Глава 1

Сентябрьским днем 1981 года, часа в три с половиной по полудни, из троллейбуса, только что подъехавшего к автовокзалу Ялты, вышел среднего роста гражданин лет сорока — пятидесяти. Впрочем, даже при детальном рассмотрении нельзя было определить его возраст более точно.

Слегка седеющие коротко остриженные темные волосы тщательно причесанные на косой пробор, открывали высокий выпуклый лоб. Тонкий нос с горбинкой, скорее неестественной, а появившейся позже в результате травмы, заканчивался подвижными ноздрями изумительно тонкой изящной резьбы, от которых вниз к уголкам рта шли глубокие складки морщин. Чуть припухлые губы прикрывали все тридцать два здоровых зуба. Большие глаза темносинезеленого цвета иногда меняли свой цвет (особенно правый), переходя в совершенно черный бархатистый, как черное ночное небо, от чего собеседнику с непривычки становилось непосебе. Плотно прижатые к черепу уши имели необыкновенный рисунок раковин, напоминавших створки жемчужницы, заканчивающиеся снизу крупной мясистой мочкой. Тот факт, что черепная коробка у гражданина была несколько больше обычной, мог обнаружить только специалист.

Легкий серый костюм, безукоризненно сидящий на его спортивной фигуре, явно не отечественного производства, белая отлично выглаженная рубашка, бордовый узкий галстук и такие же бордовые носки, замшевые серые туфли с несколько зауженным носком и приподнятым каблуком, что придавало еще большую стройность его фигуре, составляли его туалет.

Гражданин торопливой походкой отдыхающего, уверенного в своем ночлеге, направился к центру, в сторону набережной. Только очень опытный глаз и чуткое ухо могли уловить небольшую хромоту и легкое поскрипывание протеза его правой ноги.

Что за чудесная погода стояла в этот день! И бледноголубое небо, и синие горы, казалось, излучали мягкое тепло, но не душное дыхание, располагающее к неге и праздности. Едва заметное движение воздуха с моря не в состоянии было шевельнуть тяжелые глянцевитые кроны магнолий и пальм, и только легкие подвижные листья платанов и кленов откликались на его ласки.

Белое солнце клонилось к Ливадии, и его косые лучи создавали удивительное освещение, которое резко очерчивало плоскости строений, холмов и гор, следующих друг за другом, и по мере удаления все более размытых и, наконец, где-то далеко утопающих в полупрозрачной дымке билибинской акварели.

Море ласково лизало пляжи и тихо шелестело галькой.

В порту, прямо у набережной, как огромный белый дворец, громадился теплоход «Мермоз», приписанный к далекому и загадочному порту Марсель. Трехцветный флаг Французской Республики тяжелыми складками опускался за корму, и глядя на него, хотелось стать по стойке «смирно» и петь «Марсельезу».

Отдыхающие пестрой толпой терлись у канатов, ограждающих большой кусок пирса у борта теплохода с опущенным трапом. Внутри ограды степенно прохаживались молодые пограничники с качающимися за спиной прутьями антенн радиостанций, готовых в любую минуту вызвать подкрепление на случай пресечения попытки экспансивных интуристов высадить неорганизованный десант на нашу родную землю. Или организации немедленного задержания не в меру любопытных граждан (собственных), буде проявлено ими желание взять приступом трап или другим способом проникнуть на сопредельную территорию. Тут же урчали сытыми котами двигатели интуристовских автобусов, готовых организованно доставить желающих интуристов к бывшему дворцу Романовых в Ливадии для обозрения знаменитого стола, за которым Рузвельт, Черчилль и Маршал Сталин решали судьбы послевоенной Европы.

По набережной и прилегающим к ней улицам медленно фланировали взад и вперед косяки отдыхающих северных и восточных, западных и среднеазиатских, столичных и периферийных провинций, городов и весей. Мужчины и женщины, девушки и юноши, бабушки и дедушки гордо щеголяли в майках и рубахах, в брюках и юбках, в вельветах и коттонах, в сафари и феррари с яркими этикетками и красочными картинками, рекламирующими все университеты Европы и обеих Америк, государственные флаги идейных противников, вокальных кумиров группами и по одиночке, бейсбольные команды, каратэ и серфинг, форменные рубахи Королевского воздушного и морского флотов Великобритании, а также всех родов войск армии, авиации и флота Соединенных Штатов и проч.

В тени вечнозеленых субтропических деревьев провинциальные, рыцари прилавков и шахтеры из Воркуты упорно пытались обмануть судьбу и выиграть у государства в минирулетку за полтинник десяток лотерейных билетов.

Рестораны и кофейни, столовые и магазины работали в ритме последней декады кончающегося квартала. И только поперек входа в заведение «Русский чай» стоял стул с вывеской:

ЗАКРЫТО. НЕТ ВОДЫ.

Ударники фирмы «Ай-Петри» лихо щелкали ножницами, вырезая из черной и красной бумаги профили буфетчиц и парикмахеров, мясников и преподавателей общественных наук.

Девушки смеялись, голуби ворковали, чайки кричали, дошколята орали хорошо поставленными голосами, били ножками о землю, требуя у испуганных бабушек и мам мороженое, пепси-колу, канатную дорогу и белый пароход.

Из подвешенного над входом в палатку звукозаписи динамика кричала знаменитая певица о своем одиночестве.

А вот и наш знакомый гражданин, благополучно миновав магазин фирмы «Океан», торговый центр и двуликое здание партийно-административного руководства города, вышел к набережной. Его взгляд равнодушно скользнув по афише, с которой чернобородый моряк с трубкой в руке приглашал граждан совершать морские путешествия, по панно, с которого крупные буквы взывали к абстрактным трудящимся ежедневно отдаваться абстрактному труду с максимальной производительностью, по кривым графиков, изображавшим неуклонный рост чего-то, что должно расти и постепенное падение того, что должно падать, остановился на киоске, из окошка которого гостеприимно поблескивала бутылка с горлышком, бережно укутанным серебряной фольгой.

«Неплохо бы освежиться,» — видимо подумал гражданин в сером костюме, потому что явно, замедлив шаг, расстегнул, ба, даже снял свой великолепный пиджак и, скрипнув протезом, уверенно направился к заветному окошку.

Если бы мы находились за спиной Марии Семеновны Золотухиной, сиделицы этой питейной точки, женщины еще молодой, однако довольно тучной, то увидели, как озорные искорки мелькнули в глазах нашего знакомца.

Улыбнувшись улыбкой Бельмондо (как показалось Марии Семеновне), этот, в бордовом галстуке, заказал два бокала шампанского. Не найдя никого, кто мог бы быть в товарищах у улыбчивого клиента, Мария Семеновна пожала плечами так, что обе золотые цепочки на ее могучей груди дружно звякнули о массивный епископский крест с распятием.

Она налила в два бокала почти столько, сколько положено из откупоренной бутылки, в которую только что опустила несколько осколков льда грамм эдак на пятьдесят и пододвинула бокалы вместе с двумя конфетками этому лобастому «бордовому галстуку». Марии Семеновне показалось, что прохладная пенистая влага в почти хрустальных бокалах необычного цвета, искрится и сияет изнутри, как бы испуская лучи, которые преломлялись во множестве пузырьков с легким шипением устремившихся вверх. Грани бокала, как настоящий хрусталь, разбрасывали светящиеся искры.

— Это ваш, Мария Семеновна, — сказал «бордовый галстук», пододвигая сиделице второй наполненный бокал.

Когда Мария Семеновна Золотухина пригубила пенистой влаги, ее выщипанные брови приподнялись, глаза широко раскрылись от удивления, а епископский крест с распятием звякнул о цепочки. Напиток имел благородный вкус и аромат. Содержимое бутылки, из которой были наполнены бокалы, было явно необычным. Уж в чем, а в местных напитках, содержащихся в толстых зеленых бутылках с черной этикеткой Советского Шампанского, Мария Семеновна разбиралась хорошо. Как никак, а седьмой год сидела на этом месте.

— У вас шампанское прекрасных кондиций. Настоящая «Вдова Клико», — сказал «бордовый галстук». Сжевал конфетку, положил на прилавок три рубля, улыбнулся обворожительной улыбкой, попрощался, пожелав Марии Семеновне процветания на ниве торговли и медленной какой-то странной походкой отошел.

Каково же было удивление Марии Семеновны Золотухиной, когда, осушив бокал, она в задумчивости развернула обертку конфеты и обнаружила, что вместо высохшей помадки «Яблоко» донецкой фабрики, срок реализации которой закончился еще весной, она обнаружила свежайший ароматный батончик «Алеко» столичной фабрики «Рот фронт».

Через минуту заслонка окошка распивочной точки грохнула гильотиной, и вскоре из-за нее послышались выстрелы пробок в поспешности извлекаемых из бутылок.

Когда через неделю на собрании работников торга разбиралось недостойное поведение продавца Золотухиной М. С., выразившееся в злоупотреблении спиртными напитками в рабочее время, поведшее за собой снижение коэффициента качества за квартал, Золотухина М. С. никак не могла вспомнить, как она очутилась в вытрезвителе, где и когда исчез ее знаменитый епископский крест — предмет зависти продавщиц соседней «галантереи» и официанток «Русского чая». Зато она вспомнила, что в тот день по случаю сдачи в стирку своего халата, она надела халат своей сменщицы, и, следовательно, на груди у нее была не ее бляха с фамилией и именем — отчеством…

«Какая-то чертовщина, — подумала Мария Семеновна, — однако, расскажи этим все, как было, — повяжут в дурдом с лишением права работать в торговле. А так, — ну выпила, с кем не бывает. Ну откупорила по пьянке два ящика полусладкого. Просто проверяла качество… Хлебала из каждой бутылки из горла, как алкаши на базаре… Черт-те что… Действительно черт попутал. Ладно уж. Заплачу за два ящика «шампусика» да дюжину фужеров. Вот паразиты, и фужеры подсунули, которые Клавка еще когда кокнула. За неделю верну убытки. Вот крестик жалко. Хоть и теперешний, в Прибалтике делали, однако же золота в нем грамм на двадцать тянуло. Да еще цепочки не железные. Это уж ихняя работа… «борцы» идейные против религии,» — размышляла Мария Семеновна и клялась, что впредь не уронит чести родного коллектива и впредь будет перевыполнять план.

А наш знакомый, в то время пока Мария Семеновна дегустировала все сорок бутылок масандровского полусладкого, пытаясь отыскать те заветные, которые, видимо, предназначались «туда», передохнул на скамеечке у самой воды. Понаблюдал, как маленькие ловкие воробьи таскали хлебные крошки у ленивых наглых голубей, поднялся и зашагал сначала по Морской, затем свернул на улицу Кирова и дальше вверх, вверх, где улицы становились уже и круче, где старые доходные дома, бывшие дешевые пансионаты и меблирашки сменили роскошные виллы и дачи приморских улиц. Они, в свою очередь, сменились каменными татарскими саклями, громоздящимися друг на друга среди зелени старых смокв и грецких орехов, подчас увитые до самых крыш душистой изабеллой. Здесь не было водопровода и канализации. И эти древние, как сам город сакли, были населены тысячами тех, кто работал в порту, учил в школе, мыл посуду в приморских столовых и ресторанах, водил автобусы и троллейбусы по парадным улицам города-курорта в надежде когда-нибудь переселиться в новые благоустроенные дома, которые медленно строились на самом верху горы.

В одном из таких переулков, где едва могли бы разминуться два мула, в старой татарской сакле умирал в одиночестве бывший рядовой Волынского полка, участник Октябрьского переворота, бывший большевик и комиссар, ветеран Гражданской и Отечественной войн Мефодий Нилович Правдин.

Дети его давно жили отдельно, стесняясь даже имени старика, казавшегося каким-то церковным, и пуще того, по их представлениям — старообрядным. Потому и писались они в паспортах не Мефодиевичами, а Михайловичами. Старика они считали ненормальным. Имея большие заслуги перед советской властью, он мог бы рассчитывать не только на почет самого высокого разряда для самого себя, но и, конечно, для них, его детей и, естественно, на массу материальных благ. Однако этот старый дуролом, чертов правдолюб и правдоискатель под конец жизни вдруг раскаялся и домолотился своей правдинской дубиной до того, что отправил свой партбилет с письмом лично самому, в Москву. Денег у него хватало — жил на военную пенсию. Иногда к нему заходила младшая дочь Виктория, названная в честь победы в 45-м. Жизнь у нее сложилась неудачно, жила она одна, учительствовала в школе, не столько обучая детей математике, сколько составляя отчеты о проведенных мероприятиях общественно — политических и воспитательных. Она убирала саклю, стирала белье, баловала иногда старика домашней стряпней. Мефодий старался сам ходить в магазин. Спускался раз в неделю в новую баню на Пушкинской. Но вот уже неделю, как почувствовал в себе общую слабость — руки не хотели держать ложку, ноги стали ватными и отечными, дышать стало тяжело, хотя думалось легко и свободно. Перед ним пробежала вся его жизнь. Он чувствовал, что путь его близок к финишу, и, как обыкновенный старый человек, хотел участия, исповеди, прощения за вольные и невольные обиды, нанесенные им людям, с которыми сталкивала его судьба на длинном жизненном пути. А пуще всего он хотел перед смертью увидеть его, кому обязан был жизнью, вторым рождением не только физическим, но и духовным, заложившего в его смятенную душу сомнение, выросшее и созревшее в прозрение. Он сорок лет ждал гостя, который прихрамывая и скрипя протезом, тяжело поднимался по узкому лабиринту улочек и переулков.

Дверь в саклю скрипнула.

На пороге стоял наш знакомец.

— Здравствуй, Нилыч, — сказал он.

По щекам старика потекли слезы, застревая в седой щетине. Он его узнал сразу. Глаза, лоб…

— Я тебя искал все время, Алеша…

— Знаю. Я пришел.

Что старику осталось жить три дня, знал только его гость…

Глава 2

Алеша почувствовал, что лежит на чем-то жестком. В голове шумело. Открывать глаза не хотелось. Слабый запах иодоформа и карболки подсказывал, что он находится в каком-то лечебном учреждении. К нему постепенно возвращались чувственные ощущения, как бы извлекая его из небытия в реальный мир. Какая-то путаница событий непрерывным калейдоскопом прокручивалась фантасмагорическим фильмом в его сознании и то, что он помнил, как свое, происходило не с ним, а с кем-то другим, вымышленным, возможно где-то прочитанным или увиденным. Происходившее же с ним, вроде бы уже было то ли с ним, то ли с кем-то другим настолько ясно, что он бы мог с точностью предсказать, что будет дальше. Время как бы пульсировало, разрывая свой бег, перескакивая через дни и годы в обе стороны. События то сжимались в единый миг, то растягивались в логарифмическом масштабе, то проваливались в черную дыру небытия, обгоняя друг друга, меняясь местами, как в танце.

Алеша, как в детской игре, цеплял «крючочком» сознания «хвостик» события и разматывал его, просматривая, как фильм, но с полным ощущением своего присутствия, сопереживая и проживая уже пережитый свой жизненный эпизод или чей-то, отстоящий за много лет до собственного рождения. И все это происходило с необычайной, немыслимой скоростью, спрессовывающей часы, дни и годы в единый миг.

«Вот этот, последний. Он подскажет, что со мной, как я здесь…» — подумал Алеша, ухватывая мутный рассвет 12 — го ноября…

…Ускользнувшая ночь тяжелым похмельем ломила череп… Хотелось пить. На окраине Попельни из хат по тревоге выскакивали, одеваясь на ходу, батарейцы экспериментальной противотанковой батареи, матеря в душу, в бога немцев, командиров, вчерашний самогон.

Только что полученные телогрейки и ватные штаны еще пахли хлопком, свежестью новой ткани, и их новые петли застежек не хотели пропускать пуговицы. Наскоро, прихлебывая на ходу студеную воду из кадушки, солдаты алешиного расчета, подхватив мешки с дневным запасом сухарей, банкой тушонки и запасным диском к ППШ, скакали в кузов студера, волочившего на прицепе, вытянувшую вдоль земли ствол сотку.

С юго-западной окраины большого села, со стороны шоссе Казатин — Фастов слышался наростающий гул танковых двигателей. Тот страшный гул, который еще год назад приводил в трепет злых безоружных солдат, вынужденных встречать бронированные чудовища флаконами из-под Советского Шампанского, заполненными горючей смесью, или тяжелыми противотанковыми гранатами, каковую и на полтора десятка метров не всякий метнет.

Сейчас было иначе. С азартом охотников, вооруженных хорошим оружием, батарейцы напряженно вслушивались в этот гул, прорывающийся сквозь натужный звон и всхлипывания моторов студеров. Все было хорошо. И новая теплая одежда, и запас боеприпасов в кузовах, и мощные эти заокеанские тягачи, стройные, поджарые, прочные, сильные, на удивление рационально сработанные.

Батарея развернулась быстро, как на учении для стрельбы прямой наводкой. Дорога угадывалась прямо, чуть ниже метрах в трехстах. Только что успели расчехлить орудия и поднести снаряды, как на дороге показались первые танки. «Тигры» шли спокойно, покачиваясь на неровностях шоссе, едва видимые в предутренней мгле сумрачного ноябрьского утра. Наводчики тихо матерились, совмещая перекрестия прицелов с едва видимыми контурами танков. Как только колонна вытянулась на дорогу в поле зрения, открыли поорудийно беглый огонь. После первых же выстрелов мощные снаряды соток подожгли две головные машины. Немцы тут же развернулись в боевой порядок и пошли полукольцом на батарею. Потеря еще двух машин заставила их отойти.

На месте третьего орудия, метрах в сорока от алешиного второго, зияла громадная воронка, выплюнувшая вместе с еще не успевшей промерзнуть землей колеса сотки, искареженный щиток и дымящиеся ошметки, бывшие еще пять минут тому назад молодыми азартными человеческими телами, суетившимися, кричавшими, ругавшимися, сытыми, пьяными, одетыми в новую щегольски пригнанную форму. Припав к прицелам, они хотели превратить в изжаренный шашлык тех, ненавистных, сидевших в железных коробках, таких же молодых и здоровых парней, с которых сняли все запреты морали и закона, вложили в руки смертоносное оружие, внушили ненависть к противнику, повязали одной веревочкой преступлений на чужой земле, и теперь втянули в эту громадную систему убийств и уничтожения.

Еще дважды немцы ходили в атаку, прежде, чем Алеша заметил, что осталось целым только его орудие. Раненых не было. При орудии оставался в живых заряжающий Васька Быков и батарейный санинструктор Аннушка Голдина.

Тяжелый дух горящей солярки и раскаленного металла смешивался со смрадным запахом сгоревшего тола. Занявшееся утро осветило придорожную ложбину, в которой, исходя маслом и соляркой чадили семь «тигров» и один «фердинанд». Изредка слышался ужасный крик, наполненный страхом и мольбой. Это кричал, бродя меж горящих машин широко расставив руки, немецкий танкист в тлеющем комбинезоне, видимо потерявший зрение, взывая о помощи и милосердии.

Четвертая атака началась минут через двадцать. «Тигры» шли веером на единственное оставшееся в строю алешино орудие. «Фердинанды», умело устроившись за пригорками, открыли огонь. Снаряды падали рядом, и только чудом не накрывали орудие и его маленькую прислугу. Аннушка с трудом волокла снаряды к орудию, Васька помогал ей, вталкивая двухсполовинойпудовые чушки в казенник и клацал замком, давая Алеше понять, что орудие к выстрелу готово. Алеша спокойно, как только можно было в этом аду, оглушаемый беспрерывным грохотом разрывов и осыпаемый градом комьев земли, нанизывал прыгающие контуры «тигров» на перекрестие прицела. Три выстрела — три «тигра». Все три под башню. И тут Алеша почувствовал, что остался один. Вася лежал навзничь рядом. Его голова была в крови, а ватные штаны превратились в дымящиеся лохмотья, посеченные осколками. Анюта, расстегнув ватник, выслушивала васькину жизнь, давясь слезами.

— Приказываю вынести с поля боя раненого рядового Василия Быкова, — прошептал Алеша и добавил, — Я знаю, ты донесешь. Прощай, Анюта. Береги его…

Потом он таскал сам снаряды, сам заряжал, сам выбирал ближайшую цель, сам стрелял. Еще двум «тиграм» Алеша «снял» башни. Как тот подобрался и метров с пятидесяти влепил снаряд в его пушку, он не заметил. Его подбросило взрывной волной вверх, сорвало сапог с правой ноги, расщепило протез и бросило в глубокую контузию…

Путь на север к Брусилову танковой дивизии СС «Адольф Гитлер» был открыт. Но только открыт, так как обошелся очень дорого. 4 — я танковая армия втягивалась в образовавшуюся брешь медленно, потеряв драгоценных три часа и дав возможность русским организовать оборону.

Командующий группой армий генералфельдмаршал Манштейн, лично следивший за проведением операции по нанесению удара в левый фланг фронта генерала Ватутина, отлично понимал ограниченные возможности этой операции, и хотел лишь приостановить надвигавшуюся катастрофу германского фронта на правобережной Украине. В лучшем случае он надеялся оттеснить Ватутина к Днепру и перейти к обороне.

Командующий захотел лично осмотреть батарею, которая на его глазах так мужественно сражалась. У него не было претензий к командиру дивизии СС «АГ» и его подчиненным. Они действовали грамотно и умело. Его интересовала эта батарея… Она могла дать ответ на перспективы дальнейших боевых действий в полосе фронта группы вверенных ему армий, а может быть и войны вцелом…

Фельдмаршал молча прошел мимо искареженных останков соток к орудию, замолчавшему последним. Орудие было совершенно цело. Рядом лежал солдат вверх лицом лет восемнадцати. Черные волосы открывали высокий выпуклый лоб, тонкий сломанный нос заканчивался красивыми ноздрями, чуть припухлые губы были слегка открыты, глаза прикрыты веками, опушенными длинными детскими ресницами. Но больше всего фельдмаршала поразила правая нога солдата — из рваной штанины выглядывал расщепленный протез.

— Осмотрите его, — бросил через плечо командующий. Он понимал, что перед ним лежит наводчик последнего орудия батареи, который похоже в одиночку поджег последние три «тигра».

«Этот солдат заслужил самых высоких воинских почестей». - подумал фельдмаршал.

— Он жив, господин фельдмаршал. Глубокая контузия.

— Отправить немедленно в тыл, полковник, — обратился Манштейн к адъютанту. — Постарайтесь, чтобы он попал в лагерь с хорошей репутацией. Я, надеюсь, вы меня понимаете? Это все, что я могу для него сделать… Орудие немедленно отправить в тыл для проведения тактико-технической экспертизы. Кажется это новинка русских, о которой говорили еще летом. Судя по результатам работы этой батареи, даже лобовая броня «тигров» для русских теперь не проблема…

…Дальше шла темнота, пустота, качка, лязг железа, грохот разрывов…

«Видимо меня везли поездом и его бомбили.» — подумал Алеша. Он медленно открыл глаза, осмотрелся. Небольшая беленая комната в больничном бараке. Рядом аккуратно заправленный спичечным коробком соломенный тюфяк на соседних, как и у него дощатых нарах. В углу на табурете сидит мордатый парень и, облокотившись на тумбочку, дремлет. На нем серый с завязочками на спине халат санитара. Лицо умиротворенное, видимо снится ему что-то приятное. Судя по изношенным кирзачам и выцветшим шароварам — наш.

«Пусть дремлет.» — подумал Алеша закрывая глаза…

Глава 3

Лагерь для военнопленных N248 находился в долине реки Вепж — правого притока Вислы, между Люблином и Хелмом. Километрах в пяти, за сосновым бором, проходила важная в стратегическом отношении железнодорожная магистраль Люблин — Ковель, куда военнопленные ежедневно направлялись на работы по строительству и восстановлению полотна после бомбежек.

Лагерь был создан еще в октябре 39 — го. Сначала в нем содержались польские солдаты, плененные во время сентябрьской компании. Они же и выстроили этот лагерь. В сущности, это был один из филиалов целой системы концентрационных лагерей — трудовых, для интернированных лиц и военнопленных. Все они подчинялись центральному управлению в Майданеке под Люблином.

В лагере постоянно содержалось до полутора тысяч военнопленных. Рачительные немцы перед 22 июня 41 — го «очистили» лагерь от поляков, подготовив к приему нового контингента — русских пленных.

Уже в первые же дни войны лагерь был забит до отказа, и на нарах его бараков на каждое место приходилось по два человека. Вскоре проблема перегрузки была успешно «решена» за счет большой смертности среди раненых и благодаря тому, что фронт стремительно уходил на восток, а возить далеко в тыл тысячи пленных было не по-хозяйски.

Пополнялся лагерь редко, небольшими группами или даже одиночками, прибывающими со специальными конвоями.

Начальник лагеря СС гауптштурмфюрер Уго Шнитке, старый идейный нацист, гордился своими приятельскими отношениями со многими высокопоставленными функционерами партии и СС. Правда он не со всем, что делалось, был согласен. Учитывая его связи, золотой партийный значок, личное знакомство с самим фюрером с тех времен, когда он еще был начинающим политиком, начальство смотрело сквозь пальцы на его своеволие, однако должностями и званиями не баловало.

До прихода нацистов к власти Уго Шнитке был директором заведения для неполноценных детей. Поэтому управление кадров РСХА посчитало, что руководство лагерем для военнопленных русских солдат — как раз самое место для строптивого Уго.

Шнитке не считал себя обиженным, и полагал, что служение фюреру и Рейху на любом посту почетно. К своим обязанностям относился педантично, точно придерживаясь буквы руководящих документов. Обладал удивительно редким свойством — не любил, даже терпеть не мог подхалимов и доносчиков. Может быть этим его качеством объяснялся факт, что в лагере не были выявлены все комиссары, коммунисты и евреи. В лагере соблюдался твердый порядок и дисциплина, предписанные типовыми положениями, и в соответствии с ними строго взыскивали за нарушения.

Тучный, короткорукий и коротконогий, с обрюзгшим лицом, гауптштурмфюрер Шнитке с его мешковатой фигурой, облаченной в черный эсэсовский мундир, не вызывал трепета и почтения, особенно, когда он, расстегнув тужурку и выставив на солнце лысину, присаживался на стуле у крыльца лагерной канцелярии, потягивая из литровой кружки в виде сапога светлое баварское пиво. В это время Шнитке походил более на добродушного бауэра, отдыхающего после работы. Однако это не мешало ему за малейшую провинность — плохо заправленная постель на нарах, слишком медленная реакция на команду или, упаси Боже, уличение в симуляции, наказать провинившегося в соответствии с установленным порядком 25 — ю, а то и 50 — ю ударами плети по оголенному заду. После такой экзекуции наказанный отправлялся в больничный барак на неделю. Обычно свои приговоры Шнитке выносил стоя спиной к осужденному, внимательно разглядывая вывешенный на видном месте в рамочке под стеклом «лагерплан».

Уже в конце сентября 41 — го побеги из лагеря практически прекратились. Во-первых, пойманных отправляли в центральный лагерь в Майданеке, откуда никто не возвращался и о котором ходила дурная слава, во-вторых, глядя на приближающуюся зиму и чрезвычайную отдаленность фронта, о чем нетрудно было догадаться по поведению охраны, многие поняли бесперспективность такого предприятия и затаились до лучших времен..

В 42 — м и 43 — м в лагере изредка появлялись вербовщики, которые предлагали пойти на службу в полицию на оккупированных территориях, в охрану концлагерей в Генеральной губернии и даже в тюремную охрану. Реже предлагали службу, причем только украинцам, в дивизии СС «Галиция».

В РОА и для работы в эйнзатцгруппен брали всех желающих. Те, кто из идейных соображений хотел служить немцам, шли в РОА или в эйнзатцгруппен. В полицию и охрану шла разная шешура, ушлые, себе на уме, желающие во что бы то ни стало выжить, сытно поесть, попить, — подонки, садисты от природы, которые предвкушали возможность потешиться всласть над себе подобными и утолить свои низменные инстинкты, так сказать, на «законных основаниях». Впрочем, некоторые из последних шли служить в эйнзатцгруппен…

Все, что касалось лагерной жизни, Алеша узнал на следующий день от мордатого парня-санитара, который назвался младшим сержантом медицинской службы Владимиром Лахно, уроженцем города Батайска. Володю взяли в плен в первое утро войны под Перемышлем тепленьким в постели у бабы, к которой он наведывался каждую субботу, начиная с сентября 39 — го. Ее вкусные борщи и вареники, крутой кобылий зад и сиськи, которые не помещались в его громадные лапы, произвели на него такое неизгладимое впечатление, что он не поддался на агитацию участвовать в групповом побеге в августе 41 — го и, тем более, на предложение вступить в РОА. Сержант Володя полагал, что лучше иметь синицу в руке, чем журавля в небе — то ли выслужишься, то ли схлопочешь девять граммов — ни то сзади, от «этих», ни то спереди, от «своих».

Все это он выложил Алеше сразу, а что не выложил, о том Алеша догадался сам. Сержанту Володе же казалось, что он так быстро исповедался незнакомому контуженному солдату из уважения. Не так часто в лагерь доставляли прямо с фронта в суточный срок конвой одного солдата!

К концу ноября Алеша чувствовал себя вполне здоровым. Санитар Володя спроворил ему аккуратную деревяшечку вместо разбитого протеза, всячески ухаживал и угождал, не задавая лишних вопросов, чувствуя нутром алешину значимость, которую хотел использовать в будущем не без пользы для себя. Он же и посоветовал Алеше не очень торопиться с выздоровлением, тем более, что контузия — «заболевание нервное», и кончилось ли оно — хрен определит какой доктор при достаточно умелом поведении больного. А коль скоро он вообще инвалид, то хорошо бы ему и остаться здесь, при больничном бараке, ну, скажем, истопником или уборщиком. Хотя, впрочем, неплохо попасть в барак N5, в группу таких же выживших калек и полудоходяг, в обязанности которых входило поддержание чистоты и порядка на территории лагеря.

Как бы там ни было, Алеша не торопился осуждать «мотивы», которые возбуждали хлопотливость и «ухаживания» санитара Володи, ибо по своей инициативе он не стал «гадом», а то, что пока не попал в условия, которые принудили бы его к этому, было не его заслугой. Это скорей говорило в его пользу, так как возможность получить большую пайку, желание выслужиться перед тюремщиками, а то и просто свести счеты, зачастую было достаточным основанием, чтобы подлое своекорыстие опрокинуло человека на лопатки. Наиболее стойкими в таких условиях оказывались люди с чистыми, как у детей душами, с незапятнанной верой в возвышенное, благородные и справедливые, совестливые и сострадательные. И самым страшным грехом перед человечеством было циничное развращение таких душ, моральное и идейное насилие над ними, ибо это ослабляло потенцию человечества как вида, как промысел Великой Эволюции Материи в ее неудержимом стремлении к Истине…

Убедить лагерного врача походатайствовать о назначении в обслугу при больничном бараке, Алеше не представляло труда. Старый доктор, воевавший еще в первую мировую войну, сначала был приятно удивлен, когда Алеша отвечал ему на вопросы на прекрасном берлинском диалекте, однако еще более поражен, узнав при каких обстоятельствах молодой солдат потерял правую ступню и продолжал воевать. Старые прусские офицеры ценили храбрых солдат и уважали достойных противников. Правда, эта война совсем другая, но этот парень не похож на фанатика-большевика. Доктор считал, что фанатизм своего рода психическое заболевание, основанное более на чувственном воображении, экзальтации, свойственное скорее животному началу, способствующее элементарной дрессировке. Он брезгливо морщился, слушая речи фюрера или читая урапатриотическую нацистскую блевотину в газетах, от которой эти тупоголовые недоучки орали до хрипоты «зиг хайль.»

Алеша получил место истопника при больничном бараке и быстро втянулся в будничную лагерную жизнь.

В первую субботу декабря в лагере почувствовалось какое-то напряжение, суетливость. Сначала Шнитке гонял охрану, проверял оружие, выправку, действия в чрезвычайных обстоятельствах, а на следующий день охрана нещадно гоняла уборщиков по всей территории лагеря. Лагерь готовился к визиту инспекции. Для уборки территории, чистки бараков, подбелки кирпичей у дорожек к комендатуре и столбиков у главных ворот были выделены несмотря на воскресный день группы провинившихся по мелочам пленных. Хотя по календарю был декабрь, но русским, привыкшим к холодным снежным зимам, эта слякотная повислянская погода при температуре в один — три градуса около нуля, скорее напоминала позднюю осень где-нибудь в средней полосе России. Туман мелкой сыпью капелек оседал на лица, руки, одежду, быстро превращая ее в тяжелый панцирь, который скорее охлаждал, чем укрывал тело от непогоды. Руки и ноги зябли, носы краснели и на конце их то и дело собирались капли ни то атмосферного конденсата, ни то естественной «росы», истекающей при такой погоде у любой живой твари из ноздрей. Уборщики матерились, кляня охрану, заставлявшую в который раз прочесывать территорию в поисках занесенных ветром нивесть откуда клочков бумаги, старых, докуренных до самых губ «бычков» и другого мелкого мусора. Только перед вечерним апелем закончилась подготовительная лихорадка.

На следующий день, часов около десяти утра, у ворот лагеря остановились три автомобиля — темнозеленый опель-капитан, черный роскошный с длинным капотом хорьх, подмигивающий из своего нутра красным сафьяном сидений, и еще один черный опель-капитан. Охрана у ворот, быстро проверив полномочия посетителей, пропустила машины на территорию лагеря, и они медленно подъехали к зданию лагерной канцелярии. Видимо пассажиры автомобилей были несколько шокированы негостеприимством хозяев, так как гостей у входа в канцелярию не встречали ни начальник лагеря, ни дежурный офицер. С минуту машины стояли у входа, как бы замерев, но потом из зеленого опеля вышли двое в форме СС и, услужливо отворив заднюю дверцу хорьха, помогли выбраться на свет божий рослому, слегка пополневшему старшему начальнику. Судя по машинам, на которых прибыла комиссия, ее возглавлял офицер в ранге не ниже, чем начальник подотдела, а то и отдела РСХА.

Инспекторы вошли в здание, но пробыли там недолго. Как только руководитель инспекции штандартенфюрер Ганс Леманн переступил порог здания канцелярии, он услышал звуки приятной музыки, доносившейся из кабинета начальника лагеря гауптштурмфюрера Уго Шнитке. Возмущенно хмыкнув, он дернул на себя дверь и вошел в кабинет. То, что он увидел, сначала его изумило, а затем повергло в бешеный гнев. Посреди комнаты, лишенной какой бы то ни было мебели, лежал богатый старинный персидский ковер. На атласных подушках, скрестив ноги по-турецки, сидел в расстегнутой тужурке, вывалив наружу желтый волосатый живот, гауптштурмфюрер Шнитке. На голове у него была красная алжирская феска с кисточкой, во рту торчал мундштук кальяна, приятно булькавшего и испускавшего дурманящий аромат восточных зелий. Глаза гауптштурмфюрера слегка прикрытые веками, туманились кейфом, а на устах его блуждала улыбка блаженства.

Шнитке ленивым жестом левой руки пригласил гостя присесть рядом на свободные подушки у второго кальяна и разделить с ним удовольствие, а правой подал знак, и из-за другой двери раздалась музыка этого Кальмана, причем, как только хор стал восхищаться красотками из кабаре «Орфей», дверь распахнулась и из нее гуськом, высоко взбрыкивая голыми мосластыми коленками, в трусах, сапогах и касках, со шмайссерами, болтающимися на голых животах, выскочили четверо солдат и стали лихо отплясывать, кокетливо вихляя бедрами…

Штандартенфюрер Ганс Леманн был наслышан о странностях гауптштурмфюрера Шнитке, но такого он не мог себе представить и во сне.

Хлопнув дверью не забыв отдать необходимые распоряжения своим спутникам, Леманн погрузился в объятия сафьяновых подушек хорьха, который лихо развернувшись, в сопровождении зеленого «капитана» помчался в сторону Люблина…

К вечеру вся охрана лагеря во главе с его комендантом гауптштурмфюрером Шнитке была заменена…

Глава 4

В четверг на вечернем апеле перед строем впервые появился новый комендант. Безукоризненно пригнанная форма СС оберштурмфюрера ладно облегала его поджарую фигуру. Медленной походкой, внимательно вглядываясь глубоко сидящими стальными глазами в лица, и время от времени молча указывая пальцем на стоящих в шеренгах пленных, сопровождающему его дежурному офицеру, он шел вдоль строя. Дежурный офицер тут же выталкивал вон из строя тех, на кого падал перст коменданта. Гробовая тишина была насыщена тревогой и ожиданием. Ясно было одно: этот не ограничится «Мютцен аб унд мютцен ауф».

Вскоре шагах в тридцати лицом к строю в одной шеренге выстроились тридцать два человека. Случайно или нет, но в нее попали четыре бывших политрука, два рядовых коммуниста, один комсомолец, оба еврея и цыган, словом, те «нечистые», о которых знали более двух человек. В этом же строю стоял рядом с сержантом Володей и Алеша. Оберштурмфюрер расстегнул кобуру, медленно извлек оттуда унтерофицерский парабеллум и взвел курок. Теперь он дефилировал вдоль строя тридцати двух.

Остановившись возле крепкого парня, бывшего младшего политрука, он неожиданным ударом правой ноги в нижнюю часть живота опрокинул парня наземь. Парень скорчился, задыхаясь от боли. Двое солдат из состава новой охраны мигом подняли его на ноги, предварительно окатив ледяной водой.

— Который из твоих соседей по строю жид? Справа или слева? — на чистом русском языке спросил оберштурмфюрер. Парень мотнул головой влево… Никто не заметил, как оберштурмфюрер вскинул руку с пистолетом. Сосед парня молча повалился с отверстием от пули в самой середине лба.

— А справа? — вновь задал вопрос комендант.

Еще не отрезвевший от страшного удара, парень таращил глаза на оберштурмфюрера.

— Не хочешь отвечать? Жаль.

Раздались еще два выстрела, и парень вместе со своим соседом справа рухнули на землю.

Комендант продолжал обход. Он остановился не доходя трех человек до Алеши перед тощеньким пареньком лет восемнадцати.

— Фамилия?

— Яковенко…

— Имя?

— Тарас… Тарас Григорьевич…

— Та-а-расик? Ишь ты… Сопля. И он туда же. Комсомолец? Молчишь? Ну-ну. Гауптшарфюрер! Накормить этих. Пятнадцать минут, — крикнул через плечо оберштурмфюрер дежурному офицеру.

Перед двадцатью девятью обреченными, каковыми они себя считали, стояли миски с жареной картошкой, тушоной капустой и мясом с подливой, что после пустого капустняка и эрзацкофе в течение почти двух с половиной лет, казалось пищей богов, совершенно забытой и как бы не существовавшей.

Сначала все замерли насторожившись. Обычная человеческая рассудительность подсказывала: «Пища отравлена! Но она так благоухает и манит! А я такой голодный… А, все равно умирать! Так хоть перед смертью поем!»

Сначала несмело, потом быстрее, быстрее застучали ложки по металлу. Тут же стояли кружки с розовой густой жидкостью, похожей на кисель.

— Шнель, шнель, — подгонял гауптшарфюрер.

— Чо торопишь? На тот свет и так успеем, — кто-то нехотя огрызнулся, тут же получил увесистую затрещину и выплюнул зуб.

Через пятнадцать минут двадцать девять человек вновь стояли перед оберштурмфюрером.

— Ну что, голубчики, наелись? Ну, а ты как, Та-а-расик, не лопнул? Хорошо. Так вот, поиграем в лотерею. Вы сейчас вместе с ужином приняли лошадиную дозу слабительного. Десять человек, которые первыми наложат в штаны — проигрывают. Я их расстреливаю на месте. Остальным разрешаю бежать к сортиру. Кто не добежит — расстрел, кто прибежит последним — расстрел. Остальные выигрывают. Пока. Я — всегда.

Спустя десять минут десять трупов лежали в тридцати шагах перед замершим от ужаса строем с аккуратными пулевыми отверстиями между глаз. Еще восемнадцать корчились в собственном дерьме на стопятидесятиметровом пути к сортиру, получив пулю кто куда. Бойкая охрана под командой гауптшарфюрера добивала раненых.

Алеша замер в оцепенении. Мысли роились, обгоняя друг друга, пытаясь выстроиться в логическую причинно-следственную последовательность.

— А ты что же? На горшок не хочешь? — как сквозь сон услышал Алеша. — Ты тоже проиграл, так как остался последним.

— Нет. Игру продолжим. Времени еще много. — Ответил Алеша.

— Ого! Я не люблю философов, ибо сам изучал в университете философию, — заметил оберштурмфюрер, взводя курок.

Тренированным жестом он вскинул руку и нажал на спуск. Курок сухо щелкнул. Выстрела не последовало. — Хм, твое счастье. Я немного суеверен. Ты получаешь тайм-аут. Гауптшарфюрер! Закончить апель! Отбой.

Ему дали кличку — оберштурмфюрер «Тарасик».

Лежа на нарах, Алеша перебирал в уме события последних дней. Его не столько шокировала дикая садистская расправа «Тарасика» (это он уже видел в 41-м), сколько тот факт, что вместо, в сущности, безобидного толстяка Шнитке, исполнявшего хорошо ли, плохо ли жестокие служебные инструкции, пришел этот инициативный садист с философским образованием.

«Как же так, ведь я хотел только покуражиться над Шнитке за его идиотскую педантичность», — с горечью и обидой на самого себя думал Алеша. — «Боже! Как же я виноват перед ними! Ведь и на мне их кровь!»

В начале января оберштурмфюрер «Тарасик» был срочно отозван в распоряжение Главного Управления — предвиделась большая специфическая работа, требовавшая опыта, инициативы и преданности делу.

Наступивший новый 44-й год сулил новые испытания и перемены. Все чаще над лагерем пролетали эскадры союзных бомбардировщиков на юг, к силезским и моравским промышленным узлам, на запад шли в ночном небе советские самолеты, все чаще в стороне железной дороги слышался гул разрывов бомб и простуженный кашель скорострельных зенитных полуавтоматов.

Алеша ждал весны. События последнего месяца сильно повлияли на него. Он чувствовал себя уже не мальчишкой, убежавшим на войну, а мужем, умудренным первыми уроками жизни со всеми ее противоречиями, зигзагами и поворотами, со стройной логикой событий и поступков, алогичностью страстей и чувств, с алчностью, подлостью, самопожертвованием, бескорыстием и любовью. С каждым днем у него возникало все больше вопросов… и в то же время Алеша понял, — пока он жив, их число будет умножаться.

Первым теплым мартовским днем Алеша ушел из лагеря. Именно ушел, потому что это нельзя было назвать побегом. Он просто вышел вместе со строем команды на ремонт железнодорожных путей на маленькой станции. В лесу он покинул строй и спокойно удалился в сторону большой деревни, упорно не замечаемый конвоирами…

Счет по возвращении команды в лагерь сошелся. Никто из лагерной администрации не заметил исчезновения заключенного. Разве что через три дня старый доктор обратил внимание на отсутствие симпатичного одноногого юноши-истопника с такими странными, немного жуткими черными глазами, но промолчал, считая, что это дело «этих», в комендатуре.

Глава 5

В деревенской лавке Леха Лясковского можно было купить разные поношенные носильные вещи городского покроя, которые ему за бесценок отдавали горожане в обмен на картошку, муку, сало. Лех понимал, что сейчас мало кому понадобится это барахло, но считал себя человеком дальновидным и припрятывал это «добро» в ожидании лучших времен. «Конечно, для того, чтобы выжить, нужно было уметь крутиться, — думал Лех, — и если надо, — сотрудничать с властями, с немцами».

Тем не менее, он считал себя патриотом, так как посредничал в деле обмена продуктами между голодными городами и селами, а значит — помогал людям, не без пользы для себя, конечно.

Лавка обычно была пуста. За день в нее заходило не более десятка человек. Да и покупки были мелочные: за горсть соли или соды приносили по пуду картошки. Деньги редко у кого бывали. Да и не очень они ценились.

Когда скрипучая дверь впустила в лавку черноволосого одноногого парня в потертом русском ватнике, Лех сразу понял — перед ним беглый из лагеря.

«За обслуживание такого покупателя можно попасть в лучшем случае в кацет, а то и к стенке поставят. — быстро сообразил Лех. — Что ж, на своей деревяшке он далеко не уйдет. Сразу сбегаю в комендатуру…»

— Нехорошие у тебя мысли, тезка, — сверкнув страшными черными глазами на хорошем польском языке сказал парень. — Ты бы лучше подобрал мне цивильный костюм. Простой, но хороший, слегка поношенный. Пальто, кепи и вещевой мешок. Сапоги тоже не забудь. В мешок положи две пары белья. Лучше егерского. Довоенного лодзинского производства, что спрятано у тебя вон в том шкафу. Нового, конечно. Туда же положи по два фунта колбасы и сала, буханку хлеба. Не забудь соли и крутых яиц с десяток. Да поскорей. У меня нет времени.

Лех быстро метался по лавке, роясь на полках, в сундуках и ящиках, хотя чувствовал себя, как во сне. Уже лет пять он никого так внимательно не обслуживал, и с удовольствием отметил про себя, что навыки настоящего торговца им еще не утрачены.

Парень тут же переоделся в цивильный серый костюм бельского коверкота, аккуратно заправив брюки в почти новые яловые сапоги. Теперь, если бы не хромота, никто бы и не догадался, что у него вместо правой ступни деревяшка. Черное кепи очень хорошо гармонировало с черным полупальто с черным же барашковым воротником. Аккуратно сложив в мешок свою поношенную русскую солдатскую форму и бросив в углу ватник, парень задумался и потребовал добавить к содержимому мешка еще пару полотенец, мыло и бритву. Лех сам выбрал самую лучшую золингеновскую бритву, которую он на той неделе выменял на черном рынке в Люблине на фунт сала. От себя добавил еще маленькое зеркальце.

— Прошен пана…

— Что я тебе должен?

— Так у пана ж нечем платить…

— Я спрашиваю, что я тебе должен, Лех Лясковски?

— Откуда пан знает мое имя?

— Пан Лясковский слишком любопытен. Отвечать вопросом на вопрос неприлично.

Лясковский почувствовал силу и уверенность в поведении парня. «Черт знает, кто он. Может в будущем пригодится это знакомство. Однако и терять барыш неохота. Трудные сейчас времена». - подумал пан Лех.

— Тшыста… — наугад ляпнул Лех.

— Чего? Злотых, марок, рублей, доларув, фунтов? Ну?

— Долярув… — несмело промямлил пан Лясковски.

Парень вынул из бокового кармана только что одетого костюма прекрасный довоенный бумажник желтой свиной кожи, и на глазах у остолбеневшего пана Лясковского, достал пачку зеленых банкнот с портретами президентов заокеанской республики. Отсчитав нужную сумму, бросил на прилавок.

Пан Лясковский точно знал, что карманы костюма были пусты, а парень ничего в них не клал. Нечего было. Он сам видел, как он переодевался. Но банкноты… Пан Лех несмело взял бумаги, ощутив в руках их знакомую упругость.

— Вот тебе еще десять долларов за старание. — сказал парень и, прихватив кусок немецкого телефонного кабеля, сунул его в мешок, быстро завязал, закинул за плечо и направился к двери. У двери он задержался, обернулся, хитро подмигнул пану Леху и сказал, — До видзення, пан Лясковски.

Дверь со скрипом закрылась за посетителем. Весь остаток дня пан Лясковски мучился мыслью, что он хотел зачем-то сходить в комендатуру, но зачем, — не мог вспомнить. В ящике конторки вечером он обнаружил 310 американских долларов и не мог понять, откуда они там. Ведь он никогда не держал валюту в лавке! Пан Лясковски совсем расстроился по поводу прогрессирующего склероза.

Прихватив кусок сала, он направился в корчму пана Збышека и там страшно напился бимбра, настоянного на какой-то гадости. Так, что весь следующий день у пана Лясковского трещала голова и он отлеживался дома.

Пани Лясковска была потрясена. За всю эту проклятую войну пан Лешек никогда так не напивался и, слава Богу, дела у них шли не так уж плохо.

«Святая Матерь Божья, — молилась пани Лясковска, ставя компрессы на голову пану Леху, — спаси ты нас и помилуй!»

Глава 6

Слегка прихрамывая, Алеша шагал незнакомыми улицами от вокзала к угадывавшемуся где-то за соседним поворотом центральному городскому рынку. Полупустые улицы, застроенные четырех и пятиэтажными домами конца прошлого — начала нынешнего века, были аккуратно замощены ровными квадратными камнями, разбегающимися секторами вееров. Первые весенние солнечные лучи освободили от старого слежавшегося снега мостовые и узкие тротуары, обнажив мусор, собравшийся у стен домов и в углах подворотен. Ближе к старому ядру города улицы становились уже, дома ниже, напоминая собой иллюстрации к сказкам Андерсена.

Народу на улицах становилось больше, и по этому признаку человек, не знающий город, как по маяку, мог безошибочно выйти к рынку.

На большой рыночной площади, забитой народом, шел меновый торг. Вот робко стоят, как бы стесняясь своего занятия, городские обыватели — бывшие служащие, интеллигенция, чаще старшего возраста. Они держат в руках покрывала, скатерти, рукоделие, безделушки, реже носильные вещи свои и своих близких, явно не лишние. Перекупщики, просто, но добротно одетые в короткие черные полупальто, как в униформу, сытые, деловитые — мелкие торговцы, бывшие маклеры, лениво перебирают барахлишко, нехотя предлагая мизерную цену продавцам, окончательно потерявшим надежду хоть что — нибудь получить за свой товар.

Размеренное шуршание толкучего рынка нарушилось вдруг. Вся площадь пришла в движение, стремительно переросшее в панику. Люди, бросив свой товар, с криком начали метаться из стороны в сторону. Обернувшись, Алеша увидел, как из крытого кузова опель-блица только что пискнувшего тормозами, высыпался взвод солдат. Полувзвод перегородил улицу, а второй, выставив вперед дула шмайссеров, рысью кинулся в толпу.

Через пять минут Алеша стоял лицом к стене старой камяницы с высоко поднятыми руками, с любопытством и тревогой рассматривая соседей справа и слева.

Сосед справа — детина лет двадцатипяти с короткой бычьей шеей. Вытянутые вверх его громадные ладони, привыкшие к физической работе, мелко подрагивали. Здислав Бжух был уверен, что и эта облава для него кончится благополучно, так как в кармане его короткого пиджака лежала надежная кенкарта, свидетельствующая о том, что он является работником фирмы «Унион», изготавливающую амуницию для вермахта. Однако подсознательно весь его организм противился этой рассудочной уверенности, ощущая опасность, исходящую от всей этой наэлектризованной толпы, — орущей, мечущейся в панике, ищущей выхода из западни. Здиславу было жалко мешка картошки и двух фунтов прекрасного шпика, которые пришлось бросить на площади, и к тому же в кармане его полупальто лежали несколько сот злотых и сотня рейхсмарок, с которыми при выяснении личности ему также придется расстаться.

Слева от Алеши стоял мужчина лет сорока с небольшим. Чуть вытянутый овал лица, темные с проседью волосы, крупный аристократический нос, пухлые губы. Глаза большие, грустные. Высокий лоб с залысинами.

«Где же его шапка? Ага, вон там. Валяется на земле у ног солдата». - отметил про себя Алеша.

Архитектор, бывший профессор Высшей Политехнической школы в Варшаве, Матеуш Новохацки спокойно стоял лицом к стене, высоко вытянув вверх руки с тонкими пальцами пианиста. Ему было досадно, что он так глупо попался, так как в кармане его потертого, но еще элегантного пальто, сшитого весной 39-го у лучшего варшавского портного, лежал список группы студентов, которым он в прошлом году читал лекции в подпольном университете в Варшаве и номер подпольного издания «Польска вальчи».

«Ах, как глупо, как глупо! — думал пан Новохацки, — Все моя интеллигентская аккуратность. Не мог уничтожить список, когда уезжал из Варшавы. Теперь наверняка попаду в заложники. А там — к ближайшей стенке, и — крестик кто-нибудь намалюет над местом гибели безымянных героев»…

— Пан профессор, — услышал Новохацки голос юноши справа, — опустите руки и идите рядом со мной.

Пан Матеуш Новохацки, как во сне, опустил руки, застегнул на все пуговицы пальто, надел поданную юношей шапку и пошел рядом с ним мимо цепочки солдат, выставивших почти перпендикулярно животу черные тела автоматов, направленные на безмолвную шеренгу мужчин с поднятыми руками. Благополучно миновав кордон на одной из боковых улиц, в устье которой опель-блиц солдаты набивали арестованными, Алеша и профессор не спеша повернули в одну из средневековых улочек, зашли в подворотню старой камяницы, и по черной лестнице поднялись во второй этаж, где вот уже четвертый месяц Матеуш Новохацки занимал крохотную квартирку.

Всю дорогу от рынка до дома профессор шел молча в каком-то гипнотическом состоянии, и только теперь, у себя дома он ясно осмыслил из какой «халепы» выбрался благодаря этому незнакомому и такому странному хромому юноше. Его не удивило, что юноша назвал его профессором. Многие его студенты, да и слушатели других факультетов Политехники часто посещали его лекции по истории европейской архитектуры, хотя этот казался слишком молодым. Впрочем, в этом мире все возможно.

— Садитесь, прошу вас. Простите, ваше имя? — обратился профессор к Алеше привычным тоном экзаменатора. — К сожалению, у меня нечем вас угостить. Именно этот факт и привел меня на рынок. — продолжал профессор.

— Меня зовут Алексей Иванов. Алексей Матвеевич Иванов. Чтобы у пана профессора не возникало дополнительных вопросов, — продолжал Алеша, — я — русский военнопленный. Бежал из лагеря. Пусть пан профессор не беспокоится. Из-за меня у него не будет неприятностей… Просто я по дороге заехал в этот город, так как до войны в нем жила моя тетка, сестра матери, которую я никогда не видел, и мне хотелось поближе с ней познакомиться, если ей удалось выжить. Но, кажется, я опоздал. Вероятно мне придется искать ее следы в гетто.

— Боже правый, пан Иванов жид? — с сочувствием воскликнул профессор. — Пан выбрал не самое удачное время для путешествия по Польше и знакомства со своей тетей. К тому же еще нелегально.

— Я, пан Новохацкий, чуть больше, чем наполовину жид, и не чувствую неудобств.

— О, что вы, пан Иванов! Я просто хотел сказать, что не все мои соплеменники понимают, что народ, давший человечеству Законы Моисея, имел, в конце концов, право две тысячи лет тому назад судить своего собрата и приговорить к смерти за действия, которые считались тогда преступными. Просто ваши предки не могли предвидеть, что этого человека назначат основателем новой массовой религии. Ваша же половинчатость не дает никаких преимуществ перед чистокровными жидами на территориях, контролируемых Рейхом. Вы что-нибудь слышали о Нюренбергских Законах нацистов?

— Да. Немного. Вы мне потом разъясните поподробней, пан профессор.

— Хоть вы очень молоды, но вижу вы достаточно испытаны жизнью. Простите меня за тон, — после некоторой паузы продолжал профессор, — я должен быть вам бесконечно благодарен за спасение, а веду с вами беседу, как со студентом.

— Что вы, пан прфессор! Я был бы счастлив быть вашим слушателем.

— Так вот, пан Иванов, согласно Нюрнбергских Законов, «арийцем» может считаться тот, кто документально докажет, что не является по крови жидом вплоть до четвертого колена! До конца прошлого года я жил в Варшаве, и еще тогда, когда перед началом войны немцев с советами мы, «арийцы», могли посещать своих старых друзей в гетто, я знавал даже ксендза, который вынужден был жить там, так как был «неарийского» происхождения. В гетто жили крупные польские ученые, инженеры, артисты, художники. Там жил со своим домом сирот врач и педагог с мировым именем Януш Корчак.

— Простите, пан профессор, вы голодны. Я думаю, мы продолжим беседу за столом. — сказал Алеша, доставая из мешка колбасу, яйца, сало, хлеб и пачку настоящего чая, купленного им утром в магазине с надписью на шильде: «Только для немцев». — Я вижу в ваших глазах удивление и недоверие, — продолжал Алеша. — Смею вас заверить, что я действительно тот, за кого себя выдаю. Я понимаю, что такое богатство ассортимента сейчас, в Польше, доступно далеко не каждому. Но тот факт, что мы с вами совершенно беспрепятственно, никому не предъявляя документов выбрались из облавы, должен вам подсказать, что я обладаю кое-какими возможностями.

— Видите ли, пан Иванов, я получил образование в Сорбонне и в Академии искусств. Может быть в силу моего воспитания и той среды, где я вращался, я не стал ревностным католиком, и не очень верю в сверхъестественные силы, поэтому я и ищу объяснение более земные вашим возможностям.

— Я понимаю вас, пан профессор, но, надеюсь, вы знаете, что человек еще не все в состоянии объяснить из того, что он непосредственно воспринимает своими органами чувств? Кстати, даже научные гипотезы и теории, выдвигаемые отдельными гениальными учеными, не всегда понятны их современникам.

— Да, пан Иванов. Так случилось когда-то с нашим гением — Николаем Коперником.

— Вот видите.

— Эйнштейна и сейчас не все понимают. Я, во всяком случае, не понимаю. Кажется, вы меня убедили. Но это так непривычно…

— Пан профессор, прошу вас, положите этот сахар себе в стакан, — сказал Алеша, пододвигая профессору сахарницу литого богемского стекла, которая на глазах наполнилась аккуратно колотыми кусочками настоящего довоенного рафинада.

— Вы так любезны, пан Иванов…

— Пан профессор, называйте меня по имени. Вы вдвое старше меня, и я надеюсь с вашей помощью удовлетворить свое любопытство по некоторым вопросам. Когда меня называют по фамилии, мне кажется, что сейчас раздастся команда… Я понимаю, сейчас главное — уничтожить нацизм, но это уже предопределено, и думаю, через год от Гитлера не останется и следа. Но у меня впереди жизнь. Для того, чтобы она не прошла даром, нужно многое узнать. За весь этот ужас должны ответить конкретные люди. И не только наверху, но и те, кто по своей инициативе усугублял страдания, удовлетворяя на «законных» основаниях свои низменные инстинкты. У меня есть должники.

— Вы хотите сказать, что сами их осудили?

— Да…

— Пан Алеша, то есть, пан Лешек. Можно так?

— Да…

— Пан Лешек, вы не боитесь ошибиться? Право высшего суда и ваши, и мои предки предоставляли Богу. Человеческая жизнь священна и неповторима. В состоянии аффекта, желая отомстить, земной судья часто недостаточно хорошо разбирается в причинах, родивших преступление. Да и само преступление человеческими законами трактуется по разному. Вот вы были солдатом. Убивали ли вы врагов?

— Убивал. Но у них было оружие в руках.

— Война разрушает человеческую мораль и самого человека. На войне не только разрешается убивать, но за убийство награждают. Обе стороны. Поэтому ограничения, снятые с человека на «законном основании», отбрасывают его назад, к незапамятным временам, когда единственным законом была сила.

— Вы считаете, что это смягчающее обстоятельство?

— В некоторой мере, да.

— Ну а как же быть с совестью, состраданием, любовью к ближнему?

— Видите ли, пан Лешек, все эти моральные качества веками втолковывались и втолковываются массам, чтобы спасти их от самих себя. Не знаю, действительно ли Господь Бог внушил основы нынешнего морального кодекса Моисею, но если их придумали сами люди, то сделали чрезвычайно мудро, так как в противном случае человечество истребило бы самое себя еще на заре зарождения цивилизации.

— Значит эта аморальная агрессивность заложена в каждом человеке?

— В той или иной мере, повидимому, да. Человек очень сложен. Ведь мы — часть живой природы. А в природе все живое борется за существование простейшим методом — за счет других и даже себе подобных. Следовательно, будем считать активизацию таких, как вы выразились, агрессивных чувств атавизмом. Ну, как хвостик или аппендикс.

— Чем же объяснить этот массовый взрыв озверения, свидетелями и участниками которого мы являемся?

— Весь трагизм двадцатого века состоит в том, что с развитием средств массовой информации тем, кто стоит у политического кормила власти, удается оболванить массы людей в интересах небольших групп, контролирующих экономическую и политическую сферы деятельности своих сограждан или стремящихся к этому контролю. Происходит это тем успешней, чем более авторитарна власть. Вот вам пример — Германия. Нацизм в кратчайший срок превратил народ с величайшими культурными традициями в банду убийц и грабителей. Главная задача — внушить своему народу, что его благополучию угрожает алчный сосед, будь то жид в собственной стране, потому что он, дескать, живет у нас в «гостях» уже несколько сот лет и не превратился в немца или поляка, а, следовательно, что-то замышляет, или сосед по ту сторону границы — будь то англичанин или поляк, француз или русский. На службу этой машине страха мобилизуется все — экономика, искусство, наука и даже средневековые предрассудки. Как только народ заглатывает эту наживку, — он становится орудием кучки политиканов.

— Но эти люди могут действовать в интересах народа, пан профессор!

— Это красивая ложь. Самообман. Что такое народ?

— Н — ну… это те, кто трудится — рабочие, крестьяне, интеллигенция. Трудящиеся классы…

— Политик — это прежде всего игрок. Всегда и везде. И народ для него — всего лишь фишки. Очевидно: первопричина труда с незапамятных времен — желание получить средства к существованию, и при том как можно лучшему. Следовательно, каждый трудящийся создает уровень своего существования в меру своих индивидуальных возможностей, данных ему природой, и только ему. А это значит, что всегда будет существовать неравенство в силу разных возможностей у разных людей. Это неравенство, с одной стороны, — группирует людей, с другой — разделяет, вызывая зависть, желание добраться к высшим ступеням бытия. Вот эту суть, которая и есть топливо в котле человеческой цивилизации, и используют политики с незапамятных времен, утверждая свою власть, спекулируя на противоречиях разных групп и выхватывая для себя самые лакомые куски.

— Но чем плоха идея создать всем довольство? Ведь во все века были люди, которые искренне желали этого, причем совершенно бескорыстно, и даже отдавали жизнь во имя своих идеалов.

— На этот софизм попадаются даже выдающиеся умы, к сожалению. Я где-то читал, что еще в 8-м веке один тибетский правитель решил воплотить в жизнь эту идею, и приказал разделить поровну скот и пастбища между своими подданными. Что же произошло? Через двадцать лет были опять бедные и богатые, сытые и голодные. Надеюсь, вы видели состязания по бегу. Даже на очень короткой дистанции на старте — все равны. На финише — есть победители и есть побежденные.

Что же касается тех идеалистов, которые своим примером и даже ценою своей жизни призывали народ к созданию гармоничного общества, то они являются как бы солодом в бродильном чане человеческой цивилизации, который способствует развитию человеческого общества. Даже в тех случаях, когда им удавалось путем революций придти к власти, те самые политики-игроки, опираясь на те же лозунги и те же массы, выбивали из-под ног этих идеалистов, святых, мучеников табуретки, рубили им головы, расстреливали. Так было, так есть и так будет. Одни генералы готовят армии к войне, другие воюют и побеждают, третьи пожинают плоды побед.

— Но можно же контролировать развитие, чтобы всем доставалось поровну, по справедливости.

— Вот видите, вы, наконец, сказали — по справедливости. Тогда справедливо ли будет, что тот, кто больше умения, смекалки, наконец, энергии вложил в общее дело, получит на финише столько же, сколько тот, кто в силу разных причин приложил меньше сил? Наверное, нет. Если их уравнять, — произойдет деградация, регресс. Такая ситуация противоречит законам развития, движения вперед. Человек продолжает развиваться. Следовательно, природе нужно разнообразие для дальнейшего отбора. Надеюсь, вы понимаете мою мысль? Именно потому люди, проповедующие великую гармонию в отношениях между людьми в обществе — идеалисты. Но они также нужны человечеству, как великие полководцы, сатрапы, временщики. Человечество — единая семья, и ему еще развиваться, стремиться к абсолюту, а без внутренней борьбы — нет развития.

— Где же выход?

— Лучшие умы человечества ищут выход столько, сколько существует человек на земле. Думаю, что в каждый период человеческой истории, ответ на этот вопрос будет разный. Мне кажется, что каждый человек должен найти себя, иметь возможность самовыразиться, получить удовлетворение от своего занятия, и это будет ему наградой. Ему и только ему, составляющей ценность для отдельной личности. И никто тогда не будет чувствовать себя ущербным, ибо каждый будет получать удовлетворение от своего занятия. Однако, это тоже идеализм, и такая ситуация не наступит никогда. Но, приближаясь к ней, можно свести к минимуму человеческие страдания.

— Ну а как быть с садистами? Палачами по призванию?

— Это — болезнь. Ее нужно лечить. Человечество давно открыло рецепт — Закон.

— Значит, вы допускаете земной суд?

— Конечно. Но суд как можно более открытый, использующий максимально достижения человеческой мысли для раскрытия истины, чтобы избежать наказания невиновного, ибо это — самая страшная человеческая трагедия.

— Да. Я это знаю. Большое спасибо, пан профессор.

— За что, пан Лешек?

— За первую лекцию. Я завидую вашим студентам.

— Что вы, пан Лешек, я читаю студентам историю великого человеческого искусства — архитектуры. А это так, увлечение молодости. Знаете, повоеный Париж, новые социальные учения, революции.

— Пан профессор, вы мне позволите пожить у вас несколько дней?

— О, конечно, пан Лешек! Я ваш должник, и не может быть и речи, чтобы вы куда — нибудь ушли. Располагайтесь в моей скромной квартире, как в своей. Позвольте, я помою стаканы, — сказал пан Новохацкий, надевая пальто и направляясь к стоящему на табурете в углу кухни ведру, — только вот принесу воды.

— Не утруждайте себя, пан профессор, я сам помою. Я все же младше вас. А вода — вот она! — и Алеша открыл вентиль крана, из которого потекла сначала ржавая струйка воды, потом кран чихнул, очистив магистраль от застаревшей воздушной пробки, и искрящийся парующий жгут теплой воды соединил сопло крана и ложе раковины.

— Боже правый… — прошептал профессор, растерянно глядя на кухонный кран, который не извергал живительную влагу уж который год. — Вы действительно, пан Лешек, необыкновенный человек. А я вам ещё лекции читаю…

— Я, пан профессор, кое-что умею, но ещё очень многого не знаю. Поэтому, чтобы не нанести вред людям своим умением, я должен многое знать.

— Пан Лешек, верно у вас уже был такой случай, когда вы невольно кому-то принесли неприятности?

— К сожалению, пан профессор. Моя шалость косвенно стала причиной гибели моих товарищей.

— Их обвинили в том, чего они не делали?

— Нет. Просто моя шалость была причиной замены коменданта лагеря. А тот, другой, оказался философствующим изувером. Я немного растерялся и не был готов к противодействию. Но я его найду. Он заплатит за всё сполна.

— Теперь я вас понимаю… В вас говорит высшее достижение человеческого духа — совесть. Этот садист единственный?

— Нет. Есть ещё. Дома. Он выбросил через балкон пятого этажа на асфальт двора больную старуху-еврейку и моего школьного товарища, раненого красноармейца. 29-го сентября 41-го. В Киеве.

— Вам будет очень тяжело жить. Вам не хватит жизни воздать должное человеческой подлости, которая сотворена в этой войне людьми друг другу.

— Я не ставлю себе такой задачи. Пусть люди сами осудят тех, кто заслужил кары. Я же осудил тех, кому не успел помешать совершить преступление. Это мой промах. Я в долгу перед их жертвами.

Ну вот и всё, пан профессор. Стаканы чистые. Если вы не спешите никуда, я бы просил вас внести мне кое-какую ясность в то, что произошло здесь после сентября 39-го. Может быть это мне поможет в розысках моей тётки.

— Я бы не сказал, что этот рассказ доставит удовольствие вам и, тем более, мне, как гражданину этой несчастной страны. Но, что поделаешь, вот уже пятый год наше существование страшнее, чем в любой самой ужасной сказке.

16-го сентября 39-го стало ясно, что польская армия разбита. От бывшей Речи Посполитой юридически осталась треть — так называемая, Генеральная Губерния под управлением немецкой оккупационной администрации. Нас ограбили, лишили средств к существованию и, наконец, Родины. Конечно, тяжелее всех пришлось польским жидам. Нацисты собрали их в резерваты-гетто. Если поляков ждал голод, холод, угнетение и рабский труд, то жидам в гетто пришлось терпеть в десятеро больше лишений. Самые большие гетто были созданы в крупных городах — Варшаве, Кракове, Люблине. Постепенное вымирание жителей гетто не устраивало нацистов. В 42-м они превратили в лагеря смерти целую сеть концентрационных лагерей на востоке Польши. Это нам доподлинно известно. Туда стали планомерно вывозить жителей гетто для физического уничтожения. Сначала в гетто нацисты проводили селекцию — отбирали слабых, больных, стариков, детей и отправляли их на восток в Треблинку, Освенцим, Бжезин, сюда, в Майданек. Наши люди и беглецы из этих лагерей подтвердили, что вывезенных туда из гетто людей сначала загоняют в специально построенные газовые камеры, а затем трупы убитых газом сжигают в печах-крематориях.

Самое страшное опустошение варшавского гетто было произведено в июле 42-го. Тогда был вывезен и погиб вместе со своим домом сирот великий гуманист, врач и педагог, гордость Польши — Януш Корчак. Он любил Польшу и считал, что жиды и поляки должны жить единой дружной семьей на этой многострадальной земле. Он отказался от возможности спастись. Мои друзья могли обеспечить его прекрасными арийскими документами, но он не счел возможным оставить на произвол судьбы своих детей.

Когда к апель-плацу тем ужасным августовским утром шла, взявшись за руки колонна детей во главе с доктором Корчаком, который держал за руки мальчика и девочку, люди стояли по сторонам и у них из глаз текли слёзы. Эсэсовцы не посмели тронуть эту молчаливую демонстрацию. Руководивший погрузкой офицер, предложил Корчаку остаться, узнав его, но тот отказался оставить детей. Вместе со старым доктором сел в вагон и старый солдат-калека, который служил в сиротском доме сторожем. Говорят, что он воевал с доктором ещё в 1905, в Китае, во время Русско-Японской войны. Пожалуй, эта детская демонстрация была началом, дала толчок к активной борьбе жидов варшавского гетто, закончившейся величайшей трагедией — восстанием и гибелью всех его жителей.

— Скажите, пан профессор, точно ли погиб доктор Корчак? — полушепотом спросил Алёша.

— Пан Лешек, я не пессимист, но слухи, циркулировавшие о чудесном спасении доктора и его детей, не подтвердились. Это польский народ хотел их сохранить. Хоть бы в легендах, но увы… Я думаю, что доктор погиб в одном из лагерей смерти вместе с детьми.

— Вы говорите, что немцы большую часть варшавского гетто вывезли летом 42-го?

— Да. По нашим сведениям что-то около трёхсот тысяч. Ведь в варшавском гетто были собраны жиды не только Варшавы, но и всего повяту. Весной 43-го варшавское гетто должно было исчезнуть. На этот счет был приказ самого Гиммлера.

— И что же?

— 19-го апреля, на Пасху, в этот день совпали Пасхи жидовская и католическая, немцы двинули войска в гетто. Но жиды их встретили огнем. В гетто началось восстание. Безоружные люди бросались на солдат и в неравной борьбе добывали оружие. Жиды выступили под лозунгом польских восстаний прошлого века — «За волю нашу и вашу!». Они вывесили флаги бело-красный польский, красный советский и бело-голубой национальный. Целый месяц, нет, больше, до начала июня в гетто шли бои. В боях участвовали эсэсманы, полиция, формирования нацистов-украинцев, литовцев и латышей. Немцы использовали танки, газы, артиллерию, даже авиацию. Только после того, как они взорвали и сожгли все дома, подвалы, каналы и разные схроны, убили или вывезли тех, кто им попался в руки, восстание было подавлено. Судя по количеству убитых и раненых, которых немцы вывозили из этого ада, жиды сражались мужественно, до последнего, зная, что другого пути нет. Очевидцы рассказывали, что жидовские юноши и девушки обливались бензином, поджигали себя, и бросались из окон домов на немецкие танки, держа в руках бутылки с бензином.

— Они все погибли?

— Почти все, пан Лешек. Очень немногим удалось уйти каналами на белосточчину к партизанам, минуя банды польских нацистов. После этого были уничтожены гетто по всей Польше. И здесь тоже. Остались небольшие трудовые лагеря.

— Были ли ещё где-нибудь восстания?

— Было в лагере Треблинка. Кажется в ноябре.

— И что же?

— Большая часть восставших погибла. Но охрана лагеря была полностью уничтожена, лагерь сожжен.

— Спасибо, пан профессор…

Глава 7

После посещения бывшего гетто и лагеря на Татарском майдане Алёше стало ясно, что тётка Зося скорей всего погибла ещё в 42-м.

Страшная картина растоптанных человеческих судеб, смердящее кладбище лагеря и развалины гетто стояли у него перед глазами. Стриженные наголо обтянутые кожей скелеты, одетые в лохмотья, перехватывали его в лагерных трущобах, протягивали руки, глядели безумными глазами. Трудно было определить их возраст и пол. Сначала Алёша раздавал хлеб, сало, колбасу, которая не истощалась в его мешке, но вскоре понял, что не накормит всех желающих, и, осыпаемый проклятиями обделённых, покинул лагерь.

Страшная тяжесть впечатлений угнетала его душу и иссушала мозг. Ему казалось, что он побывал в аду, но не в том, шутливом аду Ивана Котляревского, а в настоящем, который мог выдумать для себе подобных пытливый человеческий ум — вершина живой материи, создающий прекрасные творения искусства, пытающийся познать всё сущее, понять своё предназначение. Как может он объединять в себе столь разные качества? Какой яд заставляет его изобретать столь изощрённые пытки для себя? Зачем?…

Ни весеннее солнце, ни треск воробьёв, радующихся долгожданному теплу, не отвлекал Алёшу от тревожных мыслей. Алёша не заметил, как на одной из боковых улочек из-под арки подъезда старой камяницы вышли два типа. Сначала они молча шли за ним, переглядываясь и подмигивая друг другу, затем поравнялись с ним — один справа, другой слева, как бы зажимая его между собой. Как только Алёша почувствовал лёгкий толчок сначала справа, затем слева, он «отключился» от своих размышлений об абстрактных особенностях серого вещества, заключенного в черепных коробках у гомо сапиенс, и поняд, что ему предлагается обратить внимание на своих «спутников».

— У нас есть дело до пана. Не пройдёт ли он с нами пару шагов вон до того подъезда? — сказал тип, что был справа, демонстративно хрустя толстыми пальцами рук, вполне способными охватить оглоблю.

— Да, тут не далеко. В интересах панской безопасности, — добавил тип слева, играя желваками крупного, как масленичный блин, лица и мечтательно закатывая вверх маленькие голубые глазки, обрамлённые белесыми свинскими ресничками.

«Пожалуй, они в одной весовой категории, — оценил их Алёша, — Мало того, они так похожи друг на друга… Впрочем, кто они?.. Ах да, понятно…»

— Так я слушаю паньство, — спокойно сказал Алёша, — Какое у вас ко мне дело?

— Пан, наверное, забыл, что жидам по городу ходить запрещается? — начал тот, что справа, шморгнув носиком-пуговкой.

— Насколько я понимаю, вы не служите в полиции.

— Нет, конечно. Но согласно закону мы обязаны доставить пана в полицию.

Правильно я говорю, пан Адам?

— Правильно, пан Стась. Но мы могли бы пана проводить и защитить, если нужно.

— Вы уверены, что не ошиблись?

— О, что вы! Мы никогда не ошибаемся, — заметил пан Адам, — Бумаги можете не показывать. Это немцы могут ошибаться, особенно, если хорошая «липа». А у нас хорошая репутация. И у «гранатовых», и в гестапо. Так что, пан согласен?

— Если у панов такая хорошая репутация, я вынужден согласиться.

— Вот и хорошо. Нам вот сюда. Рядом.

Они повернули за угол и вошли в первую подворотню. Краем глаза Алёша заметил мелькнувшую на углу фигуру «гранатового». — «Понятно. Работают сообща. Подонки. Ну погодите, трупные свиньи!» — подумал Алёша.

— Чем я обязан возместить любезное внимание панов? — спросил Алёша, очутившись в подворотне между паном Адамом и паном Стасем, — я хотел бы решить этот вопрос быстро, так как тут очень грязно и душно.

— О, это в наших общих интересах. Я думаю, если у пана есть «свинки»…

— Или «баранчики», то мы могли бы согласиться оказать пану услугу, — продолжал мысль пана Адама пан Стась.

— Простите, но у меня нет никакой живности. Я не занимаюсь разведением скота, — решил «поиграть» Алёша, глядя на обеих гангстеров наивными глазами.

Здоровый хохот в течение нескольких минут сотрясал воздух в затхлой, пропахшей котами пещере подворотни.

— Оказывается пан шутник, — сквозь смех заметил пан Стась, — «свинки» — это золотые двадцатидолларувки, а «баранчики» — русские золотые, царские пятёрки. Если у пана нет «живности», — ха-ха-ха, — нех пан найдёт обручки, бранзулетки, другую бижутерию.

— Так бы пан Стась и сказал, — ответил Алёша наивным тоном, вынимая руку из кармана и протягивая на ладони стопку золотых червонцев.

Неуловимым взмахом руки пан Стась смахнул с алёшиной ладони стопку царского золота, и оно исчезло в его громадной лапе. Этот шулерский прием нужен был для того, чтобы компаньон не успел заметить точное число золотых кружочков. Пан Адам уже забыл о существовании Алёши и, вытянув вперед руку и подбородок прошипел:

— Долю сюда, пан Стась!

— Ладно, не горячись, пан Адам. Вот твои тши монеты.

— Гони ещё две! Я видел! Там было десять!

— Ты ошибся, пан Адам. Там было только шесть.

— Даже если там было только шесть, пан отдаст мне пять!

— Но зачем вы так горячитесь, пан Адам? Ведь у вас в правом кармане куртки пять «свинок»! — вмешался Алёша.

— Что-о-о? Откуда?

— Я их вам положил в карман в знак благодарности.

— Чепуха! Нет у меня ничего, — зарычал Адам, опуская руку в карман и выгребая из него пять желтых кругляшек.

— Ах ты ж, гнойко-о-о!! — завопил пан Стась.

— Сам курвысын! Ошуст! — орал пан Адам, дергая пана Стася за карман, откуда сыпались наземь царские червонцы.

— Гувняж!!!

— Пся крев!!

Через минуту пан Адам и пан Стась обменивались умелыми ударами рук и ног не только по корпусу, но и по открытым частям тела, причем после каждого удара из каждого из них сыпались на камни подворотни золотые монеты, что придавало им силы для дальнейших упражнений. Чем сильнее были удары, тем больше золота высыпалось, и этот факт служил прекрасным стимулом для противоборства.

Убедившись, что кроме золота из противников начали выпадать и зубы, Алёша вышел из подворотни и, поворачивая за угол, намекнул «гранатовому», что там два пана не могут поделить какую-то ценную находку, и очень шумят по этому поводу. «Гранатового, как ветром сдуло, и к дуэту пана Адама и пана Стася присоединился третий голос.

Вскоре на углу собралось человек шесть прохожих, привлеченных непривычным шумом. Казалось, что стадо молодых вепрей из Беловежской пущи устроило в грязной подворотне весеннее брачное побоище.

Черт знает откуда в этот неурочный час появился немецкий моторизованный патруль. Привлеченный столь экзотическим шумом, в котором ясно прослеживались польско-русские проклятия и брань, малиновый звон золота и визг очень схожий с руладами молодого подсвинка, из которого хотят сделать кабанчика, патруль высыпался из опеля и, предводительствуемый унтерфельдфебелем, по всем правилам военного искусства молниеносным броском ворвался в подворотню.

Что происходило в подворотне было скрыто от глаз наблюдателей, предусмотрительно скрывшихся в ближайшем подъезде, но они хорошо слышали, как после «вежливого» окрика унтерфельдфебеля раздался короткий, но дружный стрекот шмайссеров и безобразная какофония оборвалась.

Через некоторое время отделение, участвовавшее в «подавлении» сопротивления властям, отягощенное невиданной добычей первооткрывателей сказочного эльдорадо в центре Генеральной Губернии, погрузилось в опель и отбыло с места происшествия. Оберефрейтор, сидевший за рулем, так спешил, что свернув на центральную магистраль, врезался в стоявший на обочине противотанковый ёж. Машину занесло и она перевернулась. Вся отважная шестёрка очутилась в госпитале с лёгкими переломами и ушибами. При госпитализации врачи сделали многозначительную пометку в досье потерпевших, что все они, видимо, в результате сильного шока, кучи пыжей от осветительных ракет, которыми были набиты их карманы, называли золотом, а их, врачей и другой обслуживающий персонал, — мошенниками и грабителями.

Что же касается пана Адама, пана Стася и «гранатового» — пана Тадеуша Мрочковского, то добрые горожане посчитали их очередной жертвой оккупантов, павшей во имя прекрасного будущего несчастной родины. Чья-то рука поставила мелом у подворотни крестик, начертала имена и дату «мученической гибели» героев.

Много лет спустя коштом правительства на этом месте повесили мемориальную доску, а ближайшую школу, детский сад и фабрику безалкогольных напитков назвали их именами.

Вечером следующего дня после ужина Алёша сообщил профессору, что назавтра утром он продолжит свой путь на восток, к фронту, стремительно двигавшемуся на запад после крупного поражения гитлеровской армии на правобережной Украине в районе Корсуня. Вежливые предложения профессора задержаться у него были также вежливо отклонены с соблюдением всех «дипломатических» формальностей. Обе стороны обменялись соболезнованиями и примирились с тем, что им придется расстаться.

