Р. Самарин ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКАЯ ПОЭЗИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

Есть ли основания для того, чтобы выделять необозримую область поэзии изо всего литературного наследия Возрождения? Да, есть: именно в поэзии великий переворот в истории человечества, называемый Возрождением, или Ренессансом, обрел особенно раннее и особенно полное выражение. Новый человек, который начал создавать новую историю, именно через поэзию с наибольшей силой сказал о себе и своем времени, нашел в ней язык для своих чувств. Не случайно у колыбели новых литератур, на переломе от средневековья к Возрождению, стоят прежде всего поэты: Данте и Петрарка в Италии, Вийон во Франции, Чосер в Англии, Гарсиласо де ла Вега и Боскан в Испании, Брант и Мурнер в литературе немецких земель, Борнемисса в Венгрии. Во всех этих случаях речь идет не просто о подъеме интереса к поэтическому искусству, а о большом общем движении, развивающемся в каждой стране по-своему, но имеющем и свою внутреннюю взаимосвязь, и свои общие закономерности.

Говоря об эпохе Возрождения как о великом историческом перевороте, Ф. Энгельс в предисловии к «Диалектике природы» подчеркивал, что в ходе этого переворота в Европе сложились нации, родились национальные литературы, выковался новый тип человека. Эта эпоха «нуждалась в титанах» — и «породила титанов по силе мысли, страсти и характеру, по многосторонности и учености»[1] Необычайную многогранность дарований, стремление творчески познать мир во всех его проявлениях — в науке, искусстве, политике — Энгельс считал типической чертой людей Возрождения: «Леонардо да Винчи был не только великим живописцем, но и великим математиком, механиком и инженером… Альбрехт Дюрер был живописцем, гравером, скульптором, архитектором… Лютер вычистил авгиевы конюшни не только церкви, но и немецкого языка, создал современную немецкую прозу и сочинил текст и мелодию того проникнутого уверенностью в победе хорала, который стал «Марсельезой» XVI века»[2].

Добавим, что трудно найти крупного деятеля культуры эпохи Возрождения, который бы не писал стихов. Талантливыми поэтами были Рафаэль, Микеланджело и Леонардо да Винчи; стихи писали Джордано Бруно, Томас Мор, Ульрих фон Гуттен, Эразм Роттердамский. Искусству писать стихи обучались у Ронсара принцы Франции. Стихи сочиняли римские папы и итальянские князья. Даже экстравагантная авантюристка Мария Стюарт обронила изящные стихотворные строки, прощаясь с Францией, где протекала ее веселая юность. Лирическими поэтами были выдающиеся прозаики и драматурги. Очевидно, великий переворот имел свой ритм, четко улавливаемый талантливыми людьми и бившийся в их пульсах. В видимом хаосе исторических событий, обрушившихся на Европу, — в войнах, восстаниях, великих походах за тридевять земель, в новых и новых открытиях — звучала та «музыка сфер», тот голос истории, который всегда внятен в революционные эпохи людям, способным его услыхать. Эти новые ритмы жизни с огромной силой зазвучали в поэзии, рождавшейся на новых европейских языках, которые во многих случаях обретали свои законы именно в связи с деятельностью поэтов.

Важным и общим моментом для всей европейской поэзии эпохи Возрождения было то, что она оторвалась от певческого искусства, а вскоре и от музыкального аккомпанемента, без которого была немыслима народная лирика средневековья, а также искусство рыцарских поэтов — трубадуров и миннезингеров. Ценою усилий смелых реформаторов поэзия стала областью строго индивидуального творчества, в котором новая личность, рожденная в бурях Возрождения, раскрывала свои отношения с другими людьми, с обществом, с природой. Сборники итальянских поэтов XIV–XV веков еще называются по-старому: «Песенники» — «Канцоньере», но стихи уже печатаются для произнесения вслух либо чтения про себя, ради все увеличивавшегося племени любителей поэзии, забывавших весь мир над книгою стихов, подобно юным героям «Божественной Комедии» Паоло и Франческе.

Однако поэзия нового времени не могла до конца порвать связь с песней, особенно народной. Больше того, именно в эпоху раннего Возрождения по всем странам Европы прокатывается могучая волна народной поэзии, преимущественно песенной. Можно сказать, что расцвет лирической поэзии в эту пору начался именно с поэзии народных масс — крестьянских и городских, повсеместно в Европе чувствовавших, как нарастают их силы, их воздействие на жизнь общества. Эпоха Возрождения стала эпохой великих народных движений, подрывавших устои средневековья, возвещавших пришествие нового времени. В середине XIV века феодальная Франция была потрясена крестьянским восстанием — Жакерией. Восстание было жестоко подавлено, но память о нем не умерла и воскресла в народном движении второй половины XVI века, в котором сказалось стремление французских крестьян положить конец религиозным войнам; с их волей пришлось считаться и гугенотам и католикам не только потому, что обе религиозные партии сплошь да рядом объединялись в подавлении крестьянских восстаний, но и в поисках решения вопроса о будущем Франции.

Так суровый и убежденный гугенот Агриппа д'Обинье, поднимаясь над своей религиозной и сословной ограниченностью, в «Трагических поэмах» смотрит на народ как на некую силу, перед которой он, французский шевалье, в ответе за судьбы страны.

В середине XIV века крестьянская война, известная под названием восстания Уота Тайлера, потрясла феодальную Англию. Это восстание обнаружило тесную связь с народными антифеодальными движениями той борьбы за реформу католической церкви, которую возглавил мятежный епископ Виклиф.

Глубинные связи народного бунта и критики феодальной идеологии раскрываются в «Видении Петра Пахаря», поэме 70-х годов XIV века, приписываемой безвестному неудачнику Уильяму Ленгленду и переполненной отголосками устного народного творчества. Носителем нравственной истины здесь выведен труженик, пахарь. В XIV веке, очевидно, сложился и основной сюжетный костяк баллад о бунтаре и народном заступнике Робине Гуде, ставших любимым народным чтением, как только в Англии заработали печатные станки.

Пятнадцатое столетие было отмечено гуситскими войнами в Богемии и Моравии, вызвавшими близкие по характеру движения в сопредельных странах Центральной и Западной Европы. Гуситские войны создали целую литературу, и в ее памятниках есть идеи наивного экономического равенства, защитниками которого выступали «левые» группировки гуситов. В том же XV веке народ оказался силой, опираясь на которую французские короли изгнали наконец из своей страны английских захватчиков, а короли Кастилии и Арагона завершили «реконкисту» — отвоевание исконной испанской земли, захваченной за несколько столетий до этого арабами (маврами). События конца Столетней войны, завершенной с помощью народных ополчений, нашли выражение в легендах о пастушке из Домреми — Жанне д'Арк, спасшей Орлеан и как бы от имени народа короновавшей Карла VII в Реймсе. События реконкисты отражены в большом цикле испано-арабских романсов, не только запечатлевших этот героический период истории Испании, но и оплодотворивших испанскую литературу ближайших веков. В конце XV века началось движение городских народных масс Италии, возглавленное Савонаролой.

Но надвинулся грозный XVI век, в начале которого развернулась Великая крестьянская война в Германии, которую Ф. Энгельс назвал первой буржуазной революцией в Европе (1525 г.). Крестьянская война была подавлена с жестокостью, беспримерной даже для немецких псов-рыцарей, но она дала буйные всходы прежде всего в близлежащих Нидерландах, где освободительная война против владычества испанцев была завершена созданием в 1688 году независимых Нидерландских статов — государства местной буржуазии, победившей только в силу героической поддержки крестьянских и городских трудовых масс. Эти две революции дали мощную вспышку народной поэзии. В Германии появились анонимные народные песни о борьбе крестьян против рыцарей, пламенная проза прокламаций Томаса Мюнцера. Эпопея Нидерландской революции породила большую поэтическую традицию, в которой особое место принадлежит песням повстанцев — гёзов (буквально «нищих»). В рядах гёзов сражалось немало отважных сыновей среднего и мелкого дворянства и еще больше молодых купцов, владевших шпагой не хуже, чем аршином или весами.

С неустанно обогащавшимся опытом народной поэзии связано в эпоху Возрождения развитие двух основных форм баллады, выросшей из танцевального народного жанра: сложная форма, построенная на повторяющейся рифме и завершающаяся обязательным рефреном-«посылкой» — в странах романских языков, и другая, четырехстрочная баллада с более свободной рифмой — в странах германских языков, особенно в Англии и Скандинавии. Своеобразным заповедником баллады, где она существует до сих пор как живой поэтический жанр, стали многочисленные архипелаги Северной Атлантики с их смешанным населением преимущественно датского происхождения. Датская баллада времен Возрождения, образцы которой включены в данный том, стала классическим жанром народной поэзии Северной Европы. К ней близка шотландская и ирландская баллада, в которых живы элементы фольклора кельтских племен, располагавших поразительно оригинальным и разнообразным устным поэтическим творчеством.

Начиная с середины XV века книгопечатные станки выбрасывают множество изданий, рассчитанных на широкие круги читателей, образцы народной поэзии — песни, романсы, загадки, а также «народные книги» (среди них — книга о Тиле Уленшпигеле и книга о докторе Фаусте). Их перерабатывают и используют писатели-гуманисты, даже весьма далекие от движения народных масс, но чувствующие тягу к народным источникам. Полистаем пьесы Шекспира, его современников и предшественников — сколько народных баллад мы найдем в самом сердце их замыслов; в песне Дездемоны об ивушке-иве, в песне Офелии о Валентиновом дне, в атмосфере Арденнского леса («Много шума из ничего»), где скитается Жак, столь напоминающей о другом лесе — Шервудском, притоне стрелка Робина Гуда и его веселой зеленой братии. А ведь, прежде чем попасть в чернильницы сочинителей, эти мотивы ходили по площадям английских городов, по сельским ярмаркам и придорожным харчевням, исполнялись бродячими певцами, пугали набожных пуритан. Из сходных материалов строилась грандиозная книга Рабле, впитавшая в себя французский народный юмор, обогащенный глубокими идеями и острой сатирой ученого-гуманиста; близкие мотивы звучали в поэзии Клемана Маро, когда он перелагал на мелодии любимых парижским народом уличных песенок строгие псалмы Давида. Этот мир образов в его испанском осмыслении теснился перед умственным взором Сервантеса, когда он создавал историю Дон-Кихота. Образы итальянского театра масок (комедии dell'arte), даже измененные различного рода обработками, тоже несут в своей насмешливой типологии открытия, сделанные народным гением. Народная поэзия эпохи Возрождения была одним из могучих источников обновления поэзии в целом. Но только одним из них.

У поэта той эпохи был и еще один источник вдохновения: классическая древность. Страстная любовь к знаниям гнала поэта в далекие путешествия в анатомические театры, в кузницы и в лаборатории — но также и в библиотеки. До XV века образованный европеец знал кое-какие произведения латинской литературы, уцелевшие от античного Рима, в свою очередь много усвоившего у культуры Древней Греции. Но сама греческая культура стала широко известна позднее, особенно после XV века, когда в борьбе с турками рухнула Византия, последняя опора средневековой греческой цивилизации на Ближнем Востоке. Тысячи беженцев-греков, хлынувших из земель, завоеванных турками, в христианские страны Европы, несли с собой знание родного языка и искусства, многие стали переводчиками при европейских дворах, учителями греческого языка в европейских университетах, советниками при больших типографских домах, издававших античных классиков в оригинале и переводах.

Античный мир — от Афин до Спарты — предстал перед умственным взором европейца не только как некая канувшая в прошлое реальность, на опыте которой можно выверять свою собственную судьбу, но и как утопический идеал, золотой век гармонического общества и человека, чей образ вставал перед поэтами молодой Европы со страниц древних авторов, оживал и древних скульптурах и рисунках.

Античность стала как бы вторым миром, в котором жили поэты Возрождения, Они редко догадывались о том, что культура античности была построена на поту и крови рабов; народ античности они представляли себе как аналогию народу своего времени и так его изображали. Пример тому — взбунтовавшаяся чернь в трагедиях Шекспира, «античные» крестьяне и ремесленники на полотнах художников Ренессанса или пастухи и пастушки в их стихах и поэмах.

В мире античной словесности поэт эпохи Ренессанса нашел для себя гигантскую лабораторию опытов, которые ему теперь захотелось проделать самому, неисчерпаемо богатое наследие образов и чувств, которые он понимал по своему. Искусство художественного перевода в эпоху Ренессанса сделалось почти обязательной стороной деятельности любого поэта, писавшего на каком-либо живом языке, а «подражание древним авторам» в той или иной мере стало общей чертой поэтов эпохи Возрождения. Нимфы, сатиры и весь античный Олимп переселились в дубравы и рощи Западной и Южной Европы. Их можно найти и в Гастинских лесах Ронсара, и в Шервудском лесу Шекспира, и в лавровых рощах Испании, не говоря уже о сладостных пейзажах Италии, где они как бы вновь обрели свой домашний приют. Нептун и Нереиды благословляли каравеллы испанских конкистадоров, носившие имена католических святых, каждый итальянский кондотьер оказывался то ли Ахиллом, то ли Гектором и порою чувствовал себя им. Поэтические опыты вроде триметров англичанина Эдмунда Спенсера, подражавших просодии и строфике античных поэтов, стали признаками новой поэзии в любой стране Европы, затронутой теплом и светом Ренессанса.

Постепенно в потоке литературного развития той эпохи наметились два течения: одно в борьбе за становление новой национальной литературы ориентировалось на античные образцы, предпочитало их опыт народной традиции, учило молодежь писать «по Горацию» или «по Аристотелю». Иной раз в своем стремлении быть поближе к античным образцам эти «ученые» поэты даже отбрасывали рифму, которая была бесспорным завоеванием европейской средневековой поэзии. Представители другого направления — среди них Шекспир и Лопе де Вега, — высоко ценя античную литературу и нередко добывая из ее сокровищниц сюжеты и образы для своих произведений, все же отстаивали за писателем не только право, но и обязанность прежде всего изучать и воспроизводить в поэзии живую жизнь. Об этом разговаривает с актерами Гамлет, применительно к сценическому мастерству, о том же твердит Лопе де Вега в трактате «О новом искусстве писать комедии». Именно Лопе прямо высказывает мысль о необходимости считаться с народной традицией в искусстве. Но и Шекспир в своих сонетах, рассказывая о некоем собрате по перу, который оспаривал его поэтическую славу, противопоставляет его «ученой», «изукрашенной» манере свой собственный «простой» в «скромный» стиль. Оба течения в целом составляли единый поток гуманистической поэзии, и хотя в нем были внутренние противоречия, обусловленные в различных странах разными общественными причинами, поэты-гуманисты противостояли тем писателям своего времени, которые пытались защищать старый феодальный мир, устарелые эстетические нормы и старые поэтические приемы.

