ждёт. Вечер ждёт, другой. Она устала от ожидания. Это именно страсть. По-другому не назовёшь. Почему же он не подойдёт к ней?

Его никто не заставляет, по своей воле он здесь, в её доме, сидит до ночи. Зачем мучает её? Почему не хочет понять: она ждёт его?! «Ну, подойди!» — молит про себя.

Он не слышит. Она не выдерживает — встаёт, ставит тягучее сентиментальное танго пятидесятых годов. Какое-то время ещё медлит около проигрывателя. Но он продолжает сидеть. Хрустит печеньем. Неверными ногами, дрожа от страха, с вымученной улыбкой на физиономии, подходит к нему. «Потанцуем?» — спрашивает игривым голосом, неизвестно откуда взявшимся.

— Нет.

Послышалось? Он сказал — «нет»?! Зажмурившись, сама удивляясь своей смелости, пытаясь сохранить игривость и лёгкость, спрашивает «Вы не умеете?» и открывает глаза, и смотрит на него.

— Умею.

Глубокие, без дна, глаза смотрят на неё в упор. И только в это мгновение Марья понимает: он чувствует их соединённость и хочет встречи ничуть не меньше, чем она.

— Почему же? — с усилием, едва сдерживаясь, чтобы не склониться к нему и не коснуться его лица губами, спросила.

— Не могу, — ответил. Однако встал.

— Прошу вас, — отчаянно прошептала, потянула к нему руки.

Осторожно он обнял её.

Честно хотела танцевать, но, попав в его руки, ощутив бережность их и нежность, припала к нему.

Громыхает в ушах танго. Плывёт полумрак. Его душа, её душа — где чья — неразличимо: наконец их вместе несёт музыка.

…Короткое мгновение в огне, и — одна. Он снова далеко, а ей осталось неприятное ощущение непотушенного пожара. И голос:

— Спасибо. Я люблю тебя, Маша. — Она стала слушать. — Что ты сделала со мной?! Я не я.

Зачем он говорит слова? Если «люблю», то почему он так далеко от неё? При чём здесь «спасибо»? Где вечность, которая должна была раскрыться перед ней?

«Потуши меня!» — хотела попросить и прикусила язык, поняла: он уже остыл.

Душа — к душе. Это произошло? Она вобрала в себя его душу?! Поэтому она горит? Поэтому её так много сейчас? И безгранична нежность к нему, и безгранична благодарность. И его радость — в ней. Она больше не одинока. Но почему она не может успокоиться и так жаждет его?

И изо дня в день, из месяца в месяц — постижение тайн лечения, книги и разговоры, ток высокого напряжения, сжигающий их, и всё равно — жажда!

Теперь Альберт остаётся иногда у неё. Впервые за долгие годы не зябнут плечи, отдыхом, снами наполнены ночи. И только страх перед тётей Полей оскорбителен: почему она должна в своём доме — разведчицей — прокладывать Альберту дорогу в туалет и в ванную?! Почему нельзя открыто бросить в лицо тёте Поле: «Это мой муж»?!

Почему Альберт не зовёт её замуж? Она ждёт: вот сегодня. И на следующий день ждёт: вот сегодня! Чувствует же она, он любит её больше самого себя! Почему же, как Игорь (хотя у них с Альбертом всё по-другому), неусыпно следит за тем, чтобы она не забеременела?

Случайность совпадения, или в ней есть какой-то дефект, какая-то ущербность, о которых сама она не знает, но которые сразу бросаются в глаза мужчине и определяют его поведение? Ей казалось, когда любишь, хочешь от любимого ребёнка. Почему же Альберт не хочет и замуж не зовёт?! Любит же он её! Что же, она не достойна быть женой, матерью, а может быть лишь любовницей?

Возвращаются к ней бессонные ночи и неуверенность в себе: снова она ходит, низко опустив голову, глаза от людей прячет. Перед Альбертом заискивает и — отталкивает его, когда он берёт в ладони её лицо, когда хочет поцеловать.

В одну из минут, коронующих её на царство, когда он смотрел на неё, как смотрят только на очень любимую, и гладил её, как гладят только очень любимую, решилась:

— Я хочу ребёнка от тебя!

Ещё минуту он держал руки на её плечах, но уже в следующую убрал. И таким сделался виноватым, таким опрокинутым — растаял сугроб, от сугроба осталась грустная лужица!

Неумело, долго одевался. Как впервые в жизни, неумело, путаясь в глянцевых концах, завязывал галстук. Не собраны в гладкие фразы слова — «прости», «я не мог», «мне так тяжело», «надо было давно». Брошенная им в жалкой позе, поняла, что уже не успеет встать, одеться, откинуть голову, чтобы перестать быть жалкой, она теперь без него — навсегда, но даже сквозь эгоизм и страх подступающего одиночества почувствовала: он не врёт, ему в самом деле тяжело, так тяжело, что невмоготу.

Заговорил, лишь когда защитился «мундиром», лишь когда очутился от неё далеко, за спасительным столом с чаем:

— Они ополчились все вместе. Я просил у Иды развод, чтобы на тебе жениться. Я думал, маму уговорю. А они все… Светку подучили. Обхватит за ноги: «Папа, не пущу! У всех есть папы, у меня нет. Не уходи!» Никогда с мамой конфликтов не было, а тут: «Запрещаю жениться на русской!» Я не знал, так ненавидит… Русские издевались над ней. Я объяснил, не ты издевалась, не ты убила отца, не ты лишила её работы. Она плачет, Маша. Ни в какую. Прихожу к Светке, тёща… десять блюд… мне на стол. Не ем. Плачет, молит: «Не оставь девчонку. Страшно без отца. Мы с Идой — служить!» Ида — бывшая жена, — представил запоздало. — Ида плачет: «Живи, с кем хочешь, только не женись! Всю жизнь буду мыть ноги!» — Последние фразы проклюнулись из рванья жизнестойкими, нахальными. — Я отвечаю за тебя. Нельзя ребёнка без росписи, у ребёнка должен быть отец. Я люблю тебя, Маша! Я не могу без тебя! Что делать?

— Уходи! — Натянула одеяло до носа, чтобы не увидел прыгающих губ. Слово вырвалось, сама не ожидала его, храброе, тихое, пробило жалость к себе и страх.

— Маша?!

Если бы он не сказал этого будничного, облегчённого, точно гора свалилась с его плеч, «Маша!», было бы невозможно увидеть, как он уходит. Но голос прозвучал земной, обычный, и Марья из-под Альбертовой власти вынырнула — встала. Надела халат, влезла в туфли на каблуках, наконец откинула голову.

— Спасибо тебе за год счастья, — нашла в себе силы сказать. Добавила: — Но никогда больше не подходи ко мне и не приходи сюда!

1

— Это не роман, Ваня. Я так боялась смерти до встречи с ним. Пусть он придумывал, но он успокоил меня своими теориями, вселил надежду на бессмертие. Он утверждает, что человек жил раньше, до земной жизни, и будет жить потом. Может, мы с тобой жили двести лет назад, в другой стране, в другой семье, а может, были зверями. Я, наверное, была бездомной собакой, потому мне всех собак жалко. А может, сгорела на костре. Может, Ваня, мама ещё придёт в наш век, в другом обличье! Не мама, её душа. И мы сразу узнаем её. И попросим прощения за то, что не защитили. Душа, Ваня, не умирает, я знаю, я чувствую. Когда мне плохо, мама помогает. Альберт унёс мои страхи, — повторила она. — Оставил мне… я чувствую маму. Я живу. Наверняка громаднее человека не встречу. Он вылечивает! Мне кажется, он за Авиценной по пятам ходил, за Христом… Он говорит, чтобы вылечивать, нужно вобрать в себя опыт всех веков, всех народов, нужно знать психологию и философию. Он читал книги, о которых мы с тобой не слышали. Мне раньше казалось, философия — мёртвая наука. На самом деле, подумай, люди бегут, любят, играют во взрослые и детские игры — борются за власть, делают деньги, молотят друг друга кулаками, но однажды почти каждый задаёт себе вопросы: «А что такое жизнь?», «А что потом?», «А как объяснить то или это?».

— А сейчас?

Она добилась, чего хотела: Иван позабыл о своих совещаниях и нужных людях, он с ней полностью — до донышка.

— Ты насчёт философии или Альберта? Если насчёт Альберта… я сразу ушла в районную больницу рядом с домом. А философия, Ваня, оказалась любопытной наукой: помогает разобраться в закономерности взрывов, агрессий. Альберт научил меня думать. Что такое писатель, Ваня? Так трудно забыть о нужде, горе, о шпоре на ноге или больной печени, но нужно суметь подняться над всем этим — суетным!

— Я, кажется, понимаю, о чём ты!

Ваня так жадно слушает и своим вниманием помогает увидеть главное и неглавное.

— У нас был больной Климов. Тощий, остроносый, похож на Дон Кихота. Никого у него на свете нет, даже заботливые сослуживцы ни разу не пришли навестить его. Помрёт, будет валяться в своей комнате много месяцев. Жалко его.

— Ты ему, Маша, и передачи сама носила! — Иван склоняется к ней, целует, и это простое, такое привычное прежде движение наполняет её детством.

— Откуда ты знаешь? — усмехается Марья. — Ладно. Так вот, именно Климов и повернул всё в клинике. Сначала я не понимала, почему все больные и медработники, так боясь Галину и Владыку, заговорили перед следователем и комиссией? А это, оказывается, Климов с каждым провёл работу. Это впервые, понимаешь, взбунтовались маленькие люди и победили!

— А сейчас он как живёт? — неожиданно прерывает Иван.

— Кто? — удивлённо смотрит Марья на брата. И догадывается. — Климов?! Не знаю, Ваня.

— А ты узнай. Наверняка по-другому, чем раньше, до больницы. Нужно узнать. Если на всё смотреть сверху, глядишь, и не увидишь чего-то. Палка-то о двух концах! Не всегда писателю сверху виднее.

— Правда, странно, почему не знаю. Климов для меня стал братом, а я бросила его. Значит, я тоже равнодушная? — растерялась Марья. — Это из-за Альберта всех позабыла. А знаешь, Климова зовут Ваня. Как и тебя.

Звонок. Опять властный.

— Отец? — прошептала Марья. — Вернулся?! — Она побежала к двери. Руки не слушались, не могли справиться с замком. Подошёл Иван, повернул ключ. Дверь приоткрылась, загородила Ивана. Марья растерянно отступила:

— Галина Яковлевна?!

Те же бриллианты в ушах, та же яркая одежда. Настоящая Галина! Хотя… губы и щёки без краски — блёклы. Волосы не рыжи — пегая, выцветшая седина, которую и не назовёшь сединою. Бриллианты кажутся фальшивыми, и одежда словно с другого человека. Бесхозность, выморочность. Не Галина, жалкое существо, всеми силами пытающееся удержать на себе видимость власти.

Марья подобралась как перед экзаменом, готовая дать отпор, если Галина начнёт оскорблять её. А Галина с сухим всхлипом бросилась обнимать её, стала целовать высохшими, ледяными губами. Марья испугалась — «Задушит!», попыталась вырваться из цепких объятий, не смогла, Галина сама отпустила.

— Уби-ила ты меня, — сказала каким-то незнакомым, скрипящим голосом и сморщилась, готовая заплакать. Не заплакала. — Целый день пью, — сказала, и только тут Марья поняла: Галина пьяна.

Это неожиданное обстоятельство — Галина спасается от своего одиночества, от своей выморочности так же, как мама, как Колечка, — лишило сил. Позабыв об Иване, Марья побрела в комнату, села, не в состоянии справиться со слабостью. Галина последовала за ней.

— Растрясаю свои тысячи, куда их ещё? Пробовала надевать по два платья, но по два сапога не наденешь на одну ногу и не натянешь по две шубы. Куда мне столько вещей?! — Голос пронизывающий, точно скребут по стеклу железкой. — Не износить до смерти. Целый день говорю сама с собой. Я зеркалу — язык! И оно мне — язык! Дерзит. Я ему — фигу, и оно мне — фигу! Весело живу. Спасибо тебе, теперь живу весело. Каждый день играю в разные игры. Ты умеешь сама с собой — в «дурака»? А я сколько хочешь! Хожу в баню! Пристану к кому-нибудь, тру спину, а потом — веничком! А потом пивко! Ты любишь парилку? Там весело. Колоритные типажи: грудь до живота, а живот до колен. Откуда столько тучного мяса? А жалуются — жрать нечего. Обгляжу всех. Люблю считать бородавки. Особенно они к старости выскакивают. Ты знаешь, какие бывают бородавки? Висят на ножках…

Марья вскочила — заткнуть Галине рот или себе уши и не слушать, и не ощущать запаха перегара, горького, больного запаха памяти. Но не заткнула ни ей рот, ни себе уши, замерла под властным взглядом, вцепившимся в неё.

— Ещё хожу лаяться в очереди. Выберу самую интеллигентную, вроде тебя, доведу до сердечного приступа, и — весело. Довести можно любого. Уж я-то знаю эту науку! Нескучно, Маша, можно жить!

Они стоят посреди комнаты, и Марья не знает, что делать: посадить Галину за стол, предложить чаю или выгнать вон, слушать тягучие слова, начать утешать или не слушать её бреда, попробовать думать о своих делах. А бред лезет в уши, цепляется за память, чтобы потом, Марья знает, мучить. Галина схватила за руку, потянула к двери.

— Идём со мной в зоопарк! Я никогда не была в зоопарке. Дочка — от майора. Майор всю войну врал — «люблю»! Поверила. Родила. А он утёк к жене. В зоопарк хотела сходить с дочкой. В два года померла от воспаления лёгких. Жалость с ней вместе померла. У всех — дети, у всех — мужики, а у меня — голая этажерка, голый стол, голые стены. За что? На фронте… — Она словно подавилась. — Потом ночи… спать совсем не могла. Потом… сначала в детской «скорой» работала… ездила спасать чужих детей. У дочки волосы — дыбом, как у тебя. Ненавижу тебя, а ноги сами притащили. Можно взять из детдома, а не хотела чужого, хотела — чтоб от любимого. А где любимого взять? На фронте, куда ни плюнь, мужик, а тут — дефицит, — засмеялась Галина. А у Марьи, как в мороз, зуб на зуб не попадает. — Темнота в комнате. Лампочка тусклая. Семьсот рэ, и точка, не разбежишься. На семьсот рэ не выкормишь дитё, даже если бы и было. На фронте всех жалела. Нет жалости ни к кому. Одна. Голая. Помер вождь, открылись краны — живи! Почему не пожить? Квартиру выбила, стены завесила картинками, накупила кресел. Ума набралась — деньги делать. У всех — дети, у меня — картинки. Хочу в зоопарк. Не была ни разу. В книжке видела жирафа. У меня от дочки осталась одна книжка. С жирафом. — Галина хихикает. — Пойдём со мной к жирафу?! — Увидела Ивана, застывшего в дверях, повернулась к Марье: — Я, дура, думала, ты с этим евреем, а ты отхватила с выставки! Тихоня! — Галина неожиданно поклонилась Ивану. — Мне не досталось, вам пусть — сладкая жизнь! Извиняйте, молодые, старуху. — Пошла в переднюю, в распахнутую дверь, не оглянувшись, не попрощавшись, вышла, цокая каблуками, на лестницу.

Кинуться за Галиной, вернуть, напоить чаем! Сходить с ней в зоопарк, в кино. Погладить по выцветшей седине. Щиплет в носу и в глазах, а сил встать и вернуть Галину нет.

Иван запер входную дверь, вернулся.

— Может, не нужно отпускать её? Покормить, что ли?

— Позови, приведи, — попросила Марья.

Иван вернулся один.

— Говорит, спешит, опаздывает, ждут её — говорит.

Они долго молчат. Не смотрят друг на друга.

— Давай, Ваня, чай пить, не зря же я пекла пирог?! — наконец приходит в себя Марья, включает в сеть чайник.

Мама любила с ними пить чай. Прибегут они с гулянья, а мама — первые слова: «Ребятки, чай пить. Я испекла шанежки, или — оладьи с изюмом, или нажарила хлеба с сыром». Любила варенье — яблоки с орехами.

Сегодня мамин день. А они опять от мамы унеслись на целую вечность.

— Хочу думать только о маме, а никак не получается. Мама жила для нас. И людям много помогала. Помнишь, Лёсе нашла какого-то знаменитого врача! А мы, а я занята только собой. Вот Галину осудила, а ведь у неё беда. Сталин держал всех в узде. Нищие, вкалывали по совести. И им благополучия захотелось. Кто виноват в том, что Галина так изменилась? У мамы своя тайна. Не может нормальный человек добровольно взять и уничтожить свой талант в мелких ролях, не может терпеть нелюбовь и измены!

— Ты говоришь, надо смотреть сверху и нельзя без философского осмысления мира браться за перо. — Голос Ивана тревожен. — Разве не задача писателя просто описать то, что видишь? Вот твоя Галина. Зачем тут нужна философия? Захотела пожить человеком, а не умеет. Вот в чём драма.

Марья ставит на стол сахар, пирог, чашки. Улыбается, а в горле першит. С ней — Иван. Не мог он за несколько лет растерять их общую душу. Он ходит по её комнате, и большая комната кажется маленькой: подставляет ему острые углы вещей. Иван — очень большой. Распахнёт руки, и вся комната в них уместится. До десятого класса был плюгашом, с неё ростом, и злился, и хватался то за штангу, то за гири, то лез на перекладину, то прыгал по сто раз в минуту, а в десятом на две головы перерос.

— Я не умею обобщать и увидеть произведение целиком. Я не могу сверху, я не умею анализировать.

Как с Галины смылась краска, так с Ивана смылись блёстки модного костюма, рубашка намокла под мышками, галстук повис мятой лентой на стуле. Иван сейчас тычется, как кутёнок, в вещи и в стенки, без новых машин, без престижной жены, без славы. Марья режет пирог, протирает полотенцем чашки, боится неосторожным словом или движением прервать его откровения:

— Я был уверен, человек должен жить хорошо, один раз живёт, но с некоторых пор во Мне дискомфортно. Все хвалят меня, а я чувствую: делаю что-то не то. Бывают минуты, когда я не могу ухватить себя. Пытаюсь понять, когда, что во мне изменилось, почему я не я, и не могу. Понимаешь?

Щиплет глаза, она бессмысленно переставляет предметы на столе.

«Женился не на той», «растранжирил талант», «не чувствуешь чужой боли», «предал Алёнку»…

Риторика. Нравоучение.

Не слова нужны Ване.

2

Алёнка нужна сейчас, со своей чуткостью к чужой беде, со своим всепрощением, тощая, глазастая, напряжённая. Войди она сейчас в комнату, она, как Герда сердце Кая, растопила бы Ванино сердце, повернула бы его мысли к позабытым сюжетам, к людям. Алёнка всё знает без риторики: ранним своим сиротством, повисшим над пропастью дедом, смертью единственных во всю жизнь друзей, своим одиночеством.

Бурлит быстро вскипевший чайник. Марья заваривает чай, и у неё дрожат руки: имеет она или не имеет право плеснуть в Ивана кипятком, обжечь его, причинить ему боль?!

— У Алёнки был инсульт, — всё-таки осмеливается сделать это. — У Алёнки никогда не может быть детей. Алёнка связала тебе носки и свитер, толстый-претолстый, в таком в любой мороз будет тепло. Она говорит, ты собирался на лыжах ходить. Из каждой зарплаты покупает тебе что-нибудь: лосьон, какое-то английское мыло, говорит, ты очень любишь такое. Достала тебе несколько пачек финской бумаги…

— Хватит! — безголосая мольба. И крик в глазах.

— Прости, — прошептала виновато, а в душе не жалость к нему, торжество: жив брат!

Он попьёт чаю и пойдёт к Алёнке — за своей, отставшей от него, душой. Ковры, машины — болезнь роста, переходный возраст. Они с Иваном не продаются и не покупаются. С собой в гроб не положишь гарнитуры, книги не выстраданные, «испечённые» на конвейере. Жив её брат! Господи, как велико назначение страдания! Пусть сейчас будет Ване больно. С болью придёт выздоровление. Марья глотает слёзы, горько-солёные, и они, наконец, растапливают спрессованную в ней, заскорузлую тоску по брату — по своему близнецу. Господи, спасибо за эту встречу!

— Почему ты решила, что у неё никогда не будет детей? Она снова выйдет замуж, родит. — Он слепо идёт к двери, останавливается, смотрит, ожидая её ответа, нетвёрдыми шагами возвращается к столу.

— Ты сам рассказывал: шесть часов в ледяной воде!

— Я не говорил, что это повлияло…

— Но разве не ясно? Ей далеко за тридцать! И она так хотела от тебя ребёнка!

— Я думал, она предохраняется, — неуверенно сказал Иван. — Она же понимала, я — мальчишка, и как более старшая, пока я учусь, пока мы не расписаны… рано.

— При чём тут — «не расписаны»? Вы любили. Вы любите. Вернись к Алёнке! — Она наступает, она готова замолотить своими тугими кулачками по судьбе, но нет ни каменной стены, ни даже двери в эту самую судьбу, и кулачки беспомощно разжимаются, есть только её желание спасти брата. Она не говорит, что вернуться к Алёнке — значит начать жить душой, пусть Иван сам поймёт: Алёнка — это любовь и творчество!

Но Иван говорит:

— Ты же знаешь, у меня будет второй ребёнок! Я не могу бросить детей. Это безнравственно. Безнравственно бросить беременную. Я у неё — первый.

— А предать Алёнку, любившую тебя и служившую тебе, нравственно? Почему Веронику — предать, а Алёнку — не предать?! Разве не безнравственно увести женщину от мужа, пообещать счастье и обречь на пожизненное одиночество? Ведь она-то никогда ни с кем, кроме тебя, не сможет построить свою жизнь! — наступает Марья. — Что понимать под безнравственностью? По какому принципу ты делишь свои поступки на безнравственные и нравственные? Никто не требует бросать детей. Половина детей мира вообще не имеет отцов. Кто тебе мешает растить их, воспитывать? Детей пожалел?! Но, оставшись с ними, ты точно сделаешь их продолжателями Севастьянов, ты вместе с Вероникой и Севастьяном будешь устилать им будущее коврами. А если ты уйдёшь к Алёнке, ты сможешь сделать их счастливыми. У Галины с Владыкой и Аполлоновной тоже есть своя нравственность и железная логика, они искренно считают, что живут для людей. А разве они вообще живут? В самом деле, бросить беременную — предательство. Но ведь сначала ты предал Алёнку, не сделавшую тебе ничего плохого! — Внезапно Марья ощутила себя беспомощной перед правдой большинства, но всё равно наскакивала, противно, до звона повышая голос: — Почему с Алёнкой, со мной (и меня ты бросил!), с Немировской, с Алей можно быть безнравственными, а с хищниками, захватившими издательства, больницы, чужих мужей, — нельзя? Хищники покупают нас, а Алёнки с Немировской и Алей — прощают?! Кроткие…

— Замолчи! — рявкнул Иван. — Всему есть предел. Даже моему терпению. Смотри, отглажена каждая ниточка брюк, смотри, как отчищены ботинки, смотри, я откормлен. — Но вдруг Иван прижал ладони к лицу, сказал тихо: — Не мучай меня, Маша! Ты же видишь, мне тяжело. Ты-то понимаешь, как мне тяжело?!

— Ваня, прошу, скажи, извини, что влезаю в твою жизнь, как ты смог с Вероникой в первую ночь? Она же была противна тебе! Ты же тогда ещё любил Алёнку!

— Я напился, Маша, вдребезги!

— А во вторую ночь? А в третью?

— Я напился, Маша, вдребезги! — повторил он. — Пошло-поехало. Высокие гости. Нас показывали, как дрессированных зверей, нас обмывали, нами хвастались.

— И с тех пор по сей день ты продолжаешь каждый вечер напиваться?

— Нет же, конечно, — сказал устало. — Я не люблю пить. Тошнит, голова тяжёлая. Нет же. Когда трезвый… шторы толстые, темно, представлял себе Алёнку, иначе не мог бы.

— Каждую ночь?

— Замолчи! — закричал Иван. — Ты ни в чём не знаешь меры. Зачем ты со мной так?! Любит она меня. Глядит, не наглядится. Да, любит, ничуть не меньше, чем Алёнка любила. — Иван потёр виски. — Чертовщина какая-то. Что со мной? Слушай, сколько сейчас времени? Целая жизнь прошла, мы встретились с тобой так давно! А у меня сегодня ещё столько дел! Пожалей меня!

Марья — перед остывшим чаем — пустая.

А Иван успокоился, жадными глотками пьёт чай, жадно ест пирог, сыр. Он, видимо, сильно проголодался от перенапряжения и в привычном действии восстанавливает силы. Модная рубаха, складка-стрелка на брючине, проутюженная, ароматизированная… С иголочки, ниточка к ниточке, Иван. Кожа на лице лоснится, «унавоженная» лучшими кремами, губы напоены соками. Алёнку забыл. С плаката экспонат. Передовик производства. Герой-любовник. А чего хотела от него? Чтобы вместо изысканной еды чёрные сухари грыз, чтобы ходил босиком и обивал ноги о камни, как Моисей, чтобы бросил семью и кинулся выпрашивать у Алёнки прощение за инсульт, за унижение, за боль, не дающую ей дышать, как дышат здоровые люди?!

Что она может изменить?

Почему всё-таки она встаёт, идёт к письменному столу? Достаёт из ящика альбом с фотографиями, в какой-то упрямой вере, неоднократно Иваном и жизнью разрушенной, отодвигает от Ивана пирог, кладёт альбом, открывает страницу с Новым годом.

— Пойдём, братик, в гости домой и к Колечке.

3

Они уже были почти большие, девятилетние, а к ним вдруг пришёл Дед Мороз.

— Я буду исполнять ваши желания, — сказал Дед Мороз, скидывая со спины на пол гостиной мешок с подарками. — Вот ты, мальчик, чего хочешь больше всего?

Иван растерялся. Он тогда ещё был дофутбольный, во всём заодно с ней. В тот год твёрдо решил стать врачом. Они с Марьей играли в больницу. Лечили кошек-собак, младших детей. Всем подряд измеряли температуру, считая почему-то это главным лечением. Всех подряд кормили лекарствами: глюкозой и гематогеном. Всем подряд «перевязывали» раны: извели кучу бинтов, несколько литров йода. От взрослых слышали слово «рентген», им нравилось оно, и им хотелось научиться видеть человека насквозь: что съел, о чём подумал и чем болен.

— Я хочу фонендоскоп, — Иван подался к Деду Морозу со всей детской надеждой, истово веря в чудо, — и рентген. Я изучу его, сам себе сделаю такие глаза, чтобы всё видеть, и буду всех спасать. А ещё я хочу такую книжку, в которой написано о том, как лечат все-превсе болезни! Я знаю, есть такая волшебная книжка!

От неожиданности Дед Мороз дёрнул себя за бороду, борода отклеилась, и оголился подбородок. Колечка?!

Ну, какой же Колечка Дед Мороз?

Но Колечка повёл себя совсем не так, как Марья ожидала. Ничуть не растерялся, подумаешь, отлетела борода, прямо при них приладил её на место, три раза хлопнул в ладоши, пробормотал что-то непонятное и сказал:

— Дед Мороз виноват перед тобой, Ваня. Он должен был услышать твоё главное желание. Не обижайся. И волшебники совершают ошибки, как все обыкновенные люди, но, в отличие от обыкновенных людей, исправляют их потому, что служат людям! Потерпи два часа, я вернусь в лес и хоть что-нибудь из того, о чём ты мечтаешь, раздобуду. А пока вот тебе настольный теннис. Сделаем раскладной стол. И ещё вот тебе шарф, твой износился.

Тот Новый год давно канул в вечность. Но и сейчас, когда под Новый год в окно бьётся вьюга, Марья прилипает лицом к причудливым рисункам и ждёт Деда Мороза — Колечку.

Тогда, в тот Новый год, родители гнали их с Иваном в кровати, уговаривали, умоляли. Обманом хотели сбежать в гости — конечно, спокойнее было бы уйти, когда дети спят. Но Иван неподвижно сидел около часов, бессонными глазами следил за тяжёлой неповоротливой стрелкой.

— Не придёт больше твой Дед Мороз, он может прийти лишь один раз, — пытался урезонить Ивана отец. Он был недоволен, поминутно смотрел на часы. — Вы всегда засыпаете в девять!

Мама смотрела на Ивана жалобно. Она всегда разрывалась между ними и отцом. Если бы не отец, ни за что не пошла бы ни в какие гости, затеяла бы встречу Нового года, но, прежде всего, часто вопреки здравому смыслу, она служила отцу и тем невольно отнимала себя у них.

— Он обещал, — твердил Иван. — Придёт.

Мама умоляла отца подождать ещё несколько минут, и ещё несколько, и ещё…

И Дед Мороз в самом деле пришёл. Вместе со своим мешком. Родители тут же смылись получать свои законные, «отдыхательные» премиальные за тяжкий труд воспитания детей, а они остались втроём: Дед Мороз и Иван с Марьей.

Где можно ночью добыть фонендоскоп, когда вообще добыть его в те годы в обычной продаже было невозможно, непонятно, но он был вручён Ивану вместе с книгой, старой-престарой, на которой крупными буквами написано: «Авиценна».

— Насчёт рентгена, Ваня, вышла осечка, это большой аппарат, вырастешь, освоишь его в поликлинике. А пока учись слушать сердце. Ну-ка, вставляй трубочки в уши. Вот так. Приставь Маше к груди. Слышишь?

Ваня сиял.

И он был словно именинник, их Дед Мороз! К её рукам приладил крылья, широкие, слюдяные, в блёстках прозрачные рукава — они пристёгивались на спине. Невнятно бормоча «Хочу, чтобы ты летала», поднял её к потолку, к лампе с пятью горящими, как костры, огнями, и Марье стало жарко и страшно, что она так высоко, под потолком. А когда опускал, вдруг жадно прижал к себе, и Марья ощутила без всякого фонендоскопа гулкое, вовсе не дедморозовское, человечье сердце. И, благодарная за то, что Колечка остался с ними в Новый год, обняла его, прижалась к ватной бороде. И снова борода отвалилась. Долго оставались они так — щекой к щеке, и щека в тот день была у Колечки гладкая, хорошо выбрита. Бороду он так больше и не приклеил: полу-Колечка, полу-Дед-Мороз. Но никто не обращал на это внимания: они все трое прыгали-летали по комнате, плясали вокруг ёлки, сочиняли спектакль о волшебной птице, крыльями спасшей от смерти целый народ.

А ведь он тогда пожертвовал своим праздником ради них! — поняла сейчас Марья. Она же ни разу за эти годы не пришла к нему. Не новогоднюю ночь подарить, хоть на пять минут зайти, спросить: «Как чувствуешь себя? Чем помочь?» Прижаться щекой к его щеке. Когда-то это было очень нужно ему.

4

— Смотри, я снимала тебя! — едва справляясь с голосом, сказала. Иван, привстав на цыпочки, берёт из рук Деда Мороза фонендоскоп.

Ещё фотография. Иван лежит на полу, читает книгу. Дед Мороз склонился над ним.

— Я, конечно, плохо навела, мутновато вышло, а ведь видно?! А вот ты снимал, я — с крыльями, помнишь?

Они, все трое, больше походили на голодных бродяг, не евших много суток, чем на благовоспитанных людей, запихивали сразу большие куски курицы, пирога, торта — маминого коронного блюда, чавкали, позабыв о хорошем тоне высоких приёмов, смаковали каждую крошку. И, как котята, сожравшие всю хозяйскую сметану, были страшно довольны собой и друг другом.

— Смотри, какой ты перемазанный. — Марья перевернула страницу альбома. — И Колечка. Один ус у него из крема. Я так боялась: фотография не получится.

— А ведь мы в тот день повыгребли из холодильника закуски, приготовленные для родительских гостей! — наконец подал голос Иван. — А помнишь, мы разлили вино, включили радио и сели ждать Новый год. Мы с тобой уже сильно хотели спать, и ты подвела стрелку, помнишь? А Колечка тебе помогал. Вернее, мешал. И ты сердилась и смеялась. Чтобы разгулять нас, чтобы мы дождались Нового года, Колечка стал играть перед нами сказки. Наверное, он сам придумывал их, потому что я ничего подобного не читал и не слышал. Знаешь, я в тот день понял, что никаких чудес не бывает: ни Бабы Яги, ни лешего, ни Деда Мороза, Колечка, и всё! А может, как раз в этом и было чудо: ниоткуда за короткий срок достать то, что достать невозможно. Да?!

Марье казалось, Иван слушает свой голос, любуется собой, но говорил он об их детстве, об их родстве, и она старалась не замечать этого. Ванятка, Ванюшка, её единственный брат, её собеседник, её товарищ детства и юности.

И ещё у них был общий товарищ детства — Колечка. У него детей не случилось, их считал своими собственными. А она ему не помогла, даже когда рухнула его жизнь. Да что же она за человек? Ханжа. Врёт даже сама себе, что хочет жить для людей.

Её долги растут. Долг перед мамой. Считала, мама — для неё, а не она для мамы, и не старалась понять маму и помочь ей. Долг перед Колечкой. Долг перед позабытым Климовым. Долг перед Галиной, в чём, она не знает, а виновата перед ней.

Болит шея: в ней сошлись все её предательства и долги.

— Помнишь, Колечка сильно вспотел под тулупом, и ты взяла у папы его лучшую рубашку, потом папа ругал тебя. — Иван засмеялся легко, как раньше. — Ты всегда была максималисткой. Новый год чтоб пришёл в тот час, в который ты этого захотела, рубашка чтоб Колечке — лучшая. Чёрт, — хлопнул он себя по лбу, — я совсем забыл, ты мне заморочила голову, ну-ка объясни, сколько раз ты поступала в свой мед? Три?

Иван пошёл к телефону, набрал номер.

— Севастьян Сергеевич, это опять я. Приезжали, спасибо. К сожалению, упустили больную. Я вам очень признателен. Лучше вы к нам. Нике тяжело. И мы скучаем. Скоро ещё одним внуком порадуем. Когда сыграем в покер? Ну, теперь я не дам вам спуску. Погодите прощаться. У меня к вам ещё одна, очень серьёзная просьба. Не просьба, можно сказать, мольба. У меня есть единственная сестричка, мой близнец. Она у меня настоящая. Поступала три раза в мед. Провалилась. Для неё — судьба. Прирождённый врач. Маша, ты в какой хочешь? Во Второй? Я ручаюсь, и биологию, и химию знает назубок. Слишком честная. Нет, не после школы. Закончила медучилище. Как «зачем»? Чтобы потом идти в институт. Кого не хватает? Ну и что? А она при чём? — Иван прикрыл трубку, растерянно глядя на Марью, прошептал: — Негласное распоряжение — не брать после медучилища, нужны медсёстры, зачем, мол, учили? Что?! — взревел в трубку. — Про блат знаю. Про взятки нет. Сколько? Десять тысяч? — Иван присвистнул. — Ну, дают! Нет, платить не станет. Да и откуда у неё. У нас с отцом не возьмёт. Самостоятельная. Будет голодать. Зачем тогда говорите, если поможете? Какой уж тут юмор! Хорошо, приду завтра в пятнадцать ноль-ноль. Как зовут? Марья. Остальное — всё моё: Рокотова она, Матвеевна! Ха-ха, именно так мы с ней и задуманы: Иван да Марья. Вы, как всегда, зрите в корень. Надо же, в глаза не видел наш с ней цветок. Даже в голову не приходило. Цветок и цветок. Ладно, изучу. Насчёт мужа? Не занимался этой проблемой. Серьёзная. Вы сами?! Боюсь, не тот случай: не станет знакомиться по чьей-то указке. Посмотрим. — Иван скомкал разговор, положил трубку, стёр пот. — Ну и ну, Маша, сто потов сошло. Похоже, не поступить тебе туда самостоятельно. А мужик занятный. — Иван усмехнулся. — Это не потому, что он мой тесть. Он в самом деле, явление необыкновенное! Может всё, что только пожелаешь: институт, престижного мужа, квартиру, щадящий режим на работе, высокую ставку. Ну, чего хочешь? Не представляю себе, как возможно быть таким всемогущим?! Связи, Маша, в наш век — всё! Больше таланта. Больше денег. Ты мне, я тебе.

Марья вздрогнула.

— А что я — тебе? — спросила.

— Ты — мне? — Иван звонко рассмеялся. — Это, Маша, тот единственный случай, когда ты мне ничего. Хотя, — он оборвал смех, — есть одно, о чём хочу попросить тебя. Это, конечно, не за институт, если, конечно, ты туда поступишь, это лично для меня, это так важно мне! Я очень прошу тебя! — Иван смутился, замялся. Прошёл в комнату, сел, захлопнул альбом с фотографиями. — У отца неприятности. Не приняли фильм, из-за него. Оказалось, появился новый деятель в приёмной комиссии, из молодых, да ранний, сказал: «Хватит нам ехать на старых достижениях и старых, истаскавшихся актёрах, живущих прежними удачами. Нельзя выпускать такую беспомощность на экран». Представляешь себе?

— Мама, — сказала Марья.

— Что «мама»? — удивился Иван неожиданному повороту.

— Мама вводила его в роли, давала нужную интонацию. Она видела весь фильм в целом и назначение отцовской роли в этом фильме. Мамы не стало, и он перестал…

— Что ты заладила «мама-мама», — прервал её Иван. — Просто козни. Небось, когда-то этот деятель или его знакомый претендовал на роль, которую дали отцу, вот и вся история. Отец — великий актёр. Ты меня не убедишь в обратном. Сколько в нём искренности, обаяния, точности в передаче состояний! Погоди, я ещё доберусь до корня.

— А ты-то сам видел последний фильм? Может, и, правда, беспомощная игра?

Иван усмехнулся.

— Зачем мне смотреть? Да это не имеет никакого значения! Ты же только что слышала мой разговор с Севастьяном! Чёрным по белому. Сейчас время такое: взятки, блат, негласный приказ сверху. Да будь ты прирождённым врачом, самородком, не дадут тебе ходу, если кто-нибудь влиятельный, сильный не поднимет тебя. Кстати, Севастьян предлагает познакомить тебя с очень симпатичным, даже замечательным человеком, сыном одного из крупных деятелей Госкомиздата. Вообще тебе нужно встретиться с Севастьяном, и ты будешь в порядке. Подумай об этом! — Иван встал. — Прости, Маша, но я опоздал всюду. У меня будут неприятности. Ты, как всегда, всего меня перебаламутила, честно признаться, я боюсь встреч с тобой. Давно я пришёл к выводу: жизнь проскочит, как скорый поезд, и всё. И надо делать то простое и естественное, что она предлагает тебе: радоваться, получать удовольствие. Ну что толку в твоём постоянном самокопании, в твоих страданиях? Единственное, что серьёзно: родственные отношения, по крови родство. Помнишь, как у Грибоедова: «Ну, как не порадеть родному человечку!» Я, Маша, считаю основной обязанностью каждого из нас — служение родным людям.

— Даже если родной «человечек» — твой идейный враг?!

Иван театрально схватился за голову:

— Ты ужасно категорична. Ну, какой враг, когда гены общие?! Кровь гуляет общая! Приглядись к себе, прислушайся: в тебе отца больше, чем ты даже представить себе можешь, во многое ты веришь так же, как он. Не отрекайся от родного отца. Прошу, встреться с ним, поддержи его. Он совсем развалился. Ты же добрая, гуманная! Мама простила бы его!

— А ты вернёшься к Алёнке? — отчаянно спросила Марья, понимая всю бессмысленность своего вопроса.

5

Она так и не попила чаю.

«Маняша!» — звал он её, входя в дом после долгого отсутствия. Она мчалась со всех ног, подпрыгивала и повисала на шее. Это отец «заказал» маме её, беленькую девочку, и получилась беленькая, с торчащими патлами.

Нужно пойти к отцу.

Но мама погибла из-за отца — из-за его бесконечных женщин, из-за его женитьбы на восемнадцатилетней. Отец не подумал о маме, переступил через неё. А мама не себя, прежде чувствовала их всех.

В четвёртом классе это было. Учительница сказала — мол, она завивается. Принесла стакан с водой, поставила Марью перед жадными до зрелищ девчонками и стала размачивать её спирали. Когда, высохнув, волосы опять свились, воскликнула со знанием дела: «Это шестимесячная. Химия. Ясно!» Какая Марья была тогда дура: ей казалось, жизнь рухнула. Плакать под лестницей было холодно, из входной двери несло стужей. Это всё потому, что их с Ваней растащили по разным школам, уж Ваня выдал бы учительнице, он никогда не лез за словом в карман! Девчонкам только дай возможность покуражиться, с какой радостью они принялись дразнить ее: «химия», «химия», «завивалка». А она тогда и не слышала таких слов: «шестимесячная», «химия».

Как мама почувствовала, что ей плохо? Ни о чём допытываться не стала, придумала игру в путешествия. И они втроём, расстелив на полу карту, поплыли по тёплому океану на корабле, который нарисовала мама, приставали к таинственным островам с весёлыми, грустными, трусливыми, смелыми человечками. Рисовать человечков, придумывать истории, связанные с ними, было интересно. Спать Марья ложилась в каюте на вторую полку и смотрела на воду в иллюминатор. По словам мамы, вода была изумрудная днём, а вечером чёрная.

Несколько дней они так играли, пока Марья не перестала обращать внимания на девчонок. Что ж, бывает, остров захватывают злые человечки, но всё плохое нужно пережить, как корь или коклюш. Так говорила мама.

Вот и она должна прежде себя видеть других. Нужно ли говорить Алёнке о встрече с Иваном? Алёнка обязательно придёт. Ни о чём не спросит, только будет смотреть, как смотрит ребёнок, ожидающий чуда: ждать рассказа об Иване. Выдать всё как есть? Не говорить ничего? Не было Ивана, не пришёл, как в прошлые годы. Что лучше для человека: знать, что никогда не согреются плечи, или вечно ждать чуда?

Почему же, так жалея других, чужих людей, порой и виноватых в своих болезнях, она хочет, чтобы её брату стало когда-нибудь холодно? Почему казнит родного отца неприятием?!

Злая она.

Пусть злая. Но она уверена: брату нужна живая боль, такая, какая сегодня снова затянет ошейником горло Алёнке. Нужна для того, чтобы сумел почувствовать Алёнкину!

Раздался звонок. Марья не поняла сначала — дверь или телефон. Ещё звонок. Ещё. Телефон. Наверное, Алёнка.

— Да?!

— Маняша, Машенька! Не бросай трубку, я очень прошу тебя. Нам нужно поговорить. Я приеду к тебе сейчас, Маша?!

Всё-таки позвонил. Она ждала! Не признавалась себе, а ждала. Голос не переменился: всё такой же главный, с перекатами, с тембром особым. И сразу, как когда она думает о нём, он предстаёт перед ней — высокий, подтянутый, с небольшими залысинами, совсем молодой. Впервые ведёт её на правительственный приём. Ей четырнадцать лет.

Почему не пошла тогда мама? Не могла? Или отец захотел пойти именно с ней?

Он сам расплёл ей косы, расчесал и по-своему распушил волосы — взбил с боков и сверху. «Смотри-ка, совсем золотые!» — воскликнул восхищённо. Сам чуть подкрасил ей верхние ресницы, опытной рукой, словно не раз приходилось это делать. «Зачем портишь девчонку? — возмутилась мама. — Ты рушишь её стиль, к её глазам подходят больше золотистые!» Но отец усмехнулся, сказал весело: «Я вижу её такой! Я же с ней иду!» Выбрал ей платье: тёмное, обтягивающее, с кружевным воротником, широко лежащим на плечах. Вёл её по ослепительной лестнице Кремля, под ослепительным светом, по сверкающему паркету, как ведут принцессу во дворец на первый бал, и знакомым докладывал: «Дочка!» И в этом кратком «Дочка!» было столько гордости, что она невольно ощутила свою значительность. Именно в тот день поняла, как много значит для отца. И он в тот далёкий день казался ей не обыкновенным человеком, а волшебником, способным добыть живую воду! Самый надёжный, самый красивый.

Услышала сейчас его любящий голос, и обмякли плечи, обиды исчезли, словно и не было никогда. И позвала бы она его, наконец: «Папа!», если бы именно в это мгновение его не перебил голос другой — с визгливой трелью, срывающийся со своего устойчивого баритона, взламывающий, как лёд реку, приличия и живую жизнь: «Хватит представление устраивать, ты не на сцене… Какую роль играешь сейчас?» Он кричал на маму, как напившийся, взбунтовавшийся холуй, жаждущий хоть раз ощутить себя хозяином. И тут же шёпот, ночной, свистящий: «Искалечила жизнь. Искалечила меня… Я сделал тебя неудачницей. Я!»

Этот безудержный голос разрушил их жизни, погубил маму, разодрал их с Иваном на несоединимые части.

— Маша, доченька, — пытается отец забить тот голос, тот шёпот, — ты теперь взрослая, должна понять. Бывает, человек не властен над собой, не в состоянии ничего с собой поделать. Может быть, ты уже знаешь, что значит полюбить. Не суди меня. Я тебе объясню при встрече…

Как же он, «волшебник», «самый благородный на свете», мог быть так груб, так злобен по отношению к человеку, с которым прожил полжизни!

Марья погнала свои мысли, как гонят беду, а они липли к отцовским словам и их обесценивали:

— Я ведь твой отец! Я любил тебя больше всех в семье. Ты ведь похожа на меня. Не только лицом. И характером. Просто пока это незаметно, потом поймёшь сама. Подумай, жизнь коротка, и каждый час уносит её с собой. В ней нет репетиций. Не лишай нас друг друга. Маша, я сейчас приеду?! Мне, Маша, осталось немного…

Сколько же это будет продолжаться: недоверие, боль, смешанная с жаждой вернуться в отцовские руки?!

— Доченька, я тебе всё объясню, ты поймёшь. Ты ведь знаешь, мама в последнее время выпивала с Николаем? Пьяная женщина…

Марья положила трубку.

«Мама, прости, что я слушала его! Я так соскучилась! — беспамятно бормотала она. — Мама, помоги!»

Так на сквозной дороге под лютой грозой чувствует себя путник, когда ни шалаша, ни деревца, ни куста, только ветер в лицо, а башмаки дырявые, пальто дырявое, и нет рукавиц. Можно упасть лицом в мёрзлую землю, и забьёт град. Можно идти вопреки онемевшим ногам, онемевшими руками растирать грудь и лицо, идти — чтобы выжить.

Марья вернулась в комнату, подошла к столу.

Сегодня она осталась с мамой. Но всё равно она не смеет судить отца.

Смеет. Отец виноват не в том, что ушёл, а в том, как ушёл.

Ушёл. И увёл от неё маму. И Ивана. Всех от неё увёл. Бросил одну.

6

На столе всегда лежит белый лист бумаги.

Чтобы выжить, нужно забыть о себе. В Алиных глазах — подступающее сиротство Даши, без подмоги Аля, на сквозной дороге. К Немировской внучку позвать, Флокса накормить. Её героиня пусть вызовет сына Немировской, глядя ему в глаза, спросит: «Котёнка забрали?» Не о котёнке спросит, она хочет, чтобы сын пожалел мать, чтобы посидел около неё, поговорил с ней, подержал за руку. А лучше — пусть заберёт её к себе домой и ухаживает за ней, как должен ухаживать сын за больной матерью.

Ложь. Зачем корректировать жизнь? Жизнь — жестокая. В жизни она — медсестра-эгоистка: и с сыном не поговорила, и Немировской не помогла, и про котёнка из-за Альберта позабыла. В жизни сын никогда не посидит с Немировской — не о чём им говорить! И уж тем более к себе не возьмёт!

Пустой лист на столе. Без спасительных знаков и линеек, без подмоги, лист её жизни. Зато, наконец, толпятся вокруг неё люди, заглядывают в лицо, спрашивают о чём-то, жалуются. Сейчас нужна первая фраза. Точная первая фраза, как шлюз — воду, выпускающая правду.

«Есть квартиры, из которых слышатся только женские голоса», — о Немировской. Слишком частная фраза, не поведёт за собой.

«Она всегда писала красными чернилами: до последнего мгновения в ней жила учительница начальных классов. И буквы выводила крупные, чёткие, точно детям готовила прописи». Больная Егорьева. Не для начала.

И всё-таки — Климов. Его глазами.

— Машенька, ты не знаешь, а я — Бог! — сказал первые слова после операции.

Вот так она и начнёт: от лица Климова.

— Почему «Бог»? Только Бог мог пройти сквозь смерть и восстать из гроба!

Климов любит громкие слова и глобальные проблемы, любит вторгаться в чужие души и ничуть не стесняется обнажать свою.

— Мне тридцать с лишним, а до сих пор не умею общаться с прекрасным полом, — жалуется он Марье.

— Мне не нравится устройство мира. Освенцим. Инквизиция. Безвинные гибнут. Хочу быть Богом. Если я Бог, возьму и изменю мир. Перво-наперво: остановлю убийство. Второе: дам власть независтливым. Самая умная сказка в мире: о рыбаке и рыбке, открывает людям их главный порок — зависть. И во мне просыпается иной раз! А я сразу себя — в кулак. Так вот, о чём это я? Не дам власть завистливым. Э-э, всё вру. Хоть и Бог, хоть и захочу, а помочь не смогу. Болезнь останется в людях, потому что человек — сам себе враг. Я создал ему совершенный организм, а он рушит себя: один жрать любит, другой — курить, третий — пить, а четвёртый рвёт себе пуп, поднимая штангу весом в сто пудов! Зачем, спрашивается, ума не приложу. И зависти из людей не выбью, даже если каждый день буду читать им «Золотую рыбку». Жестокость, жажда драться, радость убивать вылезут из человека, хоть я и буду стараться изо всех сил. Значит, смотри-ка, получается: человек-то посильнее Бога! И лета на севере не удлиню. И, как ни буду удерживать человека на этом свете, не удержу: всё равно он конечен, как и деревья. Вот и выходит, я беспомощен. Нет, не хочу быть Богом, не хочу отвечать за то, что творится на этой несчастной земле.

Марья пишет медленно, буковку к буковке. Мелкий, бисером, почерк удобен, нужно мало бумаги.

Климов стоит рядом, говорит высоким тенорком. Моргает всё время — пылинка, что ли, в глаз ему навечно попала?!

На первую получку после изгнания из больницы накупил апельсинов и духов, всех одарил: и Сиверовну, и Марью, и своих, и даже не своих врачей. Альберту принёс складной стул. «Устанете, идите на улицу, вам нужен свежий воздух!» — сказал. Альберт обиделся: «Что я — старуха?»

На прощание произнёс целую речь:

— Не особо жалей меня: все, Маша, по одному! Армия одиночек. Аля тоже была одиночка. И ты. И твой Альберт Маркович. Глянешь на стадо людей, хоть больницу возьми, хоть армию, хоть стадион, а все — по одному. И даже Бог! Думаешь, ему не тошно там, в холодрыге?! Терпеть не могу холода, мне бы у моря жить, с солнцем!