Матеушу Новохацкому действительно импонировал этот молодой человек, и вовсе не потому, что он спас ему жизнь, не потому, что его возможности и способности не укладывались в общепринятые понятия о могуществе человеческого рода, нет, подкупала в нём та непосредственная детская любознательность, врождённая интеллигентность, серьёзность и доверчивость, которая может быть только у чрезвычайно отзывчивого и доброго человека, не способного на своекорыстную хитрость и, тем более, на подлость.

— Пан Лешек, очень жаль, что наше знакомство было столь коротким. За эти два дня я к вам привязался, как можно привязаться к своему ребёнку или любимому человеку. Конечно, мы, поляки любим высокопарные выражения, но это совсем другое. Я никогда и никому не объяснялся в любви. Даже женщине. Но вы, ваше существование, если это, конечно, не сон, вселило в меня уверенность в доброе будущее человечества.

— Пан профессор, мне кажется вы несколько преувеличиваете значение моей особы. Надеюсь, после войны, не сразу, конечно, но через определенное время, я навещу вас.

— Боюсь, пан Лешек, вы меня можете не застать, если будете откладывать наше свидание на длительное время.

— Но вы совсем не стары, пан профессор!

— Вы меня не так поняли. Я не имел в виду смерть, хотя пути Господни неисповедимы, и Книгу Судеб не дано прочесть никому. Просто я не уверен, найдётся ли для меня место в послевоенной Польше.

— Почему, пан профессор?

— Если польское государство после войны будет построено на тех же принципах, что и ваше, пан Лешек, то людям с моими взглядами очень долго не будет места на этой земле, по крайней мере, при моей жизни.

— Что вы имеете в виду, пан профессор?

— Прежде всего взгляды на роль искусства в вашем государстве. Они декларированы в трудах основателя вашего государства и в государственных актах в вашей стране. Я уважаю чужие взгляды и законы, но согласиться с ними не могу, так как имею на сей счет своё мнение. А искусство — это моя жизнь.

— Прошу прощения, пан профессор, но я мало что смыслю в этой области. Не могли ли бы вы мне вкратце объяснить вашу точку зрения? Кое-что я помню из школьного курса об упоминавшихся вами государственных актах в области искусства, но о других точках зрения мне вообще ничего не известно.

— Видите ли, пан Лешек, из всего живого на земле искусство присуще только человеку. Повидимому оно родилось тогда, когда человек осознал, что он смертен, и у него появилось желание оставить по себе след на земле. Именно свой, индивидуальный, присущий конкретной личности. Вот тогда-то своё миропонимание, ощущение окружающего мира, преломленного через своё «Я», и воплотил первый художник в орнаменте на кости, в рисунке на стене пещеры, наконец, в конструкции и украшении хижины, звучании одинокой струны или трубного зова рога, ритуальном танце, простейшей мелодии первой песни.

Подсознательное ощущение бесконечности, прекрасной гармонии Вселенной и в то же время конечности своей собственной жизни, вызывало тот эмоциональный подъём, который воплощался в художественных произведениях, стремящихся вырвать человека из обыденной скучной поденщины и присовокупить к безграничной красоте бытия. Таким образом, искусство стало источником душевного богатства людей.

Настоящий художник всегда стремился найти новые формы для воплощения своих идей, своего миропонимания, прекрасного, и научить видеть и понимать это других людей, видеть то, что пока доступно одиночкам.

Именно поэтому судьбы великих художников-подвижников всех времен и народов были незавидны, и признание их зачастую откладывалось на года, даже десятилетия и столетия.

Конечно, в повседневной жизни искусство, пользующееся общепризнанными методами и формами своего времени, играет очень важную роль, способствуя рекламе, пропаганде, выражению взглядов и идей тех или иных групп, воспитанию художественного вкуса и взглядов масс. Но даже исполняя социальные заказы, настоящую красоту, отражающую, как в зеркале свою эпоху, способен передать только великий художник. Особо это касается архитектуры, так как она наиболее жизненна и способна донести сквозь века будущим поколениям не только умение в строительном искусстве, но и взгляды своих современников, дух их эпохи, объём знаний, понимание прекрасного, их надежды и чаяния. Настоящее искусство надклассово, наднационально, является достоянием всего человечества, впрочем также, как и наука. Другое дело, что оно может быть использовано в интересах той или иной политической партии или группы. Но когда такая партия или группа берет на себя функции судьи, единственного заказчика, определяющего в силу своих сиюминутных потребностей что плохо и что хорошо, там искусство вырождается. И ремесленные поделки, подменившие настоящее искусство, становятся памятником недалёким временщикам.

Разве можно говорить о партийности Шекспира, Шопена, Мицкевича, Пушкина, Байрона, Достоевского или авторов великого Парфенона, московского Кремля, дрезденского Цвингера? Чувство преклонения перед прекрасным, острота вечных человеческих проблем — вот что притягивает к искусству великих творцов каждого человека, научившегося воспринимать красоту, независимо от её классовой принадлежности и политической партии.

— Но, пан профессор, искусство должно быть понятно народу, не так ли?

— И да, и нет. Деревенский гончар, не имеющий представления об античных чашах и кубках, создаёт не менее прекрасные формы, которые у одних вызывают восхищение, для других — это не более, чем хозяйственный сосуд.

Задача искусства и состоит в том, чтобы научить людей видеть красоту, и чем шире будет его диапазон, богаче палитра, разнообразхнее формы, тем более успешно оно будет выполнять свою миссию, раскрывая всё новые и новые грани гармонии природы. А на таком великом поприще всегда будет и авангард, и арьергард, то есть, не всем сразу будет понятно в силу разных способностей и разного развития отдельных личностей формы и методы самовыражения разных художников.

Дар творца, создателя, открывателя, художника редок. Ему нельзя научиться. Можно выучить писать романы и картины, строить здания и сочинять музыку, работать в науке. Но Моцарт был урожденным гением. Великий дар Фидия, Лизипа, Микельанджело и Рублёва, Коперника и Эйнштейна — это великий промысел Природы. Да и вы сами, пан Лешек, своим возможностям кажется не научились!

— Я вас понял, пан профессор, — улыбнулся Алёша, — большое спасибо за науку. Ваши аргументы меня убедили. И всё же, я постараюсь с вами встретиться после войны. Где бы вы ни были, я вас найду. Я бы с удовольствием задержался, но меня ждут мои должники. Я должен ехать. Берегите себя. Завтра утром я уйду пораньше и не стану вас будить. Обо мне не беспокойтесь. Вот здесь деньги. Должно хватить. Все настоящие. Я получил их в банке по законным кассовым ордерам. Надеюсь, вы больше не попадёте в облаву. Спокойной ночи, пан профессор.

— Пусть тебе сопутствует счастье и удача, Альоша, — ответил Матеуш Новохацки.

Он подошел к Алёше, обнял его, поцеловал в лоб и, смахнув слезу, перекрестил широким крестом, более по традиции, нежели вкладывая в этот жест какое-либо значение.

Глава 8

Поезд, составленный из самых разнообразных вагонов по своему назначению, медленно полз в утреннем тумане от станции к станции. Колёса лениво громыхали на стыках наскоро восстановленного пути. Казалось, что колея петляла по огромному кладбищу, упокоившему останки вагонов и паровозов, погибших уже давно и ещё не остывших после огня вчерашнего налёта. У насыпи темнели громадные свежие воронки, наполненные грунтовыми водами, и старые, с уже осыпавшейся кое-где землёй, с кратерами, поросшими молодой весенней травой. Обгорелые решетчатые остовы теплушек и разорванные цилиндры цистерн, вспученные пожаром бока бывших классных вагонов, платформы, паровозы, вывалившие из разорваной утробы похожие на кишки допотопных мастодонтов искарёженные трубки котлов, проплывали под насыпью вперемежку с обгорелыми телеграфными столбами, разбитой, недошедшей до фронта военной техникой, грудами бутылочного стекла и обгорелого тряпья. Тяжкий смрад войны желтым туманом давил всё живое.

Поезд подолгу задерживался на маленьких станциях, пропуская воинские эшелоны, которые пользуясь затишьем, пытались проскользнуть к фронту.

Старый вагон четвёртого класса польских железных дорог, посеченый осколками, закопченый пламенем пожаров, в которых погибали, разбрасывая искры его собратья и соседи по составам, тихо поскрипывал на ходу, жалуясь, как живой, на свою судьбу. Он был последним в составе. Раньше он курсировал на коротких пригородных маршрутах, предлагая своим пассажирам простые деревянные, набранные из нешироких реек скамьи. Теперь ему приходилось всё дольше задерживаться в пути, всё реже менять своих пассажиров, которые сидели на его старых вытертых и отполированных до блеска скамьях, а чаще лежали на боку, подогнув колени и подложив под голову мешки с вещами или солдатские ранцы. В вагоне устоялся специфический запах немытых людских тел, сапог и карболки.

Алёша сидел в углу на последней скамье вагона по ходу поезда. Ему был виден весь салон и все его пассажиры. Их было немного. Большинство — солдаты вермахта, возвращающиеся из отпусков и госпиталей. Отдельной компанией пристроились в середине вагона человек пять-шесть парней неопределённого возраста и наружности в форме организации Тодта. Видимо, вермахтгефольг из фольксдойчей или жителей оккупированных немцами стран, кто нашел более разумным скрыться от войны в рядах армейских невооруженных организаций. Их вещи были наиболее объёмны, так как содержали маленькую контрабанду в виде соли или соды, которые пользовались особым спросом у населения оккупированных областей на востоке. Находясь в тылу на строительных работах для вермахта или люфтваффе, им удавалось легко входить в контакт с местным населением, которое с большим доверием относилось к ним, чем к солдатам вермахта и, тем более, СС. Это и позволяло им делать свой маленький гешефт.

Была ещё одна категория пассажиров, наименее малочисленная, которая пользовалась правом передвигаться по железным дорогам оккупированных областей в прифронтовой полосе. Это были лица не просто лойально относящиеся к оккупационным властям, но сотрудничающие с ними, или, по крайней мере, имеющие бумаги, удостоверяющие, что они таковыми являются. Эту группу в вагоне представляли два карточных шулера и вульгарно размалёванная шлюха лет двадцати трёх, нарочито громко хохотавшая в кругу солдат в противоположном конце вагона. И шулеры, и курва с желтыми волосами регулярно ездили по этому маршруту с ведома соответствующих охранных органов, осведомляя последние о настроениях солдат и их разговорах. События последних месяцев войны не вселяли оптимизма в настроения отпускников, особенно тех, кто своими глазами видел ужасные разрушения немецких городов, произведенные союзной авиацией.

Шулеры завтракали хлебом со шпиком, смачно чавкали, запивая еду бимбром. Угощали молодого обгорелого танкиста, возвращавшегося в часть, намереваясь втянуть его в нехитрую игру в три листика. Танкист хмурился, отказываясь от угощения, но аппетитный вид толстого в четыре пальца сала и запах свежего настоящего крестьянского хлеба сделали своё дело.

На танкисте была форма рядового СС-ваффен, на нарукавной ленточке готической вязью значилось имя фюрера — наименование дивизии.

«Может даже мой крестник, — подумал Алёша, — если он был тогда, в ноябре под Житомиром.»

Впервые Алёша видел перед собой того самого врага, в которого он с такой ненавистью стрелял из своего орудия. Сейчас он был извлечен из стальной грозной громады «тигра», хрупкий, изуродованный страшными багровыми шрамами. Жалкий вид обгорелого танкиста, вынутого Алёшей мысленно из его одиозной униформы, пробудили в нем сочувствие к нему, как к человеку, такому же, в сущности, мальчишке, как и он сам, непонятно почему и зачем едущему с чувством покорности к неизбежному финишу. И впервые Алёша подумал, что его тело, как и изуродованное тело Васьки, и сотен, тысяч таких вот иванов и фрицев ежесекундно корчатся от боли на тысячекилометровых фронтах, причиняемой огнём и железом войны по воле фанатиков, пытающихся утвердить правоту своей идеологии, якобы во имя своего народа и его процветания за счет других. А нужно ли всё это конкретным фрицам и иванам? Почему и зачем они должны отдавать свои тела на растерзание? Единственные, неповторимые, принадлежащие только им, созданные для работы, любви и наслаждения? А может быть нужно!? Может быть высшее наслаждение настоящего мужчины и есть звон стали, огонь битвы, вид крови и смерть в бою?

«Черт знает что, — думал Алёша, — какой-то мазохизм, каменный век. Как будто у цивилизованного человека нет других аргументов, чтобы доказать свою правоту.»

В то же время всё алёшино существо возмущалось против этих мордатых быдляков, жующих душистый хрустящий хлеб, рвущих здоровыми крепкими зубами сало и рыгающих друг другу в побагровевшие от бимбра и сытости рожи, смрадом полуперегоревшей в утробах сивухи.

«Гады! — негодовал про себя Алёша, — продают и своих и чужих за хлеб с салом и сучье брюхо. Ну погодите, подонки! Вы у меня сыграете!»

В другом углу курва тоже готовилась к работе, сидя на коленях у саперного оберефрейтора. Оберефрейтор с раскрасневшимся лицом усиленно мял ей грудь, запустив правую руку под кофту. Сидящий рядом солдат, расстегнув ворот куртки и свесив набок язык от усердия, задрал ей юбку и, вожделенно поглаживая всё, что находится выше колен, пытался забраться за лёгкие трусики, надёжно подвязанные телефонным кабелем. Спущенные шелковые чулки, как использованные презервативы, морщились гармошкой, обнажая немытые икры и круглые коленки с аппетитными ямочками. Девка же, изображая экстаз, обнимала и целовала взасос ефрейтора из люфтваффе, сидевшего напротив, шаря рукой в его мотне и периодически сдвигая и раздвигая ноги.

Убедившись, что все «готовы», она дала себя унести в тамбур оберефрейтору и ефрейтору, где на брошенном на пол тулупе кондуктора, раздевшись принялась за работу, играя сразу на двух инструментах, исполняя советы и желания относительно поз и способов всех, кто хотел их дать, проявляя при этом высокую квалификацию.

Все были довольны этим странным симбиозом: охранная служба получала необходимую информацию, шулеры делили заработки с курвой, нещадно выпотрашивая солдат и унтерофицеров вермахта, солдаты и офицеры получали на время пути свою длю «наркоза», достаточную, чтобы забыться от мыслей — куда, откуда и зачем они едут, кондуктор получал со всех по мелочам — за тамбур, кожух, сало и бимбр, свою долю выгоды имело и союзное командование, так как вермахт получал неполноценное пополнение, деморализованное проигрышами и физически ослабленное безотказно «стрелявшим» оружием, спрятанным между ног у курвы.

Вагон нещадно мотало. Весеннее солнце, разорвав желтую пелену утреннего тумана, косыми лучами пробивалось сквозь уцелевшие стёкла окон внутрь вагона.

Шулеры усердно тасовали замызганную колоду карт, разбрасывая в виде разминки их веером, как бы приглашая любителей к игре. Компания собиралась медленно, несмело, но чувство любопытства подстёгивало, а первые удачные расклады вселяли уверенность и азарт.

Как это водится, сначала играли по малому, с переменным успехом. Когда компания созрела для настоящей игры, импровизации кончились. Всё чаще с помощью незамысловатых вольтов на руках у шулеров, игравших по очереди, оказывались карты, приносящие им как раз на очко больше, чем у партнёра. Первым перешел в разряд зрителей обгорелый танкист. Долше всех держался торговец, выдававший себя за хорвата, но больше похожий на подольского еврея. Ему было что проигрывать. За ним подсел ефрейтор из люфтваффе, только что облегчённый по высшему разряду пани в тамбуре, и хотя его руки слегка подрагивали, он готов был попытать счастья в игре. После того, как ему удалось дважды сорвать банк, ефрейтор решил, что с помощью этих засаленных картинок он сможет восстановить чувствительные потери, нанесенные его бумажнику на вонючем тулупе в тамбуре. Когда при следующей раздаче он обнаружил у себя в руках карты, дающие необходимую сумму очков, ефрейтор зажмурился от предвкушения солидного выигрыша. Оба противника одновременно выложили свои карты. Ефрейтор остолбенел от неожиданности — на лавке лежали два абсолютно одинаковых пиковых туза — один его, другой этого типа…

Бить их начали сразу, молча, с наростающим остервенением и азартом, который приходит при виде первой крови. Били, как бьёт всякая толпа вора, мошенника, пойманного на мелочи с поличным, будь то в Астрахани или Варшаве, Дортмунде или Балтиморе. Били жестоко, чем попало, по голове, корпусу, по ногам и рукам. Неподвижные окровавленные тела обоих шулеров выбросили на ходу из вагона.

Алёша сидел широко открыв глаза, пораженный дикой жестокостью, явно непропорциональной проступку, совершенному этими двумя. Он был свидетелем стихийно прорвавшейся ненависти толпы, которая множество своих отдельных обид, нанесенных даже другими, в другом месте и по другому поводу, сложила и выплеснула на этих, потому что представился случай и возможность.

«Боже, — думал Алёша, — и это человек разумный!»

Его била нервная дрожь, он икал, его тошнило. Алёша вышел в тамбур и облегчился. Только теперь он заметил в углу тамбура на шмотье полуодетую шлюху, которая скорчившись прижимала сумочку к груди руками с обломанными ногтями на пальцах. Она глядела на Алёшу затравленным зверьком. Желтые космы волос растрепались и свисали вдоль плеч. Серое лицо, олизанное, по крайней мере, десятком клиентов, выражало страх и покорность. Алёша утёрся платком.

— Как тебя зовут?

— Ганна, прошен пана…

Она оживилась, поняв, что пока её не собираются грабить или убивать. Втайне она даже была довольна, что избавилась от опеки «тех», так как ей приходилось «им» отдавать половину своего заработка, и ещё терпеть их пьяные издевательства и попрёки, якобы она подставляет своё брюхо под весь вермахт, хотя сами непрочь были попользоваться ею, и, причём, совершенно бесплатно.

— Можэ пан хцэ?.. — кокетливо улыбнулась пани Ганна, оглаживая свои бёдра и игриво обнажая грудь и круглый живот, — Я вшистко можу, як пан захцэ, — продолжала она соблазнять Алёшу, — идзь до мне, коханый…

— Оденься. Уходи на первой же остановке. Поняла?

— Так… так… — растерянно кивала головой пани Ганна, натягивая чулки и подвязывая телефонным кабелем порваные трусики. Она охала и ахала, жалуясь на тяжёлые времена, что бельё, достойное настоящего мужчины, теперь не достать, что приходится за него платить натурой, а эти скоты рвут его с тебя, как застоявшиеся жеребцы, и сливают в её брюхо, как в последний раз в жизни. А чулки? Где взять настоящие французские чулки? За них же берут теперь только салом! А пан Винцент, кондуктор, так за сало хочет только наличными! Да не какими-то злотыми, а настоящими рейхсмарками, или того хуже — обручками или другой бижутерией! А знает ли он, что ей нужно обслужить чуть ли не отделение этих кобелей, чтобы заработать такие деньги? Нет, воистину нет на него кары небесной! И куда только смотрит матерь божья да и сам пан Бог! Впрочем, пана Винцента можно понять. У него на руках трое малолетних внуков и больная старуха, а их нужно кормить и одевать. Конечно, он может и не отказался бы побаловаться с ней, но уж, Бог простит, осталось у него только, чтоб пописать…

Так, щебеча и забыв о только что пережитом кошмаре, панна Ганна приводила себя в порядок.

Тем временем поезд медленно втягивался в какую-то станцию. Дюжина разъездных путей, наскоро состыкованных после налётов, чтобы они могли пропустить поезда на самой малой скорости, дымящиеся руины станционных построек и останки водокачки, напоминали о том, что союзная авиация не оставила без внимания этот железнодорожный узел. Пути были забиты составами. Рядом с эшелоном цистерн, черных от копоти и угольной пыли, стоял санитарный поезд, расцвеченный по бортам и крышам вагонов белыми кругами с красными крестами внутри. Эшелоны с беженцами с востока и длинные составы из теплушек и платформ, на которых угадывались под брезентом сигары фюзеляжей самолётов со сложенными тут же крыльями, танки, орудия и другая боевая техника. Они жались на крайних путях, дожидаясь очереди, чтобы покинуть эту «гавань», представлявшую собой прекрасную цель для авиации.

Алёшин поезд ещё не успел остановиться, когда сирены на станции, рвущим душу рёвом, возвестили о воздушной атаке. Алёша, прихватив свой мешок, соскочил на ходу и выдернул за собой панну Ганну. Та покорно побежала за ним к развалинам диспетчерской у въезда на станцию. Скатившись по откосу в глубокую воронку и оглядевшись, Алёша посмотрел на восток, откуда на высоте метров восьмисот-девятисот приближалась эскадрилья таких знакомых машин. Солнце освещало их пятнистую маскировочную окраску верхней части фюзеляжей, крыльев и капотов мощных двигателей. Выстроившись в боевой порядок, все двенадцать машин поочерёдно стали пикировать на сгрудившиеся на станции вагоны. Машины вдруг начинали падать с наростающей скоростью носом вперёд, стремительно приближаясь к намеченной цели. Как только серия бомб отрывалась от самолёта, звон двигателей перерастал в мощное рычание сотен лошадиных сил, стремящихся вернуть в небо отяжелевший впятеро бомбардировщик. Медленно проходя нижнюю точку траектории, петляковы взбирались вверх, чтобы вновь развернуться и рвануться вниз, к цели, освободиться от смертоносного груза и вновь покрасоваться своим прекрасным голубым, как у стрекозы брюхом. Красные звёзды в белой окантовке кровавыми пятнами мелькали на фюзеляжах рядом с бортовыми номерами, на крыльях и килях хвостового оперения.

Разрывы бомб слились в единый непрерывный гул. Алёше казалось, что самолёты пикипровали прямо на него, и оторвавшиеся черные тела бомб с шуршанием и свистом летят в его воронку. Панна Ганна в ужасе сначала пыталась выскочить из воронки, но после того, как Алёша, отхлестав её по лицу, уложил на дно, скорчилась, поджав коленки к подбородку, и, вжавшись в ржавую, воняющую толом и горелым железом землю, притихла. Налёт длился минут двадцать. Облегчённые петляковы построились в походный порядок тройками звеньев и полетели на восток за новым грузом.

Всё, что было на путях, пылало. Рваные бока цистерн извергали голубое пламя, которое до красна калило их. Соседние, уцелевшие от прямых попаданий, рвались от жара многотонными зарядами, разбрасывая на десятки метров горящее горючее. На соседних путях рвались теплушки со снарядами, с шипением желтым пламенем горели толовые шашки и зарядные мешки с порохом для крупнокалиберной артиллерии, корчились в белом огне останки мессеров, разметанные взрывами с платформ, между пылающими вагонами лежали в беспорядке сброшенные наземь танки и бронетранспортёры, чадя черным дымом горящей солярки и масла.

Никто не тушил пожары. Несколько санитаров и десятка два беженцев пытались вытащить из-под обломков вагонов пылающего санитарного поезда раненых. Крики и стоны горящих заживо людей, потерявших надежду спастись, дополняли картину этого ада.

Алёша, сбросив в воронке мешок, потянул за руку панну Ганну.

— Брось торебку. Пошли. Там гибнут в огне беспомощные люди.

— Не-е, — мотала головой панна Ганна, — Я боюсь! То ж немцы…

— То люди! Живые люди, которым нужна помощь! Ты ж католичка! Что скажет пан Бог?

Пожалуй, последний аргумент убедил панну Ганну и она покорно пошла за Алёшей.

Вдвоем они вытаскивали из-под обломков раненых и оттаскивали их к траншее метрах в двухстах от горящих составов, где складывали рядами на прошлогодней соломе. Среди раненых было много беженцев — женщин, детей, стариков. Они покорно давали себя унести, не стеная, смирившись со своей участью ещё тогда, когда им пришлось сняться с насиженных мест. Раненые же солдаты из санитарного поезда, уже привыкшие к своему особому статусу раненого бойца, кричали и проклинали всех и вся, требуя к себе особого внимания.

Через два часа петляковы прилетели вновь. Однако, откуда-то с юга появились два мессера и расстроили боевой порядок бомбардировщиков. Петляковы дружно отбивались от наседавших мессеров, сбрасывая бомбы куда попало. Алёша из-под руки наблюдал за боем, отмечая про себя грамотную «работу» стрелков бомбардировщиков. Мессеры же горячились, настырно пытаясь подойти поближе к петляковым со стороны верхней полусферы и поразить их длинными очередями. Наконец им это удалось. Ведущий мессер с бортовым номером 52 сумел «достать» крайнего петлякова, всадив в него длинную очередь, однако, попав под перекрёстный огонь нескольких бортов, задымил, и с надсадным воем потянул шлейф дыма в сторону леса. От него отделилась черная точка и через несколько секунд замерла под белорозовым пятном парашюта. Плавно покачиваясь, она устремилась к спасительной тверди. Петляков же, тяжело раненый в оба двигателя, завалился на крыло и, разваливаясь на лету, стал стремительно падать. Останки самолёта рухнули прямо среди горящих вагонов, и взрыв от его падения слился с очередным взрывом раскалившейся цистерны.

Эскадрилья петляковых повернула обратно.

Поглощенный созерцанием воздушного боя, Алёша не заметил, как панна Ганна убежала подальше от ревущего пожара и грохота взрывов. Нашел он её после налёта за развалинами старого пакгауза. Она лежала у разбитой кирпичной стенки, свернувшись калачиком. Рядом дымилась свежая воронка… Алёша пощупал пульс на уже остывшей руке молодой женщины, положил её под стенкой, сложив на груди руки. На теле не было следов ранений. Видимо её убила взрывная волна. Лицо было спокойно и умиротворённо. Панна Ганна предстала перед своим паном Богом…

Глава 9

В четвёртом часу по полудни, когда яркое апрельское солнце заканчивало свой путь над разорённой войной землёй, выпачканый сажей, глиной и кровью, Алёша устало хромал просёлочной дорогой. За спиной, на горизонте, дымились руины станции. Дорога вошла в лес. От земли шел дух прелых прошлогодних листьев и хвои. Свежая трава изумрудными островами взбегала на кочки, и мохнатые стебли сон-травы курчавились листочками и сочными лиловыми бутонами цветов, кое-где несмело раскрывших свои девственные лепестки, стыдливо обнажив желтые пучки тычинок. Молодым сосенкам ещё снились зимние сны, но они готовы были вот-вот очнуться, и липкий пот почек на концах веток был тому свидетелем. Нетерпеливые шмели деловито гудели, обследуя первые весенние цветы и качали мохнатыми брюшками, присев на их лепестки.

Песчаная наезженная колея дороги вывела Алёшу на пригорок, где лес кончился, и на его опушке сразу начинались приусадебные наделы небольшого села, живописно сбегавшего с покатого бугра вниз, к ставку, обсаженному тополями и вербами.

Здесь, на востоке Польши (или западе Украины), уж как угодно, сёла были куда богаче, чем те, которые помнил Алёша по довоенным временам на поднепровье. Может быть такое впечатление создавалось потому, что в поднепровье, на юге Украины крестьянские дома лепили уж которую сотню лет из самана, крыши крыли соломой и потому имели они вид времянок. Здесь же, в предгорьях Карпат, дома строили из леса и камня, крыши крыли черепицей, а потому и казались они надёжней, ухоженней.

На бугре, с краю села, почти у самой опушки леса, как бы обособленно, стоял добротный дом с крытым колодцем во дворе, надворными постройками, небольшим садом и огородом. Он выглядел чуть новее, основательнее остальных. Алёша направился к этому дому. Позже, вспоминая в деталях свой длинный путь домой, Алёша не мог объяснить, почему он выбрал именно этот дом, что заставило его свернуть с дороги, которая переходила в главную улицу села. От аккуратной дубовой калитки к дому вела неширокая дорожка, вымощенная плоскими плитами песчаника. Большой рыжий мохнатый пес — дворняга, приветливо помахивая хвостом, радостно скуля и повизгивая, приблизился к Алёше, и, преданно заглядывая в глаза, басовито гавкнул, предупреждая хозяев о прибытии гостя. Человек и животное стояли глаза в глаза, улыбаясь, и как бы приветствуя друг друга.

— Прошу пана до хати, — послышался от двери красивый низкий женский голос.

В дверях стояла молодица. Простая крестьянская одежда не могла скрыть её безукоризненные пропорции. Густые пушистые тёмные волосы, расчёсанные на пробор, были аккуратно собраны сзади в тяжёлый узел. Голова греческой богини покоилась на прекрасной шее, очерченной как бы двумя ветвями равных порабол. Изумительного разреза большие цвета спелого плода каштана глаза, опушенные мохнатыми ресницами, приветливо смотрели на Алёшу из-под стремительно взлетевших от переносицы бровей. Высокий лоб, тонкий крупный нос с изящными вырезами чутких ноздрей, прекрасного рисунка небольшой рот, обрамленный припухлыми малиновыми губами и плавная линия овала лица, создавали впечатление неземной, божественной гармонии. Алёше показалось, что перед ним та прекрасная женщина, которая вдохновляла великих мастеров возрождения, когда они писали своих идеализированных землячек, воплощая в них любовь и благоговение к величайшей Женщине в их понимании — Богоматери, Мадонне.

Алёша прошел за молодицей в дом. В просторной чистой и светлой горнице пахло травами и мёдом. Простая, но добротная дубовая мебель состояла из большого старинного стола, большого же ни то комода, ни то буфета и двух просторных широких лавок, устланных пёстрыми шерстяными плахтами. На подоконниках в глиняных горшках и горшочках росли разные лесные и луговые травы. Большая печь, занимавшая треть внутренней стены, метра на полтора выступала внутрь горницы, создавая удобную лежанку между её верхом и тёмными дубовыми балками потолка. Коричневоголубые изразцы, которыми была облицована печь, удивительно гармонировали с белоголубыми стенами горницы. Печь топилась из другой комнаты, может быть даже из кухни, двери в которую Алёша заметил в сенях.

На печи лежала старуха. Она внимательно рассматривала гостя своими слезящимися глазами. Сморщенное коричневое лицо обрамляли седые волосы, спрятанные в старинный очипок. Старуха с минуту рассматривала Алёшу, причмокивая при этом языком и свешивая голову то к правому, то к левому плечу.

— Докийцю, ты чуеш мэнэ?

— Чую, бабусю, — отозвалась молодица.

— Подывысь, якый файный парубок! Цэ той, кого тоби Бог послав! Я бачу в його очах розум и вэлыкый хыст. Хай тоби щастыть, онученька… Дай то Бог! Нех бэндзе…

Дальше всё было, как в сказке, которую Алёше читала мать, когда он был ещё совсем маленьким. Алёша долго мылся тёплой мягкой душистой водой в сенях над лоханью, и прекрасная, как царевна-лебедь, хозяйка поливала ему из ковша, черпая воду из кадушки. Потом он очутился на лавке у стола, а на столе появилась глиняная миска с печёной картошкой, салом и зеленью. Потом он запивал всё это холодным молоком прямо из кринки, душистым и густым, пил горячий отвар, настоянный на каких-то травах. Молодица постелила Алёше на сеновале прямо на сене. Дух полевого разнотравья, мерные вздохи коровы в хлеву, хруст сена на её зубах и последствия бурных событий дня, быстро сморили Алёшу, и он опрокинулся в глубокий детский сон. Он не видел, как молодица, постояв в отдалении, улыбнулась и тихо вернулась в горницу.

Глава 10

Никто из сельчан не помнил, когда и кем было основано это село в живописных предгорьях Карпат, хотя из поколения в поколение передавалась история седой древности, восходящая чуть ли не к временам Римской империи. И никто не помнил, когда пришли предки старой Сычихи в село. Сычихой звали и её мать, и бабку, и прабабку — всех её прародительниц, ибо род этот прослеживался только по женской линии. Никогда не было в этом роду ни одного мужика, и от кого рождались новые поколения Сычих, никто не знал. Звали их Сычихами за великую мудрость. Считали их добрыми колдуньями, которые могли и зуб заговорить, и простуду отвести, и кости вправить, и младенца принять, и корову ли, лошадь вылечить, присоветовать, как непутёвого мужика вернуть в семью, строптивую бабу обуздать. Всю мужицкую работу — дом ли новый срубить, колодец выкопать, дрова привезти, — с удовольствием делали сельские мужики, зная, что Сычихи всегда придут при нужде на помощь. Не боялись бабы за своих мужиков, хоть и были у Сычих молодицы красавицы из красавиц из поколения в поколение. Не трогали они местных мужиков. Как дозревала очередная сычихина девица, уходила она из села неведомо куда. Иногда не бывало её по году и более. А по возвращении, спустя некоторое время, рожала молодая непременно дочку неписаной красоты, а как только малышка выходила в лета, так всё повторялось вновь. Тут и отходила с миром старая, то есть, прабабка. И всегда жили вместе три поколения Сычих.

Мудрость и умение «колдовское» передавалось из поколения в поколение. Рассказывали, что много лет назад, ещё во времена славного короля Стефана Батория, а может и ещё раньше, — во времена Болеслава Храброго, проходили королевские дружины селом, да и увидели жолнежи необычайной красоты холопку. Захотели побаловаться с ней, да не тут-то было! Только посмели подступиться к молодой Сычихе, как размякли их члены — ни меч обнажить, ни кольчуги снять. Попадало войско в немощи. Поесть-попить не может. Оправляются под себя, как малые дети. Упал на колени перед Сычихой могущественный король: «Что хочешь проси, — говорит, — только верни мне моё войско! Велю казнить охальников, замышлявших насилие. Не губи мою славу! Хочешь — сделаю тебя королевою!»- Так говорил славный король, пораженный невиданной красотой и царственной осанкой молодой Сычихи.

«Встань, король. Не стану я королевою. Не обижайся. Не брезгую я тобою. Другое мне предназначение Богом дано. Прощаю я твоих дружинников, дарю им жизнь и возвращаю силу, а тебе — могущество и славу, ибо неразумны они, как малые дети. Ты же — немедля уйдёшь с войском отсюда, никого не тронув и никого не обидев. Если же нарушишь моё условие — страшная кара постигнет твою дружину, не минув и тебя самого».

Вернулись силы к дружинникам, и увёл их славный король от этих мест, и никто из них, да и сам король не вспоминали о происшедшем позоре. Потому и не было описано сие событие ни в одной летописи.

С тех пор ни один парубок не смел даже взглянуть на молодую Сычиху.

Что ж, рассказывали на селе и историю, как бабью зависть наказала Сычиха. Давно это было. Привёз один вдовый мужик издалека новую жену. Тоже вдову. Видно сварливая и завистливая баба была. Первого своего мужа в гроб загнала, да и тут решила свои порядки завести. Воспылала она лютой ненавистью к Сычихе — не давали ей спать спокойно и красота, и уменье её, и более всего — уважение народное. Решила её извести, да и весь род под корень уничтожить. Поехала ко двору князя удельного с доносом. Дескать, колдунью со всем её семейством за порчу скота следует сжечь. Предстала она перед светлые княжеские очи, чтобы донести взлелеянную хулу. Только она рот раскрыла, как напала на неё икота громкая, стала она блевать прямо на княжьи сапоги. Рассердился князь, смекнув, что перед ним черноротая скверна, приказал ей всыпать десять плетей и отпустить с миром. Вернулась домой битая глупая баба, однако, продолжала икать, исходя желчью и потом. Смилостивилась над ней Сычиха, простила. Отвела ужасную болезнь. Но не простила Сычиху завистливая баба. Сжег её внутренний огонь, отравилась собственной желчью и вскорости померла. Похоронили её на сельском кладбище, насыпали могилку, крест поставили, как водится, однако, не стала даже трава расти на её могиле, деревья и кусты вокруг могилы засохли, даже крест через неделю подгнил и рухнул. Так голое место и было лишаём проклятия, пока могила не осыпалась и не сравнялась с землёй.

Многие в селе помнили и удивительную романтическую историю, приключившуюся уже на их памяти с матерью прекрасной панны Докии, не менее прекрасной панной Христиной.

Как раз перед первой мировой войной, когда убили сербы эрцгерцога Фердинанда Австрийского, вышел срок молодой Христине Сычёвой искать себе суженого. Только собралась она в путь, началась большая война. Всю страну перечеркнули фронтовые окопы. Ни проехать, ни пройти. Год проходит, другой. Стали уж беспокоиться Сычихи. Война полыхала по стране из конца в конец и не видно было ей конца. А тут как раз проходил через село полк венгерских гусар на фронт. Красавцы один к одному. Впереди первого эскадрона, сразу за знаменем полковым, гарцевал на арабском скакуне эскадронный командир, статный, только вошедший в силу молодой ротмистр. Видно, как и его конь, был он благородных кровей. Изящно подбоченясь, сидел он в седле, и озорная улыбка пряталась в его русых усах и искристых очах. Охали и ахали выскочившие к плетням бабоньки, соскучившиеся по мужской ласке за годы войны, да спешил видно полк на фронт, не стал в селе делать даже короткий привал.

Так и забылось бы это событие, если бы неделю спустя не остановился в селе небольшой фронтовой обоз с ранеными. То ли сердце подсказало Христине, то ли ещё что, только выскочила она простоволосая на околицу, а была уже поздняя осень, и бросилась к третьей фуре. На сене лежал бледный ротмистр тот. Грудь его была перевязана бинтами, а в углах рта под усами пенились кровавые пузыри. Санитары уж и попону изготовили, чтоб завернуть его тело, прежде, чем снять наземь. Упала тут в ноги старшему панна Христина и стала просить отдать ей ротмистра на излечение. Так просила, что друзей ротмистровых, сопровождавших его в госпиталь, уговорила. Знали они, что последние минуты доживает их командир, принявший в лихой атаке первый пулемётную очередь из русского максима. Сняли они с фуры тело своего командира и осторожно внесли в хату. Склонились над раненым Сычихи и диву дались, — как ещё до сих пор в нём жизнь теплится — пять сквозных ран в груди и сломанная кость на левой руке. Три недели не отходили Сычихи от раненого. Уж чем они его отпоили, как отходили, то никому не известно. Только стал молодой ротмистр поправляться. А больше всех старалась панна Христина. Как только окреп ротмистр, стал подниматься, приехала из самого Будапешта старая княгиня. Ротмистр тот происходил из знатного старинного княжеского рода. Приехала княгиня с лучшим врачом, желая увезти сына поскорее в Будапешт. Осмотрел врач ротмистра, покрутил головой и, показав изрешетченный его мундир княгине, сказал, что не знает наука случая, чтобы после таких ранений выжил человек. Поняла тут княгиня, что чудо это совершили Сычихи. Стала их благодарить, предлагая лучшую награду за спасение сына-наследника.

«Ничего нам не надо, — сказала панна Христина, — но есть у меня только просьба — пусть молодой князь долечится здесь, пусть поживёт до весны».

Ротмистр и сам хотел просить мать позволить ему остаться, уж очень он воспылал приязнью к молодой Сычихе, понимая, что жизнью своей обязан ей, да только панна Христина упредила его. Старая княгиня, посовещавшись с врачом, дала согласие. Очень ей понравилась молодая панна Христина. В глубине души она хотела, чтобы у её сына была такая жена. И нравом, и статью, и красотой она затмила бы многих даже на королевском приёме, но гнала прочь от себя такую мысль: не могла она взять себе в невестки простую крестьянку.

Долго ли, коротко — поправился вскорости князь. Не на шутку влюбился он в молодую Сычиху. Панна Христина отвечала ему тем же. Однако, война всё ещё шла, и нужно было возвращаться князю в полк. Тяжёлое это было расставание. Христина знала, что не увидит его более. Уехал князь, но не забыл своего прекрасного лекаря. Часто с фронта приходили от него приветы.

Тем временем панна Христина лелеяла уже своё чрево, оплодотворенное молодым князем в великой любви и согласии. К осени приспело время рожать. Тут и случилось несчастье. Очень тяжёлые роды были у Христины. Впервые из рода Сычих женщина не могла справиться со своим естеством. Что ни делали старые Сычихи, не смогли они спасти Христину, но дочку от князя, свою наследницу, выходили.

Вскоре пришло известие, что и сам князь погиб во время венгерской революции. Старая княгиня несколько раз приезжала к старухам. Всё просила отдать ей девочку, сулила несметные богатства, хотела воспитать внучку и сделать своей наследницей. Но не отдали Сычихи Евдокию. Тогда-то и приняли они дар от княгини — новый добротный дом, какой они хотели, такой им и построили. Вскоре и княгиня умерла в одиночестве и печали.

Глава 11

Алёша проснулся бодрым и хорошо отдохнувшим. Сладко потянувшись, он жадно вдохнул свежий утренний воздух. Со двора слышался радостный скулёж пса, игривое ворчание и лай. Видимо собаку кормили. Отворилась дверь хлева. Молодая хозяйка что-то говорила корове, что — Алёша не разобрал, но вскоре услышал, как звонкие молочные струи выбили дробь на донышке ведра. Из-под тёплого овчинного тулупа не хотелось вылезать. Алёша перебирал в памяти события вчерашнего дня. Всё чаще в его воображении всплывала молодая хозяйка — вот она красивым жестом руки приглашает его в хату, вот улыбается, обнажив жемчуг зубов, вот плавной походкой, слегка покачивая угадывающимися под широкой юбкой бёдрами, идёт по горнице…

Внизу скрипнули ступени. Алёша открыл глаза. Снизу поднималась панна Докия. В руках у неё была кринка с молоком. Лучи восходящего солнца, пробивающегося сквозь щели, золотили её волосы и рисовали контуры тела, проникая сквозь лёгкую полотняную рубаху с большим вырезом, едва держащуюся на обнаженных плечах. Тонкая белая лента, завязанная на талии, подчеркивала удивительные пропорции её фигуры. Лёгкий напуск над пояском-лентой поддёргивал вверх нижнюю часть рубахи, обнажая стройные ноги.

— Доброго ранку, Лесику, Як вам спалось? — певучим голосом поздоровалась панна Докия.

— Дужэ добрэ, мыла пани, — ответил Алёша, с восхищением глядя на Докию.

— Выпый оцэ молочко, будь ласка, — протянула Докия Алёше кринку.

Алёша поднялся и принял из её рук кринку, потеплевшую от наполнявшего свежего парного молока. Медленными глотками Алёша пил чудесную влагу, и она приятным теплом и бодростью разливалась по всему телу. Отставив порожнюю кринку, Алёша явственно увидел совсем рядом золотистую кожу лица и плеч Докии. Её очи смотрели на него в упор, сияя радостью и любовью. Он медленно протянул руку, осторожно дотронулся раскрытой ладонью до щеки Докии. Она блаженно зажмурила на секунду глаза, наклонив голову навстречу раскрытой ладони. Алёша почувствовал прикосновение атласной её кожи. По телу пробежал неведомый ему доселе импульс тока. Докия вынула шпильки из волос, и они заструились по её плечам старым мёдом. Левая рука его медленно скользила от шеи вниз вдоль плеч, увлекая за собой рубаху, как бы извлекая драгоценную амфору её тела из лёгкой полупрозрачной оболочки. Он не заметил, как развязал правой рукой ленточку над её левым бедром, как белой пеной упала к её ногам рубаха. Докия потянулась к нему… Её полураскрытый рот медленно приближался… Налитые груди, стыдливо отвернувшись друг от друга в разные стороны тёмными рубинами сосков, спелыми плодами просились в руки… Алёша ощутил в своей ладони их теплоту и нежность… Члены его напряглись в ожидании… Уста их соединились в долгом сладком соитии, руки нежно ласкали друг друга. Алёша гладил роскошные бёдра и прохладные выпуклости ягодиц, крепко прижимая её груди к своей. Докия прижималась к нему круглым холмом живота, жадно ощупывая его руки и плечи. Они медленно опустились на сено. Докия быстрым движением сорвала с Алёши остатки его одёжек и нежно прижалась щекой к его груди. Теперь её руки бродили по алёшиному телу, задерживаясь на бархате его плоти. Алёша целовал её сияющие радостью глаза, шею, груди, удивительную воронку посреди живота… Прекрасный цветок раскрылся меж милых ног под ласками его рук… Их тела слились в вечном танце под стоны любви и чудный шепот и щебет из русских, украинских и польских слов… Ладья любви плыла, пока они не наполнили в экстазе друг друга соками жизни…

Ещё и ещё раз они бросались друг другу в объятия, не замечая времени и не зная усталости в ласках, какие им подсказывала Мать-Природа…

— Коха-а-аный… мылый… О-оо-ох…

— Найдрожча… наймыльша… найкраща… кохана… — шептал Алёша, погружаясь в её лоно и целуя пахнущие молоком и мёдом её глаза, упиваясь сладостью её мягких ласковых губ… Она улыбаясь стонала, притягивая его ещё ближе к себе, растворяя и обессиливая его плоть…

Так незаметно прошел их первый день любви. В минуты блаженства, когда они тихо покоились в объятиях друг друга, насытившись собою, Докия, прижавшись щекою к алёшиной груди, нежно перебирала его волосы, шептала всякий вздор, целуя и покусывая его. Потом она вдруг вскакивала, притворно суетясь и сетуя, что её мылый зовсим выснажие, набрасывала на себя рубаху и быстро спускалась вниз. Через минуту она приносила молоко, сметану, ещё тёплые свежие яйца и ароматный хлеб. Алёша принимал её игру, притворялся немощным, а Докия кормила его, как маленького, сметаной и яйцами, пестуя и лепеча слова любви. Невзначай приподнятый подол рубахи обнажал круглое колено, глубокий вырез рубахи приоткрывал восхитительные перси, пробуждая Алёшу вновь и вновь, и они с жадностью в ласках и стонах погружались друг в друга.

Прошло несколько дней. Старуха хитро улыбалась, с почтением приветствуя Алёшу. Иногда она с помощью Докии сползала с печи, осторожно прохаживалась по комнате, мурлыкая какую-то старинную песню. Алёша глядел на Докию и не мог наглядеться. Его поражала её плавная походка, гордая посадка головы, узкие ладони с длинными тонкими пальцами, такие же узкие аристократические ступни с глубоким вырезом внутренней стороны стопы и узкой розовой пяткой.

По утрам, выставляя пищу у собачьей будки, Докия беседовала с псом. Затем она мыла и чистила корову, которая её понимала с полуслова, подставляя свои бока и преданно заглядывая в глаза своей хозяйке.

После сытного, но простого завтрака, так выгодно отличавшегося от скудной пищи жителей оккупированных больших городов, Докия присаживалась у стола с рукоделием, рассказывая Алёше удивительную историю своего древнего рода, уходящую в немыслимые глубины веков, переплетающуюся с событиями библейских времен и деяниями легендарных исторических лиц. Медленно, как стежки на шитье, разматывалась история потомков жриц любви и плодородия древнего Элама и Вавилона, выбиравших отцов для своих наследниц среди необычных своих современников. Чаще это были жрецы, иногда философы, ещё реже полководцы и царственные особы. Почти за два века до походов Александра Македонского, её предки переселились в Иерусалим вместе с возвращавшимися из вавилонского плена иудеями.

Алёша с удивлением и восхищением смотрел то на Докию, то на бабушку Софию, с трудом осознавая, что в их жилах течет кровь пророка Иеремии и Александра Великого, Иоанна Предтечи и одного из руководителей секты ессеев Ешуа из Галилеи. Позже, став членами одной из первых христианских общин, после разгрома римлянами восстания иудеев под руководством Бар-Кохбы, потомки великих жриц любви и плодородия переселились сначала в Элладу, а затем, перевалив через Балканы, осели в чудной долине в предгорьях Карпат на небольшом полянском хуторе. Так было положено начало роду прикарпатских Сычих.

Иногда Докия обращалась к старухе с вопросом:

— Правильно я говорю, бабцю?

— Усэ вирно, онученько, усэ так. — отвечала бабка София.

Когда история дошла до колена бабки Софии, она хитро улыбнулась, её глаза прояснились и помолодели.

— Лэсыку, дытынко, а скажы, твого батька Матвием звалы?

— Так, — ответил Алёша.

— А звалы його так на честь дида Матвия Иванова.

— Правильно, бабуся.

— Я знаю, що правильно. Значить ты той Олексий Иванов. Його нащадок.

И Алёша услышал из уст бабушки Софии историю двух солдат николаевской армии, прослуживших вместе около десятка лет.

В 1847 году в Киеве царские жандармы арестовали большую группу студентов и служащих киевского университета имени Святого Владимира, и предъявили им обвинение в принадлежности к тайной антиправительственной организации Кирилла и Мефодия. Среди арестованых был и студент 3-го курса философского факультета Григорий Лещинский. Суд приговорил Григория Лещинского к определению в полк солдатом, также, как и украинского поэта и художника Тараса Шевченко.

Григорий попал в М-ский пехотный полк. Тяжело пришлось бы Григорию, не попади он под начало бывшего кантониста младшего унтер-офицера Матвея Иванова. Горе было солдатам, бывшим студентам, попадавшим под начало полуграмотных унтеров, которые с особым рвением и жестокостью измывались над ними. Не таков был Матвей Иванов. Григорий сразу оценил в нём скрытый внутренний интеллект, жажду знаний и человечность, тщательно скрываемую за внешней строгостью. Солдаты любили его. Обер-офицеры жаловали доверием и, может быть, даже особой приязнью за его высокое профессиональное мастерство и, вместе с тем, тонкое умение в условиях рабской жестокой дисциплины николаевской армии оставаться независимым. Как бы там ни было, Григорий сразу оценил это, и вскоре они стали близкими друзьями.

С началом Крымской войны полк принимал непосредственное участие в боевых действиях на бастионах Севастополя. Тут-то и сказалась высокая боевая выучка солдат в роте, где служили унтер-офицер Иванов и Григорий Лещинский. В роте были наименьшие потери, а её успехи во время вылазок и при отбитии приступов неприятеля вскоре стали предметом восхищенных пересудов во всём Севастополе.

И унтер-офицер Иванов, и солдат Григорий Лещинский пережили героическую оборону Севастополя, были отмечены наградами, и вскоре уволены от армии — первый по ранению, с почётом и пенсией, второй — помилован с возвращением всех прав.

Жизнь Григория Лещинского сложилась в дальнейшем так, что разочаровавшись в методах и средствах, коими его бывшие товарищи пытались пробудить свой народ к действию, ещё не созревший и не способный понять устремлений его передовой части, покинул пределы Российской Империи и уехал за океан, в Северо-Американские Соединённые Штаты… В то время там было много русских, живших крупными колониями, особенно на западном побережье.

Григорий быстро освоился на новом месте, занялся общественной деятельностью, много писал и печатался в местных газетах, был даже избран судьёй.

Когда началась война между Северными и Южными штатами, Григорий как старый солдат записался в армию генерала Гранта, и вскоре командовал батальоном северян. Наука и опыт, почерпнутый у Матвея Иванова, пригодились.

Во время Гражданской войны Григория и повстречала Жозефина Сыч, мать бабки Софии, которая добралась до Нового Света в поисках отца для своей будущей дочери. Любовь их была искрометна и коротка, впрочем, как и у всего рода Сычих. Уже на самом исходе войны, ведя в атаку свой батальон, Григорий Лещинский был тяжело ранен и скончался на руках Жозефины. Перед смертью он при свидетелях завещал всё своё имущество маркетанке Жозефине Сычёвой.

Среди вещей Григория Жозефина нашла пачку бумаг, вернее рукописей. Она забрала эти рукописи как память об отце своей будущей дочери, и немедля отправилась в Европу, в Прикарпатье. Уже дома, разбирая бумаги Григория, Жозефина наткнулась на небольшой рассказ об унтер-офицере Матвее Иванове. На первом листе стояло посвящение:

«Моему другу и командиру с любовью и признательностью за солдатскую науку».

Ниже стояла приписка:

«Непременно отыскать Матвея или его родственников в России. Может быть кто-либо из независимых издателей напечатает сей небольшой рассказ в Києве или в Одессе об их замечательном соотечественнике. Будущие граждане России должны знать, чьими стараниями держалась в самих низах героическая оборона Севастополя в кампании 1854–1855 годов.»

Прабабка Жозефина посчитала, что завещание Григория следует исполнить, однако, поскольку в приписке шла речь о будущин гражданах России, то и поиски родственников Матвея Иванова она поручила своим потомкам, имея в виду эту, казалось бы на первуй вигляд, невозможную встречу своей правнучки Евдокии с Алексеем Ивановым, правнуком Матвея Иванова.

Бабка София достала из сундука небольшой узелок, развязала его, и, перебрав несколько пожелтевших пачек бумаг, отыскала нужную.

— Олэсыку, дытынко, оцэ для тэбэ. То писав мий батько, докыйчын прадид, про твого прадида Матвия.

Алеша взял осторожно дюжину пожелтевших листов, исписанных мелким аккуратным почерком. Чернила немного выцвели, но текст легко читался. Осторожно розложив листы, Алеша принялся немедля за чтение. Вот дословно то, что там было написано…

Глава 12

Вторую неделю горячее крымское сонце нещадно палило, иссушая землю и накаляя камни осаждённого города. Пожухлая трава и пыльный кустарник изнемогали от жажды, как и тысячи людей, привезеннях сюда из-за моря и согнанных из далёких северных губерній необъятной России, чтобы противостоять друг другу в ратном труде.

Ах, как незаметно мужская игра, овеянная романтикой дальних походов и рыцарских подвигов, смелых единоборств тех., кто считал для себя единственным достойным занятием — военные упражнения и единственным орудием, к котрому достойна прикиснуться рука — оружие, олицетворяющее культ силы, превратилась в тяжелый и изнурительный, грязный, жестокий и неблагодарный труд десятков тисяч людей, оторванных от плуга, от молота, от ткацкого станка! Дух былых времён всё ещё витал над ними, распаляемый рассказами о подвигах былых походов и сражений. Их мундиры полыхали всеми цветами радуги, медные пуговицы и пряжки блистали на солнце маленькими золотыми звёздами, плечи украшали вычурные золотые эполеты, а головы — блестящие шлемы и медвежьи папахи. Лишь недавно вышли из моды золоченые кирасы. А как великолепно в них выглядели деды на старинных портретах! Время и человеческий гений неумолимо разгоняли машину цивилизации. Пар заменил ветер на море и лошадь на суше, сверлил и нарезал стволы ружей и пушек, которые собирали обильную жатву на полях сражений. Стройные карэ атакующих осыпались градом картечи и бомб, превращавших людские тела в кровавое месиво. Реже теперь удавалось сойтись в рукопашном бою и, скрестив штыки и шпаги, заглянуть в глаза противнику.

Созданные искусством Тотлебена полевые укрепления — бастионы прикривали огневые позиции обороняющихся. Ценою огромных жертв вот уже которую неделю они оставались неприступними для неприятеля.

Как только огненный шар солнца повисал в зените, усталые канониры, чумазые от пыли и копоти, по обе стороны прекращали свою ужасную работу и давали отдых натруженным рукам и раскалённым телам орудий. В наступившей тишине медленно оседала белая пыль. На телеги грузили трупы убитих товарищей, собирали оторванные конечности и сгребали кровавые останки разорванных бомбами тел.

Около четырёх часов по полудни, когда сонце слегка стало заваливаться к западу, и утомлённая орудийная прислуга, солдаты 5-й роты М-ского пехотного полка, сапёры отдельного спёрного батальна только что расположились на отдых в наскоро вырытых землянках и щелях, со стороны города показалась большая группа офицеров, сопровождавших Командующего. Раскалённые тела пушек и пирамиды ядер струили вверх колеблющимися волнами воздушные столбы, которые искажали, как в кривом зеркале, если смотреть сквозь них, корабли на рейде, дальние горы, городские строения, людей, телеги, пушки.

По команде командира батареи лейтенанта флота Ивановского бывшие при батарее солдаты и матросы выстроились по подразделениям при своих унтер-офицерах для встречи Командующего.

Накануне, когда вечернее солнце коснулось горизонта, французы неожиданным броском попытались силами пехотного батальона овладеть бастионом, и в двух местах — в центре и на левом фланке, даже ворвались на бастион и проникли на батарею. Однако, солдаты 1-й полуроты 5-й роты М-ского пехотного полка под командованием младшего унтер-офицера Матвея Иванова, заменившего раненого командира подпоручика Жданова, скрытно зайдя во фланг прорвавшимся французам, лихим штыковым ударом опрокинули противника, отрезали путь к отступлению и, частью перебив, а частью пленив, решили весь исход дела. Благодаря этому событию место короткого сражения, о котором со вчерашнего вечера судачили штаб-офицеры по всему Севастополю, и было удостоено чести посещением Командующего.

Приняв рапорт лейтенанта Ивановского, коротко осмотрев батарею, выстроившихся во фронт усталых солдат и матросов, генерал задержался на правом фланге 5-й роты М-ского пехотного полка. Адъютанты скорописью строчили генеральские замечания и приказания, отдававшиеся на французском языке. Как бы оценивая боковым зрением рослого грудастого черного, как смола, пышноусого правофлангового 5-й роты унтер-офицера, генерал медленно приближался, делая вид, что ему вовсе нет дела до него и всей пятой роты. Остатки 1-й полуроты 5-й роты, вышедшие невредимыми из вчерашнего дела, выглядели бравыми солдатами, несмотря на несколько потрёпанное в схватке обмундирование, царапины, ссадины и синяки — свидетели жаркой рукопашной.

— Вижу, полковник, ваши орлы к парадному строю не готовы. — обратился Командующий к полковому командиру М-ского пехотного полка, — Однако, за вчерашнее дело готов извинить. Молодцы! Всех на отдых, в баню, двойную порцию вина. Представить всех к наградам, в том числе раненых! — Затем к полуроте, — Благодарю за службу, орлы!!!

— Р-р-рады стар-р-раться, Ваше пррствоо-о!!! — рявкнули сорок глоток.

— Отпустите, полковник, солдат. Унтер-офицера Иванова ко мне.

— Слушаюс-с-сь! Ваше-с-с-ство! Пят-т-тая р-рот-та, вольно-о!! Р-разойдис-сь! Отдыхать!!! Унтер-офицер Иванов, ко мне!

Унтер-офицер Матвей Иванов стоял перед генералом по всем правилам, предусмотренным уставом, но не было в его статной поджарой фигуре напряженности, а во взгляде больших черных глаз рабского подобострастия. Лихо заломленная бескозырка, слегка сдвинутая вправо, прикрывала верхнюю часть высокого лба.

Командующий с минуту изучающе рассматривал унтер-офицера, а затем, не отводя взгляда, заметил по-французски:

— А что, полковник, ведь не ест он глазами начальство!

— Так точно, Ваше Превосходительство, однако это лучший унтер-офицер в моём полку, на которого во всём можно положиться.

— Молод, а уже унтер-офицер!

— Так точно, Ваше Превосходительство! В армии шестнадцатый год. Из кантонистов. Был лучшим барабанщиком в полку. Пятнадцать лет тому крещён и наречен фамилией прежнего полкового командира.

— Вольно, Иванов. Скажи-ка, голубчик, правда ли ты своею охотой не в очередь остаёшься на бастионе и пребываешь здесь уж пятую неделю?

— Так точно, Ваше Превосходительство!

— Отчего же?

— Имею желание побыстрее выслужить положенный срок, Ваше Превосходительство.

— Гм… А скажи, Иванов, как тебе удалось с полуротой незаметно сосредоточиться и нанести удар во фланг французам?

— После того, как подпоручика Жданова с раздробленной ногой вынесли в укрытие, я собрал полуроту, всего 69 человек, приказал всем надеть шинели и пригнувшись, гуськом бодрым шагом, а где и бегом, укрываясь за кустами, спуститься вот к тому утёсу, — показал Матвей рукой на скалу ниже бастиона с правого фланка шагах в восьмистах.

— Зачем ты приказал надеть шинели? Ведь жарко на дворе.

— Оттого, Ваше Превосходительство, что шинели у солдат старые, серо-рыжего цвета, такого же, как вот эта рыжая земля да камни, а в наступавших сумерках, солдаты, одетые в шинели, стали незаметны. Не то, что в белых летних рубахах. Потому француз и не увидел нашего маневра. У камня-утёса развернул всех в линию и дал три прицельных залпа по французам. Их синие мундиры и красные штаны очень хорошо были видны, так как освещались заходящим солнцем из-за наших спин. Потом приказал шинели бросить, и ударили в штыки неприятелю в левый фланг. Очень уж они смутились нашему неожиданному огню и большой убыли от него, а потому мы их легко смяли в рукопашной, многих убили, тридцать семь человек солдат пленили и трёх офицеров во главе с самим капитаном, ихним батальонным командиром. Сами потеряли убитыми восемь человек и девятнадцать ранеными.

— По количеству сраженых неприятельских солдат огнём полуроты вижу, что твои солдаты отменно стреляют! Двумя стами выстрелами на триста шагов поразили 77 неприятельских солдат! Так я говорю, штабс-капитан? — обратился генерал к адъютанту.

— Так точно, ваше Превосходительство.

— Каково! А? Ну-ка, расскажи Иванов Матвей, отчего у тебя солдаты так хорошо стреляют?

— Не велю драить каналы стволов штуцеров кирпичом, Ваше Превосходительство. Оттого пуля тесней прижимается к стенкам ствола и летит скорее и точнее к цели. От усердной же чистки кирпичом, канал ствола становится шире, нежели пуля, и оная, болтаясь в нём, теряет в скорости и точности.

Генерал задумался, и, заложив руки за спину, стал прохаживаться взад и вперёд, опустив голову. Шепоток зашелестел в группе штаб-офицеров.

— Как додумался ты до этого, Иванов?

— Лет пять тому, как пристреливал с ротным командиром новые штуцеры.

— Что ж ротный?

— Согласился, что драить не след. Однако, перед смотрами приказал драить, дабы не было взысканий от начальства.

— Узнаю Россию-матушку. Что скажете, господа? — продолжал генерал по-французски, — как вам нравится урок, преподанный унтер-офицером? Срам, что этому нас должен учить в бою солдат. Забыли свой долг перед царём и отечеством! Боле гусарили, нежели предавались размышлениям о военном искусстве. Чьи корабли на рейде? Английские и французские. Пароходы! А русские матросы где? На бастионных батареях! Вот что есть бездумность и косность! И ежели мы ещё держим эту святую твердыню, то благодаря мужеству наших солдат. Верно я говорю? — забывшись, по-французски же обратился генерал к Матвею.

— Так точно, Ваше Превосходительство. Наш солдат храбр, самоотвержен, послушен и верен своему воинскому долгу. Только поболее бы ему любви и внимания от господ обер-офицеров, так он бы за них и в огонь и в воду пошел, — по-французски ответил Матвей.

Командующий повернулся к Матвею всем корпусом и с удивлением рассматривал необычного унтер-офицера.

— Ты что, Иванов, и по-французски можешь?

— Недели две тому назад во время вылазки взяли раненого французского лейтенанта. Вывезти в тыл целые сутки не было оказии, так я у него выучился кое-чему. К концу суток вполне бодро с ним беседовал на разные военные и обиходные темы. Очень ему показалось занятным, что я быстро перенял его речь. Как увозили его, подарил мне книгу. Так я на досуге её прочитал. Ничего язык, хорош, но российский цветистей, хоть и многословней.

— Ну-ка, покажи, что за книгу тебе подарил француз?

— Вот, Ваше Превосходительство, — протянул Матвей томик, вынувши его из сумки.

— «La Russe, 1839». Маркиз де Кюстин, — листая книгу прочел заголовок генерал. — Ну и что, понравилась ли тебе книга?

— Так что сия книга нимало не интересна для российского человека. Скорее есть путеводитель и описание нравов российских для чужеземцев, желающих посетить Россию.

— Значит похоже?

— В точности.

— А знаешь ли ты, что сия книга воспрещена к ввозу в Российскую Империю?

— Никак нет, Ваше Превосходительство.

— В наказание за чтение запрещенной литературы я эту книгу конфискую, — улыбнувшись одними глазами, сказал генерал. — А за проявленную находчивость в бою при выбытии из строя командира, личную храбрость, отменное управление боем полуроты с превосходящим противником, проявленное при этом военное искусство в разгроме прорвавшегося противника и пленение трёх обер-офицеров с солдатами, жалую тебя от имени Государя Императора Крестом Святого Георгия.

Командующий снял с себя золотой с белой эмалью крест с изображением в центре всадника, поражающего копьём змия, и приколол к мундиру Матвея.

— Поздравляю тебя высоким отличием, Матвей Иванов!

— Рад стараться!

— Оформить немедля бумаги и отдать приказом по действующей армии, — обернувшись к свите приказал генерал начальнику штаба. — Жаль, что хочешь выйти в отставку, Иванов. Отечеству нужны храбрые и умные офицеры. Ежели передумаешь, обратись, похлопочу о предоставлении тебе права выслуги в обер-офицеры.

— Премного благодарен, Ваше Превосходительство. Однако я намерен, если останусь в живых и выслужу срок, выйти в отставку. Господь дал человеку разум не для того, чтобы он истреблял друг друга, а чтобы познавал всё многообразие и обилие сотворённого, и в меру своих сил помогал совершенствовать оное во благо господнему промыслу и человечьему бытию.

— Да ты к тому же ещё и философ! Впрочем, это характерно для твоих предков. Пока ты в армии, сие философствование недопустимо! Забудь!

— Дерзок, Ваше Превосходительство, — угодливо вставил кто-то из штаб-офицерской стайки.

— Верно, поручик, дерзок. А без его дерзости ныне здесь стояли бы не мы, а неприятель. И сие не след забывать. А потому прощаю ему дерзость. Воюй, Иванов, далее, как и воевал!

— Рад стараться, Ваше Превосходительство…

Две недели спустя унтер-офицера Иванова привезли в лазарет с раздробленной правой голенью и пулей в животе. На счастье он попал в руки знаменитого доктора Пирогова, и благодаря его искусству и могучей жизненной силе молодого организма, Матвею удалось выбраться с того света.

Глубокой осенью 1855 года унтер-офицер Иванов Матвей, кавалер Ордена Святого Георгия и медали «За защиту Севастополя», бывший кантонист, барабанщик, солдат М-ского пехотного полка, сын покойного жестянщика Герша из местечка Бар, что на Волыни, двадцати восьми лет от роду, покончил все счёты с армией Его Императорского Величества, Самодержца Всея Руси, Великая, Белая, Малая и проч., вышел в отставку по ранению со всеми привилегиями, льготами и пожизненной пенсией Георгиевского кавалера.

Последний раз его видели в Симферополе на почтовой станции, где он пил чай с такими же, как и он отставными солдатами, изувеченными на севастопольских бастионах. Его статная фигура выделялась на фоне согбенных забитых солдат, поспешно пропивавших свои выходные пособия, не знавших, что с ними будет в этой громадной стране рабов. Мало кому из них удастся пристроиться в сторожа к какому-нибудь купцу где-нибудь в уездном городе. Большинство из них пополнит ряды несчастных калек, кишащих у папертей многочисленных церквей по всей России. Несчастные люди, волей своих хозяев в молодости отданные в солдаты, как правило, не возвращались домой, где их никто не ждал и вряд ли кто помнил.

Попрощавшись, слегка прихрамывая и опираясь на толстую палку, Матвей сел в бричку и тронул за плечо ямщика:

— Пошел.

— Слушаюсь, ваше степенство, — угодливо склонился ямщик и протяжно нокнул лошади.

Отставные солдаты М-ского пехотного полка хмуро глядели вслед быстро катящейся бричке. Некоторые крестили пыльное облачко, за которым скрылся их бывший товарищ и командир. Долго ещё в разных церквях России калеки, бывшие солдаты, будут молить Иисуса, сына еврейской женщины о даровании здоровья сыну другой еврейской женщины — Матвею Иванову, бывшему солдату и командиру, которому многие из них были обязаны жизнью.

Глава 13

Алёша перевернул последнюю страничку и задумался. Перечитал рукопись вновь. О прадеде Матвее ему было мало что известно. Да и до копания ли в истории своих предков было ему, сыну большевистского комиссара, участника революции и Гражданской войны, пионеру, комсомольцу? Рушился старый мир, страна-подросток дыбилась стройками, как говорил любимый революционный поэт! Индустриализация, коллективизация, мировая революция, — сейчас, немедля! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Магнитогорск! Днепрогэс! Комсомольск! Первый автомобиль! Первый дирижабль! Чкалов в Америке! Да здравствует социализм! Широка страна моя родная! Да здравствует Сталин — вождь и учитель народов всех стран! Всё, что было связано с прошлым, отступало на задний план, в небытие. Мы делаем историю, и нам некогда оборачиваться назад!..

Сердце заныло щемящей болью, глаза наполнились слезами. Алёша понял, наконец, чем была вызвана та пустота в душе, которую всё чаще он ощущал. Он не мог объяснить множества своих поступков и возникавших в нём мыслей: «Почему люди должны чувствовать себя детдомовцами? Винтиками в исполинской машине, даже революционной? Солдатами великой армии труда? Кто же тогда управляет этой армией-машиной? По какому праву? Что здесь правда и что ложь? Я не хочу быть ребёнком абстрактного родителя-общества! Я не чувствую симпатии к этому улыбающемуся стахановцу с глазами льстивого шкодника, и не нравится мне эта здоровенная баба-трактористка. Мне нравится Чкалов и та старуха-крестьянка на полтавщине, приютившая и накормившая меня, когда я пробирался из Киева к фронту, я люблю своих учителей, которые меня учили в школе, их мягкую, кроткую интеллигентность, сохранившуюся от бывших гимназий… Во мне говорит голос моих предков, конкретных, а не абстрактного общества, пытающегося кастрировать мою память, заполнить политическими штампами, оторвать от моего, индивидуального. И я ещё должен быть за это благодарен? Конечно! Ведь мне разрешено строить новую жизнь! Но ведь я не похож на остальных! Я умею то, чего не умеют они! Я вижу то, чего не видят они! Ведь любой художник видит по-своему жизнь, не так, как большинство людей! Вот и Докия, и бабушка София, и панна Ганна, и Шнитке, и «Тарасик», и Вася, и комиссар Нилыч, и пан Новохацкий — они все разные! Нет! Нельзя жить без памяти… Нужно знать, кто ты есть, кто твои предки. Только так можно оценить путь, который тебе нужно пройти к поставленной цели. Конечно, если ты в состоянии её осознать. Прости дед, прости прадед за невнимание к вам…

Из рассказов отца Алёша знал, что прадед Матвей был николаевским солдатом, участником героической обороны Севастополя. Этот факт ассоциировался в его воображении с восстанием декабристов, с Аракчеевым, с молодым артиллерийским офицером графом Львом Николаевичем Толстым. Его вполне мог видеть прадед Матвей, а может быть даже и служить под его началом.

«Теперь я знаю больше, — думал Алёша, — Значит моего прапрадеда звали Герш. Какая же нстоящая фамилия этого несчастного, у которого забрали ребёнка, может быть единственного сына на царскую службу? Узнаю ли когда-нибудь? Теперь я знаю, откуда у меня фамилия Иванов… Прадед Матвей, Мотэлэ, на свою пенсию георгиевского кавалера выучился за границей, в Геттингене, на доктора и приехал работать в Киев. Что я ещё о нём знаю? Женился на дочери адвоката Ковальского, родил трёх сыновей. Старший Григорий, мой дед, учился в университете Святого Владимира, был народником, исключен из университета, отбыл ссылку в красноярском крае, доучился в Ягеллонском университете в Кракове и перенял у отца киевскую практику. Что же было с другими его сыновьями? Не знаю. Я даже не знаю их имен. Мне известно, что средний был музыкантом, причём, неплохим, гастролировал даже в Европе. Младший был студентом Петербургского Технологического института, когда его впервые арестовали по делу, связанному с террором эсэров. Позже он какбудто был активным функционером партии эсэров, но сразу после революции пятого года в связи с делами Азефа и Гапона порвал с революцией, своей партией и уехал за границу. Отец осуждал своего дядю, так как считал, что он должен был пойти к социал-демократам.

Мой отец, Матвей Григорьевич Иванов родился 25 января 1895 года, в Киеве, на улице Елисаветинской, 9, в квартире земского участкового врача и ординатора городской больницы Григория Матвеевича Иванова. Бабка моя, урождённая Евгения Николаевна Прибылова, из разночинцев, закончила женскую Фундуклеевскую гимназию. Она рано умерла от болезни печени, когда отцу было 10 лет. Дед более не женился. Отец учился в 1-й Императорской гимназии. Гимназистом 8-го класса завертела его революционная кадриль, и стал он членом партии социал-демократов большевиков.

После первого курса в Киевском Политехническом институте отец ушел на фронт по заданию партии вольноопределяющимся. Воевал в авиационных отрядах Юго-Западного фронта сначала механиком, а затем пилотом. Бомбил немецкие и австрийские позиции, разведывал дислокацию войск противника, сбивал немецкие и австрийские самолёты, сам был дважды сбит, но с успехом сажал раненую машину в расположении русских войск.

После ранения и лечения в киевском госпитале у Косого капонира, кавалер двух Георгиев поручик Матвей Иванов направлен для дальнейшего прохождения службы в 3-й киевский авиапарк. В том, что 3-й авиапарк в октябре 17-го года принял активное участие в захвате власти большевиками в Киеве, была и его немалая заслуга.

В 18-м он был уже комиссаром одного из полков червоных казаков Виталия Примакова. По всей Украине носила его военная судьба, бросая из боя в бой.

В 19-м, на херсонщине, в отбитом у григорьевцев хуторе, в амбаре старой мельницы, обнаружили червоные казаки группу пленных, связанных друг с другом колючей проволокой. То былди красноармейцы, захваченные в плен григорьевцами. Среди них — молодая девушка с прядью седых волос, — дочка деревенского фельдшера Моисея Лейбовича. Накануне григорьевцы на её глазах заживо сожгли отца, мать и маленькую сестру в хате за то, что жид Лейбович оказывал помощь раненым пленным красноармейцам. Он не был большевиком. Он не был даже сочувствующим. Для него раненые большевистские командиры и комиссары были ранеными человеками, и будь на их месте григорьевцы, махновцы или деникинцы, — он бы и им в силу своей гуманной профессии и внутренней убеждённости, оказал бы медицинскую помощь.

Девушку звали Анной. Она подошла к командиру и попросила у него оружие. Отец объяснил ей, что если она хочет стать бойцом Красной Армии, то ей разрешат быть сначала санинструктором. Она презрительно посмотрела на отца и молча отошла в сторону.

В первом же бою Анна добыла себе оружие и прекрасного коня ахал-текинских кровей.

Когда после боя подвыпившие казаки попытались отнять у неё трофеи, она молча вынула из-за пазухи маузер, и после двух выстрелов у подгулявших казаков в руках остались только горлышки от двух четвертей с самогоном, потом обложила их таким витиеватым матом, что те из них, кто ещё не стал червоным казаком, почервонив.

Её зауважали и стали считать полноправным казаком. В атаку ходила Анна впереди, рубилась, как настоящий казак с остервенением и ненавистью.

Уже после Гражданской войны, когда отец окончил военную академию и был направлен в Киевский Военный Округ для организации авиационных частей, он встретил Анну в Киеве и вскоре они поженились. Ну а в 1925 году родился я.

Мы жили в Липках в старом доходном доме с роскошными мраморными лестницами парадного хода, лепными потолками, высокими зеркальными окнами и фигурным паркетом. Кроме нас в квартире жил старый профессор консерватории, бывший хозяин всей этой обширной квартиры. С самого детства моя жизнь была наполнена чудными звуками музыки.

Были ли мы счастливы? Да! Отец верил в великие идеи равенства и братства, и был последовательным большевиком, страстным, горячим. Мы любили друг друга и верили в прекрасное будущее, которому отец отдал все свои знания, опыт, энергию.

Его взяли, когда мне было 10 лет, после ХVII съезда партии, делегатом которого он был от Киевского Военного Округа.

В это время мы с мамой были на даче в Яготине под Киевом. Это и спасло нас от немедленной высылки. Позже, тех кто вершил суд и расправу над делегатами съезда партии, убрали таким же способом и, наконец, судьба их сменивших, была не менее плачевна. Таким образом о нас забыли. Позже я понял, что этот старый, как мир, способ сокрытия тайн и преступлений, применялся ещё египетскими фараонами и пиратами средневековья.

Два года спустя взяли многих товарищей отца, служивших с ним или под его началом в авиационных частях округа.

Мы с матерью переехали из Липок в старый город сразу после ареста отца. Наша, уж очень распространённая фамилия в России не давала повода новым соседям к подозрениям.

У матери всю жизнь было какое-то шестое чувство недоверия к рабоче-крестьянской власти, к трескучим лозунгам, и она часто говорила об этом отцу, но тот видел в её примерах только перегибы местных недостаточно грамотных функционеров. Теперь я понимаю, откуда у неё было это чувство. Скорее всего фундамент его был заложен ещё там, на херсонщине. Она всегда со страхом думала о том времени, когда вот эти казаки, крестьяне, рабочие, бывшие солдаты, её сослуживцы по корпусу Примака, те, кто воевал и разбойничал под знамёнами Будённого и Котовского, Пархоменка и Махно, Григорьева, Струка, Волынца, Трепета и Терпило, сотен других командиров и атаманов, их дети, их внуки, психику и характер которых она хорошо знала, сменят у кормила власти бывших недоучившихся дворянчиков-идеалистов, разночинцев и мещан из еврейских местечек, интеллигентов, положивших на алтарь революции во имя великой справедливости свои имения, знания и жизни. Что так будет, у неё не было никакого сомнения, хоть она и не знала истории великих революций. Зато она понимала, что интеллект — это продукт воспитания и быта многих поколений, и на «ура» его, как Крым, в бою не добудешь. Она никогда не верила в какую-либо виновность отца перед революцией, перед народом, и это внушала мне, но я уже тогда многое знал и понимал, хотя и не говорил вслух, не желая выделяться из общей массы. Этот защитный приём мне тоже внушила мать. Она частично знала о моих способностях, и очень тактично внушала мне, что эти способности нужно тщательно скрывать, чтобы не вызвать ненужных толков у людей завистливых, недалёких, суеверных, наделённых бездной предрассудков, в общем, ординарных. А более всего боялась, что мои способности могут быть использованы в корыстных целях, даже не мною, в меня она верила, но авантюристами, и не столько в прямом смысле материальной корысти ради, но, не дай Бог, в политических целях. Я это понял несколько позже.

Я помню, как впервые её удивил. Пошли мы в бывший цирк Крутикова на Николаевской. Мне было лет пять. Зрители с восторгом хлопали в ладоши, когда фокусник показывал фокусы. Мне было совершенно не понятно, что же вызывает восторг зрителей? Я спросил у мамы, почему они хлопают, ведь этот тип в чалме их просто обманывает? — «Откуда ты знаешь?»- спросила она, — «Я же вижу! Хочешь, я тоже так сделаю?» — Мать изучающе посмотрела на меня и сказала, — «Посмотри внимательно, дома покажешь. А сейчас сиди тихонько и не говори громко». Я помню, что мне понравились в цирке дрессированные лошади. Мне очень хотелось проехать на вороной лошади. Дрессировщик вдруг остановил вороную лошадь с белым султаном на голове, в белых носочках, коротко подстриженными гривой и хвостом. «А сейчас мы покатаем наших маленьких гостей на этой лошадке,»- сказал дрессировщик. Он меня сразу нашел, хотя мы сидели в шестом ряду. «Вот видишь, как тебе повезло!»- сказала мама. «Мама, но ведь я этого хотел! Он не мог меня не покатать! — ответил я. — «Ты ничего мне не говорил. — возразила мама. — А зачем? Он и так узнал, что я хочу». Мать с удивлением посмотрела на меня, ничего не ответила и задумалась. Видимо она вспомнила множество случаев, когда она вдруг непонятно почему делала то или иное, невольно исполняя моё желание.

Дома я немало её удивил, и даже немного испугал, когда проделал некоторые простые трюки фокусника. А потом стал демонстрировать вовсе удивительные на её взгляд вещи: наполнение стакана компотом, который был в кастрюле в кухне, угощение мороженым из киоска на углу Крещатика и Прорезной, наполнение кошелька мелочью и мятыми кредитными и банковскими билетами. Последнее ее особенно испугало. Она долго объясняла, что этот «фокус» ни в коем случае нельзя показывать никому.

Она поняла, что со мной нужно говорить, как со взрослым, и приводить аргументы, доступные пониманию взрослого человека. Я объяснил, что деньги, попавшие в её кошелёк, не украдены. Я тогда уже понимал, что если «где прибудет, то где-то убудет». Это всё, что утеряно во всём городе. — «А можешь ты всё это вернуть владельцам?»- спросила мама. — «Могу, — ответил я, — Но только я верну то, что не украдено. Ворам я не хочу возвращать». — «А можешь ты вернуть тем, у кого украдено?»- «Сегодня нет. Не хватит сил. Я устал. Постараюсь завтра.».

В тот же миг три четверти денег исчезли. Мать долго в изумлении смотрела на меня.

Так впервые я узнал, что не все люди видят, чувствуют, умеют одинаково. И так, как вижу и умею я — не видит и не умеет абсолютное большинство людей, что мои способности совершенно аномальны с точки зрения большинства людей.

Я не помню, как я уснул, потому что чувствовал себя ужасно усталым.

После этого случая мать никогда не напоминала мне о наших экспериментах, а я старался их больше не демонстрировать. Мама обращалась со мной, как со взрослым, ненавязчиво объясняя многое из того, чего я ещё не знал и не понимал. Я никогда не болел, потому что не хотел болеть.

Читать я научился в пять лет. Кажется, это случилось вскоре после памятного посещения цирка на Николаевской. Научился сам и сразу. Как только понял несложную систему изображения речи, мысли на бумаге, стал запоем читать. То есть, действительно запоем, потому что уже на второй день мне достаточно было одного брошенного взгляда на страничку с текстом, как я уже знал его смысл.