Борьба между силами антифеодального движения и силами реакции, развернувшаяся в различных формах во всех странах Европы, складывалась на первых порах далеко не всюду в пользу прогрессивных исторических сил. К концу XVI столетия в Италии, Испании и особенно в Германии временно верх взяла реакция. Это усложнило положение гуманистов по всей Европе. К тому же новое общество все больше обнаруживало угрозу порабощения человека, не успевшего сбросить узы феодального угнетения, иным тираном — золотом. В такой ситуации разразился тяжелый кризис гуманистических идей. Многие талантливые поэты и писатели разочаровались в идеалах гуманизма, отступили, отошли от идей Возрождения. Среди них были глубоко противоречивые художники, которые с большой силой запечатлели в прекрасных стихах свои мучения и поиски истины, свои заблуждения и прозрения. Таких противоречивых поэтов нельзя относить в лагерь реакции; их творчество, при всей его сложности, в конечном итоге составило важную ступень в истории культуры их стран.

Зачинательницей новой поэзии, давшей на долгие годы образцы для других стран Европы, была Италия. Кружок итальянских поэтов, сплотившийся в конце XIII века и вошедший в историю мировой литературы под названием «поэтов сладостного нового стиля», был первым возрожденческим вольным союзом поэтов-друзей, связанных широким кругом общих интересов. Из него вышел молодой Данте — автор книги сонетов и канцон «Новая Жизнь». Наполненные высоким мистическим бредом и аллегориями, стихи о любви, которые бормотал юноша из Флоренции, гуляя по окрестностям родного города с томиком Вергилия в кармане, были порою еще настолько неясны самому автору, что он сочинил для «Новой Жизни» прозаический комментарий. Молодой поэт еще не уверен в изобретаемом им поэтическом языке, он поверяет его прозой столь же «сладостной», как и его стих. Но как сложна и богата духовная жизнь автора этих стихов о девочке Биче Портинари, которую он обессмертил в образе Беатриче! Первое дыхание всей будущей прелести европейской любовной поэзии проносится в этом цикле стихов, как дуновение ветра в картине «Весна» Сандро Боттичелли — гениального иллюстратора Данте.

Несмотря на все связи со средневековой литературной традицией, Данте — как бы явление поэтического взрыва. Лирическая стихия господствует и в суровой эпопее «Божественной Комедии», наполняя поэму о загробном мире огнем и слезами, всем кипением жизни той бурной эпохи, всеми оттенками чувств.

Вслед за Данте выступает другой великий флорентиец, продолжавший дело создания единого итальянского национального языка и литературы, — поэт-философ и ученый, политик и путешественник Франческо Петрарка, воплощение острейших коллизий духовного мира человека раннего Возрождения. Мучительные вопросы и не до конца убедительные ответы встают со страниц философских трактатов Петрарки, особенно его «О презрении к миру»; выбрав в собеседники одного из авторитетнейших «отцов» христианской церкви — Блаженного Августина, поэт признается, что не может разобраться в противоречиях, раздирающих его собственную душу: что такое поэзия — грех или священное призвание? Что такое его любовь к прекрасной Лауре — мука или счастье? Почему он вечно оказывается в плену противоречивых чувств, от которых «горит в холодный день и под ярким солнцем леденеет»? После «Стихов на жизнь и смерть мадонны Лауры» форма сонета стала как бы знаменем новой поэзии, а страстность и сила поэтического выражения этих стихов, в особенности же изощренный их стиль — «петраркизм», надолго подчинили своему обаянию литературу многих стран Европы.

Замечательна пламенная политическая лирика Петрарки — самовыражение итальянского патриота и республиканца, сторонника Кола ди Риенци — «трибуна» XIV века, который пытался ценой своей жизни вернуть былую славу Риму. Славе Рима посвящена и латинская поэма Петрарки «Африка», тончайшее подражание «Энеиде» Вергилия, напоминавшая современникам поэта о подвигах Сципиона Африканского. Горделивая политическая утопия, мечта о восстановлении великой Римской республики, переплеталась здесь с политическим расчетом: на месте древнего Карфагена был опять коварный и могущественный враг — арабы, чьи суда шныряли у итальянских берегов и всерьез тревожили соотечественников Петрарки как возможный фланг грядущего турецкого наступления, которого в Италии с трепетом ждали в течение двух веков.

Рядом вырисовывается фигура младшего современника Петрарки: это автор «Декамерона», Джованни Боккаччо, создатель многих прекрасных поэтических произведений, в которых четко прослеживается путь от поздней рыцарской поэзии, процветавшей при дворе неаполитанского короля Роберта Анжуйского, где прошла юность Боккаччо, до очаровательной пейзажной живописи его пастушеских идиллий «Амето» и «Фьезоланские нимфы».

Пятнадцатый век принес много нового в итальянскую поэзию. К этому времени патрицианские фамилии стали постепенно захватывать власть в городах, которые из купеческих государств-коммун преображались в герцогства и княжества. Сыновья флорентийских богачей, например знаменитого банкирского дома Медичи, щеголяли гуманистической образованностью, покровительствовали искусствам и сами были не чужды им. Поэты-гуманисты создавали латинские стихи в расчете на образованных читателей. Под пером таких талантов, как Анджело Полициано, возродился на потребу городской знати культ галантных рыцарей и прекрасных дам. Город-коммуна, оборонявший свои права от тяжелой хватки дома Медичи, ответил на возникновение новой аристократической культуры бурным развитием народной сатирической и бытовой песни; над романтическим увлечением феодальным прошлым глумился Пульчи в героикомической поэме «Большой Моргант». Однако и во Флоренции и, в особенности, в Ферраре — столице-крепости герцогов д'Эсте, возродилась в обновленном варианте любовно-приключенческая рыцарская поэма. Граф Маттео Боярдо, а позднее, уже в XVI веке, феррарский поэт Лудовико Ариосто в изящных октавах повествуют о неслыханных подвигах и приключениях рыцаря Роланда (Орландо), который превратился из сурового героя средневекового эпоса в обезумевшего от ревности пылкого любовника. Обращаясь к фантазии разных веков и народов, Ариосто создал произведение, в котором многое предвещает «Дон-Кихота». Сквозь его шутливые строфы прорывается горькая ирония, печальная насмешка над порядками и нравами герцогской Феррары.

Зловещие тени реакции довольно быстро ползли по вечерним пасторальным пейзажам Италии, украшенным древними и новыми руинами, напоминавшими о том, что из-за отсутствия национального единства пришлось уступать любому чужеземцу: и немецким ландскнехтам Карла V, и «веселому королю» Франциску I Французскому, и угрюмым испанским губернаторам, и прежде всего монахам, завладевшим страной, настигавшим мятежных гуманистов даже за ее пределами, — как было с Джордано Бруно. И надо ли удивляться, что так трагически сложилась судьба Торквато Тассо, мучительно старавшегося в героической поэме «Освобожденный Иерусалим» создать современный эпос с «христианским героем», — подлинным рыцарем, к воспевшего подвиги крестоносцев в тщетной надежде объединить патриотические порывы своих современников перед лицом угрозы турецкого нашествия. Мастер эпоса и стихотворной трагедии, Тассо отдал дань и лирике. Он создал классические образцы итальянского сонета позднего Ренессанса, где петраркистская усложненность не мешает выражению глубоких чувств человека переходной поры, уже снова сомневающегося в своем праве судить о вселенной и судьбах людских.

Грандиозные видения гигантских битв, волшебных садов, образы доблестных рыцарей и коварных или воинственных красавиц из поэмы Тассо будут еще долго, вплоть до XIX века, будоражить поэтическую мысль Европы. Но его творчество уже не могло иметь того значения для всей новой поэзии, какое имело наследие Данте и Петрарки с их бесстрашным новаторством и смелой жизненностью. В Италии начался закат Возрождения.

Совершенно иначе развернулась история поэзии в Германии. В старых городах, расположенных на торговых путях, пересекавших немецкие земли посуху и по великим рекам с запада на юго-восток, веками копились не только богатства и знание ремесел, но и культурные навыки, в которых городские гильдии состязались друг с другом.

Среди них была и давняя городская певческая культура мейстерзанг, вскормившая не одно поколение поэтов. Мейстерзанг — певческое и поэтическое искусство мастеровых людей Германии — достиг своего апогея в XVI веке в творчестве славного нюрнбергского сапожника Ганса Сакса. Этот поэт отличался удивительной плодовитостью: он оставил множество стихотворений, поэм и особенно стихотворных текстов для городского самодеятельного театра — фастнахтшпилей («масленичных действ»), которые, как панорама немецкой жизни, равны по значению «Декамерону» Боккаччо и «Кентерберийским рассказам» Чосера, хотя и не составляют обдуманною целого. В «шванках» Ганса Сакса (как они назывались по их сходству с жанром средневековой немецкой поэзии) много архаичного, но в них звучит и ощущение нового времени, виден его «фальстафовский фон» — забирающие силу мужики, грешники-монахи, неунывающие ландскнехты, которым сам черт не брат, ловкачи-мастеровые. Большое раздумье о своей эпохе проходит через цикл шванков, связанных с сюжетом об Адаме и Еве. «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда дворянином?» — такая загадка задается в «Сказании о Петре Пахаре», и она отозвалась в шутке одного из могильщиков в «Гамлете», называющего Адама «самым первым дворянином рода людского», так как «он копал», а копать нельзя без лопаты, а лопата — «это оружие», а оружие — первая примета дворянина, в отличие от простолюдина, которому запрещалось его носить. Горестно размышляет Ганс Сакс о судьбах «Адамовых детей» — ведь все они рождены в равной доле, пошли от одних родителей, а как развела и перессорила их жизнь! Сапожный мастер, прославивший свой город на всю германоязычную Европу, был одним из носителей мощного народного подъема, наивысшим воплощением которого стала Крестьянская война 1525 года, хотя сам Ганс Сакс не понял ее смысла и не откликнулся на нее по-настоящему. Не смог сделать этого и гениальный расстрига Мартин Лютер, вооруживший немецкий народ на брань с его угнетателями своими пламенными переводами библейских псалмов, которые зазвучали в его интерпретации как революционные песни — недаром Ф. Энгельс назвал один из этих переводов «Марсельезой» XVI века». Лютер предал восставших крестьян, напуганный их слишком решительными действиями. Но при всех трагических обстоятельствах, омрачивших его деятельность в 20-х годах XVI века, его труд в области немецкой поэзии не менее примечателен, чем в области прозы.

В литературе немецкого Возрождения все тянется к грозному 1525 году, вызревает к этому моменту: многочисленные сатиры на дураков, воплощающих в себе старую феодальную Германию и ее пороки, стихи ученых мужей, вроде Цельтиса или Ульриха фон Гуттена, многие гравюры и рисунки Альбрехта Дюрера, и среди них изображения немецких крестьян, суровых коренастых людей, мятежно препоясанных грозным оружием, — и все надламывается после этого года. С Гайером, Рименшнайдером и Мюнцером, с тысячами вожаков «Бедного Конрада» и его городских филиалов погиб цвет Германии XVI века. Погиб или ушел в соседние страны, унося идеи, оружие, волю к борьбе. Еще теплилась сатирическая поэзия, охотно опиравшаяся на иноземные образцы, еще писал неутомимый Ганс Сакс, еще разил папскую реакцию и ее верных иезуитов Фишарт, соловьями разливались уцелевшие поэты-рыцари, хранившие при мелких резиденциях наследие миннезанга. Но с тем великим немецким национальным искусством, которое зачиналось на заре XVI века и зрело под воздействием революционной ситуации, было покончено надолго.

Удивительным многообразием и яркостью отличалась поэзия французского Возрождения.

На переломе от средних веков к Ренессансу во Франции вырисовывается своеобразная фигура Франсуа Вийона, наследника лучших традиций средневековых бродячих поэтов — вагантов. Но Вийон отказался от латинского языка; как поэт он развивался в русле французской поэтической речи, которую разработал и обогатил. Его баллады, полные горечи и смеха, вводящие нас в мир парижского дна, отворяющие двери кабаков и притонов, и сейчас чаруют сочетанием терпкого вкуса жизни и высокого лирического пафоса, с которым поэт равно готов боготворить и мадонну, и полюбившуюся ему толстуху Марго.

Вместе с тем, подобно утонченному Петрарке, Вийон жаловался на трагические противоречия, раздирающие его сердце и ум, на душащий его «смех сквозь слезы», на то, что он способен «умереть от жажды у ручья». Глубоко человечная, драматическая лирика «школяра» Вийона, вобравшая нечто от страдания втоптанных в грязь простых людей его времени, полна потенциального бунтарства, и вполне закономерны предположения некоторых французских филологов, которые пытаются установить близость Вийона к тайным плебейским движениям во Франции второй половины XV века.

Литературная традиция, заложенная Вийоном, сродни Рабле, который недаром вводит Вийона в ряд эпизодов своего романа и еще чаще пользуется, не оговаривая этого, выражениями поэта. Сказалась эта традиция и в поэзии Клемана Маро, одного из любимцев Пушкина.

Редко у кого жизнеутверждающий дух ренессансного искусства выражен с такой силой, как у Маро. Женская прелесть, дружное застолье, свежий снег и весеннее тепло, шутка и смешная выходка становятся предметом очаровательных мастерских стихотворений этого ученого поэта, с одинаковой легкостью слагавшего стихи на родном французском и греческом языках. Есть в его творчестве и глубокие философские раздумья, и открытый протест против засилия попов, против клерикальной реакции, грозящей его любимому миру буйной плоти и свободной мысли. Клеман Маро поплатился за это тюрьмой, вынужденным бегством из Франции и смертью на негостеприимной чужбине, но остался верен себе до конца.

Его творчество в известной степени противостояло лионской школе поэтов, где свил себе прочное гнездо «петраркизм» — итальянское влияние, которое с галльской настойчивостью оспаривал Клеман Маро. Но и у лионских поэтов — у Луизы Лабе, Мориса Сэва — сквозь условную античную образность и чеканную форму сонета прорывается живой голос француза XVI века, трепетная человечность.

В середине века, когда во французской прозе уже взошло светило Рабле, в 1549 году, шевалье Жоакен Дю Белле в сотрудничестве со своим другом Пьером Ронсаром напечатал «Защиту и прославление французского языка» — манифест национальной поэзии Франции. Дю Белле и Ронсар звали к борьбе за создание нового языка — единого литературного языка для молодой и полной сил нации, в то время еще разделенной диалектальными перегородками. Возглавленная ими «Плеяда», как назвали они кружок семи друзей-поэтов (в память о созвездии александрийских поэтов, когда-то объединившихся во имя любви к стихотворству), стала первой поэтической национальной школой Западной Европы в полном смысле этого слова. Стремясь очистить язык литературы от средневековых пережитков, поэты «Плеяды» вместе с тем отшатнулись от буйной стихии грубой красочной народной речи, из которой неустанно черпал Рабле. Их идеал меры и ясности уже предвещал эстетические принципы классицизма XVII века, надолго определившего национальную форму французского искусства.