Климов вполне годится в главные герои. Лицо аскета, язык остряка, характер — вездесущей квартирной соседки, не удовлетворённой и закомплексованной: во всём обязательно нужно пальчиком поковырять. Он добрый — Климов. И незащищённый. Стоит около, настырно пальцами хрустит.

И Марьино перо спешит записать всё, что он говорит, всё, что с ним связано.

Сцена. Восьмого марта принёс Але розы. «Нюхай, Аля, выздоровеешь. В них — лекарство».

Сцена — пришёл к Владыке. Виски и коньяки — на столе! Налиты кровью глаза. Звучит слово «убийца»!

Ещё сцена. Ночь. Фортка стукнет, вздрогнет Климов. Новый год через два часа, а телефон молчит. Никто не позвонит. Некому! Ставит Климов на стол два прибора, на полную мощность включает телевизор. Греми, музыка. Певец, ори во всю силу своих лёгких. Ври, чего хочешь, диктор! Будем веселиться!

На рассвете, да ещё и рассвета нет, едет Климов в лес. Одинокий всегда странен. Все спят после новогодней ночи, а он прёт по целине, чтобы поговорить с голым деревом, с сухим листом. Летом проще. Репейники, звездчатки, кипреи, болотные и речные, таволга со своими душистыми метёлками… с каждым жителем леса и поля можно поговорить, хоть с канавой, в которой от дождей вода. Растения — живые, вода — живая. Запахи, и разноцветье, и прозрачность воды с плывущими по ней хвоинками, и жуков соберёт в себе и, как скряга, удерживает до следующего воскресенья. Большинство не увидит, а он сразу заметит сломанную ветку сосны в его просеке, молодой муравейник около пня, незнакомую белку. Елка-крошка, метра не будет, нагло и упруго растопырила иглы.

Никакими словами не передашь звон тишины леса.

Летом проще. А вот попробуй зимой, когда жив один снег, найти собеседника! Проваливайся по колено, вытягивай стопудовые ноги и спеши к своей ёлке. Под снегом друзья-приятели: таволга, звездчатка, кипрей.

Как передать одиночество?

На пути Климова встанет косо сломанная осина. Пусть он возьмёт в руки тонкий ствол, начнёт разглядывать, жива, не жива осина, достанет из-за пазухи кусок чёрного хлеба, залепит место слома.

Одиночество не обозначить словами. Осенью встречался с ёлкой-крошкой в последний раз.

«Осень выдалась странная в этом году, — слышит Марья и не слышит голос Климова. — В октябре деревья стояли зелёные, припекало солнце: лето, и только. Мороз напал на лес неожиданно, ночью, и к утру отпустил. Почему-то пожелтели лишь берёзы, остальные деревья выстояли, остались зелёными. А с восемнадцатого повалил снег. Падал трое суток. И осел пушистыми подушками на живых листьях. Земля пропала под снегом совсем. Вот тут и прихватил мороз. Заколдованный, под солнцем застыл лес».

Климов не узнал ёлку. Она была усыпана золотистыми и багровыми листьями. Нога почти вся в снегу, как полагается ёлке, живущей в лесу, а листья, точно самые изысканные игрушки на празднике Нового года, сверкают в солнце.

Где же она сейчас? Вот здесь жила ёлка! Срубили?!

Растерянно оглядывается Климов. Зачем срубили? Кому понадобилась такая маленькая? Климов склонился к обрубку, нюхает. Жива ещё, смолой пахнет, свежестью, вчера, наверное, и срубили. Тоже чёрным хлебом укрывает её Климов, чтобы не погибла.

Снова ночь. Против окна фонарь. Освещает стакан с многодневным чаем, мутным, с плёнкой, заплесневевшие куски хлеба, позабытые на столе, фольгу от сырка. В холодном свете фонаря острее запах долго не стиранного белья.

Ещё сцена. Тощий Климов наступает на яркую птицу Галину, теснит её в угол палаты, не даёт рта раскрыть:

«За что кричите на Сиверовну? Почему тыкаете ей? Она вас — на „вы“! Извинитесь перед Сиверовной, ну?!»

Ни отца, ни Ивана, ни Алёнки — по-своему отмечает Марья день рождения матери.

Климов и Владыка перед батареей бутылок. Кто кого? Аполлоновну обступили внуки, шарят по её карманам, за пазухой, с ушей её серёжки сдирают: «Дай!» А Альберт читает Марье вслух из самиздатовской книги:

— «Бездомным был народ Израилев. Не выше других народов, не лучше, он именно как представитель всего человечества несёт в себе комплекс противоречивых начал, универсализм пророков и национальную узость законников, апостольское благовестив и марксистский материализм. В душе Израиля столкнулись аскетизм Спинозы и стяжательство финансистов…»

В какой связи «дай» с тем, что читает Альберт?

Альберт знает тайну живой воды.

— «…В Израиле пламенная вера в спасение и избавление была неразрывно связана с признанием реальности и ценности мира, творения, жизни. — Голос тих, но он звучит из всех углов комнаты, от стен, от пола и потолка. — Не растворение в экстазе, не уход в мистическое молчание, а живой человек, предстоящий перед Богом живым, — такова религия Ветхого Завета».

Зачем Алюшу, зачем ей религия? Разве они верят в Бога? Разве они с Алюшем не знают, что после смерти — прах?! И так бесприютны и зима, и весна, и так холодно по утрам!

Алюш ушёл и увёл с собой её Бога, оставив ей фонарь под окном и углы комнаты.

— «В религии Ветхого Завета человек не бессловесный раб и бесплотный духовидец, — настойчив голос Альберта, — а существо мятежное, противоречивое, обладающее напряжённой волей и ярко выраженным личностным началом…»

«Мятежное существо».

Церковь внушает: «покорное», «терпеливое».

«Ярко выраженное личностное начало», «напряжённая воля».

Церковь внушает: покорность, терпение…

Храмы построили люди.

Человек не должен терпеть, понимает Марья. Человек не должен позволять унижать себя! Если бы все они взбунтовались раньше, Аля наверняка была бы жива.

А как тогда понять христиан, кротко и без борьбы идущих на кресты, в огонь, на арену к диким зверям по приказу Нерона?!

«На, пей!» — голос отца. И — покорность матери, без борьбы принимающей губящее её решение отца?!

Кто знает истину?

«Бредут люди, — пишет Марья. — Одни, как Моисей, взбираются на гору Синай, чтобы услышать голос, идущий к нему сверху, и оббивают в кровь ноги, чтобы спасти свой народ. Другие захватывают кресла и плюхаются в них. Третьи дерутся с ветряными мельницами».

Не о сваре в больничных коридорах, не о смерти молодых, получается — о путниках, выбирающих себе пустыни, каменистые горные тропы, на которых рвётся дыхание и сдирается кожа, пропасти, над которыми нужно повиснуть, чтобы понять, что главное, что неглавное и определить свой путь в жизни.

Не о больнице пишет, а всё равно выходит именно о больнице. Все события, происходящие в больнице, оказываются в связи со Вселенной и с Моисеем, и с христианами в сожжённом Нероном Риме, распятыми на крестах, и детьми, задохнувшимися в газовых камерах, в связи с мальчиками, её ровесниками, погибшими на чужих территориях. И всё, происходящее в больнице, — в связи с вопросами, мучающими её: зачем человек рождается, если умрёт, в чём смысл хрупкой человеческой жизни? И кто имеет право забрать у человека жизнь, определить её стоимость?

Как она посмела захотеть понять, куда человек уходит, в чём или в ком продолжает жить дальше? Альберт прав: никогда не сможет она осмыслить происходящего в ней и вокруг неё, не её ума это дело!

Истинное — цветёт земляника, поют, болтают птицы, шелестят листья, веером рассыпаются по земле солнечные лучи, виснет в неподвижности светлый снег над головой Альберта. Это то, о чём нельзя забывать, когда пишешь о Владыке, например.

Сквозь глухоту, возникшую от многоголосья окруживших её людей, не услышала звонка. Очень удивилась, ощутив за спиной присутствие человека.

Алёнка.

Исписанные листки. Заставленный едой стол. Невыпитый чай. Обветренный сыр, засохший хлеб.

Как Алёнка очутилась здесь? У Алёнки нет ключа.

Болит шея, ноют позвонки, как зубы, деревянны пальцы, сжимавшие столько часов ручку, но чувствует себя Марья отдохнувшей.

На снегу, в море, на зелени травы — всюду её герои. Это Моисей и Христос разожгли костры, добрый огонь которых осветил прошлое, и Алёнкино лицо, и золотистые стены комнаты, и тёмное окно с тайными писаниями древних и будущих мудрецов, с прозрением истины. Это Нерон и Гитлер разожгли жестокие костры, в них горит доброе и злое, предатели и праведники. Она тоже горит в этом огне, а пальцы — ледяные.

За окном сумерки. Последние строки нацарапаны пером без чернил.

— Я звонила час подряд, — как-то осторожно заговорила Алёнка, точно понимая, что с Марьей. — Наверное, испортился звонок. Больше часа, не знаю сколько, просидела на ступеньках перед дверью. Нелепое занятие. Черт-те что лезет в башку.

— И тогда ты испугалась, что меня прибили благодарные галины с владыками и взломала дверь? — Марья окончательно вернулась в действительность и осознала наконец: перед ней — Алёнка, реальная, осунувшаяся от страха за неё, с сумками, в которых перевыполненная продовольственная программа. — Как же теперь спать без двери?

Алёнка не приняла шутки, выглядела она озабоченной.

— Слушай, что с ней? — спросила.

— С кем? — не поняла Марья.

— Сижу. Совсем уже решила заявить в милицию, пропал человек, то есть ты. Договорились на восемнадцать тридцать. Семь — тебя нет, восемь — нет. Полдевятого — нет.

— А сколько сейчас времени?

— Погоди. Так вот, сижу и решаю, что делать. Бежать на улицу, из автомата вызывать милицию или любезно вторгнуться в соседнюю квартиру. Второе, думаю, разумнее: не пропущу тебя, дверь-то можно оставить открытой, телефон у людей, как правило, в коридоре. А тут — твоя! Я аж голову в плечи вобрала. Ну, думаю, сейчас начнётся словесный понос, понесёт она меня далеко. А она реверансы передо мной… приседает. «Что же вы тут маетесь? — Гляжу, сочувствует искренне. — Посидите у меня. Чаёк у меня есть, варенье». Слушай, она, часом, не сошла с ума? Здорово похоже. Распахнула передо мной дверь. Может, я и пошла бы к ней пить чай, но сначала решила толкнуться к тебе. А ты, оказывается, дома. — Легко рассмеялась Марья. — Может, ты стала министром? — возбуждённо говорит Алёнка. — Если честно, сначала я решила, что она тебя укокошила и поэтому метёт хвостом.

7

И неожиданно судьба вот этого одного, конкретного человека, на тебя похожего, твоими светлыми раскосыми глазами смотрящего на тебя и ждущего чуда, оказалась ничуть не меньше Моисеевой судьбы и не меньше судьбы Христа. Эта судьба — в Марьиных руках. Можно продлить игру: мол, жди, Алёнка, чуда, надейся, когда-нибудь Иван соблаговолит вернуться к тебе. Но Марья хочет, чтобы у Алёнки устроилась Жизнь, чтобы Алёнка не осталась навсегда одна, она отвечает за Алёнкину судьбу, а значит, нельзя допустить, чтобы Алёнка ожиданию чуда дарила годы, только она, Марья, может и смеет сказать Алёнке правду.

— Нужно сразу… для тебя же самой, — почти без голоса залепетала Марья. — Хоть родной брат, ты — родная больше, хватит лгать. Его прежнего больше нет. — Всей своей любовью к Алёнке Марья должна избить Алёнку, отвратить от Ивана. — Он оброс вещами. Двое детей. Не бросит. Пока ещё помнит тебя, может, даже любит, но к тебе никогда не вернётся. Ты — свободна от него. Начни, наконец, жить. У меня пока он ещё есть: устраивает по блату в институт! Видишь, какая ханжа, проповедую одно, а живу по-другому: поверила в то, что всё на свете продаётся и покупается, что всё — по блату, и не смогла воспротивиться. Так легко — чужими руками! Презираю себя за это, а стояла ведь бараном, слушала, как дела делаются, легко пошла на сделку с совестью.

С каждым словом Марья теряла больных, и гору Синай, и вот уже Альбертов голос пропал, будто его не было, а замолчать не могла — сиюминутная жизнь захлестнула арканом.

— Иванову тестю раз плюнуть мне помочь, у них там — круговая порука, ты — мне, я — тебе, обмен связями и влиянием. Даже братская помощь лично Ивану ничего не стоит…

Марья окончательно запуталась. Слишком велик был контраст между тем, как в сумерках горели костры, и тем, что сейчас бормотала: нелепое, чуждое Алёнкиной детской растерянности и Алёнкиному свету, а всё равно говорила — тихим, но категоричным голосом, судейским. Заразилась от Ивана с его спешкой и суетой.

— Приняла помощь, а противно: такой он не нужен мне! Видишь, какая ханжа! — повторила.

Пошлость пахла пылью, затапливала сумерками листки и окно, и мамин день, и незакрытый пирог.

— Я тебе не говорила, жалела, я была у него дома. Нельзя больше тебя жалеть. У гарнитуров острые углы. В шкафах, нет, у них они называются сервантами, в сервантах — хрустали и серебро! Ковры во какие: в десять сантиметров толщиной! Вот ты ночами не спишь из-за него, не видишь никого вокруг, а ведь есть хорошие люди, есть горы и лужайки, на которых можно собирать цветы. Распусти свитер и свяжи себе тёплое платье, а бумагу отдай деду.

— Замолчи! — Алёнка наконец очнулась. — Я всё поняла, кроме того, почему у тебя такая счастливая физиономия, когда ты говоришь такие ужасные вещи. Разве ты рада тому, что я перестану ждать его и стану несчастной?!

Марья бросилась к Алёнке, обняла её.

— Прости, ради бога! Я безжалостна. Я не смела говорить всё это. Никто не смеет никому выносить приговора. Счастливая физиономия относится не к тому, что я говорю, просто я нашла наконец выход. Люди стыдятся говорить про себя правду. И я часто не говорила всей правды про себя. Хотела быть хорошей, а на самом деле — эгоистка. И к маме была безжалостна. И Колечку бросила. И Ванька был нужен мне для меня. И на тебе сейчас снова сорвалась. Прости, я не смела, потому что сегодня впервые за долгие годы я забыла о себе! Совсем. — Видя, что Алёнка не понимает, подошла к столу, осторожно, один к одному, собрала мелко исписанные листки, поднесла к Алёнке: — Вот. — Она не могла скрыть ни возбуждения, ни радости, ни надежды. — Спасение в нас самих, Алёнка, вот что я поняла сегодня. Нужно найти то, чем жить. Не мираж, не воображаемую жизнь, реальное дело. Понимаешь, здесь должна возникнуть реальная жизнь. — Марья прижала листки к груди.

— Зачем же ты отнимаешь то, что есть здесь, у меня? — удивлённо спросила Алёнка. — У тебя твои больные, твоё новое занятие. У меня — один Иван. И он как раз здесь. Он и моё прошлое, и настоящее, и будущее. Им я и живу. Какое имеет значение то, что он не со мной? Слышу его голос, ласковые слова, которые он говорит мне, все его замыслы знаю, как в каком случае он поступит.

Марья растерялась. Именно об этом она только что толковала. Истинная и есть жизнь души. И ведь сама-то она живёт душой Альберта, как червяк — ягодой: его голос слушает, его мысли кладёт на бумагу, как свои, будто ею рождённые. Конечно, Алёнка говорит именно о том же, но какая-то упрямая жестокость, какое-то до сих пор неведомое чувство превосходства — она, наконец, спаслась! — толкало Марью на сопротивление очевидному.

— Твоё «здесь» — неправда, иллюзия, — зло говорит Марья и ненавидит себя за то, что говорит, и не может остановиться. — У тебя давно, много лет, — пустота. Разве можно жить пустотой? — Как в детстве изгоя-ребёнка избивают камнями, так сейчас Марья словами бьёт Алёнку. — Твоё «здесь» не принесёт тебе ничего, кроме горя. Он совсем не тот человек, которого ты любишь, ты его придумала.

— Нет! — твёрдо произнесла Алёнка короткое слово. — Не придумала. Он любит меня. Я знаю. И он — такой, какого я ношу в себе. Я знаю. И он вернётся ко мне. Когда ему совсем станет невмоготу.

«Ему никогда не станет невмоготу», — хотела сказать Марья и не сказала. Она сказала:

— Я очень голодная и сейчас умру от голода. У тебя не останется подруги.

Вера Алёнки в её брата была настолько стойкой и глубокой, что Марья невольно засомневалась: всё ли она поняла в их с Ваней сегодняшней встрече правильно? Себя почувствовала избитой, словно все камни, запущенные ею в Алёнку, бумерангами вернулись к ней. Может, не Алёнка, она — слепа, глуха и глупа? Может, в самом деле Иван ничуть не изменился, а это она смотрит на него недобрыми глазами?

Спросила его сегодня: в чём он видит смысл жизни? Он очень удивился вопросу. Но думал недолго:

— В жизни, Маша, ничего нет, кроме жизни. Мама была несчастна потому, что не взяла от жизни то, что могла взять.

— Ради чего рождается человек? Вот отец служил обществу…

Иван захохотал. Легко, как смеётся человек, не боящийся того, что после смеха может прийти кара.

— Что такое общество? — спросил, отсмеявшись. — Это люди, ты, я. Ну и живи для меня, а я — для тебя, но и то и другое — для себя. Бери удовольствия, какие захватишь в пригоршни. Кроме удовольствий, ничего нет. Для радости и рождается человек.

— А как связать удовольствия с цветами земляники на могиле? А хрустали — разве смысл жизни?

Всё — в кучу! Всё — в мусорную яму: бриллианты и ребёнка.

В тот момент их задержали у светофора. Иван повернулся к ней всем корпусом:

— Уж это для кого какие удовольствия, Маша! Для кого, как ты верно заметила, хрустали — радость, красиво ведь! Кто-то любит продираться сквозь заросли, хотя рядом есть дорога, это называется: преодолевать трудности. Какой там смысл?! Небеса пусты, земля — это корни, перегной, соли, камень, песок, ты, небось, помнишь, изучала? Где рай, где ад, где Бог, где чёрт, где Баба Яга? Что ты мудрствуешь? Момент сейчас к человеку добрый. Главное: сумей устроиться. Теория о том, что нужно отказывать себе во всём и строить будущее для кого-то, мне представляется вредной, она даёт возможность жить лишь тем, кто у власти и кто не берёт в расчёт простых смертных.

Сзади засигналили. Иван поехал. И стал насвистывать песенку, незнакомую, из новой жизни, Марья такой не слышала.

— В твоих утверждениях отсутствуют логика и элементарная гуманность: не каждый сейчас может стать счастливым, — перебила она песенку. — Не каждый может позволить себе жить, как хочет. Лишь те, кто ухватили власть: Владыка, Меркурий, твой тесть. — Стоп. Опять вещаешь. — Раньше ты, как папа, хотел жить для других, — сказала она неуверенно.

Иван усмехнулся:

— То раньше. Я же с тех пор подрос. Впрочем, нет противоречия. Я живу для людей, разве нет? Пишу для них. А насчёт власти… естественно, сестричка, одним караваем весь мир не накормишь. Но ты-то можешь жить как хочешь! Встреться с Севастьяном. Всё, что у меня есть, дастся и тебе. Скажи, что ты хочешь, всё отдам, лишь бы тебе было хорошо!

Что же Алёнка видит в нём такое необычное?

Марья пристально смотрит на неё. У них глаза похожи, почему же всё видят по-разному?

— Ваня ещё молод, — говорит Алёнка.

И Марья за Алёнку договаривает: в молодости каждому хочется загребущими руками захватить то, что подкидывает жизнь, Иван и берёт по-хозяйски. Этот период пройдёт, и Иван сбросит с себя чужую одежду.

А может, Иван просто понял время и вступил в игру по тем правилам, которые это время диктует ему? Ведь и сама она молча приняла институт по блату!

Молодость или уловил время? Разные понятия.

Или не то и не другое?

Что имеет в виду Алёнка: Иван решил испытать себя в незнакомом мире, изведать незнакомые радости?

Алёнка сидела тихая. Марья поставила чайник.

— Мы сейчас поджарим хлеб с сыром. Давай?!

Алёнка не ответила. Вопреки её, Марьиной, безапелляционности и жестокости, она удерживала в себе Ивана с великим к нему доверием, которое, как ненужный, позабытый пёс, всё бредёт упрямо за своим хозяином, несмотря на то, что его бросили, и не покормят, и не любят.

Марья изрезала целый батон, только тогда спохватилась — зачем столько, засохнет. Со сковородой и бутербродами пошла на кухню.

У окна — тётя Поля. Повернулась к Марье.

Лицо незнакомое — съёженное, тёмное, как старая несъедобная картофелина.

— Вы уж простите старуху.

Голос не тёти Полин. Всегда въедливый, визгливый, сейчас глух и скорбен.

— Я в войну потеряла трёх деток и мужика, — сказал этот человечий голос. — Работой разве перед кем похвастаешься? Скукота. А чем отличишься? Вылезла на свет-то, должна отличиться. Горит душа. На ком сорваться? Я тут уморила двох. — Тётя Поля так и сказала: «двох». Марья подивилась незнакомому слову. — Скучно одной. Горит душа, — повторила тётя Поля. — Вы уж не сомневайтесь, больше не потревожу. Я с пониманием: кому укажи место, а с кем знай своё. Вы уж не серчайте на старуху.

Тётя Поля пошатнулась, Марья едва успела подхватить её, усадила на табурет, побежала в комнату, накапала капель Вотчала.

Не один день жизнь, словно тяжёлая болезнь, поработала с тётей Полей: сморщила лицо, по лежалой кожуре прорубила прожилки — розовые, мелкие, штрихами.

— Вы уж не гневайтесь. Я скоро соберусь к деткам. Зовут меня: «Мама!» Как в войну звали. Неслышно, на голос нету сил, а я слыхала. Да чем помогу?! Жрать нету. Врача нету. Чёрная немочь свела одного за другим в могилу в течение недели, чтобы не мучились. Ночами зовут: «Мама!» Негромко, а я проснусь. Сердце стукает, а я возьмусь держать его, а они всё своё: «мама» да «мама». Знать, соскучились. Весь день хожу, скучаю, жду: ночью встречусь. Страшно, а жду. Были бы детки… поучила бы невестку, поучила бы зятьёв, внуков понянчила бы, вот и при деле. А нет дела, придумаешь что? Через скуку надо придумать, а то стукает сердце.

Хлеб быстро поджарился.

Можно идти к себе, но Марья стоит, придумывает слова для тёти Поли. Обида на неё ещё держит за глотку, не отпускает — много унижений приняла Марья от неё. И слов той, куражливой тёте Поле не придумать, сколько ни тужься. Не от человечьего чувства, от сильного страха получилась новая тётя Поля. Тоже невесёлый вывод. Не напугай её Иван, развеивала бы свою скуку за милую душу по-прежнему.

Но вот дети у неё умерли в войну! Марья хорошо понимает, каково одной в праздники и воскресенья! Дома — «скукота», на работе — маши тряпкой часами изо дня в день, уж какая тут радость?!

Другая бы на Марьином месте в жалости перед несостоявшейся жизнью растопила бы свою обиду. Раньше медсестра звалась в России сестрой милосердия. Каким путём, хоть от страха, не важно, объявился человек, вот он, без детей, без братьев-сестёр, без любимой работы, без белого листа на столе. Подойди, обхвати за плечи, погладь по голове — пожалей: сестра! А милосердия нет. Копошится внутри что-то мерзкое, не прощающее, злопамятное, делает руки и сердце немыми. И только голова приказывает: «Прости! Позабудь тараканов и оскорбления. Как нельзя засуху винить за то, что высушила землю и лишила миллионы людей еды, как нельзя винить ураган, снёсший дома и убивший людей, что поделаешь — стихия, так и тётя Поля — стихия, не ведающая, что творит. Тебе нужно было пройти мучение тётей Полей, как проходят через боль рождения, через несчастную любовь, через глину на пути к дому. Ты — сестра милосердия!» Но голова не освободила сердце от обиды, Марья только и смогла сказать:

— Ладно, тётя Поля, будем жить.

И, подхватив сковородку, разозлённая на себя за злопамятность, вконец растерянная событиями этого дня, ощущая неосознанную вину перед тётей Полей и Алёнкой, пошла к Алёнке.

— Ну-ка, наваливайся, пока горячие! — Поставила перед ней сковородку.

Милое, родное лицо Алёнки поднялось к Марье. Ни обиды, ни раздражения — кроткий свет. Вот кто сестра милосердия. Алёнка пожалела бы сейчас тётю Полю и простила бы.

— Я тебе знаешь что скажу, Маша? Я много старше и уже знаю жизнь. — Тихий, как всегда, спокойный голос свет делает светом, добро добром, жалость жалостью, всё разъясняет. — По молодости бывает всякое. Кинешься за блёстками! Ты говорила, хрусталь. Разве он покупал хрусталь? Ну, стоит и стоит хрусталь, Ваня не видит его. Не видит и гарнитуров. Ему сейчас хочется быть на виду! А тебе не хочется?! И мне, когда была помоложе, хотелось. Для чего мы одеваемся красиво, делаем причёски, заводим умные разговоры, читаем модные книжки? Чтобы нравиться. Чтобы в разговоре с кем-то для нас важным, как нам кажется, умным и необыкновенным, не спасовать, кинуть небрежно: мол, тоже читала! И чтобы чувствовать себя не хуже других. Живём мы среди людей. Никто не хочет пройти незамеченным, не обогретым людским вниманием. И Ванюше хочется заявить о себе: «Пришёл в мир, смотрите, каков я. Я красивый. Я умею думать. Я умею сказать своё слово. Обратите, люди, внимание на меня. Оцените». Это пройдёт, Маша! Когда я рассказывала ему о смерти родителей, у него в глазах были слёзы. Это нельзя сыграть. Он добрый, жалеет людей. Ты, наверное, не знаешь, вышел один случай. У Вани было дежурство. Дружинник он, домой должен был вернуться в двенадцать. В двенадцать нет его, в час нет. Не знаю, что думать. Звоню в милицейское отделение, не отвечают. Значит, убила шпана. Куда бежать ночью? Москва велика. Звоню в «несчастные случаи». Не зафиксировано. Выскочила на улицу, мечусь перед подъездом. Побегала-побегала и вернулась. — Алёнка потеряла дыхание, глотнула воздуха. Смотрела на Марью сияющими глазами. — Около трёх часов утра поворачивается ключ, распахивается дверь, и входит пожилая женщина, а следом за ней Ваня. Я от счастья, что он жив, ничего не соображаю, ни слова выдавить не могу, только смотрю на него и реву. Жив Ваня.

— А женщина при чём? — удивилась Марья. — Что за женщина?

— То-то и оно, что при чём, из-за неё всё и получилось. Шёл Ваня к автобусу, у стенки сидит женщина, как-то боком, совсем как неживая. Оказалось, сын напился, привёл бабу, избил мать — и выгнал из дома. Комната у них одна. Раньше мать походит-походит по улице, дождётся, когда баба уйдёт, и возвращается домой, а в эту ночь сын сказал: «Чтоб не видел твою рожу никогда!» Избил сильно. Пришлось Ване везти её в больницу, промыли на лбу рану, на грудь наложили тугую повязку…

— И что же, она стала у вас жить?

Алёнка засмеялась:

— Ну да, целых две недели!

— А потом?

— Потом Ваня ходил на фабрику, раз пять. Женщина работает мастером. И в местком ходил, и в партком, и к начальнику цеха. Хорошая оказалась работница, добрый человек. Всех, кого можно, Иван уговорил, в общем, дали ей пока общежитие и обещали комнату. Сейчас, что и как, уж не знаю. Мы с Ваней вместе ходили за вещами к сыну.

— И что сын?

— «Хочу, — говорит, — устроить свою жизнь, а какая жизнь, когда мать торчит, пялится?»

— Так она сама такого и воспитала! Она сама виновата!

Алёнка задумалась, не скоро сказала:

— А ведь и впрямь, Маша, при ком-то, даже при матери, не очень-то построишь личную жизнь! А может, и воспитала неправильно, может, и по-хорошему было бы можно, не знаю. Да я не о ней, я о Ване. Такой он большой человек, сострадает людям! А по молодости хочет соответствовать эталонам, которые сегодня ценятся, ведь каким сегодня быть, определяет время.

Марья хотела возразить: зачем следовать моде, нужно всегда оставаться самим собой. Но Алёнка говорит так страстно, что Марья не решается прервать её.

— Он, Маша, по-своему борется за жизнь! Не бросай в него камень! Мы с ним жили… как праздник каждый день. Думаю, мало мужчин, которые прежде думают о женщине, а уже потом о себе! Для него прежде была моя радость, а это возможно, лишь когда мужчина любит женщину больше себя. Не может он меня разлюбить! И жаловаться тебе не стал бы! — Алёнка сказала это с такой непоколебимой уверенностью, что Марья тут же поверила: именно так, Иван валял с ней Ваньку. Наверняка его раздражает Вероника, как раздражала в первую встречу. Наверняка не говорит ей, о чём думает и что у него болит. Наверняка ему сложно жить не в своей среде. — У меня заболел дед. Другой бы на Ванином месте разозлился: жена не ночует дома, Ваня же взял и переехал к деду, ночью дежурил около него, кормил с ложечки, поил, судно подавал, можно сказать, выходил его! А ещё бегал за продуктами. А ещё Базиля так избаловал, что тот стал есть только из Ваниных рук и ходил за ним по пятам, как собака. А сколько раз помогал мне Ваня к лекциям готовиться: искал цитаты, подсказывал всякие интересные ходы! А разговоры ты наши слышала? Плохой человек не любит говорить о других, он говорит только о себе, Ваня никогда не говорил о себе, Ваня так умел слушать!

Марья молчала, пристыженная. В самом деле, Иван почти ничего о себе не рассказывал. И только сейчас Марья увидела то, о чём Иван мельком упомянул. Напился в первую ночь с законной женой, и во вторую, и в третью. В таком состоянии он был не человек, животное, он не видел глаз женщины, через которые — душа, и не дарил женщине своих глаз. Тёмная комната, как могила. Наглухо плотными шторами замурованы окна, чтобы ни щёлочки, чтобы ни от луны, ни от фонаря не проник свет. Не Вероника — Алёнка. Её лицо, её губы, её взгляд. Тогда возможно. Тогда получится то, что называется близостью двух людей.

Бедный Ваня.

— Верь моему сердцу, Маша, — тихо сказала Алёнка. — Я не врач, а знаю: человек тяжело расстаётся с жизнью, никто не хочет умирать. Сказанула тоже: «нет Вани». Есть. Пусть перебесится. А моё дело — ждать. Ждать потруднее любого экзамена. И любой болезни потруднее. Я верю в Ваню. Это он ради творчества…

Зазвонил телефон.

Наверное, тёте Поле соседка снизу. Часами разговаривают. Но раздался деликатный стук.

— Вас, Мария Матвеевна!

— Ого! — засмеялась Алёнка. — Цирк!

Звонил Альберт.

— Здравствуй. Я не о встрече. Как велела, не появляюсь, ни о чём не прошу, у меня, малышка, дело. Самое что ни на есть серьёзное. Предложили отделение в новой больнице!

— Ну?! — воскликнула Марья. — Слава богу! Наконец-то. Ты сможешь работать, как захочешь. Это же праздник.

— А я о чём?! Знаешь, кто устроил? Ни за что не догадаешься. Владыка собственной персоной. Помнишь, он обещал? Честно говоря, я не верил. Ты слушаешь?

— Слушаю. Очень даже слушаю. Вот не думала, что Владыка способен делать добро. Может, мы в нём ошиблись? Может, он вовсе не был связан с Галиной?

— Наивная душа. Захотел избавиться от меня, вот и всё. Ему глубоко наплевать, как избавиться, лишь бы долой! Но это не важно. Я не привык к праздникам. — Альберт помолчал. — Конечно, я ждал подлости, может, врёт, может, вышвырнет, и привет! Пока ехал в это Беляево, измучился. — Снова помолчал. — А Главный встретил меня как близкого друга! Владыка напел ему, что я — надежда медицины, человек творческий, и тэ дэ и тэ пэ. В общем, чудо есть чудо. И Главный — чудо. Сделал меня не завотделением, а замглавного. В моём распоряжении несколько отделений, операционная, реанимация. — Голос Альберта вибрировал, как испорченный двигатель. — Ты почему не радуешься?

— Радуюсь, Алюш. Очень даже радуюсь. Только я растерялась. Без взяток и блатов человек получил то, чего давно был достоин! Перевернулась жизнь с ног на голову! Вот денёк у меня: событие за событием. Не со мной бы происходило, ни за что не поверила бы. Сегодня день маминого рождения. Мне очень жаль, ты не знал маму. Удивительный она человек.

— Удивительнее тебя не знаю никого. Я как раз об этом. Нужны люди, такие, как ты, а я пока один, как дырка в заборе. Прошу, приди и приведи с собой тех, кого считаешь способным работать, как ты. Главное условие.

— Где же я их возьму? В училище девчонкам нужны были мальчики и наряды. Призвание уже давно вышло из моды. Диплом хоть какой. И я зачем тебе? Всего лишь медсестра.

— Начинается лечение с сестры. У меня планы. От мелочей до глобальных проблем всё продумано. Зал для выздоравливающих. Готовить каждому будем своё. Привлеку лучших травников, представителей нестандартной медицины. Медсестёр таких, как ты, нянечек таких, как Сиверовна. Пока в штате у меня она одна. Выбью высокие ставки…

— Как и где? — подала трезвый голос Марья. — Твоей зарплаты не хватит на всех! Пространство на залы и кухни где возьмёшь? А сколько соковыжималок нужно на сотни больных, чтобы жать твои соки?! — Говорить говорила, а казалось ей: несётся она на карусели, всё увеличивается скорость, и душные палаты на десятерых с острым запахом мочи и пота рушатся, вместо них… Искры сыплются из глаз, и из-за скорости, из-за кружения никак не увидишь: что же вместо них?

— Конечно, будут трудности. — Голос Альберта как сквозь вату, сквозь гул круженья. — Прежде всего нужны люди. Без людей я никто. Слышишь?

— Слышу я, слышу. — Марья видит Алино запрокинутое лицо, и вдруг Аля открывает глаза и улыбается. — Дай подумать. Разве можно столько всего в один день?..

— Думай, малышка, хорошо думай! — В трубке забились гудки.

В коридор вышла Алёнка.

— Ну, я пойду. Сегодня ты не нуждаешься ни в ком. — Алёнка двинулась к двери.

— Стой! — Марья ухватила её за плечи. — Не пущу. Сначала накормлю. Потом извинюсь перед тобой за свой несусветный характер. Потом, если захочешь, прочитаю то, что написала, а ты скажешь: в корзину или оставить. Прошу, не уходи. Кроме тебя и Бориса Глебыча, у меня на сегодняшний день никого! Я так о тебе соскучилась! — Марья прижалась к Алёнке, но в эту минуту зазвучал растерянный голос брата: «Я не могу бросить детей. Это безнравственно: бросить беременную женщину. Я первый у неё!», «отглажена каждая ниточка брюк», «она любит меня ничуть не меньше, чем Алёнка». Стыд, чувство вины перед братом ослепили Марью, точно Алёнка своим теплом промыла её. Как же посмела… про первую ночь? И про то, что Вероника «противная»? Алёнка права: не так всё прямолинейно и просто в жизни Ивана. Она отстранилась от Алёнки.

— Что с тобой? Тебе нехорошо? Ты сильно побледнела. Идём, сядь! — Алёнка гладит её добрыми руками и не знает, какая гниль и слизь заполняют её, отвратительную ханжу! — Машенька, сейчас пройдёт, ты просто устала, напряжение… Бедная моя!

Ваня прав, она похожа на отца — такая же эгоистка! Несмотря на то, что гостей поил-кормил, был полон лишь собой, себя ублажал. И она никого, кроме себя, не любит!

— Вот уж тебе легче, щёки порозовели. Родная ты моя! Какая же ты впечатлительная! — Алёнка гладит её плечи. — Сейчас я сниму с тебя твою боль! Хочешь, пройдёмся? Может, на свежем воздухе тебе станет легче!

Чем она сегодня занималась? Боролась за душу Ивана или призывала его стать подлецом? Как смела уговаривать уйти от детей?!

— Господи!

— Что, легче?

— Я очень плохой человек. Не понимаю, за что ты любишь меня. Я гадкая. — Марья слепо пошла к двери, остановилась. На Алёнку не смотрела. — Не могу ничего объяснить. Я должна сейчас съездить к Ивану. Я очень обидела его. Должна попросить прощения.

1

— Мама, здравствуй! — Марья сидит на корточках, прилаживает к подножию памятника левкои, любимые мамины цветы, которые вырастила на окне. — Прости, что так долго не была. Сегодня Ваня к тебе не придёт, мы с ним разошлись навсегда. Прости меня, мама. Ни Бога, ни вечности нет. Вся жизнь моя рухнула. Всё прах, мамочка! — Марья прижалась щекой к камню. Вместе с холодом проник в неё запах левкоев. Три года одна чернота. — Мама, мамочка, — жалобно зовёт Марья. Любые другие слова были бы фальшивыми. Что может она рассказать матери, если сама не понимает, почему они с Иваном не сумели услышать друг друга, как произошёл их разрыв, куда девалась её вера, вместо которой сейчас — пыль и хаос?!

Эти чёрные три года начались со звонка Ивана: Иван велел нести документы в институт. И она раздвоилась. Марья против Марьи. Одна стремится позабыть о себе, не судить, понять и принять людей такими, каковы они есть, жить по божеским законам, как живут Сиверовна, Алёнка, Альберт, бороться против владык и Севастьянов. А вторая, вторая… устала от нужды, бесправия, от чувства унижения, прижившегося в ней, хочет ощутить себя человеком.

Иван позвонил, и в ту же ночь приснился сон и, как корова в стойло, стал возвращаться к ней без спроса и зова.

Сиверовна, Климов, Альберт, она копают землю. Лопата — тупая. Всем телом приходится наваливаться на неё, потому что земля — жёсткая, хотя и сырая, по небольшому куску отщипывает от неё Марья. Пот заливает лицо, щекочет шею. Сыро, темно. Цепляется за ноги репейник. Но вдруг у неё выхватывают лопату, кто — неизвестно, а её возносит наверх: из тьмы и сырости она взлетает в яркое, тёплое небо. Первое, что видит: Владыку в кресле и пустое кресло рядом. «Здесь твоё место!» — указующий перст Владыки. Марья отшатывается, хочет бежать прочь, но какая^:то сила толкает её к креслу. «Ваня! — зовёт она. Кричит: — Не хочу!» Ваня является. Смеётся. «Куда ты от нас денешься?! Я поднял тебя сюда. Смотри, и дядя Меркурий здесь!» Они все — в креслах, и для них: кисельные реки из сказок, скатерти-самобранки, золотые рыбки на посылках!

Просыпается от стыда. Как очутилась вместе с Владыкой? Почему Ваня — с Владыкой? Не хочет она, не будет поступать в институт по блату.

А Иван звонит, успокаивает: мол, всё будет хорошо! Она хочет сказать «не надо блата!», а язык не поворачивается. Как объяснить, что Марья сейчас против Марьи?! Попросить совета? Она знает Ванин совет. Пытается уговорить себя — не на пост главврача вступает, учиться идёт, но чувствует: сама себе врёт. Каким путём идёт учиться? Это начало пути Владыки.

Как ни тянет искусственно день, ночь приходит.

И снова: она в кресле рядом с Владыкой.

В институт, благодаря Ивану, поступила. Поступила легко. Можно было и вовсе не знать ничего, болтать, что на ум придёт, своими глазами видела: её фамилия вместе с несколькими другими выбита жирными аккуратными печатными буквами на небольшом листке, лежащем перед всеми экзаменаторами. Марья садилась перед профессором или аспирантом, спешила, как в школе, сразу выложить всё, что знает, от волнения заикалась, но преподаватели, и это было удивительно, кивали, вроде слушали, а не слушали. Интерес к предмету быстро пропадал, волнение тоже, Марья договаривала кое-как, уверенная в пятёрке. Она поступила.

Но если бы поступила раньше и поступила по-другому!

Толи слишком тяжёлой ценой — нервным напряжением, бессонницей заплатила за своё поступление, то ли её странное произведение «Гора Синай» потребовало к себе слишком много внимания, то ли подсознательное ощущение, что таким врачом, как Альберт, она быть не сумеет, а обыкновенным быть не хочет, то ли всё вместе, только наступила депрессия. В одну из бессонных ночей Марья призналась себе: она ошиблась в выборе профессии — не в медицину ей нужно было идти, а на журфак, вместе с Иваном.

Ну и что теперь делать? Какой путь теперь выбрать?

Их много, этих путей.

Путь Ивана — путь триумфатора. Для Ивана путь — честный, с тяжким трудом. Но основан на ложных ценностях, потому и сопутствуют Ивану в его беге за удовольствиями и признанием, как верные псы хозяину: лицемерие, игра и неискренность.

Путь Владыки — по трупам. Его «инструменты»: ложь, подлость, хитрость, жестокость. Ступив на путь Владыки, не увидишь человека.

Путь Альберта, Сиверовны, Колечки — возвращение людям духовного и физического здоровья. На нём не ждёшь вознаграждения. За все трудности расплачиваешься собой. И получаешь незамутнённую радость. Она та же, что испытывает Сиверовна, напоившая послеоперационного больного или уговорившая Немировскую не плакать.

Её дело — не навязывать герою тот или иной путь, а нарисовать разные: с Дашиным голосом «мама, не волнуйся обо мне!», с ежедневной самоотверженностью Сиверовны, с Колечкиным фильмом, небритостью и срывающимся криком: «Ты верь, верь!».

Выбирает сам человек. И она выбрала.

Разом оборвала прошлую жизнь: ушла из «скорой» и с работы из районной больницы, на последнюю двадцатку купила зелёную лампу с уютным наклоном, передвинула мебель в комнате, точно переехала в новую. Теперь главным стал письменный стол, а обеденный и шкаф с кроватью обиженно прижались друг к другу, как нелюбимые. Живёт же Иван литературным трудом, а она разве не сможет?!

Странный её опус: когда она дома, мешает ей, подсылает к ней героев, чего-то ждущих от неё, рождает беспокойство.

Пропустив первые лекции так долго ожидаемого института, прижав к себе папку со старательно перепечатанными Алёнкой листами, как немолодая мать прижимает своего позднего и единственного ребёнка, отправилась в издательство.

Она не будет повторять ошибки Ивана — отдавать рукопись на рецензию, попросит завотделом прочитать и вынести свой приговор! Её роман очень нужен людям, и она сможет выжить только при условии, если его сразу напечатают! Раздаст, наконец, долги и сядет писать следующий.

Падает на неё мелкий дождь.

Пусть падает. Дождь очищает.

Так всё совпало у неё: долгожданный институт, и опус, и замкнутая клетка жилья с тёмными углами, с сосущим чувством голода, и новый замысел с незнакомыми пока героями, робко заглядывающими в её комнату и тут же исчезающими. Она зовёт их, торопит миг встречи и страшится их вторжения — вдруг не те придут, с кем она хочет встретиться, кого ждёт. Она торопит новое действие и боится неподготовленности его: не опылится яблоня, не добредёт путник до своего источника. Нельзя торопить дорогу, любовь, прозрение, смерть. Нельзя ошибиться в выборе пути.

В отделе прозы встретила Марью худенькая черноглазая девочка.

— Здравствуйте, — сказала мягко Марья, увидев в худобе девочки своё зеркальное отражение. Наверное, тоже не реки молочные в её доме текут, если такая тощая и бледная. — Мне бы хотелось поговорить с заведующим.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала любезно девочка и проскользнула в кабинет.

Через приотворённую дверь Марья увидела склонённую над столом лохматую светловолосую голову.

Возвышающиеся башни папок на окне и на столе секретарши, целых три телефона, карандаши, аккуратно, остро отточенные, как у Бориса Глебыча, — начало разумно устроенной жизни, вне хаоса и путаницы, царящих в её бедной голове.

Сейчас распахнётся перед ней святая святых. И так же, как Севастьян — Ивану, завотделом поможет ей выйти к людям.

Ратующая за демократизм, она даже мысли не допустила, что сама-то бездумно встала на путь Ивана!

Девочка наконец вышла, плотно прикрыла за собой дверь кабинета.

— Кирилл Семёнович сказал, чтобы вы оставили рукопись, мы отдадим её на рецензию.

— Я бы хотела лично… поговорить, — забормотала Марья, растерянная тем, что с ней не желают разговаривать, что она попадает в самотёк, в обезличенную толпу.

— У Кирилла Семеновича совещание, он никак не может принять вас.

Это была ложь. Марья сама видела, Кирилл Семенович что-то читает. Зачем ложь? Как слепая на свет, пошла на дверь.

Девушка усмехнулась:

— Вы что?! У нас такие правила. Сначала рукопись отдаётся на рецензию. Я же сказала вам! Какая вы непонятливая!

— Я очень понятливая, — вспыхнула Марья. — Там нет никакого совещания.

Но девица уже не слушала. Безошибочно определив, что Марья не из породы таранов, принялась перекладывать папки, не обращая больше на Марью никакого внимания. Марье не оставалось ничего, кроме как положить рукопись на стол и уйти.

А может быть, в самом деле все рукописи отдаются на рецензию?

Через неделю Марья принялась ждать этой рецензии. Почтовый ящик открывала, как открывают глаза в день рождения: ждут чуда. Но ящик был пуст.

Однажды сквозь дырки в дверце увидела письмо.

От отца. Поздравляет с поступлением в институт.

«Вот видишь, могут пригодиться и родственники. — Намекает на помощь Ивана! Дальше продолжала читать уже без всякого желания читать: — Надеюсь, ты станешь хорошим врачом, — писал красивым почерком отец. — Врач — это самая гуманная профессия, приносит людям облегчение, спасает от смерти. Я тебе, моя девочка, желаю на этом тернистом пути быть мужественной и сильной».

Марья увидела отца с рюмкой в руке, с вдохновенным лицом, произносящего звонким голосом тост. Прошли годы, а отцовы слова всё те же: красивые, не соответствующие реальной жизни.

«Я знаю, как тяжек путь служения обществу и как трудно стать настоящим врачом, главное назначение которого: до последней минуты своего времени, до последней капли своих сил отдать себя людям. Прошу тебя, напиши о себе. Напиши, чем я могу помочь? Всё, что у меня есть, — твоё. Обнимаю тебя, моя любимая ершистая девочка!»

Письмо трогательное. Нет, конечно, отец не лжёт, он — человек искренний: любит её и готов помочь.

Когда-то она сама думала, слова его и есть действия в жизни, защитят, укроют, укажут выход из всех положений, а они точно скорлупа без орехов: «самая гуманная профессия», «хороший врач». Пафос, патетика.

И почему путь служения к людям должен быть тернист и тяжек, почему на нём нужно быть обязательно мужественной и сильной? Чтобы преодолевать конъюнктуру и самодурство чиновников?!

Почему всё — на преодолении? И всё невозможно? Выбить квартиру, попасть к хорошим специалистам? И возводится в подвиг именно вот эта пробивная способность: достать престижную путёвку, отхватить машину?! Что же это за извращение жизни: хрупкая женщина должна превратиться в преградопроходца?! Ишь ты, «будь мужественной и сильной»! Легко давать советы. Попробуй сперва победить голод и холод, чтобы хоть какая наука полезла в голову!

Она злая сейчас. И письмо от отца добавило злости.

Стучат часы её детства. Золотой циферблат, тяжёлые гири, громадные стрелки, фиксирующие каждую секунду жизни. Часы — семейные, достались отцу от старшего брата. Отец отдал их Марье. Самая любимая вещь отца.

В чём сейчас виноват отец? «Напиши — чем я могу помочь? Всё, что у меня есть, — твоё». Доброе письмо. Сама же вернула перевод на сто рублей! Целое состояние. Вот и купила бы сапоги с рейтузами! Зачем трубку швырнула, когда отец звонил? Почему самой не позвонить?

Птиц сегодня не слышит, маму не чувствует. Это впервые такое за много лет. И она закрывает глаза и начинает перебирать день за днём их общей жизни. Почему-то молодую, весёлую маму вытесняет мама после Двадцатого съезда: неестественно неподвижное, опухшее, как от долгих слёз, лицо, с набухшими веками и губами. Они с Колечкой сидят на кухне и молчат. У них вообще стало тихо после Двадцатого съезда. В этой тишине — тяжело.

Но однажды на всю квартиру — мамин возбуждённый голос: «Погубить миллионы безвинных?! Я верила, да, верила ему! Да, любила его! Дома красивые строил, проспекты — для людей. Цены снижал. Почему ты не говорил мне? Ты знал…»

Колечка в тот день был трезв, выбрит, при галстуке, и не целовал маме рук, и не смотрел на неё, сидел, понурившись, за остывшим супом.

«Говорил. О Кирилле. О миллионах не знал, догадывался. Зачем говорить? Тебе и так несладко жить…»

«Как жить теперь? Днём и ночью вижу: люди падают в снег, один за другим. Хуже, чем на войне. Людей пытают. Как жить, скажи!»

Мамин голос забивает голос Ивана: «Бери удовольствия, какие захватишь в пригоршни. Другого смысла в жизни нет. Момент сейчас к человеку добрый: сумел устроиться — и живи себе».

А ведь она, вопреки бунту в свои четырнадцать лет, верила в то же, во что верили мать с отцом: люди все вместе, любят друг друга, делают общее дело! Верила: придёт новый правитель, любящий Россию и народ больше себя, и восстановит справедливость: талантам даст возможность реализовать себя, добрым воздаст за их доброту, поможет тем, кто в беде. А достаются им неудачные правители, как им в больнице достался Владыка, а Немировская и Аля, как и миллионы других в стране, — жертвы. Поэтому-то она, Сиверовна и другие не востребованы обществом и никому не нужны: из-за неудачных правителей! Из-за галин и владык она живёт сжавшись, как во чреве матери младенец, и мала, и слаба перед ними. И чувствует: из-за таких, как они, гибнет вся страна, именно они создали такую жизнь. И сегодняшнюю жизнь нельзя разукрасить никакими самыми нарядными и высокими словами, которых сейчас наводнение, потому что разукрашивать то, что уродливо, — стыдно. Кто же и когда исправит эту реальность?