Увидев меня в окружении книжек, заранее запасенных отцом, мать сказала, что теперь я уже большой и завтра она начнёт мне читать по одной сказке за вечер. До этого мне читали совсем детские коротенькие сказки-картинки для маленьких, которые не вызывали во мне интереса, и такая инертность беспокоила маму. Тут я слукавил и поинтересовался — «Почему только по одной?»- «Чтобы ты мог хорошо разобраться в смысле сказки и не устал.»- «Но я их уже все прочитал,»- ответил я. — «Ты же ещё не умеешь читать, мой мальчик,»- сказала мать. — «Я уже научился.»- «Когда?»- «Вчера1»- «И ты говоришь, что всё это уже прочитал?»- «Конечно!» Кажется мать не на шутку расстроилась и уронила на пол старинную фарфоровую чашку, оставшуюся в память от дедушки Моисея. Я вернул чашку ей в руки и она опять стала целой, что её ещё больше повергло в смятение. Мама не стала проверять, правду ли я сказал, что мне уже знакомо содержание дюжины томиков, но спросила, какие же книжки мне больше всего понравились. Когда я назвал «Алису в стране чудес» Льюиса Кэррола и «Затерянный мир» Конан Дойля, она второй раз уронила злополучную чашку, и мне вновь пришлось её восстанавливать. Потом я долго объяснял, что мне понравилось и что нет. Особенно маму поразила моя разгромная «рецензия» на рассказы о Шерлоке Холмсе, в которых раздражение у меня вызвал тупица Ватсон. Необузданная фантазия пушкинских сказок меня приводила в восторг. Мама прижала мою голову к груди, гладила мои волосы, а из глаз её обильно катились слёзы. Я это хорошо запомнил, как и то, что было, когда поздно вечером пришел отец. Я уже спал в своей кровати, но отчетливо помню, как наяву, встревоженные громадные глаза мамы, её сбивчивый рассказ о моих проделках. Отец внимательно слушал, потом долго ходил по комнате и, наконец, обняв мать, стал её успокаивать. Потом они долго говорили. Из всего сказанного я запомнил слова отца: «Бедный мальчик. Ему будет очень тяжело жить в этом мире. Мы должны сделать всё, чтобы предупредить возможные неприятности».

Во всяком случае, я получил свободный доступ к богатой библиотеке в отцовском кабинете. Удовлетворению любопытства, которое у меня проснулось к сокровищам человеческих знаний, сосредоточенных в книгах, я посвящал не более часа в сутки. Успевал поразительно много, чем приводил в смятение родителей, задавая совершенно немыслимые вопросы из самых различных областей знаний. Настоящим клондайком были обнаруженные на полках чернозолотые тома энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона, трёхтомник Брэма, всемирная история.

Полнейшее игнорирование авторитетов, проистекавшее из-за детской непосредственности восприятия, помогало мне видеть описанные факты по-своему, обнажать удивительные противоречия в толковании каких-либо событий и явлений, видеть проблемы с совершенно немыслимых точек зрения.

Остальное время, как и подобает мальчишкам моего возраста, я гонял по двору, в парке, на берегу Днепра.

Я помню, что через неделю обнаружил, что не все люди на земле говорят на одном языке. Русский, украинский, а позже польский для меня были одним, славянским языком. А мне очень хотелось узнать, что написано в великолепных альбомах с репродукциями картин и фотографиями скульптур, собранных в Лувре, Прадо, Эрмитаже. Альбомы были изданы в Германии, Италии и Франции. Очень меня заинтересовало английское издание описания путешествий по Африке Дэвида Левингстона и сэра Сэмюэля Родса. Куда больше, чем Жюль Верн. В книге были настоящие фотографии и прекрасные гравюры. Довольно быстро я понял структуру и законы грамматики немецкого языка. Всё остальное, то есть словарный запас, я почерпнул за два дня, бойко перелистав карманный словарь в шесть тысяч слов. Этого было достаточно. То, чего я не знал, о том догадывался по тексту, в редких случаях заглядывал в Большой словарь. С остальными языками романо-германской группы пошло куда легче. Тогда я впервые узнал имя бородатого старика с усталыми мудрыми глазами, автора прекрасной Монны Лизы из Лувра. По моей просьбе отец пачками приносил из библиотеки альбомы по искусству, томики Раблэ, Шекспира, Гёте, изданные в Париже, Стэнфорде и Лейпциге. Старые библиотекарши из публичной библиотеки в Пролетарском саду с почтением здоровались с отцом, выдавая ему запылённые томики, чудом уцелевшие после многократных смен властей в Киеве в годы Гражданской войны, к которым уже добрый десяток лет не прикасалась рука человека.

В точных науках меня покоряла их железная логика и абстрактная форма мышления. В моих представлениях Архимед должен был быть поэтом и фантазёром, чтобы придти к своему великому закону. А Ньютон1 Галилей! Коперник! — Артисты! Трагики! Великие художники со своим смелым, совершенно эктраординарным видением мира! Боже, что со мной было, когда я познакомился с великим Резерфордом, Эйнштейном и Бором! У меня дух захватило от восторга! Полёт мысли Эйнштейна ассоциировался с величием и мощью музыки Бетховена! Точность и остроумие экспериментов Резерфорда вплетались в ажурные рулады Моцарта, а интуиция и изящество построений Бора звучала фугами Баха!

Впервые в школу привела меня мама, когда мне исполнилось семь лет. Вообще тогда в школу принимали с восьми лет, но мама считала, что мне одному беспорядочно «плавать» в океане человеческих знаний дольше нельзя.

Школу, в которую я собирался пойти, выбирал сам. Перед зданием школы на изящном постаменте стоял бюст Пушкина. Пожалуй, это был решающий фактор в принятии мной решения. Здание школы было старое, двухэтажное. На дверях кабинета директора и учительской — медные литые таблички с надписями в дореволюционном русском правописании.

Я долго стоял у директорских дверей, пока мама беседовала с директором. Собственно, я знал, о чем они беседовали. Наконец, дверь отворилась и меня пригласили в кабинет. Вся мебель в кабинете была дубовая, покрытая черным лаком. Большой письменный стол с бронзовым старинным письменым прибором стоял у большого окна. Два кожаных кресла приглашали уютно расположиться в них для беседы. У стены стоял большой стеклянный книжный шкаф, наполненный книгами ещё прежним его хозяином. В обстановке кабинета видимо ничего не изменилось, разве что с портретов на стенах смотрели не Их Императорские Величества, а бородатый Карл Маркс в своём неизменном жилете мелкого банковского клерка и сгорбленная пожилая женщина в гладкой прическе, закрытом платье институтки и скорбными усталыми глазами вечной служанки. Я её сразу узнал. Это была Надежда Константиновна Крупская.

За письменным столом сидела очень приятная пожилая женщина — Мария Николаевна Загорская, директор школы. Она с минуту с интересом рассматривала меня, а потом елейным голосом, как говорят с маленькими детьми, обратилась ко мне с вопросом, умею ли я читать. Я простил ей этот тон, так как знал, что она считала, будто бедная моя мама плетёт нелепицу о своём ребёнке, считая его чуть ли не гением, если он может по слогам в семь лет прочесть вывеску на булочной и вычесть из десяти три. Я скромно ответил, что вполне могу ей это продемонстрировать. При этом я вынул из книжного шкафа томик Песталоцци на итальянском языке, пыльный и засиженый мухами, открыл наугад, посмотрел минуты две, и передал его директрисе, предложив проверить прочитанное. Лицо её покрылось пятнами. Она не знала итальянского языка. Я извинился и взял с полки том писем Достоевского. Через минуту вручил книгу Марии Николаевне и пересказал содержание письма. Глаза её округлились, но всё ещё смотрели на меня с недоверием. Она сама открыла книгу и передала мне: «Вот здесь. Прочти, Алёшенька, вот этот абзац». Я прочёл. — «Хватит. Ты и считать умеешь?» — «Умею…» — тихо со вздохом ответил я. — «Ты пойми, милый мальчик, твоё умение в твоём возрасте необычно, и мы должны знать, в какой класс тебя определить, чтобы тебе не было скучно…»

Мне стало стыдно за свою неуместную проделку с томиком Песталоцци и я извинился перед ней, чем привел её в умиление. В общем, предвзятость и настороженность с обеих сторон окончательно улетучилась, и мы мило беседовали на разные темы минут тридцать.

Мария Николаевна предложила мне погулять в коридоре, наивно полагая, что её педагогический разговор с мамой останется для меня секретом.

Конечно, она была в растерянности, полагая, что по своим знаниям (бедная Мария Николаевна, она не оценила и сотой доли уже добытых мной знаний) мне вообще нечего делать в начальной школе, и если бы я не был так мал, то сразу бы меня определила в пятый — шестой класс. Но поскольку у меня, по её мнению, психика всё же ещё совсем детская и я нуждаюсь в обществе сверстников, то она, пожалуй, посоветуется с педсоветом и определит меня с нового учебного года сразу в третий класс, с условием, что со мной будут заниматься по индивидуальной программе.

Все формальности с хлопотами, связанными по этому уникальному случаю в отделе наробраза она берёт на себя. Я думаю, в ней пробудился инстинкт охотника-исследователя, которому представился редкий случай заняться интересной работой.

Я с нетерпением ждал первое сентября, поминутно перебирая в новеньком черном кожаном портфеле чистые тетради и учебники по истории СССР. Естествознанию и географии, уже многократно мною перелистанные и знаемые чуть ли не по-странично наизусть.

С ужасом я ждал уроков по чистописанию, так как это был единственный предмет, в котором я знал, у меня будут немалые трудности.

Начало сентября в Киеве — это, в сущности, продолжение душного жаркого лета. Ясная безветренная погода изредка прерывалась короткими летними ливнями. Деревья бульваров, скверов, прибрежных парков щеголяли пышной, ещё не тронутой красками осени листвой. Разлапистые семилопастные громадные листья конских каштанов бережно лелеяли изумрудные гроздья колючих коробочек ещё несозревших плдодов. Липы и акации томно шептали о прелестях бабьего лета. Прилавки рынков ломились от изобилия душистых груш и матовых яблок, тугих оранжево-красных помидоров, цветной капусты, кипевшей желтовато-белой пеной молодых соцветий, разной зеленью, в общем, богатыми плодами щедрой украинской земли. В деревянных решетчатых колодцах на улицах торговали полосатыми херсонскими арбузами «на нарез». С лёгким треском от прикосновения ножа они лопались, стыдливо показывая свою зернистую рубиновую внутренность с вываливающимися из гнёзд черными и коричневыми семечками, истекая прохладным соком и маня духом бескрайних жарких степей. Но сегодня всё это было не для меня. Я шел в школу. Сам. В третий класс. Как положено взрослому школьнику.

В первую неделю у меня не было никаких проблем. Учительница Елизавета Петровна меня не спрашивала, я не настаивал. Мы присматривались друг к другу. Обстановка в школе мне нравилась. Черные парты, классная доска, дети, учитель. Как игра. Как я и ожидал, первая моя отметка — «плохо» по чистописанию. Уж как я тут ни старался, но буквы у меня получались полупечатные. Плясали по строке, как пьяные на бульваре. Правда ошибок не было. Письменую работу по арифметике я сдал первый, но получил «плохо», так как выполнил её не по «правилам», своим способом. На уроке истории тоже вышла неприятность. Елизавета Петровна рассказывала об образовании Киевской Руси и первых её князьях. Когда она спросила, есть ли у кого вопросы, я поднял руку и спросил: «Если на этой обширной территории жили племена полян, древлян, сиверян, родимичей, вятичей и пр., то почему государство стало называться Русью? И если была Русь Киевская, значит была и ещё другая? Какая? И если уважаемая Елизавета Петровна утверждает, что земли эти были освоены славянами, то что означает название города Киев? И что значит название реки Днепр? Ведь народ, осваивающий какую-либо территорию даёт названия рекам, горам, возвышенностям и уж, конечно, городам на своём языке!

Упоминание о трёх братьях — основателях города в летописи — легенда. Мне папа приносил из библиотеки её копию. Там нет ссылки на какой-либо документ, и говорится, как в сказке: «быша три брата…», точно также, как в легенде об основателях Рима — Ромуле и Реме и их приёмной матери капитолийской волчице. Не считает ли уважаемая Елизавета Петровна, что русами называли себя скандинавы, основавшие свои опорные пункты вдоль великого торгового пути по Днепру в Византию, который местные племена называли «Из Варяг в Греки»?

По своей наивности я полагал, что такие вопросы ради постижения истины вполне уместны в школе, то есть, в учреждении, где люди должны приобретать знания, базирующиеся на истине. А, следовательно, коль есть в чём-либо какие-либо неясности, то они должны быть прояснены общими усилиями.

Сейчас, с высоты времени, я смог оценить педагогическое умение и такт бедной Елизаветы Петровны, поставленой мною невольно в весьма затруднительное положение. Она не растерялась, и в наступившей звенящей тишине сказала: «это очень интересная гипотеза, Скажи, Алёша, где ты познакомился с ней?» — «Я сам так думаю». — «Но скандинавов во всех документах называли варягами, норманами, наконец, викингами». - заметила Елизавета Петровна. — «Да, это так, — продолжал я свою мысль, — но, во-первых, Черное море называли Русским морем ещё до того, как Киевская Русь укрепилась, как мощное государство в поднепровье, во-вторых, ведь немцы не называли себя немцами, но дойч — их настоящее имя, так они называют сами себя, хотя для окружающих народов они — немцы, германцы. Возможно, приплывая на своих лодьях в Константинополь со стороны моря, варяги на вопрос: «Кто вы?» — отвечали: — «Мы — русы!» Потому и море, по которому они плыли, стали называть греки русским. Отсюда — названия государственных образований». — «Что ж, мысль очень интересная. Должна тебе признаться, что в исторической науке пока нет твёрдого мнения и веских доказательств в пользу какой-либо гипотезы. И та, с которой мы с вами знакомимся — одна из них. Как только учёным удастся приблизиться к истине, весьма возможно, что нынешние взгляды будут пересмотрены. А пока мы будем с вами считать, что было именно так». - закончила Елизавета Петровна.

Эта деликатная дипломатия была принята мной после того, как я узнал о «страшных» проблемах, которые возникли в связи с моим появлением в школе. Этому происшествию было посвящено заседание педсовета, которое вынесло весьма интересное решение — проверять мои знания по всем предметам не путём вопросов — ответов на уроках, а путём поручения мне делать «научные» сообщения по материалам, которые мне будут предлагаться.

Хоть я был меньше своих одноклассников, меня охотно принимали в игры на школьном дворе, любили и уважали даже переростки-второгодники, так как львиную часть времени после занятий я проводил во дворе, участвуя в играх, не просиживал штанов над учебниками ради хороших отметок.

Однако вскоре я и тут понял, что мне не следует касаться мяча, так как играя в футбол, я невольно забивал все голы, а потому «перешел» в судьи, старательно следя за своими эмоциями..

После ещё одного инциндента, связанного с историей, я больше никогда не задавал вопросов преподавателям ни в третьем, ни в старших классах, чтобы не ставить их в затруднительное положение.

А вопрос, возбудивший моё любопытство, был связан с толкованием, так называемого, трёхсотлетнего татаромонгольского ига. Я никак не мог понять, почему это иго так долго длилось, и что это было за иго, если в русских городах татарских гарнизонов не было (за исключением баскаков — сборщиков дани), а до ханской столицы Сарая, что на Волге, нужно было добираться месяцы.

Позже я понял, что мои учителя сначала боялись, как бы своими вопросами я невольно не подорвал их учительский авторитет, эксплуатируя свои выдающиеся способности для развенчания старших. К счастью, это понял и я, стал воздерживаться от публичных выступлений, быстро нашёл понимание преподавателей, обрёл их любовь и даже уважение.

От экзаменов меня, как правило, освобождали за полной ненадобностью таковых.

Летом я часто с отцом бывал на пригородном аэродроме, знал все самолёты, их устройство. Иногда отец брал меня в полёт, когда сам садился за штурвал, чтобы не забыть своей первой военной профессии. Летели мы обычно на самолёте У-2 или разведчике Р-5. Внизу проплывали городские кварталы, заполненные снующими людьми, автомобилями и трамваями. Сверху, с высоты птичьего полёта, я легко узнавал знакомые улицы, здания. Вдруг перед глазами разворачивалась величественная панорама Днепра, с его стариками, многочисленными островами, желто-белыми пляжами Труханова острова, покрытыми сыпью купальщиков. Самолёт медленно разворачивался над Дарницей, и вдоль Цепного моста шел к золотой россыпи куполов Киево-Печерской Лавры и Выдубицкого монастыря, утопавших в густой зелени высокого правого берега. Справа оставались величественные строения Михайловского Златоверхого собора, стройная, как невеста в подвенечном наряде, Андреевская церковь в золоте и лазури своих барочных медальонов и гирлянд. На террасе Владимирской горки молча с крестом в руке, обнажив голову, бронзовый князь Владимир. И вновь в кипении свежей зелени открывались улицы, площади, скверы, чугунные фонтаны с мордами львов и бородатыми масками Зевса, изрыгающими прозрачные струи воды в обширные ванны, памятники, соборы, кирхи, костёлы, синагоги и среди них — жемчужина девятисотлетней Софии Ярослава Мудрого.

Самолёт мягко касался колёсами зелёной площадки аэродрома сразу за белой буквой «Т», и, легко подпрыгивая на кочках, катился к дальней стоянке. Я был счастлив, что у меня такой папа, что его все любят и уважают. Потом папа уходил с командирами, а я оставался у самолёта, внимательно следя за работой механиков, осматривавших мотор, рулевые тяги, приборы и шасси крылатой машины.

К вечеру, когда отец отыскивал меня в ангаре у механиков, я был уже перепачкан маслом и тавотом. Счастливые и уставшие мы возвращались домой в газике, скакавшем по булыжникам старых киевских мостовых, и я рассказывал отцу о карбюраторах и цилиндрах, свечах и магнето, о достоинствах тех или иных двигателей, в общем, всё, что слышал, чему научился за этот длинный летний день».

Глава 14

Нежное прикосновение тёплых ладоней Докии возвратило Алёшу из милого детства и оторвало от размышлений о близких, навеянных пожелтевшими листками, исписанными её пращуром. Сопричастность их предков к одним и тем же событиям, их давняя и бескорыстная дружба, как бы переплетала судьбы Алёши и Докии. Сближала и роднила, и он уже видел в Докии не просто прелестную любовницу, но жену, ниспосланную ему судьбой и завещанную их предками. Он любил её сильнее, ласкал нежнее, растворяясь в наполненных слезами счастья её очах, в ней самой, готовой всегда его принять с желанием и страстью, для свершения великого таинства природы — зачатия новой жизни.

— Скажи, Докийцю, почему твои предки никогда не жили со своими мужьями? Я хочу жить с тобой и воспитывать наших детей! — говорил Алёша, нежно лаская её чудные перси.

— Мылый, коханый, это невозможно! Я знаю, у тебя много дел, которые ты должен совершить, а я должна родить от тебя дочку. Я должна её воспитать, как велят мои предки. В нашем роду женщины любят один раз в жизни. Те, кого они выбирают в отцы своим дочерям, обретают в них своё бессмертие, — шептала Докия, прижимаясь всем телом к Алёше.

— Расскажи, какую заповедь ты исполняешь?

— Хорошо, коханый, расскажу.

Докия удобно устроилась на алёшином плече и из её уст полился удивительный рассказ, необычный и чудесный, древний, как миф.

Кто знает, где грань, отделяющая реальные события от людской фантазии? И должна ли быть эта грань? Не воображение ли, пробудившее человека к действию, к поиску заставило его поднять камень и обтесать его, согнуть палку и натянуть на неё жилу убитого животного, соорудив первый лук, слепить из глины сосуд, посеять вкусные зёрна злаков во взрыхленную палкой землю?

— Давным давно, когда люди ещё жили семьями, племенами, женщина была главою рода, его хранительницей. От женщины-родительницы зависело благополучие племени, его численность. Гибель женщины означала гибель рода, потому что оставшиеся мужчины погибали, не оставляя потомков. Вот как муравьи или пчёлы. Род держится, пока жива матка. Погибнет матка — погибнет и весь рой или муравейник.

В те далёкие времена у людей было много богов, но самым главным божеством была богиня любви и плодородия. Её больше всех почитали, потому что от неё зависела плодовитость женщин и полей, овец на пастбищах и животных в лесу. Самые лучшие, самые красивые женщины служили у атарей этой богине. Богиня посещала их и учила, как собирать и хранить плоды земли, делать посуду из глины, шить одежду, лечить болезни, но самое главное — учила их искусству любви, умению украсить своё тело, чтобы оно вызывало желание у мужчин, а их умение в любви вызывало бы у мужчин страсть, стремление ещё и ещё обладать женщиной. Это нужно было для того, чтобы мужчины не уподоблялись скотам и не разбрасывали своё семя впустую. Ведь боги создали на земле всё живое так, что мужская половина предназначена для совершенствования своего рода. Их разум и сила созданы так, чтобы они ими активно пользовались, быстро приспосабливались к условиям, изобретая новые орудия труда и охоты, постоянно совершенствуя своё умение и главное — разум. Женщина, мать, принимая в себя семя самого лучшего мужчины, давала лучшее потомство, более жизнеспособное, более умелое. Потому и выбирали себе лучшие женщины лучших мужей. Так было всегда. Даже когда мужчины заняли главенствующее положение в племени, они не заметили, что хитрая женщина подарила им это главенство, опять же потому, что мужчины-вожди, мужчины-старейшины лучше упражняли свой разум, неся ответственность за род, племя.

Когда племя попадало в условия изобилия пищи и безопасности, мужчины становились ленивыми, их мышцы расслаблялись и разум туманился от злоупотреблений, они возвращались к животному состоянию. Так вырождались целые племена и народы или расслабленные и инертные замирали на века в своём первобытном состоянии. Единственным стимулом, побуждавшим мужчин к действию, была прекрасная женщина, которая требовала от мужчины всё новых подвигов, поисков, подвижничества.

Видишь, милый, в сказках лучшая женщина тоже достается только самому умелому, самому храброму, самому сильному, самому разумному мужчине. Разве нынешние жены не заставляют своих мужей работать лучше, разжигая в них дух соперничества? Вот так и в древности было. И когда самый сильный, самый мужественный и умелый мужчина рода награждался самой лучшей женщиной, она с радостью дарила ему свою любовь, рожала детей, потому что это было угодно богам.

Вот так и моя прамать много сотен лет тому назад была верховной жрицей богини любви. Богиня являлась к ней во сне в образе прекрасной женщины и учила её ритуальным танцам для великих осенних празднеств урожая, учила, как скрывая своё тело, женщина разжигает воображение и вожделение у мужчин, готовя его к великому таинству — посеву нового урожая.

Так моя прамать познала великое своё предназначение и предназначение её потомков — искать наиболее достойных отцов для своих дочерей, чтобы совершенствовать и нести в века великий промысел матери-природы и её богов.

— Скажи, Докийцю, значит ты знала, что я приду?

— Нет, миленький, просто когда ты появился во дворе, я поняла, кто ты есть. И бабушка София тоже.

— Но я ведь мог пройти мимо, моя кохана.

— Нет, Лэсику. Ведь я тебя ждала…

— Я хочу увидеть танцы, посвященные великой богине любви и плоородия.

— Ты их увидишь, миленький! Спи, коханый, — и Докия плавными движениями руки стала водить у Алёши перед глазами.

Алёша с удовольствием покорился любимой. Его веки отяжелели, глаза закрылись и он уснул…

…Сквозь туман перед Алёшей открылась холмистая равнина. Склоны холмов покрывали оливково-серебряные рощи. Кое-где густой зелёный покров прорывали выходы белого известняка, рассыпавшего до самого подножья холмов груды дикого камня. Едва заметными ниточками вдоль подножий холмов, туда, на восток, навстречу восходящему солнцу, к вершине самого большого холма, тянулись тропинки. По одиночке и небольшими группами по тропинкам изредка проходили люди. Мужчины с нечёсаными пыльными бородами, едва прикрытые серыми домоткаными рубахами или очень смелыми набедренными повязками, гнали перед собой блеющих овец, несли на плечах ягнят, плетёные садки с ещё живой рыбой, завёрнутой в мокрую траву, корзины с голубями и курами. Изредка проходили воины в лёгких набедренных повязках с толстыми кожаными пластинами нашитыми так, что они прикрывали их чресла до середины бедра от самого пояса. Остроконечные кожаные шлемы украшали их головы, и круглые щиты, покрытые толстой кожей диких буйволов, висели за плечами. При поясе болтались в ножнах бронзовые мечи, а в руках они несли длинные копья и пращи. Женщины, укрытые лёгкими плащами-хитонами из неотбеленной грубой материи или вовсе полуобнаженные, спешили вслед за мужчинами вверх по холму, к алтарю великой богини любви и плодородия, чтобы вознести ей хвалу за обильный урожай, хороший приплод в стадах, принести ей дары и попросить у доброй богини, чтобы и впредь стада множились, нивы колосились, оливки наливались, чтобы мужья не забывали посещать их лоно и наполнять его жизненной благодатью.

Пошел вслед за ними и Алёша. Ноги легко окунались в белую, остывшую за ночь, тонкую пыль тропинки.

На самой вершине холма, на поляне, окаймлённой старыми оливками и фигами, перед алтарём богини у здания храма, сложенного из громадных грубо отёсанных глыб известняка, проходила процессия. Паломники возлагали на алтарь свои дары и передавали через жриц, прислуживавших у алтаря, свои благодарности и пожелания богине.

Последовавшая затем служба была короткой. Древние, как понял Алёша, не отличались особым терпением. Все ждали начала главного действа — ритуальных танцев.

Наконец, юные девы обнесли всех почётных гостей-мужчин, главным образом воинов, изящными глиняными чашами, наполненными янтарным напитком, приготовленным из перебродившего сока мясистых ягод, растущих гроздьями на лозах, вьющимся по южным склонам холмов. Мужчины заволновались, раскраснелись, начали цокать языками и что-то говорить друг другу. Ударили цимбалы, запели флейты, и в ритм музыке из храма вышли юные жрицы, завёрнутые в лёгкие хитоны. Их пантомима изображала несложную жизнь племени — посев и уборку урожая, удачную охоту, изготовление одежды, строительство жилища. Музыка становилась громче, ритм отчётливей, движение танцовщиц плавней. Работы все окончены, осталось — позаботиться о потомстве, выбрать себе суженого. В этот момент из храма служки вынесли носилки с великой жрицей, укутанной лёгкими полупрозрачными пурпурными тканями. Она плавно поднимается из носилок и входит в круг танцующих жриц. Медленно в такт танцу изгибаются её тяжёлые бёдра зрелой женщины, руки, как крылья взлетают вверх, маня и приглашая. Медленно разворачивается хитон, обнажая плечи и круглые колени. Её глаза полуприкрыты длинными мохнатыми ресницами, голова томно запрокинута, дивные налитые груди с торчащими сосками, как живые колышутся в такт танца. Падают одежды, обнажая прекрасное бронзовое тело. Музыка всё громче, такт танца учащается, холм живота танцовщицы вибрирует с частотой соития, бёдра изнемогают от страсти, жрица изгибается, ноги её раскрывают чудный бутон — награду самому сильному мужчине. У Алёши идут круги перед глазами — перед ним танцует его Докия!

Рёв восторга исторгают глотки! Вперёд выходит вождь, лет тридцати. Тело зрелого Геракла кипит страстью, он готов сразиться с кем угодно в эту минуту за прекрасную самку! Его глаза горят, руки сжимают копьё и щит, плоть его дыбится, готовая смять любую оборону!

— Не-ет! — вырывается из груди Алёши и он бросается на перерез вождю. Он уворачивается от просвистевшего рядом тяжёлого копья, ушедшего на ладонь в ствол старой смоковницы. Ещё прыжок — и он лицом к лицу с богатырём! Глаза вождя налиты кровью, спутанная рыжая борода разверзлась зловонной пастью. Миг — и тяжелая рука раскроит Алёше мечом голову! Выпад левой рукой вверх, под кисть с мечом, молниеносный удар ребром правой ладони в напряжённый бицепс, — глухое рычание — и меч гиганта со звоном катится по камням. Захват под мышку правой, перехват левой рукой сверху и — алёшины руки обхватывают оглоблю руки вождя! Рывок на себя с разворотом кругом, и, потерявшая равновесие глыба тела рыжебородого наваливается Алёше на плечи. В глазах темнеет, ноги дрожат от напряжения, дышать тяжело. Ещё момент, лёгкий переворот через бедро и тело вождя, сверкнув в воздухе пятками, рухнуло наземь, распластавшись широкой спиной на камнях у алтаря!

Алёша очнулся. Всё его тело напряжено, сердце учащенно бьётся, спина ещё чувствует на себе вес бородатого гиганта. Докия тихо смеётся.

— Ну, что? Понравились тебе ритуальные танцы?

— Мне пришлось за тебя сразиться! И я победил! Какой он был сильный! А какая у него реакция! Настоящий Геракл!

— Нет. Его звали Самсон. И тебе не стыдно? — хохочет Докия, — ведь ты применил приемы борьбы, которые не были известны моим предкам!

— Но ведь он был вооружен, а я нет! И потом он чуть меня не разрубил пополам! Ты же видела, как он метнул копьё! Древко его, наверное, ещё до сих пор гудит, как басовая струна контрабаса! И потом, я не мог допустить, чтобы он тебя похитил!

— Конечно, конечно, коханый, — щебечет Докия, целуя Алёшу.

Отдав долг ласкам и желаниям молодых тел, они счастливые засыпают в объятиях друг друга.

Глава 15

Утро расставания хмурилось нависшими тяжёлыми синими тучами. Мелкий апрельский дождь холодной моросью сеял на поля, леса, черепичные крыши, на размокшую по-осеннему топкую просёлочную дорогу.

Алёша и Докия стояли у калитки глаза в глаза, тесно прижавшись друг к другу, молча, сосредоточенно, как бы вбирая, записывая в память милые черты на годы, а может и навсегда, — так, как это делали сотни лет у всех народов, во все времена, провожая своих любимых в дальнюю дорогу на битву, на каторгу, в изгнание…

Лёгкий ветер тихо шевелил волосы Докии, усыпанные мелкими бриллиантами капелек дождя. Сухие потрескавшиеся губы шептпли последние слова любви, руки нежно гладили алёшины виски, щёки, лоб, короткие волосы. Всё уже было сказано. Каждый из них знал, что никогда больше не увидит друг друга. Алёша крепко прижал к себе Докию. На него пахнуло теплом и запахом её тела.

— Иды, коханый. Хай тоби щастыть… — выдохнули со стоном её губы…

Он не видел, как вслед ему бабушка София крестила «повитря», сопровождая древними колдовскими заклинаниями, долженствующими уберечь его от всяких напастей.

У Тернополя Алёша благополучно перешел фронт, и на одной из прифронтовых разгрузочных станций забрался в порожнюю теплушку. Лёжа на охапке прошлогоднего сена, Алёша дремал под стук колёс и лязг буферов медленно ползущего на восток порожняка.

Беспокойная память вновь и вновь возвращала его в довоенную жизнь, которая казалась далёкой и нереальной.

В 39-м Алёша закончил школу. Что делать дальше? Он ещё не знал, что больше его влечет. С одинаковым успехом можно было вторгаться в любую науку. И для университета, и для работы он был ещё мал, а потому алёшино отрочество затянулось, наполненное полудетскими развлечениями и серьёзными занятиями биологией, математикой, техникой авиации, тайными подработками на почте и лодочной станции.

Летом 41-го Алёша уехал под Белую Церковь к старому другу отца Сергею Фёдоровичу Турову, командиру авиаполка. Туров избежал расстрела в 37-м году потому, что в это время водмл в бой республиканскую эскадрилью под Мадридом. В августе 39-го штурмовал позиции японцев на Халхин-Голе.

Сергей Фёдорович знал Матвея ещё по службе в 3-м авиапарке в 17-м и верил в него, как в самого себя. К Алёше относился, как к своему сыну.

Весь светлый день пропадал Алёша на аэродроме, и не хуже лётного состава и механиков знал СБ и только что поступивший на вооружение бомбардировщик Петлякова.

Накануне того памятного дня Алёша остро чувствовал неотвратимость страшных событий, но каких точно ещё не мог понять. Его волнение передалось и Сергею Фёдоровичу…

…Лето наступило рано. Уже в конце мая пошла первая клубника. В садах, омытых короткими ливнями, прятались белые хаты. К плетням жались стройные мальвы и сочные мохнатые стебли подсолнухов, увенчанные громадными бутонами корзинок соцветий. Вечера наполнялись паркой духотой, запахами буйной зелени и стрёкотом цикад. Вечерняя заря допоздна золотила западный небосклон. Сумерки медленно наступали с востока, накрывая изнемогающую в истоме землю тёмнофиолетовым покрывалом.

Сергей Фёдорович нервно ходил взад и вперёд, разбрасывая по сторонам окурки «Казбека». Два часа тому назад он по своей инициативе объявил в полку готовность N1. В дивизию доложил, что намерен провести учебные занятия по готовности с молодым пополнением…

…Туров бросил только что зажженную папиросу к плетню, схватил портупею и быстрым шагом направился к штабу, на ходу надевая синюю пилотку с голубым кантом…

Алёша задами стремительно летел к аэродрому…

Если бы не события этой ночи, кто знает, чем бы для Турова закончилось его самоуправство. Батальонный комиссар Мефодий Правдин дал себя уговорить Сергею Турову только потому, что аргументы Турова были вески и вполне согласовывались с его информацией.

Выслушав короткий доклад дежурного по части, Туров коротко бросил:

— Боевая тревога…

22 июня 1941-го, в 2 часа 53 минуты, эскадрилья за эскадрильей вырулила на старт, бомбардировщики, натужно гудя моторами, отягощённые полным боевым комплектом, уходили в ночное небо…

Две эскадрильи СБ, возглавляемые эскадрильей Петляковых, шли боевым строем в догонку уходящей вечерней заре.

В кормовой турели флагманского Петлякова у пулемёта сидел Алёша, заменивший внезапно заболевшего дезинтерией стрелка. Через полтора часа полёта в районе Дубно на встречном курсе ниже 500 метров полк Турова встретил армаду юнкерсов… У Сокаля граница уже дыбилась разрывами бомб и снарядов, колонны немецкой пехоты и танков перешли границу…

Туров решительно вскрыл пакет, пробежал глазами текст, удовлетворённо крякнул и дал команду — следовать на запад, район Замостья, юго-восточнее 37 км, база люфтваффе…

В сером сумраке зачинающегося самого длинного дня, полк Турова вышел к ярко освещённой базе. Аэродром был полупустой. У полосы рядами стояли зачехлённые мессеры, штук двадцать. Эскадрилья юнкерсов-87 заправлялась в ярком свете прожекторов. Беспечность и деловое спокойствие царило на аэродроме. Полк Турова приняли за своих, возвращавшихся с задания. Батарея ПВО зачехлёнными стволами глядела в зенит.

Сергей Туров первым бросил свою машину в пике на стоянку юнкерсов. Аккуратно, как на учении, полк Турова разгрузился на авиабазу. Позади удаляющихся навстречу восходящему солнцу бомбардировщиков ярким пламенем полыхали склады горючего, рвались боеприпасы, на изуродованном воронками взлётно-посадочной полосе догорали обломки юнкерсов и мессершмиттов…

У Дубно вновь встретили на встречном курсе немцев…

Уже на подходе к базе Туров увидел черный дым. Все попытки связаться с базой по радио окончились неудачей. В эфире присутствовала только немецкая речь… Горючее было на исходе. Идти на запасной аэродром не имело смысла. В сложившейся обстановке можно было предположить, что все аэродромы, попавшие в зону действия германской авиации, подверглись нападению.

Решение пришло внезапно, и принял он его без колебаний. Будто осенило его. На краю села, у самой базы был прекрасный луг, где обычно пасли колхозный скот… «Вот это и будет моей запасной посадочной площадкой!» — подумал Туров.

База представляла собой страшное зрелище. На вспаханной бомбами взлётно-посадочной полосе догорали три И-16 — дежурное звено истребительного полка, пытавшиеся уже под бомбами юнкерсов взлететь. По бокам полосы и на стоянках пылали машины обоих оставшихся бомбардировочных полков и полка истребителей. КП и узел связи лежали в руинах. Копошившиеся у дымящихся развалин люди бросились в рассыпную, приняв полк Турова за второй эшелон противника. Черный дым, увиденный Туровым ещё на подходе к базе, поднимался над обширным пожарищем складов ГСМ.

Посадив полк на лугу, Туров рассредоточил машины в обрамлявшем луг кустарнике и приказал их немедля замаскировать… Он понимал, что аккуратные немцы числят теперь аэродром уничтоженным, но принял меры, опасаясь появления воздушного разведчика.

Первым встретил Турова комиссар Мефодий Правдин. Перепачканный сажей, с обгоревшими бровями и ресницами, он не скрывал радости от встречи. Послде первых объятий с командирами экипажей, возбуждённо расказывавших о действиях полка под Замостьем, Правдин потупясь признался Сергею, что был момент, часа два назад, когда он не задумываясь «кокнул» бы его, как предателя, контру и врага народа.

— Почему, Мефодий?

— Понимаешь, как ты меня вечером уговорил объявить готовность, а потом ночью тревогу, — всё было складно, разумно, но когда ты улетел с полком, а через два часа над базой повисли немцы в крестах, стали утюжить аэродром и КП со складами, я и подумал, что ты перелетел в нужный момент, что знал ты, когда начнётся…

— Знал, Мефодий. Не просто даже предчувствовал, но вроде как уверен был, что сегодня. Почему — не могу объяснить. А как тебе могло придти в голову, что я могу перелететь к фашистам? Ты же меня знаешь не первый день!

— Черт знает. Сам знаешь, сколько врагов выпотрошили из Красной Армии. А ты к тому же за границей был… Мало ли что там у тебя могло быть…

— Ты что, сдурел? Я же там воевал против этих же фашистов! Немецких и итальянских.

— Ну ладно, ладно. Ты не должон на меня обижаться. Потому как я комиссар при тебе. И вообще, ещё не известно, чем всё это кончится. Может это далеко идущая провокация. Нам в ту субботу на сборах в политуправлении округа доклад делал полковник из ГлавПУР'а, предупреждал о такой возможности.

— Нет, Мефодий. Я сам видел бои на границе у Сокаля. Когда шли обратно, уже на нашей территории, видел колонны немецких танков и мотопехоты. Да и все экипажи видели… Это война… Сколько, говоришь, самолётов бомбило базу?

— Не боле двадцати…

— Какие? Тип?

— А шут их знает… Не разбираюсь я в этом… На крыльях кресты. По два мотора… На этом, как его, ну, руле, что ли — свастика фашистская, как на повязке нарукавной у Риббентропа была на фото в газете.

— Ну вот видишь. А мы под Дубно встретили строй в шестьдесят машин. Юнкерсы 88-е. Значит, если даже из этих базу бомбили двадцать, то остальные ещё где-то отбомбились. Верно? А ты говоришь — провокация…

— Постой, постой, — опять подозрительно прищурился Мефодий, если вы встретили чужие самолёты над нашей советской территорией, то почему не принудили их удалиться восвояси? Или при нужде не вступили с ними в бой? А?

— У меня же не истребители, Мефодий, а бомбардировщики. Не приспособлены они для нападения на воздушного противника. Я уничтожаю врага на земле. Могу отбиться от истребителя. При случае стрелок может даже сбить самолёт противника, если тот попадёт под огонь бортовых пулемётов.

— Ну. Ты не обижайся. Я ж только год, как служу в авиации. Техника тут особая. Всех тонкостей ещё не знаю. Только думается мне, был бы на твоём месте Чкалов, он бы и на бомбардировщике пошел сбивать врага. Вот такую линию надо держать!

— Ты сам до этого додумался?

— Ну, не совсем. Такова общая линия партии. Понял?

— Понял, — вздохнул Туров.

К вечеру поступила с нарочным директива из округа, предписывающая к утру 22 июня рассредоточить авиацию по запасным аэродромам на случай возможного нападения воздушного противника.

От всей дивизии целым остался только полк Турова. Да и то его нечем было заправить, и, тем более, вооружить. Радиоприёмный пункт и штаб вместе с руководством дивизии был начисто уничтожен, склады горючего и боепитания догорали.

Официально о начале войны узнали из выступления по радио товарища Молотова… Проводная связь не работала и соединиться даже с Белой Церковью не было никакой возможности.

Слив остатки горючего из вернувшихся самолётов, заправили чудом уцелевший учебный У-2, и утром, в понедельник 23-го, Туров вылетел в Киев, в штаб воздушной армии.

Хоть Киев и подвергся ранним утром в воскресение воздушному нападению, разрушений в городе не было. По городу ходили слухи, что бомбы падали на 43-й авиазавод где-то по Брест-Литовскому шоссе за заводом «Большевик» — между городом и Святошино, в Голосеево, на какой-то завод за Владимирским базаром, на станцию в Дарнице. На витринах магазинов и окнах домов появились бумажные полосы, наклеенные накрест, призванные спасти хрупкое стекло от разрушения, вызываемого сотрясением воздуха при разрывах бомб и снарядов. На предприятиях и учреждениях проходили митинги. Мужчины толпились в подворьях военных комиссариатов. На улицах появились автомобили, раскрашенные по буферам и крыльям белой краской, чтобы их было видно на затемнённых улицах.

В штабе округа царила полная неразбериха, какая бывает при переезде крупного учреждения: штаб Киевского Краснознамённого Особого Военного Округа согласно расписания на случай войны, преобразованный в штаб Юго-Западного фронта, перебазировался в Тернополь, к месту своей дислокации.

Командование авиацией фронта с радостью зачислило в свой актив операцию, проведенную Туровым накануне, и обещало в ближайшие дни наладить снабжение и связь. Ни командиры из штаба, ни, тем более, население этого громадного города ещё не понимали в полной мере масштабов случившегося. Да, фашистская Германия внезапно напала на нас, но мы сильны, у нас достаточно сил и средств, чтобы нанести сокрушительное поражение фашистам и вести боевые действия на территории противника! Мы готовились к этому, у нас верный союзник — немецкий рабочий класс! Да здравствует немецкий пролетариат! Рот фронт! Долой фашизм! — говорили на митингах и собраниях по конспектам, составленным до 39-го года. И как в наркотическом состоянии люди ждали, что немецкие рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, вот-вот повернут штыки против ненавистного фашистского режима.

Целый день Сергей Туров «выбивал» для своего полка горючее и боеприпасы, средства связи, аэродромное оборудование, муку, крупу и консервы, доказывая в каждом кабинете, что всё, числящееся за дивизией «хозяйство» вместе с двумя третями её боевой техники уничтожено, погибло при нападении немцев вместе с ответственными лицами, могущими подтвердить это. Начальники управлений, командиры в отделах штаба всё ещё жили в мирном времени, и Турову каждый раз приходилось предъявлять только что наскоро подписанный приказ командующего ВВС округа, а теперь уже Юго-Западного фронта о назначении его комдивом.

Подремав часа три на зелёном сукне билиардного стола в красном уголке интендантского управления, рано утром, во вторник, 24-го, Туров на штабном пикапе добрался до городского аэродрома. В 8.45 он был уже на месте.

По-настоящему воевать Туров начал только 26-го, когда было подвезено горючее и боеприпасы. Правда больше ему приходилось полагаться на собственную инициативу, так как из штаба командующего ВВС не могли толком указать, где и какие цели следует подавить. К тому же у Турова совершенно не было воздушного прикрытия. Перебазированные из глубинных районов страны истребители прикрывали наиболее важные железнодорожные узлы и объекты, отчаянно дрались на своих устаревших машинах с постоянно висевшими в воздухе самолётами противника, теряя в неравных боях лучшие кадры пилотов. Полк Турова таял на глазах, но он упорно летал бомбить переправы на Сане, Пруте и Буге, танковые колонны Клейста на дорогах у Ровно, Дубно, у высот Кременца. 1-го июля у Сергея Турова в строю осталось четыре самолёта…

Мефодий ходил мрачнее тучи, взяв на себя весь тяжкий груз боевого обеспечения, чувствуя себя ответственным за всё, что происходило вокруг — за неразбериху, за потери, за тяжкие сводки с фронтов.

— Я полечу сегодня с тобой. Я имею на это право, как комиссар. Хочу знать, как ты воюешь. Мне нужно понять, отчего нас бьют. Почему других сбивают, а тебя нет.

— Хорошо, Мефодий. Посмотри. Не сегодня — завтра меня тоже собьют. Нет у меня прикрытия. В воздухе господствует авиация противника… У них целые армады истребителей. Мессершмитт-109. Хорошая машина. Я с ними ещё в Испании встречался.

— Что, лучше наших?

— Отчего же. И у нас есть не хуже. Образцы. Только что-то я их пока не вижу. Мало очень. Поздно запустили в производство. Да и пилоты у них имеют боевой опыт. Воюют уже с 36-го.

— Чепуха. Главное наше оружие — боевой дух! Преданность делу революции и международного рабочего класса, нашей Родине, партии большевиков, товарищу Сталину! Вот, посмотри! Видишь, что тут написано?! — совал Мефодий в лицо Сергею «Красную звезду», — На таран пошел наш лётчик! Сбил фашиста! А немцы? Шиш!! Кишка тонка!

— Да неужто ты не понимаешь, Мефодий, что таран — это акт отчаяния! Кончился у него боезапас! А выйти из боя не может и не хочет! Нам нужны живые ассы, а не мёртвые! У немцев нет нужды прибегать к таким крайним средствам, потому что их всё время больше в бою, они прикрывают друг друга. Можешь мне поверить, у них пилоты высокого класса.

— Ты думаешь у Деникина в Гражданскую офицеры были невысокого класса? Боевой опыт — ого-го! Империалистическая война, Гражданская! А мы их с Семён Михалычем били в хвост и в гриву!

— Именно, что в хвост и в гриву. Сейчас — другое дело. На танки с криком «Ура!» и сабелькой не пойдёшь. Нужна противотанковая артиллерия. Да и авиация сейчас, видишь, не этажерка времён Врангеля и Деникина. Небось, в Гражданскую ни танков, ни самолётов не видел. Самым совершенным оружием была тачанка с максимом. Так ведь?

— Видел я танк. В 20-м под Каховкой. Один. Забросали гранатами. Правда, уложил он, верно, с роту. И раздавил два пулемётных гнезда. И аэроплан раз видел над Перекопом. Разведку вёл.

— Ну вот видишь. А если этих танков было бы два десятка, да таких, как нынче? Молчишь. То-то. Ладно. Собирайся. Только не забудь парашют. Иначе не возьму.

— Как так? Я комиссар или нет?

— Комиссар. На земле. В самолёте — я командир. И никто более. Понял? Моё слово — закон! Полетишь на месте штурмана.

— Так я ж никогда не прыгал на парашюте…

— Не на парашюте, а с парашютом. Не прыгал, значит не лети. А то всё может быть…

— Всё одно полечу!

— Вот за это я тебя уважаю, Мефодий! — улыбнулся Сергей. — Иди отдохни часа два. Лётный состав должен быть бодр перед полётом.

Стартовали около 17 часов — три петлякова и один СБ. Пошли к Дубно, где утром Туров бомбил на дорогах скопление танков и мотопехоты противника. Вчера и сегодня, 1-го июля, там шли упорные бои. Забрались повыше. При подходе к цели снизились. Искать немцев не пришлось. По дороге Кременец — Дубно двигалась колонна танков, множество бронетранспортёров и машин.

— А это точно немцы? — спросил Мефодий.

— Ты что же, Мефодий, не видишь?

— Ну что я видел их живых?

— Танки видишь? Машины и бронетранспортёры видишь? Есть у нас такие? Видел когда-нибудь?

— Таких нет… А может это наши взяли трофеи?

— Ну ты даёшь, Мефодий! Посмотри какая форма и каски у солдат, я спущусь пониже.

В этот момент Алёша доложил о появившихся мессерах.

— Сколько мессеров?

— Два. Сзади и выше.

— Следи внимательно!

— Есть…

— Вот тебе, Мефодий, ещё доказательство, что это немцы. Прикрывают колонну. Да и на дороге засуетились. Однако, держись, Мефодий, сейчас мессера будут нас сбивать!

— Как это сбивать?! А пулемёты твои зачем? Сами будем их сбивать! Ты это брось тут паниковать!

— Вот что, Мефодий, воспитывать и учить меня воевать будешь на земле. Здесь командир я. Потому — не мешай. Моя задача сбросить бомбы на головы немцам на этой дороге, а не сбивать мессеры. Как там дела, Алёша?

— Заходят сзади, 1500.

— Хорошо. Будь внимателен, как я тебя учил. Зря боеприпасы не расходуй.

Самолёты продолжали идти плотным строем. Как только мессеры приблизились, Алёша дал короткую очередь с таким расчётом, чтобы ведущий мессер не смог занять удобную позицию для стрельбы. Немец всё прилаживался, стараясь вызвать огонь, в то же время оставаясь в мёртвой зоне. Но Алёшин пулемёт молчал. Туров тем временем опорожнил бомболюки на дорогу. Внизу началась паника. Два танка зачадили, пораженные бомбами. На дороге заметались машины, бронетранспортёры, цистерны с горючим, сталкиваясь друг с другом среди разрывов бомб.

— Ты что же, сукин сын, не стреляешь в этого фашиста? — не выдержал Мефодий, наблюдая за действиями Алёши, — уйдёт же!

— Он как раз и хочет, чтобы я стрелял и израсходовал весь боезапас, товарищ батальонный комиссар.

— У тебя этот боезапас для того, чтобы ты стрелял во врага! Ты что, его обратно повезёшь?! Ну, враги! Погодите вы у меня! Стреляй, гад!

— Открыть огонь по противнику мне может приказать только командир. К тому же я не смогу попасть, потому что мессершмитт находится в мёртвой зоне. Вот смотрите! — и Алёша, повернув до упора турель дал короткую очередь, которая огненным пунктиром прошла у самого крыла мессера.

— Мефодий, оставь парня в покое. Он делает так, как нужно.

— А с тобой я ещё тоже разберусь! Куда бомбы сбросил?

— Ты что, не видишь?

— Их было сколько? А попало сколько? Только два танка подбил и три машины! Это что?! Так воевать — на вас бомб не напасёшься! Что в газете пишут?! Каждая пуля, каждый снаряд, каждая бомба должна поразить ненавистного оккупанта! Каждая!!! А ты что?!

— Пошел ты к ебеней матери! Мудак!

— Ты ещё меня материшь? Меня?! Комиссара?! Так тебе это не пройдёт! Под трибунал пойдёте! Оба!!

Видимо у мессеров было на исходе горючее, не добившись ничего, они отвернули и ушли на северо-запад.

Удачно отбомбившись, все четыре самолёта возвращались домой. Надувшись и более не вступая в разговоры, Мефодий достал из планшета лист бумаги и стал тут же писать рапорт о происшедшем. Уже у самого аэродрома, когда Туров вышел на глиссаду и стал снижаться, самолёт тряхнуло. Из правого мотора повалил густой дым. Вокруг машины лопались белые шары разрывов.

— Вот болваны!! Немцы не сбили, так свои укокошили! — прорычал Сергей. — Понял, Мефодий, что такое современная война? Приказываю: всем покинуть машину!

Самолёт опять тряхнуло. Раздался треск. Снаряд попал прямо в машину. Фюзюляж разломился пополам, и Алёша вывалился из самолёта. Рядом падал комиссар. На нём не было парашюта… Когда бегал от командира до задней турели, писал рапорт, он, видимо, отстегнул парашют, чтобы не мешал.

Алёша дёрнул кольцо и сразу же ухватился двумя руками за меховую куртку комиссара. С шуршанием из ранца скользнули стропы и, наполнившийся воздухом белый купол медленно понёс к земле две обнявшиеся фигуры. Объятые огнём обломки самолёта рухнули на землю. Три других самолёта отвернули и поднялись повыше. Зенитная батарея прекратила огонь. У края луга, на который опускался парашют, стояла группа красноармейцев с винтовками наперевес. Они что-то кричали и махали руками.

Как только Алёша коснулся ногами земли, раздался взрыв и больше он ничего не помнил…

Мефодия взрывной волной отбросило в сторону и ударило о землю, однако он тут же вскочил на ноги. В голове звенело и уши, казалось, заложило ватой. Алёша лежал на земле. Ступня его правой ноги была срезана, как ножом. Из раны хлестала кровь. Как во сне, сбросив куртку, Мефодий закатал рукава, быстро отстегнул парашют, разрезал остатки унта и стал быстро накладывать жгут выше раны. Затем, как умел, наложил повязку, использовав индивидуальный пакет. Кровотечение прекратилось. Только после этого он огляделся и понял, что приземлились они на только что установленное минное поле. А эти красноармейцы, осторожно приближающиеся к ним, и есть сапёры, которые ставили эти мины.

Не доверяя никому, Мефодий взял Алёшу на руки и, стараясь ступать след в след за сапёрами, понёс его к опушке леса, где была скрыта злосчастная зенитная батарея.

У опушки процессию встретила группа зенитчиков во главе с младшим лейтенантом. Бледный мальчишка с кубарём в петлице щурил близорукие глаза за толстыми стёклами круглых очков. Его худое лицо, накрытое громадной, как котёл каской, покрытое копотью и пылью, казалось и вовсе детским, а стоявшая колом новенькая гимнастёрка, выдавала в нём необученного новобранца. Не опуская Алёшу наземь, Мефодий изучающе осматривал командира и таких же, как и он бойцов.

— Ты что ли стрелял? — спокойно спросил Мефодий.

— Так точно, товарищ комиссар… — шепотом ответил младший лейтенант.

— Давно в армии?

— С 22-го июня Мы все — добровольцы. Из университета. Военная подготовка была у нас ещё до войны. В лагерях. Учились на зенитчиков…

— Почему же они рядовые бойцы, а ты — младший лейтенант, стало быть, командир. Батареей командуешь?

— Так точно. Они рядовые, потому что филологи, историки, в общем, гуманитарии. А я — математик.

— Ну вот что, математик, есть у тебя транспорт?

— Подвода есть, товарищ батальонный комиссар.

— Давай сюда. Повезу стрелка в медсанбат. Далеко?

— Нет. Я провожу, — совсем по-домашнему сказал виновато лейтенант.

— Тебе не след. Ты уже проявил инициативу. Так ведь? Дашь провожатого. Вели проверить обломки самолёта. Немедля отыскать тело славного советского пилота, орденоносца, майора товарища Сергея Фёдоровича Турова, участника Гражданской войны в Испании.

— Уже отыскали, — опустив голову прошептал математик, мы ж не хотели, мы думали немцы. Своих самолётов с начала войны не видели. А здесь батарею развернули только час назад. Меня расстреляют?

— Ты готовил данные для стрельбы?

— Так точно. Я. Только я один виноват, товарищ батальонный комиссар!

— Молодец. Хорошо стрелял. Сразу цель накрыл. Ну а что перепутал своих и чужих, так на войне всё бывает. Впредь не путай. Хотя лучше б ты математикой занимался. Небось, отличником был?

— Были всякие отметки. Но больше «отличные».

— Вижу, что отличник. Жалко стрелка, Алёшку. Вишь, он ещё и помоложе тебя, а уж калека от этой войны. Тоже доброволец. Можно сказать, сын полка. Вот и придётся тебе повоевать и за него, и за нашего славного командира Сергея Фёдоровича Турова. Так что вычисляй, математик. Ну, где твоя фура?

Через час Мефодий лично доставил Алёшу в медсанбат..

Глава 16

Из медсанбата отправили Алёшу в один из армейских госпиталей в тыл, в Канев.

Санитарная машина долго тряслась по разбитым просёлочным дорогам, часто петляя и прячась в зарослях пышных придорожных тополей от преследования мессеров. В машине были ещё трое таких же тяжелораненых, как Алёша: младший командир артиллерист без ноги по колено, обгорелый танкист весь в бинтах и артиллерийский капитан с ранением в живот.

Все трое часто впадали в забытие, а придя в сознание от жестокой тряски громко стонали. Алёша стучал в перегородку, машина останавливалась, и пожилой военфельдшер, не спавший уж третьи сутки, трясущимися руками делал уколы морфия раненым.

— Может и тебя, сынок, уколоть? — участливо спрашивал военфельдшер, — небось болит?

— Болит. Перетерплю. Спасибо. Им больнее.

— Да уж. У младшого абсцесс. Танкист обгорел. Тяжёлый. У капитана печень разбита. Больно им очень. Коль можешь терпеть — терпи. Молодец.

Машина останавливалась в деревнях, чаще невдалеке от сельсовета или правления колхоза. Сердобольные крестьянки несли в глеках молоко и сметану покормить раненых. Они плакали в хусточки, причитали, вспоминая своих близких, ушедших на войну, стараясь по-матерински всячески обиходить этих незнакомых покалеченных ребят, зная, что где-то кто-то также позаботится при нужде об их родных.

Небольшой древний городок Канев утопал в густых садах на высокой круче над широким Днепром. Госпиталь располагался в центре города в здании школы. Алёша хорошо поправлялся, и через две недели мог уже даже выходить на костылях во двор. Рана очень быстро затянулась, культя заростала без осложнений на удивление видавшим виды хирургам. Алёша старался больше времени проводить на воздухе, где усиленно упражнялся в ходьбе. Старый каневский чеботарь, дед Грыцько, потерявший ногу ещё на той, германской войне, обещал Алёше сделать деревяшечку вместо ступни, чтобы ему сподручней было ходить. Жил он по соседству с госпиталем. Чеботарь был большим любителем поэзии своего великого земляка Тараса Шевченко. Алёша часто ему читал напамять куски из шевченковских поэм и виршей. Читая стихи, Алёша ничего не добавлял от себя, не декламировал, а просто читал, упиваясь музыкой стиха и мягким певучим звучанием украинской речи. Смысл сам как бы накатывался, вливался в него, переполняя и выплёскиваясь наружу. Чеботарь тихо плакал, утирая очи черными от смолы пальцами. Он рассказывал Алёше со слов своего деда, как привезли по Днепру сюда, в Канев, тело великого кобзаря, поставили труну в древнем соборе, а потом похоронили на Чернечей горе на самой круче. На шевченкову могилу собирались крестьяне со всей округи, да что там округи — со всей Украины. Говорили деды, что в могиле зарыто вместе с Тарасом освящённое оружие, которое, придёт время, достанут люди и употребят против ненавистных врагов — москалей, панов и жидов.

Шевченковский памятник очень нравился деду Грыцю. Поэт стоял, опустив тяжёлую лобастую голову мыслителя на грудь в глубокой печали…

— Оцэ вин зараз думу думае про нэньку Украину… — вздыхал дед, — «Думы мои думы, лыхо мэни з вамы…»

Потом они долго ходили по залам мемориального музея, вглядываясь в портреты шевченковских героев и героинь, выполненных самим автором.

Полюбовавшись вдосталь заднепровскими далями, оба калеки, один старый, с вислыми казацкими усами на деревянной ноге, другой молодой, ещё мальчишка на костылях, медленно спускались вниз по длинной дубовой лестнице, и тихонько брели к городу среди лёгкого шелеста тучных садов, предлагавших рубиновые россыпи шпанки и налившиеся белым соком матовые ароматные яблоки. На каневской горе, как будто вросши в неё, стоял древний Успенский собор. Обшарпанный, запущенный, тем не менее, гордый, как шляхтич в рубище, не потеряв своей красоты и значимости.

Вести с фронта были страшные. Уже в середине июля танки Клейста дошли до самого Киева, потом повернули на юг и, разрезая на части боевые порядки армий Юго-Западного фронта, устремились параллельно Днепру к Белой Церкви.

Поредевшие дивизии 6-й и 26-й армий, истекая кровью, пытались выполнять директивные указания Ставки и командования фронтом — фланговыми ударами отразить и разгромить прорвавшегося противника.

Дважды Алёшу навестил в госпитале Мефодий. Когда в дивизии не осталось в строю исправных самолётов, его перевели в артиллерию. Тут он смыслил несколько больше, чем в авиации.

Противотанковый артиллерийский полк, в котором теперь воевал Мефодий, не выходил из боёв сутками, неся страшные потери. Мефодию приходилось метаться по тылам, отыскивая застрявшие где-то в чернозёмной пыли просёлков обозы с боеприпасами. Вот так, волею случая, он попадал в Канев, и непременно, хоть на пять минут заскакивал к Алёше. На вопросы раненых — «Как там? Почему до сих пор отступаем?» — Мефодий крутил головой, его землистое усталое лицо ещё более темнело, и он начинал рассказывать, как до последнего красноармейца, до последнего снаряда стоят батареи насмерть. Что он мог им ответить по существу? Он и сам не понимал многого. Даже маленькие успехи, маленькие победы в конце концов оборачивались поражениями, потому что не хватало сил закрепить их. И снова частям и подразделениям приходилось пробиваться из окружений, оставляя или уничтожая тяжёлое вооружение, ненужное из-за отсутствия снарядов, горючего, тягловой силы. Во всём чувствовалась поспешность, неподготовленность операций, отсутствие материального обеспечения, единого квалифицированного управления. Всё явственнее проступала мысль, что остановить, а, тем более, уничтожить танковые армады немцев даже самые самоотверженные, преданные бойцы только флаконами с горючей смесью не смогут.

К началу августа расчленённый левый фланг Юго-Западного фронта с трудом удерживал на правом берегу среднего течения Днепра район Киева, Каневско-Черкасский плацдарм и крохотные пятачки у Триполья и Ржыщева. Танковые дивизии Клейста, овладев Кировоградом и Кременчугом, захватили плацдарм на левом берегу Днепра, и стали попешно на нём сосредотачиваться для нанесения решительного удара в левый фланг Юго-Западного фронта с целью охвата остатков 26-й, 37-й и 38-й армий и полного их уничтожения. На правобережье агонизировали в котле под Уманью 6-я и 12-я армии… В первых числах августа усилилось давление на Каневско-Черкасский выступ.

Немецкая авиация всё время висела в воздухе. Остатки дивизий 26-й армии в междуречье Роси и Днепра с трудом сдерживая врага, пятились к каневским переправам.

Госпиталь в поспешности эвакуировался в Пирятин. Все, кто мог ходить, помогали медперсоналу эвакуировать в первую очередь тяжелораненых. Днём 17 августа после отправки очередного транспорта тяжелораненых Алёша возвращался с переправы к деду Грыцю, у которого он вторые сутки ночевал на сеновале. В это время начался налёт. Немцы не выбирали отдельные цели, а сыпали бомбы по площади. Бомбы рвались в воде, вздымая фонтаны желтоватой днепровской воды, на переправе, в предмостьях правого и левого берегов, запруженных обозами, машинами, пушками, снарядными ящиками — остатками отдельных частей и подразделений разбитых дивизий, державшихся вместе волею младших командиров, и по инерции пробивающихся на восток, чтобы там вновь выкопать окопы и, вытащив из вещмешков и противогазных сумок черные бутылки с зажигательной смесью, встретить вновь и вновь надвигающиеся бронированные чудовища. Они проклинали сухими потрескавшимися губами немцев и высокое начальство, из-за которых им теперь приходилось под бомбами юнкерсов переходить на левый берег Днепра, мечтая об автоматах, достатке патронов и снарядов и хоть каком-нибудь прикрытии с воздуха от этих разбойников, не дающих головы оторвать от земли. И несмотря ни на что они верили и надеялись, что всё образуется, будут и дельные умные командиры, и танки, и автоматы, и самолёты, что искупят они своей кровью и своей верой ошибки и неумение тех, кому положено было уметь, знать, предвидеть, управлять, кого они кормили и поили, отрывая от себя все эти трудные годы. Они знали, что никто не сможет победить народ, взявший в руки оружие.

Отдельные разрывы и свист падающих бомб слились в единый гул, и вся низина перед мостом превратилась в сплошное дымнопылевое облако, из которого взрывы выбрасывали обломки повозок, куски людских тел и военной техники.

Взрывной волной Алёшу бросило в сторону, ударило о землю и он потерял сознание.

Глава 17

Очнулся Алёша от прикосновения к его затылку чего-то мягкого и тёплого. В голове звенело. Лицо, особенно нос и правая скула, ныли тупой болью. Сначала Алёша не мог сообразить, где он и что с ним. С трудом повернувшись на бок, Алёша увидел над собой склонившуюся лошадь. Это был старый, списанный из кавалерии в обоз рыжий мерин Лыска, который исправно трудился в хозвзводе госпиталя. Алёша часто угощал его хлебом с солью и маленькими кусочками сахара. Мерин обычно жмурился от удовольствия и с благодарностью терся головой об алёшино плечо. Видимо лошадь отдавала предпочтение Алёше, а потому. Как и подобает боевому коню, «заботилась» о своём раненом хозяине. Алёша с трудом поднялся и взобрался на Лыска. Тот фыркая и свистя старыми лёгкими, побрёл вверх, к городским строениям. Во всём предмостье не было живой души. Обломки обозных повозок, трупы людей и лошадей остывали в предвечерних сумерках, припорошенные густой серой пылью.

Дед Грыцько уложил Алёшу в хате на лавке и приложил к скуле и носу мокрую тряпицу.

— Цэ ничого. Тилькы нис будэ трохы горбатый. Як у справжнього козака, — успокаивал дед Алёшу, — полэжы, хлпчэ. Нэ сумуй. Якось обийдэться. Коню я там дав сина. Хай поисть…

В городе не было власти. С часу на час должны были появиться немцы…

Неделю отлёживался Алёша у деда, а потом стал собираться в путь.

— Куды ж ты пидэш, хлопчэ? Оставайся у мэнэ. Якось пэрэбудэм лыху годыну. Ты вжэ одвоювався. Нихто тэбэ нэ зачэпыть.

— Нэ можу, диду. Трэба до Кыева йты. Там у мэнэ маты.

Неделю готовился Алёша к длинному и опасному путешествию. Дед сделал ему удобную деревяшечку из липового дерева и аккуратные костылики. Решено было запрячь старого Лыска в брошенную двуколку и потихоньку окольными путями, минуя большаки, пробираться на север, к Киеву. Так к концу первой недели сентября начал Алёша долгое путешествие домой.

Война перешагнула на другой, левый берег Днепра, однако не было на правом берегу спокойствия. Оккупанты устанавливали новый порядок. Выходили из окружения разрозненными группами и по одиночке красноармейцы. Каждая хата настораживалась на стук в окно или дверь, с трепетом ожидая, что он несёт с собой.

Алёшу никто не трогал. Ни свои, ни чужие. Ему гостеприимно отворялись двери хат, и в них находился для него ночлег, еда и питьё. Иногда он ночевал в скирдах сена, а Лыска неподалеку хрустел колосьями неубранной пшеницы.

Тем временем катастрофа Юго-Западного фронта достигла своего апогея.

Вытесненные с правобережья армиями Рундштедта остатки 5-й, 21-й, 37-й, 26-й и 38-й армий неминуемо попадали в клещи, на острие которых были мощные танковые группы Гудериана с севера и Клейста с юга.

От танковых дивизий и мотомеханизированных корпусов Юго-Западного фронта остались только звонкие названия. Танковые дивизии давно уже не имели танков, личный состав едва доходил до 30–40 % штатного состава. Не хватало артиллерии, а к уцелевшим стволам снарядов, горючего для автомобилей, самолётов для авиации, средств связи для управления даже тем, что осталось. Не имея никаких резервов, командование фронтом, как умело пыталось мелкими ударами хотя бы задержать стремительное продвижение танковых клиньев Клейста и Гудериана, не имея права принять самостоятельно важные решения — вывести войска из-под угрозы окружения и уничтожения, перейти к обороне на заранее организованных позициях, так как такие решения противоречили директивным указаниям Ставки и обещаниям, данным политическим руководством фронта. Дивизии и армии, полки и батальоны, каждый на свой страх и риск, в меру умения своих командиров, в большинстве своём перед самой войной заступивших в должности, не имеющих ни малейшего представления о совремённой войне и управлении массами войск, столкнулись сам на сам с прекрасно работающей немецкой военной машиной.

Теперь, в эти критические дни, на всём фронте от Балтики до Черного моря в полной мере сказалась не просто ошибочная, но преступная политика тоталитарного централизованного руководства. Сначала административно-политическое руководство, а затем и армия, лишенные какого бы то ни было опозиционного мнения в результате ужасных репрессий 34-40-х годов, попали в руки никчемных, безграмотных людей. Красная Армия была отдана практически на откуп бывшим сослуживцам по 1-й Конной армии. Эти кавалерийские маршалы, чьими руками ещё три года назад подписывались смертные приговоры лучшим военным и политическим умам, имевшим своё мнение и умевшим его отстоять, в сущности остались вахмистрами и унтерами, получившие неограниченную власть, уверовавшими в свою героическую легендарность и непогрешимость в военных вопросах. Абсолютные военные и политические нули, они безоговорочно проводили в жизнь военно-политическую концепцию «великого вождя и учителя» — столкнуть лбами «империалистических хищников» — гитлеровскую Германию и лукавую Британскую империю, обескровить их, а потом победным маршем «освободить» Европу от проклятого рабства капитала. Это они были военными советниками в сентябре 39-го при заключении «Пакта о ненападении», и не упустили случая разделаться с ненавистной панской Польшей, посадившей пятно в 20-м году на их белоснежные ризы легендарных и непобедимых героев Гражданской войны. Они не понимали, что военная доктрина и новое вооружение, разработанное и поступавшее на вооружение армии, было делом тех, кого они осудили на смерть как «врагов народа», что реализация этой доктрины возможна только при обеспечении войск новой техникой, успешным её освоением и умелом использовании в боевой обстановке.

Полное отсутствие собственной мысли и мнения, абсолютное незнание действительного положения на театре военных действий, возможностей своих войск и войск наступающего противника, пронизывало все директивы фронтам и армиям, вступившим в войну.

По вине военного и политического руководства Красная Армия в первые дни понесла столь ужасающие потери в танках и авиации, с помощью которых можно было не только противостоять, но нанести поражение противнику уже в приграничных сражениях. Это самое руководство в страхе нарушить политическую концепцию «вождя» и организовало фактор внезапности, за который пришлось расплачиваться своей кровью, слезами, жизнями, потерей гигантских материальных ценностей миллионам людей на фронтах, в тылу, на оккупированной территории.

И теперь, в эти страшные сентябрьские дни, гигантские клещи танковых армад, сначала отрезали весь Юго-Западный фронт, соединившись у Лохвицы, а затем, раскроив на мелкие части армии Юго-Западного фронта, частью уничтожили, частью пленили, частью рассеяли их остатки вместе с его руководством.

Впереди будут ещё долгие дни, месяцы и годы страшной войны. Уйдут в небытие кавалерийские маршалы, вырастут новые полководцы. В голоде, холоде на Урале и в Сибири будут ковать для новой Красной Армии танки, пушки, самолёты старики, дети, женщины, исправляя ошибки и просчёты бездумных военно-политических щукарей, так и не признавших в громе будущих победных литавров своей вины.

Пройдут годы, десятилетия, вырастут новые поколения, но не будут названы истинные виновники одной из самых страшных страниц российской истории. В угоду политическим временщикам «историки» будут «раскрывать новые страницы» истории этой ужасной войны, объявляя героями тех, кто преступно бросал войска на произвол судьбы, организовывал мифическую многомесячную героическую оборону там, где противник не наступал, преподносить частные тактические операции, как величайшие сражения, повлиявшие на ход войны.

Глава 18

Во вторник 30 сентября Алёша подъехал к крайним домам на южной окраине Киева — Демиевке. Он оставил лошадь и двуколку на попечение старого инвалида в одном из последних домов на Китаевской улице и пошел в центр мимо кондитерской фабрики и старого трамвайного депо, вдоль длинной Большой Васильковской.

Город был пуст и насторожен. Лёгкий осенний ветер гнал по тротуарам и мостовым бумажный мусор. Листья каштанов, подёрнутые первой осенней ржавчиной, тихо шелестели. Рыжие колючие коробочки роняли блестящие карие шары плодов, раскатывавшихся среди битого стекла витрин ограбленных магазинов. На улицах встречались редкие прохожие в расшитых украинских рубахах. Дважды Алёшу останавливали патрули полицейских в черных картузиках западного покроя с белыми повязками на рукавах. Разговаривали они на украинском языке с западным акцентом. Подозрительно осматривали Алёшу. Старая домотканая дедова рубаха с вышивкой и хорошая украинская речь охлаждали их подозрительность. Алёша шел домой от деда, у которого гостил в Каневе. Ранен был во время бомбёжки ещё в июне. Да и вообще, лишних вопросов они не задавали, отпуская его с миром. Алёша вступал с ними в беседу из любопытства, вполне осознавая, что в состоянии не дать себя в обиду.

У Владимирского рынка Алёшу остановил уже немецкий жандармский патруль. Глядя на него, немцы громко хохотали, показывая пальцами на его самодельные дедовы костылики.

Возле костёла Святого Николая, выбросившего к небу вычурные готические пирамиды башенок, Алёша присел на ступеньки соседнего дома отдохнуть. Тут его внимание привлекла серая афиша, отпечатанная на обёрточной бумаге. На ней значилось:

Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8-ми часам утра на угол Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбища). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также тёплую одежду, бельё и проч.

Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян.

Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и присвоит себе вещи, будет расстрелян.

Алёша ещё раз перечитал это странное объявление, с трудом осознав, что оно в какой-то мере касается и его, и уж в полной мере мамы.

«29-го — это было вчера, — подумал Алёша, — что бы это значило?»

Скверное предчувствие, накатывавшееся на него ещё вчера в Пирогово, с новой силой засосало под сердцем. У него уже не было сомнения: случилось что-то ужасное…

Он остановил прохожего, деловито шествовавшего в обнимку с кожаным портфелем. На нём был такой же, как у полицейских черный картуз, а под распахнутым черным пиджаком была видна роскошная вышитая рубаха.

— Прошу пана, що означае ця объява? — обратился Алёша к нему.

— Хиба пан нэ знае? — удивлённо подняв брови спросил картуз, — у славному Кыеви бильшэ нэмае жыдив! Усих пострилялы! Усих! — с гордостью продолжил картуз, — У Бабиному Яру. Щє й сьогодні закінчують!

— Як пострилялы? Хто?

— Та ты що, хлопчэ, нэ тутэшний? Га? З кулэмэтив. Мы, справжни украинци та нимци. Нарэшти нэма у Кыёви бильшэ циеи погани!

— И дитэй пострилялы?

— Х-ха! И старцив, и жинок. Я ж кажу — усих! Усэ их проклятэ насиння.

— Чому ж пан так радие? То ж бэззахысни люды!

— Як то чому? Бо я чэсный украинськый громадянын! Слухай, а ты часом нэ жыд? — продолжал картуз, подозрительно осматривая Алёшу.

И тут Алена подумал, что с помощью этого «чэсного украинського громадянына» он сможет быстро добраться до центра.

— Пан нэ помылывся. Якщо пан «чэсный украинськый громадянин», то повынэн мэнэ видвэзты до полиции. Чы нэ так?

— Маеш рацию! Напэвнэ! Щэ й нагороду отрымаю!

— Ну то до дила! Шукай транспорт. Бо бач, я ж калика!

— Зараз, зараз, нэ сумуй!

— Куды ж ты, падло, мэнэ повэзэш?

— До гэстапо, мий коханый жыдочку!

— Дэ цэ?

— На Володымирський. Побачыш. Гэ-эй! — крикнул картуз возчику, только что выехавшему на Большую Васильковскую из ущелья Лабораторной. — давай сюды!

Пожилой возчик в брезентовом плаще и сапогах, одетый явно не по погоде, натянул вожжи и платформа на дутиках, запряженная седым владимирским тяжеловозом, остановилась у тротуара.

— Що тоби трэба?

— Ось жыда впиймав. Трэба одвэзты до гэстапо, бо вин бэзногый.

— Иды ты на хуй, бидло. Нэма у мэнэ часу.

— Я тоби зараз знайду час! Що, заскучав за жыдивсько-комисарською владою? Я тоби зараз покажу, як хуямы розкыдуваться! А ну злазь! — разгорячился картуз, вынимая из портфеля парабеллум.

— Так бы й сказав, що ты — влада… Сидай вже. Уговорыв.

Алеша присел на край платформы и возчик, цмокнув битюгу, медленно двинулся в сторону площади Льва Толстого.

Картуз всю дорогу «воспитывал» возчика, доказывая, что доблестная германская армия разобьёт большевиков и, наконец, Украина обретёт долгожданную независимость от Москвы. На что возчик резонно возразил, что зато приобретёт другую зависимость от Гитлера. И ещё не известно, что лучше.

Корда седой битюг выволок платформу вверх по Прорезной и свернул направо на Владимирскую, Алеша соскочил с платформы и пошкандыбал дальше по Подвальной вверх.

И картуз, и возчик учтиво попрощались с Алёшей, продолжая беседу о судьбах «независимой» Украины в рамках германской протекции, начисто позабыв, куда и зачем они едут.

Стук деревяшки и костыля о стёртые мраморные ступени глухо резонировал в пустынной неосвещённой лестничной клетке парадного подъезда. Массивные старинные дубовые двери с резными грифонами обширных многокомнатных квартир были наглухо заперты, как крепостные ворота. Настороженные грифоны и оскаленные медные львиные морды, держащие в зубах кольца ручек, отнюдь не способствовали желанию воспользоваться приглашением: «ПОВЕРНУТЬ», значащемуся на медной же розетке механического звонка, устроенного на уровне человеческой груди по середине двери. Некогда этот богатый доходный дом занимали крупные чиновники, высокопоставленные служащие частных торгово-промышленных фирм, известные врачи, профессора университета и преподаватели гимназий. Но это было давно. Ещё до революции. Потом, после многочисленных смен властей во время Гражданской войны, мало кто здесь остался из старых жильцов. Одни уехали с немцами ещё в 18-м, другие с петлюровцами, третьи с деникинцами, а кто получил свои девять грамм, где и от кого — неизвестно. Словом, когда страсти улеглись, уцелевшие жильцы были «уплотнены» и роскошные пяти-семикомнатные апартаменты превратились в коммунальные квартиры, долженствующие активно приобщать рабочих и совслужащих к светлому будущему — всеобщей коммуне.

Алёша остановился у двери на четвёртом этаже. Здесь было уже достаточно светло, так как свет, падающий через фонарь над лестничной клеткой, щедро освещал площадки верхних этажей. Узорчатый кафель лестничной площадки давно не видел мокрой тряпки уборщика. Богатую лепку и цветные росписи покрывали многолетние слои пыли.

Достав ключ, он осторожно открыл дверь и наощупь в полутьме знакомого коридора, направился к двери комнаты, которую они занимали с матерью. В комнате всё было аккуратно убрано. Паркет блестел, как перед праздником. Алёша присел на стул, облокотив костыль о край стола. На столе лежал тетрадочный лист бумаги, исписанный таким знакомым круглым маминым почерком:

«Алёшенька, сынок!

Я верю, что ты переживёшь это страшное время. Извини, что я не дождалась тебя. Я должна идти в неизвестность, так как не могу подвергать опасности людей, живущих рядом. Ты знаешь, мне не страшно за себя. Будь мужественен. Смотри и запоминай. Прольётся ещё много слёз и крови, прежде чем люди опомнятся и скажут друг другу: «Что же мы натворили?» И упадут на колени перед Богом, обливаясь слезами отчаяния и раскаяния.

Сынок, я верю в тебя. Ты отмечен высшим промыслом. Будь осторожен. В тебе проявляются черты и возможности будущих жителей Земли, прекрасных, справедливых и свободных, чуждых каких-либо предрассудков и бежавших тирании фанатизма. Потому тебе нужно сейчас не поддаваться чувствам, которые скорей всего не найдут отклика в возбуждённых кровью и ненавистью сердцах наших врагов, но обратись к разуму, который подскажет тебе, что нужно делать.

Ты не сможешь в одиночку победить силы, порождённые страшной химерой бредовых идей, разбудивших в человеке самые низменные инстинкты: ненависть, непримиримость, беспощадность, отнявших у людей своё «Я», превративших их в винтики страшной машины, отнявшей у тебя отца, а теперь и меня.

Ты хорошо знаешь историю. Наш народ часто становился жертвой расчётливых политиков, эксплуатировавших самые страшные человеческие пороки и предрассудки. Сейчас ему предстоят, вероятно, самые суровые испытания. Я верю, что люди не забудут этих страшных дней, и потомкам наших палачей будет стыдно за содеянное их пращурами.

Но у каждого человека одна жизнь. Своя. И не хочется ему с нею расставаться. Ни тем, кто уже прошёл длинный жизненный путь, ни тем, кто на него только вступил.

Прощай, мой мальчик. Я знаю, мы больше не увидимся. Береги себя.

Целую, твоя мама. 29/ІХ-41 г.»

Алёша сидел в оцепенении. Он машинально читал письмо ещё и ещё… «…усих пострилялы… з кулэмэтив…» — обрывками возникали в его мозгу слова «настоящего гражданина»… «Как? Неужели европейцы так могут поступать в середине ХХ века? А Гёте? А Шиллер? А Михайло Коцюбинский? А Тарас Шевченко? А Марко Вовчок? Непостижимо!» — думал Алёша.

В дверь осторожно постучали.

— Войдите, — глухо сказал Алёша.

В раскрывшуюся щель проскользнула сухонькая старушка — Нина Яковлевна Бец, вдова бывшего владельца квартиры, действительного статского советника, бесследно исчезнувшего в декабре 1918 года. Она занимала бывшую спальню громадной пятикомнатной квартиры, наполненную остатками удивительных вещей, переживших Гражданскую войну, разруху, голод, нэп и коллективизацию с индустриализацией. Из всех соседей она отмечала только маленькую семью Ивановых, которой доводилось переступать порог её комнаты.