Оба вождя «Плеяды» были глубоко своеобразными мастерами стиха. Дю Белле поднял на новую ступень искусство сонета, преодолев петраркистскую «герметичность» и многословие. В цикле «Римские древности» он размышляет о трагическом уделе великих империй, глядя на руины «вечного города»: Дю Белле был в составе французской дипломатической миссии в папском Риме, внушившем ему отвращение и презрение. В цикле «Разочарования» поэт изложил свою философию жизни, мужественную и горькую, напоминающую философию созданных через полвека сонетов Шекспира. Блистательным мастерством отмечена обращенная ко внешнему миру поэзия Ронсара, с равным увлечением воспевавшего и королевские праздники (он был близок ко двору Валуа), и французские дубравы и луга, где ему мерещатся фавны и нимфы; особенно хороша его любовная лирика, в которую он внес искусство поэтического портрета, и лукавую нежность, грубоватую фривольность истою француза XVI века. Но Ронсар, влюбленный в живую плоть, в родную природу, был поэтом и других чувств — его произведения проникнуты гордостью за Францию, за ее славное прошлое, за ее талантливый и трудолюбивый народ. Ронсар и Дю Белле заложили вместе с Маро — как далеки они от него ни были — фундамент новой французской поэзии.

Во второй половине XVI века для французской литературы настали трудные времена. Канули в прошлое те дни, когда король Франциск I иной раз брал под защиту вольнодумцев от посягательств церкви, а сестра его, королева и поэтесса Маргарита Наваррская, покровительствовала Рабле, Деперье и Клеману Маро. Теперь гуманистам грозила опасность и со стороны идеологов католицизма — верного стража и охранителя монархии, и со стороны родовитых дворян-гугенотов, не желавших подчиняться королю. Над Францией занялось пламя гражданской войны и не гасло почти сорок лет.

Французская литература, по существу, раскололась: часть ее служила католицизму в различных его оттенках, часть примыкала к гугенотскому движению. На все это с бесконечной грустью, но и с насмешкой взирал философ-моралист Мишель Монтень, не поддерживавший открыто ни одну из враждующих партий и в своих «Опытах» (1588) именно эту позицию рекомендовавший всем мудрецам. Ибо, наблюдая жестокости и нелепости жизни своего времени, подобно другим гуманистам кризисной эпохи, он усомнился в могуществе человеческого разума.

К числу значительных поэтов-гугенотов относится прежде всего Агриппа д'Обинье. Ученик Ронсара, впоследствии порвавший с ним, д'Обинье зарекомендовал себя как талантливый лирический поэт циклом любовных сонетов, в котором чувства молодого влюбленного причудливо переплетены со сложными переживаниями близкого соратника короля Генриха Наваррского, активного участника войн, терзающих Францию и омрачающих его юное сознание. Но не этим прославился д'Обинье: в самый разгар своей многотрудной жизни, измученный походами и политическими страстями, он начал поэму о современной ему Франции, гибнущей в пожаре гражданской войны, — величественную стихотворную эпопею в семи частях, названную им «Трагическая поэма».

Несмотря на черты религиозного фанатизма, ограничивающие и сужающие замысел гугенота д'Обинье, его поэма дает глубоко впечатляющую картину бедствий, пожирающих Францию. Она являет собою блистательный образец пламенной гражданской лирики, наравне с которой во французской литературе можно поставить только гражданскую поэзию Виктора Гюго.

Другой замечательный поэт гугенотов, тоже сподвижник Генриха Наваррского — Гийом Дю Бартас, погибший от раны, которую он получил в сражении с католиками. В молодые годы его звали «гасконским жаворонком» — такой жизнерадостной и звонкой была его поэзия. Но в историю литературы он прочно вошел поэмой «Неделя». Есть дыхание фаустовского гения в этом произведении, повествующем о сотворении мира: основной пафос поэмы не в прославлении божьего промысла, созидающего мир, а в любовании бесконечно разнообразными формами жизни и природы, наблюдаемыми поэтом. При всем яростном гугенотстве Дю Бартаса мы не можем не видеть в «Неделе» множества отголосков эпохи великих географических и биологических открытий, в которую он жил.

В другом лагере тоже были даровитые поэты: изящный Депорт, создавший свой живописный стиль внимательного и скептического царедворца, сопровождавшего принца Генриха Валуа даже в далекую «морозную» Польшу; рассудительный и точный Жан Пассера.

Но побеждало наследие «Плеяды». Отшумел Ренессанс, и французская поэзия втекала в русло нового стиля — классицизма.

В XV веке волна Возрождения захватила Нидерланды. Страна прошла через трудную полосу национально-освободительного и революционного движения, принявшего форму религиозной войны, в ходе которой фактически разделилась на валлонские (католические) и фламандские (протестантские) провинции. При этом многие валлонцы оказались на стороне испанских оккупантов и поддерживали их власть. Еще сложнее были социальные противоречия в богатых нидерландских городах, где сталкивались сильный, рвущийся ко власти патрициат и многочисленные плебейские круги. В итоге творчество нидерландских писателей XVI века в значительной мере развивалось под знаком религиозной тематики. Сильной и оригинальной стороной новой поэзии была вольнолюбивая анонимная лирика патриотов-повстанцев — гёзов.

Во второй половине XVI века, в обстановке побеждавшей буржуазной революции, начался подъем светской поэзии, во многом ориентированной на итальянские и французские образцы. Опыт Петрарки и «Плеяды» был перенесен в поэзию Нидерландов Яном ван дер Нотом, который ввел в нее классические жанры и сонет, а затем разработаны в национальном голландском духе Питером К. Хофтом, чья жизнеутверждающая многокрасочная поэзия выглядит как параллель к голландской живописи XVI–XVII веков. Коренная нидерландская тематика нашла себе широкое выражение у Гербранда Бредеро, в чьей поэзии появляются колоритные народные образы. Но «золотой век» нидерландской поэзии приходится уже на XVII столетие, и в центре его находится творчество поэта и драматурга Йоста ван ден Вондела, художника общеевропейского масштаба, оказавшего заметное воздействие на английскую и немецкую поэзию своего времени.

Позднее, чем в других странах Западной Европы, расцвела английская поэзия Возрождения. Здесь существовала могучая национальная поэтическая традиция. Древние англосаксонские фольклорные корни сплелись затем с нормандскими порослями, пересаженными из Франции, и это дало такие прекрасные плоды, как творчество Джеффри Чосера, стоящего на рубеже средних веков и Возрождения. Недаром Горький назвал Чосера «отцом реализма»: сочная живопись портретов современников в его стихотворных «Кентерберрийских рассказах» и еще больше их общая концепция, столь явное столкновение старой феодальной Англии и новой Англии купцов и авантюристов, — свидетельствуют о принадлежности Чосера к литературе Возрождения.

Сложной была полоса XV века, наполненного внутренними схватками, в которых определялась эта новая Англия, теперь уже отливавшаяся в изложину абсолютной монархии Тюдоров. Но когда с мятежами лордов и епископов было покончено и железная десница короля Генриха VIII легла на кормило страны, определились и новые противоречия английской жизни. Англия отложилась от Рима, старую знать прижали как могли, новая знать угодничала перед королем, подкупаемая потоком земельных пожалований, сделанных за счет «огораживаемых» крестьянских угодий, по дорогам Англии полились толпы бродяг — крестьян, согнанных с насиженных мест, и Томас Мор нашел емкую фразу для описания происшедшего: «Овцы съели людей». За сострадание к народу Мор был лишен канцлерского звания, ввергнут в опалу, оклеветан и обезглавлен, но успел издать свою книгу «Утопия» (1515), адресованную Эразму Роттердамскому. Наметилось мощное крыло английской гуманистической мысли, то, которое поднимет в конце века Шекспира.

Томас Мор, великий мыслитель, утопист, перед умственным взором которого вставало видение счастливого будущего человечества, был также выдающимся стихотворцем-латинистом, особенно как автор эпиграмм. Но в развитии английской поэзии на родном языке в начале XVI века особенно плодотворной была деятельность Джона Скелтона. Ученик Эразма (который отметил поэта во время своего пребывания в Англии), Скелтон сочинял и на латыни; но своеобразие его таланта проявилось прежде всего в английских стихах. Скелтон писал в народной традиции, используя незамысловатый, но меткий и красочный народный стих в своей сатирической поэзии и пьесках (перекликающихся с французскими фарсами и немецкими фастнахтшпилями). Среди них особую популярность у современников снискала насмешливая «Книга о Колине Клауте», в центре которой — реалистический образ английского мужика, веселого и предприимчивого малого, иногда прикидывающегося простачком. Этот образ был подхвачен затем Эдмундом Спенсером. В лирике Скелтона отчетливо слышатся интонации народной песни, используется народная лексика и образность. В целом в творчестве Скелтона ярко сказалась англосаксонская, глубоко национальная поэтическая традиция.

Но было и другое: придворные кавалеры Уайетт и Сарри, оба воины и поэты, к 30-м годам XVI века снова возвысили английскую литературу, деградировавшую после Чосера, и создали светскую поэзию в духе и на уровне Петрарки и Клемана Маро. Сарри к тому же оставил мастерской перевод двух песен из «Энеиды» Вергилия. Однако настоящее преобразование английской поэзии — и содержания ее, и метрики — было осуществлено Эдмундом Спенсером, органически соединившим в себе обогащенную национальную традицию и достижения континентальной европейской поэзии. Спенсер воспевал идеального человека, сочетающего рыцарскую доблесть с ренессансной жизнерадостностью и богатством чувств, в его поэзии влюбленность в красоту земного мира и стремление к земному счастью Сочетаются с моральной проповедью, в которой уже чувствуется влияние пуритан. В аллегорической поэме «Царица фей» Спенсер воспел королеву Елизавету и ее двор, соединив поэтику итальянской ренессансной поэмы с национальным, британским средневековым сюжетом и насытив повествование отголосками английских рыцарских романов. В двенадцати эклогах «Пастушеского календаря» он создал широкую картину английской жизни, затронув многие вопросы своего времени — о крестьянской доле, о лихоимстве духовенства, о преимуществах сельского жития перед шумным и греховным городским и о чистоте душ, присущей истым детям природы. Правда, за пастухами и пастушками Спенсера легко угадывались образованные придворные в крестьянских одеждах. Поэт изобразил самого себя в маске Колина Клаута — народного персонажа, действующего во многих его произведениях. И в этом есть глубокий и трагический смысл: Эдмунд Спенсер, знавший о бедствиях, обрушившихся на английскую деревню при Тюдорах, ценитель народного юмора и народной поэзии, все-таки не сумел выйти за пределы условного изображения английской действительности, которая предстает в его эклогах как антикизированный мир поселян и пастухов.

Во второй половине XVI века в Англии сложился кружок просвещенных дворян-гуманистов, наподобие французской «Плеяды», горделиво именовавшей себя «Ареопагом». Многие из участников кружка довольно враждебно относились к правлению Елизаветы. К ним был близок мореход и поэт Уолтер Рэли, резко порвавший с итальянской традицией в английской лирике; Рэли создал свою собственную поэтическую манеру, свою интонацию — задушевную, искреннюю, непосредственную. Отношения у Рэли и королевского правительства были явно натянутыми: при Елизавете он томился в тюрьме по пустяковому обвинению, которое было лишь предлогом. При ее наследнике короле Иакове I, выпустившем Рэли из тюрьмы, поэт был казнен в результате особенно гнусной провокации, в ходе которой погиб его единственный сын.

Опале подвергся и другой участник «Ареопага» — Филип Сидни, автор любовного романа, состоящего из цикла сонетов — «Астрофил и Стелла», а также романа «Аркадия», полного горьких раздумий о судьбах Европы. Ему принадлежит и «Защита поэзии», созданная не без влияния француза Дю Белле. От кого защищал поэзию Филип Сидни, снискавший себе смерть в одном из эпизодов Нидерландской революции? От нападок английской знати, презиравшей звание поэта и видевшей в нем нечто вроде шута. Поучая английских провинциалов уважению к званию поэта и к самой поэзии, Сидни вспоминает о великих эпических традициях, живущих в английском народе, требует — в противовес вкусам своего века — изучения не только античного, но и родного поэтического наследия. Так Сидни подходит к теме одного из сонетов Шекспира, в котором поэт горько сетует на то, что презираемая профессия актера ставит его в невыносимое положение перед любимой.

Зрелое английское Возрождение выдвинуло плодовитого поэта Майкла Дрейтона, который с успехом выступал почти во всех жанрах елизаветинской эпохи. В поэме, носящей ученое название «Полиальбион», он создал славословие Англии в форме своеобразной поэтической географии, показал пробуждение страны в ходе меняющего ее облик ренессансного переворота. Патриотический пафос, пронизывающий эту поэму, окрашивает и стихотворение «Азенкур», где поется слава английскому оружию. Любовная лирика Дрейтона выделяется своей искренней нотой на фоне классически условного выражения чувств у многих его современников. Среди них наиболее убежденным сторонником новых классицистических тенденций в английской литературе на рубеже XVI и XVII веков сделался Бен Джонсон, знаток античной культуры, крупнейший драматург и поэт конца английского Возрождения.

Особыми путями шло развитие Возрождения в странах Юго-Восточной Европы.

В Далмации, издавна втянутой в орбиту античной культуры, крупным центром гуманизма оказалась в XVI веке Рагуза-Дубровник, могучий приморский город-коммуна, напоминавший, по структуре и образу жизни, купеческие города-коммуны Италии и тесно связанный с Венецией. Важное стратегическое положение Дубровника на путях Средиземноморья сделало его участником широкого культурного обмена со многими странами Запада и Востока, взаимодействовавшими в этом регионе. В Дубровнике сложилась пестрая напряженная жизнь, дававшая богатый материал для поэзии. Эта поэзия развивалась на латинском и хорватском языках, причем классическая традиция органически сливалась с традицией самобытной местной литературы, тесно связанной с песенным народным творчеством. Труды нескольких поэтических направлений, соревновавшихся в Далмации, подготовили почву для появления целого ряда крупных поэтов-гуманистов, известных в свое время далеко за пределами Далмации, таких, как Марулич Држич.

На латинской основе развивалась ренессансная поэзия и в Польше XVI века, где в условиях выборной шляхетской монархии образовалось несколько местных центров культурной жизни, выращивавших свои поэтические школы. Но была и национальная гуманистическая традиция, завещанная таким гением, как Коперник. Эта национальная традиция нашла выражение в творчестве Яна Кохановского, не просто поднявшего польскую поэзию XVI века до общеевропейского уровня, но и создавшего в своих «Фрашках» глубоко оригинальную картину жизни Польши своего времени. Эти наброски, сделанные легким пером Кохановского, дополнил Шимон Шимонович в идиллии «Жницы», внеся в польскую поэзию ту народную тематику, которая повсеместно вторгается в европейское искусство эпохи Возрождения.