Ответ из издательства пришёл лишь через восемь месяцев. Подписан: «Г. Подлесских». Марья не слыхала о таком писателе. Зато Подлесских теперь слыхал о Марье и судил её по всей строгости: автор, мол, не имеет никакого отношения к литературе, не знает жизни, авторскую руку ведёт клевета на нашу действительность и злоба. В таком стиле вся рецензия. Ни одной удачи. Густая чёрная краска.

Не смогла справиться с этой рецензией, вызвала Алёнку.

2

Алёнка, как всегда, появилась с едой.

— Дед велел письменно написать впечатления о баранине.

Сытая, сразу поуспокоилась.

Пока Алёнка изучала сочинение Подлесских, она с искренностью и глубокой нежностью благодарила Бориса Глебыча за баранину: такой не едала никогда, не представляла себе, что так можно приготовить!

А Борис Глебыч прервал поток благодарностей, заворчал:

— Между прочим, кто-то обещал являться по субботам к обеду. Мы с Алёнкой ждём каждую субботу. Я надеваю галстук.

— Положим, в галстуке вы даже спите, ни разу в жизни не видела вас без галстука, думаю, и родились в нём.

— Нет, не в галстуке, а в рубашке, я самый счастливый человек. У меня есть Алёнка и ты. Смотри, доведёшь старика до края, сам буду приезжать за тобой на такси. Разоришь ведь! У меня припасены три с половиной темы для разговора. Достал книгу о Сократе, ту, что обещал. Правда, не бросай старика, приезжай. Спасибо, доченька, что позвонила.

Алёнка не дочитала, заговорила сердито:

— Ты совсем дура, принимаешь всерьёз всякую ахинею. Безграмотен, раз. Со слепой душой, ничего не понял в твоей «Горе Синай», два. Уж очень много натяжек, как будто и не о твоём романе. Ты, Маша, плюнь. Есть несколько выходов. Или ты дерёшься — просишь передать другому рецензенту, но я не уверена, что и этот второй не окажется таким же, или несёшь в другое издательство, или вообще бросаешь всю эту литературу и отправляешься к Альберту, который замучил меня звонками.

Сытая, Марья с Алёнкой не спорит, поит Алёнку чаем с сушками, рассказывает о семинарах, на которых «изволила» побывать и на которых ничего нового не узнала.

— Напрасно ты не учишься как следует. Скажите, какая образованная, проработала в больнице тьму лет! Всегда найдутся белые пятна, твоё медицинское училище не могло дать тебе необходимых знаний. Тем более что первые три года в вузах — общеобразовательные. Не думай, что ты всё знаешь.

— Во-первых, я, похоже, врачом и не буду. Если получится… — Марья помолчала. — Не нужен мне сейчас этот институт, перегорела я. Хлебнула медицины.

— Врёшь ты всё. Ты не можешь жить без медицины. Потому и плохо тебе, что изменила своему призванию.

Марья покачала головой:

— В институте скучно, там альберты не преподают, а учиться можно только у таких. Латынь вот не могу осилить, не способна к языкам, зубрю, а не запоминаю.

— Осилишь! Стоит только поверить, что латынь тебе нужна для работы, и осилишь, ерунда же!

Марья неожиданно зевнула. В словах Алёнки, в заботе её взгляда расслабилась, успокоилась. И кажется ей: снова она — в лодке. Не рыба, которую они поймают и закоптят, главное, главное то, что в лодке — Алёнка, а за спиной — Ваня и дядя Зураб. Может, так и начиналась жизнь на земле: бурлящее энергией солнце прежде всего в воде зародило жизнь. Слепит вода. Марья жмурится. От воды поднимается тепло. Нет ничего, кроме света, воды и тепла. За спиной дядя Зураб поёт. Неразборчиво, на незнакомом, но непостижимо родном языке. Кажется Марье: когда-то она знала этот язык и забыла, но обязательно вспомнит, вот только вслушается получше. За спиной Ваня. Чуть склонил голову набок. Ваня любит опустить руки в воду и слушать, как поёт дядя Зураб.

— Ты, Маша, молодец, сумела раздразнить дядечку. — Алёнка хрустит сушкой. — Ведь он, Маша, здорово разозлился на тебя! Смотри, какие слова подобрал: «Клевета на действительность». Ты, наверное, задела его лично, не иначе. Не расстраивайся. Пробивать надо, если так реагируют на тебя. Значит, действуешь на них. Значит, боятся тебя. Давай дерись. Дед тоже говорит, надо драться.

И Марья, заряжённая Алёнкой и Борисом Глебычем независимостью свободного существа, уверенная в своей силе и в своём праве, снова очутилась в предбаннике великого Кирилла Семёновича. Не просительницей, хозяйкой уставилась на черноокую секретаршу. Оглядела её: яркие бусы, яркая блузка, туфли сногсшибательные, таких Марья ещё не видела. Никогда не обращала внимания на одежду, но, видно, в мире, в который она так отчаянно прорывается, это довольно важный атрибут. Чтобы не видно было заштопанной дыры на юбке, держит там руку. Это мешает ей, но она без робости и без самоуничижения говорит:

— Дорогуша! Доложите, пожалуйста, Кириллу Семёновичу, что я пришла к нему. Или у него сегодня тоже совещание? — Сейчас важно не стушеваться, не отвести глаз от очаровательной секретарши.

— Вы угадали, он принимает иностранцев, — невозмутимо подыгрывает ей та.

Игра понравилась:

— Бедненький, совсем замучили его! Ну что же, зайду через полчасика.

Но в ту минуту, как собралась выйти, раздался густой, вальяжный голос из-за двери, около которой Марья стояла:

— Значит, ты мне сделаешь сто тысяч? Не волнуйся, твоя — в плане. Не забыл, в субботу — баня? О’кей!

Прежде чем распахнулась дверь, Марья очутилась в коридоре. Только бы не встретиться глаза в глаза! Её жжёт стыд. Через две ступеньки она несётся вниз. Вот как делаются дела, вот что значит: «ты мне, я тебе»! Мужчины, защитники?!

А зачем секретарша лжёт? Никто не вынуждает лгать.

Под октябрьским нежарким солнцем стало легче. Вот дерево стоит. Любимое её, Марьино, дерево — липа. Ещё не все листья осыпались, и много плодов. Марья срывает их, жуёт. Сладкие. Пахнут пылью. Они, наверное, грязны от пыли и отработанного бензина, но Марья жуёт их, глотает, рвёт новые.

Чёрные, представительные машины у подъезда. Возят больших чиновников.

У Ивана не чёрная, но тоже представительная.

Марья бредёт по переулку, жуёт липовые плоды. Стыд прошёл, а недоумение осталось: зачем секретарша лжёт?!

Бронированная перед ней стена, в ней нет бреши.

Из какого-то тупого упрямства, великолепно поняв уже, что сама ничего не добьётся, через месяц снова тащится в издательство, спрашивает у девицы:

— А сегодня у него представители инопланетян?

— Простите, пожалуйста, — широко улыбнулась та, — сегодня мы празднуем день рождения нашего сотрудника, у нас сейчас нечто вроде производственного совещания.

— Кирилла Семёнович тост произносит? — поинтересовалась Марья, нарочно назвав завотделом не «Кирилл», «Кирилла». — Тогда приношу глубокие извинения, святое дело — застолье, как можно беспокоить в такой момент!

— Я не говорила вам этого, — возмутилась секретарша.

— Да, да, простите, производственное совещание! Передайте, пожалуйста, вашему перегруженному Кирилле Семёновичу, что рецензия на мой роман — безграмотная и что я прошу отдать рукопись на новую.

Господи, как же отвратительна была она себе, когда увязала в словах — играла в дуру.

Шесть раз приходила она в издательство.

Зачем?

С Владыкой дралась, чтобы не умирали люди. Из-за того, что не напечатают её опуса, никто не умрёт. На что тратит свою жизнь? Всё равно не изменит положения в издательстве!

Странно чувствует она себя в эти месяцы. Исправно ходит на занятия, пытается что-то писать, а слова получаются ходульные, риторические: за ними нет жизни. Нищета угнетает. И постоянно кружится голова, вместо мыслей плывут облака серенькой зимы, чувства притупились. Ничего не ждёт она от будущего: ни праздников, ни подарков. Лишь благодаря Алёнке с Борисом Глебычем теплится в ней жизнь. Немедленно нужен перелом. Но снова пойти в «скорую» или обычную больницу — к галинам?!

Прошло полгода, прежде чем Марья получила новый ответ. Тоже отрицательный. Ощущение такое, что этот рецензент, некто Бологое (фамилия незнакомая), сговорился с первым: многое из того, о чём писал первый, этот, Бологое, повторяет, хотя использует другие слова.

1

Сегодня Иван не придёт к маме. Не придёт из-за неё. Ни выглянувшее неожиданно из серой хмари солнце, ни цветущая земляника не помогут. Она не та, что была когда-то, она — стёртая, смазанная.

Иван оттолкнул её, а она оттолкнула Ивана?! Как могло это произойти?

В другом издательстве её до завотдела допустили. Безукоризненно накрахмален воротник у рубашки, отутюжена каждая нитка костюма.

— Чем могу служить? — спросил он любезно. — У нас все рукописи сложные. Конечно, с удовольствием прочитаю. — Завотделом улыбался приветливо. Выслушал, ответил так, как ей хотелось, чтоб ответил. Но глаза у него стальные, смотрят поверх её головы — в будущее, как на плакате. Конечно, сам читать не станет.

Через два месяца рукопись вернулась к Марье с отрицательной рецензией. О клевете речь не шла. Тон много мягче, чем в первом издательстве, но приговор тот же: «Слишком тёмные стороны затрагивает автор, такая правда „бьёт обухом по голове“. Сюжет размыт потому, что сюжетные линии запутаны, а язык примитивен и прост, фразы короткие, слишком много резких выражений. Редакция предлагает смягчить безнадёжность и распутать сюжетные линии, мол, в жизни всё много проще, чем пытается автор представить».

Если бы не Алёнка с Борисом Глебычем, Марья совсем пала бы духом!

— Видишь, их не пробьёшь! Они все как на подбор. — Алёнка расстроена, будто это её громят рецензенты. — Ты не подзаборная сирота. И у тебя есть профессия. Прежде всего ты — врач. Я сама лично, слава богу, видела тебя в работе. Ты прирождённый врач. От Бога. Больные выздоравливают от одного твоего вида, от одного твоего слова. Твоё место — в больнице. Оттого и сохнешь, что изменила себе. Свихнёшься скоро! Брось свою глупую затею стать писателем, иди работать к Альберту! Ни у кого нет такого Альберта! Суждено тебе стать писателем, станешь, никуда это не уйдёт. Сейчас нужно определиться.

Она отмалчивается, когда Алёнка принимается спасать её. В ней снова две Марьи.

К первой приходят её новые герои: люди, с которыми она встречалась, работая в «скорой помощи», и школьные учителя, научившие её ханжеству и бездумию, и отцовские приятели, с гримасами на потных рожах, с трезвыми и пьяными речами. Звучит музыка, играет Колечка. Эта Марья пытается из прошлого перенести на бумагу своих знакомцев, а из разговоров с Альбертом отбирает то, что понятно ей, забывает про голод, про отрицательные рецензии и про то, что от неё ушёл Альберт. Она не мала, не унижена, она слышит голоса Христа и апостолов, она снимает Христа с креста и верит в его воскрешение, она взбирается на гору Синай и побеждает свои тщеславие и эгоизм, открывает путь для себя — в служении людям.

Другая Марья очень устала от штопаных-перештопанных колготок, от заплат на юбке, от чувства униженности и беспомощности, ей нужен Альберт. В театр хочется пойти. Отдохнуть поехать хочется. Полежать бы на песке, разомлеть на солнце! Сколько лет не была на море! Надоело считать копейки!

Побеждает то одна Марья, то другая.

Но, в любом случае, что она может изменить, чтобы ощутить себя человеком?

Есть ещё одно… что крепче творчества держит её дома: она не хочет встречаться с Альбертом. Да, он благороден и добр, но этот добрый, благородный Альберт, как и Игорь, лишь поиграл с ней: он не позовёт её замуж, и у них никогда не будет ребёнка. Нарочно Марья повторяет про себя одно и то же по сто раз, чтобы ещё больше километров получилось между нею и Альбертом, чтобы ещё глубже въелась в неё обида! Ни за что не пойдёт к нему! Бывшая любовница. Чтобы все в глаза и за глаза говорили: «бывшая»!

А в обычную больницу… Она уже поработала без Альберта. Мольбы больных о судне, убийственный набор лекарств, вторгающихся в организмы как полчища ядовитых змей, неизлечимые болезни на тусклых лицах — всё тот же круг, который она прошла и из которого её вырвал Альберт. Вырвал и бросил одну.

Но Алёнка права: нужно срочно что-то решать, если не хочет она гирей висеть на любимых людях. Вечный вопрос: что делать, как жить?

Идёт по снегу в институт. Анатомичка, коллоквиум, лекции. Тухлый запах столовой: щи переварены, котлеты переперчены, чтобы отбить вкус хлеба, компот — с червивыми урючинами. Обратный путь домой. Растянувшийся на века вечер с немым телефоном, с тихой тётей Полей, с дутыми призраками по углам, когда валится могильной землёй темнота и замуровывает в небытии.

Она зовёт к себе Колечку, чтобы спас от темноты и безвоздушья, и Колечка всегда является на зов. Но делает её бессонницу ещё темнее. Размахивает бумажкой перед отцом, срывается по-мальчишечьи на петуха: «Не виноват, а убили?!» Молит неизвестно кого: «Пусти-и-ите меня к моему народу! Я с ним вместе напьюсь. Я ему много чего выскажу прямо в пьяный лоб!»

Почему её любимый, талантливейший человек спился?! Почему не захотел бороться?

Иногда без спроса приходит Меркурий. Величественен, как Владыка. Только, в отличие от Владыки, у него в углах рта остаётся что-то беззащитное, детское, от прежнего Пети, то, что не «съела» власть. Почему-то Меркурий влезает на стул, как привыкший к вниманию вундеркинд, и начинает говорить: «У положительного героя должны быть железные нервы, холодная голова, он должен быть мужествен и, если надо, уметь отказываться от личной жизни».

В одну из ночей Слепота пришёл в белом костюме. Расслаблен, демократичен. Пьёт на брудершафт со своими подчинёнными, похлопывает их по согнутым спинам и лениво растягивает слова: «Разве я против новаторов? Разве я у кого-нибудь стану на пути? Давайте несите свои смелые мысли на экран, даю зелёный свет! Нам нужен герой человечный. Сколько инфарктов случается из-за нашего равнодушия!»

Посреди ночи зажигает Марья яркий свет: удержать Меркурия демократичного, но он уже кричит: «Это что же, разрушаешь соцреализм? И чего твой герой копается в себе? Смысл какой-то ищет? Надо признаться честно, не удался тебе фильм, не получился. Бывает».

Споры героев, фильмы, газеты — вехи истории и времени. Она чувствует его, местное время. Человек попадает в него, как в силки. Она чувствует время вечное: не судящее и не казнящее никого, несущее жизнь цветку и человеку, зверю и камню. Это время отмеривает срок каждого, соединяет в гармонию рождение и смерть, радость и страдание, тишину и какофонию.

Человек — Вселенная?

Или человек — Бог?

Или просто человек и хаос?

Как же не окликнуть людей: «Слышите, стучит местное время, пролетает, подводит к смерти».

Зачем же ей в больницу — в местное время? Она может помочь владыкам увидеть аль и немировских, а Слепоте вернуть его беззащитное выражение, чтобы он выпустил Колечкиного Кирилла к людям!

Вот после таких встреч — с Колечкой, со Слепотой, с историчкой, ставящей пятёрки за донос, с дочерью, бросившей мать в нечистотах, упрямо, в каком-то исступлении, каждый раз с новой надеждой тащит Марья рукопись в журнал или в издательство, по второму, по третьему кругу. Всё повторяется. Рецензии стойко отрицательные. Журналам и издательствам не нужны ни её герои, ни она сама.

Что же это?! Молотит Марья бесполезными кулаками по пустоте.

Не получилось снизу, она пойдёт сверху.

Начала с того издательства, в котором завотделом — светлокудрый Кирилла Семёнович, в котором написали, что она передёргивает истину, не знает жизни и не имеет отношения к литературе.

— Рокотова?! — переспросила с любопытством секретарша директора. — Заходите, пожалуйста.

Директор красив. Широкоплеч, высок. Копна волос падает на лоб, ярки глаза, ярки губы. Встал, протянул руку. Смотрит с любопытством. Воспитанный, ничего не скажешь. Не заставил ждать в приёмной, встретил как человека, поинтересовался:

— Чем могу служить? Вы не имеете отношения к Ивану Рокотову? Сестра? Очень приятно. Удивительно талантливый писатель. Печатаем, как же, печатаем. Роман? О врачах? Зарубили? Недоразумение, Мария Матвеевна. Разберусь. У нас квалифицированные рецензенты. Члены Союза писателей. Я сам — читать? — Директор рассмеялся. — Если я буду сам выполнять работу за всех своих подчинённых, я не смогу выполнять свою работу! А у меня хозяйство большое! Плюс типография. Да ещё — ЦК! Да ещё — Главлит! Да ещё — пресса! Да одних встреч сколько! — Он перечисляет свои неотложные дела, точно делясь с ней их тяжестью, и каждый раз вскидывает большой Палец, как восклицательный знак. — Вы так симпатичны, ваше лицо так умно! Обязательно попробую помочь! — Нажимает кнопку селектора: — Пригласите, пожалуйста, Кириллу Семёновича. — Смотрит на неё дружелюбно. И Марья впервые за долгое время верит красоте, улыбке власти, расслабляется. Может, и в самом деле всё будет хорошо?! — А вы совсем не похожи на брата, — констатирует он. — Вы больше напоминаете своего великого батюшку. Удивительно талантливая семья! Если вы пишете так же, как ваш брат…

— Совсем по-другому и о другом, — спешит сообщить Марья. — Много лет я работала в больнице, хорошо знаю её. В отличие от Вани пишу о негативных сторонах.

— И чего вам не живётся? — уныло и брюзгливо спросил он, игривость мгновенно исчезла с его лица. — Благополучные родители, благополучный брат. Разве плохо жить да радоваться? Чего вздумалось вскрывать язвы жизни? Без вас найдутся хирурги! Не женское это дело.

«Раз-раз-раз» — стучит время. Как грим, смылась с лица доброжелательность. Время — ловить удовольствия! Кто вцепится на ходу в гриву удачи, тот и мчится на этой покладистой лошадке. Лишь бы не выпустить гриву! Время — «раз-раз»! Директор не сделал этого движения, но Марье привиделось: обеими руками он, совсем как Владыка, подхватил себя под зад вместе с креслом, удобным и компактным.

Вошёл Кирилла Семёнович. Наконец Марья воочию увидела измученного работой заведующего. Он очень походил на Ивана, запечатлённого на одной из зарубежных олимпиад. Супермен из американского фильма!

— Что же мы обижаем хорошего человека? — ненатуральным голосом спросил директор, и Марья почувствовала: они заодно, директор со своим завотделом, и сейчас перед ней разыграется спектакль, который ничем не кончится. Тон выдал, означает: не пускать, ни под каким видом! По-видимому, это своеобразный код высших бюрократов. А спектакль не помешает, на всякий случай: бережёного Бог бережёт.

Время — «раз-раз-раз», стучит. Местное время. Сиюминутное. Оно пройдёт, но сегодня оно царит. Кирилла Семёнович подхватил тон директора:

— Разве кто-нибудь посмеет обидеть такую обворожительную девушку? Разберёмся. Только я не помню вашей фамилии.

— Вот рецензия, — протянула ему Марья небрежные, с многочисленными чернильными поправками ошибок и описок листки. — Я знаю то, о чём пишу… — начала было Марья.

Но её не слушали. Директор поднял трубку звонящего телефона, заворковал, на лице завотделом прежде всего изобразилось глубочайшее удивление. А когда стал проглядывать рецензии, захмурился, завздыхал. Марье показалось, он лишь делает вид, что читает.

— Мы дадим на третью рецензию, — сказал наконец и любезно улыбнулся. — Но ничего не могу обещать, вы взяли такую тему…

— Какую?

— Взрываете устои! — Истина всё-таки прорвалась! — Могут быть осложнения в прохождении… — Кирилла Семёнович, видно, сразу же пожалел о своих словах. — По плечу ли вам, женщине, мужское дело? — повторил он слова директора. — И потом… почему бы вам не отнести рукопись брату? На днях утверждён завотделом прозы одного из лучших издательств в Москве, а работает он там уже давно, можно сказать, правая, нет, левая рука директора! Я думаю, у него никаких осложнений и не возникнет.

В первое мгновение Марья опешила: она понятия не имела о том, что Иван уже приступил к работе, тут же рассердилась на себя за то, что выказала удивление.

— Это неудобно — идти к брату! — сказала решительно. — Прочитайте вы сами, прошу вас. Зачем рецензия? Я подожду вашего решения!

— Почитай, Кирюша, в самом деле, сам! — включился директор, видимо не слышавший всего их разговора, а ухвативший лишь её последние слова. — Видишь, как тебя барышня просит?!

Марья поняла, что аудиенция окончена и что она этот бой проиграла. «Барышня»! Не человек она для этих лощёных мужчин — «барышня»! Не прошибёшь сегодняшнее, сиюминутное время! Злость, не рассуждающая, рождённая унижением, подняла Марью.

— По-видимому, вы решили мою судьбу: я ведь не в состоянии участвовать в вашем тепло-валюто-обмене. Но не поторопились ли вы: может, я рак лечу?! Вы ведь, как и все смертные, не застрахованы от этой болезни! — неожиданно для себя сказала, вспомнив об опытах Альберта, многие из которых уже увенчались успехом.

И сразу стало стыдно: на одну чашу весов положила неизлечимую болезнь с дикими страданиями, время вечное, которое — куполом над ними, на другую — желание быть напечатанной, в основе которого всё-таки — тщеславие. Она попала в местное время, уподобилась им, издателям, стала мелочной, слова какие из неё повыскакивали, в духе Кириллы Семёновича!

Что же с ней приключилось?! Стыд непроницаемой пеленой закрыл от неё лица издателей. Не прибавив больше ни слова, Марья вышла из кабинета, забыв закрыть дверь, оставив в кабинете директора рецензии и рукопись.

«Что со мной? Нельзя так терять себя, нельзя с ними… в одной упряжке, — бормотала она, унося ноги из чуждого ей мира, заразившего её злобой и тщеславием. — Нельзя быть мелкой. Не имею права! Что же: христианское смирение, непротивление? Нет. Но и не злоба, не месть!» Марья ненавидела себя в это мгновение, словно совершила против себя предательство.

Именно в это мгновение, под ветром, замёрзшая, запорошенная снегом, она поняла, как Иван попал в своё благополучие. Маленький шажок навстречу лжи — первая неискренняя улыбка. Неискренние, против воли, слова — ещё шажок, незаметный. А потом, в неуловимую минуту, сахарин превращается в сахар. Разве горбат твой собеседник, разве немыт или на руку нечист? Полно, он так мил, обаятелен, это свой парень. И разговор его такой приятный, если принять его игру. За одной рюмкой вторую не заметишь. Как приятно улыбается! Не углядишь и за тем, как в собственной душе червячок зародился, закопошился, принялся сосать: а почему бы тебе, собственно говоря, не влюбиться в этого самого Кириллу Семёновича?! На Ваню похож. Отдраен, как палуба на хорошем корабле. Набор вежливых и умных слов — маникюрные принадлежности в кожаном чехольчике, нужное в нужный момент — пожалуйста! В ресторан поведёт, перед оркестром посадит: выбирай блюда, выбирай мелодии. Ночью не пешком через снег и стынь зимы, не в позабывшем о тебе на долгие часы и, наконец, облагодетельствовавшем тебя автобусе, а на модной машине, а может, и на иномарке. Откинешься на тёплую спинку, распустишь руки и ноги по теплу, лицо само расползётся в улыбку, будто не деревенели никогда руки и ноги. Губы у Кириллы Семёновича — мужские, резко очерченные, чуть уже, чем ей нравятся, но, наверное, тёплые. А то, что есть жена, дети… это бывает. И у Игоря имеется жена с детьми. И у Альберта. Ей не привыкать.

Коварным неприятелем, исподтишка, холод схватил её за плечи, за ноги, затряс.

Она шла, преодолевая его властную силу. Её продувало, как на вселенском сквозняке. Над ней был равнодушный купол вечного холода, под ней — равнодушный тротуар-лед. А внутри сосёт червячок: может, умерить свою гордыню, найти лазейку, прорваться в их хоровод — удовольствий и круговой поруки, принять их игру, притушить своих строптивых правдолюбцев-героев? Что стоит?! От неё не убудет!

Каменная заледеневшая челюсть, каменные заледеневшие плечи, ноги-деревяшки.

2

И тогда позвала Колечку. Она всегда звала его, когда не могла заснуть. Мама с папой принимали гостей, а Колечка умел укладывать их. Они уже чуть не школу кончали, а он с ними, как с маленькими: рассказывает какую-нибудь нелепую историю.

Сейчас почему-то вспомнился пегий попугай, которого хозяин хотел научить говорить. «А попугай не хотел никого развлекать, он хотел есть свою еду, которая полагается ему по штатному расписанию, — шпарил Колечка. — Купили, кормите! За одну красоту кормить можно. Как приличный попугай, он, конечно, быстро выучил и повторял про себя, чтобы не позабыть, то, что говорили ему и между собой хозяева, только соединял слова так, как ему нравилось. У него получалось не „попка-дурак“, а „Димка-дурак“, хозяина звали Димкой. Или „Изабелла-дурак“, так хозяйскую жену звали. Или „Белла плюс Рома — любовь“, так звали близкого хозяйского друга. Или „Пятьдесят сверх, и дело в шляпе!“ Этот Рома был деловой человек, самый нужный для Димы и Изабеллы, приносил им блестящие игрушки!» Такого типа истории рассказывал Колечка им на ночь и уходил к гостям.

Марья часто возвращала его: «Сыграй!» Сейчас, принимая казнь вселенским холодом, позвала: «Сыграй!»

Он возвращался, когда она его звала, распахивал дверь её комнаты и маминой и тихо, так чтобы слышно было только им двоим, начинал играть. Он любил Чайковского, больше всех композиторов. И сейчас она услышала свой любимый «Октябрь» из «Времён года».

«Пройдёт зима, Маша, — сказал Колечка, закончив играть, — солнце согреет тебя!»

Конечно, придёт к ней солнце, только надо потерпеть. А пока нет солнца, есть горячая вода и вылизанная тётей Полей ванна. В горячей воде согреются и разожмутся челюсти, и отойдут, покалывая, ноги и плечи, и она расслабится наконец в тепле.

Мысли рвутся тревожные и спасительные. «Ты не продаёшься, не покупаешься, как и Колечкин пегий попугай, который всю жизнь отказывался говорить, не желая превратиться в игрушку, и лишь однажды, умирая, в лицо хозяина выплюнул всё, что думал о нём, всё, что говорил каждый день про себя».

То, что она написала, — важно, так как это правда. И не надо ждать за это платы. Люди прочтут, вот и плата. Не сейчас, через пять лет, позже, но прочтут обязательно. И это главное. А Игоря с Альбертом — не судить. Они не играли с ней. Они любили её. Как умели. Дети появились в их жизни раньше, чем она. Разве можно бросать детей?!

Уже близко дом, ещё один переулок.

Она — в лодке. Солнце пришло, как обещал Колечка. От воды поднимается тепло. В лодке Алёнка с Борисом Глебычем. За спиной Ваня и дядя Зураб. Дядя Зураб поёт, глухо, неразборчиво. Сейчас, ещё одно мгновение, и Марья поймёт то, о чём он поёт. Она знала грузинский язык и забыла. Она вспомнит. Вот сейчас. «Вечен водный солнечный путь. Вечна память по ушедшим. В солнечных лучах не растопится. В солнечной воде не растворится».

Главное — не предать. Алёнку, Бориса Глебыча, саму себя. Она не продаётся и не покупается.

И муть в голове растаяла. Директор издательства, Кирилла Семёнович, Владыка тоже ведь родились людьми! Но они позволили червячку, зародившемуся в них, вырасти в уродца, с хапающими лапами и хищными, лживыми пастями. Вот если бы не мимикрия, их увидели бы настоящими, какими видит их Марья. Пусть её опус десятилетия пролежит в ящике письменного стола, зато она не даст разгуляться червячку, который и в ней есть, и в ней.

Клясться Марья не умела, но посреди грохочущей улицы, задрав голову к серости низкого, набухшего людскими обидами и болями неба, к колкому снегу, вместо клятвы невразумительно для самой себя твердила: «С вами я, с вами!», сама не очень понимая, с кем — «с вами». И чувствовала, как нелепое её бормотанье, и колкие ядра снега, и ветер, и её храбрая борьба с собственным тщеславием очищают её от скверны ненавистного ей мира.

Шла она домой — за свой детский, облупившийся письменный стол.

Тётя Поля открыла дверь, увидела, как она замёрзла.

— Сичас, чай, у меня — малиновое варенье! Сичас!

А потом Марья шагнула в ванную, полной струёй выпустила горячую воду — скорее возвратиться к самой себе!

И снова она — пишет.

Глава называется — «История одного инфаркта». Герой — Колечка. Это он написал с таким названием сценарий. Выбрал в свой фильм актёра глазастого, рассеянного, нечёсаного, в мятой одежде. Усадил против себя в студии, яркую лампу приклонил к столу, чтобы свет не мучил, сказал:

— От вас зависит фильм. Вы работаете в КБ. Вас не интересует, что происходит вокруг, вы никого не видите, ничего не слышите, вы — изобретатель. Не от мира сего. Вы — редкий экземпляр. Чтобы нам с вами не наломать дров, вот вам телефон, поезжайте к одному такому чудаку, очень талантливому человеку, он расскажет вам, чем занимается.

Колечка-режиссёр разглядывает своего героя. Грудь — узковата, под глазами — мешки, от недосыпания бывают такие мешки, и от пьянства бывают, и от больных почек.

— Вы забываете поесть, — говорит Колечка. — Можете надеть разные носки, грязную рубашку, вам всё равно. На вашем письменном столе и дома и на работе дикий хаос. Живёте вы в общей квартире в двадцатиметровой комнате вместе с женой и сыном. Жена относится к вам как ко второму ребёнку: подбирает за вами вещи, всю работу по дому тащит на себе. Время действия — лето. Все втроём, как всегда, хотели уехать к морю, начальник вас не отпустил. Он дал вам полную свободу, но потому дал свободу, что ваши изобретения выдаёт за свои! И этим летом вы нужны ему — срочно доделать начатую работу, он — хочет представить её в комитет по изобретениям! Вы этого не знаете. Вернее, вы об этом не думаете. — Колечка-режиссёр замечает около брови своего героя шрам, трогает его. — Это когда, где?

— Во время войны бежал навстречу к маме, упал на стёкла.

— Жена с сыном уезжают на юг без вас, а вы впервые остаётесь один, без семьи. Сын не ездит по комнате на велосипеде, жена не гонит вас рано спать — работать можно хоть целую ночь! И вы работаете до двух. Холодильник набит котлетами, тушёным мясом, сырниками, борщом… Жуёте без разбора то, что попадает на глаза. Неделя вакханалии: вы работаете, не поднимая головы. Заветный замысел. И тишина. Вечером — тишина, ночью — тишина. Пришёл с работы, сжевал котлету или похлебал борща и — за стол! И субботу с воскресеньем — за столом. В своё удовольствие! Получается!

Марья пишет режиссёра Колечку подробно, в деталях, с въедливостью, достойной хирурга! Носовой платок всегда торчит из верхнего кармана, во рту зажата «беломорина», перед героем своим бегает, каждую минуту заглядывает ему в глаза.

И герой, Нил Кливретов, начинает жить самостоятельной жизнью, отрывается от Колечки. Еда кончилась. Готовить себе Нил не будет. Ночь. Ложится голодный. Завтра, в понедельник, после работы сходит в магазин, что-то себе купит. А сон не идёт: цифры не отпускают. Может, ошибся?! И снова — стол, заполненные формулами и цифрами листки.

Утром в понедельник Нил вскакивает от пронзительного звонка будильника. Не раскрыв глаз, ощупью движется в туалет, в ванную. Не доходит. На него обрушивается визг:

«Это хто за тебя колидор будет мыть? Я горбатилась неделю. Ишь, занежился. Таперя твоя очередь!»

С трудом раскрыл глаза. Местная «тётя Поля». За спиной «тёти Поли» — Сам, одутловатый громовержец. Почему раньше не видел, не замечал их, криков не слышал? Как ладит с ними жена? Чем ублажает?

«Так-растак твою мать! — сыплются ругательства на тихого интеллигента. — Мою бабу хоть загнать раньше времени в могилу?! Если тут тереть грязь за всякими? Мать твою! Хто заляпал плиту?»

В два голоса, как в опере, «ведут сражение» с ним.

Изматерённый, не почистив зубов, не зайдя в туалет, прямо в ночной пижаме, как был, двумя пальцами схватил тряпку, подставил под струю. Уже не гроза, началось извержение вулкана: «Это что же ты льёшь холодную?! Где это видано? Хошь жир оставить, чтоб по кухне кататься, как по льду? А в ванной как мыться, когда там купалися половые тряпки?» — Лава из расплавленного металла залила Нила.

На работу явился «в гипсе»: спина, руки, ноги не гнутся. Зато в глазах, как через форточку в металлоброне, можно увидеть всё, что делается внутри. Сотрудники, в отличие от героя любящие совать нос в чужие дела, сразу углядели: не отрешённый, по обыкновению, взор, а мечущий громы и молнии, буравящий, испепеляющий. Совсем не похож этот, в металлоброне, Кливретов на того, с которым проработали они более десяти лет. От одного к другому, как ток по проводам, шёпот: «Жена избила?», «Провёл ночь в милиции?», «Дрался с хулиганами?».

Сенсация?!

Но вполне вероятно, в этот день и не произошло бы ничего примечательного, сел бы герой за свой стол, углубился бы, по обыкновению, в работу, привычными расчётами развеял бы воспоминания об утреннем побоище и расплавил бы панцирь, если бы его начальник не имел какого-то своего сражения или дома, или у своего начальника. Сработала эстафета: передай флажок дальше.

Колечка — это Колечка. Прерывает сцену.

— Врёшь, Нил. Липа. Себя втащил в отдел, а не свою злость. Люди-то сидят? Люди-то или враги, или союзники?! Нужны ему сейчас люди, ну-ка подумай! Если молнии да громы он в себе собрал, должен же он их выбросить на кого-нибудь? Встреча с сотрудниками хоть какая должна произойти?! Есть «здравствуйте» или нет его? Есть старые счёты или нет их? Есть симпатии или нет? Люди, Нил. Их-то не сбросишь со счетов. Ты впервые видишь, впервые слышишь. Сплетни, зависть, бутылка около тумбы, вязанье… Ты клокочешь. Слово тебе скажи, тронь тебя — взорвёшься. — Колечка бегает перед Нилом, размахивает тощими руками, за каждого сотрудника играет роль. — Сотрудники чувствуют: что-то неладно с Кливретовым. Боятся его? Опускают глаза? Или прут на рожон?

С Марьей сейчас Колечка: праздничный, со слепящим взглядом, тот, который создал «Жестокую сказку». Нарочно взяла не «Жестокую сказку», до «Жестокой сказки» она не дозрела. Не смеет говорить о том, чего не знает, чего не пережила. Но ей нужно вернуться к Колечке, и она возвращается — свежего воздуха вдохнуть. Судьба Кливретова как судьба Климова. Правда, у Климова — ни жены, ни детей, а ведь тоже однажды Климов проснулся и увидел всё, как оно есть.

Начальник Кливретова внёс себя в отдел. Иностранный пиджак распахнул плечи, обозначил талию, иностранные брюки обтянули ноги. Секунду дал полюбоваться собой и загремел:

— Почему не сдан отчёт? Почему не выполнен план? Домино, анекдоты, перекуры (это манера Слепоты — всё свалить в кучу)? За что государство платит вам деньги? За то, что перемываете косточки начальству, кофе и чаи гоняете (это ещё одна особенность Слепоты — ханжество, он обожает «кофея и чаи» за чужой счёт), а кто вместо вас будет работать?

Не столько сами слова, сколько тон высокомерный, обращающий человеческую особь в насекомое, широко распахнул «форточку» в металлическом панцире нашего героя. Герой тяжело встал, постукивая металлочастями, пошёл к начальнику.

— Мать твою так, и так, и этак, — хлынули на начальника яркие словосочетания, обрушенные на него утром соседями. — Отдай! — сказал зловеще робот, начиная пылать в высоких температурах и сбрасывая с себя металлическое одеяние.

Начальник попятился.

— Что «отдай»? — залепетал растерянно, как всякий трус: из деспота он быстро превратился в холуя!

— Наши открытия. Наши диссертации. Наши мысли, выданные за твои. Нашу молодость. Нашу славу. — Теперь «заливается металлом» начальник!

Герой жил себе да жил. Гордился собой, потому что верил в ценность своих изобретений: это он сам придумал, это его собственное открытие, и оно нужно людям, обществу. Но, сделав открытие, забывал сразу о нём и включался в новый поиск. А в тот день, после мытья полов, голодный и немытый, услышав наглый тон начальника, вдруг прозрел и резко затормозил: инерция оборвалась. Вот кто не пустил его с женой и сыном к морю и солнцу, вот кто проглотил десятки его работ, как шварцевский дракон — одну за другой десятки девушек, вот кто уничтожил целую его жизнь. Осознал наконец: по его изобретениям защищал начальник и кандидатскую, и докторскую, с его работами ездил по заграницам, и на его деньги куплены японский магнитофон, очки-хамелеоны, костюм!

Не злость свою нужно передать «Меркурию», чтобы тот «погнал» её дальше и выплеснул на невиноватых людей, а низвергнуть его надо!

— Отдай! Все до одной мои работы отдай! При всех отрекись от них! — Впервые, наверное, и сам герой услышал свой голос. — При всех скажи: это не твои, это мои работы. Вылезай из моей машины. Вытряхивайся из моей квартиры. Снимай мой костюм! Вор! — кричит Кливретов. Кричит: — Ради кого я не спал, жёг себя?!

Залила чернота лица людей. Острая боль схватила, сжала сердце. Отпустила.

В тот же день он словно впервые встретился с городом один на один. В метро толкают, в автобусе толкают, ноги отдавливают, да ещё и матюгают почём зря. Как же раньше ничего этого не замечал?

Нужно еды купить.

Зашёл в магазин, а продавщица ворчит: «Чего тебе? Уснул, что ли? Колбасы? А выбил сыр! Сойдёт и сыр!»

Может, раньше и утёрся бы, как утирался всегда, и сожрал бы невежливость продавщицы, как «кушал» всё, что предлагал ему начальник, пошёл бы себе домой с сыром, который терпеть не может, а сегодня полез в драку, точно одним вызовом, брошенным заведующему, одной записью в книге жалоб и предложений может изменить подлеца-начальника, систему торговли — с двойным прилавком и воровством.

Тут и рухнул герой без сознания: с книгой жалоб в руках, с недовысказанным протестом против хамства.

В больнице лежит тихий, такой, каким был всегда, до внезапного прозрения, широко открытыми глазами смотрит в потолок и думает: как же это получилось, что он, человек спокойный и выдержанный, вдруг ни с того ни с сего сорвался?! Где-то далеко, за шумами в голове, глухотой в ушах, дёргающей болью в груди, вершится плач жены и сына. А в нём, точно он в кино попал, прокручивается его жизнь: события, промелькнувшие сном, не зафиксированные сознанием. Теперь только они озвучились, вернулись припорошенные пылью и копотью реальности: с уставшей до синевы женой, героически собой закрывавшей его от соседей и продавщиц, с розовощёким начальником, изрешечённым пулями, сквозь дыры от которых благополучно вылетели совесть, душа и все остальные качества человеческой сущности, с глупостью и пошлостью сотрудников. Почему раньше ничего не видел, не слышал? Как же получилось, что он, вроде вовсе не дурак, по собственной глупости и вине стал слепым орудием бездарностей, а на жениной шее повис гирей — равнодушным барчонком?

— Что ты жуёшь слова? Это тебе не жвачка. Скажи мало, но слово к слову. Внутренний твой голос звучит за кадром. Это же не врачу, не медсестре ты говоришь! Ты, может, и помрёшь ещё, а вопросы — живые, они над болезнью. Пусть не имеют ответов, как в жизни, но ты их ставишь. Что ты понял, давай разберёмся? Хана тебе: не выжать тебе из твоего начальника твои открытия, намертво сцеплены талант с бездарностью, так?!

Колечка тоже в серой палате. Поджигает Кливретову закат — розовый, и сияние вокруг солнца расплёскивает, под звон суден и шорох слабых голосов тяжёлых больных раскидывает перед Кливретовым луг с золотисто-зелёной травой и солнечными цветами, с болтливыми птенцами, пытающимися взлететь и беспомощно падающими в душистую траву, он выплескивает перед Кливретовым рябую от солнца реку, бескрайнюю и спокойную.

— Смотри, Нил, зачем всё это, в какой связи с тобой, с твоей женой, с твоим начальником, с твоими открытиями? Ну же, скажи, что значит твоя жизнь в этом свете, и в траве, и в воде, и в небе? А с сыном своим ты хоть раз говорил? О чём думает он, что видит, кроме велосипеда и школьных уроков? А жене морщины разглаживал?

Кливретову открывается вина собственная — перед женой и сыном, и беспомощность перед непостижимостью мира, и порочная, навеки, зависимость от начальника.

Может, и был счастлив Колечка — раз в жизни: когда создавал «Жестокую сказку». У Марьи он счастлив сейчас — создавая «Историю одного инфаркта». Но в момент прозрения, в миг праздника, на который попал Колечка в Марьином романе, Меркурий Слепота запрещает фильм, приказывает прекратить съёмки.

— Маша!

3

Алёнка вошла неожиданно, незваная. Вторжение Алёнки — возвращение в постылую жизнь: к полкам с пустыми банками из-под круп, к раздражительности с перетянувшими её внутри, как проводами, злыми нервами, к заштопанной юбке и серому небу в окне. Вторжение Алёнки — это ей живой укор, констатация её неудач, формирующих её в хроническую неудачницу. Вторжение Алёнки — вторжение ростовщика: слишком велик Марьин долг перед Алёнкой. Застревает в глотке снедь, которую сейчас Алёнка выкладывает из сумки на стол.

— Зачем ты пришла?! — глухо вырвалось у Марьи.

Алёнка не поняла. Улыбка ещё стояла на её лице, но уже не улыбка, гримаса. На побелевшем фоне — опрокинутые глаза.

Уйди Алёнка, хлопнув дверью, Марья побежала бы за ней, объяснить, извиниться, а Алёнка лишь одно мгновение подержала в себе обиду, плеснула в Марью, как солнечным теплом, кротостью:

— Это временно. У каждого свой чёрный период. Я знаю, ты скоро пойдёшь к Альберту, начнёшь работать, и всё встанет на место. Поверь мне.

А Марья вырвалась на свободу. Та, неудачница, у которой всё — между пальцев, а счёт долгов растёт, та, которая не может больше заштуковывать юбку и заделать дыру в сапоге по причине ветхости юбки и сапога, та Марья выставила оголёнными концами свои нервы, чтобы и Алёнку затрясло, как её.

— Не лезь ты со своим Альбертом! Не нужно твоей жалости. Блаженная. Ненормальная. Уходи! — Марья кричит. — И никогда не приходи ко мне. — Алёнка медленно пошла из комнаты, на прямых ногах, высокая, тоже тощая, с беспомощной спиной. Марья продолжает кричать ей в спину, а потом в пустоту: — Не хочу твоей жалости! Уходи!

Но Алёнка вернулась, протянула, не глядя, рюмку.

— Выпей. Я давно ждала. Ты давно раскалённая, вот обида через край и перелилась. Ты, Маша, — дура. Думаешь, мне с дедом должна что-то?! Дура! Пишешь книги! Разбираешься в психологии! Дура! На каких весах взвешивать любовь? Считаешь мясные куски, записываешь в долговые книги? А я куда запишу ночи, которые ты просидела около меня в больнице? Уколы, которые ты делаешь деду? Дура! Не хочешь зависеть ни от кого?! Ты придумала, что от кого-то зависишь, а зависишь только от себя, совсем свихнулась! — Алёнка говорит тихо, едва слышно, а может, лекарство подействовало, но вместо злых нервов — мамины пелёнки. Под Алёнкиным голосом, как под лампой синего света, подыхают бациллы хамства и разнузданной жестокости, пропадает боль.

— Зачем ты каждый раз об Альберте? Не хочу видеть его, не хочу мучиться, — лепечет.

Алёнка стоит прямо и не слышит её: ещё не заглушили виноватые слова злого крика. И Марья зовёт потерянно:

— Алёнка! Прости! — Не стала дожидаться, когда Алёнка услышит её, стала выбрасывать из себя обросшую бессонными ночами обиду: — Я не виновата, что русская, скажи, почему мы не могли пожениться? Почему он не захотел от меня ребёнка? Каждую ночь мне снится наша с ним дочка. Тонкие руки, тёмные глаза. Имя есть у дочки — Оля. Хочу, чтобы на маму была похожа. Мне не нужен просто мужчина. Мне нужен Альберт. А он не хочет подарить мне дочку. И никогда не женится. Я ненавижу его. Какое он имеет право вмешиваться в мою жизнь снова?! Ты не знаешь, он измучил меня. Ему — радость, удовольствие, а кто даст то, что нужно мне? Из-за него я не вижу ни одного мужчины, все кажутся дураками. И ты гонишь меня к нему? Не могу.

И вдруг Алёнка сказала:

— Ерунда.

Марья удивлённо уставилась на неё.

Алёнка всегда так чутко понимает каждое движение души!

— Ты сама говорила, Альберт не устраивал тебя как мужчина. Зачем же обязательно спать с ним? Существуют же другие отношения! Подумай, разве умный, здравый человек откажется от неожиданного праздника: от полёта в Рио-де-Жанейро, от выигрыша по лотерейному билету, от подарка? Ты так хотела изменить больницы! Человек делает это, ему нужна помощь. Ты тоскуешь по интеллекту. Есть этот интеллект, в полном твоём распоряжении. Ты тоскуешь по творческой работе. Есть творческая работа. Именно за это ты ратуешь в своём романе! Ты вообразила себя великим писателем. А о чём будешь писать, когда иссякнет запас, полученный тобой в клинике и в твоей семье? Ты говорила, душа в душе, при чём тут — «не хочу видеть»? Что тебе от него нужно, если честно? Душа его будет в полном твоём распоряжении, и его время, его внимание к тебе, его талант. Ну что же, что вы не можете пожениться, ну что же, что нет дочки, терпеть нужно, Маша, жить нужно. И так слишком много тебе подарено Альбертом — любовь. — Алёнка вдруг заплакала.

— Ты что? — испугалась Марья. — Прости меня. Я не помню, что со мной было. Прости меня. — Марья обняла вздрагивающую Алёнку, прижала к себе, повторила растерянно: — Ты что? Прости.

Плакала Алёнка горько. Прыгали, не слушаясь, губы. Прошло много времени, прежде чем она заговорила:

— Не ты неудачница. Я! Ты можешь писать. Ты талантливый врач. Что бы ты ни делала, тебе интересно. Если очень захочешь, возьмёшь да родишь от кого-нибудь для себя дочку. А мне как жить? Работа неинтересная. Как попка, твержу из года в год одно и то же. Я же ни на что не способна — серая, скучная пятка. Даже родить не могу. Одно-единственное у меня преимущество перед тобой — мне есть кого ждать.

Раньше, два года назад, Марья в жестокости своей обязательно ляпнула бы «тебе некого ждать», а теперь промолчала.

— Я, Маша, пыталась найти в себе талант. Ну, вяжу хорошо. Да, когда вяжу, голова — пустая. Давно читаю лекции формально. Надоело. А что для души? Для ума? Я перестала верить в то, что преподаю. То, чему учу студентов, — ложь, никому не нужна такая психология. Нельзя учить человека лжи. Я остановилась в своём развитии, понимаешь?

— А ты перейди на психфак в университет! — сказала Марья. — Там, я слышала, эксперимент проводится. Я уверена, сумеешь выбрать там себе тему по душе. Что тебе делать на журналистике?

А потом они долго сидели рядом на тахте и молчали.

4

«Мне есть кого ждать», — уверенно сказала Алёнка.

Алёнка верит в Ивана, а она, родная сестра, не верит. Кто из них прав? Вернётся Иван к Алёнке или не вернётся? Как живёт Иван сейчас?

Если посмотреть глазами Алёнки…

У них была соседка Лёся. Волосы, очень длинные, закрывали её плечи и почти всю спинку коляски, в которой Лёся полусидела. У Лёси совсем не действовали ноги. Её вывозили на прогулку раз в день. Марья не любила встречаться с Лёсей. Беспомощная перед её болезнью, стремилась поскорее сбежать, тянула Ивана прочь. «Не могу видеть, как она смотрит на нас! Жалко её!» — объясняла бегство. А Иван не уходил. «Ей скучно, — говорил, — она хочет поиграть с нами!» Подводил Марью к Лёсе, предлагал: «Девчонки, давайте в балду?! Или в города». Рассказывал смешные истории, которые случались с белкой Чапой или Сорокой-болтухой. Истории Иван выдумывал. Жаль, не записывала. Их было много, потому что Иван каждый день старался развлечь Лёсю. Как-то спросил у Марьи: «Тебе что, полчаса жалко?» Им было тогда по пятнадцать лет, и Иван считал себя вполне взрослым. «Никогда не жалей полчаса больному человеку, — сказал поучительным тоном, — тебе они не нанесут большого урона, а человеку подарят радость!» Иногда Лёся звонила. Она не решалась приглашать их в гости, но у телефона подержать любила. Задавала вопросы, вроде: «Почему едет машина?», «Откуда берутся молнии?», «Как изображение на экране телевизора может передаваться за тысячи километров?», «По каким законам звёзды располагаются во Вселенной?». Рассказывала им, какие книжки прочитала. Лёся читала гораздо больше их. Иван очень любил с ней разговаривать.

Алёнка знать не знает ни о какой Лёсе, а знает, что Иван очень добрый. И сейчас добрый. Помог же с тётей Полей. И с институтом! Ну, женился не на той женщине, на которой хотела женить его Марья. Ну, пишет романы, которые ей не нравятся. Какое ей дело до этого? Для неё он — брат. Звонит регулярно, спрашивает, как она себя чувствует, чем помочь. Она сама не зовёт его в гости и не ходит к нему, хотя он каждый раз терпеливо приглашает её на праздники и дни рождения чад и домочадцев. Она соврала Алёнке, когда сказала, что Ивана нет в её жизни. Он совсем близко, соединён с ней проводом — стоит только поднять трубку и набрать его номер.