Нина Яковлевна обычно безукоризненно причёсанная, опрятная, была необычайно возбуждена. Седая прядь дыбилась у правого уха, покрасневшие глаза наполнены слезами, руки мелко дрожали, серое лицо, изрезанное морщинами, походило на вспаханное поле.

— Господи, Алёшенька, это вы? Как хорошо, что вы вернулись! Ведь я осталась одна! Я так боюсь! Здесь такое творится, прямо конец света, — всхлипывала обычно выдержанная и строгая Нина Яковлевна. Слёзы мутными ручейками катились по её измятому лицу. — Боже, эта проклятая война успела и вас покалечить! Кругом горе и слёзы. Убивают прямо на улице! Говорят, всех евреев вчера загнали в Бабий Яр и расстреляли. Это где-то за Лукьяновским кладбищем. Боже правый, я помню погромы, наконец, дело Бейлиса, но такое… Кто бы мог подумать… Свет перевернулся — вчерашний управдом или дворник превратился в палача, директор магазина — в полицая… Конец света, конец света, — повторяла Нина Яковлевна, кивая головой.

— Когда вы в последний раз видели маму? — более проверяя себя, чем ожидая объяснений спросил Алёша.

— Вчера, вчера, Алёшенька. Аня зашла со мной проститься. Я не хотела её отпускать. Но она сказала, что тогда расстреляют и меня и её, а это вовсе ни к чему. Аня ждала вас до самой последней минуты. Оставила мне все свои деньги и ключи. Просила вас встретить и обо всём рассказать. Я не хотела брать. Уговаривала, что ей понадобится в дороге. Все ведь думали, что евреев вывезут из Киева. Только она знала, что дорога-то близкая. Взяла с собой бутерброд и пару яблок. Я проводила её до Сенного рынка. Дальше Аня запретила мне идти. По Львовской шли толпы, как на первомайской демонстрации. Только без флагов. С вещами. Все шли молча, опустив головы. Старики, старухи, женщины, дети. Я никогда не думала, что в Киеве живёт столько евреев. Я видела знакомого врача, которого знала ещё до революции. Я даже не предполагала, что он — еврей! Боже, сколько калек везли в колясках! Горе, горе-то какое! Господь не простит этого избиения своего народа…

Аня увидела какую-то знакомую и пошла вместе с ней. Больше я её не видела. С тех пор я только плачу.

На свою беду, когда вернулась, понесла во двор мусорное ведро, да такое увидела, что до сих пор меня трясёт…

— Что же, Нина Яковлевна?

— Ах, Алёшенька, я не могу без содрогания вспомнить… Знаете, у Гершензонов с пятого этажа была старуха парализованная? Её нельзя было трогать. Когда они уходили, оставили её на попечение соседки-фельдшерицы. Степановой, знаете? Оставили какие-то средства. Что у них могло быть? Портной ведь. Не ювелир и не фабрикант. Степанова же перед уходом из города Красной Армии забрала из госпиталя Володю, сына своего. Вы с ним кажется в одном классе учились. К вам приходил часто.

— Да.

— Ах, вы не знаете, он пошел в Красную Армию добровольцем. Он же старше вас. Его взяли на фронт. Так вот, он в августе был ранен. В обе ноги. Когда госпиталь стали эвакуировать, кажется это было числа 19-го, мать забрала его. Всё же она медик. Ей отдали его. Привезла. Весь был в гипсе. Так вот, высыпаю я мусор, вдруг слышу страшный крик на пятом, потом глухие удары, звон разбитых стёкол и, о, боже! — на асфальт из окна пятого этажа падает Володя весь окровавленный с разбитым гипсом на ногах! На голове страшные кровавые ссадины. Вслед за ним из окна на двор падает парализованная старуха. Володя умер сразу. А старуха ещё корчилась и исходила кровавой пеной. Ужас! Я поседела сразу.

— Кто их выбросил?

— Митька. Дворник. Я видела, как он бросал старуху. Степановой он проломил голову железным прутом. Потом её куда-то забрали двое в черных картузиках с белыми повязками. Я не могу успокоиться с тех пор. Уже прошли сутки и я выпила все свои запасы валерьянки. Что же это такое? Ах, Алёшенька, как хорошо, что вы пришли!

— Нина Яковлевна, я долго не задержусь. Митка с немцами уже поднимается за мной. Сейчас они будут стучать в дверь. Не вздумайте вмешиваться, а то и вас заберут.

— Что вы, что вы, я так боюсь!..

— Большое вам спасибо за участие. За меня не беспокойтесь.

В наружную дверь требовательно загремели приклады.

— Откройте им.

Нина Яковлевна, как во сне, пошла ко входной двери.

— Ось вин! Цэ жыд! — показал на Алёшу пальцем двум вошедшим немецким жандармам Митька. Его тощая фигура трепетала от наслаждения, а глаза светились мстительной радостью садиста, палача-любителя.

Немцы, не снимая из-за плеч винтовок, с любопытством посмотрели на Алешу, на его самодельный костыль и, казалось, потеряв к нему интерес, и только в силу своих обязанностей, поинтересовались его бумагами. Алёша подал свой новенький паспорт. Старший, фельдфебель, не раскрывая документ, спросил:

— Юдэ?

— Йа! Герр фельдфебель!

— Зольдат?

— Йа!

Фельдфебель нехотя сунул паспорт в карман и сказал, не обращая внимания на заискивающе суетящегося Митьку:

— Ком, ком!

Алёша встал, взял костылики и, не обращая внимания на плачущую старуху и торжествующего дворника, пошел к выходу под охраной немцев. Уже на лестничной площадке он обернулся в сторону Митьки и бросил через плечо:

— А до тебя, мерзавец, я ещё доберусь!

— Иды, иды жыдовська морда! Тоби вжэ одна путь — до Бабыного Яру!

Глава 19

Глядя по сторонам, можно было подумать, что странная компания из двух жандармов и хромого юноши с костылями вышла подышать свежим воздухом ранней киевской осени. Все трое шли медленной гуляющей походкой узкой Стрелецкой улицей вдоль древней северной стены Святой Софии. Липы и клёны, окрашенные тёплыми осенними тонами, роняли первые листья на желтые кирпичи тротуара.

Фельдфебель, лет тридцати пяти, лениво обменивался новостями со своим напарником, как бы вовсе не замечая арестованного. Свернули в Рыльский переулок, и у самой Софийской площади фельдфебель скомандовал: «Хальт!»

Он вынул пачку сигарет, угостил своего напарника, протянул Алёше. Алёша отрицательно мотнул головой. Закурили.

— Шпрехен зи дойч?

— Йа, герр фельдфебель.

— Зер гут. Где ты научился?

— Сам.

— Ого! Ну-ка, посмотрим твой аусвайс. — Фельдфебель достал из кармана алёшин паспорт. — Почему ты меня обманул? Тут написано, что ты — русский.

— Какая разница?

— Есть разница. Тебе только шестнадцать лет. Значит ты меня дважды обманул. Ты не можешь быть солдатом. Где ты потерял ногу?

— Я подорвался на мине. На своей. Неудачно приземлился с парашютом. Два месяца тому назад.

— Ты пилот?

— Нет. Стрелок. Наш самолёт подбили…

— О, да! У нас отличные лётчики-истребители!

— Нас подбили свои зенитчики. Случайно.

— О! Это совсем по-русски! — Затем после долгой затяжки задумчиво, — Тебе нужно уходить из города. Больше домой не возвращайся. Этот тощий негодяй ещё раз приведёт патруль. Боюсь, он не будет так добр, как я. Формально я не нарушаю инструкцию. У тебя в порядке документ и ты не призывного возраста. К тому же ты — инвалид. Ты не опасен для немецкой армии. Вот твой аусвайс. Раз у тебя написано тут, что ты русский, значит так и отвечай впредь. Понял? Иди!

Алёша взял свой паспорт и, стуча костылём, вышел на пустынную площадь, мощённую мелким лобастым булыжником.

Посреди площади среди старинных чугунных фонарей на постаменте, сложенном из диких гранитных глыб, на взбешенной маленькой татарской лошадке восседал в парадном шляхетском костюме знаменитый гетман.

«Эх, Богдан, Богдан, — глядя на памятник думал Алёша, — сражался ты за вольную Украину, да ни ты, ни твои казаки не знали никакой иной воли, как только казацкой. Храбро ты сражался в бою, лихо резал жидов, да не сумел создать свою вольную Украину-государство… Триста лет твои земляки, кто молится за твою душу, кто люто тебя проклинает. Вот и памятник тебе поставила Россия, единая и неделимая, признав твои заслуги в создании могучей империи. Не самый ли крупный камень уложил ты в фундамент этой империи?.. Шпоришь ты свою кургузую лошадку, оскалившуюся и не знающую, куда скакать. Смотришь в даль, неведомо куда позеленевшим от времени ликом, вытянув руку с гетманской булавой.

Длинная тень колокольни Святой Софии накрыла тебя и уперлась в Присутственные места. Зажат ты с одной стороны верой, с другой — властью, и не можешь вырваться из этих тисков…»

Алёша спустился Малой Житомирской к Думской площади. На Крещатике он подсел на платформу биндюжника, направлявшегося на Демиевку, к Ямской.

Уже затемно добрался он к инвалиду на Большой Китаевской, где оставил свою двуколку и верного старого Лыска.

Рано утром 1 октября, пристроившись к немецкому обозу, Алёша переправился на левый берег Днепра. Утренние лучи скупого осеннего солнца освещали золото куполов Лавры и Выдубичей, маковки Зверинца и благородный изумруд Андреевской церкви. Над зеркальной гладью тёмных днепровских вод осенними красками пылал крутой берег его родного города. Алёша смотрел на запад и по его щекам текли слёзы. Да, это был его родной город. Здесь родился его дед, его отец и он сам. Предки его вложили душу свою, своё умение и знания во благо этого древнего города. Они лежат в его земле. Алёша беззвучно плакал, содрогаясь всем телом, размазывая слёзы по лицу, как маленький Мальчик. Обида и горечь сдавливали ему горло…

Долгие дни и недели Алёша пробирался на восток по разорёной войной земле глухими просёлками от села к селу, от хаты к хате, часто ночуя среди неубранных полей в скирдах старой соломы под шорох разжиревших полевых мышей, ёжился от холода звонких октябрьских утренников.

Под Лубнами пал старый Лыско. Вечером он подошел и положил свою голову Алёше на плечо. В груди у старой лошади свистело. Алёша нежно гладил седую пыльную шерсть на лошадиной морде. Лыско фыркал, перебирая тёплыми бархатными губами. Большие глаза его помутнели и наполнились слезами. Животное прощалось с человеком.

Утром Алёша нашел Лыска в соседней лесопосадке. Он лежал на боку и улыбался оскаленными стёртыми зубами. Поздние осенние мухи обследовали свою добычу…

В первых числах ноября Алёша перешел линию фронта. Собственно, фронта, как такового он не переходил из-за его отсутствия. Вечером он забрался на чей-то сеновал и заснул. Утром его разбудили грубые толчки в бок. Когда Алёша открыл глаза, увидел над собой двух красноармейцев.

Через час Алёша отвечал на вопросы майора в форме пограничника. Майор готов был поверить всему, что рассказал ему о себе Алёша, но никак не мог получить от него вразумительного ответа, где и когда он перешел линию фронта.

Помог случай. Во время очередного допроса майор по телефону назвал собеседника по отчеству, такому редкому и такому знакомому.

— Ну так что, будешь дальше утверждать, что не знаешь, где ты перешел линию фронта?

— Я действительно не знаю. Всё, что я вам рассказал, — правда. Человек, с которым вы только что говорили по телефону, может меня опознать.

— С кем я говорил по телефону?

— С батальонным комиссаром Мефодием Ниловичем Правдиным.

— Ты его знаешь?

— И он меня знает.

Так Алёша стал артиллеристом.

На долгие месяцы судьба его слилась с судьбой многочисленной армии, истекавшей кровью в борьбе с жестоким врагом на невиданном доселе фронте — от пустынных берегов Ледовитого океана до гор Кавказа. Со времён нашествия Батыя Россия не знала такого всенародного горя и разорения. И если первое нашествие родилось из первобытной жажды грабежа и насилия примитивного кочевника, варвара, то это, нынешнее было порождением борьбы идей, вылупившихся из яиц, снесенных европейской цивилизацией. Тот, кто вторгся в чужой дом, чтобы установить свой порядок, свою власть, свою идеологию, неизбежно трактовался народом как захватчик, враг, а потому и был обречен на поражение рано или поздно. Ощущение нависшей национальной катастрофы проникло в самые отдалённые уголки необъятной России, всколыхнуло и мобилизовало на всенародную борьбу от мала до велика. Народ готов был голодать, работать в поте лица по шестнадцать часов в сутки, студить в грязных окопах свою плоть, отчаянно драться голыми руками против автоматов, бросать своё тело на амбразуры дотов и под гусеницы танков ради изгнания врага со своей земли. И он делал это вопреки всяким расчётам, вопреки логике и здравому смыслу, утверждая незыблимую истину — поднявший меч, от меча и погибнет.

Глава 20

В начале Мая Алеша после долгого путешествия с попутними эшелонами вышел на дебаркадер первой платформы киевского вокзала. Громадное серое здание шуршало горелой жестью и встречало пассажиров мертвыми окнами. Лишенные почти всюду стёкол, многометровые, когда-то зеркальные поверхности громадного в духе конструктивизма сооружения, по мысли автора должного служить гаванью для дальних пассажирских поездов, казались черной раной на теле доисторического мастодонта.

Два десятка солдат и офицеров толпились у окошка военного коменданта. Их вылинявшие гимнастёрки, старые вытертые шинели, ватные телогрейки с мятыми полевыми погонами создавали впечатление серой массы пчёл растревоженного улья, собравшейся у летка.

Бабы, дети, старики и старухи лежали и сидели среди мешков, баулов, чемоданов в углу бывшего зала ожидания этого громадного мертвого здания, дожидаясь попутных эшелонов.

Посреди привокзальной площади зияла громадная дыра, через которую видны были пути, проложенные под площадью для транзитных поездов. Края дыры ощетинились рваной арматурой железобетонного перекрытия, не выдержавшего мощного натиска динамита. Внизу ритмично отстукивали стыки длинные воинские эшелоны.

Большинство тех, кто шел от вокзала в город, направлялись к старому Еврейскому базару, где по слухам, можно было что угодно купить, продать, поесть, выпить и выкупаться по направлению санпропускника в Галицких банях. Направился туда и Алёша. Как только он повернул с парадной Безаковской улицы влево на Жилянскую, перед ним открылась громадная площадь, запруженная народом, деревянными ларями, скамьями и прилавками, на которых шла бойкая торговля. Прямо на мостовой на подстеленной дерюжке были разложены самые немыслимые вещи, казалось никому не нужные, но терпеливо ждущие своего покупателя — шелковые абажуры, подковы, медные оконные запоры и шпингалеты, старые румынские солдатские ботинки, немецкие жандармские бляхи, пятикроновые серебряные монеты с профилем императора Франца-Иосифа, немецкие офицерские подтяжки, духи во флакончике фирмы Коти, нипеля для велосипедов, французские бюстгальтеры 6-го размера, детские пинетки и прочее…

Площадь со стороны речки Лыбедь окружали страшные глинобитные хижины, крытые досками, фанерой, толем и вообще черт знает чем. Тянулись они вдоль бульвара вплоть до бывшего Кадетского шоссе. Испокон веку они служили прибежищем привокзальных воров, босяков Евбаза и Шулявки. Здесь же были подпольные игорные дома, «малины», бардаки самого дешёвого пошиба, тайные питейные заведения, где можно было запросто сбыть краденое и приобрести наркотики. Так было всегда, при всех властях и правительствах. Противоположную часть площади от устья бывшей Мало-Владимирской до Бульварно-Кудрявской и от Дмитровской до бульвара застроили ещё в конце прошлого века довольно приличными двухэтажными домами бывших дешёвых гостиниц и постоялых дворов. Первые этажи здесь были сплошь заняты магазинчиками, лавками и лавочками, сапожными и слесарными мастерскими. Изредка сквозь это людское море, как фантастический корабль, увешаный со всех сторон гроздьями людей, вцепившихся в переплёты окон, поручни и прочие выступы, пробивался звеня и скрепя всеми своими древними шпангоутами, маленький синезелёный вагончик трамвая, совершающий рейс от Житнего рынка на Подоле до Евбаза и вокзала. На остановках, когда толпа временно оставляла в покое его лишеные стёкол окна, и опускалась тут же на мостовую, чтобы передохнуть, можно было увидеть его помятые, давно не крашеные бока с тёмным пятном по середине, где до войны, на манер настоящих пассажирских железнодорожных вагонов, красовался государственный герб, — ведь по традиции самый старый в России киевский трамвай гордо именовался городской электрической железной дорогой.

В самой середине площади на длинных деревянных прилавках разместилась обжорка, манящая запахами борща и домашнего жаркого. Упитанные бабы с Борщаговки, Шулявки, Караваевки и Соломенки зычными голосами расхваливали свой товар, упрятанный в горшки, макитры и вёдра, заботливо укутанные старыми ватниками и одеялами. Тут же дымили трубами и пели разными голосами самовары. Рядом стояли солдатские алюминиевые миски, фаянсовые тарелки. Чистые оловынные и деревянные ложки пучком торчали из старых медных кружек. Сюда и направился Алёша.

Среди торговок домашними обедами выделялось несколько наиболее крикливых и нахальных, перехватывавших львиную долю клиентов. Просматривалась организация, монополизировавшая этот маленький бизнес. Верховодила здоровенная ширококостая баба с багровым лицом, могучими руками молотобойца и низким контральтового оттенка голосом.

Алёша отдал предпочтение застенчивой невзрачной молодухе, пристроившейся с краю прилавка. Через минуту он с удовольствием хлебал наваристый борщ со сметаной, а в глубокой миске аппетитно дымился настоящий бигос по-польски.

Когда Алёша приступил к бигосу, он уже знал, что его «кормилица» — вдова. Её муж погиб ещё в 41-м под Киевом, а у неё на руках остался четырёхлетний сын Колька, которого нужно кормить и одевать, а пособие за погибшего мужа ей не оформили, потому что сначала, в 41-м, некому было, а во время оккупации пропали все документы, и теперь, кто знает, сколько времени потребуется, чтобы оформить.

— Сколько процентов берёт с вас эта бандерша? — кивнул Алёша в сторону красномордой.

— Двадцать пять. К тем и направляет клиентов. А я даю только пятнадцать. Так допускает только тех, у кого денег-то либо на борщ, либо на чай с хлебом.

— А вы бы ей не давали вовсе.

— Попробуй! Вон у неё шпана какая. Свиснет, так все горшки наземь вывернут. Главный тот вон, безрукий.

— Молодой. Видать немцы за воровство руку оттяпали?

— Точно. Героем ходит. Пострадал от оккупантов. Как инвалид войны в роде.

— Угм… — промычал Алёша, дожевывая бигос и озорно стреляя глазами по сторонам.

— А ты, миленький, на фронте никак ногу-то потерял? — поинтересовалась молодуха, глядя на алёшину деревяшечку. — Отвоевался?

— Из плена. Отвоевался. Теперь надо кое с кем посчитаться. Должок есть у меня.

— Откуда ж ты родом?

— Здесь родился. И до войны тут жил…

— Ой-йой, никак твои в Бабий Яр попали? — внимательно разглядывая Алёшу спросила молодуха с сочувствием. — Ежели нет у тебя никого, пойдём ко мне. Место найдётся.

— Спасибо, милая. Если надо будет, разыщу. А вот это передай своему Кольке. — протянул Алёша плитку французского трофейного шоколада.

— Спасибо, сердешный. Да как же ты найдёшь меня? Ведь не знаешь, как зовут и где живу?

— На Дмитровской. В 17-м номере. Во дворе. Звать Шурой. Так?

— Так… — растерянно улыбнулась молодуха.

Однако, в это время к ней подошел артиллерийский сержант и попросил накормить его, за ним ефрейтор, за ефрейтором — лётчик, младший лейтенант и ещё трое…

В пять минут весь шуркин товар с шутками в адрес хозяйки и похвальбой её кулинарному искусству перекочевал в желудки солдат.

Красномордая не упустила из виду успех шуркиных обедов и шушукалась в стороне с одноруким. Алёша заметил «маневр» противника и, улыбнувшись, повернул голову вправо, откуда, прокладывая мощной грудью дорогу сквозь толпу, как танк, двигался невиданных размеров мышастой масти датский дог. Поскольку он это делал деликатно и деловито, как бы извиняясь за причинённое неудобство, его продвижение в толпе воспринималось как-то само собой разумеющееся, обыденное, ведь толкучка потому и называется толкучкой, что в ней толкаются. Когда дог появился перед прилавками обжорки, Красномордая стояла к нему задом, нагнувшись к своей объёмистой кошелке, доставая оттуда четверть с самогоном. Пёс подошел к могучему заду Красномордой, понюхал, отвернулся и, подняв правую заднюю ногу, покачивая яйцами, брызнул на её необъятную спидныцю. В этот момент его заметила Красномордая. Её лицо исказилось от ужаса. Она упала на четвереньки и завопила дурным голосом на весь Евбаз:

— Ой, людонькы, рятуйтэ-э!!

Сулея скользнула из её рук и, глухо охнув, рассыпалась. Содержимое разлилось по мостовой, издавая зловонный запах сивухи.

Кобель посмотрел на неё, сморщился, обнажив громадные зубы, и рявкнул, как дьякон на службе так, что тарелки жалобно звякнули на прилавке. Баба со страху села в лужу самогона и её спидныця промокла не только от самогона. Она уже не кричала, а жалобно, на одной ноте скулила.

Затем пёс подошел к Однорукому, застывшему, как столб с выпученными глазами и отвисшей челюстью. Также его обнюхал и, пометив, как и Красномордую, рыкнул своим страшным рыком.

Толпа, сначала застывшая в изумлении и страхе, вдруг встрепенулась, как бы освобождённая от ожидания тяжкого жребия, с радостью и энтузиазмом людей, спасшихся от кораблекрушения, сознавая, что не их коснулся карающий перст судьбы.

— Су-у-ка-а!! — кричали из толпы, — Нашел таки хахаль! И обох наказав!! Ха-ха-ха-а-а1.. — Страшный, злой жеребячий гогот толпы, не знающей пощады, повис над площадью…

Говорят, ни Красномордая, ни Однорукий более на Евбазе не появлялись.

Пёс неизвестно куда исчез, впрочем, также, как неизвестно, откуда появился. И никто никогда его больше не видел.

Шурка вернулась домой, нашла в верхнем ящике комода неизвестно как там оказавшуюся давно утерянную похоронку…

А тем временем Алёша легко прихрамывая шел по Дмитровской к Лукьяновке, направляясь в конец Дорогожицкой, где за старым еврейским кладбищем, начинался, ставший известным всему миру, Бабий Яр. Последние дома на Дорогожицкой остались позади. Справа, за обломками когда-то изящной ограды из кованых железных прутьев — развал памятников и надгробий с причудливой вязью еврейских текстов, увенчанных звездой Давида. Это всё, что осталось от кладбища… Не было пощады и мёртвым. Вот и яр. Песчаные осыпи кое-где поросли скудной травой… Уголь… Древесный уголь…, кости… человечьи… Кусок маленькой черепной коробки… Края обломков кости обуглены… Хилые ростки полыни… Опять кости и уголь… Ржавый ключ от квартиры. Не придёт в неё больше её прежний хозяин. Медленно бредёт по дну оврага Алёша, тяжело волоча правую ногу. Опять детский череп… Сквозь пустую глазницу пробился росток полыни… Обгорелый протез. Низкое белое небо… В ушах звон и лай… Запах тлена и гари… Что это? Залп! Ещё залп!! И ещё!!.. На соседнем военном кладбище отдали честь очередной жертве войны… Алёша бредёт низко опустив голову. Деревяшка глубоко зарывается в песок… Безграничный белый песок, перемешанный с углем и костями, орошенный кровью… Никто, никто не ушел… Кто ушел, тех выловили и привели сюда вновь… Орднунг, порядок… Приказ есть приказ. Впервые Алёша понял весь ужас происшедшего. Ясно, как в кинематографе увидел, ощутил всё, что тут произошло в конце того сентября, что происходило в Понаре, Симферополе, Бердичеве, в бесчисленных маленьких местечках тем страшным летом, что продолжало происходить в Польше, Германии, Чехословакии — в многочисленных лагерях. Впервые он ощутил себя частицей, сыном этого народа, понял, что мог разделить судьбу тех, чьи обгорелые кости не хотела принимать эта земля…

По разному относились к Яру жители города. Их предки и они сами привыкли к погромам своих соседей-иудеев. В конце концов, это была традиция, корни которой восходили к ХІІ веку! Как маскарады или корриды. Погромы, ритуальные процессы были прочно вплетены в тысячелетнюю историю города. Среди расстреляных были их знакомые, даже друзья, жены, дети… но они, в конце концов, смирились, привыкли… — ведь это были всё-таки жиды…

Возвращаясь в город, Алёша подсел в кабину попутного студебеккера. Город пуст. На улицах тишина. Изредка покажется прохожий. Вся жизнь города сосредоточена на его базарных площадях. Студебеккер, звеня мощным мотором и громыхая решетчатыми бортами, несётся по древним булыжникам мостовой сначала длинной Дорогожицкой, потом Львовской и Большой Житомирской к центру, где на бывшей Думской площади и Крещатике вздыбились безглазые останки зданий и барханы битого кирпича, пронзённые ржавой изогнутой сталью балок.

На Крещатике солдатик тормознул своего «зверя» и Алёша, поблагодарив, вышел из кабины на сморщенный от огня асфальт. Справа от него, сколько мог увидеть человеческий глаз, простирались руины. Груды кирпича пахли каким-то особенным запахом развалин. Сквозь камни кое-где пробивалась молодая зелёная трава и сочные стебли бурьяна. На когда-то самой красивой, самой европейской Николаевской улице не осталось ни одного целого здания. Их обгоревшие остовы с пустыми глазницами окон, стояли плечом к плечу, как бы поддерживая друг друга, не давая рухнуть и превратиться в бесформенную груду кирпича. Не выдержал только бывший цирк, где Алёша ещё ребёнком впервые удивился восторгу людей, увидевших простые проделки фокусника. Не видно ни людей, ни собак, ни кошек, не слышно даже птиц. Только поскрипывает на лёгком весеннем ветру чудом уцелевший фонарь. Где-то на высоте третьего этажа болтаются искарёженная детская кроватка, зацепившаяся за печную заслонку, помятые, сморщенные в гармошку бывшие чайники, самоварные трубы, стиральные доски, выварки и кастрюли. Несгораемые шкафы, кем-то заботливо взорванные или взломанные, с обрывками старых фотографий и писем в воняющих горелой краской и железом их громадных беззубых зевах застряли в барханах битого кирпича. Против Прорезной в развалинах бывшего торгсина среди старых плит с рекламными картинками — останки гаубицы, ржавые каски с рваными проломами и аккуратными круглыми пулевыми отверстиями в страшной своей обнаженности, пометившие путь безумства, имя которому война…

Обожженные пожарами липы и тополя пушились молодыми листочками, каштаны выбросили свечи ещё не распустившихся соцветий, стыдливо прячущихся среди отрочески нераспрямившихся и не вошедших в полную силу листиков. Солнце играло в изумрудных слитках стекла бывших окон и витрин, вплавленных жаром пожаров в серый асфальт.

Великолепная старая брусчатка Прорезной, засыпаная в самом низу, у Крещатика, на три четверти щебнем и битым кирпичом, вела Алёшу вверх, в старый город, домой, в большой серый дом на тихой средневековой улице с двором-колодцем, укрытым асфальтом.

Алёша вошел через арку ворот во двор. Мальчишки лет девяти-десяти, звонко шлёпая босыми пятками по асфальту, гоняли тряпичный мяч. Он прошел в угол двора и присел на брёвнах, положив рядом свой солдатский вещмешок. Старый дом щурился наполовину забранными фанерой и картоном окнами, дымил железными трубами печек, пропущенными сквозь форточки, и хлопал застиранными рубахами, развешанными между перилами балконов.

Давно старый дом не слышал смеха, не видел пёстрой детской гурьбы, привыкнув дрожать от близких разрывов, от гула бушующего пламени, от града осколков, падавших на его крышу.

Минуту спустя в арке ворот появилась сгорбленная фигура старика. Медленной усталой походкой он прошел на середину двора, куда падал лучик весеннего солнца, и остановился у дровяной поленницы. Старик был без шапки со спутанными давно не мытыми волосами. Густые брови нависали над глубоко ввалившимися глазами. Дряблые щёки, покрытые седой щетиной, тоже казались серыми. Крупный тонкий нос нависал над бледными старческими губами. На нём была старая вылинявшая гимнастёрка со следами споротых петлиц, застёгнутая на все пуговицы, заправленная в черные полосатые брюки с неумелыми серыми заплатами на коленях. Брюки были коротки и обтрёпаны снизу, обнажая желто-грязные лодыжки ног, обутых в рыжие солдатские ботинки со сбитыми каблуками. В руках старик держал потёртый футляр скрипки, бережно перевязанный грязным бинтом.

Старик обвёл взглядом двор, дом и столпившихся подле него ребятишек. Неспеша развязал бинт на футляре, аккуратно сложив, положил на поленницу. Раскрыл футляр и осторожно достал оттуда скрипку. Ещё раз медленно окинул взглядом дом и прижал подбородком скрипку к плечу. Смычок нежно коснулся струн, и скрипка ожила. Скрипка запела медленную, казалось, бесконечно знакомую мелодию, от которой даже пахло чем-то родным. Смычок плавно скользил по струнам, взлетал, танцуя над струнами, скрипка пела тихо, как мать у колыбели, то плакала навзрыд от неутешного горя. Мелодия Сарасате плыла вверх, резонируя в глубоком колодце двора, растворяясь высоко в голубом небе. Музыкант играл, содрогаясь всем телом. Голова дергалась в такт музыке, из-под опущенных ресниц медленно катились слёзы, застревая в серой щетине бороды. Длинные пальцы быстро бегали по грифу инструмента, как бы лаская его.

Мелодия оборвалась вдруг. Старик устало опустил скрипку и присел на бревно, лежавшее подле поленницы, опустив голову на грудь и прикрыв глаза. Он отдыхал после тяжёлой работы. Во дворе стояла тишина.

Из окон, с балконов посыпались бумажные пакетики с мятыми рублями и трёшницами. Кто-то из женщин вынес миску пшёной каши, кто-то полбанки тушонки. Старик смущенно кланялся пяти этажам этого импровизированного театра и благодарил вполголоса ребятишек, ссыпавших пакетики в футляр скрипки.

Выстрел пружинной двери дворницкой выбросил во двор взъерошенную тщедушную фигуру в небрежно наброшенной на плечи поверх нательной бязевой рубахи серой куртке, перешитой из униформенного мундира чужой армии. Худое скуластое лицо ни то туберкулёзника, ни то сифилитика осклабилось, обнажив крупные крепкие зубы, сплюнуло желтую густую мокроту на поленницу и проскрипело тихим монотонным дискантом, какой бывает у стрелочников, полицейских, тихих следователей и палачей:

— Я тоби сколько говорыв, жыд пархатый, шо по дворах ходыть хрыста ради нэ можна. Постанова Горсовета запрещае. Потом у людэй дрова пропадають. И дэ ты взявся? Вроде усих в яру поклалы. Гэть звидсиля, шоб мои очи тэбэ нэ бачылы, жыдивська харя…

Над колодцем двора голубело ясное майское небо. Каштаны готовы были брызнуть белорозовыми цветами, уронить их на морщины асфальта и противотанковые ежи. Запах распустившейся сирени заглушал трупный смрад развалин…

Старик ушел, прижимая к груди, как малого ребёнка, футляр старой скрипки, тяжело шаркая ногами и низко опустив голову. Никто не знал, кто он и откуда. Есть ли у него близкие и родные, где они — в старом песчаном яру под городом или бегут где-то в атаку на немецкие позиции в предгорьях Карпат, или белорусских лесах, приникли к окуляру артиллерийского прицела или перископа подводной лодки… Мальчишки провожали старика недетскими взглядами, взглядами мальчишек военных лет, которые быстро становились взрослыми. Они ненавидели дворника, но ведь этот старик был всё-таки жид…

Алёша встал, прихватив левой рукой мешок, и медленной походкой прошел вслед за скрывшщейся фигурой дворника. Остановившись в дверях комнаты, заваленной разным хламом, награбленным в опустевших квартирах тех, кто успел бежать перед приходом немцев или тех, кто нашел свою гибель во время чудовищных 778 дней оккупации. Алёша в упор смотрел на хозяина логова. Его страшные глаза, казалось, излучали невидимые лучи, под которыми корчилась фигура в бязевой рубахе, щёки горели лихорадочным румянцем.

— Не-е, — выла дискантом бязевая рубаха, пуская сопли и слюни, повалясь на колени. — Я нэ вынуватый, я сполняв прыказ, то нимци…

Алёша молча достал из мешка кусок телефонного кабеля и кинул его бязевой рубахе.

— Я тебе обещал отдать долг. Вот я и пришел. Быстро! У меня нет времени. Тебя там давно ждут.

Дрожащими руками, как в полусне, скуля и причитая, бязевая рубаха движениями квалифицированного палача соорудила нечто наподобие петли, привязала конец кабеля к крюку в потолке, ввинченному в балку, и сунула в петлю голову, став на старый табурет. Алёша сделал шаг вперёд и деревяшкой правой ноги быстро вышиб из-под ног дворника табурет. Петля хлёстко с шуршанием затянулась, сдавив горло, и фигура повешенного, корчась в судорогах, хрипя и разбрызгивая сопли, слюну и издавая смрад человеческих экскрементов, быстро затихла, вывалив синий язык и выпучив налитые кровью остекляневшие глаза. Натянутый телом кабель тихо звенел басовой струной…

Постояв минут пять и убедившись, что ничто не в состоянии вернуть этот мешок с дерьмом к жизни, Алёша вышел из дворницкой и прихрамывая, направился в сторону Присутственных мест. Дорога была до боли знакома. Тот же желтый кирпич тротуара, та же обшарпаная стена Софии, тот же лобастый булыжник мостовой. Только на этот раз он шел в одиночестве.

Липы и тополя старой улицы кудрявились молодой листвой на фоне голубого майского неба…

Глава 21

Февраль 1953-го в приамурье стоял необычайно пуржистый. В недельном ритме следовали одна за другой с перерывами в три дня пурга за пургой. Ветер ревел в кронах старых лиственниц, валя наземь дряхлые высохшие стволы и сотворяя первозданные буреломы. Миллионы тонн снега мощными зарядами изрыгали низкие лохматые свинцовосиние облака, и ветер гигантским прессом сжимал его в плотные сугробы, переметая нитку дороги, засыпая по крыши бараки, вахты, стороживые вышки, погребая ряды колючей проволоки, опоясываюей лагеря треста «Амурлаг».

В перерывах между следующими друг за другом штормами, в минуты полного штиля, природа замирала в неге и довольстве, как любовники, насытившиеся друг другом. Глубокое синее небо казалось бездонным. Сквозь прозрачный воздух громадные массивы Сихотэ-Алиня, укрытые белоснежным покрывалом, казались резко очертанными, близкими и осязаемыми. Широкое ложе могучей реки угадывалось в снежной ленте, вьющейся между сопками на западе и предгорьями Сихотэ-Алиня на востоке, поросшими вековыми лиственницами и кедрами, черным мелколесьем, спускающимся к реке. Кое-где эта снежная лента обнажала синие глыбы торосов, искрящихся в ярких лучах февральского солнца.

Мороз уже отпустил, и красный столбик термометра, прибитого к оконной раме вахты, поднимался до минус 25-ти, а то и 20-ти градусов. Столбы белого дыма неподвижно стояли над громадными сугробами, под которыми угадывались лагерные строения. В эти прозрачные тихие дни делались попытки кое-как расчистить проходы, отвоевать у сугробов дороги, но через три дня ясной погоды пурга опять вступала в свои права, и уже через два часа её дыхания никто не мог найти и следов людского труда.

В этом месяце нечего было и думать дотянуть хоть до 50 % плана. Объём работ, производимых трестом, был громаден. Вдоль правого берега Амура от Комсомольска вплоть до устья на сотни километров тянулась нитка нефтепровода, которая должна была соединить северосахалинские нефтяные поля с нефтеперегонным заводом Комсомольска. Почти у самой береговой кромки реки тянулась и железная дорога, соединяющаяся в Селихино с магистралью министерства путей сообщения, идущей через Крестовский перевал к Совгавани, а рядом, прижимаясь к железке, ныряя меж ближними сопками в распадки, угадывалась просека грунтовки и самого нефтепровода.

Вдоль всей трассы на расстоянии 25–30 километров друг от друга располагались небольшие лагеря на 500–600 заключенных, объединённых по три — четыре лагеря в один куст с центральной зоной, где располагалась медсанчасть, лазарет, библиотека и пр. Во всём чувствовалась опытная рука организатора большого масштаба.

Работы по сооружению нефтепровода и дороги начались ещё перед войной, но развернулись во всём своём громадном объёме лишь с началом войны, когда нависла угроза вступления в войну Японии, которой бы понадобилось совсем небольшое усилие, чтобы концентрированным ударом из района Манчжурии перерезать единственную тонкую одноколейную ниточку знаменитой транссибирской магистрали и, таким образом, отрезать весь Дальний Восток от остальной территории Союза. Тогда же началась трассировка и строительство от Комсомольска на северо-запад, к озеру Эварон и дальше на запад железной дороги, позднее брошеной, поскольку основная «рабочая сила» иссякла — реабилитированая, помилованая, амнистированая, да и актуальность этой стройки отступила на задний план ввиду разгрома Японии и создания Великого «братского» Китая во главе с Мао.

А пока сотни тысяч заключёных, как во времена фараонов, пользуясь простейшими орудиями труда — лопатой и тачкой, в тяжелейших условиях непроходимой девственной тайги, в осеннюю слякоть и зимнюю сорокоградусную стужу строили себе лагеря, дороги, промышленные сооружения, мыли золото и добывали уголь, плавили сталь и валили лес. Как и в былые времена каторжники, нынешние рабы были главной рабочей силой целого края, на территории которого могла бы разместиться вся Европа, Соединённые Штаты, Австралия с Новой Зеландией и Океанией вместе взятые.

В одном из лагерей треста «Амурлаг», а точнее в кустовом лагере на трассе нефтепровода близ большой деревни Нижняя Тамбовка, расположенной на самом берегу Амура, отбывал наказание Алёша Иванов. Как инвалид он был приписан истопником к библиотеке. Библиотекарем сидел здесь (на зависть многим прославленным библиотекам мира) доктор наук, лингвист и литературовед ни то московского, ни то ленинградского какого-то академического института. Старику было уже под семьдесят. Попал он в лагерь в 49-м за преклонение перед западноевропейской литературой эпохи раннего возрождения, неправильное толкование её классового характера и вредительство в области советского литературоведения. Он во всём «признался» на первом же допросе, получил свои десять лет, и попал сюда в библиотекари не потому, что был литературоведом, а лишь потому, что, во-первых, ему было за шестьдесят, во-вторых, он не имел никакой «полезной» профессии и, в-третьих, потому, что бывший библиотекарь, не менее древний старик, троцкист и вредитель, отбывший в лагерях и тюрьмах более 20 лет, после долгой и продолжительной болезни мирно успокоился на лагерном кладбище. В помощниках у Деда ходил бывший профессор теологии и истории религии Духовной Академии, такая же жертва охоты на ведьм, признавшийся, что он идейный диверсант, агент Ватикана и международного сионизма, а также безродный космополит, оплачиваемый международным империализмом. В действительности же он происходил из древнего русского княжеского рода и преподавал будущим священнослужителям историю и теологию так, как её понимал. У Профессора была язва желудка, и время от времени его ложили в лагерный лазарет. Он был постоянным собеседником и оппонентом Деда, а Алёша, истопив печку, устраивался где-нибудь за стеллажами книг, жадно слушал учёные споры о литературе и истории, экономике и политике, философии и религии, отчётливо сознавая, что ни в одном из университетов он не смог бы услышать подобных лекций, а то, что он оказался свидетелем уникальных научных диспутов, совершенно немыслимых где-либо ещё за пределами лагерной проволоки, осознал много позже, хотя и смутно догадывался.

Профессор — отец Афанасий, в миру Виктор Фёдорович Елецкий, весною 1914 закончил курс Петербургской Духовной Академии с отличием, и после летних вакаций собирался приступить к обязанностям преподавателя истории религии в Киевской духовной семинарии. Однако в августе посчитал своим долгом находиться в действующей армии.

Отцу Афаанасию пришлось напутствовать русское воинство и на ратный труд, и закрывать глаза, искалеченным войной солдатам и офицерам не только православного вероисповедания, но, по необходимости, иноверцам и даже атеистам — в офицерских блиндажах и солдатских землянках, в грязи окопов, в лесах и болотах Пруссии и Мазурии. Дважды он был ранен, один раз травлен газами, отличен Георгиевским Крестом. Последний раз отец Афанасий, раненый в августе 1917-го, попал на излечение в госпиталь в Гельсингфорсе. Рана была тяжёлая. Осколок снаряда попал в живот. Заживала долго. Отец Афанасий покинул госпиталь только в середине 1918-го. Всё, что он пережил в окопах, оставило глубокий след в психике молодого священника. Вера его укрепилась. К тому же отец Афанасий стал убеждённым пацифистом. Так обошла его чаша ещё одной войны — Гражданской. Большевистский переворот отец Афанасий не принял и остался в Финляндии. Учительствовал, сам учился, слушал лекции по философии и истории, теологии и физике, древним языкам и биологии в Риге, Стокгольме, Геттингене и Сорбоне. Докторскую диссертацию по проблемам философии истории защитил в Цюрихе и получил приглашение на кафедру истории религии в университете Монреаля. Там и застала его вторая мировая война. Когда в России вновь открылись церкви, уже после войны, летом 45 — го, он решил, что место его на родине, и пришел в Советское Посольство. Ему разрешили вернуться. Отец Афанасий занял кафедру в альма матер — Ленинградской Духовной Академии. И вот теперь он здесь…

Часто заходил в библиотеку по выходным и праздничным дням моложавый, лет сорока, бывший капитан третьего ранга Лазарь Фрумкин. По образованию ни то физик, ни то математик. Как позднее разобрался Алёша, занимался он на воле теорией управления. Кап-три с удовольствием присаживался поболтать со стариками. Никогда не жаловался на судьбу и говорил, что ходит сюда исключительно для того, чтобы не разучиться говорить нормальным русским языком и немного поупражняться в чтении. Он неизменно брал почитать один из томов сочинений Маркса-Энгельса или краснокоричневый томик биографии Иосифа Виссарионовича Сталина, с первой страницы которого смотрел ещё молодой, запечатлённый в начале тридцатых годов, вождь и учитель всех трудящихся на земле.

Проблемами управления кап-три начал заниматься ещё до войны, на гражданке. Когда началась война, он жил в Одессе и, естественно, посчитал необходимым немедленно пойти добровольцем на фронт. В военкомате его определили на флот специалистом по электрорадиооборудованию. Ходил он на линкоре «Севастополь» во все походы, пока в начале 42-го его не списали на берег, отправив в распоряжение Главнокомандующего Военно-Морскими Силами.

Волею судьбы, а точнее благодаря его познаниям в области теории управления, он был назначен в специальную группу, отправлявшуюся немедля за океан, в Соединённые Штаты, для участия в приёмке кораблей для советского флота. Он побывал в Бостоне, Нью-Йорке, Филадельфии, где познакомился с профессором Норбертом Винером и его трудами по кибернетике. Именно благодаря этому знакомству и личной переписке с учёным, Лазарь Фрумкин и попал в столь приятное общество. Обвинённый в том, что он является жрецом буржуазной лженауки кибернетики, пытающейся заменить человека машиной, агентом империализма, международного сионизма и космополитом, получил десять лет и прибыл в трест «Амурлаг» рубить лес.

Нужно отметить, что лагерная библиотека была укомплектована из фондов НКВД, созданных за счёт конфискаций ещё у Каэров Дальнего Востока, а затем пополненных в 34–37 годах да и после 48-го конфискациями у «врагов народа» всех оттенков, «шпионов», «агентов», космополитов и пр. Особисты следили только за тем, чтбы в подобные библиотеки не попадали книги «врагов народа» и вообще запрещённые по тем или иным причинам. В библиотеке можно было найти уникальные, ещё прижизненные издания Ленина, различные справочники и энциклопедии, издания дореволюционные и первых послереволюционных лет, и даже книги на иностранных языках.

Старики обычно начинали свою беседу неторопясь. Зачищиком был всегда Дед. Вскоре они забывались, втягивались в настоящий диспут, оперируя цитатами из античных классиков, философов средневековья и основоположников марксизма, благо нужные книги были под руками. Приход Фрумкина воспринимался с радостью, оба апелировали к нему, как арбитру. Он же часто с улыбкой излагал своё отношение к тому или иному суждению противников, озадачивая обоих своей оригинальной точкой зрения.

Алёша заранее знал, когда начнётся этот «бой быков», «беспокоился», чтобы ему никто не помешал, и с нетерпением пылкого любовника, спешащего на свидание, устраивался за стеллажами, затаив дыхание.

— Нет, профессор, что ни говорите, я не могу поверить, что вы, образованный человек, даже высокообразованный в европейских университетах, серьёзно верите в Бога! — начинал Дед.

— Ах, батенька, уважаемый Виталий Христофорович, именно потому, что познав, в некоторой степени, жизнь, имея уже солидный багаж знаний из области теологии и истории, я пришел к глубокой вере именно через сомнения, и, даже больше скажу, — через неверие. Видите, я вам исповедуюсь. — с улыбкой отвечал отец Афанасий. — Смотрели ли вы когда- либо смерти в глаза? — продолжал отец Афанасий.

— Нет…

— А видели ли вы, как умирают молодые здоровые люди? Как корчатся в агонии их искромсанные металлом тела? Как пульсируют мышцы у только что оторванных конечностей? Как синеют и опухают лица, вываливаются языки и выкатываются, налитые кровью глаза у человеков, отравленных ядовитыми газами?

— Простите, отец Афанасий. Всё это, конечно, ужасно, но вы уходите от ответа.

— Наоборот, Виталий Христофорович, я иду к ответу, правда издалека. На такой вопрос просто и прямо не ответишь.

— К тому же, профессор, если мне память не изменяет, вы ведь лично, да и не только вы, но и другие служители культа с обоих сторон благославляли христолюбивое воинство по обе стороны фронтов. Не так ли?

— Да, так. Но вы, доктор, забываете, что церковь в начале двадцатого века не имела решающего слова в делах государственных и политических в европейских государствах, и случилось это благодаря развитию технических знаний, завоеванию господствующих позиций в деятельности человека, так называемого, материализма и атеизма. Человека стали больше занимать меркантильные интересы, а заботы о Душе и смысле бытия отошли на задний план. Слишком велик был соблазн!

Ну что ж, во многом здесь виновата и церковь, упустившая свою паству. Уж больно быстро развивалась наука и техника, и особенно средства убиения себе подобных. Церковь не успела перестроиться. Скепсис и меркантильность привели к глубокому кризису церкви. Только сам человек, окунувшись в массовое варварство, кровь и грязь безумия массовой войны, мог вернуть себе светлые духовные идеалы. Это испытание нужно было, как сложнейшая операция тяжело больному для излечения, и задача наша, священнослужителей разных культов, сознательно или бессознательно состояла в облегчении страданий больной Души человеческой. Согласитесь, чтобы отбросить фетиш, к которому стремишься, нужно окончательно в нём разочароваться либо понять ничтожность цели, а, следовательно, вернуться на исходные позиции, отбросить ложный путь и искать новый. И во всех этих стараниях и поисках Души человеческой и должна помочь вера, религия, не важно какая. Вот через всё это я и прошел, а потому и вера моя укрепилась. Человеку нельзя без веры. Иначе он начнёт деградировать к животному.

— Однако же, отец Афанасий, вот большевики — атеисты, а достигли колоссальных успехов. Что вы на это скажете?

— Вы правы. Но будучи атеистами, большевики попытались заменить религию верою в светлое будущее, которое назвали по аналогии с первобытно-общинным строем коммунизмом. И что же — они сочинили свою веру. Если те, кто сегодня верует в этот идеал либо их потомки разочаруется в этой вере, начнётся духовный кризис и всё вернётся на круги своя, как это мудро сказано у Екклезиаста. А что так произойдёт, у меня нет никакого сомнения, ибо я достаточно хорошо знаю человеков, и если бы это было не так, то не сидели бы мы с вами здесь и не вели бы столь приятной беседы.

Что же касается успехов большевиков, то они слишком материальны. Новые фабрики и заводы, города и, извините, колхозы — это ещё не всё. Изнасиловать экономику и историю просто. Душа человеческая, её стремления, человеческие слабости — вечны. Любовь и вера, самоотверженность и самопожертвование легко уживаются с подлостью, предательством, честолюбием и, увы, властолюбием. В этом — весь человек Един во всех своих противоречиях. Созданный Господом или, если хотите, Природой. Но именно такой.

— Прошу прощения, отец Афанасий, — вмешался Лазарь Фрумкин, — Но то, что вы сейчас изложили — диалектика во всей своей красе — единство и борьба противоположностей. К тому же, как я вижу, вы убеждённый материалист и правильно понимаете основной закон автоматического регулирования. У вас человек бесконечно ищет правильный путь, отбрасывая ложные, то есть находится в режиме «поиск», чтобы, найдя правильный путь, перейти в режим «захват». И будет им следовать до новой развилки. Что-то по этому поводу говорил великий Резерфорд…

— «Отрицательный результат — тоже результат», — говорил Эрнест Резерфорд, уважаемый Лазарь Маркович. Ведь я читал лекции в том же университете, в котором работал Эрнест Резерфорд в молодости. Его там хорошо помнят и гордятся тем, что великий экспериментатор именно в Монреале начал путь учёного. А что касается материализма, то вы мне не сможете доказать, что материя порождает идею, также и то, что Бога нет.

— А я и не собираюсь этого делать. Я слишком критически отношусь к четвёртой главе Истории ВКП(б). Если Эйнштейн доказал, что энергия и материя суть едины, то почему не пойти дальше — рассматривать идею, мысль, как определённое состояние материи? Тогда наш спор с вами, уважаемый профессор, просто не состоится. Не стану же я искать начало у кольца! Что же касается Бога, — очевидно нужно сначала определить, какой смысл вы вкладываете в это понятие.

— По-моему, Лазарь Маркович, ваши мудрые предки довольно красочно описали в Ветхом Завете, что Господь создал человека по образу и подобию своему. Я не ошибаюсь, отец Афанасий? — заметил Дед.

— И да, и нет. В вас, уважаемый Виталий Христофорович, говорит начётничество. То есть, та информация, которая была вложена в вашу голову ещё в гимназии на уроках Закона Божия недостаточно квалифицированным преподавателем. Вы восприняли Закон Божий, как арифметику либо каллиграфию. Идеи религии не поняли, сути и смысла её возникновения, её исторической роли в развитии и становлении цивилизации человеческой. Что значит Господь сотворил человека по образу и подобию своему? Это вовсе не тождественно тому, что у человека такие же члены, тело и прочее, как у Творца. Нет. Я понимаю так: Творец создал человека таким же ищущим, сомневающимся, противоречивым, растущим в своих познаниях, стремящимся к абсолютной истине, то есть, приближающимся к Нему в своём могуществе. Не может быть прогресса в познании без борьбы Добра и Зла, а, следовательно, они идут рука об руку, и стремление уничтожить Зло, уравнять людей материально или социально не может иметь успеха, ибо нельзя лишить людей желаний и стремлений, наконец, цели. А посему я не могу сказать, как выглядит Творец, имеет ли он привычную нас материальную оболочку. Он повсюду, в том числе, и в нас, ибо Он такой, как мы, а мы — такие, как Он. Ну, если хотите, — это Внеземная Рациональная Энергия.

— Однако, — это ересь! — ехидно заметил Дед. — Что бы сказали иерархи Церкви, если бы они услышали ваши высказывания, отец Афанасий? — продолжал Виталий Христофорович.

— Думаю, что они бы поняли всю глубину и обоснованность моих суждений, проистекающих из наиновейших знаний человека о природе. Великий Альберт Эйнштейн не отбросил Бога-Творца, ибо не было у него к тому оснований.

Естественно, я не стал бы излагать свои взгляды на предмет своим студентам, по крайней мере, сейчас. Я считаю, что паства, народ, как вы любите говорить, массы должны быть подготовлены, созреть для правильного восприятия новых знаний. Вот вы как словесник, Виталий Христофорович, не стали бы разъяснять в начальной школе детям проблемы, затронутые в «Братьях Карамазовых» или философию романов Льва Николаевича Толстого, не так ли? Вы ведь посчитаете преступником того, кто вложит в руки ребёнка огонь. Как там у поэта Маяковского? — «Не оставляйте детей одних! Дети балуются, пожар от них!». Преступно же вкладывать сегодня современное оружие в руки тех, кто вчера ещё пользовался луком и стрелами, и только стал приобщаться к современной цивилизации. Ещё до Рождества Христова жрецы восточных языческих культов владели колоссальными знаниями во многих областях науки, но строго хранили их не только ради своих честолюбивых амбиций, но и потому, что оберегали свою паству от соблазна применить эти знания во вред себе же, особливо в условиях тогдашних тираний.

— Но история свидетельствует об обратном, отец Афанасий. Церковь всегда преследовала знание о природе и возводила на костры инквизиции тех, кто не разделял её учения, добывая новые знания, и пытался о них рассказать, то есть, всегда была «опиумом», с помощью которого господствующие классы пытались закрепить свою власть. — парировал Дед.

— Надеюсь, доктор, вы видели в журналах на страничках, посвященных вечернему досугу, рядом с кроссвордами загадочные картинки? Посмотришь — вроде обычный лесок, стожок, а присмотришься — верблюд вверх ногами нарисован. Так и в жизни. Каждый видит в любом явлении то, что сумел увидеть. Либо то, на что ему указали, обратили внимание на ту деталь, которую кто-то хочет, чтобы вы видели. А ведь всё много сложнее. Чтобы иметь представление о чём-либо, следует рассмотреть данный предмет или явление с разных точек зрения. И тогда, дай Бог, понять суть. В судебном разбирательстве слушают обвинителя, ответчика, адвоката и свидетелей. И только тогда выносят вердикт по делу. Однако и тут бывают судебные ошибки. Ведь вы здесь находитесь по ошибке, не так ли? — в свою очередь съехидничал профессор. — Так вот, — продолжал отец Афанасий, — и вы выслушайте другую точку зрения на этот предмет. Да, были факты, когда носителей новых знаний, идей казнили. Однако, не только и не столько для того, чтобы держать в неведении и повиновении массы. Просто громогласные высказывания истин, до которых массы ещё не доросли, не были готовы воспринять, смутили бы их веру, разрушили моральные устои общества, обеспечивающие эволюционное развитие, а значит и гуманное. Ведь не только за шахматной доской вы жертвуете ладью или ферзя для достижения конечной победы, но и на поле боя полководец сознательно жертвует дивизией для победы армии. Ведь оправдан же был Галилей, смиривший свою гордыню, отказавшийся публично от своих мнимых заблуждений, нисколько не потеряв как учёный в глазах потомков. Настало время — и Джордано Бруно будет реабилитирован, я так думаю. Да и Иисус Христос был распят по той же причине. Только век спустя апостолы Пётр и Павел со своими учениками создали христианскую церковь на основе его учения.

Что же касается сравнения религии с опиумом, которое вы позаимствовали из примитивного большевистского лозунга, то это не обличение церкви, а скорее признание ее величайших заслуг вопреки желанию, провозгласивших этот лозунг. Тяжелобольному человеку для облегчения физических страданий врач предлагает именно опиум или любой другой наркотик. Так и религия облегчает душевные страдания не абстрактных масс, а отдельных человеков, из которых состоят эти массы.

— С вами, отец Афанасий, опасно спорить.

— Да. Профессор сейчас блестяще изложил назначение религии. По крайней мере, как он его понимает. По вашему, дорогой профессор, религия — это регулирующее звено в системе человеческой цивилизации. Что ж, с таким суждением нельзя не согласиться, ибо в нём есть логика, отвечающая требованиям объективных законов автоматического регулирования. Конечно, сейчас никто не осмелится отрицать роли религии в развитии культуры и установлении понятий о морали. Однако, история религий, в том числе христианской, лишний раз подтверждает, какие опасные метаморфозы могут происходить с таким гуманным инструментом, каким является, по вашей мысли, отец Афанасий, религия, если её власть и влияние абсолютны, не имеют оппонентов, никем не ограничиваются.

— Ну что ж, служители культа ведь тоже человеки. Им, как и мирянам, присущи человеческое честолюбие, властолюбие и зависть, и подлость, и гордыня.

— А посему, дорогой профессор, мы вправе сделать вывод — человеческое сообщество должно создавать такие общественно-политические институты, которые препятствовали бы захвату монопольного положения в обществе отдельными, не в меру честолюбивыми и властолюбивыми личностями или группами, спекулирующими идеологическими, экономическими, политическими, государственными или ещё какими-либо «общественными» интересами. Даже несмотря на самые благие намерения этих личностей или групп. Я думаю, что такие общественно-политические институты будут жизнеспособны, так как они не будут противоречить законам автоматического регулирования, которые распространяются на любые механизмы и системы, в том числе, и человеческое общество. Только в таком случае и будет достигнута оптимальная справедливость и гармония.

— Браво, Лазарь Маркович! Вы сейчас расшифровали известную формулу: «Благими намерениями вымощена дорога в ад!» — воскликнул профессор.

— По-моему, вы идеализируете религию, — возразил Дед.

— Также, как вы марксизм-ленинизм, большевиков, их вождей и, в частности, товарища Сталина, да и сам государственный строй, будь то диктатура пролетариата, партии или её вождя. Даже несмотря на то, что вы сейчас мило беседуете с нами не в своём институтском кабинете, а в этом чудном уголке за колючей проволокой под бдительной охраной старшего лейтенанта Шмата, — съехидничал профессор.

— У меня нет к вам ни малейших претензий, профессор, я уважаю ваши взгляды, но не уверен, что и другие служители культа разделяют вашу точку зрения. Иначе бы зачем понадобились все эти «чудеса» с воскрешением Христа, плачущими иконами, святыми мощами и пр., - заметил Дед.

— А потому, Виталий Христофорович, религия предписывала тем своим служителям и пастве, кто не может в силу своего развития или способностей постичь всю глубину её назначения — слепую веру. Откровение озаряет немногих. Что же касается «чудес», то они не более, чем наглядные пособия, впрочем, также, как и театрализованная литургия, выдержавшая многовековое испытание временем, — для укрепления веры, как вы изволите называть, в массах.

Кстати, о чудесах. Для человека чудесно всё то, что он не может объяснить сейчас. Но многие «чудеса» перестают быть «чудесами» с расширением знаний и умения человека. Для вас чудесно было выступление иллюзиониста в цирке до тех пор, пока вы не увидели, как этот малый из третьего барака проглотил ложку не хуже артиста, чтобы не идти в тайгу.

Впрочем, уже поздно. Пора нам расходиться. Эх, не плохо бы сейчас кофейку. Настоящего. Ободрить старые косточки.

И тут все три приятеля почувствовали лёгкий аромат свежесваренного кофе. Над жестяными кружками поднимался едва заметный пар.

— Что за чертовщина! — воскликнул Дед.

— Не чертовщина, а чудесное проявление божьей благодати! Бог послал! — заключил отец Афанасий, принюхиваясь и пробуя на язык жидкость в кружке. — Настоящий!

— Знаете, я начинаю верить, что старший лейтенант Шмат не стал жертвой мистификации, и этот, как его, Шалавый действительно мочился бензином, — заметил спокойно кап-три, прихлёбывая чудесный напиток из кружки.

Глава 22

А с начальником режима кустового лагеря старшим лейтенантом Шматом и расконвоированным уголовником и сексотом Шалавым произошло вот что.

Недели две назад, в самом начале февраля, как раз между двумя штормами, послали Алёшу в Тамбовку к завбазой рыбкоопа Кольке Шустрину, бывшему зэку, а ныне поселенцу и всеми уважаемому человеку, за красками для оформления красного уголка и росписи столовой.

За примерное поведение и тихий нрав Алёша уже второй год был расконвоирован и пользовался доверием начальства. К тому же, куда мог убежать зимой инвалид на одной ноге? Тут и летом-то один путь к людям — на реку. А там — все друг друга знают, без помощи далеко не уйдёшь. На пристанях и параходах — патрули. Сразу заметут.

Надев свой бушлатик, ватные штаны и валенок на левую ногу, подвязав старое голенище от кирзового сапога над потрёпанным ботинком протеза на правой, Алёша топтался у вахты, ожидая, когда Иван Чох, — ни то конюх, ни то почтальон тамбовской почты, закончит свои почтовые дела и отправится в Тамбовку, прихватив и его в просторные розвальни.

— Чо, Лёха, зазяб? Садись, счас Машута мигом домчит.

Алёша удобно устроился в розвальнях, зарыв левую ногу в сено.

— Н-но, милая, причмокнув по-ямщицки, тронул вожжами заиндевевшую на морозе кобылку Иван. — Никак опять к Кольке начальство снарядило?

— К нему.

— А по какому случаю? — поинтересовался Иван.

— За краской.

— А-а, — понимающе протянул Иван.

Кобылка бодро трусила по заметеной дороге, стараясь попасть в старые свои же следы, которые она проложила два часа тому назад, доставляя свою нетяжёлую поклажу — небольшой мешок с почтой в лагерь. Мороз отпустил. Воздух прозрачен. Ни дуновения ветерка. Маленькие заснеженные ёлочки то подбегали к самой дороге, то отступали, уступая место мелкому чернолесью. Между осинами петляли заячьи следы. Полозья монотонно поскрипывали. В такт шагу у кобылки ёкала селезёнка. Иногда она замедляла шаг, деловито приподнимала хвост и извергала на дорогу дымящиеся желто-коричневые яблоки, обдавая тяжёлым духом утробы седоков.

— Но-но, не балуй, — вертел головой Иван.

Иван — мужиченка на вид так себе. Маленький, худенький, щербатый, с недельной щетиной на щеках. Лет ему было немного за сорок. Работал он на почте не потому, что ему нужно было заработать на пропитание, а более потому, что любил лошадей. А эта маленькая лохматая лошадёнка Машута, пожалуй, единственная была во всей Тамбовке. Да и к тому же, какая там работа! Раз в три дня встретить «поезд» и забрать почту. А то — подобрать мешки, которые сбросят на лету через раскрытую дверь самолёта Ан-2, который только-только появился в этих местах, или забрать почту с аэросаней, курсировавших вдоль берега реки по льду. Зато Машута — всегда при нём. Съездишь туда — сюда, поговоришь с людьми, иногда и выпьешь за компанию. Не любил Иван одиночества.

Жил он вдвоем с чалдонкой Прасковьей, прихваченной им из-под Читы, когда Иван возвращался домой из Варшавы ранней осенью 45-го. Не устояла Прасковья перед нарядным подхорунжим Войска Польского и поехала с ним на Амур, в Тамбовку. Избёнка у Ивана была небольшая, но аккуратная. Банька была на подворье, в хлеву жевала сено корова, сыто рокотал боров Васька, а в огороде щипала, что попадёт, коза Маруха, предназначенная на сдачу в счет налога как мясопоставка. Прасковья была хорошей хозяйкой. В огороде у неё вызревала картошка, огурцы, капуста и другая огородная зелень. Хоть и поругивала она Ивана, если он без видимой причины иногда приходил навеселе, однако до ссор у них не доходило. В доме всегда были рыба, мясо, овощи и картофель. Заработанных денег хватало на хлеб, соль, сахар, какую-нибудь крупу для кур и прочую бакалею, включая и бутылочку казёнки раз в неделю. К тому же у Ивана всегда кто-нибудь квартировал. То ли кто из леспромхозовских, то ли из геологов. А то и офицер из части, которая крутила на околице Тамбовки рогатые антенны. Если Алёшу посылали в Тамбовку по каким-либо делам, он всегда норовил ездить с Иваном. Туда и обратно. Да и Иван любил, когда у него были внимательные слушатели. А пять вёрст — путь не близкий. Есть время обменяться новостями, да и просто почесать языком.

— Чо, Лёха, не застудишь ногу-то? Небось, в такой обувке холодно, — прикидывался Иван, что забыл об алёшкином протезе. — Дак как её тебе оттяпали? — в который раз спрашивал Иван.

И Алёша в который раз рассказывал ему.

— Не-е, летать на энтих гробиках залезных, да ишо сигать с парашутом, — не-е, энто не для меня! — в который раз, выслушав алёшину историю, повторял Иван. — А вот ты послушай, как мы всем батальоном приносили присягу ксёндзу, — начинал, наверное, в десятый раз рассказывать Иван про свою службу в Войске Польском. — Понимаешь, паненки спрашивают, как так, ожел польски, а мувить по-польски пан не можэ.

Далее шли были и небылицы о похождениях бравого подхорунжего с товарищами по плутону ланчности другего полку пехоты Войска Польскего.

Короткий февральский день спешил к финишу. Диск солнца, наколовшись на острые вершины елей и лиственниц, готов был свалиться за синеющую в далеке за Амуром сопку Шаман.

Вот и переезд, а за ним дорога переходила в главную улицу Тамбовки, которая другим концом упиралась в реку. Как и всякая главная улица, она называлась именем Ленина, в отличие от другой, Набережной. Вдоль главной улицы стояли вполне добротные избы коренных жителей Тамбовки, управление участка леспромхоза, сельсовет, правление рыболовецкого колхоза «Светлый путь», магазин рыбкоопа, возле которого толпились вербованные леспромхозовские рабочие, собиравшиеся отметить получение расчёта за январь.

Возле переезда на путях замер «поезд», состоявший из двух двуосных теплушек, двуосной платформы и двуосного же пассажирского вагона ни то третьего, ни то четвёртого класса. Вагончик был когда-то зелёного цвета с сохранившимся на боку немного облезлым двуглавым орлом Императорских железных дорог. Сосульки свисали с крыши вагона причудливыми гроздьями почти до самого полотна. Окна были покрыты полупрозрачной коркой льда, утолщающейся к низу. Такой причудливый вид он имел потому, что набитый до отказа рабочими леспромхоза, путешествующими от одной делянки до другой, или жителями Тамбовки, отправляющимися по своим делам в Комсомольск либо обратно, натапливался до такой степени, что снег на крыше вагона подтаивал, и талая вода стекая намерзала громадными серыми сталактитами. Поодаль стоял отцепленный паровоз серии «Щ» с длинной стефенсоновской трубой, тоже, видно, не крашеный со времён Верховного правителя, с еле заметным номером на будке машиниста и таким же, как на классном вагоне двуглавым орлом. Паровозик был пуст и уже еле дышал.

— Вот, падлы, опять заморозют паровоз, — проворчал хозяйственный Иван. Он не мог спокойно смотреть на любую бесхозяйственность. Такая уж у него была натура. Хозяйственная. Но он не был хозяином даже Машуте. — Наверное, опять у Настасьи Коняевой «чай» потребляють. Почитай, раньше завтрева их хрен кто оттедова выковыряет. — Заключил своё «следствие» Иван. — Ну, чо, Лёха, поехали до меня. У Параши сёдни щи да кета варёная с картошечкой. А под неё не грех бы и того. Есть у меня припрятанная в баньке беленькая, да одному ж не удобно. А так с гостем — можно. Параша ворчать не будет. Посидим, потолкуем, а завтра ты свои дела справляй. Вечером побанимся в честь субботы. А ты раздобудь у Кольки бутылочку. Примем её после баньки. У него, гада, там всё есть в превеликом достатке. Нехай поделится. Небось, уж баржу, что осенью затопил, списал. Потому как Нюрка в магазине липкие конфеты продаёт. А Фенька Шишкина, што у ево на базе ошивается, приволокла домой мешки с-под муки. Корку мучную отрываеть. Пустить потом под картошку.

Через десять минут оба сидели в тёплой кухоньке, и Иван весело рассказывал Параше, какого «агромадного» зайца видел он утром, пробиваясь сквозь заносы к лагерю с почтой.

— Будет молоть-то, — притворно ворчала Прасковья, наливая густые пахучие щи со свининой в глубокие миски. На столе поблёскивала слёзками росы бутылочка Московской, с балки в углу желтым поленом свисал копчёный осетровый бок. Алёша зажмурился от предвкушения сытного домашнего обеда и улыбнулся.

На следующее утро Алёша быстро закончил свои дела на базе у Кольки Шустрина. Аккуратно упакованные два куля со сложенными в них банками краски и разными коробками с гуашью и прочим канцелярским хламом были приготовлены, чтобы на следующее утро, в воскресение, с очередной почтой забрать их в ивановы сани. Отдельно Колька снарядил объёмистый свёрток для старшего лейтенанта Шмата.

— Скажи начальнику, что заказ его я выполнил. — Сказал Шустрин, передавая свёрток. Алёша и его упаковал.

Идя мимо склада стройматериалов треста, Алёша обратил внимание на то, что группа зэков, которая была занаряжена для работы на складе, человек пять-шесть, разложив костерок, перекуривала. Конвойный из старослужащих тоже грелся у костерка. Тут же ошивался и Шалавый, расконвоированный, приписаный в помощь вольному кладовщику. Малый лет тридцати пяти, длинный, мосластый, с маленькими блестящими глазками наркомана. Его крупный хрящеватый нос нависал над вечно влажными мясистыми губами. Шалавый видно был уже немного на взводе. Пользуясь своим положением, он приторговывал напару с кладовщиком кирпичом, шифером, колосниками, гвоздями, печными дверцами и заслонками, которым в тайге цены не было. В общем, всегда был сыт, пьян и не обижен бабьим вниманием. Многие из них его о-очень хвалили за усердие. Любивший похвастаться своими успехами у паненок и считавший себя роковым мужиком, Иван говаривал:

— Н-ну, эвто, у него ж такое блудило… Чистый разбойник! Даже мне там делать нечего, иде Шалавый побывал! К тому ж он завсегда к бою готовый. Вроде, как какая механизма у ево там запрятана.

Алёша не любил этого наглого холопа и сексота, а сегодня у него было какое-то озорное настроение, и…

Закончив перекур, зэки гасили костерок, а Шалавый, решив покуражиться, достал из штанов свой знаменитый инструмент, и, уподобившись свифтовскому Гулливеру, воспользовался им как брандспойтом. Как только первые капли, исторгнутые Шалавым, упали на кострище, столб белосинего пламени метнулся вверх! Все застыли в немой сцене от неожиданности.

— Ты чо? В лоб схлопотать хочешь, прыщ? — сказал старший из зэков. — Ишь, Кио нашелся! Щас угольков тебе насыплем в штаны, поглядим на твои танцы!

— Братцы, да не хотел я! Сам не знаю, что за штука. — заныл Шалавый.

— А ну-ка, отлей сюда, — подумав предложил старший, подсовывая банку из-под маргарина.

Как только Шалавый нацедил в банку пальца на три, старший бросил внутрь тлеющий уголёк. Содержимое вспыхнуло ярким пламенем.

Через час о том, что Шалавый, попив чаю, может отливать прямо в бак самолёта, было известно всему селу. Шалавый ходил довольный, как народный артист в день бенефиса. Он охотно пил разную жидкость, предпочитая бражку и спирт, а затем опорожнялся в банки, канистры, бачки и все сомневающиеся, покачивая головами, ахая и охая, вынуждены были признать, что да, Шалавый сикает чистейшим авиационным бензином!

Ещё через два часа о случившемся чрезвычайном происшествии узнал сам старший лейтенант Шмат.

Коренастый, широкогрудый, с короткими руками штангиста, с совершенно шарообразной головой, посаженой прямо на плечи, старший лейтенант «принимал пищу», когда старшина Чурбан доложил ему о случившемся. Шмат сидел за столом один. На столе стояли алюминиевые миски с талой, борщом, гречневой кашей с мясом, солёными огурцами, консервированным винегретом и кружка с компотом из сухофруктов. Отдельно на мелкой алюминиевой тарелке лежал аккуратно нарезаный свежий душистый, необычайно пышный черный хлеб. Шмат держал в руках алюминиевую ложку и медленно поочередно запускал её во все миски, отправляя деловито в рот и запивая компотом. Пережёвывал всю эту смесь медленно, сосредоточенно, как будто выполнял какую-то сложную работу. Он не любил, когда кто-либо нарушал это его священодейство. И уж если старшина Чурбан позволил себе обратиться к начальнику, прервав течение его «мысли» во время «приёма пищи», то тому были веские причины.

В сущности старший лейтенант Шмат, занимая вполне значительную должность и будучи вдалеке от своего непосредственного начальства, был человеком «порядочным» и не делал зла там, где он мог бы сделать, за что был ценим зэками, если можно ценить своего тюремщика, и уважаем подчинёнными.

Попал он в войска НКВД перед самой войной по комсомольскому набору из подручных кузнеца калужских железнодорожных мастерских. Образование его исчислялось четырьмя классами начальной школы, школы младших командиров, курсов усовершенствования командиров войск НКВД. Всё, чему его учили в школе и на курсах, принималось им, как непреложные истины и никогда не вызывало и тени сомнения. Поэтому любое злоупотребление властью, что считали позволительным многие его коллеги, было для него неприемлемо. В то время, как его сверстники отбивали атаки немецких танков и ходили в атаки там, далеко на западе, он без тени сомнения нёс службу в лагере, искренне полагая, что делает не менее важное и полезное для победы советского народа дело.

«Черт побери, — подумал Шмат, — что-то там бормочет старшина», — обратив внимание на его растерянное лицо.

«…сикает настоящим авиационным бензином», — дошли до его сознания отрывки доклада.

Сделав усилие, чтобы переключить своё внимание на что-то, не связанное с приёмом пищи и проглотив тщательно пережеванную мешанину из талы, борща и каши, запив компотом, Шмат уставился на старшину.

— Кто и куда у тебя сикает?

— Расконвоированый заключёный Шалавый. Так что бензином сцыт, гм… того… Авиационным. — повторил, вытянувшись по стойке «смирно» старшина, тщательно подыскивая слова.

Нужно сказать, что старший лейтенант Шмат совершенно не терпел нецензурных слов, особенно матерных, чем ставил своих подчинённых зачастую в затруднительное положение, привыкших, как, впрочем, и местное население, к матерному языку, как к обыденному. Да это и удобно было. Каких-нибудь полутора-двух десятков слов в разных вариациях вполне хватало для общения друг с другом и выражения «сложных» эмоций.

— А ну, дыхни! — положив ложку, сказал старший лейтенант.

Старшина несмело сделал шаг вперёд и угодливо наклонившись, осторожно дунул в пегий лейтенантский ёжик.

— Ф-фу, опять надрался! — скривился Шмат, отправляя в рот солёный огурчик.

— Дак это ещё утрешняя похмелка… так, чуть бражки ёбнул… того… принял, — оправдывался старшина трепетным голосом заигрывающей любовницы.

— Я уж тебе обещал, что отправлю в город на губу, а ты всё своё. Пьёшь не в меру. Я ж не запрещаю, однако не напивайся на службе Несёшь черт-те какую околесицу. Разве может человек сикать бензином? Може круги перед глазами али сны с голыми бабами снятся в цвету? — проявил заботу о здоровье подчинённого Шмат.

— Никак нет! Я и сам не поверил, однако весь конвой и рядовой Микитюк подтверждають доподлинно! — и старшина Чурбан рассказал со слов рядового Микитюка всё, чему он был свидетелем у ворот склада стройматериалов, добавив от себя, что чуть не загорелся склад от этого блядства со стороны Шалавого.

Старший лейтенант Шмат сдвинул брови, насупился и стал мять короткими толстыми пальцами хлебный мякиш. Это был верный признак усиленной работы его мозга. Через минуту, цыкнув сквозь зубы и сплюнув на пол застрявшее в зубах мясное волоконце, он сказал:

— Дай-ка сюда телефон.

Старшина поднёс коробку полевого телефона.

Крутнув ручку, Шмат попросил, чтобы его соединили с базой рыбкоопа.

Уже по хихиканью тамбовской телефонистки Клавки Шмат понял, что старшина Чурбан пока ещё в здравом уме.

Узнав все живописные подробности новейшего применения «инструмента» Шалавого, и что в данный момент он лежит мертвецки пьян в сторожке у Кольки, а возле него дежурит Фенька с «уткой», добытой у фельдшера, чтоб не пропало ни капли драгоценной влаги, Шмат наказал Кольке передать Шалавому, как только тот проснётся, чтобы немедля был в лагере, иначе… ну, в общем, сам знает.

Шалавый появился в лагере только в понедельник к полудню. Получив указание от старшего лейтенанта, Колька более никого не подпускал близко к Шалавому, и тот к утру понедельника нацедил трёхлитровую банку бензина, да ещё был использован по назначению, воспользовавшейся случаем настырной Фенькой, бабёнкой маленькой, тщедушной, без каких-либо видных женских прелестей, однако удивившей видавшего виды Шалавого своей квалификацией и тем, что такая «манюня» запросто приняла в себя его громадный «инструмент», причитая, царапаясь и крича в экстазе.

— Н-ну, чо так долго добирался? — спросил Шмат Шалавого, глядя на его помятую, липкую от злоупотреблений физиономию. — Давно в карцере не был?

— Никак нет, гражданин начальник. Виноват. Немного того… пополнял склады горючего у Кольки…

— Опять заливаешь. По роже вижу — пил без просыпу. Всех баб перепорол в округе. Жалобы идут на тебя. За энтот квартал троих ухайдакал в больницу? Так?

— Дак я што? Я ж не виноватый, што у их другая калибра… Не могешь — не давай. А то друг перед дружкой хвалятся, кажная желает отведать, а я отвечай.

— Ну, штоб у тебя не было боле никаких затруднений в энтом деле, с сего дня будешь под конвоем. А щас — в санчасть на медосмотр!

— За что? Гражданин начальник, я ж…

— Ишо есть вопросы? — перебил Шалавого Шмат, — конвой! Сопроводить заключеного в санчасть! После медосмотра оставаться там до моего особого распоряжения, — закончил Шмат.

Медицинская комиссия, в которую входили весьма компетентные и узнаваемые ещё на воле врачи, под председательством капитана медицинской службы Малкиной, немедленно приступила к осмотру бывшего расконвоированого заключёного Шалавого.

— Ну-с, молодой человек, раздевайтесь, — сказала председатель комиссии, внимательно просматривая досье Шалавого, — совсем, совсем, и подштанники тоже снимайте.

Оторвав на секунду взгляд от бумаг, капитан медицинской службы Малкина, привстала с места, лицо её вытянулось и покрылось испариной, очки подскочили на лоб.

— О-о-о-го!! Вот это пенис!! Просто гигантис!! Грандиозис!!! — воскликнула Малкина, обращаясь к другим членам комиссии.

Шалавого целый день вертели, крутили, щупали, слушали, заставляли мочиться в баночку и делали анализ крови, смотрели на рентгене и брали на анализ кал, делали разные мазки во всех отверстиях его тела.

Кроме чуть увеличеной печени из-за длительного злоупотребления алкоголем и другими наркотиками, а также увеличенного (как было сказано в заключении) постоянно полунапряженного полового члена, никаких отклонений в здоровьи у заключеного Шалавого обнаружено не было. Однако, комиссия посчитала своим долгом отметить, что по необъяснимым причинам заключёный Шалавый действительно мочится, (что подтвердили все три суточных анализа), жидкостью желтобелого цвета с голубоваторозовым отливом, имеющей резкий запах, похожий на запах бензина, и горящей желтоголубым пламенем с образованием лёгкой копоти.

Старший лейтенант Шмат по-своему сделал анализ. Он приказал старшине заправить мочой Шалавого движок, крутивший динамо для освещения лагерных служб и питания прожекторов, установленных на вышках. Движок завёлся с пол- оборота, а зэк электромеханик сказал, что это — авиационный бензин, и от него движок может пойти «в разнос», и что лучше его обменять на складе при посадочной площадке в Тамбовке на обыкновенный автомобильный А-72.

Первым делом Шмат поместил Шалавого в отдельную комнату при вахте и приказал кормить и поить его по диете, предписанной медицинской комиссией. Затем он начал лихорадочно соображать, какую пользу можно извлечь из всего случившегося, дабы улучшить разные, там, показатели, чтобы добиться высокого места в соцсоревновании лагерей по тресту. Сначала он ограничился тем, что сможет показать значительную экономию горюче-смазочных материалов. Но потом он подумал, хорошо бы, если б, скажем, это был не человек, а животное. Ну, например, коза. Всё же он был человек справедливый и его мучила совесть, что он фактически заключил в одиночку без видимых на то оснований Шалавого только потому, что он вдруг начал сикать авиационным бензином.

Своими соображениями он поделился с зэком из пятого барака, который получил червонец за противодействие мичуринским методам в биологической науке, размножал каких-то мушек, живущих в Южной Америке, в общем, был космополитом, прислужником мирового империализма и злостным сионистом.

— Ну что ж, гражданин начальник, идея недурна. Вы представляете, скажем, стадо, нет, стада коз, пасущихся на пастбищах и дающих кроме молока, ещё и прекрасный авиационный бензин! — развивал желчноиронизируя мысль Шмата бывший биолог. — Страна сэкономит миллионы рублей — ненужно будет добывать нефть и строить нефтеперегонные заводы, козью мочу будут собирать и заправлять ею тракторы и комбайны, автомобили, да что там, танки и самолёты! Мы сразу шагнём в коммунизм!