В литературе Венгрии, которая как раз в XVI веке переживает трагедию турецкого завоевания, ростки Возрождения были заглушены и вытоптаны. Но еще в начале столетия крестьянское восстание под знаменем Дьердя Дожа всколыхнуло страну и засвидетельствовало наличие в ней живых и активных сил. Это они помогли отстоять от вражеских полчищ те немногие венгерские земли, которые избежали турецкого ига и стали прибежищем национальной культуры. Воспитанная в школе латиноязычной литературы, молодая венгерская письменность влилась в общий поток европейского Возрождения прежде всего латинскими произведениями выдающегося гуманиста Борнемиссы. Но политические бури, через которые прошел венгерский народ в XVI веке, способствовали формированию поэзии на народном языке. И в значительной мере в ее традициях писал поэт-рыцарь Балинт Баллаши, гуманист на коне, погибший при защите от турок замка Эстергом. В его любовной поэзии и песенной лирике переплетаются приемы и мотивы ренессансной поэзии итальянцев и французов с образами и ритмами венгерских и славянских народных песен.

Филип Сидни в «Защите поэзии» рассказывает, как, исполняя поручение английской королевы, он побывал в замках венгерских феодалов и слушал во время пира местные героические песни. Не слыхал ли английский поэт и песен Балинта Баллаши, полных трагизма и национального своеобразия? В поэтической тоске и гайдуцкой удали этих песен уже порою чувствуется тот лирический синтез, который через века расцветет в поэзии Петефи.

Самый поздний вклад в европейскую поэзию Возрождения принадлежит поэтам Пиренейского полуострова; решительный поворот к новому мировоззрению и новой культуре произошел здесь только на рубеже XV и XVI веков, чему были свои причины. Прежде всего — затянувшаяся реконкиста, которая потребовала напряжения всех сил разъединенных и нередко враждовавших между собой братских народностей, населявших полуостров. Историческое развитие Испании протекало своеобразно. Королевская власть не имела прочной опоры в испанских городах, и хотя она поочередно сломила непокорную аристократию и городские коммуны, настоящего государственного и национального объединения не произошло: испанские короли владычествовали, опираясь лишь на силу оружия и церковную инквизицию. Открытие в конце XV века Америки и захват огромных ее областей с золотыми и серебряными рудниками на короткий срок привели к неслыханному обогащению Испании, а затем к падению золота в цене и катастрофическому обнищанию страны, где погоня за легкой наживой вытеснила заботу о развитии ремесла и землепашества. Испанская держава стала терять и свое политическое могущество, в конце XVI века от нее отпали Нидерланды, в 1588 году была разгромлена «Непобедимая армада» — испанский флот, посланный на завоевание Англии. Воцарилась реакция. Толпы нищих и бродяг потянулись по выжженным солнцем полям и дорогам страны, которая, сделавшись царством авантюристов и мародеров, во многом оставалась феодальной страной.

И, однако, в Испании расцвела блистательная ренессансная культура. Уже литература позднего средневековья была здесь богата и разнообразна. Арагонские, кастильские, андалусские традиции сливались в нечто новое, вбиравшее в себя и влияния Галисии с ее школой трубадуров, и Каталонии, и особенно Португалии, которая уже в XV веке начала бороться за новые морские пути и в целом обгоняла Испанию в области культурного развития. Тесные культурные связи с Испанией были усилены полувековым (1580–1640 гг.) подчинением Португалии испанской короне. Очень важным для литератур Иберийского полуострова было их многовековое соседство с литературами арабского мира. Через это соседство испанские поэты получили немало мотивов и образов, особенно заметных в романсах XV–XVI веков. С другой стороны, Испания в ту пору была тесно связана с Сицилийским королевством, с Венецией, держала гарнизоны и флоты во многих городах и гаванях Италии. В период своего формирования испанская ренессансная поэзия пережила сильнейшее и длительное влияние итальянской. (То же относится и к литературе Португалии.)

Первый шаг к новшествам, возвещенным итальянской и французской поэзией, сделал испанский поэт Хуан Боскан Альмогавер, выступивший сначала как переводчик Петрарки. Именно Петрарку выбрал Боскан образцом для реформы испанской поэзии.

На некоторое время школа Боскана оказалась ведущей. Но ей решительно возражали сторонники «старокастильской» школы, противопоставившие итальянской ориентации национальную традицию, опиравшиеся на опыт старшего поколения поэтов раннего испанского Возрождения, и прежде всего на Хорхе Манрике. Завязалась ожесточенная борьба направлений в лирике, завершившаяся победой талантливого поэта-рыцаря Гарсиласо де ла Вега, в творчестве которого возобладали общеевропейские поэтические принципы Ренессанса, углубленные и обогащенные за счет обращения к испанской действительности. От Гарсиласо де ла Вега берет начало та линия испанской поэзии Возрождения, которая достигла высокого совершенства, вобрав в себя и традиции старых национальных поэтов, и эмоциональное богатство народного романса, и опыт античного стихосложения наряду с античной образностью. При этом гуманистическое мировоззрение причудливо сплетается в испанской поэзии с элементами средневековой рыцарской идеологии. В силу исторических условий, сделавших Испанию в XVI веке опорой феодально-католической реакции, особое развитие получила религиозная лирика, отнюдь, однако, не замыкавшаяся в узком кругу собственно клерикальных мотивов. Один из наиболее одаренных поэтов этого направления — Луис де Леон, который за вольный перевод библейской «Песни песней» был обвинен в еретичестве и брошен в тюрьму. Глубокая страстность и драматизм поэзии Луиса де Леона, отразившей духовный кризис, которым мучились многие испанские гуманисты XVI века, делают его стихи характерным и значительным памятником эпохи.

Всеобщее признание заслужил в конце XVI века поэт Эррера, автор большого количества пышных стихотворений в духе предклассицизма, над которыми возвышается его ода в честь победы над турками при Лепанто (1570 г.), уже предвосхищающая высокую патетику героической трагедии «Нумансия», написанной позднее Сервантесом.

Испанская лирика выдвинула ряд больших поэтов, выразивших чувство пробуждения формирующейся (но так и не сформировавшейся в полной мере) нации, мысли и чувства нового ренессансного человека — активного участника политической и светской жизни, страстного, просвещенного, жадного до жизни и чуткого к красоте. Это прежде всего Сервантес и Лопе де Вега, которых, при всех различиях, сближает простота и глубоко национальное своеобразие стихотворной манеры. Им противостоят «культеранисты» — лелеявшие прежде всего изощренную поэтическую форму, мастера витиеватого и темного изложения, за условностями которого скрывалось одиночество, чувство призрачности, охватывавшее многих испанцев, живших в те годы, когда за блестящим фасадом испанской монархии все откровеннее проглядывала жалкая и трагическая нищета.

Один из величайших литературных памятников XVI века — поэма «Араукана», созданная испанцем Алонсо де Эрсилья. К моменту выхода в свет этой поэмы уже много было написано о трагедии, разыгравшейся в Южной Америке, где испанские завоеватели пядь за пядью захватывали земли, веками принадлежавшие местным индейским народам, истребляя или порабощая их, разрушали великолепные памятники их культуры и насаждали свои бесчеловечные порядки, закладывая основу колониальной империи. Уже написана была грубоватая солдатская книга Берналя Диаса, сподвижника Кортеса, лично участвовавшего в разгроме древнего ацтекского царства и полудюжины других, более мелких индейских государств; уже существовала книга Лас-Касаса, честного патера, пытавшегося защитить индейцев от зверства завоевателей и организовать подобие медленного приобщения их к «благам» европейской цивилизации. Эрсилья запечатлел трагедию колонизации Южной Америки в поэтическом произведении, подобных которому мировая литература не знала вплоть до поэм Пабло Неруды. Эрсилья был младшим офицером в испанской экспедиции, направленной против союза племен чилийских индейцев — Арауко, и сделался очевидцем варварских действий поработителей. Сюжет его поэмы основан на историческом факте; в ней рисуется восстание араукан, которые не только дали отпор испанцам, но и навязали им затяжную, тяжелую войну. Ища ответа на вопрос о причинах длительных неудач испанского отряда, гуманист и ученый Эрсилья приходит к выводу, что индейцы защищали свою свободу и что их борьба была справедливой. Поэт отдает должное личной храбрости своих соотечественников, братьев по религии и по оружию, но он полон восхищения мужеством, мудростью и человечностью индейцев, которые становятся истинными героями его поэмы (потому она и названа «Арауканой»), Пусть в поэме есть элементы условности и стилизации, пусть чилийские индейцы нередко выглядят в ней как древние греки, как троянцы, рассуждающие о спасении родного города; поразительно, что европеец, сын кровавой и жестокой эпохи первоначального капиталистического накопления, отдал дань уважения и сочувствия индейским народам, погибавшим в неравной борьбе с колонизаторами.

К лучшим образцам испанской ренессансной лирики близки сонеты великого португальского поэта Луиса Камоэнса, отмеченные высоким мастерством и страстным трагическим мироощущением. По новому для иберийской поэзии сложному психологизму и глубине мысли сонеты Камоэнса напоминают сонеты Шекспира.

В поэме «Лузиады» — литературном памятнике мирового значения — Камоэнс создал истинный эпос Ренессанса. Это произведение задумано как национальная героическая поэма в духе «Одиссеи» или «Энеиды», которая прославила бы португальцев — потомков легендарного Луза, лузитан (как называли их римляне). «Лузиада» повествует о морском походе одного из «великих капитанов» той эпохи, Васко да Гамы, проложившего путь в Ост-Индию вокруг южных берегов Африки, и о первом проникновении португальцев в эту страну. Небывало яркие описания чужой природы, то ласкового, то беспощадного моря со смерчами и бурями, сказочного Каликута и тропических островов, восточного базара, экзотических одежд и обычаев туземцев Камоэнс почерпнул из своих личных впечатлений: опальный придворный, потом каторжник, наемный солдат, он долго служил в португальских войсках, оперировавших за океаном, и делил ратные труды и опасности с простыми людьми своей страны. И хотя сюжет поэмы окружен мифологической рамкой и олимпийские боги участвуют в действии, как у Гомера, помогая или чиня препятствия Васко да Гаме и его храбрым спутникам (Венера — союзница славного португальца, а Вакх — его противник), страницы ее дышат жизненностью. Неразрывная связь с реальной действительностью, с народом, стоящим у парусов, весел и пушек и встречающим шквалы и копья своей грудью, сообщили поэме Камоэнса достоверность поэтического документа, бессмертие пережитого, чего не было ни у Ариосто, ни у Тассо, при всем блеске их поэтического гения. «Лузиада» — подлинное порождение эпохи великих географических открытий; в мировой литературе нет памятников, которые с такой силой зафиксировали бы ее дух.

Итак, от Данте до Бена Джонсона и Лопе де Вега, от зари XIV до середины XVII века — вот пределы, в которые укладывается развитие культуры Возрождения и его поэзия.

Все последующие времена черпали из сокровищницы этой поэзии. К своим провозвестникам — поэтам XVI века восходит французский классицизм; Джон Мильтон — крупнейший английский поэт XVII столетия — опирался на многоязычное наследие ренессансной поэзии; немецкая литература XVII века, вырабатывая стойкость и мужество перед лицом испытаний Тридцатилетней войны, нашла поддержку в поэтическом наследии предыдущего столетия, а в конце XVIII века Гете и Шиллер обратились к эпохе Возрождения, создавая бунтарские титанические образы Карла Моора и Фауста. Когда Вольтер в середине XVIII века предпринял попытку оживления героического эпоса в поэме «Генриада», он в предисловии назвал Ариосто и Тассо, Камоэнса и Эрсилью как своих предшественников в этом жанре наряду с Гомером и Вергилием. Еще больше обязана шутливой эпической поэме итальянского Возрождения Вольтерова «Орлеанская девственница».

Романтики в любой литературе Западной Европы были продолжателями и учениками мастеров эпохи Возрождения. Ее полнокровное, человечное искусство служило образцом для многочисленных прогрессивных поэтов XX века. Художник социалистического реализма, Иоганнес Р. Бехер нашел нужным в свои исследования о современной литературе включить «Малое учение о сонете» — этюд, содержащий внимательный анализ шести языковых аспектов сонета: французского, немецкого, английского, итальянского, португальского и испанского.

Данте, Шекспир, Лопе де Вега, Сервантес, изданные на многих языках народов СССР, стали не просто нашими современниками, но и нашими соратниками. Как и картины художников Возрождения, драматургия, песни и стихи ренессансных поэтов вошли в культурный обиход советского человека.

Один из титанов Возрождения — Джордано Бруно — назвал свою книгу: «Диалог о героическом энтузиазме». Такое название очень точно определяет духовную атмосферу Возрождения, запечатленную в поэзии XIV — XVI веков. Эта поэзия раскрыла красоту человека, богатство его внутренней жизни и неисчислимое разнообразие его ощущений, показала великолепие земного мира, провозгласила право человека на земное счастье. Литература Возрождения подняла призвание поэта до высокой миссии служения человечеству.

Колумб открыл путь к новому континенту. Континент чувств и мыслей, найденный поэтами Возрождения, был не меньшим открытием.

Р. Самарин

ИТАЛИЯ

ЛУИДЖИ ПУЛЬЧИ[34]

Большой Моргант

Отрывки

Перевод С. Шервинского

* * *

• «Другой еды запросишь поневоле:
• Мы к доброму столу привыкли, дядя!
• Не видишь, ростом он каков, тем боле?
• Червя не заморишь, с крупинкой сладя».
• Хозяин им: «Дать желудей вам, что ли?
• Чего я вам добуду на ночь глядя?»
• И начал изъясняться горделиво,
• Так что Моргант сидел нетерпеливо.

• Он колокольным языком ударил
• Его разок-другой. Тот в крик, — не шутка!
• Маргутт же молвил: «Надо, чтоб обшарил
• Я сам весь этот дом, — одна минутка…
• Ты б нам, хозяин, буйвола зажарил,
• Во двор, я вижу, входит он. А ну-тка,
• Раздуй очаг; едва моргнем, ты слушай.
• Ну, угощай нас буйволовьей тушей».

• Тот в страхе вздул огонь, боясь ответа.
• Маргутт схватил одну из перекладин.
• Хозяин заворчал. Маргутт на это:
• «А вижу я, ты до побоев жаден.
• Что ж класть в огонь для этого предмета?
• Не ручку ж от лопаты? То-то складен!
• Позволь уж мне распорядиться пиром».
• На этом буйвол был изжарен с миром.

• Не думайте, что зверя свежевали:
• Он брюхо лишь вспорол у туши дюжей.
• Как будто в доме все его уж знали, —
• Приказывал, кричал, серчал к тому же.
• Вот доску длинную нашел он в зале
• И приспособил вмиг ее снаружи,
• Стол мясом загрузил, вином и хлебом:
• Моргант мог уместиться лишь под небом.

• Был буйвол съеден весь на этом пире,
• Вин выпита немалая толика,
• Исчез весь хлеб — четверика четыре,
• Маргутт позвал хозяина: «Скажи-ка,
• Подумал ты о фруктах и о сыре?
• Ведь это скушать — дело не велико.
• Все волоки, что спрятано по дырам!»
• Послушайте ж, как было дело с сыром.

• Хозяин отыскал круг сыра где-то,
• Примерно форму шестифунтовую;
• Да яблок вынес, благо было лето,
• Корзиночку, и то полупустую.
• Маргутт, как только оглядел все это,
• Сказал: «Видали бестию такую?
• Язык взять колокольный вновь придется,
• Коль иначе обеда не найдется.