Кирилла Семёнович прав: нужно идти к брату.

Конечно, не сам Кирилла Семёнович читал роман и, конечно, рецензия — отрицательная, как и следовало ожидать, но в отличие от прежних: серьёзная, отмечает и достоинства. «Автор затрагивает важные проблемы нашего общества, — дружелюбно пишет рецензент, — хорошо знает материал, в романе есть яркие характеры и яркие сцены». Говорит рецензент и о недостатках: «Автор слишком субъективен в своих оценках. К роману можно вернуться после того, как автор перепишет его другой краской».

С такой рецензией вполне можно прийти к Ивану. Не стыдно.

Готовилась к звонку несколько дней. Мучили сомнения. Работать не могла.

Чистый лист, ручка в руке, а ни одной картинки перед глазами, ни одного лица. Пуста голова. Пуста душа.

Алёнка права: нужно наконец решить, что дальше. Только не для того, чтобы успокоить душу, а для того, чтобы не сдохнуть с голоду. Какой бы бескорыстной и доброй Алёнка ни была, существовать за её счёт больше нельзя.

Марья пошла к телефону.

— Алло! — немедленно откликнулся голос. — Слушаю. Говорите.

— Кто это? — растерялась Марья. — Вероника, ты?

— Батюшки! Да неужто Маша?! — Надменность исчезла. — Не слышим тебя, не видим. Ты племянников-то своих знаешь? Приезжай! — Вероника вовсю изображала сестринскую любовь. — Вано говорит, ты любишь пироги. Я испеку тебе, какие закажешь. Хочешь, с визигой? Хочешь, с рыбой? Меня научили недавно.

Марья слушала Вероникину болтовню и глотала слюни. Когда возникла пауза, нерешительно сказала:

— Спасибо за заботу. Обязательно отведаю твои пироги. Скажи, а Вани нет дома?

Раздался ненатуральный игривый смех:

— Что ты, он теперь у нас такой занятой, никогда не бывает дома. Прямо беда. Мы с мамой всю дорогу папочку ждали. Теперь я всю дорогу жду Вано. А у него то вёрстки, то сверки, то критическая ситуация со склочным автором, то непроходимая рукопись, то иностранцы, то ЦК, то разнокалиберные совещания, то приёмы. — Вероника подробно вводила Марью в курс жизни Ивана, Марья слушала. — В его должности прежде всего нужно быть дипломатом. Ты не представляешь себе, какая у него сложная работа! Самое трудное: вежливо отфутболивать авторов. Не представляешь себе, какие эти авторы наглые! Каждый требует, чтобы Вано сам, лично, прочитал именно его. У Вано и личной жизни тогда не будет совсем, если он каждого будет читать сам. Каждый недоволен рецензиями. Представляешь себе, жалуются на Вано, будто он какой-то там мальчишка! Бессовестные! Такие наглые! А что он сделает, если план не резиновый и бумаги мало, если Вано сам и не решает ничего?! Сверху спускают: мой папочка, и из Союза, и из ЦК. Да, да! А союзов-то три — Российский, Московское отделение и Большой, попробуй не уважь один из них. Спускают сверху, а что Вано сделает? А когда ему остаются кое-какие возможности, как ты думаешь, кого он печатает? Прежде всего скандальных, так ведь? Чтобы не писали на него бумаги, не устраивали ему лишних хлопот. Потом маститых. А самотёк — уж извините! Так ведь? Так что Вано, в общем-то, бесправен. Я дам тебе его рабочий телефон. Поймать его, конечно, трудно. Но ты так и скажи: звонит, мол, родная сестра. Пусть попробуют не соединить. Я живу по такому принципу: родственники — это святое, для родственников — зелёная улица! Так ведь? Представляешь, у него была секретарша, влюбилась в него. Ни на один женский голос не подзывала. Даже на мой. «Занят» да «занят»! Ну, я показала ей, что значит «занят», когда жена звонит!

— Что же ты с ней сделала? — прорвалась сквозь поток Марья.

Вероника, довольная, засмеялась.

— Сначала я устроила ей выговор в личное дело! — воскликнула звонко. — Потом уволила.

— Как «уволила»? Ты-то при чём? — удивилась Марья.

И снова Вероника радостно засмеялась:

— Как «при чём»? Я руковожу. Вано такой беспомощный без меня. Я забираю себе лучшие журналы, которые выписываются на отдел. Так, без сна и отдыха, работать и не пользоваться?! Я пишу Вано планы собраний и программы вечеров. Я говорю Вано, каких сотрудников представить к премии и к награде, каких авторов печатать.

— Ты при чём? — снова вырвалось у Марьи, но Марья тут же прикусила язык. Слава богу, Вероника не расслышала, начала хвастать, какой автор и что дарил ей и Вано.

Телефон Ивана Вероника дать забыла, и Марья уже на последнем «прощай» напомнила.

— Да, да, извини, я стала такая забывчивая! Пиши! — Вероника диктовала телефон важно, словно награды раздавала. — Не волнуйся, Вано позвонит тебе. Не забывай нас! Я люблю тебя. Вано так любит тебя! Слушай, у меня для тебя лежит мохеровая кофточка! Автор подарил, а мне узка. Приезжай, прошу, сестричка!

Марья положила трубку и сидела у телефона как пришибленная. Жалко Ваню. И жалко — Веронику. В самом деле, похоже, искренне любит Ваню. Но жалость к брату быстро прошла. Значит, Иван, как и Кирилл Семёнович, «отфутболивает», по точному выражению Вероники, авторов, наверняка тех, кто не приносит коньяков и бус, кто не обучен дипломатии и не умеет жить.

Нет, не будет она звонить Ване. Она уверена, он запустит её по «зелёной улице», как когда-то Севастьян Сергеевич — его. И читать не станет. Читать — это надо потрудиться, напрячься, войти в чужой мир, в чужую боль, а Иван, судя по всему, так же загружен, как и Кирилл Семёнович. Но идти по «зелёной улице» неприлично, это значит стать блатной, значит, кому-то перебежать дорогу — может быть, тому, кто десятилетия ждёт своей очереди.

Но ведь она тоже много лет ждёт! Марья набрала номер.

— У телефона, — сказал скучный голос.

— Попросите, пожалуйста, Рокотова, — любезным тоном, проклиная себя за этот тон, проговорила Марья.

— Кто спрашивает? — скучно поинтересовались.

— Сестра, — сказала Марья.

— Простите, пожалуйста, — голос сразу стал елейным, — у Ивана Матвеевича сейчас совещание. Как только закончится, я соединю вас. Будьте добры, продиктуйте, пожалуйста, ваш номер.

5

Ей казалось, на её плечи наложили тяжёлые плиты, из-под которых ей никогда больше не выбраться. Неподвижно сидит в коридоре у телефона. Вполне могла бы ждать звонка у себя, могла бы почитать, поработать, вскипятить чай, полежать. Но никакая сила не может вытащить её из-под плит и водрузить в комнату. Слов никаких нет, и мыслей нет никаких.

Резко звонит телефон. Телефон звонит, а рука ползёт к нему медленно, неподъёмная, чужая.

Это не Иван.

— Машенька, извини, я, наверное, не вовремя. Алёнка сказала, ты живёшь на стипендию. Она сказала, тебе трудно идти ко мне. Ни словом, ни жестом не напомню. Мне нужен хороший врач. Тебе нужен хороший коллектив. Я не буду возникать, вот увидишь.

— Я не врач пока, бывшая медсестра, Алюш, — с каким-то необыкновенным облегчением сказала Марья и наконец ощутила присутствие в своей жизни чего-то достоверного, без чего жизни нет, плечи перестали болеть.

— Оформлю тебя на полторы ставки сестры, а работать будешь врачом. Я же знаю, ты — врач! Скоро закончишь институт. А меня не интересуют формальности.

— Спасибо, Алюш. Ты долго ждал. Подожди ещё немного, позвоню через несколько дней. Спасибо! — Голос сорвался, Марья положила трубку.

Когда она клала трубку, она была уверена, что никогда не пойдёт к Альберту в больницу, потому что вот сейчас, через несколько минут, самое большее через полчаса, позвонит Иван и, не читая, запустит её по «зелёной улице».

Зазвонил телефон.

— Машенька, родная, что случилось? Я должен бежать, но мне сказали — ты, вот я и звоню.

Заговорила Марья с трудом:

— Мне нужна твоя помощь. Я написала роман. Прошу тебя…

— О чём речь?! Этого следовало ожидать, что ты рано или поздно что-нибудь да напишешь. Сделаем мы с тобой вот что: не хочу, чтобы ты зря каталась по Москве, подошлю курьера, он отдаст мне рукопись из рук в руки.

— И ты запустишь меня по «зелёной улице»? — спросила Марья.

— К сожалению, не выйдет. Резко изменилась ситуация. Мы потеряли такое право. Рукопись должна пройти все инстанции. Но обещаю, прочитаю быстро и отдам рецензировать своему человеку, — тепло и сочувственно сказал Иван. — К сожалению, прошли те времена. Нужно, чтобы в порядке были бумаги. Главное, бумаги. Ты же не волнуйся. Тщательно соблюдая все правила и законы, сделаю как нужно. Прости, бегу. Высылаю курьера. Позвоню, как только прочитаю. Пара ночей, и всё. Не задержу. Я очень соскучился о тебе! Запустим книгу, закатимся с тобой вдвоём в Домжур, в ЦДЛ или куда-нибудь за город! Имеем же мы с тобой право наговориться вдоволь!

— А что скажет Вероника? Она не объявит тебе выговор с занесением в личное дело? Или вдруг снимет тебя с работы?

Иван сначала опешил — Марья представила себе его лицо, удивлённое донельзя, но справился со своим удивлением, сказал ненатуральным голосом:

— А мы придумаем совещание! Привет, сестричка!

Как же, совещание! — усмехнулась Марья. Вероника возьмёт и позвонит папочке: «Проверь, папочка, какое такое незапланированное да не санкционированное мной совещание?»

1

Иван позвонил через три дня, как обещал. Но ни игривости, ни радости не прозвучало, голос был сух.

— Ты могла бы приехать в редакцию поговорить? — спросил, как спрашивают постороннего человека. — Лучше, конечно, нейтральная территория, но я привязан к телефону, не могу отлучиться.

Марья приехала в редакцию. Не ждала ни секунды. Иван, услышав её голос, выскочил, увёл в кабинет, бросив секретарше: «Ко мне никого не впускать», усадил в кресло, налил чаю, положил перед ней печенье. Выполнив хозяйские функции, стал ходить по просторному светлому кабинету.

Она смело отхлебнула глоток, пытаясь естественными действиями уничтожить возникшую неловкость. Иван остановился перед ней, и Марья обомлела: брат смотрел на неё точно так же, как Кирилл Семёнович, абсолютно зеркальными глазами.

— Ты сама понимаешь, что написала? — спросил.

Она кивнула:

— Правду.

— Какую такую правду? — заговорил, не видя её, холодно и жёстко. — У тебя одна чёрная краска. Ишь, какие несчастные жертвы! Может, хотела написать правду, а получилась клевета! Я и тогда, когда ты мне рассказывала, не поверил, что всё так и было. Но тогда сделал скидку на твоё состояние, на пережитое тобой. Такого сгустка трагедий и несправедливостей не может быть в нашей больнице! Даже если случайно есть такое в одной больнице, такого быть не должно!

— Ванятка! — перебила его Марья. — Что с тобой? Хочешь, пойдём со мной, я познакомлю тебя с Владыкой, с Раисой Аполлоновной. Галину ты видел сам!

— А при чём тут гора Синай? Зачем тебе эта гора?

Марья растерялась: плохо написала, даже Ваня не понял!

— Моисей срывался, сдирал кожу, всё равно лез на гору. Ноги совсем разбил. Кровь проливал на камни.

— Зачем? — жёстко спросил Иван.

— Услышать Бога! — пролепетала Марья. Сердце бухало в голове. Сквозь его грохот неуверенно сказала: — И Богову волю, Боговы слова передать народу, и вывести народ из пустыни, и спасти народ.

— Какого Бога услышать? Какая Богова воля? Какой народ? — Голос Ивана режет уши. — Что с тобой, Маша? Ты совсем свихнулась в своих четырёх стенах. Твоё воображение погубит тебя. Ты больна.

— Это было на самом деле. Моисей спас свой народ: дал ему веру и силы. В Библии написано.

— При чём здесь Библия? Ты не понимаешь, ни одна инстанция не пропустит твой роман, — перебил Иван. Не услышал её. Он говорил о своём, тоже, видно, наболевшем. — Знаешь, на каком волоске держимся мы все? Если я запущу твой роман, меня снимут с работы. За клевету на нашу действительность. За религиозную пропаганду. За шизофренический бред. И Севастьяна Сергеевича снимут. Что тогда мы будем делать? Ты совершенно не понимаешь современного положения вещей. Живёшь вне времени. Литература должна учить положительному, хорошему.

— А разве Моисей не положителен, не хорош?

— Должна учить уважению к власти, — не услышал Иван. — Ну, видел я твою Галину. Несчастная, жалкая старуха. Ей нужно помочь, может, в самом деле сходить с ней в зоопарк. Может, попить с ней чаю?! — Иван снова забегал по кабинету. — Что же нам придумать с тобой? Бедная моя, сестричка моя! Я так хочу помочь тебе!

— Моисей о себе не помнил, почти не ел, почти не спал, — ещё пытается она объяснить. — Сорок лет водил людей по пустыне, пока не выросло целое поколение свободных людей, без рабской психологии.

— Я понимаю, — не слышит её Иван, — в нашей больнице не всё благополучно, есть отдельные серьёзные недостатки, но ведь не такая же безнадёга, как у тебя.

— И ты хочешь всё свести к отдельным недостаткам? Вы что, все сговорились, что ли? Вам выгодно закономерность превращать в «отдельные недостатки»? Аля, Немировская, Дронов умерли потому, что их неправильно лечили! А сколько таких аль и немировских! А если, не ровен час, ты попадёшь в подобную больницу и с тобой будет так? — Марья тут же прикусила язык: не дай бог! Но не выдержала: — Впрочем, тебя, как номенклатурного работника, будут лечить в Четвёртом управлении! — Помолчала. Спросила с любопытством: — А что же вы печатаете, Ваня? А как же прошла твоя первая книга? Ведь она острая, почему же не наказали Севастьяна Сергеевича?

Иван остановился перед ней, готовый бежать:

— Я не поднимал голоса против руководителей. Севастьян Сергеевич великолепно понял, что политически я не испорчу ничего. Материалы, которые я использовал в первом романе, были опубликованы, мой очерк напечатали в центральной прессе! Мой герой — частное явление, никаких обобщений, никаких посягательств на устои, — Иван снова побежал. Он не отзывается на «Ванятку». У него теперь другое имя. Не Иван, не Ванюшка, не Ванечка, не Ванятка, он — Вано. — Знаешь, что я придумал! — радостно воскликнул он. — Давай уберём гору Синай, и Моисея, и всю религиозную тему, которая не имеет никакого отношения к больнице. Уберём Владыку. И уберём то, что Галина — председатель месткома. Давай сделаем местные перегибы, на низком уровне, они вполне возможны, легко пройдут. Сократим несколько сцен. Смысл, который важен тебе, останется. Ну, один листик уберём, всего-то двадцать пять страниц, ерунда. Идёт?! Никак нельзя трогать руководство, — повторил он, — в массах должен поддерживаться авторитет, понимаешь? Официальная печать должна помогать народу и руководству приходить к взаимопониманию. — Иван говорит громко, а глаза не видят её.

Марья не потрудилась вдуматься в то, какие компромиссы он предлагает, не пожелала заметить его волнения, его огорчения, взяла со стола рукопись, пошла к двери.

— Маша, Машенька! — преградил ей путь Иван. — Снимут с работы. Это же «волчий билет». Как жить? Ты не знаешь, я тогда не напечатаю ни одной своей вещи. Больше никуда не устроюсь. Конец судьбы. А у меня семья. Согласись же на доработку, хочешь, я сам сокращу всё, что нужно? И не испорчу. — Она боролась с обидой, не желая понимать его, и он рассердился: — Прости меня, но чего ты взялась за мужское дело? Женщины должны рожать детей. А если уж писать, то о любви. Пиши на здоровье об Игоре, об Альберте!

Марья обошла Ивана и вышла из кабинета.

Секретарша вскочила, распахнула перед ней дверь.

— Маша, Машенька, — догнал её Иван.

За спиной резко зазвонил телефон.

— Машенька, подожди!

— Иван Матвеевич, Сам!

Начало дня. Домой идти невозможно. В институт тем более. Еле брела по городу, прижимая к себе папку. Села в метро, куда-то долго ехала, потом переходила на другую ветку, снова ехала. Выбралась из метро.

Лёгкий зимний день, тёплый, светлый, хотя солнце лишь тонким краешком и ненадолго высовывается из-за облаков. Зачем-то подошла к доске объявлений. Нужны сантехники, машинистки. Преподаватель физики предлагает свои услуги. Около доски объявлений — «сплетник».

Сколько в Москве кинотеатров! Сколько разных фильмов выпускается в Москве! Сейчас, сию минуту, нужно увидеть отца.

У кого узнать, в каком фильме он снимался?

К «сплетнику» подбежали девчонки лет по пятнадцать, похоже, удрали с уроков.

— Ты со своим Урбанским заткнись! Урбанский, Урбанский! Только и таскаешь меня на Урбанского! А я хочу Баталова!

— Ну, чего врёшь? Сколько раз мы смотрели «Даму с собачкой»! Три!

— Хоть сто!

— Урбанский ни при чём. Мне нужен только Тихонов.

— Как думаешь, Татьяна Самойлова — чья?

— Спрашиваешь! Баталова, конечно!

— Не ври! Ты нарочно злишь меня!

— Сама слыхала, знаю!

Девчонки болтали громко, ничуть не стесняясь Марьи, не обращая на неё никакого внимания. Она видит их в первый и в последний раз. И — спросила:

— А Рокотов где-нибудь сейчас играет?

Девчонки переглянулись, захихикали.

— Он совсем старик! — удивлённо воскликнула одна. — Вот, — ткнула тонким розовым пальчиком с красным ногтём. Марья прочла: «Страда», «Зарядье».

Позабыв сказать «спасибо», заспешила к метро.

Отец снялся в роли председателя передового колхоза.

Подавшись к экрану, задыхаясь от парфюмерного богатства сидящей перед ней дамы, Марья сгоряча в первый момент не заметила перемен в отце. Вроде тот же, красивый и главный, так же царит на экране. Уткнуться в него, пожаловаться: ребёнка нет, любви нет, Ваня отказался помочь. Обеими руками вцепилась в папку с не нужной никому рукописью. Вот кто утешит, успокоит: отец. «Папа, — позвала про себя. — Папа!»

Но отец усмехнулся незнакомо, жалко.

Чего он так суетится? Не только ей, наверно, всем ясен обман: отец чужд земле, которую именно он обязан сделать плодоносной, призывает колхозников сажать кукурузу вместо ржи и ячменя, а уверенности в голосе нет. Приказывает сдать коров в колхоз, а вместо приказов — жалкие просьбы.

Какой-то допотопный фильм, из хрущёвских времен. Чего это вздумали его повторять? Сейчас фильмы — новые и книги — новые. Царят Юлиан Семенов, Виль Липатов. Отец играет положительного героя, хозяина, почему же у него такие послушные пуговичные глаза, каких никогда у него не было? Никакой это не председатель, все видят: актёр, вырядившийся в чужой костюм и попавший в чужой ему, непонятный мир. Фальшь разлита в каждом движении и слове.

Почему же люди не уходят? Марья оглянулась. В ярком свете, падающем с экрана, лица пожилых женщин, стариков. Да им просто некуда пойти! На цыпочках прошмыгнула к выходу и с удовольствием выбралась под снежное крошево зимы.

Солнце даже не выглядывает теперь, небо серо, и сыплется мёрзлый снег.

Встреча с отцом не состоялась.

Марья бредёт по улице, прижимает к себе папку. Слезятся от резкого ветра глаза, щиплет щёки, крупицы снега избивают лицо. Ни о чём не думает, ни о чём не вспоминает. Папка тянет вниз. Хочется спать. Долго, беспробудно. И чтобы не было снов. И чтобы никто не разбудил. Странно лёгкая она, веса не имеет, потому и кажется папка такой тяжёлой. Ни обиды, ни зависти, ни ревности, ни одиночества. Она пуста. Спать. Больше ничего ей не нужно.

В почтовом ящике белеет конверт. Машинально вынула, машинально начала читать:

«Здравствуй, доченька. Поздравляю тебя с днём рождения! Годы летят, мы не успеваем заметить их. Когда-то я „заказал“ маме беленькую девочку. Я ждал тебя. Я всю жизнь гордился тобой. Ты — моя дочь. Я тоскую о тебе. В твой день рождения желаю тебе любви, хорошей учёбы, а потом хорошей работы. Пусть твои дни будут наполнены радостью и милостью к тебе».

Марья закрыла глаза. Отец. Папа. Пусть в фильме он смешон. Бывает. Чужая роль. Пусть он плохой актёр. Но он её отец. У неё есть… папа.

Стояла около почтового ящика, пока не хлопнула входная дверь. Кинулась вверх по лестнице, подождала, пока лифт загрузил человека, повёз вверх, тогда стала читать дальше:

«Не забывай о себе: пока ты молодая, живи полной жизнью! Сегодня мы с Ваней будем отмечать ваш день рождения. Осчастливь нас, приезжай в ресторан „Арагви“, назови свою фамилию, тебя проведут к нам. В день рождения хочу пожелать тебе милосердия. Вернись ко мне! Посылаю тебе сто рублей! Это подарок, не подачка, считай, от нас с мамой. От мамы. На экране „Повторного“ вышел наш с мамой старый фильм „Тётя, я и собака“. Считай, это мамины деньги. Твоя щепетильность не пострадает. Я очень люблю тебя и верю: ты одумаешься и вернёшься ко мне. Мне недолго осталось жить, девочка моя! Не пожалела бы потом…»

Почему «недолго»? Откуда он взял это? Стояла бесприютная на лестнице и больше всего в жизни хотела увидеть отца. В нём есть то, что умерло в Иване: искренность убеждений. Отец стойко верит в свои идеалы, а Иван — политик и циник. Иван боится потерять тёпленькое местечко. Встретиться с Иваном в «Арагви» после сегодняшнего?! Невозможно.

Перечитывала снова и снова отцовское письмо, и ей казалось: возвращение в детство возможно.

Сто рублей?! Таких денег она давно не держала в руках. Бумажка была большая, красивая, и Марья разглядывала её, как ребёнок яркую картинку.

Первое, что она сделает: купит Алёнке и Борису Глебычу «Птичье молоко». Это их любимый торт. Пусть пол-Москвы придётся объездить, а добудет. Потом сготовит роскошный обед, испечёт пирог с мясом и позовёт Алёнку с Борисом Глебычем к себе. А на те деньги, которые останутся, починит сапоги и купит рейтузы.

Подошла к своей квартире. Из-за двери звучит музыка.

Какой ещё сюрприз ожидает её?

Она позабыла о дне рождения. И Иван позабыл об их дне рождения. И встретились они так, как люди в день рождения не встречаются.

Открыла дверь. Распахнуты двери в обе комнаты. Накрытый стол. Нарядные тётя Поля, Алёнка и Борис Глебыч.

— А это цветы от Альберта. — Алёнка указала на корзину с гвоздиками.

Одной рукой Марья прижала к груди папку, другой — отцовское письмо и сотенную бумажку.

— Девочки, за стол, плов остынет, — позвал Борис Глебыч.

2

«Мама, прости. — Марья прижалась щекой к холодному камню. — Как жить дальше? Я потеряла себя. Ваня не придёт к тебе сегодня из-за меня».

Произносила «мама» и как бы попадала под защиту, потому повторяла: «Мама, мама». Забытое слово, без которого и солнце светит не в полную силу, и ночи спятся не глубоко, без него обеднел язык.

Видимо, так тихо, так неподвижно сидела она у маминого изголовья, что птицы решили, это их пространство жизни, и слетелись на могилу, и заговорили на своём языке. Клевали что-то, видное только им, а может, делали вид, что клюют, и болтали, болтали. Затаившись, слушала. Каждая болтала и пела своё. Слышат они друг друга? Птицы плясали на могиле, но их лёгкие ножки не касались ни цветов земляники, ни листьев, лишь травы. Трава встала дружная, ровная, нежно-зелёная. И Марья очнулась.

Нет, не кончена её жизнь, несмотря на то, что они, теперь уже окончательно, разошлись с Иваном. Нужно научиться жить одной, без подпорок и помощи. Как дерево живёт, как трава.

А как живёт трава?

«Мама!» — сю-сю, словеса. Ханжа. Мама ни при чём. «Я», «я», «я»! Собственные бессонницы, обиды, неудачи. Как благородно: земляника, птички, согбенная фигура над могилой, изображающая скорбь.

Почему мама погибла? Почему отец, не пускавший её сниматься и изменявший ей, не чувствовал себя перед ней виноватым? Почему мама стелилась перед отцом: предугадывала желания, служила ему? В чём была виновата перед ним? Может, Марья вовсе не смеет осуждать отца?!

Ещё некоторое время просидела, как бы удивляясь тому, что раньше не приходило ей в голову: подумать не только о себе. И встала, и пошла из клетки, в которую отец заключил маму, и в которую она погружала себя якобы для того, чтобы воскрешать память о матери, а на самом деле для того, чтобы лелеять такую большую, такую несчастную, такую обиженную — целым миром — душу. На поверку: тщеславия в её стремлении помочь людям больше, чем бескорыстия. На поверку: главный предатель — она! Колечку бросила!

Очиститься от скверны можно, лишь расплатившись собой!

Колечка жил в одном из самых лучших районов Москвы, на Патриарших прудах, в старом доме. Когда-то в этом пятиэтажном доме лифта не было и долго приходилось взбираться на пятый этаж, потому что потолки в квартирах поднимались до трёх с лишним метров. Не было и ванной комнаты, мыться ходили в баню. Но в конце пятидесятых годов пристроили к задней дворовой стороне дома стеклянное сооружение. Теперь и в этом доме вверх-вниз ползал, поскрипывая и покряхтывая, лифт, в мороз звенел от холода, как ледяной дворец, и грозил рассыпаться в одночасье. Ванную комнату тоже «прикрепили» аппендиксом с той же стороны, что и лифт. Зимой в ванной было не так холодно, как в лифте, но прихватить там гайморит или воспаление лёгких было вполне возможно. Зато все бытовые неудобства окупались старыми деревьями Патриарших прудов, дарящими прохладу и свежесть в жаркие дни, лебедями, плывущими по воде, скамейками в пуху или в серёжках, на которых можно сидеть часами и в играющих детях узнавать своё детство.

Так думала Марья, попав на Патриаршие: Колечкину родину.

Колечка часто говорил, что лифт терпеть не может, ходит пешком, по чёрной лестнице, сохранившейся, наверное, лишь в этом доме.

Лестница, как и в прежние времена, когда они вместе с мамой приходили в гости к Колечке, пахла кошками. Неожиданно этот устойчивый неприятный запах показался родным, напомнил их чаепития за старинным ломберным столом, старушку, потчующую их «жаворонками» с глазами-изюминами, таких и не ела больше нигде, весёлый Колечкин голос: «Сегодня у меня для вас сюрприз, закройте глаза».

Воочию увидела улыбчивую, раскованную, освобождённую маму, такой она дома никогда не бывает, услышала её голос. Громко рассказывает мама, как выкормила чёрно-бурую лисицу, пришла в театр с нею на шее вместо воротника. «Мыргает!» — передразнила мама соседку в театре. В голосе ужас и мамин смех, едва сдерживаемый. «Пришлось уйти, — говорит мама. — Спокойно лежать моя Лиска умела, а не „мыргать“ — никак!» Все тогда громко смеялись: и старушка, и Колечка, и они с Иваном, и сама мама.

Марья застряла где-то между третьим и четвёртым этажами, твёрдо уверенная, что сейчас, через несколько минут, увидит благообразную, со старомодной причёской, в старомодном широком воротнике старушку, Колечку и — маму.

Она оттягивала их встречу, как оттягивают чудо, готовое обрушиться и полностью изменить жизнь. Но щипало в носу, но саднило в груди — трезвые клетки продолжали жить и стучать реальными секундами времени, разделяя память кровавым рубежом на прошлое и будущее.

И всё-таки двинулась к Колечке, подталкиваемая собственным предательством, тяжело, медленно стала взбираться наверх, к прошлому, к Колечкиным «сюрпризам», к старушкиным «жаворонкам», к маминой судьбе.

Позвонила раз, другой. Звонок распался на мелкие звонки, которые ещё долго перебалтывались между собой, но на их болтовню никто не шёл. Нет дома. Это хорошо. Значит, в своём книжном киоске.

Киоск прижился в самом углу Патриарших, на противоположной стороне. Укрытый деревьями, защищённый оградой от уличной суеты, он был «центром культуры» Патриарших прудов: на ближних скамьях, на складных стульчиках, просто на траве сидели люди, тяготеющие к саморазвитию, — читали газеты, брошюры, журналы, обсуждали футбольные и шахматные матчи, судебные хроники и лотереи.

Не сразу подошла к киоску. Как поднесёт к Колечке свою предательскую физиономию, какими глазами посмотрит ему в лицо?!

— Тётя, гляди, настоящий корабль! — Мальчик лет шести встал на цыпочки и протянул ей газетный корабль. Она не успела взять и посмотреть, он тут же отскочил от неё, что-то проделал с кораблём, подбежал. — Гляди, не корабль, самолёт. Ловко я умею?

Мальчик был беленький, сильно заросший, неухоженный, в грязной рубашке, в потёртых штанах с лямками крест-накрест на груди. Марья взяла его за руку, повела к углу Малой Бронной и Садовой. Сколько себя помнит, там всегда продавали мороженое. К счастью, ларёк был открыт и сейчас. Представила себе, что он — сын. Спросила: «Какое хочешь?», и, пока он светлыми глазками метался по бутафорным пачкам, не могла успокоить себя: сердце колотилось, как после соревнований по бегу.

Мальчик не лизал мороженое, подобно всем нормальным детям, а откусывал, словно это был хлеб, и глотал, не давая куску растаять.

— Подожди, — остановила его Марья, от жалости потеряв голос, — так совсем невкусно. Ты лижи.

Но логика взрослого человека, в своё время вдоволь наевшегося мороженого, не подействовала: мальчик мотнул экономно головой, чтобы не потерять ни секунды, и снова откусил большой кусок. Так, с мальчиком, заглатывающим мороженое, и подошла к газетному киоску, и сразу — лицом к лицу.

Но в киоске Колечки не оказалось. Сидела уютная, толстая, в старомодных буклях, очень пожилая дама, смотрела вопросительно на Марью.

— Вам нехорошо? — спросила участливо. — Что случилось?.

— Здесь должен работать мужчина…

— Вы имеете в виду Николая Антоновича? Он — в Кащенко.

— Дай ещё! — Мальчик дёрнул Марью за руку. Машинально оглянулась на мальчика, он смотрел требовательно и умоляюще одновременно.

— Что такое «Кащенко»? — осторожно спросила, ни разу раньше не слышавшая этого слова. — Подожди, — сказала мальчику, лишь в этот момент полностью осознав бесхозность его, кажется, навечно вцепившегося в её руку.

— Это психиатрическая лечебница, находится на Загородном шоссе. У него началась белая горячка. Сначала на метро, потом на трамвае. — Дама стала подробно объяснять, как туда добраться. — Не плачьте, ему уже лучше. Выжил.

Пыталась запомнить дорогу, но слушать мешала горячая детская рука, властно утягивала от киоска и от Колечкиной беды.

— Погоди, — попросила мальчика, но мальчик тащил её от киоска, требовал ещё мороженого. И Марья покорилась, даже спросила:

— Кто научил тебя делать корабль и самолёт из газеты?

Она услышала торжественное — «Кузьма» и одновременно участливый голос киоскёрши:

— Палата одиннадцать. Оказывается, у него дочка есть. Где же вы были так долго?

— Кто такой «Кузьма»? — спросила, а про себя повторила: «Оказывается, у него дочка есть. Где же вы были так долго?»

— Ты что, не знаешь Кузьму?! Он ходит к мамке. Слесарь. Придёт, покажет мне какой-нибудь фокус и сразу — под зад: катись! Он научил меня делать плевалку. Это очень просто: берёшь пузырёк из-под лекарства…

«Где же вы были так долго?»

Что делать с мальчиком? К матери не отведёшь: может, как раз сейчас мать с Кузьмой или вовсе на работе.

— Ты почему не в детском саду? — спросила, надеясь, что мальчик сбежал из сада и его можно туда водворить.

— И-и, сад! — важно сказал он. — Я в первом классе. А сегодня вообще воскресенье.

— Коля! — громко вслед им крикнула киоскёрша. — Иди-ка сюда! — А когда мальчик послушно вернулся к ней, сказала: — Оставь тётю в покое. Видишь, у неё неприятности. Ей не до тебя. На вот, посмотри картинки в «Мурзилке».

— Э нет, пусть ещё даст мороженого, тогда отстану. Ты, небось, жадная, а она отстегнула на самое дорогое!

— Да, да, конечно, — заторопилась Марья. — Конечно, куплю ещё, только ты не глотай, лизать надо. А хочешь, и сушек тебе куплю?

— Можно, — милостиво согласился мальчик. — Жрать я завсегда хочу. Я сейчас вернусь, — сказал он киоскёрше, — не убирай «Мурзилку», так и быть, посмотрю.

Когда Марья добралась до Кащенко, ощутила дикий голод. Остальные чувства притупились. Пожалела, что себе не оставила сушек и не догадалась купить мороженого. Кроме того, и к Колечке нельзя идти с пустыми руками. Пошла искать столовую.

Очутившись снова в больнице, около низкого флигеля, о котором ей говорила киоскёрша, вместо того чтобы войти и наконец спросить о Колечке, привалилась к стене — несмотря на то, что поела, силы ушли, как уходит кровь из раненого.

Почему-то вспомнился день последнего школьного звонка.

После всех торжеств Иван удрал на тренировку, а она принялась убираться.

Ненужные книги погружает сразу в сумку — для библиотеки, нужные — складывает в порядке экзаменов вместе с лекциями, комкает и выбрасывает исписанные, разрисованные листки.

Звонят. «Наконец-то Иван!» Марья бежит открывать, не спрашивая, распахивает дверь. А на площадке — Лёся. Розовое платье укрыло коляску. Лицо у Лёси тоже розовое, нежное.

— Здравствуй, Маша. Мне нужен Ваня.

То, что Лёся одна, не удивило — бабушка подвезла к двери и ушла, удивили воздушное розовое платье в холодный дождливый день и не юные глаза на светлом, словно подсвеченном лице.

— Ваня скоро должен прийти, — сказала Марья. — Заходи. — Спохватившись, обошла коляску, повезла Лёсю в гостиную. Засуетилась: — Посмотри, вот маска, папа привёз из Египта, а это, видишь, раковины со дна Средиземного моря, один папин поклонник подарил. Хочешь, возьми самую большую? Это моя! — Оставшись с Лёсей один на один, Марья поняла Ивана: всё, что можешь, всё, что у тебя есть, отдай Лёсе! Лёся время от времени коротко взглядывала на дверь. — Мы сейчас чай будем пить, у нас есть булочки с повидлом, конфеты и ветчина. Я сейчас, Лёся, я только чай поставлю. Нравится эта картина? Она с Кольского. — Марья носилась между кухней и гостиной, не замолкая, говорила: — Как хорошо, что ты решила прийти к нам! Соседи, а видимся редко. Мы о тебе скучаем. Вот посмотри, папа был в Париже, привёз проспекты, здесь все достопримечательности. О, у нас есть ещё икра и крабы! Мы сейчас устроим пир! — строчила без передышки. — Хочешь альбом с фотографиями посмотреть? Это мы с Ваней маленькие. Колечка снимал. Колечка — наш друг, можно считать, второй отец. Это мы на пляже… — И вдруг осеклась. Чёртова дура! На всех фотографиях они — бегущие, входящие в море, играющие в волейбол. Зачем это Лёсе?! Бездушная!

Но Лёся буквально вцепилась в фотографии, возвращалась к уже просмотренным снова и снова.

«Значит, так живут нормальные люди?» — за ту Лёсю задала себе сейчас вопрос Марья. Прошлая жизнь запоздалыми волнами сейчас выплёскивала ей под ноги её крупные и мелкие предательства, бестактности и бездумности. Лёсю не жалела, ни разу в гости не позвала, пока Лёся не пришла сама, оглохнув от тишины своего дома, преодолев гордость и застенчивость.

Лёся не ждёт, когда Марья сейчас с собой расплатится за прошлое, Лёся спрашивает тогда: «Это больно — бегать?» Марья не понимает. Но тут приходит спасение — звенит звонок, и она несётся встречать брата.

После своих тренировок Иван всегда приходит растерзанный, распаренный, потный и, не замечая ничего вокруг, спешит в ванную. И сейчас скинул грязный плащ, бросил в угол сумку с формой, в другой — ботинки, в носках пошлёпал через проходную гостиную — мыться и вдруг замер на месте.

— Лёся?!

Марья не решилась войти, осталась в передней, прислонилась к двери. Ей бы поспешить на кухню, выключить выкипающий чайник, а она стояла оглушённая Лёсиным вопросом: «Это больно — бегать?»

— Я уезжаю. Пришла к тебе попрощаться. Я люблю тебя. Меня везут в другой город к самому лучшему врачу, а может быть, к великому волшебнику. Если меня вылечат, ты женишься на мне?!

Тонкий, полудетский, несмотря на семнадцать лет, голосок гремит в ушах и сейчас.

— Обязательно, — не задумавшись, быстро ответил Ваня. — Ты хочешь чаю? Давай устроим пир!

— Вы с Машей так боитесь меня, что говорите без передышки. Не хочу чаю. Не могу пить чай. Ты мне сказал. Я буду стараться вылечиться, буду делать всё, как нужно. — После долгой паузы сказала: — Проводи меня, пожалуйста.

Марья отскочила от двери, метнулась в кухню и там поставила ладони над бурлящим, почти выкипевшим чайником, чтобы немного согреться.

3

Всё-таки она вошла во флигель.

— Вы к кому? — резко спросило её высохшее, узкогубое существо в юбке, не успела Марья переступить порог.

Тут же заскрежетало что-то, Марья оглянулась.

Не только её, взгляды всех посетителей, молча, неподвижно сидевших в холле, остановились на красномордом санитаре, со скрежетом вынырнувшем из недр больницы. Нормально двери здесь не открываются, они пронзительно взрываются злыми железками. Наверное, в тюрьме так же. Красномордый санитар, поигрывая связкой железок, налитый сокрушительной силой укрощать, смирять, прошествовал из корпуса.

«Палата № 6», гаршиновские рассказы, истории о сумасшедших домах, когда-то где-то слышанные, когда-то читанные, мухами облепили Марью: жужжат. Может, и Колечку бьют?

— Вещи, что ль, принесла? Давай! — спросило неожиданно вполне человечьим голосом существо. — Оформляют его. Должон скоро выйти, как раз к трём.

Недоумевая, Марья переспросила:

— Что оформляют?

— Документ, чего ещё, — почти по-человечески объяснило существо. — Выпускают его. Хватит, нагостевался.

Марья выскочила из корпуса.

Солнце, деревья с молодыми листьями, птицы поют.

Сегодня уже было это. Только на кладбище деревьев больше, зелень гуще, ветки словно переплелись все в братской любви. Здесь деревья стоят далеко друг от друга, поодиночке, скупыми вехами живой жизни.

Облегчение и страх. Хорошо, что не там, внутри, под скрежет железа и под неусыпным глазом красномордых санитаров встретятся они, но встреча — близка. Какой она будет?

Не одиночество, не голод, не разлука с Иваном, самая страшная мука — предать человека.

Вышел старик, закинул голову, стал смотреть на солнце. Потом медленно двинулся по территории больницы к выходу. Как на вешалке, на нём болтался пиджак. Что-то знакомое почудилось в этом человеке, неторопко, как бы нехотя уходящем из сумасшедшего дома.

Только когда отошёл на несколько шагов, сообразила: это же он, Колечка! Позвала: «Колечка!»

Он продолжал идти.

Не слышал? Слышал, но не отнёс к себе? А может, узнал сразу и не захотел узнать: вычеркнул из своей жизни. Ни на что не надеющимся псом поплелась сзади.

Навстречу шли, обгоняли их люди. Светило не майское, будто июльское солнце: насквозь прогревало, словно призывало к милости и прощению. Они с Колечкой под солнцем одни на свете!

— Колечка! — снова решилась позвать.

Он на ходу повернул голову, резко остановился.

Стоял, ждал, когда она подойдёт. Она спешила подойти, а ноги не слушались, заплетались, потому что в лице Колечки не вспыхнуло радости. Глаза не были тусклыми, как у человека, которого закормили лекарствами, и больными не были, словно не из больницы он вышел, но они были равнодушными: такими смотрят на постороннего. И, когда Марья подошла совсем близко, он, явно узнавший её, продолжал оставаться равнодушным и немым.

— Прости меня, если можешь, — забормотала она. — Ни горе, ни моя тяжёлая жизнь — не оправдание. Я не могу больше без тебя, я очень соскучилась.

Колечка повернулся и пошёл, но, она успела заметить, в глазах мелькнуло облегчение, а может, радость — он разрешил ей идти с ним. И она пошла рядом. Сначала шла молча, как идут, когда всё уже сказано-пересказано, когда люди совсем родные и в молчании — высшая близость, которую словами только испортишь. Шла и боялась смотреть на Колечку. Но в какую-то минуту посмотрела — мутная, одна, прилипла к сивой щетине слеза. И тогда Марья заговорила: про то, что её тоже все бросили, про тётю Полю, про «скорую помощь» и про больницу, где она работала, про Ивана, про его Веронику, про голод, про страх, про опусы. Говорила с удовольствием, ища оправдания у Колечки за своё многолетнее отступничество, удивления перед её геройством. И вдруг с разбегу заткнулась — опять «я-я». Зачем оправдываться, зачем снимать с себя вину?

— Я предала тебя. Предала маму. — Заспешила. Заговорила просительно: — Наверное, остались её записки. Знаю, чувствую, у неё была какая-то тайна. Хочу напечатать то, что она написала. Мне нужно знать её тайну, чтобы думать о ней, чтобы быть с ней. Я совсем не знаю маму.

Колечка остановился, повернулся к ней.

— Мне вшили ампулу, — сказал свои первые слова. Не сказал, прошамкал. С ужасом Марья увидела: у него нет зубов. Выпали от истощения или… выбил красномордый санитар? Не может быть, чтобы вот так, сразу, исчезли все прекрасные, белые зубы! — Я больше не буду пить. Записки у меня. Это дневник, мама доверила хранить, но разрешения печатать не дала.

Они стояли на тихой аллее Загородного шоссе, около жёлтых, барачного типа домов под солнцем и птицами, соединённые снова, теперь уже, Марья чувствовала, навсегда. Она вымоет Колечкин дом, она будет приходить к нему и готовить еду, как дочь. Она познакомит Колечку с Алёнкой и Борисом Глебычем. Возьмут и все вместе поедут в Серебряный бор купаться. Она поможет Колечке вставить зубы. Будущее метало перед ней свои сочные картинки, а Колечка смотрел на неё как раньше, когда всё, что у него было, отдавал ей и Ване.

Но она больше не хочет ничего брать у него. Теперь она отдаст ему всё, чего недодала ему жизнь. Сейчас она скажет ему…

— Пойдём сядем, — позвал он.

Они сели на скамью под старой, опустившей свои ветви чуть не до земли липой.

Доверие — это прощение. Теперь не оступиться, не увязнуть в своём «я», принять в себя Колечкины страдания. Сколько раз принимала в себя боли больных и забывала о себе! И сейчас, в этот первый за долгие годы, очищающий, прощающий час есть только Колечка.

Так и знала, чувствовала: без Меркурия дело не обошлось.

Они втроём учились во ВГИКе. Сначала все трое на актёрском, а потом Меркурий, тогда он никаким Меркурием ещё не был, тогда он был Петей, перешёл с актёрского на режиссёрский.

— Он мог снять с себя последнюю рубаху и отдать нам, — шамкал Колечка. — Мог не спать ночей и писать для нас шпаргалки. Умел высмеять себя, признавал, что бездарен как актёр, и не обольщался.

Несмотря на то что Меркурий перешёл на режиссёрский, к экзаменам готовился и свободное время проводил с ними. Были они, три друга, очень бедны в те довоенные годы, но жили весело: за чаем и винегретом выдумывали сценарии, разыгрывали спектакли, строили воздушные замки.

— Так продолжалось до «Ведьмы». «Ведьма» — спектакль в ИФЛИ. Нас привёл туда приятель — посмотреть чудо! Мы любили чудеса. И пошли. — Колечка замолчал.

Неровно дышал. «Стенокардия, — машинально отметила Марья, — нужно показать Альберту». Сжигаемый лихорадкой, заросший, как в дни съёмок «Жестокой сказки», сидел, привалившись к спинке скамьи. — Мама играла Ведьму, — сказал наконец.

Марья кивнула. Она знала, что мама играла Ведьму. Но она не знала того, что с этой «Ведьмы» началась драма трёх жизней. Не только отец, но и Пётр, будущий Меркурий, и Колечка ступили в костёр, разожжённый мамой, в котором сгорели потом мама и Колечка.

Они уже снова шли.

— Три раза мы смотрели «Ведьму». Каждый раз мама играла по-разному, другую ведьму. Была ведьма весёлая, из озорства творила жестокие бесчинства. Была ведьма — философ. В третьем спектакле ведьма оказалась страдалица. Она мучила людей и сама погибала с каждым. Прошло, наверное, всего две недели после первой «Ведьмы». Но мы, все трое, можешь представить себе, забросили свой институт и буквально поселились в ИФЛИ. Ходили на лекции и семинары не к себе, а в ИФЛИ, к маме. Раньше всё было просто и демократично. Обстановка такая… студенты — хозяева положения. Свита вела маму домой. Мы с мамой оказались почти соседями. Я жил в Ермолаевском, она — во Вспольном.

— Колечка, давай постоим, отдохнём!

Но Колечка не услышал, продолжал идти и рассказывать. Не о том, что чувствовал тогда он, — она сама догадалась и о бессонных ночах под мамиными окнами, и о внезапно родившемся Меркурии вместо Пети, и о напряжении, возникшем в отношениях трёх друзей, — а о маме. Вот кто о себе не помнил — Колечка!

— После третьей «Ведьмы» мама никак не могла отключиться. Давно спектакль кончился, и зрители разошлись, а она стояла, счастливая и несчастная одновременно. Мы поздравляли её. Она кивала, но видно было: ей не нужны наши поздравления, в ней совершается что-то, что в эту минуту делает её великой драматической актрисой и одновременно — слепой и отрешённой. Наконец она вышла из ИФЛИ и двинулась к Сокольникам. Почему-то, когда мы её поздравляли и когда вышли на улицу, отца не было. Он выскочил из ИФЛИ, как чёрт из банки, явно не в себе. Зима, двадцать градусов, а он — в летнем пиджаке, считай, голый, его будто что ведёт!

Снова Колечка замолчал, и Марья досказала за него: мама с папой поженились, родились они, Иван да Марья.

— Где же тайна? — спросила Марья.

— Тайна?! Вот мы и подобрались к тайне.

— Нет, — сказала Марья. — Сначала поедим. Сначала ты отдохнёшь, у тебя аритмия, ты очень бледен.

Колечка спотыкается, сейчас упадёт, а она… она испугалась тайны. Не хочет она никакой тайны.

Столовая с невкусными котлетами, с мутным чаем вернула прежнего Колечку — у него заблестели глаза.

— Что, Машка, неужто и впрямь начнём жить по новой?!

— Начнём, Колечка. Вместе начнём. Ты да я. Я буду о тебе заботиться, а ты люби меня, как в детстве.

— Слушай, Машка, то ли я спьяну не понял Ваньку, то ли ты в уме повредилась: чего это ты взялась судить отца? Удумала казнить его. Никто никому не судья, — повторил он слова, которые совсем недавно говорила себе она. — Ты говоришь, предала меня?! Нет, Машка, это я — предатель. Маму предал. Кирюху предал. И себя самого. Вместо того, чтобы биться за Кирюху и поискать обходы Меркурия, я бился головой об стенку и глушил себя водкой. Ладно, себя… Я Олю погубил. Это ведь я налил ей первый стакан, потом второй. Своей рукой! А потом уж у нас с ней пошло-поехало. Отец — гулять, и мы с Олькой — тоже «гулять». Раз стакан, два стакан! Вы-то спали, вы-то с Ванькой с детства жаворонки, с десяти вечера, тут хоть потоп, вы отваливаетесь от любого пирога. Даже в Новый год еле дотягивали до двенадцати. Ну а мы с Олькой — решать мировые проблемы! Знаешь ли ты, как всё видится, когда свободен? А мы с Олькой и свободны, и всемогущи! Трусов освобождаем от трусости, ловкачей — от острых локтей, завистников — от зависти, конъюнктурщиков — от корыстолюбия, неудачникам раздаём удачи. Это поначалу. А наберёмся под завязку, рассыпаемся на части! — Колечка не договаривал. Марье и так было душно, тошнота подошла духотой. «Замолчи, Колечка, не надо, не хочу!» Снова перед глазами: мама стремится выброситься из окна, а папа с Колечкой стягивают её. Значит, не один раз было, пила мама по-чёрному, ночью пила, поэтому на цыпочках приходилось уходить в школу, на цыпочках возвращаться — днём мама отсыпалась.

Отец изменял? И Альберте Игорем изменяли своим жёнам. Похоже, большинство мужчин изменяет. Что ж, всем женщинам пить? Из-за себя, из-за своего пьянства…. Отец не виноват. Отец не убивал маму. Убил Колечка. Любимый, надёжный, любящий. Колечка налил первый стакан и — все остальные. А она судила отца. Столько лет. А она откинула отца. Без отца мучилась.

Озноб? Жар?

Вспышкой — гора Синай. С острыми выступами, с колючками, с голыми скользкими отвесами, с пропастями. Задрала голову. Вот где свет — высоко. Ответ — там! И она — полезла. Цеплялась за острые выступы, раздирая колючками ноги до крови, ползла осторожно по скользким отвесам.