— Ну а как их развести, энтих коз? — наивно спросил Шмат, — У нас же не коза, а Шалавый, человек, сикает бензином.

— Очень просто. Мичуринским методом. — Ответил бывший биолог, пряча ехидную улыбку.

— А это как, надёжно?

— Надёжней не бывает. Да ведь я за что получил срок? За то, что не разделял этот метод. А сейчас понял, что прав академик Лысенко Трофим Денисович. Небось, читали? Лауреат Сталинской Премии! Трудится на благо советского народа. Скоро засеет все поля Союза пшеницей, у которой из одного зерна будет произрастать куст колосьев! И не будет тогда голодных вовсе! Разве что по предписанию врача будут голодать для похудения. Так что — рай не за горами. — С серьёзным видом вещал биолог.

— Дак как же получить энтих коз? Чо делать надо?

— А скрестить вашего Шалавого с козой!

— Как это — скрестить?

— Ну вы же видели, как собак разных пород случают для получения потомства?

— Как же, как же, видел, — радостно закрутил головой Шмат, не имевший ни малейшего понятия в области животноводства. Для него было открытием то, что знал любой крестьянский ребёнок. Он свято верил, что в лагерях могут всё. И если нужно — напишут книги, снимут кино, изобретут атомную бомбу, а уж вывести новую породу коз — плёвое дело. Так учил их сам товарищ Маршал Советского Союза Лаврентий Павлович Берия. Шмат не был честолюбив., но уже видел себя обласканным, награждённым, может даже генералом. Шутка ли, — сэкономить миллионы, да что там, — миллиарды для блага советского народа!

Ободрённый такими приятными мыслями, он не медля принялся за дело. Самое трудное было составить телеграмму с донесением начальнику «Амурлага» и копию начальнику ГУЛАГа. Потом он вызвал старшину Чурбана и приказал достать во что бы то ни стало козу.

Козу удалось достать сравнительно легко. За справку о сдаче в налог мясопоставки управлению треста «Амурлаг» Иван Чох привёз свою козу Маруху, и втайне был доволен, что сумел сдать недоросшую до нужного веса козу как полноценную мясопоставку. По этому поводу, вернувшись в деревню, он напился, и скоро все знали о его удачной сделке.

Дальше для старшего лейтенанта Шмата начались непредвиденные сложности. Не имея представления об искусственном осеменении, Шмат совершенно искренне считал, что Шалавый должен произвести с козой действо, которое обычно делает козёл. Опять же, совершенно искренне полагал, что понуждая заключёного Шалавого к совершению уголовного преступления ради великого дела всего советского народа, а, может быть, и всего трудового человечества, он не совершает противозаконных действий. А потому начал «обработку» Шалавого с политической информации о сложном международном положении, о всемирном заговоре империалистов и необходимости крепить экономику, а, следовательно, и оборону первого в мире государства рабочих и крестьян. Сначала Шалавый рассеяно слушал, крутил головой, шлёпал своими мокрыми губами и нагло улыбался, предвкушая жизнь какого-нибудь восточного султана, единственной заботой которого будет вовремя наполнять очередную баночку содержимым мочевого пузыря. Однако, когда начальник стал живописать выгоды, которые могут принести родной советской экономике стада коз, пасущихся в горах, долинах и даже за Полярным кругом, которых можно доить и одновремённо собирать их мочу в баки самолётов и танков, Шалавый насторожился. Он никак не мог понять, к чему клонит Шмат, а когда тот предложил старшине Чурбану привести козу, Шалавый понял, чего от него хочет начальник. И заупрямился. Никакие увещевания и уговоры не помогали.

— Ты чо, отпадёт у тебя, што ли, али сотрётся? Допреж, хоч ты и зэк, должон же ты быть патриотом своей родины! Другие, вишь, на фронт добровольно просились в войну, а ты чо? Придурком тут по баням и складам ошивался! Паразит! Елду, вон вырастил, как оглобля, а послужить ей родной стране, советскому народу и лично товарищу Сталину не хочешь! Страм, кому рассказать! Иди и подумай до завтрева. Последнее моё слово. А то знаш меня… — заключил свою воспитательную тираду Шмат.

Плохо спал в эту ночь Шалавый. То ли слишком мягкие матрасы велел положить на настоящей кровати с панцирной сеткой старший лейтенант Шмат, то ли Шалавый переел на ночь, но ему почему-то снились жуткие сны.

Сначала видел он старшего лейтенанта Шмата в бурке и папахе, с посохом в руках, как у того кавказца-пастуха из фильма «Свинарка и пастух». За спиной у него были то ли овцы, то ли козы. Ну конечно же козы! Видимо-невидимо коз! Все они повернули к нему, Шалавому, свои бородатые морды с желтыми наглыми глазами, блеяли и жевали травку. За козами, как на громадном плакате, на фоне плотин, домен, кранов и снопов громадились фигуры рабочего в синем комбинезоне, какого Шалавый сроду нигде и никогда не видел, кроме как на плакатах и старых желтых рубликах, и колхозницы, здоровенной бабы, повязаной платочком. Они угрожающе сделали шаг вперёд, как на зарядке, слегка припав, — рабочий левой, а баба правой ногой, и протянули к нему громадные, просящие подаяние руки. Потом у пастуха Шмата вдруг выросли усы, и на плечах у него была уже не бурка, а полувоенный френч, как у начальника участка леспромхоза Федькина. И Шмат это вовсе не Шмат, а товарищ Сталин. Протягивает он свою маленькую холёную руку к нему, Шалавому, кладёт ласково на плечо и говорит с кавказским акцентом, что раз он, Шалавый, бывший вор и аферист делает такое большое и нужное дело для родной страны, то его народ награждает всеми орденами и медалями, а его бронзовый бюст установят прямо перед его домом, в Москве, на Тверском бульваре. Растроганый Шалавый пустил слезу и согласился послужить советскому народу, на страх врагам. Вот уж он волокёт козу Маруху за ошейник, а коза это вовсе не коза оказывается, а желтоглазая колькина уборщица Фенька. Тут Шалавый совсем обрадовался. Фенька — это другое дело! К тому ж он вспомнил, как она виртуозно «играла» под ним, постанывая и царапаясь, и совсем разохотился. Вот он полез к ней за пазуху, привычной рукой нащупал то, что и должно там быть у бабы. Одна, вторая… черт, а это ж что? Ещё две ниже первых… и ещё две ниже… как у серёгиной свиноматки… вдоль брюха… — «Эка ж», — поостыл Шалавый. Потом опять коза-Фенька вроде прижалась к нему всей дюжиной сисек и опять разохотился во сне Шалавый. На этот раз он повернулся и полез рукой к ней промеж ног. Вроде всё на месте, как и должно быть… Дальше, дальше — и тут его рука куда-то провалилась в бездну, он грохнулся на пол с кровати, запутавшись в толстом китайском одеяле верблюжьей шерсти, и проснулся… Во рту было нехорошо, как после попойки. Болело ушибленое колено. Зверски хотелось отлить, аж глаза болели. Шалавый вспомнил сон и тихо выматерился. Подошел к ведру и стал сливать. Звук был очень привычный — тяжёлый и звонкий, такой, как был до той злосчастной субботы. Шалавый нагнулся и понюхал содержимое ведра. Из ведра несло привычным запахом параши…

Как всегда утром старший лейтенант Шмат принимал доклад дежурного по караулам младшего лейтенанта Болтюка. Ещё при входе в комнату дежурного, Шмат обратил внимание на возбуждёное лицо младшего лейтенанта. Однако, тот быстро вскочил и, сделав шаг навстречу, приложив правую руку к новой ушанке, начал свой доклад:

— Товарыш старшый лэйтэнант, за врэмья мого дэжурства никаких происшествий нэ произошло! Дэжурный по караулам младшый лэйтэнант Болтюк. — Потом после небольшой паузы, уже опустив руку от ушанки, несмело добавил со своим неистребимым украинским акцентом, — Токо коза здохла… Хай йий бис…

— Какая коза?

— Та, шо Иван привиз вчора…

— Почему сдохла? Чо, не покормили?

— Не… той… як сказать… сержант Алиев того… вые… гм… згвалтував, то есть, ссильничал йийи… дак вона здохла…

— Как ссильничал?

— Та прывьязав, а шоб нэ бэкала, дак завэрнув йий на морду портянку. Дак вона задохлась… Сэржанта я заарэштував…

— Та-ак, — задумчиво отреагировал Шмат, — теперь придётся новую козу доставать, опять время потеряем, а ведь стране каждый день дорог…

— Кхм, — опять нарушил течение его мысли младший лейтенант. Ищэ той, як його, Шалавый, шо сцяв бэнзыном, вжэ сцыть, як уси.

Впервые подчинённые увидели Шмата таким растерянным и жалким.

Но самое неприятное для Шмата началось неделю спустя, когда он по вызову начальства на моторной дрезине прибыл в Комсомольск и предстал перед полковником, начальником «Амурлага», только что вернувшимся из Москвы с совещания в ГУЛАГе.

Что происходило в кабинете у полковника, никто толком не знал. Шмат по возвращении никому ничего не рассказывал, стал каким-то неразговорчивым и смурным, втихую даже стал пить, чего раньше за ним никто и никогда не замечал. Правда некоторые сведения просочились через полковничью секретутку Алевтину. Оказывается, телеграммы, отбитые Шматом с донесением, застали полковника и его начальство из ГУЛАГа в творческом экстазе очередного совещания по обмену опытом в большом клубном зале и, как пример безответственности, разгильдяйства и пьянства были зачитаны с трибуны совещания под дружный хохот. Полковник прилетел из Москвы взвинченый, хотя время пути несколько остудило его мстительные намерения. По свидетельству Алевтины из-за двойной, обитой ватой и дермонтином двери кабинета полковника во время аудиенции, данной старшему лейтенанту Шмату, слышался весьма вобуждённый начльственный рокот и даже топот полковничьих ножек по толстым персидским коврам.

Вышел от полковника Шмат весь багровый и несколько растерянный. Впервые в жизни его посетило сомнение. Его довольно энергично сначала незаслужено оскорбили, обвинив в нерадивости и злоупотреблении алкоголем, а затем, не желая слушать никаких оправданий и свидетельств, прямо заявили, что ни одно живое существо в мире, а тем более человек, не может сикать бензином и вообще каким-либо нефтепродуктом!

Впрочем, случай этот несколько смутил и обескуражил всех, кто в нем принимал участие или был свидетелем. Казалось, что на десятки людей подействовало какое-то наваждение, и о нём очень скоро забыли, вернее, перестали вспоминать. Напоминанием о случившемся была байка, которую ретивые начальники развезли по всем лагерям ГУЛАГа. Да и в самом министерстве она циркулировала недолго в качестве анекдота.

Единственный человек, который непоколебимо верил в происшедшее, была Фенька Шишкина. Её дежурство у ложа пьяного Шалавого оставило у неё неизгладимое впечатление.

Глава 23

В субботу последней недели февраля, вечером, старички за столом пили чай, ведя тихую беседу и перебирая в памяти солистов Мариинского Императорского театра последнего сезона перед войной 14-го года. Кап-три в углу листал один из последних томов сочинений Ленина 23-го года издания. Алёша сидел за стеллажами и его распирало желание сообщить старикам о событии, которое уже совершилось, но о котором никто ещё не знал, хотя уже неделю он ждал его со дня на день. Смерть вождя и учителя безусловно должна была повлиять на их судьбы. Но как? Этого Алёша не знал. И лишь одно обстоятельство заставило его благоразумно промолчать. Сообщив эту новость, он мог выдать себя, свои способности и возможности. Старики догадались бы и, в первую очередь, Лазарь Маркович, что некоторые «фокусы и чудеса», случавшиеся в лагере, дело его рук. К чему в прошлом приводило тщеславие и невоздержанность людей, обладавших исключительными способностями, Алёша знал. Конечно, ему не грозил нынче костёр инквизиции или побитие камнями, так как ни колдуны, ни, тем более, люди, продавшие душу дьяволу, в наше время в нашей советской стране не могут существовать, потому что ни Бога, ни Дьявола, само собой разумеется, не существует. А колдовство — это вообще суеверие. Однако иметь беседу со старшим лейтенантом Шматом ему тоже не хотелось. А потому, чтобы избежать соблазна и переключить своё внимание, он «подбросил» Деду ехидный вопрос и насторожился.

— А что, профессор, вот вы сами неоднократно утверждали, что не приемлете Октябрьскую революцию, не верите в социализм и коммунизм, а, тем не менее, вернулись на родину. Правда, поселили вас не в вашей бывшей квартире на Староневском, а у черта за пазухой. Неужели только ностальгия вас привела сюда?

— Видите, Виталий Христофорович, у вас даже выработался стереотип мышления, как у ленинградского следователя. Он тоже никак не мог понять причин, заставивших меня принять решение возвратиться в Россию. А потому искал у меня шпионские связи, добивался признания в намерении провести диверсионные и террористические акции чуть ли не против самого товарища Сталина. А ведь это оттого, что ни у вас, ни у моих следователей нет и никогда не было твёрдой веры, убеждённости в правоте дела, которому вы служите. Те, кто готовил революцию, кто с верой в её правое дело шли на эшафот и иногда одерживали победы, заслуживают всяческого уважения, как Христос, как многие убеждённые еретики — за свою веру и последовательность в своих убеждениях, даже если они были ошибочны. Не зная и не понимая психологии убеждёного человека, вы ищите несуществующие причинно-следственные связи, знакомое и понятное вам, потому многое упрощаете, а чаще искажаете до неузнаваемости.

А ведь случилось неизбежное. То, что должно было случиться. На смену убеждённым фанатикам-революционерам пришли, как вы любите называть, выдвиженцы — полуграмотные, а то и вовсе безграмотные пролетарии. И некому стало грамотно и спокойно проанализировать результаты и перспективы великого потрясения народного, называемого революцией, отступить от абсурдных преобразований и оставить только необходимое. Ведь погибла почти вся российская думающая интеллигенция, а оставшаяся речет только то, что от неё хотят слышать бездумные чиновники во главе с вождём. Не хотят понять, что пастырю также нужно стадо, как стаду пастырь!

Оттого я и вернулся, что достаточно хорошо представляю — пройдет ещё пару десятилетий и наступит в России величайший духовный кризис и разочарование в фетишах и вождях, поймет народ всю тщетность своих потуг и жертв, бесплодность своего рабского труда, используемого не на его благо, и отвернётся пахарь от плуга, молотобоец от наковальни, каменщик от камня, и не захочет жена рожать, и захочет каждый взять то, что может, потому что лжепророки сказали: «Это всё ваше», а значит и моё, и захочет каждый то, что не заслужил. И будут искать праведники истину, и обратят свои лики к Богу, и нужно им будет утешение. Вот и нужен, стало быть, мой скромный труд воспитателя и наставника будущих служителей Господа нашего. Потому я и приехал. А моё пребывание здесь я несу, как терновый венец мученика, как испытание, ниспосланное мне свыше.

— Ну, отец Афанасий, вы сейчас, извините, ораторствовали, как библейский пророк!

— Что вы, Виталий Христофорович, вы мне льстите!

— Нет уж, профессор. Мне нечего вам льстить, так как я не разделяю ваших взглядов. Хоть ваш ответ меня вполне удовлетворил. А то, что сделали и делают большевики, имеет солидную научную основу. Конечно, в таком громадном новом деле, как строительство социализма, невозможно без ошибок и перегибов. Есть, конечно, и негодяи прикрывающиеся партбилетами, но, как говорит товарищ Сталин, — «Лес рубят — щепки летят.» А наши потомки, я верю, примут из наших рук знамя!

— Полноте, Виталий Христофорович. Я не могу с вами согласиться, что марксизм есть наука. Гипотеза, высказанная Карлом Марксом о преобладающем значении экономики в развитии человеческого общества до сих пор остаётся не более, чем рабочей гипотезой. Она построена на материалистической концепции о первичности материи и вторичности сознания. А сие — недоказуемо. По крайней мере, нынче. Как и то, что было ранее — яйцо или курица. Прежде, чем создать вот эту электрическую лампочку, Томас Альва Эдисон придумал её, нарисовал, а только потом создал! Что есть мысль, идея?

— Полагаю, что мысль, идея — тоже материальны. Простите, что прервал вас. Но уж коль скоро вы задали вопрос, то позвольте мне ещё раз повторить как-то высказанную уже мысль, что зря мы ищем начало у того, у чего нет начала. Так же, как и свет материален, так и мысль, идея материальны. И отображают собою информацию, которую, в свою очередь, несёт в себе материя. — Заметил капитан. — А то, что Маркс исследовал развитие человеческого общества с точки зрения экономики и её влияния на развитие общества, — честь и хвала ему. Рассмотрите теперь развитие того же общества с точки зрения развития человеческой мысли, духа, затем соедините данные первого и второго иссследований и увидите, что они настолько переплетены, связаны друг с другом, влияют друг на друга, что вряд ли вы предпочтёте одно другому. Ну а вывести из этого какие-то дискретные законы развития человеческого общества вы и тогда не сможете. Так что, в некоторой степени, я должен согласиться с уважаемым профессором, что науки-то в наших «основах» не густо. — Заключил капитан.

— Что же, по-вашему, борьба классов и исторический материализм миф?

— Что вы, доктор, разве я когда-либо отказывал человекам в междоусобной борьбе? Ничуть-с! Совсем наоборот. Я утверждаю, что борьба человеков была, есть и будет! Ибо, как только она прекратится, — перестанем мы быть человеками! Более того, я утверждаю, что в допотопные времена, в первобюытном коммунизме, когда ваш учитель считал, что классового общества ещё не существовало, борьба между человеками внутри общества шла, и, причём, жестокая! Первые дети Адама и Евы боролись за лучший кусок пищи, за самок, за лидерство, за право продолжить род! И если бы было не так, мы бы с вами сидели не здесь, а в пещере у костра, а наши внуки гоняли бы где-либо поблизости мамонта.

Что же касается классовой борьбы, которую вы понимаете, как борьбу групп людей, объединённых по имущественному признаку, то позволю себе заметить, что такое разделение весьма условно. С таким же успехом можно разделить людей на классы по интеллекту. И тут бы вы наблюдали не менее острую борьбу.

К тому же, есть много людей, которые находят счастье вовсе не в материальном благополучии и борьбе за него, а, скажем, в радости познания, в радости творчества. Эти индивидуумы и есть генеральная линия развития человечества, они, и только они — носители Промысла Создателя нашего. Я так думаю…

Желание создать безклассовое общество — утопия. Я не представляю себе человека, отдающего обществу свои способности и берущего у него по потребности. Потребность нельзя ограничить. Вспомните сказку о золотой рыбке. Я исключаю подвижников, счастливых процессом труда, творчества, познания. Они, правда, также ненасытны в своей деятельности, как и приобретатели материального благополучия, для утоления жажды тщеславия или власти. А посему подстричь всех человеков под одну гребёнку, снивелировать или ограничить их потребности, мысли и чувства — значит вытрясти из них Душу, превратить в скотов, хуже — в машины, а сие невозможно и преступно.

Вот вы обвиняете профессора Норберта Винера в том, что он хочет человека заменить думающей машиной. Так я говорю, Лазарь Маркович?

— Очень близко к тексту, отец Афанасий. Только позволю себе несколько уточнить. Наука, основоположником которой можно считать доктора Винера, ставит своей задачей на основе законов автоматического регулирования построить такие системы-комплексы машина-человек, которые заменили бы труд человека в механических нетворческих производственных процессах. Человек освободит себя от тяжёлого и малопроизводительного труда. Что плохого в роботах? Разве плохо, когда автоматическая линия — система роботов, по программам, заданным им, будет точить детали и даже собирать другие машины, прокладывать дороги, бурить скважины в труднодоступных местах и проделывать массу других тяжёлых работ? По-моему, наши догматики с испугу перегнули палку, полагая, что доктор Винер хочет заменить живых рабочих на фабриках машинами, то есть, отменить, уничтожить рабочих как класс, и, таким образом, разрушить стройную «теорию» марксизма.

— Вот-вот, Лазарь Маркович, весьма вам благодарен за уточнение. Так вот, я думаю, если наука, которую исповедует мой молодой друг преуспеет в своём развитии, то именно она сможет приблизить человека к золотому веку. Ибо освобождённый от тяжкого труда человек вновь обретёт время, как во времена языческой Греции и древних народов Востока, чтобы заняться самоусовершенствованием и самопознанием, размышлением над целью и местом в природе человека, над законами круговорота в развитии материи. Именно это приблизит его к Создателю.

— Маниловщина, отец Афанасий, сущая маниловщина. Ваша идилия невозможна без уничтожения господства капитала. А никто и никогда не отдавал своей власти и своих богатств без принуждения. — возразил Дед.

— Верно, Виталий Христофорович. Но принуждение бывает разное. Можно, извините, под дулом пистолета отдать кошелёк, да и жизнь, а можно сесть, посчитать и прийти к выводу, что обстоятельства диктуют поступить именно так, а не иначе — отдать большую часть содержимого кошелька, но в руки умелые и на благо общества. Человек разумный должен поступать именно так.

— А устройство общества должно быть построено таким образом, чтобы поступить иначе было бы нельзя.

— Я вижу, Лазарь Маркович, вы союзник отца Афанасия.

— Я не могу возрожать против здравых мыслей. Тем более, профессор подсознательно, а может и сознательно пришел к идеям общей теории автоматического регулирования в общественных отношениях. Пока силой оружия мы разрушили старое государство — Российскую Империю Романовых и старую экономику капитализма. Мы передали экономику, в частности, промышленное производство, из рук умелых управляющих в руки не очень умелые, вернее очень неумелые. При этом рабочий остался рабочим за исключением некоторых, которые перешли в категорию управляющих. В сельском хозяйстве уничтожили как класс тех, кто умел и хотел работать на земле и отдали землю в руки шолоховских щукарей. Что из этого вышло — уже видно, а что будет, думаю в ближайшие 15–20 лет, даст Бог, увидим. Конечно, если не изменится радикально политика пока не поздно. Сменится поколение — будет поздно. А государство? Ленин с соратниками создал государство «под себя», таких, как он сам. Каким же нужно быть идеалистом, чтобы быть уверенным — ни в партию, ни в государственный аппарат не попадёт человек тщеславный, властолюбивый, просто взяточник или вор. Попросту — обычный человек. Ленин умер. Его место занял Сталин. И вот вам результат. Ленинские соратники-идеалисты уничтожены либо вместе с нами рубят лес. И Сталин смертен. Кто следующий? Нет, система государственного устройства не должна зависеть от личности, функционирующей в ней. Вот поэтому я поддерживаю профессора.

— Выходит, что вы оба защищаете идею эксплуатации человека человеком, против чего была затеяна наша борьба.

— Виталий Христофорович, изгоняя Адама и Еву из рая, Господь заповедал им и их детям добывать хлеб свой насущный в поте лица своего. Что они и делают. Каждый в меру своих сил и возможностей.

Во времена Маркса, когда у хозяина работало 10–20 работников на мануфактуре, которые занимались трудом, не требующим квалификации, можно было говорить об эксплуатации конкретным хозяином конкретного работника. А нынче при массовом машинном производстве с использованием высококвалифицированной рабочей силы, когда хозяином предприятия является группа держателей акций, в том числе и рабочих, когда с одной стороны, существуют гарантии и жесткий контроль государства при помощи налоговой политики и антитрестовских законов, а с другой профсоюзные объединения работников, невозможно определить — кто относительно кого эксплуататор, а кто эксплуатируемый. Прямая эксплуатация человека человеком заменяется косвеной — через многоликую компанию или государство. И каждый эксплуатирует каждого потому, что совершая работу по своей узкой профессии — он эксплуатируем, но получая квалифицированные услуги — сам эксплуатирует кого-то. То же происходит и у нас в стране. Разве государство не является эксплуататором всех своих граждан? А относительно друг друга? При подсчёте доходов своих граждан Госплан разбрасывает на всех, так называемые, фонды потребления. Однако, не все равно ими пользуются. Поэтому тот рабочий, который ежегодно ездит по бесплатной или частично оплаченой путёвке в санатории, делает это за счет того, кто этим благом не пользуется. Следовательно, косвено эксплуатирует своего товарища. Я уж не говорю о высокопоставленых государственных чиновниках и партийной элите. Поэтому нынче лозунг, предлагаемый всем пролетариям объединяться — анахронизм. Нет сейчас пролетариев.

Форд в 1905 году поставил на конвейер производство автомобилей для того, чтобы их покупали массы рабочих. Если же он им будет мало платить, то есть, чрезмерно эксплуатировать, то сам разорится. Вот вам и диалектика. Кто этого не понял, того раздавили кризисы. Так что не удастся вам собрать под своё знамя рабочих Европы и Америки. Разве что Китая. Да и тут у меня большие сомнения. Страна древней культуры не позволит нести вам знамя. Даже, как вы говорите, пролетарского интернационализма.

Вдруг входная дверь, наскоро обитая паклей и мешковиной, открылась, впустив вместе с облаком пара старшего лейтенанта Шмата. Алёшино внимание было привлечено к диспуту, и он буквально проворонил появление Шмата. Теперь ему пришлось напрячь всю свою волю, чтобы этот неожиданный визит свести к минимальным потерям.

— Чо, деды, чаёвничаете? Об чём трепитесь? Никак начальству косточки перемываете? Али ещё чего хуже? А?

— Никак нет, гражданин начальник. Вот обсуждаем перспективы революции в Китае. — ответил Дед.

— А ты, чо там за книги вертишь? — подозрительно разглядывая розовые тома в руках у капитана, проскрипел Шмат.

— Ленин. Сочинения.

— Ну-ка, дай гляну.

Шмат подозрительно осмотрел несколько ленинских томов, полистал и, убедившись, что в обложке вместо сочинений вождя не помещена какая-нибудь нецензурщина, успокоился.

— Ну, дак какие перспективы?

— Исключительно хорошие, гражданин начальник.

— То-то же. Нас теперь — во сколько! Голыми руками не возьмешь! Пролетарии всех стран! Ладно. Закругляйтесь. Штоб через десять минут лавочка была закрыта. Понятно?

— Так точно, гражданин начальник!

Глава 24

Утром, 6-го марта, как и ожидалось, развод затянулся. Вернее, он никак не мог начаться. Зэки тихонько переминались с ноги на ногу, переговариваясь в строю, обсуждая уже всем известную новость о смернти товарища Сталина. Все — и зэки, и охрана ожидали начала импровизированного митинга, на котором должен был сделать сообщение «сам» — майор Портков, начальник лагеря.

Морозец был небольшой, градусов 15. Чувствовалось близкое дыхание весны. Высокие сплошные облака, как громадной белой периной, застилали весь видимый купол неба, и при полном безветрии в воздухе лениво кружились пушистыми крупными созвездьями снежинки.

Майор Портков появился в сопровождении старшего лейтенанта Шмата. После обычной процедуры доклада, надев скорбную торжественную маску, он начал читать по бумажке официальное сообщение о последовавшей вчера, 5-го марта, смерти (шло перечисление должностей и званий) великого и гениального вождя и учителя товарища Сталина Иосифа Виссарионовича. И вдруг, в этот скорбный момент, когда по мысли майора должна была наступить траурная пауза, называемая почему-то минутой молчания, откуда ни возьмись, как в сказке, прямо перед строем, спокойным деловым, можно сказать, даже парадным галопом, продефилировал — сначала с правого фланга к левому, затем вспять, крупный заяц-беляк.

Все три сторожевых пса — Иден, Аденауэр и Эйзенхауэр, навострив уши, вытянув хвосты, восторженно взвизгнули и залились лаем в три голоса, приняв появление зайца, как приглашение к игре. Здоровенные, как телки, псы волочили своих проводников по сугробам, поднимая облака снежной пыли.

Заяц, тем временем, повернув к первому внутреннему ряду колючей проволоки, спокойно присел, выстрелил из-под хвоста заячьим горохом, а затем преспокойно, как кот, стал прихорашивать тёмные уши.

Майор наклонился к Шмату, что-то сказал, а тот, кивнув головой, подал знак. В тот же момент с фланга глухо рокотнул короткой очередью ППШ. Вокруг зайца поднялось облачко снежной пыли. Он удивлённо поднял голову, вытянул уши и, обнажив в улыбке два длинных передних зуба, побарабанил передними лапами по снегу.

Через секунду все охранники, соревнуясь друг с другом, палили короткими очередями в зайца. Заяц же, сначала подпрыгнул вверх, сделав великолепное сальто, приземлился и начал петлять, прыгать в разные стороны, иногда совершенно пропадая в вихрях снежной пыли, поднятой пулями. Но как только снежная пыль оседала, заяц опять, как ни в чём ни бывало, дразнил «охотников». Зараженные охотничьим азартом, охранники на вышках тоже вступили в «бой» станковыми пулемётами. От вышек потянулись светящиеся трассы, посыпались щепки со столбов ограды и стволов старых лиственниц. Грохот пулемётных очередей слился с прерывистым боем автоматов, визгом и лаем псов, звоном пуль о проволоку и треском расщепляемого дерева. Со стороны можно было подумать, что стрелковый взвод ведёт тяжёлый оборонительный бой. В пылу «сражения» кто-то из охранников метнул даже гранату. Грохот взрыва совпал с треском электрического разряда, произошедшего из-за короткого замыкания, так как одна из многочисленных пуль, а может быть и осколок гранаты, разбил фарфоровый изолятор. Лопнувший провод высокого напряжения, коснувшись земли, произвёл ослепительный фейерверк. Стрельба прекратилась. Когда рассеялась снежная пыль, зайца не было видно. Не было совсем. Ни тушки, ни зайца… Зато на дымящемся столбе ограды, подожженом трассирующей пулей и расщеплённом осколками, сидела громадная совершенно черная ворона. Нет, это скорей был ворон. На шее у него был повязан безукоризненной белизны галстук-бабочка. Одной ногой ворон небрежно почёсывал затылок и, повернув голову, нагло рассматривал своим глазом-пуговкой улыбающийся строй зэков и растерянные лица охраны и гражан-начальников. Потом, удобно устроившись на столбе, ворон вытянул шею и дважды хрипло произнёс: — «Дер-р-мо! дер-р-мо!!»

Затем птица взлетела и села на правый погон майора Порткова. Как только майор потянулся рукой, чтобы сбросить наглую птицу с плеча, ворон ловко долбанул его клювом в руку. Получил своё и старший лейтенант Шмат, пытавшийся оказать услугу начальнику.

Усевшись поудобней на майорском погоне, ворон вновь произнёс свою речь, чем вызвал уже ничем не сдерживаемый хохот зэков и невольные улыбки охраны. Потом он запустил клюв за ворот майорского полушубка и выволок оттуда женский бюстгальтер западноевропейского производства. За бюстгальтером последовали и другие предметы женского туалета совершенно невиданного качества, позаимствованые из лучших конфекционов Парижа. Вокруг майора на снегу валялись, как будто сброшенные впопыхах, чулки и пояса, трусики и комбинэ, бюстгальтеры и подвязки, по крайней мере, полудюжины обитательниц лучших заведений с площади Пигаль в Париже.

В заключение своего «выступления» ворон ещё раз произнёс краткую речь, обозвав майора весьма выразительно: «Дур-р-ак!», повернулся, опорожнил свой желудок на золото погона и черный полушубок, и, прихватив клювом шапку майора, медленно полетел в сторону густого подлеска, подступившего к самой ограде лагеря.

Через день майор поехал в Комсомольск объясняться, как и почему был сорван траурный митинг, каким образом он был превращён в цирковое представление и, что самое главное, где и при каких обстоятельствах был раздобыт столь редкий и экзотический в этих местах «реквизит» для спектакля.

Больше майор в лагерь не вернулся. Старший лейтенант Шмат получил ещё один строгий выговор. Рука, которую долбанула своим страшным клювом проклятая птица, распухла, и капитан Малкина прописала Шмату ежедневные уколы от бешенства, и ещё вкатила ему лошадиную дозу противостолбнячной сыворотки, от чего он вовсе опух и покрылся сыпью.

А на плацу ещё долго находили россыпи стреляных гильз, и всякий раз, когда зэков строили на развод, люди улыбались друг другу, вспоминая день смерти товарища Сталина.

Глава 25

В первых числах мая дни были уже по-весеннему ясными и тёплыми. Ручьи с весёлым шумом сбегали в распадки, и на возвышенных местах земля паровала под тёплыми лучами солнца, освобождённая от снежного покрова. На Амуре лёд стал пористым сверху. Между торосами лужи талой воды, как громадные естественные линзы, собирали солнечные лучи, которые довершали разрушение ледяного панциря. Почки на берёзах готовы были брызнуть зелёными искрами. Лётчики внизу бомбили фарватер, чтобы избежать заторов, как только поднажмёт ледяное крошево с верховьев могучей реки. Нужно было скорей освободить фарватер в районе Комсомольска ото льда, чтобы железнодорожные паромы могли, наконец, после месячного перерыва вновь соединить совгаванскую ветку с артериями железных дорог страны.

Тамбовские с нетерпением ждали первого парахода, который вместе с ледоходом должен был прибыть числу к десятому мая.

Но раньше парахода пришла весть о большой амнистии, под которую попадал и Алёша.

Урки присмирели, боясь спугнуть желанную птицу свободы. Только «вредители», «фашисты» и прочие «враги» продолжали пребывать в режиме надежд и ожидания. К тому же ходили слухи, что в связи с окончанием основных строительно-монтажных работ на нефтепроводе, Амурлаг будет расформирован.

Алёша не готовился к немедленному отъезду на запад с эшелонами освобождённых. Он знал, большинство из них не доедет даже до Иркутска. Так оно и получилось. То ли по чьему-то злому умыслу, то ли случайно, хотя организаторов этих транспортов вряд ли можно было заподозрить в наивности, массы только что освобожденных уголовников отправлялись в специальных эшелонах на запад. Изголодавшиеся по свободе, водке и бабам, они легко поддавались первому же порыву, а может и провокации, и, забыв о только что приобретённой свободе, грабили и насиловали всё и вся на пути, оставляя после себя разгром, как после батыева нашествия. Заканчивались эти бесчинства обычно жестокими расправами уже на следующей станции. Эшелон загонялся в тупик или между двумя порожняками, в открытых дверях которых стояли станкачи…

Алёша решил несколько времени пожить в Тамбовке. Здесь, особенно не перерабатываясь, он мог познать, как бы используя метод скрытой камеры, социальные и экономические рычаги, с помощью которых работал «двигатель» советского общества, вернее тот маленький мирок, осколок, каким была маленькая Тамбовка, разношерстная по составу населения, маленькая копия громадного океана, имя которому — социалистическое общество. Многое, о чём он знал, в силу своих исключительных способностей, узнал из интереснейших «лекций»-диспутов за стеллажами лагерной библиотеки, и ещё больше догадывался, Алёша хотел «пощупать» руками, стать таким же членом этого общества, чтобы в полной мере ощутить себя винтиком, песчинкой в страшном механизме небывалого ещё в истории государства-деспота, государства-раба, государства неисчерпаемых богатств, государства средневековой нищеты, государства-палача своих собственных граждан во имя светлого будущего всех людей на земле, в которое предлагалось верить этим, уже начавшим сомневаться гражданам. Через 12 долгих и страшных лет Алёша начинал свою новую жизнь на гражданке, на свободе.

Глава 26

Колька Шустрин охотно взял Алёшу на работу. Ему давно нужен был человек, который бы помогал ему в ведении нехитрой бухгалтерии базы. Честный, аккуратный, которому можно было бы доверять, и на которого можно было бы положиться.

Алёшу он заприметил давно. Знал его историю, а частые его посреднические визиты по разным поручениям командования лагеря дали ему возможность понаблюдать за этим скромным, немного странным парнем.

Шустрин положил Алёше шестьсот рублей в месяц плюс харч от пуза, каким располагала база. Он был уверен, что Алёша не пропьёт ничего и не украдёт. Оформил его бухгалтером-экономистом и даже привёз из Комсомольска новенькую серую Трудовую книжку.

Поселился Алёша у Ивана Чоха. Небольшая иванова изба была разделена на три светёлки, не считая сеней и кухни. В большой жил Иван со своей Прасковьей. В другой — лейтенант с поста ПВО по имени Вадим, в третьей — Алёша.

Иван брал с лейтенанта Вадима четыреста рублей в месяц за полный пансион, а с Алёши только двести, за жильё.

Лейтенант Вадим, белобрысый сероглазый парень из прибалтов, тяготился службой, в которую он вляпался по молодой глупости. Уже давно прошел срок хождения его в лейтенантах, однако, то ли умышленно, то ли случайно, Бог его знает, но, как только начальство представляло Вадима к повышению в звании, он обязательно встревал в какую-нибудь неприятность. То у него случится пожар на радиостанции, то солдат напьётся до безобразия и пойдёт в атаку на чью-нибудь избу леспромхозовским трактором, а то сам, будучи в городе по случаю примерки парадной шинели, наберётся в ресторане «Север» до чертиков. И, добро бы просто напиться, так нет, в смертной тоске по родным местам, начнёт поносить соседей по столикам, полезет в драку, и в результате очутится на гарнизонной гауптвахте.

Вадим ходил обычно в старом засаленом кителе. На плечах болтались скрюченными ломтиками старого швейцарского сыра погоны с позеленевшими от времени связистскими «жучками». Если смотреть на правый вадимов погон, то бывалый человек мог догадаться, что перед ним лейтенант, так как на нём сохранилась одна звёздочка и дырка от другой, когда-то бывшей на этом месте. На другом же плече погон и вовсе был без знаков различия.

Каждое утро Вадим «лечил» свой гастрит, который грозил перерасти в язву. А посему выпивал кружку горячего молока с растопленным в нём сливочным маслом. Однако к вечеру, в полной мере вкусив радостей опостылевшей службы в этом забытом Богом и чертом медвежьем углу, он напивался вдрызг спиртом, понося всех и вся, и желая своему желудку приобрести язву, хотя бы маленькую, со спичечную головку, которая помогла бы ему демобилизоваться и уехать домой, на запад. Обычно он это делал в обществе какой-нибудь безмужней бабы, а потому не всегда добирался ночевать до своей узкой холостяцкой койки.

Случись тревога, командир не знал, где его искать. И посыльному приходилось обходить чуть ли не пол деревни, пока кто-нибудь не подсказывал, у кого нужно сегодня искать лейтенанта Вадима.

Алёша быстро освоил бухгалтерские хитрости громадной районной базы рыбкоопа, которой командовал Колька Шустрин. Через две недели он знал то, чего ему и не положено бы знать по расчётам Николая Шустрина. Причём, досконально и во всех подробностях — от самого основания базы и до сего дня. Этот факт несколько озадачил Шустрина, но, видя в Алёше понятливого парня, он принял административно правильное решение — не просто «покаялся», но в подробностях объяснил все скрытые мотивы его деятельности.

И выходило, что в эту круговерть расхищения государственной собственности втягивалось всё больше людей, часто призванных охранять и лелеять эту самую собственность по мысли основателей государства. Мало того, условия, в которые были поставлены эти должностные лица и требования, которые предъявлялись к их деятельности, не только поощряли, но требовали нелегального расхищения этой собственности, а, следовательно, неизбежного присвоения части этой собственности. И весь этот поток сверхнормативных «благ» проходил через руки его, Кольки Шустрина, и случись что, — ответ придётся держать ему, Шустрину, как это уже случалось в его жизни. А потому большой риск резонно требовал и своей не малой доли.

И теперь все дела Колька Шустрин не стесняясь вел в присутствии Алёши, как бы приглашая его в сообщники, и в то же время, как опытный педагог, наглядно демонстрировал неизбежность и даже необходимость функционирования этой подпольной экономики.

Обычно с 10-ти до 12-ти утра Колька устраивал «приёмные» часы. Его избушка, добротная, с небольшой ладной печью, походила ни то на сторожку, ни то на каптёрку при базе. Простой некрашеный стол, две лавки, две табуретки, тумбочка и старый самодельный шкаф-буфет. У двери прямо в брёвна были вколочены колки, на которые посетители могли бросить свои шапки и повесить шубы.

Светёлка эта, метров в 15 всегда была аккуратно прибрана, на окошках светились свежие занавесочки, а посуда в шкафике блестела, как солдатские пуговицы на параде. У печки лежали берёзовые поленья. Всё это обиходила кастелянша-уборщица Фенька Шишкина.

Сегодня, наведавшись в избушку, Алёша застал на «приёме» у Кольки командира поста ПВО старшего лейтенанта Анисина. Со стороны можно было подумать, что два приятеля встретились после работы скоротать время за приятной беседой. Оба были приблизительно одного возраста, одеты в ватники защитного цвета, небрежно распахнутые на груди. Хоть и был конец мая, но утренники ещё были холодные. В сопках и на отрогах Сихотэ-Алиня снежные шапки только начали подтаивать. А потому короткий солдатский ватничек был, пожалуй, в этих местах самой популярной демисезонной одеждой.

Старший лейтенант Анисин накануне вернулся из Комсомольска вечерним параходом со сборов, где, видимо, был озадачен новыми заботами, решение которых не могло продвинуться без участия Кольки Шустрина.

Алёша присел тихонько сбоку на лавке. Анисин примолк.

— Ничего, Федотыч, продолжай. Лёха свой человек, — заметил Шустрин.

— Да-а, так вот, Коля, дали мне сроку — к осени построиться и доложить. И все дела. — продолжал Анисин прерваный разговор.

— Ну, давай ещё раз подсчитаем, сколь же тебе по нормам надобно помещений, — доставая счёты сказал Шустрин. — Итак?

— Казарма. На 36 человек по 4 метра на нос.

— Будем считать на 18. Поставишь двухярусные нары. Тьфу, койки. Извини. Привык, — щёлкнул костяшками Колька. — Дале?

— Пункт управления. Ещё метров двадцать…

— Так.

— Приёмный пункт…

— Так, — щёлкал костяшками счётов Колька.

— Аппаратная для стационара. Тридцать метров.

— Так.

— Ленинская комната…

— Так.

— Столовая с кухней…

— Так.

— Каптёрка с сушилкой… — по бумажке читал Анисин.

— Так.

— Ну, командирский кабинетик, что ли, или как там, канцелярия… Что там получилось?

— Метров шестьсот. Меньше не обойдёшься. Сколь тебе выдали средств на всё дело?

— Полторы тысячи…

— Фю-и! — свистнул Колька. На эти деньги разве что сортир на твою команду можно соорудить. Не веришь? Вот ценник. Поинтересуйся.

— Да знаю. Задавали вопросы. И ежу ясно, что это не деньги. Мало, что своими силами строить придётся, плюс боевую службу нести, так хоть бы подкинули чего из стройматериалов. Тайга ведь. Ни кирпича, ни гвоздя. Цирк да и только!

— А они что?

— Да что? Как повелось. Проявите, мол, солдатскую находчивость…

— Ну, у меня этот номер не пройдёт! Так и знай, что твои ребята спиздят, вернёшь и будут крупные неприятности.

— Да я ж не за тем к тебе пришел… Посоветоваться нужно. Одна голова хорошо, две — сельсовет!

— Во-о! Так-то оно лучше. Подумаем. Что-либо придумаем, — сказал Колька, доставая из ящика под столом бутылку грузинского марочного коньяка. — Фенька — крикнул Шустрин.

В дверь заглянула сухонькая мордашка Феньки Шишкиной с вопросительно растопыренными желтыми глазами.

— Чего?

— Чо там есть закусить? Волоки-ка. Там где-то ящик с консервироваными ананасами. Прихвати баночку. Ну и всё такое…

— Хорошо. Щас. — и скрылась за дверью.

— Не-е, Николай, я эту гадость не пью. Клопами воняет. — сморщился Анисин, глядя на лакированную коньячную этикетку.

— А я тебя и не насилую. Знать, ты не созрел ещё до этого райского напитка. Клопами, так клопами. А я так очень уважаю. Конечно, пить его нужно не банками. Ну а водочку приемлешь?

— Отчего же. Особливо, если под хороший харч.

— Обижаешь. Ты же знаешь, Федотыч, у меня всегда хороший харч. — сказал Шустрин, доставая из того же ящика белоголовую бутылочку с белозелёной наклейкой Московской Особой. — Эта подойдёт?

— Подойдёт!

— Вот и лады.

Дверь скрипнула и Фенька, как заправская официантка, поставила на тумбочку большой поднос, покрытый белоснежным накрахмаленным льняным полотенцем и бесшумно исчезла. Шустрин сдёрнул полотенечко и мигом превратил его в скатёрку, поставив сверху поднос.

На тарелочках китайского фарфора лежала нарезаная сухая колбаска, ломтики копчёной кетовой тёшки и осетрового балычка. Отдельно стояла вскрытая банка с консервированными ананасами, на блюдечке тонко нарезаный лимон и фигурно очищеный апельсин. Тут же стояли два хрустальных стаканчика-стопки. Отдельной горкой горбатился тонко нарезаный ещё тёплый утренний хлеб, а в розетке желтело масло.

— Может ты соления любишь или икру какую?

— Да уж чего-чего, а квашеной капусты я за службу в армии съел полный рацион, отпущенный на всю жизнь. От икры же сплю плохо. Поначалу на неё налегал, а нынче на неё смотреть тошно.

— Правильно. Здоровье береги. Мы с тобой люди европейские. От переизбытка икры можно печень запросто посадить. Думаешь, шучу?

— Не-е. Я ничего.

— То-то. Был тут один особист в лагере. Тоже старшой, как ты. Перевели с запада в 46-м. Видать там оголодал, так жрал эту икру тазиками. И что ты думаешь? Печенью заболел! Демобилизовали. Плакал вот такими слезами! — показал полпальца Шустрин. — Не хотел возвращаться в свою голодную смоленщину. Учитывая его заслуги перед родиной, начальник Амурлага помог ему устроиться инспектором отдела кадров в Дзёмгах на почтовый ящик, что гонит свою продукцию по Амуру.

— Значит твой знакомец земляк мой. Я ведь тоже смоленский. В сороковом призывался. Попал на Дальний Восток. Просидели тут всю войну по готовности 1. Не стреляли, но и кормили так, чтоб не уронил винта. В 45-м полегчало. Сбегали в Маньчжурию, а потом дембель. Съездил на запад — такое там уныние — разруха да голод. Вернулся сюда. Поступил в Комсомольске в строительный техникум, а как кончил, — опять в армию призвали. Аттестовали офицером. Вот и служу. Ничего. Приемлемо. Женой обзавёлся, детишками. Двое уже. Тоже избу нужно ставить. Не жить же на квартире. Всё же — командир. Да и старшине изба не помешает.

— Правильно говоришь. Ну что ж, выпьем помаленьку для начала.. — Николай плеснул в стакашек Анисина водки, а в свой — слегка коньяка.

Чокнулись. Анисин взял в правую руку стакашек с водкой, в левую корочку хлеба, вдохнул и пробормртал:

— Берегись, душенька, оболлю-у! — вылил водку в свой крупный рот, понюхал корочку, а затем, поставив стакашек, кинул вслед водочке ломтик теши. — Так что, Николай, мне присоветуешь? Ведь ты у нас единственный ныне поставщик гвоздей, шифера и краски, — жуя продолжал Анисин.

— Верно. Как упразднили Амурлаг, ихнюю базу слили с моей.

— В том-то и дело.

— А что, у тебя уж есть, куда гвозди бить и что шифером крыть?

— Не-е. Пока нет. И как сварганить сруб за эти деньги не соображу. Одного лесу-то делового нужно тысяч на двадцать.

— На тридцать пять. Да на пятнадцать всего остального. Тысяч двадцать-двадцать пять ещё кинь на накладные расходы и зарплату специалистам. И это-то по госценам. Любой сметчик подтвердит.

— Знаю, прикидывал. Всё ж в строительном техникуме штаны протирал. Думаю, вот, я и сам могу плотничать. Пару солдат ещё умеют топор в руках держать. Да печи могу класть. Слепим.

— Слыхал. Никак и голландку можешь сложить?

— Могу.

— Ну, Федотыч, цены ведь тебе нет! Тебя ж твои командиры на руках должны носить! Премировать к каждому празднику, включая восьмое марта, да что там, — орденами награждать! — ехидничал Колька.

— Ладно. Хватит зубы скалить. Плесни-ка лучше ещё беленькой.

— Да я шучу, Федотыч, действительно ты молодец, — заметил Шустрин, наливая Анисину Московской. — Вот что, Федотыч, скажи-ка, а есть ли у тебя фонды на дровишки?

— Есть. — Сказал, отфыркиваясь Анисин, закусывая балыком водку. — Наряжено на лето 12 кубов дров для кухни. По четыре рубля за куб на корню. И тут, шельмы, съэкономили. Солдат спилит, солдат вывезет, солдат поколет.

— Вот и хорошо Выписывай, езжай в тайгу и вези сухую валёжную берёзу. Бери, сколько сможешь. Хоть тысячу кубов. Никто слова не скажет. Даже в благодарность. Это ж мусор в тайге, а не деловой лес.

— Зачем мне столько?

— Не тебе, так другим. Сухая берёза — лучшие дрова.

— Знаю. На кой мне ещё кого-то снабжать дровами, когда самому-то не управиться со своими строительными проблемами?

— Э-э, Федотыч, туго соображаешь. Купишь в управлении Амурлага пару старых срубов в брошеных лагерях. Я это тебе устрою. Обойдётся тебе эта покупка рубликов в пятьсот. Включая кабак для амурлаговских писарей. Перевезёшь. Балки тебе нужны будут? Нужны. Строевой лес для балок, метров в 12–15 тебе никто не даст. А вот за сухие колотые берёзовые дровишки обменяешь у леспромхозовских ребят валёжные лиственничные хлысты, что приволокли трелёвочными тракторами под свои избы на дрова! Видал?

— Видал.

— Лучшего материала для балок не найдёшь. Сухие, просмоленные. То, что нужно! За хлыст кубометров по десяти придётся тебе отвалить, ну, и как водится, распить бутылочку.

— Ну, Николай, голова! Вижу, не даром ты ворочаешь базой! Налей-ка ещё!

— Не гони лошадей. Тебе ещё на службу идти. Мирное наше небо охранять. А мне не к лицу подрывать твою боеготовность. Бутылку возьми с собой. Вечером за щами дома кончишь. Да бери, не стесняйся. Видишь, спецразлива. Для севера. Ленинградская. Не то что у Коняевой на полке в магазине. Там сплошь хабаровский «сучок». А это не водка — слеза ангельская!

— Однако, в лагере я добуду и кирпич для печки!

— И всю железную арматуру для печей, и скобы. Только торопись. Не ты один будешь там пастись. Пожалуй, мужики уж приступили. Твой выигрыш в транспорте и рабочей силе. Кое — что и тебе достанется. Сразу сообразил бы, был бы первым. Считай, пол дела сделал. А так припоздал немного. Ну не горюй. Недостающее я тебе подброшу.

— Что возьмёшь?

— Вот это деловой разговор! Не особо много. Я тебе уж сказал, в чём твоё богатство. Твоя валюта — транспорт и рабочая сила. Вот и поможешь мне транспортом и людьми во время июльского разлива. Базу-то опять зальёт. Спасать народное добро во время стихийного бедствия нужно. Как раз и по уставу тебе положено так поступать. Так что — ажур!

— Что-то ты темнишь, Коля. Коль знаешь, что у тебя в июле по расписанию стихийное бедствие, отчего бы тебе сейчас не перенести имущество в безопасное место? А то и базу всю передислоцировать повыше, где не заливает? А?

Колька сморщился, как печёное яблоко, голова его откинулась назад, всё тело его сотрясалось от хохота, из глаз лились слёзы:

— Ха-а-а-ха-х-х-ха!!! Умори-и-и-л!! Дитё-ё-о!! Охх-ха-ха!! Пацан1 Ах-хох!! — утирал глаза Колька, — Ты что ж, думаешь, если бы у меня не мочило базу, так я б тебе устроил краску и шифер? Я б поил тебя водкой? Не-е, милый! Ты бы не пришел ко мне. Знал бы, что шифера я тебе не дам ни за какие деньги. И вырыл бы ты землянки, и сосал бы зимой лапу вместе с твоими солдатами. И все вместе материли бы отцов-командиров. Ан, нет! И ты, и отцы-командиры твои знают, что есть такие кольки шустрины повсюду, которые выручат их, сделают благоприятные показатели по расходам на строительство, отломятся им бо-ольшие премии и, возможно, перевод в Европу схлопочут за усердие. И всё за счёт горба таких чижиков, как ты, да твои солдаты. Да, да, Федотыч. Не топырь на меня глазыньки! На бумаге выйдет экономия госсредств по расходам, на деле-то — хищнический перерасход! А не будет стихийного бедствия — как же спишешь товар, который пойдёт тебе, а, следовательно, Красной Армии на казарму, да на избу тебе и твоему старшине, да на приварок твоим солдатам?

— Да и тебе немало перепадёт. Так ведь?

— Так. Не отрицаю. Но лично мне — в меру. Я получаю удовлетворение от самого процесса моей деятельности. Я по натуре — коммерсант, делец. Я — теоретически чуждый элемент. Но без меня советская власть обойтись не может.

— Ишь, капиталист! Тебе бы где-либо в Штатах жить.

— Не-е. Там не интересно. В Штатах за двести последних лет собрались лучшие коммерсанты и дельцы со всего света. Потому они первые и недосягаемые. Я бы там, конечно, тоже не был бы последним безработным, но… не то! Там всё это делается легально, по закону. А здесь — риск, игра! Острота ощущений! Невиданные возможности для гибкого изобретательного ума! Здесь на дороге валяются деньги, только бери, не ленись!

— Всё же, на кой ляд тебе столько?

— Да я ж тебе толкую, тетерев ты смоленский, мне — самая малость. Остальное скармливаю. Кому — не твоё дело. Можешь догадываться. Что ж ты думаешь, и мои, и районные, да и краевые начальнички на своё жалование живут? Презенты дорогими мехами бабам своих шефов тоже за свои? Дудки! Вот такие, как я и создают им негласный резерв, неучтёный, из якобы списанных по закону средств. Кому львиная доля перепадает из всего этого я даже не знаю. Понял? Если же что, то ответ буду держать я. Как зиц-председатель Фунт! Во, как!

— Как кто ты будешь?

— А-а! Не знаешь? Кроме уставов и политинформации нужно читать классику! Ильф и Петров. Были такие чудные писатели. Почитай их романы «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок». Они, правда, счас запрещены. Однако, зайди к Катерине в библиотеку. Скажешь, я послал. Даст тебе. О-очень поучительная литература!

— Выходит, ты меня приглашаешь в сообщники? Толкаешь на преступление?

— Верно. Только не совсем. Я тебя никуда не толкаю, а в сообщники приглашаю. Это так. А толкнули тебя на преступление твои отцы-командиры. Я тебе уж час об этом толкую. А ты, точно пень, никак не сообразишь. Ведь дав полторы тысячи на устройство поста тебя уже толкнули на преступление! Все же понимают, что за эти деньги ты кирпича на одну печку не купишь в тайге! Значит будешь ловчить, воровать, скупать краденое, то есть, «проявлять солдатскую находчивость», выискивать «скрытые резервы». Так ведь? Все эти действия очень даже чётко квалифицированы в уголовном кодексе. Зачитать?

— Не надо…

— То-то. А тебя и таких, как ты приобщают к нелегальному использованию природных ресурсов и поощрению к деятельности таких, как я. Понял?

— Понял. Ведь я ж не знаю законов. К тому же, я ведь не для себя.

— Во-во! Незнание закона, между прочим, не освобождает от наказания! А там, где не себе, там и себе возьмешь. Даже не заметишь. Избу своим детишкам будешь рубить? Сколь она будет стоить знаешь? Свои деньги положишь на неё? Нет! Да и денег таких у тебя нет! И правильно. Должны тебя обеспечить жильём. Потому как в этой дыре ты сидишь не по собственному желанию, а несёшь государственную службу.

— А я может сознательный! Вот не приемлю всего этого. Я хочу честно.

— Честным тебе не дадут быть твои же командиры. В который раз объясняю! Не видел ещё такого тупицы! А сознательных мы уж таких видели! Сознательным быть, жертвовать заради красивой идеи можно даже жизнью. Если действительно веришь. Но только с в о е й! Это можно. Пожалуйста. Однако, жертвовать чужими жизнями — это ни-ни! Я э т о г о не признаю! К тому же, наши-то детки ещё десять раз подумают, а прав ли родитель, стоит ли эта идея таких жертв? Жертвоприношение — это ж дикарство! Язычество! Осуждено историей! Ты в школу-то ходил?

— Четыре класса. Ещё три в армии кончил.

— Видать, двоечником был? А?

— Будет зубоскалить.

— Да не обижайся, Федотыч. Таких, как ты — пол страны.

— Ну вот ты ж не такой.

— А такие, как я, — больше сидят. Не пришло ещё наше время.

— Надеешься, что придёт?

— Непременно! — заметил Шустрин, посасывая ломтик ананаса. — Погоди, вон верхушечка уж начала ездить за кордон, фильмы крутить стали заграничные. Узнаёт народ, как люди живут за околицей нашей деревни. Соблазн велик и требует средств. Вот и понесётся душа в рай. Не веришь? Погляди на любую бабу — что она высматривает в фильме? Какая шляпка на героине. И себе мостырит такую же. А за шляпкой захочет и избу себе оборудовать, как в кино. Так что наш брат успевай только крутиться! А поскольку желаниям людским предела нет, то и никакой зарплаты не хватит. Тут-то таким, как я — зелёная улица и откроется.

Ну ладно, Федотыч. Что-то мы с тобой расчувствовались. Потянуло на лирические отступления. А ведь у меня приёмное время кончается. Да и твои там заждались командира. Вот что. Давай-ка на той неделе махнём на рыбалку. Где-то в среду. Часов с 3-х. Лодка-то у тебя на ходу?

— В порядке.

— Хорошо. Подумай за это время. А то смотри, через партийную и советскую власть тебя «напрягу» спасать народное имущество во время стихийного бедствия.

— У тебя чо и власть уж под каблуком?

— А ты что ж думаешь, председатель сельсовета живёт на свои четыреста рубликов в месяц?

— Ну даёшь! Однако, раз можешь меня и так «напрячь», отчего ведёшь переговоры со мной?

— Во-первых, ведёшь переговоры ты, а не я. Тебе нужен шифер, а не мне. А во-вторых, щупал тебя. Каков ты есть.

— Ну и каков?

— Сопротивляешься для виду. Как баба, которая любит, чтоб с неё рубаху рвали. А потом аж-но визжит от сладости. Деваться тебе некуда. Застолбили тебе путь. Потому и объяснил тебе всё прямым текстом. Чтоб легче было решение принимать. Как наркоз при операции. Понял?

— Понял.

— Тогда разбежались. Фенька!

Дверь отворилась, в светёлку юркнула Фенька Шишкина и вмиг убрала всё со стола.

Мужики вышли на воздух. Тёплый июньский день набирал силу.

Глава 27

Главным средством существования этой небольшой поамурской деревеньки, как и пятьдесят лет назад, была река и лес. Небольшие приусадебные участки, отвоёванные у тайги, пойменного мелколесья, вполне нормально рожали картофель, капусту, лук, огурцы, а кое-где даже помидоры. Правда, плоды их едва достигали юношеской зрелости.

Многие сельчане имели коров, которые в летнее время паслись прямо в тайге, а на зиму мужики заготавливали в пойменных лугах вдосталь прекрасного сена. Рядом с коровами в хлевах жирели кабанчики, а уж рыбному столу могли позавидовать изысканнейшие гурманы.

Потомки первых переселенцев начала века, нынче разбавленные освобождёнными из лагерей ГУЛАГа административнопоселенцами, выходцами чуть ли не из всех краёв Союза, не были охвачены жестким ярмом тотального колхозного строительства, уничтожившего там, на западе, вековую тягу крестьянина к земле, цепкую хозяйскую хватку потомственного земледельца.

Рыболовецкий колхоз был как бы подспорьем в хозяйстве. Функционировал он три-четыре месяца в году. Да и рыболовецкие бригады скорее походили на старые артели, а потому и не играли решающей роли в жизни Тамбовки.

Зимой мужики рубили лес в леспромхозе, осенью добывали кедровый орех. Тайга поставляла к столу ягоды и грибы. Даже в самые голодные годы, когда в западных областях от голода умирали тысячами, здесь было сытно и вольготно.

Во время путины, в сентябре, каждый заготавливал себе от сорока до пятидесяти хвостов прекрасной жирной кеты, которая солилась и коптилась. Этого вполне хватало семье из четырёх-пяти человек на год. В каждой избе зимой можно было найти кетовую и осетровую икру собственного посола, желтые поленья ароматного осетрового и калужьего балыка, розовокоричневую кетовую тёшку. Это была каждодневная пища, без которой в суровом амурском понизовьи просто было бы не прожить.

Свежую же рыбу мужики добывали каждодневно. Зимой и летом. Сегодня — ты, завтра — я. Избыток улова всегда раздавался соседям. Кому когда как повезёт. А потому и ходили друг к другу на пельмени из тайменя или душистую уху из касаток и плетей. Удочек здесь никто не признавал. Разве что детишки баловались. Ловили сетью. И хотя в последнее время в деревне появился инспектор рыбнадзора, пояснивший, что отныне ловля рыбы сетью есть нарушение закона и браконьерство, сеть оставалась основной снастью рыболовства.

Сначала мужики возмутились посягательству на свои исконные права, даже грозились утопить инспектора, но потом, как-то незаметно примирились, уплачивая, как дань, как налог небольшие штрафы, распивая с инспектором очередную бутылку спирта.

Рыбинспектор, как, впрочем, и старшина милиции Федя, и председатель сельсовета рассматривались мужиками как обязательные представители государства, присланные как бы на кормление в их деревню за блага, предоставленные тем же государством в виде почты и дебаркадера для параходов. Рыбкооповская база, леспромхоз со своим хозяйством и лагеря бывшего Амурлага трактовались тамбовскими как соседи. Вполне сносные, не посягающие на их права. Даже полезные, так как позволяли пользоваться своим клубом, магазином и железной дорогой.

Сам жизненный уклад тамбовчан подразумевал обязательное владение лодкой. Лодку можно было трактовать, как сельскохозяйственное орудие. Лодки были разные. Но сплошь деревянные плоскодонные. У некоторых сельчан, особо оборотистых, появились моторы. Стационарные, конечно. В основном старые мотоциклетные, но были счастливчики, обладавшие одноцилиндровыми шестисильными моторами от электрических движков Л-6.

Лодка у старшего лейтенанта Анисина была большая, просторная. В неё свободно могло поместиться человек двенадцать. На лодке стоял двухцилиндровый движок Л-12 — предмет зависти всех тамбовских мужиков, включая рыбинспектора.

Лодка была как бы нештатным военным имуществом. Также, впрочем, как и прекрасная 75-ти метровая капроновая сеть. Командование понимало, что заброшенный в эту глухомань пост, иногда месяцами отрезанный от внешнего мира, не может сидеть только на концентратах да консервах, когда под носом богатая рыбой река и дичью лес. А потому добивалось выдачи таким подразделениям особых лицензий на право лова рыбы и отстрела дичи в тайге. Командиры имели довольно широкие хозяйственные права в части покупки у населения избытков картофеля и капусты. Так что у хорошего хозяина, каким был Анисин, склад ломился от тушёного консервированного мяса и лосося в собственном соку.

Ещё накануне, во вторник, Анисин приказал сержанту электромехаников проверить двигатель, заправить бачок и подготовить к завтрашней «операции» лодку и сеть.

Состав «экспедиции» был уточнен заранее: он сам, Анисин, и старшина. — с одной стороны, и Шустрин с Алёшей — с другой. Ведёрко для ухи, картошечка, специи и прочие необходимые вещи для короткого пикника за ухой на лоне природы были тщательно завернуты в старый списаный противохимический комбинированный костюм типа Л — 1 и уложены в «бардачок» — специальный ящик на носу лодки.

К назначенному времени к готовой к отплытию лодке, у которой хлопотали Анисин со старшиной, подъехали на телеге Иван Чох с остальными участниками «экспедиции». Иван помог Шустрину снять с телеги ящик с двумя десятками белоголовых бутылок и большой картонный короб.

— Ты чо, Николай, сдурел? Куды столь водки на три часа?

— Что ты, Федотыч, нам хватит и по бутылочке. Остальные для деда Кондрата. Давеча просил доставить. «А то, — говорит, — мёрзнуть стал на реке, как еду бакены зажигать». Вот и прихватил. В коробке тоже гостинец деду. Колбаска, там, тушёнка китайская, соль, спички, сахар, чай, прочая бакалея. Пару килограммов китайских апельсин. Пусть дедушка побалуется со своей старухой. И так, как отшельник живёт. Небось, моряцкие власти не очень заботятся о нём.

Давай, Иван, помоги погрузить в лодку.

Вдвоём с Иваном они аккуратно поставили ящик с коробом так, чтобы не нарушилась остойчивость лодки.

— Ну что, капитан, отдавай концы!

— Погодь, Николай. Мне ещё по службе надо с Вадимом переговорить… Вишь, телипается спросонья. Щас ему заступать оперативным. Ва-а-дим! Давай сюда! — Крикнул Анисин. Потом после паузы: — Что, Иван, он хоть ночевал-то дома?

— Я што, Анисин, у тебя в порученцах числюсь? Ты мне жалование не платишь. А што он мой квартирант, так не обязан я тебе докладывать, иде он ноччю быват. Вот так-то, милок! У него спроси!

— Ну, Иван, погоди! Придёшь ты ко мне за бензином для своего «самовара». Во! — Получишь! — сунул Анисин Ивану кукиш.

— Зря ты, Федотыч, кукишами разбрасываисся! Не всюды твой автомобиль на толстых колёсах пройдёт! Придёшь ко мне за моей Машутой. А я те тем же концом по тому же месту!

— Ну и шельма же ты, Иван!

— Уж каков есть. Так што, лучче худой мир, нежели добрая ссора.

Подошел лейтенант Вадим. Вид у него был помятый, волосы не чёсаные, знаменитый китель расстёгнут, жёванные грязные синие штаны нависали бульбами над старыми стоптанными сапогами давно не видевшими щётки.

— Ты хоть бы привёл себя в порядок. Как никак на службу заступаешь.

— Приведу. Ещё час времени у меня есть., - сиплым с перепоя голосом ответил Вадим.

Анисин повёл носом, как пёс.

— Ты чо, уже того?

— Не-а… Это со вчера. На именинах был.

— У кого?

— Не знаю. У кого-то из леспромхозовских. В ихнем бараке. Бабы затащили.

— Чо ж ты там пил, што дух такой ядовитый?

— Всякое. Што было, то и пил.

— Гляди, ещё ослепнешь! Не хватает мне как раз для полного порядку из-за тебя чэпэ. Выспался хоть перед дежурством?

Вадим пожал плечами.

— Не мешало б ещё часика три покимарить. Иван, я когда пришел домой?

— Пришел!.. Кака-то лахудра тебя утром приволокла! Иде ты её тольки взял? На ей же все черти отмечались десять лет назад! Здоровая — во! Лапы — во! Морда пегая, как масленичный блин! Патлатая — чистая ведьма! Лет сорок ей. Говорит басом, как боцман с «Чичерина». Зад, как у моей Машуты, а титьки, как торбы с овсом — во! — махал руками Иван.

Вадим заулыбался.

— Титьки помню. А кто такая — не помню. Сначала пили, потом поволокла она меня в другую комнату. Ну, там вроде пользовал я её. А потом ничего не помню.

— Пользовал! — взревел Анисин, — тоже мне кобель! Попробуй принеси в подразделение каку заразу! Враз под трибунал отдам! Слыхал? Физиономия у ей пегая! Може больная!

— Не кричи, Анисин, — просипел Вадим, — У тебя жена под боком? То-то. Молчи. Што ж мне, отрубить и выбросить собакам? Или ты укажешь, в какой мне бордель ходить? Ну, подумаешь, сорокалетняя! Может ей и поменьше. Мало ли что Ивану спросонья померещилось?! А ведь ей тоже хочется! Отчего же не помочь? У нас же человек человеку — друг товарищ и брат! А ты, вот, Анисин, как хороший командир, проявил бы заботу о подчинённом, да пошел бы с ним на именины. Глядишь — удержал бы от дурного поступка. Правда тебе бы твоя Настя навешала бы фонарей, и мне пришлось бы за тебя дежурить неделю, — ехидничал, улыбаясь, Вадим.

— Ладно, ладно, иди уж. Чтоб порядок был! Будет кто спрашивать из полка — на совещании я. По строительству. Недосягаем, мол, сейчас.

— Слушаюсь! Товарищ старший лейтенант! — ёрничал Вадим, прикладывая ладонь к патлатой непокрытой голове.

Анисин оттолкнул лодку, крутнул заводную ручку, мотор чихнул и ровно зарокотал. Лодка медленно, описывая дугу, пошла от берега.

— Вот, сукин сын! — не мог успокоиться Анисин, — прощалыга, бабник и ханыга! Но — золотой специалист! Станцию знает, как свои пять пальцев! Босяк проклятый! Что мне с ним делать? — ворчал Анисин.

— Не тронь ты его, Федотыч, Видать, хороший он парень. В хорошие бы только руки его. Скучно ему здесь до смерти. Ты-то всю жизнь прожил в деревне. С измальства. Так?

— Так, Коля.

— Ну а он, видать, городской. Верно?

— Точно. Из Риги он.

— Вот видишь, Рига ж — это Европа! ХХ век! А здесь? Раннее средневековье. Азия! Скажи спасибо, что он по пьянке не палит из автомата вдоль улицы.

— Свят, свят, что ты, Коля?!

— Ты ж член партии, Анисин, а крестишься!

— Это уж привычка, Коля. От стариков идёт. Партии это не помеха, В Бога я всё одно не верую.

— А в кого ж ты веришь?

— Ни в кого… Не знаю, — вздохнул Анисин.

— Вот это-то плохо, что ни в кого.

Лодка, зарываясь носом в трёхбальную волну, шла наискось к левому берегу.

— Вот что, Федотыч, давай сразу рули к деду Кондрату. Всё одно метать сейчас сеть рановато. А у деда в садке всегда живая рыба есть. Посовещаемся за ухой, а потом, часам к семи метнём сетку.

— Что ж, потом так потом.

Лодка пересекла наискось бурную амурскую стремнину и, держась левого берега, пошла вниз к показавшейся в устье распадка избушке.

Дед Кондрат вышел к берегу, заслышав шум мотора. Анисин подрулил к колку с кольцом, за которое крепилась цепь дедовой лодки.

Лодка бесшумно скользила по инерции к берегу с загодя выключеным мотором. Шаркнув по песку, упёрлась носом в берег. Старшина ловко спрыгнув на мокрый песок, закрепил лодку за швартовое кольцо.

— Здравствуй, дед Кондрат! Принимай гостей и гостинцы впридачу! — бодро поздоровался Шустрин.

Все остальные участники «совещания», соблюдая этикет, тоже раскланялись с хозяином распадка.

— День добрый, граждане начальники. Милости просим, — хитро улыбался в седую патриаршью бороду дед Кондрат. — Мы со старухой завсегда гостям рады.

— Дедушка, а мы к тебе ушицы похлебать да потолковать, вот, с приятелями на досуге пожаловали. Рыбка-то в твоём садке не перевелась?

— Что ты, Никола, как это у меня в садке рыбка переведётся? Никак нет! Особо, как для тебя с товарищами. Щас соорудим! Просто мигом. Зараз старуху кликну.

— Не беспокойся, дедушка, мы ведь и сами с усами, — продолжал Шустрин, — нам ведь интересно-то самим разделать рыбку. Да и за работой мысля хорошо зреет. Так-то. А к вечеру мы тебе восполним садок. Сетку кинем пару раз под твоим берегом. Что, есть ещё осетры?

— Есть. Куды им деваться.

Дедов садок представлял собой небольшой прудок кубометров на семь, устроеный рядом с ручьём, вытекавшим из распадка. По выкопаному отводу вода поступала в прудок и по такому же отводу вытекала из него. В устье входного отвода и в истоке выходного были укреплены редкие плетни из лозы, не дающие рыбе уйти из садка в ручей. В чистой прозрачной воде стояли, уткнувшись носами в плетень, два больших осетра килограммов по семи каждый, один поменьше, эдак, килограмма на полтора, штук пять сижков и сазанчиков молоденьких, лениво бродивших вокруг осетров.

Колька взял подсак, осторожно подвёл под меньшего остерка, и, ловко усадив его в сетку, вынул трепещущую рыбину из воды. Оставшиеся осетры нехотя шевельнулись и продолжали своё дежурство у плетня. Таким же образом Шустрин взял сазанчика и сижка.

— Хватит. Как, Анисин, не обожрёмся?

— Довольно. В самый раз.

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — суетился дед Кондрат.

Пока гости отбирали рыбу, дед приспособил старуху помыть ведёрко, приготовить чистую посуду, почистить картошку.

Анисин с Колькой, как заправские раздельщики, чистили и разрезали рыбу на куски. Запах свежих рыбьих потрохов щекотал нозздри. Старшина тем временем раздувал кострище на берегу ручья.

— Сёмушка, а Сёмушка, иди сюда, хлопчик! Кыс-кыс-кыс, — позвал дед в сторону избушки, — угощеньице для тебя есть. Иди, иди сюда, Сёмушка!

Из открытой двери избушки достойно, как на дипломатическом рауте, вышел огромный пушистый сибирский кот тёмносерой масти с чёрной лентой по спине, и медленно направился к деду. Пушистый хвост торчал кверху огромным ершом, и только кончик его изгибался из стороны в сторону. Пучки жестких белых усов торчали по сторонам черной пуговки носа и над желтыми глазами с узкими тёмными щёлочками зрачков. Не доходя шага до деда, кот остановился и, показав розовый кончик языка в обрамлении белоснежных зубов, подал голос, как бы спрашивая, — «Чего звал?».

— Вот, Сёмушка, для тебя потрошки осетровые, кушай, хлопчик, кушай, — протянул дед Кондрат коту рыбьи внутренности.

Кот нехотя подошел, понюхал и стал есть.

— Ишь какой, — заметил Анисин, — вроде бы одолжение делает, что принимает угощение. Видать, обожрался он у тебя, дед.

— Не. Рыбку он редко ест. Больше предпочитает сам охотиться в тайге. Он у меня самостоятельный. Иногда неделями пропадает в тайге. А потом приходит. На бурундучков охотится. Это ему интересно. Свободу чувствует. Потому и одолжение делает, что приходит и пищу из рук приемлет. Уважение оказывает.

— Ты, дед, о нём, как о человеке говоришь, — заметил Анисин.

— А как же! Он вить лечит нас со старухой. А мы его рыбкой, молочком козьим угощаем.

— Как лечит?

— А обыкновенно. Придёт, лягет в поперек и греет. Вот поперек и перестаёт болеть.

— Это чтож, радикулит, что ли лечит?

— Може по-научному и так. А по-нашему — поперек. Вот тут, — показал дед на поясницу.

— Не. Я котов не люблю. Другое дело — собака! Умная тварь! А это — так. Мышей ловить, — заметил Анисин.

— Э-э! Не прав ты, Анисин, — вступил в беседу Николай. — У пса хоть и умный, преданный взгляд, однако он ведь — раб! Раб человека. Как хозяин отдрессирует пса, таков он и будет. Захочет, чтоб рвал, — он тебя будет рвать, охранять, — будет охранять, гнать, — будет гнать. Учти, за кусок хлеба, за ласку хозяина! Истинно — раб! А кот? Верно говорит дед — свободная тварь! Он сам себя кормит. Даже одолжение тебе делает, что мышей в твоём доме выводит. Не-ет! Гордое животное, самостоятельное. Как далеко не всякий человек. Во!

Слушай, дед Кондрат, а отчего это у него такое имя странное?

— Почему странное, никола? Имя, как имя. Как у всякого кота. Имя человечье.

— Нет. Я не о том. Ежели кот, то зовут обычно Василием, если кошка — Муркой. А у тебя кот — Семён. Сёмушка. Чудно!

— Это я его в честь мово давнего друга молодости назвал. Был у меня такой. Семён Михалыч.

— Уж не Маршал ли? — хихикнул Анисин.

— Он самый.

— Ну, даёшь, дед! Что ж ты тут сидишь сиднем со своим Сёмушкой, если у тебя легендарный герой Гражданской войны в старинных друзьях ходит?

— Постой, постой, дед, что-то ты мне эту мсторию не рассказывал. Расскажи-ка, расскажи, — оживился Шустрин.

— Отчего же, можно и рассказать. Всё одно гостей надо развлекать, пока уха в ведёрке будет бурчать да зреть.

Мы ведь с Семён Михалычем, Николка, с одной станицы. Можно сказать, вместе гусей пасли да по чужим садам лазали. Бо-оевой он хлопчик был. Уж тогда атаманствовал. Вместе и на службу в армию пошли. Служить попали в драгунский полк. Гвардейский. Потому как не состояли в казачьем сословии. Однако Сёмушка не уступал по удали никакому казаку. Начальство скоро его заметило и пошел он быстро в гору. Унтерские лычки только успевал нашивать. Хоть и крут он был с рядовыми, но справедлив. В увольнение от службы по воскресениям ходили вместе. Всё ж земляки. Я к тому говорю, што тоже был уже унтером, но младшим. Понятно, и по кабакам, и по бабам — всё разом. Бывало, я его волоку в казарму, а то он меня, если переберём не в меру.

А как началась война, да наш полк отправился в действующую армию, тут Сёмушка и показал себя. Почитай, не было в полку храбрее и отчаяннее рубаки, за что отмечен был четырьмя крестами. Стал Сёма заслуженным полным кавалером ордена Святого Георгия Победоносца!

— Что это значит, дед Кондрат? — спросил старшина.

— Это, служивый, поболе, чем зараз Герой. Ба-альшие привилеи давались полному Георгиевскому кавалеру! Даже обер-офицеры и генералы ему первые честь отдавать должны были. Во!

— А ты-то, дед Кондрат, заслужил чего на государевой службе?

— А как же. Георгиевский крест и две медали. За храбрость. Однако, слушай, служивый, и не перебивай.

В конце шестнадцатого года, кажись, в декабре, ни то в ноябре, точно не помню, — ранило меня. Пока болтался по госпиталям, туда-сюда, произошла, эт-та, — революция. Разошлись наши пути с Сёмушкой. Покудова я добирался домой, в станицу, — переворот в Питере совершили большевики. Конечно, по всей Расеи заворушка пошла. Кто за большевиков, кто за казаков. Вы это знаете.

Прибыл я в станицу. Там тож черт не поймёт — кто за кого? Друг дружку бьют, сводют счёты.

Сёмушка к тому времени уж пошалил окрест станицы. Собрад отряд и атаманствовал. Поначалу некоторых казаков пощупал за старые и новые обиды. Однако, вскорости ушёл с отрядом на полночь. Это уж было в 18-м.

А в 19-м, как генерал Корнилов обосновался в Екатеринодаре, стали собирать по всем станицам служивых в белую армию. Добровольческая называлася. Ну, конечно, не все там были добровольцами, но офицеры — все. Замели и меня. Как откажешься? — Боевой унтер-офицер, отмеченный наградами! Воевал справно. В корпусе генерала Мамонтова. Осенью началось наступление. Быстро шли на-рысях к Москве. Офицеры уж уговаривались, в чьей ресторации будут кутить, как комиссаров развешают на фонарях. Однако, видать, генералы обмишулились. Побили нас знатно под Воронежем. И кто же? Сёмушка! Семён Михалыч. Сказывали ещё раньше, будто ни то казак, ни то какой другой младший чин командует у красных кавалерийским корпусом. Стало быть, генерал. Но никто тому веры особой не давал. И я не верил. Даже, когда вспять повернули мы конские морды и то не верили.

Да-а… Так вот, добежали мы до самого моря. Под Новороссийском попал я в плен. Взяли нас красные сонными. Приустали и заснули. Оно всегда так — кто гонит, тот вроде бы и сил себе прибавляет, а кого гонют — у того ни сил, ни пота не хватает. Вот так-то.

Стало быть, стоим мы, кто как — кто без рубахи, кто без сапог, а вокруг красные. Кони у них справные, оружие тож. Одеты, правда, кто как. Не армия — сброд ушкуйников.

— Но-но, дед! А будёновки, а шинели с этими, как их, полосами поперёк? — возмутился Анисин.

— Ты слушай, шо я тебе говорю, милок. Може всё это и было, но потом. А тогда не было. Сам Семён Михалыч и все ево командиры и комиссары одеты-то были кто во что.

— А ты что, видел его тогда?

— Вот слухай и не перебивай. Так вот. Стою и я себе средь схваченных. Было-то нас человек двадцать. Остатки мово полуэскадрона. Гляжу — вертится возле меня эдакий мозгляк тощий с рыжим чубом. В кубанке белой офицерской. Как будто где-то видел его.

«А, паскуда, — кричит этот рыжий, — попался, гад! Каратель! Братцы! Вот она — гидра! Лично меня порол шомполами! Унтер этот! Глядите, царский холуй, крестами жалованный!» — и цоп меня за рубаху — хочет сорвать медали. Я ему в ухо, и тож голосом не тихим — «Не трожь, — говорю, — моих наград! Хучь и царём дадены, да за кровь мою, кою проливал за отечество! Хмырь, — говорю, — конокрад!» — Вспомнил я его.

Тут он взвился, а ухо у ево аж-но светится, как задний фонарь у поезда, и за клиночек.

«Ну. — думаю, — покалечит меня зараз этот хлюп. Вить ни силы в ём, ни умения. Зарубить-то меня толком не смогет».