• Пить по глоточкам при его ли росте?
• Пока я возвращусь, ты без обману
• Кати нам бочки, раз пришли мы в гости, —
• Чтобы вина достало великану,
• Иль он тебе пересчитает кости!
• Я, как мышонок, всюду шарить стану,
• И если что найду про нашу долю,
• Увидишь, принесу ль припасов вволю!»

• Тут начал рыскать по дому повсюду
• Маргутт: все сундуки в дому калечит,
• Бьет и ломает утварь всю, посуду, —
• Что ни разыщет, то и изувечит;
• Последнюю кастрюлю валит в груду;
• И сыр и фрукты — всё наружу мечет.
• Морганту приволок мешок громадный.
• Все исчезает снова в глотке жадной.

• Хозяин, слуги — все дрожат до пота,
• Хоть и усердствуют служить прилично.
• Хозяин тут подумал: неохота
• Молодчиков таких кормить вторично.
• Заплатят нам, когда дойдет до счета,
• Своим пестом, — бери деньгой наличной.
• А съели столько, что за месяц времени
• Не проглотить и целому бы племени.

• Моргант, когда наелись, и помногу,
• Хозяину сказал: «Пойди проспаться!
• А завтра, как обычно, в путь-дорогу
• Отправимся, — так надо сосчитаться.
• Не обочтем тебя, оставь тревогу,
• Сумеем все довольными остаться».
• Хозяин же возьми да и ответь им,
• Что эту ночь сочтет — тысячелетьем.

* * *

• Взбухает море, волны то и дело
• Сшибаются над палубой, — не так ли
• В бой сходятся бойцы! — уж закипела
• На досках пена, паруса размякли,
• А дряхлый кузов буря так раздела,
• Что из пазов уж видны клочья пакли.
• Меж тем Моргант, усевшись возле носа,
• Выкачивает с помощью насоса.

• Бегут, спешат, пока не раскололось
• Суденышко в столь бурном урагане.
• И с качкою и с ветром так боролось,
• Что ноги не держали; христиане
• Взывать к святому Эрмо стали в голос,
• Чтоб он послал затишье в океане,
• Но не кивнул им ни святой, ни дьявол, —
• А мачты ствол уже в пучине плавал.

• — Макон! — кричит Широкко. — Помоги нам! —
• Он мачту приспособил запасную
• И дал опять надуться парусинам,
• К ней подвязав квадратину льняную.
• Вдруг новый шквал промчался по пучинам
• И руль сорвал и кинул в хлябь морскую.
• Несчастный рулевой свой пост покинул:
• И охнуть не успел, как в море сгинул.

• Квадратину льняную оборвало,
• Все вихрь поразметал в своем напоре.
• И от бизани тоже толку мало,
• Хоть спущена была. А тут, на горе,
• С кормы нежданно хлынули два вала,
• И палубу опять покрыло море,
• И кормчий сам давал свистки напрасно, —
• Бывает так всегда, когда опасно.

• Ужасен был простора вид кипучий,
• Громады волн вставали вдруг горою,
• Не разберешь, то воды или тучи.
• Подкидывало судно над волною
• Так, что и нос терялся в пенной круче,
• Так встряхивало судно, что порою
• Вот-вот казалось — скрепы разомкнутся;
• И скрип и стон, смешавшись, раздаются, —

• Так стонет плоть больная, жить не рада.
• Ревет все пуще море. Вот дельфины,
• Как на лугу пасущееся стадо,
• Из бурных волн показывают спины…
• Моргант все черпал, хоть не до упада, —
• Что ветр и гром для дюжего детины!
• Не сдастся морю — видывал он виды! —
• И от небес не ожидал обиды.

• Тут на колени встал Роланд. Рыдали
• Ринальдо с Оливьером, в страхе оба.
• Обеты Вельо с Ричардетто дали
• Дойти босыми до господня гроба,
• Коль пощадит их буря, — да едва ли!
• Уж им могилы виделась утроба.
• И впрямь в пучине сгинуть не пришлось бы!
• Тогда к чему моленья все и просьбы?

• Широкко слышит: «Пресвятая дева!» —
• И примечает сложенные руки.
• И рвется брань мерзейшая из зева:
• — Христомоляне!.. Знаю я их штуки.
• Поверь мне, грек, не избежать нам гнева
• Небесного, пока здесь эти суки.
• Макон послал нам бедствие такое,
• Чтоб вразумить невежество людское.

• Не спрашивай, как при таком бесчестье
• В ноздре Ринальдо разом засвербило.
• — Стой! — закричал он, — бестия из бестий!
• Узнаем, чья возьмет: Христова сила
• Иль Магометка с Аполлошкой вместе?
• Тебя немало по волнам носило,
• Так и ныряй по доброй воле, либо
• Спихну тебя — и угощайся, рыба!

• Широкко говорит: — Я здесь по праву
• Хозяин. — А Моргант — Ринальдо: — Что же
• Над ветром ты не учинишь расправу?
• Сам дурня сброшу, коль тебе негоже. —
• Ринальдо тут же дурню дал на славу
• В лоб два щелчка, чтоб тот не лез из кожи, —
• И с головой его покрыло море.
• Смирились волны и утихли вскоре.

• Тут моряки раскрыли рот широко,
• В лицо Ринальдо и взглянуть робея.
• И, словно бы послушавшись урока,
• Поторопилось море стать добрее.
• Моргант же вмиг пристроился у фока
• И руки распростер, как будто реи.
• Он словно столб торчал под небесами,
• С тугими управляясь парусами.

• Грек поспешает к носу, видя это,
• И смех все пуще разбирает грека:
• Ни одного нет нужного предмета,
• Взамен всего он видит — человека.
• — Вот чудеса! Изъездил я полсвета,
• Подобного ж не видывал от века. —
• Роланд смеется: — Этому созданью
• Легко быть разом фоком и бизанью!

• Где сам Моргант, там отложи тревогу.
• Он с парусом так ловко управлялся
• (К тому же ветер подавал подмогу),
• Так направленья верно он держался,
• Хоть отдыхал порою понемногу,
• Что наконец и берег показался,
• И в порт они приплыли безопасный
• С попутным ветром, при погоде ясной.

• Но знают все: завистлив Рок и жаден.
• Пока Моргант за всех один трудился,
• Нежданно кит, одна из тех громадин,
• Что губят корабли, в волнах явился,
• Свирепый, подплывал — будь он неладен! —
• И на хребет поднять уж судно тщился, —
• И затонула б хилая посуда,
• Когда б Моргант не обезвредил чуда.

• — Кита ничто отсюда не прогонит,
• В него мы понапрасну ядра мечем, —
• Вступился грек, — что ж делать, судно тонет,
• Своей беде уже помочь нам нечем. —
• Вдруг судно кит как двинет, как наклонит!
• Не справиться тут силам человечьим,
• И с гибелью уж не было бы сладу,
• Когда б Моргант не оседлал громаду.

• Теперь, когда Моргант почти до порта
• Доправил всех дорогой не окольной,
• — Сам не умру, — сказал, — какого черта!
• Да и корабль спасу, я — сердобольный! —
• Тем временем Ринальдо из-за борта
• Ему язык просунул колокольный.
• И стал Моргант башку дубасить зверя,
• И раскроил, как циркулем отмеря.

Маркантонио Раймонди (ок. 1480–1534).

Поэзия. По композиции Рафаэля (1510–1515). Резец.

АНДЖЕЛО ПОЛИЦИАНО[45]

Стансы на турнир

Отрывок

Перевод Евг. Солоновича

• Уже Зефир от зимнего покрова
• Очистил склоны и вершины гор,
• И ласточка под сень гнезда родного
• Уже вернулась, и зеленый бор
• Поутру пеньем оглашался снова,
• И умножало эхо птичий хор,
• И мудрая пчела, едва светало,
• За сладкою добычей вылетала.

• Отважный Юлий[46] с первым светом дня,
• Когда сова спешит вернуться в нору,
• Велел взнуздать горячего коня
• И поскакал с избранниками к бору,
• Что спал вдали, охотников маня.
• Псари искусно сдерживали свору;
• Еще молчали звонкие рога,
• И зверь не знал о близости врага.

• Но вот уже ватагой удалою
• Обхвачен лес — и тварям не до сна.
• Проходы сетью забраны густою,
• Легавых дразнит запахов волна:
• Дай волю им — они помчат стрелою.
• Все громче шум: сменилась тишина
• Визгливым лаем, ржаньем, свистом, стуком,
• И звук рогов нестройным вторит звукам.

• С подобным шумом Зевс на землю шлет
• Огонь сквозь тучи, скрывшие светило;
• С подобным грохотом лавина вод
• Обрушивается с порогов Нила;
• Так, яростно взревев, кровавый счет
• Труба Мегеры тевкрам предъявила.
• Иные твари мечутся в кустах,
• Иных поджать хвосты принудил страх.

• Охотники — кто сети наблюдает,
• Кто в узком месте стал, где нет сетей;
• Иной уже собак со свор спускает,
• Иной решил, что не спешить — мудрей;
• Кто поле на коне пересекает,
• Кто с пикою, кто с луком ждет зверей,
• Кто, осторожность проявив и сметку,
• На дереве высоком сел на ветку.

• Проснувшись, вепрь свирепые клыки
• В овраге точит для смертельной схватки;
• Олени мчатся полем взапуски;
• Лиса забыла хитрые повадки,
• И, от собак спасаясь, русаки
• Бегут куда попало без оглядки.
• Коварный волк, петляя меж древес,
• Защиты ищет, углубляясь в лес.

• Но много ль смысла в этой перемене?
• Легавым ноздри чуткие даны;
• Борзых трепещут быстрые олени,
• Сетей и меделянок — кабаны.
• Коня направив под густые сени
• (Его коню и шпоры не нужны),
• Летит по лесу Юлий вездесущий,
• Погибель зверю дикому несущий.

• Кентавры так охотятся в лесах
• Пелийских,[47] не однажды глаз проверя
• И на медведях, и на грозных львах,
• И чем бесстрашней зверь, тем больший зверя
• Охватывает перед ними страх,
• И тварь бежит, в спасенье тщетно веря:
• Сквозь бор кентавры мчатся напролом,
• Валя деревья на пути своем.

• О, как великолепен Юлий, мчащий
• Сквозь лес непроходимый напрямик,
• Чтоб зверь, сокрытый непроглядной чащей,
• Не ведал передышки ни на миг.
• Власы в пыли. Прекрасен взор горящий.
• Увенчан ветвью вдохновенный лик.
• Амур недаром выбрал час охоты,
• Чтоб с юношей свести предерзким счеты.

• И вот он создал лань под стать живой
• Из воздуха искусными руками,
• Сверкающую снежной белизной,
• С высоким лбом, с ветвистыми рогами.
• Заворожен красавицей лесной,
• Едва она перед его очами
• Возникла, Юлий бросился за ней,
• Оставив для нее других зверей.

• Его стрела за тварью быстроногой
• Не угналась — и всадник меч схватил
• И, словно лес широкой был дорогой,
• Быстрей, чем прежде, скакуна пустил,
• Не сомневаясь, что еще немного —
• И загнанная лань падет без сил.
• Он в мыслях меч уже в нее вонзает,
• Однако жертва снова ускользает.

• Чем дольше он за призраком спешит,
• К нему прикован вожделенным взглядом,
• Тем больше неудачею убит,
• Когда казалось, что удача рядом.
• В стигийских водах так Тантал стоит,[48]
• Нависшим над рекой любуясь садом,
• Но пить захочет — нет как нет воды,
• Захочет подкрепиться — где плоды?

• Уже давно, боясь отстать от лани,
• Не слышит Юлий голосов вокруг.
• Он чувствует, что конь уже на грани
• Бессилия. Но поредели вдруг
• Деревья, место уступив поляне:
• Охотник въехал на цветущий луг,
• И там — под легкой тканью покрывала —
• Увидел нимфу; тварь тотчас пропала.

• Пропала тварь, но что ему она
• Теперь, когда, пленен другим виденьем,
• Он останавливает скакуна,
• Поводья резким натянув движеньем.
• Он очарован. Грудь его полна
• Досель ему неведомым волненьем:
• Таких очей прекрасных до сих пор
• И стана стройного не видел взор.

• Должно быть, так взбешенная тигрица,
• Когда охотник из норы тигрят
• Унес, за ним гирканской чащей мчится,
• Не зная на своем пути преград,
• И вдруг несчастной тень ее помнится
• Дрожащей тенью унесенных чад,
• И остановится она над нею,
• Тем самым бегство облегчив злодею.

• В глазах прекрасной нимфы Купидон,
• Алкая мести, прятался недаром:
• Ему на жертву Юлий обречен,
• Когда стрелу, сверкающую жаром,
• На тетиву кладет злорадно он,
• Чтоб Юлия сразить одним ударом.
• И до того, как воздух рассекла,
• Пронзила сердце юное стрела.

• Неузнаваем Юлий. Что с ним стало!
• Какой нежданно в нем разлился пыл!
• Как сердце юное затрепетало!
• Холодный пот на теле проступил.
• Когда б он знал, что это лишь начало!
• Глаза глазами не имея сил
• Покинуть, он не ведает, несчастный,
• Кого скрывает взгляд ее прекрасный.

• Не ведает, что бог любови там,
• Грозя его покою, затаился.
• Он связан по рукам и по ногам,
• Не ведая, что с волею простился.
• Окончена охота: Юлий сам
• В сетях прелестной нимфы очутился,
• И, видя в ней подобье божества,
• Восторженные ищет он слова.

• Она бела и в белое одета;
• Убор на ней цветами и травой
• Расписан; кудри золотого цвета
• Чело венчают робкою волной.
• Улыбка леса — добрая примета:
• Никто, ничто ей не грозит бедой.
• В ней кротость величавая царицы,
• Но гром затихнет, вскинь она ресницы.

• Спокойным очи светятся огнем,
• Где факелы свои Амур скрывает,
• И все покоем полнится кругом,
• К чему она глаза ни обращает.
• Лицо небесным дышит торжеством,
• И дуновенье каждое смолкает
• При звуке неземном ее речей,
• И птицы словно подпевают ей.

• Возьми она сейчас кифару в руки —
• И станет новой Талией она,
• Возьми копье — Минервой, а при луке
• Диане бы она была равна.
• Ей не навяжет Гнев своей науки,
• И Спесь бежит ее, посрамлена.
• Изящество с нее очей не сводит,
• И Красота в пример ее приводит.

• С красавицею неразлучна Честь,
• Которой сердце каждого пленится;
• Воистину у Благородства есть
• Все основанья спутницей гордиться,
• Чьей красотою любоваться — честь,
• Какой ничтожным душам не добиться.
• Амур неволе обрекает всех,
• Кто слышит речь ее и звонкий смех.

• На радостной траве она сидела,
• Плетя венок из всех земных цветов,
• Которые найти вокруг сумела,
• Которыми пестрел ее покров.
• Но вот на Юлия она воздела
• Глаза, не сразу ужас поборов,
• И, встав, цветы на лоне удержала
• Тем, что рукою их к себе прижала.