— Словно кожу с нас содрали, — голос Колечки. — Представляем себе колымские лагеря, Соловки, видим доходяг. И странно соединялись с нашими судьбы погибших в те годы — в лагерях и на войне, и судьбы сегодняшних заключённых, и всех-всех… Ты-то теперь, небось, докумекала, какая беда случилась? Высокие идеалы, братство, равенство… — красивые слова. Всю юность мы бились в нищете, в работе, на всех углах талдычили: «Мы не рабы, рабы не мы!» В пытках, в муках лучшие погибали за народ, за свободу, приносили себя в жертву. А ведь получилось: зря погибали. Не за народ — за Сталиных и Меркуриев. Какая свобода? А ведь получилось — рабы! А ведь получилось — рабство! Мы с Олькой — всемогущие! — пытались спасти всех несчастных: придумывали чудеса. И не могли. И пропускали ещё по стаканчику. Доходили до черты, принимались слёзы лить. По всем заключённым и погибшим. И по себе. Гадали, как спастись. А разве спасёшься? И что тут придумаешь?! Где тот дуб, в котором ящичек, а в нём — утка, а в утке — яйцо, а в яйце — иголка — смерть Кощеева?! Нету ящичка, и иголки нету, которую переломишь, и Кощей сдохнет. Покажи мне этого Кощея! Ошибочка вышла великая, а против ошибочки разве попрёшь, Машка? Ну, Олька и сошла с рельсов: не хочу жить, и всё тут. «Зачем жить?» От беспомощности, Машка. Родным детям и то не поможешь. Отец держал. Отец ушёл.

Колечка не договаривал. Она договаривала за него.

Колечка тушил пожар водкой. А причина — не в Колечке, причина над Колечкой и над мамой, та же, которая сгубила миллионы людей. Пила мама — из-за беспомощности, из-за того, что — «рабы», из-за того, что — «не свободны», из-за того, что — «погибли миллионы», из-за того, что судьбы мамы и Колечки сходны с судьбами погибших в лагерях и застенках! Мама хотела крупных ролей. А откуда их было взять, когда все роли — ходульные и однозначные? Вот почему не снималась. Колечкин фильм не мог прийти к людям. И её «Гора Синай» не может дойти до людей. И её судьба схожа с маминой, с Колечкиной, с судьбами погибших. Вот что она хочет понять: кто сделал роли мелкими, Петю — Меркурием, кто не пускает её роман и Колечкин фильм? Кто?

Она — над пропастью. Сейчас рухнет вниз. Насмерть. Осторожно поднимает голову. Сверху — яркий свет.

Колечка убил маму. Колечку убил Меркурий. Кто убил Меркурия? Пластинку заело на одном месте. Как могла мама бросить их: выбирайте, мол, сами свой путь?! Как мог отец бросить маму и их? Он не бросил Ивана, он во всём помог ему. Иван не может помочь ей. Хочет. Не может. Снимут с работы. Может она поправить ошибочку?!

Озноб. Жар. Чернота застит Колечку, день.

Инстинкт самосохранения: огромным усилием воли ухватилась руками за выступ — не свалиться в пропасть. Просто выжить — вот же, жив Колечка! Свет сверху. Есть ответ, как жить: ещё можно спастись. Ногами упёрлась в камень, полезла снова. Выше, выше: узнать ответ. Можно ли — «исправить ошибочку»?

— Вот так я распорядился своей любовью, Машка. — Тих голос Колечки. — Ни себе, ни людям. Обычная история. А ты говоришь, ты предала меня. Нет, сперва я предал Ольку. И значит, тебя с Ванькой, — повторил он. — Я ведь подумал, когда увидел тебя: ты пришла обвинять меня. Ну, думаю, теперь Головой в реку, и всё. Зря вшивал ампулу.

Алёнка верит в Ивана, ждёт его.

Кто судил тех, которые погибли в застенках, в лагерях, на фронтах — в затылок, кто осудил на гибель миллионы людей?

Алёнка никогда никого не судит. А она, Марья, судит.

Отец живёт — радуется жизни. Иван живёт — радуется.

Она лезет вверх. Ближе яркий свет. Борис Глебыч не рухнул в пропасть, жив. Моисей добрался до верха. И над ней гремит голос: «Не убий», «Не укради», «Люби ближнего твоего, как самого себя», «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим».

Кто говорит? Колечка?

Колечка идёт молча, уронив голову на грудь.

Гремит в ушах голос: «Не убий», «Люби ближнего твоего…», «Возлюби Господа Бога твоего…».

— Ты был болен, Колечка, — говорит Марья, — потому что не мог жить, как хотел, делать, что хотел, сначала тебя…

— Э-э-э, — прервал он её, — «сначала», «потом»… Разве в этом дело? Много погублено жизней. Погублено, и баста.

— Колечка, как жить?

Наконец яркий свет. Голос гремит. Вот сейчас она поймёт, что делать дальше.

А Колечка не отвечает. Видно, он совсем не ходил несколько месяцев, едва передвигает ноги, ей всё время приходится сдерживать шаг, она останавливается, давая ему отдохнуть. Очень медленно бредут они по Москве.

4

В тот год, когда мама с папой поженились, Колечка бросил институт и наверняка не вернулся бы туда, если бы не Петя, то есть к тому времени уже Меркурий Слепота. Меркурий разыскал его на станции Москва-Сортировочная, где Колечка разгружал вагоны, и предложил ему написать сценарий.

— «Напишем вместе, — сказал мне тогда Петька, — а режиссёром буду я. И актёров подберу я. Будет твой и мой дипломный фильм. Мой руководитель обещает пробить на большой экран». Сначала я не понял ничего, а потом понравилось. Эдакое событие — самим сделать фильм! Полгода мы ругались с Петькой из-за каждой сцены, из-за каждого героя, чуть до драки не доходило. Самое лучшее времечко. Ругаться ругались, да никогда столько всего не напридумывали, сколько в те месяцы. «Ведьму» в свой фильм вставили, с Олькой, конечно, и несчастные наши любви, и удачливого твоего папочку. Только не думай, что всё дело — в любви. Нет, у нас в сценарии не любовная драма, а драма философского масштаба: быть или не быть. Наша героиня по своему призванию великая актриса, а учится по приказу родителей на врача. Знаешь, небось, что такое призвание. Так вот, пошла она во врачи, а какой, она врач?! Не чувствует больного, не видит. Опасна для больного. В общем, погубила она человека. Вот тут и началась драма. Это тебе не любительский спектакль, когда после финала грим смыл и дуй домой, тут жизнь человека! Сама понимаешь, сколько разных конфликтов! Героиня и родители. Героиня и умирающий больной. Героиня и любимый, но не любящий. Героиня и любящий, но не любимый. Героиня и призвание: Ведьма или врач. Главную роль дали маме. Она только родила, кормила вас, казалось бы, какие там роли и фильмы, но твоя бабушка уговорила маму: «Буду сидеть сколько нужно, только играй!» Твоя бабушка была молодая, весёлая. Так лихо ушла с работы! «Ещё успею, наработаюсь и поживу в своё удовольствие, дай помогу дочери! Пусть пока муж кормит меня», — смеялась. Не знала тогда, что удовольствий и будущего у неё нет: война, голод, смерть на пороге.

Колечка говорил холодно, отстранённо. От ходьбы он устал, снова стал задыхаться, и они сели на скамью, горячую от солнца. Только теперь не под липой, а под пушистыми кустиками.

— Мама сыграла так, как сыграть могла только она. Каждое слово не просто слово, а оборачивается вопросом: «Быть или не быть?» Надо сказать, отношения наши с отцом остались прежними. Отец обладает удивительной способностью, впрочем, как любой эгоцентрик: не видеть других людей. Он просто не заметил того, что и я люблю Олю.

Колечкин голос, тихий, рвущийся, совсем не походил на голос сказочника, не позабытый за давностью лет, но он делал незнакомые события знакомыми, точно она в них принимала участие!

Отца начали снимать на третьем курсе, и к концу ВГИКа он был уже знаменитым артистом. Сразу принятый зрителями и режиссёрами (редкий случай), купался в похвалах, подарках, приглашениях и любовных объяснениях. «Снимайся, если хочешь, — разрешил он маме, — если дети пристроены». Тут же он позабыл и о фильме, и о том, что Олю начали снимать, дня не хватало: рано уходил, приходил поздно, съёмки, репетиции, приёмы. А для мамы началась непонятная, необыкновенная жизнь. Утром она кормила их грудью, сцеживала молоко — для обеда и попадала в руки Пети-Меркурия.

Наверное, он и в самом деле был поначалу неплохим режиссёром. «Виталий — твой больной, — объяснял маме. — Ему всего четырнадцать. От твоего диагноза зависит, жить ему или не жить. Болезнь у него коварная, симптомы совпадают с другой, требующей совсем другого лечения. Выпишешь не те лекарства, вызовешь вспышку настоящей болезни, а потушить не сможешь. При этом нарушишь равновесие в организме, резко начнут расти инородные клетки и перевесят здоровые — мальчик погибнет. Тебе нравится Виталий. Он добр, ласков, любознателен, терпелив. Он влюблён в тебя и доверяет тебе. А ты… а у тебя премьера „Ведьмы“, на которую придёт твой любимый. — Любимого Меркурий решил сыграть сам. Говорил Меркурий вкрадчиво, пытаясь всеми силами сдержать свою страсть. — От „Ведьмы“, можно сказать, зависит вся твоя жизнь. Ты много лет любишь, тебе казалось, безнадёжно, и вдруг любимый заинтересовался твоей игрой, захотел прийти на спектакль. Единственный шанс. Перед тобой — больной мальчик, а ты нетерпелива, ты — в „Ведьме“, Виталий мешает тебе, отвлекает от главного события твоей жизни. Только не грубо, Оля, ни в коем случае не грубо! Тебе жалко Виталия, просто ты не врач по своей природе».

Как ни сдерживал себя Меркурий, не мог скрыть страсти — он в самом деле горел и в те месяцы как нельзя более соответствовал своему имени, в самом деле звезда, плещущая искрами!

Давно для мамы отзвучали отцовские восторги в стихах и объяснениях, ласковые взоры задёрнулись, как занавесом, беременностью, тяжёлыми родами, ни на мгновение не исчезающими заботами, а Меркурий, ослепительный в своих доспехах рыцаря и мага, шпарит ей наизусть Шекспира, обращается с ней, как с королевой, в перерывы кормит бутербродами, пирожными и фруктами, вздыхает и закатывает глазки. Интимен свет. Играет музыка: тут тебе и танго, и классика, и романс. Из пелёнок, сосок и вечного желания спать — праздник слова, музыки, поклонения, шарады сложных психологических состояний.

И мама поначалу ослепла. Как школьница, слушалась Меркурия, повторяла за ним движения, вздохи, интонации. Всё получалось, кроме одного: когда он своим дыханием касался её лица, она отшатывалась, не понимая, чего хочет он от неё — ведь по фильму любит она, а он не любит.

— Ты любишь, не я, — подтверждал он, но выворачивал ситуацию наизнанку. — Ты не можешь жить без меня, я снюсь тебе ночами, я с тобой, когда ты идёшь на работу и с работы, ты не сводишь с меня глаз. — Меркурий профессионально вводил маму в роль и при этом был терпелив. — Ты прежде всего актриса, — объяснял он. — Если ты — большая актриса, ты каждый раз должна уметь прожить чужую жизнь. Совершенно не нужно путать воображаемую жизнь с реальной, но как же сыграть любовь, не отпуская себя ни на минуту из реальной жизни в воображаемую?! Забудься, представь, что любишь меня.

Когда мама позабылась, сама не сумела бы сказать. В «Ведьме», в студенческом любительском спектакле, она ещё только пробовала свои силы, как пробует их силач: может поднять гору, а поднимает штангу. Наверное, это зрело какое-то время в глубине, перепутывая явь с вымыслом, вызывая растерянность, но в какую-то минуту, когда Меркурий стал по своему обыкновению проповедовать, как она должна повернуться и как сказать ту или иную фразу, она оборвала его:

— Ты неверно понимаешь эту сцену! Здесь совсем не так. — И сказала по-своему, а не как требовал Меркурий. — И в любви ты врёшь. Не любовь, любовь-ненависть. Ненависть потому, что тот, кто не любит меня, не смеет претендовать на мою любовь.

Она не договорила: любовь — это когда нужно только это лицо, только этот голос.

Любовь к ней пока не пришла. Но всё чаще мама стала пристывать к нему взглядом. Беззащитность спряталась в углах губ. Имя — Пётр. По сценарию она любит Петра.

И, наконец, имя Оля — позабыто. Она — Евгения. Она любит Петра.

Её новое существование, новая жизнь. Тихи слова Меркурия: «Коля, играй!» И Коля играет. Только он может так мягко, так точно передать задуманное автором! Под его игру Евгения, сидя около больного Виталия, вместо Виталия видит Петра. Пётр — в первом ряду. А она — ведьма. Это очень трудно: двойное отторжение, двойное отлучение. Нужно позабыть, что у неё есть они — Иван с Марьей, и губы отца позабыть. Не только от Матвея отлучение, отторжение. И от этого человека, сидящего в первом ряду. Заложил ногу за ногу, смотрит на неё из-под прикрытых ресниц. Ради него она вылезла на сцену. Нет. Прежде всего, она — актриса.

Не у кровати Виталия она уже, на сцене. Сегодня она снова ведьма.

Не надо смотреть в первый ряд.

Она всемогуща, от неё зависит жизнь и смерть. Ей нравится ломать людей. Она бросила вызов Богу. Он бережёт, она уничтожает.

Почему же так больно? На глазах корчится девчонка. За что её погубила? Девчонка ни в чём не виновата перед ней. Но остановить свою злую силу не может. Что это за сила в ней, которая ей не подчиняется? Ещё жертва. Старик, осмелившийся заступиться за девушку. «Ведьма!» — кричат ей. А ей больно от этого «ведьма»! Больно оттого, что по её вине гибнут люди. Она проклинает своё могущество. Она склоняется над мёртвой девушкой: ну же, очнись! Если всемогуща, почему же не может оживить девушку? Легко убить, трудно оживить. Занавес закроется, а она всё будет сидеть над своими жертвами.

Что же с ней произошло? Почему так больно? Как победить собственную жестокость?

А потом наградой за сострадание к чужим жизням к ней придёт Пётр. Он ступит на сцену, как на раскалённое железо. Она не заметит его, она ещё будет оплакивать свои жертвы. И он, Пётр, выведет её из роли, чтобы она стала Евгенией. Возвращение в одну из её жизней.

Пётр по сценарию не должен любить, но она, Евгения, чувствует, он восхищён её игрой. Он провожает её домой по сонной Москве. Ещё не сказано никаких слов. Ещё не коснулась руки рука. Но уже повернуто к ней лицо.

А ночью, когда она переступит порог своего дома, обрушится на неё звонок из больницы: Виталий умирает. Она дала не те назначения, спровоцировала взрыв болезни, она убила человека.

Бег по Москве. Доверчивые глаза мальчика.

— Не так, — пытается встрять Меркурий.

Мама не слышит. Она не Оля. Она — Евгения, потерявшая себя от горя. Она — неуправляемая. Она собирает консилиум: вызывает дежурного врача и бригаду врачей «скорой». Ей на помощь с готовностью приходят статисты: подыгрывают ей, подают реплики. Она промывает мальчика, она делает ему переливание крови. За его жизнь она бьётся, как бьются за жизнь собственных детей только матери.

Не тихое горе, предписанное ей сценарием, и любовь к Петру — её роль. Евгения применяет все возможные средства, чтобы вырвать Виталия из рук смерти, и Меркурий, позабывшись, не думая о том, что сценарий взорван окончательно, как и его жизнь, приказывает оператору подвести камеру к Евгении и снять борьбу за мальчика. Он дрожит так же, как она, надеясь на чудо, веря в великого врача.

А когда опасность смерти позади и Евгения опускается на стул, смятая, бледная, несмотря на грим, оставшийся от Ведьмы, Меркурий приходит в себя. «Что ты наделала?» — спрашивает. Мама смотрит на него измученными глазами. Она не знает, что наделала. Спутались все её жизни в одной. Она искупила вину ведьмы перед людьми и грех неверного выбора профессии.

Меркурий оставит лишь борьбу Евгении за Виталия, которую ему самому никогда не написать бы и не понять, — Виталий всё-таки умрёт. Но игру великой актрисы — Оли Рокотовой он запомнит навсегда.

Врач по сценарию — обыкновенный, на врача Колечка с Меркурием души не потратили, он не был важен им, это мама своим талантом создала образ масштабный, не укладывающийся ни в какие рамки.

Евгения уйдёт из больницы, Евгения порвёт с родителями, заставившими её помимо воли стать врачом и сделавшими её убийцей.

Последняя сцена — за кулисами любительского спектакля: в объятиях Петра. Пётр поломал замысел сценария: он полюбил. И у неё теперь только Пётр — вместо родителей, вместо профессии.

Под голос тихой музыки, с сердцем актрисы, безразмерным, живущим чужие жизни, как свои, сначала Евгения, а на самом деле мама в реальной жизни уйдёт к Петру-Меркурию вместе с ними двумя: своими грудными детьми — Иваном да Марьей. От Матвея — от их отца.

Фильм вырвется из всех общепринятых рамок, штормом пройдёт по экранам страны, сделает Олю и Меркурия знаменитыми и будет запрещён.

5

Когда Марья добралась до дома, солнца не было.

Колечка не захотел идти к ней и не пустил её к себе.

— Мыть у меня полы, Машка, не надо, сам люблю, — сказал строго. — Не надо готовить. Поджарю сам яичницу и картошку. Теперь, Машка, я поживу!

Добравшись до дома, прежде всего уселась пить чай. С плюшками, которые она купила Колечке и которые смялись в её сумке, позабытые.

Мерно вышагивают человеческую жизнь ходики, вынесенные тётей Полей на кухню в день их примирения, чай щедрыми глотками утверждает благополучие и устойчивость её существования. А чтобы не скучать по солнцу, бросившему её, Марья задёрнула сумеречное окно кухни шторой и включила яркое электричество.

Колечка оборвал свой рассказ, не закончив, не подступив к главному — к тайне. Почему мама свой великий дар актрисы бросила к ногам отца, стала его служанкой? Кого же любила мама: Меркурия или отца? Почему не захотела сниматься в фильме Меркурия, в роли, наверняка интересной для неё?! Почему не искала выхода, никак не боролась?

Допустим, отец за руку увёл маму от Меркурия. Нет. Тогда мама не чувствовала бы свою вину перед отцом. Наверняка вернулась сама. Не просто вернулась, молила принять её.

Может, дело — в Меркурии?

Комнаты у Меркурия не было, пришлось снимать.

Двое чужих детей.

Дело в детях. Да, конечно, Меркурий не принял их, Ивана с Марьей, не захотел стать им отцом. Поэтому мама и вернулась к отцу. А отец не захотел простить её. Мама умоляла, унижалась и, наконец, с большим трудом, уговорила. С условием: никогда не будет сниматься.

Зачем отцу понадобилась именно эта жертва?

А может быть, дело в том, что мама — большая актриса, и отец не захотел жить в её тени?!

Чай остыл.

Письменный стол далёк, как Грузия и дядя Зураб со своей солнечной лодкой. То, что говорил Колечка, не согласуется с тем, что она помнит из их жизни. Мама часто говорила о вере. Вера бывает разная. В Бога, в кумира, в свои силы, в идеалы. Во что в тот трудный для мамы период, после Двадцатого съезда, верила мама? Во что верил Меркурий?

Марья вскочила, будто из-под неё вышибли табуретку. Колечке вшили ампулу. Нужно срочно помочь ему, пока он не наделал новых глупостей. А для этого… Она пойдёт к Меркурию!

Сколько сейчас времени? Восемь вечера. Вполне может быть дома. Даже великим выпадают свободные вечера: без приёмов и выступлений. К тому же сегодня воскресенье.

Достала старые записные книжки. Есть. Слепота. А ведь наверняка номер изменился? Прибавились к номерам двойки, вместо букв — цифры. Но попробовать можно.

Ответил простуженный мужской голос:

— У телефона.

А Марью заклинило. Только что была смела, и вдруг — картинкой, яркой, лубочной: мама и Меркурий рядом, и она с Иваном — у их ног, в общей семье.

— Аллё, вас не слышно.

— Слышно, — сказала наконец. — Это Маша Рокотова.

Теперь наступило молчание с другой стороны провода.

— Аллё, дядя Меркурий, — позвала Марья. — Вы слышите меня?

— Слышу.

— Мне нужно поговорить с вами.

— Я заехал домой переодеться, у меня встреча с иностранцами. Пока я принимаю ванну и переодеваюсь, приезжай. Диктуй адрес, через пятнадцать минут спускайся вниз, садись в машину. Проводишь меня на приём.

Марья заметалась. Как одеться? Как причесаться? Волосы растрепались, торчат в разные стороны.

В «Чайке» просторно, как в комнате. Занавески и тягучая музыка прячут от Марьи город с его грохочущей и суетливой жизнью.

Развались на сиденье, отдохни, расслабься — словно призывает её картавая французская песенка, будоражит своей непонятной тягучестью, наполняет истомой.

Шофёр поглядывает на Марью в своё зеркальце.

Чужое всё: неощутимость движения, без шороха, без толчка, точно паришь в воздухе, острый взгляд шофёра, рентгеном прощупывающий Марью, музыка, зовущая к любви и бездумию.

Ни одной мысли, ни одной, даже дежурной, фразы. Всё вылетело из головы. Только тянущаяся из песни в песню мелодия любви.

Он ждал внизу. Ослепительный, как всегда, молодой, будто и не проскочило несколько лет и время остановилось для него, ухоженный, душистый. Сел к ней на заднее сиденье, задвинул прозрачное стекло между ними и шофёром.

— Никто нас не слышит. Ну, здравствуй, — сказал чуть хрипловатым голосом и галантно поцеловал ей руку.

Мама целовала эти губы, вот эту ямочку? Смотрела в эти глаза. С любопытством, впервые, жадно, разглядывала Марья Слепоту. Он мог стать их отцом, и никогда они не узнали бы, кто их настоящий отец. За широкими плечами Слепоты прячется мама — ведьма, Евгения.

— Ты что так смотришь на меня? — поёжился дядя Меркурий.

Это простое человеческое движение в нём было странно, незнакомо, словно взято напрокат у другого человека.

— Я всё знаю, — сказала Марья. — Мама уходила к вам.

Меркурий вздрогнул.

И неожиданностью в лице — живые тени: нежности, боли.

— Да, я любил твою маму, — сказал. — Твоя мама была великой актрисой. Твой отец…

— Не надо, — остановила его Марья. — Ничего не надо говорить про отца. — Марья испугалась. Слишком много правды в один день, тем более правда, которую выдаст Меркурий, — под сомнением. Она хотела назвать Слепоту по отчеству, чтобы не звать «дядя», но начисто забыла отчество. — Я решилась с вами встретиться, — никак не назвала она его. — История вашего и маминого прошлого… знаю далеко не всё, мне очень важно знать, почему вы с мамой расстались. — Марья не сделала паузу, заспешила высказать прежде то, ради чего встретилась с этим человеком. — Колечка вышел из больницы. Ему вшили ампулу, больше он пить не будет, но он нищ, гол, полон желания действовать, и газетный киоск — работа не для него.

— Какой газетный киоск?

— Чтобы не умереть с голоду, он снова, как все эти годы, начнёт продавать газеты, — сказала и добавила зачем-то: — Он беззубый. Он стал совсем старый. Его, наверное, в Кащенко били. — Её новое состояние — спокойствие. Не просто жалость к Колечке, борьба за Колечку. От неё зависит: жить Колечке дальше или не жить. — Умоляю вас, дайте ему настоящую работу, которую вы потом не запретите. Выпустите фильм о брате. Иначе он погибнет. Я чувствую. Вы — добрый, я знаю. Вы же знали Кирилла! Вас любила мама. — Меркурий вздрогнул. — Во имя мамы. Колечка был её другом. И вам он не сделал ничего плохого. Ему, может, и так немного осталось. Протяните ему руку. Вы — такой… — Марья запнулась, подыскивая нужное слово, не нашла, комом слепило сразу много столкнувшихся слов. — Колечка о вас… вы создали гениальный фильм, ну, тот, в котором мама — Евгения. Колечка сказал, неординарный. Вы — талантливый режиссёр! — По холёному, благоухающему лицу Меркурия словно судороги шли.

Она хотела сказать: «Зачем бояться уничтоженного человека?» — да прикусила язык: Колечка не уничтожен, он ждёт своего часа. Его фильм о Кирилле — событие, но, Марья чувствует, это всего лишь «проба пера». На своих и чужих страданиях, на несчастной любви, на безверии настоян Колечка, его дрожжи покрепче других. Если ему предоставить возможность, он ещё развернётся, — чувствует Марья. И понимает: а ведь не понравится Меркурию удача Колечки!

Невооружённым взглядом видно: в человеке, сидящем рядом, идёт борьба. Может быть, впервые с того времени, когда он снимал свой дипломный фильм. Победит тот, который любил маму и снял великий фильм, или этот, в «Чайке», в модном костюме, который сделает всё, чтобы не дать Колечке заявить о себе?

Беззащитность прячется в углах губ.

От того, кто победит, зависит судьба Колечки. И судьба Ивана зависит. Иван попал в тот же ряд, что и Слепота. Скоростной лифт поднимает его наверх, и как только Иван достигнет верхнего этажа, на котором сейчас восседает Слепота, перестанет видеть и слышать тех, кто остался внизу. Не из жестокости и чувства превосходства. Просто потому, что далеко внизу остались, не видно!

— Пойдём со мной на приём! — позвал Меркурий.

Марья поняла: они приехали и разговор окончен.

Она покачала головой:

— Сегодня мамин день рождения. Я очень устала и не сумею соответствовать… ну, улыбаться. Я вам испорчу обедню.

— Жаль, — сказал Слепота, — тебе было бы полезно встряхнуться и снова побывать в обществе. — Он неожиданно обнял её и крепко поцеловал в щёку. — Спасибо тебе, что пришла ко мне. Я скучал эти годы о тебе. Я сделаю всё, что смогу, для Николая. Если смогу. Ты знаешь его характер: вполне может применить приёмы бокса, волей-не-волей заставит схватиться за ружьё! Но обещаю стать козлёнком, даже если он налетит с кулаками. Водитель отвезёт тебя домой. Спасибо тебе, Маша.

Он вышел, но тут же вернулся — снова влез в машину. Глядя в упор на неё, сказал:

— Меня посадили за тот фильм. Якобы я оклеветал советских врачей и пропагандировал вредоносную религиозную тематику — тёмные силы и прочее. — Слепота говорил шёпотом, а оглушал. — Ты знаешь, что такое страх? Мелкая дрожь. Человек — желе. Я очень хотел жить, Маша! Я же совсем ещё не пожил тогда! Твой отец тогда как раз взлетел — знаменитость! Он извлёк меня стремительно из тюрьмы. Не просто извлёк, устроил на хорошую работу, свёл с могущественными людьми. До сих пор не пойму, почему помог, должен был ненавидеть. — Слепота помолчал, сказал: — Я в долгу не остался, всю жизнь отплачиваю, чем могу: лучшие фильмы, пресса, награды. — Снова долго молчал. — Меня выпустили, но поставили условие: не высовываться. Понимаешь? Согласовывать. Нет, откуда тебе знать, что такое страх. А я с ним, с этим страхом, всю жизнь. Наедине. Не страх перед пыткой, когда всю ночь — ослепительный свет в глаза. Не страх перед тем, что тебе вышибут зубы, нет. Страх — не жить. Родиться и — не прожить жизнь. Ты сказала: «не сумеешь соответствовать». Такое слово… Если я хочу прожить жизнь, я, Маша, должен соответствовать. Понимаешь? Время было такое. Ночи без сна. Подряд ночи без сна. Свет — в глаза. Свет, предваряющий смерть. Я оказался слабаком, трусом. Я сломался. А Колька… Колька — напролом — без страха. Никогда не брал в расчёт таких слов, как «соответствовать», «служить». И получилось: жить-то или мне, иди Кольке. Если я хочу жить, я должен задуть Кольку, понимаешь? Время такое. А Колька — самый близкий, а Колька — друг. Последний кусок — пополам. Вот и получилось…

— Прожили жизнь? — Марья в упор взглянула на Меркурия.

Не злость, не ненависть. Жалость к нему и к тому, что он говорил.

— Мимо скользнула, — сказал Меркурий. — А Кольке… перебил хребет. А Кольку споил. Я споил. Первую рюмку налил. Самых талантливых, самых беззащитных — в расход! — Меркурий полез из машины.

— Мама в благодарность за вас вернулась к папе — за то, что он вытащил из тюрьмы? — Марья вылезла следом.

Меркурий смотрел на неё покрасневшими глазами и не понимал, о чём она.

— Ты сказала, я — фильм гениальный… Колька. С ним мог бы! Мы бы вдвоём… Были у меня способности. — Тут, видимо, дошли до него слова Марьи. — Нет, мама не вернулась к папе. Не тогда вернулась. Не в благодарность. Мы прожили ещё год. Дело в том, что мы не жили с мамой. — Слепота замолчал. И заговорил горько, с болью, видимо, вырвавшейся наружу впервые: — Она сама пришла ко мне. Я-то сначала видел только — какая женщина! Кинул ей под ноги свою жизнь. А она не подпускает к себе. Вас бабушка пасла, даже ночевать иногда забирала к себе. Но и это не помогало. Не тронь её! Включит свои фонари, смотрит, как на пророка, невинным таким тоном говорит: «Ты, Петя, садись, пиши сценарий. Я, Петя, — говорит, — ещё такую роль хочу. С тобой рядом, Петя, я поднимусь. Хочу играть!» Сначала я не понимал, я к ней — целоваться, а она ладони — щитами: нет! Думал, цену набивает. Потом понял. Какую цену?! При чём тут женщина?! Понимаешь, она вообразила меня великим сценаристом и режиссёром, рядом со мной ощущала небывалый подъём. Я говорю тебе — великая актриса! Не нужен был я ей как мужик. Любила она Мотьку от первой минуты до последней.

— И как же дальше? — спросила Марья. — А где мы были? А зачем отец спасал вас, если…

Меркурий сморщился, как от зубной боли. Видно, до сих пор не простил он маму: мама порушила его достоинство.

— Когда ушла, понял: творчества ждала от меня, с моей помощью — собственного совершенства. А я не сумел соответствовать. А я оказался мелкий. Чего-то так и недопонимаю в ней. И в Кольке. — Помолчал. Сказал задумчиво: — А ведь приходила просить, чтобы выпустил «Жестокую сказку». Впервые унижалась… не я — перед ней, она…

— И что же вы?

Меркурий не ответил, ответила Марья за него, его же словами: «Жить-то или мне, или Николаю». Но теперь до неё наконец дошёл истинный смысл этих слов. Это ведь не два человека, это две политики, два устройства общества: или Меркурию жить, или тому, кто уничтожит Меркурия.

Меркурий ссутулился, долго молчал, а когда поднял голову, глаза в ярком электричестве роскошного подъезда, возле которого они стояли, были сухи и красны, будто разом лопнуло множество мелких сосудов.

— Очень важно, Маша, соответствовать, — повторил снова. — Помогать Кольке страшно. Но попробую. Ты только приди ко мне когда-нибудь ещё! — Он повернулся и пошёл.

Потрясённая, смотрела Марья вслед Меркурию. Не звезда уплывала от неё к расписным богатым дверям посольства. Смазана спина. Как на льду, подламываются ноги.

А в машине витал запах Меркурия — бадузана, одеколона и ещё каких-то благовоний. Продолжал греметь их с Меркурием шёпот, застопорившийся на одном месте, как на испорченной пластинке: повторяющий и повторяющий непонятные, чудовищным смыслом наполненные слова.

6

У подъезда столкнулась с Алёнкой.

— Что случилось? Где ты пропадаешь так долго? — Была Алёнка именинная, будто вернулась в волшебную страну Ивановой любви. — Он пришёл, Маша, — не замедлила подтвердить это она.

— Кто «он»?

— Ваня.

Марья уселась прямо на приступочку перед подъездом, уставилась на Алёнку, как на доисторическое животное.

— Сегодня в семь утра. Дед ещё спал, я уже встала. Позвонил, как всегда, два коротких. Сначала я решила, померещилось. Но ведь слышала! А галлюцинаций до сих пор не было! Да Базиль урчит и мяучит, царапает дверь. Бросилась открывать. Он. — Алёнка глотнула воздуха, как рыба на суше. — Оказывается, он шёл ко мне всю ночь. Пешком. Чтобы сказать: он любит меня всегда. Слышишь? Он любит. Как и я.

— Где же он? — спросила Марья. — Пойдём к нему.

Алёнка блаженно улыбнулась:

— Он ушёл обратно.

— Почему, если он пришёл?

Алёнкина улыбка сбивала с толку.

Слишком много событий для одного дня! Марья встала, взяла Алёнку за руку, повела домой. Лифт. Тётя Поля. Комната — вспыхнувшая всеми лампочками.

— Садись. И говори по-человечески.

— Он любит. — Алёнка словно приласкала каждую букву этих магических слов.

— Если любит, почему он не с тобой?

— Потому, что есть Вероника, — просто, как о само собой разумеющемся, сказала Алёнка.

— Но Веронику он не любит?! — воскликнула Марья.

— Любит, — тихонько сказала Алёнка. — Она живёт ради него. Она — это его накрахмаленные, отутюженные рубашки, его здоровье, его покой.

— Но и ты можешь стирать и гладить ему рубашки, беречь его здоровье и покой.

— Она растит его детей. — Алёнка лучезарно улыбается.

— Так зачем он пришёл к тебе? — возопила Марья. — Чтобы сделать своей любовницей? Чтобы поиграть с тобой?

— Нет же! — Алёнка засмеялась. — Чтобы сказать, что любит. — И снова каждая буква укрылась Алёнкиной радостью.

— И тебе… этого достаточно? — растерялась Марья.

Алёнка кивнула. Она вся была из прошлого — из той поры, когда спешила от Марьи на встречу с Иваном. Распушились волосы, сияют глаза, полураскрыты губы.

Алёнка — ребёнок, открывший любовь.

— Сначала мы с ним завтракали вместе. Потом были у вашей мамы. Твои цветы лежали, а ты уже ушла. Иван очень спешил к маме, чтобы встретиться с тобой. Сказал, сильно виноват перед тобой, но он не виноват, ты не понимаешь…

— Ты была с Ваней у мамы? — Алёнка кивнула. — А как же работа? — задала Марья нелепый вопрос, но тут же ответила на него: любая работа в тартарары, когда пришёл тот, кого ждёшь всю жизнь.

— Сегодня воскресенье, — сказала Алёнка.

— Ах да, правильно, Коля говорил…

— Какой Коля?

— Не важно. — Марья была не в силах рассказывать Алёнке весь свой бесконечный день. — А потом? Что было потом? — затеребила Марья Алёнку.

— Ваня сказал, что даже если они с директором запустят книгу в производство, цензура вернёт: нельзя рушить авторитет тех, кто стоит у власти. Ты же обобщаешь! У тебя не просто Владыка. Твой Владыка может стать во главе партии.

— Вот и хорошо, вот и пора порушить…

— Не пора, Маша. Всему своё время. Ты вылезла рано. Не высовывайся. — Марья вздрогнула — какое ходовое слово, однако! — Так сказал Ваня. Не подставляй себя. Возможна только местная терапия. Он тебе объяснял, ты не захотела слушать. Можно сказать то же самое, но запрятать в подтекст. Ты же прямо в лоб, категорично.

— Он встречался с тобой, чтобы ты всё это объяснила мне?

Алёнка задумалась. Потом покачала головой:

— Сначала я тоже так решила. Но зачем тогда идти пешком всю ночь?

— Куда идти пешком?

— Он сказал, что проснулся в полпервого от того, что я склонилась над ним и говорю: «Ванюша, я придумала, как надо решить эту сцену». Так было когда-то. Говорит, увидел меня и не смог больше спать. Оделся, вышел из дома и пошёл. Он до утра шёл пешком. Ему хотелось, говорит, пережить всё сначала, каждый наш день. По тем улицам шёл, по которым мы вместе ходили. Ведь он мог взять такси, правда, Маша?! — снова не то утвердительно, не то вопросительно сказала Алёнка. — Если бы только из-за того, чтобы о тебе, зачем идти пешком?! Нет, это он к себе прошлому шёл, я знаю…

— Когда вы условились встретиться? — спросила нетерпеливо Марья, заразившись от Алёнки её радостью.

— Не знаю, Маша, Ваня не сказал. Наверное, теперь уже тогда, когда он придёт совсем!

— Как же он придёт к тебе совсем, если, как он говорит, а ты повторяешь, он любит Веронику?!

— Он придёт тогда, когда совсем разонравится себе, а разонравится он себе такой, который вместе с Вероникой, — обязательно. То, что он рассказал мне, не на всю жизнь. Важные люди, совещания, загранпоездки — это игрушки. Он поиграет в них и отбросит. Я знаю его. Вот увидишь, придёт! — упрямо, доверяясь чуду, повторила Алёнка. — Захочет настоящей жизни.

— А если это будет слишком поздно, когда на настоящую жизнь не останется ни сил, ни времени?

— Нет, — протянула Алёнка, — не думаю.

— А что значит «настоящая жизнь» для Вани?

Алёнка улыбнулась, не ответила.

— Давай попьём чаю, Маша, я умираю с голода. Мы обедали с ним в ресторане, но я не могла есть, а сейчас так жалко!

Марья пошла на кухню ставить чайник. Она тоже давным-давно не ела.

Тётя Поля жарила семечки. Запах плеснулся в ноздри, пропитал детством.

— Не хочешь?

— Хочу, тётя Поля, очень хочу.

1

Вокруг ограды Марья посадила хмель, и он так укутал решётку молодыми листьями, что с дорожки нельзя разглядеть ни холма с земляникой, ни даже памятника. Памятник из зернистого чёрного мрамора поставил маме отец. Золотыми буквами написал: «Пусть земля будет тебе пухом. Помню каждую минуту». Марья хотела положить маме бесформенный большой камень — проще и понятнее, чем памятник, но всё равно была очень благодарна отцу. В самом ли деле отец помнит маму каждую минуту или словами и памятником хотел заставить Марью вернуться к нему, неизвестно, а памятник стоит прочно — навсегда.

Только вообще-то нужен он маме или нет?

Или маме нужно то, чтобы она, Марья, приходила к ней?

А может, ничего маме не нужно? Может, в самом деле ничего нет? Ни остающихся жить душ, ни Бога?

Как-то отец сказал небрежно, за пьяным разговором: «Какой Бог, ребята? Рассыплемся в прах, удобрим землю. В лучшем случае из нас вырастут деревья, а то — крапива?» И засмеялся.

В самом деле, деревья на кладбище — особые, с сочной, богатой листвой.

Но почему же часто чудится ей: мама зовёт? Но почему же лишь на кладбище ей спокойно? Словно нет за оградой опояски трамвайных путей, лжи, предательства, рака. Если мертвецы только прах и удобрение, почему же так величествен, торжествен и значим этот покой? В нём, она чувствует, есть какое-то и ей предназначение?! Не удобрением же стать для деревьев?!

Когда сегодня она шла к маминой могиле, за ней увязалась большая, тощая светло-палевая собака. Марья отдала ей свой бутерброд. Собака проглотила его, не разжёвывая. Смотрела на Марью усталыми от лишений глазами, махала хвостом.

— Больше у меня ничего нет, — растерянно сказала Марья.

От внимания к Марьиным словам и ожидания следующих уши у собаки сложились «домиком». Но ничего больше Марья не сказала собаке, постояла-постояла и заспешила к маме. Собака — за ней, след в след.

Когда вошла в «клетку», собака села возле дверцы — ждать её. А она ждала Ивана.

Прошло долгих четыре года с тех пор, как она не виделась с Иваном.

Для неё годы после встречи с Колечкой и дядей Меркурием, после прихода Ивана к Алёнке — новый этап жизни.

Она уверена, каждая человеческая жизнь — это несколько этапов, которые зависят от человека, находящегося рядом, от условий общественной жизни и от профессии.

После их разрыва Иван исчез, словно его вообще не было на свете: ни звонка, ни строки. Через полгода — письмо из Швеции.

«В день нашего рождения мы друг друга не поздравили, — писал Иван. — В день маминого не встретились. В ту ночь мне приснилась Алёнка. Шёл к ней и перебирал день за днём с ней и без неё. И очнулся, будто долго спал. Что происходит? Почему я бросил Алёнку? Почему не могу, не смею помочь единственной сестре? Я не покривил, Маша, душой: мне, правда, не понравился роман. Я не принял его. Не потому, что он плохо написан, он написан бойко, мама сделала из нас профессионалов, в некоторых местах я даже ревел, но ведь одна чернота, одна боль! Так не бывает. Разве нет в жизни хороших людей? Ты сама рассказывала мне об Альберте, о Климове, о Сиверовне, о Лиде, почему они у тебя как бы на задворках и дидактичны, а читателю в морду — одна моча, грязь, ложь?! Должно же быть какое-то равновесие, как в жизни! Наверняка и кроме твоего Альберта были порядочные люди, честно лечившие своих больных! Кажется, ты называла Веру Карловну? И вовсе не все больные умирали. Те же аполлоновны и галины, как бы ни выродились из-за денег, как бы ни исхалтурились, за долгие годы работы хоть какой опыт да поднакопили?! Очевидные вещи они ведь способны видеть?! Да и сама жизнь — великий подарок каждому! Сначала я злился, а потом понял: эта твоя чернота вызвана твоим состоянием, это в тебе из-за обид и унижений черно, и вся и всех ты видишь именно в таком свете. Да, тебе крупно не повезло в жизни, сразу обрушилось слишком много горя, и никаких положительных эмоций. Вместо того чтобы бороться и искать реальный выход из своих обид, ты ударилась в религию, покорилась судьбе. Неужели не понимаешь: не будешь бороться, и не изменится ничего? А самое главное, ты ведь прежде всего писатель, а значит, способна видеть. Сама же говорила: каждое событие, явление, каждого человека нужно видеть сверху, объективно. Неужели все события, все люди однозначно черны?! Если бы в твоём романе возникло бы относительное равновесие, какое обязательно существует и в жизни людей, и в природе, можно было бы пробить вещь! Я предлагал тебе. Ты обиделась и не услышала. А ведь всегда приходится дорабатывать любое произведение!

Но, так или иначе, я думаю, теперь это не имеет никакого значения. Факт остаётся фактом: я не помог тебе, когда ты пришла ко мне за помощью. Я не сумел убедить тебя и отпустил обиженную, потому что в тот день, увидев тебя, тощую, бледную, я не задумался о том, что ты, видимо, так и живёшь — в этой беспробудной черноте. Задумался и понял это много позже. Не задумался, не помог тогда — значит, что-то не так в моей жизни! Я совсем скис. И вдруг приснилась Алёнка. Сначала это была просто эмоция, Алёнка пробудила во мне меня мальчишку, лишённого всяческих расчётов, ставящего на первое место любовь, и я пошёл к ней. Шёл всю ночь. Шёл, как прежде, как каждый день своей ранней юности: к единственному источнику, будто никакой другой жизни у меня не случилось, будто я всегда был верен ей. И, знаешь, Маша: на этом пути вернулись ко мне и мама, и наше детство, всё дорогое, и Лёся, я потом даже запрос посылал, где она и что с ней, и Колечка — ему я потом вместе со своей книжкой послал полное собрание Достоевского, только вышло тогда! Помнишь, какая у него была библиотека? Но это всё случилось потом, после той ночи — дороги к Алёнке. Шёл и словно с себя сбрасывал себя престижного и благополучного, словно промывался. Что со мной было, не сумею объяснить, только впервые за много лет я встретил рассвет, увидел солнце, не солнце, его лучи, впервые осознал: у меня получилось две жизни — с Алёнкой и без Алёнки, они совсем разные, и моё „я“ — одно и моё „я“ — другое. Впервые я задумался: что же не так? Ведь мы с Вероникой не ссоримся, она ловит каждый мой взгляд, как ловила Алёнка. Вкусно готовит, вылизывает дом, как вылизывала Алёнка, почему же я ослеп и оглох, как могу жить без Алёнки и без тебя?

Я измучил Алёнку вопросами. Честно пытался разобраться — разложить жизнь по полочкам. И не смог. Через что-то я так и не могу пробиться к себе, между мной и мной восстала непроницаемая стенка. Алёнка билась в эту стенку, но ведь за стенкой, да и сама стенка: тоже моя жизнь, нельзя же разбомбить её, раз она есть.

Единственное, что я чётко понял: если я не могу помочь жить родной сестре… в общем, я ушёл из издательства. Удивились все. И больше всех я сам. Конечно, ушёл не в пустоту. Мои очерки и романы нравились в ЦК. И вот я в Швеции. Работа по специальности. Великолепные условия. Вилла, гараж в доме, собственная машина, продукты приносят домой. Веронике я преподнёс Швецию как повышение. Ей, конечно, здесь много скучнее, чем в Москве, там она находилась в самом центре всех событий издательства и моего отдела, ей было интересно, но, думаю, найдёт себе и здесь поле деятельности.

А тебе я советую перестроиться. Только сумей понять, что тебе нужно. И перестань смотреть на жизнь сквозь чёрные очки. Разве нет положительных сдвигов в разных сферах, направленных на улучшение жизни? Жди и верь!

Целую тебя крепко, любимая моя сестра.

Твой Иван».

И была приписка:

«Я даже с тестем советовался, он сказал, Главлит не пропустит. Пусть, говорит, смягчит и приносит. Если ты пойдёшь на те уступки, о которых я говорил, смело иди к тестю. Он — мужик золотой и для меня сделает всё!»

Марья буквально изучила Иваново письмо и неожиданно осознала то, что давно исподволь мучило её и в чём она не хотела признаться даже себе: её жизнь — оборотная сторона Ивановой, и если бы ей удалась Иванова судьба — кто знает, каким человеком стала бы она?!

Моисей, Христос, апостолы, несмотря на то, что были всегда голодны и бесприютны, не роптали, с радостью принимали свою судьбу, она же носится со своим больным самолюбием, а неприятие владык, неудовлетворённость своим положением возводит в суть жизни и всегда ощущает себя несчастной. Письмо Ивана заставило её увидеть себя со стороны.

Марья ответила брату. Тёплое получилось послание. Мол, он ни в чём не виноват, она сама не захотела идти на уступки, хотя, наверное, надо было. Рассказала о Кирилле Семёновиче и о директоре издательства, о странной схожести их с ним, с Иваном.

«Должность, мне кажется, Ваня, — писала Марья, — а может, то, что приходится многое делать против воли, накладывает печать на человека, заставляет быть не самим собой. Ни директор издательства, ни ты, ни твой Севастьян в этом не виноваты, просто так получается».

Написала, что не хочет, чтобы делали «всё» для Ивана. «Понимаешь, — писала она, — вот Колечкин фильм не выпустили, вот Кирилла посадили, вот Альберт не смел лечить, как хотел, ведь всё связано! И я не пошла на уступки не потому, что вредная, а потому, что не могу идти на уступки, потому что такая сегодня правда, в больнице всё именно так и есть, и никакие отдельные альберты не спасут положения, нужен переворот в медицине. Понимаешь? Надо по-другому и других людей принимать в вузы, по другому принципу устраивать больницы, по-другому лечить, не возвышать врачей чинами и кабинетами, а поставить их в такие условия, при которых они могут самосовершенствоваться и полностью реализовать свои знания и максимум этих знаний и сил отдать каждому больному! — Марья выложила Ивану все свои и Альбертовы размышления. — Понимаешь, больница — это просто капля воды, в ней отражён весь общественный уклад: человек не принимается в расчёт! Аля, Кирилл, мама, Колечка, тот же Слепота могли прожить совсем другую жизнь — они все остались не востребованными своим обществом! Помнишь Достоевского? Не нужна никакая революция, если пострадает хоть один ребёнок! А тут гибнут почти все! Ванечка, родной, кто же поднимется за униженных и оскорблённых? Кто защитит всех нас? Кто проявит к человеку обыкновенное милосердие?»

В конце письма Марья уверила Ивана в том, что не сердится, ибо в издательстве сидел не Иван, а чиновник, функционер, что целует его, очень хочет видеть.

Так завязалась между ними переписка, и все четыре года регулярно, раз в месяц обязательно, приходили от Ивана письма. Только ни слова не было в них о больных проблемах, словно Марья о них не писала.

Ей и в голову не пришло, какие неприятности она принесла Ивану своими откровениями и какую выволочку он получил в посольстве за её первое письмо.

Иван никогда ни словом не обмолвился об этом и перевёл их переписку в сугубо бытовой план: добросовестно и красочно рассказывал о культуре Швеции, политическом устройстве, быте, замках королей и рыцарей, сказочных озёрах, излагал легенды. Марье казалось: она сама побывала в Швеции.

Подробно вводил в свой быт. «Я говорю Вовику, ты — старший, должен Галчонку показывать пример, ты первый иди мой руки и ешь суп!»

От этого быта почему-то становилось неуютно.

Присылал фотографии: дети, похожие на разноцветные шары, разряженная Вероника, с осоловелыми от сытости глазами, сам Иван — супермен с брюшком. Лучше бы не было фотографий. В самом страшном сне детства не могла бы Марья увидеть такое «рождественское» будущее своего брата.

Читала она его статьи в газетах — спортивные обозрения. Хлёстко написаны, но они были Марье не интересны.

Прислал Иван свою новую книгу, вышедшую громадным тиражом, нарядную, как девушка, идущая на свидание, на глянцевой, толстой бумаге. С трогательной пышной надписью:

«Моей ненаглядной сестрёнке — моему второму и лучшему „я“, моей совести, с пожеланиями…»

Как и статьи, роман «Лишний гол» написан лихо. Всё в нём так, как должно быть в детективах: тайны, преступления, борьба, ложный след, погоня, победа правых, наказание виновных. Но в этом детективе, так показалось Марье, нет главного, того, без чего, как кажется ей, не может быть литературного произведения: правды и живого человека. Герой — раскрашенная, в пёстрых одеждах, кукла, которую дёргают за верёвочки!

Может, и случались в спорте события, о которых пишет Иван, но поданы они как эффектные блюда, как пикантные анекдоты, без времени, без судеб, и выглядят фальшивыми.

Иван позвонил вчера, в двенадцатом часу ночи.

— Я вернулся, на месяц раньше, — звонко сказал в самое ухо. — Встретимся у мамы около двенадцати. — Ещё сообщил, что набит сюжетами до ушей, что предложили ему престижное место, какое, не может сказать по телефону, что очень соскучился о ней, что привёз ей кучу подарков и кучу мыслей, которые не доверишь письмам!

Казалось бы, радоваться надо — близка встреча с братом! А она боится этой встречи. Фотографии мельтешат перед глазами. Радоваться надо — хоть кому-то в этом мире хорошо. А она тщится увидеть потного, с грязными подтёками на лице, босого Ивана, который говорит Лёсе: «Обязательно женюсь!» — вместо такого видит: Иван в шортах бегает по корту, Иван — за рулем модного автомобиля, Иван развалился в кресле.