Тут, однако, подскочила к нему баба. Комиссар ихний. В коже вся. Худющая. Одни мослы, да глаза агромадные, как блюдца у попа.

«Не сметь! — кричит и машет маузером. — Если каратель, — осудит революционный суд! Не допущу самосуда над военопленными!»

«Спасибо, — думаю, — тебе тонкогубая, што спасла от этого юродивого конокрада. Хоть по-людски шлёпнут теперь из винта».

Как день вошел в полную силу, подошли в энту станицу штабы. Стали нас выводить из сарая по одному, и — в хату. Для допросу. Дошел и до меня черёд. Приводят в светёлку. За столом сидят, видать, командиры и комиссары. Отдельно в углу на скамье эта баба тонкогубая с агромадными глазами. Ну спросили, кто я, да где служил, за что наградами был отмечен, како хозяйство у меня дома, да есть ли семья. Потом спросили, по своей ли воле пошел на службу в корпус генерала Мамонтова. Отвечаю — «По мобилизации». — «А верно ли, что участвовали вы в карательных действиях против трудового населения?» — спрашивает, который по серёдке сидел. — «Нет, — говорю, — не карал я трудового населения». — «А вот есть у нас свидетельство против вас, что приказали бить шомполами нашего товарища-бойца». — А я ему, — «Это зараз он ваш товарищ, а когда я приказал ему всыпать десять горячих, то был он обыкновенным конокрадом. Увёл кобылу с жеребёнком у трудящегося крестьянина. Под Орлом то было. Не я бы, так забили бы его кольями трудящиеся крестьяне. Самосуда не допустил. Вот, как энта баба. Спаси её, Господи, и помилуй!» — говорю и показываю на энту большеглазую», — А он, энтот сукин сын, штоб молится за меня за то, што спас ему жисть, меня же и порубать хотел! Во — человечья благодарность!»

Пошушукались командиры, а потом и говорит, который по серёдке: «Коль вы признались в карательных действиях против красноармейца Матюшенки Дмитрия Ивановича и, учитывая ваши активные действия против молодого государства рабочих и крестьян, революционный трибунал приговаривает вас к расстрелу». — «Спасибочки, — говорю, — господа красные трудящиеся. Хучь стрелять-то у вас умеют?» — «Умеют. Не беспокойтесь. Может есть у вас, — спрашиваеть, — како желание?» — «Есть., - говорю, — Правда ли, што командир всему вашему кавалерийскому воинству простой казак? И если так, можно ли на него поглядеть? Хучь сдалёку?»

А тут как раз дверь отворяется и входит Семён.

«Вот тебе и повезло. Это и есть наш командир — Семён Михайлович, простой крестьянин, а ныне командующий!» — говорит тот, што в серёдке.

Гляжу я на Сёмушку и виду не подаю, што признал ево. Он тож.

«А што, — спрашивает у трибунальщиков, — засудили вы ево?» — «Так точно, товарищ командующий!», — отвечают, — «За то-то и то-то». — «Хорошо. Когда думаете сполнять приговор?» — «Да хучь щас!» — отвечают, — «Нет. Я хочу сам погутарить с энтим унтером», — говорит Сёмушка.

Посовещались трибунальщики и говорят: «Можно. Завтра ево шлёпнем в виде исключения». — «Вот и хорошо. Доставьте ево вечером ко мне». — Да-а…,- вздохнул дед Кондрат, — Приводят меня вечером в хату к Сёмушке. Отпустил он конвой. Приказал никого к себе не пущать. Обнялись мы, расцеловались. Сели к столу. Выпили, как бывалоче, закусили. «Ну, Кондрат, рассказывай, как же ты жил, как наши пути разошлись?» — Рассказал всё в подробностях до самого того момента, как он вошел в трибунал. «Да, мил друг, припоздал я немного. Если б зашел до приговора, считай служил бы ты у меня. Для началаа б дал тебе эскадрон. А щас уж нельзя…» — сказал Семён. И така у ево грусть в глазах. Видать, и ево поприжали комиссары, да не вывернешься уж. Понял я это. «Спасибо тебе, Сёмушка, на добром слове, только вижу отлетела та воля вольная, о которой ты мечтал. По глазам твоим вижу.

Скажи-ка, Сёмушка, — говорю, — как же ты уподобился командовать цельным корпусом кавалерийским? Вить в картах-планах надобно разбираться, да знать, где, куда наступать, да сколь чего надобно для того?» — «Эх, Кондрат, — отвечает Семён, — всё оно так, как ты говоришь. Верно, что могу я справиться с эскадроном, ну полком, да и то в бою. Я тож и господам большевикам сказывал. А они мне: «Да и не печалься, Семён Михайлович, ты будешь впереди вести в бой народ против проклятой буржуазии и её прислужников. Как легендарный народный герой, потому как любит и уважает тебя простой казак и крестьянин. И выглядишь ты орлом в атаке! А куда и как наступать, будет думать штаб при тебе. Вот так и взнуздали меня. Только получилось, што не штаб при мне, а я при ём. Вроде, как наживка, как свадебный генерал». — «Да, друг, — говорю, — Завтра меня в расход пустять нынешние твои дружки-приятели господа красные комиссары». — «Не пустят. Вот что, Кондрат, возьми-ка на лавке за печкой одежонку. Холодно ведь на дворе. Там же мешочек. В ём харч. Выйдешь через энту дверь. Там добрый конь под седлом. Уходи подале. Расея велика. Затаись пока вся энта кутерьма кончится. Извини, што большего не могу щас для тебя сделать. Прощай». — «Што ты, Сёмушка! Вить тебе ж ответ держать перед энтими трибунальниками, што меня отпустил!» — «Мать их ёб! Переживут. Скажу, што убёг. И все дела. Я им щас нужон, как воздух! Кокнут меня, дак завтра вся энта шантрапа разбегится, кто куда! Што ж я должон предать сваво первого друга? Никогда! Народное дело — народным делом, а дружба старинная солдатская, краплёная кровью, — святое дело!» — Обнялись напоследок. Так я и ушел.

— Вот так дед Кондрат! — заметил после минутного молчания Шустрин.

— А что, дед, не видел ты боле Семён Михалыча? — спросил старшина.

— Не видел, служивый. Ушел в Сибирь. Да всё дале и дале, покуда тута не обосновался.

— Что ж ты ему не дал знать о себе?

— Дурья твоя голова, служивый, хучь и в унтерах по-старому ходишь! Вить он хто? Маршал! А я? Што ж я ево подводить стану? Никогда! Вить старый друг он мне, и обязан я ему жизней!

— Попадись тогда он тебе, дед, отпустил бы ты его?

— Как у тебя язык-то поворачивается спрашивать? Што ж ты совсем глупый? Конечно отпустил! Исделал бы то, што он сделал! Вот так-то…

Потому и котик мой носит дорогое имя мово лучшего друга…

Кот тем временем привёл в порядок свою роскошную шубу и, оглядев присутствующих, решительно направился к Алёше. Взобрался к нему на колени и, урча, стал тереться о него. Алёша нагнул голову и кот, как будто желая ему что-то сказать, потянулся к его уху.

— Ишь, признал в тебе товарища, милок, — заметил дед, — Што он те сказал?

-:Жалуется на тебя, дедушка.

— Чем же я провинился? — испугано спросил дед.

— Говорит, что кошечку бы ему надо. А то ходить уж больно далеко. За двадцать пять вёрст. Аж в Опытное поле. И то, — говорит, — старая там кошка, ей бы только дремать на печке. И поиграть-то выходит только по весне. — ответил Алёша.

— Ах старый же я дурень! Конечно надо ему кошечку добыть! Николка, сделай милость, отыщи кошечку! Штоб молоденька была. Как же я так опростоволосился?

— Ну, дед, у тя и кот волшебный! Разговаривает! Только, вот, Лёха ево и понимает! — заметил Анисин.

— А ты не смейся. Што ж ты думаешь, если животное, то и говорить не могет? Животные — и кони, и собаки, и коты — все разговаривают промеж собой. И думають. А как же?! Только не всяк их понять могет. Ты, вот, и нанайца не поймёшь, как говорить он станет на своём языке, а человек ведь! Животное знает, хто ево понять могет. Видал? Сёмушка поглядел-то на всех, а пошел к Алексею. Знает, што поймёт ево! Не ошибся. Умный кот!

— Да мало ли, что Лёха набрехал! Кто знает?

— Не. Он никогда не брешет. Я вижу.

— Готово! Уха доспела! — снимая ведро с ухой с треноги оповестил старшина.

Глава 28

Сели вокруг стола, сбитого из горбыля, на вкопаных с двух сторон скамьях.

От алюминиевых мисок шел густой душистый пар. Большие куски белого рыбьего мяса распадались, и янтарные пласты жира живо воскрешали в памяти сочную вкусноту свежей осетрины.

Шустрин лихо вышиб из бутылки ударом ладони о донышко картонную пробочку, и прозрачная влага забулькала в стаканы.

— За твоё здоровье, дед Кондрат! Хорошую историю ты нам рассказал. Живи долго! — сказал Шустрин.

Все чокнулись. Слегка охлаждённая в ручье водка легко и приятно обожгла нутро. Ложки бойко застучали о миски и, приправленная доброй водкой и густым терпким таёжным воздухом, уха быстро переместилась из ведёрка в желудки. Горка рыбьих косточек выросла на большом листе лопуха, разложенном на краю стола.

— Ну чо, Анисин, надумал строиться или тебе боле нужон шанцевый инструмент?

— Куды ж мне деваться? Убедил ты меня, Николай, — сытно отрыгивая ответил Анисин. — И где ты так натаскался? Всё по полкам разложил. Чистый академик! Может из академии какой хозяйственной сюда загремел?

— Не-а… С Красной Армии. Через неделю, как война закончилась. Из самой Германии. Что ж ты думаешь, я, как ты, тут дежурил всю войну? Не-а. Я от самой границы топал до Волги, а потом до Берлина. Ну, не совсем до Берлина, но под Берлином был. Войну начинал младшим командиром в артиллерийском отдельном противотанковом дивизионе. Закончил старшиной. Заведовал продовольственно-фуражной службой отдельного истребительного противотанкового полка. И учти — ни разу не был ранен! Даже не оцарапало!

— Знать, на роду тебе, Николка, было написано! — заметил дед Кондрат.

— Шустрил, видать, по тылам. Недаром фамилия такая, — хихикнул Анисин.

— Ничуть. Особливо в 41-м или 42-м. Командующие фронтами даже в атаку ходили. Где фронт, где тыл, — одному Богу было известно. А ежели ты в танковых истребителях воевал, то тут все, почитай, на самой что ни на есть передовой воевали!

— Что ж ты сразу стал младшим командиром?

— Я ж до войны ещё кончил кооперативный техникум. Был самый грамотный из призыва. В две недели меня обучили и сунули треугольнички в петлички. А стрелять по танкам прямой наводкой — мудрёное ли дело? Главное — в штаны со страху не наложить, когда на тебя сунет танк, да следи, чтоб расчёт не разбежался. Сумел с первого выстрела из сорокопятки перебить гусеницу либо заклинить башню, — ещё живой, нет — в рассыпную. Раздавит. Знаешь, как в народе сорокопятка называлась? — Смерть фашизму — пиздец расчёту! Верно я говорю, Алексей? Ты ж, кажись, тож в противотанковой артиллерии воевал?

— Похоже, — улыбнулся Алёша.

— Ну и скоко ж ты подбил танков за войну? Или с самого 41-го наркомовскую норму отмеривал? — ехидничал Анисин.

— Почему ж. К наркомовской влаге меня приставили уже за Днепром, в 43-м. А так — воевал, как все. Лично я подбил три танка и четыре транспортёра. А сколь машин — не считал. Может и больше подбил бы, да стал старшиной батареи. Это сразу после Сталинграда.

— И где ж твои награды? За танки, небось, должны ж были тебя отметить.

— Вот чувствуется, Анисин, что ты воевать-то начал в 45-м. Знаешь, какие нормы установили. Что за танк, что за два, а что и за три полагалось. Эти-то нормы мы устанавливали в 42-м да 43-м. На западе. И отмерялись они кровью. Кто ж в 41-м думал о наградах? Только бы победить. Как дым с него повалит, — так тебе этот дым пуще ордена был. А награды были. Законные. Только кто дал, тот и взял.

— Чо, проворовался? — не унимался Анисин.

— Ни к чему тогда это было, — невозмутимо продолжал Шустрин. — Бои тогда шли жестокие. Кто знал, доживешь ли до конца войны. Мы с юга Берлин блокировали. За последние две недели войны расход личного состава достиг процентов тридцати. Так что довольствия было в пребольшом избытке. Да ещё к тому добавь трофейный харч и прочее шмотьё. Европа ведь. Многие-то и слыхом не слыхали о вещах, кои впервые увидели за кордоном. А «сгорел» я, можно сказать, за свою жалость к землякам.

— Как так?

— А вот так. Где-то в июне на станции, где мы стояли, как она зовётся — запамятовал. В общем, какой-то там ни то дорф, ни то бург, — всё в голове перемешалось. Словом, на станции грузили в эшелон наших бывших пленных. Худющие, оборванные, видать, не сладко им пришлось. Жалко смотреть было на них. Каждый понимал, что вполне мог оказаться на их месте. Да. Так вот, грузили их в эшелон, охраняли энкавэдисты. Сказывали, повезут домой, но допрежь в фильтлагере выяснят, кто есть кто. Ну и стал я при поощрении своих ребят раздавать им избытки харчей и обмундировки. Прямо с машины. Подогнал студер и раздаю — банки с тушонкой, с маргарином, галеты, пшено, разное баловство консервированное американское и, конечно, сапоги, шаровары, гимнастёрки, правда, БУ. Тут энкавэдисты под узду меня — «На каком таком основании, мол, вмешиваешься не в своё дело?» — Понятно, ребята меня отбили. Не без того, чтобы некоторым энкавэдистам не намяли рёбра. Не любили их в армии. Помнили ещё заградотряды. Досталось даже ихнему старлею, командиру. Дисциплина-то была не очень сразу после войны, особо у иптаповцев. Считались почти, как штрафники. А потому не давали себе наступать на мозоль.

Раздал я всю машину и уехал к себе на квартиры.

Неделя уж прошла после того случая, а может и боле, не помню. Только вызывает меня «особист» — «Был такой случай такого-то числа?» — спрашивает меня. — «Был, — говорю, — что тут скрывать». — «Плохи твои дела, Шустрин. Поступил на тебя сигнал от командования спецвойск НКВД, и потому ничего хорошего тебе не светит».

Взяли меня под стражу. Назначили расследование. А я и ухом не веду. Сижу на немецкой губе и не подозреваю, что мне за это благотворение дальнюю дорогу клеют. На дознании всё, как есть выложил. Следователь, капитан из военной прокуратуры, обходительный такой, вежливый. Всё меня американскими сигаретами угощал. На пачке — верблюд. Видел я их ранее, но не курил. Они больше шли для довольствия высшему комсоставу и лётчикам. А я обходился «Казбеком».

Так вот, капитан этот всё записывает, хвалит за искренность. Я ему, конечно, протоколы подписываю и ничего не подозреваю.

Назначили слушание дела в трибунале. Только трибунал был не таков, как судил деда Кондрата в 19-м. Тройка называется. Главный — судья из военной прокуратуры, майор. Два заседателя. Кого назначат. Меня так судили — один старший лейтенант, из сапёров. Ни то татарин, ни то узбек. Не знаю. В общем, какой-то нацмен. Сидит гордый от порученного дела, будто аршин проглотил. Медаль новенькая «За боевые заслуги» болтается на груди. Так молчком весь процесс и просидел. Другой — майор, танкист. Обгорелый. Четыре лычки за ранения — две красные, две желтые. Не герой, но вся грудь — иконостас. Четыре «Красных знамени», два «Отечественной войны», «Красная звезда», «Александра Невского» и медали. Заметил, что особняком две медали «За отвагу» на красных планках. Таки только в 41-м и 42-м давали. Потом узнал — командир танкового полка. Исак Абрамович звали его. Вот как фамилия — забыл Ни то Линцман, ни то Ланцман. Что-то похожее.

Да. Так вот, выступает прокурор, тож майор, по фамилии, как щас помню, Рудый. Начал он рисовать мои враждебные советскому народу действия. Слушаю — и ушам не верю. Вроде, как и не про меня. Думаю — «Вот гад какой!» — потом соображаю, — «Постой, постой, да ведь это ж про меня!» У прокурора выходило, что я, пользуясь своим служебным положением, регулярно утаивал часть довольствия у бойцов, каки не жалея сил и своей собственной жизни бились насмерть с проклятым фашизмом за Родину, за Сталина! Я же занимался своими тёмными делишками, продавал по спекулятивным ценам братским немецким трудящимся, только что освобождённым от ига гитлеровского фашизма, этое самое довольствие, чем дискредитировал славную освободительную Красную Армию. А потом пошло ещё хуже. Вроде бы я передавал этот уворованный харч временно интернированным, бывшим бойцам Красной Армии, попавшим в плен при невыясненных обстоятельствах, коих этапировали на советскую территорию для выяснения личности, и при этом оказывал сопротивление и оскорблял представителей советской власти в лице бойцов и командиров спецвойск НКВД. А поскольку среди интернированных есть бывшие власовцы, своею волею сдавшиеся в плен шкуры, то выходит я помогал злейшим врагам советской власти, кои боролись против неё с оружием в руках, и потому заслуживаю высшей меры наказания, чего он, прокурор, и требует у трибунала!

Гляжу — у танкиста аж шрамы побагровели, но сидит, молчит. Ждёт, пока прокурор кончит. Как только этот Рудый кончил меня обвинять, судейский майор спрашивает у заседателей, есть ли вопросы. — «Есть, — говорит танкист, — Я хочу спросить товарища военного прокурора, на чём основаны обвинения против старшины Шустрина Николая Данилыча помимо рапорта командования спецвойск НКВД и материалов следователя товарища капитана Лопаты? То есть, я хочу спросить, есть ли свидетели всему этому безобразию? Потому как мы выслушали обвинение и речь прокурора, не опросив ни одного свидетеля?» — «Что ж вы, товарищ майор, сомневаетесь в правдивости материалов, представленных командованием спецвойск НКВД? Или может быть в добросовестности нашего лучшего следователя товарища капитана Лопаты? Мне просто странно слышать такие вопросы!» — Попёр на майора Рудый. — «Однако вы не ответили на мой вопрос, — своё гнёт танкист, а у самого рубцы аж посинели, — Из вашего ответа ясно, что суду вы не можете представить свидетелей обвинения. Это первое. Второе. Из обвинения следует, что старшина Шустрин раздавал так называемое украденное довольствие бывшим пленным красноармейцам. Если раздавал, то делал это бескорыстно. Да и что с пленного возьмёшь? Где же тут воровство с целью наживы? Не замечаю. Третье. Вы утверждаете, что старшина Шустрин, раздавая довольствие бывшим военнопленным красноармейцам, тем самым помогал врагам советской власти, которые могли скрываться под личиной военнопленных. Возможно, что среди них и были таковые. Но, возможно, что и нет. Во всяком случае старшина Шустрин не знал о таких личностях, и не выделял никого, так как раздавал довольствие наугад, что он и подтвердил своим ответом на мой вопрос во время слушания дела, о чём есть запись в протоколе. Следовательно, усматривать в действиях старшины Шустрина пособничество врагу, по меньшей мере, подлог!» — «Что-о?! — аж заревел прокурор, — Да вы забываетесь, майор! Как смеете подвергать сомнению самоотверженную работу военно-следственных органов и мешать правосудию жестоко карать врагов и шкурников, пятнающих честь нашей славной победоносной Красной Армии?! Мы не позволим таким, как вы, покрывать этих мерзавцев, набивающих карманы, наживающихся на горе и слезах наших отцов и матерей, на горе тех, кто остался за нашими плечами у развалин городов и деревень нашей родной советской земли! Мы разберёмся ещё и с вами, как вы оказались здесь, в этом зале, что вы делали во время войны, и откуда у вас эти награды!» Тут танкист аж подскочил. Вижу — его трясёт, но спокойно так говорит — «Я всю войну не вылезал из танка. Два раза горел. В июне 41-го и на Курской дуге. И это могут подтвердить мои боевые товарищи. А вот чем занимались вы, товарищ прокурор, интересно было бы послушать! Только судебное заседание не место для такой беседы. Меня же вы не запугаете! Я после этой войны, после всего, что видел — ничего не боюсь! Не рассчитывайте, что своим криком вы сможете убедить меня подписать обвинительный приговор этому человеку! Теперь у меня нет никаких сомнений, что я являюсь свидетелем сведения счетов. Дело от начала и до конца сфабриковано, и я отказываюсь в этом фарсе участвовать! Сегодня же напишу рапорт командующему!» — «Прекратить!» — завизжал прокурор. — «А вы чего смотрите? — набросился он на судейского майора, — Что, онемели?? Немедленно объявите перерыв!!» Судейский встрепенулся и объявил перерыв.

На следующий день уже танкиста не было. Вместо него сидел какой-то пехотный капитан. Но, видимо, подействовало выступление танкиста. Определили мне двадцать пять лет. Потом в лагере скостили до десяти. За хорошее поведение пошло в зачёт, так что в 50-м я принял базу.

А Исак Абрамыча, майора-танкиста, встретил я в базовом лагере в конце 48-го. Иду это я по зоне мимо лазарета в свою контору, а у лазарета стоят сани. В санях лежит человек, в рваный бушлатик закутан. Гляжу, а это он, Исак Абрамыч. Очень плох был. Едва узнал. В то время я уж был расконвоированный. И мог ходить в зоне и за зоной, так как был как бы за главного бухгалтера, в полном доверии у командования. Сводил им сальдо, как надо. Первые места благодаря мне занимали.

Ввечеру забёг я в лазарет к доктору Ивану Акимычу. Тож зэку. «Так, мол, и так, что с этим больным, которого привезли сегодня?» — «Плох, — говорит, — Очень истощён, да видно старые раны открылись. Вряд ли, — говорит, — три дня проживёт» — «Вот что, Иван Акимыч, нужно мне с ним повидаться. И просьба у меня есть — сделай всё, что можно, но вылечи его, помести на хорошую коечку в отдельную палату. Очень это хороший человек!» — «Иди, — говорит, — к нему. Но не надолго. Ему покой нужен».

Вхожу. Узнал меня сразу. Улыбнулся. «Вот где встретиться довелось, старшина Шустрин. Я рад, что ты жив», — говорит, а сам тяжко так дышит. На щеках румянец, как в горячке. — «Не долго мне осталось. Видишь, как меня поломали эти подонки. Зубов нет. Рёбра поломаны. Почки отбиты. Лёгкие застужены в карцере. Всё хотели, чтобы я признался, что космополит и англо-американский шпион». — «Это как же понимать?» — спрашиваю, а он — «Видишь ли, Шустрин, после того случая с тобой назначили меня в нашу миссию, которая работала на территории английской оккупационной зоны, в Бельгии и Голландии по репатриации советских граждан, оказавшимся по разным причинам за границей. Вот эта моя работа и послужила поводом для дела. Какой-то гад состряпал анонимку, будто бы я встречался с английскими и американскими представителями секретных служб с целью передачи им сведений о Красной Армии. Конечно, по долгу службы я встречался с английскими и американскими офицерами. Наверное, среди них были и работники секретных служб. Вот я и должен был «доказать», что не завербовали они меня. Хотели под вышку подвести. Это всё тот прокурор. Всё случая ждал. И дождался. Видать, захватили власть на местах враги. Я товарищу Сталину написал обо всём. И про тебя тоже. Ответ жду. Жалко не доживу. Попортили тело моё эти садисты. Немец меня так не донимал, как они… Ладно уж. Мне-то не страшно помирать. Время придёт — Сталин во всём разберётся». — Вздохнул и глаза прикрыл. — «А есть ли у вас, Исак Абрамыч, родственники?» — спрашиваю. — «Нет, Шустрин. Все погибли. В 41-м в Симферополе немцы расстреляли… Один я остался…» — «Как один, — говорю, — бросьте вы об этом думать! А я что ж? Всё, что нужно организую. Любые лекарства. Тут прекрасные врачи, каких и не всюду-то на воле отыщешь! Выздоравливайте. Я вас возьму к себе. Будете, как у Христа за пазухой. Сколь они вам определили?» — «Десять. Спасибо тебе, Шустрин, — говорит, — Знал я, что ты — честный человек!» — А я — «Так как же мне вас не уважать, когда вы тогда, в 45-м, как настоящий защитник меня защищали, а не как заседатель судили! Можно сказать, жизнь мне спасли!» — А он, — «Так ведь я, Шустрин, года-то не доучился в университете на адвоката. Война началась. Я в первый же день добровольцем ушел». И замолк. Плохо ему стало. Я мигом за Иван Акимычем. Укол ему сделал. Выпроводил меня и обещал сделать всё, что возможно.

Через три дня Исак Абрамыч умер. Царствие ему небесное.

— Что говоришь, Никола, вить не православный же он, энтот майор! — заметил дед Кондрат.

— Ничего, дедушка, Господь, ежели есть, то разберётся. Он больше христианин, чем те, кто его уродовал. Ведь из-за меня-то у него так вышло.

— Не, Никола. Знать, суждено ему было заступиться за тебя. И вправду, по-христиански, по правде он поступил. Не за тебя, так за кого другого бы заступился. Така у ево планида. Мученик, как и Христос. Вить одного племени-народу они-то! Ох-хо-хо… Жисть-то какая. Можно сказать, брат твой во Христе — мучитель первый и вражина, инородец — первый твой заступник и ходатай. Видать, все мы под одним Господом ходим, да только не разумеем того, чем и пользуются своекорыстные подлые людишки.

Сижу, вот, со старухой, гляжу вокруг, думаю. Как же всё складно построено-то в мире! И рыбы, и птицы, и всяк зверь. И все довольны. Только человеку неймётся. Всё-то он хочет постичь, всё переделать. Ничем недовольный он. Видать, создал его таким Господь и в том суть и промысел Господень. Должно, нужны Господу и лиходеи и праведники. Што было б, ежели б все были добрыми? Скукота. Сон. Усе всем были б доволтьны. Никто не строил бы параходов, ни паровозов. Не было б у тя мотора на лодке. Потому как весло есть — и рад. Не холодно — и доволен. Сыт, пьян — чего тебе ещё нужно? Не-е! Ты быстрей бегай, придумывай, штоб у тя дом был лучше, шуба богаче, ружьё справней. Хочешь ты, штоб сосед тя, ежели не уважал, то боялся бы. На то и щука в море, штоб карась не дремал!

— Ну, дед, ты прямо философ! — заметил Анисин. — Однако, не бросить ли нам сетку, Николай? А то сидим, трепемся, а осетры над нами смеются на весь Амур.

— Не суетись, милок. Как раз, вот, время щас будет. Солнышко вон зацепится за Шаман-камень, так и с Богом! У мыска и мечите. Жируют оне ныне там в ямине.

А хорошая беседа — то большая душевная польза. Не могет слова сказать только тот, у кого пусто внутри, пропасть.

— Правильно говоришь, дед Кондрат. Вот поработаю ещё пару годков, уеду на запад. Поселюсь где-либо в центральной России на берегу тихой речки, пчёл разведу. Буду работать помаленьку в колхозной бухгалтерии. Время будет поразмыслить над смыслом жизни, как у тебя.

— Нет, Никола. Не смогешь ты тихо сидеть. На роду у тебя написано бойчить. Вот и фамилие твоё — Шустрин. От слова шустрый. И не надобно тебе быть тише воды, ниже травы. Будь таким, как есть. И тебе хорошо, и людям польза. Ты вить не убивец какой, не вор, не насильник, — и нечего тебе каяться. А што тебя наказали, то по злобе людской. С кем не быват. Зачтётся тебе твоё страстотерпие во имя человеколюбия.

— Ты, дед, как поп меня утешаешь.

— Что ж в том плохого? Утешить человека, укрепить ево дух — то божье дело, справедливое. Ты ж ведь тож так поступаешь. Не сознаёшь, а поступаешь! Знать, доброта в тебя вложена. И в майора того, што за тебя заступился. Он за тебя — ты за него. Вишь, Лексея взял к себе на службу. Калека он. Тяжело, а ты взял его. И не показал, што оказал милость, потому как обидел бы ево.

Што, Лексей, на войне ногу-то потерял?

— На войне, дедушка.

— За каки ж таки грехи попал ты сюды?

— Убил я, дедушка. Пошел сразу с повинной. Вот и здесь теперь.

— Не поверю, што ты душегуб, милок. Нет на тебе каиновой печати! Оговариваешь себя. Кого ж ты убил?

— Убийцу. Твоего давнего знакомца, дедушка, Матюшенко Дмитрия Ивановича.

— Вона как! Знать, молитвы мои дошли до ушей Господа! Што ж, за правое дело пострадать не грех.

— Зачем же ты пошел с повинной? — спросил Николай.

— Что ж, оставить под подозрением других людей? — Не дело.

— Дали-то тебе много за него.

— Хотели больше. Осведомителем был он. Немцам выдавал коммунистов, комсомольцев, евреев, а по началу сам садистски убивал, особо, когда жертвы были беспомощны. Для НКВД при немцах составлял списки тех, кто сотрудничал с немцами. Понятно, и шантажом занимался.

— Ишь, што из простого конокрада вышло! Это я всё виноват. Пожалел ево тогда под Орлом. Надобно, штоб ево тогда селяне кольями забили — не было б ни у меня, ни у тебя, Лексей, такого горя. Поди, знай, где милосердие проявить!

Што ж, не горюй, малый. Ты молодой. Духом окрепнешь. Живи на здоровье, людей радуй. Есть у тебя хто из сродственников?

— Нет, дедушка. Отца репрессировали в 35-м. Как врага народа. Мать немцы расстреляли в Бабьем Яру.

— Вона! Ну таких народных врагов, как твой батька, были полны лагеря. Верно, Николай?

— Верно. Всех реабилитировали в прошлом году.

— Чего?

— Ну, не виновные оне. Пострадали от Сталина.

— Как так от Сталина? А народ куды ж глядел? Как это могет один человек столько людей погубить? Значит — народ ему помогал. То ли облыжным путём, то ли силой, то ли ещё как, а приспособил он всех себе в помощники! Великий грех!

— А жена-то есть у тебя?

— Была. И дочка была.

— Што, кинула тебя?

— Нет. Погибли. Уже после войны. В 46-м. Рассказал мне об этом её земляк. Йосып Сердюк. Прибыл к нам в лагерь в 47-м. За участие в украинском национально-освободительном движении. Бандеровец. Получил 25 лет.

Докия, жена моя любимая, в январе 45-го родила дочку. Я уже в то время здесь был. Но не знала она об этом. А в начале 46-го стали организовывать в их селе колхоз. Первым делом выселили из села кулаков, кто побогаче, и нетрудовой элемент, служителей культа. И Докию выселили. Донесли на неё, что де колдунья и знахарка она. Бабушка её, София, к тому времени померла. Погрузили всех отселенцев в теплушку, а ту теплушку прицепили впереди паровоза, что вёл эшелон с внутренними войсками, которые воевали с националистами. Чтобы бендеровцы не пустили эшелон под откос. Однако, то ли поздно они узнали, что впереди паравоза теплушка с их земляками, то ли сознательно пожертвовали невинными людьми, — того Йосып не знал. Но пустили они этот эшелон под откос. Так и погибла моя Докийця…

— Царствие ей небесное, — перекрестился дед. — Господи, господи! Како народу-то пострадало в сём злополучном веке! И за што же? За словоблудие! Отвернулся народ от Бога, позабыл мудрые моисеевы заповеди, возомнил себя сильнейшим, обуяла ево гордыня великая. Оттого-то все наши беды. Видать, прав пророк Иоанн, близок конец света! Ох-хох…

— Хватит тебе вздыхать, дед. Мрак то всё религиозный. Щас, вот, рыбки наловим — и порядок. Времени, видать, у тебя много думы думать. Вот озаботить тебя каким-либо делом, сразу легче станет. — Заметил Анисин.

— Дурман то есть. Человеку положено думать. И время ему должно быть дадено для того. А так — он говорящий скот. Не дать думать, озаботить повсечасно — всё одно, што залить глаза водкой али чифирём. Не, милок. Глупый и пустой ты человек. Даром, што в командирах ходишь. Не мне тебя переделывать. Таким тя Бог сотворил. Много ещё горя хлебнёт народ по всей Руси от таких, как ты командиров — малых и больших. Народ — он мудр. Истинно говорю: «Не в свои сани не садись!»

А на мои слова не сердись. Прости старика. — Дед поглядел на солнце и продолжал, — Время уж. Берите, ребята, сетку. Как раз возьмёте голубчиков.

Мотор бойко застучал. Дед, как и прежде, стоял у колка с кольцом. Рядом, у самых дедовых ног, сидел, растопырив усы и распушив богатый воротник, кот Сёмушка. Алёша встал и помахал рукой. Кот встрепенулся, мяукнул, встал на задние лапы и тоже сделал взмах лапой. Правда получилось у него так, будто он назойливую муху ловил, а потому кроме Алёши никто этой котовой выходке не придал значения.

Глава 29

Двигатели ровно гудели. Старый самолёт Ил-12 потряхивало на воздушных ухабах. Под крылом, покрытым застарелой копотью, проплывали белыми сахарными головами заснеженные забайкальские сопки. Черными гусеницами ползли от разъезда к разъезду вдоль железнодорожной колеи поезда. Над черными избами придорожных селений пушистыми столбами стояли дымы.

В третьем от пилотской кабины ряду у прямоугольного окошка сидел Алёша. Он с любопытством смотрел вниз, вытягивая шею, потому что крыло самолёта мешало ему. Алёша с удовольствием ощущал полузабытое состояние полёта. Он специально взял билет на самолёт, так как хотел посмотреть на громадную страну сверху, ощутить величие и необъятные просторы, сказочные богатства своей родины.

Когда его везли на восток четырнадцать лет тому назад, было душное лето. Сквозь зарешёченные окна видны были отдельные фрагменты великой дороги к океану, по которой стремительно громыхали на запад воинские эшелоны, а на восток обгоняли их скорбный поезд санитарные поезда да порожняки, спешащие за новым топливом для ненасытной топки войны. Конечно, можно было бы взять билет и на новый реактивный лайнер Ту-104, который теперь раз в неделю совершал рейсы между Москвою и Хабаровском, но летал он очень высоко и быстро, и Алёша опасался, что ничего не увидит. Временами он откидывал голову на удобную мягкую спинку кресла, прикрывал глаза. Перед ним проходили чередой те, с кем ему приходилось сталкиваться за эти долгие четырнадцать лет. Его судьба и их судьбы тесно переплетались, становились единым целым — громадной ветвью-судьбой от великого дерева-судьбы всего народа. И хотя этот народ назывался советским и изображался как единый монолитный дуб, в действительности-то состоял он из многих стволов и веточек, волокон и волоконцев, живущих своею жизнью, загнанной в глубину, но теплящейся в надежде пустить молодые ростки. Советский народ… Это не только те, кто каждый день ходил на заводы или в конструкторские бюро, в поле, в школу, институт, но и те, кто за длинными рядами колючей проволоки от Кольского до Чукотского полуостровов строил, пахал, собирал, изобретал, проектировал, добывал, учил и учился, вглядываясь в будущее, уже подозревая о великом обмане, ввергнувшем его в вязкое безысходное болото страшного крепостничества на бесконечном пути ко всё удаляющемуся несбыточному образу прекрасного будущего. Ещё не пришла пора громко задавать вопросы, требовать того, что декларировал Закон. Слишком силён был страх. Ещё не утихла боль в поломанных рёбрах, ещё кровоточили дёсны, лишённые зубов, ещё всё это было реальностью. Ещё болела память, ещё свежи были раны, ещё не превратились в прах те, кто пал на этом скорбном пути.

Умер, не дождавшись освобождения отец Афанасий. Уехал домой, в Ленинград, за пенсией доктор филологии Виталий Христофорович Бунге, реабилитированный в 56-м. В прошлом году и он упокоился на Пискарёвском кладбище, убедившись, что для науки остался изгоем, несмотря на возвращённый ему партбилет 18-го года.

Дождался реабилитации и бывший кап-три Лазарь Маркович Фрумкин. Уехал в свою милую Одесу. Писал Алёше, что работает в мастерской по ремонту телевизоров.

Старший лейтенант Шмат после расформирования Амурлага перешел на службу в дорожную милицию станции Комсомольск-на-Амуре. В прошлом году получил квартиру в новом кирпичном доме, женился.

Анисин стал досрочно капитаном за успешное окончание строительства поста, оцененное компетентной комиссией, принимавшей строения на баланс войсковой части, в 150 тысяч рублей.

Лейтенант Вадим заработал, наконец себе язву желудка, нашел жену, вернее она нашла его, и, демобилизовавшись, уехал с женой Марией Фёдоровной Стрельцовой и приёмной трёхлетней дочкой Мариночкой на запад, где, говорят, работает шофером и воспитывает ещё и сына. Мария Фёдоровна, бывшая повариха геологической партии, женщина крупная, а потому нежная и заботливая, вылечила Вадима от запоев и язвы, так как могла выпить куда больше хилого Вадима, чего он перенести никак не мог.

Дедушка Кондрат умер, как праведник. По утру сделалось ему худо, и старуха на вёслах сама доставила его в санчасть в Тамбовку. Старуха настолько переутомилась, переплывая могучую реку, что слягла рядом с дедом. Днём деда навестил Алёша.

— Помру я, сынок, сёдни, — прошамкал бледными губами старик. — Господь до себя кличет. Сделай милость, получи у мово начальства жалование за пол года. Должны мне. Отдай старухе… И позаботься об Сёмушке…

Оформив нужные бумаги, Шустрин на следующий день отбыл в Комсомольск.

Кстати, ему нужно было посетить своё районное кооперативное начальство.

В речном управлении ему предложили зайти завтра. А назавтра оказалось, что деду Кондрату ничего не следует. Шустрину были предъявлены платёжные ведомости, где против дедовой фамилии была аккуратная закорючка. Даже видавший виды Николай свиснул, пораженный прытью речных мошенников. О случившемся он коротко рассказал по телефону Алёше.

Со старшим бухгалтером речного управления Пикиным в этот же вечер произошла совершенно невероятная история. Старый шулер и мошенник, отсидевший свой срок, чувствовал себя так, будто нарвался на ещё более квалифицированного «специалиста», и, раздетый, что называется, донага, был напоследок партнёром спущен с лестницы.

Когда Пикин пришел в сберкассу и заполнил приходный ордер, он обнаружил в своей сберкнижке запись, свидетельствующую, что не далее, как вчера, он, Пикин, снял ту же сумму со своего счёта… Ему показали даже расходный ордер с его собственноручной подписью… Пикину сделалось дурно, у него закружилась голова. Его стошнило и, как раз подоспевший милицейский патруль, забрал его в вытрезвитель…

Старухе деньги не понадобились, так как она померла вслед за дедом спустя два дня. Их похоронили вместе на тамбовском кладбище.

Алёша съездил в дедову избу и привёз с собой Сёмушку. Кот охмурил Прасковью сразу, а вскоре к нему стал относиться с уважением и Иван. Сёмушка помог ему отыскать в тайге заблудившуюся корову.

Николай Данилович Шустрин втянулся в свою работу, заматерел, ощутил свою реальную власть, и никакая сила его уже не сковырнёт с выбранного пути. К Алёше он относился хорошо. Не обременял особо работой. Да и работа у Алёши спорилась. Для чего другому понадобился бы месяц, у него выходило в день. Потому и времени у Алёши доставало. При нужде мотался он и в Комсомольск, и в Хабаровск, чтобы достать нужную литературу. А больше посещал он небогатую тамбовскую библиотеку, переворошив её снизу до верху, при благосклонном попустительстве библиотекарши Катерины Евдокимовны Синяевой, женщины пышной, достигшей лучших женских кондиций, считавшей себя одинокой и неудовлетворённой, несмотря на наличие мужа и двух деток. Бурные жизненные соки бродили в ней, и не по плечу было её мужу, техноруку леспромхоза, после длинного нервного рабочего дня, заканчивавшегося обычно попойкой, охладить её пыл. Да к тому же был он на пятнадцать лет старше искрящейся жизнью тридцатилетней Катерины. Так и коротала свою службу в библиотеке Катерина Евдокимовна, оставив деток на попечение старой свекрухи. Редко кто заходил в библиотеку. Особо в будние дни. И сидела одна-одинёшенька Катерина Евдокимовна, листая Золя и Мопассана, Бальзака и Стендаля, переживая с их героями перепетии сладкой любви.

Алёшу она заприметила сразу. К скучным книгам по истории и экономике, которые обычно подбирала Алёше по списку, она добавляла что-нибудь от себя, как сюрприз. Например, «Похождение авантюриста Феликса Крюля» Манна или что-либо в этом роде. Алёша сразу раскусил уловки лукавой Катерины, тем более, что и его молодая кровь брала своё.

Однажды Алёша зашел в библиотеку сразу после обеда, желая обменять книги.

— Ах, Алексей Матвевич, закрыто! Закрыто! Я должна разобрать новые поступления, — засуетилась порозовевшая Катерина, — впрочем, если у вас есть время, вы мне можете помочь. Я вам доверяю. — И, не дожидаясь Алёшиного ответа, продолжала, — Закройте на засов дверь, пожалуйста, а то не дадут оприходовать книги…

Вдвоём они разложили одну пачку. Потом у Катерины невзначай расстегнулись пуговки на кофточке, обнажив прелестную загадочную пропасть меж пышных холмов, рвущихся на волю. Как бы нечаянно коснувшись Алёши, Катерина Евдокимовна переспевшим плодом рухнула в его объятия…

Естественно, всё закончилось счастливыми слезами на узкой медицинской кушетке за книжными стеллажами.

Теперь каждую неделю Алёша проверял новые поступления и имел неограниченный доступ во все уголки библиотеки и библиотекарши. Катерина Евдокимовна вновь и вновь чувствовала себя героиней то одного, то другого прочитанного ею романа и даже не замечала, как повторяла их слова, лёжа в объятиях своего героя.

Алёша улыбнулся воспоминаниям и посмотрел в окно. Внизу меж крутых сопок, поросших густой тайгой, расстилалось, покрытое ледяными торосами, славное море священный Байкал.

Самолёт начал снижаться. Подлетали к Иркутску.

Глава 30

Делийский самолёт приземлился в аэропорту Шереметьево почти точно по расписанию. Ласковое осеннее солнце, обежав за день усталую пыльную, пропахшую дымом подмосковных пожаров столицу, клонилось к западу. Казалось, что беспощадная жаровня за это ужасное лето выдохлась, и теперь, ранней осенью, солнечные лучи косыми пучками разгоняли дымную и пыльную мглу над громадным многомиллионным городом.

Кое-где под Москвой ещё горели леса, исходили чадом и жаром торфяники. Желтая, иссушенная августовским зноем трава, поникшие берёзы и осины, трепетали с лёгким звоном от слабого движения воздуха, создаваемого проходящими автомобилями по шоссе.

Никто не помнил, чтобы такая жаркая сухая погода стояла в среднерусской полосе в начале августа. На чём свет стоит честили метереологическую службу, выдавшую, как всегда, усреднённый долгосрочный прогноз. На экранах телевизоров досужие корреспонденты не уставали брать интервью у учёных — гидрологов и биологов, географов и кибернетиков, историков и даже специалистов по исследованию космического пространства. Все они давали заученные уклончивые ответы, вернее говорили обо всём и ни о чём, более стараясь не получить «втык» от начальников режимов учреждений, которые они представляли, чем ответить на поставленные вопросы. Впрочем, ясно было: никто из них толком не знал, как и отчего в среднерусской полосе выдалось такое сухое лето. Научно-популярные журналы печатали «сводки» погоды по Москве чуть ли не с 13-го века, цитируя записи различных хроник, доказывая, что были и такие годы, когда пожары уничтожали и леса вокруг Москвы, и саму Москву. Кое-кто стал вспоминать точные предсказания погоды чуть ли ни на год перефирийными бабушками и дедушками. Ходили даже слухи, что некто, где-то на Алтае, настолько точно даёт из года в год прогноз погоды, что его даже зачислили в штат метеослужбы, и что даже секретарь крайкома у него консультируется, прежде, чем принимает повышенные соцобязательства.

Специальная научная конференция, собранная под эгидой Академии Наук и Академии Общественных Наук, нашла, что предсказания, основанные на явлениях природы, состояния растительного и животного мира возможны, но… не научны. Тем не менее, газеты (даже центральные) стали печатать народные приметы по «долгосрочному прогнозу погоды».

Вся эта галиматья успокаивала невзыскательные к фактам массы трудящихся, предотвращая возникновение ещё более страшного стихийного бедствия — паники.

Быстро пройдя пограничные формальности, Алексей Матвеевич Иванов, покинул просторный зад для иностранных пассажиров и направился к стоянке такси.

Носильщик в форменой фуражке легко нёс его небольшой чемодан, сработанный из добротной буйволовой кожи. На Алексее был элегантный костюм по самой последней моде от лучшего парижского кутюрье. Перед отлётом из Сиднея он посетил салон, где его внешностью занимались полдюжины парикмахеров, маникюрщиц и массажисток. В руках он нёс небольшой портфель-дипломат, лёгкий плащ-пыльник и автоматический зонт-трость. Он прекрасно знал, что представитель министерства внешней торговли, каковым он являлся по документам, возвращающийся из длительной заграничной командировки, должен быть элегантен, как принц Уэльсский. Иначе таможенные чиновники первого в мире государства рабочих и крестьян просто не поймут — какого черта тогда он ездил за границу? Да-а… Времена идеалистов от внешней торговли давно канули в Лету. Не везут теперь комивояжёры от минвнешторга в докторских обшарпаных саквояжах инвалюту в уплату за десяток паровозов, боясь потратить копейку на приобретение туфель взамен развалившихся сапог. Нет, не падают нынче они в голодный обморок. Теперь иные времена, иные люди. Законы развития революций объективны и безжалостны. Кто был ничем, стал всем. Буквально. А раз «всем», то и вести себя нужно и выглядеть, как все. Потому и семенил за Алёшей этот прощелыга в форменой фуражке носильщика, предвкушая чаевые в валюте, забегая вперед и угодливо распахивая перед ним дверцу такси. Этому типу сходила с рук и мелкая форцовка, и кое-какие валютные грешки, и даже разрешалось на всякую мелочишку делать покупки в киоске «Берёзка», но, естественно, за мелкие услуги соответствующим службам. Без этого нельзя. Государство — машина подавления, а машина должна иметь информацию.

Впрочем, вся информация об Алексее Матвеевиче Иванове уже через десять минут после того, как он сел в салатовое такси, полностью исчезла. Ну что называется «испарилась»: из полётного листа, из книги регистраций, из памяти чиновного люда строгой таможни и не менее строгого персонала пограничной и санитарно-эпидемиологичной службы. Не было такого пассажира. Вот и всё. Даже кадр из плёнки контрольной аппаратуры был прозрачен, как будто бы его специально засветили.

Тем временем, салатовое такси ММТ-6128 преспокойно шуршало по Ленинградскому шоссе, обгоняя тяжёлые рефрижераторы с финскими яйцами и салями, распухшие от пассажиров ликинские автобусы пригородных линий, образно прозванные водителями «русское чудо», вымытые до зеркального блеска интуристовские икарусы и ЛАЗы, загруженные наполовину, а то и на четверть испугано улыбающимися иностранными старушками в голубых волосах и розовых очках.

Сидя на заднем сидении, Алексей Матвеевич думал свою горькую думу о постигшей его ещё одной неудаче. Это была его последняя надежда. Больше в его списках Шмидтов, служивших когда-либо в СС не было. Десять лет он искал того, единственного СС-оберштурмфюрера, прозванного на том злополучном апеле «Тарасиком». Ещё тогда, в 60-м, когда он почти потерял надежду найти своего «Тарасика», в Вене у Симона Визенталя случайно увидел знакомое лицо на фото 44-го года. СС-штурмбаннфюрер с лицом и фигурой «Тарасика» делал привычное дело — расстреливал раненых повстанцев в Варшаве. Ну что ж, «Тарасик», видимо, преуспел. За каких-то пол года был повышен в звании дважды. Тогда-то и удалось Алексею выяснить, что на фото изображен СС-штурмбаннфюрер, командир одного из карательных отрядов, — Илганн Шмидт. И это всё. Шутка ли, сколько в Германии Иоганнов Шмидтов! Как в России Ивановых, Кузнецовых, Петровых… Попробуй найди нужного! Причём, в СС служили, по крайней мере, несколько сот Шмидтов, из них несколько десятков Иоганнов. И вот теперь, последний Иоганн Шмидт из Сиднея, бывший СС-штурмбаннфюрер, семидесятиодного года, — служил в карательном отряде, но… он был «специалистом» по Черногории и Греции. Никогда на территории Генеральной Губернии не был даже в отпуске. Сумел скрыться от правосудия ещё в 46-м. Числился в списках военных преступников. После беседы с Алексеем позавчера скончался от сердечного приступа у себя на вилле под Сиднеем…

За окном замельтешили решётки моста через канал Москва — Волга. Справа потянулась ажурная ограда парка у Речного вокзала. Машина сбавила скорость и остановилась у светофора. Слева поднимались новостройки нового микрорайона, справа шелестела пожухлая пыльная листва парка. Алексей почувствовал на себе внимательный взгляд водителя, глядевшего на него в зеркальце.

— Вы что-то хотели мне сказать, Николай Филиппович? — спросил водителя Алексей. Его лицо ему показалось приятным, мягким. К тому же он всю дорогу молчал, что, по убеждению Алексея, было неплохим качеством для водителя такси.

— Извините, пожалуйста, но ваши глаза кажутся мне знакомы. Вы не иностранец?

— Николай Филиппович, вы же знаете не хуже меня, что иностранцы из аэропорта Шереметево на такси не ездят. Тем более, только что прибывшие через воздушные ворота столицы! Не так ли?

— Гм… Да, извините, вы правы…

Машина ходко взяла с места.

— Вас ввёл в заблуждение мой гарнитур.

— Как вы сказали?

— Гарнитур. По-польски значит костюм, ну а по-русски — и всё остальное, — развёл руками Алексей.

— Вы были в Польше?

— Вы же знаете, что был.

— Да. Это были вы. Я не могу забыть ваши глаза.

— Почему я вас не помню, Николай Филиппович?

— Вы же были новичок. Вас привезли где-то в середине ноября 43-го, а я был там с июня 41-го.

— Да. Похоже. Почему вы меня запомнили?

— Вы были ещё совсем мальчишкой. Когда их всех расстреляли, вы остались один. Он выстрелил в вас, но пистолет дал осечку. Я стоял в строю в первой шеренге. Вас ещё покормили перед расстрелом.

— Кто стрелял?

— Ну этот. Новый комендант. «Тарасик».

— Каковы были условия его «игры»? Помните?

— Ну как же…

— Остановитесь на минутку, Николай Филиппович.

Машина притёрлась у тротуара невдалеке от аэрофлотовских стекляшек.

— Посмотрите, пожалуйста, есть ли среди этих людей человек, который вам знаком? — Алексей протянул таксисту четыре фото.

— Этот! — ткнул пальцем в «Тарасика» Николай Филиппович.

— Да. Это он. Я его ищу уже десять лет.

— Извините за нескромность, вы с Лубянки?

— Нет. Я сам.

— Боюсь, ничего у вас тогда не выйдет…

— Вы что-то не договариваете, Николай Филиппович.

— Да нет. Это я так. К слову.

— Хорошо. Поехали. Через час у вас конец смены. Через два с половиной часа я жду вас у входа в ресторан «Славянский базар». Прошу быть точным.

— А если я не приду?

— Придёте, Николай Филиппович. Я в этом уверен. Желательно, чтобы на вас был приличный костюм. Тот, который вы позавчера купили, французский, вполне подойдёт.

— ?? — у Николая Филипповича поднялись брови от удивления.

— К гостинице «Россия». Благодарю вас. Возьмите с меня.

Николай Филиппович аккуратно выдал сдачу, пожелал приятного отдыха и отъехал.

Уже по дороге в парк, припоминая все подробности разговора с «этим парнем» чудом оставшимся в живых на апеле тогда, в декабре 43-го, Николай Филиппович Звягинцев обратил внимание и на такую деталь: пассажир обратился к нему по имени отчеству, признавшись потом, что он его, Николая Филипповича, не помнит.

«Странно, — думал Николай Филиппович, — очереди у стоянки не было, усаживал его в машину этот хмырь слюнявый. Диспетчера тоже не было. У кого же он мог узнать моё имя? Опять же, об обнове знает. Да-а. В конце концов, «хвостов» у меня нет. «Зацепить» на «дело» меня не зацепишь. Впрочем, не похож он на жулика… А может всё-таки с Лубянки? Может действительно его интересует «Тарасик»? Но, упаси Боже, даже подумать… Пожалуй, нужно пойти…

Глава 31

Тем временем Алексей Матвеевич Иванов, без труда преодолев гостиничные формальности, поднялся в третий этаж западного крыла гостиницы и занял номер с видом на Большой Каменный мост и Василия Блаженного. Номер был крохотный, с встроенной финской гостиничной мебелью под морёный дуб, с синтетическими коврами по всей площади пола, удобной полуторной кроватью и уютным креслом, обитым синтетической кожей.

Поставив в стенной шкаф в передней чемодан, Алексей позвонил в «Славянский базар» и заказал столик на двоих. Затем он принял ванну, смывая с себя делийскую пыль. Блеск импортного кафеля, интимная голубизна бидэ, раковины и унитаза, полыхание никеля арматуры и стерильная белизна ванны с едва уловимым запахом лаванды, всегда успокаивающе действовали на Алексея. Не так уж часто ему приходилось пользоваться такими удобствами. Разве что в своих разъездах. Он не любил останавливаться в шикарных отелях с многокомнатными апартаментами, коврами, старинной мебелью, мраморными бассейнами и многочисленной прислугой. Отели со спартанским лаконичным сервисом на уровне современного развития цивилизации более импонировали ему. Этот новый отель, недавно пущенный в эксплуатацию и оборудованный иностранными фирмами по последнему слову гостиничной техники, пожалуй, был первым таким в столице. Однако слава о нём, как о последнем слове советской гостиничной цивилизации, разлетелась по всему Союзу, и командированные со всех концов необъятной страны желали во что бы то ни стало попробовать это «блюдо».

До встречи оставался ещё час. Мягкий сентябрьский вечер опускал своё покрывало на жужжащий улей столицы. Последние блики заходящего солнца играли в сказочной пестроте куполов Василия Блаженного, задавившего своей мощью «Гражданина Минина и князя Пожарского». Поливальные машины тщательно мыли синий наждак брусчатки Красной площади. Стайки туристов отечественных и иностранных обследовали Лобное место, любовались Спасской башней и зеркальным гранитом мавзолея. Лёгкий ветерок полоскал громадный красный флаг над куполом Большого Кремлёвского Дворца…

Алексей запер номер и положил ключ в карман. Времени ещё было достаточно. Он поднялся к Красной площади, пересёк улицу Степана Разина, и пошел вдоль громадного здания ГУМа. Сутолока гигантского рынка соседствовала с пустыней официальной площади. Цепочка чахлых лип вдоль тротуара была как бы границей, отделяющей Символ от всего остального, обыденного, будничного. Лозунг на здании Исторического музея призывал самоотверженно трудиться в честь столетнего юбилея со дня рождения основателя советского государства. На углу улицы имени 25-го Октября под радищевской мемориальной доской толстая баба с красным лицом орала в микрофон приглашения к экскурсиям по Москве. Сама улица 25-го Октября представляла собой сплошной людской поток непонятно куда двигающийся, несущий рюкзаки, пакеты, коробки, свёртки, авоськи, набитые батонами колбасы, французскими курами в целофане, марокканскими апельсинами, колготками, детскими зимними ботиночками и проч.

Алексей влился в этот поток и, толкаемый со всех сторон, медленно пошел от Красной площади к Лубянке. Поравнявшись с Пробирной Палатой, посмотрел на часы: до встречи оставалось пять минут. Он никак не мог привыкнуть к этой вокзальной толчее. Бывая на восточных рынках, на дешёвых распродажах в Европе и Америке, нигде не ощущал он чувства беспорядочной и бесцельной гонки, как здесь, на этой старой торговой московской улице. Казалось, эта толпа олицетворяла всю страну, корчащуюся в судорогах Броуновского движения.

Николай Филиппович стоял у входа в «Славянский базар». Алексей прошел мимо шаркнувшего ножкой швейцара, угодливо отворившего дверь с вывеской, украшенной славянской вязью: «Свободных мест нет».

— Со мной, — кивнул на следовавшего за ним Николая Филипповича.

— Здравия желаю-с, — послышалось вслед.

Николай Филиппович выглядел несколько растерянным. Хоть и был он коренным москвичом, а не какой-то там «деревней», однако за всю свою жизнь ни разу не был в шикарном ресторане. Нет. У него хватило бы чаевых раз в квартал зайти посидеть, скажем, в «Метрополе», в «Национале» или даже в этом самом «Славянском базаре». Без ущерба для бюджета семьи. Но в его кругу это считалось пижонством. Выпить, закусить, послушать музыку можно было и в кафэ или ресторанчике попроще. А платить деньги за ковры, зеркала и фраки официантов было совершенной нелепостью.

Николай Филиппович оглядел себя в громадном зеркале. На него смущённо смотрел хорошо сохранившийся мужчина, начинающий уже полнеть, с благородной проседью в редеющей шевелюре. «Ещё ничего», — подумал Николай Филиппович.

— Конечно, всё в порядке. Вы ещё вполне ого-го! — как бы читая его мысли сказал «этот пассажир».

На всякий случай он прихватил с собой четвертную бумажку и сунул её в маленький карманчик, заделанный с левой стороны внутреннего борта пиджака. Мало ли что…

— Видите, Николай Филиппович, портреты? Великие люди посещали этот некогда славный кабак: граф Лев Николаевич Толстой, Чехов, Стасов, Горький, Шаляпин, — в общем, не рабочий люд. Думаю, и сейчас вы будете единственным представителем рабочего класса.

— Да. Вы правы, простите…

— Ах, да. Это я виноват. Меня зовут Алексей Матвеевич. Алексей Матвеевич Иванов. Так что вы сказали?

— Так вот, Алексей Матвеевич, мы, конечно, не заходим в такие «гавани». Ни к чему.

Подошедший мэтр проводил их столику в глубине зала у зеркальной стены.

— Вы сказали в «гавани»? Меткое сравнение. — Алексей задумался.. — Знаете, с прикрытием нэпа все думали, что эти заведения насегда исчезнут с лица земли, как и ювелиры, краснодеревщики, классные портные. Не нужна, вроде бы, вся эта мишура пролетарию города и деревни. И новый интеллигент из рабоче — крестьянской среды не должен бы этим интересоваться. Ан нет! Жив курилка! Коль есть общество, состоящее из самых разнообразных людей, занятых самыми разнообразными занятиями, налагающими на них свой отпечаток, создающих свою психологию, то и буде всегда потребность во всём этом. Вот и сидим мы с вами в славном московском кабаке. Посмотрите карточку. Что будете есть-пить? Не стесняйтесь. Вы сегодня мой гость. Не беспокойтесь, я не дам вам упиться, и домой будете доставлены в целости и сохранности. Вы ведь завтра выходноц, не так ли?

— Верно, Алексей Матвеевич, улыбнулся таксист, — Только я в этих деликатесах не очень смыслю. Потому, пользуясь тем, что я ваш гость, уж справьтесь сами с заказом. — Дипломатично продолжал Николай Филиппович.

Алексей рассмеялся и, указав пальцем в карточке официанту блюда и напитки, отпустил его выполнять заказ.

«Да-а, любопытное зрелище: ковры, зеркала, пальмы, чучело медведя. Как в кино. И верно, нет здесь советских трудящихся, живущих на свою зарплату», — думал Николай Филиппович, рассматривая соседей по столикам, уставленным экзотическими бутылками, хрустальными графинами и всяческой редкой снедью, уж лет десять, как пропавшей с прилавков некогда обильных московских гастрономов.

— Всё верно, Николай Филиппович. Здесь в зале человек десять командировочных, которым непременно у себя в Воркуте, Тобольске или Курске нужно похвастать карточкой «Славянского базара». Сегодня они проедят здесь все свои командировочные, да ещё добавят из загашника, а завтра будут сидеть на кефире и хлебе, растрачивать чужие деньги, данные на покупку детской шубки или импортного бюстгальтера. Уж что поделаешь, таков человек.

Остальные, как видите, разные. Представители частного сектора, подпольного, конечно. Крупные чиновники разных министерств, которых поят и кормят за казённые деньги представители перефирийных предприятий в надежде «выбить» у них необходимые фонды, импортное оборудование или скорректировать план. Причём, всё это положено их предприятиям на законных основаниях, но получить без этих чиновников не могут.

Некоторые пробивают себе заграничную командировку, перевод по службе, скажем, из Сыктывкара в Винницу или с Северного флота на Чёрное море. В общем, мелкие хищники без тени фантазии. Ну нажрутся в первоклассном ресторане, получат наличными несколько сотенных, даже тысячу, отдадут на миллион. Ведут себя, как воры, которым нужно срочно сбыть краденное. Одним словом, временщики. Сегодня могу, завтра снимут. Потому беру, пока могу. Живу один раз, только сегодня! После меня — хоть потоп!.

Интересно, что бы сказали бывшие посетители этого кабака, чьи портреты вы видели в холле? Ведь для них честь, совесть, гражданственность были не пустым звуком…

— Простите, Алексей Матвеевич, а вы-то чем занимаетесь? — не без ехидства задал вопрос Николай Филиппович.

— Уместный вопрос. Особенно после моего выступления. Я — экономист, Николай Филиппович. Работаю на Украине. Бываю часто за границей. Не скрою. Трачу деньги не ворованные.

Официант тем временем поставил на стол запотевший хрустальный графин с водкой и лёгкую закуску из полупрозрачных розовых ломтиков сёмги, вспотевших янтарными капельками жира, маслин, рассыпанных среди улиток из желтого вологодского масла и красной икры, уложенной искрящейся горкой ядер в хрусталь розети. Отдельно на тарелочке лежали нежнозелёные солёные нежинские огурчики-пикули.

Алексей наполнил хрустальные рюмки.

— Ну что ж, за знакомство, Николай Филиппович! — приподнял свою рюмку Алексей.

Николай Филиппович вылил прозрачную влагу в рот. Ох-х! Давно такой прекрасной водки не пивал Николай Филиппович! В меру холодна, ароматна, сильна…

— Да-а..! Хороша! — хрустнул огурчиком Николай Филиппович и стал намазывать маслом хлеб. — Что за водка, если не секрет?

— Уж какой там секрет. «Московская». В экспортном исполнении. В Париже и в Нью-Йорке такую подают.

— А нам что продают? Одно слово — «сучок»!

— О вашем же благополучии беспокоятся. Ведь этого самого «сучка» нужно на треть меньше, чтобы охмелеть. Значит больше получит ваша семья! Ну, это я шучу. Просто «сучок» — менее очищенная водка. Экономия на технологии.

— Опять же на мне экономят, черт побери! Деньги-то берут те же!

Опрокинув ещё по одной рюмке и поковырявшись вилкой в сёмге, Николай Филиппович продолжал:

— Всё это очень хорошо. Я рад, что вас встретил живым. Однако сидим мы здесь с вами не за тем, чтобы вспоминать лагерь N 248, не так ли?

— Так, Николай Филиппович. Я хочу, чтобы вы мне рассказали, где в последний раз видели «Тарасика»? Причём, хочу, чтобы вы сделали это без всякого давления с моей стороны. Я должен его найти. Его нужно наказать.

— Вы сказали, что не служите на Лубянке, значит я делаю вывод, что его не они хотят найти… Кто же тогда? Я ведь человек маленький. Если мне удалось выжить в лагере N 248, а потом в лагере под Иркутском, то мне, сами понимаете, не резон соваться в большую игру. Его не достать. И потом, может быть я и ошибся… Может быть видел я и не его, а человека, похожего на него…

— Я понимаю ваши опасения, Николай Филиппович. Я должен его найти и наказать. И прежде всего, потому что не смог предотвратить случившегося тогда на апеле. Никакую организацию я не представляю. Можете мне поверить. Кем бы он ни был, но то, чему были свидетелями вы и я, заслуживает высшей меры. Вас я никуда не втягиваю. Вы должны только его опознать для надёжности. Я знаю, вам часто снится тот апель и вы просыпаетесь в холодном поту. Если его по каким либо причинам не наказали, я это сделаю.

Чтобы вы были в хоть какой-то мере осведомлены о моих возможностях, мне придётся их вам продемонстрировать. Иначе у нас с вами не установится полного взаимопонимания.

Вон, посмотрите, за тем столиком отмечают удачную сделку четверо товарищей из галантерейной мафии всего Закавказья. Давайте за ними понаблюдаем.

Старшим за столом, накрытым под десерт, был плотный гололобый гражданин лет пятидесяти, со щёточкой усов под носом. Друзья громко беседовали на своём языке, перебивая друг друга, но, тем не менее, всегда отдавая предпочтение гололобому, который демонстрировал в улыбке свои золотые челюсти.

Появление официанта с подносом, на котором громадилась, светящаяся изнутри шишка желтооранжевого ананаса, было встречено громкими восклицаниями, прищёлкиваниями языком и темпераментными ударами в ладоши. Придержав официанта за рукав, гололобый сказал короткую речь, поставил ещё один бокал и торжественно взял в руки стройную бутылку «Казбеги». В этот момент бутылка как-то неестественно скользнула у него из рук на пол, и с глухим стуком раскололась пополам — от горлышка к донышку, как перерубленная! По залу разлился аромат благородного напитка! Гололобый цокнул языком, махнул рукой, полез в боковой карман и бросил на стол фиолетовую бумажку, показывая жестом официанту, чтобы тот принес новую бутылку.

Как только откупорили новую бутылку, и гололобый был готов, наконец, разлить её содержимое по бокалам, она, как и первая, вдруг начала делать непонятные кульбиты, поливая собутыльников драгоценной влагой, что заставило гололобого проделать целый каскад жонглёрских трюков в попытке перехватить её за горло. В результате вторая бутылка тоже оказалась на полу. Смущённо скаля золотые челюсти, гололобый бросил на стол ещё одну фиолетовую купюру. С третьей бутылкой произошло то же самое, но когда она, ударившись о пол раскололась надвое, из неё выскочила громадная лягушка, вспрыгнула на стол, и нагло выпучив глаза, уселась среди истекающих соком ломтиков ананаса. Большая часть посетителей, отложив свои дела и столовые приборы, с интересом наблюдала за происходящим. Немая сцена, вызванная неожиданным появлением на столе амфибии, ещё более парализовала участников галантерейной трансакции, когда изо рта гололобого начал вылезать белый матовый резиновый пузырь, какой обычно надувают дети из жевательной резинки. Пузырь раздувался всё больше и больше, оставаясь совершенно матовым. На нём было написано: «Бережливость — черта коммунистическая». Глаза гололобого в испуге округлились, мохнатые брови поднялись, и, казалось, они вслед за пузырём начнут отделяться от голого черепа. Уши у гололобого росли и были похожи на чебуреки, обвисая и скручиваясь, как у ирландского сеттера… Когда пузырь своим диаметром стал вдвое больше черепа гололобого, он со звоном лопнул и к люстре, висевшей над столом, вспорхнула дюжина голубей…

— Бра-аво! — кричали и хлопали в ладоши охмелевшие гости.

Голуби же, усевшись на люстре, тряхнули пёрышками и на стол посыпались золотые пятёрки царской чеканки…

После короткой схватки, в результате которой остатки пиршества оказались под столом, а золото в карманах галантерейщиков, гололобый дурно завыл, обнаружив, что во рту у него кроме голых дёсен нет ничего…

Но до скандала всё это могло бы и не дойти, так как публика восприняла «представление», как хорошо продуманный аттракцион, если бы в этой суматохе официант по ошибке не поставил на стол в углу, занятый иностранным подданным с клетчатым платком на голове, сочную благоухающую свиную отбивную вместо ассорти из барашка… Это уже пахло большим международным скандалом. В центре зала рыдал и рвал на себе одежду гололобый галантерейщик. В углу что-то кричал на своём гортанном языке и стучал кулаками по столу иностранный подданный, а два его спутника во вполне европейских костюмах то и дело хватались за бока, где должны бы были висеть у них кобуры кольтов, всем своим видом показывая, что это не простой подданный, но, может быть, инкогнито сам монарх, президент или ещё какой-либо «координатор». Растерянный бледный официант с ужасом хлопал глазами. По его белой манишке тёк ароматный горчичный соус, а выше жилетного кармана, как орденская звезда, приклеился ломтик пунцового помидора… Злосчастная отбивная валялась на зеркальном полу среди осколков фирменной тарелки.

Появившиеся откуда-то из-за кулис зала четверо дюжих молодцов увели притихших галантерейщиков. Мэтр'дотель с лысоватым гражданином в сером костюме улаживал намечающийся международный скандал. Небритый шейх из нефтяных королевств знойных азиатских пустынь, тряся щетинистым подбородком, требовал сатисфакции.

— Он требует, чтобы хозяину ресторана и официанту отрубили голову, — перевёл Алексей гневную устную «ноту» шейха.

— Вы шутите, Алексей Матвеевич!

— Ничуть. Ему нанесли тяжелейшее оскорбление. Он правоверный мусульманин, а ему поставили на стол отбивную из этого грязного животного.

— Ну и что? Ошибся официант. Мы ж едим. И давай побольше.

— Вот за то, что ошибся официант, он и требует его казни или выдачи виновных ему.

— Как это за такую мелочь казнить?

— Всё в мире относительно. Для этого араба — это не мелочь, а вопрос чести. Этот, в сером костюме, что с мэтром, видимо, представитель спецслужбы. Обещает официальные извинения министра иностранных дел и говорит, что строго будут наказаны администратор и официант.

— Дипломат!

— Такая служба. Шейх требует извинения самого премьер-министра!

— Ну, даёт!

— Кажется международный инцидент уладили. Сошлись на извинении зампредсовмина и на двух наложницах, непременно блондинках, 165-ти сантиметров роста, средней упитанности, славянках. Будут переданы ему через две недели после его возвращения в Эр-Рияде.

— Что значит наложницы? И как это они будут ему «переданы»? Всё же нынче на дворе ХХ век!

— Вы правы, Николай Филиппович. ХХ век, но у нас. А там, на Востоке, время остановилось на Х-м веке. Времена тысячи и одной ночи. Нефтяные вышки, американские лимузины, современные шоссе и аэродромы, отели с кондиционерами всему этому не помеха. Там до сих пор существует рабство, гаремы, невольничьи рынки, публичная казнь. Так что наложницы, или рабыни для гарема будут ему действительно переданы.

— Где же их возьмут?

— Придётся купить на рынке в Эр-Риаде. Через подставных лиц. Это делается просто. Впрочем, я думаю, если бы по телевизору объявили — желающие нашлись бы. Даже пришлось бы отбирать по конкурсу.

— Вы там бывали, Алексей Матвеевич?

— Приходилось. Однако, я вижу этот весёлый аттракцион вас не убедил. Он действительно может быть истолкован как случайное стечение обстоятельств. А потому, дорогой Николай Филиппович, достаньте четвертной билет Государственного Банка, что вы опустили в боковой кармашек вашего пиджака перед уходом из дому. Николай Филиппович сунул руку в карман, нащупал заветную бумажку и, вынув, положил на стол. Вместо фиолетовой ленточки с портретом в профиль вождя революции на столе лежала солидная розово-зелёная купюра в 25 рублей. Справа на зеленоватом фоне в овальной рамке под ведром-короной лобастый мужик с большой окладистой архиерейской бородой при крестах, аксельбантах и эполетах с перечеркивающей наискось наглухо застёгнутый мундир портупеей, сурово глядел из-подлобья на Николая Филипповича. Под портретом в рамке надпись: АЛЕКСАНДРЪ ІІІ. Николай Филиппович растерянно смотрел на бумагу…

— А тепер положите её опоять в карман.

Николай Филиппович послушно опустил купюру в карман.

— Выньте вновь!

В руках он держал фиолетовую бумажку со знакомым профилем…

— Да-а! Алексей Матвеевич, так бы вы и сказали, что вы — фокусник! А то морочите мне голову! Экономист! Почище Кио!

— Ну, не совсем, как Кио, — смеясь закусывал очередную рюмку водки только что принесенными грибочками Алексей.

— И хорошо зарабатываете?

— По разному. Знаете, Николай Филиппович, ведь это большой талант надо иметь, чтобы предугадать, за что люди завтра с охотой будут отдавать свои деньги. Наедине с самими собой они совсем не такие, когда собираются вместе. Часто реакцию массы очень трудно бывает предсказать. Например, человеку, в принципе, страшно, неприятно, больше даже скажу, отвратительно смотреть на кровопролитие, если он, конечно, не садист или это не связано с его работой. Как у мясника или хирурга, скажем. Но когда люди собираются вместе, они с удовольствием смотрят публичную казнь — повешание, расстрел или даже гильотинирование. А бой быков?! Для человека непривычного — отвратительнейшее зрелище. Уж я повидал смерть, можно сказать, с молодых ногтей. Но когда впервые увидел корриду, мне просто стало стыдно за человека. Однажды я провёл такой эксперимент. На представлении одного известного европейского иллюзиониста в Гавре (замечу, что его доходы резко пошли на убыль). Когда он демонстрировал известный всему миру номер с перепиливанием прекрасной блондинки, помещённой в ящик, я сделал так, что, когда циркулярная пила начала входить в ящик, девушка начала кричать так, как бы она могла действительно кричать при такой операции. Из-под циркулярки полетели брызги крови! Среди зрителей началась паника! Сам иллюзионист, весь в крови, упал в обморок! Что вы думаете случилось, когда ассистентка вышла из ящика целой и невредимой? Овация!! На следующий день народ штурмовал кассы цирка!

Официант поставил на стол душистые свиные отбивные и ещё один графинчик с водкой.

Служители пытались выловить голубей, перелетавших с люстры на люстру или, по крайней мере, выгнать их из зала, опасаясь, что они могут «украсить» гостей, как памятник основателю Москвы.

Николай Филиппович молча разделался с отбивной, покрутил в пальцах рюмку и, вздохнув, начал свой рассказ:

— Месяца два тому назад сел ко мне у Казанского вокзала пассажир. Видно только прибыл. Правда, кроме портфеля у него не было никаких вещей. Говорил с акцентом. Азиат. Черненький такой, с усиками, в тюбитейке. «Мне, — говорит, — нужно быть в 10 часов в ресторане «Прага». Поезжай скорее. Заплачу, сколько скажешь. У моего сына свадьба, а поезд опоздал». — Глянул я на часы, что на башне Ленинградского вокзала — без четверти десять. — «Вряд ли успеем», — отвечаю ему. А тот, — «Гони, — говорит, — Нельзя мне опоздать!» — «Попробую», — отвечаю. Дёрнул напрямик через Кирова. Минут за десять добрались до Манежной. Сворачиваю на Калининский проспект. Проехал метров сто. Слышу сзади в мегафон: «Примите вправо! Остановитесь!» — «Ну всё, — думаю, — Не успеет мой азиат к 10. А осталось-то метров триста!». Понимаю, что сейчас будет кто-то ехать в Кремль или из Кремля. Но минут через пять. Гаишники всегда так делают. «Иди, — говорю, — папаша, а то опоздаешь. Вон твоя «Прага», видишь? Простою тут минут пять». — «Почему?» — спрашивает. — Я объясняю. Он мне отвалил червонец, что-то стал говорить на своём языке. Видно ругал. И бегом к «Праге». Стою себе. Действительно, минуты через три едет по осевой сначала гаишная машина с вертушками и мигающими фарами. Потом «Волга» с охраной и, наконец, — черный лимузин. Проезжая часть у военторговского универмага узкая. Так что проплывает он мимо меня довольно близко. За рулём водитель — мужик пожилой, в костюме, при галстуке, чуть седоватый, сухощавый. Сначала руки его на баранке увидел. До того показались знакомые, вроде, как видел когда. И лицо — «Тарасик» — да и только! Постарел, правда. Проехал этот рыдван, а я стою и всё у меня похолодело внутри. Он! Вот руки особо его запомнил, когда сжимал он рукоять парабеллума тогда. Рядом ведь стоял… Уж сам себе не верю. Ещё час надо было работать, — вернулся в парк. Что-то там наплёл про тормоза и пошел домой. Всё думал, как же так, может ли такое быть, чтобы «Тарасик» водил такой автомобиль? Решил, что ошибся. Похож очень. Мало ли… Вот такие дела, Алексей Матвеевич.

— Ну что ж, и на том спасибо, Николай Филиппович. Если вы мне понадобитесь, я вас найду.

Дальше вечер прошел гладко. Голубей выгнали, играла музыка. Напоследок попили клюквеного морсу и в бодром настроении вышли к площади Дзержинского. Время было уже позднее, но свободное такси нашлось сразу. Алексей доставил Николая Филипповича домой, в Медведково, а сам возвратился в свой номер с видом на Кремль.

Глава 32

Через два дня на стоянке у Сретенских ворот Алексей сел в такси к Николаю Филипповичу. Времени было без семнадцати минут десять. Только что спал утренний пик. Поздоровались. Погода с утра стала портиться. В воздухе висел мелкой туманной моросью дождик. Мокрый асфальт лоснился и блестел, как вычищенные ваксой «Блеск» сапоги. Влага собиралась в тяжёлые капли на кончиках пожухлых листьев, скорчившихся в её ожидании. Капли медленно наливались и, оторвавшись, с шумом падали на пустынные дорожки бульвара.

— Как настроение, Николай Филиппович?

— Спасибо. Хорошее.

— Давайте-ка подъедем на проспект Калинина. Там у входа в метро «Проспект имени Калинина» есть стоянка. Пристроимся с краю так, чтобы виден был угол улицы Грановского. Времени у нас двенадцать минут. Будем смотреть сегодня нашего знакомца.

— А если усекёт постовой или того хуже, охрана? Это ж отправят, куда Макар телят не гонял. И разговаривать не станут.

— Не волнуйтесь. И постовой, и охрана через пять минут и не вспомнят, кто там был на стоянке. Это я беру на себя. Мне нужно, чтобы вы ещё раз его посмотрели. Я само собой посмотрю. Поехали, времени мало.

На стоянке у входа в метро место только что освободилось. Именно с краю. Николай Филиппович поставил машину так, что из неё хорошо был виден кусок проспекта почти до самого военторговского универмага и угол улицы Грановского.

Постовой, капитан с седыми висками, в белых крагах и белой портупеей, уже занял место на перекрёстке у выезда с улицы Грановского. Он то и дело прикладывал ухо к коробочке рации и быстрыми взмахами руки разгонял спешившие машины по сторонам, чтобы они, упаси Боже, не создали пробку.

Проехала гаишная «Волга». Капитан вытянулся по стойке «Смирно» и отдал честь.

— Видать, проверяет посты. Сейчас поедут, — сказал Николай Филиппович.

— Верно. Сейчас будут, — подтвердил Алексей, ловя в объектив миниатюрного фотоаппарата перекрёсток.

Через минуту проехала ещё одна гаишная машина с мигающими фарами и синей мигалкой-маяком на крыше. Сразу за ней — черная «Волга», набитая внимательными ребятами из личной охраны..

И тут, буквально перед самым капотом черного лимузина, из улицы Грановского на перекрёсток, как-то боком выскочила… краснорыжая корова… То есть, это животное с трудом можно было назвать коровой, потому что это был скорее обтянутый краснорыжей кожей коровий скелет. От хребта по бокам шпангоутами торчали рёбра, и где-то внизу, где должен быть живот, сходились своими концами. Под животом, ближе к задним ногам, где у порядочной скотины обычно бывает вымя, висел какой-то усохший мешок, похожий на пустой рюкзак тверского или рязанского ходока, отправившегося в столицу за дефицитом. Мешок заканчивался гроздью сосков, похожих на переспевшие бананы, желтых, в коричневых пятнах засохшей ни то крови, ни то навоза. На длинной худой шее болтался блестящий медный колокольчик. Зато голова была украшена великолепными, похожими на лиру острыми длинными рогами, скорее присущими лучшему торо, любовно лелеемому для корриды. Левый глаз коровы закрывало матово-желтое бельмо. И потому её всё время заносило вправо. Изо рта у неё торчали остатки берёзового веника, который она дожёвывала, исходя липкой тягучей слюной, падавшей хлопьями на мокрый асфальт. Ноги и низ живота были густо заляпаны засохшей навозной жижей и грязью. По правому боку от выпиравшей тазовой кости вдоль хребта хорошо просматривалась надпись белой масляной краской: «К-з Новая жизнь».

Вслед за коровой на проспект из злосчастной улицы выскочили штук восемь облезлых золотушных овец и столько же свиней, более похожих на голодных собак, поджарых и свирепых.

И, наконец, на перекрёстке появился и сам пастух. В руках он держал большой бич дрессировщика из цирка.

Пастух был одет в безупречный черный фрак с белой манишкой, белым стоячим воротником и черным галстуком — бабочкой, какой обычно носят дирижеры и мэтры в классных ресторанах. Белую манишку от правого плеча к левому бедру пересекала широкая муаровая лента «Ордена Трудового Красного Знамени», а слева, на самом фраке, была приколота медаль «За Отвагу». Над белым стоячим воротником на длинной жилистой шее, чернокоричневой ни то от загара, ни то от грязи, качалась маленькая голова, обросшая двухнедельной серой щетиной, глупо улыбающаяся слезящимися голубыми глазками, и прикрытая старой засаленой кепкой-восьмиклинкой с пуговкой на макушке, держащейся на громадных, торчащих в разные стороны давно немытых ушах. В слюнявых губах деревенского дурачка была приклеена самокрутка. Под фраком просматривались мятые полосатые серые штаны из хлопчато-бумажной ткани, заправленные в стоптанные рыжие, не знавшие ваксы с самого дня рождения, кирзовые сапоги с загнутыми вверх носами.