• Еще немного — и она уйдет,
• Ступая по траве неторопливо,
• И юношу страшит ее уход,
• И, чувствуя, что станет сиротливо
• В его душе, вкусившей сладкий гнет,
• Он жаждет удержать лесное диво
• И, трепеща всем телом и горя,
• Взывает к уходящей, говоря:

• «Моим глазам представшая нежданно,
• Будь нимфа ты или богиня будь
• (Коль ты богиня, ты моя Диана,
• Коль смертная, не бойся обмануть
• Мои предположенья), как мне странно,
• Что мог я заслужить хоть чем-нибудь
• Блаженство лицезреть такое чудо!
• Откуда это счастье мне? Откуда?»

• Оборотясь к нему, она в ответ
• Улыбкой лик прекрасный озарила,
• И мог бы горы этот райский свет
• Раздвинуть и остановить светило.
• И голос был таким теплом согрет,
• Когда она жемчужины открыла
• Среди фиалок, что в любовный плен
• Мог заключить бы и самих сирен:

• «Над Арно грежу о морской лазури я;
• Ни алтарей, ни жертв не стою я.
• Мне домом ваша сделалась Этрурия,
• Где ноша факел свадебный моя,
• Тогда как мой родимый дом — Лигурия,
• Пустынный брег, суровые края,
• Где яростный Нептун рычит под скалами,
• Вотще грозя им страшными обвалами.

• Покой и тень сюда меня влекут,
• Безлюдное мне любо место это —
• Моих раздумий сладостный приют,
• Моих прогулок одиноких мета.
• Тут мурава, цветы, прохлада тут,
• Здесь счастлива бывает Симонетта[49],
• Одна в тени над свежею струей
• И в окруженье юных нимф порой.

• В досужий день, когда себя трудами
• Обременять не подобает нам,
• Меня увидеть можно в божьем храме —
• На этот раз в числе нарядных дам.
• Пленен моими нежными красами,
• Ты их природы не постигнешь сам.
• Не мучайся, душа непосвященная:
• Из одного с Венерой вышла лона я.

• Однако под уклон уже скользят
• Колеса солнца, тени удлиняя,
• Уже звенит мелодия цикад,
• Уже крестьяне, поле покидая,
• Бредут в село, а женщины спешат
• Собрать на стол, кормильцев ожидая.
• Не огорчайся, я должна идти,
• А ты к своим коня повороти».

• И небеса над нею просветлели
• При новом свете благостных очес,
• Когда она пошла на самом деле
• Через поляну под шатер древес.
• И птицы хором жалобным запели,
• И застонал объятый скорбью лес,
• А мурава под легкою стопою
• Пунцовой стала, белой, голубою.

• Что делать? Юлий за своей звездой
• Последовать готов, но не решается.
• Кровь из горячей стала ледяной,
• И лютый холод к сердцу подбирается.
• И ей, что отняла его покой,
• Он смотрит вслед и втайне восхищается
• Небесной поступью, которой в лад
• Шуршит, колеблясь, ангельский наряд.

• Амур воздал несчастному сторицей.
• Как бьется сердце! Юлий оглушен,
• И, как поля в росе перед денницей,
• В слезах печали предается он.
• Еще недавно был он вольной птицей.
• Не может быть! Ужели он влюблен?
• Амур последовать за нею манит,
• Но Робость прочь неумолимо тянет.

• О Юлий, где язвительная страсть,
• С какой, удары нанося умело,
• Над любящими ты глумился всласть?
• Ты больше не охотишься? В чем дело?
• Ты над желаньями своими власть
• Утратил — сердцем дама завладела.
• Амур врасплох несчастного застал:
• Смотри, каким ты был, каким ты стал.

• Ты был охотой поглощен, доколе
• Ты сам не оказался в западне,
• Ты был свободен — и лишился воли,
• Прекрасной сердце уступив жене.
• Ты обречен Амуром новой доле,
• Еще не осознав того вполне:
• Какие мы ему ни ставь препоны,
• Судьбе диктует он свои законы.

Неизвестный итальянский гравер начала XVI в.

Фортуна. Резец

Сказание об Орфее

Отрывок

Перевод С. Шервинского

Пастух

(возвещает Орфею о смерти Евридики)

• Жестокой вестью встречу я Орфея,
• Что нимфа та прекрасная скончалась.
• Она бежала прочь от Аристея,
• И в миг, когда к потоку приближалась,
• В пяту впилась ей жалом, не жалея,
• Змея, которая в цветах скрывалась.
• И сильно так и остро было жало,
• Что сразу жизнь и бег ее прервало.

Орфей

(сокрушается о смерти Евридики)

• О, безутешная, заплачем, лира!
• Иную песнь теперь нам петь приспело.
• Кружитесь, небеса, вкруг оси мира,
• Услышав нас, замолкни, Филомела!
• О, небо! О, земля! Ужели сиро
• В тоске влачить измученное тело?
• Краса моя, о жизнь, о Евридика,
• Как жить мне, твоего не видя лика?
• К воротам Тартара моя дорога:
• Узнать, туда проникло ль сожаленье?
• Судьбу смягчат ли у его порога
• И слезные стихи, и струн моленья?
• Быть может, смерть преклонит слух не строго.
• Ведь пеньем я уже сдвигал каменья.
• Олень и тигр, внимая мне, сближались.
• И шли леса, и реки обращались.

Орфей

(с пением подходит к Аиду)

• Увы! Увы! О, пожалейте в горе
• Любовника, юдолей адских тени!
• Вождя единого я зрел в Аморе,
• И он меня домчал до сих селений.
• О Цербер, укроти свой гнев! Ты вскоре
• Мои услышишь жалобы и пени,
• И не один, услышав, надо мною
• Заплачешь ты, — но с адскою толпою.

• О Фурии, напрасно вы рычали,
• Напрасно змеи корчились лихие.
• Когда б вы знали все мои печали,
• Вы разделили б жалобы глухие.
• Несчастного задержите ль вначале,
• Кому враги и небо и стихии?
• Иду просить я милости у смерти.
• Откройте двери. Страннику поверьте.

Плутон

(полный удивленья, говорит так)

• Откуда звук столь сладостного звона?
• Кто ад смутил кифарой изощренной?
• Вот: колесо недвижно Иксиона,
• Сизиф сидит, на камень свой склоненный,
• И к Танталу не льнут струи затона,
• Белиды стали с урною бездонной,
• Внимателен и Цербер трехголовый,
• И Фурии смягчили гнев суровый.

Минос к Плутону

• Тот, кто идет, противен воле Рока:
• Не место здесь телам, не знавшим тленья.
• Быть может, умысел тая глубоко,
• Твоей он власти ищет низверженья.
• Все, кто сюда, Плутон, входил до срока,
• Как этот, — в темные твои владенья,
• Встречали здесь возмездье роковое.
• Будь осторожен: он замыслил злое.

Орфей

(коленопреклоненный, говорит)

• О всемогущий тех краев властитель,
• Что лишены навек земного света,
• Куда спускается вселенной житель
• И все, что солнцем на земле согрето, —
• Сказать тоски причину разрешите ль?
• Вослед Амору шла дорога эта.
• Не цепью Цербера вязать железной, —
• Я только шел вослед своей любезной.

• Змея, рожденная между цветами,
• Меня и милой и души лишила.
• Я дни влачу, подавленный скорбями,
• Сразить тоску моя не может сила.
• Но коль любви прославленной меж вами
• Воспоминанье время не затмило,
• Коль прежний жар еще в душе храните, —
• Мне Евридику милую верните!

• Пред вами вещи разнствуют в немногом,
• И в ваш предел все смертные стекутся,
• Всё, что луна своим обходит рогом,
• Предметы все во мрак ваш повлекутся.
• Кто доле ходит по земным дорогам,
• Кто менее, — но все сюда сойдутся,
• В предел последний жизни быстротечной, —
• И нами впредь владычествуйте вечно.

• Так, будет нимфа пусть моя меж вами,
• Когда ей смерть сама пошлет природа.
• Иль сочный грозд под нежными листами
• Обрежет серп жестокий садовода?
• О, кто поля усеет семенами
• И ждать не станет позднего их всхода?
• С души моей тоски сложите бремя.
• О, возвращенье будет лишь на время!

• Во имя вод, которыми покрылось
• Стигийское болото Ахеронта,
• И хаоса, откуда все родилось,
• И бурности звенящей Флегетонта,
• И яблока, которым ты пленилась,
• Как нашего лишилась горизонта!
• Коль мне откажешь ты, к земной отчизне
• Не возвращусь я, здесь лишусь я жизни.

Прозерпина

(Плутону говорит так)

• О сладостный супруг мой, я не знала,
• Что жалость проникает к сей равнине.
• Но вот наш двор она завоевала,
• Мое лишь ею сердце полно ныне.
• Со страждущими вместе застонала
• И Смерть сама о горестной кончине.
• Изменят пусть суровые законы
• Любовь, и песнь, и праведные стоны.

Плутон

(отвечает Орфею и говорит так)

• Тебе верну ее, но по условью
• Вослед тебе выходит пусть из Ада.
• А ты до выхода, горя любовью,
• Не обращай на Евридику взгляда.
• Итак, Орфей, предайся хладнокровью,
• Чтоб не исчезла вновь твоя награда, —
• Все ж счастлив я, что сладостная лира
• Смягчила скиптр отверженного мира.

«Во времена былые мореход…»

Перевод Евг. Солоновича

• Во времена былые мореход
• Из-за сирен не доплывал до суши.
• Ипполита не хуже их поет,
• Влюбленные воспламеняя души.
• Когда, завороженный с первых нот,
• Я внемлю ей, печаль моя все глуше:
• Я песней ранен, песней исцелен,
• От песни пал и песней воскрешен.

«Раз, утром, девушки, я шла, гуляя…»

Перевод С. Шервинского

• Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,
• Роскошным садом, в середине мая.
• Фиалок, лилий много на полянах
• Цвело, да и других цветов немало,
• Лазурных, бледных, снежных и багряных.
• Я, руку протянув, срывать их стала.
• Для золотых волос убор сплетала —
• Прядь вольную сдержать венком желая.
• Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,
• Роскошным садом, в середине мая.
• Уже успела много их нарвать я,
• Но увидала разных роз собранье
• И побежала к ним — наполнить платье.
• Так сладко было их благоуханье,
• Что в сердце вкралось новое желанье,
• Страсть нежная и радость неземная.
• Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,
• Роскошным садом, в середине мая.
• Разобрала их все поодиночке, —
• Не скажешь словом, как прекрасны были:
• Те вылупились только что из почки,
• Те блекли, те цветы едва раскрыли.
• Амор сказал: срывай их в полной силе,
• Пока еще не сникли, увядая.
• Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,
• Роскошным садом, в середине мая.
• Едва лишь роза лепестки раскроет,
• Пока она прекрасна и приятна,
• Ее ввивать нам в плетеницы стоит —
• Не то краса исчезнет безвозвратно.
• Так, девушки: доколе ароматна,
• Прекрасную срывайте розу мая.
• Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,
• Роскошным садом, в середине мая.

«Нежных фиалок цветы, возлюбленной милый подарок…»*[50]

Перевод С. Ошерова

• Нежных фиалок цветы, возлюбленной милый подарок,
• Вы несказанной любви сладкий таите залог!
• Где, о, где вы взошли? Каким небесным нектаром
• Благоуханные вам кудри Зефир окропил?
• Иль на священных лугах вас растила златая Венера?
• Иль в Идалийских лесах пестовал вас Купидон?
• Верю: кифары свои украшают такими цветами
• Музы в краю, где Пермесс воды струит среди роз,
• Ими пряди волос амвросических Оры венчают,
• Юная Грация в них прячет упругую грудь,
• Их плетеницею свив, чело убирает Аврора,
• С вешнего неба лия розовый утренний свет,
• Блещут в садах Гесперид фиалок таких самоцветы,
• Ими же травы пестрят в рощах, где ветры царят,
• Или в лугах, где сонм ликует праведных теней,
• Иль на полях, где растит Флора весенний покров.
• Счастливы вы! Ведь та же рука, которой похищен
• Был я сам у себя, вас, о фиалки, рвала,
• Тонкие вас подносили персты к прекрасному лику,
• Где притаился Амур, мечущий стрелы в меня.
• Может быть, лик госпожи, преисполненный гордой красою,
• Щедро вам уделил прелести долю своей.
• Глянь: фиалка одна пленяет бледностью млечной,
• Глянь: алеет багрец на лепестках у другой.
• От госпожи этот цвет: таким же нежным багрянцем
• Красит ей сладостный стыд млечную щек белизну.
• Как далеко аромат дыханье уст разливает!
• Тонкий тот аромат венчики ваши хранят.
• Счастливы вы! Для меня вы теперь и жизнь и отрада,
• Ветер попутный душе, тихая пристань ее,
• К вам хоть дозволено мне припадать с поцелуем желанным,
• К вам, о фиалки, не раз жадной рукой прикоснусь.
• Досыта вас напою слезами печали, — они же
• Льются живою рекой, щеки и грудь оросив.
• Пейте же слезы мои, которыми томное пламя
• Злобный питает Амур, их исторгая из глаз.
• Вечно живите, цветы, пусть вас никогда не погубит
• Летом — солнце и зной, едкая стужа — зимой.
• Вечно живите, цветы, любви утешенье несчастной,
• Ибо несете душе вы благодатный покой.
• Будете вы неизменно со мной, любимы дотоле,
• Бедного будет доколь мучить краса госпожи,
• Будет снедаема грудь доколе огнем Купидона
• И неразлучны со мной слезы пребудут и скорбь.

«Ты прислал мне вина…»[51]

Перевод С. Ошерова

• Ты прислал мне вина — но вина своего мне хватает.
• Ежели мне угодить хочешь, то жажду пришли!

ТОРКВАТО ТАССО[95]

Перевод Евг. Солоновича

Аминта

Отрывок

Дафна.

• Ужель ты станешь, Сильвия,
• И впредь себя в твои младые годы
• Лишать волшебных радостей Венеры?
• И слова «мама» так и не услышишь
• И не увидишь, как играют дети
• Вокруг тебя? Послушайся совета,
• Оставь, оставь упрямство,
• Одумайся, глупышка.

Сильвия.

• Другие пусть в любви отраду ищут,
• Когда в любви найти ее возможно,
• А я довольна жизнью; лук и стрелы —
• Моя забава, бег за быстрым зверем
• И наконец решительная схватка —
• И он сражен. Покуда звери в зарослях
• И стрелы не перевелись в колчане,
• В забавах я не знаю недостатка.

Дафна.

• Воистину нелепые забавы,
• И если ты довольна этой жизнью,
• То потому, что ты другой не знаешь.
• Так представлялись первобытным людям
• Во времена младенчества вселенной
• Питьем чудесным и чудесной пищей
• Вода и желуди, теперь же это —
• Питье и пропитание животных,
• А люди хлеб и виноград узнали.
• Быть может, если б ты хоть раз вкусила
• И тысячную часть отрад сердечных,
• Которых не узнать, любви не зная,
• Ты б молвила, вздыхая:
• «Напрасно тратит время,
• Кто не живет любовью.
• О, месяцы и годы,
• Как много одиноких
• Ночей и дней без друга
• Я провела впустую,
• Что посвятить обычаю могла бы,
• Который большей сладостью известен!»
• Оставь, оставь упрямство,
• Одумайся, глупышка:
• Спохватишься потом — да будет поздно.