Опять взялась судить? — осадила себя. Сколько раз судила, а встречалась с ним, и оказывалось: судила зря. Ей помог. Алёнку любит. О Лёсе и Колечке вспомнил сам и даже сделал что смог для них. Из издательства ушёл. Нельзя судить о человеке по фотографиям, у каждого две жизни — внешняя и внутренняя, как же можно судить человека лишь по внешней?

Заскреблась в дверцу ограды собака, попыталась открыть. Марья впустила. Собака деликатно постояла-подождала, не позовут ли. Когда Марья позвала, осторожно ставя лапы, подошла, села, глядя в глаза. Какое-то время посидела и легла, уютно, по-домашнему, положив морду на Марьины ноги. Но спать не стала, время от времени приподнимала голову, сторожко прислушивалась к чему-то, слышному лишь ей, при этом уши складывала «шалашиком» и, не ощутив опасности, снова валилась на Марьины ноги. Она явно не наелась бутербродом, а вот же улыбалась, преданно глядя на Марью карими влажными глазами в длинных загнутых ресницах, радуясь тому, что обрела хозяина!

— Сиротина ты моя! — сказала Марья. — Намучилась!

Собака, не мигая, смотрела.

С детства Иван с Марьей мечтали о собаке. Аргументы родителей «против» были серьёзные: кто будет кормить её и выводить гулять в месяцы летних отпусков и как уберечь собаку от машин, но всё-таки подарили Тюху. Тюху задавила машина. Сейчас собака, не спрашивая согласия, из всего многолюдья на кладбище выбрала её, Марью, и отдала себя Марье во власть. Это очень даже хорошо, что она разлеглась здесь, греет землю: к маме идёт живое тепло от шерстяного доброго собачьего брюха!

— Ты молодец! — говорит Марья собаке. — Ты очень даже вовремя пришла ко мне.

Эта собака совсем не похожа на Дуньку. Пушистый сенбернар Дунька явилась в Марьину жизнь и перевернула её.

2

Всё-таки Марья послушалась Алёнку и отправилась к Альберту. В кабинет к нему она после встречи с Колечкой и Слепотой вошла очищенная, освобождённая от обид и больного самолюбия. Искала в высоких материях, а смысл жизни — здесь, в экспериментальной больнице, и заключается он в служении больному, когда забываешь о себе!

— Могу сидеть ночи, субботы с воскресеньями и праздники, — сказала Марья.

— Всё-таки пришла. А я уж и надежду потерял. — Альберт сильно изменился. Даже радость и возбуждение не скрывают въедливых примет старения: поседел, от крыльев носа к углам губ пролегли морщины, провисли щёки. — Как раз ищу для реанимации сестру-врача именно на ночи и воскресные дни, когда меня нет, — говорит он благодарно и жадно разглядывает её. — Разве удержишь девчонку у постели больного, если у неё — молодой муж или жених пригласил её справлять Новый год за город? Ты как живёшь?

Превосходно зная Альберта, Марья понимает: он ищет в её лице признаки личного счастья или, наоборот, несчастья. Она улыбнулась, пожала плечами:

— Живу, как видишь. Обо мне, Алюш, не будем. Я не к тебе вернулась, я работать с тобой хочу.

Не отпуская её взглядом, сразу стал вводить в курс дела:

— В реанимации сейчас двое. Один — мальчик, недавно исполнилось семнадцать. Лечили в двадцать четвёртой больнице месяц, а состояние всё ухудшалось. Родители привезли сюда с диагнозом: запущенная пневмония. А оказался пиелонефрит. Сегодня провёл урологическое обследование.

— Альберт Маркович, извините, что без стука, — стремительно вошла улыбающаяся хрупкая женщина лет сорока. — Я говорила вам про массажистку. Довольно редкий экземпляр. Со странностями. Пишет стихи. Всем желающим читает лекции про питание, всех поучает, что не всегда к месту, но руки — какие вы просили! — Женщина кивнула Марье: — Извините, пожалуйста.

— Где вы её выкопали, Елена Петровна? Познакомься, Маша. Моё «начальство», не даёт ни минуты покоя, загоняла: одно достать, другое, того лекарства нет, этого препарата не хватает!

— Не слушайте его, это он загонял нас совсем, — смеётся Елена Петровна. — А я, между прочим, Альберт Маркович, организовала настоящие раскопки, подняла все старые записные книжки, легла на телефон, по цепочке вытягивала одно звено за другим, вот и вытянула. Не волнуйтесь, попробовала на себе. Замечательные руки! Они ждут.

— Кто — «они»?

— Руки, — снова засмеялась Елена Петровна. — За дверью.

— Так приглашайте. Извини, Маша. Видишь, как живу, каждую минуту — событие.

Не успела Марья и моргнуть, как в кабинете вместо Елены Петровны оказалась другая женщина. В первое мгновение Марья решила, что попала в театр — перед ней Мальвина из «Буратино». Те же голубые волосы, те же в неправдоподобно длинных ресницах глаза, те же вычерченные ярким рисунком губы. Только Мальвина — маленькая кукла, а эта — взрослая женщина с Мальвининым лицом.

— Здравствуйте! — Альберт подошёл к женщине, представился, подвёл к стулу. — Садитесь, пожалуйста. Как вас зовут? Тамара Павловна? Очень приятно.

«Имя не сказочное! — Марья с любопытством разглядывала накладные ресницы, пышный парик. — Интересно, а нос и губы тоже снимаются с лица?» — подумала невольно.

Между тем Альберт говорил вещи, для Марьи интересные:

— Для обмена веществ главное — кровообращение. От вас зависят кровообращение и обмен веществ. Вы должны восстановить в больном организме точную работу, задуманную мудрыми создателями человека. Поняли?

— Нет, — честно призналась Тамара Павловна.

«И я — нет». Снова Марья рядом с Альбертом почувствовала себя ученицей.

— Это же очень просто. Небольшой экскурс в прошлое. Интеллект у человека развился, а тело изменилось в меньшей степени: от четверенек к прямохождению перешли не так уж давно! Возникло противоречие между человеческой конструкцией и образом жизни. Человек ест приготовленную пищу, а ел сырую. Человек мало двигается. Накапливаются так называемые шлаки. Обратного пути к естественному образу жизни нет. Но есть возможность разработать комплексы мероприятий, ослабляющих вредные последствия нарушения обмена веществ в связи с изменением образа жизни. Обязательны голодание, физические упражнения — в зависимости от болезни, от зашлакованности. Очевидно, наши предки понимали это, все религии требовали регулярных постов. Кроме морально-нравственных функций, посты несли чисто гигиенические: очищали организм. И прежде чем лечить организм, его нужно очистить! Мне в основном не врачи нужны, врачи должны поставить точный диагноз, и всё. Что главное в очищении организма, в восстановлении сопротивляемости его? Диета и массаж. Именно вы заставите «забегать» кровь. Каждая клетка с вашей помощью, с помощью трав, соков, диеты придёт в действие, закричит «Я жить хочу!», начнёт бороться, и создастся спасительный правильный круговорот крови, восстанавливающий обмен веществ! Если бы я мог, — мечтательно сказал Альберт, — я пригласил бы к себе лучших травников и лучших массажистов мира! На сегодня всё. Вам, Тамара Павловна, оформлю две ставки. Только просьба: нигде не болтать лишнего, очень не хочется идти под суд.

Когда они снова остались вдвоём, Альберт не дал Марье возможности задать вопросы, вертевшиеся на языке.

— Так, на чём мы остановились? Прямо сегодня можешь приступать. Да, тяжёлый мальчик. Изучи внимательно: история болезни довольно сложная и интересная. Заболел он, по-видимому, в десять лет — играл в войну, какое-то время просидел в болоте, простыл. Ребёнок есть ребёнок. Поболит поясница, перестанет. Бывали ознобы. Потливость у него повышенная. Не говорил матери, перебарывал себя. И мне не сказал бы наверняка — не считал серьёзным, да я силком вытащил эти анамнестические данные.

— Уж это ты умеешь, Алюш!

Алёнка права, ей нужно было прийти к Альберту и сразу попасть в настоящую жизнь.

— Ты добился, чего хотел: персонал улыбается, врачи и медсёстры не равнодушные, стерильная чистота, тумбочки новые — небось сам выбивал их в драке?

Альберт не услышал её льстивых речей, продолжал озабоченно:

— А лечился ясно чем. Поднялась температура, выпил аспирин или сульфадимезин, вот картина и сбилась, сгладилась. Острый пиелонефрит перешёл в хронический. Сейчас резкое обострение. Поставил капельницу. Проведём дезинтоксикационную и противовоспалительную терапию. В особо критических случаях приходится, как в бою, отступать от своих методов лечения, создавать микробное равновесие, чтобы притушить вражеское восстание, использовать резервные мощности. И сейчас выхода нет, больной запущен. Я очень боюсь паранефрита. Мне кажется, есть всё-таки воспаление околопочечной клетчатки. — Альберт оборвал себя. — Извини, я сразу по привычке все свои предположения… ты так слушаешь! Закончишь институт, сделаю тебя заведующей реанимацией! Я хочу каждому больному — своё питание, — перескочил Альберт. — Продуктов нужно ничуть не больше.

— А где же ты возьмёшь столько поваров? — спросила Марья.

— Пришлось идти на поклон к пенсионерам. Обошёл больше семидесяти дворов, знаком со всеми пенсионерами района. Откопал трёх. В полном смысле ископаемые. Реликвии древности. Чистюли, раз. А два: сразу поняли задачу. Никакой самодеятельности. Нельзя сливочного масла? Исключили. Нельзя мясных бульонов? Исключили. Очень хорошо освоили свекольные, морковные, кабачковые пюре, овощные тефтели и всякие другие подобные кушанья. Соки жмут, как прошу. Притащили свои соковыжималки. — Альберт вздохнул. — Кустарщина, почти вручную, соковыжималки маленькие, а ведь надо каждому свой сок к определённому часу. Одной моркови и свёклы сколько нужно перечистить?! — Он махнул рукой. — Ладно, не решим мы с тобой за первую встречу всех проблем. Значит, ты посмотри сама рентгеновские снимки, изучи историю. Да, ещё один тяжёлый. Привезли с приступом острого холецистита. Печень тоже не в порядке. А тут ещё и инфаркт миокарда. Он был очень близок к смерти. Положение осложняется дурным характером. Требовательный, жестокий человек. Привык, что всё в жизни лишь для него.

— Перестань! — тихо сказала Марья, прерывая второй разговор, идущий между ними, пытаясь высвободиться из-под взгляда Альберта, пытаясь победить сердцебиение и горечь во рту. Всё враньё: ни брака, ни ребёнка не будет. Снова мука. Тут же возразила себе: его душа — в твоей, что тебе ещё надо?! Но что-то было надо ещё. Сказала глухо: — Я уйду, слышишь?!

Зазвонил телефон. Марья вздрогнула от неожиданности.

— Сколько зим?! Как разыскал? Ясно. По каким моим стопам? — Лицо Альберта сделалось беспомощным. — Не знаю, Вадим, у меня квартира маленькая, мать не выносит чужих. Погоди. — Альберт прикрыл микрофон ладонью. — Ты сегодня ночуешь здесь, не можешь на одну ночь приютить человека? Разошёлся с женой. Утром выкатится.

При Альберте Марья всегда испытывала странное чувство: могла произойти любая неожиданность. И лечил он так же, привычной схемы исследований и лечения не было: что-то странное соединяло Альберта с больным и освобождало больного от болезни.

— Что за субъект? — спросила Марья.

— Лечил его когда-то. Пару раз выпивали вместе. Не близкий. Музыкальный, весёлый, хорошо поёт.

— Ты разве пьёшь?

— Бывало раньше. — Альберт поспешил перевести разговор: — Исчезнет при твоём появлении. — И в трубку: — Слышишь, Вадим? Будешь ночевать у самого дорогого для меня человека. Чтобы без глупостей, понял? Э нет, не с ней, слава богу, она дежурит сегодня. Чтобы выкатился утром! — Альберт принялся объяснять, как доехать до больницы. Когда положил трубку, лицо у него было унылым.

— Ты что расстроился? — поинтересовалась Марья.

— Так, — сказал он неопределённо, поднялся. — Ну, поздравляю с началом работы. Теперь нас с тобой только вынесут отсюда. Хозяйничай. Возникнут срочные вопросы, вот номер телефон. Сегодня сорок лет моему другу. Не могу не пойти. Однокашники. Любопытный экспонат. Со дня нашего знакомства прошло тридцать три года, а до сих пор он, как мальчишка, всем задаёт вопрос «почему». «Почему утром солнечные лучи жаркие, а вечером, несмотря на то, что падают под тем же углом, не жаркие?!», «Почему бывают галлюцинации?», «Почему в учреждениях больше чиновников, чем на заводах рабочих? Неужели для того, чтобы перебирать бумажки, нужна такая армия людей?», «Почему женщины живут дольше мужиков?». Детские вопросы. У него очень интересный тип мышления. Он как бы выворачивает каждое явление и каждое событие наизнанку.

Люблю я его и очень жалею, что в своё время не познакомил вас. Правда, надо признаться, это было бы опасно, он — в твоём вкусе.

Марья встала:

— Я сюда пришла работать, а не знакомиться. — Но, сказав напыщенную, глупую фразу, усмехнулась: — Если честно, у меня к тебе тоже очень много детских вопросов.

— Насчёт Бога и вечности? — спросил серьёзно, а глаза смеялись. — Тебя всегда интересовали только глобальные вопросы.

На душе стало спокойно. Правильно, что пришла к Альберту.

Марья огляделась. Кабинет мал, гол: письменный стол, стулья вдоль стен — для конференций, в углу стоит нелепая старомодная вешалка, на ней два халата.

— Шкафов никак не достану, — перехватил её взгляд Альберт.

— Не насчёт Бога, — сказала Марья. — Зачем мы родимся, если очень быстро умираем? Зачем совершенствоваться, если мы так быстро умираем? Как можно искупить предательство, если человека уже нет?

— Подожди, девочка. Каждый вопрос — это философский трактат. — Альберт подошёл к ней близко, протянул было руку к её волосам, отдёрнул, она по-собачьи сжалась, точно он хотел ударить её. Беспомощная голодная собака. — Надо работать. Вот что я понял, — сказал хрипло. — Не наши с тобой это вопросы, Маша, не для человека. Начнёшь думать, не сможешь работать и жить. Ты должна думать о том, как вылечить холецистит или предотвратить инсульт.

— В больницу попадают уже с инсультами, — возразила Марья.

— Ничего подобного. Сколько больных с тахикардиями, стенокардиями, кризами! Разберись-ка с сосудами! Человеку работать надо, а не философствовать. Кто поможет людям, если не мы с тобой? — Альберт говорил по-отечески, а смотрел на её губы. — Пойдём в реанимацию, познакомлю с персоналом. Сменишь Кису. Воздушное существо. Муж сбежал. Киса ищет мужа.

— А ребёнок есть?

— Там бабушка и прабабушка. Полный комфорт.

— А Киса ищет мужа среди больных?

— И среди больных тоже. — Альберт засмеялся. — Сейчас раздобудем тебе халат, и начинай свою жизнь.

3

— Пить!

Марья склонилась над больным с инфарктом, немолодым человеком, показалось, ему нехорошо, но больной спал спокойно, видно, наркотики притушили боль, а шёпот раздался сзади. Марья отключила капельницу и подошла к мальчику.

Ресницы бросают тень на щёки, густые, шапкой, волосы, припухлые детские губы, детский подбородок. Детская бездеятельная рука. Из капельницы цедится в вену раствор, чтобы нейтрализовать в организме продукты распада. С каждой свежей каплей всё больше должно прибывать сил. Мысленно Марья торопит: скорее очисти кровь! Даёт мальчику кувшинчик. Он пьёт, не открывая глаз.

— Поверь в свои силы, скажи себе: «Я скоро буду здоров!» — ласково шепчет Марья. — Начинай бороться. Не бойся ничего.

Гораздо более могущественной чувствует она себя в этой зашторенной, полутёмной палате реанимации, чем за своим письменным столом. Алёнка права: тут главное дело её жизни! Вселить в человека надежду, помочь ему начать бороться с болезнью.

— Кто вы?

В глазах у мальчика — по лампочке.

— Скоро буду врачом. Как ты себя чувствуешь?

Мальчик не отвечает, видно, сил хватило только на два коротких слова. Смотрит жадно.

— Не волнуйся и ничего не бойся, — повторяет Марья. — Температуру тебе сбили, пульс ровный, полежишь под капельницей и выздоровеешь!

— Нет, умру, я знаю. Я не умею жить, — говорит мальчик с трудом. — Страшно: быть, а потом не быть, зачем тогда родиться?

Только что она задала Альберту этот вопрос. По лбу мальчика и над губой — россыпь пота.

— Что ты говоришь такое? — бормочет Марья. — Ты будешь жить долго.

— Зачем? Если всё равно умру?

Осторожным материнским движением Марья салфеткой собирает с его лица пот.

— Не думай об этом. Ты тратишь силы на грустные мысли, а они нужны тебе на борьбу с болезнью. Ничего нет вечного. Даже солнце когда-нибудь остынет. Ну и что? Всем сидеть и ждать смерти? Не жить? Глупо же!

— А собственно говоря, почему вы не около меня, вы обязаны меня обслуживать! — Требователен, властен голос. — Хватит любезничать!

Марья вспыхнула. Словечки бывшей тёти Поли. Взгляд ледяной. Совсем не похож «сердечник» на Владыку, ни тем более на красивого директора издательства и суперменистого Кириллу Семёновича, но что-то объединяет всех троих! Этот назвал вещи своими именами: знай своё место, ничтожная букашка! Не писатель, не врач, не медсестра — обслуживающий персонал.

— Вам судно подать? — согнувшись перед «сердечником» в покорной позе служанки, ехидно спросила Марья, но тут же одёрнула себя: «Совсем с ума сошла. Это же больной, это работа! При чём тут самолюбие? Ты отвечаешь за его жизнь!» — Вам плохо? — спросила участливо, вычеркнув из себя оскорбление!

— Расскажите анекдот! — потребовал больной.

— Что?!

— А собственно говоря, почему бы нет? Положительные эмоции нужны для того, чтобы быстрее выздороветь, не так ли? Рассмешите меня. А потом, я голоден. Мне не помешает бутерброд с икрой. Жена написала в записке, что принесла икру. Может, стащили? Тут такой народ!

Снова Марья вспыхнула. Интересно, где подобный экземпляр произрастает? Подошла к столу, на истории болезни прочитала: «Клепиков Андрей Николаевич, замминистра просвещения». Интересно, как он сюда попал? Почему не в Четвёртом управлении?

— Я должен лежать в Четвёртом управлении, — словно подслушал её мысли Клепиков. — Но мне расхвалили вашего врача. Говорят, один на Москву такой. Как его — Альберт?! Не знаю отчества. Посмотрим вашего мага и волшебника в деле. Вы обязаны обслуживать меня по всем правилам, как будто я лежу в Четвёртом управлении. Мне положена отдельная сиделка. Киса — молодец. Развлекала! — Он захихикал.

Без труда разбирала Марья почерк Альберта: кислород, полный голод, травяные настои.

— Дайте-ка мне икры! — приказал Клепиков.

— Вам нельзя есть. Маг и волшебник, к которому вы добровольно легли, прописал полный голод, — довольно резко сказала Марья.

Ничего поделать с собой она не могла. Клепиков, мерцающий тусклым взглядом, в нетерпеливом ожидании икры сжавший губы в одну полоску, враждебен ей, тщетно пытается она встать на его место. И всё-таки начинает объяснять:

— В больном организме и так мало резервных сил. Если же их направить на то, чтобы переваривать пищу, а не бороться с болезнью, наступит резкое ухудшение.

— Что вы читаете мне лекции? Я сам знаю, что мне надо. Я хочу есть. Почему Киса исполняла мои желания? Она понима-а-ет, как надо обращаться со мной! Я хочу икры, дайте, или я встану сам, и тогда вам будет плохо. Ну?

«Ты не имеешь права травмировать больного! — одёрнула себя Марья, от злости потеряв всякое соображение и все разумные доводы. — Киса кормила. Может, Альберт дал ей устное распоряжение? Киса работает здесь с самого начала». И всё-таки стала звонить в отделение. Но дежурного врача — Елены Петровны не оказалось на месте: она делала операцию.

— Я жду, — властно сказал Клепиков и высунул из-под одеяла ноги.

Сейчас она покорно двинется к холодильнику, откроет его, достанет икру, услужливо поднесёт. Да что же она такая размазня? Её дело: выяснить, как икра очутилась в реанимации. Неожиданно для себя, преодолев неприятный запах и какую-то тёмную силу, исходящие от него, склонилась над ним и погладила по голове.

— Не надо вам есть, — сказала мягко, жалея его. — Вы же так тяжело больны, а мы хотим вас вылечить! Вы легли сюда, потому что поверили в доктора, так слушайтесь его. Голод — это лечение.

Клепиков улыбнулся. Есть улыбки, от которых человек становится красивым, эта обнажила жёлтые, хищные, сильно стёсанные зубы, Клепиков не улыбнулся: ощерился.

— Это я люблю. Давно бы так. Я же говорю, всё можно устроить в наилучшем виде. А теперь тащите жратву. Никогда не слышал, чтобы лечили голодом. Человек родится, чтобы есть, и живёт, пока ест.

Марья засмеялась.

— Вы что? — опешил Клепиков.

Марья поправила ему одеяло, подоткнула под ноги, села около.

— Разве для того, чтобы есть, родится человек? Существует много других удовольствий.

— Конечно, существует, — важно согласился Клепиков. — Выйду отсюда и могу предоставить вам любые, какие пожелаете.

Марья снова засмеялась. Уж очень уморителен был этот «великий живот». Хоть и не видела она ещё тела Клепикова, но по рыхлым толстым щекам, по второму подбородку, расплывающемуся по груди, предположила, что живот — обширный и рыхлый, и весь Клепиков виделся Марье одним сплошным животом.

— А пока моё единственное удовольствие — вкусно поесть!

— Пройдёт кризис, и поедите. Потерпите, прошу вас!

— Нет, сейчас! Я же сказал! Давайте, быстро! Ну?!

Увидев гнев на лице Клепикова, Марья сдалась:

— Ладно, давайте компромисс. Чтобы потушить голод, съешьте яблоко. У меня есть вкусное! — Чувствовала она себя приготовишкой: ну как вести себя в данном случае? Ни инструкций, ни спасительных шпаргалок!

Клепиков буквально впился в яблоко, а Марья подошла к мальчику.

Она не посмотрела, как его зовут, и от этого расстроилась, очень захотелось назвать его по имени, так, чтобы обязательно при сокращении получилась буква «ш».

— Тебя как зовут? — склонилась над ним.

— Андрей, — одними губами ответил он.

Надо же, и Клепиков — Андрей. Странно связаны общей палатой и одинаковыми именами, под одним светом, в потоке одного воздуха, омывающего палату через громадную фрамугу, и такие разные! Одни совпадения! Ещё: мальчик Коля — около газетного киоска на Патриарших прудах и её Колечка, Кирилла Семёнович — редактор и брат Колечки — Кирилл.

медленно, словно слова — камни, шёпотом, чтобы не услышал с наслаждением жующий яблоко Клепиков, говорит Андрей. Едва оборвались одни строки, зазвучали другие:

Странный мальчик. Каждое слово — преодоление боли, слабости и страха. За этого мальчика она всё чувствует, будто сама лежит под капельницей. Откуда в нём силы?

— Вы велели бороться. Со всеми своими бедами я борюсь стихами. Мой любимый — Тютчев. А ещё — Мандельштам. Когда ушёл отец, маму я утешал стихами.

— Помогало? — спросила Марья. Андрей прикрыл глаза. — Андрюша, вам пора спать, — позабыв о том, что Клепиков тоже Андрей, включила любимую букву «ш» в его имя и почему-то перешла на «вы». — Утром вам станет легче, обещаю. Вы скоро выздоровеете. Сейчас главное — уснуть.

— Я скоро… — Видимо, Андрей хотел повторить своё — «я скоро умру», но почему-то не повторил, а вместо этого улыбнулся. — Я буду слушаться вас, хорошо? Только вы никуда не уходите от меня. И скажите: «ты»! Пожалуйста.

Точно детство вернулось, уютное, Иван пригрелся на диване, задремал, она хочет пойти на кухню помыть забытую посуду, он останавливает: «Ты только никуда не уходи от меня, я посплю, и вместе помоем».

Иван, Ванюша, Ванечка. Родители звали его «Ванятка».

— Никуда не уйду, Андрюша, спи спокойно. Иглу выну из вены через час, осторожно, ты даже не заметишь, сможешь поворачиваться. Спи! — Провела ладонью по лицу мальчика, как бы желая освободить его от дурных мыслей, предчувствий и страхов.

— Я напишу на вас жалобу! — Сердитый голос Клепикова отогнал её от Андрея. — Бесстыдно ведёте себя. Вы обязаны сидеть возле меня и смотреть за изменениями моего состояния, а не любезничать с мальчишками.

— Вас двое, и я обязана сидеть около каждого из вас поровну. Вы ели. Или вам хочется, чтобы я смотрела вам в рот, когда вы жуёте? — снова не выдержала Марья и снова разозлилась на себя: не смеет она срываться!

— Будьте любезны, дайте мне икры! — приказал он. Тут же захохотал весело и дружелюбно: — Небось, у тебя-то на икру денег не хватит?! Хочешь, угощу? Хотя сначала подай утку!

— Есть! — ответила машинально Марья. Ничего не может поделать: каждой клеткой своей ненавидит Клепикова. Она унижена. Попробуй, позабудь о себе, попробуй, пожертвуй собой, когда ненавидишь, когда унижена. Почему клепиковы получают удовольствие, унижая других?

— Киса развлекала меня. Рассказывала о своих похождениях. Разве у тебя нет похождений? — хихикнул Клепиков.

«Это мы сами позволяем себя унижать, — пришла простая мысль. — Да, мы должны лечить, но лечить, а не прислуживать».

«Я не обращаю внимания на тех, кого не уважаю. Такой не может обидеть меня, унизить». Иван пытался внушить ей, что мальчишки, избившие его, правы, а значит, ничуть не унизили его. Тогда Марья доверчиво поверила ему, несмотря на разукрашенную физиономию: кровоточащую губу, красную юшку из носа, синеву раздутой щеки! А сейчас поняла: Иван честно врал, себя пытался уверить, что не унижен. На самом деле его оскорбили, унизили!

Конечно, Клепикова не сравнишь с мальчишками, в свою очередь униженными равнодушием к ним Ивана. Конечно, Клепиков — чужое, инородное в её жизни явление, и нечего реагировать на него. Но почему же так нестерпимо больно, почему сами собой согнулись плечи, почему сердце захлестнуло обидой? Ну же, повтори себе Ванины слова: «Я не обращаю внимания на тех, кого не уважаю и не люблю. Они не могут меня унизить…»

Подаёт утку — повторяет. Несёт утку в туалет — повторяет. Моет утку — повторяет. А боль не уходит, а Ванины слова перебиваются словами Клепикова: «Небось, у тебя-то на икру денег не хватит!», «Подай утку!», «Вы должны меня обслуживать!».

— Киса — шикарная девочка. Выйду отсюда, сумею побаловать её, — торжественно вещает Клепиков.

В эту минуту Марья решила поменять фамилию.

Директор издательства спросил: «А вы имеете отношение к Рокотову?»

«Рокотов» — чужая слава. Она возьмёт девичью фамилию матери, не красивую, не звонкую, но естественную, как земля и воздух: Травина. Если суждено этой фамилии стать людям известной, ладно. Не суждено, что делать, в любом случае проживёт она свою жизнь, а не под крылом чужой славы, и никто, ни главврач, ни директор, не задаст ей вопрос, какое отношение она имеет к этой чужой славе. Она сама по себе.

— Я всё-таки требую икры. Я хочу есть.

В эту минуту в палате появилась Елена Петровна со своей детской улыбкой, сказала мягко:

— Вас просит товарищ Альберта Марковича. Я побуду здесь. Не спешите. Заодно поужинайте. Вам девочки оставили.

1

Собака зарычала, будто кто-то собрался вломиться в её собственный дом. Сквозь разросшийся хмель Марья никого не увидела, хотя тоже почувствовала присутствие человека.

— Ваня! — позвала и положила руку на настороженную собачью морду, чтобы собака невзначай не укусила брата.

Но это был не брат.

Через долгую паузу, в которую человек, видимо, решался, войти или не войти, приоткрылась калитка, и вошёл старик.

Значительная высокая фигура, костюм, видно, очень дорогой, ловко скрывает её недостатки: брюшко и опущенные, как бы сникшие плечи. Марья сильно близорука, но увидела и довольно большие залысины, и седой клок на макушке, и морщины, падающие от носа, скорбными скобами зажимающие рот. Кожа — несвежая, говорит либо об излишествах — в еде ли, любовных играх, в злоупотреблении винно-водочными изделиями, либо о болезнях и бессоннице, либо о тяжком горе.

Марья щурится, изо всех сил пытается рассмотреть получше, потому что в старике есть что-то неуловимо знакомое, родное.

— Маша!

Собака заворчала, готовая укусить.

«Отец?!» Стремительно перешагнула через собаку и очутилась в кольце отцовских рук.

Словно и не было долгих сиротских лет. Только отец может так обогреть, что по телу расходится благословенный покой. От ненависти не осталось и следа. Исчезло напряжение, сковывавшее её столько лет. Ничьей вины ни в чём нет, они двое около мамы. Серый день обернулся солнечным.

Наверное, они, обретшие наконец друг друга, стояли так очень долго, потому что собака нетерпеливо заскулила.

А когда они сели на уже покосившуюся, прогнившую кое-где скамью, легла около них и снова положила голову на Марьины ноги.

— Твоя? — спросил отец.

— Моя, — кивнула Марья.

— Ты всегда хотела собаку. Я часто думал в эти годы, почему мы с мамой после Тюхи так и не купили вам собаку.

— В городе тяжело с собакой, — сказала Марья. — Машины…

— Тяжело, — согласился отец и добавил: — Но ты так хотела!

И опять молчали.

Много лет ждала встречи с отцом.

Качаются верхушки деревьев. Холодный ветер не даёт утвердиться весне, взбивает небо облаками и тучами, не подпускает к земле солнечных лучей.

— Я опередил Ваню, — сказал отец. — Его перехватило телевидение. Делает большую передачу о Швеции. Когда сумеет вырваться, не знает.

Разговор не клеился. Даже очень родные люди, если долго не видятся, не знают, о чём говорить: как собрать в слова день за днём, мысль за мыслью, событие за событием?

— Помнишь, ты взял нас на съёмки в Крым? Снял нам с Ваней комнату на берегу моря у старушки. Старушка кормила нас, обстирывала, сторожила, чтобы мы не убежали без вас купаться.

— Не помню, — удивился отец. — Совсем не помню.

— Конечно, не помнишь, вы же с мамой работали, съёмки — в разных концах побережья! Это мы только и делали, что ждали: без вас нельзя было купаться. Ожидание всегда долгое. Ваня тонул, помнишь? Ты нырнул, подплыл под него и вытащил на себе.

— Не помню, — расстроился отец.

— Ничего, — сказала Марья. Ей стало очень грустно. Мама, наверное, помнит. — Как ты живёшь? — храбро спросила, хотя слушать об отцовских жене и ребёнке совсем не хотелось.

Отец ответил не сразу:

— Хочу посоветоваться. Лидия, оказывается, изменяет мне, живёт со всеми моими друзьями.

— Сразу со всеми?

— Не знаю, может, и сразу. Лжёт. Ворует деньги. Дам двадцать пять, продуктов купит на десятку, остальные кладёт на свою книжку. Когда я заикнулся о разводе, сказала, что разорит, пустит по миру, всё, мол, принадлежит ей. А я был щедр! — Отец долго молчал. Сказал жалобно: — Чувствую себя плохо. Болит желудок, печень, сплю плохо. Совсем расклеился. — Марья ждала, что скажет ещё, а он молчит, сидит кулем рядом. Похож на своего героя из «Страды». Тот тоже жалко улыбался. — Если разойдусь с ней, что ты скажешь? — спросил.

— А я при чём? — не поняла Марья. — Я вас не сводила. И разводить не собираюсь. — Но, лишь сказав это, осознала смысл отцовского вопроса. — У тебя есть женщина, с которой ты хочешь соединиться, или ты решил жить со мной?! — Отец не ответил. Кожа у него нездоровая. Глаза нездоровые. — Я никогда не брошу тебя, папа. — Марья обняла его, тщетно пытаясь скрыть свою жалость к нему. — Вылечу. У меня есть Прекрасные врачи. Буду заботиться о тебе. Помогу во всём. Но… — Марья запнулась, сказала мягко: — Хочу, чтобы ты знал о моей жизни то, что может помешать тебе принять решение: у меня есть ребёнок.

— Ребёнок? — удивился отец. — Откуда ребёнок? Разве ты была замужем?

— Нет.

2

В коридоре, заполняя чуть не весь проход, стоял громадный, не менее двух метров, мужчина.

— Маша?! — подошёл он к ней. — Альберт не велел задерживать вас долго. Я за ключом.

— Пойдёмте в ординаторскую, я предупрежу соседку! — Марья быстро пошла вперёд: неудобно в первый же свой рабочий день отлучаться надолго!

— Не угонишься за вами, рыбка моя! — Гигант перегнал её.

— Почему «рыбка»? Почему «ваша»? И как же «не угонишься», когда вы перегнали меня? — Марья набрала свой номер, махнула на кресло, чтобы гигант сел.

Не успел отзвучать первый гудок, тётя Поля ответила:

— Где ты? Сидю в колидоре, жду тебя. Сделала голубцы. У меня сегодня, можно сказать, день рождения.

— Поздравляю, тётя Поля, милая. Подарок за мной. Я, тётя Поля, на работу устроилась. В больницу. Могу вас полечить, поправить вам печень.

— За бесплатно, что ли? — спросила настороженно тётя Поля.

— Ясное дело, за бесплатно. Положу в своё отделение, буду о вас заботиться, кормить с ложечки.

В трубке захлюпало. Последнее время, по поводу и без повода, тётя Поля принималась плакать. Пили ли чай, рассказывала ли она о своей проклятущей, как называла её, жисти, слёзы лились ливнем. «Я через тебя и твоего брата сделалась плакучая, — жаловалась она. — Стала слабая, похожа на дитё».

— Полно, тётя Поля, — начала, по обыкновению, успокаивать её Марья. — По-соседски, по-родственному, ясное дело, как полагается. Вылечим в лучшем виде. Сто лет ещё проживёте, — говорила бодрым голосом. Думала, хлюпанье прекратится, а оно усилилось. Тогда Марья приступила прямо к делу: — Тут один человек остался без пристанища, ну, без крыши над головой. Прошу, откройте мою комнату, напоите его чаем и постелите на моей тахте. Бельё в шкафу на верхней полке. Я ночью дежурю. Приду утром. На цепочку не закрывайте.

— А он будет есть мои голубцы, как ты думаешь?

Хлюпанья словно не бывало, голос — деловой, радостный.

— Думаю, с восторгом. Подозреваю, он сильно голодный. В нём, тётя Поля, два метра роста! Значит, перепоручаю его вам. Спасибо! Что бы я без вас делала? — Снова готовилось великое хлюпанье, но Марья поспешно сказала: — Целую. Что бы я без вас делала? — повторила. Повесила трубку. Протянула ключ.

— Слушайте, а чем я отблагодарю вас? — спросил гигант.

Марья пожала плечами. Лишь сейчас, сидящего, разглядела его. Тёмные крупные глаза, ровный нос.

— Между прочим, мы не познакомились. Я — Вадик.

— Какой же вы Вадик? Вадим! Или даже целый Вадимище! А я Марья. У меня есть близнец Иван. Так назвали нас, чтобы мы всегда были вместе: Иван-да-Марья, — сообщила зачем-то.

— А я единственный сын. Отца нет, погиб на фронте, а матушка имеется, проживает в городе Кишинёве.

— Почему в Кишинёве?

— А почему вы в Москве? В Кишинёве и в Кишинёве. Город, между прочим, очень даже хороший.

— Что же я сижу? — спохватилась Марья. Вскочила.

Но Вадим протянул ей руку.

— Надо же познакомиться, — сказал многозначительно. — Правда?

— Правда. — Марья пожала руку. — И всё-таки мне пора, один мой больной непорядков не любит, тут же накатает докладную в высшие инстанции.

— Высшая инстанция, как я понимаю, — Альберт. Вряд ли накажет вас из-за меня, если он так любезно познакомил нас.

— Этот больной не Альберту напишет, — усмехнулась Марья. — И не главврачу, а самому министру здравоохранения. Ясно?

— Ясно. — Вадим встал, и Марья снова задрала голову, чтобы видеть его лицо.

— Вот вам адрес. Будете уходить на работу, ключ под телефон. Для порядка.

Клепиков встретил её словами:

— А если я сейчас с голоду умру?

— Вам прописан вечером гранатовый сок, утром морковный и из петрушки. — Марья открыла холодильник.

— Мне пришлось дать ему гранат, — сказала Елена Петровна и, сочувственно улыбнувшись Марье, отправилась восвояси.

Уж если Елена Петровна не устояла?! — растерянно смотрела ей вслед Марья.

— Я хочу икру и пирожное!

— Вашу болезнь можно вылечить только в том случае, если вы очиститесь, выбросите из себя все яды. Вы же хотите свой серьёзно больной организм замусорить ещё больше, — в который раз принялась объяснять Марья. — Сердце у вас слабое, не справится сейчас с трудной работой переваривания пищи.

Её дружелюбие не только не было оценено, наоборот, воспринято враждебно:

— Теперь я понимаю, чем ваш хвалёный врач такой особенный: морит людей голодом, а деньги, предназначенные на еду больным, берёт себе. Ловко! Это же надо сморозить такую глупость: еду называть ядами! Все века люди бились над тем, чтобы еды было достаточно, а ваш новатор отменяет! Да я напишу на него докладную, и он получит по заслугам! И на вас напишу. Почему Киса кормила меня? Что, вам даются разные назначения? Вы обязаны исполнять мои желания.

— Те, которые не противоречат лечению, — резко сказала Марья. — Если вам станет хуже, отвечать буду я.

— Вот и отвечайте. Это меня не касается. — И Клепиков заплакал, всхлипывая, как обиженный ребёнок. — Где моя жена? Где моя секретарша? — Лицо его некрасиво морщилось. — Я голоден. Я хочу икры и пирожных!

— Откуда в реанимации пирожные? Холодильник для лекарств.

— Киса принесла всё, что я велел!

— Но это преступление! Послушайте, товарищ Клепиков, у вас нехорошее состояние. Это ложный голод. Так дискомфортно у вас внутри из-за болезни. Пройдёт приступ, переведут вас в палату, кушайте сколько хотите. Ладно. Сейчас я позвоню Альберту Марковичу и, если он разрешит, накормлю вас икрой!

— Почему вы мучаете Марью Матвеевну? Мало того что спать не даёте, ещё и издеваетесь над человеком! — сказал Андрей.

— Кыш, сопляк, — презрительно отбрил его Клепиков. — Я требую своё!

Голос Андрея показался Марье накалённым! У него вздулись и стали малиновыми, как от лихорадки, губы и щёки. Осторожно вынула иглу из вены, отключила капельницу.

— Поспи, пожалуйста, — попросила. Благодарная за поддержку, коснулась его лица — погладить и отдёрнула руку: мальчик пылал.

Альберт сказал, если нет абсцесса, температура упадёт к ночи. Не упала. Капельница и лекарства не помогли. Значит, абсцесс. Значит, карбункул почки прорвался в околопочечную клетчатку. А теперь сильная интоксикация.

зазвучало как чудо. Непонятный героизм, особенно на фоне Клепикова. Марья знает, что такое: «карбункул прорвался в околопочечную клетчатку»! Это смерть!

Андрей находился в полузабытьи. Видно, стихи жили в нём сами по себе и вот вырвались. В отличие от Клепикова он не жаловался и не занимал её своим состоянием: сколько умел, пока она пререкалась с Клепиковым, терпел и боролся сам, да не выдержал — потерял сознание. Одни губы живут, сами по себе: избавлением от боли бормочут стихи.

Марья кинулась к системе с кислородом, открыла её, вставила носовые катетеры, понимая бессмысленность своего действия: при инфаркте кислород может помочь, при лопнувшем карбункуле почки и паранефрите — нет.

Услышала движение за собой, краем глаза увидела голого Клепикова с выпирающим, как у беременной женщины, животом: он распахнул холодильник и пальцем из банки подхватывает икру, глотает. А потом стал запихивать в себя пирожное.

Но Марья находилась в каком-то странном состоянии, Клепиков перестал быть её больным, один Андрей существует, Андрею худо, похоже, он в самом деле умирает. Понимая бессмысленность, в каком-то беспамятстве, скорее машинально, только чтобы что-то делать, снова подключила к Андрею капельницу.

— Я возьму своё, всё, что мне полагается, — с полным ртом, важно говорит Клепиков. — Я знаю, чего хочу. Завели порядки: морить людей голодом. — Он пошлёпал к кровати, улёгся и продолжал жевать.

Она едва добрела до телефона, срывающимся пальцем набрала номер Альбертова друга.

Прежде голосов раздался смех, грохнула музыка. И лишь потом женский голос крикнул:

— Алло! — Когда она позвала Альберта, в трубке засмеялись: — Аличка, тебя поклонница. Нужно было с собой привезти, — болтал, смеялся, радовался мелодичный женский голос.

— Да?! — весело включился в разговор Альберт. — Маша?! Что случилось?

Как умела, передала состояние Андрея, перемежая информацию эмоциями: «ему очень плохо», «надо оперировать!».

— Я умру от жажды. Подайте пить, — зудел голос Клепикова. — Да что же это? Не дозовёшься персонала!

— Еду, — сказал Альберт.

С этого короткого «еду» всё завертелось, как в кино. От телефона кинулась к Андрею. Он дышал рвано, несмотря на кислород, исправно поступавший в лёгкие. Белый как бумага, с мелким бисером пота. Закусив губу, ловила пульс и не могла поймать. Неожиданно Андрей свободной рукой вырвал из носа катетеры и отчётливо сказал:

— Я же говорил, умру. Только вы не уходите от меня до конца, — сжал её руку и снова потерял сознание.

Когда вошёл Альберт, Клепикова рвало. Розовый крем пирожных, куски теста не успели перевариться. Альберт пошёл было к Клепикову, но Марья с такой яростной силой потянула его к Андрею, что он подчинился. Приказал вызвать к Клепикову Елену Петровну и полностью сосредоточился на Андрее.

— Подготовь его, Маша! Если уже не поздно, — сказал ей и дал указание в операционную готовиться к вмешательству.

Почти три часа длилась операция. Альберт разрешил ей присутствовать. В самом деле, карбункул вскрылся в околопочечную ткань, там было полно гноя. Не сделай они операцию немедленно, Андрей умер бы.

Умер не Андрей — Клепиков.

Рвота вызвала такое напряжение, с которым организм не справился: произошёл второй инфаркт, крупноочаговый. Улыбчивая хрупкая Елена Петровна изо всех сил пыталась вытащить Клепикова. Но, несмотря на её отчаянные усилия, на слове «хочу» потеряв сознание, Клепиков так и не смог прийти в себя.

Альберт вернулся, когда Клепиков был в агонии. Попытался «запустить» сердце. Оно начинало сокращаться, но ритмично заработать так и не смогло.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — мрачно сказал Альберт. — Позволил себе сходить в гости, расслабиться.

— Это я тебе принесла беду. — Марью бил озноб. — Я виновата.

— Ты тут ни при чём. Ты бы, другая, не всё равно? Ты же не дала, сам взял! Виновата Киса, принесла в реанимацию! — Альберт недобро улыбнулся: — Кису купили, как нашу с тобой Галину, Киса любит побрякушки. Кису нужно бы судить! Нечего ей делать в больнице, пусть идёт в оперетту. Кстати, если бы не ты, умер бы и Андрей.

— А может, если бы я дала Клепикову сильное снотворное, он уснул бы и не потребовал бы есть?!

— Нельзя, — начал было Альберт, махнул рукой. — Потом объясню. Сейчас другие проблемы, а я без сил. Значит, так: Андрей очнулся от наркоза нормально, теперь проспит несколько часов. Надеюсь, осложнений не будет. Операцию мы с тобой сделали вовремя и удачно: не пришлось удалять почку! В общем, я к тому… поезжай домой.

— А ты?

— Что «я»?

— Теперь тебя отдадут под суд?

— За что?

— За смерть Клепикова.

— Нет же. — Альберт покачал головой. — С первой минуты по истории болезни ясно: прогноз неблагоприятный. Кстати, я зафиксировал все его «хочу» и «подать»! — Альберт сам был как мертвец, говорил через силу. Растёр себе лицо обеими руками, налил из термоса чёрного чая, пил медленно, экономно, маленькими глотками. Посидел несколько минут, закрыв глаза, встал. — Теперь я в порядке. Не думай больше об этом. Всё записано: какие меры мы принимали, чтобы спасти его. Думаю, сам министр не сможет придраться. Мне не страшен тот суд. Суд тут! — Альберт ткнул себя в грудь. — Страшен мой суд над собой: Кису допустил в реанимацию! — Помолчал. — Молодой ещё мужик-то, ему ведь и пятидесяти нет.

Альберт писал посмертный эпикриз.

Можно идти домой, занятия в двенадцать, а отвести глаз от пустой кровати Клепикова невозможно. Что бы ни говорил Альберт, в смерти Клепикова виновата она: видела, как он подошёл к холодильнику. Нужно было унести еду раньше. Не унесла. Не поверила, что в реанимацию кто-то мог принести пирожные! И вставать ему категорически запрещено.

Она судила Галину Яковлевну, Раису Аполлоновну. А из-за неё умер человек! Сейчас она готова терпеть всё что угодно, бесконечные «хочу», лишь бы он был жив!

— Прекрати казнить себя! — сказал Альберт. — Ты спасла Андрея. У каждого врача, каким бы хорошим он ни был, на счету ошибки и смерти. Такая профессия.

Перед уходом Марья подошла к Андрею. Мальчик спал. Крепко, спокойно. И в его лице не было смерти.

Дом встретил Марью запахом теста.

Тётя Поля, всегда ноющая и мрачная, была возбуждена.

— Сурьёзный мужчина, — сказала, едва Марья переступила порог. — Тебе починил телевизор и мне. Ест солидно, до последней крошки. Аккуратный. Сказал, любит тесто. Пеку оладьи.

Остолбенело взирала Марья на раскрасневшуюся, суетящуюся тётю Полю, делающую слишком много лишних движений: вместо того, чтобы поставить таз с тестом и масло рядом со сковородой на плиту, тащила горячую сковороду к подоконнику, на котором стояла маслёнка, потом обратно на огонь, а потом от стола несла к плите половник с тестом.

— Не узнаю вас, тётя Поля.

Та, забыв про оладьи, повернулась, забормотала:

— Я, может, сыну? Я, может, хочу угостить, — кивнула в глубь квартиры. Запахло горелым. — Ну, чего мешаешь? Мой руки, буди Вадика. — И сказала с придыханием: — Зима у него!

— Какая «зима»? — Марья перевернула оладьи.

— Чёрная, на какой наша власть ездиит. Сама сегодня видела.

— ЗИМ, что ли? — Марья краем глаза заметила недалеко от подъезда ЗИМ.

— Ну! Тесть подарил Вадику на свадьбу.

Что за тести пошли?! Ивану — машину, Вадиму — машину. Откуда только берут?

— Умеют жить люди, — возбуждённо говорила тётя Поля. — Разошёлся Вадик с женой, говорит, заела, запилила. Это бабы умеют. У него есть дочка. Говорит, квартира ихняя — большая. Будут разменивать. Ему выйдет отдельная.

Какой контраст — это болтливое домашнее утро с оладьями, которых не ела сто лет, и ночь, растянувшаяся на целую жизнь: с надеждами, неожиданностями, страданиями и смертью, как полагается, в конце!

К спящему в рабочее время Вадиму возникла неприязнь. Она думала, сразу спать ляжет, в двенадцать пятнадцать у неё пропедевтика, никак нельзя пропустить, главный предмет. Самое важное и самое трудное в медицине: поставить правильный диагноз. Хоть немного поспать бы! Не умея скрыть неприязни, спросила раздражённо:

— Почему он не пошёл на работу?

— Отгул взял.

Может, решил квартиру поискать? Для этого время нужно!

Явился розовый Вадим.

— Здравствуйте! — поздоровался, позёвывая. Был он без рубашки, в майке, точно по собственному дому разгуливал. Мелочь вроде, а неприязнь усилилась. И то, что красив, и то, что телевизор починил, увеличивало раздражение. — Целого быка скушал бы! — сообщил. Не стесняясь, потянулся. — Люблю завтракать сытно. О, оладьи! — И, не умывшись, не почистив зубов, выбрал самую пышную и стал жевать. И напомнил Марье Клепикова. Она пошла к себе. — Рассыпаются! — Вадим подзадоривал тётю Полю к дальнейшим подвигам, чем дёшево завоёвывал безоговорочную её симпатию.

Комната показалась чужой: в ней царил Вадимов запах, как и он сам, неприятный Марье. Распахнула окно, собрала простыни, сунула в наволочку: приготовила для прачечной. Одеяло вынесла на балкон, встряхнула, повесила выветриваться. Заперла дверь, переоделась. Делала всё нарочито медленно — захочет Вадим зайти в комнату, пусть подождёт. Она уже всё поняла про него: эгоист, барин, себялюбец, женился на престижном тесте. Наверняка не только машину получил. В придачу хорошую работу и прописку в Москве, сам-то, кажется, из Кишинёва! Жену, по всей вероятности, не любил, замучил. Похоже, есть ещё куча пороков, сразу не бросающихся в глаза. Раздражение разрасталось, как водянка, раздувая Марью и сковывая в движениях!

Когда снова пришла на кухню, Вадим с тётей Полей уже сидели за столом, и Вадим уплетал оладью за оладьей.

— Маша, садись, — пригласила тётя Поля. — Вадик, бери сметанку. Бери варенье. Нонешний год у меня много варенья. — Тётя Поля не спускала с Вадима глаз. — Какой ты гладкий! Жена-то хорошо кормила тебя, хорошо ухаживала. Маша, поешь, прошу.

— Аппетита нет, тётя Поля. Я только чаю.

Розовеют на полу крем и непрожёванные куски пирожных, которыми объелся Клепиков.

Нужно позвонить, узнать, как Андрюша. А сил встать нет. «Попозже позвоню», — легко уговорила себя.

Пила чай. Глаз не поднимала. Ей было неуютно в кухне. Она привыкла к своему столу, к своему электрическому чайнику. Хотелось увидеть Алёнку. И тут же подумала об Иване. «Пригласили сотрудничать на радио. Живём замечательно. У нас прислуга, — писал Иван. — Ника может отдыхать, заниматься детьми, читать. На уик-энд ездим на природу. Здесь прекрасные бассейны и корты. Мы с Никой выучились играть в теннис и в гольф».