Черный лимузин тормознул и, уклоняясь от столкновения с животными, подался вправо, прямо к стоянке. Корова же, кося бельмастым глазом, всё больше прижимала лимузин вправо, пока он не вынужден был остановиться почти у самого капота такси ММТ 61–28. Из приоткрывшейся двери высунулся водитель. Он искал глазами щель, через которую надеялся вывести свой драгоценный экипаж.

— Смотрите на водителя, Николай Филиппович!

— Это он!

— Верно… «Тарасик». По крайней мере, очень похож.

Камера успела сделать несколько снимков, прежде чем водитель лимузина с помощью арьергардного отряда охраны сумел пробиться к Манежу и скрыться в Кремле.

Животных загнали обратно в улицу Грановского. Пастуха скрутили, кинули в черт знает откуда взявшуюся машину «специальной медицинской службы» и увезли в неизвестном направлении. Правда, пока охрана и постовые гаишники занимались пастухом, всё стадо во главе со скелетом-коровой исчезло… Как корова языком слизала… Блюстители безопасности движения смотрели друг на друга в растерянности. А может быть его и не было? Но посреди Калининского проспекта остались вещественные доказательства… К тому же, один из молодцов охраны поскользнулся, упал и выпачкал свой прекрасный серый костюм. И теперь он благоухал давно нечищеным хлевом…

Через десять минут Алексей распрощался с Николаем Филипповичем на стоянке такси в устье улицы Горького.

Глава 33

Пришел в сознание Андрей Петрович Фролкин в больничной палате райбольницы Дзержинского района города Москвы. На душе было легко и спокойно. Все неприятности остались позади и, казалось, они были вовсе не у него, а у кого-то другого, постороннего. Спокойно, как бы вглядываясь со стороны, Андрей Петрович вспомнил все перипетии случившегося, пытаясь проанализировать причину, уложившую его, бывшего командира артиллерийских разведчиков, сержанта, лейтенанта и, наконец, капитана московского ОРУД, а потом ГАИ на эту больничную койку. И выходило, что во всём виноват он сам. То есть, не в этом конкретном случае, который он не мог никак объяснить, о чем написал в объяснительном рапорте, а во всей своей предыдущей жизни.

Уж так сложилась жизнь. И не переживёшь её вновь.

С самого начала войны был Андрей Фролкин призван в Красную Армию из деревни под Калугой. Воевал Андрей Фролкин, как все. Особо геройство не проявлял, но и сзади не прятался. Сначала со своим артдивизионом пятился от речки Березины к Смоленску. Там его как раз впервой легко поцарапали немцы. Потом дошел до самой Москвы. Выскочил его дивизион из вяземского котла. От Москвы ещё три года, где полз, где шел, где бегом, где на подводе, а где и на студере добрался Андрей до самой речки Вислы. Тут его и ранило. На Сандомирском плацдарме. Рана была тяжёлая. Но повезло Андрюхе. Отправили его лечиться почти что рядом с домом, в столицу. Лечили хорошо. На войну Андрей больше не попал. Добили немца без него, и в Берлине побывать ему не пришлось. Вышел сержант Фролкин из госпиталя звеня медалями в июне 45-го. Не захотел возвращаться в родную деревню, разорённую и голодную. Родители его померли в войну, а сестра подалась в Калугу на парфюмерную фабрику подсобницей. Понравился ему большой город. И пошел он служить в славную московскую милицию в отдел регулирования уличным движением, где были тогда в основном бабы. Анкета у него оказалась хорошая: всюду, где нужно, было — «не был», «не участвовал» и, самое главное — «не имел». Зато, где нужно — «участвовал» и «награждён». Правда, последнее было, почитай, почти у всех мужиков, побывавших на войне. Но у Фролкина значилось в графе «военная специальность» — артразведчик. Не важно, что арт, а важно, что разведчик. Следовательно, вполне подходящая личность для милиции. Образования было маловато. Всего четыре класса. Потому и попал в ОРУД. А то, гляди, и в МУР бы взяли.

Вскорости Фролкин женился. На коренной москвичке. Бухгалтером работала в каком-то наркомате — ни то крупного, ни то мелкого машиностроения. Так и прописался Фролкин у тёщи с тестем. Жили они в старом двухэтажном доме у Киевского вокзала на Брянской улице. Все вместе занимали две комнаты во втором этаже. Одну комнату занимали тёща с тестем, другую Андрей с Шурой. Как положено, вскоре пошли дети. Сначала Вовка, а год спустя — Витька. На этом решили остановиться. Тесть в 47-м умер. Тёща, слава Богу, продержалась до 51-го. Когда стали в 50-м сносить их барак, то и дали отдельную двухкомнатную квартиру. Не было бы тёщи, сунули бы всех в однокомнатную.

Последний раз побывал Фролкин в родных местах, кажись, в 55-м. В деревне уж почти никого не осталось. Одни старики. Как «упала» она в войну, так и не поднялась. И не потому, что мужиков почти всех война повыбила или избы пожгла, нет. И раньше бывали пожары и моры, ан — сезон, два и деревня вновь жила. Долго ль срубить избу? Нарожать детей? Не в том была причина. Не хотела молодёжь боле жить в этой дремучей убогости. Правдами и неправдами уходила. Да и земля, что когда-то кормила-поила, вроде как оскудела. То ли от неумения, то ли от нерадивости. А скорее и от того и от другого.

Служба особо не баловала Фролкина. Сначала он стоял на Садовом, жезлом махал, когда — светофоры переключал. Машин по началу было не так уж много. Не пил. Начальство уважал. Взысканий не имел, зато благодарности — почти к каждому празднику! После окончания техникума произвели в лейтенанты и поставили на пост у библиотеки имени Ленина. Там и простоял он пятнадцать последних лет. Его уж там все знали и он всех. Порядок у него всегда был образцовый и никаких чэпэ.

Вовка с Витькой служили в армии. Один в Германии, другой в Венгрии. Вовка должен на будущий год вернуться, а Витька только заступил.

Подал Фролкин документы на улучшение жилищных условий. Тесно всё же в двух комнатах с двумя взрослыми сыновьями. Не монахи, поди и жен приведут. Обещали в управлении вскорости дать квартиру для него и Александры, отдельную однокомнатную с тем, чтоб та осталась парням. Пусть дальше сами решают свои проблемы. И всё было бы хорошо, если бы не это чэпэ… И откуда взялось это стадо? В центре Москвы! Да ещё именно в это время, когда… Господи, страшно подумать! Фролкин не заметил, как он мысленно упомянул имя Божье, которого не вспоминал, пожалуй, с самой войны.

Вызвали «на ковёр» к самому генералу, начальнику управления. Что уж там он кричал, Фролкин не помнил, в голове гудело, ноги были какие-то ватные, язык высох и присох к нёбу. Матерился генерал страшно. Это помнил Фролкин. А что конкретно говорил — нет. Стучал кулаками, даже настольное стекло разбил! Уж что-что, а материться, стучать кулаками и пить водку — это он умел! Можно сказать, это его умение и продвинуло его на такой высокий пост. Об этом знали все. Говорили, будто ещё десять лет тому, был он простым егерем, ни то лесным охранником в одном из подмосковных заповедников, где любил побаловаться охотой «сам».

Попался «ему» как-то на глаза этот самый егерь-охранник. Росту в нём было метр девяносто, весу более ста кг. Здоровяк. Кровь с молоком. Тут кто-то из приближённых шепнул «самому», что де малый может запросто одним духом выдуть ведёрко из-под шампанского водки и пьян не будет. Показал егерь свой аттракцион «самому». Да так он ему понравился, что стал быстро шагать по службе и вышел в генералы от управления движением.

Вышел Фролкин от генерала, как во сне. И только на улице осознал, что ведь уволили его из органов МВД. И всё бы ничего, да вот квартира его накрылась, как говорится в народе, женским половым органом. И так ему обидно стало, так жалко себя, что вот он и в дождь, и в снег, и в жару, и в холод махал своим жезлом, гонял на мотоцикле без единого чэпэ, и вдруг — на тебе! Заслужил покой и уважение! Выгнали ведь, как старую собаку, которая впервые промашку сделала. Да и сделала ли? В чём его-то вина? Тут его и хватил, видать, инфаркт… Ничего больше не помнил Андрей Петрович. Упал на улице. Хорошо хоть в форме был. Сразу обратили внимание. Вызвали «скорую». А то был бы по гражданке, мог бы и дуба врезать на тротуаре. Можно сказать, на рабочем месте. А что? Подумали бы, что пьян. Пока разобрались бы — сколачивай ящик. Мало ли по Москве таких случаев! Тьма! Вон в приказах часто отмечают…

Тут тихонько приоткрылась дверь, прервала течение его мыслей. На пороге стояла заплаканная и растроенная его Александра в накинутом на плечи белом халате с болтающимися завязочками. Увидела его живого, в сознании и разревелась. Упала на табуретик, припала к его руке и ну причитать. И где только научилась? Видать в крови это у русских баб.

— Будет меня хоронить. Видишь — живой. И чувствую себя хорошо.

— Так доктора ж сказали, что инфаркт у тебя, что говорить тебе нельзя.

— Врут доктора. Двоечники, должно, были, когда учились. Ошиблись они.

— Андрюшенька, кинь ты эту проклятую службу! Говорила сколько тебе! Уж срок у тебя есть. И пенсия будет хорошая. А то, вот, помрёшь на дороге, как собака. Или ещё собьют проклятые. Ведь каждый день, паразиты, угоняют машины. Сам говорил. Хватит нам на двоих. А ребята отслужат, — себе заработают. И руки, и голова есть. Было б желание. Ведь подумай, что я без тебя делать буду? — И опять разрыдалась Александра.

— Ну не плачь, Александра. Уж боле не служу. С завтрева — на пенсии.

— Правда?

— Правда. Уволили… Чэпэ у меня стряслось…

— Ну и слава Богу!

— Дура! Ведь катастрофа чуть не произошла! Да какая! Страшно подумать! Хорошо ещё, что так кончилось. А то загремел бы… Господи, прости и помилуй… — второй раз уж в этот день вспомнил Господа Фролкин.

— Не, я ж не в том смысле… Я к тому, что кончилась твоя служба! Да, Андрюшенька, радость-то у нас какая! Сёдни с утра открыточка в ящике из райисполкома, предлагают получить ордер. Я мигом в исполком. — «Вот ваш ордер, распишитесь в получении». — Гляжу — глазам не верю! Квартира, правда, отселенческая. Зато на нашей Брянской, как раз в том доме, что стал вместо нашего барака! В третьем этаже, двадцать метров! Передняя — восемь, кухня — десять, две кладовки, ванна, туалет — раздельные и большущие! Стиральную машину можно поставить. Балкон, телефон, лифт. Даже мусоропровод! Дом какой-то специальный. Там квартир-то однокомнатных раз-два и обчёлся. Больше трёх да четырёхкомнатные. А дворничиха сказала, что есть даже пяти и шестикомнатные. Я уж туда бегала. Жилец оттуда выселяется. Получил новую квартиру. Трёхкомнатную. Спортсмен какой-то. Ни то футболист, ни то хоккеист. Уж я в этом не разбираюсь. Радуюсь, как дитё. Всю жизнь-то вкалываем, хоть к старости-то поживём, как люди! На крыльях лечу домой, а дома записка, что ты вот… О, Господи, за что ж такое наказание? — опять завыла Александра.

— Ну, опять за своё! Хватит причитать. Иди лучше домой, подумай, чего надо-то для новой квартиры. Собирай вещички, я выйду, переезжать будем. Всё ж машину по старой памяти на автобазе добуду. Да ребятам напиши. Вишь, ты меня даже совсем вылечила хорошей вестью. Утрись. А то вон сиделка подумает, что я тут совсем плох. А я — как огурчик! Что-то и сам не пойму. Вроде, как ничего и не было. Черт знает что. Ладно, иди.

— Чего принести-то?

— Водочки бы хорошей…

— Ты что, спятил? Ты ж её только по праздникам, да и то… А сейчас тебе нельзя!

— Вот сейчас-то как раз и можно, мать! Топай! — Улыбнулся Андрей Петрович.

Ночь Андрей Петрович проспал великолепно. Ему снились безмятежные сны. Расслабившаяся нервная система, как отпущенная пружина, отрабатывала только положительные эмоции. — «К черту пост, к черту егеря-генерала, я, наконец, свободен! Мне никуда не нужно идти… Как хорошо!» — улыбался во сне Фролкин.

Проснулся Андрей Петрович в бодром и весёлом настроении. О том, что было вчера с его организмом, он просто не думал, а скажи кто-нибудь — не поверил. Встал, как всегда, потянулся, открыл окно и стал делать зарядку.

А в это время к палате N 12 приближался утренний обход…

— Что у нас двенадцатая? — спросил начотделения.

— Вчера поступил по скорой. Тяжелейший инфаркт миокарда. Вот кардиограмма. Писали на новом переносном кардиографе «Салют». Как в учебнике. По поступлении приняты обычные меры. Результаты хорошие. Вечером пришел в сознание. Была жена. Замечаний по дежурству нет.

— Хорошо. Сейчас посмотрим больного.

— Кстати, Виктор Павлович, больной — капитан милиции. Кажется из ГАИ!

— О-о! Такого больного нужно хорошо лечить! И окружить особым вниманием, товарищи! А то права заберёт! — пошутил начотделением. — Ну-с, пошли.

Дежурная сестра отворила дверь палаты и… Коллеги дружно подхватили под руки начотделения. Больной с тяжелейшим инфарктом лихо отжимался от пола на руках, перекатывая бугры мышц на спине и плечах…

Придя в себя после инъекции камфары, Виктор Павлович внимательно выслушал и ощупал больного Фролкина А.П. Никаких признаков инфаркта не было. Перед ним был совершенно здоровый экземпляр с сердцем начинающего футболиста. Весь консилиум стоял в растерянности…

— Кто снимал кардиограмму?

— Я, Виктор Павлович. Вот и мои пометки. Ошибки не могло быть. Роспись — моя. Число, время.

— Небывалый случай! Голубчик, как вы вчера себя чувствовали? Как это произошло?

Андрей Петрович во всех подробностях рассказал всё, что с ним произошло вчера, упустив только причину вызова к генералу.

— Типичная реакция организма. Но, а как вы себя сейчас чувствуете?

— Прекрасно. То, что было вчера — вроде бы, как дурной сон.

— Поразительно!..

— Надо этот случай срочно описать! Пригласить всех специалистов! Это же сенсация, Виктор Павлович! — Восторженно воскликнул самый молодой ординатор.

— Нет, молодой человек. Немедленно уничтожить карточку с диагнозом «инфаркт». Завести другую. Подумаем, что записать. Кто же вам поверит, что этот больной имел вчера такую кардиограмму? Вы что, хотите чтобы меня все считали мошенником? Нет уж. Я сам не могу поверить в эту метаморфозу. Если бы я не верил уважаемому Михаилу Ивановичу, я бы подумал, что вы подделали кардиограмму и решили меня одурачить!

— Что вы, Виктор Павлович! Да как вы можете подумать!? — зашумел весь консилиум.

— Ладно, коллеги. Подержим ещё пару дней этого молодца и понаблюдаем. Случай прелюбопытный, надо вам сказать, если только это не мистификация.

Вам, уважаемый Андрей Петрович, очень, очень повезло. Когда вас сюда привезли, если судить по этой ленточке, вы уже стучались в ворота чистилища.

— Но мне не отворили, доктор!

— Верно, Андрей Петрович. Я думаю скоро мы вас отпустим. Больному — никаких ограничений! Запишите.

А вас, Андрей Петрович, я попрошу за эти пару дней, что вы у нас погостите, посодействовать нашим товарищам в их исследованиях вашего организма.

— Слушаюсь!

— Вот и хорошо. До свидания.

Глава 34

Пока Андрей Петрович Фролкин удивлял своим здоровьем врачей в больнице, в кабинете одного очень ответственного генерала проходило экстерное совещание.

Несмотря на то, что к расследованию чэпэ на Калининском проспекте были подключены самые опытные оперативные работники под руководством лучшего следователя по особо важным делам, результаты были плачевны. То есть, их не было вовсе. Буквально не за что было зацепиться.

Докладывал руководитель группы. Выходила совершенно невероятная картина.

Во-первых, в фургоне «спецмедслужбы» по прибытии его на место, вместо пастуха, задержанного на месте происшествия, оказался манекен молодого мужчины, выставочный, одетый в костюм шерстяной, финский, тёмно-синего цвета, размера 48, роста третьего, ценою в 170 руб., рубаху голубую верхнюю, производства московской фабрики «Юность», ценою в 7 руб. и галстук голубой, в синюю полосочку фирмы «Луч», ценою в 2 руб. 50 коп. Все предметы туалета подлинные, новые, не бывшие в носке, имеются в продаже уже второй месяц во всех универсальных магазинах, магазинах фирмы «Мосодежда» и «Мосгалантерея». Пользуются ограниченным спросом.

Лабораторный анализ предметов туалета манекена и самого манекена показал, что никаких отпечатков пальцев, жировых и иных пятен на одежде и манекене не обнаружено. Установлено, что манекен изготовлен из папье-маше в мастерской фирмы «Мосторгреклама» в 1962 году для магазина «Руслан». Выпускной номер 111. Для изготовления папье-маше были использованы газеты «Правда», «Известия», «Труд» и «Красная звезда» за 1961 год, о чем свидетельствуют хорошо читаемые опубликованные материалы ХХІІ съезда КПСС.

Манекен не использовался с 1967 года и находился на складе магазина, где находится и сейчас…

— Как? — не выдержал генерал, — Значит это не тот манекен? Не может же быть, чтобы манекен стоял в складе и одновременно был распотрошен нашей лабораторией?…

— Дело в том, товарищ генерал, что после исследования в лаборатории манекен вместе с предметами туалета исчез. Обнаружен на упомянутом складе целым. Экспертизой установлено, что замок подсобного помещения склада, где хранятся манекены, в том числе и манекен заводской номер 111, не вскрывался последние три месяца.

— Вы хотите сказать, полковник, что из нашого технического корпуса исчезло вещественное доказательство?

— Так точно!

— Кто виноват? Как это произошло, и как демонтированный манекен вновь стал целым? Как очутился вновь на складе?

— Оттиски печатей на двери лаборатории не нарушались. Система сигнализации тревогу не поднимала. Замечаний по несению службы внутренним караулом нет. На поставленные вами вопросы следствие ответа не имеет.

— Мистика какая-то… Ну ладно, а при чём тут, собственно, манекен? Как он попал в фургон? Что говорят сопровождающие?

— Кроме водителя в кабине сидел «двадцать седьмой», а в фургоне — «двадцать восьмой» и «двадцать девятый». Пастух в наручниках находился в спецбоксе. Машина никуда не заезжала, нигде не останавливалась, двигалась по «зелёной улице» согласно инструкции N 0027/б. Об этом есть свидетельства работников ГАИ по всему пути следования. Как живой пастух превратился в спецбоксе фургона в манекен, следствие объяснить не может…

Во-вторых, стадо домашних животных, состоявшее из коровы краснокоричневой масти, овец и свиней (точное число установить не удалось) нигде до происшествия и после него обнаружено не было.

Свидетель происшествия — сотрудник ГАИ капитан Фролкин А.П. в своей объяснительной записке показал, что никаких животных за две минуты до следования кортежа в улице Грановского не было. Вот заключение нашей лаборатории и экспертов о том, что при скорости стада домашних животных в 2 км/час оно должно было наблюдаться в улице Грановского ещё за три минуты до следования «первого». Однако оперативные работники, находившиеся в обеих патрульных машинах ГАИ и работники охраны авангардной машины кортежа также никаких животных не видели. Других свидетелей происшествия обнаружить не удалось.

— Может быть совсем животных не было? — съехидничал генерал.

— Никак нет. Были. Есть вещественное доказательство. Единственное. «Двадцать первый» из аръергардной группы при проведении операции по освобождению проезжей части от животных, поскользнулся, упал и выпачкал костюм, извините, навозом. Коровьим. Вот заключение лаборатории…

— Полковник, вы представляете, чем всё это может кончиться? Что вы мне суёте заключение лаборатории?? До чего дошло!! А??!! Никакой интуиции, ни капли мысли!! Никто не хочет работать!! Уже коровье говно отличить по виду не можете!!! Тащите в лабораторию!! Да может ваш «двадцать первый» по пьянке в хлеву валялся! Хлеб только зря едите! Страна вас кормит, одевает, обувает, от себя кусок отрывает, а вы?! Стыд! Срам! — бушевал генерал.

— «Двадцать первый» выпачкал навозом костюм во время операции, — продолжал невозмутимо полковник, — об этом свидетельствует запах навоза, отмеченный другими работниками, находившимися с ним в аръергардной машине, до происшествия не наблюдавшийся. Вот их показания…

Других свидетелей обнаружить не удалось, так как прохожих никто не успел задержать и опросить. Предполагается, что часть прохожих, присутствовавших на месте происшествия иногородние. Зафиксировано распространение слухов о происшествии в Москве, Наро-Фоминске, Дубно, Новгород-Северском и Сумах. Установить источники слухов не удалось.

— Чудесно! Так что же прикажете делать? Пастуха — нет, стада — нет, свидетелей — нет и версий нет… Какая-то чертовщина… Что вы ещё можете сообщить? — продолжал генерал.

— В улице Грановского никто никогда не видел и не держал животных…

— Ну, открыл Америку! Конечно, никто из жителей улицы не держит животных, кроме породистых собак и кошек! Это, пожалуй, все в стране знают. А корову или, там, свинью живую может кто из них видел на ВДНХ или по долгу службы в показательном колхозном хлеву. Кстати, что там за клеймо было на корове?

— Надпись белой краской: «К-з Новая жизнь», что, повидимому, есть название колхоза.

— Превосходно. Логика на высоте. Ну и что?

— В одной только московской области таких колхозов пять. То есть, с таким названием, но в дальних районах, и попасть такие животные в Москву не могли из-за нетранспортабельности ввиду их плохого состояния…

— Час от часу не легче. Какие же выводы можно сделать из того, что мы сейчас услышали?

Чтобы ответить на этот генеральский вопрос, который носил более дипломатический оттенок, высокому совещанию пришлось преть ещё добрых два с половиной часа, прежде, чем оно приняло решение:

— Происшествие на проспекте им. Калинина, имевшее место в 9 час. 57 мин. 17.08.70 г. при следовании по нему кортежа N 1 не носило характера теракта.

— Опираясь на материалы предварительного следствия и свидетельские показания (перечислялись последние), происшествие может быть расценено, как политическая демонстрация, носящая клеветнический характер на советский государственный, общественный строй и экономику страны.

— Учитывая, что следовавшему кортежу ввиду слаженных и грамотных действий охраны в сложной экстраординарной обстановке не нанесено какого-либо ущерба физического или морального («первый» дремал в углу на заднем сидении автомобиля и вынужденной остановки кортежа не заметил), дело прекратить.

— Личный состав охраны и специально сформированной группы оперативного комплексного следствия поощрить из фонда N 5.

«Решение» с облегчением было подписано всеми заинтересованными сторонами, тут же утверждено, согласовано и отправлено в архив.

Генерал с чувством выполненного долга спустился вниз, сел в поданый автомобиль и коротко кинул:

— Домой.

Глава 35

В среду, на следующей неделе, как только Николай Филиппович вернулся с работы, раздался телефонный звонок. Причем, это был первый телефонный звонок! Так как только сегодня у него в квартире установили новенький телефонный аппарат. «Шутка ли, десять лет простоять в очереди!» — думал Николай Филиппович. — И вот, наконец, нашлись «технические возможности»! Говорят, кого-то посадили с телефонной станции. Ни то главного инженера, ни то управляющего, шут их знает. За взятки. Обнаглели вкрай! Хочешь телефон — гони «зелёные бумажки»! Ну понятно, не лично. Через монтёров. В общем, мафия. Видать, с кем-то не поделились. Вот и сели».

Трубку взяла жена.

— Тебя, Коля.

— Слушаю!

— Здравствуйте, Николай Филиппович, поздравляю вас с телефоном!

— Это вы, Алексей Матвеевич?

— Да.

— Надо же! Откуда же вы узнали мой номер телефона? Я ещё сам его не знаю! Только сегодня поставили.

— Я вычислил, — рассмеялся на другом конце провода Алексей.

— Ах да, извините. Я всё никак не привыкну, что вам это запросто. Постой, постой, а уж не ваша ли это работа?

— Ну что вы, Николай Филиппович! Вы же стояли в очереди десять лет! Не так ли?

— Так.

— Вот видите. Подошла ваша очередь. Я походатайствовал, чтобы сделали это побыстрей. Сегодня. И не беспокойтесь, телефон ваш не исчезнет, как корова, — засмеялся Алексей. — Кстати, Николай Филиппович, если у вас нет на завтра каких либо неотложных дел, не зайдёте ли вы ко мне в гости? Вы ведь завтра выходной?

— Точно! Я вам не могу отказать! Непременно буду. Когда лучше?

— Часам к одиннадцати. Вас устраивает?

— Вполне.

— Номер моей комнаты записан у вас в записной книжке на первой страничке. Там же и телефон. Красными чернилами. Надеюсь, вы помните, в какую гостиницу вы меня доставили?

— Конечно!

— Спокойной ночи. Привет супруге.

В трубке щёлкнуло. Николай Филиппович растерянно положил трубку и вынул из бокового кармана записную книжку. На первой страничке каллиграфическим почерком, с нажимом, как в прописях, значился номер телефона и трёхзначный номер комнаты…

— Взял бы завтра в палатке капусты качанов с десять. Я бы наквасила на зиму. Нюрка сказывала завтра завезут, — отвлёк его женин голос.

— В другой раз, мать. Завтра не могу. Занят.

— Какое ещё у тебя занятие? Днём, небось, будешь «козла» бить. Грохаете по столу костяшками, как отбойными молотками! На соседнем дворе дети с испугу заикаются. Профессорский кобель со второго этажа от страху нервным стал, к ногам жмётся, скулит и весь хвост у него облез! Ветеринар говорит — от волнения. А к вечеру прилипнешь к этой коробке. Либо футбол, либо хоккей. Знаю тебя. Игра для настоящих мужчин. И тут от семьи отлучают. Как по дому что сделать, так заняты. Нехай и тут бабы в третью смену упражняются. Чертовы освободители.

— Я же сказал — принесу в другой раз. Товарища повидать надо. По войне ещё.

— Какой там товарищ по войне? Ты ж всю войну в лагере просидел! Небось, такой же, как ты!

— Замолчи, дура! Не моя вина, что в первые дни в плен попал! Таких, как я — тысячи! Засрали вам мозги с детства. Нас сделали виноватыми. Что у солдата — карты, схемы, донесения? Его дело — стрелять! И то, когда скажут. Идти в атаку с криком «ура». А куда стрелять и куда и когда идти — на то у больших командиров голова на плечах должна быть. Понимать надо! Сами просрали, а нас сделали виноватыми. Вся страна героически корчилась потом четыре года — исправляла их ошибки! Никогда боле не тронь эту тему! Поняла?

А капуста тебе будет. Успеешь наквасить. Всё.

Жена надувшись, ушла в другую комнату готовить постель ко сну.

Утром в одиннадцать, как и условились, Николай Филиппович сидел в номере у Алексея.

На бюро лежал пухлый том, аккуратно заделанный в специальную дермантиновую папку-переплёт с номером, разными наклейками, с какими-то условными пометками по корешку и с лицевой стороны.

Алексей раскрыл папку. С внутренней стороны обложки в специальном кармашке хранилась целая серия фотографий. Вот «Тарасик» совсем молодой человек. На фото дата: 1927 г., май. Дальше «Тарасик» — в 1940 году. В форме с двумя кубиками. Потом фото — он же, но уже в форме СС-унтерштурмфюрера. Дальше — «Тарасик» в форме СС-штурмбаннфюрера, и рядом — в майорских погонах на глухом кителе со стоячим воротом. Красавец! Прямо Павел Кадочников из фильма «Подвиг разведчика». С оборотной стороны фото надпись карандашом: 1945 год, март. И, наконец, последнее фото пятилетней давности — «Тарасик» с благородной сединой, в гражданском костюме, при галстуке. Оборот головы в три четверти, как на театральных витринах.

— Это он, Алексей Матвеевич… Как же это?

— Никаких сомнений. Спрашиваете, как? Видите ли, Николай Филиппович, то что агент или, как у нас любят говорить, разведчик забирается в «логово зверя» — это естественно. Иначе какой толк. Чтобы иметь какую-то информацию, нужно вращаться, жить среди тех людей, которые обладают этой информацией, быть частью их круга и пользоваться их доверием. То, что, скажем, «Тарасик» служил в СС, выполняя определённое задание, понятно. Причём, служить нужно хорошо. И не иначе. Тоже понятно. Но «служить» так, как он это делал, по крайней мере, тогда, на апеле, — вот это не понятно. Я думаю и надеюсь получить ответ на этот вопрос. От него. Меня это очень интересует.

Кстати, дальше в деле есть ещё очень любопытные фотографии, касающиеся службы «Тарасика» в СС. В роде той, что я вам показывал. Варшавской.

Из дела ясно, что здесь знают о его «стараниях». Даже известно, что он был занесен в списки военных преступников правительством Польши. Есть и копия официального уведомления правительству ПНР о казни СС-штурмбаннфюрера Иоганна Шмидта в одном из лагерей по приговору нашего военного трибунала за военные преступления, якобы совершенные им в 1942 году на Северном Кавказе. Я выяснил. Действительно был казнён СС-штурмбаннфюрер Шмидт, только Карл, сотрудник хозяйственно-транспортного отдела РСХА, попавший в плен в мае 45-го в Берлине. Теперь давайте познакомимся поближе с «Тарасиком».

На первом листе значилось: Иван Александрович Коваль. В специальной рамочке кличка-псевдо — «Сорока». Дальше шли подробные сведения в виде анкет, автобиографий, написанных в разное время и по разным формам рукой Ивана Александровича, справки, аттестации начальников, копии донесений и, конечно, подробнейшее описание наружности и примет смолоду и до наших дней.

Из досье следовало, что Иван Александрович Коваль, уроженец города Одессы, родился в 1909 году 18 апреля. Отец — не известен. Мать — поденщица-прачка у немецких колонистов в Люстдорфе. В конце июля 1914 года пропала без вести. Пятилетнего Ивана взял на воспитание в свою семью немец-колонист Иоганн Фридрихович Шмидт, машинист, член РСДРП(б) с 1904 года. Расстрелян деникинцами в 1919 году.

Иван Коваль заканчивает немецкую школу в Люстдорфе, затем рабфак. С 1924 года член Коммунистического Интернационала Молодёжи. В 1927 году направляется по путёвке КИМа для работы в органах ГПУ.

В мае 1932 года направляется для работы в Германию под именем Иоганна Шмидта, бывшего немецкого колониста. Цель: внедрение в ряды КПГ для выявления лиц из руководства КПГ или близких к нему, не разделяющих в чём- либо взгляды на политику и тактику партии. То есть, являющимися потенциальными фракционерами и оппортунистами к генеральной линии партии и Коминтерна. Посещает лекции в Гамбургском университете на философском факультете. До прихода Гитлера к власти «Сорока» успел кое-что сделать.

В декабре 1933 года стало ясно даже в Москве, что Тельманн к власти не придёт в обозримом историческом будущем, и «Сорока» получает новое задание: внедриться в ряды НСДАП и её боевые отряды. Цель — информация о течениях и настроениях внутри НСДАП в её среднем руководящем звене.

Поскольку Иоганн Шмидт — содержатель небольшой пивной в рабочем районе Гамбурга, где часто собираются и коммунисты и наци, это перенацеливание не представляет для него большого труда.

С мая 1934 года Иоганн Шмидт член НСДАП, с июня, после ночи «длинных ножей», — служит в СС.

Дальше всё было ясно. Аккуратные донесения каждый квартал в Москву. «Вдохновенная» работа по призванию в Гамбурге, Нюрнберге, Вене, Брно, Люблине, Варшаве.

Возвращение на родину в мае 45-го.

Работа его признана удовлетворительной. Категория надёжности и преданности — высшая. Учитывая неприятные «хвосты», переведен в управление внутренней охраны в одну из областей на юге Украины. Официальная должность — личный водитель. Видимо пришелся по вкусу своему шефу. По его ходатайству следует за ним всюду, где тому приходится работать. Таким образом, в конце концов, оседает в Москве.

— Вы внимательно просмотрели материалы, Николай Филиппович?

— Да.

— У вас есть какие-либо сомнения относительно личности этой «Сороки»?

— Точно — «Тарасик». Что же вы делать будете? Кому жаловаться? Да и на папке, вон, надпись такая, что вроде и некому жаловаться. «Самому», что ли? Так не дойдёт до него жалоба.

— Никому не буду жаловаться.

— Что, сами его хотите застрелить? Это практически невозможно.

— Зачем сам. Они его и расстреляют. А как — я подумаю. Большое вам спасибо, Николай Филиппович, за помощь. Были бы вы верующий, зачлось бы вам это доброе деяние на том свете.

— Верующий, неверующий, а самому приятно, когда сделаешь доброе дело. Ни с чем не сравнимое чувство. Вот пытался найти, на что похоже — ни на что! Видно, когда человек делает добро, на него снисходит что-то. Ну как это раньше-то попы называли?

— Благодать. Божья благодать.

— Во. Наверное, не зря попы-то призывали творить добрые дела. Я нынче чувствую себя, как будто в хорошей бане попарился. Легко и благостно. И всё-то тебе кругом улыбается… Видно, на добре всё же земля держится.

— На добре, Николай Филиппович, именно на добре.

— Спасибо вам, Алексей Матвеевич. Так уж я рад, что вас встретил. Не стану вас задерживать. Пойду. Надо ещё женин наказ выполнить. Заеду домой за мешками — и вперёд. Как что прояснится с этим гадом, сообщите мне, пожалуйста. Всё легче будет жить от сознания, что зло всё же наказано.

— Как наказывается зло, увидите сами. Думаю, скоро. Пока больше ничего не скажу. Будьте здоровы, Николай Филиппович. Идите отдыхайте. У вас сегодня была большая эмоциональная нагрузка. — Улыбнулся на прощание Алексей, пожимая широкую ладонь таксиста.

Когда Николай Филиппович дома открыл кладовку, чтобы достать оттуда мешок под капусту, к своему удивлению и радости нашел его наполненным отборными тугими качанами прекрасной белокачанной, каких отродясь не помнил, чтобы когда были в палатке от овощного магазина. «Ну и ну! Во даёт! Сам там, — капуста здесь!» — Восхищённо подумал Николай Филиппович. Он отломил листок у верхней головки и пожевал — ароматная капустная сладость растеклась во рту…

Глава 36

На закате своей бурной жизни Иван Александрович Коваль не чувствовал себя счастливым. Он вернулся на родину в возрасте зрелого мужчины, однако так и не обзавёлся семьёй. Если не считать ранних детских лет, вся его жизнь прошла в относительно комфортных условиях, о которых большинство граждан его родины долго не имело никакого представления. Да и сейчас жил он один в прекрасной двухкомнатной квартире. И было у него всё, чего душа пожелает: и шмотки, и мебель, и техника любая — от Японии до Голландии. Были и собутыльники, и бабы. Но не было друзей. Не было свободы. Он знал, что каждый его шаг контролируется, каждая его мысль на учёте. Он не был сам, сидя на унитазе, в постели со случайной шлюхой, подобранной на Плешке. Он часто задумывался о своей жизни. И выходило, что по настоящему, самим собой, он был «там2, когда его призвание раскрывалось в его «работе». Можно было бы и здесь попроситься на такую «работу». Она везде есть. Но тогда, сразу, не осмелился, боясь кривотолков о своей уж очень активной деятельности «там». Наверху решили, чем ему заниматься. А теперь уж поздно. И на пенсию его не пускают, потому что к нему «привыкли». Как к вещи. А что-либо менять в привычном течении жизни в преклонном возрасте тяжело. Хоть политику, хоть водителя, хоть квартиру или обстановку. По себе знал.

Единственное удовольствие, которое мог себе позволить Иван Александрович — посидеть раз в неделю в пивном баре, побаловаться пивком и почувствовать себя частью этой гомонящей разношерстной толпы.

К пиву он привык ещё в Люстдорфе на заре своей жизни. Разное пиво приходилось ему пить. Но предпочтение он всё же отдавал настоящему жигулёвскому. Ни баварские, ни гамбургские, ни моравские сорта, славящиеся на весь мир, по его твёрдому убеждению, не могли соперничать с кружкой свежего душистого пива, сваренного в старых котлах самарского пивзавода. Поэтому и посещал Иван Александрович бар «Жигули» на Новом Арбате. Благо и не далеко ему было ходить с Поварской.

Вот и сегодня сидел Иван Александрович за своим столиком в уголке зала роскошного даже по московским понятиям пивбара. Перед ним стояла початая кружка пива и тарелка с ещё тёплыми розовобелыми креветками. Иван Александрович просматривал газету «Московский комсомолец» с рецензией на вчерашний футбольный матч с участием московского «Динамо».

Когда кто-то присел за его стол Иван Александрович скорее почувствовал, чем увидел, однако продолжал читать. Закончив чтение, Иван Александрович отложил газету и невидящим взглядом окинул своего визави. Внутри у него что-то ёкнуло, но он не подал виду. Спокойно поднял глаза и встретился взглядом с Алексеем. Ему показалось, что он где-то когда-то видел этот взгляд. Но где и когда не мог вспомнить.

— Я вижу, Ганс, ты здорово постарел, — сказал по-немецки Алексей.

Иван Александрович даже ухом не повёл. Сказывалась хорошая выучка. Однако мозг его лихорадочно работал, перебирая всех своих сослуживцев по СС, пытаясь вспомнить этого человека.

— Нет, Ганс, я в СС не служил, — продолжал Алексей.

«Черт возьми, как будто читает мои мысли», — отметил про себя Иван Александрович.

— Хорошо, — уже по-русски продолжал Адексей, — Я тебе напомню. Лагерь для военнопленных N 248. Генеральная Губерния, декабрь 1943. Ты там был комендантом целую неделю. После Шнитке.

И тут Иван Александрович ясно вспомнил молодого парня, оставшегося последним.

«Вот так встреча! Этого ещё мне не хватало. Сейчас поднимет скандал, придёт милиция, будут выяснения, и в результате я лишусь возможности посещать и этот бар. Некстати». - думал Иван Александрович.

— Ты зачем здесь? — опустив глаза спокойно спросил Иван Александрович.

— Да вот пришел попить пива и поболтать с тобой.

— Что-то не припомню, чтобы мы пили с тобой на брудершафт. Я всё же старше тебя и ты мог бы обращаться ко мне на «вы», — попытался заронить сомнение в лагерь «противника» Иван Александрович.

— В русском языке обращение к человеку во втором лице множественного числа выражает либо уважение, либо рабскую покорность обращающегося. Ни того ни другого по отношению к тебе у меня нет. Рабом обстоятельств скорее чувствуешь себя ты.

— Предположим. Однако не на эту же тему ты хочешь со мной побеседовать, не так ли?

— Ты прав. Меня сейчас больше интересуешь ты сам. Твоё человеческое естество, что ты есть.

— У тебя, кажется, была склонность к философии и тогда. Это вредит человеку действия. Поверь мне.

— Тебе ведь философия не была помехой в твоих действиях, хоть и познакомился ты с ней не в полной мере.

— Я — другое дело. Однако всё это пустое. Ты так и не ответил на мой вопрос: зачем ты здесь?

— Не скрою. Я сел за твой стол не случайно. Искал давно. Всё же остальное, что сказал — правда.

— Сразу предупреждаю. Пустые хлопоты. Знаешь, кто я?

— Знаю.

— Так на что же ты надеешься? Ты вроде бы неглупый парень. Ну повезло тебе тогда. Живи и радуйся. Чего тебе ещё?

— Мы с тобой не закончили твою игру…

— А-а… — усмехнулся Иван Александрович, — но по условиям игры последний тоже проигрывает. Выигрываю всегда я. Помнишь?

— Помню. Но теперь мой ход. Нужно решить, кто из нас последний. Но прежде, чем продолжить игру, я хочу понять тебя.

— Что именно тебе не понятно?

— Почему ты себя вёл так тогда? Ведь проявлять инициативу, которую проявил ты, причём так изобретательно, не было нужды.

— Чудак! Разве дело в том была нужда или нет? Вы все были в моей безраздельной власти. Я сделал то, что мне хотелось в тот момент. А мне хотелось, как первобытному охотнику, пострелять по живым целям. Вот и всё. Я мог доставить себе это удовольствие и я доставил. Моим мозгам не пришлось даже особо трудиться для выбора предлога. Жиды, комиссары, коммунисты и комсомольцы были преступно не выявлены предыдущей администрацией лагеря, и это облегчило мою задачу. Признаюсь, я даже получил поощрение от командования за наведение порядка в лагере.

— Я знаю. Тебе присвоили очередное звание гауптштурмфюрера.

— О-о! Ты кажется много знаешь!

— Я ознакомился с твоим досье. И там, и тут.

— Это даже больше, чем я знаю. Хотелось бы из любопытства взглянуть, что о тебе думали и думают начальники.

— Я тебе доставлю это удовольствие. На удивление у тебя прекрасные характеристики и аттестации. Ты умело радовал своих начальников по обе стороны фронта.

— Ничего удивительного. И тем и другим я был нужен именно таким, каким был.

— Я читал твои донесения. Они убоги. Выводы и предположения, которые ты даёшь, мог бы сделать заурядный аналитик, аккуратно просматривая прессу и другую открытую и полуоткрытую текущую информацию, касающуюся внутренней жизни нацистской партии, её верхушки и руководящих работников РСХА.

— Большего от меня и не требовалось. Моя задача состояла в том, чтобы, как сейчас любят выражаться, держать руку на пульсе настроений среднего руководящего звена НСДАП и, естественно, РСХА. Что же касается моих выводов и предложений, они должны были совпадать с выводами и предположениями моих непосредственных начальников. Иначе мне не поздоровилось бы. И эти мои выводы подтверждали компетентность моего начальства перед самым верхом. Понял? Поэтому я с тобой сейчас пью пиво, а не гнию черт знает где.

— Допустим. Но ты ушел от ответа на мой главный вопрос. В тот день ты собственноручно изуверски расстрелял тридцать одного человека. Я мог бы понять, что тебе необходимо было проявлять служебное усердие, но до такой степени… Своё желание пострелять ты мог бы удовлетворить в тире, а не на своих беззащитных соотечественниках. Я жду объяснений.

— Ты хочешь усугубить мою вину тем, что я стрелял в своих соотечественников. Что ж, я готов объясниться.

В тот момент вы все были для меня безликой толпой, расходным материалом истории, а я был её инструментом. Понимаешь ли ты, что в тоталитарных автократических государствах особо толпа есть расходный материал? С её помощью совершаются государственные перевороты, и так называемые, трудовые подвиги, ведутся войны. Она сама не знает, что ей нужно. Её нужно подсказать, убедить её, направить. Она с удовольствием будет верить любой нелепице, особенно, если эта нелепица касается другой группы, не её. Демагоги умело используют это свойство толпы. Я имею в виду термин «демагог» в изначальном, древнегреческом смысле.

— Я понял. Ты имеешь в виду — вожди. Продолжай.

— Так вот. Тот, кто сумеет уловить вовремя импульс возбуждения толпы и подсказать, убедить её, что ей в данный момент необходимо, может с успехом использовать завихрения истории в своих целях, попасть в её анналы…

— Как Герострат?

— Ну зачем же. Как Александр Македонский, Наполеон, Ленин, Муссолини, Сталин, наконец, Гитлер. Есть тут, правда, одна тонкость, связанная с человеческой психологией. Нужно прочувствовать, где остановиться. То есть, чувствовать дыхание толпы, её пульс. Ведь она устаёт. Ей нужно отдохнуть. Воспользоваться плодами своих действий. Иначе крикуны сразу поднимут вопль: «За что кровь проливали?» или что-то в этом роде. Нужно, чтобы подросло новое поколение, чтобы опять накопилось желание к действию. Иногда сформировать это желание и убедить толпу, что это именно и есть её желание. К сожалению, многие этого не чувствуют и продолжают «гнать лошадей». Те из вождей, кто успевает умереть или погибнуть со славой до наступления кризисной ситуации, остается в истории великими деятелями, остальных та же толпа заплёвывает и затаптывает в грязь. Вижу тебе не нужно приводить исторические примеры. Потому я к толпе так отношусь. Я её презираю и я её боюсь.

Что же касается моих соотечественников… Ну что ж, не ставишь же ты в вину режиму, скажем Гитлера, что он в июне 34-го вырезал не просто часть своих соотечественников, но своих соратников? А что касается лично товарища Сталина, который при активном участии не только партии, но и одураченной толпы под крики «ура» устроил в 37-м такую резню среди своих соотечественников и товарищей по партии, что «ночь длинных ножей» Гитлера кажется детским лепетом. А Гражданская война? А индустриализация с коллективизацией? Тут тебе не обошлось несколькими сотнями, тут счет идёт на миллионы! Важно, чтобы толпа поверила, что это действо необходимо в её интересах. Тогда она не только не шокирована случившимся, но «гневно осуждает» и «приветствует». А при теперешних средствах информации и, естественно, надлежащем контроле над ними, это дело техники. Тем более, что, как говорил Наполеон, — «Мои юристы всегда обоснуют мои действия».

— Значит тебя совесть не мучает?

— Совесть? Послушай, я уже тебе полчаса толкую прописные истины, а ты всё никак не поймёшь. Ты мне показался куда более сообразительным. Ну спит же спокойно какой-нибудь сержант Петров, который накануне расстрелял преступника!

— То преступник, осуждённый судом!

— А разве в 37-м расстреливали не осуждённых судом? Ты представляешь себе, что было бы, если бы все стали сомневаться? Поэтому сержанта Петрова и подобрали таким, чтобы парень был «дубовый», без склонностей к размышлению. Поел, попил, посмотрел кинокомедию «Трактористы» и выдрал хорошую полнотелую бабу, без всяких, там, комплексов. И все дела. Никаких сомнений!

— Те, кого ты расстрелял, не были осуждены!

— Были. В соответствии с руководящими документами ОКВ и РСХА. И ты это знаешь. Сделал бы это не я, сделал бы кто-то другой.

— Но другой, до тебя, этого не сделал же!

— Он был исключением, а не я! Понимаешь? И потом, ты что же, думаешь я наугад вас вывел из строя? Ни-ни. У меня был список. Донос. Вполне квалифицированный. И не много взял. Место в больничном бараке вместо расстрелянного. Не помню уж, как его фамилия. Как видишь, человек скотина подлая. За тёплое местечко продал всех вас. И небось совесть его тоже не мучила. У него своя философия — выжить любой ценой!

— Триста еврейских детей в Майданеке не выдали твоим коллегам польского писателя и редактора детской газеты Януша Корчака — Игоря Неверли. Хоть и узнали его!

— Ну, во-первых, это дети. А у детей особо обострено чувство товарищества, соучастия. Им, кстати, и в голову не пришло, что из этого можно извлечь какую-либо выгоду. А, во-вторых, — это же еврейские дети. И поступили они чисто по-еврейски.

— Не кажется ли тебе, что та самая толпа, о которой ты так красочно говорил, в конечном счёте, состоит из отдельных личностей, наделённых своей неповторимой индивидуальностью?

— Ну и что же? Я с этим не спорю.

— Так вот, толпа, то есть совокупность личностей, является не столько расходным материалом для сверхчеловеков, пожелавшим взобраться на хребет истории, сколько питомником различных индивидуальных качеств для великого создателя — природы, её палитрой. Может быть ты и такие, как ты убили Моцарта или Циолковского, Энштейна или Достоевского! Ты это хоть понимаешь? Не ты дал им жизнь, не тебе у них отбирать её! Ты и такие, как ты, слишком часто стали себя чувствовать всемогущими, обладающими правом распоряжаться судьбами миллионов людей, обобщая их в понятия «трудящиеся», «массы», «народ». Это — человеки во множественном числе, великое творение Создателя, промысел Божий, промысел материи-энергии! Ты не имеешь права посягать на личность человеческую — ни в единственном, ни во множественном числе. Какова бы она ни была. Не тебе отбраковывать человеков по тому или иному качеству. Люди разные. Жизнь сложна и многообразна. И ей нужны слесари и ассенизаторы, мыслители и поэты, пекари и музыканты. Нужно растить хлеб и плавить сталь для сегодняшнего дня, но нужно и мечтать о будущем. Каждый человек должен чувствовать себя нужным. И в то же время перед ним должны быть открыты возможности для своего совершенствования в любой области, где он только пожелает. Без вмешательства таких, как ты, совершенно свободно без каких-либо ограничений или принуждения. Потому нет ни тебе, ни таким, как ты оправдания, и прощения.

— Это всё слишком высокие материи. К тому же ты противоречишь сам себе. Ты вот судишь меня, не так ли?

— Так. Человек ещё на заре цивилизации установил Закон. Обязательный для всех, по крайней мере, в какой-то обозримый исторический промежуток времени: «Не убий!» Только за нарушение этого закона-заповеди может смертный лишить убийцу жизни! И то, если убийство преднамеренно, и тем более, заранее обдуманное и спланированное. Никаких других причин для убиения себе подобных, прямо или косвенно, не может быть! Ты же и такие, как ты, прикрываетесь высшими интересами — государства, нации, класса, часто приглашая к себе в союзники авторитеты гуманистов прошлого. Вы дурачите доверчивых человеков, предварительно уничтожив недоверчивых и сомневающихся, преступно «забыв» или умышленно опустив стержень мысли, скажем, того же Жан Жака Руссо — идейного вдохновителя Великой Французской революции и всех последующих нисповергателей, что ни одна идея не стоит капли человеческой крови! Потому я сужу тебя!

— Что ж ты можешь предпринять? Ровным счётом ничего. Штурмбаннфюрер Шмидт умер. Есть я, Иван Александрович Коваль. Если ты и добрался до моего досье, в чём я глубоко сомневаюсь, то кому ты его понесёшь? Ты об этом подумал? Я же могу тебя уничтожить, как букашку! Соображаешь? Я жалею, что не застрелил тебя тогда. Таких «мыслителей» и совестливых «правдоискателей» нужно давить. Слушай, а ты часом не жид?

— Чуть больше, чем на половину.

— Во. Я так и подумал, что в тебе течёт проклятая кровь, как в том юродивом — Христе.

— Я никуда не пойду и никому не покажу твоё досье. Вот оно. В подлиннике. Можешь его взять себе.

Алексей положил рядом с кружкой большой свёрток, завёрнутый в обёрточную бумагу магазина «Подарки».

Коваль подозрительно покосился на него.

— Не взорвётся? А то, знаешь, далеко не уйдёшь. Найдут быстро. В лучшем случае проведёшь остаток жизни в дурдоме, как Ильин. Знаешь? Тоже мне диссидент! Академик Сахаров!

— Что, боишься? Не хочешь умирать? Они тоже не хотели. Мы с тобой продолжим игру. На твоих условиях. Последний проигрывает. Теперь — мой ход!

Прощай.

Алексей встал, отодвинул непочатую кружку жигулёвского и вышел из бара.

Глава 37

Иван Александрович не придал особого значения последним словам Алексея. Он принял его за одного из диссидентов, которых нынче развелось, как собак нерезанных.

«Нет на них Сталина или Гитлера. Быстро бы поняли, в чем смысл жизни! Распустили. А всё этот плешивый виноват! Тоже мне гуманист! Ишь, решил заработать авторитет у народа! Отец русской демократии! Великий «реформатор»! Комик-вояжер! Кукурузник хуев! Забыл, небось, что у самого руки в крови! Да и «эти» хороши! Компания старейшин! Хоть бы один что-либо представлял собою! Кошмар! Все на уровне шарфюреров! Рамолики! Маразматики! Даже не соображают, что являются ширмой для высокопоставленной бюрократии! Как в детсаду награждают друг друга, выдумывают подвиги и заслуги. Ну и ну! Впрочем, что им ещё остаётся делать? Ни поесть хорошо, ни попить, на бабу разве только посмотреть могут, да и то после дозы возбудителя! Моя бы власть, я бы им показал, как рот раскрывать! При такой-то государственной машине! Да это не то, что у Гитлера! Тому негде было лишний кацет построить. А здесь? В одной Сибири можно всю Европу закопать и никто не найдёт даже где.

Однако теперь уже поздно. Как говорится — приковали внимание. Да-а…

Ну, а что же «этот» реально может предпринять? Наиболее вероятно — передаст материалы на Запад. Допустим, там кто-то заинтересуется. Ну и что? В крайнем случае пойдут запросы через МИД, публикации, шумиха по радио и в прессе. От этого никто не умирал. Понятно, меня не выдадут. В крайнем случае — отправят на пенсию и выдадут новый паспорт. И стану я каким-нибудь Сидоровым», — размышлял Иван Александрович, потчуясь телевизионной программой «Сегодня в мире».

Ознакомившись накануне со своим досье, так любезно предоставленным ему «этим парнем», Иван Александрович убедился в его подлинности. Во избежание каких-либо неожиданных поворотов судьбы, он его тут же сжег в унитазе.

«Если эти охламоны из управления кадров не умеют беречь такие документы, то пусть и отвечают. А я здесь ни при чём. И видеть ничего не видел». - думал Иван Александрович.

Он был уверен, что кто-то из управления за хороший куш просто напросто продал его «Дело». Единственная мысль, не дававшая покоя, стучалась в виски: «Отчего «этот парень» отдал ему досье, отчего не было ни вербовки, ни шантажа?» Необъяснимые вещи и события всегда пугали Ивана Александровича.

Помятуя, что ему завтра в десять нужно быть на службе, Иван Александрович перед сном принял душ, посмотрел на японском видаке «новиночку», которую привезли ребята из Дании, где в течение сорока минут две пары в роскошных спальнях, на сеновалах, в купэ вагона и на природе раздевались, менялись партнерами, демонстрируя самые невероятные способы соития, и спокойно отдался объятиям Морфея.

В девять утра Иван Александрович, как всегда перед тем, как сесть на своё рабочее место, подвергся тщательному медицинскому осмотру. Ему измерили температуру и кровяное давление, прослушали сердце и лёгкие, проверили наличие алкоголя в крови, проверили скорость реакции. В общем, осмотрели, как лётчика или космонавта перед полётом. Шутка ли, везти такого ответственного пассажира! Всё было в норме. Он знал, что его отстранили бы от работы, если бы у него был хотя бы насморк. А потому следил за своим здоровьем. Затем он сходил в туалет, опорожнился, и только после этого ему позволено было сесть за баранку.

Лимузин, как всегда следовал в середине кортежа по установленному маршруту с установленной скоростью. Если не считать чэпэ, происшедшего на Калининском проспекте на той неделе, то работа эта была исключительно монотонной и однообразной.

«Едешь себе, как по ковровой дорожке, и даже встречные машины как-то испуганно уткнулись в бордюр тротуара. Скучище. То ли дело та красная корова! И где она взялась в центре Москвы? Интересно, чем всё это кончилось? Получили гаишники втык, наверное, солидный. Надо будет узнать у ребят», — думал Иван Александрович.

Лимузин был уже на траверзе гостиницы «Украина», когда Иван Александрович почувствовал в кишечнике неприятное бурление, боль и первые позывы.

«Этого ещё не хватало, — подумал Иван Александрович, — Вроде бы ничего такого не ел. Всё свежее, высший сорт».

Когда машина была уже на мосту через Москва-реку, схватки в брюхе повторились более настойчиво, резко, позывы стали требовательнее.

«Черт возьми, хоть бы доехать. Не дай Бог, что случится, хоть «шептуна» пущу — завтра же взашей», — мелькнуло в мозгу Ивана Александровича. Лоб его стал покрываться мелкими капельками пота, лицо побледнело, руки сотрясала мелкая дрожь. Позывы уже не наступали импульсами, а требовательно рвали на части его кишечник. И только колоссальным усилием воли Иван Александрович удерживал бурлящую в нём стихию.

«Вот оно! Это «его» работа! Дья-авол! М-моя игра!! Ч-черт! Что же делать? Ведь как только остановлю машину и рыпнусь из неё, сразу уложат… А-а-а!!! Пытка-то какая! О-о-о!!! Г-гад, отомстил! Идиот, хорош дисидент! О-о-о!!! Нет мочи! Лопну сейчас! Он!! Точно!» — догадался Иван Коваль.

В глазах у него потемнело, рассудок помутился. Ещё автоматически некоторое время он вёл машину. Вот и церквушка на углу Нового Арбата и Поварской…

«Там, за углом, такой уютный белый унитаз!» — мелькнуло в мозгу у Ивана Александровича.

Он нажал на тормоз, открыл дверцу и пустился бегом в сторону церкви.

Выстрелов не слышал никто. Из остановившейся аръергардной машины и из лимузина высыпались парни в сером и, вскинув какие-то устройства в сторону беглеца, щёлкнули спусками.

У беглеца сначала оторвалась левая рука. Потом голова его разбрызгалась бело-розовыми кусками по асфальту. Туловище с кровавыми лохмотьями на плечах ещё сделало по инерции несколько шагов, потом рухнуло и, корчась в предсмертных судорогах, исторгло из себя экскременты.

Лимузин моментально продолжил свой путь.

То, что осталось от Ивана Александровича, немедля накрыли нивесть откуда взявшимся брезентом. Не прошло и пяти минут, как дворники отмыли мостовую. Подъехавший знакомый фургон «спецмедслужбы», проглотил в своё чрево брезентовый тюк с останками СС-штурмбаннфюрера Иоганна Шмидта.

Прохожие, бывшие невольными свидетелями кровавого зрелища, медленно расходились…

Алексей и Николай Филиппович стояли у зеркального окна в зале кафе «Валдай». Всё, что произошло только что у церквухи-музея на углу Нового Арбата и Поварской, они наблюдали, как из первого ряда партера театра.

— Да-а, шлёпнули его, как он тогда тех ребят. Туда ему и дорога, падле, — проговорил в задумчивости Николай Филиппович. — Алексей Матвеевич, чем это они его так разнесли? В щепки прямо. И выстрелов не было слышно. — Продолжал Николай Филиппович.

— Стреляли из обычного оружия, только снабженного мощными глушителями. А вот патроны применяли необычные. Пуля в них имеет тонкие стенки. Вроде, как из фольги сделана. Наполнена ртутью. Достаточно такой пуле задеть какую — либо часть тела, фольга разрывается, ртуть расплёскивается, нанося мощный удар по большой площади. Поэтому пуля, задевшая руку, — напрочь оторвала её, а попавшая в голову, — разнесла череп со всем содержимым в куски.

Как видите, Николай Филиппович, я обещал вам показать, как «Тарасик» будет казнён. И показал. А вы сомневались. И главное — открою вам секрет, он знал, за что получил своё. Я виделся с ним здесь, на первом этаже в баре. Два дня тому назад.

— А что, если бы эти ребята попали в прохожих?

— Это исключено. Там такие стрелки, что бьют без промаха. Даже по звуку. Каждый день тренируются.

— Знаете, Алексей Матвеевич, теперь я начинаю верить, что есть на свете справедливость. Я не знаю, кто вы на самом деле, но вижу, обладаете колоссальной силой и возможностями. Другой бы на вашем месте умей т а к о е жил бы, как король в своё удовольствие, а вы вот… как вам сказать… ну, в общем, вам на всё это наплевать. Наверное, есть что-то такое, что дороже всего этого барахла, машин, дач, короче — нашего достатка и благополучия.

— Вы правы, Николай Филиппович. Разве справедливость, которую вы только что назвали, не дороже? А честь? А человеческое достоинство? За это лучшие люди отдавали всё своё достояние и даже жизни. Вот так-то.

— Наверное, это так. Я век буду помнить эту встречу. Жаль, что никому не могу рассказать. Не поверят. Скажут, — «Чокнулся Колька, в дурдом его!».

— Точно, — улыбнулся Алексей, — Потому и не предупреждаю вас, чтобы помалкивали о нашей встрече. Впрочем, я мог бы сделать так, чтобы вы о ней через пять минут забыли.

— Не надо, Алексей Матвеевич, — взмолился Николай Филиппович, — оставьте мне память о вас. Детям всё одно буду рассказывать. Как сказку. Пусть добру учатся. Свечку счас пойду в церкву поставлю, молиться буду, если вы Его посланник! Господи, да простите вы меня, дурака! Ведь согрели вы мою душу вашим добрым и справедливым светом, не оставляйте в безверии, не могу боле! Позвольте хоть в высшее добро-то верить! Не отнимайте память!

— Полно, Николай Филиппович, не стану я отнимать у вас память. Детям можете рассказывать. Да и взрослым, пожалуй. Может, кто и поверит. Это я так. Пошутил.

Видно пора мне собираться домой. Вы работаете сегодня?

— Вы же знаете. С 18–00.

— Вот и хорошо. Проводите меня?

— Что за вопрос!

— Тогда подъезжайте к 20–00 к западному корпусу. Туда, где вы меня тогда высадили.

— Помню. Буду, Алексей Матвеевич.

— Кстати, как капуста?

— Жена аж рот раскрыла от удивления. — «Где, — говорит, — взял? Отродясь такую сладкую да душистую не едала! Не иначе полюбовницу нашел на ВДНХ!».

Сказал, что товарищ по войне устроил. Большой человек в этой области.

«Хоть один-то товарищ дельный нашелся, — говорит, — Не козлятник и не ханыга, как эти во дворе».

Да я, говорю, какие они мне товарищи. Так, побрехать. Да забить «козла».

А за капусту превеликое спасибо. Сказывают, в этом году с овощами плохо. Засуха. Сколь я должен за неё?

— Не волнуйтесь, Николай Филиппович. Покойный заплатил. Это его порция на год. Кушайте на здоровье. Дворовой шешуре и так достаточно останется из оплаченных и заказанных «пайков» Ивана Коваля. До вечера, Николай Филиппович.

Глава 38

— Знаешь, Алёша, я никогда не боялся старости. Сколько помню себя. Сначала по молодой глупости, когда кажется, что у тебя впереди целая жизнь, а ты — здоровый и сильный, и потому с тобой ничего не должно случиться. Потом, уже зрелым человеком, я готов был умереть, если потребуется для дела, которому я не щадя себя служил, и в которое верил. А нынче давно минула самонадеянная молодость. То, чему я служил всю жизнь, и за что готов был умереть или предать смерти других без колебаний, — оказалось химерой, великим обманом. Король-то оказался голым…

Ты думаешь, я сразу вдруг прозрел? Не-ет! Это было мучительно больно и долго. Я всё надеялся, искал оправдания — и всегда находил. Но потом понимал, что это оправдание придумано и не может-то оно убедить меня самого, успокоить мою совесть. Я понял главное, почему они от меня отвернулись, почему отвернулись даже мои дети. Я стал думать, я стал требовать, прежде всего, объяснений у самого себя. Я не уснул под наркозом былых заслуг перед партией и революцией…

Да и заслуги ли это были? Так, мишура. Я понял, что есть вещи выше партии и революции. Партия — ещё не народ. «Передовой отряд рабочего класса…». Это давно уже не так. И было не так даже с самого начала… Да и класс-то один, рабочий — это ещё не весь народ. Созидатель… Вот тут-то и кроется льстивый обман. Я-то ведь сам из рабочих. Меня уже сейчас не проведёшь! Что бы я смог создать, если бы у меня кроме моих рук да квалификации кузнеца не было ничего? А? То-то! Паровозы-то, которые мы строили в Коломне не на авось делались. Придуманы были не мной и не такими, как я. Значит те, кто их изобрел, чертежи делал, организовывал всё это производство — тоже созидатели! И пахарь созидатель, и ремесленник. Все, кто работает головой и руками — созидатели! Все нужны друг другу и работают друг для друга, а значит для всех! Выходит — ни они без нас, ни мы без них не можем обойтись. Ан нет! Влили-то в уши мне яд — ты главный созидатель! А я и рад! Лестно мне! И поверил. Эх, кабы я один… Заманчива и проста казалась истина. Тебе — завод, крестьянину — земля, а всем нам — мир. А нужен ли мне тот завод? Сумею ли я с ним управиться? Такой вопрос тогда себе никто не задавал. Кто же будет против? Просто, понятно. Неграмотному даже ясно. Как вышло то? До сих пор не пойму. Видно уж очень устали все от этой треклятой никому не нужной войны. А успех — это, брат, большое дело. Это — вера! Новый порыв! Что, много крови братской льётся? — Буржуйская то кровь! Ничего, новое рождается в муках! Всему есть объяснение. Тот — контра, тот — нэпман, тот — троцкист-оппортунист, этот — кулак, враг народа, агент фашизма, космополит, сионист, шпион — Господи, чего только не было! Только что же дальше-то будет? Нельзя же повторяться! Один раз можно кричать: «Волки!». В другой — не поверят…

Вот и я всё время гнулся вместе с линией партии. Это я сейчас понял, что не «уклонялся» потому, своего-то ума не было! Да и правду сказать — убедительные успехи были. Как не поверить? Чтоб разобраться во всём этом, нужно жизнь прожить да повидать с моё…

А сейчас — нету у меня веры. Ни в дело, которому посвятил всю жизнь, ни в Бога, ни в черта…

А без веры умирать — ох как тяжело…

Видать, это мне наказание за то, что усердствовал по неразумению. Людей-то я, Алёша, на смерть посылал. Сейчас понял — не имел права того делать.

А ведь первую-то искру сомнения в мою душу заронил ты… Я на всю жизнь запомнил тот день. Я пообещал тебя казнить, а ты… эх, мог же не протянуть руки — и всё… Никто бы тебя не осудил… Да и не знал бы никто. Когда нёс я тебя на руках раненого через минное поле, понял, что ты своей кровью подарил мне жизнь. И не смею я наказать или того пуще расстрелять на месте мальчишку-зенитчика, который так удачно дал по нам залп — не е г о вина в том. Потому, хоть ты в сыновья мне годишься, но отец ты мне… Пожалей ты меня, прими мою исповедь, не могу я так умереть! Не будет мне на том свете покоя! Я не прошу прощения, но прошу — выслушай меня! Мне уж не долго… Скоро кончусь… — По щекам старика потекли слёзы. Он не стеснялся и не отворачивался.

— Что ты, Мефодий Нилыч, не волнуйся так. Я потому и пришел к тебе. Я выслушаю тебя. Это, как нарыв, который прорвался. Успокойся. Тебе нужно отдохнуть. Завтра мы с тобой всё обсудим. Сейчас отдыхай. Вот я принёс тебе заморского соку апельсинового. Выпей на ночь. Заснёшь хорошо, а завтра поговорим. — Алексей достал из дипломата оранжево-черную банку, ловко пробил два отверстия в донышке и нацедил ароматной густо-оранжевой влаги в чашку. — Пей, Нилыч.

— Спасибо, Алёша. Вот мог бы я встать, постелил бы тебе на раскладушке. Возьми там, за дверью. Бельё в шкафике. Правда, не очень у меня комфортно.

— Не беспокойся, Мефодий Нилыч. Ты спи. Сон будет у тебя спокойный. Завтра в девять проснёшься, а я буду уже здесь. Не сомневайся.

Старик послушно сомкнул веки и заснул.

Мягкое сентябрьское утро играло солнечными зайчиками на каменных плитах двора, забиралось сквозь открытые окна и двери духом зрелой «Изабеллы».

Алексей сидел у постели Мефодия, положив ладонь на высохший пергамент кожи его руки.

— Ведь я, Алёшенька, коломенский. В 14-м году пришел из деревни в Коломну на паровозные заводы. На зароботки. Мастер в кузнечном цеху был родом из нашей деревни. Было мне тогда семнадцать лет. До того в деревне крестьянствовал, отцу, братьям помогал. Четверо их у меня было. Я — младший. Вот, штоб землю не делить, я и уехал в город, в мастеровые. Братья, конечно, помогали. Так что ни в чем особом отказу не имел. Исправно одет, обут, харч хороший. Трудись, осваивай мастерство. Не пропивайся — человеком будешь. Тогда ходили в учениках долго. Не то что сейчас. Два, а то и три года… Оно и понятно, не та грамота была. Да и требовали с тебя не так. Часто и чуб трещал. Однако было за что стараться. Квалифицированный станочник, или там, кузнец получал семьдесят, восемьдесят, а то и до ста рублей в месяц! А это по тем временам громадные деньги были. Но, конечно, за брак с тебя и взыскивали. Плохо было неквалифицированным, у кого не хватало грамотёнки или слаб был на счёт выпить-погулять. Это — да! А я кончил в деревне приходскую школу. Умел читать-писать и главное — имел желание стать хорошим мастером. Пришлось «подмазать» мастера. Это уж батька с братьями обстряпали, когда к родичам он приезжал на побывку в деревню. Как уж там было — не знаю. Только взял он меня учеником. В кузнечный. Страшновато сначала было в городе, да и в цеху. Непривычно. Но освоился быстро. Стал споро науку постигать. А это ценилось. И старые опытные кузнецы, и мастер довольны были моим старанием.

В общем, года через полтора я уже кое-что умел. Даже мог самостоятельно в смене работать. Тогда уже кузнецы не махали кувалдами по наковальне. Хотя и это нужно было уметь, а управлялись на паровых молотах. Получал я тогда уже тридцатник в месяц.

В солдаты меня ещё не брали по малолетству. Да и по закону квалифицированных рабочих с больших заводов на войну не стали брать. Вышел такой закон. Как сейчас помню.

Всё же в конце 16-го года, как только стукнуло мне 19, забрали меня. Не дорос ещё до настоящего мастера. Вот так.

Попал я в запасной батальон Волынского полка. В Питер. Ну а там — сам знаешь. Молодой я был, уши — в стороны. Питерские рабочие волнуются, голодно было в Питере, не то что в России. Срамота вся царская и распутинская на виду. И агитировать нечего. Кликни только — взорвётся, займётся порохом. Забастовки, демонстрации — конечно же нижние чины сочувствовали простому люду. Да и агитаторы делали своё дело. Долой войну! А кому охота в окопы идти? За что? Ясное дело — на улицу. Поддержали нас павловцы, другие части. Короче, сам знаешь, наш полк стронул с места революцию 27 февраля. А потом — пошло-поехало! В августе я уже в большевики записался. Ну а 25-го октября, признаюсь, Зимний не штурмовал, а вот с командой Троицкий мост охранял. И Троцкого помню хорошо, и Подвойского. И с Лениным беседовал. Так что, как говорит мой сын, уж за это тебе по нынешним временам почёт и слава, как первым космонавтам. Что ж, верили они беззаветно в дело, которому служили, верили очень в человека, что смогут убедить его глядеть дальше собственной рубашки. Не лукавили — это точно. Но, однако, средствами для достижения цели не брезговали. Считали, что великое дело стоит того. Может в этом и была их ошибка. Не допускали мысли, что большевик может слукавить, нет.

Понятно, в Гражданскую воевал. Выбрали меня красноармейцы ротным командиром. Один я был большевиком. Да ещё и грамотным. Знаешь знаменитый поход железной дивизии с Северного Кавказа к Царицыну? Вот. И я там был. Под Царицыном пришлось мне со Сталиным познакомиться.

Как раз заняли мы оборону, а он пришел поглядеть на наши позиции. Затишье было. Комиссар, как комиссар. В английском френче. Молодой ещё был. Интересовался что да как. А тут казачки открыли огонь по нашим позициям. Видно их наблюдатель засёк его черную кожаную фуражку. Стащил его в окоп, а тут как раз рядом и рванул бризантный снаряд. Осколки засвистели, дух мелинитовый от разрыва ноздри вяжет. Сидит в окопе, сжался, бледный весь. Я виду не подал, что вижу его слабость такую. Сам первый раз при обстреле таков же был. Человек ко всему привыкает. А он может в первой-то под обстрел попал. Я так спокойненько присел к нему рядком и говорю: — «Не снабдите ли товарищ комиссар куревом? А то накроет нас тут с вами, так и дымком-то не побалуемся, ангелам придётся собирать нас по частям». Гляжу — отошел, улыбнулся, достал кисет. Покурили, поговорили о том, о сём. Тут и стрелять казачки кончили. Собрался он восвояси. Дал я ему солдатскую папаху и посоветовал, чтоб тут же надел. Понял он сразу всё. — «Значит это я всему виной? Из-за моей черной фуражки казаки стали стрелять? Ай-йяй! Как же это я не сообразил! А вы — прирождённый воспитатель, настоящий большевик! Как ваша фамилия?» — Я говорю, — «Правдин Мефодий Нилыч,» — «Ого! — говорит, — и фамилия у вас такая необычная. Вот она диалектика: рабочий-большевик по фамилии Правдин воюет за народную правду. Очень хорошо! На всю жизнь запомню. До свидания, товарищ Правдин».

Ещё раз виделся с ним. Ни то в 34-м, ни то в 35-м. Не помню. На съезде ударников. Уже он вождём был. Написал ему записку в президиум. Вопрос задал. Об организации ударных бригад. В перерыве подходит ко мне незаметный такой товарищ и спрашивает: — «Вы товарищ Правдин?» — «Да», — говорю. — «В президиум записку товарищу Сталину писали?» — «Писал». — «Пожалуйте со мной».

Заходим в комнату отдыха для президиума. Никого. — «Подождите минутку. Присаживайтесь». - показывает на кресло.

Действительно, минуту спустя через другую дверь заходит сам товарищ Сталин. — «Здравствуйте, — говорит, — товарищ Правдин. Рад вас видеть среди участников съезда. Я помню нашу первую встречу». Так, поговорили немного., и впредь вы будете таким же преданным товарищем». Была у меня с собой книга его. — «Вопросы ленинизма». На первой страничке — портрет. Я ему книгу протянул и говорю: «Надпишите, пожалуйста, товарищ Сталин». А он улыбнулся в усы, достал карандаш и так в низу портрета чуть наискось написал: «Преданному большевику тов. Правдину Мефодию Ниловичу. И. Сталин».

Через неделю, как вернулся в Коломну на завод, пришла телеграмма в партком из ЦК — «Откомандировать товарища Правдина в распоряжение ЦК».

И назначили меня в Ленинград парторгом ЦК на один крупный завод.

Ещё с большим энтузиазмом окунулся я в работу. И днюю, и ночую на заводе, во всё вникаю. Шутка ли, ответственность-то какая! Фашизм поднял голову, а мы в ответ: «Даёшь вторую пятилетку досрочно!». Конечно, сам работал и других заставлял. Сейчас думаю, чем только держались? Ведь сущая каторга была! Жили единым мигом, всё хотели сделать, всюду поспеть. Неровен час — война. А нам нужно отстоять родину социализма. Вот и спешили всю работу переделать. У меня ведь не было даже времени жениться. Только после войны и женился на Ольге. Благо, под боком была, во взводе связи.

Помню, в 37-м собрали нас, парторгов в ЦК для разъяснения особенностей внутренней политики партии в связи с обострившейся классовой борьбой внутри страны в результате прихода к власти в некоторых европейских странах фашистов. Задача ставилась прямо — отсечь возможную агентуру фашистов в нашей стране, обезвредить потенциального врага, выявить всяких «бывших» и неустойчивый элемент, беспощадно разоблачать всякую нечисть, которая может даже скрываться за священным билетом члена ВКП(б). Потому наша задача — всячески способствовать деятельности местных органов НКВД и разъяснять трудящимся сущность политического момента.

Только вернулся на завод — звонок из обкома. — «Товарищ Правдин?» — «Так точно!». — Представляется. Один из секретарей. — «А что это, товарищ Правдин, в артели «Бытовик» выявлено шестеро вредителей, врагов народа, а на вашем заводе нет ни одного? Как это понимать?» — и такая у него железная нотка в голосе. — «Сейчас занимаюсь этим вопросом. Есть тут несколько буржуйчиков и дворянчиков. Похоже, скрытая контра. Сам буду разбираться». — «Поторопитесь! Враг не дремлет!» — И кинул трубку. Я, конечно, не испугался, но как-то поддался общему настроению напряженности, подозрения. В общем, как по научному — психозу. «Накатал» на пятнадцать человек представления в НКВД с просьбой разобраться. Когда уже понял — доносы я написал на людей! Не анонимки по злобе, а самые что ни на есть — доносы. Можно сказать, по долгу службы. Взяли их сразу. Технолог главный, металлург завода, главинж, директор, были там начцехов, несколько даже работяг, у которых родственники репрессированы были во время коллективизации. Никто не вернулся. После них взяли ещё человек тридцать по заводу. Организация подпольная якобы троцкистско-бухаринская была. Тоже никто не вернулся. Я узнавал специально. В 58-м всех посмертно реабилитировали.

А в 38-м и мння взяли. Под утро. Часа в 4. Я только пришел с завода. Думаю, посплю часов четыре — пять и — на завод. Тут стук в дверь. Являются голубчики. Но спокоен я был. За собой вины никакой я не чувствовал. А знал, что НКВД так просто за здорово живёшь, не наказывает. Для того и создавали мы этот карающий меч революции, страшный только её врагам.

Привозят меня на Литейный. Через некоторое время вызывают на допрос. Сидит такой с зелёным лицом капитан. Глаза ввалились. Устал видно. «Вы такой-то?» — «Я.» — «Есть у нас сигнал, что вы в действительности сын кулака. Раскулаченного в 30-м году. И братья ваши кулаки и репрессированы в том же году. Что вы на это скажете?» — «А что мне, — говорю, — скрывать. Действительно это так Ну не совсем они были кулаки, но подкулачниками были. Препятствовали линии нашей партии, направленной на всеобщую коллективизацию. А раскулачивал и репрессировал я их сам, потому что был направлен в родную деревню с коломенского паровозостроительного завода, как член партии с 1917 года в качестве представителя рабочего класса в числе 25-ти тысячников для содействия крестьянам в создании колхозов. Хоть и родственники они мне были, но не поняли всей важности момента борьбы мирового пролетариата за светлое будущее. А потому, поскольку не поддавались на уговоры и мои разъяснения не приняли к сведению, попрекая меня неблагодарностью за помощь, которую оказывали мне ещё при царском режиме, вынужден был я принять меры по всей строгости закона». — «А кто это может подтвердить?» — «Да кто же, — любой партийный руководитель в Коломне и на заводе, где раньше я работал». — «Очень жаль. Они все по нашим данным оказались вредителями и врагами народа». — «Быть того не может!» — «Всё может. Вот через них-то на вас и вышли. Показания есть, что вы один из главарей преступной организации вредителей». — «Да вы что? Тут какое-то недоразумение. Вы ошиблись или вас обманули». — «Мы не ошибаемся. И нас нельзя обмануть. Вы в этом скоро убедитесь».

Честно говоря, я растерялся. Выходит, кто-то где-то что-то ляпнул — и будь здоров! — «Это какая-то ошибка, — настаиваю, — Подтвердить всё, что я сказал, может актив колхоза «Красный пахарь»», — «Очень сожалею, и там ваши друзья полностью разоблачены. Кулачью, которое вы поставили во главе колхоза, к счастью, не удалось навредить. Честные колхозники разоблачили их!» — «Кто же эти честные колхозники?» — «Хоть и не положено открывать служебной тайны подследственному, но я вижу, что мы с вами можем быстро отыскать общий язык. А потому в интересах следствия, я могу вам их назвать». — И — зырк в какую-то бумажку. Потом называет две фамилии. — «Так какие же они честные? Первые пьяницы и лодыри на деревне! Не просыхают неделями! Своё хозяйство пропили и колхоз по ветру пустят! — Обрадовался я. — Клевета это!» — «Осторожнее, гражданин Правдин! Эти люди помогли следствию раскрыть опасную банду врагов — кулацко-фашистских наймитов! И все ваши дружки, бывшие руководители колхоза «Красный пахарь» тоже во всём признались. Есть у меня их показания. И я вам со временем их покажу. Будете отвечать на вопросы?» — «Буду, — говорю. — Спрашивайте». — «Первым делом расскажите, как и по чьему заданию вы оказались здесь, в Ленинграде?». — Я и рассказал всё, как было. И про встречу со Сталиным. — «Чем докажите, что вы действительно оказались здесь по личному поручению товарища Сталина?» — «А пусть привезут ваши люди с моей квартиры томик «Вопросов ленинизма». На этажерке, на второй полке, третий справа стоит… Вот вам и доказательство!» — «Хорошо, — говорит, — сейчас проверим». — Отправил меня в соседнюю комнату. Заперли. Я прилёг на диван и заснул. Проспал, наверное, часа два. Разбудили. Мой капитан уже улыбается. А при нём и начальство его. Извиняются, что меня побеспокоили. Что, мол, служба у них такая. Показывают друг другу книгу со сталинской надписью. Почерк-то его все знали! И экспертизы не нужно было ждать. А к самому, понятно, обращаться боялись. Выяснили только в отделе кадров ЦК, кто и по чьему ходатайству меня перевёл в Ленинград.

Вот так нечаянная встреча со Сталиным меня от смерти спасла. Отпустили меня. На заводе прямо остолбенели — как это жив-здоров вернулся. Конечно, этот случай послужил мне примером в моей работе. Дескать, коль человек честен, то нечего ему бояться наших органов. Только много позже понял я, что спас меня случай. Как в спортлото выиграл.

А в 39-м призвали меня в армию. Укреплять кадры. Сам, небось, знаешь, как проредили комсостав. Вот так я и попал на Украину. Замполитом к Турову.

По каменным плитам двора застучали каблучки. В комнату впорхнула молодая женщина с полиэтиленовым кульком, из которого выглядывала пирамидка бумажного пакета с кефиром и батон.