Джорджо Гизи (1520–1582).

Венера и Адонис. Резец

Сильвия.

• Как только я произнесу, вздыхая,
• Твои слова — красивые, не спорю, —
• К своим истокам возвратятся реки,
• Трусливый заяц за борзой припустит,
• А овцы — за волками, и медведи
• Полюбят море, а дельфины — горы.

Дафна.

• Я знаю, до чего упряма юность:
• И я была такой, судьбой похожа
• И ликом на тебя, — светловолосой,
• Как ты, была и с алыми губами,
• И на ланитах пухлых цвел румянец,
• С такой же сочетаясь белизною.
• Мне было в радость (радости у глупых
• Свои) одно: натягивать тенета,
• На ветки клей намазывать, о камень
• Точить копье, отыскивать по следу
• Зверей; когда же на себе случалось
• Мне взгляд подчас почувствовать влюбленный,
• Дикарка, я глаза склоняла долу,
• Полна стыда и гнева; счастье мнилось
• Несчастьем мне, и нравиться другому
• Не нравилось, как будто это было
• Моей виною и моим позором —
• Внушать любовь и возбуждать желанья.
• Но время шло. Чего любовник верный
• Со временем от милой не добьется
• Повиновеньем, вздохами, мольбами?
• Да, я сдалась, — оружьем победитель
• Избрал недаром слезы, и смиренье,
• И скорбный вид, и просьбы о пощаде.
• Открыла тень одной короткой ночи
• Мне то, что долгий свет тысячедневный
• Открыть не властен был бы и поныне.
• Я прокляла тогда свою наивность
• И слепоту и молвила, вздыхая:
• «Вот лук мой, Кинтия, — с меня довольно
• И стрел твоих, и твоего устава».
• Хочу я верить, что и твой Аминта
• В один прекрасный день преодолеет
• Твое упрямство дикое и сердце
• Железное твое смягчит. Быть может,
• Он не пригож? Или тебя не любит?
• Или другим не люб? Или, отвержен
• Тобою, бросился другой в объятья?
• Он Сильвии, быть может, не достоин?
• Достоин: если ты — дитя Кидиппы
• И внучка бога этой славной речки,
• То он Сильвано сын, который сыном
• Был божеству стада пасущих — Пану.
• Когда ты смотришь в зеркало речное,
• Тебе не уступает Амариллис
• Ничуть в красе, но он пренебрегает
• Приманками ее, предпочитая
• Страдать из-за тебя. Ты, видно, хочешь
• (Да не исполнится твое желанье!),
• Чтоб он другой, отчаявшись, прельстился,
• Которая его прельстить бы рада.
• Какими бы глазами посмотрела
• Ты на него тогда? На то, как счастлив
• С другою он и над тобой смеется?

Сильвия.

• Пусть поступает со своей любовью
• Аминта, как захочет. Чьим угодно
• Пусть будет он — моим бы только не был:
• Я не хочу, и он моим не будет,
• А стань моим, его бы я не стала.

Дафна.

• Чем объяснить вражду?

Сильвия.

• Его любовью.

Дафна.

• Любовь добра, а дочь ее жестока?
• Но от ягнят когда рождались кротких
• Тигрицы? Или от вороны — лебедь?
• Ты говоришь неправду.

Сильвия.

• Я любила
• Его, покуда он желал того же,
• Чего и я. Теперь другое дело.

Дафна.

• Ты зла себе желала. Он желает
• Тебе добра, как и себе.

Сильвия.

• Довольно
• Об этом, Дафна.

Дафна.

• Ну и воспитанье!
• Нет и в помине уваженья к старшим.
• Одно скажи: когда б другой влюбился
• В тебя, с другим бы ты была другою?

Сильвия.

• Другою никому меня не сделать
• Из оскорбителей, в которых видишь
• Влюбленных ты, а я — врагов заклятых.

Дафна.

• Выходит, овны овцам
• Враги? Какая глупость!
• Быки враги коровам?
• Выходит, голубице
• Заклятый ворог голубь?
• Выходит, ты расцветом
• Вражды весну считаешь,
• Блаженнейшую пору,
• Которая с улыбкой
• Зовет к любви и счастью
• Природу и животных,
• Мужей и жен? Ужели ты не видишь,
• Как все живое нынче
• Любовью дышит новой,
• Любовью, полной трепетной отрады?
• Не видишь? Полюбуйся
• На голубя, что, сладостно воркуя,
• Целуется с подругой.
• А соловей? Послушай,
• Как он поет на ветке:
• «Люблю, люблю». Узнай, когда не знаешь,
• Что змеи нынче поспешают к милым,
• Простясь на время с ядом;
• Тигрица с тигром рядом,
• И гордый лев влюблен. Лишь ты, дикарка,
• Чья дикость превосходит
• Звериную, любви бежишь упорно.
• Да что там твари — тигры, львы и змеи,
• Когда растения и те умеют
• Любить. Смотри, с какой самозабвенной
• Доверчивостью обнимают лозы
• Своих мужей любимых; сосны сохнут
• По соснам, плачет ивушка по иве,
• Бук любит бук, и ясень любит ясень,
• А пиния по пинии вздыхает.
• И этот дуб корявый
• И неприступный с виду, —
• Он тоже знает силу
• Любовного огня; и ты могла бы
• Его услышать вздохи, если б сердце
• Твое любить умело. Или хуже
• Ты хочешь быть растений,
• Не зная наслаждений?
• Оставь, оставь упрямство,
• Одумайся, глупышка.

Сильвия.

• Поверь: как только вздохи
• Услышу я растений,
• Я погружусь в пучину наслаждений.

Освобожденный Иерусалим

Отрывок[96]

• Тут Аладин из Золотых ворот
• Выходит, ратным окруженный строем,
• В надежде, если счастье снизойдет,
• Успеть на помощь славным двум героям.
• Султан с налету на француза жмет,
• Тесня его, потом отходит с боем,
• Ворота запирает за собой.
• Но где Клоринда? Нет ее одной.

• Как раз когда ворота затворяли,
• Ее в толпе ударил Аримон.
• Она — за ним, от города все дале,
• Пылая местью. Паладин сражен.
• А что Аргант? Заметить мог едва ли
• Исчезновение Клоринды он:
• Забрали ночь и ратников громада
• У сердца — память, остроту — у взгляда.

• Покончив с незадачливым бойцом
• И успокоив кровью жажду мщенья,
• Она пришла в себя: враги кругом,
• И неоткуда больше ждать спасенья.
• Однако, убедившись, что ни в ком
• Она не вызывает подозренья,
• Воительница храбрая нашлась,
• Одним из паладинов притворясь.

• Потом, как волк, который схорониться
• В лесу спешит и заметает след,
• Она хотела тайно отделиться
• От христиан, пока порядка нет
• В рядах врагов и не зажглась денница,
• Но тут ее разоблачил Танкред:
• Он Аримона видел смерть воочью
• И за Клориндой ехал, скрытый ночью.

• Танкред не даст убийце ускользнуть,
• Уверен, что принудит мужа к бою.
• Она к другим воротам держит путь,
• Священной осененная горою,
• Но склон не успевает обогнуть,
• Оружья звон услыша за спиною,
• И в ночь кричит: «Ты с чем спешишь, гонец?»
• В ответ: «С мечом. Теперь тебе конец».

• «Ты ищешь смерти, — дева молвит смело, —
• И ты ее получишь от меня».
• Затем что с пешим всаднику не дело
• Сражаться, паладин сошел с коня.
• Мечи скрестились, битва закипела,
• Сверкают взоры, полные огня.
• Враги сошлись, напоминая оба
• Быков, которых ослепила злоба.

• Достойны ярких солнечных лучей
• И зрителя отвага их и сила.
• О ночь, напрасно ты в груди своей
• Сражающихся воинов сокрыла!
• Позволь поведать для грядущих дней
• Подробно обо всем, что дальше было.
• Да увенчает вечной славой их,
• Из мрака вырвав, мой правдивый стих.

• Обоим опасенья незнакомы
• И хитрости. Идет открытый бой.
• Забыты в гневе ложные приемы,
• Искусство отступило перед тьмой.
• Оружие звенит, трещат шеломы,
• И след нога не покидает свой;
• Нога недвижна, только руки ходят,
• И без ошибки цель мечи находят.

• Оплошности, рождая жгучий стыд,
• Подогревают ненависть слепую,
• И каждый покарать врага спешит,
• Минуту приближая роковую.
• За кем удар, который все решит?
• Противники стоят почти вплотную
• И в ход уже пускают сгоряча
• И шлем, и щит, и рукоять меча.

• Трикраты дева паладином сжата
• В объятиях и трижды узы рвет —
• Железные объятья супостата,
• Но не любовника. И вновь черед
• Доходит до остывшего булата,
• И новая струится кровь. Но вот
• Они, измученные долгой схваткой,
• Расходятся для передышки краткой.

• Поодаль на мечи облокотясъ,
• Стоят они и смотрят друг на друга.
• Уже денница в небе занялась,
• И первым светом полнится округа,
• И замечает паладин, гордясь,
• Что больше вражья, чем его, кольчуга
• Обагрена. Безумцы! Каждый раз
• Чуть повезет — и все ликует в нас.

• Какое ждет тебя, несчастный, горе,
• Не знаешь ты. Тебя повергнет в дрожь
• Триумф желанный, и (коль скоро в споре
• Жестоком смерти сам не обретешь)
• Ты в покаянье слез горючих море
• За кровь, тобой пролитую, прольешь.
• Но вот окрепла, отдохнув, десница.
• Танкред к врагу дерзает обратиться:

• «Молчанью наша честная борьба,
• Увы, обречена, и я расстроен.
• Зачем лишила зрителей Судьба
• Наш подвиг ратный, что хвалы достоин?
• Скажи, молю тебя (когда мольба
• Уместна в битве), кто ты, храбрый воин.
• Я вправе знать заранее, кому
• Обязан смертью, если смерть приму».

• Она в ответ: «Я тайны не открою,
• Привычке для тебя не изменю.
• Кто б ни был я, — один перед тобою
• Из тех, что башню предали огню».
• Танкред взбешен: «Меня торопит к бою
• Услышанное. Я тебя казню,
• Предерзкий варвар, за твое признанье
• И в равной мере за твое молчанье».

• И снова гневом полнятся сердца
• Усталые. О, яростная схватка,
• Где силы на исходе у бойца,
• Что лишь в одном не знает недостатка —
• В решимости сражаться до конца!
• Кто победит, по-прежнему загадка.
• Давно бы оба испустили дух,
• Когда бы пламень гнева в них потух.

• Эгейской наподобие стихии,
• Которая, когда стихает Нот
• Иль Аквилон, подолгу штормовые
• Еще валы вздымает и ревет, —
• В сраженье силы истощив былые,
• Без коих быстрый меч уже не тот,
• Враги, начальным движимые жаром,
• Удар обрушивают за ударом.

• Но близится к минуте роковой
• Смертельный спор. Клоринда проиграла:
• Несчастной в грудь он меч вонзает свой,
• Чтоб кровью напоить стальное жало, —
• И ткань покрова с ниткой золотой,
• Что под кольчугой перси облекала,
• Алеет, жаркий впитывая ток.
• Конец. Земля уходит из-под ног.

• Нет прибегать к оружью больше следу,
• Клоринда упадает, вся в крови,
• И с просьбой обращается к Танкреду,
• Шепча слова последние свои.
• В них чувство, одержавшее победу,
• В них дух надежды, веры и любви;
• Пускай была Клоринда мусульманкой,
• Она уйдет из жизни христианкой.

• «Тебя прощаю, друг… и ты прости,
• Не телу, нет, — не знает страха тело.
• За душу помолись и окрести
• Меня. Ты совершишь благое дело».
• Она мольбой, невнятною почти,
• Растрогать сердце витязя сумела,
• И, гнев забыв и тысячи угроз,
• Он плакать хочет и не прячет слез.

• Неподалеку брал ручей начало,
• Пробив журчащей струйкой горный скат.
• Наполнив шлем, Танкреду предстояло
• Угодный богу совершить обряд.
• Он, над врагом склонясь, его забрало
• Приподнимает. О, виденье! Взгляд
• Узнал ее, и задрожали руки.
• Танкред молчит, сердечной полон муки.

• Нет, он не умер, он остался жив,
• Он — на свою беду — собой владеет,
• Надеясь, что, водою окропив,
• Сраженную мечом спасти сумеет.
• Когда над ней, колена преклонив,
• Слова обряда шепчет он, светлеет
• Ее чело, и словно говорит
• Она: «Душе на небо путь открыт».

• Лицо покрыла бледность гробовая,
• Сродни фиалкам посреди лилей,
• И кажется, что небо, сострадая,
• И солнце наклоняются над ней.
• Но вот она к Танкреду, умирая,
• Залогом мира длань взамен речей
• Подъемлет и в неловкой этой позе,
• Как будто бы уснув, почиет в бозе.

• Танкред не сможет никогда понять,
• Как мог собою он владеть дотоле.
• Недолго силы сердцу растерять,
• Державшиеся в нем усильем воли.
• На чувствах, на челе его — печать
• Смертельная от нестерпимой боли.
• В нем все напоминает мертвеца:
• Безмолвие, недвижность, цвет лица.

• Его душа бы следом устремилась
• За благородною ее душой,
• Что в небеса на крыльях возносилась,
• Когда б отряду франков за водой
• Или еще зачем-то не случилось
• Направиться сюда. Они с собой
• Увозят в стан Клоринду и Танкреда,
• Поверженного в прах своей победой.

• По снаряженью вождь издалека
• Узнал Танкреда и через мгновенье,
• Приблизившись, — о, жребия рука! —
• Увидел деву. Он в недоуменье.
• Другой бы приказал наверняка
• Волкам ее оставить на съеденье,
• А он нести, хотя неверной мнит,
• В шатер к Танкреду и ее велит.

• Несущие считают, и напрасно,
• Что паладина жизнь оборвалась.
• И вдруг он застонал, и стало ясно,
• Что не убит, а только ранен князь,
• Тогда как неподвижно и безгласно
• Второе тело. Вот, не торопясь,
• В шатер просторный вносят их обоих,
• Но с тем, чтоб в разных поместить покоях.

• Хлопочут люди верные вокруг,
• И не проходят втуне их старанья.
• Уж рыцарь смутно слышит речи слуг
• И рук целящих видит очертанья.
• Однако то, что ожил он, не вдруг
• Доходит до туманного сознанья.
• Но наконец он свой походный дом
• И слуг узнал и говорит с трудом:

• «Я жив? Дышу? И созерцают очи
• Спокойно этот ненавистный день,
• Что преступление минувшей ночи
• Явил, рассеяв роковую тень?
• И ты, рука, ты не имеешь мочи,
• Тебе, трусливой, шевельнуться лень,
• Затем чтобы казнить меня, злодея, —
• Тебе, сразившей стольких, не жалея?