«Ваня, Ванечка родной! Что же ты так далеко? Разве можно бросать сестру? Почему не пишешь, о чём думаешь, что чувствуешь?»

— Я заведую большой лабораторией, — говорит между тем Вадим. Сквозь разговор с Ваней Марья слушает его равнодушно, её не интересует жизнь Вадима. — В подчинении пятьдесят человек. Мы с другом придумали установку. Большое открытие.

Комментарии к тому, что говорит Вадим, даются ею помимо воли: «Владыка. Директор издательства. Клепиков. Главное слово: „подчинение“. Главное состояние: власть над людьми. Неизвестно ещё, ты ли с другом сделал это открытие, или вы вместе с другом отняли его у кого-то, или ты у своего друга отнял. Тоже бывает. Кто сказал, что открытие — большое? Это ещё нужно проверить!» На каждое слово Вадима рождалось злое возражение. Пуп земли! Скорее бы уж доедал и выметался. Его не интересует, спала она — не спала, устала — не устала.

Не допив чай, встала.

— Простите, я бы хотела отдохнуть после бессонной ночи.

У неё в комнате — широкая тахта и небольшой диванчик, на котором нельзя вытянуться. На тахту после Вадима ложиться не захотелось, свернулась калачиком на диване, носом к спинке. Пусть забирает свои манатки и уходит поскорее. То, что кто-то чужой в любой момент может войти в комнату, мешает уснуть. Веки — тяжёлые, кажется, никакая сила не раздвинет их. «Хочу», «подай», «икры!» — Клепиков обдаёт её тяжёлым, неприятным дыханием. Жив он, знает она. Она отняла у него икру и пирожные. Андрюша горит. Инструменты блестят под ярким светом, кровь заливает Андрюшу, сомкнуты в одну линию густые брови, глаза — над кровью, над Андрюшиным беспамятством.

— Подождите спать, я хочу поговорить с вами. — Через силу, плохо понимая, чего от неё хотят, повернулась. — Тётя Поля согласна. Разрешите переночевать ещё несколько ночей. Я подаю на развод, скоро получу отдельную квартиру.

Сон пропал.

— При чём тут тётя Поля? Какое отношение тётя Поля имеет к моей комнате? Развод — долгое дело, размен — ещё более долгое. Самое маленькое — год. У меня одна комната. Или тётя Поля согласилась пустить вас в свою? — Марья села. — Я не привыкла ни с кем находиться в одной комнате.

— Я хочу только ночевать.

— «Хочу»! Мало ли чего хотите вы? А я хочу в своей комнате жить одна. У вас есть друзья, с которыми вы придумываете установки, вот и поживите у них.

— У друзей есть жёны. Жёны — против.

— Все жёны — против? Чем же вы так досадили им? У меня была сложная ночь, и я хочу спать. Я тоже против, хотя и не жена вашего друга. Уж я-то совсем никакого отношения к вам не имею!

Он пришёл вечером как ни в чём не бывало, с гитарой и с бутылкой вина, сказал весело:

— Привет! Принёс пузырёк отметить нашу встречу.

Марья не слышит Вадима. По её дому ходит Колечка. Не седой. Смоляно-чёрный, с синими, чуть косящими глазами! Вопреки запрету Слепоты, три дня и три ночи снимает фильм. Слова ложатся на бумагу точные. «Ребята, не напрягайтесь, — просит Колечка. — Ещё немного. Нужно закончить. Нил, расслабься, ну что ты лежишь, как на пляже? Не курорт, больница. У тебя — инфаркт!»

Странное совпадение: у Клепикова тоже инфаркт.

«Лишь на сороковом году жизни ты увидел разрыв между своим „я“, природой, которую ты не замечал, и происходящим вокруг. У тебя нет богатырских сил, ты ничего не можешь изменить сам. Тебе фигово. Ты ни черта не понимаешь, как надо. Ну, вставай, подтяни штаны. Как есть, в пижаме, ты сбегаешь на улицу. Зима. Тебе на руку. Решил сдохнуть».

Упасть — не встать. Нил идёт головой вперёд, почти бежит, на последнем дыхании: пусть лопнут сосуды!

— Я хочу есть.

Не сразу Марья понимает: это — Вадим. Нужно высказать ему всё, что она о нём думает, и выгнать, а сил нет, и по бабьей своей, заложенной в генах привычке — накормить голодного, — машинально достаёт сыр, хлеб, холодные сосиски, кладёт на стол:

— Ешьте.

А сама — к Нилу.

Ветер в лицо, со снегом. Широко раскрытыми глазами Нил разглядывает щедрый снег, сроду не видел — каждая снежинка как выточенная! Останавливается, с удивлением прислушивается к себе: боли нет и дышать легче. Собственно говоря, почему из-за подонка он должен подыхать и никогда больше не увидеть этот светлый снег?!

— Я не могу пить без вас. Подайте бокалы, стынет вино.

Вадим рассыпал, как — соль по столу, слова, они перестали соединяться во фразы.

Марья подаёт бокалы, садится за стол. Даже пошлости «стынет вино», «пузырёк» оставляют её равнодушной.

Сейчас Нил должен наконец что-то открыть для себя. Что? Она не знает.

Вадим разлил вино, чокнулся с ней. Прогнал Нила.

— Смотрите, какой богатый цвет! Рубин! — Залпом выпил.

«Залпом пьют водку», — подумала машинально. Пить не стала. Поставила бокал. Она всё ещё ждала: Вадим уйдёт, и у неё будет возможность дописать сцену.

Выживет Нил? Выживет Колечка?

Она пока не знает. Сейчас — перелом.

Вадим уплетает за обе щёки и сыр, и хлеб, и сосиски.

— Ничего никогда вкуснее не ел! — восторженно восклицает. — До чего прекрасно устроена жизнь! Выпил — закусил. — Искреннее наслаждение написано на его лице. — Ну а теперь, когда пузырёк опустел, я угощу вас приятным пением.

Он берёт гитару, подтягивает струны, в самом деле приятно поёт: «Тёмная ночь…» Одну за другой выдаёт её любимые песни. Кажется, кто-то специально заказывает их ему. Так же, как ест, поёт: полностью доверяясь песне.

Марья смотрит на него с любопытством. А он внезапно говорит:

— Я облучён. — Совсем будничным голосом. Вздрогнула от неожиданности. — Несколько месяцев назад взорвалась установка.

— Та, которую вы придумали с другом?

— Очень важная установка, — говорит, не отвечая на вопрос. — Рассчитана блестяще. Но нашему руководству приспичило сдать её досрочно. Премии, признание, плохо ли? Мы пытались объяснить, что может выйти! Нельзя досрочно! Но наши начальники не имеют отношения к физике: «давай», и всё. Как «давай», не важно. Мы с Вадимом, он, как ни странно, тоже Вадим, день и ночь работали! Если бы только от нас зависело! Нам «спустили» сверху кучу незнакомого народа. Да и мы не железные: надо спать хоть по три-четыре часа?! — Вадим замолчал. Перебирает струны.

— Жертвы были? — спросила Марья.

Сейчас существует только он: облучённый, мученик. Вместо крови по жилам течёт жалость, растворила равнодушие, пошлые словечки, эгоизм, наглость.

— Погиб Вадим, — под треньканье струн буднично сообщил Вадим. — Ещё два мальчишки-студента. Э, у них смерть — быстрая, у меня — медленная. Ты врач, должна знать, что такое облучение. Головные боли, мутит постоянно, тошнота не тошнота, а если без рюмашки — слабеешь, липкий весь. Полный курорт! И, само собой, больше не мужик. Обиднее всего. Любил я это занятие, — цинично говорит Вадим.

— Да хватит бренчать, не о погоде разговор. А тот, кто всё торопил, как воспринял? — Наверняка на Клепикова похож: заглатывает пирожные, а между ними отдаёт распоряжения.

— Сбежал. — Вадим зевнул.

— Как «сбежал»?

— Молча. В неизвестном направлении. Да ничего, без начальника не будем, дадут нового. С этим всегда порядок.

Ну и жизнь. Несколько минут назад чужой, неприятный, теперь Вадим — её больной, предательством, тщеславием и жаждой власти клепиковых и владык подведённый к черте жизни, к испытанию муками, уж она-то знает, какие муки ожидают его!

— Чем помочь вам? — вопрос осторожный, врача — к больному.

Голос счастливого человека.

Она постелила Вадиму на тахте, сама легла на диване. По привычке свернувшись калачиком, приказала: спать. Но ни одна клетка мозга не послушалась.

Клепиков подошёл к ней, спросил: «Ты зачем меня убила? Ты должна была вылечить меня!»

Она может вылечить Вадима вместо Клепикова. Сказать Альберту: пусть положит Вадима в больницу. Нужно переливание крови. Кормить нужно полусырой печенью, грецкими орехами.

Она слушает голос Альберта: «Болезни и выздоровление начинаются с коры головного мозга. Можно убедить свою печень выбросить яды. Можно внушить себе… в себе искать источник спасения, резервы энергии. Вера в свои силы первый целитель, самовнушение — начало лечения!»

— Иди ко мне, — зовёт Вадим. — Поговори со мной.

Послушно Марья идёт, садится на край тахты. Вадим лежит на спине, подложив руки под голову, в свете яркого фонаря взгляд его мёртв. Марья пугается.

— Вы… не надо раньше времени… Не думайте ничего плохого. Сейчас много открытий в этой области. Альберт знаком с ними. У нас был случай, Альберт делал трансплантацию костного мозга. Мы положим вас в больницу. Мы будем за вас бороться. — Руками медсестры она гладит его руку. — И мужчиной станете. Вы должны поверить в то, что выздоровеете. Сами должны начать бороться за себя.

Вадим потянул её за руку:

— Ложись-ка. — Он подвинулся. — Я привык в тепле.

В слепой жажде собой спасти несчастного послушно прижимается к нему, готовая отдать ему своё здоровье. Он не солгал: он беспомощен и жалок. Она пытается помочь ему и повторяет снова и снова в слепой вере:

— Всё будет хорошо. Я вас спасу, вот увидите. Только не поддавайтесь болезни, говорите себе: «Я здоров. Я сделаю всё, чтобы выздороветь». Только верьте!

Печёнка, орехи… Она достаёт на рынке всё, что нужно. Трёт овощи, жмёт соки, толчёт орехи. Носится по Москве в поисках редких лекарств.

Спит, как птица на насесте: боится проспать его боль, его беспокойство — тяжёлый больной в доме! Слушает его дыхание, собой согревает, чтобы поверил в чудо, терпит странную «близость», помогает ему.

Она с интересом слушает его рассказы о научных открытиях, которые он сделал со своим другом Вадиком, его рассуждения о невежестве начальства и вреде бездарного вторжения в рабочие процессы.

Он умён, образован, по-видимому, талантлив и умеет добиваться того, что хочет. Почему же никак не начнёт сам за себя бороться? Она терпеливо ждёт этого.

А пока вынуждена ставить ему пузырьки, чтобы заглушить его страх. Даже приятелей его иногда принимает. И ходит с ним в гости. И, сгибаясь в три погибели, волочит потом пьяного домой от этих его приятелей. Терпит отвратительный запах перегара.

Она делает всё, что зависит от неё.

Почему-то ничего не сказала о Вадиме Альберту. Через Бориса Глебыча нашла хорошего специалиста, три раза свезла Вадима на переливание крови. Достала мумиё, и женьшень, и золотой корень — все, какие существуют, средства для того, чтобы дать Вадиму силы бороться.

А на работе — доверчивые лица больных, безразмерные дежурства, травяные настои, компрессы, банки на пупок, короткие совещания: о вреде антибиотиков, о том, как выбить средства на медперсонал, на современное оборудование, на удобные кровати, как составить записку о вреде гормонов, которыми кормят скотину и которые попадают в организм человека и встряхивают, и разрушают его! А на работе — кипы иностранных и наших журналов. А на работе — праздник творчества и эксперимента.

Больница — работа. И Вадим — работа. Очень неприятная, когда Вадим пьёт.

Всё время хочется спать.

Но, несмотря на усталость, она возбуждена и деятельна: она нужна людям. И только такая жизнь ей подходит: безоглядная борьба за человека, доверившего ей свою жизнь.

Неожиданно снова заявил о себе Альберт. Он ввёл в систему концерты самодеятельности, назвал их зарядкой для выздоровления. Раз в неделю, по субботам, все ходячие и больные на тех кроватях, которые можно передвигать, собираются в конференц-зале. Оказалось, Елена Петровна чудесно поёт. Девочка-санитарка Варя, вот уже три года безуспешно поступающая в театральное училище, на их вечерах отводит душу: играет сценки из классических пьес, танцует, показывает пантомимы и чувствует себя, как на взаправдашней сцене. Нашлись и пианисты, и гитаристы. А Тамара Павловна пишет отнюдь не бездарные стихи. Под Мальвининой внешностью таится сердце конквистадора. Но, в отличие от испанских конквистадоров, отправлявшихся в только что открытую Америку завоёвывать новые земли, Тамара Павловна завоёвывает земли довольно своеобразно: открывает таинственный остров, или никому не известное озеро, или гору с экзотическим названием и высоким стилем прославляет их в своих стихах. Получается, это она лично открыла озеро, гору, И яркие расцветки, и запахи цветов, трав, вод, которые буквально ощущаешь, — её творчество! Мальвинино лицо с яркими пятнами губ, глаз, бровей становится подвижным — волшебница, проникшая в тайны, скрытые от обычного человека.

Сотрудники задают тон. Больные подхватывают эстафету: вспоминают, что в детстве хорошо читали стихи или пели. После концертов их состояние резко улучшается.

В ту субботу Альберт подошёл к ней, не взглянув на неё, спросил весело «Свободно?» и, не дождавшись ответа, уселся рядом.

Она напряглась.

Всё было нормально до мгновения, пока Елена Петровна не запела. А запела она как нарочно: «Я встретил вас». Лишь только зазвучали первые слова, пальцы Альберта коснулись её руки, дрогнули. Альберт любит по-прежнему.

— Не надо, — одними губами сказала Марья, попыталась отнять руку, он сжал. Щека его шла пятнами.

— Я не могу без тебя, Маша. — Шёпот его заглушил «И сердцу стало так тепло…».

— Я уйду с работы.

Альберт убрал руку.

Огонь окатил и её, но сразу почувствовала: отпустило, она свободна от Альберта. Жалость к нему вспыхнула с ничуть не меньшей силой, чем прежнее чувство.

Она подавила её, спросила:

— Или ты, может быть, развёлся? Или твоя мама согласится признать меня своей невесткой?!

И прерывистый голос Альберта:

— Прости, Маша, иногда находит. Когда я вижу тебя, мне…

— Это не мешает тебе спать с твоей законной женой, проводить праздники в кругу семьи и воспитывать Светлану. — Он опустил голову. — Лучше скажи, помнишь, в порыве откровенности ты хвастался, что кого-то спас от лучевой болезни?

— Ты о Вадиме? Ты что, влюбилась в него? — неприязненно спросил Альберт. — Вот, значит, в чём дело.

Марья пожала плечами:

— Не влюбилась. Я вообще не способна больше влюбляться. Я хочу вылечить его. Есть такая возможность или нет?

В одну секунду Альберт превратился во врача. Под аккомпанемент стихов и музыки, а когда концерт закончился и они прошли к нему в кабинет, под аккомпанемент звонков познакомил с положением вещей: излечение стопроцентное, но очень долог и тяжёл восстановительный период у тех, у кого берётся костный мозг. В Америке это дело налажено: донорам платятся громадные деньги. В Союзе никто таких денег платить не будет, поэтому добровольцев не найти.

— А хоть чем-то можешь помочь? — спросила осторожно.

Альберт обещал оформить запрос и положить Вадима в больницу, как только американцы пришлют донорский костный мозг.

Уходила из клиники с надеждой на спасение Вадима.

Но на улице внезапно увидела серую мглу неба, лужи, по которым обычно шлёпала, не замечая, серые сплошняком стены из дома в дом, рюмашечку на столе своей комнаты, сытое лицо Вадима и словно проснулась: думала, рюмашечка — спасение от страха, а рюмашечка — суть Вадима!

Перешагнув через безвременье, Колечка явился из её прошлой жизни в её настоящее и исчез. Она выронила его из своего поля зрения, как выронил, бумажку от съеденного мороженого мальчик Коля с крест-накрест застёгнутыми штанами, которого дядя Кузьма — под зад из дома! Она ни разу больше не пришла к Колечке. И сам Колечка не подаёт о себе никаких признаков жизни. Встретился с Меркурием? Снова пьёт? Снимает фильм?

Пусть Вадим побудет сегодня наедине со своей рюмашечкой, Марья повернула в другую сторону от дома. Через сорок минут она была на Патриарших прудах.

Дверь открыли сразу.

Немолодая грузная женщина с мелкими голубыми глазками вытирала оголённые до локтя красные руки о передник. Марья уставилась на неё. Нет, не мог Колечка жениться на такой!

— Николай Антонович? — Женщина сморщила лоб. Тут же улыбнулась: — Мы с ним обменялись. Правильно, Николай Антонович… — Снова сморщила лоб. — Нет, не знаю. У нас был четверной обмен, не найдёшь концов. Извините, не могу помочь.

Завтра она подойдёт к любой «Горсправке» и за две копейки получит новый Колечкин адрес.

А что, если он нарочно сбежал именно от неё И не хочет никаких встреч?! Может, ему невмоготу без мамы, а Марья напоминает маму и мешает начать новую жизнь?

Она сидит на мокрой скамейке Патриарших прудов. Мокрый воздух проникает внутрь сыростью.

Потому и не звонит: она не нужна ему в его новой жизни.

Он сказал, что убил маму. Теперь, когда выздоровел, наверное, мучится этим. Не позавидуешь ему! Много нужно мужества, чтобы начать жить снова.

А ведь не подумал, что нужен ей, обиделась Марья, наполненная сырым скучным воздухом, но тут же усмехнулась: слава богу, вернулась в своё «я, я»! Как раз подумал именно о ней: не хочет быть обузой в её начинающейся жизни — своими неминучими болезнями, грядущей старостью, одиночеством!

— Господи, даруй ему мужества! — прошептала Марья. — Всегда один? В пустую квартиру приходить!

Дома её встретил пьяный крик:

— Машка, дай пожрать! Горючее есть, а закусона не нашёл!

Пока Вадим чувствовал себя плохо, он довольствовался двумя-тремя рюмками вечером, но с каждой порцией здоровья всё больше бутылок выстраивалось на столе, всё больше вокруг него собиралось собутыльников.

Сейчас на её диванчике развалился длинный, подстриженный под бокс парень.

— Знакомься, великий самбист. Краса нашей страны. Бородулин Геннадий. А этого знаешь: Миша.

Миша мал, неказист, белобрыс, с рыбьими мутноватыми глазами, с прилипшими ко лбу бесцветными волосами.

К Мише как-то пришли в гости. Блюдо с мясом, блюдо с картошкой, солёные огурцы. И водка. Миша стал накачивать ею Вадима. По-другому не назовёшь. Не успевал Вадим выпить, как его рюмка наполнялась снова. Марья решилась выпить тоже, чтобы Вадиму меньше осталось, но первый же глоток обжёг. Бывало, дома пригубливала хванчкару или киндзмараули, водку не пробовала никогда. Водка ударила в голову и ноги. И тут же мамин крик «Пусти!», мама рвётся из её рук к окну.

Именно тогда, подсознательно, в мамином крике, в пьяных анекдотах Вадима, в его пьяной тяжести, когда она буквально волокла его к такси и в голове стучало — «дотащить!», зародилось неприятие Вадима. Сейчас увидела всё как есть. Миша не человек. Такого забивают в ворота вместо мяча, такого посылают за водкой, с таким не церемонятся. Вот он оглянулся на Вадима — уловить, каким взглядом ему прикажут смотреть на неё. И Вадим не человек. И вся эта ситуация мерзка.

Ничего не сказала, вышла из комнаты и из дома.

Снова мокрый воздух, по-вечернему чёрные стены сжали её со всех сторон. Насмешкой — фонари. Есть свет, всё в порядке в этой жизни. Она идёт сквозь строй этих самоуверенных фонарей и не верит, что где-то есть обычная тёплая кровать, обычный тёплый чай, обычный кусок хлеба.

Она может без звонка, как в свой дом, притащить себя, разбухшую от мокрого воздуха, к Алёнке с Борисом Глебычем, съесть обычный добрый кусок хлеба, выпить обычного горячего чая и лечь в обычную тёплую кровать. Но она не может, не хочет обрушить на них свою бездомность, и свою глупость, и свою сырость, пропитавшую её насквозь. Борис Глебыч затеет игру в слова, а может, начнёт рассказывать об Аменхотепе IV, египетском царе конца пятнадцатого — начала четырнадцатого века до нашей эры, и его Нефертити, а может, заставит её почитать куски из новой вещи, которая во избежание недоразумений давно переехала к ним. Неизвестно, что сделает Борис Глебыч, только над всем тем, что он сделает, будет стоять, как святая вода, его взгляд. А она не сможет этого взгляда выдержать, потому что есть что-то в её отношениях с Вадимом нехорошее. Слишком много скопилось в ней отрицательных эмоций. И бездомная, брошенная судьбой, одна на улице, впервые задаёт себе вопрос: а зачем она взялась спасать Вадима? Он её об этом не просил. И понимает: Вадим ни при чём, это она себя спасала Вадимом, искупала свою вину перед Клепиковым, перед мамой и Колечкой.

Снова вся облеплена грязью. Как же это случилось?

Повернула к больнице. Хоть в конференц-зале, хоть в Альбертовом кабинете… неужели не найдётся для неё места, где она сможет поспать несколько часов? На пути к больнице, придуманной и созданной Альбертом, на пути к заколдованному дворцу, в котором она из замарашки превращается во всесильную волшебницу, пришло решение: завтра же она выгонит Вадима. Нельзя дарить собственную жизнь первому встречному.

И в эту минуту, когда всё наконец стало ясно в её жизни, под легкомысленными, уверенными в своей власти над людьми фонарями, вдруг почувствовала: она беременна. Марья замерла посреди дороги перед свершившимся фактом, таинственным, непостижимым в своём свершении: как могла она забеременеть от Вадима, который не может быть мужчиной?

Косоротились ехидно фонари, обходили её, точно она — камень, равнодушные прохожие.

Что возродило в больном организме жизнь, которой сам организм ещё не прозревал: печёнка, лекарства, переливание крови, её, Марьина, вера в его излечение, её помощь ему — неизвестно. Вадим, даже не предполагая своей щедрости, подарил ей то, в чём отказали Игорь и Альберт, которых она любила.

Но не о таком отце для своего ребёнка она мечтает! Может, и создал он гениальную установку, а может, создал её тот Вадим, который погиб, не это важно, важно то, что Вадим ненавистен ей: ненавистны его рюмашечки, его хронический эгоизм, его одноклеточные приятели. Не хочет она волочить его, пьяного, из гостей на себе, не хочет жить с ним под одной крышей ни при каких условиях.

Рожать нужно только от любимого человека, в этом она убеждена. И собой жертвовать ради чуждого тебе существа нельзя! Как же всё-таки это произошло?

Насмешка, ирония судьбы.

Пропитывает её сырость, бьёт озноб. Что бы ни отдала она за чашку горячего чая!

О чём она думает? От Вадима рожать нельзя. Она не полюбит ребёнка от Вадима. Нечего болтаться под дождём. Путь один: в больницу. Сегодня — выспаться, а утром явиться в гинекологию и вырезать из себя Вадима. Отовсюду изъять. Бывают кошмарные сны. Она проснулась. И пусть сон ещё жив в ней, она приложит все силы к тому, чтобы не оставалось в ней даже памяти об этом сне!

А если после аборта станет бесплодной? Она уже не молода. Вот у Алёнки не может быть детей. Алёнке Вадим не нравится. Все эти месяцы, что она — с Вадимом, Алёнка прячет от неё глаза. К убогим, к калекам так относятся, как сейчас Алёнка к ней. «Бог отнял у неё глаза, слух. Убогого нужно жалеть», — наверняка так думает Алёнка и жалеет её.

Но сейчас Алёнка сказала бы: «Роди и отдай мне, если тебе ребёнок не нужен».

Стало жарко, покалывают кончики пальцев, как перед экзаменом: сдаст — не сдаст, получит диплом — не получит. Это ведь и её ребёнок! Ребёнок без близости. А может, то промысел Божий — ребёнка ей послал Бог?!

Москва ловит Марью в свои петли, мотает по незнакомым улицам и переулкам, переводит через площади и проспекты.

Каким образом, непонятно, снова, второй раз за день, очутилась на Патриарших прудах. Пустые, ночные, они пугают тенями от деревьев.

Жаль, нет здесь Колечки. Просто помолчать рядом с ним и попросить: «Сыграй!» Вот что сейчас нужнее всего: Колечкина игра.

Патриаршие пруды неожиданно успокоили.

При чём здесь Вадим? Вадима выгонит, а ребёнка оставит. Бывают же несчастные случаи: отцы гибнут. Так и у её дочки погиб отец, что поделаешь?! Дочка поймёт. Дочка заберёт всё лучшее от неё и её мамы и будет похожа на маму!

Господи, как Марья будет любить свою девочку, двойной любовью, за себя и за несуществующего отца! Только её будет дочка, больше ничья! И не нужно ждать единственного, необыкновенного, никто им с дочкой не будет нужен. Она и дочка.

Вмешалось само провидение. Свершилось чудо. Не важно как, но свершилось. Такая малость — слияние двух клеток в одну, чтобы на веки вечные избавиться от одиночества. И сколько лет ждала этой одной-единственной клетки, которая подарит ей собственного, единственного ребёнка.

Осторожно, нежно, обе ладони положила Марья на ещё совсем не заметный, лёгкий свой живот. «Здравствуй, доченька! Я очень жду тебя. Я очень люблю тебя. Не через любовь, не через близость с мужчиной, сама не знаю как, но ты явилась ко мне. Здравствуй! Господи, спасибо! Я наконец не одна!»

Взять такси, вернуться в отнятый у неё дом теперь не страшно. И пусть в нём на время поселился, как в детской сказке, другой зверь, этот дом — её и её дочки, и она отвоюет его.

С этой минуты на Патриарших прудах, когда Марья пустила в жизнь свою дочку, она стала счастливой. На улице люди оглядывались на неё, больные заряжались её верой в выздоровление и в жизнь, руки её стали могущественными, научились снимать и гасить страх, возвращать силы и веру в жизнь. Мальвина хвасталась, что она сделала из Марьи великую массажистку, а Марья ощущала, что могущество пришло к ней свыше, ей достаточно положить свою ладонь на живот больного, и боль стихает. Но пусть Мальвина говорит, что хочет, и гордо улыбается при этом.

Наконец Марья поняла Ваню — то, что говорил он о её романе. Вот, значит, какая ещё бывает жизнь, вот без чего нельзя выпускать в свет произведение: кроме несправедливостей, смертей, корысти, есть вот это созидание человека в человеке, бескорыстие отношений, какие сложились у них в больнице, возможность чуда.

Вот когда само собой произошло в ней очищение: как шелуха, спали с неё все обиды, тщеславие, самолюбование, чувство ущербности и неполноценности, она забыла о себе. Есть больные и дочка в ней, пока маленькая и беспомощная, во всём зависящая от неё. Тошнит ли её, болят ли у неё ноги или голова — ерунда! Естественно, как дыхание, движение: Марья кладёт руку на живот и разговаривает с дочерью.

«Трудно тебе, маленькая, расти? — спрашивает и прислушивается, словно дочка и впрямь может ответить ей. — Ты во мне, значит, всё будет хорошо, вырастешь здоровой и сильной, потому что я кормлю тебя тем, что тебе полезно, ложусь вовремя спать, дышу свежим воздухом. А ты делай своё дело: спи и расти. Я без тебя не могу. Приходи скорее ко мне. Мне без тебя так пусто!»

Вадим воспринял её слова удивлённо:

— Почему я должен уходить? Я всем доволен. Ты так хорошо заботишься обо мне!

— Я не люблю тебя, — сказала Марья. — Ты не подходишь мне. Из-за тебя я перестала работать, бросила рукопись на полуслове. Не хочу жить с тобой. Не хочу жить ради тебя.

— Но мне здесь хорошо, удобно, — заявил Вадим, как бы подводя итог разговора.

— Тебе будет здесь не очень удобно, когда родится ребёнок.

— Какой ребёнок? — Изумлению Вадима не было границ. — Я не могу…

— Я сама ничего не понимаю, — призналась Марья. — Но факт налицо: у меня будет ребёнок.

— Может, у тебя куча любовников? Ты слишком часто болтаешься где-то, а мне просто голову морочишь? Говори честно: кто? — Он допрашивает! Лицо его сделалось неприятным. — Да ещё хочешь пришить мне ребёнка!

— Уходи, Вадим, — рассмеялась Марья. — Очень прошу тебя.

Но Вадим не ушёл. Стал ещё чаще приводить приятелей, ещё больше пить, словно хотел напиться и нагуляться на много лет вперёд. Ночами теперь сам стал являться к ней, требовать снова доказать ему, что он что-то может, и ей приходилось, с трудом преодолевая отвращение и пьяную силу почти ста пятидесяти килограммов, высвобождаться и удирать на кухню. Вадим был слишком ленив и на кухню не шёл.

Однажды Марью обнаружила на кухне тётя Поля. Молча постояла, глядя на неё, запричитала:

— Болезная ты моя! Безответная! Мне ничего сроду не сказала в ответ на мои обижания. И этому кабану…

— Ничего, тётя Поля. Только очень спать хочется.

— Идём ко мне. Ляжешь на диван. Он узкий, но тебе хватит места. Ах, паразит, выжил девку из дома! Говорила я, не доведёт он тебя до добра.

Угревшись на кушетке, засыпая, Марья сообщила тёте Поле, что ждёт ребёнка, и провалилась в сон. Но вдруг вспыхнул свет. Тётя Поля была на себя не похожа: глаза круглые, как у совы, волосы дыбом, в каждой черте возбуждение.

— Дитю ждёшь? Настоящую дитю? — Марья, удивлённая состоянием тёти Поли, окончательно проснулась, села. — Мне дашь?

— Что? — не поняла Марья.

— Нянчить дитю?!

Столько было страха и надежды в лице тёти Поли, что Марья поспешила сказать:

— Если вам будет нетрудно, нянчите! Я хотела Бориса Глебыча просить… когда понадобится в магазин или ещё что…

— Какой Борис Глебыч? Зачем Борис Глебыч? Я на что? Я рассчитаюсь в магазине. Я буду купать его. Я знаю песни. «Придёт бурый медведь, я тебя не отдам. Придёт злой человек, я тебя не отдам. Я тебя никому, никому не отдам», — надтреснутым, старческим голосом пела тётя Поля незнакомые Марье песни, и по её щекам катились слёзы. — Уважила старуху. Да я… за тебя… скажи, вы в росписи или так? — грозно спросила тётя Поля. — Дитю нужен отец.

— Ну, какой он отец? Три раза был женат и всех побросал. Трёх детей! Я, тётя Поля, не знаю, как избавиться от него. Хочу до родов успеть сдать экзамены за два курса. Предметы для меня лёгкие, известные. Тогда спокойно просижу дома год, только дочкой заниматься буду.

— Дочка — хорошо, ты не сумлевайся, лучше, чем мужик. Ну, значит, так. Насчёт этого… не думай. Уйдёте завтра, я поменяю и тот, и другой замок. У меня знакомый слесарь, делает такие дела как положено. Вещи выставлю на улицу. Хто у нас тут возьмёт? Нету фулюганов. Слушай, давай я врежу «глазок». Раз дитё, «глазок» нужен, чтобы никто чужой — ни-ни…

Разговор с тётей Полей и их стратегический план изменения жизни стоят бессонной ночи. Тем более день завтрашний обещает быть не очень тяжёлым. В больнице дежурства нет, а семинаров всего два. От Ночных дежурств пришлось отказаться.

— Ты не насилуй себя, не сдавай эти свои экзамены за один присест. И работу не бросай, денюжки на дитю будут нужны. А я завсегда отпущу тебя. Теперя вредно надрываться.

Марья обняла тётю Полю, расцеловала:

— Спасибо вам, теперь мне ничего не трудно. Только бы избавиться от этого! Из-за вас ведь я приняла его! «Тётя Поля согласна!» — передразнила Марья Вадима. — Мне он не понравился, вам понравился. Я, дура, пожалела. Ладно, давайте спать. Теперь, когда вы у меня есть, я совсем ничего не боюсь. Спасибо. Я буду вам платить.

— Чего?! Я к тебе как к дочке, а ты — обижать?! — рассердилась тётя Поля и заплакала. — Ты мне, может, теперя родна-ая?!

Долго утешала Марья её. И улыбалась: вот, значит, как люди поворачиваются, совсем наоборот. И было ей хорошо.

Ткнувшись ключом в новый замок, выжав звонок до предела, но, не дождавшись никакой реакции, Вадим вынужден был исчезнуть. Несколько дней подряд он досаждал Марье телефонными звонками, но, не дождавшись ни одного слова, звонить перестал.

Появился ещё один раз. В больнице, куда она попала.

На пустой тёмной улице, когда возвращалась после очередного дежурства домой, сзади обхватил её хулиган, потащил в подворотню. Спас случай: проходила мимо пара. Ночью начались выделения. Растерянная, испуганная, позвонила Альберту. Он приехал, увёз в больницу, положил на сохранение и ухаживал за ней, как за своей любимой женой.

Вадим заявился с апельсинами, печеньями, зашептал, чтоб не слышали соседки:

— Давай сбежим. Я тебя так прокачу, ребёнок и выскочит!

Сначала не поняла, а когда поняла, закричала со всей злостью, на какую была способна:

— Убирайтесь прочь! Прочь! Ничтожество!

Одна из соседок привела врача.

Неизвестно почему, словно почуял, что ей плохо, из своего отделения пришёл Альберт. Загородил выход, двинулся на Вадима, закричал не своим голосом:

— Как посмел обидеть её? Я предупреждал: не смей обижать!

Громадный Вадим попятился, будто слабый первоклашка, дрожащим телом прижался к окну. Со всего маха Альберт влепил ему пощёчину — в глубокой тишине.

— Что с вами, Альберт Маркович? — испугалась палатный врач. — Вам плохо? Вы так бледны!

— Гад, гад, гад… — бормотал Альберт, глядя в спину выползающему из палаты Вадиму.

Это были единственные чёрные минуты Марьиной беременности — те, что связаны с Вадимом.

Но опасность выкидыша прошла, и Марья в свой срок родила здорового ребёнка.

1

— У тебя есть ребёнок? — повторил растерянно отец. — Мальчик или девочка?

— Я очень хотела девочку, чтобы всегда была со мной. Расстроилась, что получился мальчик, а теперь рада: женщине гораздо труднее жить, чем мужчине. Попробую вырастить не эгоистом и не потребителем!

— Как назвала?

— Иваном.

— Зачем? — удивлённо уставился на неё отец. — У нас есть уже Иван!

И правда, зачем? Попробовала сама для себя разобраться.

— Мы так с Иваном любили друг друга, были одним целым, одной душой, а потом — как чужие…

— Почему — чужие? Жить в разных местах не значит быть чужими. Вы же встречались! Вы часто перезванивались!

Марье стало очень грустно. Она часто замечала, вроде говорят люди об одном и том же, на самом деле — совсем о разном и на разных языках. Иллюзия разговора есть, а разговора нет.

— Есть люди, — мягко заговорила Марья, — мама такой была, Иван раньше был такой, которым всё равно, как они одеты, какую пищу едят, им важно то, что происходит в них: в них, внутри, ежеминутно вершится жизнь, ничуть не похожая на внешнюю…

— Э-э, постой! — перебил отец. — Если твоему ребёнку дует в голову или в полу — щели, и от холода у него бесконечные ангины и ревматизм, вряд ли ты сможешь жить внутренней жизнью, ты будешь менять квартиру! И с одеждой то же. Не наденешь же ватник вместо изящного пальто, когда пойдёшь на свидание. Мне кажется, ты кое-что понимаешь навыворот. В жизни всё не так просто, — вздохнул отец. — Люди-то не дураки, те, что хотят удобств. На машине лучше ездить, чем в набитом автобусе, где тебе давят ноги, мочалят словами.

Отец наверняка прав, но почему-то расхотелось откровенничать с ним, и она принялась гладить ногой собаку. Та в восторге повалилась на спину, подставила брюхо, подняла все четыре лапы вверх — полностью отдавая себя.

— Я знаю, о чём ты. Иван оброс вещами, привык к заграницам, — сказал то, что хотела сказать она. — Но ведь так должны жить все. Норма — то, как живёт Иван, а не то, как живёшь ты. Удобства, наличие всего необходимого помогают людям жить внутренней жизнью, не расходоваться на преодоление бессмысленных трудностей.

Может, отец и прав, но почему-то с приходом благополучия люди словно слепнут и глохнут?! Вот книги Ивана, хоть и профессиональны, хоть и рассказывают о событиях сенсационных, сердца не трогают.

— Я назвала сына Иваном, — больше себе, чем отцу, попробовала объяснить она, — чтобы нас с ним не разорвали, как разорвали с братом, чтобы были мы Иван-да-Марья, единым целым. Близнецы, оказывается, не могут остаться навсегда соединёнными. А мать с сыном?

— Наивная моя девочка! — Отец обнял её, прижал к себе. Стал гладить, как гладил маленькую, когда она замерзала, чуть нажимая ладонями, чтобы прилила кровь к спине и спина согрелась. Защипало в носу. — Девочка моя хорошая! Неужели ты не понимаешь? Это иллюзия — мол, родители и дети нерасторжимы. Придёт девица на высоких каблуках, глупая или умная, добрая или жестокая, не важно, взмахнёт ресницами, дёрнет плечиком, и — привет: твой Ванька потопает за ней, а о тебе будет вспоминать лишь иногда, по праздникам.

— А общие взгляды? А общая культура? Бывает же, люди друг без друга не могут?!

Метались ветки. Первый май за те годы, что нет мамы, — не весенний, не солнечный. Листья ещё мелкие, и сквозь ветки видно свинцовое небо. Неуютно сегодня на кладбище. Деревья не защищают от ветра. И даже гнёзда, кажется Марье, вот-вот сорвутся и упадут на землю. Но погода не пугает. Здесь — покой. В каждой капле воздуха, в каждом листке, в каждом гнезде. Покой живой жизни. И милосердие к живым. И сострадание к тем, кто ушёл.

— Когда тебе шестнадцать, ты полна надежды на добро и любопытства к каждому явлению в жизни, а отцу в это время сорок, и он уже всё испробовал: и дружбу с любовью, и творческие взлёты с падениями. Разные исходные позиции. Разный опыт. Ну, о каком полном соединении может идти речь? Каждый дует по своей колее. — Отец замолчал, Марья слушала ветер.

Кто знает, может, отец и прав, и её мальчик, к месту и не к месту торжествующе кричащий «мама!», станет чужим?!

— Расскажи, что у тебя с работой?

«С работой»? У неё нет работы. У неё есть Сиверовна, Альберт, Елена Петровна, Варя… Последние свои рубли на распашонки, пелёнки для её сына отдали! У неё нет работы, в палатах лежат её братья и сестры, отцы, тётки, которых она спасает — вытаскивает из болезни.

— У меня нет работы, — усмехнулась Марья, — есть мои личные неприятности, личные беды и проблемы. — Неожиданно говорит: — Из проблем, оказывается, папа, не выбраться, даже если мы все положим свои жизни на то, чтобы выбраться. Когда мы с Альбертом работали у Владыки, мы знали, у нас плохие начальники и бездарные врачи, поэтому больные редко выздоравливают. Сейчас хозяева фактически мы, но и у нас умирают, папа, люди, и мы, зная, чем помочь, помочь не можем. Мы бессильны, понимаешь?

— В чём?

— Да во всём! Приступ у больного, а препарата, который может этот приступ снять, у нас нет, и топчемся мы все беспомощно около несчастного, не в силах прекратить его муки. Вот одновременно плохо двум больным, а дежурный врач ночью один, больше не положено. Кого спасать?

Петрович лежал в сердечном отделении. О чём бы его ни спрашивали, хочет ли он есть, спать, он отвечал: «Петрович». Понимай как знаешь. Что — «Петрович»? Чего он хочет? Марья даже подумывала, уж не болен ли он психически? Но глаза его смотрели остро, осмысленно. Был Петрович толст — килограммов за сто. Большие проблемы с судном, с мытьём. Несмотря на то что доставлен без сознания, попал сразу в палату, и вроде обошлось, и вроде пошёл на поправку, и вдруг — приступ. Они с Альбертом оказались в тот субботний вечер вдвоём перед хрипящим, закатившим глаза Петровичем. Срочно подключить бы его к аппаратуре, да такая лишь в реанимации. А кровать намертво припала к стене, не сдвинуть её вдвоём. И Петровича до реанимации не дотащить. Попробуй, подними такую глыбу! А решают минуты, даже секунды.

— Самое главное слово в нашей жизни, папа: «нет»! Нет нужной и в достаточном количестве аппаратуры. Нет денег на лекарства, на оплату медперсонала. Нет возможности достать нужные травы. Нет права попробовать экстрасенса, который может помочь легко внушаемым больным, Нет возможности пригласить столько массажистов, сколько нужно. Какое могучее слово — «нет»! Оказывается, всё в нашей стране возможно только через великое преодоление. Из кое-каких ситуаций мы находим выход. Ну, например, Мальвина выучила нас всех, и врачей, и медсестёр, и нянечек делать массаж. Альберт пытался оформить нас официально, куда там, нет такого закона, нет формуляра. — Марья засмеялась. — То, что мы — массажисты по сути, то, что у нас фактически по две специальности, по две порции обязанностей и ненормированный рабочий день, не важно, важно то, что у нас нет дипломов, а значит, и не полагается нам зарплата. И нищета, папа! Не каждый выдержит!

— Чем окончилось с Петровичем?

— Умер Петрович, чем могло окончиться? За границей в распоряжении каждого врача разнообразная диагностическая аппаратура, в Союзе мы такой не делаем, и нет денег купить за границей. В Союзе нет и необходимых веществ, не можем, например, ввести контрастное вещество в аорту для обследования почки. А ведь неточная диагностика влечёт за собой неправильное лечение. Отсутствие лекарств сводит на нет наши усилия. Люди гибнут точно так же, как у бездарных, равнодушных врачей. Смотри, переплетается всё: отсутствуют лекарства, средств не хватает, не хватает врачей, медсестёр, санитарок, аппаратуры. И не тому учат нас институты и училища. Ими выдаются обществу экземпляры серийные, бездумные, не способные лечить, не способные искать связь между спецификой организма человека и болезнью, между болезнью и природными явлениями. Квалифицированный творческий специалист появиться не может.

— Подожди, что же делать? Почему вы никуда не пишете? Ведь каждый может заболеть, и значит, обречён на гибель?

— А почему ты и Колечка не писали никуда, когда запретили «Жестокую сказку»? Почему ты не пишешь никуда о том, что тебя заставляют играть в бездарных фильмах? Ты-то, наверное, слышал, что твоя кукуруза, которую ты, как председатель, насильно насаждал в колхозный быт, в северных, например, районах не растёт?! — Отец изумлённо уставился на Марью. — А те, кто мог бы помочь, в нашей помощи не нуждаются: у них у каждого свой личный врач, своя сестра, своя санитарка. И даже экстрасенсы свои, запрещённые для простых смертных. Я уж не говорю о массажистах. Им глубоко наплевать и на нас с нашими проблемами, и на наших больных! Почему не боремся? Вопреки явной бессмысленности этой борьбы, из голого упрямства боремся! Составили подробное заявление в Министерство здравоохранения. Да ещё приложили отчёт о нашем материальном состоянии: какие зарплаты получаем и во что обходятся самая необходимая детская одежда, еда, квартира, транспорт, детсад… У большинства медработников, папа, зарплата в два-три раза меньше самых необходимых трат! — Марья весело рассмеялась. — Подумай, чтобы купить, например, сапоги, мы всей семьёй должны голодать. А какие родители могут спокойно смотреть на своих голодных, раздетых детей?! Ну и что нам делать? Или выпрашивай полторы-две ставки и губи на работе своё здоровье, или воруй. Видишь, сверху в течение десятилетий создавались условия для вымогательства взяток, для невнимания к больным.

— Ужас! — воскликнул отец так трагически, что собака подняла голову и зарычала.

— Спи, — сказала ей Марья, — всё в порядке, тебе ничто не угрожает. Только фанатики, папа, способны всё отдавать, ничего не получая взамен. Мы не берём взяток. Голый энтузиазм! Живём так, как вы жили когда-то, на идее! Но ведь мы все в долгах, и их не отдадим никогда, если положение останется таким же.

— А кто возится с твоим ребёнком, когда ты на работе? — видимо, не выдержав напряжения, поменял тему отец.

А Марья ни к селу ни к городу вспомнила приём в комсомол. Перекошенное гневом лицо отца, когда она сказала, что комсомол — ложь!

— Папа, помнишь, когда мы с тобой поссорились, — осторожно заговорила она, подыскивая нейтральные, мягкие слова, — мама всё просила: «Тише, тише, Марфуша услышит»? Получается, вы с мамой боялись, что и вас, как Колечкиного Кирилла, могут посадить?

— Боялись, — эхом откликнулся отец.

— Похоже, и сейчас нельзя высказать всё, что думаешь. До сих пор нет ответа на наше «Заявление», оно ведь могло попасть в руки Ираиде, Владыке, Клепикову. И сейчас ведь нужно бояться, правда?

— Тише! — Отец оглянулся на калитку, промокнул платком лицо. — Я не понимаю, о чём ты.

— И я не понимаю. Просто думаю вслух. Я совсем не умею думать, папа, — пожаловалась она, — сопоставлять, анализировать. Почему всё время нужно бояться? Значит, и сейчас могут посадить? — повторила она. — А знаешь, мне всегда казалось, а сейчас особенно, что меня вроде как нет, что я вроде как не существую, что я для общества — не человек. С самого детства и до сих пор. Ираида и работники издательств, и Владыка, и Галина с Аполлоновной всё время, исподволь и в лоб, кто как умел, указывали мне моё место: не человек я, букашка и должна делать то, что прикажут. Кому я служу?!

— Тише, прошу. — Отец снова огляделся и снова стёр испарину. Он был очень бледен, её отец, и в глазах застыл страх. — Я понимаю, о чём ты. Мы верили, что это единственно справедливый строй, у нас были идеалы! Для нас с мамой Двадцатый съезд оказался трагедией. Мы так любили Сталина, считали его непогрешимым!

— Как можно было любить его, если пропадали люди, если все боялись? Вы верили в красивые лозунги, в идеалы. Я, папа, так же, как и ты, верила в идеалы и сейчас… как дура… Я, как и ты, обществу служила. Все вместе! Делать добро! Правда, красиво. А бунтовала против того, что — формализм, что — скучно… Поняла недавно… — И сказала тихо, едва слышно: — Сама система, папа, такая, понимаешь? Сгоняет людей в стадо, на каждого надевает оковы рабов, при ней человек не может быть человеком, всегда на подозрении, всегда на крючке, и любой, понимаешь, любой может быть арестован без суда и следствия, невинный чаще, чем виноватый. При этой системе человек сам позволяет властителям топтать себя.

— Доченька, мы так верили, что это единственный строй, при котором человек может быть счастлив…

— В лагере, папа, пионерском и на Колыме? В стаде комсомола и собраний, в наших больницах и школах? Нищие. Бесправные. Униженные. Лишённые свободы выбора, передвижения. Помнишь, папа, как ты решил мою судьбу? Ну, когда погибла мама? Бросил в воду, чтобы я выучилась плавать. Я выучилась. Но какой ценой? Потерей здоровья, высвобождением самых мерзких качеств. Я же на долгие годы потеряла себя! И только теперь погибшие клетки начали восстанавливаться. А ведь ты любил меня! Как же ты был отравлен своими идеалами, если любимую дочь бросил одну погибать… переживать горе… такое?!

— Я не бросал. Я помогал. Готов был помогать. Ты сама не принимала моей помощи. Я хотел как лучше. И я верил: всё меняется к лучшему. Хрущёв исправит. Брежнев исправит…

— Не меняется, папа. Тогда даже для тебя я не была человеком. И сейчас, папа, я не человек. И Альберт не человек. Мы так же, как раньше, — букашки. Бесправны. Несвободны. — Что она заладила, как попугай?

— Я не понимаю.

— И я не понимаю. Не вижу выхода. Мы в паутине бьёмся, сиюминутное время поймало нас, душит. — Не выдержав напряжения, она резко оборвала себя: — Ты спросил, кто возится с моим сыном? Нянек оказалось неожиданно много. Во-первых, соседка тётя Поля у меня была в самое сложное время. Помогает Алёнка, первая Ванина жена, ты от неё Ивана увёл. Её дед Борис Глебыч не чает в Ваньке души, считает родным внуком, уже сейчас учит его лазить по деревьям, обливаться холодной водой, читать и многим другим великим делам, хотя парню всего-то три года.

Над ними стояла серость нерасторопной весны, воздух цеплялся за ветки сырым холодом и мглой, а Марья ощущала тишину, которой чужды суета, корысть, тщеславие, ту, в которой растворяются обиды, боль, предательство, ту, в которой разлито милосердие. Мама словно сидит рядом с ними, невидимкой, немым слушателем. Марья погладила руку отца. Вот сейчас время спросить о маме, почему добрый отец не пустил маму на экран, какими цепями привязал к заднику сцены и к себе?

— Значит, мы можем поселиться втроём? Я буду вас с Ванькой содержать, вы будете меня любить.

— Понимаешь, тебе может не понравиться, ты можешь не захотеть связать с нами жизнь, дело в том, что я не одна.

— Ты же сказала, у тебя нет мужа.

— Официально нет.

— Он — отец Вани?

— Нет.

— Кто же он?

— Мальчик. Намного моложе меня. Я не хочу портить ему жизнь, не хочу расписываться, всё жду, он уйдёт, хочу, чтобы он всегда чувствовал себя свободным. А живём мы вместе. Пусть хоть у него будет первая любовь счастливая.

— Ты его любишь?

— Я без него не могу.

— Кто он? Что делает?

2

Марья приносит Андрею фрукты, книги, домашний творог. После работы любит задержаться возле него: читает ему рассказы Чехова, стихи своих любимых Пушкина, Гумилёва. Сидит до прихода его матери.