— Здравствуйте. Не думала, папа, что у тебя гости. Уж извини, раньше не могла. У меня с утра первые два урока, а сейчас перерыв. Вот принесла тебе подкрепиться. Кругом очереди. Ужас, сколько отдыхающих. Мне-то ещё хорошо. Куда ни зайдёшь — всюду родители учеников. Тот оставит сосиски, тот даст без очереди масло. Не представляю, как другие живут? На базаре цены, как за полярным кругом! Могу ли я при моём заработке платить за кило лука два рубля? Или за виноград два с полтиной? Ужас! И это в Ялте! Где всё это растёт в ста метрах за городской чертой, а то и в самом городе! Что же дальше будет? А, батя? Я же в кабале у родителей своих учеников! Попробуй ему не поставь тройку! Его мама не оставит мне простыню под прилавком — и мне не на чём будет спать! А ему эта геометрия нм к чему. — «Я, — говорит, — буду таксистом. Мне век не понадобится теорема Пифагора!» — «А кто же тебе сделает автомобиль?» — спрашиваю. — «Вовка, — смеётся, Он у нас отличник. Разные книжки читает про науку и технику. Вот пусть и делает. А я люблю тратить деньги, а потому мне их нужно много. Работать на заводе или ещё где служить — как в тюрьме целый день. А заработок за вечер потратить можно без труда. Как у вас». — «Так ведь и таксист не больше моего зарабатывает», — набиваю себе цену. — «Ха, так он же навару имеет каждый день с пол вашей зарплаты!» — «Ты откуда всё это знаешь?» — «Как откуда. Все это знают. И вы. Только притворяетесь. Говорите одно, а делаете другое. Мне на школу наплевать. Мне нужна бумага, что кончил школу. И всё. И я её получу. И вы тоже это знаете. За неуспеваемость меня не оставят на второй год, из школы не выгонят. Не разрешат. Так что, Виктория Михайловна, не капайте мне на мозги. Ставьте тройку — и все дела. Видите, какой я дисциплинированный — даже не иду сегодня на пляж с уроков». — Вот так теперь говорят с учителями ученики.

— Это моя дочка. Виктория. Учительствует. Она добрая. Вся в мать. Что ворчит, — так это работа у неё такая. Нервная. С детьми. А это, Вика, мой старый фронтовой друг. Алексей Матвеевич Иванов. Он мне жизнь спас. Помнишь, я тебе рассказывал?

— Очень приятно. Никак не думала, что вы такой молодой. Мне всё казалось, что все, кто воевал, должны быть ровесниками папы или чуть помладше.

— Это потому, уважаемая Виктория Мефодиевна, что почти все мои сверстники погибли на фронте. А я отношусь к тому малому проценту, которому удалось выжить.

— Да, папа рассказывал, что ваша батарея полностью погибла, но вас среди убитых не нашли. Он всегда верил, что вы остались живы. Жаль, что вы так поздно объявились. Видите, он сейчас совсем плох стал.

Вы к нам на отдых? В каком вы санатории?

— Нет, Виктория Мефодиевна. Я ненадолго. Я приехал специально повидаться с вашим отцом. Остановился я в «Ореанде».

— Как это вам удалось? У нас в гостиницах практически невозможно остановиться. Ах, да! Я забыла. Вы же Герой Советского Союза!

— Нет, Виктория Мефодиевна, я не Герой. А в «Ореанде» я поселился случайно. У них было двадцать пять мест зарезервировано для какого-то ансамбля, который не приехал. И мне дали место.

— Не может быть! Вчера там дежурила администратор, мать одной моей ученицы. Насколько я её знаю, она не филантроп! Выглядит и держится, по крайней мере, как английская королева.

— Ей пришлось вчера перешагнуть через свои привычки. Приехала как раз комиссия из минкоммунхоза Украины разбираться по многочисленным жалобам на деятельность гостиничного персонала. Так что нужно было показать свою лойальность к своим служебным обязанностям.

— Вы думаете эта комиссия изменит что-то?

— Нет, конечно. Но дня два администрации придётся потерпеть.

— Алёша, а почему ты не похлопочешь о вручении тебе награды? Я ведь тебя представил посмертно к Герою. И Указ был. У меня даже газета сохранилась. Хоть билеты в кино будешь брать без очереди и магазином специальным пользоваться.

— Ни к чему мне, Мефодий Нилыч. Опахабили это прекрасное звание. А в очереди я и так не стою. Правда, не за счет других.

— Пожалуй, ты прав, Алёшенька. А тогда, в 43-м, — старик повернул голову и, всхлипнув совсем по-мальчишески, пробормотал, — извини, расчувствовался.

Когда выбили немцев вновь из Житомира и вернули старые позиции, поехал я к месту боя твоей батареи. Анюту Голдину навестил в госпитале и дотошно расспросил, что и как было. Она же, Алёша, раненая три километра волокла на себе Василия Быкова!

Был со мной ваш командир дивизиона. Трупы лежали не убранные ещё. Морозно было. Всё стало ясно, что произошло. На три пушки обломков было, а четвёртой — нет. Как раз по аннушкиному описанию твоей. Колея осталась в примерзшей земле и следы танковых траков. Видно вывезли немцы как трофей. Нашел твой разбитый протез. А тебя нет. Насчитал комдив перед твоей позицией восемь тигров. И все одинаково подбиты — под башню. Всего перед батареей — девятнадцать тигров. Не успели немцы их вытащить. Комдив сетует: потерял такую батарею! Единственная на всём фронте. Экспериментальная. Новейшие пушки. Всё боялся попасть под трибунал за потерю матчасти.

Вдруг подъезжают три виллиса. Из первого выходят Рокоссовский и Ватутин. Из второго штабные полковники, ну а в третьем охрана. Все в новеньких полушубках.

Я как старший доложил Рокоссовскому. По фронту пошли уж слухи, что снимут Ватутина за этот житомирский конфуз.

Выслушал он доклад.

«Значит батарея вашей бригады здесь бой вела, подполковник?» — спрашивает. — «Так точно, товарищ генерал!» — отвечаю. Молча осмотрел поле боя. Посчитал подбитые тигры. Потом к Ватутину: «Вот. Скажи спасибо этим героям. Они спасли твои погоны ценою своей жизни. Они как раз подарили нам те спасительные три часа! Иначе были бы мы сейчас опять за Днепром! А всё твоё лихачество».

Конечно, этот разговор не предназначался для моих ушей, но так уж получилось. То ли Константин Константинович говорил громко, то ли у меня оказался хороший слух. Но слышал я этот разговор между двумя уважаемыми и заслуженными генералами.

Подозвал меня Рокоссовский. А я стою, в руках твой расщепленный протез, а из глаз слёзы катятся… — Мефодий опять всхлипнул. — Посмотрел на меня генерал, как-то строгость у него с лица сошла, и спрашивает так участливо: «Что это у вас, подполковник, в руках?» — «Протез. Наводчика орудия, которое было на этой позиции…» — А слёзы сами льются. — «Сын?» — спрашивает. — «Больше, чем сын…» — «Понимаю, — говорит, — примите мои соболезнования, подполковник. Мужайтесь. Нам ещё нужны силы дойти до Берлина». — А потом Ватутину: «Всех нужно представить к награде. Героический бой приняла батарея….»

Сели в машину и уехали.

Дёргает меня за рукав комдив: «Слышали, товарищ подполковник? Всех приказал к наградам! Слава богу! А я боялся, под трибунал упекут за потерю новейших пушек». — «Дурак ты, прости господи, — говорю, — Ты всё о пушках. Погляди, каких людей у тебя побило! Пиши всех к наградам. Сам проверю. Попробуй сунуть в список своих штабных блядей и разных писарей, сразу пойдёшь под трибунал! Это я тебе обещаю!»

Вася получил «Красное знамя». И Аннушка тож. Командиру батареи и всем наводчикам посмертно присвоили «Героя». Остальным посмертно «Красное знамя». Так что, Алёшенька, твоя-то «Золотая Звезда» кровью твоей омыта.

Старик совсем разволновался и ему даже стало худо.

— Ох, папа, папа. Вот всегда, как рассказывает про этот бой — плачет.

— Успокойся, Мефодий Нилыч. Давай, вот, пообедай. Мы тебя покормим. Потом поспишь часика два. Я ещё приду и поговорим.

После обеда Алёша положил руку на голову старику и он моментально заснул.

— Вы, как гипнотизёр, Алексей Матвеевич, — заметила Виктория.

— Я и есть гипнотизёр. Пойдёмте. Он будет спокойно спать часа три.

— Как вы думаете, долго он протянет? Уже сам ходить не может.

— Я понимаю ваше беспокойство. Думаю, готовьтесь к худшему в самое ближайшее время.

Глава 39

Тощая трёхцветная кошка-дикарка метнулась к ногам Алексея неожиданно и, забежав вперёд, как бы став на дороге, повернула голову вверх навстречу Алексею и стала требовательно кричать. В её глазах была тревога и надежда.

— Простите, Виктория Мефодиевна, эта мама просит, чтобы мы ей помогли. Я думаю, нужно помочь беспомощному животному. Пойдёмте, у вас ведь ещё есть время. Я вас провожу, а потом побуду с Мефодием Ниловичем. Не беспокойтесь.

Виктория кивнула головой и они пошли вслед за кошкой в боковой узкий переулок. Кошка бежала впереди, останавливаясь и, повернув голову, своим тревожным криком торопила людей. Остановились у старой смоквы. На толстой нижней ветви маленьким пушистым комочком примостился серенький котёнок. От страха он весь сжался и тихонько попискивал.

— Как же ты, глупыш, туда забрался? — охнула Виктория.

— Страх загнал. Даже не столько страх, сколько инстинкт самосохранения. Видимо, спасался от собаки От высоты голова кружится. Как ребёнок Любопытно и страшно. Иди сюда, малыш, — сказал Алексей и протянул навстречу котёнку руки. Ну, прыгай!

Котёнок неуклюже свалился на ладони. Алексей поставил его рядом с мамой-кошкой. Кошка утробно уркнула, лизнула руку Алексею и, тут же дав подзатыльник малышу, стала его облизывать. Малыш, расставив ножки, пустил лужицу и засеменил, подгоняемый родительницей в соседний двор.

— Вы, оказывается, не только гипнотизёр. Вы понимаете язык животных.

— Животных проще понять, чем иных людей. Они бесхитросны. И никогда не лгут. Каждый человек может понять любое животное, если захочет.

— Но ведь она обратилась именно к вам! Значит она знала, что вы не только её поймёте, но и поможете.

— Что ж, верно. Но я пока не знаю, как животные узнают, что я их пойму. Впрочем, также, как и люди. Этот сложный механизм коммуникаций пока остаётся загадкой для науки.

— Вы добрый человек. Мама говорила, что животные безошибочно чувствуют людей, которые к ним добры. А значит — не обидят и человека.

— Всё это относительно, — улыбнулся Алексей, — если человек будет всепрощающе добр ко всем, то негодяи и всякие мерзавцы примут эту безнаказанность за слабость. И тогда — горе вам! И хотя жестокость порождает жестокость, преступление должно наказываться. И это должны знать все. Прямо от рождения. Как десять заповедей. Ведь это ни что иное, как нравственная обратная связь, не только сдерживающая необузданный порыв, но и воспитывающая из поколения в поколение определённые нравственные устои, выгодные для всего общества.

— А как же войны?

— Войны и революции, особенно в наше время — это экстремальные условия. Помните по истории? Любую войну освящали именем господним, снимая моральный запрет с воинов, несмотря на то, что большинство из них были профессионалами. Защита же себя, своего дома и своей родины считались само собой разумеющимся. Сложнее стало в наше время. Массовые армии со всеобщей воинской повинностью — это моральная деградация, трагедия человечества. Особенно, когда человек, пользуясь достижениями технического прогресса, не видит страданий своей жертвы. Молодой человек, впервые взявший в руки оружие или севший к пульту оператора, не чувствует до конца мощи этого оружия. Для него продолжается детская игра или приключения экранных героев. Он не понимает, что что-то ужасное может случиться именно с ним. Кончилось время, когда проблемы между государствами решались с помощью оружия. И пока это не поймут политические руководители и, по крайней мере, большинство их сограждан, дальнейшее существование жизни на этой чудесной планете проблематично.

Часто прозрение наступает слишком поздно. Вот это несоответствие морально — этического развития человека, на которого обрушиваются потоки пропагандистской информации разного толка, с энергетическими возможностями, подаренными человеку цивилизацией, её лучшими умами, — может стать роковым.

— Вы говорите страшные вещи. Неужели ничего нельзя сделать?

— Отчего же. Прежде всего нужно научиться говорить друг другу правду, делать выводы из содеянного, из истории, научиться быть терпимыми друг к другу, а значит — уважать друг друга. А всё это приходит со временем и, прежде всего, в результате познания друг друга.

— Я слушаю вас, Алексей Матвеевич, и не пойму, кто же вы? Врач? Артист? Дипломат? Философ? Я в полной растерянности. Вы совершенно спокойно отказались от звания «Героя», хотя оно вами честно заслужено. Что вы за человек? Простите меня за некорректный вопрос, но я ведь педагог, учитель и это чисто профессиональное любопытство.

— Я, Виктория Мефодиевна, статистик. Простой советский служащий планового отдела исполкома небольшого райцентра на Украине.

— Не шутите, Алексей Матвеевич, — засмеялась Виктория, — тут вы меня не проведёте! Советский человек интеллигентной профессии, если он не занимает высокий пост, не может выглядеть так, как вы, останавливаться в отелях в курортных городах в бархатный сезон, разговаривать с животными и к тому же быть гипнотизёром и исповедником бывшего старого большевика.

— Вы наблюдательны, браво!

— Это у меня профессиональное.

— Но я действительно статистик. А мой костюм… Вы правы. Я его купил в Париже. Я иногда позволяю себе раз в квартал после сдачи отчёта оформить неделю-другую за свой счёт и махнуть за границу. Сначала я ездил по делам, а потом привык. У меня там много друзей. Новых и старых. Заработки за счет переводов с некоторых редких языков на европейские дают мне возможность свободно ездить по разным странам без материальных и иных затруднений. Но основная моя работа — статистика.

— Понимаю. Вы не можете мне сказать, кто вы на самом деле. Извините.

— Вовсе нет. Я вам говорю правду. Просто я, может быть, несколько более одарёный человек. Чтобы вы меня правильно поняли, вот, возьмите, это вам. — Алексей вынул из-за спины руку с ярким цветком. — Это орхидея, житель бассейна реки Амазонки. Поставьте её в стаканчик с водой. Она не завянет, если вы будете смотреть на неё каждое утро. Как только забудете, она сразу завянет. Воду меняйте раз в три дня.

— Боже, какая прелесть! Вы оказывается ещё и фокусник!

— Что вы! Это цветок настоящий Сейчас прямо в учительской и поставьте в воду. Потом домой заберёте. После работы идите прямо к отцу. Вместе все и поужинаем. Не обременяйтесь закупками. Я обо всём позабочусь. С Богом! И не сомневайтесь, никто вас допрашивать не будет, с каким отдыхающим вы болтали на улице, подавая дурной пример своим ученицам.

Ваши ученики сегодня будут вас радовать и удивлять.

— Первый, кто сегодня меня порадовал и удивил — это вы. Право, я в полной растерянности… Вы прочитали мои мысли… Это ужасно…

— Извините. Вы слишком ярко думали. А мысли я ещё не все умею читать. И потом, если у вас хорошие мысли, вы и сами с удовольствием делитесь ими с друзьями. Не так ли?

— Так… — улыбнулась Виктория. — До свидания! — И побежала, стуча каблучками, через дорогу к зданию школы.

А Алексей Матвеевич Иванов направился на набережную к большому гастрономическому магазину. Не найдя ничего интересного на его прилавках, он двинулся дальше по набережной в сторону рынка.

У входа в сувенирный магазин фирмы «Берёзка» его внимание привлекла небольшая группа людей, наблюдавшую странную сцену: стройный сухощавый пожилой мужчина в черкеске с газырями, в мягких кавказских сапогах и папахе, что-то бурно внушал молодому человеку в европейском костюме, который потупясь стоял перед ним, опустив голову. Иногда старый пускал в ход старый отполированный временем посох, а молодой терпеливо принимал «внушения» не уклоняясь. Никто из присутствующих не понимал гортанного языка горца, а потому никак не реагировал на обращения к ним, не снимая с лица глупых улыбок.

Алексей протиснулся почти к самому центру событий.

— Чем провинился перед тобой этот юноша, отец? — обратился к пожилому горцу Алексей на его языке.

— О, добрый человек, горе моим сединам! Это мой младший сын от последней моей жены. Да будет ей земля пухом! Моей сакле нужна новая хозяйка. Я посватал женщину, вдову, и решил купить ей свадебный подарок. Сын уговорил меня перед свадьбой поехать с ним в этот большой город отдохнуть у хороших людей на берегу моря. Я согласился. И вот, сегодня я увидел в этой лавке через окно прекрасный платок, достойный украсить голову и плечи моей невесте. Но этот негодяй, этот сын шакала и ехидны, говорит, что за мои деньги мне не продадут в этой лавке платок! Что же, деньги, которые я честно заработал, не настоящие? Негодный лжец! Осквернитель моих седин! О, горе мне! Позор на мою голову! И это — мой сын!

— Успокойся, отец. Ты не так понял этого прекрасного юношу. Пойдём со мной в лавку и ты выберешь подарок, достойный твоей прекрасной невесты!

— Вот! Учись уму разуму у этого почтенного человека! Посмотри, добрый человек, действительно ли эти бумажки настоящие деньги, которые я, не опасаясь позора, могу вручить лавочнику за его товар? — Старик протянул Алексею пачку Государственных Казначейских Билетов СССР разного достоинства.

— Деньги у тебя хорошие, отец. Но ты не должен сердится на своего сына. Закон нарушает лавочник, не желая принимать эти деньги, а твой сын просто не может его заставить соблюдать закон. Пойдём со мной, и мы заставим его принять в уплату за его товар эти деньги!

Алексей с горцем вошли в магазин мимо оторопевшего вышибалы через стеклянную дверь, на которой было написано, что здесь продаются товары только на свободно конвертируемую валюту.

Старик быстро выбрал прекрасную кашемировую шаль. Алексей пересчитал её стоимость в рубли согласно последнему курсу, опубликованному на последней страничке газеты «Известия», и протянул нужную сумму в кассу.

Кассир невозмутимо показал на надпись на английском языке, повторяющую смысл той, что красовалась на входных дверях.

Алексей обратился к крутившемуся возле кассы милиционеру:

— Уважаемый товарищ сержант, находимся ли мы на территории СССР?

— Можете, гражданин, не сомневаться. Моё присутствие здесь подтверждает это!

— Следовательно, вы наблюдаете здесь за соблюдением порядка и закона. Не так ли?

— Так точно!

— Тогда почтите громко, чтобы слышал этот гражданин за кассой, что написано на Государственном Казначейском Билете. Вот здесь. — Алексей протянул сержанту трёшницу.

— Государственный Казначейский Билет обеспечивается всем достоянием Союза ССР и обязателен к приёму на всей территории СССР во все платежи для всех учреждений, предприятий и лиц по нарицательной стоимости… — монотонно прочитал сержант.

— Отчего же этот гражданин нарушает закон? Я требую вашего вмешательства!

Сержант несколько замешкался, предчувствуя какой-то подвох.

— Но здесь на наши деньги не продают, — как-то нерешительно заметил он.

— Вы хотите сказать, что в этом магазине кроме наших денег принимают и валюту других государств?

— Д-да, это нужно понимать так, — как на зачёте промямлил сержант.

— В таком случае примите оплату за покупку на территории СССР советскими деньгами. — С этими словами Алексей выложил перед кассиром дедовы трёшницы.

Кассир мельком глянул в кассовый ящик с отделениями, где были разложены марки к маркам, франки к франкам, а доллары к долларам. Его лицо вытянулось и покрылось зелёными пятнами: на его глазах цветные бумажки франков с изображениями великих французов превратились в обыкновенные советские пятёрки… Он машинально принял злополучные трёшницы и, щёлкнув кассовым аппаратом, протянул пропечатанный чек.

Счастливый жених вышел из магазина бережно прижимая к груди цветной фирменный полиэтиленовый кулёк с кашемировой шалью.

— Скажи, почтенный, как твоё имя? Я не знаю, что ты говорил этому лавочнику, но ты снял с моей души камень подозрения. Теперь я знаю, что мои деньги настоящие и в моём ауле нет лжецов и мошенников, слава Аллаху!

— Меня зовут Алексей.

— А как зовут твоего счастливого отца?

— Матвей, — улыбнулся Алексей.

— Да хранит Аллах тебя на жизненном пути, Алексей, сын мудрого Матвея! Ты хорошо говоришь на моём языке. Был ли ты когда-нибудь в наших горах?

— Нет, отец. Но собираюсь.

— Обязательно приезжай. Гостем будешь.

— Спасибо, отец. Непременно тебя навещу. А сейчас извини. Я спешу к смертному одру одного уважаемого человека, которого обещал перед смертью выслушать.

— Не смею тебя задерживать. Мир дому, в который ты идёшь.

— Мир тебе и твоему дому, отец. До свидания! — И Алексей махнув на прощание рукой, заспешил к рынку.

Глава 40

Запах свежего куриного бульона и специй, доносившийся из кухни, разбудил Мефодия Ниловича. Алексей сидел рядом с кроватью на старом колченогом табурете, ещё в прошлом году окрашеном Мефодием в яркий синий цвет. В такой же цвет была окрашена и старая солдатская железная кровать, на которой лежал старик. Дело в том, что когда Мефодий решил подновить свою мебель, никакой другой краски в хозмаге не было. Переплачивать же ханыгам, крутившимся у хозмага за ворованную со строек краску, он не хотел.

«Ну что ж, синяя, так синяя. В конце концов и море бывает синим». - подумал Мефодий.

— Знаешь, Алёша, я даже лучше стал себя чувствовать.

— Ну вот видишь, Мефодий Нилыч. Сон — полезная штука.

— Что же, ты так и сидел подле меня?

— Нет. Сходил на рынок Покормим тебя с Викторией диетическим ужином.

— Она придёт?

— Конечно!

— Видишь, Алёша, остался я на старости лет один. Сам виноват. Всё суетился на благо общего дела. Думал — вот-вот победа придёт и всем будет хорошо. Ну, и мне, конечно. Семье, можно сказать, мало внимания уделял. Не заметил, как Ольга захворала. Видно сказались старые раны и тяготы военные. Умерла в 65-м. Молодая ещё женщина была. 42 года. Рак. Поздно обнаружили. Хорошо хоть Виктории было уже 19, а Кольке — 16. Виктория училась в Симферополе в Университете. Колька только школу кончил. На пятом курсе Виктория вышла замуж. Он тоже отсюда, из Ялты. Хороший парень был. Строитель. Отец на фронте погиб. Даже не видел его никогда. Родился перед самой войной. Виктория перешла к нему жить. А через год Андрей нелепо погиб. Возвращался со стройки, тут недалеко, из стройгородка, у машины отказали тормоза, ну и сам понимаешь… А через год умерла и мать. Зачахла. Очень любила его. Всё видела в нём своего погибшего мужа. Так и осталась Виктория молодой вдовой. Более замуж не ходила. Сама живёт.

А Колька отслужил в армии, вернулся. Стал работать водителем на междугородних автобусных рейсах. Не захотел учиться. Женился. Сама-то она не здешняя. Откуда-то из центральной России. Я даже не знаю, откуда точно. Приехала в тёплые края на отдых. Вот и осталась навсегда. На пять лет старше Николая. Практичная. Перво-наперво настояла, чтоб разменяли квартиру. Не хотела со мной жить под одной крышей. Вот так и досталась мне эта сакля. Сейчас работает в гастрономе продавцом. Невзлюбила меня, как узнала, кто я есть. Мол, имея такие заслуги, мог бы подумать и о детях своих и будущих внуках. А я к тому времени уж сломался. Либо должен был делать, как эти маразматики, что рассказывают, как несли на субботнике бревно с Ильичом, либо отречься. Вот я и выбрал второе. А дети меня и осудили….

Ты должен выслушать, как я дошёл до жизни такой…

Ведь я ещё тогда, когда навещал тебя в госпитале в 41-м, стал задумываться, почему всё так получилось? Как же так, где же совесть у немецкого пролетариата? Почему стреляет в своего брата по классу? Потом Сталин сказал, что обманули, дескать, гитлеровцы немецких рабочих и крестьян, а потому, мол, пока не прозреют — оккупанты они и злейшие враги. Что ж, воевали мы с тобой на совесть за Родину, за Сталина. Объясняли немецким рабочим и крестьянам их заблуждения, за что положили головы тридцать миллионов человек. Дорого обошлось это объяснение. Целое государство! Ужас, сколько крови…

После победы думал заживём по-новому. Заслужил наш народ, испил чашу горькую. Так ведь и поучал. Из армии-то меня не демобилизовали. Служил в Белоруссии. Под Гомелем.

Началась тут эта компания с космополитами и проч. Никак не мог понять, в чём суть. Как это вчерашние союзники стали врагами? И почему космополиты — это евреи? Не верилось, что те парни американские, с которыми встретились в Германии, пили за победу, вдруг на нас затаили зло. Пить даже стал. Ты ведь знаешь, не мог я утверждать то, чего не понял, во что не поверил. А тут ещё эта история с врачами. Разоблачили эту бабу, которая их оболгала. Что за чертовщина, думаю, ведь не мальчишки же сидят в этом МГБ. Должны же разобраться в таком деле. Светила медицинской науки — и вдруг санитарка разоблачает — не так лечат! Бред какой-то… Как умер Сталин — слёз сколько было! Прослышали в политуправлении округа, что встречался я со Сталиным ещё под Царицыном, затаскали по выступлениям. Колесил по всей Белоруссии из части в часть. А иногда ещё «одалживали» меня и горкомы партии для выступлений на предприятиях и в учреждениях. У меня уже челюсти сводило, стал заправским оратором. Даже не заметил, как кое-что присочинять стал. В общем, реликвия. Как-то в политуправлении говорю: «А я ведь и с Лениным беседовал неоднократно, и с Троцким, и Антоновым-Овсеенко», — а они глядят на меня, как на мамонта, — «Как, мол, ты уцелел?». Тогда ведь «Троцкий», всё одно, что «Гитлер» звучало. А Овсеенко — враг народа. Перестали меня таскать. От греха подальше.

В 55-м послали из Беларуссии некоторые части в Казахстан помогать поднимать целину. Вот и сунули меня замполитом в этот объединённый отряд. Дескать, ты — старый большевик, участник революции и Гражданской войны, дошел до Эльбы в 45-м, кому, как не тебе передать наше боевое знамя в руки молодёжи? Вот я старый осёл и поехал во чисто поле проводить линию партии.

Что тебе сказать, Алёша? То, что было тогда на целине, напомнило мне 41-й. Только не стреляли. Но солдатам мне стыдно было смотреть в глаза. Как ты думаешь, мог я их призывать к трудовым подвигам после того, как они недосыпая ночей, по двенадцать часов подряд не вставая из-за баранки вывозили зерно, а потом видели, как оно горит, брошенное под открытым небом? Кто же кого тут обманул? Гитлер немецкий рабочий класс или меня, как мальчишку подставили, чтобы я отвечал на их немые вопросы? Что это? Преступная бесхозяйственность? Поехал в Казахский ЦК. Э т о т тогда там комиссарил. Добился приёма. Захожу. Кабинет — что твой спортзал. В дубе морёном. Столы буквой «Т» под зелёным сукном. Это сейчас он, прости господи, пять звёзд себе повесил и вышел в Маршалы, не командуя и взводом. А тогда был такой скромный, деловой, вежливый. — «Садитесь, — говорит, — Слушаю вас, товарищ Правдин». — А сам гляжу — анкетку мою рассматривает, которую заполнял перед приёмом: по какому делу, кто таков, с какого года в партии. Вот я ему и выложил всё, что видел. — «Что же вы делаете, сукины дети, — так и сказал, — зачем пахали-сеяли, если некуда складывать урожай? Это что, по-хозяйски? У нас в деревне до революции, если б кто так сделал, ходил бы до седьмого колена в Иванушках-дурачках! Вы же убиваете каждый день веру у трудящихся в дело, которому мы отдали свои жизни!» — А он сидит, потупив глазки, как блядина на панели, строит из себя целку. — «Мы знаем обо всём, товарищ Правдин. По мере возможности пытаемся исправить отдельные недостатки. Мне кажется вы излишне горячитесь. В любом деле бывают недочёты. Главное — и это вы знаете, — держаться генеральной линии партии». — «Выходит, вы знали, что некуда будет складывать зерно?» — «Мы рассчитывали на сухую погоду, но…» — «Отчего же вы пахали столько?» — настырно продолжаю. А он смотрит так, — «Вот вы, товарищ Правдин, старый большевик, а вступаете в пререкания. Ведь читали же вы решение о поднятии целинных и залежных земель. Контрольные цифры знаете. Потому и пашем». — Говорит железным тоном, а сам смотрит сквозь меня своими прозрачными голубыми глазами. — «Да кто же принимал такое решение? — взорвался тут я, — Не щукари же там собрались! Считали, небось, науку привлекали, Госплан! Зачем план ещё и перевыполняли? Как мне всё это объяснить народу?» — А он — «Я удивлен, товарищ полковник, что должен вам разъяснять простые истины. Тем более, старому большевику. Можете сослаться на объективные трудности, связанные с погодными условиями, недостатком трудовых ресурсов, транспорта, да черт знает чего! Мне ли вас учить? Наконец, на преступную халатность некоторых должностных лиц, которых непременно накажут. В этом деле нужно преследовать не столько цель обеспечения страны хлебом, сколько грандиозность задачи, патриотический трудовой порыв, способный вдохновить новое поколение молодёжи! Чтобы у каждого поколения была своя Магнитка и Комсомольск! Неважно, что те, кто видел действительное положение дел, расскажут другим. Средства массовой информации расскажут о героических делах молодёжи на целине. У нас будут свои герои, и мы их будем показывать по телевидению на весь мир! И будут о н и говорить о величии подвига своих товарищей! И будут верить люди и м, а не тем, кто будет шушукаться по углам!» — «Да ведь это же ложь! Как вы смеете!» — А он, — «Смею! Для достижения цели любые средства хороши. Неужели вы, дожив до седых волос, прослужив партии столько лет, нуждаетесь в моих разъяснениях? Вы всегда говорили массам правду? Я имею в виду ваше поколение партийцев». — «Всегда! — говорю, — Так учил нас Ленин!» — «Полноте, — продолжает, — когда на съезде Советов, утром 26 октября 17-го года были приняты знаменитые Декреты о мире, о земле, разве не были они хорошо замаскированной ложью?» — «Неправда! — закричал я, — Я сам был на том съезде!» — «Тем более, — говорит, — Вот вы голосовали за декрет о земле, в котором говорилось о передаче земли помещиков российских крестьянам. Так? А ведь земли-то у вас этой не было! Не контролировал Совет Народных Комиссаров территорию Российской Империи и не мог реально передать крестьянам ни клочка земли! Просто объявил — мы, новое рабоче-крестьянское Правительство России, разрешаем взять землю, а вы, крестьяне, берите!

То же и с декретом о мире. Объявили мир — и всё! Вам надоела война? — Идите по домам! И винтовки не забудьте прихватить, чтоб обещанную землю взять! Кому из них в голову приходила мысль, что в войне участвуют, по крайней мере, две стороны! И мир только тогда мир, когда воюющие стороны на него согласятся! Выходит тоже фикция, обман! Но этот великий обман обеспечил поддержку громадной крестьянской России большевикам на первый период, дал возможность укрепиться у власти. Когда разобрались — было поздно.

Для достижения новых успехов нужны были новые победы, новые импульсы для борьбы. Массы должны быть в напряжении и неустанно бороться, преодолевать трудности, завоёвывать победу одну за другой. Сначала белогвардейская контрреволюция, потом борьба за индустриализацию, за коллективизацию и т. д. Если не было врагов — их создавали. Если не было героев — их делали! Разве «подвиг» Стаханова или Кривоноса не готовился тщательно? Готовился. Массам нужны были подвиги, пример для подражания. Мало мальски грамотному человеку ведь ясно было, что работу в стахановском ритме не выдержит ни одна шахта! Не было материально-технических ресурсов для обеспечения такой работы. Да и куда девать такую прорву угля? Ведь ему тоже нужен потребитель! А что было бы, если хотя бы 10 % машинистов заработали, как Кривонос? Нечего возить бы стало! Да и никакая бы дорога не выдержала таких нагрузок! Что же, сталинский штаб этого не понимал? Думаю, понимал. Вы создавали проблемы, врагов, совершали подвиги, рождали героев в полном соответствии с нуждами партии — постоянно держать под контролем массы. Искусственно создавая проблемы и героически их преодолевая, партия имеет возможность подчеркнуть свои заслуги в борьбе за светлое будущее, а значит — каждодневно требовать к себе доверие народа и претендовать на роль единственного руководителя и вождя. Так делало ваше поколение, так делаем мы сейчас».

Сижу я, как выкупанный в дерьме. Голова гудит, во рту, как с похмелья, руки и ноги дрожат. Вроде, как на паскудстве поймали за руку.

А он подошел к шкафчику, достал бутылку французского коньяка и пару мандаринок. Налил по стопке и подаёт мне: «Извините, если что не так сказал. Не думал, что вы такой простак. Давайте, полковник, выпьем за общее дело». — Я машинально сглотнул коньяк. Даже не распробовал. Заел мандаринкой. А он тянет потихоньку коньяк и спрашивает: «Вы случайно не в 18-й армии воевали? Что-то знакомо мне ваше лицо». — «Нет, — говорю, — А виделись мы с вами за столом в Кремле на приёме после парада Победы. Напротив вы сидели». — «Ах, да, да, припоминаю. Жаль, что вы не из 18-й армии, полковник, жаль».

Вышел я от него, зашел в гастроном, взял полкило колбасы любительской да бутылку водки. Пришел в номер и надрался, как сапожник. — Мефодий вздохнул. — Ты не устал слушать?» — «Что ты, Нилыч, продолжай, говори, пока говорится. Человечья жизнь, как свечка, — горишь пока можешь».

«Так вот, — продолжал Мефодий, — вернулись мы восвояси. Солдаты демобилизовались. Офицерам натрепал, что смог сочинить. Впервой говорил и знал, что лгу. Как шкодник чувствовал себя.

Через некоторое время вдруг вызывают меня в Главное Политическое Управление в Москву. Принял сам. Раскланялся, как на дипломатическом приёме. Вроде как и не армия, и не полковник предстал перед генералом, своим непосредственным начальником. Осведомился о здоровье, о службе. Вижу — перед ним моё личное дело лежит. Этикет уставной соблюдает. Проявляет заботу о подчинённом. А потом — «Знаете, Мефодий Нилович, — как-то по-домашнему, — нужны вы нам очень с вашим неоценимым опытом, кристальной партийной принципиальностью и честностью на одном важном и щепетильном участке работы. Есть у Министерства Обороны сеть оздоровительно-профилактических учреждений в районах всесоюзных курортов. К сожалению, некоторые ответственные работники, которым поручена эксплуатация этих учреждений, мягко говоря, злоупотребляют служебным положением. И вот нам нужен там твёрдый, принципиальный человек. Такой, как вы. Мы предлагаем вам место замполита такого территориального управления. Либо на Кавказском побережье, либо в Крыму. По вашему выбору. Должность полковничья. Глядишь — там и до пенсии дослужите. Очень прошу вас подумать. Я не стану вас торопить с ответом. Недельку на раздумье хватит? Хорошо вас устроили в гостинице?» — «Хорошо», — говорю. — «Вот и прекрасно. С надеждой жду вашего положительного ответа. До свидания, Мефодий Нилович».

Тут я старый дурак и попался на живца! Как начальнику откажешь в такой просьбе? Позже уже сообразил, что дело-то это проистекает из Казахского ЦК. Результат моего визита. Вот и решили меня приобщить к благам. Купить на тюре с квасом. И купился я. Согласился. В январе 56-го уже принял дела. Вот так я и оказался здесь, в Ялте. Ольга рада. Сплошной курорт. Да и детям хорошо. Дела-то у меня — объехал санатории минобороны и флота, «прошерстил» персонал, составил и проверил планы политзанятий, сижу, разбираю жалобы и личные дела служащих и отдыхающих военнослужащих — в основном, кто, как, где кобелил. Катаю представления по месту службы.

Но поскучнел я после того визита казахского. Вроде как присматриваться стал ко всему повнимательнее. Пытаюсь найти скрытый смысл.

Вот как объявил Никита на ХХ съезде свою речь о культе личности Сталина, так веришь ли, неделю спать не мог! Будто по хребту мне дали оглоблей. И чувствую — правду сказал. Сопоставляю многие факты с собственными впечатлениями от того смутного времени, да никак не возьму в толк — для чего бога-то с пьедестала сшиб? Ведь Никиту тоже знал. Доводилось встречаться на фронте. Как никак член Военного Совета фронта был! И нрав его суровый, не доведи Господь, тоже знал. Не мало людей без нужды послал на смерть. А тут ещё книжка у меня болталась старая, с 39-го года. В честь шестидесятилетия Сталина издана была. Богатая книжка. С фотографиями. Среди славословий всех его соратников был там и хвалебный текст за подписью Хруща. И фото — Никита со Сталиным. И так он преданно снизу заглядывает в лицо Сталину, так ластится, что кажется готов наизнанку вывернуться. А Сталин снисходительно улыбается и сверху на него смотрит. Потом уж догадался. Не желание восстановить справедливость, честное имя избитых людей заботило его. Не собирался он наказывать виновных и устранять условия, которые позволили произойти этой страшной трагедии, превзошедшей по своим масштабам гитлеровские злодеяния и не знавшей себе равных по лицемерию и цинизму. Просто подняться над Сталиным не мог он, так опустил его!

Стали появляться в санаториях удивительные отдыхающие и больные — реабилитированные бывшие командиры и политработники, кому удалось выжить. Со многими приходилось беседовать. Не всяк, правда, был откровенен. Но понял я одно — многие из них попали в положение, какое было у меня в 38-м на Литейном, да ни у кого не было такого алиби, как у меня. Честные люди чувствовали себя голыми посреди площади, оговаривали себя и других, и в лучшем случае, шли в лагеря на десятки лет, а то и к стенке. Тут ещё прочитал воспоминания генерала Горбатова, да и других товарищей. Веришь ли, Алёша, ночами не спал, терзала меня совесть. Ведь я тоже писал на людей представления в НКВД, то есть, попросту доносы!

Те, кто оговаривал своих товарищей, как бы искупили свою вину, так как казнились той же казнью, что и оговоренные. А я? Ведь я же в долгу перед теми несчастными! Как я могу дальше жить? Хотел даже повеситься или утопиться. Потом понял — не то. Скажут — свихнулся старик. И все дела.

В один прекрасный день, как сейчас помню, было это весной 63-го, взял билет на поезд Симферополь — Москва и подался в столицу. С Курского вокзала прямиком направился на площадь Ногина.

Добился на приём к начальнику отдела, который ведал партийными кадрами. «Так, мол, и так, — говорю, — виновен я. Нужно меня судить. Не могу дольше так жить!» — А он — хохочет, аж слеза его прошибла. Странно было видеть, как здоровый мордатый мужик так корчится, как будто что-то запретное подглядываешь. — «Ну, уморил, папаша! Значит хочешь, чтоб тебя осудили всенародно и к тому же показательно?!» — меня как-то передёрнуло от такой фамильярности. Вроде как не в отделе ЦК партии нахожусь, а в мелочной лавочке какого-нибудь нэпмана. Говорю ему — «Вы что же со мной так разговариваете? Что-то не припомню, чтобы я с вами гусей пас! Имейте хоть уважение к моему партийному стажу!» — а он — «Где ты видел, папаша, чтобы выживших из ума уважали? Да понимаешь ли ты, что говоришь? Это же всех, я подчёркиваю, всех нужно судить! Всю партию! За то, что каждый из её членов прямо или косвенно способствовал произволу и беззаконию, сам его культивировал и насаждал! Да эдак можно черт знает куда зайти! Может всем в отставку подать?» — А я настаиваю на своём. Дескать, суд такой может укрепить авторитет партии. — «Хорошо, — говорит, — уж коли вы так настаиваете, оставьте заявление. Мы с товарищами обсудим и дадим вам ответ». — «Когда, спрашиваю, — зайти?» — «А вы поезжайте домой. Мы вам пришлём ответ». — «Нет, — говорю, — сейчас мне нужен ответ. Три дня для рассмотрения вам хватит. Приду через три дня». Подумал начальник немного, а потом — «Ладно, заходите через три дня. Ровно в 14–00. Буду вас ждать. Если, конечно, не передумаете».

Прихожу через три дня. Принял. — «Что, не передумали? Настаиваете на своём?» — «Да», — отвечаю. — «Ну что ж, вот вам напрвление на медицинское освидетельствование. Таков порядок. А потом по заключению медицины, приступим к следствию. Товарищи из Ревизионной комиссии будут выделены. У подъезда через 10 минут вас будет ждать машина. Можете ею воспользоваться. Всё же вы — заслуженный человек. Водитель знает, куда вас доставить. Номер машины МОМ 01–13. До свидания».

Выхожу. Действительно, стоит у подъезда черная чайка с таким номером. Сажусь. — «Товарищ Правдин?» — спрашивает водитель. — «Я». — отвечаю. Поехали. Так я попал в знаменитый подмосковный дурдом, Алёша.

Глава 41

— Боже, как вкусно пахнет! — восторженно сияя бросила с порога Виктория. — Сегодня прямо день чудес! Не успела я войти в учительскую с этой орхидеей, как сразу собралась толпа. Охают, ахают, восхищаются изяществом линий, цветом. Что за цветок удивительный, да где взяла интересуются. Учительница биологии, язва, аж позеленела, буграми вся пошла. Мычит, никак не определит, что за цветок, хоть и подрабатывает экскурсоводом в Никитском ботаническом саду. — «Как же вы, Наталья Васильевна, не знаете, что за растение, — ехидничает директрисса, — Верно нам придётся на следующей аттестации рассмотреть вопрос о вашем служебном соответствии», — говорит в отместку за её «подкопы» под неё. А Наталья — «Это новый вид, только первый год высажен в Никитском в оранжерее. Не для обозрения». — И ляпает на латыни какую-то околесицу. Нашлась. Благо, никто ни бельмеса, но умно качают головами. — «А где вы его взяли, Виктория Михайловна?» — спрашивает Наталья. — «Подарили», — отвечаю. — «Уж не Виталий Петрович?» — с завистью спрашивает. А я так интригующе — «Может быть…» Поставила в стаканчик и на урок. Настроение радостное, приподнятое. Забыла уж, когда так шла на урок. Ну, Алексей Матвеевич, ответы я сегодня слышала — не стыдно было бы перед любой комиссией. Даже, простите, балбес Мухоедов так ответил Бином Ньютона, что я глаза открыла от удивления. Прямо профессорский ответ! А в 9-м «Б» Аллочка Веселкова, у которой на уме только Клуб для моряков, такое оригинальное решение тригонометрического уравнения показала, что я её прямо при всех расцеловала! Чудеса какие-то! Всем пятёрки поставила!

Вот посмотрите, Алексей Матвеевич, какой чудесный цветок стал! Ещё лучше, чем днём. Вы, как сказочный добрый волшебник. От вас даже пахнет добрым беспечным детством. Как хорошо! — и поставила вазочку с орхидеей на подоконник. — Ну что, мужчины, судя по аппетитному запаху из кухни, вы готовы составить мне компанию за ужином.

— Да, Виктория Мефодиевна, сейчас мы покормим Мефодия Ниловича и сами отведаем экзотическое цейлонское блюдо из обыкновенного цыплёнка! К столу!

Утром Мефодий чувствовал себя хорошо, глаза его блестели, щёки румянились. Неискушеный человек посчитал бы, что дело пошло на поправку. Но Алексей знал, что могучий организм бывшего большевика-ветерана, собрал свои последние резервы и бросил в бой, чтобы исчерпав их до конца, перейти в новое материальное состояние…

— Садись, Алёшенька, должен я тебе закончить свою исповедь, как я превратился в «отщепенца», отступника, ренегата, ну, кто там я ещё? Что сочинили бы эти прохвосты-писаки?

— Думаю, сочинили бы то, что им заказали. А заказчики, пожалуй, сделали бы вид, что ничего не случилось. Не было старого большевика Правдина Мефодия Ниловича. Как не было многих, чьи кости разбросаны по полям и лесам необъятной нашей родины. Не прославили их имена, как Якира и Уборевича, кирова и Орджоникидзе, а потому не будут о них писать книг. И получили их родственники, если им удалось выжить, скромную бумажонку с сообщением о реабилитации… Черт, какой-то термин применили… Мне всё кажется, что вся страна получила такую справку. Как после первого инфаркта. Все знают, что обречены, но не знают, когда будет второй. А потому спешат хватать жизнь повыше коленок, как шлюху в случайном борделе, у кого есть хоть какая возможность. Прямо пир во время чумы! Но ты не волнуйся. О тебе в этом городе будут помнить долго. Это я тебе обещаю.

Видишь ли, Мефодий, каждый человек хочет, чтобы о нём хоть какая-нибудь память осталась на земле. Именно о нём, лично! Наш далёкий предок, который нацарапал своё имя на колонне Софиевского собора в Киеве, также, как и Коля из Кургана, который наляпал голубой краской на скале над дорогой в Севастополь своё имя, надеялись увековечить себя. Сказать потомкам, что вот был до вас здесь Микита или Коля. Совершенно конкретные люди. Загадка бытия. Может быть это желание заставило наших далёких предков творить, в общем, двигаться по тропе цивилизации….

— Дотворились! Ракеты и атомные заряды на свою голову выдумали! Прославиться захотели? Ведь не перед кем будет славиться! Кто кому будет доказывать свою правоту? Понял я это, да слишком поздно. Сложно это очень. Знаний не хватало. А тем, кто стоял у истоков, нужно было бы это предвидеть. Всё же университеты кончали. Некоторые. Плохо человека знали. Очень плохо. Увлекались экономикой. А экономика ведь от человека. И в партии тож. Увлеклись дисциплиной… Дисциплина, непререкаемость хороша в бою. Да что мне тебе объяснять, сам знаешь. А перед боем можно спорить. Нужно даже, а не давить своих оппонентов. Вот и породили урода. Поздно, поздно понял. И представь, понял-то я это там, в психдиспансере…

Так на чём я остановился? Ах, да. Привёз, значит, меня водитель в диспансер. Подаю направление. Принимает сам главврач. Осмотрел, ощупал меня. — «Хороший у вас организм, — говорит, — Что же вас беспокоит? С чем обратились в ЦК?» — Рассказываю ему во всех подробностях о своих сомнениях и переживаниях. — «Понятно, — говорит, — Возбуждены? Ночами не спите?» — «Да», — отвечаю. А он — «Понятно, понятно. Не могу я вам разрешить в таком состоянии участвовать в следствии и суде. Слишком возбуждена ваша нервная система. Я бы вам посоветовал несколько повременить. Немного успокоиться, подлечиться, собраться с мыслями. Мы вам поможем. Это наш долг». — «Позвольте, — говорю, — да ведь я всю жизнь только тем и занимался, что возбуждал у людей нервную систему. Разве спокойный, невозбуждённый человек станет раздетый-разутый в грязь и холод класть даром железную дорогу с помощью ручных инструментов, как это делал Николай Островский? Или идти на таран? Ложиться на амбразуру дота? Прыгать под танк с гранатой в руке?» — «То — другое дело, — отвечает, — это экстремальные условия, временное перевозбуждение, из которого нормальный человек легко выходит. Когда человек длительное время не может выйти из такого состояния, нужно ему помочь. В этом и состоит наша задача. Я уверен, что вами двигали благородные порывы, когда вы принимали решение посетить ЦК. Но, мне кажется, успокоившись, вы пересмотрите свои намерения». — «Вы хотите сказать, что вся работа партии по пропаганде героизма в труде и в бою не что иное, как поддержание в массах состояния перевозбуждения, наркоза, что ли? А я при этом ненормальный, сумасшедший? Что-то не вижу логики, доктор». — «Гм-м… да, видите ли, вот вы говорите «ненормальный»… Понятие нормальности относительно. Нормой поведения человека в данном конкретном обществе, в данной конкретной исторической, экономической, общественной обстановке принимается поведение и образ мыслей абсолютного большинства, массы. Даже, если это массовый психоз.

Всегда, во все времена, во всех обстоятельствах, естественно, были индивидуумы, своим поведением и образом мышления отличающиеся от всех остальных. Их нервная система была либо заторможена по каким-либо причинам и регрессировала, либо наоборот, стимулирована, и такие индивидуумы либо превращались в скотов, либо видели, чувствовали острее, ярче, вобщем, имели своё видение мира и его понимание. Науке пока не известно, что вызывает такие аномалии. Во всяком случае, такое понимание мира свойственно учёным, художникам. И если они своими научными и художественными концепциями не мешают мирному, устоявшемуся существованию общества, в котором они живут, то на них смотрят, как на чудаков. Как только они пытаются своими открытиями вызвать общественный резонанс, нарушить состояние равновесия общества, они неизбежно квалифицируются как сумасшедшие, ненормальные. Потому что общество ещё не созрело для восприятия их идей или художественных взглядов и форм их выражения. Вы меня понимаете?» — спрашивает. — «Пока понятно». - отвечаю. — «Как по-вашему, нормальным человеком был Джордано Бруно?» — «Конечно!» — отвечаю. — «Да, с точки зрения нынешнего образованного человека. Но с точки зрения даже широко образованного человека того времени, не обладающего определённой фантазией, он был явно ненормальным. Хотя бы потому, что мыслил нестандартно и, тем более, что пришел к совершенно неприемлимым для того времени выводам. А его настойчивость привела его на костёр. Так что согласитесь, вам придётся остаться у нас на некоторое время. У нас хорошо. Приличное общество. Сами убедитесь. Вам не будет скучно. Небольшой курс лечения и, я думаю, вы избавитесь от навязчивой идеи показательного процесса. Вам нужен покой, покой и ещё раз покой».

Мне как-то стало всё равно. Я понял, что бессилен как-либо бороться с этой страшной машиной, которую сам создавал. Естественной реакцией была самозащита. Я почувствовал себя, как тогда, в 38-м, у следователя на Литейном. Только понял я, что на этот раз никакое алиби, никакие доводы мне не помогут. Я ушел в глухую защиту. Так я очутился в палате N 8.

В палате было восемь коек. Когда меня туда привели, на месте были только двое больных, которые сидя за столом, играли в шахматы. Меня это обстоятельство сразу успокоило. Они мельком посмотрели в мою сторону и продолжали играть. Санитар, сопровождавший меня, уважительно поздоровался с ними. Один из них был в годах, худощавый, чисто выбрит. Даже, можно сказать, ухоженый. Второй — молодой, лет тридцати.

Я осторожно присел на указанную мне койку. Шахматисты быстро окончили партию. Проиграл молодой. Но воспринял свой проигрыш спокойно, заметив, что если бы он поставил коня в другое место, катастрофы бы не случилось. И ничья была бы обеспечена. Старший согласился.

Потом они внимательно стали рассматривать меня. Старший спросил, по какому поводу я очутился здесь. Не знаю почему, может подействовала на меня больничная обстановка, где люди, прежде чем представиться друг другу, представляют свои хворобы, но я тут же выложил ему все свои неприятности. Он с ещё большим интересом стал рассматривать меня. — «Наверняка он поставил вам диагноз — комплекс вины., это по-простонародному, а я бы, пожалуй, квалифицировал ваши затруднения, как комплекс добросовестности. Людям с этой «болезнью» труднее всего жить в нашем социалистическом обществе. Не горюйте. С вашими «анализами», то бишь, заслугами, месяца через три вас выпустят на волю. Уйдёте на почётную персональную пенсию старого большевика и будете консультировать фильмы на исторические темы — как стояла мебель в комитете ВРК, какое пэнснэ носил Троцкий и тот ли френч на Подвойском.

Я вижу вы несколько смущены. Не волнуйтесь. В Этой палате люди спокойные. Никто вас не обидит. Вот этот молодой человек — Пётр Степанович Стоковский, специалист по радиоэлектронике. Работник одного из московских приборостроительных заводов. Точнее, старший инженер КБ, оклад 130 руб. плюс 40 % прогрессивки. Женат. Хотя собирается развестись.

Я — экономист по профессии. Старший научный сотрудник по отделению экономических проблем стран социализма в одном из институтов общественных наук при ЦК КПСС. Вернее, был им. Теперь уже уволили. Консультирую Главного бухгалтера больницы. Меня зовут Рэм Владимирович Лопатин. Рэм — это значит революция, электрификация, мир, то есть, по ленинской формуле — даёшь всемирный коммунизм. Правда, Ника, «крупнейший экономист современности», — с иронией заметил Рэм, — расширил формулу светлого будущего, добавив ещё химизацию. Думаю, это не последняя поправка. Извините, я вас не шокирую своими высказываниями?» — Хоть я уже был не тот, каким ты меня помнишь по войне, но всё же я решил не раздражать этого Рэма. Мало ли, все говорят, что нормальные. А вдруг моё раздражение ему повредит. — «Нет, — говорю, — Я вас слушаю». — «Видите ли, — продолжает Рэм, — мои родители старые революционеры эсдэки-большевики родили меня сразу после революции, как только вернулись с каторги. Отец умер в 23-м, а мать в 35-м году. Я получил экономическое образование в Московском университете. Как раз окончил МГУ перед началом войны. Поскольку я был распределен в распоряжение ЦК, то и был сразу же «забронирован», и военные действия для меня ограничились бомбёжками Москвы.

Всю свою жизнь я занимался изучением, так называемых, экономических проблем социализма. Да-да! Не улыбайтесь! То, что сформулировал Сталин в брошюре «Экономические проблемы социализма в СССР», мягко говоря, бред сивой кобылы. Ничего общего с наукой не имеет. Правда, после опубликования этой брошюры с нашим сектором приключился конфуз. Маститые мужи с серьёзными лицами, облачённые научными титлами, топтали нас ногами и попрекали хлебом, который мы едим. Между прочим, к этому хлебу был неплохой приварок, должен вам сказать.

На наше счастье вождь вскорости скончался. И нас оставили в покое, а потом и «реабилитировали».

Новый калиф поручил нам продолжить нашу работу. Материала у меня к тому времени было достаточно. Я его обработал и пришел к весьма неутешительному выводу. Принципы планирования и структура нашей экономики неизбежно в будущем приводили к хаосу, и, в конечном счете, к глубокому экономическому кризису. Мне ли вам объяснять, что это значит! Но как скоро? Изучив тенденции развития мировой технологии и интерполировав результаты в приложении к нашему хозяйству, я получил — 20–25 лет! Признаюсь, я не поверил! Я многократно проверял свои расчеты и придирался к каждому знаку. Увы, ошибки не было! Написал подробнейший доклад со всеми выкладками и рекомендвциями и представил в соответствующий отдел ЦК.

Надеюсь, дальше вам всё понятно. Сначала мне указали, что от меня ждут вовсе не таких выводов, в то время какЦК и лично Никита Сергеевич собирается нацелить советский народ на последний рывок, обещая через 20 лет наступление коммунизма со всеми его благами. Естественно, я отказался изменить выводы, заметив, что если я их и изменю, то суть дела от этого не изменится. Тогда мне весьма уважаемые околонаучные товарищи из ЦК указали, что нынче мы уже перегнали сША по маслу и выплавке стали, что недалёк тот день, когда Кубань выиграет лидерство у штата Айова, а посему мои выводы не соответствуют требованиям сегодняшнего момента, противоречат учению марксизма-ленинизма, вредны, антинаучны, пессимистичны и демобилизуют массы в борьбе за светлое будущее. Когда я показал, что все их доводы по поводу удивительных успехов Кубани и нашей сталелитейной промышленности просто миф, меня запроторили сюда. И вот я в нашем милом обществе коротаю свои дни. Надеюсь, вы примете участие в наших дискуссиях. Они исключительно способствуют просветлению ума».

Должен тебе сказать, Алёша, этот Рэм произвёл на меня хорошее впечатление. В экономике я не очень разбирался, но когда взвешивал впоследствии его доводы, я не мог ему что-либо возразить. Мужик он, безусловно, знающий, бескорыстный и, я так думаю, если бы о н и научно опрокинули его аргументы, он мужественно принял бы своё поражение. А поскольку ему, как и мне сказали — «Сам дурак», разве ж это дело?

Лопатинский партнёр по игре, Петя Стоковский, был выздоравливающим. С ним приключилась просто анекдотическая беда. Нарочно не придумаешь. Когда мне Рэм Владимирович рассказал его историю, то хоть и было у меня настроение прескверное, я расхохотался. Я подозреваю, он специально рассказал мне петину одиссею, чтобы снять с меня подавленность.

Петя недавно женился. Родственники молодых супругов скинулись и помогли им построить кооперативную квартиру. Однокомнатную. Чего бы ещё по тем временам? Живи — радуйся! Однако, как это принято у нас, в квартире было масса разных недоделок, которые, естественно, устранялись руками новосёлов. Вот и наш Петя накупил книжек по столярному делу, сантехнике и проч. Разобрался в них, — дело нехитрое, всё же инженер, и стал устранять недостатки. На заводе за шкалик спирту ребята из инструментального сделали ему по всем правилам науки отличную циклю из лучшей хромванадиевой стали. И приступил в ближайшую субботу Петя к работе. Циклёвка паркета вручную — дело нелёгкое. Да ещё без навыка. В общем, взмок Петя очень быстро. Ну и, понятно, — разделся до трусов. Ползает это он на коленках, работает, а трусики у него по случаю острого кризиса с трусами в стране прохудились. То ли жена вовремя не заметила, то ли сам не заметил, зато кот заметил. Был у них молодой кот. Понятно, рухнул Петя на пол от боли и неожиданности. Кот со страху забился под ванну. А жена — к телефону. Крутит 03. Приехала «скорая», уложили Петю на носилки и — на выход. По дороге, как потом признался санитар, он живо представил по рассказу петиной жены всю эту вульгарно-трагикомическую картину и расхохотался. Причём так, что уронил носилки, и Петя стукнулся головой о ступени лестницы., отчего повредился немного в уме. Санитару дали два года условно. Да он и не сопротивлялся. Так вот Петя попал в эту палату.

Сначала, — расказывал Рэм Владимирович, — он не мог спокойно видеть котов. Даже на картинке. Потом котов он простил и стал винить во всём жену. Оттого и собирался разводиться. Однако Рэм постоянно ему внушал, что и жена не виновата в кризисе с трусами. «Видишь, — говорил Рэм, — наш главврач не бритый третий день? А отчего? С лезвиями сейчас кризис. А он ими не запасся.

Рядом со мной была койка, у стены, которую занимал бывший профессор университета. Специалист по демографии и социальной психологии. Старый он уже был тогда… Лет шестидесяти. Рэм Владимирович очень его уважал. Говорил, что он — светило советской науки в своей области. Всё свободное время читал иностранные журналы по экономике, статистике и социологии.

Профессор, обрабатывая данные о занятости населения в общественном производстве в нашей стране, пришел к выводу, что чрезмерная занятость женщин на производстве, в том числе, на тяжёлых физических работах, не благо, которое следует пропагандировать как результат эмансипации женщин в социалистическом обществе, а мина замедленного действия. По мнению профессора выходило, что эта «мина» взорвётся в следующем поколении, то есть, лет через двадцать. Последствиями такого взрыва будет резкое сокращение рождаемости, общее снижение производительности и качества труда в отраслях, где более всего используется женский труд. Прежде всего в народном образовании и медицине. И не потому, что женщина неудовлетворительно осваивает профессиональные навыки, а потому, что используется её труд особенно интенсивно на протяжении наиболее активного участка жизни, когда её организм и психология настроены на естественное физиологическое функционирование. Последнее, по мнению профессора, явится одной из главных причин разрушения первичной социальной ячейки — семьи. Проблему же усугубит сквернейшее состояние дел с решением коммунальных вопросов в масштабе страны и резкое увеличение потребностей в современнейших товарах потребления из-за массового переселения в города и увеличения потока информации о современном развитии общества.

Как говорил Рэм Владимирович, профессор оказался ещё большим ослом, чем он сам, так как составил подробнейший обоснованный меморандум и отправил его в ЦК, Совет Министров, госплан и в Президиум Академии Наук. Сам понимаешь, чем это кончилось на фоне подготовки к полёту в космос первой женщины и обнародованной новой программы партии! На всех брандмауэрах висели гигантские панно и плакаты, оповещающие трудящихся, что уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме. А тут, выживший из ума старик, предсказывает какой-то крах из-за того, что женщина, видите ли, трудится наравне с мужчиной!

Лопатин говорил, что чуть ли не сам Никита собственноручно начертал на профессорском меморандуме, что такие писания могут выходить только из-под пера сумасшедших или врагов.

Так профессор очутился в палате N 8.

Был в нашей палате ещё один чокнутый. Скульптор. Тихий такой. Всё рисовал. Доктор, правда, регулярно забирал его рисунки, якобы для передачи их в художественный совет. Я подозреваю, что он их коллекционировал.

Этот скульптор был один из тех, которые украшали города и веси нашей страны памятниками и монументами вождей. Говорят, конкурировал с самим Томским. Я-то не разбирался в этом деле, да спасибо Валентину Валентиновичу Измайлову, тоже моему сопалатнику, историку, кое как просветился. О нём я тебе потом тоже расскажу.

Так вот, этот скульптор в один прекрасный день привёз на худсовет в какой-то областной центр модель памятника вождю и основателю. Памятник ему был заказан и получил он под заказ положенный аванс. Сдёргивает скульптор с модели простынку и… взорам членов худсовета предстаёт обнаженная статуя с выкрученными гипертрофированными членами с громадной головой в шишках и желваках, с вывернутыми ноздрями и губами, выпученными безумными глазами, оттопыренными ушами и диким оскалом. Тем не менее, чей портрет долженствовала изображать скульптура, не вызывало никаких сомнений.

Так скульптор попал в нашу палату.

Рисунки же, которые делал по памяти скульптор, были разные варианты памятника. Валентин Валентинович говорил, что скульптор мог бы конкурировать с каким-то известным западным художником. Забыл я его фамилию. Называл он его. И стиль какой-то, в роде, как по-французски называется…

— Сюрреализм. Сальватор Дали.

— Верно, Алёша. Именно так. Чему ты улыбаешься?

— Видел я работы твоего художника.

— Где?

— Подсмотрел. Считай, что подсмотрел. Этот несчастный всю жизнь себя «давил» Делал то, чему противилась его душа художника. В конце концов он так возненавидел того, благодаря которому он должен был лгать даже самому себе, что свихнулся. И все его чувства к этому человеку выплеснулись в его последней работе.

— Алёша, ты повторил почти точь — в — точь то, что сказал Валентин Валентинович.

— Выходит, я тоже ненормальный. И моё место в палате N 8.

— Я, Алёша, в конце концов пришел к выводу, что именно там человек может сказать то, что думает и чувствует, не опасаясь последствий.

Вот, к примеру, Валентин Валентинович. Он работал в Институте Истории партии при ЦК. Специалист по истории права. Думаю, что был он не просто научным сотрудником, коль назначили его в специальную комиссию по реабилитации партийных кадров высшего звена, репрессированных во время культа личности. Как настоящий учёный, он интересовался не столько конкретными делами, сколько причинами, позволившими появиться таким делам. И вот к какому выводу он пришел. Всё, чему мы стали с тобой свидетелями, произошло из-за перерождения псевдодемократической боевой организации, сумевшей успешно бороться с другими политическими партиями за власть в самую обыкновенную организацию абсолютистского толка со сложной системой иерархии типа мафии. Правда, власть и возможности, которыми стали обладать те, кто очутился на верхушке пирамиды руководства партией, практически обладают абсолютной властью и никому не подконтрольны. Они осуществляют полный контроль над госаппаратом и экономикой, духовной жизнью и средствами массовой информации. Отсутствие какой-либо оппозиции, инакомыслия и привели к катострофе.

Валентин Валентинович написал памятную записку лично Никите, в которой предлагал перво наперво вернуть власть институту советов депутатов, уничтожить монополию на средства массовой информации, оставив ограниченный государственный контроль за их деятельностью. В общем, позволить гражданам реально пользоваться правами, оговоренными нашей Конституцией.

Так попал Валентин Валентинович в диспансер. Однако он был очень спокоен. Считал, что прав, но просто ни власть, ни общество ещё не созрели для того, чтобы осознать положение вещей. Ведь властители наверху могут стать точно такими же жертвами, как и их товарищи в самом низу. Постепенное осознание массами лицемерия и фарисейства всей системы приведёт неизбежно к глубокой апатии, депрессии и эррозии всего общества, государственной и партийной машины.

Понимаешь, Алёша, окончательно убедился я в правоте этих людей не потому, что до конца разобрался в их аргументах, хотя объясняли они всё в очень доступной форме. Я не считал себя вправе оценить их по достоинству, потому что не являюсь специалистом. Знания, что получил на высших курсах армейских политработников и в вечернем университете марксизма-ленинизма, сводились к безапеляционному толкованию трудов классиков так, как этого требовала программа. Упаси Бог отступить от утверждённой наверху трактовки!

Самым главным аргументом был факт, что эти люди, впрочем, также, как и я, очутились в палате N 8. Они, безусловно, были людьми глубоко знающими своё дело, искренними, и хотели только, чтобы их публично выслушали и, если они не правы, публично же им аргументированно возразили. Так я окончательно прозрел.

После того, как я отдал делу всю свою жизнь, и, испив, наконец, чашу познания, должна была бы наступить депрессия, псих. Я подозреваю, что доктор на это и рассчитывал. А я будто бы заново родился. Как будто сбросил с себя тяжкий груз. Стало легко, как после хорошей бани. Стал глядеть на всё другими глазами. Перебрал всю свою жизнь и понял, что есьмь великий грешник, на совести которого жизни людские, хоть и не со злым умыслом принесенные в жертву Великому Страху во имя самого Великого Мифа в истории человечества.

Когда вернулся домой, всё надеялся в глубине души, что можно ещё что-то исправить. Особо, когда Никиту сняли с работы. Но потом убедился, что прав был Валентин Валентинович — нет и не может быть там честный человек. А если и появится, то раздавит его эта машина.

В 73-м отправил в ЦК, лично Генсеку свой партийный билет с письменным заявлением о том, что выхожу из партии. Отказался от всех благ старого большевика. Колька мой всё подначивал меня, что я де всю жизнь гнал шайбу не в те ворота, сукин сын. Где ему понять, что это для меня значило? Видишь ли, лишил паскудника возможности перейти на работу в Совавтотранс, чтобы ездить на международных линиях.

Мне всё кажется, что он и такие, как он, ничтоже сумняшеся разносят в щепки всю страну. Тянут по своим норам, отдают все богатства страны в сыром виде за рубеж, потому что разучились и не хотят вспоминать, как нужно работат. Потому что я и такие, как я, развратили их дурными посулами, сказав — всё ваше прежде, чем они дозрели, чтобы понять, осознать себя ответственными за это «наше». Очерствели, разучились сочувствовать. Разве смогут понять они несчастного Петра Васильевича, моего сопалатника, который попав под горячую руку Никите так воспринял его пьяную шутку, что свихнулся?

— Что за Пётр Васильевич?

— А-а… Ответственный был за свиноводство в минсельхозе.

Сказывали, что на довольно людном собрании, будучи, мягко говоря, «на взводе», Никита, не стесняясь присутствия женщин, пообещал Петру Васильевичу оторвать яйца за промахи в деле снижения себестоимости килограмма мяса при откорме свиней, и отправить самого на откорм к Ярославу Чижу. А Пётр Васильевич, человек прямолинейный, каким и я был в молодости, серьёзно воспринял высочайшую шутку. Стал собирать кирпичи по соседним стройкам. Собирался стоить себе каменный дом, как Наф-Наф в детской сказке о трёх поросятах. Отзывался только на эту кличку. Особо ночью боялся. Иногда просыпался и плакал, как ребёнок — просил не отдавать его Ярославу Чижу.

Вот видишь, Алёша, прошла моя жизнь. Да что там моя Жизнь! Считай, промелькнула жизнь двух поколений. Сделались ли люди лучше? Что они приобрели и что потеряли? На поверку вышло — вот доживаю последние часы, брошенный детьми, не понятый ими, в старой татарской сакле, в далеке от родной деревни. Я не сетую. Ведь я сам сослал своих братьев и отца на север. Погибли они там в голодном 33-м году. Все. Но делал я это, одержимый великой целью. И то, что я говорил людям — в то верил сам и готов был сам отдать свою жизнь за идею. Сейчас не то. Смотрю, слушаю. Играют в игру. Не верят в то, что говорят и пишут. Да и говорят-то не сами, а то, что кто-то напишет. И им не верят… Ложь и фарисейство… Стоило ли за это отдавать свою жизнь, здоровье, имение? Ответь мне, Алёша…

— Стоило, Мефодий. Один мой старый знакомый, учёный человек, говорил, что сие есть результат грандиозного эксперимента, отрицательный, правда, но результат. А значит человечество должно сделать вывод, что в будущее нужно идти другим путём.

— Дорого нам обошелся этот эксперимент…

— Что ж, Мефодий, исторический опыт всегда стоил человечеству большой крови. Иначе и быть не может. Забудут люди приобретенный опыт, доставшийся легко. А так — помнить будут века. Даже тысячелетия. Если выживут, конечно.

— А что, Алёшенька, и такое может быть?

— Всё может быть. Сам же говорил — несозревшее вино выплеснулось наверх. А это — самое страшное. Разве ребёнок с умыслом поджигает свой дом? Вот ты спрашивал — сделались ли люди лучше. Нет, не сделались. Даже хуже стали. Они потеряли моральную опору, которую им давала религия, получив взамен шуршание лозунгов, в которые они перестали верить. Мы истребили лучшую часть нации, которая умела и знала, опасаясь её памяти, порвали корни, которыми связаны были со своим прошлым. Лишь ничтожная часть рабочих и крестьян, получивших университетские знания, стали подлинными интеллигентами. Остальные так и остались рабочими и крестьянами. И далеко не лучшие из них пёрли вверх к власти, чтобы упиться её сладостью и править в худших традициях русского абсолютизма. Щукари, не имеющие корней, правят от лица рабочего класса, хотя их в действительности никто на это не уполномочил. Уговорили рабочий класс, что, де — гегемон. Что всё, созданное человечеством — его дело. Не хватило ума понять — всё, что делалось и делается руками рабочего и крестьянина, непосредственного исполнителя — есть плод работы серого вещества, заключенного в черепной коробке, интеллекта. В человеческом обществе интегрированы разум — генератор идей и сила непосредственного исполнителя идеи, замысла, проекта, и разделить их, а тем паче, противопоставить друг другу — противоестественно, преступно. Кто же в политических целях эксплуатирует противоречия между, так называемым, трудом и капиталом, работодателем и работником, считая их антогонистическими классами — не более, чем политический спекулянт. Ведь на этих противоречиях оттачиваются их взаимные отношения. Они необходимы для совершенствования и развития общества. Не будь их, человечество погрузилось бы в первобытное болото. Кто стал бы строить и совершенствовать производство, если бы все были довольны своим бытием? Царил бы мир и благодать в человеческом обществе? Нет. Не для того природа-мать выпестовала человека. Его задача — нести во Вселенную жизнь и разум. А потому ему необходимо совершенствоваться, развиваться. В наш век нужно осознать извечное единство разума и силы, найти разумный компромисс и идти по этому пути. Альтернативы нет. Война и революция сейчас, как понимают ее твои бывшие товарищи по партии, чревата гибелью человечества. Ведь с той стороны тоже далеко не все политики достаточно рассудительны. А пример нашей родины показал всем, что не этим путём нужно идти человечеству. И пользу из опыта, так называемого, советского народа, извлекут обе стороны.

Благодарное человечество века спустя поставит грандиозный памятник россиянам — всем народам, живущим сейчас в Союзе и принявшим участие в этом эксперименте. Как искупителю, как Христу, будут наши потомки плоклоняться памяти наших поколений..

Потому объективно всё, что ты сделал за свою жизнь, послужит вкладом в опыт человечества на его пути в будущее. Я верю в это.

— Ты хочешь сказать, что наш народ принял мученический венец во имя будущего человечества?

— Если ты имеешь в виду все народы нашей страны, то да. И в этом тоже есть свой смысл. И в территории, и в несметных богатствах, и в людских и материальных ресурсах — во всём. В будущем наши потомки не смогут оправдать неудачу эксперимента характером народа, неудачной географией, отсутствием материальных ресурсов.

— Спасибо тебе, Алёша… — слабеющим голосом произнёс Мефодий, — никакой поп лучше тебя не отпустил бы мне мои грехи… Будь счастлив. Я рад, что в последнюю мою минуту возле меня ты… Ты вновь протянул мне руку… Как тогда… В 41-м… Ты человек… будущего…

Глаза его закрылись. Старый ветеран погрузился в вечный сон. Румянец медленно покидал его лицо, приобретающее спокойное умиротворённое выражение.

Глава 42

С утра море и горы были подёрнуты лёгкой туманной пеленой, остужающей ещё горячие сентябрьские солнечные лучи. В сакле пахло терпким запахом лавра.

Мефодий лежал на столе, облачёный в старый армейский китель без погон. Руки его по христианскому обычаю были сложены на груди.

Виктория тихо плакала, стоя лицом к окну. Николай шушукался с супругой в кухне в ожидании начала церемонии.

Все заботы по устройству и организации похорон взял на себя Алексей, и им оставалось только ждать.

Ровно в 10 утра четыре молодца, одетые в форму красноармейцев 20-х годов, внесли гроб. Молодцы бережно уложили тело Мефодия Правдина в алый бархат роскошного ящика красного дерева, инкрустированного перламутром и черным деревом. По бокам гроба были устроены четыре медные ручки в стиле ретро — по две у изголовья и в ногах. Сверху тело укрыли наискось от левого плеча к поясу атласным покрывалом, расчерченным крупными клетками-полями, как на шахматной доске, только вместо белых клеток здесь были алые. На поле каждой клетки гладью был вышит двуглавый императорский орёл. Причем, левая его голова повернулась к правой и терзала клювом её шею. Правая же лапа орла вместо скипетра сжимала серп, и острым концом его порола грудь под левой головой. Левая лапа в судороге, вытянув хищные когти, разжалась. Ниже орлиного хвоста в стороны распадались пучки колосьев, перевитых лентой, из объятий которых вывалился голубой глобус, устремившийся к желтому солнцу. Тут же стремительно падал молот. Над обеими орлиными головами сияла пятиконечная звезда. Всё, кроме глобуса и солнца, было вышито на черных полях красным, на красных — черным.

Крышка гроба, прислонённая к стене, была истинным произведением искусства. Верх её был из красного полированного дерева. Покатые бока обрамляли медные листы, на которых были отчеканены барельефы картин из жизни усопшего.

Красноармейцы стали по бокам гроба в почётный караул.

Алексей вошел в саклю, тихо поздоровался и направился к изголовью гроба. Постояв секунду, он наклонился и приложился губами ко лбу покойного. Его примеру последовали Виктория и притихшие супруги Правдины младшие.

Алексей кивнул головой и красноармейцы, взявшись за медные ручки, осторожно вынесли гроб из сакли. Во дворе они поставили гроб на плечи и направились через переулок вниз к улице, по которой мог проехать современный транспорт. Следом за ними ещё четверо красноармейцев несли крышку гроба.

Скрытый за поворотами переулков оркестр из десятков труб рыдал мелодиями Шопена и Бетховена. Весь путь устилали тысячи махровых белых и алых гвоздик. Жители окрестных лачуг и отдыхающие толпились у каменных стен, выглядывали из-за дувалов и окон, оставляя узкий проход для процессии. У выхода из переулка на проезжей части улицы гроб с телом Мефодия Правдина ожидала старая трёхдюймовая гаубица образца 1906/1926 годов, которую тянула упряжка в три уноса вороных лошадей. Впереди упряжки верхом на вороном же коне, переминавшимся с ноги на ногу, сидел фейерверкер.

Как только процессия показалась в устье переулка, оркестр, расположенный за орудием, ещё торжественней и громче повёл мелодию Шопена. Фейерверкер обнажил палаш и отдал честь, лошади пали на колени передних ног и опустили головы, увенчанные белыми султанами, к земле.

Красноармейцы осторожно установили гроб на лафет гаубицы.

В этот день город ожидал очередной этап международной многодневной велогонки мира, а потому движение по центральным улицам было временно перекрыто. Вдоль тротуаров стояли редкие цепи милиционеров. Велосипедистов всё не было. Зато откуда-то сверху из боковых улиц слышны были мощные раскаты траурных мелодий, которые медленно приближались.

Улица стала быстро заполняться народом всё прибывавшим из боковых улиц и переулков, образовав плотную толпу, заполнившую тротуары и даже полосу проезжей части.

Наконец показалась процессия. Впереди два красноармейца несли огромный фотопортрет молодого Мефодия Правдина во весь рост с винтовкой у правой ноги. Его глаза сияли и смотрели вдаль из-под надвинутой на лоб папахи. На солдатской косоворотой гимнастёрке слева приколот красный бант, а под ним бляха-знак красногвардейца. На красных подушечках за портретом несли ордена и медали Мефодия Правдина, затем красноармейцы несли крышку гроба, на которой лежала старая солдатская папаха.

Фейерверкер, задавая шаг всей шестёрке лошадей, ехал впереди уносов. У его правого плеча тускло поблескивал обнаженый клинок палаша. Ездовой восседал на зарядном ящике прямо с высоко поднятой головой, и его вытянутые руки торжественно, как шлейф королевы, держали подобранные вожжи.

Окованные железными шинами колёса гаубицы, тихо попискивали раздавленными об асфальт песчинками.

За орудием в скорбном молчании шли дети покойного и соседи пенсионного возраста.

Кортеж замыкал сводный оркестр симферопольского гарнизона и комендантский взвод карабинеров.

Никаких венков не было, но очевидцы рассказывали, что за кортежем весь путь был устлан сплошным ковром из алых и белых гвоздик.

Трудящиеся города Ялты и её гости были дисциплинированными гражданами, а потому не наряженные парткомами предприятий и учреждений для участия в похоронах, ограничились лишь созерцанием странной неурочной похоронной процессии.

В городском комитете партии произошла небольшая паника, так как никто не мог объяснить секретарю — кого и по какому праву хоронят с такими воинскими почестями. Все попытки связаться с обкомом не увенчались успехом. Отказали даже спецканалы связи. Никто из отцов города не решался взять на себя инициативу прекратить это безобразие, срывающее важное спортивное мероприятие, или принять участие в похоронах неизвестного.

Тем временем кортеж повернул на севастопольское шоссе, и у одного из придорожных холмов в районе Ливадии остановился. Похоронная процессия поднялась вверх, где была уже готова могила.

— Граждане, — обратился Алексей к немногочисленным любопытным, собравшимся у могилы, — сегодня мы прощаемся с одним из последних участников революции — Мефодием Ниловичем Правдиным. Он был рабочим, солдатом, красногвардейцем, комиссаром, хотя и происходил из крепкой российской крестьянской семьи, каковые в течение столетий были опорой и надеждой Российского государства. Но более всего он был наивным романтиком, правдолюбом, одним из последних российских донкихотов. Он прошел тяжкий путь сквозь все невзгоды вместе со всей страной. Страдал сам и заставлял страдать других во имя романтической мечты. Его жизненный путь — путь познания, доставшегося ему дорогой ценой. Мефодий Правдин нашел в себе мужество смотреть правде в глаза, не прельститься посулами и комфортным бытом, понять и назвать вещи своими именами. Не всегда зло, каким он его понимал, против которого боролся всю жизнь, оказывалось злом в понятии других людей, даже близких ему самому. В этом была его трагедия.

Покойный к его чести оказался сильным человеком. Осознав свои заблуждения и осудив себя, он сумел победить самого себя. Он был достоин называться человеком. Если потомки сумеют понять его, они простят его. И это будет ему памятником…

Прощай, Гражданин Правдин…

Да будет тебе земля пухом. Аминь…

Под звуки траурной мелодии гроб бережно опустили в могилу. Сухо щёлкнули три залпа комендантского взвода. Над могилой на невысоком холмике, засыпанном алыми розами, установили камень серого гранита, на котором крупными золотыми литерами значилось:

ЧЕЛОВЕК, ПОБЕДИВШИЙ САМОГО СЕБЯ.

ПРАВДИН МЕФОДИЙ НИЛОВИЧ

— 1983

ОН ВЕРИЛ БЕЗ ВСЯКИХ ОСНОВАНИЙ,

НО СТАЛ СОМНЕВАТЬСЯ, ИМЕЯ ОСНОВАНИЯ.

Никто из присутствующих не заметил, как исчезла гаубица, многотрубный оркестр с комендантским взводом и молодцы-красноармейцы 20-х годов. Может быть их совсем не было? Но дымящиеся конские «яблоки» свежими пирамидками усеявшие накатаный асфальт, были вполне реальными.

У обочины дороги стояла сизая «Волга» с шомполом-антенной радиотелефона на крыше. В неё-то и усадил Алексей Матвеевич погрустневших наследников Мефодия Правдина и развёз их по домам.

Виктория немного поплакала на плече у Алексея и, получив обещание, что тот будет наведываться в Ялту при случае, отпустила загадочного статистика.

На этом можно бы поставить точку, но любознательный читатель вправе задать вопрос: «Позвольте, а что же стало с остальными героями?». А потому Автор позволил себе закончить повествование следующим