• Возьми оружье, дабы в грудь вонзить
• И это сердце изрубить на части.
• Ужели ты, привыкшая разить,
• Не хочешь мне помочь в моем несчастье
• Из жалости? Итак, я должен жить
• Примером душу погубившей страсти,
• Любви жестокой горестный пример,
• Бесчестия достойный изувер.

• Я должен жить, и где бы ни носило
• Меня, страданий мне не превозмочь.
• И день и ночь — мне будет все немило:
• В моей ошибке виновата ночь,
• А солнце мне на все глаза открыло;
• И от себя я буду мчаться прочь,
• Себя возненавидя бесконечно,
• И сам к себе прикован буду вечно.

• Но где останки милые лежат?
• Кто мог предать несчастную могиле?
• Едва ли то, что пощадил булат,
• Прожорливые звери пощадили.
• Какою благородной пищей глад
• Безжалостные твари утолили!
• Сначала я, и после хищный зверь!..
• Где, милый прах, искать тебя теперь?

• Я верю, что тебя найти сумею, —
• Сам по себе не можешь ты пропасть.
• Но если хищных тварей не успею
• Опередить, пускай любимой часть
• Меня постигнет. Пусть вослед за нею
• Меня живьем поглотит та же пасть
• И станет мне могилою утроба:
• Отдельного я не желаю гроба».

• Так молвит он и узнает в ответ,
• Что здесь останки бренные. Ужели!
• В потухшем взгляде вспыхивает свет,
• Как будто тучи в небе поредели
• При вспышке молнии. С трудом Танкред
• Подъемлет члены вялые с постели
• И, на увечный припадая бок,
• Влачится к той, кого мечу обрек.

• Когда ее увидел он на ложе,
• Увидел рану страшную в груди
• И бледный лик, на сумерки похожий,
• Танкред едва не рухнул посреди
• Походного жилья. Но для чего же
• Тогда друзья стояли позади?
• «О милые черты, — воскликнул витязь, —
• Что, смерть украсив, смерти не боитесь!

• О милая рука, что мира в знак
• И дружества к убийце простиралась!
• Какими видит вас недавний враг?
• Холодный прах, тобою лишь осталось
• Мне напоследок любоваться. Как?
• Над ней моя десница надругалась,
• А ты дерзаешь, беспощадный взор,
• Убитую разглядывать в упор?

• И горькими не полнишься слезами?
• Так пусть же кровь пример покажет им,
• Пускай прольется!» С этими словами
• Несчастный, жаждой смерти одержим,
• Повязки рвет дрожащими руками,
• И током кровь из ран бежит густым,
• И рыцарь чувств лишается от боли —
• И только тем спасен помимо воли.

• Его кладут в постель и не дают
• Измученной душе покинуть тело.
• О горе князя в несколько минут
• Молва огромный лагерь облетела.
• И вот уже Готфрид печальный тут,
• Друзья в палатку входят то и дело.
• Кто умоляет, кто бранит его, —
• Не помогает князю ничего.

• Мучительны для сердца наставленья
• И ласковые доводы друзей.
• Не так ли рана от прикосновенья
• Смертельная болит еще сильней?
• Но тут, как пастырь, облегчить мученья
• Стремящийся больной овце своей,
• Отшельник Петр берется за Танкреда,
• Как бы его не прерывая бреда:

• «Танкред, себя ты не узнаешь сам.
• Ты оглушен, но кто тому виною!
• Ты слеп, Танкред, но что твоим глазам
• Прозреть мешает! Знай — своей бедою
• Всецело ты обязан Небесам.
• Ты их не видишь? Голос над собою
• Не слышишь грозный, что тебе идти
• И впредь велит по прежнему пути?

• На путь, достойный рыцаря Христова,
• Вернуться призывает он тебя,
• На путь, которым (для пути другого)
• Ты пренебрег, неверную любя.
• За это справедливо и сурово
• Уже наказан ты. Приди в себя:
• В твоих руках твое спасенье ныне.
• Ужели ты не примешь благостыни?

• Не принимаешь? Небу супротив
• Идти дерзаешь, о слепец беспечный?
• Куда спешишь ты, обо всем забыв
• На свете, кроме скорби бесконечной?
• Не видишь ты — перед тобой обрыв?
• Одумайся на грани бездны вечной!
• Ты гибели двойной не избежишь,
• Коль скоро скорбь свою не победишь».

• Отшельник смолк, и страх перед могилой
• В Танкреде жажду смерти заглушил;
• Слова Петра явились тою силой,
• Что придала больному сердцу сил,
• Однако не настолько, чтоб о милой
• Тотчас язык его стенать забыл,
• Которая его печальной речи
• Внимает, может статься, издалече.

• До сумерек и до рассвета к ней
• Вотще взывает рыцарь исступленный;
• Так сиротливый плачет соловей,
• Вернувшись в дом, злодеем разоренный,
• И песней безутешною своей,
• Скорбя о чадах, полнит лес зеленый.
• Но наконец-то паладин, стеня,
• Смежает очи с возвращеньем дня.

• И вот, еще прекрасней, чем живая,
• Она ему является во сне,
• Небесная и вместе с тем земная,
• И паладину молвит в тишине,
• Заботливой рукою осушая
• Ему глаза: «Ты плачешь обо мне?
• Смотри, как я блаженна, как прекрасна.
• Мой друг, ты убиваешься напрасно.

• Такою мне, когда б не ты, не стать:
• Ты у Клоринды отнял ненароком
• Земную жизнь, зато меня предстать
• Достойной сделал перед божьим оком,
• Бессмертным небожителям под стать.
• Я не забуду о тебе, далеком,
• Здесь, где при Солнце вечном сможешь впредь
• Ты красоту Клоринды лицезреть.

• На Небо путь в порыве скорби бренной
• Не закрывай себе в недобрый час.
• Тебя люблю я, как душе блаженной
• Любить возможно одного из вас».
• И вспыхнул пламень — знак любви священной —
• Во взоре Небом озаренных глаз,
• И, принеся Танкреду утешенье,
• В свое сиянье кануло виденье.

• Танкреда к жизни возвращает сон,
• И, пробудившись, он готов лечиться.
• Похоронить останки просит он
• Любезные. Пускай скромна гробница
• И скульптора (таков войны закон)
• Ее украсить не могла десница,
• Но, сколько позволяли времена,
• Надгробья форма камню придана.

• Над головами факелы горели,
• За гробом скорбный двигался поток.
• Нагое древо рядом приглядели
• И меч на нем повесили — залог
• Военных почестей. Едва с постели
• Назавтра паладин подняться смог,
• Щемящего благоговенья полон,
• Один к могиле дорогой пришел он.

• Явясь туда, где дух его живой
• По воле Неба взаперти томился,
• Танкред, недвижный, хладный и немой,
• В надгробье взором безутешным впился.
• Но, наконец исторгнув: «Боже мой!»,
• Горючими слезами он залился.
• «О милый камень, под которым днесь —
• Мой пыл священный, а рыданья — здесь!

• Неправда, ты не смерти пребыванье, —
• Приют останков, для меня живых.
• Я чувствую горячее дыханье
• Любви, которой пламень не затих.
• Прошу тебя, прими мои лобзанья,
• И вздохи, и потоки слез моих
• И передай — мне это не под силу —
• Обретшей в глубине твоей могилу.

• К ее останкам обратившись, взор
• Ее души, по-новому прекрасной,
• Едва ль осудит нас за уговор —
• Плод состраданья и любови страстной.
• Клоринда смерть свою не мне в укор,
• Надеюсь, но руке моей злосчастной
• Вменяет: ей не безразличен тот,
• Кто жил, любя, и кто, любя, умрет.

• О смерти день желанный! Но намного
• Желаннее счастливый день, когда,
• Стоящий подле скорбного чертога,
• Сойду на веки вечные туда.
• Душе к душе откроется дорога,
• И с прахом прах сольется навсегда.
• Исполнится, о чем я грезил прежде, —
• Какое счастье пребывать в надежде!»

«В Любви, в Надежде мнился мне залог…»

• В Любви, в Надежде мнился мне залог
• Все более счастливого удела;
• Весна прошла, надежда оскудела —
• И невозможен новых сил приток.

• И тайный пламень сердца не помог,
• Все кончено, и не поправить дела:
• В отчаянье, не знающем предела,
• Мечтаю смерти преступить порог.

• О Смерть, что приобщаешь нас покою,
• Я дерево с опавшею листвой,
• Которое не оросить слезою.

• Приди же на призыв плачевный мой,
• Приди — и сострадательной рукою
• Глаза мои усталые закрой.

«Порой мадонна жемчуг и рубины…»

• Порой мадонна жемчуг и рубины
• Дарует мне в улыбке неземной
• И, слух склоняя, внемлет ропот мой, —
• И ей к лицу подобье скорбной мины.

• Но, зная горя моего причины,
• Она не знает жалости живой
• К стихам печальным, сколько я ни пой,
• К певцу, что счастья рисовал картины.

• Безжалостен огонь прекрасных глаз, —
• Жестокость состраданьем притворилась,
• Чтоб страсть в душе наивной не прошла.

• Не обольщайтесь, сердца зеркала:
• Нам истина давным-давно открылась.
• Но разве это отрезвило нас?

«Когда ты бьешься над костром, пастух…»

• Когда ты бьешься над костром, пастух,
• А он не хочет заниматься снова,
• Запомни: чтобы он от ветра злого,
• Как только что случилось, не потух,
• Оставь кремень в покое и огниво, —
• От лавра загорится он на диво.
• Но должен я тебя предостеречь:
• Себя недолго и отару сжечь.

«Ее руки, едва от страха жив…»

• Ее руки, едва от страха жив,
• Коснулся я и тут же стал смущенно
• Просить не прогонять меня с балкона
• За мой обидный для нее порыв.

• Мадонна нежно молвила на это:
• «Меня вы оскорбили бесконечно,
• Отдернуть руку поспешив тотчас.
• По мне, вы поступили бессердечно».

• О, сладостность нежданного ответа!
• Когда обидчик верно понял вас,
• Поверьте — в первый и последний раз

• Он вам нанес обиду.
• Однако кто не обижает, тот
• Отмщенья на себя не навлечет.

«На тебя ли я смотрю…»

• На тебя ли я смотрю,
• На мое смотрю светило:
• Всех красавиц ты затмила,
• Лишь тебя боготворю.

• Засмеешься — звонкий смех,
• Словно в небе луч весенний.
• Для меня ты совершенней,
• Для меня ты краше всех.

• Молвишь слово — счастлив я,
• Словно птиц апрельских трели
• В зимних кронах зазвенели,
• Амариллис, боль моя.

«Ни дуновенья; волны…»

• Ни дуновенья; волны
• Смирили в море бег,
• И тише Леты воды сонных рек,
• И не услышать до зари в округе
• Ни зверя, ни пичуги.
• Один лишь я в ночи
• О муках сердца в пустоту кричи.

«Безмолвствуют леса…»

• Безмолвствуют леса,
• И безмятежно море,
• И не гуляют ветры на просторе.
• Высокий свет луны
• Горит во мгле, как символ тишины,
• И негам не случайно
• Мы предаемся тайно:
• Да будут в час любви
• Беззвучными лобзания мои.

«Ровесник солнца, древний бог летучий…»

• Ровесник солнца, древний бог летучий,
• Лежит на всем вокруг твоя печать,
• Тебе дано губить и воскрешать,
• Верша над миром свой полет могучий.

• Со злополучьем и с обидой жгучей
• Мое не в силах сердце совладать:
• Лишь на тебя осталось уповать, —
• Не уповать же без конца на случай.

• Приди избавить сердце от тоски,
• Забвеньем горькой помоги обиде,
• Сановников изобличи во лжи,

• И на поверхность правду извлеки
• Из глубины, и в неприкрытом виде,
• Во всей красе, другому покажи.

«Во времена весны твоей могла…»

• Во времена весны твоей могла
• Ты с розою пунцовою сравниться,
• Что грудь подставить ветерку стыдится
• И робкой ласке первого тепла.

• Но роза бренна — значит, ты была
• Прекрасна, как небесная денница,
• В лучах которой поле серебрится,
• Алеют горы и редеет мгла.

• Года тебе не нанесли урона,
• И над тобой, одетою скромнее,
• Не торжествует юная краса.

• Цветок милей недавнего бутона,
• И солнце в полдень жарче и светлее,
• Чем поутру всходя на небеса.

ДАЛМАЦИЯ[97]

ГАННИБАЛ ЛУЦИЧ[118]

Похвала Дубровнику

Отрывок

Перевод Е. Левашова

• Дубровник, цели я не знаю величавей,
• Чем воспевать тебя в твоей великой славе.
• Дубровник, край отцов, часть милого предела,
• Возникший в тьме веков, в века смотрящий смело.
• Я рад тебе слагать хвалу нелицемерно,
• До неба возвышать тебя, слуга твой верный,
• Мой голос тих пускай, — я для тебя дерзаю,
• Похвал не отвергай, что в честь тебе слагаю;
• Пусть слышен он едва, но он звучит не ложно.
• Правдивые слова отвергнуть невозможно.
• Дубровник — горный дуб с могучею вершиной.
• Взобравшись на уступ, стоит он над долиной.
• Корнями он проник туда, где под землею
• Питает их родник живительной водою.
• Он испокон веков стоит неколебимо,
• От северных ветров и от жары хранимый.
• Как грозный богатырь, наперекор стихии
• Разбрасывает вширь он ветви вековые,
• А все, что вкруг растет, в тени его великой
• Скрываясь от невзгод, — все немощно и дико:
• Земля здесь так крепка, а корни здесь так хилы,
• Что даже родника достичь у них нет силы.
• Дубровник, разум твой и к истине стремленье
• Несут тебе покой, и честь, и уваженье.
• Ты только им одним обязан тем, что ныне
• Стоишь неколебим, — и нет прочней твердыни.
• Прельстясь твоим добром, твоей свободной долей,
• Стал тот твоим врагом, кто сам живет в неволе.
• Кто лживостью живет, кто немощен глазами,
• Тот одного лишь ждет — чтоб свет померк над нами.
• И властелин иной, что полон спеси гордой,
• Тебя б хотел порой смирить рукою твердой.
• Дубровник, наблюдай вокруг, рассудку верный,
• Себя оберегай от зла, храни от скверны.
• Всевышний, с высоты окинь Дубровник разом:
• Во всем увидишь ты спокойствие и разум.
• Как под плащом клинок, враг прячет озлобленье
• И выжидает срок, чтоб сделать нападенье.
• Но правдою тверда державная основа,
• О правде никогда нельзя сказать худого.
• Дубровник, твердо стой, смотри в глаза напасти,
• Удел извечный твой — творить для граждан счастье.

Неизвестный итальянский гравер XVI в.

Всадник. Гравюра на дереве

ГЕРМАНИЯ