Они совсем не похожи, мать и сын. Ирина Георгиевна — представительная, спокойная, сдержанная. Увидишь её и сразу поймёшь, она на работе — начальник, и работа составляет главный смысл её жизни. Заведует она большим отделом в одном из гуманитарных институтов. Сын — худ, хрупок, невысок, очень нервен, не уверен в себе. Мать улыбчива. Улыбка естественна и постоянна на её лице, приветливая, открытая, доброжелательная, поощряющая к откровенности и к совершению невозможного. Мальчик всегда грустен, напряжён, подавлен, зажат, совсем не улыбается. Лишь глаза у обоих одинаковые: широко раскрытые, карие, почти чёрные, и из них — яркий свет.

Марья рассказывает Ирине Георгиевне о состоянии сына и старается подольше погреться в доброте её улыбки.

— Спасибо вам, Мария Матвеевна! — благодарит та. — Что бы мы без вас делали?! Вы же его из рук смерти вырвали! Я же понимаю! И ваша забота…

— Ну что вы, — останавливает её Марья. — Это уж Андрей сам. Он боролся. И сейчас борется.

Андрей переводит взгляд с одной на другую, и, похоже, он не в своей тарелке.

И Марья заставляет себя уйти. Но долго видит она перед собой улыбку Ирины Георгиевны и две пары глаз, светящих ей.

Неожиданно Андрей восстал против неё. Она привычно склонилась над ним — поправить постель, а он закричал:

— Уйдите! И больше не приходите ко мне!

Она отшатнулась, испуганная. Недоумённо взглянула на мальчишку — глаза умоляют! Не сразу сообразила: выздоравливает!

В беспомощности, беспамятстве спасался ею, а оклемался, и невозможны судно, таблетки, перевязки при ней, её сочувствие, забота и покровительство.

Она относилась к Андрею, как к брату. Брату любила печь безе и блины, смотреть, как он их уплетает, во время мытья тёрла ему спину до малинового цвета. Любила возиться с ним — они понарошку боролись, щекотали друг друга. Андрей — брат младший, о котором нужно заботиться! А может быть, она и врала себе. Столько лет ожидавшая ребёнка, весьма вероятно, подсознательно, не обозначая словами, она относилась к Андрею, как к сыну. Умывать, кормить, баловать! Она выхаживала его, как их выхаживала из скарлатины мать. А когда он закричал, с ужасом поняла: для него-то она не сестра и не мать. Поняла и растерялась. Растерянность сменилась испугом. Только этого ещё не хватало!

Подходить к Андрею перестала, следила за ним издалека — как чувствует себя. В день его выписки взяла отгул.

Прошло несколько месяцев. Андрей не давал о себе знать, и она вздохнула с облегчением — показалось.

Но однажды, весной, когда сиротливые, незаметные среди каменных домов деревья вспыхнули зеленью, обнаружив себя и устроив городу праздник, а она неторопливо двигалась от больницы к автобусу, в себя вбирая этот праздник — зелёный цвет, непередаваемый запах свежести, услышала срывающийся голос: «Марья Матвеевна!» Остановилась, оглянулась. Сначала увидела громадную пушистую бело-рыжую собаку, размахивающую великолепным хвостом, а уже потом человека. Близорукая, напряжённо вглядывалась, почему-то испытывая безотчётное беспокойство.

Модная куртка, копна волос… Андрей?!

Больничная одежда делает людей похожими друг на друга, и Марья, пройди Андрей мимо, не узнала бы его. Кроме того, он возмужал: плечи развернулись, не мальчик — взрослый человек.

Видимо, сил хватило лишь позвать. Притянув к себе улыбающуюся собаку, он застыл истуканом. И Марья не знала, как повести себя. Назовёшь «Андрюша», дашь повод прийти ещё раз. Обдашь холодом, обидишь и расстроишь — за что? Уж кто-кто, а она-то знает, до чего он раним!

— Здравствуй! — сказала сдержанно. — Как чувствуешь себя?

Андрей, кажется, не услышал. Сделал неуверенный шаг к ней. И собака рвалась к ней. Укусить? По-собачьи выразить симпатию? Просто поприветствовать? Неизвестно, о чём она думает.

— Какая вы красивая! Гораздо красивее, чем я представлял себе!

— Я пойду! — вспыхнула Марья. — Я очень спешу.

Теперь он не больной. Теперь они каждый сам по себе, и нужно сразу, резко оборвать.

— Я прошу вас, — решительно заговорила, — подобных высказываний… — Она не смогла найти точного слова — «Не допускать», «не позволять себе» — и бросила фразу на полпути — Прошу не приходить. Нельзя. Понимаете?

И вдруг в его лицо явилась улыбка, такая же, как у матери: толкающая на безрассудные поступки. Он засмеялся легко, свободно.

— Чего вы так испугались? Разве я вас обидел? Вы в самом деле очень красивая. Вам никто не говорил об этом? Я просто констатировал очевидный факт. Я уверен, людям нужно говорить то, что есть. — Наконец он подошёл. Собака оказалась мирная: дружелюбно обнюхала её, а потом принялась лизать руки. — Она не моя, моего друга. Но я очень люблю её. Она мой друг. Такой же большой, как сам друг, — засмеялся он снова. — Её зовут Дунька. Странное имя для собаки.

Марье трудно давался сухой взгляд, сухой голос. Как бы она ни сопротивлялась, Андрей оставался существом родным, связанным с нею общим пониманием мира, отношением к людям и животным. Но зачем он так смотрит на неё?!

— Мне, правда, пора идти. У меня зачёт сегодня.

— Я провожу. Разве помешаю вам идти по улице? Я занимаю не так уж много места. Дунька, к ноге! Дай Марье Матвеевне тротуар!

Как всё в нём спуталось: желание казаться взрослым, независимым, детская бравада, страх! И — улыбка, совпавшая с праздничным днём.

Марья быстрым шагом пошла к дому, почти побежала.

Андрей узнал расписание её дежурств, стал встречать. То был мрачен и молчалив, то без умолку болтал: рассказывал о книгах, которые читал, о характере Дуньки и об их с ней отношениях — друг ревнует даже! И улыбался. Она старалась не смотреть на него в эти минуты.

С каждой встречей становилось всё непонятнее.

Беременная, наполненная ожиданием прихода в её жизнь дочери, не нуждающаяся ни в ком на свете, Марья тяготилась неловкостью ситуации: зачем приходит? Как смеет она встречаться с ним? Он ещё совсем ребёнок!

Но Андрей как-то непостижимо точно и своим присутствием, и своими разговорами соответствовал её новому состоянию, таинству, совершающемуся в ней. В ней созидается человек, каждое мгновение, и нет другого смысла в жизни, в этом высший смысл: собой, в себе создать человека. У дочери будут карие — мамины глаза, мамин голос, мамина доброта, и рухнет одиночество, уже рухнуло — навсегда. И Андрей нёс ей покой, тот покой, который отличает только детей: всё правильно в её жизни.

Это совсем другой Андрей, чем в больнице, — без стихов о грёзах природы и неминучей смерти, сегодняшний Андрей принимает мир в его первозданной гармонии: то, что предлагает в эту минуту природа, то и важно.

Видимо, Андрей своим путём — спасением от смерти, Марья — своим, но оба одновременно, чудом вырвались из трагедий и безысходности в жизнь! Этот Андрей утверждает её удивление перед непостижимыми, не дающимися уму процессами, происходящими в ней, утверждает её уверенность в добром исходе.

Только неужели он не замечает её живота, её отгороженности от всего, что не касается ребёнка?!

Нужно расстаться, это очевидно, но с новым Андреем расстаться оказалось трудно.

— Я не понимаю, зачем ты тратишь столько времени на меня, — решилась она всё-таки заговорить, — зачем мучаешь меня? Ну, встретились раз в месяц, поговорили о том о сём, и хватит. Ты же совсем не занимаешься, транжиришь время на пешие переходы по городу, я же знаю, с собакой в транспорт не пускают. Тебе надо заниматься, чтобы хорошо окончить школу и поступить в вуз. Чего ты хочешь от меня?! Жил же ты спокойно эти полгода, зачем появился? Прошу тебя, умоляю, если ты хорошо относишься ко мне, исчезни. Во-первых, у меня есть муж, ему это может не понравиться, а во-вторых, я жду ребёнка.

Реакция на её слова оказалась неожиданной для Марьи — Андрей засмеялся:

— Как вы понимаете, я догадываюсь, что вы ждёте ребёнка. А насчёт мужа — ложь. Может, конечно, он и есть у вас, но это не нужный вам муж, потому что вы — сами по себе, вы — одна, наедине со своим ребёнком. — Марья уставилась на Андрея. — Допустим, я восприму скрытые в подтексте слова «А не пойти ли тебе, Андрюшенька, вон?! — продолжал Андрей так, будто рассказывал ей смешную историю. — Нечего, Андрюшенька, путаться под ногами, хоть ты и путаешься под ногами вместе с Дунькой, к которой я привязалась». — Андрей стал серьёзным. — Вы впрямую, и я впрямую. Жить с вашим мужем я вам, кажется, не мешаю, и иметь ребёнка тем более. То, что я не появлялся пол года, и ежу понятно, а уж вам-то понятнее всех. Первая причина: пытался забыть вас, чтобы не «путаться у вас под ногами». Вторая: когда понял, что не смогу забыть, занялся спортом, дабы изменить хоть немного свою хлипкую внешность, нарастил кое-какие мускулы, научился кое-каким приёмам каратэ, теперь при необходимости смогу защитить вас. Что касается «путаться под ногами». Нам с Дунькой очень даже нравится путаться под ногами. Правда, Дунька? — Собака восторженно взвизгнула. — Путаться у вас под ногами я буду, хотите вы того или не хотите, потому что вижу: вы несчастливы с вашим мужем. Такие у вас глаза. Школу я кончу обязательно, обязательно поступлю в вуз и обязательно устроюсь на полставки. Потом научусь подрабатывать основательно.

— Зачем тебе деньги? На машину будешь копить? — неуверенно спросила Марья, чтобы что-нибудь спросить.

Снова Андрей покровительственно рассмеялся:

— О машине я подумаю позже, машина никуда не денется. Как только у меня появятся нормальные деньги, мы поженимся.

— Кто это «мы»? У тебя есть девушка? — с невольной радостью и неожиданной болью спросила Марья.

— Мы с вами поженимся, — сказал дерзко Андрей, но голос предательски сорвался. — Если я сумею уговорить вас, конечно, — добавил он мягко. — Если сумею внушить вам, что со мной вы будете очень счастливы. Я чувствую, сейчас вы одиноки.

— Ты с ума сошёл! — возмутилась Марья. — Между нами больше десяти лет разницы, тебе нужно строить жизнь нормально, с ровесницей.

— А вы знаете, что значит «нормально»? И кто вам сказал, что нужно строить с ровесницей? Уж это решать самому человеку, с кем ему строить свою жизнь! Каждый это сам решает, Марья Матвеевна. Я хорошо знаю, чего хочу.

— Морщины пойдут… — залепетала Марья. При чём тут морщины, если она не любит Андрея?

— Я буду с вами каждую минуту и не замечу, как они пойдут. Разве морщины решают судьбу людей? И ребёнок не может ничему помешать. Вы ничего не бойтесь со мной. Только я сделаю вас счастливой, я знаю. Я понял, почему вы такая бесприютная, вы мне говорили, вас мучают вопросы. Над ними бились великие умы, такие как Сократ, Платон, Ницше, Гегель, жизни свои отдали, чтобы решить их. И не решили, — сказал он те же слова, что когда-то Альберт. — Куда вам решать их, с вашим женским подходом к жизни! Вы не умеете анализировать. Но у вас есть то, чего не было у них, и нет у сегодняшних философов.

— Чего же это?

Андрей кивнул на её живот:

— Во-первых, это и ваше нынешнее состояние покоя, вы ведь перестали умствовать, так? Вы заняты тем, что совершается в вас. Во-вторых, ваш талант.

— Какой талант?

— Вы — врач. В это слово я вкладываю не привычный набор: таблетки, уколы, рентгены. Вы, как и Альберт Маркович, именно врачуете. Люди губят себя по собственной глупости: или сидят, как дураки, в болоте, или обжираются, позабыв о чувстве меры, или пьют без удержу. А вы, спасая их, жертвуете собой. Казалось бы, все свои ресурсы растрачиваете на них. А ведь, растрачивая, одновременно рождаете в себе новые: силу и доброту. Получается: золотой ваш фонд неисчерпаем. — Во все глаза смотрела Марья на Андрея, удивлённая его речами. — К этому, второму, пункту тесно примыкает третий, я сказал — доброта. Скорее милосердие.

— Нет, я жестока, ты не знаешь, у меня много долгов, я обидела многих людей, я бываю невнимательна…

— Ерунда, — улыбнулся Андрей. — Раз говорите о них, мучаетесь, значит, отдадите свои долги. Всё это я понял, не видя вас несколько месяцев, и об этом пришёл сказать. Вы собой отвечаете на самые неразрешимые, самые сложные вопросы гораздо точнее и глубже, чем величайшие умы, которые пытаются вскрыть тайны Вселенной в кабинетах и путём отстранённых умствований.

Под взглядом Андрея она чувствует себя маленькой и глупой девчонкой.

— Похоже, природа, её тайны никогда не раскроются! — сказал он то же, что не раз говорил ей Альберт. — Никто не знает, что это за «нечто» над нами или «некто». Но каждый из нас чувствует: есть что-то такое, что организует нас в единое целое, с восходами, закатами, извержениями вулканов, лепестками цветка, с муравьём. Но это «что-то» не подвластно нашему уму. Ответить на бесконечные наши «почему» мы, увы, не можем, как не можем познать, осмыслить, понять собственное устройство. Ну, подумайте, как сырая масса неэстетичного вида, называемая мозгом, может думать, охватывать целиком Вселенную?! Так же нам не дано познать Вселенную. Думаю, никто никогда не сумеет раскрыть тайны, они специально скрываются от нас! Никто не возвратился ни из рая, ни из ада, никто с Богом за столом не сидел. В космосе побывали, но что такое «тот свет», «душа», пока не узнали.

Андрей говорит громко, на всю улицу, не замечая, люди оглядываются, прислушиваются, говорит на одном дыхании, видно, долго и тщательно обдумывал то, что говорит:

— Значит, если умствования бессмысленны и лишь отнимают у нас нашу энергию, то не надо умствовать, надо жить. — Андрей хлебнул воздуха. — Просто жить: учиться, лечить людей, рожать детей, любить, варить вкусные борщи. — Замолчал. И заговорил уже нормально, тихо: — Вот я и собираюсь сделать это: устроить вашу жизнь так, чтобы вам было спокойно и хорошо.

— А думать не надо? — спросила Марья, как спрашивает школьница учителя.

Андрей снова весело рассмеялся.

— Надо, Марья Матвеевна, обязательно надо, только не отдельно от жизни, не об абстрактных вопросах бытия, а в процессе жизни о том, что она сегодня дарит. Так согласны вы стать моей женой?!

Марья быстро пошла от Андрея прочь, уставшая до изнеможения, ошеломлённая его наглостью, напористостью, убеждённостью и мудростью, его героизмом. Да, Андрей умён, умён органически. Но кто дал ему право вламываться в её жизнь, решать что-либо за неё? Но как смеет он преследовать её?

Вместе с тем сказанное Андреем совершало в Марье свою работу: может, он прав и действительно умствовать не нужно, и мучиться не нужно, а нужно жить, как живут отец, Иван? Просто жить?

А не приносит ли жизнь бездумная кому-то боль, не разрушает ли чью-то судьбу, как походя отец разрушил судьбу Алёнки и Ивана?

Нет, нельзя жить не думая, не анализируя поступки людей и жизненные ситуации!

Дунька, шумно дыша, бежит рядом.

У своего подъезда Марья резко повернулась к Андрею:

— Вот что я скажу тебе. Ты очень мудр: легко откинул проблемы, над которыми бьются люди много веков. И, как ни странно, похоже, ты в основном прав. Но твои планы, твои решения относительно меня… я ведь не вещь и не коза на верёвочке, которую можно тащить, куда тебе захочется. Ты знаешь всё про себя, я знаю всё про себя. Я не люблю тебя. Ты — хороший, талантливый, добрый, но ты слишком молод для меня. В тебе нет накопленной боли, пережитого…

— Ну и слава богу, что нет, — перебил Андрей. — Почему отношения людей должны строиться на боли и пережитом? Может быть, во мне есть то, чего нет в вас и что вам нужно больше ваших страданий и болей, которые, кстати, вам давно пора бы притупить, но без моей помощи, одна вы не сумеете сделать это. А вы культивируете в себе страдания и боли потому, что никогда ещё не были счастливы. Правда, сейчас вы уже сами начали кое-что понимать про жизнь: подсознательно чувствуете, что главное, что не главное. Но, к сожалению, вы такая мудрая, пока ждёте ребёнка. Новый удар, и вы снова сорвётесь. Тут я и пригожусь. Да, насчёт любви. Может, вы пока и не любите меня, но без меня вам не прожить, потому что я понимаю вас как никто другой и смогу помочь, потому что вам не скучно со мной… вот почему я пришёл, я вам… вы мне… такая родная!

— Нельзя, Андрей, — прервала его Марья. Преодолевая волнение от его слов, сказала: — Вы действительно близкий мне человек, но, если вы хоть немного уважаете меня, хоть немного считаетесь со мной, оставьте меня в покое.

Андрей потянул Дуньку за поводок, повернулся и быстро пошёл прочь.

Но оставил её в покое не сразу. К больнице приходить перестал, не звонил и не предъявлял себя, однако ежевечерне стоял под её окном, под фонарём, а рядом с ним сидела Дунька.

Так продолжалось две недели. Потом Андрей исчез, будто его никогда не было.

3

А к Марье снова стал приходить Стас. Он смотрел на Марьин живот таким гордым взглядом, точно этот живот был его собственностью. И даже скупо выдавал кое-какие сведения о своей работе, как Марья и предполагала, скучной работе бесправного инженера. В один из серых дождливых дней, не передав ей цветов, застыв на пороге, от двери сказал:

— Маша, выйди за меня замуж. Я буду очень любить твоего ребёнка. И буду любить тебя. Всю жизнь.

Что она наделала?! Почему вовремя не погнала Стаса прочь? За какие грехи ему это унижение, испытание?

Со Стасом ей не о чём говорить, Стас чем-то неприятен ей.

Подошла, не глядя на него, умоляюще сказала:

— Прости меня. Не могу замуж. Мне нужен только ребёнок. Я хочу написать всё, что задумала. Нельзя мне… замуж.

И тут Стас заговорил:

— Ты — безумная! Я всегда знал это. Ты совершенно не знаешь жизни. В нашем обществе женщина не может прожить без мужчины. И как ты смеешь оставлять ребёнка без отца? Ты не росла без отца. Я рос. Я возненавидел всех мужчин и возненавидел мать: как она посмела разойтись с отцом?! Я писал отцу письма: «Вернись ко мне!» — рассказывал ему о своих обидах. И не посылал, боялся, не ответит. Я знаю, ты не любишь меня. Не любишь потому, что не знаешь. Это при тебе я нем. Вообще-то я вовсе не дурак: умею думать и на каждый случай имею своё собственное мнение. Обещаю тебе, если полюбишь кого-нибудь, я ни слова не скажу тебе, уходи! Я создам тебе условия, пиши, сколько хочешь. Помнишь, я перебил колбы в химическом кабинете? Для тебя. Хотел, чтобы ты сказала «Вот герой!», чтобы обратила на меня внимание. А не признался — боялся: выгонят из школы, и я не смогу видеть тебя. Я люблю тебя со второго класса, стой минуты, как увидел рядом с Ванькой. Ты была такая тощая и храбрая — лезла под камни, под снежки, под насмешки нашей мужской бурсы за своим Ванькой. Я тогда… — Стас замолчал. — Но я никогда не мешал тебе. Очень боялся мешать. Ты всегда жила по-своему, не как все. Ваши игры с Ванькой были ваши. Ваши книги с Ванькой были ваши, даже если читали их и другие. По-другому читали. С Ванькой я мог говорить, с тобой — немота. Я, когда говорил с ним, говорил с тобой. Думал, Ванька перескажет тебе.

— Он ничего не пересказывал.

— Я однолюб, понимаешь? Ты у меня одна до смерти. — Жалость толкнула к Стасу, но тут же Марья отступила. Он не заметил её движения. — Не хотел навязывать себя. Всегда знал, ты человек особый, у тебя такая яркая жизнь…

— Ты — дурак! — оборвала его Марья зло. — Дурак! — На неё пахнуло детством, юностью, Иваном. Стас думает, чувствует, говорит так, как думает, чувствует, говорит Иван. — Сколько лет я была одна по твоей глупости! Расскажи, о чём говорили с Ваней, во что играли. Хочу понять тебя. — Она не девочка и знает, нежность, жалость — не любовь. Но она так устала от чуждого ей мира Вадима и от необычности Андрюшиной любви, так безумно Андрюшино предложение, она, зрелая женщина, и мальчик, так бесперспективны их отношения, что неожиданно пригрезилось: а почему бы не выйти замуж за Стаса и не отдохнуть наконец от забот и одиночества? — Ну что ты опять замолчал?

— Я не замолчал, собирайся, мы идём в ресторан.

— Куда?!

— В ресторан. Я получил премию и хочу танцевать с тобой. И потом, в ресторане нас не оторвут от разговора ни телефонные звонки, ни приход Апёнки, ни тётя Поля. Я не мебель, как ты думала, и не технарь-сухарь, я даже плакать умею. — Стас широко раскрыл глаза и поднял палец. — Поэтому мы пойдём в ресторан. Надевай своё любимое платье! — Стас мягко обнял её.

От него пахнуло клеем и чем-то холодным, железным, от чего сразу заныли зубы. Марья высвободилась.

— Мне очень стыдно, прости, родной, хороший человек, прости, не могу. Ты уходи. Я никогда не смогу. Ничего не смогу сделать с собой. — И, чтобы снять с него невольную «вину» за своё отвращение к нему, сказала мягко: — Мы передружили с тобой, Стас. Это бывает с давними друзьями. — Ей казалось, такое объяснение поможет Стасу уйти. Никогда ни с кем она не будет больше из жалости. Лучше одна.

Стас не ухватился за спасительное слово «передружили». Он принялся с новым напором уговаривать её: «не обижу», «буду делать всё, как ты скажешь», «не живу без тебя»…

Она хотела сквозь землю провалиться. Стас вынуждает её назвать вещи своими именами, и она называет:

— Извини, не хочу рушить твою жизнь. И свою тоже. Что-то, видимо, существует необъяснимое, без чего люди не смеют жить друг с другом. Прости меня.

Ребёнок даст ей всё, в чём нуждается человек, ребёнок наполнит её жизнь смыслом.

И наконец, он пришёл к ней, её ребенок. Не дочка. Сын. Пришёл с помощью Альберта, проникшего в родилку и продержавшего её за руку с первой схватки до крика мальчика, с корзиной гвоздик и полным приданым от Бориса Глебыча и Алёнки, с телеграммой от Андрея «Поздравляю праздником», с чистотой, вкусной едой и мечущейся в своей новой роли тётей Полей. Пришёл.

И началась жизнь, какую она ждала, когда он, её ребёнок, придёт. Иван улыбнулся, Иван обнял её. Иван сказал «мама!». Он различил цвета, открыл для себя «конструктор», музыку, деревья. Вместе с ним снова она видит всё впервые: яркую лампочку, шишку, зайца на картинке — никогда не замечала, какая у зайца тупенькая мордочка.

Иван, несмотря на свой нежный возраст, очень быстро понял своё особое назначение в жизни, он — единственная радость сразу четверых людей и, чтобы им было хорошо, должен принимать то, что они могут ему дать. Тётя Поля кормит его, обстирывает, зачем-то крахмалит его рубашки, будто он взрослый дядя, возит на санках, качает на качелях, хвастается им перед соседками и продавщицами в магазинах. Алёнка обшивает и обвязывает его, водит в кафе-мороженое и в парк культуры, читает ему и рассказывает сказки, а когда никто не видит, целует бессчётно, прижимает к груди так, что он задыхается. Дед буквально отнимает его у женщин, объясняет, что мужику нужно мужское воспитание, и учит обливаться холодной водой, лазить по деревьям, прыгать, бегать, висеть на кольцах, не бояться темноты и непонятных звуков, учит не обижать слабых, защищать тех, кого обижают, жалеть животных.

Меньше всего свободного времени у Марьи, и, естественно, меньше всех Ивану может дать она. Однако, видимо, родством своим Иван больше всех любит бывать с ней. Ему нравится звать её «мама!», и он часто ни с того ни с сего говорит «мама!». От этого «мама!» у неё кружится голова. Ему нравится приходить к ней в постель утром. Прижмётся, обхватит и так досыпает, а она боится пошевелиться. Всё свободное время разговаривает с ним или читает ему. Иван любит перебивать: «Что такое „господа“?», «Почему остров называется „буяном“, разве он шалит?» А когда во всём разберётся, громко и с выражением пересказывает сказки и стихи Борису Глебычу, Алёнке, тёте Поле, объясняет значение каждого слова. Марья рассказывает ему об устройстве животных и человека, о том, как рождается на электростанции и бежит по проводам ток, о корнях, кормящих деревья, о солнечной энергии. Иван любознателен.

Иван добр.

Совсем ещё маленький, он хорошо понял, что все четверо ждут от него любви, и каждому щедро дарит свою ласку, свои вопросы, свою благодарность.

Иван добр.

Они, Марья и Иван, нашли Колечку. Вовсе недалеко он живёт от них, на Шаболовке. Ведёт театральную студию при клубе железнодорожников. Зубы вставил. Не пьёт.

Колечка был дома в то воскресное зимнее утро, когда они пожаловали к нему. Открыл дверь и застыл, точно увидел привидения. Был он в потёртых домашних брюках и какой-то выцветшей, без формы и фасона кофте.

— Это ты — мамин любимый человек? — сказал, едва распахнулась дверь, свои первые слова Ванька. Важно вошёл в квартиру и обеими руками стал гладить Колечкину ногу. — Мама говорит, любимого человека надо греть и гладить.

Колечка стоял неподвижно, не шевелясь, видно, боясь спугнуть Ваньку.

— Извини, что без звонка, я больше без тебя не могу, — сказала Марья.

— Я тоже без тебя не могу, — как эхо, повторил Ванька. — Я решил тоже любить тебя. Расскажи, как ты живёшь.

Иван добр.

Уличным кошкам и собакам собирает объедки, несёт их торжественно, в картонке, стоит важный, сунув руки в карманы, смотрит, как едят.

Иван никогда не плачет. Смотрит на мир светящимися глазами, ждёт от него только праздника, всем улыбается.

Но и в его жизни уже случились тяжёлые переживания. Так он внезапно потерял тётю Полю.

Тётя Поля с рождением Ивана уверовала в справедливость жизни и собственное предназначение. Глядя на её умытое любовью лицо, слушая её ласковую воркотню: «Опять доброе не доел!», «Да что же ты мне всю хрусталю побил?», Марья недоумевала: неужели это та самая тётя Поля, которая когда-то бросала ей в суп тараканов и терроризировала её? Каждый шаг своей жизни, каждое слово тётя Поля подарила Ивану да Марье. Закупала продукты и готовила. Марью называла не иначе как «доченька», Ивана — «мой внучок». Обязательно давала Марье на работу «обед»: кусок мяса, котлету, голубцы, что наготовит, наказывала есть, «помня об еде».

Когда же Марья решила двухлетнего Ивана отдать в ясли, чтобы облегчить тёте Поле жизнь, тётя Поля устроила настоящий погром: швырялась кастрюлями и кричала, забыв о том, что может разбудить Ивана:

— На что я дену свою жизню? Зачем уходила на пенсию? При живой бабке удумала отдавать в чужие люди?! Нешто я не нежу ребёнка? И думать не моги. Или съезжай с квартиры, чтобы мои глаза тебя не видели! — кричала, будто Марья была у неё на постое. — Или чтоб ребёнок — со мной!

— Да я вас жалею! Вам тяжело! — вставила Марья слово.

Но тётя Поля разбушевалась ещё больше:

— Я в силах ещё. Себя жалей. Я, можно сказать, всю жизню ждала дитю. Захиреет в чужих людях. Не смей болтать слова!

С трудом успокоила старуху, в глубине души страшно довольная, что не нужно ничего менять и Ваня всегда будет дома. И бегала тётя Поля деятельная, ни на что никогда не жаловалась, словно сбросила с себя смерти близких и бессонные ночи, словно и впрямь собственного ребёнка нашла через столько лет. А в тот день…

Марья уже оделась — идти на работу, вывела Ваню в коридор. Почему-то в квартире было тихо: не падала свободно вода, как падала каждое утро, не постукивали кастрюли, не шаркала по полу щётка. Марья решилась заглянуть в комнату.

— Мама, я боюсь, — сказал почему-то Ваня.

Тётя Поля лежала, будто спала, положив руки под щёку. Только лицо — странное: нос заострился, рот полуоткыт, глаза открыты. Марья навидалась смертей и поняла: тёти Поли больше нет. Увидела Ивана, вошедшего следом, потянула прочь.

— Идём. Видишь, тётя Поля спит, — зашептала. Включила ему сказку про Чиполлино, велела слушать, а потом рассказать ей. Вызвала «скорую», позвонила Альберту — попросила приехать, Борису Глебычу — чтобы забрал Ваньку.

Навидалась смертей, а эта оглушила. Даже осмотреть не смогла закостеневшую тётю Полю, слишком родной оказалась эта маленькая самоотверженная женщина, так намучившая её и дорастившая её сына до трёх лет.

— Разрыв сердца, — определил врач из «скорой помощи». — Нам бы с вами такую смерть!

Тётя Поля, хоть и чувствовала себя хорошо, почему-то заготовила завещание у нотариуса, что сильно удивило Марью. Наверняка Марья не стала бы читать, если бы не бросилась в глаза собственная фамилия. Всё имущество, все сбережения, которых было несколько тысяч рублей, тётя Поля завещала Ивану да Марье. Составлено было и ещё одно, совсем необычное завещание — заявление в Моссовет «самому Главному»: её комнату, в которой она прожила тридцать лет, она просила передать Марье, «так как жизня у неё тяжёлая, имеется сын, без мужа, а ей, Полине Спиридоньевне Клюшиной, она доводится как бы дочерью», — было написано в том заявлении-завещании.

Непонятно, что уж из этого странного «завещания» подействовало на чиновника, в руки которого оно попало, а может, чиновник оказался добрым человеком, так или иначе, тётя Поля, умерев, устроила Марьину жизнь.

Иван много недель искал и ждал тётю Полю, не понимая, куда она делась, ведь спала?! Очень он удивился и тому, почему мама переселилась в тёти Полину комнату.

4

Ещё тётя Поля была жива, Ивану исполнилось полгода, когда Андрей появился у них в больнице, в их отделении.

— Прибыл с товарищами на практику, — заявил Альберту.

— Разве ты поступил в медицинский? — удивился Альберт.

— А что же мне было делать?! — вызывающе спросил Андрей.

— На практику так на практику, — ничего не поняв, пожал плечами Альберт. — У нас всегда нехватка людей. Только делать всё, что нужно: подавать судно, подмывать, кормить. Договорились?

— Договорились, — весело сказал Андрей. На Марью он даже не взглянул, словно она ни при чём в этой истории.

Если на улице она была хозяйкой положения, могла вскочить в первый попавшийся автобус и уехать, то на своей работе, в единственном месте на земле, не могла не говорить с практикантом, которого Альберт прикрепил к ней, не могла сбежать от него, не разрешить смотреть. И Андрей жадно пользовался всеми правами, данными ему Альбертом и общей с Марьей профессией: задавал тысячу медицинских вопросов, приносил книжки, почему-то о редких болезнях, о которых она едва слышала, зачитывал ей целые куски, заставлял высказывать своё мнение.

— Ты научись сначала лечить гастриты с колитами, почки, чего тебя тянет к липомам и тропическим язвам! — поучала она.

— Колиты научусь лечить, это не фокус. Посажу на голод, и всё в порядке. Я, пока лежал тут, кое в чём подразобрался!

Андрей объяснял, почему его тянет к сложным болезням.

Был он всё время возбуждён, энергичен, и Марья заразилась от него возбуждением, любопытством, энергией. Вёл он себя так, точно они давние добрые знакомые, Марье это очень нравилось, она перестала избегать разговоров с глазу на глаз, поверила в его бескорыстный энтузиазм и даже время от времени теперь обедала вместе с ним.

В одну из мирных минут, за фасолевым супом, спросила, как он очутился тут.

Андрей при ней почти не ел, всё сыт да сыт, а в тот день за обе щёки уплетал суп, как попка, повторяя, что любит фасолевый. Он набил полный рот, отвечать не спешил, ей пришлось повторить вопрос.

— Тайна фирмы, — произнёс наконец. А когда прожевал, всё-таки объяснил: — Честно говоря, довольно легко. Явился к самому декану. Обычно все боятся начальства, а я люблю иметь дело сразу с тем, от кого зависит решение. Рассказал ему о больнице в подробностях, уверил, что нужны практиканты, и вот я здесь! — Андрей снова принялся за суп. — Это вы, Марья Матвеевна, заставили меня проявлять чудеса дипломатии!

Значит, не бросил свои глупые мысли?!

Единственный человек — зовёт её не Мария, а Марья, как звала мама. Откуда он может знать это? И она почему-то считает, что её имя не Маша, не Мария, а именно Марья.

И всё-таки она полезла на рожон: ставить точки над «i»!

— Зачем ты пошёл в медицинский? Вы же по складу не врач, — перешла она на «вы», — вы гуманитарий.

— Врач я, именно врач, и в очень короткий срок докажу вам, что говорим мы с вами на одном языке. Я не оставлю вам никакой лазейки, стану великим врачом и буду всю жизнь работать рядом с вами. Вы обречены быть со мной. Только я сделаю вас счастливой вопреки вашему упрямству, — сказал напыщенно и хмуро.

— А как же стихи? — невпопад спросила она.

— Какие стихи? Не помню. Не было никаких стихов.

— Ты любил Тютчева, сам писал стихи, — глупо упорствовала Марья. Помимо её воли слова «Только я сделаю вас счастливой» перевернули всё вверх тормашками: не он мальчик, она — девочка, и именно он выведет её из одиночества. Страх, упрямство гнали её прочь от Андрея, требовали не слушать его, не обжигаться об его взгляд, а что-то, что было в нём определяющим, пригвождало к месту, делало от него зависимой.

— Не помню, — повторил небрежно Андрей. — Ничего не помню, я сейчас — на поле битвы, дерусь с вами за вас. Кто кого?

— Никто никого. Каждый сам по себе, — сказала упрямо.

Он встал, задвинул стул, потянулся, будто только что проснулся, а вовсе не наговорил тут всякого бреда, и, не взглянув на неё, вышел из столовой.

Через два дня практика кончилась, Андрей исчез. Ни звонка, ни письма.

Сознательно ли он кидал её из огня в ледяную воду или боролся с собой, предоставляя её себе самой, неизвестно.

Год до следующей практики показался Марье бесконечным.

Не желая признаваться себе, она ждала Андрея. Выходила из клиники, исподтишка смотрела по сторонам — может, пришёл? Высматривала Дуньку, разочарованно отворачивалась от чужих собак. Кидалась к каждому телефонному звонку, будто ей семнадцать лет. Ночью топала босиком к окну, вглядывалась в тени от деревьев. Андрей исчез, как не было его. Зачем она брякнула глупую фразу — «каждый сам по себе»?!

Спасалась только Ванькой. Подойдёт к спящему. Сопит Ванька, выпятил губы, раскинулся свободно. Успокоится помаленьку.

Однажды, в двенадцатом часу, раздался звонок в дверь. Она уже задремала. Андрей?! Прямо в ночной рубашке, не накинув халата, выскочила в коридор, непослушными руками боролась с замком — скорее под Андреев взгляд: вспыхнуть, зарядиться энергией, из врача и матери превратиться в девчонку!

Наконец дверь — настежь!

В распахнутом пальто, без шапки, с опущенными плечами — Альберт. Жадно смотрит, будто и не расстались они пару часов назад. От босых ног по телу вверх пополз холод, облепил мурашками.

— Не могу без тебя. Готов развестись. Усыновлю Ваню. Ты бежишь по коридору, нахожу уловку выйти! Слышу твой голос, перестаю что-либо понимать.

Марья сдёрнула с вешалки пальто, сунула ноги в сапоги. Не пригласила Альберта, он зашёл в квартиру без приглашения, закрыл дверь, робко, как мальчик, неловким движением притянул её к себе. Не нужные запахи, не нужные руки, не нужные слова. Она упёрлась ему в грудь ладонями. Сказала тихо:

— Ты опоздал, Алюш. — Она была уже за тридевять земель от него, прижалась спиной к двери, за которой — Ваня!

— Ты полюбила кого-нибудь? — спросил Альберт.

Как же она не замечала, какой он жалкий, опущенный?! На тёмном ворсе пальто — перхоть.

Никак не могла согреться, куталась в пальто, а мурашки бегали по ней, как насекомые.

— Не полюбила. Тебя разлюбила. Если тебе так будет легче, уйду из клиники?! Если мешаю…

— Ты с ума сошла! Не смей думать об этом. Я вижу… ты такая потерянная последнее время.

Может, тебе одиноко, как мне без тебя. Откуда это берётся? Ты входишь, у меня начинается тахикардия. Тогда, когда ты была со мной, по-другому…

Слёзы жгут щёки. Почему всё приходит поздно? Чем помочь Альберту? Всеми силами души она пытается отыскать в себе хоть каплю былого волнения. Откуда пришло то, что было тогда? Куда исчезло? Почему не оставило следов? Но Альберт — друг, самый близкий после Бориса Глебыча и Алёнки. Ему можно отдать жизнь. Но ему её жизнь без любви, без волнения не нужна.

— Я пойду, — сказал он.

Она не остановила его.

Андрей явился через год — снова на практику. И пиджак и брюки болтались на нём как на скелете, лицо осунулось, будто он снова перенёс сложную операцию. Ни геройства, ни энтузиазма, ни возбуждения. Ей сказал резко:

— Я не сдался. Начинаю бой сначала.

В этот раз Альберт прикрепил его к Елене Петровне.

Прямо на глазах Андрей наливался здоровьем, силой и дерзостью. В любую минуту мог подойти к Марье, сказать неожиданно, при всех: «Вы сегодня красивая!» То ли от его слов, то ли от взгляда являются силы: она спешит к самым трудным больным.

Неизвестно, сколько тянулись бы непонятные их отношения, если бы не грянули события, потрясшие их обоих.

Восемнадцатилетнюю девочку привезли в беспамятстве от болей. Острый приступ холецистита. Несколько дней Марья не отходила от Инны. Приступ сняла. Из тяжёлой Инна превратилась в выздоравливающую. Черноглазая, с пышной шапкой волос, чем-то неуловимо похожая на молодую маму, Инна вызывала в Марье такое же чувство, как Ванька. Инна тоже привязалась к Марье, поджидала в коридоре, увидев, устремлялась к ней и весь день ходила следом. Часто повторяла, что хочет быть врачом. Она быстро шла к выписке. Но что-то настораживало Марью — в глазах Инны была едва уловимая несуразность, казалось, девочка с трудом открывает их. Как-то спросила:

— У тебя не болят глаза?

— Нет, — удивилась Инна. — Но мне неловко открывать их, мешает что-то, голова не болит, а мешает что-то.

Сказать бы Альберту, сделать бы рентген головы, Марья не сказала и не сделала. Выписала. Почему не сказала? Не сделала? А вскоре Инну привезли снова. С дикими головными болями.

— Я хотела в специальную больницу, — сказала мать. — Инночка потребовала только к вам. Снимите боли, прошу вас.

Снимать боли было поздно: у Инны оказалась агрессивная опухоль мозга.

Все средства, которые были в арсенале Альберта, он использовал. По очереди бессонно все они сидели около Инны, вглядывались в её лицо: отпустило, лучше, тает опухоль? Но опухоль пёрла в жизнь, как на дрожжах, завоёвывая всё большую территорию. Мать незыблемым камнем сидела около дочери. Выгнать её домой они не могли, хотя её беспомощный плач делал неуверенной руку со шприцем.

Альберт созвал лучших специалистов Москвы и Ленинграда. Но из великих глоток вырвалось: «поздно». Лишь один решился попробовать. Стали готовить Инну к операции: сделали необходимые анализы, обрили голову. Но глаз вышел из орбиты, и знаменитый хирург в последний момент спасовал, не захотел на свою душу брать ответственность за смерть Инны на операционном столе. А Инна лежала лысая, без своих чудных волос, совсем ребёнок. Почти всё время под морфием, потому что слышать, как она кричит, не мог никто.

Андрей оказался рядом в миг Инниной смерти, взял Марью за руку, увёл из больницы. Это случилось ночью. Шуршал под ногами крохкий ледок, захватывающий землю на ночь, воздух колол лицо, как зимой, но нестерпимо пахло свежестью — нутром распиленного живого дерева, водой из растопленного снега, молодым листом, который ещё не распустился, а уже жил: шла весна. «Странно, — думала Марья, — зимой кажется, вот уже навечно смерть для природы, и вдруг новое рождение, всё начинается сначала. Но не для Инны. Почему же человек не может вынырнуть из болезни и старости в новое рождение?!»

— Вы сделали то, что смогли, — сказал Андрей. Сам факт его присутствия смягчал нестерпимую жалость к Инне. — Вы не виноваты в её смерти! Инна поздно попала к вам!

— Я видела, когда выписывали её, что-то не так, и не забила тревогу, никому не сказала. Инна говорила: глаза трудно открывать.

— Вы не были её врачом. И вы никогда ещё не сталкивались с этой болезнью.

— Я обязана была сказать Елене Петровне.

— А вы думаете, она не знала? Знала, наверняка Инна говорила и ей. Вы заметили, в каком состоянии была она? Она пропустила.

— Нет, ей просто, как и всем, очень жалко Инну.

— Я хорошо знаю Елену Петровну и подобную реакцию вижу впервые. Но я могу вас обеих успокоить: вы не помогли бы Инне. Вот вы ругали меня за мою тягу к редким болезням. В связи с Инной я кинулся к источникам, раскопал кучу панических статей: известна эта опухоль давно, и ни разу ни одно светило не победило её! Ну, допустим, вы ещё тогда открыли бы её и сделали операцию. А она снова выросла бы, она имеет тенденцию вырастать очень быстро почти сразу после операции. С ней пока нельзя справиться. Приводится много разных способов борьбы с ней, и всё равно поражение. Вы только бы измучили Инну. Так ей на роду написано. Неужели вы так наивны, что думаете: опухоль только появилась, когда глаза у Инны открывались с трудом. Да она давным-давно хозяйничала в голове. Глаза не открываются — симптом близости конца. Нет вашей вины!

Андрей был прав. И его аргументы, его голос вроде снимали вину, приглушали боль. Но всё равно Марья обязана была забить тревогу!

Изо дня в день Андрей пытался разрушить чувство её вины.

— Если есть над нами что-то, Бог или другая сила, созидающая души и тела, значит, предопределён конец каждого из нас. Быть может, Инна уже прожила предопределённую ей жизнь раньше, а в нашу забрела случайно?! — Андрей так уверенно нёс всю эту спасительную околесицу, что Марья в какой-то момент поверила: наверное, правда, жили они до своего рождения когда-то, она вот, например, была бездомной собакой.

Но прошло несколько недель, прежде чем она начала спать.

Окончательно освободил её от чувства безысходности Альберт. Наступил день, когда он закричал на неё. Всегда был нежен и мягок, будто она его ребёнок и без него пропадёт, а тут закричал:

— Сколько можно жить в черноте? Каждый день умирают миллионы. Суждено ей было умереть! И твоей вины нет, опухоль такая! Ну, умерла, что же: живым лечь в гроб? Мёртвое мёртвым, живое — живым. Беречь нужно живых. Посмотри, что сделала с парнем! Ты что, слепая? Он истощён до последней степени. По-моему, совсем заболел. Смотри, погибнет. И вот здесь ты одна будешь виновата! Никто никогда не будет любить тебя так, как этот мальчик. Впервые вижу такую любовь! — зло оборвал себя Альберт, повернулся и пошёл из ординаторской.

И сразу явилась очень простая мысль: почему всегда первая любовь должна быть несчастной? Почему в закон возвела свои дурацкие принципы: нельзя, мол, строить жизнь с человеком моложе себя?

Почему «нельзя», не хотела разбираться, нельзя, и всё, стыдно. Но помочь-то ему разочароваться в ней можно ведь?! Сколько она знает подобных случаев: молоденький мальчик поживёт с женщиной, и всё в его жизни сразу входит в норму: он становится спокойным, уверенным в себе. Это называется — перебеситься. Перебесится, увидит девушек своего возраста, женится, как женятся все нормальные люди. «Ну что стоит? Забудь о себе, подумай о нём!» — уговаривала себя Марья. Зато мучиться из-за того, что он погибнет, не придётся. Андрей и впрямь измучен психологически и истощён: одни глаза из-под белой шапочки лихорадочно блестят.

Ей передалась его лихорадка.

«Нет! — бунтовала душа. — Нет же!» Одно дело — мужчины её возраста и старше, другое — мальчишка, младший брат, почти сын. С брезгливостью, ненавистью относилась Марья к себе, лишь только представляла себе их сближение. А Андрея ненавидела за то, что он явился в её жизнь и поставил в такое тупиковое положение.

Ненавидела. А сама тянулась памятью к его стихам, к его мужеству и терпению во время болезни, к его ярким рассказам о прочитанных книгах, к его удивительному шествию во врачи, к его борьбе за свою любовь — вон Альберт говорит: впервые видит такую!

А откуда столько знаний у мальчика? Он следит за всеми мировыми и отечественными открытиями, изучает всё, что открыл Альберт, не хуже Альберта ставит диагноз и предлагает лечение, которое предложил бы Альберт. Ненавидела себя, а сама ждала, когда же наконец он столкнётся с ней в коридоре. При нём она всемогущая, всевидящая. Даже походка меняется при его появлении. И дыхание сбивается у неё, когда она обжигается о его взгляд. Сама себе врёт… не его спасти хочет, себя спасает.

Однажды подошла к нему, протянула бутерброд:

— С котлетой. Мне кажется, ты не ел целую вечность.

Андрей застыл, соприкоснувшись рукой с её рукой.

В этот вечер они вышли из больницы вместе. От Андрея расходилось такое электричество, что её начало лихорадить.

Был прекрасный летний вечер, с веером лучей от уходящего солнца, с причудливыми кроваво-красными, тёмно-фиолетовыми облаками, с запахом пыли, разлёгшейся на асфальте, подоконниках и листьях, с удивительным звоном летнего воздуха.

Они шли по аллее Ленинского проспекта, как вдруг Андрей заступил ей дорогу. Невысокий, лохматый, он, может, и был бы смешон, если бы не выражение его лица. И вдруг коснулся губами её губ. Она отшатнулась, опалённая. И крикнула резко, зло:

— Не смей. Никогда не смей. Уходи. Я ненавижу тебя! — Она побежала от него и очнулась только в автобусе. Губы горели, как от ожога.

Автобус почему-то не спешил в путь. И она двинулась, расталкивая людей, к выходу, чуть не рухнула со ступенек. Бежала к аллее через проспект, буквально выворачиваясь из-под машин.

Андрей сидел на скамье, согнувшись, как старик.

Запыхавшаяся, остановилась перед ним, шумно отдышивалась. Он поднял потухшее лицо, смотрел не понимая.

— Пойдём, — сказала, за руку потянула его со скамьи, но, лишь дотронувшись, отдёрнула руку.

И шли они рядом словно чужие, а около подъезда снова решительно взяла его за руку:

— Пойдём!

Это был день её позднего возвращения из больницы, и Ваня пасся у Алёнки с Борисом Глебычем. Они с Андреем оказались одни.

Марью била дрожь.

Свет осветил разбросанные игрушки, письменный стол.

Андрей непонимающе смотрел на неё. И она под его взглядом ослабла. Надо бы поставить чайник, надо бы сварить картошки и поесть, надо бы умыться после рабочего дня, а она не может ни рукой, ни ногой шевельнуть, так и стоит под выключателем, в двух шагах от Андрея.

«Ну же, — приказывает себе, — поставь чайник. Ну же, пойди вымой руки». А сама смотрит на Андрея, не зная, как быть дальше.

Всегда готовый наступать, Андрей испуган.

Преодолела себя, сделала к нему шаг, коснулась ладонью его плеча — сквозь рубашку плечо огненное. Глядит ему в глаза и сама не верит в то, на что решилась. И Андрей не верит.

Она должна спасти его — привычные слова врача.

Марья повторяет их раз, другой: «Пусть он выздоровеет и уйдёт».

«Ханжа! — понимает. — Себя спасти от него хочешь».

Дрожа, как в лютый холод, обезумев от страха, начинает раздеваться.

Он не говорит «что вы делаете», черты его смазаны, губы дрожат, он не смеет дотронуться до неё, она сама касается его. Унижение, отвращение к себе и ощущение праздника, стыд, какого она никогда в жизни не испытывала… и наконец огонь, от которого она почти теряет сознание. И — незнакомое наслаждение, и впервые за целую жизнь покой праздника.

Через века сквозь шум в голове голос:

— Вам… плохо? — Его глаза на другом конце планеты: плещут светом и ужасом. — Вы… вам… плохо? Вы плачете? Вы улыбаетесь…

Андрей не ушёл и через год. В дни её дежурств брал Ваньку из сада. Сам же устроился на ночные и праздничные дежурства, чтобы подработать. Через год был так же трепетен, как до их сближения.

А её мучило ощущение, что она — с сыном, с братом живёт. Её было две. Одна — раскована и расслаблена, вся раскрыта своему освобождению от одиночества. Другая — зажата, прячет глаза от людей, точно проворовалась, украла чужое. Ей неловко было перед Андреем, и она всё время срывалась: гнала прочь, выставляла его вещи на лестничную клетку, кричала, что не любит, не может видеть его.

Первое время он терялся, потом стал тоже кричать на нее: «Прекратите истерику. Дура, вот дура!», но «дура» не звучало «дурой», и она не обижалась.

Теперь терялась она: не знала, как реагировать на его крик. Но ей становилось легче, точно он окатывал её ледяной водой.

Накричав на неё, он брал в ладони её лицо и шептал: «Красивая. Хорошая. Родная. — Не шёпот. Его слова разносились по всему дому, по всему городу: — Хорошая. Родная».

Он не замечал её ненависти, её раздражения. Он дарил ей себя, своё время, свои сумасбродные идеи об усовершенствовании общества, медицины.

По-видимому, как всякий мудрый человек, Андрей верил не её словам, а той лёгкости и радости, с которыми она лечила теперь больных, готовила обед, возилась с Ванькой. Но, как всякий творческий, глубокий, несущий в себе целый мир человек, он не был самоуверен. Ему и в голову не приходило, что он, единственный во всей её жизни, уводит землю у неё из-под ног, что это он вечной зеленью распахнул перед ней беспредельность Вселенной, что с ним она забывается и несётся в забытьи по зелёному и голубому.